Быстрый, или Танжер Алжир и Тунис [Александр Дюма] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]


«БЫСТРЫЙ»

Мы прибыли в Кадис в среду 18 ноября 1846 года.

При этом нами владела некоторая обеспокоенность. Перед моим отъездом из Парижа я условился с министром просвещения, что в Кадисе нас будет ждать паровое судно, чтобы доставить в Алжир. Из Севильи, где нас задержали радушный прием ее жителей, а также обещание Монтеса и Чикланеро показать нам бой быков, я написал г-ну Юэ, консулу в Кадисе, чтобы узнать, нет ли в порту какого-нибудь военного пакетбота, ожидающего нас, и он ответил, что за последнюю неделю в Кадис не заходил ни под каким флагом ни один военный пакетбот; тем не менее это не помешало нам отправиться в путь, чтобы не опоздать к назначенной встрече, даже если наш корабль и не явился вовремя.

Правда, в Севилье нам пришлось провести еще три дня, не предусмотренные заранее.

Как Вам известно, сударыня, эти три дня задержки имели определенную цель: дождаться моего сына, который в одно прекрасное утро исчез; полученные мною сведения указывали на то, что он вернулся в Кордову, но более о нем ничего не было известно; а так как имеется дорога, которая ведет из Кордовы прямо в Кадис, оставляя Севилью в двух льё слева, то я надеялся, добравшись до Солнечного города, найти свой корабль и вновь обрести своего сына.

Встреча с Александром была назначена в гостинице «Европа». Тех читателей, кто хочет знать решительно все и желает получить более пространные сведения относительно его отсутствия, я отсылаю к моим письмам из Испании.

По приезде в порт Кадис все наше внимание целиком сосредоточилось отнюдь не на этом прелестном городе, который, по словам Байрона,

Волны морской дитя, белее снега,

Встает меж моря синевы и неба.

Нет, наше внимание было поглощено рейдом. Рейд этот открывал взору самый настоящий лес матч, среди которых мы с радостью увидели две возвышающиеся трубы и два развевающихся флага. Оба эти флага были трехцветные. Стало быть, вместо одного французского судна на рейде стояло целых два.

Мы вышли на мол, и, пока мои спутники наблюдали за высадкой, я бросился к таможне, чтобы получить нужные сведения. Корабли носили названия «Ахеронт» и «Быстрый».

«Ахеронту», прибывшему три дня назад, надлежало доставить на марокканский берег г-на Дюшато, нашего консула в Танжере, который должен был вручить Абд ар-Рахману подарки французского короля. Зато пункт назначения «Быстрого», прибывшего лишь накануне, пока еще не был известен. Так что все свои надежды мы возлагали на «Быстрый».

После обычных затруднений таможня пропустила нас, и по улицам, чуть более широким, но столь же плохо вымощенным, как и в Севилье, Гранаде и Кордове, мы направились к гостинице «Европа».

Не успели мы расположиться, как мне сообщили о приходе г-на Виаля, старшего помощника командира корвета «Быстрый».

Среди всеобщей тревоги я всегда сохраняю спокойствие, приличествующее главе любой экспедиции; я повернулся к своим спутникам, каждый из которых застыл в том положении, в каком застало его известие, сообщенное м о с о, и мой взгляд ясно говорил им:

«Вот видите, я не напрасно полагался на данное мне обещание».

Все склонили головы. Вошел г-н Виаль. Он был откомандирован с судна капитаном Бераром и принес мне письмо.

Поскольку господин министр военно-морского флота заявил с трибуны, что «Быстрый» был предоставлен в мое распоряжение по недоразумению, я позволю себе привести здесь упомянутое письмо полностью: оно даст представление о степени доверия, которое можно оказывать господам министрам вообще и господину министру военно-морского флота в частности.

Итак, внимание!

«Генерал-губернаторство Алжира. — Канцелярия.

Сударь,

маршал прибыл в Алжир лишь 6-го числа сего месяца, и, только сойдя на берег, я имел честь получить письмо, которое Вы направили мне из Мадрида; одновременно мы получили письмо г-на де Сальванди, который просил нас послать за Вами в Кадис судно.

Не могу передать Вам, сударь, насколько маршал был удручен этой помехой, лишившей нас возможности увидеть Вас несколькими днями раньше. Сегодня вечером в Оран отплывает пароход, который везет на фрегат „Быстрый“ приказ направиться за Вами в Кадис или в любую другую точку на побережье, где Вы можете находиться; мало тогоf капитан обязан осведомиться, не собираетесь ли Вы совершить экскурсию по окрестностям, и подождать Вас там, где Вы смогли бы сесть на корабль. Надеюсь, сударь, прекрасная страна, в которой Вы пребываете, поможет Вам набраться немного терпения в связи с невольным карантином на испанском берегу, к которому мы Вас вынуждаем.

„Быстрый " доставит Вас в Оран через Танжер; оттуда Вы, когда пожелаете, доберетесь до Алжира пароходом, отплывающим каждую субботу; там мы готовы принять Вас со всем Вашим штабом: нам очень хочется как можно скорее встретиться с Вами, и потому прошу Вас от своего имени не задерживаться в Оране надолго, чтобы поскорее прибыть в столицу Алжира, сохранив, однако, за собой право вернуться назад, если Вы сочтете это уместным.

Мне нет необходимости говорить Вам, сударь, что маршал будет чрезвычайно рад принять вместе с Вами и Ваших спутников.

Весьма сожалею, сударь, что не имею возможности выехать за Вами в Кадис. Я был бы рад поспешить Вам навстречу, но не вправе собой распоряжаться. Маршал приехал сюда совершенно больным и пока не смог приступить к выполнению своих обязанностей; словом, по приезде мы обнаружили такую массу невыполненной работы, что не было ни малейшей возможности отложить ее.

Вместе с выражением сожаления по поводу всех Ваших неприятностей, примите, сударь, уверения в моих искренних пожеланиях Вам счастливого путешествия и в глубочайшем к Вам уважении".[1]

Я ожидал простого уведомления дипломатического или военного характера. Но вместе с таким уведомлением получил прелестнейшее письмо — изысканное, учтивое, на что не смел даже надеяться.

Я поблагодарил г-на Виаля за труд, который он согласился на себя взять, и так как нам пришли сказать, что стол накрыт, мне кое-как удалось убедить его отужинать с нами.

Весь ужин мы обсуждали вопросы: какова скорость "Быстрого"? Хороший ли спутник капитан? Хорошая ли нас ожидает погода?

Выяснилось, что "Быстрый" не блещет быстроходностью. Это был прекрасный, славный корабль, он отлично выдерживал плавание и отважно противостоял штормовой погоде, умея, благодаря опытному экипажу, выходить из трудного положения, что и доказал в Дюнкерке в тот день, когда имел честь нести на своем борту французского короля и некоторых членов королевской семьи, однако установленный на нем котел был слишком мал для его размера, а соответственно и скорость судна при такой мощности была невелика; словом, в том, что "Быстрый" не обладал высокими ходовыми качествами, не было его вины, хотя следует признать, что даже в лучшие свои дни он делал всего семь или восемь узлов, то есть не более двух с половиной льё в час.

Что же касается капитана Берара, то это был человек лет сорока — сорока пяти, учтивый, как большинство морских офицеров, но очень серьезный и молчаливый; на борту редко видели, как он смеется, и было весьма сомнительно, что, несмотря на запас веселости, который мы прихватили с собой из Парижа и все еще не израсходовали до конца, нам удастся прогнать печаль с его лица.

О погоде же и говорить нечего — она будет великолепна. Подобное заверение делало будущее немного более светлым в глазах Маке: заполучив морскую болезнь на Гвадалквивире и едва не распрощавшись из-за этого с жизнью, он без особого восторга готовился к путешествию в страну киммерийцев, которую древние считали колыбелью бурь.

Ужин прошел весело, и нами был дан г-ну Виалю образчик того, на что мы способны в этом отношении; он со своей стороны показался нам превосходным сотрапезником, и мы расстались в восторге друг от друга.

Было условлено, что на следующий день в полдень мы явимся на борт "Быстрого", чтобы нанести визит капитану, а в субботу, 21-го, в восемь часов утра отплывем в Танжер. Эти три дня понадобились моим спутникам, чтобы осмотреть Кадис, а мне — чтобы дать Александру время присоединиться к нам.

На другой день в одиннадцать часов утра, когда мы готовились отправиться на борт, нам сообщили о приходе капитана Берара. Это, действительно, был командир "Быстрого", предупредивший наш визит и опередивший нас. Не без смущения мы вынуждены были признать необычайную учтивость наших морских офицеров. Капитан Берар провел с нами четыре часа и, думаю, по возвращении на борт был не менее рад тому, что мы станем его пассажирами, чем мы — иметь такого капитана.

Договорились, что наш визит на "Быстрый" будет отложен на следующий день и что во время этого визита мы ознакомимся с условиями своего размещения. Мы оказались точны. "Быстрый", словно кокетка, ожидал нас во всеоружии; командир стоял на трапе, а экипаж в полном составе — на палубе; нас приветствовал свисток боцмана. Командир тут же завладел нами и повел всех в твиндек. Столовая, которую нам показали прежде всего — до командира дошли слухи, что от самой Байонны мы умираем с голода, — так вот, столовая все еще хранила следы пребывания здесь августейших особ; ее лепнина была позолочена, а вишневые занавески служили портьерами в дверных проемах кают, которые в нее выходили. Таких кают было пять. Та, что была на корме, располагалась во всю ширину корабля, и в нее вели две двери; она была самой большой, но там более всего ощущалась качка, в особенности килевая, так как эта каюта находилась в самом конце корабля. Четыре других шли по его бокам. В их число входила каюта капитана. Как только он высказал желание уступить ее мне, я сразу же остановил его, и было решено, что по возможности мы никого не станем переселять. Оставалось три каюты. Одну взял я, другую — Буланже; третью отвели Александру.

Мы хотели было проявить по отношению к Маке и Жиро ту же учтивость, какую капитан проявил в отношении нас, но Маке и Жиро уже справились обо всем у Виаля и заявили, что останутся в офицерской кают-компании.

Офицерская кают-компания находится в центре корабля, и это место, где качка ощущается менее всего. Каждому из них выделили там по превосходной каюте.

Что же касается Дебароля, то он громогласно похвалялся, что свыкся с капризами Нептуна и потому желает сохранять полную независимость в выборе места, где ему предстоит проводить ночи. Мы не очень тревожились, ведь оставалось еще пять свободных кают, то есть более чем достаточно, чтобы он мог разместиться вместе со своим карабином. Кроме того, Виаль предоставил в наше распоряжение свою каюту на палубе; там едва хватало места для стола, кровати и стула, но это была поистине находка вследствие местоположения каюты: ветер мог проникать в нее через дверь, а выходить в окно и vice versa[2].

Нам представили оружейника, в котором так нуждались наши ружья; необходимо было собрать все имевшееся у нас оружие, которое затем следовало передать непосредственно ему; я тут же назначил его своим чрезвычайным оружейником. Дело в том, что у меня уже был постоянный оружейник, о котором, надеюсь, мне представится случай рассказать моим читателям на протяжении этого повествования.

Мы вернулись в Кадис, очарованные кораблем, капитаном и его офицерами. Разделяя наш восторг, Жиро и Маке выражали свои чувства более сдержанно. Я уже объяснял причину такой сдержанности. В свое время я забыл об этом упомянуть, но на Гвадалквивире Жиро удалось избежать морской болезни лишь потому, что от Сан-Лукара до самого Кадиса он оставался лежать на палубе.

Напрасно мы ждали Александра два последующих дня: он не только не появился, но даже известия, которые доходили до нас через кондукторов дилижансов и мальпостов, казались столь фантастическими, что предположить вероятность его возвращения просто не представлялось возможным. По счастью, г-н Сен-При, молодой француз, с которым мы случайно встретились в Севилье, следовал за нами до самого Кадиса. Он обещал мне дождаться Александра и отправить его в Гибралтар одним из пароходов, курсирующих между древними Гадесом и Кальпой.

Несмотря на все принятые меры для благополучного возвращения блудного сына, Кадис я покидал с болью в сердце и с тревогой в душе; но отплытие было назначено на восемь часов утра в субботу, 21-го, и в субботу, 21-го, в половине восьмого, мы сели в шлюпку, посланную за нами в порт капитаном, а экипаж погрузил на ялик наш багаж.

Вокруг "Быстрого" кружили стаи серебристых, сизых и розовых чаек. Добравшись до корабля, я решил преподать нашим будущим спутникам образец своего умения: я сделал два выстрела по двум серебристым чайкам, и обе они упали в море. Матросы с ялика отправились за ними, а мы после столь мастерского выстрела триумфально ступили на борт.

Случаю было угодно, чтобы обе чайки оказались только подбиты, и их тоже доставили на борт; при помощи ножниц хирург сделал им операцию, после чего их выпустили на палубу, и они принялись неудержимо бегать и клевать, к величайшей радости взрослых детей, называемых матросами. Тут же обоим дали имена: одного назвали "Быстрый", другого — "Ахеронт".

Поль принес третьего пассажира, подбитого на Гвадалквивире: то была на редкость крупная чайка, похожая на альбатроса; у нее уже было имя — "Стремительный", по названию судна, доставившего нас из Севильи в Кадис.

По правилам требовалось отдать наши паспорта капитану; мы поспешили выполнить эту формальность, чтобы поскорее выйти из своей роли официальных лиц.

Так как господин военный министр и господин министр иностранных дел заявили с трибуны: один, что меня действительно можно считать выполняющим некое поручение, раз я хвастаю этим по любому поводу, а другой, что он не имеет ни малейшего представления о поручении, данном будто бы господину, о котором идет речь, то читатели, надеюсь, позволят мне ознакомить их с моим паспортом, как я уже это делал с письмом, касающимся "Быстрого".

На чем и покончим с этими двумя господами.

"Именем короля французов.

Мы, министр и государственный секретарь иностранных дел, призываем гражданских и военных должностных лиц, на которых возложено поддержание общественного порядка внутри королевства и во всех странах, находящихся в дружественных или союзнических отношениях с Францией, предоставлять свободный проезд господину Александру Дюма Дави де ла Пайетри, направляющемуся в Алжир через Испанию, имеющему поручение от министерства просвещения и путешествующему в сопровождении двух слуг, и оказывать ему помощь и покровительство в случае необходимости.

Настоящий паспорт выдан в Париже 2 октября 1846 года.

Подпись: ГИЗО.

По поручению.

Начальник канцелярии де Ламарр".

Мне возразят: господин министр иностранных дел подписывает столько паспортов и потому вполне мог забыть, что он подписал и этот.

На подобное возражение отвечу, что сугубо личные обстоятельства должны были бы укрепить память господина министра.

Второго октября в одиннадцать часов утра господин министр иностранных дел через посредство г-на Жени просил меня лично прийти в министерство и взять мой паспорт. Я имел честь ответить на это приглашение и около двух часов провел в особняке на бульваре Капуцинок.

Если г-н Гизо забыл об этом, то г-н де Сальванди, уже доказавший, что память у него лучше, чем у его коллег, несомненно все вспомнит.

ТРАФАЛЬГАР

Я уже познакомил Вас, сударыня, с капитаном Бераром и лейтенантом Виалем. Теперь несколько слов о тех, кто еще входил в командный состав "Быстрого".

Это были четыре офицера: второй помощник капитана, младший лейтенант[3], военный хирург и начальник интендантской службы.

Второй помощник капитана, г-н Салль, был человек лет тридцати пяти, светловолосый, с мягкими, приятными чертами лица, очень образованный и весьма располагающий к себе, однако довольно слабого здоровья, что нередко повергало его в уныние, в часы которого он закрывался у себя в каюте и появлялся на палубе лишь во время дежурства. К моменту расставания мы его почти вылечили — не от болезни, а от печали; думаю, он сожалел о разлуке с нами: мы его отвлекали.

Младший лейтенант, г-н Антуан, был уже в возрасте: никто не мог сказать, почему он до сих пор оставался лишь младшим лейтенантом; на борту его считали отличным офицером. Тем не менее, несмотря на двадцатилетнюю службу, по первой прихоти какого-нибудь начальника отдела министерства военно-морского флота его могли уволить до выхода на пенсию, так как он не принадлежал к старшему офицерскому составу. Столь непрочное положение тревожило его. То ли его нелюдимость тому была причиной, то ли его робость, но только видели мы его редко.

Военный хирург, г-н Марке, был молодой человек лет двадцати пяти — двадцати шести; на "Быстром" он временно исполнял обязанности корабельного хирурга, то ли находившегося в отпуске, то ли болевшего — точно не знаю. Он принадлежал к сухопутным войскам и еще не свыкся с коварной стихией, как принято говорить во дворце Института. Маке и Жиро были особо поручены его заботам.

Начальник интендантской службы, г-н Ребек, прибыл прямо из Марселя; причем он не только прибыл оттуда, но еще и родился там, так что мы тотчас сблизились. В самом деле, сударыня, Вам ведь известно: Марсель для меня — вторая родина, настолько радушно там меня принимали; кое-кто из моих лучших друзей родом из Марселя: Мери, Отран. И когда мне захотелось создать два человеческих типа, один из которых наделен высочайшим разумом, а другой — беспредельной коммерческой честностью, я позаимствовал их у этого потомка древней Фокеи, которого я люблю как родного отца, и назвал их: Дантес и Моррель.

Остальная часть экипажа, старшины и матросы, состояла примерно из ста двадцати человек.

Вначале наше знакомство с ними было весьма поверхностным; едва мы ступили на борт, корабль снялся с якоря. Предсказание Виаля по поводу барометра не сбылось; вместо обещанной нам неизменно прекрасной погоды зарядил мелкий дождь, набросив покров тумана на этот город лазури, изумруда и золота, который зовется Кадисом; но Виаль и не думал отступаться от своих слов: по его мнению, стоит лишь выйти из порта, и стрелка барометра устремится вверх; в открытом море ветер, разогнав туман и облака, еще до полудня должен ниспослать нам взамен ноябрьского солнца и западной атмосферы вечно юное солнце и вечно безоблачное небо Африки.

Есть в слове "Африка" нечто магическое, чарующее, чего нет ни в одной другой части света. Во все времена Африка была землей волшебства и чудес; спросите старика Гомера, и он вам скажет, что это на зачарованном африканском берегу произрастал лотос — столь сладкий плод, что он заставлял отведавших его чужеземцев терять память о родной земле, то есть самое сильное из всех воспоминаний.

Именно в Африке Геродот помещает сад Гесперид, плоды из которого должен был похитить Геракл, и дворец Горгон, куда надлежало проникнуть Персею. Именно в Африке следует искать страну гарамантов, где, опять же по словам Геродота, быкам приходится пастись, пятясь задом из-за своих необычайных рогов, вытянутых вдоль головы и загнутых вперед. Именно к Африке относит Страбон длинных, в семь локтей, пиявок, одной из которых достаточно, чтобы высосать кровь у дюжины мужчин.

Если верить Помпонию Меле, сатиры, фавны и эгипа-ны жили в Африке, а неподалеку от гор, где резвились эти козлоногие демоны, проживали атланты, последние из обитателей исчезнувшей земли, которые выли при восходе и закате солнца.

Моноколы, бегавшие на одной ноге так же быстро, как страус или газель; левкроты с ногами оленя, головой барсука, с хвостом, шеей и грудью льва; псиллы, чья слюна спасала от укуса змей; катоблепас, убивающий взглядом так же верно, как парфянин — своими стрелами; василиск, чье дыхание разрушает самый твердый камень, — все эти твари были уроженцами Африки.

"И, — говорит Плиний, — нет ничего удивительного в том, что Африка — земля чудес и чудовищ, ибо вода в тех краях такая редкость, что у источников и озер всегда собирается множество диких зверей; волей-неволей самцы совокупляются там с самками разных пород, и таким образом появляются на свет неведомые существа, особи новых видов".

И конечно же именно в Африке царствовал прославленный Иоанн Пресвитер, которого Марко Поло считает могущественнее всех иных правителей на земле, богаче всех других царей на свете: он держал под своей властью более половины течения Нила. И разве не в Африке орел оплодотворил волчицу, отчего родился дракон — чудовище, разорвавшее при своем рождении чрево матери и обладающее клювом и крыльями птицы, змеиным хвостом, волчьей головой, шкурой тигра. Лев Африканский наверняка увидел бы его, если бы природа не лишила чудовище век, что заставляет его пребывать в темноте, ибо от яркого света у него болят глаза.

И не встречал ли доктор Шоу в том же самом Алжире всего-то каких-нибудь триста лет тому назад знаменитого мула, детище коровы и осла, похожее одновременно и на отца и на мать и названное "кумрах"?

Даже бури в Африке, и те страшат нас куда больше всех других бурь. А ветры пустыни с загадочными названиями, вздымающие раскаленные волны песчаного океана, который, завидуя, верно, Красному морю, у него на виду поглотившему фараона с его египтянами, погубил Камбиса и его войско. Наши крестьяне только улыбаются, когда заходит речь о северном или южном ветре. Араб же дрожит, заслышав о самуме или хамсине.

И наконец, разве не в Африке в 1845 году от Рождества Христова обнаружили и предъявили целой научной комиссии, в том числе и полковнику Бори де Сен-Венсану, знаменитую хоботковую крысу, о которой мы будем иметь честь поведать Вам позже? Очаровательный маленький зверек, предугаданный Плинием, сочтенный выдумкой г-ном Бюффоном и вновь обнаруженный зефирами, этими великими исследователями Алжира.

Как видите, сударыня, со времен Гомера и до наших дней Африка не переставала поражать воображение, все более приобретая черты сказочного мира, который в глазах путешественников и философов удваивал ее притягательность, в особенности по сравнению с нашим миром, который, становясь все реалистичнее, делается, на свою беду, все более унылым.

К счастью, сударыня, в настоящее время мы плывем между двумя этими мирами, имея по левому борту, как мы теперь говорим, Гибралтарский пролив, сужающийся и углубляющийся к востоку; позади — европейскую землю, исчезающую за пеленой дождя, а впереди — виднеющиеся в лучах солнца горы Марокко.

Маке уже лежит в своей каюте: как только "Быстрый" тронулся с места, земля буквально ушла у него из-под ног, и из положения вертикального ему понадобилось незамедлительно перейти в горизонтальное. Жиро пока держится на ногах, если это можно так назвать, но кутается в плащ и не говорит ни слова, настолько велик его страх открыть рот; время от времени он садится, печальный, будто Иеремия на берегу Иордана: Жиро думает о своей семье. Деба-роль разгуливает вместе с Виалем, широко шагая от носа до кормы; он отчаянно жестикулирует, рассказывая о своем путешествии по Испании, о потасовках с погонщиками мулов в Каталонии, об охоте с разбойниками Сьерра-Морены, о своих любовных похождениях с мадридскими манолами и о сражении с грабителями в Вилья-Мехоре и в malo sitio[4]. При каждом повороте он скрывается в клубах дыма сигары своего собеседника. Не думаю, что до конца путешествия Дебароль испытает признаки той неподда-ющейся лечению болезни, которая терзает Маке и угрожает Жиро.

Мы с Буланже взобрались на скамью и, ухватившись рукой за такелаж, следили за качкой судна, наблюдая то усиление, то смягчение красок моря.

Под рукой у себя я держал заряженный пулей карабин — в ожидании морских свиней, а также заряженное дробью ружье — для охоты на сизых, серебристых и розовых чаек или любой другой птицы, которая пожелает доставить нам радость, оказавшись на расстоянии выстрела.

Вахтенные матросы находятся на палубе, остальные занимаются своими делами, то есть спят, играют или болтают на нижней сцене, как сказали бы в Опере; из тех, кто попадает в поле зрения, человек двадцать — двадцать пять живописно расположились на клюз-баке, у подножия кабестана или на пушках. Трое юнг играют с нашими подранками, те скачут в погоне за хлебным мякишем, который бросают им юнги, и продолжают проявлять полнейшую беззаботность по отношению к навязанной им новой обстановке.

Корабль, подобно "Арго", плывет сам по себе, и, чтобы управлять им, не нужно иной силы или иной воли, кроме воли рулевого, который с небрежным видом крутит штурвал то вправо, то влево.

Необычайно приятно чувствовать, что тебя влечет таким образом к неведомому. Это неведомое — перед нами, и мы с каждой минутой приближаемся к нему. Виаль сказал правду: небо прояснилось, и море успокоилось. Между океаном и Средиземным морем существует заметное течение. Но Вы, конечно, понимаете: то, что может внушать серьезную тревогу паруснику, ни в коей мере не волнует этих морских владык, которые бороздят свое царство, восседая на троне из пламени и возложив на голову корону из дыма.

Часто слышишь разговоры об утомительной длительности морских переходов. Возможно, на высоких широтах, там, где земля полностью исчезает из глаз, где, насколько хватает взгляда, не видно ничего, кроме неба и воды, — возможно, там скука приходит вместе с недомоганием, своим предвестником или спутником, неотступно преследуя пассажира; но, по правде говоря, для философа, то есть человека, пытающегося проникнуть взором в бездны моря или в глубины небес — этих двух символов бесконечности, не может быть зрелища более изменчивого, более разнообразного, а зачастую и более великолепного, чем этот пустынный горизонт, у черты которого словно сливаются воедино облака — эти небесные волны, с волнами — этими морскими облаками.

Я прекрасно знаю, что вечно предаваться мечтам невозможно; бывают трех- или четырехмесячные плавания, а трех- или четырехмесячная мечта в конце концов покажется несколько затянутой; но разве обитатели Востока не предаются мечтаниям всю свою жизнь, а когда им случается очнуться от сновидений, не спешат ли они прибегнуть, чтобы поскорее снова заснуть, к опиуму или гашишу?

Я собирался последовать этой заповеди и безоглядно углубиться в мечты, как вдруг проходивший мимо Виаль, не прерывая беседы с Дебаролем, тронул меня за плечо и вытянул руку в сторону мыса, на котором торжествующе играл луч солнца, победивший дождь.

— "Трафальгар!" — произнес он.

Есть названия, обладающие особой силой, ибо они заключают в себе целый мир мыслей, которые, едва возникнув в нашем уме, тотчас же завладевают им, сметая все предшествующие, среди каких наш разум блаженствовал спокойно и безмятежно, словно султан в своем серале.

Существует шесть слов, в которые укладывается вся история наших взаимоотношений с Англией: КРЕСИ — ПУАТЬЕ — АЗЕНКУР — АБУКИР — ТРАФАЛЬГАР и ВАТЕРЛОО. Каждое из этих шести слов свидетельствует об одном из тех поражений, после которых, как полагают, страна никогда уже не воспрянет, об одной из тех ран, которые, как полагают, заставят народ истечь кровью.

Между тем Франция воспряла, и кровь вновь наполнила жилы ее выносливого народа; англичанин всегда побеждал нас, но мы всегда прогоняли его. Жанна д’Арк отвоевала под Орлеаном корону, которую Генрих VI уже возложил на свою голову; шпагой, отточенной в сражениях при Маренго и Аустерлице, Наполеон соскреб в Амьене геральдические лилии, на протяжении четырех столетий присутствовавшие на гербе Георга IV.

Правда, англичане сожгли Жанну д’Арк в Руане и заточили Наполеона на острове Святой Елены.

Мы им отомстили, сделав из одной святую, а из другого — бога.

Но откуда берется эта непрерывно атакующая ненависть и эта вечно отталкивающая сила? Откуда берется тот прилив, который вот уже пять столетий несет к нам Англию, и тот отлив, который на протяжении пяти столетий относит ее назад?

Не значит ли это, что в равновесии миров она олицетворяет силу, а мы — идею и что эта вековая битва, эта бесконечная схватка есть не что иное как библейская борьба Иакова и ангела, боровшихся лицом к лицу, бок о бок, нога к ноге всю ночь напролет, пока не взошла заря?

Трижды поверженный, Иаков трижды поднимался и, в итоге выстояв, стал отцом двенадцати племен, населивших Израиль и распространившихся по миру.

Некогда на противоположных берегах Средиземного моря жили два народа, олицетворением которых были два города, смотревшие друг на друга точно так же, как по обе стороны океана смотрят друг на друга Франция и Англия; городами этими были Рим и Карфаген. В глазах мира той эпохи они являли собой две материальные идеи: один — земледелие, другой — торговлю; один — плуг, другой — корабль.

После двухвековой борьбы, после Требии, Канн и Тра-зимены, этих римских Креси, Пуатье и Ватерлоо, Карфаген был окончательно сломлен в сражении у Замы, и победоносный плуг прошел по городу Дидоны, и соль была разбросана в оставленные плугом борозды, и страшные проклятия были призваны на голову любому, кто попытается восстановить то, что было разрушено.

Почему пал Карфаген, а не Рим? Разве Сципион был более велик, чем Ганнибал? Нет. Как и при Ватерлоо, победитель полностью исчез в тени побежденного. Нет, все дело в том, что на стороне Рима была идея; он вынашивал в своем плодоносном чреве слово Христово, то есть мировую цивилизацию; подобно маяку, он необходим был векам минувшим, точно так же как Франция — векам грядущим.

Вот почему Франция поднялась с полей сражений при Креси, Азенкуре, Пуатье и Ватерлоо! Вот почему Франция не канула в пучину возле Абукира и Трафальгара! Ибо католическая Франция — это Рим, а протестантская Англия — всего лишь Карфаген.

Англия может исчезнуть с лица земли, и полмира, подавленного ею, будет рукоплескать.

Но если свет, который пылает в руках Франции — будь то факел или свеча, — погаснет, весь мир испустит во тьме долгий предсмертный вопль отчаяния.

НА РЕЙДЕ

В половине седьмого вечера, то есть к наступлению темноты, мы бросили якорь примерно в полульё от Танжера. Нечего было и думать войти в порт тем же вечером, поэтому, услышав приглашение к ужину, мы без всяких возражений спустились в столовую.

Почувствовав, что качка прекратилась или стала почти незаметной, Жиро вышел из каюты на палубе, а Маке решился высунуться из своего убежища в кают-компании. За исключением Александра мы, таким образом, оказались в полном сборе. Лейтенант Виаль ужинал вместе с нами, ибо капитан имел обыкновение приглашать каждый день на обед и ужин одного из своих офицеров по очереди.

За обедом же только мы с Дебаролем держались до конца; Буланже встал из-за стола, когда принесли жаркое, и пошел прогуляться на палубу. Что же касается Жиро и Маке, то они, словно Брут и Кассий, блистали своим отсутствием. Жиро попросил какой-нибудь еды с растительным маслом и уксусом, Маке хотел только чая.

Как Вы можете видеть, сударыня, Буланже представлял собой промежуточный этап на пути от меня к Маке.

Ужин прошел весело: сырые овощи пробудили аппетит у Жиро; Маке ослабел от чая; Буланже, пообедавший лишь наполовину, восполнил за ужином то, что не доел за обедом; каждый старался воздать должное капитанскому столу, который действительно был отличным, но все познается в сравнении, и он показался нам просто восхитительным.

Когда пришло время десерта, на палубе послышалось "Кто идет?" вахтенного офицера, и нам пришли сообщить

0 визите помощника французского консула в Танжере.

Как нам было сказано, его сопровождал один из наших друзей: узнав о том, что мы стоим на рейде, он поспешил прийти пожать нам руку.

Вы представляете себе, сударыня? Один из наших друзей в Танжере! Таким образом, едва ступив на берег Марокко, мы увидим не марокканца, не араба, не еврея, а христианина, причем христианина из числа наших друзей.

Как-то я сказал, что по всему миру у меня отыщется по меньшей мере тридцать тысяч друзей; Вы видите, сударыня, я ничуть не преувеличил: необходимо иметь по крайней мере тридцать тысяч друзей, рассеянных по свету, чтобы по прибытии в Танжер встретить вдруг одного из них, да еще спешащего вас увидеть.

Мы ждали, затаив дыхание и глядя во все глаза, и вот, наконец, увидели помощника консула. За ним показалось открытое, сияющее лицо Кутюрье.

Вы ведь помните Кутюрье, сударыня, нашего радушного хозяина в Гранаде[5], которого мы оставили на площади Кучильерос, напротив того самого рокового дома Контрераса, откуда вылетел знаменитый камень, чуть было не поставивший династию Дюма на место династии Мухаммадов?

Так вот! Это был он, тот, кого к настоящему времени мы считали погибшим и кто на деле оказался всего лишь изгнанником, причем, следует отметить, изгнанником добровольным. Зная его способности в дагеротипии, г-н Дю-шато, наш консул в Танжере, предложил ему поехать вместе с ним в Марокко; забрав свои коробки и пластинки, Кутюрье поспешил следом. Только прибыл он туда через два дня после отплытия "Ахеронта", который должен был вернуться за ним и которого он ждал с минуты на минуту. Он уже знал Танжер не хуже, чем Гранаду, и брался показать его нам.

Господин Флора, помощник консула, пришел предложить нам свои услуги. Танжер был одной из постоянных стоянок "Быстрого", поэтому капитан и г-н Флора давно знали друг друга. А так как именно в Танжере капитан получил приказ забрать нас с испанского побережья, то, заметив его корабль в открытом море, все догадались, что он везет именно нас, слух о нашем прибытии распространился по городу, и потому Кутюрье явился к нам, надо признаться, в ту минуту, когда мы о нем меньше всего думали.

Господин Флора оказался большим любителем охоты; я был наслышан об охоте в Африке и поинтересовался, нет ли возможности организовать такую охоту на следующий день или через день. Буланже и Жиро, и в прежние-то времена никогда не отличавшиеся охотничьими пристрастиями, останутся в таком случае с Кутюрье и великолепно поработают в городе карандашом и кистью.

Охота внутри страны, особенно для христиан, дело сложное; однако г-н Флора пообещал все разузнать и дать нам ответ на следующий день.

Все вместе мы поднялись на палубу; наших гостей сопровождал янычар с дубинкой в одной руке и с фонарем в другой.

Разумеется, представители консульства, подобно депутатам, пользуются неприкосновенностью, и, строго говоря, они вполне могли бы обойтись без янычар, но им привычнее поступать иначе. Тот, что сопровождал наших гостей, имел весьма жалкий вид, и при взгляде на его одежду ни у кого не было сомнений, что эти господа, которых он взялся оберегать, разумеется не сочли бы его достаточно чистоплотным, чтобы сделать своим слугой; но что поделаешь, сударыня: Марокко — это Марокко. Так уж тут принято! Впрочем, человек он весьма славный. И если когда-нибудь Вы отправитесь в Марокко, прошу Вас, воспользуйтесь его услугами. Зовут его Эль-Арби-Берна: это что касается имени. А вот и примета: он кривой.

Ах, да, если этих двух предоставленных мною сведений окажется недостаточно, есть еще одно: в свободное время он палач.

Гости не пожелали задерживаться у нас слишком долго. Для г-на Флора как представителя французского правительства все двери могли быть открыты в любое время, однако он предпочитал не злоупотреблять своей властью.

В девять часов — я чуть было не сказал по привычке: когда пробило девять, забыв, что на африканском берегу время течет тихо, бесшумно низвергаясь в бездну вечности, — так вот, в девять часов гости покинули нас.

Море походило на ту самую бездну, в которой исчезают часы, месяцы, годы. Небо было темным. Редкие звезды поблескивали в нем, отражаясь в морских глубинах, в то время как водная гладь стала и вовсе невидимой. Наш корабль, подобно гробнице Магомета, казался подвешенным и парящим в эфире между двумя беспредельными пространствами.

Когда наши гости спускались по трапу, можно было подумать, что они устремляются в пропасть. Но вскоре свет фонаря упал на лодку, отразившись в воде и выхватив из темноты блестящие глаза и обнаженные руки марокканских гребцов; затем лодка, подобно сорвавшейся с крыши ласточке, оторвалась от корабля и удалилась. Какое-то время видны были предметы, попавшие в круг света, который отбрасывал фонарь, потом этот круг постепенно сузился и вскоре превратился в звезду, казалось упавшую с неба и медленно плывущую по поверхности моря; но вот звезда заметалась, прочертив несколько поворотов, которые с того места, где мы находились, казались бессмысленными перемещениями какого-то блуждающего огонька, затем исчезла, вновь появилась, взобралась по какому-то склону, опять исчезла, потом появилась и вдруг словно скрылась в недрах земли. Судя по всему, ворота города закрылись за г-ном Флора и его спутником.

Впрочем, следует особо отметить, что Танжер оказался самой темной точкой на побережье; не зная об этом заранее, нельзя было догадаться, что там находится город, а в этом городе — семь тысяч жителей, ибо в нем царили тьма и могильная тишина. Зато позади нас, на склонах гор, круг которых образовывал залив, кое-где мерцали огни и слышались какие-то крики, весьма похожие на зов человеческих голосов.

То были огни невидимых днем бедных дуаров, которые скрывались за лесной порослью высотой от пяти до шести футов, образующей, если можно так выразиться, шёрстный покров гор. Крики же были воем гиен и шакалов.

Нет ничего странного в охватывающей нас уверенности, будто мы перенесены в новый, неведомый мир, когда ни одно из наших чувств не дает нам возможность явным образом установить связь с этим миром; в таком случае у рассудка едва хватает сил оказать воздействие на попавшую в такое положение материю, не ощущающую вокруг себя никаких перемен; тем не менее разум говорит человеку: "Сегодня утром ты покинул дружественную страну, а вечером очутился в стране враждебной; огни, которые ты видишь, зажжены племенем людей, во всем противоположным твоему племени, питающим смертельную вражду к твоей личности, хотя ты никогда не причинил ему никакого зла и не имеешь намерения делать это когда-либо впредь; звуки же эти издают дикие звери, которые неизвестны в стране, покинутой тобой, и которые, подобно льву из Священного Писания, ищут, кого поглотить.

Ступи на эту землю, и, если ты убережешься от зверей, тебе не спастись от людей, а почему? Да потому, что земля эта отделена потоком воды в семь льё от той, другой земли; потому что она на четверть градуса ближе к экватору; потому, наконец, что она называется Африкой, вместо того чтобы называться Испанией, Италией, Грецией или Сицилией".

Поскольку Виаль заверил меня, что луна не появится, чтобы рассеять мои сомнения, я отправился спать, попросив разбудить меня на рассвете.

Самым естественным образом меня разбудила утренняя вахта, приступившая к уборке; я встал и поднялся на палубу.

Был тот самый рассветный час, когда собравшаяся отступать ночь еще противоборствует какое-то время наступающему дню; просторная гавань, где мы провели ночь, образующая полукруг и отражающая неведомо откуда льющийся свет, казалась озером расплавленного серебра в обрамлении темных гор. С одной стороны в первых проблесках утра вырисовывалась башня, венчающая мыс Ма-лабата, в то время как с другой стороны, на обратном склоне мыса Спартель, с трудом можно было различить спящий еще на берегу моря Танжер. В горах по-прежнему горели огоньки; в небе еще дрожали последние звезды.

Вскоре розовый туман, казалось, перешагнул пролив, прошествовав с востока на запад, проскользнув между Европой и Африкой и окрасив в бесконечно мягкие и удивительно прозрачные тона все испанское побережье, от Сьерра-де-Сан-Матео до мыса Трафальгар. В этой сияющей атмосфере было видно, как белеют деревни и становятся заметными даже отдельные дома, разбросанные по европейскому берегу.

И скоро, еще до того как появилось солнце, за окружавшей нас цепью гор вспыхнули его лучи; но только, вместо того чтобы струиться сверху вниз, эти лучи устремлялись снизу вверх: можно было подумать, будто, с силой ударившись о противоположный склон, они отразились и рассеялись над горой.

Мало-помалу свет разрастался, и на смену отдельным лучам стал появляться огромный огненный шар; и в ту минуту, когда верхний край пылающего круга показался над мысом Малабата, все еще окутанным голубоватыми полутонами, восточный склон мыса Спартель засиял, выхватывая Танжер из тьмы, в которую он был погружен, и прочерчивая его белый как мел силуэт между золотым прибрежным песком и зеленеющей вершиной горы.

В то же мгновение море начало окрашиваться в розовые тона в той части, куда успели проникнуть солнечные лучи; но всюду, где еще царили сумрак или тьма, розовый цвет приобретал оттенок серы, переходящий в холодный отблеск олова.

Наконец, солнце победоносно поднялось в небе и Утро, как говорит Шекспир, с еще влажными от росы ногами спустилось на равнину, мгновение постояв перед этим в нерешительности на вершине гор.

В это время караван из дюжины верблюдов, семи или восьми мулов и пяти-шести ослов вышел из горного ущелья, извивами растянулся по песку и, похожий на змею, двинулся к Танжеру.

ПЕРВЫЙ АРАБ

Нам, без сомнения, повезло меньше, чем каравану, ибо христиане, кем мы являемся, могут войти в Танжер лишь после получения, так сказать, карантинного свидетельства, не ранее девяти утра. В ожидании этого часа капитан предложил нам порыбачить на рейде: море ведь принадлежит всем; что же касается побережья, то нам предстояло завоевать его.

Вы, конечно, понимаете, сударыня, что это предложение было воспринято с признательностью, и не только нами, а всем экипажем.

Ибо рыбная ловля — двойной праздник для матроса, во-первых, благодаря удовольствию, которое он во время ее получает, а во-вторых, благодаря рыбе, которую она ему приносит. В самом деле, рыба — это дополнительная свежая провизия, а к тому же, если люди проведут два часа в воде, разве нет повода сопроводить добавку к продовольственному рациону еще и добавкой к рациону винному? Капитан должен быть сущим варваром, чтобы не позволить матросам согреться немного изнутри, прежде чем они станут сушиться снаружи.

Итак, в одно мгновение был готов вельбот, а с нижней палубы извлечен невод. Весь экипаж, за исключением строго необходимых на борту людей, отпустили на шесть часов: этого времени было больше чем достаточно. Мы сели в ялик вместе с Виалем, возглавлявшим экспедицию; вместе с нами отправились Маке иРебек; у каждого из нас было двуствольное ружье, а на вельбот отнесли дюжину карабинов; к тому же в случае надобности нас мог прикрыть своей пушкой корвет.

Спускаясь по трапу правого борта, мы заметили лодку, торопливо плывущую к нам и подающую сигналы; было ясно, что она послана по какому-то делу к "Быстрому", и мы решили подождать; в лодке оказался наш вчерашний янычар Эль-Арби-Берна. Его прислал г-н Флора, который, стоя на террасе консульства, увидел с помощью зрительной трубы наши приготовления к рыбной ловле. В Танжере намечался базарный день, побережье вскоре должны были заполнить арабы, направлявшиеся в город, и г-н Флора опасался возможного конфликта между бурнусами и рединготами.

Все это на скверном испанском пояснил нам сам Эль-Арби-Берна, который явно был горд и счастлив возложенным на него поручением.

После того как наш покровитель устроился на носу лодки, свисток боцмана подал сигнал к отплытию; поднятые кверху весла разом опустились, рассекая волну, и наша лодка, возглавляя движение, устремилась к берегу.

Мы уже говорили, что "Быстрый" часто заходил в Танжер. Поэтому Виаль хорошо знал рейд; он направился к горе, на которой мы видели поблескивавшие огни, и позади которой вставало солнце. Я спросил ее название. "Шарф", — ответили мне.

У подножия горы, справа от древнего Танжера, в море впадает уэд Эшак; мы направились к устью реки, но в это время начался отлив. Мы вошли в самое русло уэда, однако подняться вверх по течению не смогли: лодка была перегружена и имела осадку около трех футов. В конце концов она задела дно, и нам пришлось остановиться.

Мы даже не пытались высадиться в другом месте побережья: в открытом море было спокойно, но волна с такой силой била о берег, что, подойдя к нему слишком близко, мы могли перевернуться.

Два матроса прыгнули в воду, не дав себе даже труда закатать штаны, и подставили свои сомкнутые плечи Виалю, который сел на них, словно в седло, боком, взял каждого из них за галстук и направил обоих к берегу, где они благополучно ссадили его. Каждый из нас по очереди добрался туда тем же путем и тем же способом.

Что же касается лодки, снова оказавшейся на плаву, едва мы из нее вышли, то ее продолжали тянуть вверх по руслу уэда, пока она снова не села на мель; на этот раз никто не беспокоился; в реке, обмелевшей из-за отлива, не скоро будет достаточно воды, чтобы вытолкнуть лодку в море.

На вельботе и вовсе не стали принимать особых мер предосторожности: он взял курс к первой попавшейся точке на побережье; оказавшись на определенном расстоянии от берега, матросы бросились в море, словно бакланы, и вытолкнули вельбот на песок.

В это мгновение мимо пролетела крачка. Я выстрелил и раненая птица упала на другом берегу уэда.

В ту минуту, когда я подошел к реке, не решаясь ступить в воду ради столь жалкой дичи, за одной из дюн показался кончик длинного ружья, затем капюшон бурнуса, за ним появилось смуглое лицо, а там и все тело какого-то араба с босыми ногами. Ему наверняка показалось, что стрелял кто-то из его соотечественников: увидев нас, он замер.

Арабов я видел лишь на картинах Делакруа или Верне, а также рисунках Раффе и Декана; этот живой представитель африканского народа, который постепенно возникал передо мной и остановился при виде меня, неподвижно застыв шагах в тридцати, с ружьем на плече, выставив ногу вперед, похожий на статую Спокойствия или скорее, пожалуй, Осторожности, произвел на меня глубокое впечатление. Было ясно, что, окажись я один, он пренебрег бы моим восемнадцатидюймовым карабином, который наверняка показался бы ему сущей безделицей по сравнению с его пятифутовым ружьем; но за мной стояли полсотни напоминавших меня по виду людей, одетых примерно так же, как я, и численное превосходство заставило его призадуматься.

Мы могли бы вплоть до дня Страшного суда оставаться каждый на своем берегу этого нового Рубикона, и потому я позвал Эль-Арби-Берна, чтобы он велел арабу перейти уэд и по пути захватить для меня крачку.

Наш янычар обменялся со своим соотечественником несколькими словами, после чего араб оставил свои сомнения и, подобрав птицу, пошел вброд. Переходя реку, он все время разглядывал крачку: у нее было перебито крыло и дробинка пронзила ей грудь.

Он молча отдал мне птицу и пошел своей дорогой, но, поравнявшись с Берна, сказал ему несколько слов.

"Что он говорит?" — спросил я. "Он спрашивает, стреляли ли вы в птицу влет". — "И что вы ему ответили?" — "Я ответил, что да". — "Стало быть, именно этот ответ и заставил его, как я видел, с сомнением покачать головой?" — "Да, именно так". — "Значит, он не верит?" — "Надо думать, нет". — "Вы с ним знакомы?" — "Да". — "Он хорошо стреляет?" — "Он слывет одним из лучших стрелков в округе". — "Тогда позовите-ка его".

Янычар окликнул араба. Тот вернулся с неожиданной для меня поспешностью; было ясно, что уходит он с сожалением и что ему, видимо, очень хотелось поглядеть поближе на нас или, вернее, на наше оружие. В пяти шагах от меня он остановился, степенный и неподвижный.

Жиро и Буланже, которые следовали за ним, держа в руке карандаш, тоже остановились; подобно мне, они впервые видели араба и, судя по той жадности, с какой им хотелось зарисовать его, можно было подумать, что они опасаются не встретить других.

"Вот француз, который утверждает, что стреляет лучше тебя", — сказал ему янычар, показывая на меня.

Едва заметная усмешка сомнения искривила губы араба.

"Он убил эту птицу влет и говорит, что ты так не сумеешь". — "Сумею", — отвечал араб. "Ну что ж, все складывается прекрасно! — продолжал янычар. — Вон летит птица, стреляй и убей ее". — "Француз убил свою не пулей". — "Да". — "Что он говорит?" — спросил я. "Он говорит, что свою птицу вы убили не пулей". — "Верно. Вот дробь".

И я показал арабу заряд дроби пятого номера. Он покачал головой и произнес несколько слов.

"Он говорит, что порох стоит дорого, а в здешних окрестностях слишком много гиен и пантер, чтобы тратить порох на птицу". — "Скажи, что я дам ему по шесть пороховых зарядов за каждый выстрел, который он сделает, состязаясь со мной".

Янычар передал мои слова арабу. Все это время Жиро и Буланже продолжали делать зарисовки.

Было видно, что желание приобрести тридцать или сорок пороховых зарядов, не запуская руку в собственный кошелек, боролось у араба с опасением не поддержать должным образом свою репутацию; наконец алчность взяла верх. Вынув пыж из своего ружья, он вытащил пулю и протянул ладонь, чтобы я насыпал в нее дроби. Я поспешил откликнуться на этот жест.

Зарядив ружье, он проверил запал и стал ждать.

Ожидание было недолгим: все это африканское побережье изобилует дичью. У нас над головами пролетел зуек; араб долго целился в него своим длинным ружьем и, решив наконец, что взял птицу на мушку, выстрелил. Зуек продолжал свой путь, не потеряв ни единого перышка.

На выстрел поднялся бекас; он был в пределах досягаемости, и я подстрелил его. Араб улыбнулся.

"Француз стреляет хорошо, — сказал он, — однако настоящий охотник стреляет не дробью, а пулей".

Янычар перевел мне эти слова.

"Верно, — отвечал я. — Скажи ему, что я с ним совершенно согласен, и, если он хочет сам выбрать цель, я берусь сделать то же, что сделает он". — "Француз должен мне шесть пороховых зарядов", — заметил араб. "И это верно, — согласился я. — Пусть араб протянет руку".

Он протянул руку; я высыпал в нее около трети своей пороховницы. Он вытащил пороховой рожок и ссыпал в него порох от первого до последнего зернышка, причем с таким тщанием и такой сноровкой, какие походили чуть ли не на почитание.

Было ясно, что, закончив эту операцию, араб сочтет за лучшее уйти; но совсем не того желали Жиро с Буланже, не успевшие завершить свои наброски.

Поэтому, как только он сделал первый шаг, я обратился к Эль-Арби-Берна:

"Напомните вашему земляку, что ему и мне предстоит послать пулю туда, куда он пожелает".

"Да", — ответил араб.

Оглянувшись по сторонам, он отыскал на земле нечто вроде жерди. Подобрав ее, он снова принялся что-то искать.

В кармане у меня лежало письмо одного из моих племянников, служившего в личных владениях его величества. Письмо это мирно покоилось в четырехугольном конверте с красным штемпелем; я отдал его арабу, подозревая, что он ищет нечто в этом роде. Письмо и в самом деле представляло собой отличную мишень.

Араб это понял. Он рассек ножом конец жерди, вложил туда письмо, затем воткнул жердь в песок и вернулся к нам, отсчитав двадцать пять шагов. После этого он зарядил ружье.

У меня был двуствольный карабин, уже заряженный: это было превосходное оружие Девима; в каждом из его стволов находилась одна из тех заостренных пуль, какими человека можно убить с полутора тысяч метров; я взял его из рук Поля, обычно охранявшего оружие, и стал ждать.

Араб целился с особым тщанием, что говорило о том, как важно для него было не оказаться побежденным во второй раз. Раздался выстрел, повредивший угол на конверте.

Как ни умеют арабы владеть собой, наш не смог удержать радостного крика, показывая на оторванный угол. Я знаком дал понять, что отлично это вижу. Араб, обращаясь ко мне, с живостью произнес несколько слов.

"Он говорит, что теперь твоя очередь", — перевел янычар. "Да, конечно, — отозвался я. — Только скажи ему, что у нас во Франции не стреляют в мишень с такого близкого расстояния".

Я удвоил дистанцию. Он смотрел на меня с удивлением.

"А теперь, — продолжал я, — скажи ему, что я с первого раза попаду в цель ближе к центру, чем он, а вторым выстрелом раздроблю палку, на которой держится конверт".

Теперь уже я стал старательно целиться. Нечего было ездить в Африку, чтобы давать здесь ложную рекламу; я объявил программу, и мне следовало выполнять ее.

С первого выстрела я попал в сургуч. Второй последовал почти мгновенно и расщепил жердину.

Араб перекинул свое ружье через плечо и продолжил прерванный путь, не требуя шести пороховых зарядов, на которые он имел право. Было ясно, что он удаляется, уничтоженный сознанием моего превосходства, и сомневается в эту минуту во всем, даже в Пророке.

Он шел вдоль изогнутого берега по дороге, которая вела в Танжер, и, я уверен, добрался до города, ни разу не обернувшись. Двое или трое арабов, переходивших в это время уэд и следивших за поединком, тоже удалились, такие же молчаливые и почти такие же огорченные, как и он.

Все до единого марокканцы были унижены в лице своего представителя.

ОХОТА И РЫБНАЯ ЛОВЛЯ

Тем временем рыбная ловля началась, и предстояло вытягивать невод.

Рыбная ловля неводом — самая волнующая из всех видов этого промысла: большое число людей, которые нужны, чтобы вытаскивать сеть, круг, охваченный ею, непредсказуемость результата — все это куда понятней мне, чем ловля удочкой, хотя там противостоят друг другу человеческая ловкость и животный инстинкт и происходит, можно сказать, борьба цивилизации и природы.

Пока наши матросы, стоя по шею в воде, наперегонки тащили сеть, подбадривая друг друга криками, приближалось время базара, и берег, пустовавший, когда мы прибыли, мало-помалу заполнялся арабами, шедшими из соседних селений в город. Любопытно было смотреть на эту длинную вереницу людей, следовавших вдоль берега моря на расстоянии друг от друга, но неуклонно по одному и тому же пути: она состояла из торговцев, направлявшихся в Танжер.

Но каких торговцев, сударыня! Глядя на них, Вы получили бы своеобразное представление об африканской торговле! Один был продавцом угля и нес в обеих руках три или четыре куска почерневшего дерева; другой продавал кирпич и нес десять или двенадцать кирпичей; третий продавал домашнюю птицу и нес уснувших у него на руке двух голубей, за спиной у него висела курица, а с помощью шеста он заставлял идти перед собой индюка. Некоторые подгоняли крохотного ослика, нагруженного дровами или овощами. То были представители крупной марокканской коммерции. Самая большая выручка, на какую им можно было рассчитывать, определенно составляла меньше двадцати су, а кое-кто нес товаров не более чем на два-три су. И все они шли из селений, расположенных в трех, четырех, шести, десяти льё отсюда, вместе со всем семейством: женщинами, детьми, стариками.

На голове у женщин были огромные соломенные шляпы, похожие на обрезанный по кругу плетеный коврик, центр которого закреплялся на самой макушке. Детей матери тащили за собой или несли на спине; помимо своего потомства, они несли еще кур или кирпичи. Старики с великолепной седой бородой шагали, опираясь на палку, или ехали верхом на осле; у них был вид древних патриархов, направляющихся в какой-нибудь современный Иерусалим.

Что же касается лиц женщин, то не было ни малейшей возможности их увидеть; но, к счастью, если не считать неудовлетворенного любопытства, почти наверняка можно сказать, что мы от этого немногое потеряли.

Весь этот народ — оборванный, в лохмотьях, прикрывающий свою наготу дырявыми одеялами, — выглядел необычайно гордым. Никогда одетый в пурпур император, въезжавший в Рим на триумфальной колеснице и ступающий по Священной дороге, чтобы подняться на Капитолий, не держал голову с бблыиим достоинством.

Ибо у этих людей достоинство заключено в самом человеке, этом образе Бога, а не в положении, которое он занимает, и не в одежде, которую он носит; араб — султан у себя дома, вроде властителя в своем королевстве; и если два раза в неделю он продал на рынке в Танжере, Фесе или Тетуане уголь, кирпич или птицу, если после такой продажи он выручил то, на что можно прокормить себя и свою семью до следующего базарного дня, то большего ему и не надо, ничего другого он не просит и даже не желает.

Не телесная нищета, а оскудение сердца, клоня человека к земле, стирает с его лица божественную печать, которую сам Всевышний оттиснул на нем.

Большинство мужчин проходили мимо, не останавливаясь и не глядя на нас, а вернее было бы даже сказать: не видя нас; кое-кто задерживался, отвечая на вопросы нашего янычара, и Жиро с Буланже пользовались случаем, чтобы зарисовать их в своем альбоме. Двое или трое, заметив, что у них крадут их подобие, сердились и с ворчанием спешили уйти. Другие же — как правило, молодые люди — останавливались, заинтересовавшись рисунком, и громко смеялись при виде собственного изображения на бумаге.

Среди всех этих мужчин лишь четверо или пятеро имели ружья, причем скверные. Другого оружия я у них не видел. На противоположной стороне бухты караваны верблюдов и мулов, которые из-за дальности расстояния казались нам отрядами крупных муравьев, продвигающихся цепочкой, продолжали входить в Танжер.

Мы дважды вытягивали невод на берег; улов был неплохой, но чудесным быть не обещал. Предоставив матросам закинуть сеть в третий раз, а Буланже и Жиро вдоволь насладиться зарисовками, мы — Маке, Виаль и я — отправились искать удачи на охоте. Поль пошел с нами, чтобы служить переводчиком.

Еще утром я с радостью отметил, что, порекомендовав мне его, Шеве — по крайней мере в этом отношении — не обманул меня: это был настоящий араб; если не считать небольшого акцента, который указывал на различие двух местных наречий, Поль превосходно изъяснялся со всеми, к кому он обращался.

Поохотившись примерно с час и убив трех или четырех зуйков и пять или шесть бекасов, мы увидели, как на грот-матче "Быстрого" поднимается флаг, дающий сигнал сбора. С капитаном было условлено, что флаг этот, поднятый от десяти до одиннадцати часов, возвестит о приготовлениях к завтраку. Мы тотчас присоединились к экипажу. Нас ожидали четыре больших ведра, полных свежей рыбы самого что ни на есть аппетитного вида.

Предстояло снова садиться в лодки, что было нелегким делом; с приливом волны стали намного больше, а главное, гораздо неспокойнее, чем во время отлива; матросов, которые вот уже три часа находились по шею в воде, это ничуть не тревожило, но не могу сказать то же о нас.

Предлагалось несколько способов посадки: первый — проделать путь на плечах матросов; второй — попробовать добраться до лодки, сняв только брюки; третий — сбросить всю одежду и добираться вплавь.

Был принят первый способ транспортировки; подавая нам пример, шествие открыл Виаль. В десяти шагах от лодки волна опрокинула всю человеческую пирамиду, матросы и лейтенант исчезли под водой, но тотчас появились вновь: Виаль плыл сажёнками к лодке, а матросы возвращались, чтобы предложить нам свои услуги.

Пример был малоутешителен, однако Жиро решительно отважился на вторую попытку. Какая-то морская нимфа наверняка была неравнодушна к Жиро, ибо он добрался до лодки целым и невредимым. За ним последовал Дебароль, и для него все обошлось несколькими брызгами; но Буланже, Маке и я не желали ни о чем таком даже слушать.

Буланже ловко воспользовался тем, что у моряков называется временным затишьем, или просветом. Если Вы не знаете, сударыня, что такое временное затишье, загляните в "Морской словарь" адмирала Вилломеза, ставший в последние дни нашей настольной книгой. Итак, воспользовавшись временным затишьем, Буланже вручил матросу свои брюки и, приподняв редингот, с видом юного лицеиста, делающего первые шаги на семейном балу, осторожно направился к лодке. Древний Океан усмотрел в этой скромной поступи почтение к своему могуществу и был снисходителен к Буланже. Я и Маке ринулись вплавь. Собравшись наконец в полном составе, мы стали грести к "Быстрому".

Нас ожидал великолепный завтрак, подкрепленный жареной рыбой, которой воздали честь г-н Флора и г-н Кутюрье, наши гости: мы встретили их на борту, куда они прибыли раньше нас.

Мы позавтракали в большой спешке, ибо нас подталкивало любопытство; как уже говорилось, в Танжере был базарный день, и рынок закрывался в час дня.

Не бывает домов, даже самых лучших, где обслуживали бы так, как на государственном корабле. На государственном корабле Людовику XIV уж точно не пришлось бы ждать, и одно из самых примечательных высказываний старой монархии еще предстояло бы сделать, а это значит, что оно, возможно, никогда и не было бы сделано.

Вельбот покачивался у трапа; мы мгновенно очутились в нем, весла опустились, и он поплыл к Танжеру.

ДАВИД АЗЕНКОТ

По мере того как мы приближались к городу, город, показавшийся нам вначале меловой глыбой, стал словно распадаться на части, постепенно являя себя во всех подробностях.

Что прежде всего поражало сторонний взгляд, так это квартал консульств, теснившихся одно к другому и узнаваемых по их флагам. На конце длинных мачт развевались флаги Англии, Испании, Португалии, Голландии, Швеции, Сардинии, Неаполя, Соединенных Штатов, Дании, Австрии и Франции. Остальной город являл собой однообразное зрелище; лишь два исторических здания возвышались над уровнем домов, ограниченных двумя этажами с террасой над ними; эти два здания были касба и мечеть — дворец султана и жилище Бога.

Когда мы высаживались, муэдзин сзывал правоверных на молитву, и его голос — зычный, звонкий, властный, каким и надлежит быть голосу любого рупора религии, распространившейся благодаря сабле, — проплыв над городом, долетел до нас.

В самом порту было почти пусто, там загружались два-три испанских судна — вот и все; экипаж объяснялся с марокканцами на языке сабир, той странной смеси греческого, итальянского и французского, с помощью какой можно объехать все Средиземное море. На дамбе находилось около двадцати арабских грузчиков: они разбирали на части старый корабль.

Среди них, явно дожидаясь нашего вельбота, стоял человек среднего роста, лет тридцати пяти — сорока, с резкими чертами бледного лица, с живым и умным взглядом, с черной круглой шапочкой на бритой голове, в длинном сюртуке того же цвета, стянутом в поясе кушаком, краски которого потускнели от времени, хотя ткань его, наверное, некогда была изумительной.

Он протянул нам руку, чтобы помочь спрыгнуть с вельбота на берег. Затем, когда мы высадились, он с властным видом, оправданием которому в глазах присутствующих служила доброжелательная улыбка г-на Флора, обогнал всех, в том числе и нашего янычара, и зашагал во главе колонны, выкрикивая: "Дорогу! Дорогу!" Оказавшийся на нашем пути марокканский караульный увидел, что мы идем в сопровождении янычара, и, приняв нас за важных персон, отдал нам честь.

Мы поднялись по крутому откосу, и тогда все передвижения с фонарем, наблюдавшиеся нами накануне, нашли свое объяснение.

Танжер притязает на звание укрепленного города и потому наделен подобием крепостных стен и видимостью прикрытого пути; однако стены рушатся, а прикрытый путь на самом деле полностью открыт.

В конце подъема находится массивная низкая дверь под широкой стрельчатой аркой, охраняемая оборванным солдатом: ружье у него с позолоченными капуцинами, а приклад отделан слоновой костью. Дверь ведет на узкую, ухабистую улочку, окаймленную выбеленными известью домами с единственным проемом в сторону улицы — дверью. Иногда прямо посредине какого-нибудь из этих домов обнаруживалась широкая ниша, и какой-то человек, завернувшись в белый бурнус или закутавшись в одеяло, курил, лежа в этой нише, с таким серьезным и важным видом, что я ни в коем случае не позволил бы себе отвлечь его от этого занятия.

У ног такого человека можно было заметить весы, а рядом — нагромождение чего-то вроде ящиков, заполненных бесформенными предметами: это был или бакалейщик, или торговец фруктами, или мясник.

Некоторые мужчины степенно шагали по улице; большинство из них были с босыми ногами и обычной красной шапочкой на голове. Другие, похожие на глиняные статуи, стояли, прислонясь к стене, и грелись в солнечных лучах при тридцати — тридцатипятиградусной жаре, хотя стоял уже ноябрь. Ну а третьи, усевшись по-портновски и откинув голову назад, с немой молитвой перебирали арабские четки. Время от времени какая-нибудь фигура, сидевшая на корточках на террасе, поднималась и перескакивала на другую террасу: это марокканская женщина направлялась с визитом к соседке.

В центре города слышался громкий гул. Там полным ходом шел базар.

У французского консульства г-н Флора покинул нас, сказав человеку в черном: "Итак, договорились, Давид, я поручаю вам этих господ". Давид согласно кивнул. Затем, повернувшись к нам, г-н Флора добавил: "Все, что вы пожелаете, можете просить у Давида".

Мы кивнули в знак благодарности, и тем самым уговор был заключен и с той и с другой стороны.

"Человек этот — еврей, — сказал, подойдя ко мне, г-н Флора. — Его зовут Давид Азенкот; он поставщик военно-морского флота. Если у вас случайно окажется выписанный на его имя вексель на сто тысяч франков, он оплатит вам его по предъявлении и, возможно, золотом. До встречи в консульстве".

Я с любопытством повернулся к Давиду: наконец-то мне повстречался восточный еврей.

У нас еврей как тип больше не существует, он растворился в обществе; у него нет ничего, что отличало бы его от других людей, ни в языке, ни во внешности, ни в одежде; он офицер ордена Почетного легиона, он академик, барон, князь, король. Любопытно было бы воссоздать историю еврейского величия в современном обществе. Еврей — это гений, который пришел на смену драконам Колхиды, Гесперид и нибелунгов; это он в средние века стоит на страже золота — этой испокон веков величайшей силы, а для некоторых и божества.

Есть люди, которые сомневаются в Боге, но нет таких, кто сомневался бы в золоте.

Вспомните Аристофана; у него золото зовется Плуто-сом, оно божество, выше самого бога, это анти-Юпитер, это царь над владыкой Олимпа; без него Юпитер вынужден признаться, что он умирает с голода. Меркурий отказывается от своей божественности, которая ничего не дает ему, богу воров, и идет в услужение к богу золота. Аполлон в изгнании пас стада; Меркурий поступает еще лучше: он крутит вертел и моет посуду у Плутоса.

Вспомните Христофора Колумба после его четвертой экспедиции; что пишет он Фердинанду и Изабелле, своим боязливым покровителям, которым он подарил целый мир, и какой мир — Перу! Он пишет им:

"Золото — превосходная вещь; при помощи золота создаются богатства, с золотом можно вершить все, что пожелаешь, и в этом мире, и даже в ином, ибо с помощью золота душам открывается доступ в рай".

Вспомните, что отвечал Пеллапра в 1847 году от Рождества Христова на вопросы великого канцлера. "Как вас зовут?" — спрашивает тот. "У меня двенадцать миллионов". — "Сколько вам лет?" — "Говорю вам, что у меня двенадцать миллионов". — "Ваше звание?" — "Неужели вы ничего не слышите? Повторяю вам, у меня двенадцать миллионов".

И еврей прекрасно понял это! В то время как колдун, некромант, алхимик ищут золото, он его находит, ибо он-то понял, он, не скажу — человек десятого века, ведь еврей не был полноценным человеком, — так вот, еврей понял, что он, грязный изгой, тот, кто не мог коснуться ни съестных припасов, ни женщины без того, чтобы за это его не сожгли; тот, кто трижды в год получал пощечины в Тулузе за то, что он открыл дорогу в город сарацинам; он, кого всю Святую неделю забрасывали в Безье камнями; он, козел отпущения, на которого все плевали; он, кого могли продать, точно раба, tamquam proprium servum, как гласит королевский указ 1230 года, — он понял, что с золотом вновь обретет потерянное, и в своем скрытом, терпеливом и последовательном состязании поднимется выше того положения, откуда ему довелось упасть.

Потом, когда он заполучил золото, ему этого показалось недостаточно: Лавуазье искал способ возгонки алмаза, еврей же нашел способ возгонки золота; после возгонки алмаза Лавуазье оставался ни с чем, тогда как у еврея после возгонки золота остается вексель, с помощью которого он ведет торговые дела, простирая два своих крыла от одного полюса до другого, и который имеет цену золота плюс учетный процент.

Великий историк Мишле, имеющий лишь один недостаток: он не только великий историк, но еще в большей степени великий поэт, в октябре 1834 года читал в одной английской газете: "Сегодня на бирже мало дел: у евреев праздничный день".

Стало быть в Англии, так же как и во Франции, евреи взошли на золотой трон. И это по справедливости, ибо свой золотой трон они отвоевали в борьбе, длившейся восемнадцать веков; терпеливые и непреклонные, они должны были добиться этого.

Следует признать, что еврей имеет огромное преимущество перед христианином: христианин одалживает свое золото, а еврей его продает. Ступайте к еврею — его условия готовы заранее, они суровы, но откровенны; ваше дело — соглашаться или нет. Он всегда грабит вас. Но никогда не обманывает и не обкрадывает. Выполняйте свои обязательства, и он выполнит свои; но непременно выполняйте, а не то пеняйте на себя!

"Фунт вашего мяса, — говорит Шейлок, — фунт вашего мяса, которое я буду питать моими деньгами; фунт вашего прекраснейшего мяса, если завтра вы не заплатите мне десять тысяч дукатов".

Платите, платите же, черт побери! Либо он заберет ваше мясо, и это по справедливости. Ведь не он, мой дорогой Антонио, пришел искушать вас, не он пришел сказать вам: "Отдайте мне в залог ваше мясо в обмен на мои деньги"; нет, это вы явились к нему и сказали: "Одолжи мне денег, и я отдам в заклад все, что пожелаешь". Он потребовал ваше мясо, вы могли не подписывать вексель; но вы его подписали, и теперь ваше мясо принадлежит ему.

А ведь христиане, отправляющие своих должников в Клиши, забирают не фунт их мяса, а все мясо целиком, черт побери!

Правда, по мере удаления от центра цивилизации еврей мало-помалу спускается со своего коммерческого трона, снова становясь смиренным, послушным, боязливым; искать прежнего еврея теперь следует от Петербурга до Одессы, от Танжера до Каира; понадобился кнут самодержцев и палка султанов, чтобы держать его в состоянии униженности, да и то, посмотрите-ка на еврея где-нибудь от Алжира до Константины.

Но в Танжере, в Танжере, жившем под скипетром блаженного султана Абд ар-Рахмана, а ныне живущем под скипетром прославленного эмира Абд эль-Кадера, евреи обязаны снимать башмаки, проходя мимо мечети. Каков основной, величайший упрек, который обращают к нам арабы? "Они целуют своих собак и подают руку евреям", — говорят арабы.

Правда, Давид Азенкот, благодаря своему званию поставщика королевского военно-морского флота, был в Танжере лицом привилегированным, и одна из главных его привилегий — проходить мимо мечети, не снимая шнурованных ботинок со своих ног в синих чулках, а потому он заставил нас сделать большой крюк, чтобы мы могли убедиться в том, что он пользуется своей привилегией.

Бедняга! Возможно, ему пришлось бы дорого заплатить за эту странную милость, если бы мы в свое время не бомбардировали Танжер и не выиграли бы битву при Исли.

Как бы там ни было, в ожидании, когда его оставит та бесспорная удача, какая сопутствовала ему до сих пор, он вел нас по улице Мечети на Базарную площадь. И вот, наконец, мы прибыли на эту желанную площадь и вновь увидели всех наших торговцев углем, дровами и птицей, замеченных нами на морском побережье.

Не знаю, кто первый сказал, что арабы серьезны и молчаливы: серьезны — да, но не молчаливы, нет. Не знаю ничего более шумного, чем арабский базар: на нашем стоял такой шум, что голова раскалывалась.

На примыкавшем к рынку огороженном пространстве вперемешку лежали верблюды и мулы, почти столь же серьезные, как их хозяева, но куда более молчаливые. Лишь время от времени, вероятно когда до них доносился какой-то знакомый запах, кто-нибудь из верблюдов приподнимал свою длинную змеиную шею, издавая пронзительный крик, не похожий на крик ни одного другого животного.

Картина эта привела в восторг Жиро и Буланже. Расположившись среди торговцев инжиром и финиками, они делали в своих альбомах наброски — одни живописнее других.

Все это — финики, инжир и прочие съестные припасы — продавалось или, вернее, отдавалось за сказочные для нас, европейцев, цены. Имея пятьсот ливров ренты, в Танжере можно вести жизнь знатного вельможи.

Мы встретили повара с "Быстрого", закупавшего провизию: он торговался из-за красных куропаток — ему предлагали их по четыре су за штуку, а он возмущенно кричал, что страна портится день ото дня и что если так пойдет дальше, то скоро здесь нельзя будет выжить.

Ровно в час рынок закрывается: через десять минут там было пусто, и дети, большей частью совсем голые, копались в отбросах, пытаясь отыскать финик, инжир или хотя бы изюминку.

Я поинтересовался, на каком базаре можно купить пояса, бурнусы, покрывала — словом, все то, что привозили из Африки мои друзья; и каждый раз, когда я спрашивал у Давида: "Где мне найти такую-то вещь?" — Давид отвечал мне своим приятным голосом, в котором словно слышались итальянские интонации: "У меня, сударь мой, у меня". В последний раз, не выдержав, я сказал: "В таком случае пошли к вам". — "Пойдемте", — ответил Давид. И мы направились к его дому.

Теперь, сударыня, когда я пишу по прошествии времени, мне было бы крайне затруднительно сказать Вам, где находился этот дом: прежде всего, мавры понятия не имеют о названиях улиц; я знаю, что мы спустились на Базарную площадь, потом свернули вправо на маленькую улочку, затем стали подниматься по булыжной мостовой, скользкой от воды фонтана, и наконец подошли к плотно запертой двери, в которую Давид постучал особенным образом.

Дверь открыла женщина лет тридцати; на голове у нее возвышался тюрбан, как у библейской женщины: то была г-жа Азенкот. В проеме внутренней двери, расположенной напротив открытой нам входной, теснились, прячась друг за друга, две-три девушки.

Двор был самый обыкновенный по устройству: небольшой квадрат с лестницей в стене, ведущей на галерею, куда выходили двери комнат. Одну из этих комнат превратили в кладовую редкостных вещей — в основном тканей. Кушаки всевозможных расцветок, покрывала-хаик всех размеров, ковры разных оттенков были навалены на столах, висели на ручках кресел, лежали на полу. К стене были прикреплены сафьяновые сумки для патронов, медные сабли, серебряные кинжалы. По углам кучами лежали турецкие туфли без задника, сапоги, фески — все шитое золотом и серебром. И над этими грудами вытягивали свои стволы из сырого железа огромные ружья в серебряных оправах, украшенных кораллами.

Посреди всех этих богатств мы с Маке на мгновение замерли в восхищении. Я говорю "мы с Маке", потому что Жиро и Буланже отправились вместе с Полем и янычаром осматривать касбу.

Вид у Давида по-прежнему был смиренный; он ничуть не возгордился, оказавшись среди всех этих сокровищ, которые принадлежали ему самому и которые никоим образом не испортили бы общую картину базара, представив должным образом одного из тех торговцев из "Тысячи и одной ночи", какие являются с другого конца света в Багдад, чтобы стать возлюбленным какой-нибудь обожаемой султанши или скрытой покрывалом принцессы.

Потрогав карманы, я почувствовал, как мои деньги вздрогнули от страха. Я не осмеливался спросить цену ни одной из этих вещей. Мне казалось, что даже властелину какого-нибудь королевства едва ли под силу оплатить их. И все-таки я отважился справиться о стоимости белого шелкового кушака с широкими золотыми полосами. "Сорок франков", — ответил мне Давид. Я дважды заставил его повторить это. И после второго раза вздохнул с облегчением.

Ах, сударыня! Существует пословица, которая гласит: "Ничто не разоряет так быстро, как дешевизна".

Этой пословице суждено было претвориться в жизнь в самом полном смысле слова: дешевизна товаров Давида разоряла меня. В самом деле, узнав стоимость всего, я пожелал заполучить все.

Сабли, кинжалы, бурнусы, кушаки, турецкие туфли, сапоги, ягдташи — каждая из этих вещей предоставила мне свой образчик; потом я стал спрашивать то, чего не увидел в доме у Давида, но зато видел в коллекциях или на картинах: медные блюда с чеканкой, старинные кувшины чудесных форм, отделанные перламутром ларцы, лампы с двойным дном, баночки для табака, чубуки, наргиле и многое другое; и каждый раз после очередной просьбы Давид без малейшего удивления, все с тем же смиренным и робким видом выходил и через несколько минут появлялся вновь с требуемым предметом. Можно было подумать, что у него есть тот самый волшебный кошелек, каким Тик одаривает Фортуната и каким наш бедный Шарль Нодье, оставивший по себе память как о поэте, наделяет Петера Шлемиля.

Наконец я устыдился просить столько вещей для меня одного. Не говоря уже о том, что я был чуть ли не в ужасе при виде той необычайной легкости, с какой исполнялись мои желания; и тогда, вспомнив о своих бедных друзьях, жарившихся на солнце во дворе касбы, я вспомнил и портрет очаровательной еврейской женщины, который мне довелось видеть у Делакруа после его возвращения из Марокко, и подумал, какой это будет для них праздник, если они смогут сделать зарисовки с подобной натурщицы.

Однако обратиться с такой просьбой показалось мне вдруг делом столь трудным, что я заколебался.

"Итак!" — прервал молчание Давид, увидев, что я оглядываюсь по сторонам с видом человека, который что-то ищет.

"Итак, мой дорогой Давид, — отвечал я, — это все".

"Нет, — сказал он, — не все".

"Как это не все?"

"Чего вам еще хочется? Говорите".

"Дорогой Давид, наверное, я хочу невозможного".

"И все-таки скажите: как знать?"

"На всякий случай скажу".

"Я жду".

"У меня есть друг, великий художник, приезжавший в Танжер лет десять — двенадцать тому назад с другим моим другом, графом де Морне".

"Ну, конечно, господин Делакруа".

"Как? Вы знаете Делакруа, Давид?"

"Он оказал мне честь, посетив мой скромный дом".

"Так вот! Он написал небольшую картину, портрет еврейской женщины в самых пышных нарядах".

"Я знаю эту женщину, это моя невестка, Рахиль".

"Ваша невестка, Давид?"

"Да, сударь".

"И что же, эта невестка жива?"

"Господь хранит ее".

"А не согласится ли она позировать для Жиро и Буланже, как позировала для Делакруа? Она была женщина изумительной красоты".

"Но теперь она на пятнадцать лет старше, чем тогда".

"О, это не столь важно, дорогой Давид; попросите от моего имени вашу невестку, уговорите ее".

"В этом нет необходимости, я могу предложить вам кое-что получше".

"Кое-что получше, чем ваша невестка Рахиль?"

"У меня есть кузина Молли; по счастливой случайности она сейчас здесь, хотя обычно живет в Тарифе; но поторопитесь: завтра, кажется, она уезжает".

"И ваша кузина согласится?"

"Отыщите своих друзей, они сейчас в касбе; я дам вам провожатого, и когда вы вернетесь…"

"… и когда я вернусь, что тогда?"

"Вы увидите Молли в праздничном наряде".

"Воистину, мой дорогой Давид, вы поразительный человек".

"Я делаю все, что в моих силах, чтобы доставить вам удовольствие; извините, если я не могу сделать лучше или больше, ведь это мой долг, раз господин Флора препоручил вас мне".

Прежде чем я успел опомниться от удивления, Давид позвал своего брата и велел ему проводить меня в касбу.

В ту минуту, когда мы вошли во двор, где Жиро с Буланже рисовали, старуха-мавританка с видом отчаяния воздела руки к небу и произнесла несколько слов — то ли молитву, то ли угрозу, — но тон ее голоса поразил меня.

"Что говорит эта женщина?" — спросил я брата Давида.

"Она говорит: "О Всемогущий! Видно, мы жестоко оскорбили тебя, если ты позволяешь гнусным христианам рисовать дворец величайшего султана"".

Призыв был не слишком любезным; но, так как марокканцы никогда не славились своим гостеприимством, я не счел необходимым придавать этому большое значение, а потому сразу же направился к двум нашим рисовальщикам: случаю было угодно, чтобы в ту минуту, когда я подошел к ним, они начали завязывать свои папки.

"Скорее, скорее, господа, — сказал я, — вас с нетерпением ожидают у метра Давида". — "Кто ожидает?" — спросили они в один голос. "Сами увидите, пошли".

Как правило, мои спутники относились ко мне с величайшим доверием и поэтому беспрекословно последовали за мной.

Через несколько минут мы вошли в дом к Давиду и, открыв дверь, не могли сдержать единодушного крика восторга. Прелестная еврейская девушка, сияющая молодостью и ослепительной красотой, вся сверкающая рубинами, сапфирами и бриллиантами, сидела на диване, еще недавно покрытом кушаками, шалями, тканями, а теперь освобожденном ради нее.

Ее портрет под не очень-то еврейским именем Молли был выгравирован Жоффруа по рисунку Буланже.

КАСБА

В ту минуту, когда Жиро и Буланже закончили зарисовывать бедную Молли, которая с ангельским терпением позировала им два или три часа, на внешней галерее появился г-н Флора. Он пришел сюда с тем, чтобы отвести нас в канцелярию консульства.

По дороге внимание наше привлек странный шум; по мере того, как мы продвигались по улице, шум все возрастал. Он походил на гул прибоя во время прилива у галечных берегов Дьепа, на усиливающееся гудение миллиона пчел, на кваканье бесчисленного множества лягушек. Подойдя поближе к дому, откуда исходили эти звуки, мы с любопытством заглянули в дверной проем.

То была мавританская школа. Школа самая простая, самая примитивная, школа без бумаги, чернил и перьев, в ней было лишь самое главное, что необходимо любой школе: учитель и ученики. Учитель сидел, скрестив ноги и прислонившись к стене. Ученики сидели, скрестив ноги и образуя полукруг перед учителем. Учитель держал в руке длинную палку, похожую на удочку. Этой палкой он без малейшего усилия мог достать любого, самого удаленного от него ученика. Ученики держали в руках арабские четки и повторяли стихи Корана. Таким учением и ограничивалось их гуманитарное образование.

Человек, знающий наизусть двадцать стихов Корана, — это бакалавр филологических наук. Человек, знающий пятьдесят стихов, — это бакалавр естественных наук. Человек, знающий сто стихов, — это талиб. Талиб — это ученый!

Если ученик замолкает или ошибается, он получает удар палкой, и это обстоятельство мгновенно порождает в общем гуле пронзительную ноту.

Мы уделили бы гораздо больше времени изучению этой образцовой школы, если бы учитель, опасаясь, видимо, что взоры христиан могут оказать пагубное влияние на юных верующих, чьи души были вверены его заботам, не послал бы одного из своих учеников закрыть у нас перед носом дверь.

Дверь была очень красивая и, по правде говоря, куда более приятная на вид, чем эта ужасная школа, заполненная маленькими чудовищами с огромными головами и тщедушными телами. Кедровая дверь, повторяющая форму мавританской стрельчатой арки, была украшена крупными медными гвоздями, между которыми блестели тысячи маленьких гвоздиков, похожих на те, какими наши обойщики крепят к мебели бордюры с фестонами. Эти маленькие гвоздики образовывали самые разнообразные рисунки. И — странное дело — большая часть таких арабесок изображала крест и геральдические лилии: те самые религиозные и политические символы, которые на протяжении восьми столетий непрестанно заставляли Запад наступать на Восток.

Осмотрев дверь, восхитившись ею и запечатлев ее в рисунках, мы продолжили путь. Господа Рош и Дюшато отсутствовали: г-н Дюшато, как мы уже говорили, отправился вручать подарки от имени короля Луи Филиппа султану Абд ар-Рахману, а г-н Рош сопровождал его.

В отсутствие этих господ консульство представляли их очаровательные заместительницы: г-жа Рош и мадемуазель Флоранс Дюшато приняли нас с безупречной изысканностью: безусловно, столь отменному приему способствовало и то удовольствие, какое доставила двум несчастным изгнанницам встреча с соотечественниками; Танжер далеко не фешенебельный город, и, думается, жизнь в Танжере — суровое наказание для двух парижанок. Господин Флора сказал им о нашем желании принять участие в охоте на кабана, и они любезно согласились помочь осуществлению этого желания.

Возможно, Вас удивит, сударыня, что подготовка охоты была возложена на особ, имеющих счастье принадлежать к Вашему полу; однако Вам следует знать, что в окрестностях Танжера охотятся совсем не так, как на равнине Сен-Дени, и что охоте здесь предшествуют трудные переговоры, а кто, как не женщины, может успешно провести трудные переговоры?

Все зависело от английского консула, г-на Хэя. Еще одна загадка, не правда ли? Почему охота в окрестностях Танжера должна зависеть от английского консула? Дело в том, что г-н Хэй, будучи великим охотником сам по себе, приложил исключительные старания, чтобы прославить себя среди местного населения, и все, кто носит в Танжере ружье, полностью зависят от его воли, и ни один иностранец и думать не смеет об охоте, если он не охотится вместе с г-ном Хэем либо не располагает разрешением г-на Хэя.

Речь шла о том, чтобы заручиться таким разрешением, ибо рассчитывать поохотиться вместе с г-ном Хэем неприходилось: у него случилось растяжение связок.

Госпожа Рош и мадемуазель Дюшато взялись быть посредниками между нами и английским Нимродом, который не только дал требуемое разрешение, но еще и предоставил нам отличного компаньона для охоты — г-на де Сен-Леже, начальника своей канцелярии, почти такого же великого охотника перед Богом, как и его руководитель. Нам предложили выбрать день: мы выбрали завтрашний.

В благодарность за столь счастливо завершившиеся переговоры Маке, Дебароль и я оставили в альбомах этих дам стихи, а Жиро и Буланже — рисунки. Затем мы возвратились ужинать на "Быстрый".

Надо Вам сказать, сударыня, что в Танжере нет ресторанов. В Испании едят мало и плохо, но в Марокко не едят вовсе. Местные жители погрызут иногда инжир или финик, и этого им хватает на сутки. Затем они выпьют чашку кофе, выкурят чубук — и дело кончено. Зато вечером на площади Танжера начинается настоящее пиршество; рядом с улочкой, ведущей к дому Давида, бьет фонтан, о котором, помнится, я уже Вам говорил; вечером вокруг фонтана собираются люди и пьют воду, причем не с криками, а с ревом восторга.

Даже городской фонтан, в дни королевских торжеств льющий вместо воды вино, не вызывал такую бурю радости, которой на наших глазах предавалось население Танжера в один из тех вечеров, какие мы провели в этом городе.

Иногда во время всей этой суматохи, криков и воплей мужчин появлялась фигура, неторопливая и молчаливая, словно призрак, неся на голове какой-нибудь кувшин наипростейшей формы и позволяя различить сквозь складки скрывавшего лицо и тело покрывала лишь сверкавшие, точно карбункул, глаза. Видением, перед которым все расступались с чувством, похожим на страх, была женщина.

Порою такое веселое сборище расходится лишь к полуночи. Так уж повелось под этими знойными небесами: живительное начало здесь — не солнце, как у нас, а вода. Вода, которая одевает зеленой листвой дерево, дает жизнь животным и радость человеку. Всюду, где течет река, журчит ручей или бьет родник, чувствуется приток бурлящих жизненных сил. Какое чудо сотворил Моисей, величайший из пророков? Он высек из скалы воду.

На борту нас уже ждали. Корабль стоял на якоре за три четверти льё от берега, поэтому нас успели заметить заранее; так что, едва ступив на палубу, мы тут же спустились в столовый зал и сели за стол. Танжер, казалось, был за тысячу льё от нас, и мы снова ощутили себя среди цивилизации.

Любой капитан, стоит ему только захотеть, может преспокойно совершить кругосветное путешествие, не заметив даже, что он покинул Париж.

На другой день в пять часов мы были уже на ногах, и оружейник протягивал нам подготовленные к охоте ружья; Жиро и Буланже решили поехать с нами, осознав, в конечном счете, что, раз у нас есть тридцать или сорок арабских загонщиков, не все ли равно, кого рисовать: бегущий сквозь заросли загонщик ничуть не хуже любого мечтателя, попрошайки или поэта, присевшего на корточки у подножия стены.

Когда мы вышли на палубу, перед нами вновь предстал исчезнувший было из нашего сознания Танжер. Мы спустились в вельбот, и он, повинуясь усилиям восьмерых крепких гребцов, снова заскользил к этому городу контрастов, где среди домов, состоявших из четырех белых стен и циновки, высился в наших воспоминаниях тот еврейский дом, что в изобилии был наполнен тканями, подушками, шарфами, оружием, кружевом, вышивкой и походил на базар из "Тысячи и одной ночи". Давид ждал нас в порту.

О сударыня! Порекомендуйте Давида Вашим друзьям, как я рекомендую его своим; ибо Давид — человек особенный, универсальный; с Давидом не надо никого другого; с Давидом ни в чем не будет недостатка, напротив, Вы станете жить в роскоши; с Давидом Вы будете возлежать на коврах, за которые какой-нибудь сибарит наверняка заплатил бы миллионы сестерциев; с Давидом Вы будете курить латакийский табак в чубуках с янтарным наконечником, в наргиле с хрустальной колбой и на золотой ножке; с Давидом Ваша жизнь превратится в волшебные грезы, Вы почувствуете себя султаном в гареме, королем или императором на троне.

К сожалению, и мои, и Ваши друзья редко бывают в Танжере.

Когда накануне мы занялись или, вернее, собирались заняться обсуждением способа передвижения, Давид лишь повел плечами и одним движением губ дал понять: "Предоставьте это мне. Это мое дело". И, полностью уверовав в него, мы предоставили ему свободу действий.

Дюжина лошадей и столько же арабских слуг дожидались нас у дверей Давида, перегородив улицу, которая, как все улицы в Танжере, была футов в восемь-десять шириной. Через десять минут к нам присоединились г-н Флора и г-н де Сен-Леже; г-н де Сен-Леже был начальником канцелярии консульства, и г-н Хэй уполномочил его отправиться с нами.

Более всего в облике г-на де Сен-Леже меня поразило то, что ноги и голова его были обнажены. Что-то вроде купальных трусов спускалось у него чуть ниже колен, и что-то похожее на гетры едва прикрывало лодыжки. Два таких упущения показались мне странными; голые ноги в стране кактусов и алоэ и обнаженная голова при жаре в сорок градусов — это, пожалуй, не просто оригинальность.

Я позволил себе задать ему вопрос на этот счет, но г-н Сен-Леже сослался на пример Диогена, отбросившего свою чашку при виде ребенка, который пил из горсти. Он видел арабов, ходивших босиком, и негров с непокрытой головой и поступил, как Диоген, то есть отказался от чулок и шляпы. Наконец, бросив последний вызов экватору, г-н де Сен-Леже стриг волосы бобриком.

Впрочем, это один из самых любезных людей, каких мне довелось встретить: он превосходно знает страну, причем во всех подробностях. Мы сели верхом на лошадей и двинулись бок о бок.

У каждого из нас был свой слуга, который бежал рядом с лошадью и нес ружье. Свое ружье г-н Флора поручил нести громадному негру из Конго, на лице которого — живом воплощении отталкивающего безобразия расы — застыло выражение полнейшей тупости. Мавританские слуги обращались с ним примерно так же, как с ними самими обращались господа Флора и де Сен-Леже; было ясно, что, по их разумению, от этого подобия человека их отделяет по меньшей мере такое же расстояние, какое под страхом палки их вынуждают признать существующим между ними и европейцами. Ниже этого негра на лестнице живых существ они не видели никого, разве что кабана, того самого отвергнутого Пророком нечистого животного, которого мы собирались потревожить в его логове.

А потому каждый перекладывал свою ношу на спину негра, который не осмеливался выказать ни малейшего недовольства и, согнувшись под тяжестью груза, продвигался вперед в своей простой хлопчатой рубашке, не имея даже возможности отереть рукой струившийся ручьями пот, от которого блестело его черное как сажа лицо.

Мы ехали около двух часов, и во время этой прогулки я впервые начал удивляться африканской природе; расстилавшийся вокруг край — правда, край равнинный — целиком был покрыт изумрудной зеленью: плотная и острая трава доходила нам чуть ли не до колен. Из этой травы поднимались стаи зуйков и пары красных куропаток.

Наконец после двух часов пути мы заметили на вершине какой-то горы, вздымавшейся на фоне изумительного голубого неба, около тридцати арабов, опиравшихся на свои длинные ружья и молча поджидавших нас.

Мы подали им знаки, и тот из арабов, кто, видимо, был у них за главного, помахал нам в ответ своим бурнусом.

Мы стали подниматься в гору: те же тропинки, те же растения, те же кустарники, что и в горах Сьерра-Море-ны: природа никогда всерьез не верила в разделение Гераклом Кальпы и Абилы. Африка — это продолжение Испании.

Наши лошади взбирались по каменистой тропе, поднимавшейся под углом в сорок пять градусов, с той неколебимой уверенностью, которая выдавала арабскую породу, хотя по внешнему виду их можно было принять за помесь тех, что встречаются в Монморанси и Булонском лесу; но благородное происхождение всегда дает себя знать, и там, где наши французские лошади упали бы раз двадцать, марокканские не споткнулись ни единожды.

На вершине горы мы встретились; арабы не сделали ни шагу нам навстречу. Господин де Сен-Леже вступил с арабами в переговоры и в каком-то смысле заставил их считаться с ним; они были серьезны и вежливы, как и полагается людям, которые готовы подчиниться приказу, но не разделить удовольствие. Господин Флора заверил меня, что если бы с нами был г-н Хэй, а не г-н де Сен-Леже, то эти люди вели бы себя столь же услужливо, сколь холодно выглядели сейчас.

После коротких переговоров мы снова пустились в путь — до охотничьих угодий нам оставалось проделать еще примерно три четверти льё.

Мы пробирались по едва заметным тропам, проложенным на обрывистом склоне горы, которая щетинилась зарослями миртовых и мастиковых деревьев и земляничника: среди них не было видно ни нас, ни наших лошадей; я не мог понять, как нам удастся стрелять в подобных чащобах. Руководил охотой старый седобородый и босоногий араб; его ружье, инкрустированное медью, некогда было фитильным, затем из него сделали колесцовое, потом кремневое, а лет через сто его превратит в капсюльное кто-нибудь из потомков этого араба.

Нам указали место среди скал, предназначенное для нашего обеда; камни естественным образом располагались одни над другими в несколько рядов в этом гранитном амфитеатре, не защищенном от палящего жара солнца ни единым деревом: спасительную тень отбрасывали сами утесы. Под последними пластами этого гигантского обеденного зала струился родник, казавшийся тем более свежим и холодным, что он вырывался из раскаленного пекла.

Мы приготовились занять свои места; как я и предполагал, охота здесь была почти невозможна: вокруг в десяти шагах ничего не было видно и от раненого зверя негде было укрыться, за исключением зарослей земляничника, которые ему ничего не стоило раздвинуть и смять, словно траву.

Едва мы очутились на своих постах, как раздались крики; за свою жизнь я слышал немало криков загонщиков, однако таких яростных мне не доводилось слышать никогда: то были вопли, проклятия — слова, казалось, распаляли загонщиков и делали их свирепыми. Крики караибов, преследующих европейца в надежде съесть его, звучали бы, возможно, не так устрашающе. Я спросил Поля, который, стоя позади меня, держал мое второе ружье, на кого так сердятся наши загонщики и что они кричат. Оказалось, они сердились на кабана и кричали ему: "А ну, вылезай, еврей!"

Двое или трое владельцев лошадей, взятых нами напрокат, были евреи и сопровождали своих животных; к ним-то, возможно, и были обращены подобные выкрики мавров, которые тем самым хотели отыграться на них за то, что Давид, проходя мимо мечети, не снимает бабуши.

Вскоре два или три выстрела, сделанные самими загонщиками, возвестили о том, что кабан услышал и понял уведомление. Пуля, со свистом пролетевшая рядом и сломавшая ветки поблизости от меня, дала мне понять, что он движется по направлению к нам.

И в самом деле, почти тотчас слева от себя я услышал громкий хруст ломаемого кустарника — однако со зверем было то же, что с пулями: я его слышал, но не видел. Раздался еще один выстрел справа, в самом конце оцепления, затем послышались крики и хруст веток совсем близко: то были наши загонщики. Мы сошлись вместе; оказалось, был убит всего-навсего шакал.

После первой облавы мы собирались обедать, и слугам был отдан приказ дожидаться нас на прогалине, с тем чтобы мы могли добраться верхом до нашей обеденной залы среди скал; тем не менее, прибыв на прогалину, мы нашли там только трех лошадей.

Остальные лошади здесь тоже побывали, но, дожидаясь нас, мавры и негры сочли вполне уместным устроить скачки с препятствиями, так что наши благородные наездники развлекались где-то в свое удовольствие. Однако, к несчастью, мы не знали, где они развлекаются.

И поэтому до места отдыха нам пришлось добираться пешком, причем должен отдать справедливость господам Флора и де Сен-Леже: хотя один был протестантом, а другой — католиком, оба, оставив в стороне всякие религиозные различия, бранились по дороге, как самые отъявленные язычники.

Мы развели большой костер, который нетрудно было разжечь на раскаленных скалах; он предназначался для того, чтобы поджарить на углях кусок говядины, который г-н Флора привез сырым. Мясо было разрезано на тоненькие ломтики и положено на горячие угли.

И вот, уже начав вынимать из сумки съестные припасы, состоявшие из окорока, двух или трех кур и дюжины бутылок вина, мы увидели, что возвращаются наши люди и наши лошади: лошади были взмылены и разбиты на ноги, а люди истекали потом и лишились всяких сил.

Заметив нас, виновные остолбенели, а потом, соскользнув на землю, скрылись, словно ужи, в зарослях. И лишь двоих или троих, менее проворных, чем остальные, владельцам лошадей удалось поймать, и тогда началось одно из тех восточных избиений палками, о каких у нас во Франции даже понятия не имеют и какие внушают отвращение любому французу, не прожившему определенное число лет по другую сторону Средиземного моря.

Вероятно, если бы это турок задал трепку арабу или араб — мавру, присутствующие не проявили бы к этому особого, а то и вовсе никакого интереса, ведь все происходило бы в своем кругу; но тут христиане избивали правоверных, а это совсем другое дело.

Под бурнусами засверкали глаза. Я обратил на это внимание разгневанных господ, но те, не приняв моего замечания всерьез, остановились лишь тогда, когда сочли, что сполна рассчитались с незадачливыми наездниками.

Самую сильную порцию ударов получил бедняга негр: он еще долгое время с воплями катался по земле, даже когда его и не думали больше бить. Помимо него, громче всех стонал еврей. Арабы молча сносили удары.

Наконец негр поднялся, подобно всем остальным. Бросив ему свое ружье, г-н Флора присоединился к загонщикам, и мы занялись приготовлением обеда. Однако я посоветовал нашим друзьям не оставлять оружие и не терять из вида арабов, чьи лица выражали во время наказания провинившихся нескрываемое недовольство. Такое же предостережение я сделал нашим спутникам, живущим по эту сторону моря; но, привыкнув находиться среди подобных людей, они не придали моим словам должного значения.

Мы поделили между собой кулинарные обязанности: одни разделывали кур, другие нарезали тонкими ломтиками окорок, резали хлеб, кто-то открывал бутылки, Буланже рисовал.

Расположившись на скалах, мы возвышались над плоскогорьем, а вокруг нас устроились наши тридцать или сорок арабов; на еду у каждого из них было несколько фиников, а прохладительные напитки им заменял родник, который, задержавшись на мгновение в углублении утеса, бежал вниз, оставляя на всем протяжении своего пути след более яркой зелени. Правда, путь этот был недолог: всего шагов пятьдесят, а дальше солнце выпивало воду без остатка.

Я следил глазами за этой одинокой слезой, оставлявшей влажную морщину на иссушенном лике земли, как вдруг, оторвав взгляд от созерцания природы и обратив его на людей, увидел нашего негра, который, позабыв уже, видимо, о той трепке, что заставила его так громко вопить, играл с ружьем г-на Флора, подобно тому как это делала бы обезьяна или любое другое животное, превратив в руки свои передние лапы, но не соблюдая ни одной из тех предосторожностей, с какими человек обращается обычно с огнестрельным оружием.

Я собирался высказать это соображение г-ну Флора, но внезапно увидел огненную вспышку; просвистев у нас над головами, пуля расплющилась о скалу, к которой мы прислонялись. Схватив ружья, мы тут же вскочили.

Была ли то в самом деле неловкость? Или же это было нападение? Арабы тоже вскочили и тоже схватили ружья. Негр с воплями покатился на землю, словно человек, находящийся при смерти.

На минуту воцарилось молчание; самое разумное было принять случившееся за неловкость — мы так и сделали. При полной тишине г-н Флора, покинув свое место, направился прямо к негру, одной рукой отобрал у него ружье, а другой с силой хлестнул его охотничьей плеткой. Стоит ли говорить, что негодяй не получил ни единой царапины и стал кричать заранее, когда до него еще не дотронулись, на манер мелёнских угрей. Зато на этот раз у него по крайней мере появилась причина кричать.

Было ясно: окажись этот злодей не негром, а мавром или арабом, разразился бы бунт; но ударили негра, а такое не могло стать даже поводом для возмущения. Арабы вернулись на свои места, а мы снова расселись. Во время этого мимолетного конфликта я успел заметить улыбку, тронувшую губы евреев. На мгновение им подумалось, что арабы и христиане перережут друг другу горло. Несколько минут спустя лица присутствующих вновь посветлели, и никто, казалось, не вспоминал о случившемся.

Однако событие это, важность которого мы, возможно, преувеличивали, бросило тень на всю последующую охоту; пули арабов, без всякого дурного умысла пролетавшие рядом с нами, подобно той, что во время первой облавы всего-навсего догоняла кабана, казались нам теперь злонамеренными.

Тем не менее охота закончилась без происшествий, если не считать того, что нам пришлось пересечь часть выжженного леса; на каждом дереве, каждой ветке и каждом кустике погасший огонь оставил слой сажи. Когда мы оттуда вышли, нам недоставало лишь более равномерно и умело наложенного ее слоя, чтобы не испытывать зависти к негру. Во время последней облавы, то есть около пяти часов вечера, один из мавров убил молодого кабана.

Увлекшись охотой, мы ушли еще на пару льё дальше, однако усталость нас не тревожила; в самом деле, г-н де Сен-Леже, который, к слову сказать, весь день охотился с голыми ногами и непокрытой головой, приказал слугам привести наших лошадей в определенное место, но, добравшись туда, мы не нашли там никого.

Мы стали кричать и стрелять; но и крики, и выстрелы оказались напрасными. Дело осложнялось еще и тем, что никто ни из арабов, ни из мавров не желал нести убитого кабана: они считали его мясо нечистым и, следовательно, таящим в себе скверну. Не помогали никакие посулы, и даже тот, кто убил кабана, казалось, смотрел на мертвого зверя с невыразимым ужасом.

Вы ни за что не догадаетесь, сударыня, кто вызвался исполнить эту неприятную обязанность. То был Росный Ладан! Тот самый Росный Ладан, чья лень во время нашего путешествия по Испании вошла в поговорку! Он взял в помощники повара г-на Хэя, который отправился вместе с нами и на которого г-н де Сен-Леже возложил заботу о съестных припасах. Следует, однако, сказать, что, несмотря на свое происхождение от сынов Измаила, Росный Ладан очень любит кабанятину.

Наши два носильщика бросились искать шест. В лесах Марокко не так-то просто найти шест достаточной толщины, чтобы можно было нести на нем кабана, ведь требуется дерево диаметром около трех дюймов.

К счастью, Провидение — то самое Провидение, которое в критические моменты сопутствовало нам в Испании, — так вот, к счастью, Провидение явилось нам в облике арабского дровосека, несущего прямо на плече нужную нам палку.

Но на этот раз Провидение, преодолев вместе с нами море и ступив на африканский берег, сделалось магометанским и, конечно же, суеверным, поэтому кабан вселил в него ужас: оно наотрез отказалось продать нам свой шест, какую бы цену мы ни предлагали.

Несчастному Провидению в конечном счете пришлось отдать этот шест просто так; мало того, когда я говорю "просто так", это не совсем точно, ибо оно было избито Росным Ладаном и консульским поваром. Избито Росным Ладаном и поваром г-на Хэя!.. Что и говорить, сударыня, нет хуже ремесла, чем быть Провидением в Африке. Я дал ему тридцать су, чтобы немного утешить его. Во Франции его это полностью утешило бы, причем сразу же. Но тут Провидение сохраняло угрюмый вид, горестно следуя за нами, словно античная плакальщица. И с этого мгновения, сударыня, меня охватил страх: мы поссорились с Провидением.

Росный Ладан и повар связали все четыре ноги кабана и, продев между ними шест, положили его концы себе на плечи. Затем, пошатываясь под тяжестью ноши, они тронулись в путь, напоминая изображенных на старинных иллюстрациях к Библии древних евреев, несущих знаменитую виноградную кисть — образчик винограда, растущего на Земле Обетованной.

Мы последовали за ними, вернее, пошли впереди, пообещав нашим слугам, которые преподнесли нам второе издание утренней сцены, вторую их коррекцию, исправленную и дополненную. Мы проделали около полутора льё в направлении Танжера и, не переставая, кричали и стреляли из карабинов. Тем временем понемногу темнело.

Внезапно при последних отблесках угасающего дня мы увидели дюжину всадников, возникших на горизонте; приближаясь, они вынырнули из-за холма и на мгновение четко обозначились на его вершине, а затем, словно лавина, ринулись в нашу сторону. Это возвращались наши люди. Откуда? Никому это не было известно.

Я никогда не видел и не мог даже вообразить подобного бесовского вихря, низвергшегося на землю. Загорелые лица, неразличимые в сумерках, белые бурнусы, развевавшиеся точно саваны, глухой топот почти невидимых лошадей, приближавшихся, однако, с быстротой молнии, — все это придавало ночной скачке фантастическую видимость сна. Мне припомнились индейцы сиу у Купера, носившиеся по прерии вокруг лагеря скваттера. Лично я почти готов был простить арабам их проступок за столь необычное, захватывающее зрелище.

В десяти шагах от нас они резко остановились и, наученные опытом, проворно соскочив на землю, бросились прочь; судя по тем разговорам, какие велись вокруг меня в течение получаса, такая предосторожность с их стороны показалась мне вполне разумной.

Более всего были обрадованы их возвращению — не вследствие его поэтичности, а с чисто материальной стороны — Поль и повар. Кабана вместе с шестом поместили на круп лошади Поля. Каждый из нас сел в седло своего перепуганного коня, и мы продолжили путь к Танжеру, куда прибыли в десять часов вечера.

Вот тогда-то мы и увидели это предающееся веселью население, упивавшееся свежей водой у фонтана. Давид поджидал нас. На следующий день в Танжере праздновали еврейскую свадьбу, и он советовал нам не упустить возможность познакомиться с брачными обрядами еврейского народа. Нам не следовало ни о чем беспокоиться: нас ждал у него и завтрак, и обед.

Договорившись о завтрашнем дне, мы отправились спать на "Быстрый", который в ожидании нас поднял на грот-мачте фонарь.

ЕВРЕЙСКАЯ СВАДЬБА

На другой день, придя к Давиду, мы в самом деле обнаружили, что нас ждет готовый завтрак. Никогда мне не доводилось видеть такого чистого и аппетитного стола.

Там было свежее сливочное масло, какого мы не пробовали с тех пор, как покинули Францию; великолепные финики, отличный инжир. В остальном завтрак состоял из бараньих отбивных котлет и жареной рыбы, и все запивалось вином, приготовленным самим Давидом; в этом вине почти не чувствовалось винограда, но, тем не менее, оно было превосходное. Рискну высказать предположение, что, по всей видимости, этот ликер был тем самым медовым питьем, которое подавали к столу в средние века.

После завтрака Давид пригласил нас пойти вместе с ним в дом, где находилась новобрачная. Свадебное празднество началось шесть дней назад; мы попали на седьмой, именовавшийся "день хеннах" и представлявший наибольший интерес, потому что именно в этот день новобрачную препровождают в супружеское жилище.

За сто шагов от дома мы уже слышали доносившийся оттуда шум: удары бубнов, пиликанье скрипок, позвякивание бубенчиков; все это не было лишено определенной гармонии, довольно дикой и своеобразной, — словом, то была музыка, которую и ожидаешь услышать в Марокко.

Мы продолжали свой путь; в дверях толпились любопытные, но при виде Давида все расступились, пропуская нас. Мы оказались в квадратном дворе, окруженном со всех сторон, кроме улицы, домами с террасами.

Посреди двора возвышалась огромная смоковница, напомнившая мне ту, на которой имели обыкновение вешаться афиняне; на ветках ее вперемешку пристроились мавританские и еврейские мальчишки. На двух сторонах стены тянулись скамьи, образуя прямой угол. Скамьи были заняты зрителями, среди которых усадили и нас.

Возле стены, выходившей на улицу, сидели на корточках три музыканта: один играл на скрипке, но так, как играют на виолончели, — перевернув инструмент, двое других — на бубне. У стены, образующей фасад дома, сидели около дюжины еврейских женщин, одетых в самые богатые свои наряды и располагавшихся живописнейшим образом, одни у ног других, почти вплотную: их разделял лишь стрельчатый дверной проем, в глубине которого виднелись еще пятнадцать — двадцать женщин.

Все соседние террасы были заполнены зрителями или, вернее, зрительницами.

Причем зрительницами странными, похожими на призраки. То были мавританские женщины, закутанные в огромные покрывала, синие или белые, называющиеся "аброк": женщины сидели на корточках, время от времени поднимаясь и издавая что-то вроде протяжного хохота, похожего на крик индейки и клекот орлана, звучащие вместе. Затем, смолкнув, они снова садились и замирали. Лишь одна из этих женщин перебегала с одной террасы на другую, с поразительной легкостью перешагивая разделявшее их пространство и, в нарушение всех законов Пророка, приоткрывая время от времени свой аброк, чтобы показать нам очаровательное личико, которое она тотчас прятала, заливаясь чрезвычайно кокетливым смехом.

Так что Галатея Вергилия, бегущая к ветлам и исполненная при этом желанием, чтобы ее увидели, прежде чем она добежит до них, существует во всех странах, даже в Марокко.

Нам понадобилось некоторое время, чтобы охватить взглядом всю эту картину: смоковницу с мальчишками на ветвях; посторонних зрителей на скамейках; музыкантов, играющих на скрипке и бубне; еврейских женщин, сидящих вместе; еврейских женщин, стоящих в дверном проеме; мавританских женщин, притихших на террасах.

Но вот наконец нам удалось соединить все это в одно целое, исполненное гармонии и красок. Площадка перед дверью, ведущей в дом, была пуста, и землю там покрывал ковер.

Давид о чем-то переговорил с хозяйками дома, и одна из них зарделась от смущения, но не заставила себя долго просить. Она вышла на площадку, сопровождаемая одобрительными возгласами своих подруг и взрывами дикого хохота мавританок, вынула из кармана платок и, взяв его за два конца, стала вращать, пока он не скрутился жгутом, после чего принялась танцевать.

Фанданго, качуча, оле, вито и халео-де-херес избаловали нас.

Правда, еврейский танец нельзя назвать танцем: это, по сути, топтание на месте, сопровождаемое покачиванием бедер и напоминающее андалусское менито. Словом, никакой грации, если не считать изящных движений рук, и никакого сладострастия, разве что в глазах.

Десять или двенадцать женщин танцевали одна за другой, но даже самый внимательный наблюдатель не смог бы уловить разницу между хореографическим талантом той или иной. Правда, все они танцевали под одну и ту же мелодию, в сопровождении одной и той же песни. Едва мелодия подходила к концу, как она тут же начиналась с первого такта; едва закончившись, песня возобновлялась сначала. Причем мелодию нельзя было даже назвать мелодией, а скорее уж чем-то вроде монотонного ритма, которому хватало одной октавы. Время от времени самый старый из игравших на бубне музыкантов откладывал свой инструмент и бил в иссохшие ладони, словно стуча деревянными лопатками: можно было подумать, что плоти на руках у него уже не осталось, и странный звук издают кости скелета.

Что же касается песни, то держу пари, Вы не угадаете, о чем в ней пелось. Это была песня о бомбардировании Танжера.

Два события глубоко запали в память марокканцев: первое — бомбардирование Танжера; второе — битва при Исли. О битве при Исли песни еще не сочинили — насколько мне известно, по крайней мере, — а вот о бомбардировании Танжера сложили.

Почему эту песню пели на еврейской свадьбе? Вот вопрос, который я задал себе и который, несомненно, задаст себе любой: разве бомбардирование может стать темой свадебной песни? Разумеется, нет; но дело в том, что следствием появления французов на берегах Танжера стала борьба, а следствием борьбы — победа.

И борьба эта — старинное соперничество между Востоком и Западом. До тринадцатого века Восток приносил нам свет знания; начиная с четырнадцатого века мы несем ему свободу. Борьба эта привела к победе, а победа — к договору. Известно, что повсюду, где мы подписываем договор, даже после победы — и это связано с присущей нам расточительностью, — враги наши больше получают, чем отдают. В особенности евреи, эти вечные жертвы фанатизма, всегда что-то выигрывали, протягивая нам руку.

Именно поэтому евреи, подобно Энкеладу раздавленные тяжестью горы, которую Господь опрокинул на них и которая называется Тиранией, быстрее перестроились, как только гнет этой тирании мы сделали более легким.

И потому бомбардирование Танжера, ужасное для всех, для них, однако, было менее ужасно, чем для других; ибо пожар, при свете которого они смутно различили более счастливое будущее, пожар этот был зарей. Зарей дневного света, похожего, возможно, на тот, что сияет ныне в Алжире.

Вот почему эта песня, при всей своей горестности, поется всегда, поется всюду, поется всеми. Даже евреями, поющими мало: они поют ее как эпиталаму.

Вот несколько куплетов, которые я слышал; впрочем, число их неограниченно, и в стране, где поэзия — привычный язык, где каждый человек — поэт, ежедневно появляется новая строфа, увековечивающая это великое событие.

Однажды из неведомой земли, Бесчисленны, как звезды, к нам нежданно На парусах приплыли корабли,

Закрыв собою дали океана.

И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!" Днем скорби этот день остался навсегда.

Слез не могли сдержать мои глаза В предчувствии неотвратимой бури.

Уже нависла над тобой гроза,

Танжер, владыка моря и лазури.

И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!" Днем скорби этот день остался навсегда.

Еще вчера мы праздничный покой Вкушали, завершив наш труд упорный,

Но смерть, явившись в день тот роковой, Набросила на город креп свой черный.

И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!" Днем скорби этот день остался навсегда.

Бежали толпы к городским стенам,

И в крик безумный превращались речи. Пришлось лежать, вжимаясь в землю, нам Под градом пуль, и ядер, и картечи.

И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!" Днем скорби этот день остался навсегда.

На битву командиры звали нас И тут же на конях летели мимо,

Но храбрость не спасла на этот раз:

Ведь было кораблей неисчислимо.

И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!" Днем скорби этот день остался навсегда.

И грохотал за взрывом новый взрыв По воле беспощадного вандала. Обломками округу всю покрыв,

Под вечер все же наша крепость пала.

И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!" Днем скорби этот день остался навсегда.

Взяв курс на Могадор, отплыли прочь Чужие корабли, как злая стая,

И золотым лучам, сменившим ночь,

Танжер предстал свободным, умирая.

И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!"

Днем скорби этот день остался навсегда.[6]

Такова, сударыня, странная песнь, которую пели на еврейской свадьбе и которую прервали вместе с танцем, чтобы дать нам возможность увидеть новобрачную.

Новобрачную, которая лежала на огромной кровати с четырьмя девушками, как бы охранявшими ее, подняли с постели и отвели на середину комнаты; потом ей велели сесть, прислонившись к стене; на голове у нее была красная вуаль, а глаза ее оставались закрытыми. Она не открывала глаз с первого дня торжеств, начавшихся неделю назад.

В первый день, то есть в среду, предшествовавшую нашему прибытию, невестой завладели музыканты и семья; родные вымыли новобрачную с ног до головы, а музыканты начали свой шабаш. После того как невеста вышла из купальни, ее уложили на кровать, с которой ей можно было вставать лишь на короткое время, пока встряхивали матрасы, затем ей закрыли глаза, и открыть их она должна была лишь для того, чтобы увидеть мужа.

В четверг родственницы обежали город, приглашая своих подруг прийти в субботу в дом невесты.

В пятницу семья приготовила субботнюю трапезу.

В субботу в шесть часов утра явились приглашенные девушки и легли на кровать вместе с новобрачной. В девять или десять утра, после того как жених покинул синагогу, все, кто слушал вместе с ним молитву, пришли в дом невесты; день прошел в пиршествах, но невеста так и не открыла глаз и не поднялась с постели.

Всю ночь с субботы на воскресенье играла музыка.

В воскресенье вымыли весь дом. Это заняло большую часть утра; вечером молодая жена отправила мужу подарки: матрасы, простыни и сорочки; присутствующие женщины сопровождали подарки пением: "Улахлех! Улахлех! Торжество! Торжество!"

В понедельник с самого утра был приготовлен праздничный ужин для женщин; как только ужин закончился, невесту подняли и отвели в купальню, где она по-прежнему держала глаза закрытыми. Ее сопровождали женщины. Купальня эта принадлежала синагоге.

Во вторник, то есть в день хеннах, день, когда мы явились, танцы и пение продолжались; но в полдень невесту следовало поднять, прислонить к стене и выкрасить ей хной ногти на ногах и на руках.

Это происходило в данную минуту, и нас привели в спальню именно для того, чтобы мы присутствовали на этой церемонии. Через полчаса ногти на ногах и руках новобрачной стали кирпичного цвета, и ее, разукрашенную таким образом, снова проводили в постель под пронзительный хохот мавританских женщин, о котором не может дать представление ни один звук, исходящий из человеческих уст.

К шести часам вечера полагалось закончить туалет невесты и отвести ее в дом жениха. До тех пор не происходило ничего нового, лишь продолжались танцы и пение. Танцы все те же, и песня та же — про бомбардирование.

Мы поручили Давиду положить несколько дуро за отворот чепца танцовщицы, исполнявшей танец в тот момент, когда мы уходили.

Так принято собирать дань с посторонних, приходящих посмотреть на эти танцы, и мы с величайшим удовольствием подчинились обычаю. Зрелище оказалось довольно любопытным, так что нам не было жалко потраченных денег.

Весь день ушел у нас на беготню по улицам Танжера и на новые покупки в доме у Давида, где в четыре часа нам подали обед, ничуть не уступавший завтраку.

В шесть часов мы вернулись в дом невесты; приближавшаяся развязка собрала на улице и во дворе значительно большее число любопытных, чем утром. С превеликим трудом нам удалось пробиться сквозь эту толпу, но с Давидом всегда все удается. Мы вошли. Нас ждали, чтобы начать церемонию туалета.

Едва мы расположились в одном из концов комнаты длиной около двадцати футов и шириной не более восьми, как на другом ее конце раздвинулись шторы из красного дамаста, открыв нашему взору невесту, лежавшую в окружении пяти или шести девушек.

Ее, по-прежнему с закрытыми глазами, подняли, помогли ей встать с постели и посадили напротив двери, на стоявший у стены стул, то есть как раз в середине комнаты. Стул был приподнят на своих ножках наподобие стула Тома Диафуаруса в "Мнимом больном". Невеста взобралась на этот стул. Ее тут же окружили матроны.

С невесты сняли красное покрывало и начали ее причесывать. Из ее волос возвели первое сооружение, на которое возложили головной убор, потом второй, затем третий. На этот третий головной убор, уже поднявшийся на полфута в высоту, был намотан шарф, создавая нечто вроде цилиндра, на который водрузили остроконечный венец из красного бархата, по форме напоминавший старинную корону франкских королей.

Покончив с прической, перешли к лицу. Одна из женщин, вооружившись кисточкой, начала подводить темной краской веки и брови; другая тем временем при помощи маленького листка позолоченной бумаги, сверх позолоты покрытой слоем кармина, натирала щеки невесты, тут же становившиеся ярко-красными.

Наложение краски совершалось наипростейшим способом. Женщина, которой была поручена эта операция, прикладывала язык к листку позолоченной бумаги, а потом прижимала этот повлажневший листок к щеке невесты. Довершало процедуру натирание, которое вполне могло бы быть полегче и понежнее. Это накрашивание длилось около часа, причем несчастная жертва ни разу не открыла глаза и не позволила себе ни малейшего движения. После этого ее спустили со стула и подняли на своего рода трон, приготовленный на столе. Она сидела там неподвижно, точно японская статуя, а ее брат со свечой в руке показывал окружающим идола. Все это время женщины обмахивали невесту платками, и каждые десять минут мавританки издавали пронзительный звук, о котором я уже говорил.

Примерно через полчаса после начала этого показа появились факелы, а музыканты удвоили свое рвение. Факелы несли родственники жениха: они пришли за невестой. Пробил час, когда ей следовало отправиться в супружеский дом. Ее сняли с трона и поставили на пол — под крики, рукоплескания и тот самый пронзительный мавританский смех, который заглушал и рукоплескания, и крики.

Всех любопытных вывели, причем нас в последнюю очередь. Четверо янычар с фонарем в одной руке и хлыстом или палкой в другой ожидали у двери кортеж. Им было велено расчищать для него дорогу и охранять нас.

Наконец, кортеж тронулся в путь; во главе его шла новобрачная, глаза которой все еще были закрыты, а каждое движение поражало своей одеревенелой скованностью; трое мужчин направляли ее: двое, шагая рядом, держали под руки, третий шел сзади, поддерживая ее голову. Еще трое мужчин несли факелы, освещая путь, и, пятясь задом, оттесняли любопытных, которые, подобно им, тоже пятились. Все свадебные гости следовали за новобрачной.

Таким образом собравшаяся масса людей четко делилась на две части: приглашенные с невестой, двигавшиеся вперед, и любопытные, пятившиеся задом.

Их разделял огромный сноп света, падавший на все эти фигуры в странных одеяниях: мавров, евреев, арабов, христиан. Свет, поднимавшийся вдоль домов, освещал каждый дверной проем с толпившимися там женщинами в покрывалах, каждую улочку, забитую призраками в саванах, а тем временем вверху, по террасам торопливо бежал другой кортеж — воздушный: от дома к дому обезумевшие тени перескакивали с крыши на крышу, спеша вслед за шумной и яркой процессией, казалось толкавшей перед собой, увлекавшей за собой и пробуждавшей вокруг все население Танжера.

То было самое причудливое зрелище, какое мне когда-либо доводилось видеть, и всю жизнь перед глазами у меня будут стоять эти сборища белых призраков, среди которых сверкали украшенные жемчугом головные уборы и расшитые золотом кофты еврейских женщин. Всю жизнь я снова и снова буду видеть маленькие квадратные окна, из которых высовывались головы; всю жизнь я снова и снова буду видеть ночных демонов, которые перескакивали с крыши на крышу в падающих на них отблесках света и останавливались лишь в том случае, если дорогу им преграждала вдруг поперечная улица, да и то порой преодолевали эту улицу одним неслышным прыжком, словно от любопытства у них вырастали за плечами бесшумные крылья летучей мыши.

Примерно через час мы добрались, наконец, до дома жениха, куда и вошли под охраной все тех же янычар. Я был в первом ряду тех, кто, пятясь, шел сразу же после факельщиков; по обе стороны от меня шагали два янычара; несмотря на мои замечания, недоступные их пониманию, они били без разбора направо и налево, подбирая камни, чтобы издалека достать тех, кого не могли ударить вблизи, и охраняли меня не только от любого возможного столкновения, но и вообще от соприкосновения с кем бы то ни было.

Жених стоял, прислонясь к стене; неподвижный, с опущенными глазами, он был похож на каменное изваяние, сторожившее дверь. Одет он был во все черное, голова у него была бритая, и лишь по шее тянулась ниточка бороды, начинавшаяся возле ушей. На вид ему было года двадцать два — двадцать четыре.

При нашем появлении он не шелохнулся и остался на своем посту, по-прежнему с опущенными глазами, даже дыхание жизни как будто не касалось его тонких, сжатых губ.

Одному Жиро под силу дать представление об этом странном персонаже.

Невеста шла вслед за нами, ибо, благодаря янычарам, все любопытные остались на улице; на пороге она остановилась, ей принесли стакан воды, который она выпила, после чего стакан разбили. Как только стакан был разбит, невеста вошла в дом; ее тут же понесли на троне, похожем на тот, который она занимала у себя дома, затем возобновились крики и музыка, продолжавшиеся минут десять.

В течение этих шумных десяти минут ни невеста на своем троне, ни жених, прислонившийся к стене, не подавали признаков жизни. Наконец пять или шесть женщин сняли невесту с трона и отнесли на кровать, после чего шторы упали и всем предложили выйти.

Я не знаю, видела ли бедная девушка прежде дом, куда ее привели, и встречалась ли когда-нибудь со своим женихом; но если ни тот ни другой не были ей знакомы, ее ожидал неприятный сюрприз, как только она откроет глаза. Дом был очень бедный, а муж страшно некрасивый.

Когда мы вышли, было около десяти часов; огни погасли, любопытные рассеялись, улицы опустели: словно в "Роберте-Дьяволе", привидения как будто по сигналу вернулись в свои могилы, а кое-кто из запоздавших призраков одиноко скользил вдоль стен.

Мы прошли мимо маленького фонтана, который тоже пребывал в одиночестве: слышался лишь плеск его воды, падавшей на булыжник мостовой. Все эти крики, шум и суматоха исчезли как сон.

Через десять минут мы были за пределами Танжера, покидая его, быть может, навсегда. В порту мы попрощались с Давидом. В течение дня он переправил все наши покупки на "Быстрый" и послал гонца в Тетуан. Гонец с письмом от г-на Флора должен был предупредить бея Тетуана, что через день рано утром мы высадимся у таможни, примерно в двух льё от города.

Мы хотели рассчитаться с Давидом за завтрак и обед, которые съели у него, а также за табак и финики, которые он нам прислал, но он и слышать ничего не хотел, сказав, что мы очень огорчим его, если и дальше будем настаивать на своем.

За время своего путешествия я встретил двух евреев, с которыми мне довелось тесно соприкоснуться: в Танжере — Давида, в Алжире — Сулаля.

Их учтивости, их неподкупности и бескорыстия я хотел бы пожелать самым честным христианам из числа моих знакомых.

ГЕРКУЛЕСОВЫ СТОЛПЫ

Мы прибыли на борт "Быстрого" к половине одиннадцатого вечера, то есть во время первой вахты.

Вы не знаете, что такое вахта, сударыня? Позвольте Вам это объяснить. Нам предстоит житьморской жизнью, а стало быть, и Вас следует к ней приобщить.

На борту кораблей время разделено на дневные и ночные вахты. Первая ночная вахта начинается в восемь часов вечера и длится до полуночи; на рейде ею всегда командует самый молодой офицер, в море — самый старый. Вторая ночная вахта занимает время от полуночи до четырех утра; ею всегда командует старший помощник капитана. Во время этой вахты моют корабль, и потому ее называют вахтой уборщицы. Потом начинается первая дневная вахта, которая длится до восьми часов утра. Затем такое же деление времени по четыре часа продолжается вплоть до первой ночной вахты, которая вновь начинается в восемь вечера. Ночью одна половина экипажа спит, другая — бодрствует. Это и называется нести вахту. Первая вахта бодрствует с семи часов до полуночи. В полночь ее сменяет вторая вахта, которая бодрствует до четырех утра. В четыре часа утра она, в свою очередь, сменяется и отправляется спать до шести часов, когда все покидают свои койки.

Итак, мы прибыли во время первой ночной вахты. Нас ожидал ужин. За столом мы пробыли до полуночи, а на палубе — до Часа ночи. Мы никак не могли решиться окончательно расстаться с этим волшебным городом, который, словно желая оказать нам честь, предстал перед нами в столь любопытном облике.

В два часа ночи в машинном отделении начали разводить пары. В четыре мы должны были отчалить. Я попросил разбудить меня, не желая упустить ни одной подробности во время прохода через Гибралтар, который даже современному материализму не под силу пока лишить ореола, созданного ему поэтической древностью. Моя просьба оказалась ненужной; в четыре часа меня и так разбудило начавшееся движение корвета; в пять я снова вышел на палубу.

Было еще темно, хотя чувствовалось приближение рассвета. Справа, то есть со стороны Африки, ультрамарином вырисовывалась на более бледной лазури неба, уже светлеющей в первых лучах солнца, Обезьянья гора. Слева еще не освещенный берег был все-таки уже не таким темным, и на нем сверкал маяк Тарифы.

Мы плыли, направляясь к середине пролива, и в темноте, все еще окутывавшей нас, удары наших колес извлекали из моря снопы фосфоресцирующих огней, которые, проследовав с обеих сторон по бортам корвета, соединялись за ним в кильватере.

Небо постепенно светлело, по-прежнему сохраняя свой ультрамариновый цвет; Обезьянья гора выделялась на оранжевом фоне; мы начали различать побережье вплоть до Сеуты; гора казалась гигантским верблюдом, лежащим вдоль берега и утоляющим жажду в море; Сеута была его головой, а над ней, словно гребень, торчали зубцы крепостных стен.

На испанский берег тоже начал струиться свет; отчетливо стали видны города, деревни, отдельные дома и бесчисленное множество долин и гор, которые все тянулись в поперечном направлении к морю. На противоположном берегу, то есть на том, который мы покидали, не было ни города, ни деревни, ни единой лачуги.

В то время, когда мы подходили к африканскому берегу, солнце, похожее на золотой шар, вставало перед Сеутой; и тогда в его лучах мы явственно различили Гибралтар, его белеющие на свету оборонительные сооружения и порт, пока еще утопающий в тумане, который, словно гигантские копья, пронзали украшенные вымпелами мачты кораблей.

С той точки, где мы находились, во всем своем величии нам открылись те самые две горы, которые древние называли Геркулесовыми столпами и за которыми, как они долгое время полагали, не существовало ничего, кроме ночи.

Вам ведь известно, сударыня, каким образом Геракл, направляясь с востока на запад, совершил точно такое же путешествие, какое теперь совершаем мы, направляясь с запада на восток.

Вам ведь известно, сударыня, как родился Геракл; Вы помните, конечно, восхитительную комедию "Амфитрион" и помните, как Вы аплодировали этому представлению. Владыка богов, влюбленный в Алкмену, принял образ ее супруга; и, быть может, новобрачную полностью ввело бы в заблуждение сходство, если бы счастливый любовник благодаря своей божественной власти не удлинил брачную ночь на двадцать четыре часа. И тогда прекрасная Алкмена поняла, что она имеет дело не с простым смертным; однако с ее стороны было бы большой неблагодарностью жаловаться на это, а она и не жаловалась.

Амфитрион прибыл домой на следующий день после этой знаменитой ночи, задержавшей его в пути и показавшейся ему чересчур долгой. Возвратившись к себе, он узнает, что будто бы только что вышел из дома, и очень этому удивляется; но, поскольку минувшие тридцать шесть часов тьмы могли быть приписаны не иначе как божественной прихоти, а Юпитер, как ему было известно, не скупился на выдумки в отношении молодоженов, он заподозрил, что ему выпала честь быть соперником хозяина Олимпа; и, ничего не сказав Алкмене, Амфитрион постарался, чтобы она не заметила слишком большой разницы между первой брачной ночью и второй.

К несчастью, в секрет проникла и четвертая особа, и это была Юнона, Юнона, превосходнейший тип сварливой женщины, которая считает себя вправе ревновать супруга не потому, что любит его, а потому, что никого не любит; не потому, что она добродетельна, а потому, что разыгрывает добродетель. А так как, будучи богиней, Юнона знала все, ей ведомо было и то, что жена Амфитриона зачала двух сыновей: одного будут звать Гераклом, он-то и есть сын Зевса; другого будут звать Ификлом, и он — сын Амфитриона. Ей было известно и еще кое-что, а именно, что вторую свою ночь Амфитрион подарил другой женщине, по имени Сфенела, и эта другая женщина тоже зачала сына, который будет наречен Эврисфеем.

Как видите, сударыня, три ночи, о которых мы только что говорили, были использованы совсем неплохо, и боги и смертные не теряли времени даром. Однако, сударыня, Вы довольно наслушались разговоров о Юноне, и Вам отлично известна ее репутация, так что вряд ли Вы подумаете, будто она воздержалась от злых умыслов в отношении бедного Геракла. Верно, сударыня: ее осенила счастливая мысль — дав ему родиться после Эврисфея, а не до него, как это следовало бы по естественному ходу вещей, она сделает его младшим вместо старшего, что в наши дни не имеет большого значения, но за полторы тысячи лет до Рождества Христова и в течение полутора тысяч лет после него означало многое.

И вот что сделала Юнона, чтобы задержать рождение Геракла: она приняла обличье старухи и, как только у Алкмены начались родовые схватки, села на ее пороге и застыла в безмолвии, крепко сцепив пальцы рук. Чары заключались в том, что, пока она будет так сидеть, Алкмена не сможет разрешиться от бремени. Алкмена мучилась вот уже двадцать четыре часа, и в течение двадцати четырех часов мучения ее были напрасны.

К счастью, у Алкмены была горничная по имени Кле-антида, которая проявляла большое рвение, бегая взад и вперед и пытаясь хоть где-нибудь найти помощь. Возвращаясь и уходя и снова возвращаясь, она заметила безмолвно застывшую старуху с крепко сцепленными пальцами и догадалась, что тут-то и кроется колдовство; ни с кем не поделившись своими наблюдениями, она вышла в десятый или двенадцатый раз и с сияющим лицом, воздев руки к небу, воскликнула: "Ах, благодаря Лунине госпожа моя родила".

Столь неожиданная новость настолько поразила старуху, что, даже не взглянув сквозь стены, чтобы своим божественным взором удостовериться, правда ли это, она с криком поднялась и разжала пальцы. В ту же минуту чары были нарушены, и Алкмена разрешилась от бремени.

Вы без труда поймете, что Юнона была крайне недовольна: ее время и усилия пропали даром, и, как говорится на нашем выразительном, сочном языке, ее одурачила простая смертная. Разумеется, Юнона тотчас отомстила за себя: она произнесла несколько слов на неведомом языке и бросила немного пыли в лицо несчастной Клеантиде, которая, обратившись в ласку, не осмелилась вернуться во дворец и нырнула в первую попавшуюся ей на пути щель.

Однако уловка Клеантиды запоздала на четверть часа: когда несчастная горничная издала свое хитроумное восклицание, которое должно было вызвать роды у ее госпожи, прошло уже четверть часа как Сфенела родила.

Таким образом, Юнона все же добилась своего; Геракл — хотя и сын бога, согласно известной истине: "Pater est is quern nuptiae demonstrant[7]", — Геракл оказался теперь всего лишь младшим сыном в семье.

Однако и этого Юноне показалось слишком мало; ревнивая богиня желала вовсе не того, чтобы Геракл родился вторым, а чтобы он совсем не родился, и тут она сообразила: если он умрет, это будет совершенно равносильно тому, как если бы он и не родился. И тогда она повелела двум змеям, встретившимся ей на пути, сей же час направиться в Фивы и, отложив все прочие дела, сожрать Геракла в его колыбели. Змеи повиновались, но Геракл взял их за шею, точно угрей, и задушил.

Весть об этом дошла до прославленного Тиресия — того самого известного Вам счастливого прорицателя, сударыня, который попеременно был то мужчиной, то женщиной и имел нескромность заявить, что во всех отношениях женщина является существом, которому небеса отдают предпочтение. Так вот, Тиресий предсказал, что юный Геракл восторжествует над своими врагами и задушит их всех, как тех двух змей.

И тогда Юнона, хотя она и была бессмертной богиней и властительницей богов, подумала, что лучше быть другом Гераклу, чем врагом; приняв обличье его кормилицы, она предстала перед Алкменой, ибо ей подумалось, что если он будет сосать ее молоко, то его свяжут с ней узы крови.

Однако Геракл, благодаря своему происхождению находившийся под особым покровительством, явился в мир с зубами, и, едва прильнув губами к груди божественной кормилицы, он, вероятно инстинктивно, укусил ее изо всех сил. Вскрикнув, Юнона отшвырнула ребенка прочь от себя и, возносясь на Олимп, оставила в небе ту самую длинную белую полосу, которую до сего дня именуют Млечным путем.

С той поры сближение между двумя недругами стало невозможно: Юнона поклялась сгубить избранника судьбы, в то время как Амфитрион, со своей стороны, прилагал все силы, чтобы сделать его достойным уготованной ему участи.

Хотите знать, сударыня, как три с половиной тысячи лет назад воспитывали сына бога? Я назову вам учителей, которых приставили к юному Гераклу. Гарпалик учил его искусству кулачного боя; Тевтар — стрелять из лука; Эвмолп — играть на кифаре; наукам обучал его Лин; гимнастическим упражнениям — Кастор с Полидевком; врачеванию — Хирон; правосудию — Радамант. Как видите, образование было полным.

И потому, когда в один прекрасный день перед Гераклом, который пас стада Амфитриона, предстали Наслаждение и Доблесть, предложив ему выбрать то или другое, Геракл, не задумываясь ни на минуту, выбрал Доблесть.

И с этого времени Геракл отправился на поиски чудовищ, опустошавших землю, и поклялся истребить их всех, начиная с Немейского льва. Эта победа принесла ему, во-первых, ту самую знаменитую львиную шкуру, которая стала самой важной частью его гардероба, ибо без этой шкуры Геракл уже не Геракл, а во-вторых, неплохое состояние, которым не стоило пренебрегать.

Немейский лев особенно свирепствовал в краю фес-пийцев, у царя которых было пятьдесят две дочери. Достойный государь до того обрадовался избавлению от чудовища, что в награду за такую услугу предложил победителю пятьдесят двух своих дочерей; тот, как Вы понимаете, сударыня, и не подумал отказываться, тем более, что все они, как гласит легенда — легенда, повторяю, но не история, — тем более, что все они были девственницами. Ему хватило одной ночи, чтобы оставить пятьдесят двух внуков царю Феспию, которого он покинул полностью успокоенным относительно будущего его потомства.

Вот тогда-то, как справедливо предвидела Юнона, Эври-сфей, опасаясь брата, который убивает львов и с такой легкостью сочетается браком с девственницами, навязал ему по праву старшинства известные Вам двенадцать подвигов, скульптурное изображение которых нам выпало счастье видеть на городской площади в Аранхуэсе.

Совершив эти двенадцать подвигов, Геракл решил дать себе отдых и попутешествовать в свое удовольствие. Путешествие, которое он желал совершить, было плавание по Средиземному морю вокруг известного мира. Покинув Грецию, привычное место своих подвигов, он направился в Египет. В Египте Геракла застал врасплох Бусирис и велел заковать его в оковы; но Геракл разорвал железные цепи, словно это были шелковые нити, и убил Бусириса ударом палицы.

Геракл продолжает свой путь, но на краю Земли встречает Антея, сына богини Земли, который вновь обретает силы, едва коснувшись своей матери хотя бы кончиком ноги. Подняв его на руках, Геракл задушил Антея.

Устремившись в пустыню, Геракл заблудился в раскаленных песках. И теперь уже ему предстоит сражаться не с Немейским львом или Лернейской гидрой, не с Эри-манфским вепрем или Стимфалийскими птицами, а с врагом куда страшнее, куда упрямее, куда неодолимее — ему предстоит сражаться с жаждой; герой вот-вот должен умереть, задушенный, уничтоженный, испепеленный палящим солнцем, раскаленным песком, пылающим воздухом, как вдруг ему является Юпитер в виде барана и ударом копыта высекает воду источника, вокруг которого и сегодня еще зеленеет оазис Аммона.

Геракл продолжает свой путь; издалека он видит Атланта, этого старого мятежного титана, которому Юпитер в наказание повелел держать на своих плечах небесный свод: его-то и искал Геракл. Чтобы умилостивить брата, который постоянно гневался на него, Геракл решил принести Эврисфею три золотых яблока из сада Гесперид, находившегося где-то неподалеку, в двадцати пяти или тридцати льё. А кто лучше Атланта может указать ему дорогу, ведь голова его возвышается над всей округой?

Атлант оказался самым любезным исполином на свете: он не ограничился тем, что указал Гераклу нужную дорогу, а сам вызвался, поскольку дорога эта чересчур трудна, пойти за золотыми яблоками; вот только Гераклу придется на день-другой занять его место и временно подержать на плечах небесный свод. Геракл ни в чем не может отказать властителю, который оказывает ему такую любезность; он приседает рядом с титаном и осторожно перебрасывает груз с плеч Атланта на свои, потихоньку занимая место прежнего держателя небесного свода, причем небо даже не заметило, что оно держится не так крепко с той минуты, как его взял на свои плечи Геракл. Зато

Атлант на короткое время почувствовал свободу; он распрямляет руки, вытягивает ноги и пускается в путь, чтобы выполнить свое обещание.

Через два дня Атлант возвращается, как и обещал, с тремя золотыми яблоками; однако он вошел во вкус свободы, и, вместо того чтобы отдать золотые яблоки Гераклу, заявил, что сам отнесет их Эврисфею, в то время как Геракл, вынужденный узник своей ноши, по-прежнему будет нести на плечах Олимп.

Мы не беремся утверждать, что такое новое настроение Атланта ничуть не удивило Геракла и что боги не почувствовали легкого содрогания небесного свода в ту минуту, когда последовало предложение исполина; но зато с древности доподлинно известно, что лицо Геракла продолжало выражать при этом безмятежное спокойствие и что он согласился на все, но при одном условии: Атлант даст ему время сделать подушку, чтобы положить ее себе на плечи, так как некоторые шероховатости небес натирают ему лопатку.

Атлант, никак не ожидавший такой уступчивости со стороны Геракла, согласился, чтобы тот поступил по своему усмотрению, но при условии, что изготовление нужной ему подушки не займет много времени. Геракл пообещал все что угодно и, следуя примеру титана, в свою очередь перекинул ношу на плечи Атланта; но, когда легковерный исполин встал на свое место, Геракл, вместо того чтобы заняться подушкой, пожелал Атланту всего наилучшего на посту небесной кариатиды, взял три золотых яблока и двинулся в путь.

С той поры, сударыня, Атлант никуда не делся, и мы увидим его на том самом месте, где его оставил Геракл.

И наконец, сударыня, Геракл прибыл туда, где мы теперь находимся. Только позвольте заметить Вам, что прежде мир был не совсем таким, как теперь. Средиземное море представляло собой огромный водоем, никак не сообщавшийся с океаном; зато Сицилия соединялась с Калабрией. Кроме того, большая горная цепь, сохранившаяся в преданиях древнего мира под названием Атлантиды, простиралась, подобно мосту, переброшенному через океан, от западной оконечности Африки до южного побережья Америки.

Геракл счел такое устройство неправильным и решил открыть проход, который соединил бы Средиземное море с океаном; у одной горы было два хребта, это и стало обстоятельством, облегчившим его задачу; он уперся спиной в одну из двух вершин, а ногами — в другую и толкнул ее. От столь мощного толчка горная цепь раскололась, море, бурля, устремилось в образовавшийся проход, и от этого удара или, вернее, из-за его последствий, содрогнувшаяся Мессина отделилась от Калабрии.

Двум горам, которые Геракл сотворил из одной и которые, кажется, еще и сегодня готовы соединиться, он дал название Кальпа и Абила.

А сам он продолжил путь, пересек Испанию, преодолел Пиренеи, перешел Рону, перешагнул через Альпы, миновал Лигурию и возвратился в Грецию, дав по дороге жизнь двум народам: баскам и галатам.

Все это я говорю, сударыня, к тому, что если бы Геракл родился на двадцать минут раньше, а не на четверть часа позже, то он стал бы старшим братом Эврисфея, а не младшим, как оказалось, и спокойно правил бы в Фивах, а не бродил бы по свету, как странствующий рыцарь; и тогда Кальпа и Абила по сию пору образовывали бы одну горную цепь, и я писал бы Вам, находясь на вершине горы, а не посреди пролива.

АНГЛИЧАНЕ В ИСПАНИИ

Между тем, восстанавливая в памяти старую легенду о Геракле, такую старую, что она, возможно, показалась Вам совсем новой; и при этом даже не углубляясь в вопрос, существовал ли один Геракл, как говорит Гесиод, или их было три, как утверждает Диодор[8], или даже шесть, по словам Цицерона[9], или же, наконец, пятьдесят три, как уверяет Варрон; не настаивая вместе с современными эвгемеристами, что из этих пятидесяти трех Гераклов, напротив, ни один не существовал как человек, как полубог или бог и что Геракл — это всего лишь Бел, Белое, Баал или Солнце, что его двенадцать подвигов — это двенадцать знаков зодиака, что его семь ночей — это семь дней недели, а пятьдесят две дочери Феспия и есть те самые пятьдесят две недели; не исследуя вероятность того, что все эти бесконечно повторяющиеся путешествия с Востока на Запад есть не что иное, как чудесный бег, совершаемый небесным светилом, которое дает жизнь людям и ввергает чудовищ во тьму, а иными словами — в смертельное небытие, — мы тем временем продолжаем наш путь к Гибралтару.

А теперь, сударыня, позвольте сказать Вам нечто такое, что несомненно покажется Вам не менее сказочным, чем легенда о Геракле; так вот, Гибралтар — единственный город не только на испанском побережье, но во всей Испании, который утопает в тумане.

Но, возразите Вы, почему этот туман стелется именно над Гибралтаром, а не над Альхесирасом, Тарифой или Кадисом? На это я отвечу Вам без малейшего колебания: потому что Гибралтар — английский город, а Англия, как известно, славится своими туманами. Не следует заблуждаться, сударыня, туман насылает не природа, а англичане. Англичане делают все, что хотят; они борются не с сыном Земли, подобно Гераклу, а с самой Землей.

Но самое любопытное состоит в том, что они борются и побеждают. Англичане вывели далию, которая пахнет гвоздикой. Они вывели вишню без косточек, смородину без зернышек; сейчас они выводят быков без ног. Вы только посмотрите на быков из графства Дарем, у них остался всего один сустав на ногах, и они передвигаются чуть ли не на животе. Вскоре у них не останется ни одного сустава, и тогда они действительно будут ползать на животе. Так и с туманом. Не было тумана в Гибралтаре до тех пор, пока Гибралтар не стал принадлежать англичанам; но англичане привыкли к туману, им не хватает тумана, и они сотворили себе туман. "Каким образом?" — спросите Вы. Да при помощи сырья, черт возьми, при помощи каменного угля!

Так что, сударыня, если Вы когда-нибудь окажетесь в Гибралтаре, у Вас будет возможность удостовериться в истинности того, о чем я имею честь Вам сообщить, пытаясь тем временем отыскать на склонах горы город, утопающий в тумане, который поглотил его, точно еще одно море.

Впрочем, в Гибралтар меня толкает отнюдь не восторг, а двойной долг: путешественника и отца. Долг путешественника, ибо людям, которые знают, что вы пересекли пролив, и спрашивают вас: "Вы были в Гибралтаре?" — невозможно ответить: "Нет, я не был в Гибралтаре". Долг отца, ибо, как Вы знаете, сударыня, Александр пропал в Севилье, не догнал нас в Кадисе, и если у меня есть шанс найти его, то только в Гибралтаре.

А между тем, сударыня, Жиро и Дебароль нарисовали нам не очень соблазнительную картину Гибралтара. Они-то уже побывали там и поклялись никогда больше туда не возвращаться; но что поделаешь? Человек предполагает, а Бог располагает.

Надо Вам сказать, что Жиро и Дебароля, с карандашом и альбомом в руках рисовавших все, что им попадалось, приняли за переодетых испанцами французских инженеров, снимающих план английских оборонительных сооружений. Дело в том, что, с тех пор как у англичан появился Гибралтар, он стал для них чем-то вроде чумы, холеры или тифа; они думают только о Гибралтаре, видят во сне лишь Гибралтар, боятся исключительно за Гибралтар.

Вот уже скоро сто лет, как у них длится эта болезнь; из острой, какой она была первые двадцать пять лет, она перешла в хроническую. По крайней мере раз в неделю первому лорду адмиралтейства снится, что у него отнимают Гибралтар; он сразу вскакивает, зовет своего секретаря, диктует депешу и велит послать пароход. Пароход этот доставляет приказ о строительстве нового форта, о возведении новой крепостной стены, о сооружении нового горн-верка. А также об увеличении числа пушек: пушки, пушки и еще раз пушки. Так что в Гибралтаре набралось три тысячи пушек, и тому, кто найдет в Гибралтаре место, где еще одна пушка была бы не то что необходима, а хотя бы полезна, обещана награда в 2 000 фунтов стерлингов, то есть в 50 000 франков.

И вот итог: для обслуживания одного орудия требуется по меньшей мере семь человек, а потому в случае осады понадобился бы гарнизон в двадцать одну тысячу солдат лишь для того, чтобы обслужить пушки. Не говоря уж о том, что орудий в случае необходимости не преминут добавить еще.

Судите сами, как восприняли Жиро и Дебароля среди этих пушек. Для начала к ним приставили английского солдата, сопровождавшего их повсюду, словно один из них был Бонапартом, другой — Наполеоном, а Гибралтар стал вторым островом Святой Елены. Потом им посоветовали не разгуливать по городу после восьми часов вечера, и наконец они получили предписание покинуть его до шести часов утра.

За ними наблюдали в подзорную трубу сначала в бухте Альхесираса, пока они не добрались до Альхесираса, затем на пути из Альхесираса в Тарифу, пока видна была дорога и были видны они на этой дороге. Потом в Лондон направили пакетбот мощностью в четыреста лошадиных сил, дабы сообщить первому лорду адмиралтейства, что Гибралтар едва не захватили два французских инженера, но что, к счастью, он все же не был захвачен. Курс государственных процентных бумаг сначала понизился, потом повысился, опять понизился и, в конце концов, замер на их номинальной стоимости; и только тогда в Лондоне успокоились.

Что же произойдет, если они увидят Жиро и Дебароля, вернувшихся через два месяца, да еще на французском корвете! Нас всех могут отправить на понтоны или сослать в Ботани-Бей.

В семь часов утра, опасаясь самого худшего, мы стали на якорь примерно в полульё от Гибралтара.

Прежде всего я бросил взгляд на гибралтарский порт, затем попытался разглядеть порт Альхесираса. Я искал пароход: пароход в порту вселил бы в меня надежду, что Александр находится в городе.

Но ни в Гибралтаре, ни в Альхесирасе не было ни единого парохода; мне оставалось лишь надеяться, что Александра высадил на берег "Тахо", курсирующий между Лиссабоном и Валенсией с заходом в Кадис, Гибралтар и Малагу. К несчастью, надо было дождаться санитарной службы.

Вам известно, сударыня, что такое санитарная служба? Нет? Ну что ж, я Вам сейчас скажу. Санитарная служба — это сообщество людей весьма подозрительной наружности, которые спрашивают вас, откуда вы явились, закрывая при этом нос платком и хватая ваш паспорт щипцами. Санитарная служба боится лишь одного — заболеть. Из всех болезней самая страшная для нее — чума. А так как всеми признано, что чума, как и прочие великие бедствия, родом из Индии, но, направляясь в Европу, имеет обыкновение прежде побывать в Каире, Тунисе и Танжере, то мы должны были внушать совершенно особый ужас, поскольку прибыли прямо из Танжера.

Однако это не помешало двум десяткам лодок сновать вокруг нас уже через десять минут после нашего прибытия. Чтобы доставить нас на землю, лодки ждали, пока санитарная служба не объявит, что мы не чумные и не холерные.

Я же тем временем поручил хозяину одной из этих лодок вернуться на сушу и обежать все гостиницы, чтобы выяснить, не остановился ли в одной из них г-н Александр Дюма-сын. Ему было обещано приличное вознаграждение, если вышеназванный Александр Дюма-сын отыщется. Чересчур большого вознаграждения я не обещал, опасаясь, как бы мне не привели лже-Александра.

Приняв такие меры предосторожности, мы сели за стол в ожидании санитарной службы. Мы рассчитывали отплыть из Гибралтара в тот же вечер, причем выйти из порта следовало не позднее пяти часов, в противном случае пришлось бы ждать следующего утра, и нам не хотелось терять в городе время на завтрак. Что бы нам ни говорили Жиро и Дебароль, мы упорствовали в своем убеждении, что в Гибралтаре есть для осмотра кое-что поинтереснее, чем пушки и шотландцы.

Ибо надо сказать Вам, что на пирсе мы заметили пост шотландцев, который на расстоянии выглядел весьма живописно; но в конечном счете, если ты видел одного шотландца, то это как с пушкой: значит, ты видел их тысячу; правда, если только шотландец не наклоняется.

Едва мы успели спуститься в капитанскую кают-компанию, как в дверях появился торопливо спустившийся туда в свою очередь Виаль.

"Все в порядке! — сказал он. — Они его все-таки подцепили". — "Кого?" — "Да вашего сына, черт возьми!" — "Моего сына? Где же он?" — "Да там он, высокий светловолосый малый. Я видел его в подзорную трубу".

Мы бросились на палубу: действительно, это был Александр, плывший в лодке, которую я послал на его поиски. Заметив нас, Александр тут же стал подавать нам знаки, не оставлявшие никаких сомнений относительно того, что это был действительно он.

Признаюсь, я почувствовал огромное облегчение. Я ничего не говорил моим спутникам о своих тревогах, но на самом деле беспокоился: прошло около двух недель с тех пор, как мы с Александром расстались, и с того времени до меня доходили лишь довольно тревожные вести о нем.

Он причалил; я ждал его на последней ступеньке трапа. Александр бросился мне на шею, смеющийся и небрежно одетый, словно большой ребенок.

"Честное слово, — заявил он, — еще один день, и ты нашел бы меня мертвым". — "От чего?" — "От скуки". — "Так, значит, Гибралтар настолько ужасен?!" — "Отвратителен". — "Устами младенца глаголет истина", — назидательно произнес Жиро.

Мы поднялись на палубу, бросив лодочнику вознаграждение, вдвое превышавшее обещанное.

А теперь, сударыня, коль скоро Вы непременно желаете знать, что сталось с Александром в эти две недели, прочтите стихи, которые он сочинил в Гибралтаре за сорок восемь часов своей скуки, и если они не поведают Вам всю историю целиком, то, по крайней мере, скажут довольно, чтобы Ваше богатое воображение добавило остальное.

Гибралтар, 24 ноября 1846 года.

Сейчас уже одиннадцать утра,

Что будешь делать, крошка дорогая?

Спуститься в сад как раз пришла пора И там, пока не мучает жара,

Собрать букет для мамы, напевая.

Но вот уж целый месяц говорят,

Что ты увлечена любовью новой,

И уж давно забыт любимый сад,

И розы, что тебя боготворят,

От грусти, словно люди, нездоровы.

Пред зеркалом сидишь ты час и два, Улыбкой заворожена своею.

Огромней этих глаз найдешь едва;

Они таят два черных божества,

Пред коими не только я немею.

Неторопливо крася ноготки,

Меняешь позы словно бы небрежно. Головку занимают пустяки,

Но все движенья сладостно легки,

И можно спятить от улыбки нежной.

И если все же спустишься к цветам,

То соберешь букет теперь не маме. Задумчиво бродить ты будешь там И тайным счастьем с грустью пополам Поделишься с любимыми цветами.

Дитя! Кому ты доверяешь, тот Тебя не вовлечет ли в сеть обмана?

Тебе, быть может, он с улыбкой лжет.

Не от него ли гадкий слух ползет?

Скажу его тебе — другим не стану.

Там, вроде, где гуляли вместе вы,

По саду ты бродила одиноко,

И, будто, стоя средь густой травы, Ромашку ты швырнула в глубь листвы Так, словно с ней расправилась жестоко.

А для меня ромашки хороши,

Какие дама соберет в букете,

Как две друг друга любящих души,

Как два дыханья, слившихся в тиши,

Два сердца… Что есть лучшее на свете?!

Однажды той дорогой шел и я,

Где ты, Офелия, прошла в печали.

Мечты твои хранит садовая скамья: Цветок ты уронила, грусть тая,

Чьи лепестки нас тайною связали.

Их только три осталось от цветка,

Когда я взял его. Какая жалость!

Не пощадила их твоя рука!

Их терпкий запах я вдохнул слегка — Твоих обид дыханье в них осталось.

Я стал ласкать израненный цветок, Испытывая странную усладу.

Его я утешал как только мог,

Чтоб тайн девичьих тоненький росток Доверчиво он выдал мне в награду.

У маргаритки ручкою своей Ты складки бахромы небрежно смяла. Отмстить тебе так захотелось ей,

Что выдать твою тайну поскорей И то ей, бедной, показалось мало.

И все-таки цветку пришлось признать, Что ярко блещут очи под мантильей Как звезды, что твоя прекрасна стать.

И эти похвалы я буду повторять,

Чтоб люди о тебе ни говорили.

Чтоб зависть скрыть, она сказала мне, Почтительно склонившись у дорожки, Что любишь ты мечтать здесь при луне, Что ничего я не найду в стране Изящнее твоей испанской ножки.

Из хитрости пришлось признать цветку, Что ветер, пролетая над Кордовой, Стремясь избыть любовную тоску,

Как розу нежную, твою щеку Спешит ласкать и множить ласки снова.

Что смуглая девическая грудь Таит в себе горячих чувств богатство, Как улей мед. Я не могу уснуть, Стремясь на эту сладость посягнуть И все ж страшась содеять святотатство.

И маргаритка принялась затем То ль врать, то ли выбалтывать такое,

Что лучше бы цветок остался нем!

Лишь повторю я и отнюдь не всем То, что лишило и меня покоя.

Был незамысловат ее рассказ:

Мол, по пути в Севилью из Гранады Какой-то господин в вечерний час Тебя увидел на балконе — щек атлас, Огонь очей и красоту наряда.

Не мог в красотку не влюбиться он!

Он, мол, всю жизнь мечтал найти такую. Бедняга потерял покой и сон,

Ночами приходил под твой балкон И грезил о желанном поцелуе.

Клитандр нежданный делал все что мог, Чтобы с тобою встретиться хоть взглядом. Тебе бросал он за цветком цветок,

Просил на память подарить платок,

Молил хоть час побыть с тобою рядом.

Тебя искал и ночью он и днем В соборе среди дам, в толпе на променаде. Идальго за тобой следил тайком,

Лукавил, подкупал, шел напролом, Страсть под гитару славя в серенаде.

Все ж укротить тебя сумел нахал,

И этот слух грозит скандалом крупным: Сначала ручку он поцеловал,

Лобзая груди — сердце, мол, искал, — Пришел к губам, дотоле недоступным.

Детали опустив, скажу, что он, Доверившийся сладостной надежде,

Был до того отважен и влюблен,

Что влез однажды ночью на балкон,

Где тень твою мечтал увидеть прежде.

Ведь за тебя не опасалась мать:

Сказали ей, что он уже в Севилье.

Весь город продолжал спокойно спать, Смельчак же, предвкушая благодать,

Ради услад предпринял все усилья.

Сна он и ты не ведали в ту ночь,

А утром в сад он проскользнул украдкой,

Как вор, своих восторгов скрыть невмочь, И поскорее удалился прочь,

Чтоб после вспоминать о ночи сладкой.

Мать, все узнав, была разъярена.

В слезах, что ты пережила, бедняжка! Упреков получила ты сполна,

Ты в комнате была затворена И там рыдала горестно и тяжко.

Тебе пришлось взять на себя вину И оценить предательские речи.

Беда свалилась на тебя одну!

Рыданьями терзая тишину,

На ложе вновь мечтала ты о встрече.

Вновь о любви тайком мечтала ты И лепестки ромашки обрывала,

Гадая, о тебе ль его мечты,

Коварны были клятвы иль чисты. Надеялась ты вновь и вновь рыдала.

Но ты же причиняешь боль цветку!

Как ты, он по утрам росою плачет.

Все выпадает на его веку:

Как ты, он знает радость и тоску.

В короткой жизни страсть немало значит!

Так не ломай же крылья у цветка,

Томясь часами в комнате-темнице!

Ведь все равно ограда высока И не откроет дверь твоя рука —

Тебе, влюбленной, долго здесь томиться!

Ромашка каждая по-женски хороша;

Как женщина, она любить способна.

В благоухании цветка — его душа.

Он отдается, страстью весь дыша,

И сердце розы твоему подобно.

Блестит на ней алмазная роса,

Как слезы опечаленной влюбленной.

Она глядит в ночные небеса,

"Приди, мой друг! — зовут ее глаза. —

И до утра ласкай меня бессонно!"

Красавица, так дай цветам покой!

Апрель и май для счастья их растили,

Как нас, людей. Удел цветов благой —

Жить на земле, пить сок ее живой —

Мечта ромашек, примул, роз и лилий.

Так любит он, как прежде, или нет? —

Наверное, узнать ты хочешь все же.

Ждать радостей тебе иль новых бед?

Ты, в зеркало глядясь, найдешь ответ,

А вот терзать цветок, мой друг, негоже.

Лицо твое увидев, не уснуть;

Огромные глаза сияют под матильей.

Лишь ночь прекрасную откроет грудь,

Покров стыда отбросив. Страсти суть Избраннику явить одна ты в силе.

Власы твои трех поясов длинней,

Они струятся, как ручей, на воле.

Любой пленится красотой твоей.

Счастливец выбрал лучшую из фей,

Чью грудь никто не целовал дотоле.

На миг тебя забыть не сможет тот,

Кто видел хоть на миг тебя нагую.

Изведав ласк твоих сладчайший мед,

Нетерпеливо новых встреч он ждет,

Чтоб страстному отдаться поцелую.[10]

К этим объяснениям, сударыня, остается добавить, что Александр возвратился ко мне, наделенный зверским аппетитом, и один проглотил половину завтрака, поданного на восьмерых. Это, безусловно, доказывает, что поэзия чрезвычайно возбуждает аппетит.

Наконец, санитарная служба, исполнив свой долг, признала, что на наш счет ей нечего сказать, и мы получили разрешение ступить на землю Гибралтара, где и очутились через десять минут после того, как это разрешение было получено.

ГИБРАЛТАР

Пока мы бросали якорь в порту Гибралтара, нас более всего поразил пост шотландцев, располагавшийся слева на довольно высокой площадке, так что разгуливающий по ней часовой и беседовавшие в отдалении два или три солдата четко выделялись на фоне оранжевого неба. Для нас, французов, шотландец с его нарядом, столь отставшим от современной цивилизации или, напротив, столь опережающим ее, существует лишь в романах Вальтера Скотта, а тут вдруг на другом конце европейского мира мы столкнулись с этой фантастической реальностью. Это было нечто вроде игрушки, которая, благодаря подзорной трубе капитана, весьма позабавила нас в течение нескольких минут. Затем мы вновь обратились к Гибралтару.

Я понимаю, почему древние сделали из Гибралтара один из Геркулесовых столпов; им было и в самом деле довольно трудно понять, откуда взялась там эта глыба высотой в полторы тысячи футов, которая ни с чем не связана, ни с чем не соединена и кажется упавшей с неба или выросшей из земли. На первый взгляд это лежащий у кромки воды сфинкс, круп которого примыкает к Европе, в то время как его голова устремлена к Африке; вытянутые вперед лапы образуют самую выдвинутую точку нашего континента. Все неровности, которые можно заметить на его шкуре, бородавки, которыми усеяны его лапы, горошины, которыми усыпан его нос, подобно носу Цицерона, — все это дома, укрепления, форты. Муравьи же, снующие среди всего перечисленного — то поднимаясь, то спускаясь, то карабкаясь, — это люди.

Пока мы раздумывали, какую загадку мог предложить плывущим кораблям этот гигантский сфинкс, санитарная служба, удостоверившись, что у нас нет ни холеры, ни желтой лихорадки, ни чумы, выдала нам разрешение сойти на берег.

По своему обыкновению, я хотел взять ружье, но мне заявили, что в Гибралтаре иностранцы не имеют права появляться с оружием. Опасаясь возможного несчастного случая, я хотел разрядить ружье, выстрелив в чайку, показавшуюся достаточно доверчивой для английской чайки; но меня остановили, сказав, что в порту Гибралтара стрелять нельзя. Смиренно склонив голову, я спустился в лодку, которая должна была доставить нас на сушу. С лодки мы смогли увидеть линию новых укреплений, возводимых прямо в море.

Причаливая к пирсу, я в последний раз взглянул на Альхесирас, который сверкал на берегу, словно огромная рыбина, наполовину высунувшая из воды свою серебряную спину; ступая на гибралтарскую землю, я чувствовал, что покидаю Испанию.

Действительно, Танжер, откуда мы только что прибыли, был гораздо более испанским, нежели Гибралтар. Едва переступив порог, мы перенеслись в Англию. Никакой островерхой брусчатки, никаких домиков с решетками и зелеными жалюзи, никаких очаровательных двориков с мраморными фонтанами посреди лавок; только торговцы полотном, ножовщики, оружейники, гостиницы с гербами Великобритании, белокурые женщины на тротуарах и одетые в красные мундиры офицеры верхом на английских лошадях. Мальчик с пальчик одолжил нам свои сапоги, и с каждым шагом, удалявшим нас от палубы "Быстрого", мы преодолевали целых семь льё.

Мы зашли в ресторан, съели бифштекс с кровью, сэндвичи, масло и запили все это элем и портером; после обеда мы попросили по стакану малаги, за которой для нас ходили куда-то еще. Зато нам подали безупречный чай: чистейший пекое с белыми ворсинками.

Мы попросили передать губернатору, что хотели бы выразить ему свое почтение, но губернатор уехал куда-то верхом. Воспользовавшись отсрочкой, мы решили осмотреть город.

Попадая на некоторые улицы, мы удалялись на мгновение от Англии, приближаясь то к Испании, то к Африке, то к Иудее; в самом деле, население Гибралтара дополняют испанцы, арабы и евреи.

Я забыл сказать об обезьянах, пора вернуться к ним: по заслугам и почет. Первое, о чем обычно просят французы, приезжая в Гибралтар, — показать им обезьян. Не таких обезьян, как у меня в сарайчике или в доме у г-на Ротшильда, и не во дворце, как в Ботаническом саду, а обезьян на свободе, полной и неограниченной свободе, обезьян, бегающих по горам, скачущих с утеса на утес, прыгающих с одного дерева на другое и спускающихся иногда, перекувырнувшись через голову, даже в город. В самом деле, Гибралтар — единственное место нашего континента, где обосновались обезьяны. Подобно арабам, они перешли с Абилы на Кальпу; однако, более осторожные, чем те, они не отважились перебраться ни в Испанию, ни во Францию, а потому не встретились ни с Карлом Мартеллом, ни с Фердинандом; в итоге им удалось сохранить свое завоевание.

Известные пройдохи, они сумели найти способ стать полезными. Англичане привезли в Гибралтар барометры; но среди искусственного тумана бедные инструменты оказались в растерянности; не в силах разобраться в этой игре паров и солнца, они не осмеливались показывать ни "Ясно", ни "Дождь", оставаясь на отметке "Переменно", а это решительно ни о чем не говорило. Обезьяны нашли выход из положения, сделавшись барометрами.

Кальпа имеет два склона: восточный и западный; если погода ясная, обезьяны идут на западный склон; если же собирается дождь или буря, обезьяны перебираются на восточный.

Нетрудно понять, что, облеченные столь важными полномочиями, обезьяны в Гибралтаре стали священными, подобно аистам в Голландии или ибисам в Египте. Любого гибралтарца, который посмеет убить обезьяну, ожидает суровое наказание.

Так как погода стояла ясная, мы отправились к дивному месту для прогулок, расположенному на западном склоне горы; если была надежда встретить зеленую мартышку или макаку, то только на этой стороне.

Мне больше всего на свете хотелось бы сказать Вам, сударыня, что я имел счастье заметить пускай хоть самое крохотное четверорукое, однако истина, как всегда, превыше, и вынужден признаться, что, вооружившись подзорной трубой, я напрасно играл роль звездочета Лафонтена. Счастье еще, что в Гибралтаре нет колодцев.

Упорно глядя вверх, я проявлял весьма большую несправедливость по отношению к прогулочной тропе, безусловно представлявшей собой любопытнейшее соединение земли, деревьев и цветов. В самом деле, цветы привезены сюда из Англии, деревья — из Франции, земля — уж не знаю откуда; и все это доставлено в трюмах, на спинах мулов или на ручных тачках. Только вот беда: все вокруг усыпано ядрами, забито пушками, утыкано часовыми.

К счастью, за этими часовыми, пушками и ядрами колышется море, прозрачное и голубое, ни цвет, ни форму которого изменить невозможно. Иначе Гибралтарский пролив давно уже стал бы серым и неспокойным, как Ла-Манш.

Довольно пологие скаты вели к вершине горы. По одному из них спускались три всадника; нам сообщили, что это губернатор с двумя адъютантами; мы решили, что он возвращается к себе, и, с грустью распростившись с обезьянами, которых нам так и не довелось увидеть, и одновременно, но уже с радостью, — с ядрами, пушками и часовыми, которых нам пришлось насмотреться вдоволь, мы направились в резиденцию губернатора.

Быть может, Вы удивлены, сударыня, тем упорством, с каким я, повидавший многое, стремился нанести визит какому-то губернатору, а в особенности губернаторуГибралтара; дело в том, что я забыл Вам сказать, сударыня, как зовут этого губернатора. А зовут его сэр Роберт Вильсон.

Вы так молоды, сударыня, что это имя, которое должны почитать все французы моего возраста, возможно, не пробуждает у Вас никаких воспоминаний. В самом деле, сударыня, события, в которых сэр Роберт Вильсон принимал участие, происходили в 1815 году, то есть примерно лет за десять до Вашего рождения.

Эхо катастрофы при Ватерлоо, подобно отзвуку гигантского крушения, все еще не смолкало в мире; "Нортумберленд" покидал берега Англии, унося на Святую Елену растерявшегося гения, в минуту помрачения попросившего убежища у самых беспощадных своих врагов. Отсутствовавший три месяца Людовик XVIII только что вернулся в Тюильри, держа в руках проскрипционный список. Три имени в этом списке значились красными буквами, кровавыми буквами.

То были имена Лабедуайера, Нея и Лавалетта. Всех троих приговорили к смерти: первого — военный суд; второго — Палата пэров; третьего — суд присяжных.

Лабедуайер и Ней оба пали: двойное эхо расстрела прокатилось по Парижу. Из обвиняемых оставался один Ла-валетт; все надеялись, что суд присяжных его оправдает, а после осуждения рассчитывали на помилование. Однако все ошиблись и в первый, и во второй раз. 21, 22 и 23 сентября 1815 года были ужасными для Парижа днями. 20-го кассационный суд отклонил ходатайство о помиловании. Обычно казнь назначается через три дня. На этот раз речь шла не о расстреле, воинской смерти, которой осужденный смотрит в лицо, которой он командует и которая не влечет за собой позора. На этот раз готовилась прилюдная смерть на эшафоте Гревской площади, смерть безобразная — с палачами, помостом и ножом гильотины. Лава-летт как бывший адъютант Бонапарта просил о расстреле; однако Людовик Желанный счел такую милость чрезмерной и отказал в ней.

Кровавое празднество должно было состояться утром 24-го. С самого рассвета мосты, набережные, площадь заполнились народом. У эшафота есть свои приверженцы; безвинный или виновный, какая разница: все равно падет чья-то голова и зрелище всегда одно и то же. Между тем на этот раз толпа выглядела мрачной: ожидание было безмолвным, любопытство боязливым.

Внезапно странный шепот, неожиданная дрожь пробежали по толпе и в конце концов прорвались радостными криками. Стало известно, что, явившись утром за осужденным, палач обнаружил в камере лишь женщину.

Этой женщиной былых времен, римлянкой девятнадцатого столетия оказалась г-жа де Лавалетт. Накануне она пришла отужинать с осужденным и привела с собой дочь. Заговор составили две женщины, заговор благой и святой, ибо речь шла о спасении отца и мужа.

В восемь часов г-н де Лавалетт, облаченный в одежду своей жены, вышел из тюрьмы Консьержери, опираясь на руку дочери. Ожидавший во дворе портшез унес их. Носильщики, которых потом разыскали — они не состояли в заговоре, — доставили двух женщин на набережную Ор-февр, к началу маленькой улочки Арле.

Там какой-то мужчина остановил портшез и, открыв дверцу, сказал: "Сударыня, вам следует нанести визит председателю". Та из двух женщин, что пониже, осталась внутри, а та, что повыше, вышла и, опершись на руку мужчины, свернула вместе с ним на улочку. Через мгновение послышался шум кабриолета, удалявшегося галопом. Вот и все, что было известно.

Впрочем, я ошибаюсь, известно было и еще кое-что: г-н де Лавалетт не покидал Парижа.

Таким образом, новость о бегстве была всего лишь одним из поворотов этой великой драмы. В любую минуту беглеца могли обнаружить, и тогда неминуема была бы развязка, отложенная лишь на время и тем более захватывающе интересная самой своей задержкой.

Ожидание было долгим. Оно длилось три с половиной месяца. Наконец около 15 января разнесся слух, что Лавалетт спасся и покинул не только Париж, но и Францию. Никто не поверил в это бегство, настолько фантастическими казались его подробности. Господин де Лавалетт покинул Париж в восемь часов утра, в открытом кабриолете, которым управлял английский полковник. Этот английский полковник пересек вместе с г-ном де Лавалеттом всю Францию и расстался с ним лишь в Монсе, то есть по другую сторону границы, когда беглец был в полной безопасности.

И чтобы придать достоверность столь невероятному событию, все повторяли имя англичанина, который спас француза от врага более безжалостного для него, чем соотечественники этого англичанина.

Звали его сэр Роберт Вильсон. Это был тот самый сэр Роберт Вильсон, сударыня, который стал губернатором Гибралтара и которому я так стремился нанести визит. Теперь Вам понятно мое упорство, не так ли?

Сэр Роберт Вильсон — великолепный старик лет шестидесяти шести — шестидесяти восьми, который до сих пор сам объезжает своих лошадей и ежедневно проделывает десять льё по Гибралтару, принял меня изысканнейшим образом. Я имел неосторожность заметить у него на полке марокканские гончарные изделия, а затем, вернувшись на "Быстрый", обнаружил их на борту.

Если что-то и могло бы заставить меня задержаться в Гибралтаре еще на один день, так это настойчивое приглашение, любезно сделанное мне сэром Робертом Вильсоном. Я расстался с этим человеком столь благородного и преданного сердца, испытывая чувство величайшего восхищения.

Да ниспошлет ему Господь долгие и счастливые дни, ему, которому другой человек обязан долгими и счастливыми днями!

Мы покинули Гибралтар без десяти минут четыре. Еще десять минут, и мы стали бы пленниками до следующего дня. По правде говоря, ступив на палубу "Быстрого", мы вздохнули с облегчением, с каким, должно быть, вздохнул г-н де Лавалетт, ступив на мостовую набережной Орфевр.

ПЛЕННИКИ

Двадцать шестого в четыре часа утра "Быстрый" поднял якорь. Мы пересекли пролив по диагонали, образовав угол с тем путем, каким проследовали накануне, — Гибралтар был вершиной этого угла. В девять часов утра мы прибыли в огромную бухту; справа от нас высились горы мыса Негро, уступами обрамлявшие долину; в глубине ее виднелся Тетуан, едва возвышавшийся над землей и скорее напоминавший огромную каменоломню, чем город.

В пути у меня состоялась долгая беседа с капитаном, и вот что он мне рассказал.

Поспешность, с какой "Быстрый" был направлен ко мне, заставила его изменить первоначальный маршрут, цель которого заключалась в том, чтобы подобрать французских пленников, находившихся в руках Абд эль-Ка-дера.

Впервые я услышал на борту корабля об этой миссии "Быстрого" и попросил у капитана подробных объяснений. Но главное, мне хотелось знать, остается ли у нас необходимое время для выполнения этой миссии.

Вот как обстояли дела. Всем памятны героическое сражение при Сиди-Брагиме и тот отклик, какой оно нашло в сердцах французов. После этого сражения около ста пятидесяти человек остались пленниками арабов. Из всех пленников самым значительным был г-н Курби де Конь-ор, командир гусарского эскадрона. Кровавая бойня у Мулуи, о которой столь красочно поведал трубач Роллан, каким-то чудом спасшийся во время этого побоища, свела число пленных до двенадцати. Почти всякая надежда когда-либо увидеть их вновь была потеряна, и вдруг 5 октября 1846 года г-н Курби де Коньор написал коменданту Мелильи письмо, которое тот получил 10-го числа того же месяца.

В этом письме г-н Курби де Коньор сообщал коменданту, что договорился с охранявшими его арабами о побеге, своем и других пленных, в обмен на 6 000 дуро, которые он просил выделить ему, обязуясь вернуть их лично. Комендант Мелильи не располагал такой суммой и сразу же передал сообщение о письме г-на Курби де Коньора французскому консулу в Малаге, а тот незамедлительно доложил об этом губернатору Орана.

Написав французскому консулу, комендант Мелильи переслал тем временем г-ну де Коньору письмо, которое было датировано 17 октября: в нем сообщалось об отсутствии у него денег и о принятых им мерах, с тем чтобы французские власти изыскали нужные средства, которых у него не было.

Как только губернатор Орана получил депешу, адресованную ему французским консулом в Малаге, он вызвал к себе капитана "Быстрого", попросив его прийти в сопровождении одного из своих офицеров. Капитан сразу же отправился к губернатору. Согласно полученному приглашению, его сопровождал лейтенант, г-н Дюранд.

В результате этой встречи капитан Берар получил приказ немедленно направиться вместе с г-ном Дюрандом в Мелилью, чтобы обсудить с комендантом этой крепости меры, необходимые для успешного проведения столь важных переговоров.

В то же время казначейство Орана вручило капитану Берару сумму в 32 000 франков и еще 1 000 франков на непредвиденные расходы.

Вот инструкции, которые были даны капитану Берару. Они свидетельствуют о привычном неверии в успех такого рода переговоров.

"Оран, 17 сентября 1846 года.

Капитан!

До Вашего отъезда я еще раз хочу повторить, что предоставляю Вам полную свободу дать хоть какой-нибудь ход делу, о котором я говорил сегодня утром; если во время Вашего пребывания в Мелилье Вы поймете, что в отношении наших несчастных соотечественников нет никакой надежды, доставьте сюда господина Дюранда и доверенные ему деньги; если также Вы сочтете, что комендант настроен не наилучшим образом и что нельзя поселить господина Дюранда в Мелилье, не подвергая его опасности быть ограбленным, возьмите равным образом на себя решение вернуть все обратно; словом, я полагаюсь на Ваше мудрое суждение относительно возможности дальнейшего развития этого дела.

В конверте Вы найдете инструкции, которыми должен руководствоваться господин Дюранд при выполнении своей миссии".

Губернатор Орана знал подозрительность арабов и потому принял все меры предосторожности, чтобы не пробудить у них опасений.

Так что "Быстрый", не задерживаясь в Мелилье, должен был лишь высадить г-на Дюранда на берег под предлогом нездоровья и удалиться, оставив его или забрав назад сразу же после того, как г-н Дюранд сообщит, считает ли он возможным остаться там без риска нежелательных последствий или нет.

Господин Дюранд вернулся: комендант Мелильи не хотел давать ему разрешения остаться в крепости, ибо на этот счет у него не было категорического указания генерал-губернатора Гранады; пришлось ждать такого указания.

Между тем комендант верил в серьезность переговоров, и потому капитан Берар сообщил ему об инструкциях, данных г-ну Дюранду, попросив разместить в надежном месте имевшиеся при нем средства. Под расписку коменданту были оставлены 32 000 франков.

В тот же день, когда имели место все эти обсуждения, комендант Мелильи отправил посланца к г-ну де Коньо-ру; посланец был один араб, которого он использовал для связи с местными жителями. Араб должен был доставить предводителю пленников письмо, сообщавшее, что требуемая сумма выкупа находится в руках коменданта.

Посланец явился в дуар, где содержались пленники, под видом больного, который пришел проконсультироваться с французским врачом. Один из пленников действительно был врачом — доктор Кабас, храбрый и милейший молодой человек, постоянно забывавший о собственных страданиях, ради того чтобы облегчать страдания своих товарищей.

Посланцу, который с трудом передвигал ноги и стонал так, словно вот-вот должен был умереть, позволили приблизиться к пленникам; те, тоже поверив уловке, были далеки от того, чтобы увидеть в нем вестника свободы, пока в ту минуту, когда доктор Кабас щупал ему пульс, посланец не сунул доктору в руку записку коменданта Мелильи.

Записка тут же была передана г-ну де Коньору, и тот ответил коменданту следующим письмом:

"Ваше письмо от 18-го числа вызвало у нас огромную радость; держите деньги при себе; мы надеемся, что вскоре нас направят в Ваш город и мы сможем засвидетельствовать Вам нашу глубочайшую признательность".

Араб получил это письмо в виде конверта, содержащего дозу лекарства. Оно целиком было написано собственноручно г-ном Курби де Коньором, но без подписи. То были единственные сообщения, которыми обменялись комендант Мелильи и г-н де Коньор.

Со своей стороны арабский вождь, обсуждавший с г-ном де Коньором условия побега пленников, отправил 6 ноября посланца к вождю бени-буйафаров, соседнего с Мелильей племени, который должен был поделить с ним прибыль от этого договора. Он приглашал его незамедлительно явиться в дейру, с тем чтобы забрать пленников и препроводить их к крепости.

На другой день после получения этого письма комендант Мелильи получил через посыльного сообщение от вождя буйафаров; вождь предупреждал коменданта, что пленники могут быть возвращены лишь с 23-го по 27-е — то есть в те дни, когда он вместе с людьми своего племени несет охрану на обсервационной линии, установленной перед городом, ибо племена, живущие в окрестностях Мелильи, сменяя друг друга, несут эту службу по очереди в течение четырех дней.

Чтобы не возбуждать подозрений арабов, капитан Бе-рар должен был, по мере возможности, воздерживаться от появления перед Мелильей, этим и объясняется то обстоятельство, что, дабы использовать его свободное время, ему был отдан приказ забрать меня в Кадисе.

Однако, чтобы средство помощи и передвижения было готово к любому развитию событий, г-ну Дюранду было поручено установить посредством баланселлы, плавающей под испанским флагом, службу связи между Мелильей и Джема-р'Азуатом.

Вот что рассказал мне капитан во время плавания из Гибралтара в Тетуан. Было это 26-го, то есть в тот самый день, когда решалась судьба наших пленных.

Первым моим побуждением было отказаться от посещения Тетуана и, так как "Быстрый" находился в моем распоряжении, направить его в Джема-р'Азуат; но капитан не верил в исполнение арабами данного им обещания; к тому же день 27 ноября был назначен вождем буйафаров, и потому он хотел вновь появиться на рейде в Мелилье лишь после полудня 27-го.

Таким образом, несмотря на эту новую заботу, завладевшую нашими умами, мы подошли к Тетуану и бросили якорь.

Кроме того — полагаю, я уже говорил об этом, — из Танжера в Тетуан отправлен был гонец, дабы предупредить бея, что мы собираемся посетить город, и было бы затруднительно нарушить принятое обязательство. Так что после завтрака мы приготовились сойти на берег.

Но едва мы успели сесть за стол, как к нам спустился вахтенный офицер и сообщил, что два всадника, судя по всему прибывшие из Тетуана, остановились на берегу и подают сигналы. Мы поднялись на палубу: на берегу действительно гарцевали два всадника; с помощью подзорной трубы капитана мы смогли разглядеть их богатые одежды. Они размахивали ружьями, явно желая привлечь к себе внимание.

Капитан тотчас приказал спустить на воду шлюпку, чтобы узнать, не ради ли нас они здесь. Затем, намереваясь на всякий случай быть готовыми, мы снова спустились в столовую, решив закончить завтрак. Но любопытство наше было столь велико, что на палубу мы вернулись раньше, чем наша шлюпка пристала к берегу.

Мы видели, как матросы с помощью боцмана, говорившего по-испански, вступили в разговор с арабами, затем, после нескольких минут диалога, арабы развернулись и галопом помчались в Тетуан. Ну а шлюпка возвратилась к нам.

Это в самом деле были посланцы бея Тетуана, явившиеся узнать о нашем прибытии и возвращавшиеся в город за лошадьми, которые были предоставлены в наше распоряжение, и за эскортом, который должен был сопровождать нас. У нас не хватило терпения дожидаться этого эскорта, мы сели в вельбот и поплыли к берегу.

Через полчаса после нашего отплытия мы причалили и тут же с ружьями в руках разбрелись по берегу. Увидев маленькую речку, впадавшую в море, мы пошли вдоль ее берега и подстрелили несколько болотных птиц. Затем, видя, что эскорт наш все не появляется, мы приняли решение пойти пешком, как обычные путешественники, в город, белевший в двух льё впереди.

Однако нас остановило непредвиденное препятствие. Примерно в пяти шагах от берега стояло здание; мы приняли его за какую-то незначительную постройку: ферму или мельницу. На деле же строение это оказалось таможней и кордегардией. Оттуда вышли люди, похожие на солдат, и подали нам знак, что дальше идти запрещено. Впрочем, все на том же плохом испанском они добавили, что нам следует подождать всего лишь несколько минут, пока не появится наш эскорт.

Мы набрались терпения и ждали час, потом еще полтора часа. Затем, более несчастливые, чем сестрица Анна, которая, глядя на зеленеющие поля и сверкающий горизонт, заметила в конце концов двух приближающихся всадников, мы, так ничего и не увидев, приняли решение отказаться от Тетуана и вернуться на борт "Быстрого".

Это оказалось большим ударом для наших художников, которым были обещаны чудеса; но едва я сказал о причинах моего нетерпения, то есть поведал историю пленников, о которой никто не знал, как все в один голос воскликнули: "На "Быстрый"! "На Быстрый"!"

И в самом деле, какой арабский город, пусть даже построенный во времена халифа Гарун ар-Рашида, мог сравниться для нас в этот миг с той бедной маленькой испанской крепостью, что называлась Мелильей?

Через час мы шли под всеми парусами и на всех парах. Когда поднимали якорь, в подзорную трубу капитана мы увидели наш эскорт, выезжавший из ворот Тетуана.

МЕЛИЛЬЯ

Мелилья, наряду с Сеутой, — это последний оплот, который Испания сохранила в Африке.

Мы не станем заниматься Сеутой: это старинное владение графа Хулиана, через которое мавры шагнули за Гибралтарский пролив, представляет для нас интерес лишь своим прошлым. Зато, напротив, мы подробно займемся Мелильей, имеющей столь важное для нас значение в настоящем.

Мелилья — это испанский Ботани-Бей; именно в Мелилью Испания отправляет своих ссыльных: если существует на свете невыносимо горестный для изгнанника уголок земли, то это Мелилья, Мелилья, откуда изгнанник почти что видит у черты горизонта родную страну, не имея возможности добраться до нее.

С любой каторги мира можно бежать; из Мелильи не бегут, ну а если бегут, то лишь для того, чтобы попасть в руки арабов, отрезающих беглецу голову. Ибо арабы постоянно враждуют с гарнизоном Мелильи, за исключением, правда, базарных дней; в остальные же дни они подходят к самому подножию крепостных стен, бросая камни, а иногда и стреляя.

Когда комендант, рассердившись, закрывает ворота Мелильи, гарнизон ест соленую говядину, а когда открывают ворота — свежее мясо, неизменно расплачиваясь за это какой-нибудь кражей и убийством.

А между тем там находятся восемьсот человек. Восемьсот человек, вынужденных постоянно держаться настороже, под страхом быть однажды захваченными и зарезанными; это куда более продолжительная осада, чем осада Трои, — она длится вот уже триста лет. И это самая настоящая осада, ибо, как явствует из предыдущей главы, каждое арабское племя по очереди несет службу, окружая Мелилью.

Таким образом понятны меры предосторожности, предпринятые губернатором провинции Оран по поводу 32 000 франков г-на Дюранда, ведь ограбили же генерала Кавеньяка при подобных переговорах.

В течение всего дня разговоры велись исключительно о пленниках, об их шансах, плохих и хороших, и, надо сказать, каждый считал, что плохих шансов намного больше, чем хороших. В самом деле, какова вероятность того, что арабский вождь сумеет скрыть от бдительного ока Абд эль-Кадера двенадцать довольно важных персон из тех, что все еще находились в его руках?

Некоторые утверждали, будто переговоры эти вел через посредника сам Абд эль-Кадер; и опять же, какова вероятность того, что Абд эль-Кадер отдаст за 30 000 франков двенадцать голов, за которые он может потребовать 50 000 экю?

Словом, в связи со столь важным делом имело место то самое загадочное и горестное сомнение, какое сопутствует обычно всем переговорам, ведущимся с этим народом, который отличается хитрой душой и изменчивым настроением. А не было ли это еще одним способом перерезать остаток французов, избежавших бойни у Мулуи, и перерезать на этот раз вроде бы по праву, так как их настигнут в момент побега? И потом, разве не было бы чудом, что мы, случайно попав в Африку, прибыли туда как раз в нужную минуту, чтобы участвовать в счастливой развязке драмы, столь мрачной до самого последнего акта? Я не мог в это поверить, и, тем не менее, у меня, одного из всех, оставалась надежда.

Между тем африканский берег открывался справа от нас, словно длинная лента с зубчатым краем, в то время как слева размывалась на горизонте Испания — неуловимая, точно облако, прозрачная, будто дымка. К четырем часам пополудни она исчезла совсем. Наступила ночь и вместе с ней — сильная качка; морская болезнь оказывала свое обычное пагубное действие. Маке укрылся у себя в каюте, а Жиро — на подвесной койке. Мы пошли навестить больных и увидели Виаля, поправлявшего одеяло Жиро.

Сон все не приходил; море разбушевалось, стулья и табуреты кают-компании разгуливали, раскачиваясь на своих ножках, будто пьяные.

На следующий день утром мы должны были прибыть в Мелилью.

Действительно, в семь часов нас позвал капитан: показалась крепость. Первое, что меня поразило, когда я поднялся на палубу, — это английский флаг, под которым мы шли. Такую предосторожность счел своим долгом принять капитан.

Мы бросили якорь; в одно мгновение все высыпали на палубу: в подзорную трубу отлично видны были два-три небольших судна, пришвартованных на рейде, но ни в одном из этих судов капитан не узнавал баланселлу г-на Дюранда. К тому же, не было ни малейшего знака, который мог бы указать, к какому исходу привели переговоры — счастливому или скверному. На крепостной стене время от времени появлялся часовой. Вот и все.

Капитан посовещался, желая знать, посылать ли ему шлюпку на берег, и мы все в один голос стали уже проситься в эту шлюпку, как вдруг увидели появившегося в порту человека, сидевшего в маленькой лодке.

Лодка тотчас пришла в движение, и через несколько минут стало ясно, что она направляется в нашу сторону. На корме этой маленькой лодки развевался испанский флаг.

По мере ее приближения в человеке можно было распознать испанского офицера; поняв, что мы его видим, он стал размахивать платком. Но видеть — это еще не слышать; да, мы прекрасно видели его сигналы, но что они означали? Они могли говорить "немедленно уходите", равно как и "скорее сюда"; "все потеряно" или же, напротив, "все в порядке".

Четверть часа нас не покидала тревога, которую трудно даже передать; берег был совершенно пустынен, две или три рыбацких лодки беззаботно тащили на рейде свои сети. И лишь маленькая лодчонка явно жила нашей жизнью, ее надежды и опасения соответствовали нашим опасениям и нашим надеждам.

Все сердца бились в тревоге, а взгляды в нетерпении пожирали лодку; никто не подумал выйти ей навстречу, все ждали, пребывая во власти понятных треволнений ожидания. Платок по-прежнему развевался; мы начали различать черты того, кто размахивал им: это был молодой человек лет двадцати пяти. Подзорная труба лишь обостряла нетерпение; она приближала человека, но не могла приблизить его голос.

И все-таки выражение его лица было радостным; и все-таки его жесты соответствовали этому выражению; и все-таки среди шума ветра и моря стал слышен слабый звук его голоса. И голос этот, казалось, кричал одно только слово, а ведь никто не стал бы кричать, чтобы сообщить дурную весть. Дурную весть нам и без того всегда успели бы передать.

На борту не было слышно ни звука, все буквально затаили дыхание: теперь мы уже не глазами впивались вдаль, а напрягали слух.

Наконец в какой-то миг затишья, между двумя свистами ветра, между двумя стонами волн, до нас долетело слово: "Спасен ы!" Наш крик вторил этому слову: "Спасены! Спасены!"

Затем, словно все разом испугались ошибиться, словно каждый усомнился в собственном слухе, снова воцарилась тишина, среди которой все то же слово "спасены!" долетело до нас во второй раз.

То, что началось потом, нельзя даже назвать проявлением радости, это напоминало горячечное исступление, это походило на безумие; с души у всех свалилась тяжесть, глаза у всех наполнились слезами, все принялись рукоплескать.

Когда молодой офицер причалил, смешались чины и звания; не было больше ни капитана, ни пассажиров; все устремились к нему, рискуя упасть в море. Он был поднят и внесен на палубу.

К несчастью, из всего французского языка он знал лишь одно слово, которое выучил перед выходом в море, чтобы послать нам эту добрую весть как можно раньше. И вот тут-то Дебароль, наш штатный переводчик, стал крайне важной персоной. Прежде всего, нам хотелось узнать имя этого доброго вестника — его звали дон Луис Каппа; он был старшим адъютантом при штабе крепости. Пленники были спасены, действительно спасены — это самое главное, что нам хотелось знать; мы заставляли его повторять это на все лады, твердить по многу раз одно и то же.

Затем перешли к подробностям. Вот как все происходило. Обитатели крепости, не имея никаких известий от буй-афаров после того сообщения, которым их предупредили, что пленников отдадут с 23-го по 27-е, изнывали от ожидания в тревоге, почти равной нашей, как вдруг 25-го, то есть позавчера, в семь часов утра, у одного из крепостных рвов появились два араба.

Они сообщили, что пленники находятся в четырех льё от города и что в тот же день на косе Бастинга состоится обмен их на обещанные деньги. Когда пленников доставят на эту косу, комендант будет предупрежден большим костром. Одного из арабов удержали, другого отпустили.

Баланселла г-на Дюранда находилась в порту; было решено не дожидаться сигнала: до зубов вооружив шестерых матросов, им поручили отвезти в лодке 32 000 франков.

Дон Луис Каппа пожелал плыть вместе с ними и разделить все опасности экспедиции. Баланселла отчалила; экипаж делал вид, будто занимается рыбной ловлей, и следовал вдоль берега на расстоянии пушечного выстрела; поравнявшись с косой Бастинга, они взяли курс на мыс.

Едва матросы успели спустить паруса, как появились четверо или пятеро всадников, подававших сигналы; баланселла тотчас подошла к берегу на расстояние пистолетного выстрела. На такой дистанции г-н Дюранд и арабы могли вести разговор. По словам арабов, пленники были в полульё от этого места. Араб, находившийся в балан-селле, ответил, что деньги в лодке, и, взяв в каждую руку по мешку, показал их своим товарищам. Один из них сразу повернул назад. Спустя три четверти часа он появился вновь вместе с пленниками и остальными членами своего отряда. Пленных было одиннадцать: десять мужчин и одна женщина. Эта женщина была захвачена вместе с дочерью возле Орана, уже восемь лет тому назад. Один из пленников — помнится, их было двенадцать — умер от лихорадки прошедшей ночью. Все были верхом.

Увидев их, молодой испанский офицер не имел сил сдержаться: он прыгнул в море, доплыл до берега и бросился в объятия г-на Курби де Коньора. Это было крайне неосторожно, ибо ни о чем еще не договорились, а испанцы Мелильи, как мы уже упоминали, воюют с соседними племенами; если бы переговоры кончились ничем, что было вполне возможно, дон Луис остался бы в плену.

Такое замечание прежде всего высказал г-н де Коньор, прижав к груди дона Луиса. "Во имя Неба! — произнес он. — Вернитесь на борт". — "О! Ни за что! — с юношеским энтузиазмом воскликнул дон Луис. — Покидая Мелилью, я поклялся, что вы вернетесь со мной или же я отправлюсь с вами". И дон Луис остался с пленниками.

Между тем арабы, казалось, были искренни и торопились заполучить деньги г-на Дюранда ничуть не меньше, чем г-н Дюранд — пленников. Они отправили одного из своих предводителей на борт и тот проверил мешки. Мешков было шесть: в пяти — по 1 000 дуро и в одном — 1 100, что в точности составляло требуемую сумму, то есть 32 000 франков. Он вернулся на берег, захватив три мешка, и тогда на борт отправили половину пленников.

Затем был доставлен остаток выкупа, а в обмен вторая часть пленников получила возможность присоединиться к своим товарищам. Все они почувствовали себя спасенными лишь тогда, когда очутились среди французов и ощутили под ногами настил французской лодки, когда каждый из них взял в руки карабин. Четырнадцать месяцев и двадцать дней пробыли они в плену у арабов.

Пленники были перевезены в Мелилью и провели там ночь, а на следующий день, около двух часов, баланселла отплыла к Джема-р'Азуату.

В числе выкупленных пленных были: подполковник Курби де Коньор; лейтенант Ларразе; младший лейтенант Тома; врач Кабас; лейтенант Марен из 15-го полка легкой пехоты; сержант Барбю из 2-го гусарского полка; Тестар, гусар; Мец, гусар; Тротте, стрелок из 8-го батальона; Мишель, стрелок из 41-го линейного пехотного полка, а также женщина Тереза Жилль. Офицера, который умер накануне, не дождавшись встречи со своими соотечественниками, звали Иллерен — он был лейтенант 41-го линейного пехотного полка.

Таковы точные факты, которые я записал под диктовку самого дона Луиса Каппы; при этом Дебароль служил мне переводчиком, а юнга — пюпитром.

ДЖЕМА- РАЗУАТ

Пленники, в своем вполне простительном нетерпении не пожелавшие дожидаться прибытия "Быстрого", чтобы подняться на его борт, опередили нас, стало быть, на восемнадцать часов.

Но ветер дул встречный, а баланселла была слабым судном. За пленников следовало опасаться по трем причинам. Во-первых, существовала вероятность кораблекрушения; во-вторых, их могло выбросить на берег; в-третьих, арабы способны были устроить за ними погоню на пяти или шести лодках и, получив деньги, снова захватить пленников.

Правда, те скорее погибнут все до единого, чем позволят захватить себя снова. Однако цель переговоров заключалась вовсе не в этом.

Капитан Берар не стал терять ни минуты: машина не была остановлена. Мы обнялись с доном Луисом, крепким рукопожатием распрощались с достойнейшим молодым человеком. Дон Луис спустился в свою лодку, и тут же был отдан приказ идти на всех парах.

К несчастью, как мы уже говорили, "Быстрый" отличался тихоходностью. Нам требовалось от двадцати восьми до тридцати часов, чтобы доплыть из Мелильи в Джема-р'Азуат. Тридцать часов и восемнадцать, на которые опередили нас пленники, составляли уже сорок восемь. И вполне вероятно, что до Джема-р'Азуата мы их не встретим.

Но в Джема-р Азуате они наверняка должны будут остановиться, и мы догоним их: по мнению всех офицеров, г-н Дюранд был слишком хорошим моряком, чтобы на таком слабом судне подвергать своих пассажиров опасностям более длительного плавания.

На море поднималось волнение, встречный ветер усиливался. Когда мы проходили мимо островов Зафаринес, капитан поставил сигнальщика на фор-марсель. Наступила ночь, темная, скоротечная и дождливая. К рассвету мы находились примерно на уровне бухты Маллуенас. Ночь миновала, но никакой баланселлы мы так и не увидели. Около одиннадцати часов наше судно обогнуло мыс Трес-форкас.

Мы шли вдоль берега на довольно близком расстоянии, чтобы ничего не пропустить между нами и сушей. Нашим глазам предстало устье М'Луйи, которая служит границей владениям Марокко и течет параллельно Исли. После уэда М'Луйя появился мыс Милония, тот самый мыс, на который генерал Кавеньяк загнал арабское племя бени-снассен, обманувшее полковника Монтаньяка ложным сообщением и способствовавшее катастрофе при Сиди-Брагиме.

Четыре или пять тысяч арабов были перебиты там или сброшены в море. Наши разъяренные солдаты не щадили никого. Генерал Кавеньяк чуть было не лишился своей популярности в армии, спасая остатки этого несчастного племени. Горнист Роллан, единственный, кому удалось спастись во время бойни у М'Луйи, участвовал в этом деле; он жаждал страшного реванша и получил его, заявив вечером, что вполне удовлетворен: один лишь он убил более тридцати арабов.

На подходе к Джема-р'Азуату две баланселлы привлекли наше внимание: одна прижималась к скалам, собираясь войти в порт, другая всеми силами пыталась выйти из него. При помощи подзорной трубы мы смогли убедиться, что это были всего лишь рыбацкие суда.

Перед глазами у нас начинал разворачиваться Джема-р'Азуат. Он простирался к югу от гор, со своими вновь выросшими кое-где домами и своим лагерем, укрывшимся, словно гнездо, в дуге холмов. За этими холмами находились места двух памятных событий, равных Фермопилам и Марафону: сражения у Сиди-Брагима и битвы при Исли.

Мы бросили якорь примерно в полульё от Джема-р'Азуата; в порту царило поразительное оживление, многочисленные кавалеристы скакали по нему во все концы. Видны были заполненные людьми улицы нового города; зато лагерь казался пустым.

Несколько вельботов стояло на якоре в порту; но тщетно искали мы среди них баланселлу г-на Дюранда; против всякого ожидания, пленники, казалось, продолжили путь к Орану.

Едва мы бросили якорь, как движение в порту усилилось. Кавалеристы и пехотинцы устремились к берегу, а вестовые, явно доставлявшие срочные приказы, принялись галопом бороздить все это пространство. Видимо, предметом всеобщего внимания был "Быстрый". Через десять минут в море вышла шлюпка и направилась к нам: в ней находился комендант порта. Как только расстояние позволило расслышать слова, мы спросили о новостях. Пленники остались в Джема-р'Азуате, завершив таким образом после четырнадцати месяцев круг своей одиссеи.

За эти четырнадцать месяцев сколько же они испытали страданий, опасностей, мучений, страха и надежды! За эти четырнадцать месяцев сколько же у них было порывов к родине, которую пленники не надеялись больше увидеть и тень которой, однако, они только что вновь обрели в Джема-р'Азуате, этом уголке Франции, перенесенном в Африку.

Господин Дюранд продолжил свой путь в Оран, чтобы сообщить там об освобождении пленников. Легко понять, что отважный молодой человек хотел не теряя ни минуты лично известить генерала д'Арбувиля о счастливой развязке драмы, в которой он сыграл одну из главных ролей.

Было около двух часов пополудни, и, поскольку мы хотели отплыть в тот же вечер, нельзя было терять время; капитан потребовал свою шлюпку, а самые нетерпеливые, и я в их числе, прыгнули в шлюпку коменданта порта, которая тут же направилась к берегу Джема-р'Азуата. Море страшно разбушевалось.

Шлюпка капитана, хотя и отчалившая после нас, вскоре поравнялась с нами, а потом и обогнала; несмотря на свое воодушевление, ничуть не уступавшее нашему, Маке и Жиро пребывали в плачевном состоянии. Я видел, как один, проплывая мимо, откинулся назад, а другой наклонился вперед; в тот миг я подумал, что рыбьи детки, должно быть, возносят хвалу Жиро с не меньшим жаром, чем птичьи — Всевышнему.

Мы причалили через несколько минут после капитана: у первых двух человек, которых я заметил, были знакомые, я бы даже сказал дружеские лица. Один был командир эскадрона Пико, другой — полковник Трамбле. Они подтвердили новости, которые сообщил нам комендант порта: г-н де Коньор и его товарищи прибыли в одиннадцать часов утра; их встретили восторженными приветствиями, а вечером их ждет торжественный банкет.

Мы направились к городу — так называют несколько домов, разбросанных на песчаном берегу Джема-р'Азуата, — и пересекли загон, который был заполнен скотом, захваченным во время недавнего набега. Однако вместе со скотом прихватили заодно и блох, так что до ворот города мы добрались черные по колено.

На площади нам встретился полковник Мак-Магон, командующий колонной. Он пригласил нас на банкет, который должен был состояться вечером, и мы, конечно, не могли отказаться от такого приглашения; затем нас отвели в самый изящный из всех бараков, и там мы должны были дожидаться г-на де Коньора и его товарищей, которых пошли предупредить о нашем прибытии. Сердца у нас бились почти так же, как это было в Мелилье.

По правде говоря, любопытно наблюдать, как одинаково проявляют себя при сильном волнении натуры самые противоположные, сердца самые твердые, умы самые скептические. Нас было там шестеро: шесть натур, шесть сердец, шесть различных умов, и что же? Когда послышался шум шагов, когда открылась дверь, когда объявили: "Господин Курби де Коньор", — у всех глаза увлажнились слезами и все раскрыли объятия, движимые одним и тем же чувством.

Между тем самое большое волнение довелось испытать именно нам; вот уже два дня как г-на де Коньора и его товарищей окружали, обнимали, приветствовали; мы для них были всего лишь новыми соотечественниками, явившимися вслед за многими другими соотечественниками, вот и все, они же были для нас героями и мучениками.

В ожидании ужина, который готовили под крышей огромного барака, возведенного с этой целью, я предложил посетить могилу отважного капитана Жеро, героя сражения у марабута Сиди-Брагим, который дошел с остатками своей колонны почти до самого Джема-р'Азуата и был убит в полульё оттуда вместе с последними, кто оставался в живых после четырех дней боев. Предложение было принято единодушно.

Мгновенно шесть или восемь лошадей были предоставлены в наше распоряжение, и часть штаба вызвалась сопровождать нас. Пленники присоединились к нам: выжившие почитали своим долгом посетить могилу погибших. Мы же с восторгом следили за происходящим: на наших глазах вновь соединялись два конца этой цепи героизма.

Могила капитана Жеро находится в долине уэда Зири, под сенью гигантских смоковниц, на том самом месте, где он был найден мертвым среди тел его товарищей. Туда ведет чудесная дорога, зажатая лесистыми горами и затененная смоковницами, огромными, как наши самые большие дубы. Почти параллельно дороге извивается небольшая речка.

Вдоль всей дороги нам встречались передовые посты и сложенные в козлы ружья, словно враг был рядом. Но враг и в самом деле где-то неподалеку, всегда рядом, правда невидимый, но тем более опасный, ибо он внезапно появляется там, где его меньше всего ждут. Ведь Джема-р'Азуат окружают те самые предательские племена бени-снассен, сухалиасов и улед-зири — лживые друзья, двуличные союзники, которые одной рукой ласкают, а другой бьют.

И опять же вдоль всей дороги, среди высоких трав, мы слышим мычание коров и быков либо колокольчик овец, затем видим медленно распрямляющихся и провожающих нас застывшим взглядом, а потом снова садящихся на землю пастухов, чьи ружья спрятаны в соседних кустах; это лазутчики племен, всегда готовых к мятежу: если они заметят какого-нибудь доверчивого солдата, заблудившегося вне лагеря, то сразу меняют загнутую палку, придающую им вид античных пастырей, на нож убийцы.

Внезапно мы заметили обширное открытое пространство, посреди которого возвышалось нечто вроде римского могильного кургана, затененного группой смоковниц; к нему можно было подойти по обрамлявшей его мощеной дороге.

То была могила капитана Жеро.

Увы! Среди наших повседневных забот, среди наших трибунных схваток и скандальных процессов факты, события и даже люди мелькают так быстро, что однажды забудут, если уже не забыли, подробности этого славного сражения, которое мы можем противопоставить всему великому и героическому, что было завещано нам античностью.

Бросим же еще одну страницу тому ветру, который кружил листья Кумской сивиллы и который уносит все человеческие деяния во мрак, небытие и забвение.

СИДИ-БРАГИМ

Однажды у границы Марокко было замечено присутствие Абд эль-Кадера.

К числу племен, которые, казалось, чистосердечно примкнули к нам, относилось и племя сухалиасов. Это было могущественное племя, и потому последовали распоряжения поддерживать с ним дружеские отношения всеми возможными средствами.

Однако чем больше доказательств такой дружбы мы давали, тем больше этому племени надлежало бояться мести эмира; стало быть, мы обязаны были поддерживать племя, ибо, поддерживая его, мы сохраняли его своим союзником, тогда как, прекратив это делать, мы, напротив, сделали бы его своим врагом.

Между тем, поскольку полковник Монтаньяк был настроен самым миролюбивым образом, в лагерь явился какой-то араб. Он пришел от имени Трари, вождя сухалиасов. Трари как никогда предан французской стороне, заявил он: близость опасности лишь воспламеняет его дружбу, и, если гарнизон Джема-р'Азуата захочет сделать вылазку и устроить засаду во владениях его племени, Трари обязуется выдать Абд эль-Кадера.

Командир любого поста лелеял мечту захватить эмира: мечту пламенную, которую для многих погасила смерть. Преследовала такая мечта и полковника Монтаньяка; десять раз друзья слышали, как он говорил: "Я захвачу эмира или погибну".

Так вот, он принял решение, как мы уже говорили, оказать помощь сухалиасам. В тот же день он отдал приказ. Гарнизон был слабый и в ту пору полностью окружен врагами; передовые посты состояли из двух или трех блокгаузов, удаленных от города не более чем на пятьсот шагов.

Полковник Монтаньяк решил как можно меньше ослаблять гарнизон. Он составил список тех, кто должен был его сопровождать: их число достигло 421 человека. 8-й батальон орлеанских стрелков выделил 10 офицеров и 346 солдат, 2-й гусарский — 3 офицеров и 62 солдат. Эти офицеры были: полковник Монтаньяк; командир батальона Фроман-Кост; командир эскадрона Курби де Коньор;

заместитель командира батальона Дютертр; капитан де Шаржер; капитан Жеро; капитан Бюргар; капитан Жантий де Сент-Альфонс; лейтенант Клейн; лейтенант де Раймон; лейтенант Ларразе; аджюдан Тома и доктор Роза-гути.

Мне хотелось бы начертать на этой бумаге, которой следовало бы быть в таком случае бронзовой, имена 408 солдат, последовавших за 13 своими командирами.

В воскресенье 21 сентября 1845 года, в десять часов вечера, колонна бесшумно вышла из Джема-р'Азуата; те, кто оставался, сожалели, что остаются, а те, кто уходил, гордились, что уходят.

До двух часов ночи продолжался марш в западном направлении; в два часа сделали привал, составили оружие в козлы и легли за ними. Три сотни бойцов спали этой ночью на земле — те, кому через три дня суждено было спать под ней. В восемь часов позавтракали, в девять двинулись в путь, в десять часов стали лагерем возле уэда Тарнана, где должны были провести день.

Во время завтрака появился араб, подававший дружеские знаки; его привели к полковнику, который тотчас позвал переводчика. Араб был гонцом, пришедшим предупредить полковника, что эмир со значительными силами продвигается в направлении Бу-Дженана. Полковник сразу вызвал к себе двух старших офицеров. Это были командир батальона Фроман-Кост и командир эскадрона Курби де Коньор. Он сообщил им новость и спросил их мнение. Они склонялись к тому, чтобы продолжать марш. В соответствии с этим мнением и решено было стать лагерем возле уэда Тарнана.

Тут явился второй гонец. Он принес письмо по поручениюг-на Коффина, капитана инженерных войск, временно исполнявшего обязанности начальника гарнизона Джема-р'Азуата. Письмо было от майора де Барраля — в нем содержалась просьба к полковнику Монтаньяку выделить 300 человек, которые требовались генералу Каве-ньяку, находившемуся тогда на дороге в Айн-Кобейру.

Полковник второй раз вызвал г-на Фроман-Коста и г-на Курби де Коньора и сообщил им о письме майора де Барраля, как прежде сообщил о донесении араба. Но на этот раз, показав письмо, он добавил:

"Господа, это письмо опоздало на двадцать пять или тридцать часов, майор просит у меня триста человек из восьмого батальона, но это сократит наши силы до ста восьми человек и, следовательно, вынудит нас вернуться назад, что после полученного нами сообщения обернется настоящим позором, ибо в таком случае можно будет подумать, будто мы уклоняемся от сражения; мое мнение таково: остаться на занятых нами позициях; соответствует ли оно вашему?"

Мнение двух офицеров совпадало с мнением полковника. Их подталкивала судьба.

Решено было дать ответ г-ну Коффину; но в это время дозорные гусары, располагавшиеся на небольшом холме в получетверти льё, заметили несколько арабских всадников, огибавших гору, которая находилась как раз напротив только что развернутого лагеря. Все это происходило возле уэда Таули. Гонца задержали до тех пор, пока не станет известно, что это за арабы.

Для выяснения всех обстоятельств полковник Монта-ньяк приказал командиру эскадрона Курби де Коньору послать старшего сержанта Барбю, исполнявшего при нем обязанности заместителя, и несколько солдат узнать, в чем дело.

Едва старший сержант приблизился к дозорным конникам, как только что замеченные арабы пустили своих лошадей вскачь, пытаясь отрезать ему и трем часовым дорогу в лагерь. Арабов было около тридцати. Старший сержант и часовые довольно быстро отступили, так что никто из них не пострадал от выстрелов арабов. А те, разрядив ружья, сделали полный поворот и скрылись в складках местности. Военные действия начались; отойти означало чуть ли не бежать; капитану Коффину написали письмо, в котором была изложена суть дела, и гонец отправился с этим письмом в Джема-р'Азуат.

Час спустя все на той же самой горе появилось с полсотни арабских всадников; среди них было несколько марокканцев, узнаваемых по их красным шапочкам. Полковник выдвинулся на триста шагов вперед, чтобы получше рассмотреть вновь прибывших. Он тотчас отдал приказ опять выставить конных часовых.

С наступлением ночи конные часовые были отозваны в лагерь, а посты 8-го батальона выдвинуты на передовые рубежи. В то же время полковник Монтаньяк предупредил двух старших офицеров, что они снимутся с лагеря к одиннадцати часам вечера, а перед этим разожгут большие костры, чтобы враг не догадался о передвижении отряда.

В одиннадцать часов, стараясь не шуметь, маленькая колонна тронулась в путь, продвигаясь в направлении Керкура, но едва она покинула лагерь, как раздались два выстрела. Эти два выстрела, пришедшиеся по арьергарду, никого не ранили, но они свидетельствовали о том, что скрыть от арабов передвижение не удалось. Через минуту на правом фланге колонны прозвучал третий выстрел: за ней наблюдали со всех сторон. Марш продолжался без иных происшествий до самого Керкура, где и разбили бивак.

Все это происходило ночью; впрочем, пройденное расстояние не превышало и двух льё. Таким образом, отряд находился примерно в пяти льё от Джема-р'Азуата.

С рассветом стали замечать арабов. Они рассеялись по вершинам холмов, расположенных напротив лагеря; их было семьсот или восемьсот, все конные. В большинстве своем всадники спешились, чтобы лучше наблюдать за нашим отрядом.

В семь часов полковник приказал г-ну Курби де Коньо-ру посадить верхом шестьдесят гусаров, а капитанам Лар-разе, де Шаржеру и де Раймону следовать за ним с 3-й, 6-й и 7-й ротами. К ним должны были присоединиться три отделения карабинеров под командованием сержанта Бернара. Это было чуть больше двух третей отряда. Две роты — 2-я и карабинеров — под началом командира батальона Фроман-Коста должны были остаться охранять лагерь, где сложили всю поклажу и снаряжение. Полковник встал во главе небольшой колонны, состоявшей из 320 или 330 человек, и продвинулся вперед примерно на одно льё.

Там он остановился — перед ним был враг. Враг, численность которого раза в три превышала нашу. До тех пор, чтобы не утомлять лошадей, гусары вели их под уздцы. Но тут полковник приказал сесть верхом, и пока пехотинцы, опустив ружья к ноге, стояли в том месте, где была сделана остановка, он с 60 кавалеристами бросился примерно на 1 000 арабов, находившихся перед ним.

Сказать это любому другому народу, кроме нашего, — никто не поверит, что такое возможно, или сочтут людей безумцами. Не успев добраться до врага, десять или двенадцать человек пали под обстрелом. Предстояло ринуться на стену огня.

Через десять минут сражения полковнику Монтаньяку, командиру эскадрона Курби де Коньору, капитану Жантий де Сент-Альфонсу и тридцати оставшимся у них солдатам пришлось отступить. Но на полпути к ним присоединилась пехота, бросившаяся бегом в их сторону. Теперь их оказалось примерно 280 человек против 1 000, можно было снова идти в наступление, и они пошли. Арабы, в свою очередь, отступили; их стали преследовать, как это умеют делать наши солдаты.

Внезапно в тот миг, когда небольшая колонна ступила в глубокий овраг, полковник Монтаньяк увидел, как со всех окружающих хребтов спускаются отряды всадников и кабилов, о существовании которых никто даже не подозревал, поскольку они скрывались в складках местности. Полковник понял, что ни на победу, ни даже на возможность отступления надежды больше нет. Он принял необходимые меры, чтобы достойно умереть.

Между тем еще оставался один проход; туда бросился гусар, чтобы добраться до командира батальона Фроман-Коста и попросить на помощь одну из его рот. Затем раздался сигнал трубы, послышался барабанный бой, и наши с саблями наголо и со штыками наперевес взобрались по левому склону оврага, заняли позицию и построились в каре.

В ту минуту, когда полковник Монтаньяк занимал место посреди этого каре, пуля ударила ему в голову. Смертельно раненный, он упал. "Капитан Фроман-Кост, — крикнул он, — капитан Фроман-Кост!" Старший сержант Барбю помчался во весь опор, чтобы исполнить последний приказ полковника.

Арабы видели, как сержант поскакал, и бросились за ним вдогонку, но им пришлось огибать гору, тогда как он следовал оврагом. В него стреляли более пятисот раз, но ни разу не попали. В окружении огня и дыма он исчез в направлении лагеря.

Десять минут спустя полковник Монтаньяк, полностью выведенный из строя, передал командование г-ну Курби де Коньору. Рядом с полковником и почти одновременно с ним пали капитан де Шаржер и капитан де Раймон. Оставалось еще около сорока восьми гусаров.

Во главе их встали командир эскадрона Курби де Конь-ор и капитан Жантий де Сент-Альфонс, чтобы, собрав все силы, сделать последний бросок и попытаться освободить колонну, которую пули уничтожали на расстоянии.

В тот миг, когда они устремлялись в пропасть не менее смертельную, чем пропасть Курция, эмир спускался с горы. Его можно было узнать по знамени и сопровождавшему его регулярному войску. Через пятьдесят шагов число наших кавалеристов уменьшилось до тридцати, еще через двадцать шагов они были вынуждены остановиться.

Вдруг все увидели, как г-н Курби де Коньор скатился на песок: его лошадь убили. Тотчас гусар Тестар соскочил со своей и отдал ее командиру эскадрона, который мгновенно снова вскочил в седло. Однако десять минут спустя эта вторая лошадь была, как и первая, убита.

И тут все долина целиком покрылась арабами и кабилами; посреди их белых бурнусов едва можно было различить в темном дыму две точки, где погибали две горстки храбрецов. Тем временем первый вестовой добрался до лагеря. Он застал майора Фроман-Коста уже в пути со 2-й ротой.

Когда они продвинулись шагов на двести, появился второй вестовой: один возвещал опасность, другой — смерть. Командир батальона и его 60 солдат бросились бегом, оставив капитана де Жеро с его карабинерами охранять снаряжение. Слышалась беспорядочная ружейная пальба и посреди нее — регулярные залпы наших солдат. Только с каждым новым залпом его звук слабел.

Проделав с четверть льё, майор и его солдаты увидели гусара Меца, сражавшегося с пятью арабами; это были уцелевшие из тех восьми, что напали на него в ту минуту, когда он перевязывал офицера, г-на Клейна, который только что был ранен; сначала он защищался двумя пистолетами офицера, разрядив которые, он отбросил их в сторону, потом двумя своими пистолетами, затем карабином и, наконец, саблей.

При приближении роты под командованием г-на Фро-ман-Коста пятеро арабов обратились в бегство. Марш длился уже полчаса, но вот перестрелка, постепенно замиравшая, стихла совсем. Господин Фроман-Кост остановился; он понял, что все кончено: те, к кому на помощь они спешили, погибли. В этот миг начиналась жатва голов.

Майор Фроман-Кост тотчас же приказал отступать; оставался лишь один шанс спасения: вернуться в лагерь и соединиться с ротой де Жеро. Они повернули назад.

Но кровавые жнецы, закончив свое дело, рассыпались по долине, пустив вскачь своих лошадей. Мгновение спустя рота была окружена, и началось третье побоище. Командир батальона едва успел скомандовать каре. Под огнем десяти тысяч арабов маневр был выполнен, как если бы он исполнялся на Марсовом поле.

Из всех солдат лишь один проявил не то чтобы признак страха, но сожаление. Это был молодой стрелок двадцати лет от роду по имени Исмаэль, воскликнувший: "О господин майор! Мы пропали".

Майор улыбнулся бедному парню, он понимал: в двадцать лет так мало знают жизнь, что имеют полное право сожалеть о ней. "Сколько тебе лет?" — спросил майор. "Двадцать один", — ответил тот. "Ну что ж! Тебе придется страдать на восемнадцать лет меньше, чем мне; смотри на меня, и ты увидишь, как гибнут с твердым сердцем и высоко поднятой головой". Не успел он произнести эти слова, как пуля ударила ему в голову, и он погиб так, как обещал молодому стрелку.

Через несколько минут погиб капитан Бюргар. "А ну, друзья! — воскликнул аджюдан Тома. — Вперед, умрем на телах наших офицеров". То были последние слова, которые можно было разобрать. За ними последовали предсмертные хрипы, а затем воцарилось мертвое молчание. Вторая рота погибла в свою очередь. Боеспособной оставалась лишь рота капитана де Жеро, охранявшая лагерь.

МАРАБУТ

При первых звуках перестрелки капитан де Жеро и лейтенант Шапделен, вдвоем командовавшие ротой карабинеров, поднялись на высоту, господствовавшую над лагерем, — и чтобы дальше видеть, и чтобы занять более выгодную позицию.

Но среди этой холмистой равнины, сплошь изрезанной глубокими оврагами и окутанной дымом, разглядеть что-либо ясно было невозможно; поэтому оба офицера вынуждены были, чтобы утвердиться в своих предположениях, полагаться скорее на собственные уши, чем на глаза.

Те же признаки, какие указали командиру батальона Фроман-Косту на уничтожение отряда под командованием полковника Монтаньяка и г-на Курби де Коньора, дали знать капитану де Жеро об уничтожении не только этого отряда, но и роты майора Фроман-Коста.

Слышно было, как постепенно затихала стрельба, затем ее сменила тишина, нарушаемая лишь криками победителей, затем к покрасневшему небу медленно стал подниматься дым. И тогда капитан де Жеро понял, что те, кто находится в его подчинении, — это остатки колонны.

Он огляделся вокруг: отступление невозможно из-за вражеской конницы, которая за десять минут отрежет ему дорогу в Джема-р Азуат; однако в пятистах шагах от него находится марабут, марабут Сиди-Брагима, а это укрытие, с помощью которого можно пусть и не победить, но, по крайней мере, защищаться: если добраться до марабута, смерти не избежать, зато можно дорого продать свою жизнь.

Однако арабы уже заняли марабут. Наши стремительно бросаются туда, выставив вперед штыки; и вот арабы выбиты, три или четыре французских трупа служат ступенькой, чтобы перелезть через невысокую стену; арабы, со своей стороны, потеряли восемь или десять человек. Марабут взят.

Тотчас же капитан де Жеро и лейтенант Шапделен организуют оборону: в невысокой стене, которую бойцы только что преодолели, им приказано сделать бойницы на высоте груди, а поскольку у наших солдат к отваге всегда примешивается картинность, нашелся один храбрец, капрал Лавесьер, который смастерил знамя и под градом пуль устанавливает его на верху марабута.

Операция осуществляется под радостные возгласы солдат: странное дело, этот трехцветный лоскут, который развевается у них над головой ветром, дующим со стороны арабов и, следовательно, несущим с собой смерть, — это знамя является их защитой, оно олицетворяет и короля, и родину, солдату легче умирать под сенью своего знамени, чем как-нибудь иначе. Через четверть часа несметное число кабилов окружает марабут; они подкрадываются к подножию стены чтобы забрать мулов, которых не удалось втащить внутрь: правда, французские пули прочесывают эту массу, которая взамен награбленного оставляет около тридцати трупов.

Дело в том, что каждый француз, осознав, что для них все кончено, и с улыбкой пожав руки друзей, хладнокровно целится в недруга и убивает его. Особенно это удается лейтенанту Шапделену, отличному стрелку: взяв карабин и патроны одного из убитых солдат, он заранее намечает людей, которых собирается убить.

В эту минуту с западной стороны приближается более плотная масса врагов; подойдя на расстояние четырехсот метров от марабута, она расступается, открывая эмира в окружении всех его конников. Появление эмира тотчас встречается залпом карабинов, вокруг него падают пятеро или шестеро арабов, да и сам он ранен пулей в щеку. Тут он делает знак, все замирают, глядя на него, и видят, что он диктует письмо. Тогда с обеих сторон, словно по взаимному соглашению, огонь прекращается.

От группы эмира отделяется всадник, он подчеркнуто бросает оружие и приближается, подняв над головой письмо. В одну минуту он уже у подножия стены: вручив письмо капитану де Жеро, он садится, ожидая ответа, не обращая внимания на трупы друзей или врагов, которые находятся вокруг него, и, по-видимому, не заботясь о собственной жизни.

Капитан де Жеро громко читает вслух:

"Абд элъ-Кадер предлагает осажденным сдаться; он доводит до их сведения, что у него уже есть несколько пленных и что обращаться со всеми будут хорошо".

Закончив читать письмо, де Жеро оглядывается вокруг: не слыша голоса, он видит улыбки и восклицает: "Мы ведь не сдадимся, не так ли, друзья мои? Нас мало, это верно, но вполне достаточно, чтобы защищаться, к тому же нам наверняка скоро придут на помощь!" Карабинеры встречают его слова приветственными возгласами, все кричат, что лучше умереть, чем сдаться, и, набросав карандашом этот ответ на обороте полученного письма, капитан де Жеро посылает его эмиру.

Араб возвращается к Абд эль-Кадеру; однако тот не считает отказ окончательным, и уже с другим письмом араб снова преодолевает расстояние, которое отделяет осаждающих от осажденных. По содержанию второе письмо еще настойчивее, чем первое, но на этот раз араб даже не получает ответа.

Он возвращается к эмиру и опять идет к нам, теперь уже с третьим посланием, написанным на этот раз по-арабски: в нем говорится, что напрасно французы пытаются защищаться и что он захватит их позже. Де Жеро отвечает, что он отдает себя на волю Божью, что ему надоели бесконечные речи и он ожидает возобновления огня.

Едва был вручен этот последний ответ, как эмир со своими всадниками отходит на расстояние, недосягаемое для карабина, и позволяет кабилам начать атаку. Тотчас открывается пальба по четырем стенам марабута, ибо французы окружены со всех четырех сторон.

Однако нападающие вскоре замечают, что они напрасно расходуют свой порох: пули сплющиваются о стену, которую не могут повредить. Тогда вид метательных снарядов меняется: атакующие приближаются под нашим огнем и забрасывают марабут градом камней.

Чтобы избавиться от них и сберечь боеприпасы, карабинеры тут же возвращают камни обратно: это напоминает одну из тех античных битв, описанных Гомером, когда герои откладывают в сторону оружие, чтобы подхватить каменные глыбы.

В разгар сражения наступает ночь. Абд эль-Кадер, который все видел, удаляется и в двадцати минутах ходьбы от марабута разбивает лагерь. В то же мгновение лагерь окружает тройной ряд постов и часовых. Ночь прошла спокойно. По своему обыкновению, в темноте арабы бездействовали.

Но с рассветом их нападения возобновились. Они продолжались до десяти часов утра, однако, как и накануне, ни одному арабу не удалось перелезть через стену.

В десять часов, видя бесполезность усилий такого множества нападающих, Абд эль-Кадер со своими всадниками удалился и больше уже не вернулся. Он увел с собой шестьдесят пленников, у которых было сто двенадцать ран на всех. У одного из них, капитана Паре, было целых тринадцать ранений. Из марабута можно было видеть удаляющуюся вереницу и различать уводимых товарищей, если и не распознавать их по лицу.

После ухода Абд эль-Кадера кабилы отказались от атак и отошли на недосягаемое для выстрелов расстояние, образовав вокруг марабута огромный круг; они ждали двух помощников, которые непременно должны были у них появиться: голод и жажду.

Наступила ночь. Капитан де Жеро, не смыкавший глаз, заметил араба, ползком приближавшегося к марабуту. Какую цель он преследовал? Никто не знал. Капитан разбудил г-на Розагути, переводчика. Господин Розагути окликнул араба, тот подошел. И тогда каждый осажденный отдал все деньги, имевшиеся у него при себе, и собранные деньги вручили арабу, чтобы он отнес письмо в лагерь Лалла-Марниа. В письме излагалось то ужасающее положение, в каком оказалась рота.

Араб взял письмо и ушел. Добросовестный гонец, он прибыл во французский лагерь; но никто не знал почерка капитана де Жеро. Все остерегались ловушек арабов и решили, что это хитрость Абд эль-Кадера.

Между тем вследствие этого нового обстоятельства к осажденным вернулась надежда. Все ждали, обратив взгляды в сторону Лалла-Марниа. Прождали весь день, без хлеба, без воды и почти без боеприпасов. Кабилы больше не нападали. Застыв на своих постах, они лишь время от времени давали знать несколькими выстрелами, что не дремлют.

Ночь опять прошла спокойно, но никто не спал. Голод и жажда, эти два стервятника пустыни, витали над марабутом Сиди-Брагима.

День 25-го был нескончаемо долгим и мучительным ожиданием. Все обессилели, некоторые падали от изнеможения; но никто ни единой жалобой, ни едва слышным шепотом не давал знать о своем изнеможении и своей усталости; осажденным было известно, что они должны здесь умереть, и каждый претерпевал агонию если и не без печали, то, по крайней мере, без отчаяния.

В ночь принимается решение об отходе; но арабы, будто угадав это намерение, располагают свои силы более умело, чем прежде, и устанавливают укрупненный пост на дороге в Джема-р'Азуат.

Двадцать шестого, в шесть часов утра, потеряв всякую надежду на возможную помощь, капитан де Жеро заявляет, что они попробуют прорваться и двинуться на Джема-р'Азуат. Предстояло преодолеть четыре льё. И на этих четырех льё тысячи арабов разбросаны, подобно фигурам на громадной шахматной доске. Люди истощены; но какое это имеет значение: разве суровая необходимость, необходимость, которую влекут за собой жажда и голод, не толкает их прочь из укрытия?

Вследствие принятого решения они пойдут навстречу смерти, вместо того чтобы ждать ее здесь. В Джема-р'Азу-ате находится несколько войсковых частей — быть может, появится возможность предупредить г-на Коффина, быть может, им окажут помощь в этом последнем усилии: они пойдут на Джема-р'Азуат. Все молча заряжают ружья, все готовятся к уходу, стараясь не делать лишних движений.

И вот внезапно пятьдесят пять или шестьдесят человек, оставшиеся от всей колонны, поднимаются, преодолевают стены со всех четырех сторон марабута и бегом устремляются на первый пост — он снят. Ни единого выстрела не сделали наши солдаты во время борьбы, и ни один из них не погиб.

Однако арабы, изумленные этим невообразимым нападением, подтягиваются к нашим солдатам, собравшимся вместе. Сигнал тревоги дан по всем направлениям. Суха-лиасы, чьи деревни видны на горизонте, присоединяются к кабилам. Стрельба, которую растерянность арабов заставила смолкнуть на мгновение, возобновляется, разгорается, усиливается, и пятеро карабинеров получают тяжелые ранения. Но всех этих людей объединяет братство, рожденное опасностью, солидарность перед лицом смерти; окончательно обессиленные, они, тем не менее, берут на свои плечи раненых или поддерживают их, ведя под руку. Оставляют только трупы.

Какая великолепная картина — эта горстка солдат, легко узнаваемых по мундирам среди тучи преследующих их арабов, которых они отбрасывают и которые без конца возвращаются. Таким образом удалось преодолеть два льё; дорога была усеяна трупами; но, опьяненные самой опасностью, французы нашли силы добраться — все время сражаясь, все время сокращаясь числом — до оконечности плато, по которому они следовали от самого Сиди-Брагима.

Оттуда видна вся долина уэда Зири. Ручей, текущий по дну долины, — тот самый, что впадает в море в нескольких шагах от Джема-р'Азуата; города еще не видно, но до него осталось не более полульё, и в Джема-р'Азуате несомненно услышат стрельбу и поспешат на помощь.

От тридцати до тридцати пяти карабинеров все еще живы; пятерых или шестерых раненых несут на руках их товарищи. Капитан де Жеро, задыхаясь и обливаясь потом, едва передвигает ноги. "А ну, ребята! — произносит капрал Лавесьер. — Наш капитан немного грузный, ему трудно поспевать за нами. Остановимся на минутку, друзья мои, дадим ему перевести дух". Мгновенно все останавливаются и образуют каре вокруг капитана де Жеро и лейтенанта Шапделена.

Во время этой остановки, длившейся десять минут, три человека упали: двое мертвых, один при смерти. Умирающего хотят унести. "Бесполезно, — говорит он, — мне все равно конец; у меня осталось четыре патрона, вот они". К нему тянутся десять рук: четыре патрона достаются тем, кто более всего в них нуждаются. Затем все устремляются в долину.

Посреди склона лейтенанта Шапделена смертельно ранило. Мгновение он еще держится на ногах и, размахивая карабином, произносит: "Не обращайте на меня внимания, ступайте, ступайте!" Но разве легко подчиниться такому приказу, разве можно по первому слову бросить на произвол арабов человека, который только что пал? И если не удалось вынести его живым, они хотят, по крайней мере, забрать с собой его мертвое тело.

Вокруг его трупа завязывается новая битва, строится новое каре. И все это с тем большей отвагой, что вернулась надежда: со склона, где они остановились для последнего броска, виден блокгауз, а на противоположных горных хребтах заметно передвижение французской части.

Арабы тоже увидели приближающуюся колонну и остановились.

Но по странной, непостижимой, неслыханной прихоти судьбы колонна поворачивает назад; она ничего не заметила, ничего не услышала и, несмотря на отчаянные знаки, несмотря на крики несчастных покинутых, исчезает.

Предстоит новая борьба. Капитан де Жеро отдает приказ об отступлении. Все прощаются с трупом Шапделена: какой-то солдат отрезает один его ус — это будет последняя реликвия, которую он пошлет, если спасется сам, матери или подруге убитого.

Но, пока длилась эта отчаянная битва, из дуара, расположенного на горной вершине справа, спустились арабы; они перерезали путь к отступлению этой героической горстке уцелевших в боях, которые длились шесть дней. Дойдя до живой изгороди из инжирных деревьев, среди которых отдельные достигали высоты обычного дуба, маленький отряд оказался в таком тесном кольце окружения, что не мог больше сделать ни шага. Капитан де Жеро в третий раз приказывает построиться в каре. В ответ все останавливаются, образуя каре. Примерно двадцать пять человек еще держатся на ногах. И вот тут-то каждый использует все патроны до последнего. Затем в ход идет штык, единственное и последнее оружие, оставшееся в руках солдат. И тогда маленький отряд начинают истреблять пули. И тогда арабы подступают так близко, что один из них кладет руку на эполет капитана де Жеро. У капитана оставался заряженный пистолет. Араб падает, убитый выстрелом в упор. И это последняя пуля, выпущенная из каре.

Арабы пятятся назад и с двадцати шагов расстреливают французов. При первом залпе де Жеро падает замертво вместе с десятком солдат. В живых остаются лишь двенадцать или пятнадцать. В каре строиться больше некому, остается одно — прорыв. Опустив голову, французы бросаются в гущу арабов. Начиная с этого мгновения двенадцать или пятнадцать храбрецов исчезают из виду. Одни падают мертвыми, другие устремляются в кустарник, проникая туда ползком. Кое-кто добирается до линий Джема-р'Азуата, где их, умирающих, подбирает врач Артиг. Трое испускают дух от истощения, хотя на теле у них нет никаких следов ранения. Но, прежде чем умереть, они успели поведать подробности этого ужасного боя и дали знать, что, наверное, можно еще спасти пятерых или шестерых их товарищей.

Все боеспособные воины, остававшиеся в Джема-р'Азуате, требуют выступить. Они выходят из города, отбрасывают арабов и, в самом деле, подбирают пятерых или шестерых людей, спасшихся от ятагана кабилов. В числе этих людей — капрал Лавесьер. Всего выжило восемь человек. То были славные остатки одного из тех батальонов, которые герцог Орлеанский создавал и обучал за пять лет до этого в Сент-Омере. По признанию арабов, победа обошлась им в девятьсот человек.

ГОСПОДИН КУРБИ ДЕ КОНЬОР

Вечером в день первого сражения, после трехкратного требования сдаться, обращенного к капитану де Жеро и его карабинерам, Абд эль-Кадер вернулся в поставленную для него палатку. По обе стороны от входа в нее на землю были кинуты три сотни голов. Абд эль-Кадер, бросив по сторонам невозмутимый, спокойный взгляд, вытер щеку, откуда еще капала кровь, и приказал привести к нему пленных.

Возглавлял пленных самый значительный из них — командир эскадрона Курби де Коньор. Он получил пять ранений; какой-то араб уже начал резать ему горло, когда мимо случайно проходил халиф Бу-Амеди. Он признал в г-не де Коньоре командира и, заметив, что тот еще жив, остановил руку араба. Рана пленного осталась зияющей, ужасной на вид, но, к счастью, не смертельной. Господина де Коньора подняли и, поддерживая, привели к Абд эль-Кадеру.

Он помнит, как помнят сон, помнит, что видел эти лежащие головы, помнит, что слышал голос эмира, помнит, что пытался отвечать. Рядом с ним и за ним стояли восемьдесят пленных. Из этих восьмидесяти шестьдесят два человека были ранены, и у этих шестидесяти двух насчитывалось сто двенадцать ран.

Абд эль-Кадер приказал, чтобы г-на Курби де Коньора отвели в палатку Аджа-Бита, одного из военачальников эмира. Командир эскадрона Курби де Коньор провел ночь вместе со старшим сержантом Барбю, перевязавшим его раны.

Тем временем других пленных заставили разбирать головы их убитых товарищей и обмазывать их для сохранности медом. Среди солдатских голов Тестар, тот самый, что отдал свою лошадь г-ну де Коньору, увидел головы полковника Монтаньяка, капитана Жантий де Сент-Альфонса и лейтенанта Клейна. Затем, после того как головы были обмазаны медом, пленным велели собрать их по двадцать и сложить пирамидой, наподобие пушечных ядер в артиллерийском парке. Насчитали пятнадцать пирамид голов: их собирались послать главным марокканским вождям.

На следующее утро, прежде чем тронуться с места, снова взялись за эти головы: продырявили им уши и связали друг с другом пальмовыми веревками, потом сложили в корзины и погрузили на мулов. После этого повели пленных. Самые крепкие должны были идти пешком. Самых немощных посадили на мулов. Их ноги были опущены в корзины, и отрезанные головы доходили им до колен. Один лишь г-н де Коньор получил мула, ненагруженного корзинами и, следовательно, головами.

В тот первый день передвигались с семи часов утра до пяти часов вечера. С пленными, которые шли пешком, обращались жестоко. В пять часов остановились на ночлег в деревне бени-снассенов; ночевали под открытым небом, корзины с головами выгрузили; пленные лежали рядом с ними. В шесть часов утра тронулись в путь по направлению к Мулуе. Бени-снассены остались слева от этой дороги.

Когда шли вдоль оврага, один мул упал: головы, которые он нес, покатились в кусты, ударяясь о камни, и затерялись на дне. На поиски голов послали пленных. Они должны были принести их все до единой; затем снова двинулись в путь.

В этот день шли до самой ночи. Остановились в полу-льё от Мулуи и разбили бивак неподалеку от нескольких дуаров. Пленные жестоко страдали от жажды; некоторые не пили с той минуты, как их захватили. Тех, кто был в состоянии идти, отвели к реке: они напились там и принесли оттуда воду тем, кто не мог последовать за ними. Как и накануне, мулов разгрузили и все легли спать под открытым небом.

На третий день в путь отправились ранним утром. В половине шестого вышли на берег реки и какое-то время следовали вдоль нее; наконец, к девяти часам утра, реку пересекли. В одиннадцать они были в дейре. Пленных тотчас отвели к шатру, где жили мать Абд эль-Кадера и его жены. В ту пору у эмира было три жены.

Пленных провели через всю дейру, их напоили и накормили, затем направили в лагерь, расположенный примерно в трех льё от места, где тем утром они перешли реку. Во время этого последнего перехода они удалялись от моря.

Головы оставались в дейре в течение трех дней: их уложили вокруг палатки Абд эль-Кадера, перед которой арабы устраивали джигитовку. Пленных поместили посреди лагеря, где офицерам выделили скверную палатку; тяжелораненых определили в другую; остальные разместились как могли.

Там их держали около месяца; однажды ночью лагерь загорелся; пожар вызвал, сам того не желая, один пленный; но так как виновного не установили, он остался безнаказанным. Многие пожитки сгорели в огне или пропали.

После этого пленные покинули первый бивак и обосновались в другом лагере, расположенном в одном льё оттуда; так же как и первый, этот второй лагерь находился возле Мулуи, но на одно льё дальше в глубь суши.

Девятого февраля, то есть после четырехмесячного пребывания там, пришел приказ незамедлительно покинуть лагерь; приказу подчинились. Перешли Мулую и расположились на другом берегу, добравшись до гор Лёф.

В день ухода четверо человек были больны; г-н Курби де Коньор попросил для них мулов; ему их пообещали, но в назначенное время мулы так и не появились. Четверым больным отрезали головы. Через несколько дней пленники покинули горы и приблизились к берегам реки.

Пятнадцатого февраля стрелок Бернар и обозный солдат Гань бежали. Ганя убили по дороге; но Бернар, живой и невредимый, добрался до Джема-р'Азуата и сообщил первые достоверные сведения о пленных.

Семнадцатого исчезли еще трое пленных: капрал Му-лен, зуав по имени Поджи и тот самый Исмаэль, который в разгар сражения кричал: "Мы пропали!" Всех троих поймали.

Халиф Бу-Амеди, тот самый, что спас жизнь г-ну Кур-би де Коньору, приговорил всех троих к смерти. Настоятельными просьбами г-н Курби де Коньор добился сначала помилования Поджи и Исмаэля. Затем, когда ружья уже были заряжены и капрала Мулена собирались расстрелять, он и для него добился той же милости.

Двадцать четвертого апреля прибыл гонец от халифа Хаджи-Мустафы. От имени своего начальника гонец пригласил к нему на кускус г-на Курби де Коньора. Согласно этому приглашению, г-н Курби де Коньор должен был отправиться вместе с офицерами и четырьмя солдатами. Его сопровождали лейтенант Ларразе, капитан Марен, лейтенант Иллерен, врач Кабас, аджюдан Тома, старший сержант Барбю, гусар Тестар, стрелок Тротте и еще двое. Выйдя из лагеря около трех часов пополудни, они прошагали до восьми часов вечера и, оказавшись во владениях племени хашемов, остановились на ночевку.

На следующий день, 25-го, они вышли рано утром, чтобы продолжить путь в дейру; но не успели они проделать и одного льё, как был получен приказ повернуть назад и возвратиться к Солиману, вождю племени хашемов, с которым они расстались утром. Тут у г-на де Коньора и его спутников начали появляться сомнения; они поняли, что от других пленных их отделили с дурным умыслом; к несчастью, они ничем не могли помочь своим товарищам. На их вопросы никто не отвечал.

И вот что происходило на самом деле за их спиной, пока они удалялись от лагеря. С приближением ночи пленным велели построиться в ряд. Затем приказали принести свои вещи. Когда приказ был выполнен, явились регулярные пехотинцы Абд эль-Кадера и разделили пленных по пять-шесть человек. Потом каждую такую группу отвели в отдельный шалаш. Среди этих групп находился один человек, свидетельство которого проливает свет на страшную сцену, последовавшую затем.

Человек этот — горнист Роллан. Его поместили в шалаш вместе с шестью другими пленными. Это был отважный человек. Он видел все приготовления и понял их смысл, но не испугался. "Этой ночью что-то случится, — сказал он своим товарищам. — Не спите и будьте готовы защищаться, если нас захотят убить". — "Защищаться! А чем?" — спрашивали другие пленные. "Делайте оружие из всего", — сказал Роллан.

У Роллана был французский нож, который он нашел за три дня до этого и припрятал. Кроме того, войдя в шалаш, он наткнулся ногой на серп и отдал его одному из своих товарищей по имени Дома. Роллан показал товарищам свой нож. "При малейшем шуме, — сказал он, — я выйду и убью первого попавшегося араба. А вы следуйте за мной".

Было около восьми часов вечера, когда несчастные, пожимая друг другу руки, шепотом обсуждали этот план отчаянной защиты. Понятно, что никто не сомкнул глаз. Около полуночи раздается крик солдат Абд эль-Кадера. То был сигнал к побоищу.

Роллан понимает, что пробил час. Он выходит первым, устремляется вперед, встречает на своем пути араба, всаживает ему в грудь свой нож по самую рукоятку, перепрыгивает через его тело, затем, ухватившись за ветку, преодолевает окружающую лагерь ограду и скатывается по другую ее сторону. В эту минуту два солдата хватают его за пояс штанов, но рваные штаны остаются у них в руках. Роллан бежит в одной рубашке. Примерно в ста метрах от лагеря в него стреляет засада. Пуля задевает его правую ногу, но только слегка. Он продолжает бежать, добирается до холма, расположенного в получетверти льё от лагеря, останавливается там и садится, чтобы посмотреть, не появится ли кто-нибудь из его товарищей.

Ну не удивительно ли это? Человек, который только что чудом избежал смерти и которого смерть все еще громко и настойчиво призывает, останавливается и садится, чтобы посмотреть, не появится ли кто-нибудь из его товарищей!

У него на глазах, на двойном расстоянии ружейного выстрела, побоище подходило к концу. Он слышал крики жертв и крики убийц; при вспышках стрельбы он видел борьбу. Она продолжалась более получаса: нельзя перебить двести восемьдесят французов, чтобы они при этом не защищались. Наконец, стрельба стихла, крики умолкли. Все было кончено.

Тогда Роллан встал, бросил последний взгляд на лагерь и, не обнаружив в темноте ни одного беглеца, продолжил путь, пересек Мулую и пошел прямо вперед. Днем он прятался, а ночью отправлялся дальше. В течение трех дней вся его пища состояла из нескольких плодов инжира. К вечеру третьего дня небо заволокли страшные грозовые тучи. Гремел гром, лил дождь. Поднявшийся ветер выворачивал с корнем кусты.

Роллан продолжал шагать. На нем почти не осталось одежды, он был разбит, измучен, едва не умирал; он подсчитал, что сможет продержаться еще два или три часа. Решив, что пора покончить со всем, Роллан направился к марокканской деревне, которая была видна на горизонте. С наступлением темноты он до нее добрался.

У входа в деревню ему повстречались две женщины, которые шли за водой к роднику; заметив его, они с громким криком бросились бежать; но Роллан не остановился и вошел следом за ними в деревню.

В конце маленькой улочки он столкнулся лицом к лицу с парнем лет двадцати; увидев его, тот выхватил кинжал и бросился к нему. Роллан хотел умереть: открыв грудь, он ждал удара. Такая решимость на мгновение остановила араба; и все-таки он поднял руку, но тут другой араб спрыгнул сверху, с соседней террасы, и остановил его. Судя по всему, это был в достаточной степени уважаемый человек, ибо одним движением руки он отстранил убийцу и сделал Роллану знак следовать за ним.

Роллану не оставалось ничего другого, как подчиниться. Он последовал за своим покровителем, который привел его к себе, дал ему две-три минуты, чтобы согреться, затем предложил лечь и, связав ему руки и ноги, набросил на него попону.

У Роллана не осталось не только никаких сил, но даже и воли. У него было единственное желание, которое он не скрывал, — чтобы скорая смерть избавила его от всех мучений, какие, полагал он, ему еще предстоит испытать.

Однако араб понял поданные им знаки и ответил, что, напротив, вовсе не собирается его убивать, и призвал ничего не бояться. Действительно, на другой день утром араб подошел к Роллану и развязал веревки, которыми тот был связан.

Роллан провел у него семь дней. Араб не позволял ему выходить, но из добрых побуждений: несколько человек из деревни подстерегали беглеца, чтобы убить его.

На седьмой день какой-то мужчина вошел в хижину араба, поговорил с ним несколько минут и после этого отдал ему два дуро. Роллан был продан за десять франков. Дождались ночи, ибо, пока было светло, ни продавец, ни покупатель не решились бы провести Роллана через деревню. Но с наступлением темноты покупатель увел своего пленника к себе домой. Там он дал ему покрывало и бурнус и продержал у себя еще неделю. Потом он доставил его к одному из своих родственников, жившему в деревне на расстоянии одного дня пути от Лалла-Марниа. Дорога шла через горы Недромы.

Там Роллана передали французам. Вознаграждение, обещанное им своему хозяину, породило в душе этого человека план, в который Роллан никак не мог поверить, пока не оказался в объятиях своих товарищей.

Тем временем кольцо пленения все теснее сжималось для несчастных выживших офицеров. Правила их содержания становились все более суровыми. Пленные и шагу не могли сделать без надзора. Наконец, г-н де Коньор получил разрешение написать своей семье и генералу Каве-ньяку. Генерал Кавеньяк получил его письмо и написал ответ. Из этого ответного письма г-н де Коньор узнал, что его произвели в подполковники и что он стал офицером ордена Почетного легиона. Эта новость дошла до него к концу января.

И вот, после восемнадцати месяцев пленения один ко-джиа (чин, соответствующий у нас каптенармусу) начал вести переговоры с подполковником Курби де Коньором и г-ном Мареном. Ему было поручено спросить, желают ли они получить свободу в обмен на 12 000 дуро, то есть 72 000 франков.

На это предложение подполковник ответил, что ведет переговоры на свой страх и риск и от своего имени и что такая цена кажется ему чересчур завышенной. Коджиа удалился, предложив подполковнику Курби де Коньору хорошо подумать, ибо, при всем его высоком воинском чине, с ним вполне может произойти то, что произошло с другими.

Дело тянулось три недели; арабы все надеялись, что г-н де Коньор уступит, но тот продолжал отвечать, что, выкупая себя и своих товарищей на собственные средства, а не на средства правительства, он может вести переговоры лишь в пределах той суммы, которая соответствует его личному состоянию. Тогда арабы сбавили цифру выкупа до 50 000 франков, затем до 40 000 и, наконец, до 36 000.

Сошлись на этой последней сумме, на такой основе и был заключен договор, о котором поставили в известность дона Деметрио Мария де Бенито, коменданта Мелильи, и который привел к освобождению пленных; при этом освобождении нам и довелось столь чудесным образом присутствовать.

Так замкнулся для этих людей круг их пленения: отправившись из Джема-р'Азуата, они вернулись в Джема-р'Азуат. Они оставили капитана де Жеро еще живым на поле сражения у Сиди-Брагима и после четырнадцати месяцев отсутствия возвращались к подножию усыпальницы товарища, чтобы узнать о его смерти и рассказать нам о своем пленении.

Так, по прошествии четырнадцати месяцев, на протяжении которых героическая оборона и мучительный плен занимали все благородные умы, мы пришли с теми немногими, кто уцелел из этой прославленной навеки колонны, и привели с собой живых на могилу мертвых.

Усыпальницу, или, вернее, воинский мемориал, заключающий останки де Жеро и его товарищей, возвел в знак почитания их памяти гарнизон Джема-р'Азуата. Она непритязательна, но красивой формы — такой, какая и подобает солдатской гробнице. К несчастью, какой-нибудь ученый, посланный Институтом, или архитектор, разъезжающий по поручению правительства, причалит однажды, вроде нас, в Джема-р'Азуате, проследует по дороге, которой следовали мы, в глубь этой печальной красноватой долины, исполосованной темной зеленью, и, выехав из священного леса, окажется вдруг перед усыпальницей.

И тут ему придет мысль связать свое никчемное имя и безвестную репутацию с этим великим событием современных войн; он представит греческий проект, подготовит римский план; проект будет изучен, план — принят, и из нашей опустошительной Европы придет приказ заменить холодной работой карандаша горячую работу сердца. Эти святые камни, каждый из которых положен рукой брата, будут разбросаны; усыпальница, над которой склонилось старое изорванное знамя, будет разрушена, и на том месте, где сегодня возвышается усыпальница, волнующая совсем еще свежими воспоминаниями, вознесется нечто вроде храма с коринфскими колоннами и островерхим фронтоном — классическое кощунство, бледная копия некоего сооружения, возведенного три тысячи лет назад.

Счастье, что Каир — не Париж; иначе пирамиды давно уже исчезли бы, уступив место церкви Мадлен и зданию Биржи.

Мы двинулись назад, в Джема-р'Азуат. Я не знаю ничего печальнее и благоговейнее, чем это возвращение: каждый называл имя погибшего друга; на каждом шагу кто-то из офицеров останавливался и говорил своему спутнику: "Взгляни, именно здесь погиб такой-то". — "Да, — с улыбкой отвечал другой, — бедный парень, ведь он был самый храбрый и лучший из всех нас". (Ибо вглазах этих благородных мучеников погибает всегда самый лучший и самый достойный.)

Подумать только, в Африке находятся десять тысяч офицеров, которые принадлежат к нашим самым благородным, самым богатым и самым просвещенным семьям и все честолюбие которых заключено в словах: "Именно здесь он погиб! Именно здесь погибнем мы!"

И какое мужество, какая сила требуется им, этим добровольным изгнанникам, чтобы противостоять неожиданности, лихорадке, бою, летней жаре, зимним дождям и постоянному отсутствию родины!

С каким уважением я протягивал руку этим людям и опирался на их плечо; с каким удивлением я видел, как они улыбаются. "Боже мой! — думал я. — Когда шум нашей Европы долетит до них, когда газеты известят их о скандальных дебатах нашей Палаты депутатов, когда судебные процессы над аристократами откроют им завесу над постыдной торговлей нашей совестью — Боже мой, что скажут эти люди с чистой душой и благородной кровью, которые страдают, сражаются и умирают ради испорченной, продажной матери, которая спекулирует миллионами на своих железных дорогах, на своих испанских займах и английских ценных бумагах и в то же время оспаривает каждое су в тех нескольких тысячах ливров, которые у нее просят, чтобы дать получше хлеб солдатам, больницу — больным, священника — умирающим. Боже мой! Боже мой! Сделай так, чтобы они не прокляли родину, ибо это проклятие будет для нее смертельно!"

Увы, они, верно, проклянут родину, ибо, с тех пор как мы написали эти строки, для них все обернулось еще хуже, чем мы опасались.

БАНКЕТ

Наше возвращение в лагерь — ибо Джема-р'Азуат пока еще не заслуживает название города — отвлекло нас от подобных мыслей; двести или триста человек вышли нам навстречу и ждали нас в пятистах шагах от оборонительных линий.

За время нашего отсутствия приготовление к ужину продвинулось гигантскими шагами: большой банкетный зал был устроен в сарае; трехцветная драпировка — где только ее отыскали? — покрывала внутренние стены, зеленые узоры украшали его во всю длину, не оставляя пустого места, причем узоры были сделаны из лавровых веток: лавры растут сами собой на этой благодатной африканской земле, и их встречаешь на каждом шагу.

В искусстве орнаментации я не знаю никого изобретательнее солдата. Дайте сабли, штыки, пистолеты и ружья архитекторам и декораторам, они не сделают из них ничего другого, кроме ружей, пистолетов, штыков и сабель.

Солдаты же сделают из них люстры, зеркала, звезды; они усеют звездами потолок, разукрасят ими стены. Они изготовят колонны, кариатиды, пилястры. И все это будет искриться светом.

Когда мы вошли под навес — утром сарай, вечером банкетный зал — и увидели стол на триста персон, накрытый на этом песчаном и пустынном берегу, мы оглянулись, пытаясь отыскать духа, совершившего это чудо, фею, сотворившую это превращение. Но самая могущественная из фей — необходимость, эта суровая крестная мать солдата.

Пробило шесть часов; собрались все пленники — все, кроме одного. Увы! Один-единственный человек не был допущен на братский банкет: он сдался, говорили вокруг, и в этом состояло его преступление.

В Африке не сдаются: ты либо победил, либо убит, либо захвачен в плен.

Так вот этот человек сдался, а тот, кого ждет военный трибунал, не может присутствовать на банкете. Все полагали, что при первом же тосте, о котором возвестит пушка, он пустит себе пулю в лоб в пустой хижине, где его оставили одного, словно прокаженного. Говорили, что необходимые средства ему были предоставлены товарищами: поблизости от него положили пару заряженных пистолетов. Все полагали, скажем больше — надеялись, что он не станет ждать нависшего над ним суда.

Так что всеобщую радость омрачал налет грусти. Эти люди, столь суровые судьи в вопросах чести, считали свою честь запятнанной. Что же тогда сказали бы они о капитуляции Байлена и сдаче Парижа? Все сели за стол. Пленникам и нам оказывались почести. Полковника Курби де Коньора посадили справа от полковника Мак-Магона. Меня — слева от него. Напротив нас сидели капитан Бе-рар и полковник Трамбле. Затем расположились Маке, Буланже, Жиро, Дебароль и Александр, причем по обе стороны от каждого находился тот или другой пленник. В конце стола вместе с переводчиком сидели посланцы Абд эль-Кадера в своих белых бурнусах, стянутых вокруг головы веревкой из верблюжьей шерсти. Скрытый за драпировками полковой оркестр играл военные мелодии.

На подобных праздниках присутствуют раз в жизни, и то, если выпадет случай, счастливый случай, следовало бы мне сказать, — но их не описывают: великолепными их делает волнение, испытываемое теми, кто на них присутствует. Волнение, которое вправе похвалиться тем, что оно оживает в посторонних сердцах по прошествии времени, когда те, кто испытал его, уже ощущают его в своем сердце лишь как воспоминание!

И я от всей души благодарил Господа Бога, который в моей жизни художника каждую минуту дарит мне больше, чем я осмелился бы попросить у него, ступая на поприще надежд; и, повторяю, я от всей души благодарил Бога за то, что он позволил мне, сыну бывшего солдата, мне, солдату по зову сердца, возможность присутствовать вместе с моими друзьями на подобном празднике. Ах, никто из них не сожалел в те минуты о Тетуане с его базарами, минаретами и мечетями, ибо, стоило нам провести один день в Тетуане, мы прибыли бы в Джема-р'Азуат слишком поздно.

С шампанским пошли тосты за короля, за принцев, за чудом спасенных пленных, за павших со славою мертвых. И при каждом тосте раздавался артиллерийский залп, которому отвечал с гор вой удивленных гиен и шакалов.

А в перерывах между тостами мы слушали рассказы. Чудесные рассказы, взятые, казалось, у Геродота или Ксенофонта, рассказы, герои которых были тут же, смеющиеся, поющие, поднимающие свои бокалы. Один, охотясь с двуствольным ружьем в руках, в одиночку оборонялся против шести арабов; троих он убил, одного взял в плен. Другой с десятком солдат оказался в центре дуара, где находились двенадцать сотен арабов, и привел обратно в лагерь девять из десяти солдат. Мне казалось, что я стал свидетелем событий одного из великолепных романов Купера. И при этом у некоторых из тех, кто совершил эти невероятные подвиги, не было даже креста — того знака отличия, который тем труднее получить, чем больше заслужил его.

Тосты сменялись песнями, а песни, признаемся, — танцами. Посланцы Абд эль-Кадера смотрели на нас своими огромными бархатистыми глазами — они, наверно, принимали нас за безумцев.

Мы поднялись; настало время проститься с новыми знакомыми (впрочем, некоторые из них оказались нашими старыми друзьями).

Но не так легко расставаться на африканском берегу, в пятистах льё от родины-матери. На площади нас ожидали лошади, на которых нам предстояло подъехать к самому морю. Полковник Мак-Магон, Трамбле, Пико, Леор& и почти все офицеры хотели проводить нас.

Обменявшись со всеми гостями последними прощальными словами и оставив певцов с их песнями, а танцоров с их весельем, мы сели на лошадей и тронулись в путь.

Но ехали мы неторопливо; нетрудно понять, с каким сожалением покидали мы этот берег, где мимолетный след наших шагов навсегда сотрет первый порыв ветра, разглаживающий песок.

Наша беседа была шумной, оживленной; мы говорили о Франции и об Африке, смешивали воспоминания о двух странах, соединяли братскими узами Аустерлиц и Исли, Маренго и Пирамиды; внезапно все смолкли. Мы переглянулись, спрашивая глазами о причине этого молчания.

Нам показали уединенную хижину. "Он там", — сказали нам. Человек, которого не называли по имени, человек, перед хижиной которого оборвались рассказы о славе и чести, был тот, кто сдался. К беглецу из Фермопил спартанцы проявили не бблыиую суровость.

Через полчаса пути мы достигли берега моря. Там прощание возобновилось: рукопожатия стали более нежными, объятия — более тесными. И в самых твердых голосах слышалось волнение, и в самых сухих глазах ощущались слезы. Нас ждали лодки. Мы сели в них. Но, если можно так сказать, мы удалялись, не разлучаясь. Ночь была прекрасной, луна — великолепной.

Весь наш радушный эскорт остался на берегу моря, крича нам вдогонку прощальные слова, не спуская глаз с фосфоресцирующего следа, который наша лодка оставляла на воде. А мы отвечали на эти крики выстрелами в воздух.

Наконец мы добрались до "Быстрого". "Быстрый" уже стоял под парами, готовый отплыть, и поднял якорь, как только мы оказались на борту. Мы бросили последнее прости берегу, и многолюдный берег нам ответил тем же. Еще какое-то время взрывы веселья и звуки военного оркестра долетали до нас, затем мало-помалу их заглушило расстояние.

И тогда нам остались лишь огни Джема-р'Азуата, ложившиеся на водную рябь. Потом, в свою очередь, постепенно исчезли и огни: мы обогнули восточный мыс бухты.

Было это 27 ноября 1846 года.

БИЗЕРТА

Мы решили не останавливаться в Оране, а напротив, на всех парусах и на всех парах нести счастливую весть в Алжир.

В течение всего дня 28-го и утром 29-го мы шли исключительно вдоль берега. Маке едва не раскроил себе голову, наткнувшись на какую-то балку, и лежал не вставая. Жиро, заболев от страха перед морской болезнью, лишь изредка отваживался появляться на палубе и не покидал каюты

Виаля. Компания, таким образом, состояла теперь лишь из Александра, Дебароля и Буланже.

Двадцать девятого в девять часов утра крики "Алжир! Алжир!" вытащили Маке из постели, а Жиро — из каюты. Ни Сиди-Ферруш, ни Торре-Шика не оказали на них такого влияния. Вид Алжира великолепен: город начинается с моря и взбирается по восточному склону горы, увенчанной на вершине фортом Императора, который накренился немного влево.

Мы обогнули мол — титаническое сооружение, сделанное рукой человека из бетонных блоков; именно этот мол вот уже десять лет ежегодно атакуют и защищают в Палате депутатов.

Французские сооружения сильно портят восточный облик Алжира. По первому впечатлению это европейский город: взгляду надо преодолеть передний план, который весь ощетинился пятиэтажными домами, своей ажурностью напоминающими фонари, и подняться в гору, добравшись до второго и третьего планов, чтобы отыскать старинный город деев, африканский город. Да и то нередко среди белостенных домов с проделанными в них редкими и узкими проемами увидишь вдруг длинное четырехугольное строение, напоминающее выразительную архитектуру улицы Ломбардцев или улицы Предместья Сен-Дени.

Несколько прекрасных застывших пальм, зеленые султаны которых вырисовываются на фоне побелки домов или лазури неба, протестуют как могут от имени тропической растительности против французского вторжения. Направо — море до самого Монпелье, надо только перешагнуть через Мальорку. Налево — долина Митиджа, простирающаяся от Ла-Расоты до Бен-Афруна. За нашей спиной — мыс Матифу, за мысом Матифу — Атлас.

Едва мы бросили якорь, как из порта к нам тут же направилась лодка. Итоги переговоров в Мелилье здесь еще не были известны.

Мы прибыли первыми, и наше рвение было вознаграждено; ясно, что нас сочли вестниками благих вестей. И в самом деле, в Алжире, особенно в войсках, они произвели огромное впечатление; что же касается буржуа, коммерсантов и дельцов, то по ту сторону Средиземного моря они такие же, как повсюду. Некоторые спрашивали нас, о каких пленниках мы ведем речь!

Нас ожидало еще одно разочарование: маршала Бюжо в Алжире не оказалось: несколько дней назад он отбыл в Оран по суше, захватив с собой двух или трех депутатов, которые воспользовались парламентскими каникулами, чтобы посетить Алжир. В его отсутствие городом управлял генерал де Бар.

Наше решение не заставило себя ждать: поскольку маршал Бюжо собирался отсутствовать около двух недель, а мы были рекомендованы именно ему, нам следовало с пользой провести эти две недели — доплыть до Туниса и вернуться из Туниса через Бон, Филипвиль и Константину.

Так что, имея в руках письмо, предоставлявшее "Быстрый" в мое распоряжение, я явился к генералу де Бару, а он отослал меня к контр-адмиралу де Ригоди.

Да позволит мне г-жа де Ригоди вскользь упомянуть чудесный час, проведенный подле нее, пока капитан Берар получал новые указания на наш счет.

Как я того желал, "Быстрый" был полностью предоставлен мне, однако мы должны были сделать все возможное, чтобы вернуться в Алжир примерно 20 или 24 декабря. К нашему личному составу присоединили — и это была новая любезность — г-на Озона де Шанселя, нашего старого друга, известного во Франции прелестными стихами, а в Алжире — серьезными трудами.

Вот эти недолгие переговоры, вследствие которых в мое распоряжение передавали еще на три недели корвет "Быстрый", и были названы министром военно-морского флота неким недоразумением на том самом знаменитом заседании Палаты, где меня назвали неким господином. Увы! Один из этих людей, готовых оскорбить кого угодно, с тех пор умер; имена двух других я забыл. Так уж мы устроены во Франции: всякое воздаяние нас раздражает, любая оказанная честь нас ранит, если, разумеется, это воздаяние и эта честь адресованы не нам.

Предоставленный в мое распоряжение корабль создал мне больше врагов, чем "Антони" и "Монте-Кристо", а это о чем-то говорит.

В 1823 или 1824 году сэр Вальтер Скотт, заболев, выразил желание совершить путешествие в Италию. Английское адмиралтейство предоставило в распоряжение автора "Айвенго" свой самый лучший фрегат, и Англия в ответ аплодировала, и обе палаты аплодировали. Не было никого, включая газетчиков, кто бы не рукоплескал в полном согласии с обеими палатами и Англией. И это было правильно; ибо, возможно, впервые во всех портах Средиземного моря население приветствовало флаг с тремя леопардами восторженными криками. Кому предназначались эти приветственные возгласы: флагу или гениальному человеку, который обрел под ним пристанище? Неведомому капитану фрегата, имени которого я так и не узнал, или сэру Вальтеру Скотту? Правда, мне могут возразить, что я не сэр Вальтер Скотт; на это я отвечу, что, к большому несчастью, живущим во Франции при жизни не дано знать, кто они есть на самом деле.

Короче, то ли из любезности, то ли по справедливости, но корабль был мне предоставлен и правительство согласилось дополнительно обременить ради меня свой бюджет по статье "каменный уголь" на сумму шестнадцать тысяч франков. Ибо, да будет известно всем, это путешествие, против которого так громко протестовали, обошлось правительству в шестнадцать тысяч франков. Ровно в половину того, что оно стоило мне.

Итак, первое мое пребывание в Алжире было всего лишь остановкой, поэтому рассказом об Алжире я займусь только по возвращении.

Признаюсь, я испытал огромную радость, вновь оказавшись на палубе "Быстрого". Нам предстояло увидеть Тунис — город Людовика Святого. Нам предстояло увидеть Карфаген — город Дидоны и Ганнибала.

Есть упоение в некоторых именах, есть магнит, притягивающий к некоторым городам; кажется, что это сказочные поселения, которых никогда не увидишь, причуда историков, которая исчезла вместе с мыслью, их породившей. К счастью, на борту у меня были Вергилий, Плутарх и Жуанвиль. О! Как сожалел я о прелестных нереидах, толкавших корабль Энея, как сожалел я о наполненном ветрами мехе, подаренном Эолом Одиссею!

Три дня мы шли вдоль берега; затем, на третий день, около одиннадцати часов, перед нами предстал прелестный городок, на этот раз вполне восточный, раскинувшийся на берегу моря, в глубине залива, голубого, как воды Ки-ренаики. Мы спросили у Виаля название этого города. "Бизерта", — ответил он. При слове "Бизерта" сработало волшебство; Маке высунул голову из своей каюты: "А что, если нам сойти в Бизерте?" — произнес он. "Да, — вторил ему Жиро, проделывая то же самое, — да, что, если нам сойти?" — "Капитан, — спросил я, — вы не видите каких-либо препятствий для выполнения желания этих господ, да и моего тоже?" — "Никаких", — ответил он. И тотчас Виаль распорядился взять курс на Бизерту. Час спустя мы бросали якорь в порту.

Есть два обстоятельства, которые делают мужчину капризнее самой капризной женщины: это путешествие на почтовых и возможность иметь в своем распоряжении корабль.

Капитан приказал спустить на воду ялик и, как обычно, отправился с нами в новую экскурсию. Мы причалили перед французским консульством. Чтобы попасть туда, пришлось плыть по реке, или, вернее, по узкому протоку, который за мостом, соединяющим одну сторону города с другой, превращается в дивное озеро.

С террасы консульства открывается вид и на озеро и на город. Нет ничего более чарующего, чем берега этого озера с их огромными птицами, украшенными огненными крыльями, и марабутами, затерянными под пальмами. Нет ничего живописнее набережной города с ее верблюдами, жующими жвачку, и несуетливым населением, кажущимся народом призраков. Вода под нами была столь прозрачной, что на глубине десяти футов можно было видеть снующих поверх камней и водорослей рыб.

Одна из них, казалось, приблизилась к поверхности воды, и я выстрелил в нее, но промахнулся. Зато в ответ на шум выстрела небо затмили стаи уток, вытянувшиеся в белую линию, в которую вклинивались красные пятна двух десятков фламинго. Некоторое время утки и фламинго кружили над озером, но, верные своим привязанностям, снова опустились на воду. Их вид тут же пробудил все наши охотничьи инстинкты. Мы попросили у консула проводника, и он тотчас был нам предоставлен. Охотясь, мы должны были обойти город и вернуться на берег озера, где нас будет ждать лодка.

И тут, как обычно, караван разделился. Шансель, Александр, Маке и я взяли ружья. Жиро, Дебароль и Буланже взяли свои карандаши. Город обещал им возможность сделать множество зарисовок, окрестности предвещали нам много дичи; мы оставили наших друзей в городе, а сами покинули его пределы.

Мы вышли через ворота, пробитые в высокой стене, такой стене, с которой Кухорн и Вобан никогда ничего не смогли бы поделать. Бизерта укреплена в девятнадцатом веке точно так же, как была укреплена Птолемаида в двенадцатом.

Мы свернули налево и стали подниматься в гору посреди турецкого кладбища. Тюрбаны, помещенные у изголовий могил, указывали на те из них, где покоились мужчины. По мере того как мы поднимались, перед нами все больше открывалось море, спокойное, неподвижное и пустынное. "Быстрый" был единственной черной точкой, пятнавшей его лазоревое зеркало.

Едва успев сделать сотню шагов, мы подняли две стаи куропаток. Шансель выстрелил и убил одну. Она принадлежала к виду, близкому к нашей красной куропатке.

Край выглядел освоенным и плодородным, повсюду были видны прекрасные оливы, над которыми лишь кое-где возвышались пальмы. Казалось, эти дикие обитательницы пустыни отступают перед цивилизацией, сберегая свою тень для оазисов Сахары. Старые заржавевшие пушки вытягивали в амбразуры свою шею и глядели на нас с высоты стен. Окрестные поля были безлюдны, можно было подумать, что они возделывают себя сами; лишь иногда на дороге, ведущей либо на восток, либо на запад, либо к Утике, либо к Гиппону, в поле зрения попадал летящий галопом всадник или неторопливо бредущий погонщик верблюдов.

Охота наша длилась около двух часов; за это время мы увидели пятьдесят куропаток, пять или шесть из них убили и обошли вокруг города. Почести — не за добычу, а за ловкость — выпали на долю Александра: к великому удивлению нашего проводника, он убил жаворонка пулей.

Мы вернулись через ворота, противоположные тем, в которые вышли. На берегу нас действительно ожидала лодка; в нее сели два матроса с "Быстрого", и мы поплыли к середине озера. Оставив на набережной Маке и Александра, решивших осмотреть город, мы с Шанселем продолжали охоту.

В воде озера почти всюду было видно дно. Самая большая его глубина составляла от восьми до десяти футов; в некоторых местах вода стояла так низко, что мы два или три раза садились на мель. Я никогда не видел такого изобилия дичи, причем, за исключением фламинго, совсем непугливой. В одно мгновение мы убили трех или четырех уток, двух лысух и неизвестно сколько куликов.

Лодка задела сваю, которую я не заметил, и меня выбросило головой вниз за борт; к счастью, вода была теплой, как летом, хотя было уже 4 декабря. Наши друзья, наблюдавшие за нами с высоты террасы, не могли понять, по какому такому капризу я вдруг прыгнул в озеро одетым. Это происшествие положило конец нашей охоте, и мы вернулись в консульство; я, в свою очередь, поднялся на террасу, где попытался по возможности обсохнуть. К нам присоединились Жиро, Дебароль и Буланже, которые сделали множество зарисовок и оставили Маке с Александром за разговором с одним из местных офицеров: они пили с ним кофе, беседуя на языке сабир. Жиро принес портрет местного нотариуса и его старшего писца.

Консулу очень хотелось задержать нас подольше: развлечения в Бизерте — большая редкость, и он, похоже, не оценил нашего увлечения охотой, которой мы так самозабвенно предались.

С приближением темноты мы тронулись в путь. Проплывая мимо набережной, мы подобрали Маке с Александром; подружившись с местным населением, они с величайшим трудом сумели уклониться от гостеприимства жителей Бизерты, а возможно, и ее жительниц. Возвращаясь на "Быстрый", мы приписали этот день к числу удачных. В самом деле, Бизерта с ее тихими и, по большей части, сводчатыми улицами, с ее кофейнями на набережных, с ее верблюдами, лежащими у дверей, и с ее населением, теснившимся вокруг нас, — Бизерта оставила в наших сердцах приятное воспоминание.

На "Быстрый" мы вернулись к шести часам вечера, а в два часа ночи при восхитительном лунном свете бросили якорь в Тунисе.

ПРАВОСУДИЕ ПО-ФРАНЦУЗСКИ И ПРАВОСУДИЕ ПО-ТУРЕЦКИ

На другой день нас разбудили залпы "Быстрого", который от имени короля Франции и дополнительно от моего собственного имени приветствовал город Тунис двадцатью одним пушечным выстрелом. Я говорю "город Тунис", потому что в то самое время, когда мы входили в Тунис, бей въезжал в Париж.

Тунис, как истинно учтивый город, ответил на наше приветствие, хотя его залпы, не в пример нашим, не отличались быстротой и ритмичностью, но это была уже вина артиллеристов, а не его собственная.

Мы находились на самой середине залива. В получет-верти льё от нас раскачивался на рейде превосходный фрегат: это был "Монтесума" под командованием капитана Кунео д'Орнано. Порт выглядел великолепно. Хотя уже наступило 5 декабря, погода стояла прекрасная. Мы бросили якорь как раз напротив Ла-Гулетты. Перед нами вытянулся узкий и длинный мол, на котором выстроился караван мулов и верблюдов. За молом простиралось озеро, а у края озера поднимался амфитеатром белостенный Тунис, как называют его сами турки, так что последние дома вырисовывались уже на лазури неба.

Слева от нас возвышались форт Арсенала и два пика Бу-Корнеина. Справа белела часовня Людовика Святого и выступал мыс Карфаген. Позади нас, на другой стороне рейда, вставали Свинцовые горы — темного бронзового цвета громады, на которых не было заметно ни малейшего следа растительности.

Наша канонада всполошила — нет, пока еще не город, он был слишком далеко, чтобы мы могли знать, что там происходит, — но Ла-Гулетту, что-то вроде передового форта, одинокого часового, который от имени Туниса распознавал корабли. От мола отчалила лодка, шедшая к нам на веслах; в ней находился г-н Гаспари, наш консул.

Господин Гаспари — очаровательный человек. Заброшенный лет двадцать тому назад на другую сторону Средиземного моря, он является Провидением для европейцев, приезжающих в Тунис по торговым делам или ради развлечения. Сам же он стал антикварием: живет памятными событиями античности и средневековья, между Дидо-ной и Людовиком Святым, между Аппианом и Жуанвилем.

Как мы ни торопились добраться до Туниса, пришлось выполнить некоторые формальности. Прежде всего капитан Берар должен был нанести визит капитану д'Орнано, старшему по званию. "Быстрый" выглядел довольно внушительно, бороздя в одиночестве ту бескрайнюю лазурную гладь, что называется Средиземным морем, но рядом с "Монтесумой" казался просто ребенком.

Мы решили начать с завтрака на "Быстром"; затем две лодки отчалят от пакетбота: одна доставит капитана Бера-ра на борт "Монтесумы", другая отвезет нас в Ла-Гулетту. Там мы дождемся капитана, осматривая собранные г-ном Гаспари древности и пытаясь подстрелить несколько фламинго.

Эти прекрасные птицы с красными крыльями стали предметом моих чаяний с тех пор, как накануне я впервые увидел их на озере Бизерта. Они предвещали нам Египет.

Мы торопили завтрак как могли; но на борту военного корабля все точно расписано, и если нам удалось выиграть пять минут, то и это уже много.

В одиннадцать часов мы сели в лодку, которая доставила нас в Ла-Гулетту. Через четверть часа г-н Гаспари угощал нас шампанским, мараскином из Зары и розолио из Флоренции.

Вид Ла-Гулетты стал для нас еще одним разочарованием, причем совершенно особым. Невозможно представить себе, как выглядит евроазиатское население, заполняющее набережные этого аванпоста города.

Более всего нас поразило тунисское войско. Как всем известно, бей — человек прогрессивный, и потому он пожелал, чтобы его охраняла армия наподобие нашей. А чтобы обзавестись такой армией, требовались лишь люди и мундиры. Людьми он располагал. Оставалось, таким образом, раздобыть мундиры. Из Франции были выписаны двадцать тысяч ярко-красных панталон и двадцать тысяч синих курток. Все это было рассчитано на средний мужской рост — то есть пять футов четыре дюйма.

К несчастью, нет ничего капризнее, чем рост человека в жарких странах. Из двадцати тысяч солдат, которых требовалось одеть на французский лад, примерно у восьми тысяч рост был от пяти футов шести дюймов до пяти футов восьми дюймов; у других восьми тысяч рост колебался от пяти футов двух дюймов до пяти футов; и наконец четыре тысячи имели пресловутый средний рост — от пяти футов двух дюймов до пяти футов шести дюймов. В итоге восемь тысяч солдат получили куртки и панталоны слишком короткие. Другие восемь тысяч — слишком длинные. И наконец только четыре тысячи получили куртки и панталоны более или менее подходящие.

У нас эти двадцать тысяч солдат разделили бы на три армейских корпуса. Корпус чересчур коротких панталон, корпус чересчур длинных панталон и корпус панталон впору. Тогда, по крайней мере, это могло бы походить на форму. Но в Тунисе на такое смотрят проще. В итоге европейская армия его высочества тунисского бея выглядит самым странным образом.

Теперь добавьте к разнице размеров разницу цветов кожи и рас. Добавьте к этому круглые шапочки с шелковыми кисточками, серые бурнусы, напоминающие длинные блузы пациентов городских больниц, и наконец орудие, похожее на штопор и свисающее с пояса до середины бедра, орудие, назначения которого я так и не смог угадать, — и вы получите представление об этом достославном войске.

Помимо этого войска, более всего мне бросилось в глаза, как много сновало в порту людей в хлопчатых шапочках, кокетливо сдвинутых на ухо. По правде говоря, не стоило пересекать Испанию от Байонны до Кадиса, посещать побережье Африки от Танжера до Бизерты, чтобы в пятистах льё от Франции вновь очутиться средь такого изобилия хлопчатых шапочек.

Поэтому, как Вы, конечно, понимаете, сударыня, я стал наводить справки. И вот Вам история. Примерно лет двадцать тому назад, во времена правления другого бея, сильный шквал пригнал на тунисский рейд одного марсельского капитана, судно которого везло в Гибралтар груз хлопчатых шапочек.

В то время за вход в тунисский порт платили пошлину, причем размер этой пошлины назначался по прихоти раис-марсы, то есть капитана рейда, и потому был весьма произвольным. Марсельский капитан, естественно, подлежал обложению таким налогом, а раис-марса, тоже естественно, назначил этот налог непомерно большим.

Старые фокейцы суровы в отношении налогов: они не могут забыть, что Марсель, сын Фокеи, брат Рима, соперник Карфагена, отказался в свое время платить дань Юлию Цезарю; ну, посудите сами, легко ли платить раис-марсе то, что отказывались платить Юлию Цезарю?

Между тем несчастному дельцу не оставалось ничего другого, как повиноваться: он оказался в когтях у льва. Однако, оставив в его лапах часть своей шкуры, он выскользнул из его когтей, побежал к бею и бросился перед ним на колени. Бей выслушал жалобу гяура. А выслушав и удостоверившись, что названная сумма соответствует действительности, он спросил:

"Какого ты хочешь суда: турецкого или французского?"

Марселец долго размышлял и, питая доверие, которое делало честь законодательству его родной земли, ответил: "Французского". — "Хорошо, — сказал бей, — возвращайся к себе на судно и жди".

Поцеловав бабуши его светлости, капитан возвратился на судно и стал ждать.

Он ждал месяц, два, три.

К концу третьего месяца, посчитав ожидание чересчур затянувшимся, капитан сошел на берег и стал на пути бея. Появился бей. Капитан бросился к его ногам.

"Светлейший, — сказал он, — ты меня забыл?"

"Ничего подобного, — отвечал бей, — ты франкский капитан, который приходил ко мне жаловаться на раис-марсу".

"И которому вы обещали правый суд".

"Да, но правый суд по-французски".

"Безусловно".

"Так на что же ты жалуешься?"

"На то, что напрасно жду этого суда вот уже три месяца".

"Послушай, — сказал бей. — Три года назад твой консул не оказал мне должного уважения; три года назад я пожаловался твоему королю, попросив у него правого суда, и вот жду его уже третий год; приходи через три года, тогда и посмотрим".

"Черт возьми! — воскликнул капитан, начиная понимать. — А нет ли возможности сократить срок, светлейший?"

"Ты попросил правого суда по-французски".

"А если бы я попросил правого суда по-турецки?"

"Это совсем другое дело, суд свершился бы в ту же минуту".

"Не поздно ли еще вернуться к сказанному?"

"Никогда не поздно поступить правильно".

"Тогда пусть будет правый суд по-турецки, светлейший, правый суд по-турецки!"

"Что ж, следуй за мной".

Капитан поцеловал бабуши бея и последовал за ним.

Бей вошел к себе во дворец и велел впустить капитана.

"Сколько раис-марса потребовал с тебя?" — спросил он.

"Полторы тысячи франков".

"И ты находишь, что эта сумма чересчур высока?"

"Таково мое скромное мнение, светлейший".

"А на сколько она выше, чем нужно?"

"По крайней мере, на две трети".

"Верно; вот полторы тысячи пиастров, которые как раз и составляют тысячу франков".

"Светлейший, — произнес капитан, — вы само олицетворение весов божественного правосудия".

И он поцеловал бабуши бея.

Затем он собрался уходить.

"У тебя нет ко мне другой жалобы?" — остановил его бей.

"Была бы, светлейший, но я не решаюсь ее произнести".

"Решись".

"Думается, мне полагалось бы возмещение убытков за то время, что я потерял, ожидая достопамятного правого суда, который ты сейчас свершил".

"Верно".

"Тем более, — продолжал капитан, воодушевленный одобрением бея, — что меня ждали в Гибралтаре в начале зимы, а теперь она подходит к концу, так что время, благоприятное для сбыта моего груза, прошло".

"А из чего состоит твой груз?" — спросил бей.

"Из хлопчатых шапочек, светлейший".

"А что это такое — хлопчатые шапочки?"

Капитан вытащил из кармана образчик своего товара и показал бею.

"И для чего служит этот предмет?" — спросил тот.

"Чтобы надевать на голову", — ответил капитан.

И в подтверждение сказанного надел эту шапочку.

"Выглядит безобразно", — заметил бей.

"Зато очень удобно", — возразил капитан.

"И ты говоришь, что задержка с моим правосудием принесет тебе убыток?"

"Убыток по меньшей мере в десять тысяч франков, светлейший".

"Подожди".

Бей позвал своего секретаря.

Вошел секретарь, скрестив руки на груди и поклонившись до самой земли.

"Садись сюда и пиши", — приказал бей.

Секретарь повиновался.

Бей продиктовал несколько строчек, из которых капитан совершенно ничего не понял, так как тот говорил по-арабски.

Затем, когда секретарь кончил писать, бей сказал:

"Хорошо; вели объявить эту амру[11] по городу".

Секретарь скрестил руки на груди, поклонился до земли и вышел.

"Прошу прощения", — произнес капитан.

"Что еще?"

"Извините за нескромный вопрос, но могу ли я узнать у вашей светлости содержание этого постановления?"

"Разумеется; это приказ всем тунисским евреям обзавестись в двадцать четыре часа, под страхом отсечения головы, хлопчатой шапочкой".

"Ах, черт побери! — воскликнул капитан. — Теперь я понял".

"А если понял, ступай к себе на судно и постарайся извлечь выгоду из своего товара: скоро у тебя появится клиентура".

Капитан бросился в ноги бею, поцеловал его бабуши и поспешил на свое судно.

Тем временем на улицах Туниса огласили под звуки рожка амру следующего содержания:

"Хвала Всевышнему, владыке всего сущего.

От раба достославного Господа, от того, кто молит его о прощении и отпущении грехов.

Мушир Сиди-Хусейн-Паша, бей Туниса,

объявляет запрет любому еврею, израильтянину или наза-реянину под страхом отсечения головы выходить на улицы Туниса, не покрыв свою неверную и гнусную голову хлопчатой шапочкой;

нечестивцам дается срок всего лишь в двадцать четыре часа, дабы обзавестись вышеназванным головным убором.

Исполнение приказа строго обязательно.

Писано 20 апреля на 1243 году Хиджры".

Нетрудно догадаться о впечатлении, какое произвело подобное сообщение на улицах Туниса.

Двадцать пять тысяч евреев, составляющих израильтянское население города, в ужасе переглянулись, задаваясь вопросом, что это за восьмая казнь, обрушившаяся на народ Господа. Обратились за разъяснением к самым сведущим раввинам, но ни один из них не имел точного представления о хлопчатой шапочке.

Наконец один гурни — так называют евреев из Ливорно — вспомнил, что видел однажды в порту вышеупомянутого города экипаж нормандского судна, украшенный означенным головным убором. Это было уже не так мало — иметь представление о предмете, которым следовало обзавестись; оставалось узнать, где его раздобыть. Двенадцать тысяч хлопчатых шапочек на дороге не валяются.

Мужчины заламывали руки, женщины рвали на себе волосы, дети ели землю. И все воздевали руки к Небу, крича: "Бог Израиля, ты, пославший нам манну небесную, скажи, где нам найти хлопчатые шапочки?"

В ту минуту, когда отчаяние достигло предела, вылившись в душераздирающие вопли, по толпе пронесся слух: судно, груженное хлопчатыми шапочками, стоит в порту. Навели справки. Выяснилось, что это марсельский трехмачтовик. Вот только есть ли у него на борту двенадцать тысяч хлопчатых шапочек? Хватит ли хлопчатых шапочек на всех?

Люди устремились к лодкам, набились в них, как во время кораблекрушения, и целая флотилия покрыла озеро, продвигаясь на веслах к рейду.

У Ла-Гулетты началась давка; пять или шесть лодок перевернулись; но, так как глубина воды в Тунисском озере всего-то четыре фута, никто не утонул. Лодки миновали пролив и ринулись к трехмачтовику "Нотр-Дам-де-ла-Гард". Капитан ждал стоя на палубе. В подзорную трубу он видел отплытие, драку, крушение: он видел все.

Буквально через десять минут его окружили три сотни лодок. Двенадцать тысяч голосов отчаянно вопили: "Хлопчатые шапочки! Хлопчатые шапочки!"

Капитан подал знак рукой; все поняли, что он требует тишины, и смолкли.

"Вы просите хлопчатые шапочки?" — спросил он.

"Да! Да! Да!" — отвечали ему со всех сторон.

"Прекрасно, — сказал капитан. — Но знаете, господа, хлопчатая шапочка пользуется в настоящее время большим спросом. Я получаю сообщения из Европы, которые свидетельствуют, что хлопчатая шапочка повысилась в цене".

"Мы знаем, — прозвучали те же голоса, — знаем это и готовы на жертвы, чтобы получить ее".

"Послушайте, — сказал капитан, — я честный человек".

Евреи вздрогнули. Именно с этого начинали они обычно свою речь, когда собирались ободрать христианина, запросив с него втридорога.

"Я не воспользуюсь обстоятельствами, чтобы ограбить вас".

Евреи побледнели.

"Хлопчатые шапочки обходятся мне в среднем по сорок су".

"Что ж, — прошептали евреи, — это не так уж дорого".

"Я удовольствуюсь выручкой в сто процентов", — продолжал капитан.

"Осанна!" — вскричали евреи.

"Четыре франка за хлопчатую шапочку", — сказал капитан.

Протянулись двенадцать тысяч рук.

"По порядку, — сказал капитан, — входите с левого борта, выходите с правого".

Каждый еврей пересек палубу, получил хлопчатую шапочку и заплатил четыре франка.

Капитан получил сорок восемь тысяч франков, из них — тридцать шесть тысяч чистой прибыли.

Двенадцать тысяч евреев вернулись в Тунис, обогатившись одной хлопчатой шапочкой и обеднев на четыре франка.

На другой день капитан явился к бею.

"А, это ты!" — сказал бей.

Капитан простерся у ног бея и поцеловал его бабуши.

"Ну как?" — спросил бей.

"Светлейший, — отвечал капитан, — я пришел поблагодарить тебя".

"Ты удовлетворен?"

"Я в восторге!"

"Турецкое правосудие тебе нравится больше, чем французское?"

"То есть никакого сравнения".

"Но это еще не все".

"Как не все?!"

"Нет; подожди".

Капитан ждет. Его уже не пугает это слово. Бей зовет своего секретаря. Тот входит, скрестив руки на груди и кланяясь до самой земли.

"Пиши", — говорит бей.

Секретарь берет перо. Бей диктует:

"Хвала Всевышнему, владыке всего сущего.

От раба достославного Господа, от того, кто молит его о прощении и отпущении грехов,

мушир Сиди-Хусейн-Паша, бей Туниса,

объявляет настоящей амрой запрет всем евреям появляться на улицах Туниса в хлопчатой шапочке под страхом отсечения головы;

дает каждому владельцу хлопчатой шапочки двадцать четыре часа, чтобы избавиться от нее по возможности выгодным образом.

Исполнение приказа строго обязательно.

Писано 21 апреля на 1243 году Хиджры.

Подпись: Сиди Хусейн".

"Понимаешь?" — спросил бей капитана.

"О светлейший, — с восторгом воскликнул тот, — вы самый великий бей из всех, какие когда-либо существовали!"

"В таком случае возвращайся к себе на судно и жди".

Через полчаса на улицах Туниса снова звучал рожок, и население сбегалось на этот необычный зов.

Евреев среди внимающих ему узнавали по их торжествующему виду и сдвинутой на ухо хлопчатой шапочке.

Амра была прочитана громким и внятным голосом.

Первым побуждением евреев было взять каждому свою хлопчатую шапочку и бросить ее в огонь.

Между тем, поразмыслив хорошенько, старейшина синагоги понял, что у каждого есть двадцать четыре часа, чтобы избавиться от своей собственности.

Еврей по сути своей расчетлив. Каждый еврей вычислил, что лучше потерять половину или даже три четверти, чем потерять все. Имея запас времени в двадцать четыре часа, они начали договариваться о цене с лодочниками, которые в первый раз воспользовались давкой, чтобы обмануть их. Затем, условившись о цене, они направились к трехмачтовику. Через два часа трехмачтовик был окружен лодками.

"Капитан! Капитан! — кричали двенадцать тысяч голосов. — Продаются хлопчатые шапочки! Хлопчатые шапочки на продажу!"

"Ну и что?!" — промолвил капитан.

"Капитан, это же удачный случай! Капитан, вы приобретете их задешево!"

"Я получил письмо из Европы", — сказал капитан.

"И что? И что?"

"В нем говорится о большом понижении цен на хлопчатые шапочки".

"Капитан, мы уступим сверх того".

"Хорошо, — согласился капитан. — Только предупреждаю вас, что могу взять их обратно лишь за полцены".

"За полцены, ладно".

"Я платил за них по сорок су. Пусть те, кто хочет отдать свои хлопчатые шапочки за двадцать су, входят с левого борта и выходят с правого".

"О капитан!"

"Ваше дело — соглашаться или нет".

"Капитан!"

"Эй! Всем приготовиться к отплытию!" — крикнул капитан.

"Что вы делаете, капитан, что вы делаете?"

"Снимаюсь с якоря, черт возьми!"

"Капитан, по сорок су".

Капитан продолжал отдавать приказания об отплытии.

"Капитан, по тридцать су".

Вдоль грот-мачты развернулся нижний парус, послышался скрежет цепи кабестана.

"Капитан! Капитан! Мы согласны".

"Стоп!" — крикнул капитан.

Евреи по одному поднялись на левый борт и сошли через правый.

Каждый вернул свою хлопчатую шапочку и получил взамен двадцать су.

Они дважды спасли свою голову и всего-то за три франка; это недорого.

Что же касается капитана, то он вернул свой товар и у него еще осталось тридцать шесть тысяч франков чистой прибыли.

Но будучи человеком, знающим толк в жизни, он взял с собой в лодку восемнадцать тысяч франков и отправился к бею.

"Ну как?" — спросил его бей.

Капитан простерся ниц и поцеловал бабуши бея.

"Вот! Я пришел поблагодарить твою светлость".

"Ты доволен?"

"Еще как!"

"Считаешь ли ты возмещение убытков достаточным?"

"Я нахожу его чрезмерным. А потому пришел предложить твоей светлости…"

"Что?"

"Половину от тридцати шести тысяч франков прибыли, которую я получил".

"Да будет тебе! — сказал бей. — Разве я не обещал тебе правый суд по-турецки?"

"Конечно".

"Так вот! Правосудие по-турецки вершится бесплатно".

"Черт возьми! — воскликнул капитан. — Во Франции судья ни за что не удовольствовался бы половиной, он взял бы по меньшей мере три четверти".

"Вот тут ты ошибаешься, — возразил бей, — он забрал бы все".

"Пожалуй, — согласился капитан, — я вижу, Ёы знаете Францию не хуже меня".

И он простерся ниц, чтобы поцеловать бабуши бея; но тот протянул ему руку.

Капитан вернулся на судно со своими восемнадцатью тысячами франков. Через четверть часа он удалялся от берега на всех парусах. Боялся, как бы бей не передумал.

Евреи так никогда и не узнали причину этих двух амр столь противоречивого содержания; однако они поняли — да и как тут не понять, — что это был своего рода налог, который их всемогущему господину угодно было собрать с них. Хотя налог этот, в противоположность другим, оставил у них приятное воспоминание. Ибо это было воспоминание об элегантном головном уборе, который они носили в течение двадцати четырех часов и который им понравился больше, чем их желтая шапочка или их черный тюрбан.

Поэтому при восшествии на трон нынешнего бея — а ведь, как известно, любое восшествие на трон — это эпоха милостей — они попросили, чтобы им было даровано право носить хлопчатую шапочку. Бей не усмотрел к этому никаких преград; напротив, будучи великим сторонником прогресса, он далсоизволение на столь изящный головной убор, который является наиважнейшим и характерным признаком европейской цивилизации. Отсюда и происходит неслыханное количество хлопчатых шапочек, которые я заметил на набережных Ла-Гулетты.

Ныне уже не обращаются ни в Манилу, ни в Ливорно, ни в Гибралтар, чтобы раздобыть желаемый товар. Хлопчатые шапочки вяжут прямо здесь, на месте, старые турки.

ТУНИС БЕЛОСТЕННЫЙ

Около двух часов капитан Берар прибыл на своем ялике, и мы двинулись к Тунису, каждый на своей лодке.

Ширина прохода из моря в озеро, то есть горловины, не более двадцати метров, а так как озеро неглубокое, то ни одно высокобортное судно не может туда войти. Вид у этого озера странный: оно похоже на Мертвое море. Вода в нем рыжеватая и, говорят, вредоносная. Местами столбы, возвышающиеся над водой на фут или два, указывают путь, по которому надо следовать. На каждом из таких столбов, сложив крылья, печальный, безмолвный, похожий на тех птиц, чьи изображения высекают на гробницах, сидит баклан, который ныряет, видя проходящую вблизи от него рыбу, потом всплывает, вновь занимает свое место на столбе и, застыв, ждет новую добычу.

Говорят, что эта рыба, которая не причиняет никакого вреда морским птицам, нередко грозит смертью арабам или христианам, имеющим неосторожность съесть ее. Столь пагубное качество связано с загрязнением воды в озере, уже упоминавшимся нами.

Время от времени из той или иной точки озера поднимается стая фламинго, которые, одинаково вытянув и шею, и лапы, пролетают над водной поверхностью, образуя горизонтальную линию, такую же прямую, как если бы ее провели линейкой и карандашом. На теле каждой птицы видно по одной красной точке, делающей ее похожей на бубнового туза, и это производит странное впечатление: будто колоде карт придали крылья.

Помимо прочего, вся эта водная гладь сплошь усеяна утками, чайками, лысухами и поганками, которые резвятся там с безмятежностью птиц, обитающих в безлюдных краях.

На пути к Тунису, выраставшему у нас на глазах, нам встречались тяжелые суда, зачастую касавшиеся килем дна озера: их продвигали руками при помощи длинных шестов, которыми матросы отыскивали опору в трех футах под водой.

Проведя в плавании три часа, к наступлению темноты мы добрались до края мола.

В этом месте собрались франкские рабочие, одетые наполовину по-европейски, а наполовину — по-арабски, и почти у всех была на голове хлопчатая шапочка, о которой уже шла речь.

Когда мы спросили, что это за люди, нам ответили: "Гурни! Гурни!" Что означало: "ливорнец". По-арабски "Гурна" значит "Ливорно".

В конце мола нас ожидал г-н де Лапорт, помощник консула в Ливорно, замещавший в тот момент г-на де Ла-го, который сопровождал бея в Париж. Он приехал с ку-чером-арабом на кабриолете, запряженном двумя лошадьми.

Поскольку вдесятером поместиться в кабриолете г-на де Лапорта было невозможно, мы заявили, что пойдем пешком до города, который находился примерно в четверти льё и ослепительная белизна которого начинала меркнуть, растворяясь в сероватых тонах наступающей ночи. Большой, узкий мол, врезающийся в море как острие копья и расширяющийся по мере приближения к Тунису, был покрыт остовами зданий и строительными материалами.

С наступлением быстро надвигающейся ночи нам открылась одна из отличительных черт восточных городов.

Впереди и сзади нас начали собираться собаки; безобразные собаки, чей одичалый вид сродни одновременно и лисе и волку, не повинуются никакому хозяину и, ощетинившись, с поднятыми хвостами, воют на прохожих. Свора таких собак следовала за нами, словно им было любопытно взглянуть на иностранцев. Одна из них, взобравшись на гребень длинной стены, с лаем шла следом за нами, делая вид, будто в любую минуту готова кинуться на нас. Два или три раза я брал ее на мушку своего карабина. Господин де Лапорт остановил меня. Когда мы подошли к воротам, собаки отстали от нас. Лично я, признаюсь, был рад избавиться от этого лающего эскорта. Любого европейца, рискнувшего ночью отправиться на пустырь, простирающийся от стен города до берегов озера, неминуемо загрызли бы.

Мы устремились под темный, извилистый свод, служащий входом в Тунис. Он ведет на маленькую площадь, где находится рынок. Напротив этой площади возвышается дом с зелеными жалюзи, единственный европейский дом, увиденный мною в Тунисе. Это жилище английского консула.

Французское консульство расположено в ста шагах от его двери. Мы вошли туда. Я с радостью отметил, что это поистине мавританский дом. Говорю "с радостью", потому что г-н де Лапорт предложил мне свое гостеприимство. Не имея возможности, к своему величайшему сожалению, разместить нас всех, он хотел оставить по крайней мере меня. Я не противился, радуясь случаю воочию познакомиться с мавританскими нравами.

В самом деле, консульство является одновременно убежищем, судом и тюрьмой. Убежищем для тех, кто укрывается там и взывает к защите со стороны Франции; судом для тех, кто хочет взять французского консула в третейские судьи, и тюрьмой для тех, кто был осужден этим самым консулом.

Лапорт показал нам свое диктаторское седалище. Это было что-то вроде трона, устроенного из великолепных львиных шкур. Под каждой рукой у него был лев в виде подлокотника кресла, львиная шкура за спиной, львиная шкура под ногами. Я не видел ничего более величественного, чем этот трон. Будуар Геракла, да и только!

В этот день в консульстве было все, чего мы только могли желать: беженец, которого Лапорт сделал своим поваром; заключенный, три дня назад осужденный за долги; еврейка, подавшая жалобу на своего мужа.

Лапорт предложил нам начать с еврейки; вечером он должен был познакомить нас с поваром, а заключенного приберег для нас на завтрашнее утро. Мы заняли места вокруг трона, предназначавшиеся для публики; Лапорт сел на трон. Вошла еврейка.

Это было прелестное создание в сверкавшем золотом одеянии, с удлиненными миндалевидными глазами, увеличенными к тому же с помощью темной краски для бровей. Она глядела на нас растерянным взглядом, дикарская мягкость которого свойственна лишь газелям и восточным женщинам. Затем, не говоря ни слова, она сняла одну из своих туфель, опустилась на колени и, вывернув наизнанку туфлю, протянула ее Лапорту.

Судя по всему, речь шла о серьезном преступлении. Лапорт вскинул голову, а движение его губ, казалось, говорило: "Вот черт!" Еврейка отвечала иным движением, которое, видимо, говорило: "Так уж оно есть". Лапорт записал ее имя и адрес и пообещал, что правосудие свершится. Еврейка ушла, как нам показалось, очень довольная.

После ухода еврейки мы попросили Лапорта объяснить эту пантомиму. Он объяснил.

Ах, сударыня! Вот тут мне пригодился бы весь эпистолярный талант г-жи де Севинье, чтобы поведать Вам то, на что пришла жаловаться красавица-еврейка. Ну конечно же, Вы читали Библию. Разумеется. Так вот, Вам известно, что прежде, когда Господь желал напрямую общаться с людьми, он посылал на землю своих ангелов. Трое из таких божественных посланцев заблудились однажды в цепи холмов, тянущихся от Содома до Гоморры. Там они встретили местных жителей, которые, судя по всему, сделали им странные предложения, ибо три небесных посланца тотчас взлетели и в пути ни разу не отдохнули, пока не оказались у подножия трона Господня: там они остановились, густо краснея.

Бог спросил, отчего их лица заливает краска, которую он различал сквозь перья их крыльев, коими они безуспешно пытались прикрыться. Ангелы не умеют лгать; они простодушно поведали о нанесенном им оскорблении. Бог отозвался на это так же, как отозвался Лапорт. Ангелы ответили так же, как ответила еврейка. На другой день огненный дождь поглотил оба прбклятых города.

К несчастью, сударыня, не все жители погибли вместе со своим городом. Некоторые спаслись, и их племя, не могу сказать, каким образом, ибо сам об этом ничего не знаю, продолжает воспроизводиться на свете.

Поэтому, когда еврейский муж, потомок древних изгнанников, делает своей жене предложение вроде того, какое жители Гоморры сделали ангелам, женщина, у которой нет крыльев, не может полететь к Богу; зато она, как Вы видели, подает жалобу весьма выразительным жестом. Она берет свою туфлю, показывает ее консулу, а затем выворачивает наизнанку. Консулу известно, что это означает. Но, не имея возможности наказать весь город за преступление одного человека, он берет адрес этого субъекта.

Если это первая жалоба такого рода, для которой человек подал повод, он отделывается выговором. Если вторая — он обходится штрафом. Но если третья, то честное слово, сударыня, с него спускают штаны — точь-в-точь, как это делали в былые времена в отношении школяра, плохо выполнившего заданный урок, — и как следует стегают.

Поспешим добавить, что если у человека такая хорошенькая жена, как та, что мы видели, а он делает свой урок шиворот-навыворот, то вполне заслуживает порки, причем даже до крови.

После суда пришла очередь ужина. Ужин у Лапорта был великолепен. Можно подумать, что наш радушный хозяин учился судебному делу у Соломона, а гурманству — у Ка-рема. Мы попросили разрешения выразить наш восторг повару, и в ответ был приглашен Таиб. Таиб принял наши комплименты с тронувшими нас скромностью и смирением.

"Как вам удалось заполучить такое сокровище в Тунисе?" — спросили мы у Лапорта.

"Вот его история, — отвечал он. — Таиб был поваром у одного из самых знатных местных вельмож. Не знаю, какую оплошность он допустил в приготовлении одного из своих соусов, но зато знаю, что хозяин приговорил его к пятистам палочным ударам. На десятом он вырвался из рук чаушей, бросился бежать и укрылся во французском консульстве. Из консульства он показывает кукиш своему хозяину; а поскольку ему осталось получить еще четыреста девяносто ударов палкой и он больше всего на свете боится, как бы ему не пришлось платить этот должок, то он творит чудеса, опасаясь, что у меня вдруг возникнет желание возвратить его прежнему хозяину, чем я и пользуюсь, заставляя Таиба каждый раз заново просить меня о защите, когда я вижу, что рвение его пошло на убыль".

Вот и весь секрет великолепного ужина, которым потчевал нас Лапорт.

После ужина Лапорт представил нас постоянным гостям консульства: это были господа Руссо и Котель. Две очаровательные сестры, две парижанки из Смирны, соединяющие, стало быть, всю азиатскую грацию с нашей европейской кокетливостью, по очереди радушно приняли нас в двух милых маленьких квартирках, меблированных на французский манер, где мы провели скоротечные часы нашего вечера. То были жены этих господ.

И знаете, сударыня, о чем шла речь в этот вечер в Тунисе?

Честное слово, мы говорили о балах, об охоте, о Викторе Гюго, об Историческом театре, о г-же Легон, о г-же де Контад, о наших милых женщинах, об Опере, о Несторе Рокплане, о Вас. Поверите ли? Нам казалось, что мы не покидали Парижа и вели беседу у нашего камина на улице Монблан или под сенью высоких деревьев Монте-Кристо.

Вечер прошел быстро, и в полночь наши друзья в сопровождении янычара отправились на поиски своей гостиницы, меня же тем временем препроводили в отведенную мне комнату.

Очутившись там, я открыл окно, и все вокруг залил изумительный лунный свет: на этот раз я вновь оказался в Тунисе. Мое окно как раз выходило на нечто вроде предместья, и даже здесь на улицах я видел бродячие стаи воющих собак, с какими мы уже имели дело по прибытии; только ночью они были все в сборе, и их слаженный хор звучал в полную силу. Насколько могу судить, лишь гиены да шакалы Джема-р'Азуата могут соперничать с тунисскими собаками.

А между тем пейзаж простирался далеко, спокойный и величавый. Застывшая в этой безветренной атмосфере великолепная пальма украшала своим султаном небольшую мечеть на переднем плане. Далее открывался вид на озеро, с поверхности которого поднимался время от времени странный крик какой-то болотной птицы; в конце озера, словно облако, виднелась Л а-Гул етта, а еще дальше, за Ла-Гулеттой, — что-то туманное и бесконечное, в чем угадывалось море.

Справа вставало огромное полукружие гор, закрывающих Тунисский залив; слева тянулся мыс Карфаген; на этот раз, признаюсь, я забыл Париж ради Туниса гораздо основательнее, чем час назад — Тунис ради Парижа.

ШЕЙХ ЭЛЬ-МЕДИНА

На следующее утро на семь часов у нас было назначено свидание в консульстве: мы собирались вместе обойти улицы Туниса.

Спустившись во двор, Лапорт показал нам своего узника. Его посадили в тюрьму за долг в 50 пиастров, что составляет примерно 34 франка. Само собой разумеется, мы заплатили долг, и узника тотчас же отпустили на свободу. Как всегда, Буланже и Жиро выбрали свою особую дорогу; куда они пошли? Никто не знал, в провожатые они взяли кого-то вроде итальянского сводника, вверив ему свои особы.

Лапорт пожелал быть нашим чичероне, и мы ринулись следом за ним по улицам Туниса. У улиц здесь нет названий, а у домов нет номеров; если надо кому-то дать адрес, нужное место указывают как могут, ссылаясь на соседство какого-нибудь базара или мечети, кофейни или лавки.

Европейцы не могут владеть домом в Тунисе, они его арендуют; что же касается мавров, то им разрешается владеть собственностью по наследству или путем покупки. Если кому-то из них тесно в своем жилище и требуется добавить еще одну комнату, этот человек берет разрешение у бея, ставит фундамент для арки по обе стороны улицы, затем надстраивает свою комнату на арке; если во время подобной операции он загородит окно на другой стороне улицы, что ж, тем хуже для владельца дома с этим окном.

Первое, что нас поразило, — это афиши на стенах, сделанные от руки (ясно, что типографии в Тунисе нет). Афиши сообщали о вечернем спектакле. Давали "Мишеля и Кристину" и "Дезертира".

Мы чуть было не пришли в ярость: стоило ехать в Тунис, чтобы найти там Жимназ и Опера-Комик; однако Лапорт нас успокоил, попросив проявить снисходительность к его подопечным.

Спектакль ставила г-жа Саки; труппа, которой надлежало познакомить тунисцев с этим образчиком нашей литературы, состояла из одних детей. Вы, конечно, понимаете, сударыня, что нас охватила жалость; труппа несчастных ребятишек за шестьсот льё от родной страны, в Тунисе, — это было трогательно до слез.

Представление должно было состояться в тот же вечер, мы пообещали Лапорту прийти, но при условии, что он разрешит нам сорвать все афиши, которые попадутся на нашем пути, взяв при этом на себя обязательство возместить г-же Саки тот ущерб, какой мы нанесем ее сборам. Эти проклятые афиши портили в наших глазах Тунис.

Дело в том, что Тунис действительно турецкий город: однако поступательное движение исламизма тут остановилось; религия Магомета выполнила свое цивилизаторское назначение; арабы, оттесненные обратно в Африку, по-видимому, не получают более побудительных начал к жизни вне собственного мира, однако они находятся на той стадии развития, когда одной внутренней жизни народу недостаточно.

Тунис, город с населением около ста пятидесяти тысяч душ, распадается, можно сказать, на части, иссушенный сорокапятиградусной жарой; дома рассыпаются в прах, их пока еще укрепляют подпорками, но не отстраивают заново. Любой рухнувший дом в Тунисе превращается в руины, и каждый день слышишь о том, что еще один дом рухнул. Эти останки домов, менее жилых, чем дома в Помпеях, придают городу удивительно печальный вид. Араб, закутанный в бурнус, араб, эта живая легенда былых времен, араб с его серьезным выражением лица, с босыми ногами, длинной бородой и палкой с загнутым концом, с какой ходили античные пастухи, — великолепно смотрится на остроконечных обломках полуразрушенного дома; у нас, на наших многолюдных улицах, у порога наших торговых лавочек араб — это некая странность.

Там же, лежа на груде рухнувших камней, стоя у подножия разрушенной триумфальной арки или сидя на пустынном берегу, араб находится в привычной для него обстановке, и от его присутствия безлюдье становится, если можно так выразиться, еще более безлюдным, а небытие — еще более неживым.

Поэтому ничто не может дать представление о тунисских улицах: порой дерево, почти всегда инжирное, вылезает из дома через проем окна или щель в стене, затем раскидывает свои ветви, достигая прохода к дому, причем никому и в голову никогда не придет отрезать хотя бы одну из его ветвей, так что в конце концов оно завладевает улицей: двадцать или тридцать лет подобного владения делают его хозяином, и надо сгибаться, чтобы пройти мимо; в дни урагана такое дерево сотрясает, расшатывает дом, который вскормил его, а некогда взрастил одно из его семечек, и придет день, когда последним ударом оно опрокинет жилище, обломки которого погребут этот узловатый вековой ствол, но тот выберется, зеленея, из груды руин, на которых будет греться ящерица или скользить уж.

Пройдя несколько улиц, подобных тем, какие мы только что попытались описать, — улиц, заполненных мавританскими женщинами, похожими на призраков, и еврейскими женщинами в красочных нарядах, мы попали на базар.

Там нам встретились Жиро и Буланже: они пили кофе у входа в мавританскую лавчонку, успев уже свести знакомство с ее хозяином. Они представили нас сеньору Мустафе, который тут же велел принести чашки для всех вновь прибывших; сеньор Мустафа говорил на итальянском, а вернее, на франкском языке, так что мы могли понимать друг друга без переводчика.

Половина лавки была уже освещена стараниями Буланже и Жиро. Мавританскую лавку ни в коей мере не следует представлять себе как нечто похожее на французскую: мавританская лавка — это нечто вроде печи, которая выдолблена в стене и на краю которой восседает торговец — неподвижный, в глазах его — отрешенность, во рту — трубка, одна нога его обута, вторая — босая.

В таком положении мавританский торговец поджидает клиента, причем он никогда с ним не разговаривает: дым гашиша, — ибо чаще всего он курит гашиш, а не табак — дым гашиша дарит столь сладкие грезы, что для торговца едва ли не мука быть оторванным от такой мечты покупателем. И потому тамошний покупатель, в противоположность нашему, сам поддерживает разговор.

Во все времена на Востоке тот, кто покупает, имеет нужду в покупке, коль скоро он решился потревожить себя ради нее. У того же, кто продает, никогда не бывает нужды продать. Поэтому мавританский торговец, оторвавшись от экстатических мечтаний, чтобы назвать свою цену, тотчас возвращается к ним, и тогда уже вам решать, брать ли предмет за эту цену, если вы находите ее соответствующей предмету. Но не вздумайте предлагать ему больше или меньше. Больше — он примет ваше предложение за шутку. Меньше — он сочтет его оскорблением; само собой разумеется, не следует путать мавра с евреем.

Рядом с мавром, неподвижным, отрешенным, непреклонным, существует еврей. Еврей, торгующий с душой, еврей, зазывающий клиентов, еврей нахваливающий, спорящий, понижающий цену. С евреем, даже предложив ему половинную цену, вы, возможно, все равно окажетесь обманутым. С мавром все иначе: достаньте свой кошелек, бросьте этот кошелек ему в руки и скажите: "Берите сколько надо".

Мы пришли в удачное время, то есть около полудня. В полдень начинается продажа с торгов. Надо слышать один из таких торгов, чтобы составить себе представление о шабаше. С торгов продают сундуки, бурнусы, покрывала, кушаки, ковры из Смирны и Триполи. В два часа этот адский шум прекращается, словно по волшебству, толпа расходится, сделки совершены.

Я купил сундук, целиком отделанный перламутром и ракушками, сундук в пять футов длины и в два — ширины, настоящий сундук из "Тысячи и одной ночи". Помните, сударыня, сундуки, с помощью которых багдадские султанши принимали своих любовников живыми, а выпроваживали мертвыми, — так вот, это был один из таких сундуков. В Париже я не решился бы спросить о его цене, а в Тунисе купил за триста шестьдесят франков.

И еще я купил ковры из Смирны и Триполи, причем за десятую долю их стоимости во Франции.

Мавры продавали с торгов драгоценности; были среди них и такие, кто пересекал базар, увешав руку золотыми цепочками, застежками для покрывала, браслетами из цехинов, поясными цепями, на которых висели талисманы. Все эти драгоценности были подержанными и продавались на вес. Новое производство мертво, семьи продают по мере нужды наследство своих предков.

Чтобы узнать цену понравившейся драгоценности, торговца ведут к проверщику; на базаре имеется три или четыре проверщика. Проверщик определяет пробу золота, затем взвешивает драгоценность и называет ее цену. Если драгоценность вам подходит, можете смело покупать после того, как она будет проверена и взвешена, ибо, если проверщик обманул вас на один грамм или солгал относительно пробы хоть на карат, вам следует подать жалобу, и, если вашу жалобу признают справедливой, проверщику отрубят голову.

Нет ничего живописнее этого базара. Из этих бедных лавчонок, которые у нас презирались бы даже продавцами химических спичек, исходят все восточные материи, изумительные ткани с золотым шитьем, с вышитыми вручную цветами — такими свежими, что кажется, будто они распустились минувшей ночью, и все это среди облака пахучего дыма, в благоухающей атмосфере, которую поддерживают флаконы с розовым маслом: их поминутно открывают, чтобы они привлекали своим ароматом покупателя.

Но что невозможно передать, что не в силах изобразить ни перо, ни кисть, — так это контраст, который представляют турецкое или мавританское спокойствие и еврейская суетливость; это скученность всех национальностей, людей, протискивающихся по узким улочкам базара, где одновременно ходят лошади, верблюды, ослы, разносчики воды и разносчики угля; это, наконец, крики на разных языках, которые несутся над этой Вавилонской башней с единственным уцелевшим этажом.

Мы никак не могли вырваться из лавки нашего друга Мустафы; правда, увидев среди нас г-на Лапорта, он изменил мавританской невозмутимости и перевернул вверх дном всю лавку, в которой мы тут же оставили около сотни луидоров.

Наконец мне удалось оторваться от этого магнитного острова, но никакими соблазнами я не смог увлечь за собой ни Жиро, ни Буланже: им все казалось достойным зарисовки, и наброски множились в их альбомах с той чудесной быстротой, какая является одним из характерных признаков таланта.

Что касается меня, то я собирался делать записи, но вскоре был вынужден отказаться от своего намерения, иначе пришлось бы описывать каждую новую вещь, поскольку каждая новая вещь представала перед нами в необычайном виде, что объяснялось игрой яркого света, общей картиной, часть которой она составляла, и даже расположением нашего ума, не говоря уже о ее собственной оригинальности.

Сказать, какою улицей мы пошли, невозможно; сказать, какие кварталы мы посетили, я не сумею.

Внезапно Лапорт остановился. "Ах! — обратился он ко мне. — Хотите, я познакомлю вас с шейхом эль-Меди-на?" — "А кто это такой, шейх эль-Медина?" — "Это шейх города, иными словами префект полиции, местный Де-лессер". — "Еще бы! Конечно, хочу; префект полиции турецкого города — да это восхитительное знакомство". — "Тогда войдем, мы как раз напротив его суда".

Мы переступили порог чего-то вроде конюшни и увидели дивного старца лет семидесяти пяти — восьмидесяти, сидевшего скрестив ноги на неком каменном возвышении, покрытом циновками; в руке он держал длинную трубку, и сквозь клубы дыма можно было разглядеть его великолепную голову и длинную белую бороду, которая контрастировала с черными бархатистыми глазами, принадлежавшими, казалось, тридцатилетнему мужчине.

Лапорт объяснил ему цель нашего визита и попытался — что было довольно трудно — растолковать ему, кто я такой; слово ученый, "талиб", в понимании турка — помнится, я уже говорил об этом — обозначает всего лишь человека, рассказывающего в кофейнях разные истории и носящего на поясе чернильницу вместо кинжала.

Тем не менее встретил нас шейх эль-Медина чрезвычайно любезно: он положил руку на грудь, поклонился, поприветствовал меня и велел принести трубки и кофе; мы выпили кофе и выкурили трубки.

Если бы во Франции я в течение всего лишь трех дней употреблял бы вместо нашего ординарного табака и нашего кофе с цикорием то, что я употреблял в Африке в течение трех месяцев, то на четвертый день умер бы.

Мы побеседовали о спокойствии в Тунисе. Если верить шейху эль-Медина, Тунис — это город ангельской кротости; здесь никогда не бывает убийств, почти никогда — воровства, если только речь не идет о христианах или евреях, но это не в счет.

Пока мы разговаривали, два красивых молодых человека, один двадцати пяти лет, другой примерно лет тридцати, одетые по-турецки, приходили по очереди с докладом к шейху и уходили. Это были два его сына, полицейские чиновники, действующие под началом отца. Я был им представлен и рекомендован.

Благодаря этому представлению и этой рекомендации, меня заверили, что я могу без малейшего опасения передвигаться по Тунису как днем, так и ночью, при соблюдении, однако, двух условий. Первое: как только стемнеет, я возьму с собой фонарь. Второе: после девяти часов вечера я не выйду из города — из-за собак, над которыми вся власть шейха эль-Медина и двух его сыновей не имеет никакой силы.

После часовой беседы я распрощался с хозяином. На потолке я заметил лампу прелестной формы и спросил у Лапорта, где мне найти подобную; Лапорт спросил у шейха эль-Медина, тот произнес несколько слов, которых я не в состоянии был понять, но перевода просить не стал, ибо мне показалось, что это требуемый адрес.

В ста шагах от этого своеобразного дворца правосудия я остановился в крайнем восторге перед дверью какого-то цирюльника. Никогда мне не доводилось видеть такой дивной двери; можно было подумать, что это в миниатюре дверь Альгамбры в Гранаде или Алькасара в Севилье. Она была деревянной, с тремя сквозными восточными стрельчатыми арками и с превосходно выполненной тонкой резьбой, какая превращала ее в редкостную драгоценность.

Первая мысль у меня была — купить эту дверь. Я вошел к цирюльнику; он решил, что я пришел постричься наголо, и повод показался ему превосходным; он указал мне сиденье, одной рукой протянул зеркало, а другой взял бритву. Но я сделал ему знак, что, подобно Самсону, чрезвычайно дорожу своими волосами.

Лапорт, со своей стороны, объяснил, что цель моего визита совершенно иная: проходя мимо, я заметил чудо столярного мастерства, служившее дверью в его доме, и мы решили узнать, не согласится ли он продать ее.

Цирюльник долго не мог взять в толк подобную причуду: думаю, он так и не понял ее до конца; мысль, что человек приехал из Парижа, чтобы купить дверь его лавки, не укладывалась у него в голове. Так что он отказался от сделанного ему предложения.

Но было ясно: отказывается он, пребывая в убеждении, что я хочу посмеяться над ним, хотя, мне думается, в арабском языке нет глагола, который означал бы смеяться над кем-то.

Наконец дипломатический статус Лапорта, похоже, придал серьезности моему предложению.

Тогда цирюльник, поразмыслив, запросил полторы тысячи пиастров. Полторы тысячи пиастров, запрошенные за дверь, составляли примерно тысячу франков, и это навело меня на мысль, что цирюльник был еврей, а не араб. Сумма показалась мне непомерной; дверь стоила бы столько, будь она сделана во Франции; но, купленная здесь, она должна была стоить не больше пятидесяти экю. Я предложил двести франков. Цирюльник захлопнул товар у нас перед носом. У меня было огромное желание должным образом ответить на подобный образ действий, показавшийся мне чересчур вольным, но вокруг нас собрался большой круг местных жителей, которые, похоже, были удивлены не меньше цирюльника охватившим гяура безудержным желанием заполучить эту дверь.

И тогда гяур рассудил, что в случае конфликта сила будет не на его стороне. Впрочем, дверь неоспоримо принадлежала цирюльнику. У него было полное право отказаться продать ее, и, строго говоря, этим правом могло объясниться и то, что он захлопнул ее у нас перед носом.

Исходив город вдоль и поперек, мы снова очутились на базаре. Буланже и Жиро его так и не покидали, они обнаружили то, что мне не удалось заметить с первого взгляда: оружейный базар, где за шестьдесят пять франков я купил пистолеты, отделанные серебром; медную лавку, где я купил, заплатив по тридцать пять франков за штуку, чудесные по форме старинные кувшины для воды; улицу, где торгуют только турецкими туфлями; и, наконец, квадратный двор, где находят облегчение переполненные мочевые пузыри арабов и турок и куда евреи не допускаются.

Турки и арабы выполняют это действие, — по которому парижанина узнают во всех странах мира из-за беспечности, с какой он это делает, — с чисто восточной невозмутимостью, присаживаясь, как женщины, на корточки, что придает им на редкость нелепый вид. Впрочем, принимая такое положение, они следуют религиозному предписанию. Мусульмане ставят нам в упрек три наши действия, а именно: что мы целуем своих собак, подаем руку евреям и мочимся стоя.

Созерцание этих новых предметов и изучение этого нового обычая задержали нас часа на два.

Приближался обеденный час; Лапорт пригласил на обед всех нас; мы вернулись в консульство. Во дворе я увидел старшего сына шейха эль-Медина; он держал в руке лампу, замеченную мною у его отца: гостеприимный старец просил меня принять ее в подарок. Но это было еще не все: четыре человека держали дверь цирюльника и шейх эль-Медина просил меня принять и ее тоже.

Этот второй подарок требовал объяснения. Объяснение было наипростейшее. Шейх эль-Медина как начальник полиции поинтересовался причиной замеченного им издали скопления народа у двери цирюльника. Он узнал, что это сборище образовалось вследствие высказанного мной желания купить дверь и удивления, вызванного у толпы этим желанием. Кроме того, он узнал, что цирюльник сначала отказался продать мне дверь, а затем запросил за нее непомерную цену. Тогда шейх эль-Медина велел снять дверь и теперь предлагал мне ее в подарок как залог его особого дружеского расположения. Ну а чтобы возместить цирюльнику отсутствие двери, он поставил перед его лавкой часового, который должен был находиться там день и ночь — до тех пор, пока у цирюльника не появится для сохранности его имущества новая дверь. Часовой, разумеется, оплачивался самим цирюльником — эта мера, по мысли шейха эль-Медина, должна была ускорить изготовление нового устройства, закрывающего дверной проем.

Вначале мне было почти столь же трудно понять предложение достопочтенного префекта полиции Туниса, как цирюльнику — уразуметь мою просьбу о продаже двери. Когда же я понял, то пришел в отчаяние. И тогда я употребил все свое красноречие, чтобы славный молодой человек понял в свою очередь, что у меня нет возможности принять подобный подарок. Идея собственности не укладывалась в его голове точно так же, как в голове г-на Прудона.

Наконец я объяснил ему, что не в обычаях французов брать что-либо бесплатно, вследствие чего я никак не могу принять дверь, при всем своем желании владеть ею. Он покачал головой с таким видом, будто хотел сказать: "Я считал Францию более передовой страной".

Но, уважая мою щепетильность, он предоставил мне право отослать дверь ее владельцу, шепнув при этом, что мой поступок послужит дурным примером и что если подобное будет происходить часто, то это подорвет уважение к власти.

Я велел четверым мужчинам, которые принесли дверь, отнести ее обратно, дал каждому по пиастру и послал луидор цирюльнику, чтобы возместить ему все неприятности, которые постигли его из-за высказанного мною фантастического желания. Лампу я, само собой разумеется, принял.

Однако я не мог не заметить, что при расставании со мной сын шейха эль-Медина выглядел весьма недовольным. Тем не менее от своего имени и от имени отца и брата он принял приглашение, сделанное ему Лапортом: провести завтрашний вечер у нас в консульстве.

ПОХОДНЫЙ БЕЙ

Мы решили, что следующий день употребим на посещение развалин Карфагена, но все сложилось иначе.

Вечером походный бей, который правил в отсутствие своего двоюродного брата, уехавшего во Францию, вызвал Лапорта. Лапорт отправился по приглашению. По своему обыкновению, походный бей принял его самым приветливым образом. Франция во все времена покровительствовала Тунису, и французы чувствуют себя в Тунисе не только как в союзной, но еще и как в дружественной стране.

После первых приветствий бей спросил:

"Прибыл французский корабль?"

"Да, светлейший".

"Известно тебе его название?"

""Быстрый"".

"Он приветствовал нас двадцатью одним пушечным залпом".

"И ты ответил на его приветствие?"

"Разумеется, я всегда с удовольствием приветствую твой флаг".

Лапорт поклонился.

"Кого он привез?" — спросил бей.

"Одного французского ученого", — ответил Лапорт.

"Ученого?" — переспросил бей.

"Да, светлейший".

Бей задумался на минуту, а затем спросил.

"Но все-таки, зачем он прибыл?"

"Я уже сказал тебе, чтобы привезти ученого".

"А что собирается делать этот ученый?"

"Он приехал посмотреть Тунис".

"И он арендовал судно?"

"Нет, это мой повелитель король предоставил ему корабль".

"Твой повелитель король предоставил ему один из своих кораблей?"

"Да, светлейший".

"Зачем?"

"Но я уже сказал тебе: чтобы он мог посмотреть Тунис".

Было очевидно: что-то оставалось неясным в сознании бея. Французский король, предоставляя один из своих кораблей какому-то талибу, совершал необъяснимое для сознания доброго мусульманина деяние.

"Но, — произнес наконец бей, — стало быть, твой ученый очень силен?"

"Думаю, да, — со смехом отвечал Лапорт, — это ученый в двести двадцать лошадиных сил".

"В таком случае я хочу его видеть, приведи его ко мне".

"Когда, светлейший?"

"Завтра".

"В котором часу?"

"В полдень".

Лапорт откланялся и удалился, торопясь сообщить нам эту великую новость. Так что об осмотре развалин Карфагена речи уже не было, предстояло нанести визит бею. К счастью, мы сохранили нашу парадную одежду и потому облачились, как положено, в короткие кюлоты, со шпагой на боку.

Бей принимал нас в Бардо, своей загородной резиденции. Бардо находится примерно в полутора льё от Туниса; мы отправились туда в экипаже. Дул северный ветер, который может сравниться только с мистралем. Бывали минуты, когда его порывы, хлеставшие откидной верх нашего кабриолета, не давали лошади идти. Этот ветер гнал пыль, коловшую нам лицо, как будто каждая пылинка была частичкой толченого стекла. Вскоре мы увидели Бардо.

Это скопление домов — наполовину мавританских, наполовину итальянских — насчитывает примерно сто пятьдесят лет и на первый взгляд напоминает скорее деревню, нежели княжескую резиденцию: почти все крыши домов там плоские, лишь три или четыре островерхие, и среди них взмывает ввысь стрела минарета. Словом, внешний вид — европейский.

Вокруг этого логова льва суетится целая толпа торговцев. Мы видели там портных, сапожников, продавцов табака и фруктов; на всех них, безусловно, лежит обязанность кормить, одевать, обувать гарнизон, придворных и самого правителя.

Сначала мы были представлены хранителю печати, ожидавшему нас в первой комнате. Вместе с ним мы тут же пересекли несколько покоев и были приведены к бею, ожидавшему нас в комнате, которую напыщенно именовали французской.

Несомненно, чтобы оказать нам честь, бей принимал нас в своей любимой комнате, которую он считал самой роскошной. Французская комната как две капли воды была похожа на пригородное кафе. Единственной частью меблировки, в которой преобладали турецкие вкусы, были подушки: комнату окружали диваны, и его светлость походный бей, сидя по-турецки, при всех своих орденах и бриллиантах, курил, ожидая нас.

Этот новый вид ученого без письменного прибора на боку и с дюжиной крестов и орденских знаков на груди показался ему странным; однако, насколько мне удалось заметить, наш вид не произвел на него дурного впечатления. Бей приветствовал нас, положив руку на сердце, усадил меня возле себя и потребовал кофе и трубки. Затем, отпустив в пределах приличия какое-то время на раздумья, он спросил меня, откуда я прибыл. Я ответил, что прибыл из Испании.

После того как лед был сломан, вопросы посыпались один за другим. Что же я делал в Испании?

Я отвечал, что имею честь быть лично знакомым с королем Франции и принцами; что я имел несчастье быть в достаточно натянутых отношениях с отцом, но при этом имел честь сохранять довольно хорошие отношения с сыновьями; что один из этих сыновей, о котором он несомненно слышал, ныне покойный герцог Орлеанский, не раз благоволил называть меня своим другом; что другой сын короля, еще более ему известный, чем первый, герцог де Монпансье, унаследовал дружеское расположение ко мне брата и пригласил меня на свою свадьбу, состоявшуюся в Мадриде; что, оказавшись в Мадриде, я пожелал добраться до Алжира, а очутившись в Алжире, не хотел покидать Африку, не помолившись на могиле Людовика Святого, который, как ему, должно быть, известно, был великим марабутом; что я как раз собирался поехать исполнить этот долг, но, узнав о желании его светлости оказать мне честь своим приемом, тотчас же поспешил выразить ему мое глубокое почтение.

Все это было переведено бею его переводчиком, однако нетрудно было заметить, что объяснение не совсем его удовлетворило: талиб, друг будущего наследника короны, талиб, приглашенный на бракосочетание принца крови, талиб, прибывающий на корабле мощностью в двести двадцать лошадиных сил и приветствующий его светлость двадцатью одним пушечным залпом, на которые он на всякий случай ответил, о чем, судя по всему, едва ли не сожалел, — все это было для бея так ново, так необычно, так неправдоподобно, что, вполне вероятно, без Лапорта, каждый раз кивавшего в подтверждение сделанных мною заявлений, он не поверил бы мне.

Тем временем нам принесли трубки, набитые латакий-ским табаком, и кофе с ароматом розы.

Тут хранитель печати, видя, что правитель предается размышлениям, вызванным, несомненно, тем, что я ему сказал, в свою очередь обратился ко мне, и я отвечал ему как мог, не теряя, однако, из вида походного бея, который, со своей стороны, завязал беседу с Лапортом.

Вдруг я заметил, что лицо бея омрачилось, и он так тяжело вздохнул, что вздох этот можно было принять за стон. Какое-то время я не мешал ему предаваться печали, а затем, воспользовавшись минутой молчания и не догадываясь, какое облако затмило сознание нашего достославного хозяина, спросил, что с его светлостью. "Его светлость очень тревожится", — отвечал Лапорт. "О чем же?" — "Нет известий от его светлости правящего бея, отбывшего, как вы знаете, во Францию, а так как стало известно о сильной буре, пронесшейся над всем Средиземным морем, здесь опасаются, не случилось ли с его светлостью какого-нибудь несчастья".

Внезапно меня осенило. Покидая Алжир, я захватил номер "Прессы", доставленный в тот же день; выезжая утром в Бардо, я взял этот номер, чтобы почитать в дороге. Газета осталась у меня в кармане, но мне казалось, что в нескольких строчках, которые я успел просмотреть, речь шла о бее Туниса.

Я поспешно достал газету из кармана. Бросив взгляд на короткие новости, я прочитал следующую:

"Сегодня утром бей Туниса прибыл в Париж; его светлость немного устал после путешествия, но чувствует себя прекрасно".

Я передал газету Лапорту.

Походный бей следил за тем, что я делаю: живость наших движений всегда беспокоит восточных людей, наши жесты им ни о чем не говорят — они опережают их мысль.

Лапорт прочитал это сообщение и поспешно поднес газету к глазам походного бея, показав ему пальцем две строчки и тут же переведя их на арабский. "Это правда?" — спросил бей, похоже не совсем доверявший газетам. "Это официальное сообщение", — ответил Лапорт. "И эту газету принес ученый?" — снова спросил бей. "Да, ученый". Бей повернулся ко мне с выражением непревзойденного достоинства на лице. "Раз ты ученый, — сказал он, обращаясь ко мне, — то должен знать одно правило". — "Какое, светлейший?" — спросил я, поклонившись. "А вот какое: любой, кто приносит добрую весть, имеет право на вознаграждение, равноценное принесенной им вести. Твое известие драгоценно, и, не зная ничего более ценного, чем прославленный орден Нишан, я прямо сейчас объявляю тебе, что после приветствия, которое будет высказано мною двоюродному брату по случаю его благополучного возвращения, первыми моими словами, обращенными к нему, станет просьба об оказании тебе такой милости. Если бы я мог даровать ее сам, то сделал бы это немедленно, но это исключительное право самого государя. Скажи мне, где ты живешь, и, если ты вернешься не раньше чем через месяц, твои слуги по возвращении повесят тебе на шею этот знак моей признательности".

Я счел это предложение настолько удачным, что поступил с ним как с лампой шейха эль-Медина. Я его принял.

Хранитель печати спросил мой адрес, я дал ему его. "А теперь, — сказал бей, — как ты считаешь, мой двоюродный брат надолго задержится в Париже?" — "Светлейший, — отвечал я, — когда гость такого ранга, как твой брат, приезжает в Париж, Париж, подобно Фивам, распахивает сто ворот, чтобы впустить его, но не открывает ни одни, чтобы дать ему выйти". Как видите, комплимент этот вполне соответствует восточному стилю.

Походный бей, без сомнения, не нашел ничего более арабского, чтобы ответить мне на то, что сказал ему я сам. Поэтому он лишь любезно поклонился.

Я принял его поклон за прощальный и попросил нашего хозяина выразить мое нижайшее почтение его светлости, пытаясь согласовать свой жест со словами переводчика, после чего мы вышли вместе с хранителем печати, проводившим нас до двери.

Чтобы покончить с обещанием бея, поспешим сказать, что по возвращении к себе домой в Париж, на улицу Жу-бера, я действительно получил из рук моего секретаря обещанный Нишан, о котором, признаюсь, никогда не думал, а главное, о котором и не помышлял.

Бей, правящий бей, тот, о ком мы только что говорили и кто находился в это время во Франции, — превосходный, славный человек, и я говорю это вовсе не в упрек тому, кто нас принимал и кого мы сочли наделенным отменной учтивостью.

Но сначала скажем несколько слов об этом последнем, то есть о походном бее. Его зовут Сиди-Мохаммед, он двоюродный брат нынешнего бея и будет его наследником. Наследование — основной закон смены власти в Тунисе; однако, как во всех турецких странах, закон этот подвержен множеству случайностей, и самая частая из них и самая серьезная — удавка.

"Походным" его называют потому, что дважды в год он с небольшим военным отрядом объезжает Регентство, чтобы собрать налоги; налоги эти составляют десятую часть государственных доходов. Во время таких объездов походный бей, подобно правящему бею, имеет право казнить и миловать. Доходы тунисского бея составляют примерно двадцать миллионов франков.

Говоря о правящем бее, мы уже отметили, что это превосходный человек с щедрой душой: во время разлива Луары он дал 50 000 франков пострадавшим от наводнения. Бен-Хайят, его поверенный в делах во Франции и его здешний откупщик, находился в Париже во время покушения Леконта на французского короля. Едва узнав, что по особой милости Провидения это седьмое или восьмое покушение на короля не удалось, Бен-Хайят тут же послал 10 000 франков для бедных.

"Это много", — сказал ему кто-то.

"С Господом расчетов не ведут", — ответил Бен-Хайят.

Один из солдат новой армии, о создании которой мы рассказывали, был отпущен на волю, а затем снова насильно привлечен на службу. Он пошел повидать бея, что, отметим попутно, сделать здесь проще простого.

"Светлейший, — сказал он ему, — мой отец был некогда богат и имел большое число рабов; среди этих рабов один был особо отмечен управляющим за свое хорошее поведение, и его отпустили на волю; с тех пор отец мой впал в нищету и умер; я пережил его и вынужден трудиться, и вот, трудясь с утра до вечера, я едва зарабатываю на жизнь; будь у меня тот раб, я заставил бы его трудиться вместо себя, и, получив благодаря его труду облегчение, я бы меньше уставал, а денег имел бы больше: могу я вернуть этого раба?"

"Нет, — отвечал бей, — человек, отпущенный своим хозяином на волю, навеки остается вольным".

"Как же так, — возразил бывший солдат, — на словах у тебя все хорошо получается, а пример ты подаешь плохой?"

Бей нахмурился; но, понимая, что тут кроется какая-то притча из тех, что являются истинным языком Востока, попросил объяснить иносказание.

Солдат объяснил его.

"Ты навсегда освобожден от службы, — сказал ему бей, — при условии, однако, что сам не захочешь вернуться на нее капитаном".

Солдат снова поступил на службу и по сию пору носит на шее золотой полумесяц — знак его капитанского чина.

Другой подданный бея идет к нему жаловаться на несправедливость; а жалоба была направлена против любимца бея. Не слушая жалобщика, бей стал винить его. Тогда жалобщик начал молиться.

"О чем ты просишь Пророка?" — спросил его бей.

"Чтобы он судил тебя так, как ты судил меня", — ответил жалобщик.

"Повтори свою жалобу, возможно, я плохо ее понял".

Жалобщик повторил свою жалобу, и на этот раз бей признал его правоту.

Между тем ни тот ни другой из этих двух людей не знает историю того македонца, который жаловался Филиппу бодрствующему на Филиппа спящего.

А вот еще одна история. Человек, живущий в долине, поджидает на дороге бея и бросается ему в ноги.

"Что с тобой и чего ты хочешь?" — спрашивает бей.

"Увы, светлейший, у меня только что случилось большое несчастье".

"Какое?"

"У меня есть клочок земли, который граничит с участком знатного вельможи".

"И что же?"

"А вот что! Вчера я обрабатывал свой участок земли с моими волами, а раб знатного вельможи тоже обрабатывал землю с его волами, как вдруг один из моих волов выпрягся, в голове у него помутилось, он бросился на волов соседа и убил одного ударом рога".

"А что было дальше?" — спросил бей.

"Дальше, — продолжал крестьянин, — кади решил, что коль скоро мой вол убил соседского вола, то сосед имеет право взять моего вола".

"Приговор вполне справедлив", — заметил бей.

"Значит, ты подтверждаешь его, светлейший?"

"Да".

"Постой-ка!"

"В чем дело?" — спросил в нетерпении бей.

"Я ошибся", — произнес крестьянин.

"Как это?"

"Да, твое августейшее присутствие смутило меня: наоборот, соседский вол убил моего вола".

"Ах, так!"

"И кади, вместо того чтобы признать, что я имею право взять вола соседа, напротив, заявил, что никакого возмещения ущерба мне не положено".

"Это почему же?"

"Потому что мой сосед очень важный господин и стоит выше суда".

"В моем бейлике, — возразил Сиди-Мохаммед, — нет никого, кто стоял бы выше суда".

"Есть, светлейший: это ты".

"Почему я?"

"Да ведь это твой вол убил моего".

"Тогда другое дело, — сказал бей, — я даю тебе не только вола, но и всю упряжку; и не только упряжку, но и участок земли, который она обрабатывает".

Генрих IV не мог бы поступить лучше.

Мы сказали, что у бея прекрасное сердце; поэтому, как и в случае с Цезарем, главное, в чем его упрекают — мы не говорим в его владениях, но в его совете, — это в свойственной ему человечности.

Когда он выносит смертный приговор, что случается крайне редко, у него начинается лихорадка, он удаляется от места, где должна свершиться казнь, ибо чувствует, что если останется поблизости, то не сможет удержаться от помилования; поэтому казни не проводятся больше в Бардо, как в старину.

Несколько слов о том, что это были за казни до восшествия на трон нынешнего бея. Если виновный был арабского племени, бей отсылал его, подписав тескерет (приказ — постановление — фирман) к даулатли, то есть тому, кто имеет право творить суд на месте, и приказывал ему повесить осужденного. Приговор приводился в исполнение незамедлительно: виновного сажали на осла лицом в сторону хвоста, а впереди шел палач и кричал: "Вот такой-то, осужденный за такое-то преступление; пусть наказание, которое он заслужил и которое его ждет, послужит всем уроком".

После того как осужденного провезут таким образом по всему городу, его препровождают к одним из городских ворот, которые называются Баб-эль-Суика. Там ему набрасывают на шею веревку, заставляют его подняться на ворота, другой конец веревки привязывают к зубцу стены и толкают осужденного вниз.

Редкие казни проходят без того, чтобы простой народ не забрасывал камнями палача, в особенности когда тот упирается обеими ногами в плечи повешенного, дабы завершить удушение, — тут уж град камней сыплется на него непременно.

Европейцы, как правило, на казнях не присутствуют из опасения получить свою долю оскорблений и камней. Впрочем, смертную казнь через удушение теперь используют мало: ее заменили отсечением головы. Последний осужденный, которого казнили при помощи шнурка — а такое наказание не следует путать с повешением, ибо шнурок предназначается для казни знатных вельмож, в то время как повешение — для обычных преступников — последний, повторяем, кого казнили при помощи шнурка, был грузин по имени Аль-Шакир. Эта казнь произошла в 1836 или 1837 году.

Да позволено нам будет привести некоторые подробности этой казни. Читатели наши, мы уверены, не пожалеют о времени, потраченном на это чтение. Аль-Шакир был грузинский невольник, который своей понятливостью в области цифр привлек внимание Бен-Хайята, откупщика бея Хусейна, дяди ныне правящего бея. Бен-Хайят проявил тем больший интерес к арифметическим способностям Аль-Шакира, что государственные финансы были приведены в полнейший беспорядок баш-мамелюком, ответственным за это ведомство. Так что Аль-Шакир был выдвинут Бен-Хайятом и несколькими тунисскими вельможами, которых Бен-Хайят заинтересовал судьбой своего подопечного.

Государственная казна была пуста, сказали мы, и кредит бея находился в плачевном состоянии; шепотом стали поговаривать о банкротстве: в отношении евреев и коренных жителей страны оно было бы не страшно, но на французской торговле, которой задолжали два миллиона, отразилось бы серьезно.

Обанкротиться перед назареянинами, перед гяурами для неколебимых приверженцев Пророка было крайне унизительно.

Эта мысль тяготила сознание бея в ту минуту, когда к нему вошел Бен-Хайят.

"Твоя светлость чем-то озабочена?" — спросил его Бен-Хайят после обычных приветствий.

Бей поведал ему о причинах своей озабоченности и о стыде, в который повергал его долг неверным в два миллиона. "И всего-то? — произнес Бен-Хайят. — Бей Туниса, если пожелает, может раскуривать свою трубку банкнотой в два миллиона". Хусейн ответил, что если бы у него была банкнота в два миллиона, то он не стал бы раскуривать ею трубку, а расплатился бы с европейской коммерцией. "Твоей светлости, чтобы успокоить свою совесть, нужно всего лишь два миллиона? — спросил Бен-Хайят. — Ты получишь их завтра". — "И кто же мне даст их?" — "Я". — "Ты?" — "Да, я, и вот каким образом. Я пошлю тебе пятьсот тысяч франков и буду счастлив преподнести такую безделицу своему государю. Ты велишь сообщить трем другим твоим вельможам о разрешении, которое ты мне дал, передать в твое распоряжение часть моего состояния, и те, кого ты предупредишь, поспешат, я в этом уверен, последовать моему примеру".

Бей поблагодарил Бен-Хайята, широко раскрыв глаза от удивления: он не очень хорошо все понял.

Конечно же, нашим читателям позволительно быть не более сообразительными при подобных обстоятельствах, чем бею Хусейну, так что мы в двух словах объясним политику турецкого Ротшильда.

Бен-Хайят был безмерно богат: богат, благодаря наследственному имуществу, богат, благодаря набегам, которые совершали корсары до отмены пиратства. Предлагаемые им пятьсот тысяч франков не составляли и десятой доли его состояния. Зато те пятьсот тысяч франков, которые он понуждал перевести в государственную казну три другие семейства, либо разоряли эти соперничавшие с ним семейства, либо, по крайней мере, основательно подрывали их состояние. А разоренный соперник — это соперник, которого не следует больше бояться. Если же, с другой стороны, эти семьи откажутся последовать его примеру и воздержатся внести ту же сумму, что и он, — они все равно будут погублены, хотя и иным путем, ибо погубят себя в глазах бея.

На следующий день, в полдень, Хусейн получил два миллиона. В час дня с европейской коммерцией расплатились, и бей мог ходить с высоко поднятой головой перед этими проклятыми гяурами.

Человеку, который оказал подобную услугу своему господину, нельзя было отказать в первой милости, какую он попросит. А первой милостью, о какой Бен-Хайят попросил бея Хусейна, было замещение баш-мамелюка подопечным откупщика Аль-Шакиром. Эта милость была ему дарована.

И в самом деле, едва оказавшись у власти, Аль-Шакир почти по всем вопросам проявил себя как исключительно умный человек. Он оздоровил финансы, организовал регулярную армию — первую, становление которой увидело регентство Туниса.

Мы сказали, что он проявил себя как исключительно умный человек почти по всем вопросам. По всем, кроме одного. Вместо того, чтобы в дни своего процветания вспомнить о человеке, которому он был обязан счастливой судьбой, Аль-Шакир проявил неблагодарность — ни больше, ни меньше, впрочем, как любой христианин.

В результате было замечено, что Аль-Шакир вступает в сговор с Высокой Портой, на что, возможно, и не обратили бы внимания, если бы не его неблагодарность. Все это происходило в то самое время, когда султан грозил своему вассалу Хусейну походом против Туниса.

Вот уже несколько дней Аль-Шакир замечал охлаждение в поведении своего любезного господина и потому остерегался ездить в Бардо, осмотрительно оставаясь дома и полагая, что туда за ним не придут.

Внезапно в тунисских водах появился французский флот. Этот флот, которым командовал адмирал Лаланд, прибыл оказать поддержку своим флагом бею Хусейну, нашему союзнику.

Хусейн письмом предупредил Аль-Шакира, что на следующий день, в полдень, французский адмирал будет принят в Бардо и что его тоже приглашают присутствовать на приеме. Уклониться от подобного торжества было трудно. Аль-Шакир справился у адмирала, действительно ли такая встреча состоится. Оказалось, что в письме бея содержалась истинная правда. Так что в полдень Аль-Шакир вошел в одну дверь, а адмирал Лаланд — в другую. Адмирала Лаланда проводили в комнату и попросили подождать там. После часа ожидания адмирал Лаланд подумал, что бей о нем забыл, и решил освежить его память через посредство боаба. Хусейн был человек воспитанный: он понял, что нельзя просто так, без всяких объяснений, заставлять ждать французского адмирала.

И потому адмирал Лаланд вскоре увидел своего коллегу, Асонаха Монали, адмирала тунисского флота, который с отменной учтивостью попросил его от имени своего господина набраться терпения, ибо его господин заканчивает в эту самую минуту одно маленькое семейное дело.

Посмотрим, что это было за маленькое семейное дело, которое заканчивал бей Хусейн. Едва войдя в Бардо, Аль-Шакир увидел, что двери дворца захлопнулись за ним. С этой минуты он понял, что для него все кончено. Но так как он был человек большого мужества, на лице его ничего не отразилось.

Его привели в зал совета. Ведь диван был в сборе. Аль-Шакир направился было к бею Хусейну, дабы приветствовать его, как положено; но тот сделал ему знак рукой оставаться на месте.

Затем бей Хусейн во всеуслышание обвинил Аль-Шакира в сговоре против него с Высокой Портой и спросил всех, кто окружал его, какого наказания заслуживает человек, повинный в подобной неблагодарности.

Само собой разумеется, все высказались за смертный приговор. "Да будет так", — произнес бей. Аль-Шакир даже не пытался защищаться: он заранее понял, что приговорен. В тот же миг был отдан приказ о проведении казни.

Аль-Шакир заявил, что он готов умереть, но попросил, чтобы ему были дарованы три милости. Первая — совершить молитву, чтобы примириться с Господом, если Всевышний отвернулся от него. Вторая — помочиться перед казнью, чтобы оградить свою смерть от унизительного действия, обычно сопровождающего удушение. Третья — самому намылить шнур, которым его должны удавить, чтобы он скользил как подобает и удушение прошло бы быстрее. Эти три милости были ему дарованы.

Молитва его продолжалась положенное время. Затем он вышел в сопровождении четырех стражей и вернулся, сделав то, зачем выходил.

Наконец, когда ему вручили шнур, которым его должны были удавить, он намылил его с особым тщанием. ("Не трогайте топора", — промолвил Карл I, прервав свою речь, чтобы сделать палачу это важное замечание.) Через несколько минут после того, как шнур был приведен им в должное состояние, Аль-Шакира удавили.

Это и было то самое м а л е н ько е семейное дело, которое заканчивал бей Хусейн. Дело, действительно, было семейное, поскольку Аль-Шакир приходился бею зятем. Удавив Аль-Шакира, пригласили г-на де Лаланда. Перед смертью Аль-Шакир показал пример весьма примечательной аккуратности. Он снял с пальца бриллиант в сто пятьдесят гран, а затем висевшие на шее или прикрепленные к груди ордена, усыпанные бриллиантами. С плеча он спустил повязку, заключавшую дюжину неоправленных бриллиантов такого же размера, как и тот, что был у него на пальце. И все это Аль-Шакир вручил казначею бея. Таким образом, он ушел из власти, как и пришел в нее — нагим и нищим.

Мы уже говорили, что удушение почти вышло из употребления и теперь на смену ему пришло отсечение головы. Скажем сначала, как выносится приговор, а после опишем, как он приводится в исполнение. Виновный предстает перед беем. Допрос обычно длится не более десяти минут или четверти часа. Дядя нынешнего бея уверял, что десяти минут или четверти часа ему всегда хватает, чтобы понять, виновен человек или нет.

Убедившись в виновности обвиняемого, бей довольствуется тем, что делает горизонтальное движение раскрытой ладонью и произносит слово к и с с. Все ясно.

Боабы, их обычно бывает двое[12], тотчас берут осужденного и уводят его прочь из Бардо. При выходе из дворца вся толпа торговцев, о которых мы говорили, набрасывается на приговоренного, пытаясь ухватить кусок его бурнуса, кафтана или штанов: каждая реликвия такого рода приравнивается, по их понятиям, к куску веревки повешенного, которая, как известно, должна приносить счастье тому, кто бережно хранит ее. В итоге осужденный выходит из Бардо чуть ли не голый. Добравшись до места казни, боабы завязывают приговоренному глаза, заставляют его встать на колени и предлагают ему прочитать молитву. По знаку боаба его помощник колет осужденного кинжалом в правый бок. Естественным движением тот сразу откидывает голову на правое плечо; улучив момент, боаб ударом ятагана отделяет голову от туловища.

В какой-то части Алжира еще существует наказание расплатой: око за око, зуб за зуб. Однако применяется оно редко, в основном если родственники жертвы бедны. Тогда они соглашаются на то, что называется у них "диа", другими словами, обмен, предоставляя Всевышнему заботу наказать виновного в мире ином и принимая в этом мире плату за пролитую кровь.

Между тем что-то похожее на стародавнюю месть произошло в Маскаре в 1838 году. Двое детей из враждующих семей ссорились на улице. Выходят их отцы, принимают сторону своих детей и ссорятся в свою очередь. Один из спорщиков выхватывает нож, наносит противнику пять ножевых ударов и убивает его. Убийцу хватают, ведут к кади, открывают книгу законов и читают такие слова:

"О вы, кто верует, предписан вам закон око за око, зуб за зуб, вам всем, привратникам Бардо, страшным привратникам, которые в случае надобности становятся палачами: свободный человек за свободного человека, раб за раба, женщина за женщину".

После этого кади присуждает убийце получить пять ножевых ударов в те же места, куда они были нанесены им самим, а чтобы избежать обмана, эти места помечают на теле.

Затем кади обратился к ближайшему родственнику жертвы — его брату: "Закон отдает его тебе, можешь убить его на площади". Брат увел приговоренного, сопровождаемого четырьмя чаушами; придя на площадь, он своей рукой нанес ему пять ударов в указанные места.

При каждом ударе приговоренный повторял: "Меня убивает Всевышний, а не ты". Этот извечный ответ, какой слово дает железу, довел брата до исступления и, увидев, что после пятого удара приговоренный не умер, он хотел нанести ему шестой; но народ воспротивился этому.

Приговоренного, пронзенного пятью ножевыми ударами и истекающего кровью из пяти ран, вырвали из рук палача-любителя и отнесли к г-ну Варнье, консульскому лекарю, который выяснил, что ни одна из ран не была смертельной. "О! — воскликнул раненый, теряя сознание. — Если медицина христиан вылечит меня, как же я отомщу за себя!"

Прежде к этим трем видам казней добавлялась еще и казнь неверных жен, которых бросали в озеро, завязав в мешок вместе с котом, петухом и гадюкой.

Будучи консулом в Тунисе, г-н де Лессепс-отец добился в свое время упразднения этого обычая, так что несчастных грешниц просто-напросто высылали на остров Керкенна. Мы поговорим об этом острове в свое время и в нужном месте.

Итак, теперь, когда наказание обычной ссылкой заменило казнь утоплением, вот как все происходит, если муж уличил жену в неверности, которая доказана и получила осуждение: связанную женщину сажают на осла лицом к хвосту животного. К бедрам ее привязывают петуха и кота, избавив от гадюки, укус которой мог бы быть смертельным. Лицо ее мажут толченым углем и поминутно заставляют виновную повторять: "Вот наказание, которое ожидает женщин, если они поступят так же, как я". Затем ее отправляют вместе с другими на остров Керкенна.

Теперь, раз уж речь у нас зашла об арабской женщине, поговорим немного о ней.

АРАБСКАЯ ЖЕНЩИНА

Женщина занимает большое место в жизни араба, и особенно араба-кочевника. Чем ближе она к городу и, следовательно, к турецкой цивилизации, тем больше утрачивает женщина свою значимость.

Магомет, прекрасно знавший народ, который он собирался цивилизовать, обещал истинно верующим вполне чувственный рай, рисуя его еще более привлекательным для тех, кто умирает, сражаясь с христианами: этих ожидают там, помимо гурий, обещанных в награду всем, еще и самые желанные женщины, самые любимые лошади, самые преданные собаки.

Мусульманин имеет право взять в супруги четырех женщин; что же касается наложниц, то он может иметь их столько, сколько сумеет прокормить.

Кроме того, араб может разводиться столько раз, сколько пожелает: в Маскаре помнили одного марокканца по имени Сиди-Мохаммед бен Абдалла, которому было девяносто лет и который женился девяносто раз. От этих браков у него родилось около пятидесяти детей и тридцать шесть из них живы до сих пор.

Арабские женщины — рабыни домашней жизни и выходят из дома, лишь закутавшись в покрывало. Араба никогда не расспрашивают о жене — это считалось бы оскорблением. Его спрашивают: "Как дела дома, как чувствуют себя тетушка, бабушка?" Но, повторяем, ни единого вопроса о его жене.

Чем больше у араба жен, тем он богаче; одна доит коров, овец и верблюдиц; другая ходит за дровами и водой, принимает на себя заботы о шатре и доме; последняя и, следовательно, самая любимая из его жен наслаждается жизнью, не утруждая себя, как остальные, до тех пор, пока любовь мужа направлена исключительно на нее; наконец, самая старшая из четырех осуществляет общий надзор за хозяйством. Кто-то сказал, что арабская женщина вовсе не женщина, а самка.

Это и верно, и совсем неверно. Для людей поверхностных, которые путают племена, мавританская женщина, то есть городская женщина, — и в самом деле самка, хотя и с некоторыми оговорками. Зато арабская женщина, то есть женщина, живущая в шатре, кочевая женщина, — самая что ни на есть настоящая женщина.

Займемся для начала мавританской женщиной, то есть самкой. Мавританская женщина, как правило, обладает странной, но поразительной красотой. У нее белый, матовый, как молоко, цвет лица, большие черные глаза, довольно плотное телосложение, склонное с возрастом к полноте, среднего размера грудь. Подобно женщинам пустыни, она оставляет волосы лишь на голове, удаляя их полностью на теле.

Мы уже сказали, что мавританская женщина — это самка, но притом она и кокетка, вроде кошки, горностая или мышки. В самом деле, поскольку ей нечего делать, она постоянно занята своим туалетом: едва закончив его, она принимется за него снова, и так без конца, попивая при этом кофе и покуривая маджун. Туалет же этот заключается в расчесывании волос, в подкрашивании век, бровей, ногтей, ладоней рук, ступней ног и в приклеивании мушек. Туалет этих женщин тем более недолговечен, что они моются три или четыре раза в день. Они расчесывают волосы гребенками, похожими на наши и привозимыми из Европы; эти гребенки, мне думается, доставляются из Испании. Веки мавританки подводят темным порошком из сернистого свинца, жженого жемчуга, а также истолченных ящериц и прочих магических животных.

Порошок этот заключен в маленьком флакончике из дерева, серебра или золота, в зависимости от достатка женщины. В порошок погружается тщательно закругленная маленькая палочка. Затем женщина прижимает палочку веком и протаскивает ее справа налево для левого глаза, слева направо — для правого, оставляя на поверхности века черную краску, которая увеличивает глаз, придавая ему небывалый блеск, и от которой исходит нечто дикое.

Брови они подводят тушью, добиваясь таким образом безупречной правильности линий, вот почему один влюбленный поэт так говорит о бровях своей возлюбленной:

Брови моей возлюбленной — это два росчерка пера, начертанные твердой рукой.

Ногти, ступни ног и ладони рук они красят хной, и от этого ногти, ступни и ладони рук приобретают цвет почти черного кирпича. Это самое непривлекательное, что есть в таком раскрашивании. Что же касается удаления волос, то оно осуществляется каждый месяц при помощи мази, которую мавританские женщины готовят сами и в которую в большом количестве входит сернистый мышьяк и жидкое мыло. Когда приходит день такой операции, они натирают себя этой мазью и садятся в воду; через минуту средство начинает действовать, и волосы падают от простого прикосновения к ним.

Пока мавританские или арабские женщины молоды и красивы, такие причуды вполне им к лицу и делают их похожими на статуи из античного мрамора. Легко понять, что старость и рождение детей в значительной мере преображают эту совершенно особую красоту.

Одежда их, как правило, состоит из очень светлой сорочки, сквозь которую видна грудь, и широких шаровар из красного, синего или зеленого шелка, шитого золотом; шаровары доходят им до колен, а икры остаются обнаженными; на ногах они носят вышитые бархатные туфли, причем на отдыхе женщины почти всегда разбрасывают их вокруг себя.

Богатые мавританки вплетают в свои прически ожерелья, браслеты и золотые монеты. Я видел мавританок, которые носят на себе таким образом две или три сотни ма-булей[13]. Сбросив с себя все одежды, они даже в самой нежной и тесной близости сохраняют только что описанные мною украшения. Женщины среднего достатка заменяют золото серебром. Женщины победнее придумали уборы, которые, на мой взгляд, могут поспорить и с золотом и с серебром. Они берут апельсиновые бутоны, переплетают их шелком и делают себе из них головные украшения, ожерелья, а также браслеты на руки и на ноги. Впрочем, чем бы они ни были украшены — золотом, серебром или апельсиновым цветом, — в любом случае мавританки являются самыми настоящими курильницами для благовоний. Само собой разумеется, что, будь то арабки или мавританки, африканские женщины не умеют ни читать, ни писать, и слова песен, которые они поют, выучены ими наизусть.

Рассказывая об испанских женщинах, мы отметили почти у всех один очаровательный недостаток. Было бы величайшей несправедливостью сделать тот же упрек в отношении мавританок или арабок. С мавританской женщиной мы вновь встретимся на балах Константины и Алжира.

А пока обратимся к арабской женщине, которая не дает балов. Насколько жизнь женщины в городах кажется приземленной и бездуховной, настолько жизнь кочевой женщины представляется неземной и поэтичной. Она едва съедает несколько фиников и изредка довольствуется несколькими каплями воды; ею целиком владеют радости воображения.

Арабская женщина питается в основном стихами, в особенности теми, какие слагает для нее возлюбленный, и теми, какие она сама слагает для своего возлюбленного. Вот образчик таких стихов.

ЛЮБОВНИК СВОЕЙ ВОЗЛЮБЛЕННОЙ

Киноварь не так ярка, как твои губы,

И белей слоновой кости твои зубы.

Шея возвышается, как знамя В судьбоносный день над полем битвы.

Груди лебединые подобны Матово-серебряным сосудам.

Молодая плоть свежее снега,

Только что слетевшего на землю.

Тонкий стан стройнее минарета —

Краше нет, хоть обойди полсвета;

Издали он привлекает взляд мужчины.

Всех чаруют очи с поволокой,

А когда ступаешь, ты похожа На тростник, колеблемый ветрами.

Дула ружей для мужчин не так опасны,

Как твои бездонные глаза.[14]

ВОЗЛЮБЛЕННАЯ СВОЕМУ ЛЮБОВНИКУ

Сердце любит тебя, мой желанный, и глаза тебя ищут повсюду. Когда ветер ко мне долетает из дуара, где ты обитаешь, сновиденья мне радость приносят, и встаю я счастливей, чем прежде.

Мне отрадно узнать тебя издали; за тобою слежу из шатра я, и когда ты летишь на Мерьян, кобылице своей белоснежной, восседая в седле златотканом, я из глаз чистый жемчуг роняю. Ты рукою мне машешь, прощаясь, а мой взгляд об одном тебя молит: "Возвращайся скорей, мой любимый!"

Нет ничего изысканнее языка арабской женщины, постоянно живущей в мире вымысла. Это она толкает своего возлюбленного или мужа на безумства, прославившие наших средневековых рыцарей. Араб пустыни — это все еще араб тринадцатого или четырнадцатого века, то есть человек, сражающийся на опасных рыцарских турнирах и совершающий безрассудные поступки.

В 1825 году, когда бей Хусейн управлял провинцией Орана, он, чтобы добиться сбора налогов, расположился лагерем на берегах Мины.

Один молодой человек по имени Хамуд из племени мо-хали был страстно влюблен в юную арабку по имени Ямина. Все было решено и готово к их свадьбе, как вдруг, увидев лагерь Хусейна, Ямина заявляет своему возлюбленному, что выйдет за него замуж только в том случае, если на свадебном пиршестве она будет пить из серебряной чаши бея.

Серебряная чаша — непременная принадлежность арабского всадника. Она имеет форму пиалы, к которой приделана ручка, а к этой ручке привязан красный или зеленый шнурок в четыре фута длиной. Пересекая реку вброд или даже вскачь преодолевая поток, всадник наполняет водой свою серебряную чашу, а затем крутит ее на шнурке так быстро, что ни одна капля находящейся в чаше влаги не падает на землю: при этом вода охлаждается так же, как в самой лучшей испанской алькаррасе.

Это что касается чаш вообще, но вернемся к чаше бея Хусейна. Ямина, стало быть, заявила Хамуду, что выйдет за него замуж лишь в том случае, если во время их свадебной трапезы он поднесет ей питье в чаше бея Хусейна. Хамуд ничуть не удивился такой прихоти, сочтя ее вполне естественной, и, когда спустилась ночь, разделся на берегу реки, противоположном тому, где располагался лагерь; он оставил при себе только походный пояс и мун.

Мун — это прелестный арабский ножичек с острым лезвием и украшенной кораллами рукояткой, которым бедуины довершают отсечение наших голов, подобно тому, как это делали в средние века палачи, когда меч не справлялся с первого раза со своим делом.

Почему Хамуд разделся догола? Прежде всего потому, что обнаженного человека со смуглой кожей нельзя различить в темноте, а еще потому, что собаки — пускай этот факт, считающийся у арабов неоспоримым, попробует объяснить кто захочет или кто сможет — так вот, еще и потому, что собаки не лают на голого человека.

Итак, Хамуд снял с себя все, кроме походного пояса, который он затянул потуже, и зажав в руке нож, чтобы быть готовым и к нападению, и к защите, переплыл реку, а затем, распластавшись на животе, прополз, точно змея, между вьючными седлами, которые обычно располагают вокруг главной палатки.

Внезапно из палатки выходит мужчина. Хамуд подлезает под одно из вьючных седел, а мужчина садится как раз на то самое седло, под которым прячется Хамуд, и Хамуд узнает в этом мужчине чауша бея. Затаив дыхание, Хамуд замирает. А чауш зажигает трубку и, выкурив ее, вытряхивает тлеющий нагар на спину Хамуда.

Нечувствительный к боли, словно спартанец, Хамуд дожидается, пока погаснет огонь, пока чауш поднимется, пока тень его исчезнет в отдалении, а затем, как только она исчезла, продолжает свой путь к палатке бея.

Там он переводит дух и, подняв голову, видит, что бей спит и все вокруг бея погружено в сон; ползком пробравшись внутрь, Хамуд хватает чашу и ползет назад.

До чего же похоже на историю Давида и Саула, не так ли?

Перебравшись на другой берег реки, Хамуд поднимается и кричит: "Эй, турки, ступайте в палатку бея Хусейна и спросите у него, что он сделал со своей серебряной чашей". Этот горделивый порыв чуть было не погубил Хамуда.

Проснувшиеся часовые бегут к палатке бея и, обнаружив, что чашу украли, стреляют наугад в ту сторону, откуда донесся голос.

Пока Хамуд одевался, шальная пуля раздробила ему ногу. Скорее от удивления, чем от боли, у него вырвался крик. Переправившись через реку, турки находят лежащего в крови Хамуда. Молодого араба доставляют к бею Хусейну, и тот желает узнать причину кражи, а главное, столь безумной отваги. Тогда Хамуд рассказывает о своей любви к Ямине и о желании своей возлюбленной пить из чаши бея.

Бей дает Хамуду двести дуро, дарит ему свою чашу, а затем, велев своему собственному хирургу перевязать раненого, приказывает доставить его домой.

Три месяца спустя состоялась свадебная трапеза, и Ямина, как она того пожелала, хотя желание ее едва не обошлось слишком дорого бедняге Хамуду, пила из серебряной чаши бея Хусейна.

Арабская женщина, которую эта маленькая история довольно выразительно рисует вместе с ее ужасными и поэтичными фантазиями, занимается собой с одной лишь целью — понравиться своему мужу, и кокетлива она только ради него.

Само собой разумеется, что если она влюбляется в другого, то все ее помыслы обращаются к этому новому возлюбленному; ради него она подвергает себя огромной опасности, поэтому возлюбленный всегда предстает, по крайней мере в ее глазах, самым отважным наездником, самым бесстрашным воином, самым упорным охотником.

Впрочем, поскольку страсть мужчины по меньшей мере равняется страсти женщины, то, если женщина сопротивляется или не любит — а когда женщина сопротивляется, это и означает, что она не любит, — араб мстит за себя клинком: влюбленный араб овладевает предметом своей любви или убивает его.

Само собой разумеется, если муж ревнив, то легенда об Отелло, какой бы ужасной она ни была, все-таки менее ужасна, чем действительность. Однако хитрость почти всегда одолевает ревность.

Несмотря на грозящие неверным женам кожаные мешки, удары ножом и удушение, у арабского народа более, чем у каких-либо других народов, распространена супружеская измена.

Нередко араб бывает влюблен, ни разу не увидев предмета своей любви. Он бывает влюблен в женщину из-за ее осанки, из-за слухов о ее красоте, на основании сведений, полученных от какой-нибудь еврейской торговки драгоценностями, которая видела без покрова это чудо пустыни.

И тогда влюбленный посылает к той, на чью любовь он надеется, аджузу (аджуза — это сводница в Сахаре и в Сахеле), которая пробирается к девушке и описывает ей страсть своего подопечного.

Поскольку мужчины ходят с открытым лицом, женщины их знают. Так вот, аджуза сообщает той, которую она хочет соблазнить, что такой-то, сын такого-то влюблен в нее; что это он, тот самый знаменитый охотник, который убил льва; что это он, тот самый отважный наездник, который обуздал лошадь, считавшуюся неукротимой; что это он, тот самый бесстрашный воин, который убил столько врагов в последней стычке.

Затем, если влюбленный богат и если он поручил ей преподнести подарки своей любимой, аджуза соблазняет девушку ожерельями, курре[15] и даже золотыми монетами.

Арабские женщины не стыдятся принимать подарки. Если женщина соглашается на эту любовь, у нее есть три способа назначить свидание: у родника, в шатре или в атуше.

На свидание у родника, где всегда присутствуют восемь или десять женщин, влюбленный является в сопровождении своих лучших друзей, которые поддержат его, если такая затея вдруг обернется опасностью. В подобном случае женщины и друзья понимают друг друга, они образуют защитный кордон, а влюбленные удаляются, исчезая за первыми скалами, в первом лесочке, за первыми кустами.

Если свидание происходит в шатре, как всегда разделенном на две половины — комнату мужчин и комнату женщин, то хозяйка предупреждает возлюбленного, в котором часу муж имеет обыкновение отсылать ее, и тогда под покровом ночи возлюбленный опять-таки в сопровождении своих друзей, вооруженных по-походному, проскальзывает между колышками шатра и оказывается среди женщин, которые и в этом случае, как и в предыдущем, свято хранят секрет.

Если же свидание назначено в атуше — атушем называют своего рода коробку, которую водружают на спину верблюда и в которой во время переездов путешествует женщина — так вот повторяем, если свидание назначено в атуше, возлюбленный отдает кому-нибудь из друзей своего коня и одежду: друг гарцует вдалеке, в то время как муж, обманутый этим сходством, следит за ним глазами; влюбленный же, надев грубую одежду, смешивается со слугами, постепенно приближаясь к верблюдице, несущей свою хозяйку, и с помощью возлюбленной пользуется первым удобным случаем, чтобы проскользнуть в атуш.

Арабская женщина, стоит ей полюбить, не сопротивляется тому, кого она полюбила; напротив, она идет навстречу желаниям своего возлюбленного и способствует их осуществлению всеми способами, какие имеются в ее распоряжении.

Теперь возьмем другой случай: женщина добродетельна или, вернее, не любит и дает отпор влюбленному; тогда он клянется головой Пророка, что она будет принадлежать ему или он убьет ее. Поклявшись таким образом, он выбирает дождливую ночь, чтобы надзор был менее пристальным; затем в сопровождении друзей, как и при любовных свиданиях, пробирается в шатер и мстит своей возлюбленной: в упор стреляет в нее из пистолета, наносит ей удар кинжалом, а не то отрезает у нее грудь, нос или уши. На крики жертвы, проснувшись, сбегаются домочадцы; но это всегда случается слишком поздно: убийца уже исчез.

Порой после клятвы, принесенной влюбленным, о которой он непременно дает знать любимой, та в ответ доносит на него мужу, братьям, родным: тогда вокруг особы, над которой нависла угроза, устанавливают постоянную охрану, и в таком случае попытка убийства превращается в стычку, а стычка — в резню.

Изредка женщина в своей романтичности сама доводит влюбленного до такой крайности; затем, когда он появляется, она говорит, что своим отказом хотела испытать его: она протягивает к нему руки, и планы мести сменяются ночью любви.

Любому мусульманину закон предписывает брать на ночь одну из его жен: у каждой из них своя очередь, и забвение этого супружеского долга часто влечет за собой требование о разводе, причем уже на другой день после ночи, когда женщине было на что пожаловаться.

Но в целом мавританская или арабская женщина отличается от европейской тем, что беспрекословно принимает превосходство мужчины и свое подчинение ему; между тем угроза или даже просто не слишком любезное обращение с ней, причем незаслуженное, часто становится причиной ее мести.

У Хадиджи, дочери бея Орана, был любовник по имени Буграда. Однажды Буграда пришел к своей возлюбленной и дал ей понять, что она, хотя и дочь бея, полностью в его власти и, если ему взбредет в голову, он может погубить ее.

"Напрасно ты говоришь мне подобное, — отвечала Ха-диджа, — я тебя не боюсь; напротив, знай, что это мы, женщины, даруем жизнь или смерть, когда нам вздумается". — "Ба! — сказал в ответ Буграда. — Только у Всевышнего такая власть".

Едва он произнес эти слова, как на верхней галерее послышались шаги бея Османа: будучи весьма грузным, он шагал тяжело. Буграда испугался: если Осман застанет его, то ему не сносить головы; но Хадиджа, не растерявшись, спрятала любовника в стоявшем в комнате большом сундуке, украшенном перламутром и ракушками.

Когда бей вошел и стал искать места, где бы присесть, Хадиджа указала ему на сундук; усевшись на нем, бей пустился в разговоры и стал шутить с дочерью, которую он очень любил.

Внезапно Хадиджа переменила тему и, показав отцу на великолепный ятаган в золотых ножнах, висевший у него на поясе, сказала:

"Это правда, отец, что ваш ятаган рубит железо?" — "Конечно", — отвечал тот. "Я в это не верю, — промолвила Хадиджа, — и предоставляю вам два удара — не для того, чтобы разрубить железо, а чтобы разбить крышку моего сундука". — "Мне хватит и одного", — ответил бей, вставая и собираясь принять вызов.

Но Хадиджа остановила уже поднятую им руку. "Хорошо, хорошо, — со смехом сказала она, — верю тебе на слово, отец, не уродуй мой прекрасный сундук, привезенный мне из Туниса". Бей вложил ятаган в ножны и несколько минут спустя удалился.

Тогда девушка выпустила из сундука полумертвого Бу-граду и сказала ему: "О свет моих очей! О душа моя! Будь отныне благоразумен и не отрицай в будущем всемогущество женщин".

МАРАБУТ ИЗ ФАТАЛЛАХА

Пробило три часа, когда мы вернулись из Бардо, — иными словами, было уже поздно для посещения развалин Карфагена, но еще оставалось время, чтобы успеть добраться до марабута Сиди-Фаталлаха.

Скажем, кстати, несколько слов о марабутах вообще, затем вернемся к марабуту Сиди-Фаталлаха в частности. Слово "марабут" происходит от арабского "marleoth", что означает "связывать", точно так же как слово "религиозный" происходит от латинского "religare". От слова "марабут" произошло и название усыпальницы святого, которая зачастую представляет собой не что иное, как своего рода каменную хижину, где он обитал при жизни.

Итак, марабутами называют небольшие строения с круглой крышей, которыми усеяны окрестности африканских городов, но порой их можно обнаружить и довольно далеко в пустыне. Эти марабуты почти всегда являются местом отдыха для караванов. Кроме того, марабуты могут стать и убежищем: если осужденный прячется в марабуте, никто не имеет права его убить; зато вокруг ставят стражу, чтобы он не смог выйти; ему приносят хлеб и кувшин воды и замуровывают дверь.

Должник, которого хотят арестовать, тоже находит там убежище; однако кредитор имеет право вделать в стену кольцо и привязать к нему своего должника, который ничего не выигрывает от права убежища, а лишь меняет мирскую тюрьму на священную.

Настоящее название этих маленьких исторических зданий — к у б б а, то есть мавзолей. Но, как было сказано, мы сохраним за ними принятое в народе название.

Марабуты есть даже в Сахаре; повторяем, эти марабуты являются местом отдыха для караванов, бесплатным и святым пристанищем для заблудившихся путников. Богатые оставляют там подношения из фиников, лепешек, сушеного инжира, муки и так далее. Бедные, которых приводит туда случай, насыщаются этими припасами Божьей милостью, как их называют. Но горе тому, кто осмелится унести хоть один финик или инжир, кусок лепешки или щепотку муки! Его непременно ждет гибель в пути.

Все сказанное относится к каменным марабутам; но перейдем к марабутам во плоти. Марабут — это человек, признанный святым, или тот, кто унаследовал это звание от своих предков. В Африке религиозная знатность наследуется, подобно тому как у нас наследуемым было "дворянство шпаги" или "дворянство мантии".

За советом к какому-нибудь прославленному марабуту приходят за десять, двадцать, сто льё. У него просят — каждый по своей надобности — кто дождя, кто ясной погоды, тот милости шейха, этот — благосклонности своей возлюбленной. Он раздает амулеты. В основном эти амулеты представляют собой стихи Корана, содержащие некие благочестивые изречения. Изречения эти написаны на пергаменте и образуют сложнейшие квадраты и ромбы. Их носят на шее, как ожерелья, и на руках, вроде браслетов.

Я попросил перевести для меня несколько таких амулетов; один из наших арабских торговцев носил вот какой:

"Всевышний разрешил торговлю, но запретил ростовщичество".

Наш янычар носил амулет, показавшийся мне странным на руке человека его ремесла:

"Брак похож на осажденную крепость: те, кто снаружи, хотят в нее попасть, те, кто внутри, хотят из нее выйти".

Я справился, женат ли носитель амулета. Оказалось, что амулет принес ему счастье: он остался холостым.

Один талиб, то есть мой собрат, о которомпозже я буду иметь честь вести беседу с моими читателями, показал мне следующий амулет:

"Если бы Коран, вместо того чтобы опуститься в руки Магомета, опустился бы на гору, вы увидели бы, как эта гора осела из страха перед Всевышним".

У меня самого есть амулет, который дал мне один из этих святых людей, узнав, что я принадлежу к почтенному племени ученых; вот он:

"Если все деревья на земле станут перьями, а море станет чернилами, семикратно увеличив свой простор, то и тогда перьев и чернил не хватит, чтобы письменами воздать хвалу Господу".

Кроме того, марабуты излечивают некоторые болезни, бесплодных женщин делают способными к деторождению, множат стада; одни из этих чудес творятся молитвами, другие — прикосновениями.

Имени сколько-нибудь значимого марабута всегда предпосылают титул "Сиди", что означает "монсеньер"; так, например, говорят: Сиди-Фаталлах, Сиди-Мохам-мед, как в средние века говорили "монсеньер святой Петр", "монсеньер святой Павел".

Самый великий из мусульманских святых, тот, к кому взывают чаще всего и с наибольшей действенностью, это Сиди-аль-Хаджи-Абд-эль-Кадер-эль-Джилани, чья гробница находится в Багдаде и в честь кого можно увидеть куббы, разбросанные по всему Алжиру. В особенности он служит заступником слепым, которые почти всегда — я сам не раз это слышал — просят милостыню, упоминая его имя.

Именно в Багдаде, в гробнице этого святого, куда его привел отец, эмиру Абд эль-Кадеру открылось, что однажды он станет эмиром верующих.

Иногда на деле марабут оказывается страшным мерзавцем; однако из-за этого он отнюдь не утрачивает своего авторитета, ибо мусульманский фатализм всему находит объяснение: "Так угодно было Всевышнему! Что Господь ни делает, все благо! Так предначертано на Небесах!" Эти три ответа, которые не сходят с уст любого мусульманина, всегда помогут ему выйти из затруднительного положения.

Озон де Шансель, наш новый попутчик, или, вернее, новый друг, которого мы завербовали в Алжире, рассказал мне, как однажды во время охоты в окрестностях Махель-мы, продвигаясь вдоль Уэд-эль-Агара, который протекает по дну жуткого ущелья и впадает в море чуть выше Зе-ральды, он заблудился в этом логове пантер и кабанов; пытаясь отыскать высокое место, откуда можно было бы оглядеться, он добрался до нескольких хижин, которые служили жилищем для какой-то арабской семьи; в нескольких шагах от этих хижин возвышался марабут, который и в самом деле помог Шанселю сориентироваться: это была усыпальница Сиди-Мохаммеда, М'та Уэд-эль-Агар.

Шанселю хотелось пить, он знал, что возле марабута есть прекрасный источник и бросился туда, но источник охраняла змея: ружейный выстрел отправил змею охранять Ахеронт.

На выстрел вышла негритянка и, увидев Шанселя, который утолял жажду, в то время как змея с разбитой головой испускала дух, подняла страшный крик; Шансель спросил у нее, в чем дело. "Ах! — воскликнула она. — Несчастный гяур, ты убил душу Сиди-Мохаммеда!" — "Как так?" — "Да, Сиди-Мохаммед вселился в тело этой змеи".

Шансель был в отчаянии от того, что он совершил подобное убийство. Он заплатил за свое преступление дуро; негритянка перестала кричать, чего и добивался Шансель, но она продолжала плакать, что было ему совершенно безразлично; благоговейно взяв ужа, негритянка отнесла его внутрь марабута и поместила на ложе из апельсиновых цветов.

Этот источник, охранявшийся змеей, столь некстати преданной смерти нашим другом, обладал способностью излечивать болезни глаз. Однако Шансель не слышал разговоров о том, что после смерти своего стража источник утратил присущую ему чудодейственную силу.

Последний умерший в Тунисе марабут ревностно там почитался. Обычно он ездил по улицам города на очень маленьком ослике с бубенчиками и был погребен — марабут, разумеется, — в мечети, которую Бен-Хайят, откупщик бея — тот самый, что дал 10 000 франков для бедных после неудавшейся попытки Леконта убить короля Луи Филиппа, — возвел по образцу церкви Мадлен.

За похоронной процессией марабута следовали все знатные лица города; его дом был продан за 50 000 пиастров, осел — за 6 000, а палка — за 500.

В настоящее время в Тунисе нет более почитаемого марабута, чем Сиди-Фаталлах, чье имя означает "Всевышний открывает врата счастья". Это тот самый марабут, которого мы намеревались посетить. Его особенность — и потому, верно, он получил имя "Всевышний открывает врата счастья" — его особенность заключается в том, что бесплодных женщин он делает способными к деторождению.

Способ достижения этой цели выглядит довольно странно. В ста шагах от маленькой деревушки, где он обитает, есть скалистый откос с наклонным спуском; откос этот имеет высоту примерно в шестьдесят футов. Женщины, желающие получить от Господа милость стать способными к деторождению, должны двадцать пять раз съехать с высоты скалистого откоса на землю: пять раз на животе, пять раз на спине, пять раз на левом боку, пять раз на правом боку и пять раз головой вниз. После совершения этой операции они проводят час в молитвах вместе с марабутом и, если они молоды и красивы, редко бывает, чтобы чары не развеялись и женщины не вернулись домой беременными.

На этот раз мы отправились на экскурсию в сопровождении Жиро, который с великим трудом оставил Дебаро-ля, Буланже, Александра, Шанселя и Маке бродить по улицам Туниса; помимо своих рисунков, Жиро наметил накануне одно дело, к которому мы еще вернемся; но теперь речь шла о том, чтобы оказать мне услугу, сопровождая меня, а чтобы оказать мне услугу, Жиро готов был не только сопровождать меня, но и отказаться от всех дел на свете.

Мы ехали в принадлежавшем Лапорту кабриолете, которым правил арабский кучер, сидевший прямо на лошади; через полтора часа мы добрались до нужной деревни.

Прежде всего наше внимание привлекла прелестная кофейня: на ее пороге стоял араб, который беседовал с другим арабом, курившим сидя, — это была готовая картина; Жиро взял свой альбом и просто списал с натуры один из сюжетов Декана. Мы же тем временем выпили внутри дома по чашке кофе.

После того как рисунок Жиро был закончен, кабриолет распряжен, а лошадь поставлена в конюшню, мы пешком отправились к чудодейственной скале; чем ближе мы к ней продвигались, тем больше принимали меры предосторожности, чтобы остаться незамеченными; наконец мы оказались напротив священного камня. С него как раз спускались четыре или пять женщин; одна из них завершала последние пять спусков и скользила головой вниз.

И тут нам стали понятны меры предосторожности, которые принимал Лапорт, чтобы нас никто не видел. В самом деле, едва заметив нас, паломницы убежали с громким криком.

Мы совершили нечто вроде святотатства; следовало успокоить этих дам, чьи крики несли с собой некоторую опасность, в особенности для гяуров. Лапорт направил к ним пастуха, который пас поблизости коз и которому было поручено передать, что три человека, помешавшие их религиозным обрядам, были: один — французский консул, другой — великий художник, третий — знаменитый врач.

Легко догадаться, что знаменитым врачом оказался я.

Мавританки ничего не сказали в ответ, однако перестали кричать, что само по себе явилось частичной победой. Затем, минуты через две, мы увидели, как они появились в другом месте и стали разглядывать нас из-за угла какого-то дома, что было уже полной победой.

Однако не вызывало сомнений, что, подобно только что севшим птицам, едва успевшим сложить свои крылья, они вспорхнут при малейшем нашем движении. Поэтому мы и не делали никаких движений.

Жиро сел и начал рисовать вид на деревню, за террасами которой вдалеке виднелось море: лазурная гладь, испещренная белыми точками.

Ах, сударыня, сударыня, до чего же женщины всюду одинаковы! Когда наши мавританки увидели, что мы вроде бы больше ими не интересуемся, они, казалось, страшно заинтересовались нами. Окольным путем они постепенно приблизились и стали заглядывать через плечо Жиро. Велика же была их радость, когда они узнали очертания своей деревни, которая начала вырисовываться на бумаге.

А когда они увидели, как из-под карандаша Жиро появилась чудодейственная скала и потом узнали себя самих, скользящих в различных предписанных им позах по поверхности скалы, их неуемная радость выразилась громким взрывом смеха, который сделал бы честь квадри-лье гризеток с улицы Лагарп.

До того времени наши посетительницы прятались под покрывалом; но мало-помалу стал появляться один глаз, потом появился второй, затем нос, рот с жемчужными зубами, а там и все лицо.

Три из них были очаровательны. Четвертая, женщина лет тридцати, выглядела пожелтевшей и больной, а ее ноги казались опухшими. Лапорт сказал ей по-арабски несколько слов, обративших в бегство трех ее спутниц; сама же она осталась и ответила. Бедная женщина приняла всерьез то, что ей сказали о моих медицинских познаниях, и пожелала получить от меня совет.

Я взял ее руку, чему она и не подумала сопротивляться, и пощупал пульс: ее лихорадило. Во время этой консультации подошли три другие молодые женщины; доверие ко мне их подруги пробудило такое же доверие и у них: снова послышались их боязливые смешки, которые, казалось, вырывались у них невольно и которые они, похоже, хотели заглушить руками, закрывая ими рот.

Самой молоденькой из трех хохотушек не было и двенадцати лет. Она не могла быть замужней, чувствовалось, что юность едва выбивается из детства и цветок еще в бутоне. Она и в самом деле не была подвластна ни мужу, ни даже возлюбленному. И пришла на скалу, дарующую плодовитость, из любопытства. Возможно, она знала историю Девы Марии и поэтичную легенду о голубе.

Я попросил и ее тоже дать мне руку, чтобы проверить, не больна ли она, и она со смехом протянула мне ее. Как видите, положение врача давало мне огромные преимущества. Щупая ее пульс, я вместе с тем разговаривал с ней — через посредство Лапорта, разумеется. Я спросил, есть ли у нее родители и чем они занимаются. Она была сиротой. Чем жила? Цветами и росой, как птицы небесные. А между тем, какой бы бедной, судя по ее ответам, она ни казалась, одежда на ней была чистая, глаза подведены, ногти подкрашены и губы были такого чистого красного цвета, что можно было подумать, будто и они накрашены.

Я спросил ее, не хочет ли она поехать со мной, раз у нее нет семьи и ничто не привязывает ее к этой земле.

"Куда же?" — спросила она.

Я показал на море:

"За эту гладь воды".

"За этой гладью вод нет ничего, кроме неба", — отвечала она.

"Там есть другая земля, — возразил я, — ибо как раз оттуда приплывают корабли".

Она задумалась:

"А что я там буду делать, за этой гладью вод?"

Вопрос был непростой.

"Что захочешь", — ответил я.

"А будут у меня шитые золотом красные шаровары, шелковые рубашки, шапочка с цехинами и красивое покрывало из верблюжьей шерсти?"

"Все это у тебя будет".

Она взглянула на своих подруг.

"Я поеду", — сказала она.

"Как! Поедешь просто так, совсем не зная меня?"

"Ты же врач, разве не так?"

"Да".

"Что ж, если Всевышний наделил тебя знанием, он должен был позаботиться и о твоей доброте".

"Она действительно поехала бы?" — спросил я Лапорта.

"Если честно, не скажу нет!"

"Ты кончил свой рисунок, Жиро?"

"Да".

"Тогда пойдем отсюда".

Я вытащил из кармана штук двадцать маленьких серебряных монеток толщиной с бумагу: "Держи, моя девочка, — сказал я ей, — сделаешь себе браслет". Ее глаза заблестели от удовольствия. Я высыпал серебряные монетки в ее ладонь. Девочка вскрикнула от радости: она и не думала, что я говорил серьезно. Я со вздохом удалился.

О весна, молодость года! О молодость, весна жизни!

Дней через пять-шесть я вдруг обратился к Жиро: "Сделай мне на память ее портрет". Он взял карандаш и, не спросив, кого я имею в виду, тотчас нарисовал портрет той девочки.

КАРФАГЕН

Следующий день был у нас занят до предела. Утром мы собирались посетить часовню Людовика Святого и развалины Карфагена. На вечер в консульстве назначили большой бал.

В семь часов утра у ворот города нас ждал экипаж: им управлял мальтиец, который, подобно испанскому сагалу, бежит рядом с лошадьми, в то время как лошади везут пассажиров.

Первое, что мы увидели при выезде из Туниса, было дивной куббой — мы уже говорили, что "кубба" означает "мавзолей", — которая считается усыпальницей последнего Абенсераджа. Я вышел из экипажа и кончиком ножа нацарапал на стене имя Шатобриана.

Именно в окрестностях Туниса укрылась бблыиая часть мавров, изгнанных из Испании, Испании, которая по-прежнему представляется им потерянным раем; одна арабская семья, живущая в Солимане, маленьком городке, расположенном в семи или восьми льё от Туниса, все еще хранит ключ от своего дома в Гранаде.

Нет ничего более неприятного и отвратительного, чем прогулка у стен Туниса: город вырывается наружу разлагающимися стоками, гнусным видом, смрадным запахом; это гнойник огромных размеров, но не на теле одного человека, а на теле целого города с населением в сто тысяч душ.

На замечания, адресованные властям Туниса относительно зловония этих клоак и необходимости очистить от них город, те отвечают, что они поостерегутся это делать, так как зловоние предохраняет их от чумы; пусть так. Но мы постарались как можно скорее отъехать подальше от города.

Сельская местность вокруг почти пустынна: не будучи уверен относительно своей земельной собственности, никто не обрабатывает свои наделы; не бесплодие, а деспотизм делают землю неплодородной.

Время от времени среди окрестных равнин появляется несколько оливковых деревьев; но они старые и почти не дают плодов; больше здесь ничего не сажают, хорошо еще, что не уничтожают, но уничтожение — это дело времени, и время делает свое дело.

Через три четверти часа пути мы подъехали к мавританской кофейне и решили там передохнуть. Мавританская кофейня всегда чарует своей поэзией и живописностью: если в долине есть дерево, то оно непременно прислонится к кофейне. Притом прислоняется оно с такой милой непринужденностью; дерево и кофейня образуют такое удачное сочетание тени и света, темной зелени и матовой белизны; люди, живущие там, беседуют с прохожими в такой красочной манере; нищий так восхитительно задрапирован в свои лохмотья; всадник так горделиво восседает на лошади, — что картина, можно сказать, сама просится на холст и задаешься вопросом, почему религия запрещает рисовать образы людей в стране, где человек в самом деле кажется подобием Господа.

Мы остановились выпить кофе; в Африке пьют кофе по двадцать раз в день, причем без всяких осложнений.

Наш караван состоял лишь из Александра, Дебароля, Шанселя, Маке и меня. На этот раз нам не удалось оторвать Жиро и Буланже от тунисских улиц. Встретиться с ними мы должны были на "Монтесуме", так как капитан Кунео д'Орнано предложил нам вернуться морем и пригласил отобедать на борту своего судна.

Выпив кофе, мы продолжили свой путь пешком с ружьями через плечо; сельская местность начинала принимать живописный вид: борозды на земле были заполнены камнями, поля горбились холмиками, образованными остатками кладки; развороченные огромные акведуки походили на статуи гигантов, чьи головы и торс разбила завистливая рука. Города мы не видели, но чувствовали себя среди его руин.

Простите меня, сударыня, за предстоящий экскурс в античность; переверните дюжину страниц и Вы найдете нас на море, плывущими к "Монтесуме"; но, по правде говоря, думаю, на меня обидятся, если, ступив на эту историческую землю, я не скажу несколько слов о двух Карфа-генах, если не произнесу хотя бы вполголоса имена Ганнибала и Людовика Святого.

У Карфагена, разумеется Карфагена древнего, Карфагена тирского или финикийского, Карфагена Ганнибала, соперника и врага Рима, как у всякого значительного города, есть две версии происхождения: происхождение историческое и происхождение легендарное; происхождение историческое приписывают ему археологи, происхождение легендарное приписывает ему Вергилий.

Нечего и говорить, что происхождение, которым наделяют его археологи, то есть истинное, — темно и неясно, затеряно во мраке времен, который наука озаряет лишь подобно полярному сиянию.

Нечего и говорить, что происхождение легендарное — ясно, точно, вполне вероятно и в то же время, что никак и ничему не вредит, поэтично.

Карфаген исторический был основан в 1059 году до Рождества Христова тирской колонией, изгнанной из своей страны. Он получил финикийское название Карт-Хадашт, или Новый город. Позже, когда он стал известен им, греки дали ему имя Кархедон, а римляне — Карфаген. "Delenda Carthago est[16]" Катона Старшего стало политической аксиомой. Но рядом с этой первой известной вехой, с этим первым уложенным камнем никаких сведений о Карфагене, за исключением того, что говорят о нем грек Геродот и сицилиец Диодор, не существует.

Карфаген же Дидоны сияет светом. Дидона, дочь Бела, царя Тира, после смерти отца должна была царствовать вместе с братом Пигмалионом; но Пигмалион захватывает трон, присваивает себе верховную власть, закалывает кинжалом Сихея, мужа своей сестры, который, будучи главным жрецом Геракла, владел несметными богатствами, и пытается захватить эти богатства. Но Дидона опережает его, грузит сокровища покойного мужа на судно, прячется там сама вместе с несколькими знатными вельможами царства и отрядом сохранивших ей верность воинов, приплывает на Кипр, затем, снова подняв паруса, направляется к берегам Африки, высаживается в Утике, тирской колонии, где жители принимают ее как родную сестру и в то же время как царицу, и в том месте на берегу, которое подходит ей более всего, покупает у них столько земли, сколько можно охватить бычьей шкурой.

Заключив сделку, Дидона велит убить самого крупного быка, какого удалось отыскать, разрезает его шкуру на тончайшие ремни и очерчивает с помощью такой уловки обширную часть круга — частично на берегу озера, частично на морском берегу, — которая и становится колыбелью нового города, Карт-Хадашта.

На беду поэзии, а может быть, истории, между основанием города по мнению археологов и основанием города по версии Вергилия существует двести лет разницы: Карфаген археологов датируется 1059 годом до Рождества Христова, а Карфаген Вергилия лишь 882 годом до нашей эры.

Правда, Аппиан находит возможность признать правоту всех. По его утверждению, Дидона нашла Карфаген уже построенным и лишь придала новый блеск городу, добавив к нему квартал, получивший название Бирса. "Бирса" означает по-гречески "шкура"; таким образом, предание о быке, рассказанное Вергилием в этих двух строках, было правдивым:

Mercatique solum facti de nomine Byrsam Taurino quantum possent circumdare tergo.[17]

Поэт находит поддержку у Аппиана. Зато против него Полибий, Диодор, Страбон, Павсаний, которые ни слова не говорят по поводу этой поэтической истории.

Итак, Карфаген построен, Дидона царствует, и приходит, согласно Вергилию, время прибыть Энею: начинается любовь между беглецом и прекрасной Элиссой, за любовью следует неблагодарность, за неблагодарностью — смерть.

Дидона наносит себе смертельный удар на костре, возведенном на том месте, где и ныне стоит мыс Карфаген, и умирает, устремив взор на корабль, уносящий ее неверного любовника, и предрекая грядущее соперничество Карфагена и Рима.

Юстин, со своей стороны, указывает иную причину смерти Дидоны: виной тому Ярба, царь гетулов, народа, соседствующего с новой колонией; пораженный красотой тирской царевны, Ярба желает стать ее супругом, но получает отказ. Тогда он угрожает зарождающейся колонии, выступив во главе войска против Карт-Хадашта. Дидона понимает, что надо выбирать между гибелью своего народа и несчастьем стать женой ненавистного ей человека. Она вписала свое имя в ряд основательниц городов — этого довольно для славы; она любила — этого довольно для счастья; и она решает умереть, умереть в расцвете молодости и красоты; она просит у Ярбы отсрочки, чтобы молитвами умилостивить тень своего первого мужа, а по истечении этого срока восходит на костер, приготовленный по ее приказанию, выхватывает спрятанный под платьем кинжал и убивает себя.

Настоящее имя дочери Бела — Элисса; Дидона — всего лишь прозвание. Дидона означает "скиталица", и странствия прекрасной Элиссы вполне оправдали такое прозвище.

Итак, изначальный Карфаген, тирский Карфаген, простирался, по всей вероятности, от Тунисского озера до солончаков Сукары, от солончаков Сукары до мыса Камарт, от мыса Камарт до мыса Карфаген, от мыса Карфаген до Ла-Гулетты, от Ла-Гулетты до исходной точки, которую мы только что указали, то есть до того места, где теперь находятся колодцы.

Мало-помалу город обретал территорию, мало-помалу территория эта расширялась; каким образом происходило такое расширение, никто ничего не знает; правда, карфагенские книги, повествовавшие о начальных временах Пунической державы, были найдены римлянами во время захвата ими Карфагена; но римляне с их глубочайшим презрением ко всему чужому, оставили эти книги нуми-дийскому царю Масиниссе. В порядке наследования книги были переданы Гиемпсалу II, царствовавшему в Нуми-дии в 105 году до Рождества Христова. Наконец, восемь лет спустя, собирая материалы для своей "Югуртинской войны", эти книги находит Саллюстий, претор в Африке; он ищет в них разъяснений, извлекает оттуда кое-какие сведения о тамошней земле, о проживавших на ней племенах, а затем оставляет эти книги за ненадобностью. С этого времени они потеряны.

Вот все то, что нам известно о Карфагене.

В достоверной истории Карфаген появляется в 546 году до Рождества Христова, то есть во времена Кира. Он подписал договор с Киреной. Спустя шесть лет он заключил союз с этрусками.

Затем наступило время правления Малха, его поражение в Сардинии, его изгнание и возвращение в Карфаген, но уже как врага: возвращение в Карфаген, который он осадил и взял штурмом.

В 524 году Малх погибает в разгар установления им тирании. Его сменяет Магон Великий, крепкий ствол, пустивший одиннадцать крепких побегов; его отпрыски цивилизуют и расширят Карфаген, который безуспешно попытается завоевать Камбис — финикийцы, вспомнив, что карфагеняне их братья, отказываются предоставить корабли безрассудному завоевателю, которого подстерегает самум и завлекают пески.

До 509 года Рим и Карфаген, можно сказать, пренебрегают друг другом; каждый разрастается на своем берегу Средиземного моря, однако тень одного пока еще не ложится на другого.

В 509 году, первом году римской республики, между двумя державами заключается торговый договор. Откройте Полибия, и вы найдете этот договор дословно, в полной сохранности по прошествии двух тысяч четырехсот шестидесяти лет.

Ничего похожего нет ни в Галлии, ни в Лигурии: Марсель закрывает туда доступ Карфагену; сын Фокеи завидует сыну Тира.

В самом деле, Карфаген уже стал отличным мореплавателем; к тому же он переполнен жителями, которых необходимо рассеять по миру. Ганнон пускается в плавание на шестидесяти кораблях; его сопровождают тридцать тысяч ливифиникийских колонистов. Города будут построены вдоль всего побережья Африки, от Геркулесовых столпов до острова Керна, настолько же удаленного от Геркулесовых столпов, насколько Геркулесовы столпы удалены от Карфагена, а это указывает на то, что путешествие Ганнона простиралось до мыса Блан, а возможно, и до Сенегала.

И это еще не все: одновременно с Ганноном отправляется другая экспедиция, ею командует Гимилькон, его брат; у Геркулесовых столпов два флота разделяются, и, в то время как Ганнон продвигается к югу, Гимилькон отваживается двинуться на север, посещает берега Испании и Галлии, обследует Ла-Манш и добирается до островов Касситериды, ныне Сорлингских, расположенных к юго-западу от Англии.

А что делает тем временем Рим? Он воюет с Порсеной, бьется, чтобы сохранить свою маленькую территорию. Если бы сказать тогда карфагенянам, что однажды римляне разрушат их столицу, они удивились бы.

Открыв для себя западный мир, карфагеняне начинают там торговлю. Через десять лет после плавания Гимилько-на у них появляется флот в Балтийском море; эти отважные торговцы добираются в поисках янтаря до берегов

Швеции и Скандинавии. Сицилийский янтарь не устраивает их ни своей красотой, ни изобилием.

К тому же Сицилия играет для них роковую роль и в настоящем и в будущем, именно там в день битвы у Салами-на они были разбиты наголову и, по словам Диодора Сицилийского, потеряли триста тысяч человек убитыми и пленными! Пленные, в количестве двухсот тысяч, будут трудиться над благоустройством Агригента и Сиракуз.

Диодор добавляет, что в течение шестидесяти лет карфагеняне ничего не предпринимали против Сицилии, и это понятно.

Само собой разумеется, мы не допускаем мысли о столь великих перемещениях людей, точно так же как Вольтер не допускал мысли о бесчисленных армиях Саула, Оло-ферна и Сисары.

Между тем Сицилия влечет карфагенян, подобно тому как всякая роковая цель притягивает города и людей, обреченных на гибель Господом. В 396 году карфагеняне осаждают Сиракузы; чума и вылазка осажденных обошлись им в сто пятьдесят тысяч человек. Таким образом война длится более ста лет.

Наконец Рим, разраставшийся на своем берегу точно так же, как Карфаген на своем, встречается с соперником у Мессины. Столкнувшись однажды, два колосса уже не расстанутся до тех пор, пока один из них не повергнет другого.

Поведаем о том, чем был Карфаген в ту эпоху. Карфаген простирался от Филеновых алтарей до мыса Геракла, то есть от Большого Сирта до Канарских островов; границей на юге ему служила огромная цепь Атласских гор.

Мы говорили, как Ганнон разбросал свои колонии по океанскому побережью. Расскажем, как на Средиземноморье Карфаген добрался до Большого Сирта.

Мы упоминали о спорах Карфагена с Киреной: между жителями этих городов было условлено, что двое юношей отправятся из Кирены в Карфаген, и в тот же день и час двое других юношей отправятся из Карфагена в Кирену, и там, где они встретятся, пройдет граница каждой из держав.

Четверо бегунов встретились у Большого Сирта; но, поскольку карфагеняне проявили невероятное проворство, все выгоды от этой договоренности достались Карфагену.

В итоге жители Кирены обвинили карфагенян в мошенничестве: по их мнению, те отправились в путь раньше условленного дня и часа. Карфагеняне поклялись головой, что добросовестно выполнили все условия договора.

"Мы согласимся с этим лишь в том случае, — заявили жители Кирены, — если вы позволите закопать себя на том самом месте, где мы находимся, ибо люди, способные на подобную самоотверженность, неспособны на обман".

"Закапывайте нас", — отвечали карфагеняне.

На том самом месте их и закопали живыми, и граница была прочерчена по камню на их могиле. Однако карфагеняне сочли, что одной могилы недостаточно, и установили на самой могиле два алтаря. Братьев звали Филены, и алтари назвали arae Philenorum.

Таким образом, на суше Карфаген простирался от Большого Сирта до западной оконечности Марокко. Он владел Сардинией, поставлявшей ему продовольствие, Балеарскими островами, поставлявшими ему пращников, а также островами Керкенитиды и островом Лотофагов, поставлявшими ему мореходов. Он владел частью Испании, а возможно, и Бетикой. Он владел частью Сицилии. Наконец, он владел морем. Морем, по которому плавали его корабли и в котором он чувствовал себя поистине владыкой с тех пор, как от власти отрекся Тир.

Римляне, со своей стороны, владели всей Италией, от Медиоланума до Регия, то есть от Милана до Реджо.

Кто остановится в своей завоевательной гонке — Рим, вышедший за пределы стен Ромула и покоривший Лаций, Этрурию, Самний, Кампанию, Луканию и Бруттий? Или Карфаген, перешагнувший кожаные ремни, которые служили границей новому городу, и покоривший: на западе — Мавретанию и Тингитану, на востоке — Большой и Малый Сирт, на море — Сардинию, Балеары и часть Сицилии?

Вот две достойные друг друга западные державы. Каким станет мир — карфагенским или римским? И в этом весь вопрос.

На какое-то мгновение мир было подумал, что вопрос этот решен на Требии, в Каннах и у Тразимены. Да так оно и было бы, если бы на пути Ганнибала не оказалась Капуя. Мир ошибался; вопрос о будущем решил город Зама. Будущее досталось римлянам.

Мы говорили об этом в начале книги: так случилось потому, что Карфаген был всего лишь делом, Рим же был идеей.

Ненависть между двумя соперничавшими народами была велика, так велика, что Карфаген исчез с лица земли. По нему прошелся огонь; его семьсот тысяч жителей были рассеяны, и страшные проклятия грозили тому, кто попытается поднять его из руин.

Тем не менее пятнадцать лет спустя Гай Гракх попробовал восстановить проклятый город; он вывел туда колонию и заранее назвал будущий город Юнонией. Но земля была проклята, и зловещие предвестия заставили его отказаться от этого начинания. Пику первого знамени сломало ветром; ураганом разметало внутренности уже возложенных на алтарь жертв и выбросило их за ограду. Наконец, на эту ограду с яростью набросились волки, разметали ее и утащили в лес, из которого они явились.

Последнее знамение было тем более ужасно, что по крайней мере в наши дни волк для Африки — совершенно неведомый зверь.

Спустя сорок три года Марий пришел искать убежища на развалинах Карфагена.

А спустя какое-то время (точная дата неизвестна) другие римские поселенцы явились просить гостеприимства у этих руин, которые видели бегство сына Корнелии и блуждания дяди Цезаря. Однако они не нарушили границ прбклятого места и заняли, по всей вероятности, территорию от мыса Карфаген до Сиди-Рахаэля.

Вот этот-то второй Карфаген спустя четыреста семьдесят лет предстояло взять Гензериху, мстителю Ганнибала, в свою очередь начавшему осаду Рима и не столкнувшемуся с Капуей.

Каждому Карфагену отпущено было восемь веков; пунический Карфаген разрушил Сципион Эмилиан; римский Карфаген уничтожил Хасан Гасанид. На этот раз он был разрушен окончательно, и никто уже не думал восстанавливать его.

УСЫПАЛЬНИЦА ЛЮДОВИКА СВЯТОГО

Посреди развалин римского Карфагена возвышается сооружение, похожее на арабский марабут; это гробница Людовика Святого. Вне всякого сомнения, такую форму ей придали намеренно: не усмотрев отличия между гробницей французского святого и гробницей святого мусульманского, арабы должны были чтить в равной степени и ту и другую.

События не обманули предвидения архитектора. Ныне в регентстве Туниса Людовик Святой является почти столь же чтимым марабутом, как Сиди-Фаталлах или Сиди-Абд-эль-Кадер.

Скажем несколько слов о благочестивой смерти, увенчавшей столь великую жизнь. В нашем "Путешествии на Синай" мы рассказали о крестовом походе в Египет, где

Людовик IX потерпел поражение, которое было славнее любой победы. Покидая Святую землю, он поклялся, что вернется во Францию лишь на краткую передышку. Передышка затянулась: она длилась с 1255 по 1270 год. Людовику IX требовалось навести порядок в своем королевстве, он был болен, измучен, ослаб и не мог больше носить ни щит, ни латы, у него едва хватало сил приподнять меч — для завоевателя этого было уже недостаточно, зато для мученика хватало с избытком.

Поэтому, отбывая из Франции, он составил завещание: Агнессе, самой младшей из своих дочерей, он оставил десять тысяч ливров на замужество; что же касается трех своих сыновей, то он взял их с собой. Его сопровождали четыре или пять королей, за ним следовали самые знатные вельможи на свете: Карл Сицилийский, Эдуард Английский, короли Наварры и Арагона. Женщины оставили свою прялку и последовали с мужьями за море: графиня Бретонская, Иоланда Бургундская, Жанна Тулузская, Изабелла Французская, Амелия де Куртене.

Своей дочери Агнессе король оставил десять тысяч ливров, а своей жене, королеве Маргарите, — четыре тысячи, и эта "милая добрая королева, исполненная величайшей простоты", как сказал Роберт де Сенсерьо, и не просила большего.

Людовик IX взошел на корабль в Эг-Морте во вторник 1 июля 1270 года и приплыл к берегам Туниса в конце того же месяца.

В это время один мавританский государь отстраивал Карфаген, ибо то была эпоха, когда мавританская архитектура творила чудеса в Испании. Несколько домов уже стояли среди руин, и недавно законченный дворец возвышался на холме Бирса.

Людовик IX высадился, несмотря на угрозы мусульманского государя перерезать всех христиан, какие отыщутся в его владениях. Но не для того крестоносцы прибыли из таких дальних краев, чтобы отступить перед угрозой. Те, кто явился искать мученической смерти, не могли дрогнуть под страхом мученичества других.

Первая атака обрушилась на Карфаген — несчастный, едва воскресший город, труп, который восстал из могилы и который вынуждали туда вернуться. Город был взят, дворец захвачен; крестоносцы расположились на возвышенности, откуда были видны и Тунис, и море, и местоположение Утики вдалеке.

Тунис был укреплен, воинственное население Туниса составляли сто пятьдесят тысяч человек, Тунис можно было атаковать лишь после того, как французский король соберет все свои силы: в ожидании короля Сицилии пришлось окопаться на перешейке и ждать.

Дело было в начале августа: пылающее небо нависало над раскаленной землей; камни, разбросанные на поверхности земли, словно останки наполовину выкопанного из могилы города, отражали солнечные лучи, а море казалось расплавленным свинцом.

Мавры изобрели необычные метательные орудия: вместо того, чтобы метать дротики и камни, они выбрасывали навстречу ветру, дующему из пустыни, тучи песка. Ветер гнал эти обжигающие частицы к лагерю крестоносцев: лил огненный дождь.

Тем временем в войске вспыхнула заразная болезнь; люди умирали сотнями; начали хоронить мертвых, но руки живых вскоре устали, и тогда трупы стали просто кидать в лагерные рвы.

Смерть не делала различий: граф де Монморанси, граф де Немур и граф де Вандом заболели и скончались; на руках короля сник и умер его любимый сын, герцог Невер-ский. В минуту кончины сына отец почувствовал, что поражен болезнью и он сам.

Почувствовать себя пораженным болезнью было равносильно предупреждению о необходимости готовиться к смерти. Бедствие не знало жалости, и Людовик не строил себе никаких иллюзий. Он лег, но, будучи уверен в том, что ему больше не подняться, лег на ложе из пепла.

Было это утром 25 августа. Людовик вытянулся на земле, скрестив на груди руки и устремив глаза к небу. Умирающие, но пока еще не настолько ослабевшие, как их король, дотащились до него и образовали круг. За этим первым кругом выстроились солдаты, остававшиеся в добром здравии: они стояли с оружием в руках.

Вдалеке, на лазурном зеркале моря, показалось что-то вроде стаи серебристых и розовых чаек — то были паруса флота короля Сицилии.

Людовика причастили; он приподнялся на коленях, встречая Бога, который спускался к нему в ожидании, пока он сам отправится к Богу. Затем король снова лег и застыл, наполовину прикрыв глаза и тихо молясь.

Внезапно он приподнялся без посторонней помощи, глубоко вздохнул и отчетливо произнес такие слова: "Господь, я войду в твой дом и буду поклоняться тебе в твоем святом храме". И тут же упал, испустив дух. Было три часа пополудни.

Сицилийский флот приблизился настолько, что можно было расслышать радостные звуки фанфар, возвещавших о его прибытии. Когда Карл причалил, его брат уже два часа как был мертв. Он потребовал отдать ему внутренности святого короля и получил их; они находятся в обители Монреале близ Палермо. Сердце же короля и его останки были доставлены во Францию.

В течение 560 лет ничто не указывало благочестивому французскому паломнику место, где скончался Людовик Святой; там не стояло никакого креста; эта вражеская и вероломная земля, похоже, отказывалась хранить след столь знаменательного события.

Однако около 1820 года по приказу короля Карла X начались переговоры между французским консульством и беем Хусейном. Франция желала воздвигнуть алтарь на том месте, где так долго отсутствовала гробница.

Разрешение от бея на это было получено, но тут случилась революция 1830 года. На трон взошел Луи Филипп. Он тоже был потомком Людовика Святого. Воспользовавшись обстоятельствами, он направил архитектора с приказанием отыскать место, где святой король испустил последний вздох, и возвести на этом месте гробницу.

Однако напрасно г-н Журден — таково было имя архитектора, на которого возложили столь благочестивую миссию, — так вот, повторяю, напрасно г-н Журден пытался отыскать что-либо определенное в рассказах историков и расплывчатых легендах веков. Он и Жюль де Лес-сепс удовольствовались тем, что выбрали самое красивое, самое заметное место, где им самим хотелось бы умереть, окажись они в положении святого короля, и в облюбованном ими месте была воздвигнута гробница.

Она расположена на холме, куда поднимаешься, спотыкаясь о смешанные обломки мрамора и мозаики. Возможно, архитектору и Жюлю де Лессепсу помог случай, и эти обломки являются развалинами дворца, лежа у дверей которого суждено было умереть Людовику Святому.

Во всяком случае, нет ничего восхитительнее картины, открывающейся глазам паломника, который в задумчивости садится там, где, возможно, лежал умирающий Людовик Святой.

На севере — сияющее в лучах солнца море; на востоке — Свинцовые горы, темные и мрачные, под стать своему названию; на юге — Тунис, белый, будто высеченный в меловом карьере город; на западе — долина, вздыбившаяся круглыми холмами, на вершине которых вырисовываются марабуты и арабские деревни.

И еще эхо, повторяющее имена Дидоны, Энея, Ярбы, Магона, Гамилькара, Ганнибала, Сципиона, Суллы, Мария, Катона Утического, Цезаря, Гензериха и Людовика Святого.

Мы вошли за ограду, которой обнесено это сооружение. Помнится, я говорил уже, что по форме гробница напоминает арабские марабуты. Возможно, как мы опять-таки говорили, на такую предосторожность архитектора подтолкнуло знание страны.

Стены ограды покрыты вделанными в них обломками: это обломки ваз, колонн, статуй. Среди этих фрагментов — прекрасно сохранившийся, дивной работы торс статуи.

Внутренность гробницы покрыта резьбой на арабский манер. Рисунки соотносятся с теми, что украшают Альгамбру в Гранаде и Алькасар в Севилье, так же, как стиль Людовика XV соотносится со стилем Ренессанса. Я справился у сторожа, старого французского солдата, кто выполнил эту резьбу, и он ответил, что это работа тунисского художника по имени Юнис.

Внутри здания смотреть особо не на что, зато, быть может, есть о чем подумать; однако трудно думать в присутствии пяти или шести человек. Сегодня, когда я пишу эти строки у себя в кабинете, за своим письменным столом, среди уличного шума, на перепутье между тем, что осталось в памяти от вчерашнего дня и событиями сегодняшнего дня, я многое бы отдал, чтобы часа два спокойно поразмышлять в одиночестве у дверей гробницы Людовика Святого.

Мы спустились обратно на берег. Казалось, все живое вымерло среди окружающих развалин. Нет ни единого жаворонка в полях, ни единой чайки на морском берегу; тут царит не только бесплодие, но и проклятие, здесь погребен город, останки которого выступают из земли; кое-где проглядывает узенькая полоска плодородной почвы, отвоеванная земледелием у всех этих древних обломков: на этой полоске земли полуголый араб погоняет двух маленьких тощих волов, запряженных в плуг античной формы. У береговой кромки, следуя движению волн, перекатываются, подобно хрупким тростинкам, колонны белого и красного мрамора; то тут, то там на поверхности моря возникает черный островок, некое старинное сооружение — его с нескончаемым, терпеливым ропотом вечности гложет море; наконец, весь этот унылый пейзаж венчает мавританская деревушка Сиди-Бу-Саид.

О! Признаюсь, тут я страшно пожалел, что наши два художника остались в Тунисе. Как Жиро с его острым, всеохватывающим взглядом набросал бы эту чудесную картину; как Буланже с его глубокой, меланхоличной душой слился бы с этой великой скорбью!

Я отошел в сторону, чтобы уединиться, и лег у берега моря, которое вот уже тысячу лет перекатывает колонны из яшмы и порфира, словно вырванные с корнем водоросли; у берега моря, которое будет перекатывать их, быть может, еще тысячу лет. И мне почудилось, будто в несмолкаемом шуме волн я услышал стон минувших веков! Какой живой город может похвалиться тем, что он населен так, как твои руины, Карфаген! Чей голос, каким бы мощным он ни был, может похвалиться такой громозвучностью, как твое молчание!

Не знаю, сколько времени провел я так, сближая два берега Средиземного моря, соединяя в одной и той же грезе Африку и Европу; воскрешая в памяти Париж с его шумом, балами, спектаклями, с его культурой; спрашивая себя, что делают мои друзья, что делаете Вы, сударыня, пока я думаю о Вас со смутной и сладостной грустью путника, — как вдруг услышал зов Александра.

Подобно человеку, который наполовину дремлет и чувствует, что его сон ускользнет от него при пробуждении, я сначала не ответил; я был похож на того, кто, отыскав сокровище, нагружает на себя столько золота, сколько может унести: так и я наполнял свое сердце печалью, а память — воспоминаниями.

В двадцати шагах от меня послышались два выстрела, и в то же время в двух или трех различных местах прозвучало мое имя. На этот раз нельзя было не ответить на зов: обо мне начали беспокоиться. Я встал и в свою очередь закричал, размахивая платком.

В конце мола, расположенного примерно в четверти льё от нас, подавала сигналы лодка. То был ялик капитана "Монтесумы", приплывший за нами; нас ожидали на борту к завтраку.

Мы проследовали по старинной разрушенной набережной; затем обогнули два огромных провала, на дне которых среди нескольких тростинок барахтались в грязи три или четыре болотных кулика.

Эти два провала, по словам ученых, были древней гаванью древнего Карфагена, ширина входа в которую со стороны моря составляла шестьдесят футов и которая запиралась железными цепями. Первый провал был торговой гаванью, второй — военной.

О! Если бы у меня не было опасения наскучить Вам, сударыня, с каким удовольствием я процитировал бы Полибия, Саллюстия, Страбона, Аппиана, доктора Шоу и доктора Эструпа!

Однако, признаться, с еще большим удовольствием я готов поведать Вам, что именно здесь взошел на корабль Юсуф, которого Вы прекрасно знаете, — наш храбрый и остроумный Юсуф, — а случилось это прекрасным октябрьским вечером 1830 года, после некоего приключения, о котором,право, не знаю, следует ли мне говорить теперь, ведь Юсуф недавно женился, словно самый простой смертный, на юной, прекрасной и остроумной парижанке.

Но, честное слово, путешественники всегда так нескромны, а поскольку именно по этой причине они и занимательны, я признаюсь, предпочитаю скорее быть нескромным, нежели скучным.

Однажды французский консул г-н Матьё де Лессепс увидел, что в консульство явился красивый молодой человек лет двадцати — двадцати двух, облаченный в арабский наряд, который ему пришлось носить чуть ли не с рождения, хотя рожден он был в Ливорно или на острове Эльба. То был Юсуф, любимец бея и один из офицеров баш-мамелюка. Как в "Тысяче и одной ночи", смиренный раб осмелился поднять глаза на принцессу Кабуру, дочь бея Хусейна.

Со своей стороны принцесса Кабура, опять-таки как в "Тысяче и одной ночи", снизошла до того, что удостоила взглядом своего смиренного раба.

К несчастью, на пути к соединению двух влюбленных стояло множество препятствий, существующих на Востоке. В итоге в первый же день, когда молодой офицер проник в комнату принцессы, его застал там один раб. Раб доложил обо всем, что он видел, бею, и бей заставил его подписать показания.

Выйдя из покоев бея, раб должен был пройти мимо комнаты Юсуфа. Юсуф поджидал раба. Он перехватил его по дороге, увлек в свою комнату и закрыл за ним дверь. Послышался звон оружия, крики, потом все смолкло.

Через два часа принцесса Кабура получила корзину цветов. Подняв цветы, она обнаружила под ними руку, язык и глаз. К этому необычному подарку была приложена следующая записка:

"Посылаю Вам глаз, который подсматривал за Вами,

язык, который предал Вас, руку, которая донесла на Вас".

Что же касается Юсуфа, то он не стал дожидаться ответа принцессы и, как мы уже говорили, укрылся в консульстве.

Господин Матьё де Лессепс поспешил отправить Юсуфа, которого он давно знал и очень любил, в Марсу, в свой загородный дом, расположенный на берегу моря, а затем поручил своему сыну Фердинанду де Лессепсу, ныне послу в Мадриде, позаботиться об отплытии беглеца.

Через три дня к берегу причалила лодка с корвета "Бай-оннез", чтобы забрать Юсуфа. Но берег охраняли; Юсуфа хотели арестовать, и он, хотя и был один против десяти, выхватил свой ятаган, собираясь воспользоваться этим арабским оружием, которым так отлично умел владеть.

Господин Фердинанд де Лессепс остановил его, встав между ним и береговой охраной, так что Юсуф под покровительством сына консула смог сесть в лодку. Письмо, данное ему г-ном Матьё де Лессепсем для маршала Клозе-ля, открыло перед ним карьеру, которую он прошел с такой славой.

Возможно, рассказанная мною история не более чем легенда, однако в Тунисе ее считают подлинной.

ОЧАРОВАТЕЛЬНЫЙ ПРИНЦ

Пока мои спутники прогуливались, а я предавался мечтаниям на берегу моря, поднялся ветер и море покрылось барашками, что представляло двойную опасность: можно было опрокинуться, если идти под парусом, или добраться лишь к завтрашнему утру, если идти на веслах; однако матросы неукоснительно выполняют указания, а поскольку им велели доставить нас к часу дня, и была уже половина первого, то есть времени оставалось ровно столько, чтобы добраться до "Монтесумы" под парусом, они подняли парус: если мы перевернемся, их это не касалось.

Маленькое суденышко тотчас же накренилось, что внушило нам определенное беспокойство. Правый борт оказался на уровне воды, в то время как левый поднялся на пять футов. Само собой разумеется, все не только сидели по левому борту, но и упирались в него. Однако ветер перевешивал нас всех.

Пена летала над нами, покрывая нас искрящейся водной пылью. Время от времени мы черпали волну, которая, казалось, спешила раньше времени завладеть яликом. Мы смеялись, шутили, однако, предаваясь смеху и шуткам, оценивали расстояние, отделявшее нас от берега. Говорили о Леандре, переплывавшем пролив у Сеста, о лорде Байроне, пересекавшем Женевское озеро, и задавались вопросом, много ли акул в тунисских водах.

Через три четверти часа плавания мы пристали к "Мон-тесуме". Нашу лодку заметили издалека и, с восторгом наблюдая за ее наклонным положением, ожидали нас на палубе.

Едва мы подошли к фрегату, как ветер стих. "Монтесу-ма" защищал нас, словно гора.

Это было унизительно для "Быстрого", а следовательно, и для меня тоже; рядом с "Монтесумой" "Быстрый" казался каким-то баркасом. Между кораблями и в самом деле существовала разница в сто восемьдесят лошадиных сил.

Господин Кунео д'Орнано принял нас с присущими моряку учтивостью и радушием. На борту его корабля мы встретили г-на и г-жу Руссо, г-на и г-жу Котель, г-на и г-жу де Сент-Мари.

У нас еще не было разговора об этих двух наших соотечественниках, которых мы уже видели мельком в консульстве и с которыми познакомились поближе, благодаря любезной предупредительности капитана "Монтесумы".

Госпожа де Сент-Мари — очаровательная парижанка, удалившаяся на родину Дидоны вследствие миссии, возложенной на ее мужа французским правительством. Господин де Сент-Мари — капитан инженерных войск, имеющий поручение снять план Регентства; он живет в Тунисе уже лет шесть или восемь.

Туркам не слишком нравятся его научные странствия посреди их государства; они никак не могут поверить, что из простого желания продвинуться еще на один шаг в науке правительство поручает человеку изображать на бумаге с помощью неведомых инструментов чертежи, в которых сами они ничего не понимают.

Однако уважение, и я бы даже сказал больше, любовь к французам в этой части Африки такова, что правящий бей дал безоговорочное разрешение г-ну де Сент-Мари снимать эти планы. Мало того, для большей безопасности бей велел сопровождать его мамелюку, имеющему на руках амру.

Располагая этим мамелюком, а главное, располагая собственной неодолимой решимостью и неслыханной отвагой, г-н де Сент-Мари совершает фантастические путешествия. Время от времени он исчезает со своим арабом, в течение пяти-шести месяцев о нем ничего не слышно, а затем, по прошествии этого времени, в один прекрасный день или прекрасную ночь он стучит в дверь. Он явился из Джебель-Октара или Джебель-Корры. Он открыл неизвестные озера, неведомые горы, племена, названия которых не знает и сам тунисский бей. Жена спрашивает его, не подвергался ли он опасности. Сент-Мари пожимает плечами. Дело в том, что для этого человека опасностей уже не существует, ибо опасностью сделалась сама его жизнь.

Только от его мамелюка и узнают о выдержанной им борьбе, об охотничьих подвигах, о полученных им ранах — сам он об этом никогда не говорит.

В Тунисе он проводит два или три месяца. Затем в одно прекрасное утро он снова исчезает, чтобы появиться вновь лишь спустя шесть или восемь месяцев после своего исчезновения.

По счастью, мы прибыли в Тунис в промежутке между двумя такими отлучками. Завтрак прошел превосходно: морская болезнь сделала свое дело. Лапорт и Маке смотрели, как мы управляемся с едой. По правде говоря, полюбоваться было на что, картина нашей трапезы не могла не привлечь внимания, так как вследствие прогулки у нас появилось чувство голода, а ветер еще больше усилил аппетит.

После завтрака капитан, не зная, чем развлечь дам, предложил им выстрелить из пушки в честь парижанок. Все спустились на батарею тридцатишестифунтовых пушек, зарядили их, и дамы открыли огонь с отвагой, превосходившей мужскую.

"Открыли огонь?" — спросите Вы, сударыня. Да, открыли огонь своими белыми, своими изящными ручками, открыли огонь, словно умелые артиллеристы, не отвернувшись и не заткнув уши.

О наши прекрасные парижанки, премило вскрикивающие от ужаса, когда на сцене какого-нибудь из наших драматических театров актер достает из жилетного кармана крохотный пистолет, — приезжайте в Тунис, и не пройдет и полугода, как вы будете стрелять из пушки, причем какой пушки — тридцатишестифунтовой, ни много ни мало.

Как ни занимательно было это развлечение, ему, подобно всем развлечениям на земле, должен был наступить конец. Около пяти часов мы распрощались с капитаном "Монтесумы", спустились в лодки и направились в Тунис.

Море по-прежнему было неспокойно, и мы не без трудностей добрались до узкого прохода в гавань, но как только мы там оказались, а затем вошли в озеро, и речи уже не было ни о ветре, ни о волнах. Мы шли на веслах, все время безрезультатно посылая пули в огромных птиц, поднимавшихся над стоячими водами и своей безмолвностью напоминавших неясытей. С нашим французским экипажем, французскими спутниками и французскими песнями мы вполне могли вообразить себя на Ангенском озере, если бы не открывающийся вид Туниса.

Когда мы причалили к молу, нас встретил привычный кортеж из евреев в хлопчатых шапочках и воющих собак. Евреев привлекали наши кошельки, собак — наша плоть, но и то и другое мы решительно собирались оспаривать как у евреев, так и у собак.

В консульство мы вернулись беспрепятственно, но именно там нас подстерегала опасность. Двор консульства превратился в базар. Наши вчерашние покупки наделали много шума. Ювелиры, торговцы поясами, коврами, тканями, зеркалами, ружьями, кинжалами и пистолетами, разложив свой товар, дожидались нашего возвращения.

Едва мы появились у входа, как вся эта стая накинулась на нас: если бы не двое наших янычар, нас разорвали бы на куски. Мы кричали во все горло, что консульство — это место убежища; Лапорт поспешил к нам на помощь. Было условлено, что нам дадут отсрочку до завтрашнего утра и вечер будет в нашем распоряжении, но зато завтра мы сами окажемся в распоряжении тунисских предпринимателей. Каждый из них оставил свой тюк на месте, и все это под охраной французской чести.

Было восемь часов, бал начинался в девять. У Лапорта едва оставалось время, чтобы зажечь свет в гостиных, а у нас — чтобы облачиться во фрак.

В девять часов французский оркестр заиграл кадрили и польки. Тридцать или сорок танцоров в черных фраках и черных панталонах старательно кружили тридцать или сорок танцовщиц в газовых и атласных платьях. Пять или шесть турок в длинных, строгих, исполненных великолепия нарядах, скрестив ноги и неподвижно застыв в углу, казались маскарадными персонажами, забредшими на парижский праздник.

В этой картине было несколько второстепенных деталей, напоминавших о Тунисе, к примеру фаянсовый паркет, с которым Александр, танцуя польку, познакомился как нельзя более близко.

Был там арабский импровизатор, развлекавший публику разными историями, подобно тому, как Левассор развлекает ее в Зимнем саду своими песнями.

В углу там, как я уже говорил, виднелось дивное лицо шейха эль-Медина, который сидел на корточках, в то время как два его сына, высокие и статные, словно два грузина, стояли возле него, соблюдая почтение, которое хранят дети по отношению к отцу и которое запрещает сыновьям, какого бы возраста они ни были, сидеть в присутствии отца.

Были там еще и кофе, пахучий дым чубуков и юки, шербет и мороженое по-восточному, но все это лишь придавало вечеру еще большую яркость и привлекательность.

И все это, не считая истории об Очаровательном принце. Ах, сударыня! Вам, наслаждающейся с Вашим тонким умом "Тысячью и одной ночью" и радующейся сказкам Перро, Вам, сударыня, я уверен, неведома история об Очаровательном принце, которую рассказал мне арабский импровизатор, в то время как наши спутники наперегонки отплясывали польку.

Я изложу Вам эту историю, сударыня, но вряд ли сумею рассказать ее так, как это делал Хасан бен Махмуд-Джелу-ли и как по мере его рассказа переводил мне ее Руман.

"Родился некогда в Тунисе принц, и был он до того безобразный, ну до того безобразный, что при виде его безобразия все, словно сговорившись, стали называть его Бу-Эззин, то есть ’’Очаровательный принц".

Однако, чтобы несчастный принц, обманутый своим именем, никогда не узнал правды о себе, правящий бей, из вполне понятной предосторожности, запретил всем под страхом смерти давать в руки принца, своего сына, зеркало и вообще оставлять зеркала у него под рукой.

Таким образом, принц, веселый и довольный собой, достиг двадцатилетнего возраста; он считал себя самым красивым из всех юношей Регентства, а придворные, разумеется, остерегались вывести его из этого заблуждения.

К несчастью, правящий бей умер, оставив бейлик своему сыну, и, опять же к несчастью, Очаровательный принц, обожавший отца, пожелал в знак траура сбрить себе бороду и в то же время отпустить волосы.

Он потребовал цирюльника. Бедняга, которого привели, прибыл недавно из Суса. Он понятия не имел об известном приказе покойного бея относительно зеркал. Поэтому первое, что он сделал, это запасся зеркалом, а второе — вложил это зеркало в руки Очаровательного принца.

Очаровательный принц поднес зеркало к лицу, и тут раздался крик, который услышали везде: от дворца до Алжирских ворот; потом Очаровательный принц горько заплакал и стал рвать на себе бороду. Он не строил иллюзий, он осознал свое уродство.

Само собой разумеется, что в ту минуту, когда принц увидел себя и убедился, что зеркало отражает именно его черты, он бросил зеркало себе под ноги и растоптал его на мелкие кусочки.

Как мы уже говорили, баш-мамелюк находился там; увидев, что принц плачет, он тоже заплакал; увидев, как принц рвет на себе бороду, он принялся рвать свою.

Но, горько проплакав все утро и вырвав часть бороды, принц, который, по сути, был умным малым, пришел к такому выводу: слезы не прибавят ему красоты, а вырванная борода выставит напоказ изъяны его лица. Поэтому к вечеру он перестал плакать, а перестав плакать, перестал и рвать на себе бороду.

На другой день он все еще был очень печален, однако — ведь то был принц-философ — теперь он только вздыхал, правда очень горестно.

Что же касается баш-мамелюка, чья боль не укрылась от принца, то, когда он велел позвать его, чтобы поблагодарить за участие, проявленное к чужой беде, выяснилось, что с тем дело обстоит иначе. Не последовав примеру принца и ничуть не утешившись, баш-мамелюк плакал сильнее прежнего и вырвал треть своей бороды.

Юный принц попытался его утешить, но, чем больше Очаровательный принц успокаивал баш-мамелюка, тем сильнее тот плакал; глаза его превратились в два ручья. Очаровательный принц отправил его домой, предлагая призвать на помощь весь свой разум.

На следующий день он снова велел позвать к нему баш-мамелюка. К этому времени Очаровательный принц почти утешился и надеялся, что то же произошло и с его первым министром. Но он ошибался. Боль баш-мамелюка не утихала, он оставался безутешен и вырвал две трети своей бороды, а глаза его превратились в две реки.

Несмотря на столь глубокую преданность первого министра, Очаровательный принц не понимал подобной скорби. Отпуская баш-мамелюка, он обнял его, но тот лишь сильнее заплакал от этого.

На другой день принц окончательно утешился и преисполнился надежды, что то же случилось и с баш-маме-люком. И он вновь послал за своим первым министром. Но дело обстояло еще хуже, чем накануне. Горе первого министра перешло в отчаяние: он полностью вырвал бороду, а глаза его стали настоящими водопадами.

"Как же так получается, баш-мамелюк, — сказал ему принц, — что я, кого главным образом касается это несчастье, плакал всего лишь один день, а вечером все кончилось?"

"О мой принц! — воскликнул баш-мамелюк. — Если вы, увидев себя только мгновение, проплакали целый день, сколько же времени должен плакать я, кто видел вас от рождения и будет видеть до самой своей смерти!..""

Что скажете, сударыня, об истории Очаровательного принца, ну не смешная ли она и не заслуживает ли того, чтобы оказаться запечатленной в Вашем альбоме?

В заключение этого письма позвольте мне привести пару острот Вашего друга Александра, облетевших весь бал и имевших некоторый успех. Я уже упоминал, сударыня, о неприятности, которая случилась с Александром, когда он танцевал польку, и которую для Вас изобразил на рисунке Жиро. Неприятность эта заставила Александра слегка приуныть, а Вы знаете, что в минуты уныния Александр как раз и блещет остроумием.

Во всех странах мира и даже в Тунисе есть женщины, которые "подпирают стенку", когда другие танцуют. Две сестры, жены двух тунисских негоциантов, которые могли служить образцом турецкой красоты и весили: одна где-то около двухсот фунтов, другая — фунтов сто пятьдесят, на протяжении трех кадрилей не танцевали. Лапорт, которому хотелось, чтобы веселились все, подошел к Александру и попросил его пригласить одну из двух сестер, в то время как сам он пригласит другую.

Александр, поворчав, согласился. "Так какую из них вы пригласите?" — спросил Лапорт. "Ту, которой поменьше", — ответил Александр.

После кадрили Руссо показал ему прелестную молодую особу, которая во время всеобщего веселья хранила задумчивый, грустный вид, делавший ее необычайно привлекательной. "И что?" — спросил Александр. "Вы видите эту юную девушку?" — "Да". — "Столь прелестную?" — "Да, столь прелестную; вижу". — "Столь изящную?" — "Да, столь изящную; что дальше?" — "Так вот! Ее отец на каторге". — "Ах! — воскликнул Александр. — Отчего же его не пригласили на бал? Он все равно не пришел бы, а вежливость была бы соблюдена".

Этого славного человека вполне могли бы пригласить, ведь в его поступке не было ничего постыдного, и он отбывал наказание на каторге его светлости за отзвук какого-то давнего заговора.

Завтра, в четыре часа, состоится грандиозный обед, который дают Вашим друзьям, сударыня, двенадцать консулов двенадцати держав, имеющих своих представителей в Тунисе, а также все европейские негоцианты. Единственный консул, присутствием которого мы не насладимся, это сэр Томас Рид, английский консул, один из тюремщиков Наполеона на острове Святой Елены. Не знаю, сам ли он не желает встречаться со своими коллегами или его коллеги не желают встречаться с ним.

Вечером состоится большой бал в нашу честь в консульстве Сардинии. Держу пари, сударыня, что Вы и не подозревали, с каким страстным увлечением танцуют в Тунисе.

ХАДЖИ ЮНИС

Во время нашей прогулки за пределы города Туниса мы видели, в каком плачевном состоянии находится там земледелие. Поспешим сказать, что виной тому люди, а не обстоятельства.

Эта африканская земля, которую мы представляем себе как гигантскую песчаную полосу, эта африканская земля, уходящая более чем на пятьдесят льё в глубь страны, продолжает быть плодородной провинцией, кормившей Рим и Италию. Главный ее бич — засуха; вот почему, когда возникает угроза засухи, город охватывает отчаяние. В прошлом году в марте и в апреле, то есть в период прорастания посевов, стояла засуха.

Тотчас было велено провести молебны в мечетях, однако молитвы оказались бессильны; было отдано распоряжение еврейским синагогам и христианским церквам последовать примеру мечетей, в надежде, что, возможно, евреям и гяурам удастся получить от их Бога то, чего правоверные не смогли добиться у своего. К несчастью, небо продолжало пылать огнем. Организовали шествия: знамена еврейские, знамена христианские, знамена мусульманские, воссоединенные самым могущественным из всех братств, братством голода, показались на улицах Туниса, но безрезультатно; тщетно взывали одни — АЛЛАХ! другие — ИЕГОВА! третьи — ГОСПОДЬ! Ничто не помогало.

Положение было серьезное; бей собрал свой диван, и на совете решили, что гнев Всевышнего несомненно был воспламенен распущенностью еврейских женщин.

На основании этой убежденности собрали всех уличных девок, принадлежащих к еврейской религии, и повелели высечь их в присутствии раввина. Такая церемония должна была возобновляться ежедневно в полдень до тех пор, пока Всевышний, удовлетворенный наказанием, не перестанет гневаться и не смилуется над городом.

Одна из этих уличных девок сожительствовала с христианином, поэтому турецкое правосудие не могло посягнуть на нее: она находилась под покровительством французского консульства; но у нее был муж, так что забрали мужа и высекли его вместо нее.

Была ли то случайность или действительно это публичное наказание понравилось Всевышнему, но только через три дня пошел дождь и засуха прекратилась. Бей пообещал себе не пренебрегать в будущем в таких обстоятельствах средством, оказавшимся столь успешным.

При посещении базара мы забыли заглянуть в лавку золотого песка. Теперь мы исправили это упущение. Золотой песок, являющийся основным средством товарообмена с племенами внутренних областей Африки, собирают к югу от Туггурта. Торговец, к которому мы обратились с расспросами, несколько раз самолично собирал такую драгоценную жатву.

Этот золотой песок, который собирают в пустыне, невидим днем, ибо, пока сияет солнце, он ничем не отличается от обычного песка; лишь ночью места, заключающие в себе золотой песок, начинают светиться. К несчастью, когда спускается темнота, из своих нор вылезают рогатые гадюки и черные скорпионы, рептилии и насекомые, укус и укол которых смертельны; причем их такое огромное множество, говорил нам торговец на своем образном языке, что песок бывает испещрен следами их передвижения, как если бы в пустыне раскинули свои сети рыбаки.

Впрочем, искатели золотого песка нашли способ противостоять гадюкам и скорпионам; ночью они в кожаных сапогах пересекают пустыню на верблюдах, которые несут мешки с толченым углем. Кожаные сапоги защищают от зубов змей и жала скорпионов, а угольная пыль, рассеянная в светящихся местах, указывает на следующий день при солнечном свете прииск, который следует разрабатывать.

А не являются ли эти змеи и скорпионы теми чудовищами, что в древности охраняли подступы к сокровищам?

Мы вели торг по поводу львиной шкуры, но с нас потребовали за нее безумную цену. Сначала мы было подумали, что нам посчастливилось напасть на самого охотника, но, как оказалось, торговец получил шкуру из вторых рук. Лев был убит в горах Ле-Каф, отделяющих регентство Туниса от провинции Константины.

Это топографическое указание напомнило мне о Жераре, нашем Истребителе львов. Я спросил у араба, не знает ли он его. Действительно, он его знал, причем под тем же самым прозванием, что и мы.

Правда, с присущей арабам страстью к преувеличениям, составляющей поэзию их речи, он улыбнулся и покачал головой, когда я сказал ему, что Жерар убил уже десять львов. "Десять, двадцать, сто, пятьсот, тысячу", — заявил он. "О-о! — воскликнул я. — Это многовато". Он опять покачал головой, повторив: "Тысячу. — И продолжал: — А теперь, когда ему встречается львица, он гнушается ее убивать и, пнув ее ногой в зад, говорит ей: "Ступай за своим мужем"".

В связи с Гельмой и Константиной, а главное, в связи с Жераром мы еще вернемся к историям со львами. Арабы рассказали мне немало интересного на эту тему.

Но пока отметим характерный факт: в арабском языке одно и то же слово — Сид — обозначает и "господин" и "лев". Поэтому, когда арабы называли дона Родриго "Сид", они называли его не только господином, но еще и львом.

Выйдя с базара, мы пошли посмотреть городской дворец бея. Самое свежее памятное событие, связанное с этим зданием, это пребывание в его покоях господина герцога де Монпансье. Однако воспоминание об этом событии осталось здесь незабываемое: изысканная учтивость принца и щедрость, проявленная им при отъезде, снискали ему множество друзей среди постоянных обитателей дворца.

Впрочем, сам дворец ничем не примечателен, если не считать ту самую современную резьбу, которую я уже видел в гробнице Людовика Святого и которую выполнил, как мы говорили, паломник Юнис, Хаджи Юнис.

В итоге, охваченный желанием сделать себе в Париже арабскую комнату, я поинтересовался по возвращении в консульство, где живет этот художник. Получив адрес, я поручил Полю отправиться туда и привести ко мне того, с кем я хотел поговорить.

Через час художник был в консульстве; его сопровождал мальчик двенадцати лет, ребенок дивной красоты — впрочем, все могли видеть его в Сен-Жермене в течение года, который он там провел. Имя его было Ахмед, сокращенное от имени Мохаммед.

Что же касается самого художника, то это был человек от сорока до сорока четырех лет, с безупречно правильными чертами лица, с прекрасными черными глазами, прямым носом и седеющей по краям бородой. Одет он был с некоторым изяществом.

Я спросил его, не претят ли ему путешествия. Он ответил, что путешествия для него дело привычное, поскольку он бывал в Мекке. Тогда я предложил ему поехать со мной во Францию. Он показал мне на сына. Я подал ему знак, что согласен.

"Я охотно поеду во Францию", — сказал он.

"Стало быть, вы доверяете мне?"

Он пристально посмотрел на меня и произнес:

"Да".

"Сколько вы с меня возьмете?"

Он задумался на мгновение.

"Найду ли я приют в твоем доме?" — спросил он.

"Найдешь".

"Буду ли я жить и питаться по своим правилам?"

"Ты сам будешь готовить себе еду и устроишь свою комнату по собственному усмотрению".

"Хорошо! Перед отъездом ты дашь моей жене задаток, четыреста пиастров[18], в счет моей работы".

"Согласен".

"Мне ты будешь платить четыре пиастра в день".

"Что еще?"

"Два моему сыну".

"Еще что?"

"Это все".

"Нет, этого мало. Я дам тебе вдвое больше".

Он посмотрел на меня, потом на консула. Господин Ла-порт понял его.

"Он все заплатит", — сказал консул.

"Так ты, стало быть, важный господин?" — спросил Хаджи Юнис.

"Нет, но я человек, который ценит талант и платит за него столько, сколько позволяют возможности".

Я заметил, что художник собирается высказать последнее соображение.

"А поездка?!" — спросил он.

"Расходы я беру на себя".

"В таком случае, — сказал он, — я в твоем распоряжении, если будет на то воля бея, моего господина".

"Ах, черт! — воскликнул Лапорт. — Я и не подумал об этом".

Действительно, это было самым трудным. Мало того, что бею не нравилось, когда его подданные путешествовали, ибо он опасался появления у них охоты к эмиграции, но Юнис, кроме всего прочего, в то самое время, когда я нанимал его, был занят тем, что покрывал резьбой усыпальницу походного бея.

Это обстоятельство требовало переговоров с беем; запрягли кабриолет, и я вместе с Лапортом отправился в Бардо. После того как мне поведали все эти страшные истории с казнями, которые я пересказал, и в особенности историю с Аль-Шакиром, Бардо приобрел в моих глазах грозный облик, не замеченный мною в первый раз. Это не помешало, однако, ужасным боабам склоняться перед нами в поклоне и открывать нам все двери.

Добраться до бея оказалось гораздо проще, чем у нас во Франции добиться встречи с начальником отдела министерства внутренних дел. Принял он меня чудесно и спросил, не собираюсь ли я сообщить ему еще одну добрую весть. Лапорт сказал, что на этот раз их у меня нет, но зато я хочу попросить бея о милости.

"Тогда добрая весть за мной", — промолвил бей. Лапорт изложил ему мою просьбу. Лицо бея слегка омрачилось. "Но, — сказал он Лапорту, — знает ли твой друг-ученый, что Юнис работает на меня?" Лапорт перевел мне вопрос. "Да, светлейший, — отвечал я ему, — но ты сейчас поймешь. Ты повелел ему соорудить твою усыпальницу, а я хочу попросить его сделать мне спальню. Моя спальня нужна для того, чтобы пользоваться ею при жизни, а твоя усыпальница понадобится лишь после твоей смерти, значит, тебе не к спеху и ты можешь уступить мне свою очередь".

Ответ показался бею вполне логичным. "Я отдаю тебе Хаджи Юниса, — сказал он, — заботься о нем хорошенько и пришли мне его как можно скорее обратно".

Я горячо поблагодарил бея, причем с несравнимо более искренними чувствами, чем тогда, когда он пообещал мне Нишан. Нам выдали паспорт Юниса, и мы вернулись в консульство. При виде паспорта Юнис обрадовался не меньше меня. Было ясно, что если мне хотелось взять его с собой во Францию, то и ему очень хотелось туда поехать.

Поскольку отъезд был назначен на послезавтра, я дал Юнису четыреста пиастров и попросил его быть готовым следовать за мной.

Отъезд ему облегчил не кто иной, как Поль, этот араб из Дарфура, говоривший с ним на старом арабском языке и заверивший его на этом языке, что у меня ему будет лучше, чем дома.

Это обещание я добросовестно сдержал. После четырех месяцев пребывания во Франции Хаджи Юнис отправил жене письмо от своего имени и от имени сына и, описывая достаток и изобилие, в котором они жили, сумел в одной только фразе полностью выразить свою мысль:

"Annifarchan hitter". ("Мы утопаем в пшенице".)

ОТЪЕЗД

После шести дней пребывания в Тунисе, промелькнувших как один час, мы наконец покинули этот город, чтобы приблизиться к Вам, сударыня, ибо он был крайней точкой нашего путешествия.

И вот последнее слово о городе, о его жителях, о бее, о консульстве, обо всех. Еще несколько страниц, где я соберу любопытные подробности, возможно упущенные в предыдущих письмах.

В Тунисе есть не только гробница Людовика Святого, но еще и коллеж Святого Людовика. В ту пору, когда мы нахо-лились в Тунисе, коллежем руководил временно исполняющий обязанности директора г-н Эспина. Вот история создания этого учебного заведения.

К часовне Людовика Святого, о которой мы рассказывали в одной из предыдущих глав, приставлен достойный священнослужитель аббат Бургад, который понимал, что когда он пересечет море и поселится в Африке, задача его отнюдь не ограничится тем, что ему придется отслужить две или три мессы в год на том месте, где, вернее всего, находился древний языческий храм, а вовсе не смертное ложе святого короля.

Благодаря часовне Людовика Святого, цивилизация лишь одной ногой ступила в Африку. Аббат Бургад решил сделать все, чтобы она укоренилась там и никто никогда не мог бы ее оттуда изгнать.

Прежде всего он призвал туда пятнадцать сестер милосердия, принадлежащих к конгрегации Святого Иосифа, которая была основана во Франции баронессой де Виалар. Эти святые девы основали одновременно приют, школу для девочек и больницу Людовика Святого.

После этого аббат задумал коллеж для мальчиков.

Но только в 1832 году с помощью всего лишь тысячи франков, присланных ему французским королем, аббату Бургаду удалось основать этот коллеж, который теперь насчитывает более двухсот учеников, изучающих одновременно французский, итальянский и арабский и с одинаковой легкостью говорящих на этих языках. Пятницы и субботы посвящены там урокам химии, физики и черчения.

Узнав об успехах этого великолепного заведения, король превратил в ежегодную субсидию в тысячу франков ту помощь, которую вначале он оказал единовременно; однако тысяча франков ренты — это так мало для учебного заведения, которое отступит от первейшего правила своего основателя, то есть от милосердия, если не примет какую-то часть учеников бесплатно.

И не лучше ли в таком случае давать Французскому театру, который, если им хорошо руководить, может существовать и без субсидии, всего лишь триста восемьдесят тысяч франков, направляя двадцать тысяч франков в тунисский коллеж?

Мы посетили коллеж, в котором наш визит вызвал волнение. Четверо или пятеро наказанных учеников получили ради нас прощение.

Большая черная доска была испещрена арабскими строчками. Строчки эти оказались изречениями. Я попросил перевести их мне и три или четыре переписал. Вот они.

"Слово, вырвавшееся у тебя, — твой господин. То, которое ты удержал, — твой раб".

"Слово — серебро, молчание — золото".

"Кто ударит собаку, бьет по хозяину".

"Нежная душа всегда печалится".

"Терпение — ключ к радости, торопливость — к раскаянию".

"Даже если твой друг из меда, не лижи его с головы до ног".

Добавим к этим изречениям еще одно, которое, хотя оно и было написано не на доске в коллеже, а просто на стене, показалось мне не менее достойным. Вот оно:

"Ни за что не женись на вдове, даже если щечка ее похожа на цветущий букет; сколько бы ты ни старался выполнять и даже перевыполнять обязанности, возлагаемые на тебя браком, ты все равно то и дело будешь слышать одни и те же вздохи: Да смилуется Господь над моим бедным усопшим "".

Во время прощальной беготни мы встретили Жиро, не знавшего, то ли ему смеяться, то ли горевать. Вы помните, сударыня, ту очаровательную мавританку, о которой я рассказывал и которой посчастливилось привлечь внимание наших двух художников? Так вот, они за ней последовали, воодушевленные пламенными взглядами, которые она на них бросала сквозь складки своего покрывала. Она не говорила по-французски, а они не говорили по-арабски, поэтому им пришлось прибегнуть к изначальному языку, языку жестов, и тут они обнаружили, что прелестная мавританка была юным мальчиком.

Впрочем, согласитесь с одним обстоятельством: на Востоке нелегко отличить с первого взгляда мальчика от юной девушки; та же красота облика, те же блестящие глаза, алые губы, жемчужные зубы да еще та же драпировка, подчеркивающая то, что видно и чего не видно.

Мы отложили на последнюю минуту наши покупки; когда к двум часам мы вернулись в консульство, базар был уже открыт.

Ах, сударыня! Рассказать Вам об ужасных соблазнах, охвативших меня при виде ожерелий, браслетов, булавок; при виде шелковых и газовых тканей с широкими золотыми полосами, при виде ковров из Смирны и Триполи, сундуков, украшенных ракушками, столов, инкрустированных перламутром, — рассказать обо всем этом означало бы возобновить и без того жестокую пытку.

Наши два араба дожидались нас; у каждого из них был небольшой сверток со сменной одеждой и плащ с капюшоном, в который они завернули свои инструменты; оба выглядели спокойно и уверенно, словно речь для них шла всего-навсего о поездке в Ла-Гулетту; увидев меня, они поцеловали мне руки и назвали меня с ид; все было договорено, они принадлежали мне, остальное их уже не касалось: теперь я должен был заботиться о них во время путешествия, я должен был защищать их от опасностей, о которых они не имели представления, но которые, как они полагали, должны существовать, и я должен был вернуть их в назначенный день на родину, к их семье.

Они прихватили с собой двух кур, не зная, куда мы направляемся и будет ли что поесть на следующий день в тех краях, куда мы едем.

Поль употребил все свое красноречие, пытаясь убедить их в том, что нет никакой нужды брать с собой этих двух кур, но они ничего не желали слушать, заявив, что куры пригодятся если не для них, то для меня.

Наступила минута прощания, матросы с "Быстрого" грузили наши сундуки, к которым на каждой стоянке прибавлялось по три-четыре ящика; мы никак не могли решиться расстаться с Лапортом, Котелем, Руссо, нашим замечательным сардинским консулом, который устроил для нас такой прекрасный бал, нашими замечательными соотечественниками, которые дали в нашу честь такой великолепный обед; наконец, с Сент-Мари, который собирался отправиться в одно из тех своих смелых путешествий, что стали для него игрой, а для всех его друзей — кошмаром.

Пятьдесят человек проводили нас на берег, в то время как с террасы наверху дамы махали нам платочками.

Темнело быстро; нельзя было терять время, луна должна была появиться лишь в полночь, так что мы могли заблудиться на озере. Обнявшись в последний раз, мы прыгнули в лодки.

До тех пор пока день не угас, наши друзья оставались на берегу, но вот мало-помалу расстояние сгустило разделявшую нас сероватую пелену, предметы в конце концов потеряли очертания, потом слились и вовсе исчезли. Я сделал два выстрела как последний прощальный знак, и мы уже не пытались больше ничего разглядеть: наступила ночь.

Через час такого плавания мы заметили, что заблудились на озере. В самом деле, ничто не указывает здесь путь, кроме тех вех на поверхности воды, о которых я уже говорил и которые ночью становятся в общем-то бесполезны, поскольку их не видно.

Наконец после еще одного часа блужданий наугад мы увидели перед собой темный водоем и узнали Ла-Гулетту. В эту самую минуту на молу появился с факелом г-н Гас-пари, который догадался о том, что с нами произошло. Он видел лодки, направлявшиеся за нами, и дожидался нашего возвращения.

Пришлось высадиться; нас ожидал пунш, а в четырех углах вокруг пылающей чаши — бутылки розолио, мараскина и два-три незнакомых мне ликера.

Тут мне пришлось принять в подарок плод его десятилетних изысканий, медали, фрагменты мозаики, обломки статуэток: так появился еще один ящик вдобавок ко всем прочим.

Я попросил его показать мне зал, где произошло сражение двух кузенов, и он отвел меня туда; стена еще хранила следы пуль, хотя отверстия были заделаны гипсом.

Наконец мы вспомнили, с каким нетерпением ожидают нас на "Быстром", и, решительно разорвав путы гостеприимства, тронулись в путь. Это означало во второй раз покинуть Тунис.

Около десяти часов мы оказались на борту: капитан велел приготовить ужин, мы сели за стол, после чего корабль стал сниматься с якоря.

В полночь поднялась великолепная луна. При ее бледном свете мы смогли еще раз бросить взгляд на прекрасное озеро, за которым скорее угадывался, чем виднелся Тунис. Но вот мы обогнули мыс Карфаген, и все исчезло.

ЛА-ГАЛИТА

Море было спокойно, ветер попутный; всю ночь мы шли со скоростью семь узлов, а утром, проснувшись, увидели небольшой островок Л а-Галита.

Остров Ла-Галита, подобно острову Монте-Кристо, на который он немного похож, населен зайцами и козами; узнав об этом, мы попросили капитана остановиться там на несколько часов, и, как всегда, капитан поспешил исполнить наше желание.

Незадолго до нашего появления на том самом месте, куда мы прибыли, произошло довольно любопытное событие. Одна еврейка из Туниса вышла замуж за жителя Бона, а через два года после свадьбы вернулась в Тунис. Доискиваясь причин ее возвращения, большей частью сходились на том, что мужу не понравилось ее легкомысленное поведение и потому они расстались.

Однако через несколько месяцев после ее возвращения в Тунис к ней приехал муж, а так как супругов видели вместе, и к тому же они, казалось, жили в полном согласии, то обвинение, выдвинутое против жены, отпало само собой. Мало того, муж, как выяснилось, приехал за женой, не имея сил, по его словам, без нее жить. В Алжире им было основано новое дело, и оба супруга сели на небольшое греческое судно, чтобы отправиться руководить этим делом.

В действительности никакого дела в Алжире не было, а любовная вспышка оказалась притворством. Еврей вынашивал лишь один план: избавиться от жены, и греческий капитан, получивший за это две тысячи пиастров, взялся помочь ему по мере сил в осуществлении его замысла.

На помощь двум сообщникам пришел случай; из-за непогоды судно сильно качало, и у несчастной женщины началась морская болезнь, лишившая ее всякой способности к защите; впрочем, не зная о нависшей угрозе, бедная женщина и не думала защищаться.

В ее каюту внезапно вошли капитан с мужем и заткнули ей рот. Затем принесли ящик, в который и заколотили ее. Потом бросили ящик в море. Наступила ночь, никто не видел, что произошло, или просто никто не придал этому значения.

Судно, отличный парусник вроде нашего, шло со скоростью семь узлов и вскоре потеряло из вида ящик, плававший по воле волн.

Три часа спустя, когда стало уже светать, с парохода "Сфинкс", отплывшего из Ла-Гулетты через пять часов после греческого судна и следовавшего по тому же пути, заметили какой-то предмет, принятый сначала за шлюпку, потом за тюк и наконец за ящик. Судно застопорило ход, с него спустили шлюпку. Матросы выловили ящик и доставили его в шлюпке на пакетбот.

В пути им показалось, что из ящика доносятся стоны; однако под рукой у матросов никакого инструмента не было, и потому они ограничились тем, что налегли на весла, обращаясь к странной поклаже с вопросами, в ответ на которые слышались лишь какие-то нечленораздельные звуки.

Ящик поставили на палубу и послали за плотником. Топор и рычаг сделали свое дело; крышка отскочила, и под ней нашли голую и наполовину задохнувшуюся женщину. То была наша еврейка. Она рассказала свою историю.

"Сфинкс" тоже направлялся в Алжир. Капитан приказал идти на полных парах. Около полудня он опознал греческое судно, а к вечеру догнал его и опередил. "Сфинкс" прибыл в Алжир на двенадцать часов раньше греческого судна. Так что у капитана было время сделать заявление, а у женщины — подать жалобу.

Первой, кого увидел муж, ступив на мол, была его жена, а за ней — жандармский патруль. Что же касается греческого капитана, то он не счел разумным высаживаться на берег; увидев с борта своего судна, как арестовывают еврея, он поспешил снова выйти в открытое море.

Мужа судили, приговорили к смерти и казнили, к величайшему удовольствию мавров и арабов, для которых нет большей радости, чем видеть насильственную смерть еврея.

Эту занимательную историю Юнис рассказывал Полю, переводившему мне ее постепенно, пока мы бросали якорь на расстоянии ружейного выстрела от острова. Глубина там оказалась в семнадцать морских саженей, а дно глинистое и поросшее водорослями.

Среди скал, которыми щетинились подступы к берегу, скрывалась маленькая лодка; она принадлежала ловцам кораллов. Мы обменялись с ними несколькими словами: это были неаполитанцы.

Спустив в свою очередь лодку в море, мы начали охотиться на поганок, которые плавали вдоль берега, с удивлением наблюдая, как их необитаемый остров принимает 10 декабря 1846 года от Рождества Христова столь славную и многочисленную компанию.

Нам пришлось испытать определенные трудности, причаливая к острову, представлявшему собой не что иное, как нагромождение утесов: от них время от времени отделяются части величиной с обычный дом, которые затем, подпрыгивая на склонах, раскалываются и уже в виде обычных скал достигают моря. Там, на глубине в восемь или десять футов, они оказываются наполовину погруженными в воду, а наполовину лежащими на поверхности.

Перескакивая с одной скалы на другую, нам удалось добраться до самого острова. Попав на твердую землю, мы было решили, что спасены; однако впереди нас ожидали все те же трудности: мы оказались на границе хаоса, и нам предстояло преодолеть новое скопление обломков. Наконец это нам удалось, и мы ступили на каменистую почву, где из каждой щели в скале вылезали одинокие длинные травинки, прямые и ломкие, как сухой хворост, и достигавшие высоты двух футов.

Едва я успел пройти шагов двести среди этой травы, как из-под ног у меня выскочили два зайца. Случаю было угодно, чтобы я убил обоих. При звуке выстрела, повторенном эхом, мы увидели, как справа от нас появилось стадо диких коз, устремившихся на самые крутыевершины острова. Александр, Дебароль и наш юный хирург бросились следом за ними. Маке, Жиро, Шансель и я, напротив, двинулись налево.

В итоге, поскольку левая сторона острова была равнинной, а правая — возвышенной, мы ограничились охотой на зайцев, в то время как другие возымели желание добыть коз.

Я был несколько обеспокоен; эта прогулка среди скал, подвижных, словно зубы в своих альвеолах, и в любую минуту готовых скатиться в море, казалась мне опасной. Я выдвинул имевшиеся у меня возражения, но, как и ожидал, с горечью увидел их отвергнутыми. Спутники наши исчезли в складках местности. Мы же продолжили охоту.

Матросы, получившие увольнение, следовали за нами, образуя круг; таким образом, немногие зайцы имели возможность ускользнуть от облавы, мы видели лишь их белые зады, мелькавшие словно молнии среди высокой травы.

Ружейными выстрелами мы убили их штук двадцать; матросы же, со своей стороны, убили трех камнями. Шансель, кроме того, подстрелил кулика. Мы вели стрельбу, напоминавшую стычку пехотинцев. Время от времени нам вторил выстрел из-за горы.

Один из таких выстрелов заставил меня обернуться. Я увидел пороховой дымок, а затем нечто похожее на Деба-роля, быстро скользившее по скалистому склону. Однако скользил он не на спине, не на животе, не на левом или правом боку и не головой вниз: он скользил на заду. Причина этого нам была объяснена позже. Оступившись, Дебароль, в ущерб своим панталонам и их подкладке, преодолел в таком положении, показавшемся ему наименее опасным, расстояние в несколько туаз.

Александр же был увлечен собственным бегом. Я видел что-то вроде циркуля, раскрывавшегося от скалы к скале — то был он. Остановиться ему удалось, лишь пожертвовав своим ружьем: он вонзил его приклад между двумя камнями. Приклад раскололся.

К этим двум событиям и свелись происшествия дня. О козах, разумеется, и речи не было. Между тем каждый творил чудеса; но вот чего мы никак не могли понять, так это почему, несмотря на бесчисленные пули, которые были посланы вдогонку козам, ни одна из них не оказалась подстрелена.

Из этого следовало, что козы острова Ла-Галита неуязвимы или, по крайней мере, могут быть ранены, подобно

Ахиллу, лишь в пятку. Но так как пятка козы представляет собой необычайно малую поверхность, стоит ли удивляться тому, что наши охотники, при всей их ловкости, целились, видимо, то чуть выше, то чуть ниже, а то и вбок.

Между тем, Александр доказал нам свою меткость, сделав выстрел ничуть не хуже того, каким был убит жаворонок в Бизерте. Он сам подбросил вверх камешек и раздробил его последней пулей, остававшейся в его ружье. Это подтвердило нашу убежденность в том, что козы неуязвимы.

На берегу моря мы нашли наших матросов, собравшихся вместе. Они охотились на свой страх и риск, образуя широкие круги, которые сужали затем к центру: таким образом, попавшие в окружение зайцы уже никак не могли оттуда вырваться. В числе добытых зайцев, живых и мертвых, оказался один белый заяц особой разновидности, на которого его сотоварищи смотрели, казалось, с глубоким удивлением.

Один матрос обнаружил в своего рода карьере великолепный родник, пробивавшийся сквозь скалы и заполнявший ледяной водой обширный естественный бассейн. Неведомая наяда уже утолила, видимо, жажду других путешественников, ибо какой-то французский экипаж рукой своего боцмана начертал благодарственные слова на нависавшей над водоемом скале.

Ничто нас больше не удерживало, и мы, покинув Ла-Га-литу, поднялись на борт "Быстрого", который глубокой ночью бросил якорь в порту Бона.

БОН

Когда мы вышли на палубу, в глаза нам бросились прежде всего крепость Бона, которая стала театром действия одной из первых и наиболее смелых вылазок Юсуфа, и мыс Льва, с которым нам предстояло свести более близкое знакомство тем же вечером.

Порт Бона не особо ценится моряками: в непогоду они останавливаются там лишь по необходимости или вынужденно, предпочитая якорные стоянки форта Женуа и Ка-рубье. В самом деле, порт Бона — это всего лишь мелководье с рыхлым дном; якорь погружается там в слой песка, лежащего на скале, и во время бури, подхваченный волной, не оказывает никакого сопротивления.

Прежде Бон был богат, а говоря "прежде", мы имеем в виду лет двадцать, тридцать, сорок назад; например, в 1810 году его население достигало 10 000 душ; в 1830-м, когда мы завоевали Алжир, оно составляло всего 1 500 душ.

В самом деле, зерно из Крыма уничтожило африканский экспорт; жители уже не требовали от земли того обильного излишка, что порождает торговлю, а довольствовались лишь тем строго необходимым, что зовется пропитанием.

Слух о нашем путешествии уже разнесся по всему побережью, поэтому, едва бросив якорь, мы тотчас увидели лодку, которая, отчалив от берега, направлялась к нам. В лодке находился французский комиссар, мой давнишний друг, который явился, чтобы, по его словам, изъять нас в свою пользу. Нам решительно нечего было возразить против столь доброжелательного изъятия. Мы отправились к нему домой, где нас ожидали его жена и дочь.

Наши прогулки по городу были недолгими. В городе нет никаких особых достопримечательностей: довольно красивая мечеть, вот и все, да еще чудодейственная библия, хранящаяся в еврейской синагоге. Но о чудесах, которые она творила, никто ничего не смог мне рассказать.

Мы решили совершить прогулку в Гиппон, бывшую епархию Вашего любимого автора, сударыня, чью "Исповедь" Вы совершенно справедливо, на мой взгляд, предпочитаете "Исповеди" Руссо.

Гиппон расположен примерно в одном льё от Бона, и наш хозяин взял на себя заботу отыскать лошадей. Что же касается меня, то, узнав, что туда можно отправиться, охотясь по пути, я перекинул через плечо ружье и в сопровождении польского полковника, который оспаривал меня у моего друга-комиссара и которому я в итоге достался, устремился к усыпальнице святого Августина, где была назначена всеобщая встреча.

Выйдя из города, попадаешь в огромное болото, простирающееся слева до самого моря, а справа — до подножия гор; прямо напротив горизонт заслоняет небольшая цепь холмов, и у первых ее склонов возвышается священная усыпальница. Мы прошли вдоль правого берега Сей-бузы, где я убил несколько бекасов и дикую утку. Наконец, прошагав с три четверти часа, мы добрались до усыпальницы — там я нашел всю группу в сборе.

Усыпальницу соорудили на руинах древнего Гиппона — Hippo Regius ("Царского Гиппона"). Действительно, то была резиденция нумидийский царей; но от этих нуми-дийских царей не сохранилось ничего, даже имени. Святой Августин все покрыл своим пасторским облачением, и лишь воспоминание о нем живо среди руин большого города.

Святой Августин — это святой женщин, святой поэзии и любви, который всю жизнь боролся с пылкими желаниями своего сердца и, превратив супружескую любовь в страсть, возвел затем в культ сыновнюю любовь. Святому Августину следовало бы жить во времена Марии Магдалины.

Родившись в Тагасте 13 ноября 354 года и получив воспитание в Мадавре, он посетил Карфаген, распущенные нравы которого возмутили его, ибо ничто не стоит так далеко от разврата, как любовь; Милан, куда его привлекло красноречие святого Амвросия и где свершилось его обращение; и, наконец, Гиппон, где народ, тронутый великим благочестием и необычайным ораторским искусством Августина, в какой-то мере принудил его принять сан из рук достойного епископа, которого он сменил в 395 году.

Наконец 22 августа 430 года святой Августин умер на третьем месяце осады Гиппона вандалами. Он молил Бога призвать его к себе до взятия города: Господь внял его молитве. Вандалы уничтожили город, но пощадили библиотеку и епископский дом, единственные ценности, которыми располагал святой Августин и которые он завещал Церкви. Так варвары стали душеприказчиками святого.

Что же касается его останков, то право на них оспаривали различные города, имевшие счастье внимать его слову: это прежде всего Кальяри, получивший их, затем Павия.

В 1842 году французское правительство потребовало часть этих драгоценных реликвий для нового Гиппона. Нам была отдана кость правого предплечья, ее доставили на борт "Гассенди", привезли в Гиппон и торжественно захоронили на том месте, где ныне возвышается усыпальница святого.

По редкостному стечению обстоятельств не кто иной как капитан Берар, теперешний командир "Быстрого", командовал в ту пору "Гассенди".

Не станем ничего говорить об усыпальнице: денег ли не хватило или таланта, чтобы сделать ее достойным святого? Хочется верить, что денег. Когда подойдешь к подножию этого кенотафа, то самое лучшее, что можно сделать, — с точки зрения искусства, разумеется, — это сесть, повернувшись к нему спиной, и созерцать открывающийся взору великолепный пейзаж.

На переднем плане — развалины древнего города, сквозь просветы в которых проникает взгляд; на втором плане — болота, прорезанные Сейбузой; на третьем и последнем — город, раскинувшийся амфитеатром, слева — горы, справа — море.

Именно здесь, на большом совете, был решен столь важный для нас вопрос: поедем ли мы из Бона прямо в Константину через Гельму или же, выбрав обычную дорогу, доберемся до Сторы, из Сторы — до Филипвиля, а из Филипвиля — до Константины. Путешествие через Гельму было утомительнее, но такая дорога отличалась большей живописностью; к тому же у меня заранее было назначено в Гельме свидание с Жераром, нашим Истребителем львов.

Мы уже склонялись было в пользу Гельмы, как вдруг польский капитан вытащил из кармана письмо. Написанное собственноручно Жераром и датированное позавчерашним днем, оно извещало, что охотник безотлагательно выезжает в глубь страны, куда арабы призывают его на уничтожение львицы и двух ее львят.

Но именно Жерар возбуждал величайшее наше любопытство, а надежда поохотиться вместе с ним на льва составляла наше заветное желание. И поскольку Жерара не было в Гельме, мы, совершенно естественно, выбрали дорогу на Филипвиль.

Сделаем несколько замечаний, касающихся льва, а следовательно, и его грозного и удачливого противника. Среди сказочных зверей легендарной древности ни один не представлялся нам более страшным, чем эта страшная реальность, именуемая львом.

В Риме не бывало настоящей охоты без льва. Одна из главных обид Кассия на Цезаря заключалась в том, что Цезарь забрал у него пятьдесят львов, которых он держал в Мегарах, чтобы отпраздновать свое избрание эдилом. Популярность Помпея в Риме была обусловлена впечатляющим воспоминанием о том, как во время празднования своего триумфа он выпустил в амфитеатр три сотни гривастых львов. Ни змей Регула, ни слоны Ганнибала не произвели столь сильного впечатления, как Антоний, который вместе с Киферидой разъезжал по улицам Рима на колеснице, запряженной двумя львами.

Лев — главная тема разговоров в арабских шатрах. Мы уже упоминали, что арабы называют льва "Сид", "Господин". Арабы уверяют, что за год лев меняет пищу четыре раза. Первые три месяца он кормится демонами. Вторые — ест человеческое мясо. Третьи — глину. А четвертые — животных.

Арабы заметили, что лев, который, похищая лошадь или верблюда, отважно перебрасывает их через плечо и перепрыгивает с такой ношей через изгороди высотой в три-четыре фута, барана способен лишь тащить волоком, причем самым жалким образом. Подобная странность должна была иметь свою причину и арабы с их поэтическим воображением отыскали ее.

Однажды на сборище зверей лев, хвастаясь своей силой, заявил: "Я могу унести на своем плече быка, если Господу будет угодно; верблюда, если Господу будет угодно; лошадь, если Господу будет угодно, и так далее". Дойдя до барана, он счел эту ношу до того легкой, что забыл упомянуть Бога. И Господь наказал его: могучий властелин вынужден тащить волоком барана, которого он не в силах перекинуть через плечо.

Из животных только слон, тигр, пантера и кабан да еще человек осмеливаются сражаться со львом; в Марокко нашли лежащими в десяти шагах друг от друга мертвого кабана и льва с распоротым брюхом.

Арабы едят мясо льва; по их словам, некоторые части этого зверя даже излечивают определенные недуги, хотя позже приходится расплачиваться за такое лакомство: дети человека, отведавшего мяса льва, почти всегда умирают, когда у них режутся первые зубы, так как зубы растут чересчур большие. Львов нередко воспитывали или приручали марабуты, уважение к которым почти всегда от этого возрастало.

Арабы, по сути своей, охотники: они охотятся на льва, пантеру, кабана, гиену, дикую корову, лисицу, шакала и газель; что же касается мелкой дичи, которую у нас убивают дробью, то она их вообще не интересует. Само собой разумеется, лев — это первейший, самый опасный и самый благородный из их противников.

Мы уже говорили, что, когда арабы упоминают в разговоре льва, они называют его "Господин". Когда же они обращаются к нему, то называют его "Светлейший Юхан-на-бен-аль-Юханна". То есть "Ваша светлость Иоанн, сын Иоанна".

Почему они дали ему звание и имя человека? Дело в том, что, по их мнению, лев обладает самыми благородными качествами самого благородного человека, ибо он отважен, великодушен, понимает человеческую речь, на каком бы языке к нему ни обращались. Дело в том, что он уважает храбрецов, почитает женщин и безжалостен к трусам.

Если араб встречает льва, он останавливает лошадь, дрожащую под ним, и обращает к своему грозному противнику такую речь:

"О, это ты, светлейший Юханна-бен-аль-Юханна! Неужели ты думаешь напугать меня — меня, такого-то, сына такого-то. Ты благороден, и я благороден, ты отважен, и я отважен, дай же мне проехать, как брату, ибо я человек пороха, человек черных дней".

Затем он берет саблю в руку и, скрипнув стременами, направляется прямо на льва, который, посторонившись, уступает ему дорогу. Если же человек испугается, если повернет назад — он пропал: лев набросится на него и растерзает.

И лев, со своей стороны, проверяет противника, смотрит ему в лицо, видит по его лицу, что тот испытывает; если человек испугался, он приближается к нему, толкает его плечом, откидывает с дороги, издавая свирепый рык, возвещающий смерть, затем отходит, пуская слюну, делает круги вокруг жертвы, ломая ударами своего хвоста тонкие стволы растущих поблизости молоденьких деревьев; иногда он даже исчезает; человек приходит в себя, думает, что спасен, бросается бежать, но через сотню шагов снова встречается со львом, преграждающим ему путь; лев кладет ему на плечо лапу, потом другую, лижет его лицо своим кровавым языком, и так до тех пор, пока, оступившись, человек не упадет или от ужаса не потеряет сознание. Тогда лев опять оставляет его и идет пить, порой за четверть льё: с этого мгновения человек полностью в его власти, и зверь может вернуться, когда пожелает. Напившись, лев возвращается, снова облизывает человека, а потом начинает свою трапезу.

Если жертвой оказывается мужчина, то в первую очередь лев съедает его органы размножения, если же это женщина, то сначала он поедает ее груди. Остальное он уносит, и позже где-нибудь в чаще находят ноги и руки, которые он никогда не ест.

Кое-кто из арабов — причем заметьте, сударыня, что моими устами по-прежнему говорит рассказчик из пустыни, а вовсе не г-н де Бюффон, — так вот, кое-кто из арабов, оказавшихся в том крайне опасном положении, какое мы только что описали, то есть оставшись лежать без сознания, в то время как лев отправился пить, — итак, повторяю, кое-кто из таких арабов был спасен то ли караваном, то ли охотниками, то ли другим арабом, более храбрым и более сведущим, чем они, в нравах льва; в подобном случае храбрый араб, вместо того чтобы помочь трусливому арабу бежать, что погубило бы и того и другого, ибо лев догнал бы их обоих, храбрый араб ждет возвращения льва. Появившийся лев останавливается, увидев двух человек, а не одного.

Тогда храбрый араб идет навстречу льву и говорит ему: "Тот, кто лежит здесь, светлейший Юханна-бен-аль-Юханна, — трус, зато я — такой-то, сын такого-то, и я тебя не боюсь; однако прошу тебя: смилуйся над этим несчастным, он недостоин быть съеденным тобой, я свяжу ему руки и уведу его, чтобы сделать рабом".

Лев в ответ рычит. "О! Будь спокоен, — говорит храбрец, — он будет жестоко наказан". И с этими словами связывает руки труса верблюжьей веревкой. Тут лев, довольный, удаляется и исчезает, чтобы больше не вернуться.

Есть также арабы — и такие превосходят в храбрости даже того, кто первый отважился выйти в море и у кого сердце покрыто тройной сталью, упомянутой Горацием, — есть также арабы, которые делают вид, будто испугались, но в тот миг, когда лев кладет им обе лапы на плечи, вспарывают ему брюхо кинжалом.

Между тем, в зависимости от местности, беглецу открываются две возможности для отступления. Это либо дерево поблизости, на которое он может успеть взобраться, либо колючий кустарник, в чащу которого он проскальзывает, словно змея. Лев боится поцарапать себе физиономию, ту самую изменчивую физиономию, которая напоминает лик олимпийского Юпитера и игру мускулов которой так превосходно изобразили Делакруа и Бари. В таких случаях лев встает возле дерева или ложится рядом с кустарником и ждет. Тогда человека может спасти лишьтюявление какого-нибудь каравана.

По пути в Батну один араб повстречался со львом; он убежал и, увидев на дороге силосную яму, бросился туда; подойдя к отверстию, лев устремил свой пылающий взгляд внутрь и, решив, что если он спустится, то обратно ему уже не выбраться, лег у входа. К счастью для пленника, на следующий день мимо проходил французский отряд, обративший льва в бегство.

Впрочем, если лев убегает, у арабов есть безошибочный способ остановить его. Они оскорбляют льва. "Ах ты трус! Ах ты презренный! Убегаешь! — кричат они ему. — Ты считаешь себя самым отважным из всех зверей и при этом убегаешь, будто женщина! Мы не станем больше звать тебя господином, мы будем называть тебя рабом". При этих словах лев оборачивается и ждет охотников.

Лев должен совсем изголодаться, чтобы не пощадить женщину; арабы даже утверждают, будто он боится их.

Арабы уверяли меня, что видели, как женщины бежали за львом, похитившим овцу или телку, а то и ребенка, хватали за хвост и били по спине палкой. Если же случается так, что лев обернется и станет угрожать, женщине стоит лишь остановиться в свою очередь и поднять подол платья. Лев не выдерживает и бежит прочь, словно черт от старухи с Острова папефигов.

Арабы утверждают, что никогда лев не тронет лошадь, привязанную к колышку у шатра, тогда как на пастбище это случается ежедневно.

Почти все львиные шкуры, какие я видел в Алжире, были обезображены. Дело в том, что женщины вырывают у них зубы с когтями и делают из них себе талисманы, если только их не забирают воины, чтобы украсить шею своих лошадей. Подстилки из львиных шкур имеют свойство изгонять не только паразитов, но еще и демонов.

Когда охотишься на льва, главное — уклониться от первых трех прыжков. Прыжок же льва достигает порой тридцати футов.

После того как охотники получат предупреждение о том, что в их краях появился лев, они посылают разведчиков, отыскивающих его следы и определяющих место, где он прячется, — обычно это кустарник, причем не настолько колючий, чтобы лев, войдя туда, поцарапал себе морду.

Когда разведчики возвращаются и рассказывают о том, что они видели, охотники садятся на лошадей и окружают кустарник. Первый, кто заметит зверя, кричит, показывая на него пальцем: "Рахе-хена". Это означает: "Его здесь нет". Если бы он крикнул "Ра-хена", другими словами "Он здесь", то лев, который, как мы уже говорили, понимает все языки, не преминул бы сожрать доносчика.

Затем все удаляются на расстояние в шестьдесят метров, чтобы уклониться от первых трех прыжков льва и сделать вид, будто верят, что в кустах пусто. Отступив на шестьдесят метров, охотники останавливаются и все одновременно открывают огонь по указанному месту.

Если лев не убит насмерть, он выходит из кустов; арабы отползают на животе, перезаряжая свои ружья, а затем, если лев убегает, они, уже с перезаряженными ружьями, начинают поносить его.

Охота на льва редко заканчивается без того, чтобы не приходилось оплакивать гибель трех или четырех охотников, поскольку лев почти никогда не погибает сразу, даже если пуля пронзит ему сердце, настолько сильна его жизненная энергия.

В Алжире на льва часто возводят ложное обвинение; если пропадает какой-нибудь человек, обычно говорят: "Его съел лев".

Арабы больше боятся пантеры, чем льва, из-за полного отсутствия у нее благородства. Поэтому о пантере не услышишь ни одной из тех чудесных историй, какие рассказывают о царе зверей. Если встречается пантера, ее убивают или она убивает вас. Она не понимает никаких языков и не отличает храброго от труса; для нее любой человек — всего лишь враг и добыча.

Ее прыжки так же стремительны и почти так же сильны, как у льва. Пантера преследует всадника, прыгает на него сзади и раскалывает ему череп либо ударом лапы, либо зубами. Поэтому охотники носят железные каски.

На пантеру охотятся из засады: приманку, которая должна завлечь ее, оставляют на ветке, расположенной на высоте в пять или шесть футов, и в ту минуту, когда пантера встает, чтобы добраться туда, ей стреляют в грудь. Арабы используют шкуру пантеры, чтобы положить ее поверх джебиры, покрывающей переднюю часть седла.

Остается гиена, которой г-н де Бюффон создал столь ужасную репутацию, — тот самый г-н де Бюффон, который, по словам одного академика, исполненного поэтическими образами, писал на коленях у Природы.

К несчастью, г-н де Бюффон гораздо чаще писал на коленях парижской природы, чем на коленях подлинной природы. Вот почему самого трусливого и презренного из зверей, то есть гиену, он превратил в одного из самых страшных.

В итоге один губернатор Алжира, изучавший Африку не в Африке, а по книгам г-на де Бюффона, испугался, что на его глазах наш флот опустеет из-за гибели несчастных матросов, привлеченных на берег криком гиены, и приказал выплачивать премию в двадцать пять франков каждому охотнику, который убьет такого страшного зверя.

Узнав об этом постановлении, арабы несказанно обрадовались. Двадцать пять франков за морду гиены — это почти столько же, сколько платят нашим депутатам за проект закона. Поэтому они кинулись охотиться на гиену, и не проходило недели, чтобы в город Алжир не являлся араб, ведя на поводке гиену в наморднике; если гиена отказывалась идти, араб подгонял ее ударами палки.

Я спросил у одного араба, действительно ли охота на гиен опасна. Он дважды заставил меня повторить вопрос: он не понимал, о чем идет речь. А когда понял, улыбнулся, насколько может улыбаться араб, и спросил, не хочу ли я услышать от него рассказ о том, как арабы ловят гиен. Я, разумеется, согласился.

Вот как, по словам моего рассказчика, происходит охота, если зверя хотят взять живым; когда араб находит пещеру, где прячется гиена, он занавешивает вход в пещеру своим бурнусом, препятствуя тем самым проникновению солнечных лучей. Затем, вытянув руки, сам входит в пещеру.

Коснувшись гиены, он говорит: "Дай мне лапу, я намажу ее хной". Кокетливая гиена, соблазнившись подобным обещанием, протягивает лапу. Араб берет ее за лапу и выводит наружу, после чего надевает на нее намордник и поводок. И на этом поводке он ведет ее в Алжир.

Я не поручусь, что описание подробностей такой охоты абсолютно достоверно, однако оно дает представление о том, во что оценивают арабы храбрость гиены.

Хотя нельзя сказать, что гиене, особенно ее челюстям, недостает силы. В 1841 году один араб привел гиену в Оран и отдал ее генералу Ламорисьеру. Она перегрызла зубами бедренную кость быка. Генерал отправил ее в Ботанический сад.

Но вернемся к Жерару, Истребителю львов.

ЖЕРАР, ИСТРЕБИТЕЛЬ ЛЬВОВ

В памяти у арабов остался лишь один истребитель львов. Его звали Хасан; он был охотником Хамед-Бея, Мамелюка и Брагим-Бея. В годы правления Брагим-Бея он и погиб. Вот как арабы рассказывают о его смерти:

"Лев зарычал; Хасан шагнул ему навстречу: послышался выстрел, потом рычание, потом крик, потом — ничего. Хасан погиб".

Хасан охотился на льва, устраивая засады из камней, прикрытых стволами деревьев и землей; кроме того, нескольких львов он убил, взобравшись на дерево; оружием ему служили нарезной карабин, два пистолета и ятаган. Охотился он одиннадцать лет. Арабы не сходятся во мнении о количестве убитых им львов.

Случай уготовил Франции славу дать Хасану преемника. Этим преемником стал Жюль Жерар, сержант спаги.

Жюль Жерар — человек лет тридцати или чуть больше, невысокий, худой, светловолосый; взгляд его светло-голубых глаз ласковый и в то же время твердый, борода светлая, редкая; говор — мягкий, похожий на женский.

В 1842 году он вступил в полк спаги в Боне. Этот род войск он выбрал потому, что спаги никогда не покидают Африку.

В Бон он прибыл в 1842 году. Сначала из него пытались сделать что-то вроде войскового писаря. По прошествии трех месяцев ему наскучило царапать бумагу, и он попросил ружье и лошадь. С тех пор в гарнизоне он стал одним из самых усердных стрелков по мишени. Вскоре его эскадрон распустили, с тем чтобы сформировать новый в Гельме. Жерар попросил отправить его туда. Гельма удалена на восемнадцать льё в глубь страны. В Гельме его ждали сражения или, по крайней мере, охота. Он добился желаемого. На третью ночь после приезда туда Жерар перелез через заграждения лагеря и отправился охотиться на кабана, гиену и шакала.

Именно в Гельме Жерар впервые услышал разговоры о Хасане, о львах, о бедствиях, которые они причиняют, и об опасности, которой грозит схватка с ними.

Все те истории, какие мы только что пересказали, Жерар слушал каждый вечер; поэзия пустыни вскружила ему голову и заставила его предаваться мечтам все ночи напролет; в мечтах он сталкивался с этими страшными хозяевами гор; в мечтах он сражался с ними и не испытывал страха.

Жерар решил сделать так, чтобы о Хасане забыли. Длительные упражнения с мишенью придали зоркость его глазам и твердость его руке, о чем пошла молва по всей стране.

Нередко Жерар говорил арабам: "Если какой-нибудь лев спустится с гор, сообщите мне, ибо я тоже хочу стать истребителем львов, вроде Хасана, но только без засады, без использования деревьев — al am drea[19]".

Первый лев

В начале июля 1844 года Жерар узнал, что появился лев, который опустошает Аршиую; каждую ночь хозяин гор спускался в долину и собирал дань в стадах. Жерар попросил отпуск: ему дали увольнительную на три дня.

Когда он прибыл в арабский дуар, никто не хотел верить, что этот молодой человек, казавшийся еще мальчишкой, явился из французского лагеря, чтобы сразиться со львом; этим первобытным людям казалось, что вместить большое сердце способна лишь могучая грудь и что только сила может противостоять силе.

Не теряя времени, Жерар сразу по прибытии отправился на охоту, однако первый день прошел в напрасных поисках зверя. На второй день Жерар велел отвести в лес Аршиуи стадо быков. Он следовал за стадом в сопровождении двух арабов. И опять день минул, а Жерар так ничего и не увидел; однако с наступлением вечера послышалось рычание льва.

Жерар признался мне, что это первое рычание заставило биться его сердце сильнее. Но никто этого не заметил, ибо он пошел прямо на рык.

Внезапно Жерар заметил льва в пятидесяти шагах от себя, в неверном сумраке. Лев тоже увидел охотника, приближение которого он, несомненно, давно уже почуял. Он замахал хвостом, грива его стала дыбом, он опустил голову и стал рыть землю передними лапами, потом рявкнул в вырытую яму и двинулся прямо на Жерара.

Оба араба хотели выстрелить, но Жерар повелительным жестом остановил их. Ему не терпелось одному помериться силами со львом, с самого начала полагаясь лишь на себя.

Лев продолжал приближаться все тем же шагом, не проявляя иных признаков гнева, кроме того, что он энергичнее помахивал хвостом и очевиднее топорщил гриву. С каждой секундой расстояние между ними уменьшалось; появившись сначала в поле зрения в пятидесяти шагах, лев постепенно приблизился на сорок, тридцать, двадцать, десять шагов. Застыв неподвижно, Жерар держал зверя на мушке с той минуты, как тот заметил его. Возможно, лев усомнился, человек ли это.

Оказавшись в десяти шагах от Жерара, лев остановился. Сверкнула вспышка, прогремел выстрел, лев рухнул замертво. Пуля попала ему точно в середину лба, пробила череп и вошла в мозг.

Я спросил у Жерара, почему он подпустил его так близко. "Я мог выстрелить только один раз", — просто ответил он.

Победитель вернулся в дуар; будь он один, ему бы не поверили. Арабы рассказали, как погиб лев. На другой день пошли за его тушей.

По всему краю быстро разнесся слух, что француз, увидев льва, двинулся прямо на него и убил его одним выстрелом. И потому в начале следующего месяца, августа, Жерар получил известие о том, что вот уже неделя как в окрестностях дуара Зеуези бродит еще один лев, нанося огромный ущерб стадам.

Второй лев

На этот раз Жерар отправился вместе с другим капралом спаги, местным уроженцем по имени Саади-Бунар.

Получив в дуаре все необходимые сведения, оба они направились к перевалу Сержи-аль-Хауда и расположились в складке местности возле Айн-Лефра, чтобы дождаться страшного льва из Махуны.

Они провели там часть ночи, так ничего и не увидев, ничего не услышав, стараясь не дышать из опасения, что малейший шум может выдать их присутствие. Около половины второго Саади-Бунар, устав от напрасного ожидания, заснул.

Что Вы скажете, сударыня, об этих людях, которые засыпают в засаде на льва?

К счастью, Жерар бодрствовал. Около двух часов, в тот миг, когда луна, сиявшая всю ночь, скрылась за облаком, Жерару показалось, будто он видит неясную тень; между тем с каждой минутой силуэт вырисовывается все отчетливее, и Жерар понимает, что перед ним враг, которого он ждет.

На этот раз в руках у Жерара двуствольный карабин. Как и в первый раз, Жерар не торопится и замирает в ожидании.

Лев, которому тоже кажется, что он заметил врага, медленно подходит с высоко поднятой головой, затем одним прыжком приближается примерно на двадцать шагов.

После этого первого прыжка зверя Жерар и лев оказались приблизительно в тридцати шагах один от другого. Тут лев принюхивается, вскидывает голову, встряхивает гриву, прыгает второй раз и опускается примерно в пятнадцати шагах от Жерара.

Жерар прицеливается в зверя в то мгновение, когда тот опускается на землю; раздается выстрел, и страшное рычание возвещает о том, что лев ранен. От этого рычания просыпается Саади-Бунар — быстро вскочив на ноги, он собирается стрелять, но Жерар останавливает его. Лев встает на задние лапы, размахивая передними в воздухе. Второй выстрел Жерара попадает ему прямо в грудь.

Тогда Жерар хватает карабин своего спутника; однако третий выстрел не понадобился, лев падает, раздирая землю когтями, поднимается и вновь падает, на этот раз уже навсегда.

Жерар вернулся в лагерь в сопровождении большого числа арабов и принес шкуру льва из Махуны, подобно тому, как Геракл принес шкуру льва из Немей.

Третий лев

В течение нескольких месяцев лев опустошал край Улед-Буазиз. Особенно досталось от него ферме г-на Мон-жоля. Обратились к Жерару, и он, заручившись разрешением своего капитана, поспешил в Бон.

На следующий день после своего прибытия, то есть 28 февраля 1845 года, Жерар отправляется на поиски. На опушке леса Кунега, расположенного над долиной, он, кажется, нападает на след зверя; вскоре у него появляется уверенность, что там прошел лев.

В ожидании ночи он идет в дуар Али-Бен-Мохаммед, где арабы спешат угостить его лепешками, финиками и молоком; затем, после этой скромной трапезы, заслышав первый рык зверя в горах, Жерар уходит вместе с одним арабом, который указывает ему излюбленную тропу льва — брод через Кунегу.

Жерар садится на камень, в шести шагах от этого места, тогда как его спутник отступает шагов на тридцать, найдя себе убежище за мастиковым деревом.

Тем временем рычание, которое с каждой минутой становится все громче, свидетельствует не только о том, что зверь на ногах, но и о том, что он приближается. Вскоре направление, в котором он следует, становится настолько ясным из-за сопровождающего его шума, что Жерар уже не сомневается: верный своим ночным привычкам, лев через несколько минут окажется в том месте, какое араб указал охотнику.

В самом деле, около восьми часов лев приближается к броду и, не заметив Жерара, проходит в шести шагах от него. Охотник прицеливается с обычным своим спокойствием и стреляет почти в упор. У льва нет ни сил, ни времени обернуться: сраженный внезапно, он с ужасным рычанием катится в воду. Жерар подходит и видит, как он пожирает грязь со дна реки.

Жерар, уже привыкший не приниматься дважды за одно и то же дело, полагает, что он смертельно ранил его, и возвращается в дуар, указав место, где на другой день можно будет найти мертвого льва.

На следующий день с рассветом он идет к броду через Кунегу, но лев исчез; однако в пяти или шести местах окровавленная, разрытая земля свидетельствует о его страданиях. В тот день Жерару не удалось найти льва. Весь вечер и вся ночь ушли на подготовку широкой облавы, намеченной на следующий день.

Утром арабы гурьбой идут в лес, обследуют его вдоль и поперек, но все напрасно. К несчастью, увольнительная Жерара заканчивалась на другой день и ему ничего не оставалось, как отказаться от охоты. Впервые лев ускользнул от него.

К трем часам он покидает арабов и возвращается в дуар, где готовится к отъезду. Внезапно доносятся звуки пяти или шести выстрелов, давших ему знать, что не все потеряно. Уже сев в седло, чтобы тронуться в обратный путь, он пускает лошадь галопом в направлении раздавшихся выстрелов и подъезжает к арабам, которые, заметив его, еще издалека кричат:

"Черный лев, совсем черный, сын кабана и львицы, размером больше лошади бея; он здесь, перед нами, в чаще; только лев пострашнее, чем он, может выгнать его оттуда".

По дрожи, охватившей его лошадь, Жерар понимает, что арабы говорят правду. Спешившись, он один идет к зарослям, куда, как издалека видели арабы, вошел зверь, и пытается разглядеть его, раздвигая ветки стволом ружья. Но в чаще ничто не шелохнется.

Тогда Жерар кричит арабам, чтобы те привели собак, дабы отыскать след, который он считает потерянным. Однако арабы, размахивая бурнусами, дают ему знать, что лев не выходил из зарослей.

Следует вспомнить, какое суеверие мешает арабам произнести пресловутое р а-х е н а — "он здесь".

Между тем два араба, более смелые, чем остальные, отделяются от товарищей и направляются к Жерару: один, вооруженный только ятаганом, останавливается шагах в шестидесяти от него; другой, с ружьем, останавливается примерно в двадцати шагах и, делая знак Жерару приготовиться, поднимает камень, а затем бросает его в гущу зарослей.

В то же мгновение слышится хруст веток, раздвигаются кактусы и, словно пробивая стену, в прыжке появляется лев: узнав в Жераре своего вчерашнего врага, он бросается на него.

Жерар едва успевает приложить карабин к плечу раздается выстрел, и лев, будто сраженный молнией, падает, потом поднимается; но его настигает второй удар, и на этот раз он без сил катится в овраг. Прибегают арабы, но, до того как они успевают прибежать, лев при последнем издыхании открывает окровавленную пасть.

На этот раз его решают унести немедленно, не откладывая на завтра; несколькими выстрелами его приканчивают, а затем, положив на носилки, уносят в дуар.

В ту секунду когда появился лев, араб с ятаганом развернулся на месте и доверил свое спасение скорости ног. Другой, с ружьем, сначала поступил точно так же, но, сделав несколько шагов, ощутил угрызения совести и вернулся.

Тушу льва поместили напротив шатра шейха, где собрались жители дуара, и все они поочередно подходили к убитому зверю и окликали его: один требовал у него ответа за своего быка, другой — за лошадь, этот за своего барана, тот — за верблюда.

Но вот встал один из самых старых людей племени и, потребовав тишины, сказал: "Дети мои, вот он, Кунегский лев, тот самый, чей рык мы каждый вечер слышали в горах, тот самый, что еще недавно поднял до света весь наш дуар на ноги; это он уничтожил стада наших соседей, это он похитил в Сиди-Дандане кобылу и несколько быков, и, наконец, именно он напился человеческой крови, сожрав среди бела дня христианина, шедшего по дороге, и мусульманина, сидевшего на берегу ручья.

Вы видите, дети мои, Кунегский лев мертв, но настоящий лев жив и будет жить, чтобы устрашать тех, кого он повстречает.

Хвала и честь отважному Жерару, истребителю львов, пусть память о его подвиге останется с нами и пусть он унесет с собой нашу признательность!"

О Кунегском льве было известно более шестидесяти лет.

Четвертый лев

На следующий год в июле Жерар подстерегает льва у брода Булержег. До одиннадцати часов вечера ожидание это было напрасным; но в одиннадцать часов появляются целых три льва вместо одного.

Один из них, заметив охотника, останавливается, но в тот же миг, когда он остановился, Жерар первым выстрелом из карабина раздробил ему плечо. Лев с ревом скатывается в Уэд-Шерф, а два его спутника, испугавшись, обращаются в бегство.

Жерар, не зная, что сталось с раненым львом, бросается вслед за ним, но, добежав до берега реки, сталкивается со зверем. Тот взобрался по скользкому склону и готов кинуться на охотника.

Вторая пуля снова отбрасывает его в русло реки, но не убивает. После второго ранения страшный противник поднимается вновь, и лишь после четвертой пули он падает, теперь уже навсегда.

Пятый лев

В августе того же года Жерар попадает в область Бере-бан. Около восьми часов вечера он слышит, как в двухстах шагах от него рычит львица. На этот раз он даже не удосуживается спрятаться, чтобы подождать ее: он идет прямо к ней, пробивает ей пулей лоб и убивает ее наповал.

Шестой лев

А теперь хотите послушать Жерара-рассказчика? Прочтите нижеследующее письмо, в котором Жерар рассказывает полковнику Буайе об одной из тех страшных встреч, какие стали для него привычными.

Господин полковнику

вчера я прибыл из Махуны, где находился с 16 декабря, и считаю своим долгом поведать Вам подробности моей встречи с львицей из Улед-Хамзы.

В течение нескольких дней эта львица нападала на стада дуарау в котором я находился, но мне ни разу не доводилось с ней встретиться.

Изучив 5-го числа на протяжении целого дня ее следыу я велел привязать на ее обычном пути козу.

Прошло не больше десяти минут с того времени, как я занял свой посту и вот на опушке леса, в пятнадцати шагах от козы, показалась голова львицы; бросив осторожный взгляд во все стороны, львица бегом бросилась к своей жертве и была примерно в шести футах от нееу когда пуля угодила ей в лобу опрокинув ее. Увидев, что она поднимаетсяу я послал вторую пулю, и львица снова упала.

АрабЫу пасшие стада в ста метрах оттуда и ставшие свидетелями этой сцены, сбежались с радостными криками. Но пока я, даже не перезарядив карабин, подходил к львице, которая глухо рычала, вытягивая лапыу словно умираЯу мы, к величайшему нашему удивлению, увидели, как она поднялась в двух шагах от нас, снова упала и опять поднялась, а затем довольно быстрым шагом добралась до леса.

Я перезарядил ружье и вместе со всеми бросился за ней. От того места, где она упалау места, где она потеряла больше литра крови, мы преследовали ее до наступления темноты, ни разу не потеряв ее след: всюду, где она падалау оставалась лужа крови; время от времени можно было увидеть, как она с трудом бежит впереди нас, перебираясь от куста к кусту, но всякий раз на чересчур большом расстоянии, чтобы можно было добить ее последним ударом. Снег и ночная тьма заставили нас вернуться.

Мы дали слово возвратиться в лес на следующий день; но снег шел не переставая, а кроме того, у меня начался жар, и я вынужден был вернуться в Гельму, получив предварительно поздравления и благодарность арабов за то, что мне удалось избавить их от львицы, которая каждый год приходила зимовать в их края.

Еще они обещали мне, что если погода наладится, то они сходят за львицей и принесут ее мне, но снег все идет, и я не знаю, когда они смогут привести в исполнение свой план.

Имею честь и пр.

Жюль Жерар".

Седьмой лев

В марте 1840 года одна львица произвела на свет детенышей в лесу, носящем название Эль-Гела-та-Дебба и расположенном на горе Мезиур, в краю улед-халл-халлов. Вождь этого племени, по имени Зидем, обратился тогда к своему соседу Сиди бен Амбараку, вождю племени бени-фуралов, и в условленный день по тридцать мужчин из каждого племени собрались с рассветом на вершине Мезиура. Шестьдесят арабов окружили со всех сторон кустарник размером не больше тридцати квадратных метров, служивший укрытием львице, и принялись испускать крики; однако львица так и не появилась; тогда они обшарили кусты и нашли там двух львят примерно месячного возраста.

Арабы, полагая, что им нечего больше опасаться львицы, тут же в беспорядке отступили, как вдруг шейх Сиди бен Амбарак, ехавший позади всех, заметил выходившую из леса и направлявшуюся к нему львицу Он тотчас позвал на помощь своего племянника Мессауда бен Хаджи и своего друга Али бен Брагима, и те сразу прибежали. Но, вместо того чтобы напасть на шейха, сидевшего верхом на лошади, львица бросилась на пешего племянника; тот спокойно ждал ее и нажал на спусковой крючок ружья, стреляя уже в упор. Но загорелся только запал.

Тогда Мессауд, отбросив ружье, протягивает львице свою левую руку; та схватила ее и стала грызть. Тем временем Мессауд выхватывает из-за пояса пистолет и разряжает его в грудь львицы. В пистолете было две пули.

Отпустив добычу, львица оставляет Мессауда и бросается, разинув пасть, на Али бен Брагима, а тот чуть ли не в упор стреляет ей туда из ружья.

А^ли бен Брагим пытается бежать и пускает свою лошадь галопом, но львица кидается на него, хватает за плечи, перемалывает зубами правую руку, когтями обнажает четыре ребра и сама испускает на нем последний вздох.

Мессауд умер через сутки после этой битвы. Али бен Брагим все еще жив, но остался калекой.

Двадцать четвертого февраля 1846 года все тот же шейх Сиди бен Амбарак, явившисьв Гельму, приходит к Жерару и говорит ему: "На Джебель-Мезиуре появилась львица с детенышами; она расхищает наши стада. Каид Зидем отправился туда вместе со своим гумом, но никто из всадников каида не осмелился приблизиться к лесу. Я пришел за тобой".

Жерар тотчас поехал с ним и на другой день отправился к Мезиуру; его сопровождали Омбак бен Аттман, брат шейха, и один спаги.

Добравшись до вершины горы, Жерар увидел львицу, охотившуюся примерно в двухстах шагах от них.

Жерар хотел сразу же отправиться по ее следам, но Ом-бак сказал ему: "Лес, где находятся детеныши, перед нами, лучше пойти туда. Заполучив детенышей, ты, с Божьей помощью, легко убьешь мать".

Жерар согласился со своим спутником; он направился в лес и, обшарив его вдоль и поперек, нашел на большой прогалине у подножия пробкового дуба хорошенькую ма-лышку-львицу, которой было около месяца.

Жерар отнес малышку к шейху, затем пошел в дуар Мо-хаммед-бен-Ахмед, находившийся в четверти льё от леса, чтобы немного перекусить и дождаться захода солнца.

Когда солнце зашло, он вернулся к подножию дуба. Обмак, пожелавший сопровождать его, держался рядом. Около восьми часов вечера охотники услышали крики львенка. Жерар пошел за ним и принес к дубу, надеясь, что крики детеныша привлекут мать, но охотник напрасно прождал всю ночь.

На следующий день обыскали гору, но львицу так и не встретили. Она исчезла.

Позже стало известно, что она направилась к Джебель-Ледору. Малышка-львица немного поболела, но в конце концов поправилась. Что же касается львенка, то здоровье у него отличное, и назвали его Губерт, вероятно в честь покровителя охотников.

Восьмой лев

Двадцать пятого августа 1846 года Жерару передали через араба по имени Лакдар бен Хаджи из области Булер-бег, что лев, примерно год тому назад появившийся в тех краях, уже истребил там тридцать быков, сорок пять баранов и двух кобыл. Жерар тотчас отправился в Махуну.

Три ночи он безуспешно искал льва. Утром четвертого дня Лакдар сообщил ему, что ночью из стада пропал черный бык и что он наверняка стал добычей льва. Жерар отправился на поиски быка.

Через час мертвого быка нашли: он был еще почти нетронут. В шести шагах от быка стояло дерево; Жерар прислонился к нему и стал ждать льва.

Около восьми часов вечера лев появился и двинулся прямо на Жерара. В десяти шагах от охотника он остановился на мгновение.

Жерар воспользовался этим мгновением и выстрелил. Пуля пробила правый глаз льва и вошла в мозг.

Получив такую страшную рану, лев поднялся на задние лапы и стал размахивать в воздухе передними, рыча от гнева и боли. Воспользовавшись мишенью, предложенной ему противником, Жерар пустил ему пулю в грудь. Лев падает, катится по земле, снова встает и устремляется к Жерару, который идет ему навстречу и вонзает в него свой кинжал.

Но на пути к сердцу лезвие кинжала наталкивается на кость предплечья и ломается о нее. Жерар отскакивает назад, увеличивая разделяющее их расстояние, и, перезарядив ружье, приканчивает умирающего льва, послав в него еще две пули.

Девятый лев

Жерар как раз охотился на этого льва, когда мы прибыли в Бон.

У льва или, вернее, львицы было два годовалых львенка, что делало ее еще опаснее в глазах обитателей Аршиуи, ибо она охотилась, добывая пропитание для трех вечно голодных ртов.

Жерар поджидал львицу возле лошади, которую она убила накануне и утащила в глубь оврага. В девять часов он увидел ее в сопровождении двух львят, размером уже с огромного ньюфаундленда.

Один из них собирался вонзить зубы в лошадь, как вдруг львица заметила Жерара и, бросившись к львенку, прогнала его.

После того как львенок оказался в безопасности, она заскользила обратно, от куста к кусту, точно змея. От Жерара ее отделял один лишь куст; она проползла под ним, и через минуту Жерар увидел сквозь ветки появившуюся в восьми шагах от него голову зверя. Пуля, пущенная в лоб, убила ее наповал.

Вот какие подвиги успел совершить Жерар, когда мы прибыли в Бон. Позднее я вновь встретился с ним в Париже и из его собственных уст узнал все подробности, которые предлагаю теперь моим читателям.

Будущее Жерара предопределено. За ним приходят со всех концов Алжира. Он не может да и не хочет отступать.

На побережье Африки он оставит за собой славу Геракла Немейского, и когда-нибудь в своих песнях араб скажет о нем, как о Хасане: "Лев зарычал; Жерар шагнул ему навстречу: послышался выстрел, потом рычание, потом крик, потом — ничего. Жерар погиб!"

"Охотничья газета" сделала Жерару подарок — великолепный охотничий нож работы Девима, прославленного мастера-оружейника.

МУЗЫКАЛЬНЫЙ ВЕЧЕР

Когда мы вернулись из Гиппона, нас ожидал превосходный ужин, а после ужина — настоящий французский вечер.

Пианино, музыка, открытые альбомы — все это предназначалось для нас. Дочь нашего хозяина спела нам новейшие романсы и сыграла самые сложные вещицы Мон-пу, Тальберга, Дрейшока и Листа.

Что же касается нас, то в обмен на пение и музыку мы предложили стихи и рисунки. Жиро сделал шарж, Буланже — портрет, Александр, Маке и я написали стихи, Деба-роль отважился на четверостишие. Можно было вообразить, что мы находимся в гостиной на Шоссе-д'Антен.

Вообразить себе это было тем более легко, что шел проливной дождь. Этот дождь и подгонявший его ветер не могли не внушить нам некоторое беспокойство по поводу ночи. Я знал понаслышке о бонском рейде, и, надо сказать, он пользовался довольно дурной репутацией.

Наш хозяин, со своей стороны, изо всех сил старался удержать нас; он приводил превосходные доводы, которые приводят обычно в таких случаях и к которым те, кому они предназначены, никогда не прислушиваются: погода стоит ужасная; уехать сегодня вечером или завтра — не все ли равно, разница составит всего лишь несколько часов, не более того; ночь для нас постараются сделать как можно приятнее, в чем мы нисколько не сомневались; наконец, нам будут бесконечно признательны, если мы примем услуги, которые нам хотят оказать.

К несчастью, при всех наших улыбках в ответ на любезные предложения, которые мы с радостью готовы были принять, выражение лица капитана оставалось серьезным. Разумеется, он бы не воспротивился, если бы мы остались; стоило мне сказать лишь слово, которое свидетельствовало бы о моем желании провести ночь на суше, он бы поддержал это желание; тем не менее он стоял с фуражкой в руке, ожидая нашего решения. И потому мы заявили, что пообещали быть в Алжире 18-го или, самое позднее, 20-го, а нам еще нужно посетить Филипвиль и Константину, и, стало быть, дорог каждый час, так что мы непременно должны отплыть ночью, тем более что нет ничего приятнее ночного путешествия, ибо, проснувшись утром, мы уже окажемся на месте, а нам не раз представлялась возможность оценить такое удовольствие.

Мы приступили к прощанию, которое, начавшись в комнате, закончилось лишь в порту, так как наш хозяин и все мужское общество выразили желание проводить нас под усиленной охраной зонтиков, чему мы ни в малой степени и не подумали противиться.

Море было неспокойно даже в порту; тусклая луна с трудом пробивалась сквозь желтоватую мглу; огромная черная туча причудливых очертаний, похожая на двуглавого орла, повисла в небе и, несмотря на последние порывы ветра, который вот-вот, казалось, готов был стихнуть, оставалась неподвижной.

Мы причалили к "Быстрому". Там, несомненно, догадывались о настоятельных предложениях, которые были нам сделаны, и, видимо, решили, что мы им уступили, ибо корабль не стоял под парами и ничто не предвещало скорого отплытия.

Ступив на палубу, капитан отдал необходимые распоряжения, и все стали готовиться к тому, чтобы сняться с якоря.

В сущности говоря, погода казалась на вид не такой уж скверной, как мы думали сначала. Если не считать желтушной луны и весьма странной тучи, ничего угрожающего заметно не было. Погода была даже достаточно ясная, и мы смогли различить очертания гигантской скалы Лев, которая казалась поставленной здесь как выразительный герб Африки.

Тем не менее, вся эта видимость спокойствия не обманула нашего друга Виаля: он вполголоса высказал свои соображения капитану; обратил его внимание на тусклую луну, на черную тучу и предложил провести ночь там, где мы находимся. Но ветер, похоже, услышал это предложение и шепнул два слова туче; туча посветлела; чтобы не отстать, ветер тоже утих, и при виде столь благоприятных предзнаменований был окончательно отдан приказ готовиться к отплытию.

Через полчаса мы подняли якорь. Едва была закончена эта операция, как ветер и туча, не сомневаясь, что они крепко держат нас, преобразились: один обратился в шквал, другая пролилась дождем. Оставаться на палубе не было больше никакой возможности, и мы укрылись в офицерской кают-компании.

Вот там мы действительно почувствовали себя как дома. Виаль, Саль, Марке были такими хорошими товарищами, что нам казалось, будто они стали нашими друзьями не месяц, а десять лет тому назад. Ну а в эту минуту они совершенно естественным образом предоставили в наше распоряжение свой салон, так как все офицеры находились на палубе.

Чай, пианино и альбомы расшевелили нас; никому не хотелось спать, за исключением Маке, которого первые покачивания корабля немедленно уложили в постель. Каждый занялся тем, к чему подталкивали его собственный темперамент или фантазия.

Маке ушел в свою каюту, но оставил дверь открытой, чтобы иметь возможность по-прежнему наслаждаться нашим обществом, насколько человек, подверженный морской болезни, вообще может чем-нибудь наслаждаться. Жиро взял перо и принялся за рисунок, который замыслил давно: ему хотелось изобразить рассеянного Маке, ударившегося головой о чересчур низкую притолоку двери.

Александр пытался притачать пять или шесть строф к тем двум, какие он оставил в альбоме нашей хозяйки, а я собрался писать письмо герцогу де Монпансье.

Еще когда мы были в Алжире, мне следовало выразить ему свою благодарность. В Алжире я получил командорский знак ордена Карла III. Герцог, с его чудесным умом, столь возвышенным и справедливым, не без основания решил, что это единственный свадебный подарок, достойный и его и меня.

Через десять минут каждый целиком ушел в свое дело. Те, кто не работал, обступили Жиро.

Для нас всегда было праздником, если Жиро писал на кого-нибудь один из тех очаровательных шаржей, какие выходят из-под его пера с быстротой мысли. Наше путешествие, уже нашедшее свое отражение по меньшей мере в пятидесяти рисунках, обещало подарить потомству самое смешное и самое любопытное воспоминание о наших странствиях по Испании и Алжиру.

Однако, не обращая внимание на осаждавшие нас заботы, связанные с болезнью, искусством и сердечной признательностью, ветер и туча не успокаивались, стараясь изо всех сил и выполняя каждый свою задачу: ветер толкал нас к берегу, а туча грозила вторым потопом. Что же касается нас, сударыня, то, если не считать качки, становившейся все более ощутимой, мы испытывали то самое эгоистичное чувство благополучия, о котором говорит Лукреций и которое охватывает человека, хорошо защищенного со всех сторон, когда он слышит завывание ветра, готового сорвать крышу с его дома, и шум дождя, стучащего в окна.

Внезапно сквозь шум дождя и ветра мы услышали голос капитана, кричавшего: "Лево руля!" И голос рулевого, отвечавшего: "Он весь выбран!"

В целом приказ и ответ состояли всего из пяти слов, что на обычном языке представляет собой такую малость, зато на морском, похоже, значит очень много, ибо едва эти пять слов были произнесены, как на палубе поднялся страшный шум — мало кто может похвастаться, что когда-нибудь слышал подобный. А между тем, сколь ни был ужасен этот шум, раздался голос, перекрывший все: и ветер, и дождь, и бурю.

"Мы у Льва!" — кричал кто-то.

Эти три слова — как видите, сударыня, наша речь становится все более лаконичной, — эти три слова сопровождались такой бранью, что небо содрогнулось.

Тут уж каждый оставил наполовину незаконченными — кто рисунок, кто стихи, а кто свой сон, и все выскочили на палубу. Я был ближе всех к двери и потому оказался там первым.

Вы не можете себе представить, сударыня, картину, которая нас ожидала. Мы действительно были в десяти шагах от Льва. Нос нашего корабля, покрытый пеной, готов был коснуться скал, окружавших основание гигантского зверя, в то время как бушприт прошел точно сквозь отверстие, которое, к величайшему для нас счастью, волна, непрестанно лаская животное, пробила у него между задней и передней половиной туловища.

Все это мы увидели при вспышке молнии, разорвавшей плотную завесу дождя и низринувшейся тучей сверкающих стрел.

Капитан едва успел крикнуть:

"Задний ход!" Еще два поворота колес, и нас разнесло бы на куски.

Раскатистый голос капитана отозвался в недрах "Быстрого", который, вздрагивая, остановился.

Между тем в течение нескольких секунд мы продолжали двигаться вперед. "Проверить глубину!" — крикнул капитан. "Восемь саженей!" — ответил матрос. Корабль все еще двигался. "Глубина!" — "Шесть саженей!" — "Глубина!" — "Пять саженей!" Корабль замер.

"Задний ход!" — второй раз крикнул капитан.

Прошло несколько тревожных секунд. Наконец колеса захватили волну и корабль начал двигаться назад.

Еще два поворота колес вперед, сударыня, и один из Ваших преданнейших слуг очутился бы, по всей вероятности, в мире ином.

Наш задний ход осуществился, но так быстро, что капитан счел своим долгом воспрепятствовать скорости корабля, крикнув: "Отдать якорь по левому борту!"

Якорь отделился от корабля; цепь со страшным грохотом скатилась по палубе; но вскоре длины вытравленной цепи стало недостаточно для полного разворота судна на якоре, и капитан решил освободить конец цепи.

В разгар всех этих маневров канониры два или три раза выстрелили из пушки, чтобы дать знать коменданту бонского порта, что наш корабль в опасности.

Минут через десять положение улучшилось, и примерно в том месте, откуда мы тронулись раньше, нам удалось забросить в илистый песок якорь правого борта, опустившийся на глубину в семнадцать саженей.

Надо Вам сказать, сударыня, что, поскольку в этой суматохе нам было невозможно из-за дождя и ветра оставаться на палубе, где к тому же наше присутствие было бесполезным, мы спустились обратно в офицерскую кают-компанию, и Жиро преспокойно снова принялся за свой рисунок, Александр — за свои стихи, а я — за мое письмо.

Когда в кают-компанию вошел разбитый от усталости, доведенный до изнеможения и промокший до костей Ви-аль, он застал нас столь же невозмутимыми и поглощенными своими занятиями, будто мы все еще находились в гостиной нашего бонского хозяина. "Черт возьми, ребята, — сказал он, — вы хоть знаете, что мы едва не проглотили Льва?" — "Знаем", — отвечали мы со спокойствием спартанцев.

Виаль с восхищением посмотрел на нас и пошел переодеваться.

К трем часам утра, сударыня, рисунок Жиро был закончен, и следует отметить, что он оказался одним из самых совершенных во всей коллекции. Особенно удалась дверь — она вышла просто образцовой.

Впрочем, избавившись от опасности, мы не могли избавиться от чувства недомогания; в особенности те из нас, для кого качка корабля сопряжена с неприятностями. Мы легли, чтобы, по возможности, ослабить ее действие.

Корабль наш, удерживаемый якорем, но отнюдь не неподвижный, страшно качало. Стулья и табуреты разгуливали из одного конца каюты в другой, наклоняясь при этом и принимая совершенно невероятный вид. Стоявшая на консоли сумка, набитая пулями, роняла на пол одну из этих пуль каждый раз, когда корабль клонился на левый борт. Пули гремели, подобно бронзовым шарам Александра Македонского, который, засыпая, ронял их в медный таз, чтобы они будили его. Однако шумное странствие наших пуль сочеталось еще с грохотом ядра, катавшегося по палубе.

Речь уже шла не только о Маке. Жиро тоже был подавлен, а Дебароль бродил среди оживших стульев и табуретов как неприкаянный, растерянно повторяя: "Как странно!.. У меня морская болезнь… Как странно!.."

Это продолжалось до пяти часов утра. В пять часов море стало понемногу успокаиваться. Мебель приостановила свое передвижение. Пули замерли по углам. Дебароль обхватил голову руками, подобно Марию на развалинах Карфагена, и мы уснули.

ВСТРЕЧНЫЙ ВЕТЕР

Сон наш был недолгим, мы проснулись с рассветом; погода стояла пасмурная, и Бон мы различали сквозь пелену мелкого дождя. Ветер по-прежнему дул с запада, переходя иногда на юго-западный. Сильная северная зыбь раскачивала корабль.

Решено было стать на якорную стоянку форта Женуа, великолепную стоянку по сравнению с бонской. В девять часов наш якорь правого борта, опустившись на семнадцать саженей, зацепился за песчаное дно. Через два часа реи расснастили и оставили на топенантах и средних фалах.

День прошел в поисках места, где был затоплен наш якорь; капитан вовсе не собирался оставлять его в подарок Средиземному морю.

Небо по-прежнему было затянуто облаками; сильный западный ветер налетал на нас шквалистыми порывами; Сторожевой мыс накрывало мощной зыбью, и время от времени брызги волн, взметнувшись выше чем на сто футов, венчали его гигантским султаном пены.

Нам предстояла работа на целый день, а возможно, и на следующий тоже; Маке, измученный морской болезнью, попросил разрешения сойти на землю вместе с доктором; мы находились примерно в шестистах шагах от берега, напротив горы, покрытой густыми лесными зарослями; капитан велел спустить шлюпку в море, и Маке с доктором взяли свои ружья; мы видели, как они причалили к берегу и преспокойно углубились в лес, как если бы им предстояло вступить на какой-нибудь участок равнины Сен-Дени.

Я остался на борту, поскольку мне хотелось закончить письмо к герцогу де Монпансье, которое из-за чрезмерной качки корабля я вынужден был прервать и которое теперешнее наше спокойствие позволяло продолжить.

Закончив письмо, я поднялся на палубу; Жиро по-прежнему скрывался в каюте Виаля: открытая всем ветрам, она приносила ему облегчение, давая то, что в первую очередь требуется человеку, страдающему от морской болезни, — воздух.

Дебароль и Буланже спали на вахтенной банке, любовно обласканные солнечным лучом, который пробивался сквозь облака. Александр и Шансель играли в карты.

Мои два араба курили; во время вчерашней суматохи они решили, что настал их последний день, а вернее, ночь; но конца они ждали с тем спокойствием обреченности, какое составляет суть характера всякого настоящего мусульманина.

Все матросы, которым выпало несколько часов отдыха после прошедшей ужасной ночи, укрылись на нижней палубе.

К пяти часам Маке с доктором вернулись: они увидели и стали преследовать двух гиен, но не сумели догнать их.

Поскольку за завтраком ели плохо (все, кроме меня, у кого боковая качка вызывает аппетит, а килевая — чувство голода), то обед ожидался с нетерпением. Само собой разумеется, разговор крутился вокруг опасности, которой мы подвергались накануне и которая, по признанию самих господ офицеров, была как нельзя более серьезной.

В тот вечер никто не хотел бодрствовать, каждому не терпелось добраться до своей постели, и в десять часов все уже наверстывали или пытались наверстать упущенные часы сна.

На рассвете нас разбудил сильный шум на палубе и голос, прогремевший словно глас Божий на горе Синай. Шумел экипаж, наблюдавший, как отдает якорь пароход "Этна", который, оставив за собой открытое море, приплыл искать убежища в тех же водах, что и мы. Голос же принадлежал капитану, который с помощью своего рупора расспрашивал "Этну" и отвечал на ее вопросы.

Море бушевало ужасно; впрочем, понять это было нетрудно, бросив взгляд вдаль, где зубчатый горизонт давал нам возможность представить, какие волны вздымаются в открытом море. Вымпел, поднятый в форту Женуа, указывал "Этне", что вход в бонский порт закрыт.

Вечером, однако, после того как ветер утих и море успокоилось, "Этна" снялась с якоря и направилась на стоянку в порт.

На следующий день мы и сами подняли якорь и, обогнув Льва, отправились на поиски потерянного якоря. Нам, сухопутным людям, довольно трудно было понять, каким образом удастся узнать, где на глубине от сорока до пятидесяти футов лежит якорь; однако моряки, напротив, сказали, что нет ничего проще.

Я от всей души желал, чтобы так оно и было: выйдя из Бона вечером вместо того, чтобы выйти на следующий день утром, мы потеряли уже три дня.

Бросив якорь примерно в пятистах шагах от Льва, мы послали в Бон за баржами, а заодно предупредить о произошедшем капитана порта. Баржи, сударыня, это большие суда, похожие на паромы, на которых переправляются через реки.

Баржи прибыли; тем временем один из наших матросов стал нырять в поисках якоря, и при четвертом или пятом погружении он в самом деле нашел его. Якорь лежал на глубине сорока пяти футов.

Речь шла о том, чтобы погрузиться на эти сорок пять футов и продеть трос в кольцо цепи, на конце которой держался якорь. Матрос принимался за дело семь раз. На седьмой раз он поднялся вместе с концом троса и сообщил, что операция закончена.

Прибыли баржи, и началось извлечение якоря. То была трудная для выполнения операция, поэтому всех собрали у кабестана.

В Боне я повстречал несчастное семейство мальтийских музыкантов; истощив все возможности, какие могло предложить им то место в Африке, где они находились, бедные люди просили отвезти их в Алжир. Я добился такого разрешения у капитана; мы все вместе устроили для них складчину, и я отдал им собранные деньги, чтобы они могли купить себе провизию и тем самым не обременять бюджет "Быстрого".

Мы совершенно забыли об этих беднягах, как вдруг увидели, что они поднимаются из люка, держа в руках свои инструменты. Они пришли подбодрить моряков в их жуткой работе.

Ни двойная порция вина, ни порция рома, ни денежное вознаграждение не оказывают на моряка такого влияния, как музыка. Поэтому наши труженики, вдохновленные мальтийскими польками, так хорошо поработали ногами и руками, что через два часа якорь оказался на борту.

Той же ночью мы отплыли, и на следующий день стали на якорь перед Сторой.

Говоря как-то о Варе, я сказал, что после Арно это самая большая река без воды, какая мне известна. Так вот теперь я скажу, что после бонского порта порт Сторы — самый плохой, какой только можно сыскать. Даже на стоянке море было весьма неспокойно, поэтому сойти на берег оказалось целой историей: ожидавшая нас шлюпка то поднималась вместе с волной на высоту палубы, то опускалась на десять футов ниже трапа правого борта, на котором мы совершали свои маневры.

Время от времени на две-три секунды наступало затишье, и тогда шлюпка и трап оказывались в соприкосновении.

Такие минуты затишья именуют на морском языке просветом. Виаль кричал нам сверху: "Ну же, ну же, воспользуемся просветом!" Но, несмотря на этот совет, затишье оказывалось таким кратким, что мы каждый раз тянулись к лодке либо слишком рано, либо слишком поздно.

В конце концов, растянувшись по трапу один за другим, словно бусины четок, мы вместе со своим оружием и багажом перешли на борт шлюпки.

Наши измученные арабы остро нуждались в твердой земле под ногами и через Поля попросили у меня разрешения отправиться в Филипвиль; такое разрешение было им, разумеется, дано.

Узнав об этом, мальтийцы пожелали дать концерт в вышеупомянутом Филипвиле, и их желание было удовлетворено с такой же легкостью. Таким образом, вместо одной шлюпки на море было спущено две: одна для того, чтобы перевезти нас самих, а другая — чтобы перевезти нашу свиту.

Вы не можете вообразить, сударыня, что такое волны в порту Сторы во время бури. Попробую дать Вам об этом представление.

Двадцать шестого января 1841 года, в день крушения "Марны", в те минуты, когда этот корвет стал тонуть, подхваченная волной тосканская шхуна перескочила через французский корвет, не коснувшись его и пройдя между фок-мачтой и грот-мачтой от левого до правого борта, и врезалась бушпритом в береговой утес.

Что Вы скажете о море, которое заставляет бриги и корветы выкидывать такие трюки? Вы скажете, что это невозможно, не так ли, сударыня?

Осторожно, сказанного не вернешь; а теперь позвольте представить Вам мои доказательства. Впрочем, я не знаю ничего более драматичного, чем простой рассказ, который я предлагаю Вашему вниманию и который является не чем иным, как протоколом этого ужасного события, составленным самим капитаном "Марны".

Рапорт, адресованный его превосходительству министру военно-морского флота господином Гатье, капитаном третьего ранга, относительно крушения корвета "Марна".

"Стора, 26 января 1841 года.

Господин министру я должен выполнить тяжелый долгу сообщив Вашему превосходительству о гибели корвета "Марна", командование которым было мне вверено.

По прибытии 15 января в Сторуу где нам предстояло выгрузить значительное количество оборудования, корабль был пришвартован капитаном порта на вполне надежной стоянке, между двумя рядами торговых судов, занимающих обычно самое защищенное место.

Чтобы заякориться, на одиннадцать и десять саженей глубины были отданы два становых якоря: один с цепью в сто саженей, другой — в восемьдесят. Запасный якорь правого борта был спущен через задний левый борт, чтобы служить якорем разворота; длина его троса составляла восемьдесят саженей; два перлиня, соединенных вместе и закрепленных на скалах, которые окаймляли берег, держали нас с правого борта. Таково было расположение нашей четверной швартовки. Покончив с этим, мы спустили брам-стеньги, и началась разгрузка.

Днем 21-го море разволновалось, погода явно ухудшилась, барометр показывал давление 27 дюймов 6линий, ветер дул порывистый от норд-оста до норд-норд-оста, норда и норд-веста. Море разбушевалось; из предосторожности я приказал отдать запасный якорь левого борта и натянуть цепи, чтобы заставить его работать, но в то же время дать слабину нашим швартовым, которые заставлял натягиваться береговой прибой.

В тот вечер, 21-го, несколько торговых судов попросили о помощи; им были отправлены якоря-кошки и перлини. Некоторые экипажи, покинув свои суда, искали убежища на борту "Марны"; мы спустили стеньги, нижние реи подвели к галс-боканцам. Мы превосходно держались, несмотря на невероятные размеры волн, уже выбросивших на берег два судна.

22- го в десять часов вечера цепь левого борта порвалась — нас удерживали теперь трос и вторая цепь.

23- го и 24-го погода, казалось, улучшилась, волнение на море уменьшилось, и мы смогли затралить порванную цепь, укрепив малые якоря на пришвартованном перед нами бриге. Предпринятые поиски, сначала безрезультатные, увенчались успехом ночью 24-го. 25-го утром мы сумели соединить порванную цепь и заставить ее работать вместе с другими.

Через несколько часов после окончания этой операции погода резко ухудшилась. Залив Сторы походил на огромный бурун, откуда вздымались чудовищные волны, которые обрушивались на якорную стоянку. Я приказал задраить палубные и батарейные люки. Наши лодки со шлюпбалки, а также несколько людей были унесены в море, в которое корвет погружался до фок-мачты. Двадцать судов разбились о берег. Три других, пришвартованные рядом с нами, затонули, оставаясь на якорях. У нас порвалась цепь левого борта, и мы начали дрейфовать, хотя и медленно.

При виде таких из ряда вон выходящих погодных условий, я в целях предосторожности приказал пропустить через носовую часть конец троса, служащего для разворота на якоре. Затем велел обрубить стопоры на корме, надеясь тянуться на якорьцепи, и, натянув шкоты на бизани, чтобы воспользоваться порывами ветра, удерживать корабль между волнами открытого моря и береговым прибоем и тем самым избегать подводных скал, от которых нас теперь отделяло лишь очень небольшое расстояние.

Надежда оказалась тщетной: ничто не могло противостоять разбушевавшемуся морю. В два часа тридцать минут мы задели дно кормовой частью киля. Положение было безысходным.

Я собрал офицеров: начальника порта, главного боцмана и нескольких укрывшихся на нашем борту капитанов дальнего плавания, чтобы посоветоваться с ними. Их единодушным мнением, а также и моим, было травить все наши снасти, чтобы не наткнуться на утесы Пуэнт-Нуар, и попытаться выброситься на берег в наиболее доступной бухте, находящейся к югу от подводных скал, где прямо на наших глазах менее чем за две минуты разбилось и затонуло торговое судно. Нам посчастливилось в этом преуспеть, и корабль после страшных толчков выбросило на песчаную отмель, твердую и усеянную камнями, примерно в сорока саженях от берега, где командующий военно-морским флотом Сторы руководил той помощью, какую спешили оказать нам все войска гарнизона и гражданское население Филипвиля. Благодаря удивительной самоотверженности, ставшей роковой для нескольких из этих благородных людей, часть экипажа нам удалось спасти.

С помощью деталей рангоута и переправленных на берег щитов нам удалось протянуть канат от корабля к берегу. Спасать людей начали по одному, без суматохи, с тем героическим хладнокровием, какое беспрерывно проявлял во все время этого бедствия экипаж "Марны".

Когда мы приблизились к суше, я приказал срубить бизань-мачту, надеясь превратить ее в мост, который послужит одним из средств спасения. Однако в минуту падения страшный удар волн сместил ее направление; она упала вдоль борта, а корвет раскололся на три части. Протянутый канат мог быть полезен лишь тем, кто оказался в кормовой части. Только что обрушилась грот-мачта; я приказал всем, кто находился поблизости, перебраться на нее. Затем я сам укрылся там вместе с лейтенантом Нугаредом. Через несколько минут чудовищный вал обрушился на обломки "Марны". Все исчезло под водой. Когда отступила эта огромная масса воды, подтолкнувшая грот-мачту ближе к суше, тем, кто находился на ней, удалось спастись. Я остался там один со старшим плотником, человеком большого мужества и ума. При новом просвете я приказал ему уйти, а сам в соответствии со статьей 289 указа от 1827 года последним бросился на берег. Тут силы оставили меня. Позже я узнал, что один моряк по имени Дзенеко и господин Десуль-ер, бывший моряк, а ныне поселенец в Филипвиле, бесстрашно подвергали свою жизнь опасности, чтобы вытащить меня на сушу в ту минуту, когда волна должна была настичь меня и унести в открытое море.

Господин министр, я должен сообщить Вам о скорбных потерях и героической самоотверженности наших моряков. Мы потеряли пятьдесят три человека, в их числе: судовой врач, писарь, лейтенант Карш и мой старший помощник, капитан-лейтенант Дагорн, офицер редких достоинств, утрата которого долго будет отзываться болью в моем сердце.

Наряду с этой печальной картиной хочу обратить внимание Вашего превосходительства на прекрасное поведение экипажа "Марны": ни единого крика, ни единой жалобы, ни единого проявления слабости; до последних минут мои приказы неукоснительно выполнялись, как в обычное время, а кроме того, я получил неоспоримые доказательства любви экипажа ко мне.

Раненный в ногу, я смог взобраться на грот-мачту лишь с помощью моих матросов, и мне пришлось употребить всю свою власть, чтобы заставить их покинуть ее раньше меня.

Лейтенант Нугаред, единственный офицер, уцелевший в этой катастрофе, постоянно оставался рядом со своим капитаном, с поразительным хладнокровием следил за выполнением моих приказов и содействовал уменьшению количества жертв. Этот офицер достоин Вашего расположения.

Господин адмирал, представляя Вам справку о крушении "Марны", смею надеяться, что Вы сочтете, что каждый из нас выполнил свой долг и что я использовал все имеющееся в человеческих силах для спасения, во-первых, корабля, а во-вторых, экипажа. Мы испытали на себе последствия необычайных погодных условий. Мы боролись изо всех сил, однако борьба была слишком неравной. Двадцать четыре судна, разбившиеся у берегов Сторы, и три, затонувшие на якорях, могут дать Вам достаточно полное представление о той буре, какая на нас обрушилась. Такое показалось бы невероятным, если бы не происходило на глазах у более чем двух тысяч очевидцев, и я не могу сравнить это ни с чем из того, что мне довелось видеть с тех пор, как я служу на флоте.

После того как люди оставили еще находившиеся на поверхности обломки "Марны", один бриг, опрокинутый и несомый одной из тех поразительных масс воды, что одолевали нас, перескочил через эти обломки и, не останавливаясь, вонзился бушпритом в прибрежные скалы.

Господин адмирал, мне остается довести до Вашего сведения высочайшую самоотверженность, с какой оказывали нам помощь войска и жители Филипвиля. После того как мы выстрелили из пушки, приспустив флаг в знак бедствия, господин полковник д'Альфонс, командующий войсками, явился на берег во главе своего гарнизона, который он предоставил в распоряжение командующего военно-морским флотом.

Срочно была организована медицинская помощь нашим окоченевшим от холода несчастным потерпевшим. Обозные повозки и носилки с одеялами служили для их транспортировки. Этой службой необычайно толково и энергично руководил господин младший военный интендант де Понбриан. Да позволено мне будет выразить здесь малую долю той признательности, какую мы испытывали по отношению к господину капитану третьего ранга де Марке, коменданту порта Сторы.

Его отличному руководству по спасению и особой самоотверженности, которая дважды чуть было не оказалась для него гибельной, мы обязаны сохранением жизни нескольким нашим товарищам по несчастью. Наших моряков разместили в одной из палат госпиталя. Им выдали старое армейское обмундирование. За исключением нескольких раненых, все они быстро восстановили силы.

Как только позволит погода, мы начнем работы по спасению того, что еще осталось от "Марны". По окончании этой операции я не замедлю вернуться во Францию, чтобы лично дать отчет о моих действиях.

Подпись: Гатье".

Выдержка из рапорта господина де Марке, коменданта порта Сторы.

"На рейде находилось тридцать одно судно. Начало катастрофы приходится на полдень 25-го; к шести часам вечера буря немного стихла. Но двадцати пяти кораблей уже не существовало, к их числу относится и корвет "Марна". Торговые суда потеряли четырнадцать человек.

Когда почувствовалось приближение опасности, почти все экипажи покинули свои суда и укрылись на борту сардинского брига "Индустрия"(капитан Ферро). В ночь с 25-го на 26-е на борту этого судна оказались пятьдесят три моряка, включая и тех, кто был на стационере. Славный капитан Ферро оказывал всем этим иностранцам, находившимся у него на борту, всевозможные услуги".

Воспоминания капитана Гавоти, командира "Адольфо".

"25-го дул слабый норд-вест; погода была пасмурной и дождливой; в открытом море вставали чудовищные волны.

И все в состоянии погоды и моря предвещало штормовой нагон, явление малоизвестное в Средиземном море.

В половине первого началось бедствие. Суда, пришвартованные в бухте Сторы, накрывала или уносила волна. Те же, которым удалось устоять благодаря хорошему сцеплению якорей с дном, тонули на месте; и, наконец, были такие, что опрокидывались набок, несмотря на якоря, державшие их носовую часть. В числе таковых можно назвать испанскую шхуну с грузом скота и тосканскую шхуну, которая, перевернувшись килем вверх, прошла вместе со своим опрокинутым рангоутом над обломками "Марны", между грот-мачтой и фок-мачтой этого корвета, и вонзилась бушпритом в отвесные скалы, окаймляющие берег возле порта Сторы. В этом судне сделали пробоину, чтобы извлечь находившиеся там товары.

Воспользовавшись промежутком времени, отделяющим один накат волны от другого, капитан Гавоти обрубает трос своего корабля. Осуществить этот маневр ему помогает опытность его бывалых матросов. Подталкиваемый второй волной, корабль, сделав полуоборот кормой, выбросился на берег в бухте Сторы на расстояние, вдвое больше длины его корпуса, что позволило его экипажу, а также экипажам "Матильды "и нескольких почтовых барж, укрывшимся на его борту, ступить на землю и на осушную мель. Но через несколько минут "Адольфо" исчезает, подхваченный отливом невероятной массы воды, обступившей его со всех сторон, и ни капитану Гавоти, ни его экипажу так и не удалось впоследствии обнаружить ничего из того, что принадлежало их кораблю".

Судно-стационер "Араш", на борт которого накануне доставили двести тысяч франков для оплаты армии, крепко держалось на своих якорях, однако его рангоут и все, что находилось на палубе, оказалось во власти волн и было унесено.

После катастрофы только три торговых судна — генуэзское, тосканское и французское — остались на рейде.

ДОРОГА НА КОНСТАНТИНУ

Я говорил Вам, с какими трудностями мы столкнулись, когда садились в лодку. Но трудности, какие пришлось испытать, высаживаясь, были не меньшими. К счастью, и в том и в другом случае мы воспользовались теми короткими мгновениями, когда волнение на море успокаивалось. И вот, наконец, мы выбрались на берег.

Ах, сударыня! Ни в коем случае не ездите в Стору. Во-первых, потому что Вы видите, с каким трудом приходится добираться до нее, а во-вторых, потому что добравшись туда, испытываешь только одно желание — поскорее уехать оттуда.

Восемь или десять домов, построенных амфитеатром, — вот и вся Стора. Несколько скользких склонов, несколько грязных лестниц — таковы ее улицы. О лошадях, экипажах, транспортных средствах для поездки в Филип-виль — об этом, как нам было известно заранее, нечего и думать.

Мы вскинули ружья на плечи; наняли тележку, на которую погрузили свой багаж и которую мальтийцы, опять-таки в благодарность за наше гостеприимство, пожелали тащить сами, и вот уже под малоприятным мелким дождиком мы тронулись по дороге в Филипвиль.

Впрочем, дорога туда прелестна. С непрерывными подъемами и спусками, с бесчисленными причудливыми неровностями, свойственными всем горным дорогам, и с тем захватывающим видом на бесконечность, который дарует море. За полтора часа мы преодолели два льё, отделяющие Стору от Филипвиля.

Увы, сударыня! Филипвиль, как указывает его название, город современный. В нем нет ни одной мечети, ни одного минарета, ни одного марабута, ни одного из тех водоемов, какие укрывает смоковница или украшает султаном пальма. Дома здесь, как на Лунной улице; постоялые дворы с вывесками, кафе-бильярдные с их тремя шарами — красным, белым и синим — и двумя киями крест-накрест.

Мы остановились у первой попавшейся гостиницы. Называлась она "Режанс". Запомните хорошенько название этой гостиницы, сударыня, чтобы не останавливаться там в том случае, если, вопреки моим советам, Вы надумаете посетить Филипвиль.

С нас потребовали там сто пятьдесят франков за обед и девяносто франков за комнаты. Видите, какой прогресс по сравнению с постоялым двором "Европа" в Кадисе.

Мы вручили двести сорок франков мировому судье, который обещал поступить с нами по справедливости, и, что поразительно, так и сделал, хотя это был француз.

Впрочем, у хозяина гостиницы было так заведено: когда герцог Омальский проезжал через Филипвиль, он со своими адъютантами обедал в той же самой гостинице "Режанс". После обеда ему принесли счет на тысячу экю. Герцог Омальский поступил точно так же, как мы: он отдал тысячу экю в руки судьи, поручив ему заплатить сколько положено, а разницу отдать бедным. Беднякам достались две тысячи пятьсот франков.

В день нашего прибытия мы сделали все от нас зависящее, чтобы уехать назавтра же.

Из Филипвиля в Константину ходят дилижансы; но так как нам не удалось найти восемь свободных мест, мы сочли, что проще взять дилижанс для нас одних. Сделка состоялась, и за триста франков мы на шесть дней получили в свое распоряжение нечто вроде омнибуса и пять лошадей.

Между тем приготовления к отъезду отняли у нас немало времени, и, вместо того чтобы выехать в девять часов утра, как мы надеялись, выехать нам удалось лишь в два часа.

Филипвиль — это не деревня, не поселок и не город. Это длинная улица, которая поднимается на протяжении пятисот шагов и затем на такие же пятьсот шагов спускается. Вся та ее часть, что идет вверх, то есть та, что расположена амфитеатром на морском берегу, находится под благотворным влиянием ветра с моря; тогда как, напротив, люди, живущие в той ее части, что спускается к внутренним областям страны, подвержены, говорят, медленно протекающим и трудно поддающимся лечению лихорадкам.

На выезде из Филипвиля взгляду открывается полный величия пейзаж; на горизонте встают горы красивых очертаний и красивой окраски. По обе стороны дороги исполненная силы земля дает жизнь высоким травам и чрезвычайно распространенному растению, которое произрастает из луковиц иногда величиной с голову. В пору цветения этого растения равнина, должно быть, кажется цветущим ковром.

К пяти часам, проделав из-за подъемов часть дороги пешком, мы прибыли в Эль-ар-Руш. Если бы не более живописный вид окрестностей, то вполне можно было бы подумать, что наш путь пролегает по Франции. Всеми повозками управляли ломовики в рабочих блузах, а рытвины на дороге заделывали понтонеры в мундирах. Лишь время от времени среди какого-нибудь перелеска можно было заметить пастуха-араба со сверкающими под ветхим бурнусом глазами; свой загнутый посох он держит с такой же гордостью, как император — свой скипетр. А в ста шагах от него виднеется шатер, покрытый шкурами белых и черных овец и похожий на те шатры измаильтян, о каких говорится в Библии; он обнесен колючей изгородью, чтобы обезопасить того, кто живет в нем, от нападения гиен и шакалов.

Эль-ар-Руш, который наши солдаты для краткости и с присущим нашему народу остроумием называют "Рыжий", — это и деревня и лагерь. Дома, стоящие при въезде в него, снабжены бойницами и возвышаются над своего рода передовым оборонительным сооружением из земли, которое и часа не устоит перед регулярным войском, но вполне способно выдержать длительную осаду арабов.

Мы остановились во временной гостинице, построенной из досок; они были сколочены примерно так, как на парижских улицах сколачивают заборы, огораживающие участки, которые предназначены на продажу. Нас провели по приставной лестнице, ступеньки которой скрипели у нас под ногами, в длинный коридор, где уже стояли две кровати и кудадобавили третью. Эти три кровати тут же эгоистично были заняты Александром, доктором и мной.

Вы не можете себе вообразить, что представляет собой помещение, из которого я Вам пишу: ветер дует сквозь половицы, перегородки, окна и двери, и не просто ветер, а под стать тому, что четыре или пять дней назад подталкивал нас к близкому знакомству со Львом. Один лишь камин здесь из камня; но поскольку он дымит, огонь развести в нем невозможно.

Не знаю, где находятся наши друзья, я не решаюсь об этом спрашивать; но в любом случае трудно поверить, что им может быть еще хуже, чем нам. А между тем, клянусь Вам, я испытываю ни с чем не сравнимое чувство блаженства. Я думаю о Вас, о наших друзьях, об Историческом театре, который строится и в котором репетируют "Королеву Марго". И какого черта, спрашивается, я думаю о "Королеве Марго", находясь в Африке, в уединенном бараке, открытом всем ветрам, а главное, — всем шумам?

И поверьте, что эти последние слова вставлены отнюдь не для того, чтобы закруглить фразу. Да, открыты всем шумам. Часовые кричат: "Кто идет!", петухи кукарекают; гиены воют. Концерт, как видите, еще более полноценный, чем в Джема-р'Азуате.

В Ла-Гулетте, в преддверии и Карфагена и Туниса, я написал длинное письмо. Угадайте кому? Госпоже Меннесье, дочери нашего славного и дорогого Нодье.

Почему я подумал о ней, находясь в Тунисе? Откуда вдруг у меня появилось странное и неодолимое желание написать ей? Понятия не имею: просто так, без всякого повода, по какой-то прихоти памяти или, вернее, вследствие какого-то сердечного воспоминания.

Я отправлю письмо отсюда: здесь есть почта, я об этом справлялся. Любопытно узнать, рассылает ли эта почта вверенные ей письма, — что-то не верится, но это не так уж важно.

Однажды — увы, уже лет двенадцать тому назад — однажды я плыл по морю Сицилии, между Агридженто и Пантеллерией; в один из прекраснейших и спокойных послеполуденных часов, какие бывают на Ионическом море, я лежал у двери своей каюты, отдыхая на ковре из Смирны, и попросил, чтобы мне принесли какую-нибудь книгу, достав ее наугад из книжного ящика.

Мне принесли "Виконта де Безье" моего дорогого Фредерика Сулье. Я никогда прежде не читал эту книгу. Каждый из нас так много работает, что у нас не всегда хватает времени читать то, что пишет другой. Лишь время от времени я слышу разговоры вокруг одной из наших книг, такие разговоры — верный успех, и это меня радует.

Итак, мне принесли "Виконта де Безье"; я купил книгу в Мессине, это было брюссельское издание. Я буквально проглотил ее. И мне захотелось написать Сулье, поведать о том удовольствии, каким я был ему обязан и какое я испытывал на протяжении целого дня, пока длилось чтение.

Я написал ему и, увидев на острове Пантеллерия почту, оставил там свое письмо. Он получил его через год после моего возвращения во Францию, и, поразмыслив над случившимся, мы оба пришли к выводу, что на доставку письма ушло не так уж много времени.

Посмотрим, когда мое письмо, написанное в Тунисе и оставленное на почте в Эль-ар-Руше, дойдет до г-жи де Меннесье.

Спокойной ночи, сударыня; усталость такая всесильная колыбельная, что я надеюсь заснуть, несмотря на дующий ветер, несмотря на шум, который производят часовые, петухи, голуби, собаки, шакалы и гиены.

И что же? Я не ошибся, сударыня: мне спалось так крепко, что я с превеликим трудом заставил себя встать с постели.

Отъезд был назначен на семь часов, но, по своему обыкновению, мы тронулись в путь лишь в половине девятого. Перегон предстоял долгий, однако мы решили во что бы то ни стало заночевать в Константине.

После нескольких минут того тягостного утреннего ощущения, какое неизбежно оказывает влияние и на самые устойчивые темпераменты, и на самые легкие характеры, к нам вернулась веселость: по правде говоря, я не знаю ничего прелестнее путешествия, которое мы совершаем, и буду чрезвычайно удивлен, если позже нам не придется поплатиться за наше счастье какой-нибудь великой бедой.

После четырех или пяти часов пути мы добрались до лагеря Сменду и остановились там на обед. Это одновременно и лагерь и ферма. Возможно, мы переночуем тут на обратном пути, и я заранее содрогаюсь при мысли о том, где и на чем мы будем спать.

Наш возница любезен и очень услужлив. Поль, который, с тех пор как стало холодно, цепенеет, словно змея, упал, свернувшись калачиком в своем плаще, с империала на дышло, а с дышла — на землю. Возница его не задавил и вскоре, добравшись до крутого спуска, остановился, открыл дверцу и любезнейшим тоном сказал нам: "Здесь место, где опрокидываются. Господа предпочитают остаться в экипаже или выйти?" Само собой разумеется, мы предпочли выйти.

Взяв ружье, мы решили поохотиться в окрестностях. Дорога делает поворот в двух с половиной льё от того места, где о п ро киды в а ют с я; разузнав все как следует, мы сказали вознице, чтобы он подождал нас на этом повороте.

По моему мнению только мистраль, этот личный недруг Мери, может сравниться по силе с ветром Константины. Были минуты, когда он буквально не давал нам продвигаться вперед. Согласитесь, что охотиться при таком ветре трудно. Куропатки вспархивали перед нами через каждые пятьсот шагов, но, подхваченные ветром, уносились вдаль, словно пули.

Между тем одну мне удалось убить. Вскоре я добавил к ней дрозда и сову.

Тем временем над моей головой стал парить великолепный гриф. Круги, описываемые им, рассчитаны, верно, были на то, чтобы не отдаляться от меня. Можно было подумать, что я жаворонок, которого хочет усыпить этот гигантский ястреб. Пуля, посланная мною в него, оказалась бесполезной и, судя по всему, нисколько не нарушила его полета: несомненно, она не долетела до него.

Ветер, который, подобно Борею у Лафонтена, безуспешно неистовствовал, набрасываясь на нас и наши плащи, в конце концов призвал себе на помощь противный град размером с мелкую дробь, хлеставший нам лицо, словно дождь из иголок. К счастью, нечто вроде деревни на нашем пути предоставило нам убежище. Какая-то мар-китанка продала нам хлеб, вино и яйца, и, когда наш возница остановился там же, чтобы потребовать полагающуюся ему бутылку вина, мы заполучили его снова вместе с каретой.

Примерно в четыре часа дня мы прибыли в восхитительную деревушку, наполовину французскую, наполовину арабскую, затененную пальмами и плакучими ивами и называвшуюся Хамма.

О, какая это была прелестная деревня, сударыня, и до чего же хорошо было бы в ней жить, если бы там не умирали повально! Эта прелестная деревня окружена болотом, дарующим ей зелень и смертоносную влажность, подобно тому, как, согласно некоторым утверждениям, яд придает змеям озера Эри их яркую и красивую расцветку.

Мне очень хотелось бы располагать временем, чтобы сделать рисунок Хаммы, но наш возница уверял, что меньше чем через полчаса мы увидим нечто еще более любопытное, а если остановимся в Хамме, то вовсе ничего не увидим, ибо стемнеет как раз в то время, когда мы окажемся рядом с тем чудом, на какое любопытно взглянуть.

Итак, мы тронулись в путь крупной рысью, угрожая вознице всей тяжестью нашего гнева, если обещанное им чудо не будет соответствовать рекламе.

По прошествии получаса возница остановился там, где дорога огибала гору, у подножия которой был построен дом, носивший надпись:

"У палисадника. ЖЕРОМ ПОММЬЕ, торговец вином".

Раздался всеобщий крик восхищения и чуть ли не ужаса. В глубине темного ущелья, на вершине горы, утопая в последних красноватых отблесках заката, виднелся фантастический город, чем-то похожий на летающий остров Гулливера.

Какому народу первому пришло на ум, что можно взять Константину? Тунисцам, но они потерпели неудачу. Французам, и они преуспели.

В ту минуту, когда мы, очарованные, застыли в восхищении перед этим зрелищем, появился всадник, во весь дух мчавшийся на своем арабском скакуне.

Это был поляк, служивший в гостинице "Пале-Рояль" — одной из лучших гостиниц Константины. Он узнал — каким образом, одному Богу известно; наверное, от грифа, в которого я послал пулю, — он узнал, что мы в пути, и отправился нам навстречу с просьбой отдать предпочтение его гостинице. Мы от всего сердца обещали ему это сделать.

И так как экипажу, следовавшему главной дорогой, предстояло сделать огромный крюк по склону горы, поляк предложил провести нас по маленькой дорожке, которая сократит наш путь минут на двадцать, и мы согласились; он хотел отдать нам свою лошадь, но, поскольку сесть на нее всемером было затруднительно, мы, несмотря на его настояния, потребовали, чтобы он оставил ее для себя.

Впрочем, он чудеснейшим образом управлялся с этим благородным животным самой прекрасной и самой чистой арабской породы, которое в Париже стоило бы четыреста луидоров и за которое здесь он заплатил всего четыреста франков. В наступивших сумерках он пускал коня со скалы на скалу, то резко останавливаясь на краю пропасти, то устремляясь вперед и чуть ли не исчезая из глаз, словно в его намерения входило забраться на небо, и обрушивая к нашим ногам лавину камней, а порою спускаясь как лавина сам, и все это без малейших колебаний, без ошибок, без скачков в сторону: ни дать ни взять Фауст, спешащий на шабаш на своем волшебном коне.

Его движения казались тем более необычными, что склон становился на редкость крутым и мы, смиренные пехотинцы, едва могли держаться на ногах. Да и ночь была непроглядно темной, и глаза наши видели вокруг одни лишь пропасти. К тому же град сменился дождем, хлеставшим нам в лицо; то есть, иными словами, решительно все усиливало красочность дороги и необычность нашего положения.

Наконец после получасового подъема мы вышли на большую дорогу, где действительно опередили наш экипаж больше чем на десять минут. Не прошагав дальше и десяти минут, мы оказались под сводом, напоминавшим вход в карьер; в течение десяти минут мы шли в непроглядной тьме, как вдруг в двадцати шагах от нас показались сияющие огни. Выяснилось, что мы миновали одни из ворот Константины, а огни, сверкавшие перед нами, были огнями гостиницы "Пале-Рояль".

КОНСТАНТИНА

В гостинице "Пале-Рояль" нас ожидали, поэтому огонь в главном камине уже пылал и хозяин встречал нас с подсвечником в руках. На улицах и на крышах домов лежал слой снега в шесть дюймов. Я знал о недостатке уюта в арабских домах и готовился мерзнуть в Африке почти так же, как изнемогал от жары в Италии; но я ошибался. Меня с Александром отвели в премилую комнатку, которую мы осмотрели, пока хозяин разводил там огонь в камине.

Признаюсь, однако, что я испытал некоторую досаду, увидев, что основное украшение этой комнаты составляют четыре литографии под названием "Брюнетка и Блондинка" г-на Валлона де Виллье, "Награда за скромность" г-на Греведона, "Секрет" и "Бабушкин чепец" — без указания имени автора.

Мне показалось несколько унизительным приехать из Парижа в Константину, чтобы удостоверить художественный прогресс, ставший следствием захвата французами города Сифакса и Югурты.

Другая часть комнаты образовывала альков и была отделена от первой муслиновыми портьерами такого нежного рисунка, что я тотчас позвал хозяина, чтобы спросить у него, где можно было бы найти подобные. Он ответил, что нет ничего проще, особенно во Франции, поскольку арабские торговцы привозят их из Сен-Кантена.

Я продолжал свое исследование, чувствуя себя все более и более униженным. В алькове стояли две кровати, и у изголовья той, что предназначалась мне, находилась кропильница с веткой букса. Единственной турецкой вещью в этой комнате был великолепный ковер, и уж он-то точно происходил из здешних краев.

Мы заказали холодную курицу, молока и сметаны, и все это нам подали с поразительной быстротой, так что невозможно было утешиться даже скверным ужином. Решительно, мы ощущали здесь себя гораздо меньше в Африке, чем на кое-каких постоялых дворах Сицилии или Испании, о которых я рассказывал в свое время.

Вечер мы провели каждый по-своему: Буланже и Жиро рисовали; Шансель, Дебароль, Маке и я делали заметки; Александр спал.

Последними словами Александра, перед тем как он заснул, была просьба, чтобы утром ему оседлали осла. Он предлагал держать пари, что мы ошиблись дорогой и находимся в Монморанси.

Ну а я, тем не менее, на всякий случай готовился, держа в руках книгу Саллюстия, посетить на следующее утро Константину, представавшую перед нами в двух своих обликах — города античного и города современного, города, своей двойной славой обязанного Югурте и Ахмед-Бею.

Во времена нумидийских царей Константина называлась Циртой. При Миципсе, укрепившем ее, она могла выставить десять тысяч конников и двадцать тысяч пехотинцев. Это была, говорит Помпоний Мела в четвертой главе своей книги о Нумидии, колония ситтианцев. Свое нынешнее название, добавляет Аврелий Виктор, она получила после того, как, будучи разрушенной в первые века нашей эры, вновь была отстроена Константином, назвавшим ее Константиной в честь своей дочери Констанции.

В начале прошлого века, когда ее посетил знаменитый английский путешественник, развалины древнего города в значительной мере еще сохранялись. В то время это была столица одной из четырех больших провинций Алжирского регентства, и ею правил бей.

Последними ее правителями были Мохаммед-Бей-Бу-Шетабья, Брагим-Бей-Герби, Ахмед-Бей-Мамелюк, Бра-гим-Бей-Гритли, Мохаммед-Бей-Менаменни и Хаджи-Ахмед-Бей. Все вместе эти последние беи правили двадцать лет — с 1817 по 1837 год. Беи долго не царствуют.

Мохаммед-Бей, прозванный Бу-Шетабья, или Отец топора, хотя и носил звание укиля Мекки и Медины, был тем не менее своего рода безумцем, причем, к несчастью, безумцем кровавым. Свое прозвище он получил потому, что самолично приводил в исполнение выносимые им приговоры. У него был топорик, которым он чрезвычайно умело отрубал головы осужденным. Топор висел у его двери, напротив турецкой кофейни, и в те дни, когда на нем не было крови, бей, чтобы тот не ощущал себя забытым, выливал на него стакан вина или чашку кофе.

Из-за столь бессмысленной жестокости его через год прогнали. Найдя прибежище в Алжире, он посвятил себя добрым делам и умер там в 1846 году в ореоле святости.

На смену ему пришел Брагим-Бей-Герби, который правил год; его заменил Ахмед-Бей и, во второй раз став беем Константины, правил два года.

Затем к власти приходит Брагим-Бей-Гритли, и, в противоположность Мохаммеду-Бу-Шетабья, которого прогнали за ужас, внушаемый им народу, нового правителя сместили за народную любовь к нему.

В Константине одинаково опасно было вызывать как чрезмерную любовь, так и всеобщую ненависть: слишком ненавистного прогоняли арабы; чересчур любимого смещали турки.

Но и будучи смещен, он не мог избежать своей судьбы; Ахмед-Бей приказал убить его в Медеа в 1834 году. Его сын стал офицером спаги в Константине.

Сменивший его Мохаммед-Бей-Менаменни был славным человеком; его сместили за то, что при нем недостаточно быстро поступали налоги.

Последний бей, Ахмед, был кулугли, то есть сыном турка и женщины из пустыни. Дед его был беем, а отец — халифом. После завоевания Алжира в 1830 году он отказал -

ся признать власть Франции. Следствием этого стали не-удавшаяся экспедиция 1836 года и удавшаяся — 1837 года.

Его ненавидели турки, зато очень любили арабы. Падение алжирского дея заставило его искать поддержки у туземного населения. Поэтому турки почти полностью исчезли, он пожертвовал ими во имя амбиций местной знати.

В 1806 году против Константины предпринималась экспедиция, оказавшая странное влияние на ту, которая была предпринята в 1836 году нами: ее возглавлял Али бен Мустафа, сын Мустафы-Инглиза.

Армия, состоявшая из тунисцев, отправилась со значительным снаряжением из Туниса через Риф, увлекая за собой все кочевое население арабов, которое шло следом, делая ее движение похожим на одно из великих варварских переселений четвертого или пятого веков. Шестьдесят тысяч душ — мужчины, женщины, дети, старики — шли с флангов и в хвосте армии, погоняя свой скот.

Вся эта масса добралась до подступов к Константине, расположилась на Мансуре и, приведя в боевую готовность артиллерию, начала обстрел города; но — то ли из-за дальности расстояния, которое нужно было преодолевать снарядам, то ли из-за неспособности наводчиков, которые их направляли, — огонь, несмотря на свою интенсивность, не причинил особого вреда; поэтому жители Константины терпеливо сносили осаду и с большим терпением дожидались помощи, за которой они обратились к Алжиру. По истечении полутора месяцев стало известно о приближении армий: одной — по суше, другой — по морю. Тунисцы двинулись навстречу сухопутной армии, но, дойдя до Уэд-Занди, заметили головную часть турецкой колонны и, не дожидаясь противника, отступили до места слияния рек Бу-Мерзуг и Руммель; там они остановились.

Три дня прошли в сражениях стрелков и в ружейной пальбе аванпостов. Наконец на четвертый день турки с холодным оружие в руках атаковали тунисцев и без единого выстрела полностью разбили их.

И тогда вся эта масса, словно огромная стая испуганных птиц, обратилась в беспорядочное бегство, оставив как на поле битвы, так и на Мансуре, сорок артиллерийских орудий, среди которых были тринадцатидюймовые мортиры и двадцатичетырех- и тридцатифунтовые пушки. Такое огромное количество техники было крупным трофеем, поэтому алжирские турки не хотели бросать его в Константине, во-первых, потому что оно представляло большую ценность, а во-вторых, потому что подобное приобретение придавало силу бею. Однако трудность транспортировки была так велика, что поневоле пришлось оставить эти сорок пушек там, где они находились.

После ухода турок орудия втащили в город, тем самым сильно укрепив его. Поэтому, когда маршал Клозель, не знавший об этой экспедиции и о ее последствиях, показал посланникам Ахмеда, думая напугать их, свои семь или восемь орудий малого калибра, с помощью которых он надеялся пробить брешь в крепостной стене Константины, те вернулись в город, со смехом сравнивая наши средства нападения со своими средствами защиты. Одной из этих пушек и был убит генерал де Данремон.

На другой день, ранним утром, в то время как Жиро с Буланже кинулись на улицы Константины в поисках живописных картин, я в поисках истории устремился к старой бреши.

Мне хотелось посидеть на позиции Кудият-Ати. Генерал Вале приказал перевести в эту точку батареи Мансуры, которые, правда, подавили огонь касбы, но далеко не оправдали возлагавшихся на них надежд.

Нужно увидеть пропасти на горном склоне, по которому карабкались люди, переносившие эти орудия, чтобы составить себе представление о препятствиях, какие способен преодолеть человеческий дух; я вряд ли отважился бы ступить один с окованной железом палкой в руках туда, где прошли целые полки, тащившие на руках, под вражеским огнем, двадцатичетырехфунтовые пушки и тридцатишестифунтовые мортиры. На их транспортировку ушли два дня и две ночи.

Эта батарея открыла огонь 11 октября 1837 года. Страшные последствия не заставили себя ждать. За два или три часа венчающая часть городских стен была разрушена и крепостные орудия остались без защиты.

Около половины третьего гаубица, наведенная майором Малешаром на цель, которую указал маршал Вале, произвела первое разрушение. И тотчас радостный крик вырвался у всех, кто присутствовал при этом зрелище, а это была часть армии.

С этого момента Константина, можно считать, стала нашей. Брешь — это дверь, через которую наши солдаты всегда могут войти. В ту же минуту генерал-губернатор, оценивший опасность, которая грозила осажденным, и полагавший, что те тоже ее взвесили, направил в город предложения о капитуляции.

Ответ был получен лишь на другой день: как и следовало ожидать, возвышенно-высокопарный, словно отрывок из арабской поэзии.

"У нас в Константине, — говорили осажденные, — имеются складыу заваленные военным снаряжением и съестными припасами. У французов не хватает зерна и пороха? Мы их пришлем; но они говорят о бреши и капитуляции: мы не понимаем, что они этим хотят сказать. За брешью стоят домау в домах находятся воины, и мы не сдадим города до тех пору пока не будут сожжены все дома и убиты все воины".

Генералу де Данремону перевели этот ответ. "Хорошо, — сказал он. — Это мужественные люди. Что ж, Константина обойдется нам дороже, но слава окупит кровь".

Первой кровью, которой суждено было пролиться, была его собственная. Генерал сел на лошадь и вместе с господином герцогом Немурским направился в сопровождении своего штаба на Кудият-Ати.

Было восемь часов утра; на горизонте весело засверкало солнце, обещая хорошую погоду и наполняя сердца радостью. В течение нескольких часов пробитой брешью еще можно будет воспользоваться, а это означало, что в тот же день или на следующий Константина станет нашей. Проезжая среди солдат, граф де Данремон мог в каком-то смысле черпать радость, написанную на всех лицах. Он спешился и по-прежнему в сопровождении герцога Немурского направился к полностью открытой точке, контролируемой крепостной пушкой. Эта точка была столь опасной, что генерал Рюльер попытался остановить его, но бывалый солдат лишь улыбнулся в ответ на высказанные опасения: людям, которым живыми и невредимыми довелось выйти из тех великих сражений Империи, что называются Аустерлиц, Москва-река и Ватерлоо, казалось, будто любая новая битва всего лишь стычка и смерть уже не властна над ними.

"Хорошо, хорошо", — сказал он и продолжил свой путь; почти в то же мгновение ядро, выпущенное из крепости, оторвало ему полбока, он пошатнулся и упал замертво, даже не вскрикнув, а только вздохнув.

Генерал Перрего шел позади графа де Данремона; увидев, что тот пошатнулся, он бросился поддержать его. И тем самым подставил себя под пулю. Пуля ударила его чуть пониже лба, между глаз, и он упал вместе с графом де Данремоном: оба покатились к ногам монсеньера герцога Немурского.

Тот смотрел на эту ужасную картину со свойственным ему мужеством: упрекнуть его можно было лишь в том, что это мужество граничило с равнодушием.

Затем, удостоверившись в гибели графа, он обратился к окружающим, причем в голосе его трудно было уловить следы малейшего волнения.

"Господа, — сказал он, — случай был предусмотрен, генерал-губернатором Алжира становится генерал Вале".

Эти слова были бы вполне уместны, если бы их произнес старый солдат, но в устах молодого принца они прозвучали, пожалуй, холодновато. Будь на месте монсеньера герцога Немурского монсеньер герцог Орлеанский, он нашел бы несколько слов, идущих прямо от сердца, и они несомненно вызвали бы у нас слезы.

Нередко я сетовал господину герцогу Орлеанскому на эту холодность его брата, оттолкнувшую от него столько сердец, что предложение о его регентстве было встречено если и не с опаской, то, по крайней мере, с сомнением.

"Немур хороший брат, — с улыбкой отвечал принц, — он не хочет оспаривать мою популярность". И позже, возвращаясь к этой шутке, сказал: "Да, но Немур застенчив, как ребенок; попробуйте заговорить с ним, ну хотя бы для того, чтобы поприветствовать, и вы сразу увидите, как на его лице появится то, что у нас в семье называют солнечным лучом".

В связи с этой второй экспедицией в Константину между двумя братьями произошла серьезная размолвка. Господин герцог Орлеанский просил предоставить ему командную должность под началом Данремона, но король и господин герцог Немурский воспротивились этому.

Я был у него однажды, когда он вернулся в отчаянии после спора с королем по этому поводу. У него в глазах стояли слезы. "Ах, они не хотят видеть меня генералом, — говорил он. — Что ж, я поеду волонтером".

Я имел счастье дать понять ему, что, поступая таким образом, он изменял обычному своему великодушию; что прошлогоднее поражение требует блестящего реванша и что преимуществами победы надлежит воспользоваться тому, кто прежде потерпел неудачу. И что, наконец, его имя, под каким бы званием оно ни скрывалось, своим сиянием всегда затмит имя господина герцога Немурского.

"Что ж, — сказал принц, — должно быть, это верно, если все так говорят, и даже вы. Но если Немур пожелает заключить сделку Исава, я продам ему свое право первородства за Константину".

Вернемся к генералу де Данремону. Его положили на носилки, накрыли плащом и в молчании отнесли в тыл армии.

Как сказал монсеньер герцог Немурский, генерал Вале стал генерал-губернатором Алжира. И, следовательно, принял командование войсками.

ОСАДА

Это тоже был старый генерал Империи; родившись 17 декабря 1773 года в Бриенн-ле-Шато, он по окончании артиллерийского училища в Шалоне поступил 1 сентября

1792 года на службу в чине младшего лейтенанта; 1 июня

1793 года он стал лейтенантом, а 20 апреля 1795 года — капитаном.

За это время он участвовал в осадах Шарлеруа, Ландре-си, Ле-Кенуа, Валансьенна, Конде, Маастрихта и в переправе через Рейн у Нейвида. Став в 1804 году кавалером ордена Почетного легиона, он в качестве помощника начальника штаба артиллерии прошел кампанию 1806 года. Полковник в Йене, офицер ордена Почетного легиона в Эйлау — каждое сражение, в котором он участвовал, давало ему либо чин, либо знак отличия. В 1808 году он стал командующим артиллерией третьего армейского корпуса в Испании. Получив 22 августа 1810 года чин бригадного генерала, он видел осаду Лериды, которую Великий Конде хотел взять под звуки скрипок и которую регент взял под звуки иной музыки, а также Мекиненсы, Таррагоны, Тортосы и Валенсии. Произведенный в дивизионные генералы 6 августа 1811 года, он отличился во время кампании 1812-го, а в следующем году и в сражении у Кастальи.

После падения Наполеона генерал Вале вернулся во Франции? где он выполнял обязанности главного инспектора артиллерии. По возвращении Наполеона генерал Вале стоял на стороне агонизирующего гиганта, командуя пятым корпусом; назначенный главным инспектором, докладчиком, а затем председателем Артиллерийского комитета, он в конце концов, при Луи Филиппе, занял пост главнокомандующего в Алжире, освободившийся после смерти графа де Данремона.

Наши солдаты знали своего нового губернатора, они видели его в деле и доверяли ему.

Таким образом, гибель графа де Данремона опечалила армию, но отнюдь не привела ее в уныние. Впрочем, генерал Вале не дал ей времени унывать; 12 октября в девять часов утра все батареи вновь открыли огонь. Ночью осажденные попытались заделать брешь, но при первых пушечных залпах их мешки с шерстью и обломки лафетов покатились в ров; вскоре дело дошло до земли, взметавшейся из-под каждого ядра; мало-помалу отвалились последние камни, находившаяся сзади земляная насыпь начала обнажаться и, оставшись без защиты, обрушилась, образовав при этом покатый склон; с этой минуты брешь выглядела вполне проходимой, так что приступ можно было назначать уже на следующий день.

В то самое время, когда было принято это решение, появился парламентер; поразмыслив, Ахмед-Бей пожелал возобновить переговоры.

Настала наша очередь говорить свысока: генерал Вале ответил, что он не станет слушать иных предложений, кроме безоговорочной капитуляции крепости. Ахмед отказался сдаться на милость победителя, и орудийная пальба возобновилась.

В первой половине дня были сделаны необходимые приготовления по формированию колонн для штурма, назначенного, как мы уже сказали, на следующий день, то есть на 13-е.

Таких колонн было три. Первая, находившаяся в подчинении у подполковника Ламорисьера, состояла:

Г из четырехсот зуавов и отборных солдат 2-го полка легкой пехоты под началом майора де Сериньи;

2° из пятидесяти саперов инженерных войск.

Вторая, находившаяся в подчинении у полковника Комба, состояла:

Г из ста человек 2-го Африканского батальона;

из ста человек 3-го батальона;

из ста человек Иностранного легиона;

из восьмидесяти саперов инженерных войск — все под началом майора Бело;

2° из трехсот отборных солдат 47-го полка под началом майора Леклерка.

Наконец третья колонна, так называемая резервная, под командованием полковника Корбена из 17-го полка легкой пехоты, состояла из отборных рот этой части, а также батальона стрелков 11-го полка линейной пехоты, под командованием майора Фаля.

Любопытно было наблюдать то волнение, какое вызвало в армии это распределение ролей между самыми отважными — ролей, которые им предстояло сыграть в драме следующего дня.

Всю ночь батареи вели огонь, чтобы помешать осажденным усугубить трудности, связанные с преодолением бреши, как они это делали прошлой ночью.

Около трех часов утра два офицера отправились на рекогносцировку: то были капитан Буто из инженерных войск и капитан Гардаран из зуавов.

Когда они покидали батарею, все взгляды были прикованы к ним и следили за их продвижением до самого подножия откоса. Ночь была ясной, и потому видно было, как два отважных офицера размеренным шагом приближаются к крепостной стене. В пятидесяти метрах от укреплений их заметили осажденные и в то же мгновение салютовали им страшной пальбой. К счастью, ни одна пуля не задела их, и они вернулись целые и невредимые, сообщив, что брешь проходима; вот только склон крутой и труднодоступен.

В четыре часа утра две первые колонны собрались за брешь-батареей, где находились главнокомандующий, монсеньер герцог Немурский, генералы де Флёри, командующий инженерными войсками; де Караман, командующий артиллерией, и Перрего, начальник штаба, тот самый, кто накануне получил ранение, пытаясь поддержать генерала Данремона, и кто, несмотря на это ранение, приказал перенести себя ночью на командный пост. Первая колонна расположилась на плацдарме справа от брешь-батареи, вторая — в овраге, служившем крытым ходом сообщения, а третья — за большим разрушенным зданием, возвышавшимся на берегу реки.

В шесть часов открыли огонь, чтобы расширить основание откоса и уменьшить крутизну склона.

В разгар канонады занялся день. Взошло великолепное солнце, сверкающее, ослепительное, настоящее солнце битвы, горячее и ясное, именно такое, какое нужно людям, идущим на смерть под Божьим оком.

Со своей стороны, люди в городе понимали, что близится решающий момент; они торопливо сбегались, заполняя откосы, возвышавшиеся над южными склонами. То было скопление людей, охваченное тревожным ожиданием и напоминавшее то, какое можно увидеть на морском берегу во время приближения бури. И вся эта людская масса пребывала в состоянии непонятной лихорадочной деятельности, которая делает толпу похожей на колышущиеся волны.

В семь часов утра все было готово. Колонна Ламорись-ера и зуавы держались вплотную к окопу брешь-батареи, а головная часть колонны упиралась в отверстие, устроенное в бруствере. Стояла полная тишина.

Среди этой тишины послышались несколько слов, сказанных вполголоса господином генералом Вале монсеньеру герцогу Немурскому, командовавшему осадой.

Слова эти были сигналом к штурму. И они оказались угаданы: как если бы фитиль уже был подожжен, а голос герцога Немурского вызвал взрыв.

В самом деле, едва команда "Вперед, марш!" была произнесена, как полковник Ламорисьер, офицеры инженерных войск и зуавы выскочили из окопов укрытий и устремились к бреши бегом, но размеренным шагом: не следовало выбиваться из сил, преодолевая расстояние, солдатам лучше было добраться до цели нетерпеливыми, чем усталыми.

Штурм — это всегда грандиозное, великолепное зрелище; но в восточном городе такое зрелище становится еще грандиознее и великолепнее, чем в любом другом месте. Живописность расположения, необычность очертаний, оригинальность одеяний, ожесточенность защиты возвеличивают событие тем волшебным отблеском, какой поэзия накладывает на человеческие деяния.

Поэтому все глаза смотрели в одну точку и грудь каждого трепетала. Видно было, как длинная колонна движется под огнем, который словно подстегивал ее продвижение, вместо того чтобы замедлять его; затем все увидели, как ее головная часть исчезла в овраге, потом вновь показалась на откосе, стала взбираться, приближаясь к бреши, и вот уже появилась в проломе; мгновение спустя знамя, которое нес капитан Гардаран, взметнувшись над головами и поколыхавшись мгновение, замерло на гребне выщербленной стены. То было первое французское знамя, развевавшееся на крепостных стенах Константины.

Однако, завладев брешью, наши солдаты далеко еще не проложили себе дорогу в город. На вершине откоса, куда они взобрались, начиналась для них запутанная сеть арабских улиц, на вид более ужасная, чем любые крепостные стены, — неведомое препятствие, куда более непреодолимое, чем все известные препятствия. Там простирался лабиринт непонятных сооружений; углубления, казалось открывавшие проходы, которые никуда не вели; видимость входа без выходов; подобие домов, у которых нельзя определить боковые стороны, различить фасад; а помимо этого, отовсюду огонь, стволы ружей, торчащие из каждой щели, град пуль, со звоном ударяющих по кирасам или с глухим звуком вонзающихся в плоть, — вот что видит, слышит, испытывает первая колонна, добравшаяся до вершины откоса.

И тогда маленький отряд разделяется на три части или, вернее, на три роты: правая рота под началом капитана Созе; левая рота под началом майора де Сериньи; центр — под началом полковника Ламорисьера.

Само собой разумеется, что под огнем все передвижения, о которых мы собираемся рассказать, молниеносны, словно мысль.

Капитан Созе, которому предстоит действовать с правой стороны, бросает взгляд вокруг себя, пересекает небольшую площадку, образованную нагромождением обломков, и видит внизу, у подножия большого здания — его верхушку, возвышающуюся над крепостными стенами, можно было заметить от Кудият-Ати — заградительную батарею, канониры которой, оставшиеся на своих постах, готовы были защищать свои орудия. По приказу капитана Созе зуавы без единого выстрела бросаются на батарею в штыки; в ту же минуту все воспламеняется впереди и вокруг этой горстки людей, которая становится центром огневого кольца. У лейтенанта роты рука перебита тремя пулями; дюжина зуавов погибает тут же, но те, кто устоял, устремляются к батарее и убивают у орудий турецких канониров, которые даже и не пытались бежать.

Подавив огневую точку, капитан Созе оглядывается по сторонам: меньше чем на расстоянии ружейного выстрела, за баррикадой, образованной тележками и разбитыми лафетами, скрывается еще одна батарея. На мгновение его охватывает желание подавить и эту вторую огневую точку точно так же, как и первую, но тогда ему пришлось бы идти между двумя огнями; так не лучше ли проникнуть в то большое здание, что упоминалось выше, и выдворить оттуда его защитников. Одну дверь тут же выбили, несколько арабов погибло, защищаясь, но большая их часть бежала, пользуясь только им известными выходами. Завладев огромными сооружениями и оглядевшись, зуавы поняли, что находятся в зерновом амбаре; с помощью захваченных на всякий случай лестниц они спускаются из окон и, перегруппировавшись, наступают на канониров; поняв, что положение изменилось, те, судя по всему, не столь решительно, как их товарищи с первой батареи, настроены погибать на своих орудиях. В самом деле, лишь некоторые из них остаются и выдерживают атаку, остальные же, спасаясь, разбегаются окольными путями по улочкам; правая колонна опрокинула последнее препятствие на своем пути, сломила последнее сопротивление.

Настало время действовать саперам и солдатам инженерных войск, прокладывая выдвинутые вперед ходы сообщения.

Слева отвагу проявили не меньшую, но успех был иным. Выступ здания, фундамент которого был подорван ядрами, сужал и без того тесный проход, куда бросился майор Сериньи со своими людьми, принадлежавшими почти все ко 2-му полку легкой пехоты. Внезапно стена дрогнула, зашаталась и рухнула; целый кусок каменной кладки накрыл людской вал: несколько человек убиты и засыпаны, но бблыиая часть раненых приподнимает камни, которые оказываются страшно подвижными; из-под этого хаоса несутся крики, стоны. Майор Сериньи, по самую грудь заваленный обломками, корчится в отчаянной агонии, напрасно растрачивая силы и чувствуя, как постепенно ломаются все его грудные кости.

Последний крик боли свидетельствует, что не выдержало, как и все остальное, сердце.

Тем временем центральная колонна оказалась перед лицом настоящей трудности, настоящего сопротивления, наивысшей опасности. Люди ступают на нетвердую почву, передвигаясь в узком пространстве, которое наши ядра проложили поверх пролома. Невозможно определить, какое сообщение существует между этим участком и прилегающими. Вздыбленная земля, нагромождение обломков покрыли первичный грунт, перегородили выходы, завалили двери, изменили картину местности.

Атакующие полагали, что они находятся на улице, а оказались на крышах.

Некоторые из этих крыш возвышаются над другими, словно цитадели: их-то и следует занять, чтобы изучить местность. Солдаты подносят лестницы, и намечаются две линии атаки: одна как бы на твердой земле; другая — надземная, на высоте в десять — пятнадцать футов над первой.

На одной из крыш, взятой таким образом приступом, убит капитан Созе, только что осуществивший справа великолепный маневр, который был продолжен саперами и солдатами инженерных войск.

Наконец, после обследования нескольких закрытых проемов и нескольких коридоров, у которых не оказалось выхода, удалось отыскать что-то вроде сводчатого прохода, который, расширяясь через несколько шагов, позволяет, судя по всему, проникнуть в город. Впрочем, по обе стороны этого прохода имеются квадратные ниши, указывающие на то, что это рынок. Ниши эти — торговые лавки, забитые досками и закрытые ставнями.

Некоторые солдаты направляются в проход, но едва они успевают сделать несколько шагов по темному коридору, как справа и слева начинается стрельба. Каждая ниша — это своего рода сторожевой пост, где прячутся один или два бойца; однако шум стрельбы, вместо того чтобы отпугивать наших солдат, притягивает их. К первым ступившим туда спешит подкрепление; солдаты действуют с такой быстротой, что у арабов не хватает времени перезарядить ружья. У них остаются лишь ятаганы — слабая защита против наших штыков. С этой минуты ниши в проходе превращаются из укрытий в ловушки, откуда арабам уже не выбраться. Их там закалывают; некоторые остаются пригвожденными к стене. Тем не менее кое-кому удается бежать; их преследуют, но они исчезают, словно призраки, проходящие сквозь стены. Наши солдаты продвигаются вперед, спрашивая друг у друга о причине такого чуда. Внезапно они наталкиваются на дверь, которую только что захлопнули перед ними; за ней другая дверь под каменной аркой, переброшенной с одной стороны улочки на другую: ее окованные железом деревянные створки преграждают путь. Предстоит одолеть новое препятствие, но его, хотя оно и неожиданное, предвидели. Зовут саперов, и те несут мешки с порохом. Если нельзя выбить дверь, ее взорвут. Внезапно дверь открывается сама собой, и начинается ужасная пальба откуда-то изнутри города. Два капитана и около сорока солдат падают убитыми или ранеными, они загромождают проход, который скопление трупов сделало еще более непроходимым, чем соединение дерева и железа.

Пока все эти события происходят внутри города, главнокомандующий, не имея возможности оценить те трудности, с какими на каждом шагу приходится сталкиваться полковнику Ламорисьеру и его людям, приказывает полковнику Комбу из 47-го полка линейной пехоты выступить с его первым батальоном, присоединиться к первой колонне и в случае необходимости поддержать ее.

Полковник Комб со своими людьми подходит к подножию крепостной стены, но там полковник Ламорисьер кричит ему, чтобы он остановился, иначе не избежать давки, и полковник Комб ждет, отдав команду "Ружье к ноге!".

Пока он ждет, полковник Ламорисьер устремляется в коридор, ведущий к Торговой улице, а когда открывается дверь, видит, как вся головная часть его колонны падает под огнем противника.

Настало время призвать на помощь полковника Комба: неизвестно, сколько людей придется оставить в ужасном подземелье.

Полковник Комб посылает вольную роту, состоящую из отборных солдат 2-го Африканского батальона: она бегом устремляется вперед и, в свою очередь, входит в коридор. Поддержка пришла и, стало быть, можно атаковать.

Но едва с губ полковника Ламорисьера сорвался призыв "В п е р е д!", как произошло нечто странное или, скорее, необъяснимое: внезапно послышался шум, похожий на удар грома; солдаты, уже оказавшиеся под сводом, чувствуют, что земля уходит у них из-под ног, и видят, как содрогаются стены. В то же время исчезает свет, становится трудно дышать, люди глотают жар, ощущают себя стиснутыми, зажатыми, раздавленными одним ударом. За первым страшным взрывом следуют взрывы послабее, они раздаются прямо среди рядов солдат, выбрасывают красное пламя и гаснут, усиливая тьму и удушье. Одним кажется, что они погружаются в бездну, другим — что их забросило на облака. Всем хочется кричать, ибо все испытывают боль, но ни у кого нет голоса. Наконец становится светлее, воздух постепенно проникает в легкие, каждый начинает понимать, что взорвалась какая-то мина. Но вместе со светом, вместе с дыханием возвращается и ощущение боли. Люди смотрят друг на друга и ужасаются, что никого не видят. Дым исчез, но их все еще окружает огонь. Они пытаются бежать, огонь не отстает; он преследует их, пожирает. Некоторые полностью лишились своей одежды, и тела их покрыты широкими полосами; другие полностью лишились кожи. И эти лишенные кожного покрова люди шагают, вопят, неистовствуют. У тех, кто пострадал меньше, обожжены лицо и руки.

А произошло вот что: ружейный пыж воспламенил большое количество пороха, который был принесен накануне к двери местными жителями и хранился в простом деревянном сундуке.

Первый взрыв был гибельным в основном для местных жителей, но из деревянного сундука пламя перекинулось на пороховые мешки саперов, а с пороховых мешков саперов перебралось на патронные сумки солдат — отсюда и те разрозненные взрывы, что поразили людей, будто попавших в преисподнюю.

Все оказавшиеся под сводами солдаты были задеты огнем, некоторые задохнулись сразу, другие, покалеченные, упали на месте, но еще дышали. Наконец, большее число сумело отойти назад к бреши.

В какое-то мгновение, когда задрожали земля и стены, когда застывший, если можно так сказать, воздух задушил тех, кто вдохнул его, началась страшная неразбериха, у всех помутился разум. Местные жители воспользовались этим мгновением.Первый взрыв отбросил их, но вскоре, очутившись за пределами свода, они смогли оценить опасность и поняли, что она им больше не угрожает.

И тогда они снова пошли в наступление, бросившись вперед, словно свора собак на добычу, стреляя наугад под сводом, заполненным людьми, дымом, ужасом и криками. Потом, разрядив ружья, они очертя голову кинулись на эту обезумевшую от боли толпу и принялись полосовать ее ударами ятагана и флиссы.

Для отрядов полковника Комба, которые состояли примерно из трехсот человек и ждали у бреши, недосягаемые для пагубного воздействия воспламенившегося газа, наступила страшная минута, когда перед ними предстала эта почерневшая колонна, эти обожженные люди, эти огненные призраки. Все сердца разом охватило непроизвольное, неодолимое, наэлектризованное волнение. Из всех глоток вырвался крик: "Вперед!" Полковник Ламорись-ер с обожженным лицом и погасшими глазами едва стоял на ногах; казалось, что он смертельно ранен. Полковник Комб принял командование, приказал бить в барабаны и трубить в трубы и в свою очередь бросился по устрашающему пути, где лежали наполовину обгоревшие останки первой колонны.

Отвага полковника Комба была известна в армии всем. Он бесстрашно пошел навстречу врагу и столкнулся с ним у двери, выходившей на Торговую улицу. Местные жители устроили засаду чуть ли не напротив двери, за нагромождением обломков и трупов, образовавших своего рода баррикаду; их надо было прогнать оттуда.

Полковник Комб приказал роте своего полка убрать эту баррикаду, пообещав крест за боевые заслуги тому, кто первым преодолеет ее.

Рота бросается вперед; ее опережает лейтенант: он перелезает через баррикаду и оказывается по другую ее сторону, но внезапно падает назад при страшном залпе. Лейтенанта считают мертвым, однако он поднимается: он всего лишь оступился и падение спасло ему жизнь. Те, кто шел следом за ним, были убиты наповал.

В ту же минуту полковник получает одну за другой две пули в грудь. Но, прислонившись к стене, он остается на ногах, желая удостовериться, что его приказ выполнен и что баррикада взята.

Затем, оторвавшись от стены, он вновь ступает на путь, которым пришел, преодолевает дорогу и появляется у пустующей в эту минуту бреши.

Главнокомандующий, герцог Немурский и окружавшие их генералы видят, как полковник Комб медленно спускается, направляясь к ним одеревенелым, размеренным шагом, шагом мертвеца. Они поджидают его, ничего не понимая в этом движении, в котором нет уже ничего от живого человека.

И только когда полковник Комб оказался перед ними, они все поняли. Лицо его покрывала смертельная бледность, а по груди стекали два кровавых ручейка.

"Монсеньер, — обратился он к герцогу Немурскому спокойным и твердым голосом, — я смертельно ранен, но умираю счастливым, ибо видел прекрасный для Франции день. Город наш. Увы! Еще счастливее меня окажутся те, кто выживет, ибо они расскажут о победе!"

Затем, сделав несколько шагов, он упал. Силы не покидали его лишь до этой минуты, чтобы дать возможность другим увидеть картину смерти, достойной в своем благородном спокойствии самых прекрасных смертей античности.

БЕГСТВО

Полковник Комб ошибался: город еще не был взят, его как раз брали.

По мере того как на глазах у тех, кто стоял у брешь-батареи, первая колонна продвигалась в город и исчезала из виду, туда посылали новые подкрепления, но незначительными частями, чтобы избежать давки.

В итоге третья колонна целиком уже скрылась, а круг операций внутри так и не расширился. Впрочем, некоторая нерешительность наступающих была естественным следствием того, что оказался выведенным из строя полковник Ламорисьер и погиб полковник Комб.

Тем не менее оставались еще один полковник и три майора: полковник Корбен из 17-го полка легкой пехоты и майоры Бело, Леклерк и Пате.

Добравшись до определенного места, каждый из офицеров, равно как и солдат, инстинктивно понял, что казарма янычар, чей огонь мог прервать коммуникации между брешью и батареей, была точкой, которую в первую очередь следует захватить.

Поэтому, в то время как часть войск продолжала вести бой на Торговой улице, большинство солдат второй колонны и одно подразделение третьей, только что вступившей в город, бросились в первую улицу справа, ведущую к этой казарме.

При появлении наших солдат, которые показались на прилегающей улице, все окна одновременно вспыхнули огнем; но, после того как смолк этот первый залп, солдаты 3-го Африканского батальона, солдаты 47-го полка, 17-го полка легкой пехоты и Иностранного легиона бросаются вперед наперегонки. Солдаты 3-го Африканского батальона выбили двери; солдаты 47-го полка, 17-го полка легкой пехоты и вольного легиона, подставляя друг другу спины, вскарабкались на крыши соседних домов. Оказавшись на крышах, они сумели перебраться на верхние этажи казармы. Через десять минут она была взята.

Взяв казарму, они перешли на площадь Верблюдов. Там стоял дом с аркадами, который следовало взять в осаду. Его защищали мозабиты.

Трижды офицеры выводили солдат на штурм, и трижды самая яростная отвага разбивалась о подножие стен. Меньше чем за четверть часа улицу усеяли тела убитых и раненых. Туземцы пользовались цепными пулями, оставлявшими страшные раны. Наконец, четвертая попытка удалась, дом захватили, и почти в ту же минуту на углу одной из улиц заметили мужчину, который, прячась за стеной, показывал одну только руку и кричал: "Вагса! Barca![20]"

Это был Бен-Аджуз, один из главных начальников города. Ему крикнули, чтобы он приблизился, и те же самые солдаты, которые только что среди истреблявшего их огня поклялись уничтожить всех обитателей города, забыли о страшной клятве видеть только побежденных и, опустив ружья к ноге, со свойственными нашему народу веселостью и любопытством встретили перепуганного насмерть парламентера.

Как оказалось, Бен-Аджуз являл собой лишь авангард депутации старейшин, направлявшихся к главнокомандующему. Обнадеженный оказанным ему приемом, он знаком успокоил всех остальных. Старейшины подошли, каждый из них взял за руку солдата, и депутацию направили сначала к генералу Рюльеру, только что прибывшему на Торговую улицу, а затем на брешь-батарею, где находился главнокомандующий.

Генерал взял из рук Бен-Аджуза письмо и распорядился перевести его. Городской совет перекладывал всю ответственность за сопротивление на кабилов и чужеземных наемников и просил принять капитуляцию города.

Городу была дарована полная и безоговорочная пощада, а жителям отдано распоряжение открыть свои дома под гарантию французской дисциплины. Жители повиновались и могли судить потом о нашем чувстве долга и умении держать данное слово. Не было совершено ни одного убийства, ни одного насилия, не было даже попытки их совершить.

Однако это великодушие, которое едва еще успели понять те, кто остался у себя дома и наблюдал его, не было, на беду, угадано несчастным населением, укрывшимся в касбе. В итоге французское подразделение, посланное генералом Рюльером, чтобы завладеть крепостью, нашло ее пустой, если не считать отдельных кабилов, которые, убегая при его приближении, сделали еще несколько выстрелов и исчезли на склоне глубокого оврага.

Солдаты поспешили за ними, полагая, что впереди преодолимый склон, где их ждет последняя битва. Но, прибежав на крутой спуск к Руммелю, они с криком ужаса отпрянули назад.

Им и в самом деле открылась ужасная картина.

Необычайно крутой скат вел с террасы касбы к отвесной стене скал, основание которой упиралось в массив острых, режущих камней. Там, на этих иглах, на этих пиках, на этих лезвиях из гранита лежали разбитые, окровавленные, изуродованные тела трехсот или четырехсот мужчин, женщин и детей. На первый взгляд, по тому, как они валялись вперемешку, одни на других, их можно было бы принять за кучу окровавленной одежды и тряпья. Но, наклонившись над пропастью, можно было заметить некое колыхание, что-то вроде последнего вздоха, пробегавшего по этой бесформенной и безжизненной массе. Затем, заставив взгляд остановиться на этом жутком зрелище, удавалось разглядеть приподнятые головы, шевелящиеся руки, сведенные судорогой ноги, вздрагивающие в последних предсмертных конвульсиях. В воздухе раскачивались оборванные, развевающиеся веревки, привязанные к выступам скал наверху.

Кое-какие тропки, проложенные на обрывистых склонах утесов козами и кабильскими пастухами, вели из касбы к берегам Руммеля. Каждый, собираясь бежать, рассчитывал на этот узкий проход, куда в другое время никто, быть может, не осмелился бы ступить. Первые беглецы, отступившие перед нашими солдатами, действительно отважились пойти по этим головокружительным дорогам, но вскоре их догнали более торопливые, и тогда уже для скопившейся массы людей не осталось возможности ни остановиться в своем движении, ни удержаться на крутых склонах; на краю уступа людской водопад стал рассыпаться на отдельные струи, затем, когда поток начал становиться все более бурным и плотным, лавина человеческих тел обрушилась в пропасть и со страшной скоростью и яростным натиском покатилась вниз.

Пришедшие последними больше владели собой, ведь вперед их толкал один лишь страх, а потому, дойдя до края пропасти, они остановились и с помощью веревок попытались преодолеть страшный спуск; но веревки не выдержали плохо рассчитанный вес тех, кто на них повис, так что первые и последние разбились на одних и тех же утесах.

Оставив в касбе пост, генерал Рюльер отправился к шейху города, чтобы принять вместе с ним необходимые меры для поддержания порядка в захваченной крепости.

В то же время он приказал доложить главнокомандующему и герцогу Немурскому, что город взят, что они могут войти туда и что дворец Ахмед-Бея ждет их.

Оба вошли через брешь, как и полагается победителям. Но с этой стороны города победа выглядела почти так же печально, как и с противоположной.

В самом деле, этот вход в город являл собой странное и ужасное зрелище. По мере того, как они преодолевали склон бреши, казалось, будто они поднимаются к иной воздушной среде — горячей, плотной, словно налитой свинцом, в которой человек не может существовать. У крепостной стены можно было подумать, что внизу находится кратер вулкана: все было окутано удушливым паром, вокруг носились частицы обуглившихся человеческих останков; обратив взгляд на эту обезображенную землю, сплошь покрытую шлаками, подобно склону Везувия или долине Этны, можно было разглядеть среди домов, рухнувших под дымящимися почерневшими обломками, головы с еще открытыми глазами, еще шевелящиеся руки; живые и мертвые валялись вперемешку, и казалось, что их настигли затвердевшие волны моря лавы. Все утратило свой первоначальный цвет: огонь и порох оставили угольный след на одежде и плоти, одинаково разодранных и потому не отличимых одна от другой; но самым ужасным, из-за чего холодный пот катился по лбу и у самого храброго, было то, что из этих бесформенных груд, из этих не имеющих названия масс, из этого непонятного чего-то — скрюченного, обгоревшего, превратившегося в уголь, из этих разодранных оболочек, в которых все еще бурлила, не находя выхода, кровь, неслись вздохи, жалобы, стоны и крики.

То, что видели глаза, слышали уши, вдыхали ноздри, рассказывает очевидец, нельзя выразить ни на одном языке.

Понадобились разукрашенные золотом и фаянсом покои Ахмед-Бея, засаженные апельсиновыми деревьями сады, открытые свежему ветру жалюзи, чтобы заставить двух победителей забыть о том, что им рассказывали о ка-сбе и что сами они видели у бреши.

Однажды утром Париж проснулся под звуки пушечного залпа; пушка возвещала о взятии Константины и славила имя победителя.

Увы, прославленный триумфатор 1837 года, увы, несчастный изгнанник 1848-го, не лучше ли было бы для тебя быть сброшенным с крутых берегов Руммеля или быть погребенным под обломками бреши в крепостной стене Константины, чем войти целым и невредимым в этот дворец Ахмед-Бея, где я прощаюсь с тобой!

ГЕНЕРАЛ БЕДО

Один из тех людей, кто принимал деятельное и славное участие в том великом дне, один из тех счастливцев, кому завидовал, умирая, Комб, потому что они будут жить после победы, генерал Бедо, был губернатором Константины в то время, когда мы туда прибыли.

Я не был лично знаком с генералом Бедо, но мне так часто приходилось слышать разговоры о нем у герцога Орлеанского, что, не зная его и основываясь лишь на отзывах принца, я испытывал к нему глубокое уважение.

Генерал Бедо был одним из тех людей, кого господин герцог Орлеанский беспредельно уважал. Таких людей было немного, и избранники столь здравого ума и столь верного сердца имели право гордиться оказанным им предпочтением.

Вот почему в губернаторский дворец я явился с чувством, граничившим с благоговением. Генерал был предупрежден о моем прибытии, он знал обо мне из того же источника, из которого я сам знал о нем: герцог Орлеанский говорил ему обо мне, точно так же как мне — о нем.

Знакомство наше быстро состоялось, ибо оно проходило как бы под покровительством покойного, которого мы оба так любили. Затем генерал вызвал двух офицеров своего штаба, Буассоне и Сада, и, вверяя меня в их руки, сказал:

"Господа, поручаю вам моего гостя: дворец, лошади, оружие — все в его распоряжении. Ваши служебные обязанности состоят отныне лишь в том, чтобы показать ему Константину и ее окрестности".

Оба офицера, которым генерал Бедо столь учтиво меня препоручил, были милейшими молодыми людьми двадцати шести и тридцати лет, говорившими по-арабски не хуже местных жителей и изучившими Константину и как поэты, и как философы, и как историки.

Я не стану терять время попусту на описание города: любое описание навевает скуку и по большей части ничего не описывает. Да и как описать это переплетение улиц, эту смесь римских древностей и современных лачуг, среди которых высятся огромные сооружения, возведенные уже после оккупации; как рассказать об этом плато, висящем над пропастью, об этом орлином гнезде, расположившемся на вершине утеса? Едва ли карандашу или кисти удастся преуспеть в этом, перу же не стоит и пытаться.

Вечером генерал Бедо представил меня старейшинам города: это были преемники тех самых людей, которые в день захвата Константины пришли к генералу Рюльеру; среди них был и Бен-Аджуз.

Один из них знал меня по имени. Это был поэт; он явился со свитком в руках; на свитке были написаны стихи, адресованные его западному собрату. Вот дословный перевод этих стихов.

Сиди Мохаммед эль-Шадли, кади Арабского бюро,

Александру Дюма.

"Единственное прочное счастье для человека — в знании и в том, как он употребляет это знание: обладающий им тотчас же возвышается над другими людьми.

Александр Дюма сведущ в литературе, обладает знаниями, которые проявляются в его сочинениях; известность, которой, благодаря этому, он пользуется, и добро, которое, благодаря этому, он приносит, сделали его знаменитым.

Он пожелал посетить наш город — добро пожаловать! Покидая нас, он унесет с собой воспоминания и нашу похвалу, и Всевышний, дарующий нам все, ниспошлет ему заслуженное вознаграждение".

Среди почтенных старейшин города Константины был один француз, по своим привычкам, нравам и одеянию ставший арабом в большей степени, чем сами арабы. Он пригласил нас прийти на следующий день на джигитовку под названием фантазия. Все, кроме меня, приняли это приглашение; я же хотел остаться, чтобы сделать записи. Генерал Бедо тут же предоставил всем лошадей.

В Алжире преобладает единственная туземная раса — берберская. Две ветви, имеющие один и тот же исток, произошли от этой расы и дали кабилов и шауйя.

Кабилы — это люди северных гор, которые были вытеснены в эти горы нашествиями римлян, вандалов и арабов и остались в этих горах, сделав себе из убежища родину. Люди эти всегда были непокорными, и сегодня опять же они — те, с кем ведется самая упорная и самая жестокая борьба.

Шауйя — это южные горцы, оттесненные в горы теми же нашествиями, но постепенно спустившиеся оттуда и вновь отвоевавшие равнину.

Язык у них один и тот же, но обычаи отличаются. Кабилы живут в домах, и на то есть две причины. Первая — малое количество земли, которой они владеют, что не позволяет им стать кочевниками. Вторая — температура, более низкая в горах, чем в долине. Шауйя же, спустившись в долину, вновь вернулись к шатру.

К этим двум народам, весьма различным, следует прибавить те, что остались от трех великих нашествий — римлян, вандалов и арабов.

Лишь несколько родов сохранили римские обычаи. Например, бель-хосейны претендуют на происхождение от древних завоевателей. Происхождение земельных владе-ний-мелк, то есть предоставленных отдельным лицам, по-видимому восходит к той эпохе. Галльские легионы, бывшие наемниками Рима, оставили после себя друидические памятники. Нашествие вандалов не оставило после себя ничего, и их следы тщетно ищут. Арабское нашествие не закончилось по сей день и сохранилось таким же, как в ту пору, когда оно произошло. Арабы, которые на протяжении одного века, с 700-го по 800 год, завершили завоевание Африки, по-прежнему стоят во главе страны. Но, попав отчасти под владычество турок, которые, будучи призваны населением, отвоевали все Регентство, они эксплуатировались турками.

Впрочем, алжирские турки не могут считаться отдельной народностью, так как дети у них рождались не от турчанок. Турки призывали к себе знатные арабские семейства. Они женились на их дочерях, давая выкуп в сорок су; однако детей, родившихся от этого брака и именуемых кулугли, они отстраняли от всякого управления, чтобы сохранить за алжирским Худжиаком все его влияние. Слово "Худжиак", которое в результате искажения стало означать "правительство", дословно значит "солдатский котел".

Вот почему опрокинутый казан янычар был символом ниспровержения государства.

Войско набирали на улицах Стамбула. Барбаросса был основателем того правления, которое передавалось выборами, причем выборами почти всегда кровавыми: люди еще помнят, как за один лишь день были перебиты семь беев.

Наряду с этой коренной, или берберской, расой, разделенной ныне, как мы уже сказали, на кабилов и шауйя, на горцев и людей равнины, наряду с турками, властителями страны в средние века, заметны иные группы, которые мы собираемся назвать. Это кулугли, мавры, бискри, мозаби-ты, негры.

Что касается кулугли, сыновей, как уже было сказано, турка и мавританки, то, вследствие эмиграции турок их явно становится все меньше и скоро они исчезнут вовсе. Раньше эти люди были непременными участниками всех мятежей, ибо они издавна отстаивали свои естественные права по рождению, отвергая установленный их отцами закон, запрещавший им занимать любые должности. Те, кто еще остался в Африке, по крайней мере те, кого мы видели, были, как правило, красивы; имея отношение к двум расам, они, однако, в большей степени тяготели к туркам, чем к арабам.

Тип мавра, ставший следствием завоевательных миграций с востока, настолько, должно быть, изменился из-за права гражданства, которое раздавали многочисленным вероотступникам на протяжении трех последних веков, что, я думаю, чистокровного мавра отыскать сегодня невозможно. Поэтому мы ограничимся лишь общими рассуждениями относительно этого алжирского горожанина.

Мавр хорошо сложен, не слишком высок, но и не слишком мал; выражение лица его серьезное и доброе, цвет кожи красивый, скорее белый, чем смуглый; наряд мавра состоит из рубашки без воротника, штанов, спускающихся ниже колен, одного или двух жилетов и куртки; на все это наброшен белый бурнус. В детстве и юности мавр носит простую круглую шапочку, феску; позже он накручивает вокруг этой шапочки длинный кусок муслина, белого или другого нежного цвета. Обут он в широкие закругленные туфли. Мавр, как и турок, не склонен к излишеству, ни в чем не сомневается и слегка хитер. Жизнь его протекает в бане, в кофейне или у цирюльника; изредка в своем доме. Робость — суть его характера.

Бискри, или человек из Бискры, происходит из Зиба-на, алжирской провинции к югу от Константины. Бискри среднего роста, с тонкими, но жилистыми конечностями, смуглолицый, с выпуклым скошенным лбом, с приплюснутым, как у евреев, носом, с волосами черными и редкими. Одеяние его состоит обычно из рубашки, коротких штанов и блузы или полублузы — все из серого полотна; он носит белую шапочку, а поверх этой шапочки — феску. Это то, что касается его внешнего облика.

Что же касается его нравственной стороны, то бискри сдержан, умен, трудолюбив, отличается постоянством; если ему удастся скопить несколько сотен франков, то он вернется жить в горы.

Бискри — это грузчик, рассыльный, разносчик воды. Это его постоянно встречаешь на улицах, несущего тяжелую ношу или ведущего груженых маленьких осликов, которые способны пробраться всюду, через проходы, дома, базары, и кричащего при этом: "Балек! Балек! Ба-лек!", то есть "Поберегись, поберегись, поберегись!". С наступлением ночи он ложится поперек входа в лавку, чтобы уберечь ее от воров. Бискри — это африканский овернец.

Мозабит, или, вернее, м'забит, поскольку родом он из Уэд-М'заба, огромной алжирской равнины, расположенной к юго-западу от города Алжира, — среднего роста; лицо у него костистое, желтоватого цвета, лоб выпуклый, волосы черные и не очень густые; носит он что-то вроде шерстяной блузы в коричневую и белую полосу, именуемую гандура; на голове у него хаик — длинный кусок белого муслина, который закрывает его лицо и спускается под гандуру.

Мозабит — человек на редкость предприимчивый, занимающийся всеми ремеслами: он и банщик, и мясник, и мельник, и подрядчик по перевозке мусора. А поскольку эта перевозка осуществляется при помощи тех самых осликов, о которых мы только что говорили, он именует себя погонщиком ослов.

Что же касается негра, то его внешность слишком известна, чтобы останавливаться на ней. Негр, который был в Регентстве рабом, привозился из Сенегала и из Абиссинии, из Томбукту и из Занзибара. Отсюда многообразие его типов.

Негры одеваются так же, как мавры, или же носят белую гандуру, и почти у всех у них на голове тюрбан. Негры работают грузчиками, подручными, торговцами известью и штукатурами.

Понятно, что не составляет труда распознать тех, кто занимается последними двумя ремеслами. Во время народных гуляний это самые бесстрашные прыгуны и самые несносные музыканты, каких только можно встретить.

Негритянки носят длинное хлопчатое покрывало голубого цвета, а под ним — наряд, состоящий из шаровар, рубашки, красной кофты и футраха — куска хлопчатой голубой ткани с широкими поперечными полосами, золотыми и пурпурными, которая охватывает бедра и спускается до самых лодыжек. Если они выходят замуж за мавров, то одеваются как мавританские женщины, что выглядит еще оригинальнее.

Прибавьте ко всему этому евреев, французов и испанцев, которых влекут в Алжир материальные интересы, и вы получите представление о том, как выглядят его приморские города.

АРАБЫ ПРОВИНЦИЙ

Провинция Константины имеет сто льё в глубину и сто двадцать в ширину; она простирается с севера на юг — от моря до оазиса Уаргла, и с востока на запад — от провинции города Туниса до провинции города Алжира.

За оазисом начинается пустыня, то есть владение туарегов, этой грозы негров, торговцев и паломников.

Туареги — это разбойники Сахары. Пиратством, которым Алжир, Тунис и Марокко занимались на море, туареги занимаются в пустыне.

Одним из направлений их промысла служит охота на негров, или, скорее, как они говорят, отлов негров. Отлов этот для них несложен, поскольку они располагаются лагерем между краем негров и нашими оазисами.

Для захвата негров они сеют некую разновидность бобов, зная, что негры падки на них; те, хотя и догадываются о подстерегающей их опасности, не могут устоять перед соблазном. Они, подобно фазанам, идут к пастбищу, и как браконьеры поступают с фазанами, так туареги поступают с неграми, которых они застают врасплох, спрятавшись в складках местности.

Продажа негров по существу запрещена в Константине, зато обмен допустим. Часть негритянского населения Константины составляют рабы, бежавшие из племен, а потому их хозяева нередко приходят требовать беглецов у кади. Если сбежавший раб решительно не желает возвращаться к своему прежнему хозяину, он выбирает себе другого, тут главное — не ошибиться, и тогда новый хозяин возмещает убытки прежнему.

Таким кади для арабов, проживающих вне стен города, и был как раз Мохаммед эль-Шадли, написавший мне стихи.

Вполне терпимым положение негров делает то обстоятельство, что, если они потребуют выставить их на продажу, хозяева не могут отказаться сделать это. Негры — это своего рода семейная челядь античных времен.

Но вернемся к туарегам. Помимо упомянутого нами промысла, у них есть и другой: грабить караваны.

Караваны, которые подстерегают туареги, ежегодно следуют двумя большими потоками с запада на восток, то есть из Марокко в Тунис, и с севера на юг, то есть из Марокко или из Туниса в Томбукту. Они вывозят в Томбукту зерно, ткани, скобяные товары, медные блюда, а оттуда привозят страусовые перья, рабов и золотой песок.

Есть замечательная книга о таких странствиях. Она называется "Караван", а ее авторы — Дом& и Шансель. Именно эти караваны и подстерегают туареги.

В окрестностях Константины, в племенах шейха эль-Араба, есть три главных вора, три предводителя банд, пользующиеся большой известностью. Зимой, то есть с ноября по март, они занимаются своим ремеслом. Летом, то есть с апреля по октябрь, это чудеснейшие из смертных.

Десятка спаги бывает довольно, чтобы заставить их заплатить налог в 70 000 франков. В Алжире налогообложение пропорциональное. Летом путники — дорогие гости в их домах. Бандиты добродетельны по полгода.

Этих главарей банд зовут Дудан, Нахам и Рефез.

Рефез — это Картуш пустыни, тот, против кого служат молебны, отправляясь в путь. У него волчий глаз, который видит в темноте, и собачий нюх, который ведет по следу. В каком бы месте пустыни он ни оказался, ему известно, где он находится.

В тот самый год, когда мы были в Константине, Нахама чуть не убили: ограбив караван марабутов, он имел неосторожность сохранить им жизнь, после чего они направились к жителям Суфа и сообщили им, где находится Нахам.

Была устроена большая облава: окруженный со своим отрядом, Нахам потерял пятнадцать человек. Что же касается его самого, то, получив ранение, он притворился мертвым, а с наступлением ночи поднялся и убежал.

Как можно понять, между караванами и туарегами идет нескончаемая война. У каждого имеются свои лазутчики, погонщики верблюдов и воры. Если караван предупредят, он будет ждать иногда месяца четыре, а то и пять-шесть, пока подойдет другой караван, который усилит его в достаточной мере, чтобы миновать опасные места. Грабители, со своей стороны, делают броски и контрброски столь же запутанные, как хитросплетения сети, и все для того, чтобы поверили, будто они ушли. Если караван поддастся на уловку и тронется в путь, а банда грабителей достаточно сильна, чтобы напасть на него, она нападает, и тогда среди моря песка вершится одна из тех отчаянных битв, какие безлюдье делает столь же жестокими, как и сражения в океане.

На расстоянии десяти льё туареги по движению воздуха чувствуют приближение каравана. С неправдоподобно дальнего расстояния они распознают облако песка, ему предшествующее.

Мы говорили о шейхе эль-Арабе, под покровительство которого летом приходят искать убежища Нахам, Дудан и Рефез. Под началом у этого шейха находятся одиннадцать больших племен, всего около десяти тысяч человек: это чистокровные арабы, сирийские арабы и арабы-кочевники. Из Константины они получают и приказ о своем марше, и указание пунктов, где им надлежит останавливаться. По сигналу, данному шейхом, все шатры снимаются и грузятся на верблюдов вместе с другой домашней утварью всего семейства; жена, дети, осел и собака идут рядом с верблюдом, как во времена бегства в Египет.

Что же касается вождей, то их жен — а жен у них почти всегда от двух до четырех — так вот, повторяем, их жен везут в больших корзинах, накрытых красно-белым хаиком. Верблюд, несущий эти корзины, украшен помпонами из красной и желтой шерсти. Если вождь богат и у него несколько верблюдов, то на каждую корзину приходится одна женщина. Если же вождь беден и у него всего один верблюд, то в одной и той же корзине нередко находятся сразу две женщины.

Приказание об отправлении женщины получают от самой старшей из жен шейха, и во время всего путешествия эти женщины находятся под ее началом. Всадники едут впереди и по бокам, обозревая местность. Целого дня едва хватит, чтобы проследить за движением подобной вереницы. Добравшись до пустыни, племена разделяются: некоторые из них следуют дальше вплоть до Туггурта.

Следует заметить, что арабы Константины сильно отличаются, причем в разных отношениях, от арабов, живущих в других частях Алжира; язык, нравы, воспитание, характер — все у них приходит в противоречие с тем, что наблюдается в иных местах.

На западе, например, то есть в окрестностях города Алжира и на побережье Марокко, араб невежествен, груб, воинствен, его речь груба, язык искажен.

И напротив, население востока сохранило чистоту языка и традиции старинных обычаев.

Одно слово поможет объяснить это различие или, вернее, один взгляд. В самом деле, один взгляд, брошенный на карту, позволит проследить мусульманскую миграцию.

Мусульманская миграция совершалась с востока на запад. Поэтому, как всегда бывает у народов-завоевателей, самые неукротимые, самые храбрые, самые отважные пошли дальше всех: таким образом передовые отряды мусульман дошли до океана и, остановившись ненадолго там, где им недоставало земли, ubi defuit orbis, они решили перешагнуть Гибралтарский пролив, перешли Пиренеи и были разбиты палицей Карла Мартелла.

Итак, как мы уже сказали, на запад продвинулись дальше других самые храбрые и самые отчаянные. Брошенные туда как передовой дозор, они встретили в этом краю гораздо больше сопротивления, нежели в центре, где сосредоточились их силы, и у истоков, откуда эти силы пришли. А поскольку оказанное сопротивление было больше, им приходилось выдерживать и более длительные, более ожесточенные битвы. Именно эти битвы и сделали их такими жестокими и воинственными, о чем уже шла речь.

Эти передовые часовые завоевательного похода, пребывая на дальнем расстоянии от своих соотечественников, постоянно отрезанные от Аравии — источника, где они в силу национальных привязанностей черпали свет, подобный тому, что влек берберов, вновь спустившихся с южных гор на равнину и ставших шауйя, — не могли сохранить у себя язык в его первозданной чистоте. Отсюда порча нрава и порча языка.

С другой стороны, стоит вспомнить и о том, что римская цивилизация, сменившая цивилизацию карфагенскую, сначала обосновалась в восточной части Северной Африки и глубоко пустила там свои корни, как и повсюду в других местах.

Совсем не то было на западе, где едва можно отыскать следы этой цивилизации, в то время как на востоке на каждом шагу встречаются следы римского величия: свидетели тому — амфитеатр Джема, триумфальная арка Джемилы, каменные водохранилища Бона, колонны из порфира, все еще, словно тростинки, перекатываемые волнами на берегу римского Карфагена.

Какими бы дикарями ни были арабы в то время, когда они вели свои завоевания, остатки предыдущей цивилизации должны были поразить их, а поразив, повлиять на их воображение; и это безусловно так, ведь именно греческая и латинская цивилизация, проникнув к ним, дала им логику, медицину, геометрию — науки, которые при Гарун ар-Рашиде и его сыне Махмуде достигли такого уровня, что и по сей день приводят в восхищение наших ученых.

Поэтому образование было распространено в провинции Константины шире, чем во всех иных местах. Сразу после взятия Константины в ней нашли больше манускриптов, чем, вероятно, их существовало в остальном Алжире. Многие из этих манускриптов погибли из-за невежества тех, в чьи руки они попали, многие были спрятаны местными жителями, не покинувшими свои дома, несколько сотен удалось спасти и отправить в библиотеку города Алжира; почти все они были даром Салах-Бея, управлявшего провинцией в конце XVIII века, религиозным учреждениям.[21]

Образование придавало арабам Востока более рыцарский облик по сравнению с арабами Запада. У них сохраняется что-то от галантных традиций Гранады и Кордовы; в их глазах женщина ценится как женщина, а не просто выполняет назначение самки.

В ноябре 1843 года племя сахари, проведя лето в Телле, возвращалось в пустыню; но, чтобы не вернуться домой с чистыми руками, как говорит Расин, они украли стадо верблюдов у племени смуллов.

Узнав об этом воровстве, генерал Бараге д'Илье приказал двум эскадронам 3-го стрелкового полка и двум эскадронам спаги двинуться за ними вдогонку; отправившись 2 ноября в шесть часов утра, эскадроны на следующий день, в тот же самый час, были в Батне, в двадцати семи льё от Константины; в тот же день они атаковали сахари, отобрали у них 4 000 верблюдов и отвели свою добычу на двенадцать льё назад. За тридцать шесть часов они проделали сорок льё, четыре часа сражались, и при этом не потеряли в пути ни одной лошади.

Во время битвы капитан спаги отнял у одного вождя сахари сплетенную из волос косу, подаренную тому любовницей; по возвращении в Телль вождь сахари в обмен на эту косу прислал капитану верблюда, нагруженного финиками. Капитан отослал ему косу, отказавшись от верблюда.

Есть в Фердж'Уа шейх по имени Бу-Аказ бен Ашур. Это одно из самых старинных имен в стране, и потому оно встречается в истории арабских и берберских династий, написанной Ибн Халдуном. Бу-Аказ, человек с дубинкой, которого называют также Бу-Женуи, человек с ножом, представляет собой изумительный тип восточного араба. Предки его завоевали Фердж'Уа, Прекрасный край, а он, унаследовав их победу, упрочил ее и теперь правит этой прекрасной местностью.

Шейх эль-Ислам Мохаммед бен Фегун, который был облечен властью маршалом Вале, уговорил Бу-Аказа признать могущество Франции, вследствие чего тот покорился, прислав в знак своего подчинения коня, но сам неизменно отказывается приезжать в Константину; в ответ на все настояния он неизменно ссылается на некую клятву. Истинная же причина заключается в том, что он опасается стать пленником.

Бу-Аказ платит дань в 80 000 франков. Каждый год, после жатвы, в один и тот же день и час, всегда в одни и те же ворота входят верблюды, груженные все той же суммой, точной до последнего денье.

Ему сорок девять лет, одет он как кабилы, то есть в шерстяную гандуру, стянутую кожаным поясом, с тонким шнурком на голове; на ремне за спиной он носит пару пистолетов, на левом боку — кабильскую флиссу, а на шее — маленький черный нож. Впереди него шагает негр, несущий его ружье, а рядом скачет огромная борзая.

Если какое-нибудь племя, соседствующее с теми двенадцатью, которыми он правит, наносит ему некий ущерб, он и не думает выступать против него, а довольствуется тем, что посылает своего негра в главную деревню этого племени; негр показывает ружье Бу-Аказа, и ущерб тут же возмещается.

У него состоят на жалованье двести или триста толба-сов, читающих народу Коран; любой, кто собирается совершить паломничество в Мекку, получает, попав к нему, три франка и может сколько пожелает оставаться на его иждивении в Фердж'Уа; но если Бу-Аказ узнает, что имеет дело с лжепаломником, то отправляет посланцев, которые отыскивают того, где бы он ни находился, и там, где отыщут обманщика, кладут его на живот и наносят ему пятьдесят палочных ударов по пяткам. Порой на обед у него собирается до трехсот человек, но, вместо того чтобы разделить с ними трапезу, он с палкой в руке расхаживает среди гостей, наблюдая за тем, как обслуживает их его челядь, а потом, если что-нибудь остается, ест сам, но последним.

Он правит от Милы до Рабу и от южной оконечности Бабура чуть ли не до Джиджелли, не доходя всего два льё до этого города.

Если губернатор Константины, единственный человек, чью власть он признает, посылает к нему путешественника, то, в зависимости от того, насколько важно это лицо и настоятельна рекомендация, он дает гостю свое ружье, свою собаку или свой нож.

Если он дает ружье — путешественник перекидывает его через плечо; если собаку — путешественник берет ее на поводок; если нож — путешественник вешает его себе на шею, и с тем или другим из этих талисманов, каждый из которых сам по себе свидетельствует о степени почестей, какие должно ему оказывать, он побывает во всех двенадцати племенах, не подвергаясь ни малейшей опасности, и всюду его бесплатно накормят и приютят, ибо он гость Бу-Аказа.

Покидая Фердж'Уа, он довольствуется тем, что отдает нож, собаку или ружье первому встречному арабу. Араб, если охотится, бросает охоту; если обрабатывает землю, бросает плуг; если находится в кругу семьи, оставляет семью и, взяв нож, собаку или ружье, спешит вернуть это Бу-Аказу.

Дело в том, что маленький нож с черной рукояткой известен всем, настолько известен, что он дал имя Бу-Аказу — Бу-Женуи, человек с ножом. Это с его помощью Бу-Аказ отрезает головы, когда порой для более скорого отправления правосудия считает уместным самому это делать.

Когда он взял в свои руки край, там было множество воров; Бу-Аказ нашел способ искоренить их. Переодевшись простым торговцем, он ронял дуро, стараясь не терять из вида упавшую монету. Упавший дуро недолго остается лежать на земле: если тот, кто поднимал дуро, клал его себе в карман, Бу-Аказ делал знак своему чаушу, переодетому, как и он сам, тот хватал виновного и, зная намерения шейха на этот счет, тут же обезглавливал его.

Потому-то арабы и говорят, что даже двенадцатилетний ребенок может спокойно пересечь земли двенадцати племен Бу-Аказа, имея золотую корону на голове, и ни одна рука не протянется, чтобы отобрать у него эту корону.

Этот маленький нож до того известен, что, когда пастухи стад в кабильских горах, подвластных Бу-Аказу, бывают недовольны какой-нибудь чересчур прыткой козой, они обязательно крикнут ей: "La guela ou Djinoui Bou-Akazli oulli fi gabta". Что означает: "Погибель на тебя, и пусть нож Бу-Аказа сделает свое дело".

Бу-Аказ глубоко чтит женщин, поэтому и был установлен в Фердж'Уа такой обычай: когда женщины идут к роднику наполнить водой бурдюк, мужчины обязаны свернуть с дороги, чтобы не проходить мимо них.

И вот однажды Бу-Аказу захотелось узнать, что думают о нем женщины, и, встретив красивую арабку, идущую по берегу Уэд-Фердж'Уа, он приблизился к ней и завел вольный разговор.

Женщина с удивлением взглянула на него и сказала: "Ступай прочь, красавец-ухажер, ты, верно, не знаешь, какой опасности подвергаешь себя". Но так как Бу-Аказ продолжал донимать ее своими приставаниями, она добавила: "Безумец, издалека же ты пришел, если не знаешь, что находишься в краю человека с ножом, где женщин уважают!"

Бу-Аказ очень благочестив, он постоянно совершает положенные молитвы и омовения. У него четыре жены, что разрешается Кораном: две в его шатре в Фердж'Уа, две другие в его шалиасе, и он поровну делит между ними свои ночи.

Шейх Бу-Аказ, как г-н Пьер Леру, ставит в один ряд воровство и прелюбодеяние. Однажды житель Фердж'Уа застал свою жену с любовником и привел виновных к Бу-Аказу. Для начала Бу-Аказ зарезал мужчину, но, когда он собрался наказать таким же образом сообщницу, жена в слезах и мольбах показалась мужу столь красивой, что он попросил помиловать ее.

"Зарежь сам свою жену, — сказал тогда Бу-Аказ, вручая нож обманутому мужу, — я дам тебе другую, а если хочешь, чтобы она жила, пускай живет, но, поскольку любое преступление должно быть наказано, ты умрешь вместо нее".

Муж поколебался минуту, но в конце концов взял нож и зарезал жену. Бу-Аказ кивнул в знак того, что он доволен и, согласно своему обещанию, вновь женил вдовца.

Однажды Бу-Аказ, отец ножа и дубинки, который на основании того, что мы рассказали, вполне мог бы зваться отцом правосудия, — так вот, однажды Бу-Аказ прослышал, что кади одного из его двенадцати племен выносит решения, достойные царя Соломона, и, словно новоявленный Гарун ар-Рашид, пожелал самолично удостовериться в правдивости того, что ему рассказывали.

И вот, как простой всадник, без всякого оружия, которое обычно позволяло его узнать, без единого знака отличия, он отправился туда без свиты, сев на породистого коня, в котором ничто, однако, не выдавало принадлежности столь высокому правителю.

И случилось так, что именно тот день, когда он прибыл в благословенный город, где творил суд этот кади, был базарным днем и, следовательно, днем правосудия. И случилось еще так — Магомет во всем покровительствует своему слуге! — случилось, повторяю, так, что у ворот города Бу-Аказ встретил безногого калеку, который попросил у него милостыню, ухватившись за его бурнус, словно нищий — за плащ святого Мартина.

Бу-Аказ подал милостыню, как и положено каждому доброму мусульманину; но безногий не отпускал из рук бурнус.

"Чего ты хочешь? — спросил Бу-Аказ. — Ты попросил у меня милостыню, и я дал ее тебе".

"Да, — отвечал безногий, — но в законе сказано не только "Подай милостыню твоему брату", в нем еще говорится "Сделай для своего брата все, что можешь сделать"".

"Хорошо! И что же я могу для тебя сделать?" — спросил Бу-Аказ.

"Ты можешь уберечь меня, несчастного пресмыкающегося, не дать затоптать меня людям, мулам и верблюдам, а это непременно случится, если я рискну попасть в город".

"И как же я могу уберечь тебя?"

"Посадив меня на круп твоего коня и доставив на Базарную площадь, где у меня есть дела".

"Хорошо", — сказал Бу-Аказ и, приподняв безногого, помог ему взобраться на круп позади себя.

Проделать это было не так-то легко, но в конце концов все получилось.

Оба всадника пересекли город, вызвав, понятно, всеобщее любопытство.

Прибыли на площадь.

"Ты сюда хотел приехать?" — спросил Бу-Аказ у безногого.

"Да".

"Тогда слезай".

"Сам слезай".

"Чтобы помочь тебе, согласен".

"Нет, чтобы оставить мне твоего коня".

"Как это оставить тебе моего коня?"

"Потому что твой конь — мой".

"Как бы не так! Это мы еще поглядим".

"Слушай и думай хорошенько", — сказал безногий.

"Я слушаю тебя, а потом подумаю".

"Мы в городе справедливого кади".

"Знаю".

"Ты затеешь против меня суд и отведешь к нему".

"Возможно".

"Неужели ты думаешь, что, увидев нас рядом, тебя со здоровыми ногами, которые даны нам Всевышним для того, чтобы мы ходили и испытывали усталость, и меня, с моими перебитыми ногами, — неужели ты думаешь, он не скажет, что конь принадлежит тому из двух путников, кто больше нуждается в нем для передвижения?"

"Если он так скажет, он перестанет быть справедливым кади, — возразил Бу-Аказ, — ибо ошибется в своем суждении".

"Его называют справедливым кади, — со смехом отвечал безногий, — но его не называют непогрешимым кади!"

"Клянусь честью, — подумал про себя Бу-Аказ, — вот прекрасный случай самому проверить судью. Пошли к кади!"

И Бу-Аказ, пробиваясь сквозь толпу, повел на поводу своего коня, за круп которого, словно обезьяна, уцепился безногий; так добрались они до места суда, где кади, по восточному обычаю, публично вершил правосудие.

Два дела уже были приняты к рассмотрению и, естественно, должны были пройти раньше. Бу-Аказ занял место среди присутствующих и стал слушать. Первое из этих дел касалось тяжбы между талибом и крестьянином, то есть между ученым и землепашцем.

Речь шла о жене ученого, которую похитил крестьянин, утверждая, что это его жена, в то время как ученый требовал ее назад. Женщина не признавала мужем ни того ни другого, или, вернее, признавала мужьями их обоих, что делало тяжбу донельзя запутанной.

Выслушав обе стороны и подумав немного, судья сказал: "Оставьте мне женщину и приходите завтра".

Ученый и землепашец поклонились и удалились.

Пришла очередь второго дела.

Тяжба велась между мясником и торговцем растительным маслом.

Торговец весь лоснился от масла. Мясник весь был в пятнах крови.

Вот что говорил мясник: "Я купил у этого человека масло. Чтобы расплатиться за масло, которое он налил мне в бутыль, я вытащил из кошелька полную горсть монет. Монеты соблазнили его. Он схватил меня за руку. Я закричал "Караул"; но он не хотел меня отпускать, и мы вместе пришли к тебе, я держу в кулаке свои деньги, а он держит меня за руку. Клянусь Магометом, этот человек лжет, когда говорит, будто я украл у него деньги: деньги эти и вправду мои".

А вот что рассказывал торговец маслом: "Этот человек пришел купить у меня бутыль масла. Когда я наполнил его бутыль, он спросил: "У тебя есть сдача с золотого?" Пошарив в кармане, я вытащил целую пригоршню монет и положил деньги на порог моей лавки. Тогда он, схватив деньги, собрался уйти вместе с моими деньгами и моим маслом, но тут я схватил его за руку и стал кричать "Караул". Несмотря на мои крики, он не хотел отдавать деньги, и я привел его сюда, чтобы ты рассудил нас. Клянусь Магометом, этот человек лжет, когда говорит, будто я украл у него деньги, деньги эти и вправду мои".

Судья велел каждому повторить свою жалобу: ни тот, ни другой не изменили в ней ни слова.

Тогда судья, подумав немного, сказал: "Оставьте мне деньги и приходите завтра".

Мясник положил на полу плаща судьи деньги, которые до тех пор не выпускал из кулака. После чего оба жалобщика поклонились, и каждый пошел своей дорогой.

Настала очередь Бу-Аказа и безногого.

"Господин кади, — начал Бу-Аказ, — я приехал из далекого города, чтобы купить товар на этом рынке. У ворот города я встретил вот этого безногого, который сначала попросил у меня милостыню, а потом стал умолять позволить ему сесть на лошадь сзади меня, сказав, что не рискует показаться на улицах, ибо он, несчастное пресмыкающееся, опасается быть затоптанным людьми, мулами и верблюдами. Я дал ему милостыню и посадил сзади на лошадь. Но по прибытии на площадь он не захотел слезать, заявив, что лошадь не моя, а его, и, когда я пригрозил ему судом, ответил: "Ба! Кади очень умный человек и конечно поймет, что лошадь принадлежит тому из двух, кто не может обходиться без нее". Вот дело во всей его подлинности, господин кади. Клянусь в этом Магометом!"

"Господин кади, — начал безногий, — я ехал по своим делам на рынок этого города на принадлежащей мне лошади, как вдруг на обочине дороги увидел сидящего человека, который, казалось, вот-вот испустит дух. Я приблизился к нему и спросил, не случилось ли с ним чего. "Со мной ничего не случилось, — ответил он, — но я до смерти устал, и если ты милосерден, то отвезешь меня в город, там у меня дела. А когда мы доберемся до Базарной площади, я слезу, умоляя Магомета ниспослать тому, кто оказал мне помощь, все, что он только пожелает". Я сделал так, как хотел этот человек; каково же было мое удивление, когда, приехав на площадь, он попросил меня слезть, сказав, что лошадь принадлежит ему. После такой странной угрозы я доставил его к тебе, чтобы ты рассудил нас обоих. Вот как обстоит дело во всей его правдивости: клянусь в этом Магометом!"

Кади велел каждому повторить свои показания. Затем, подумав немного, сказал: "Оставьте мне лошадь и приходите завтра".

Лошадь отдали кади, а Бу-Аказ со своей стороны и безногий со своей, поклонившись, удалились.

На следующий день не только тяжущиеся стороны, но и большое число любопытных собрались в суде. Важность и трудность дел вызвали наплыв зрителей.

Кади следовал тому же порядку, что и накануне. Вызывают талиба и крестьянина. "Ну, — обратился кади к талибу, — вот твоя жена, забирай ее; она в самом деле твоя". Затем он поворачивается к чаушам и говорит, показывая на крестьянина: "Пятьдесят ударов палками по пяткам этому человеку".

Талиб увел свою жену, а чауши не поскупились на пятьдесят палочных ударов по пяткам крестьянина.

Вызывают участников второго дела. Торговец маслом и мясник подходят. "На, — обратился кади к мяснику, — вот твои деньги; ты действительно вынул их из кармана, и они никогда не принадлежали этому человеку".

Затем он поворачивается к чаушам и говорит, показывая на торговца маслом: "Пятьдесят ударов палкой по пяткам этому человеку".

Мясник унес свои деньги, и чауши наградили пятьюдесятью палочными ударами торговца маслом.

Дело дошло до третьей тяжбы. Бу-Аказ и безногий приблизились.

"А, это вы!" — сказал кади.

"Да, господин судья", — ответили вместе оба жалобщика.

"Узнаешь ли ты свою лошадь среди двадцати других лошадей?" — спросил судья Бу-Аказа.

"Конечно", — отвечал Бу-Аказ.

"А ты?"

"Несомненно", — ответил безногий.

"Ступай со мной", — обратился судья к Бу-Аказу.

И они ушли вместе.

Бу-Аказ узнал коня среди двадцати других.

"Хорошо, — сказал судья. — Жди меня в суде и пришли мне своего противника".

Бу-Аказ вернулся в суд и, передав данное ему судьей поручение другой стороне, стал ждать кади.

Безногий отправился на конюшню так быстро, как позволяли ему больные ноги. Но так как глаза у него были здоровые, он сразу двинулся к лошади и указал на нее пальцем.

"Хорошо, — сказал судья, — ступай и жди меня в суде".

Кади вновь занял свое место на циновке, и все с нетерпением ждали безногого, который из-за своего увечья не мог угнаться за ним.

Через несколько минут безногий, запыхавшись, явился.

"Лошадь твоя, — сказал кади Бу-Аказу, — забери ее с конюшни".

Затем он повернулся к чаушам и сказал, указывая на безногого: "Пятьдесят ударов палкой по заднице этому человеку".

Так как он был человек справедливый, физический недостаток виновного заставил его изменить место приложения наказания.

Бу-Аказ пошел за своей лошадью, а чауши наградили безногого пятьюдесятью палочными ударами.

Вернувшись домой, кади увидел дожидавшегося его Бу-Аказа.

"Ты недоволен?" — спросил его судья.

"Нет, напротив, — отвечал шейх, — но я хотел тебя видеть, чтобы спросить, по какому наитию ты вершишь правосудие, ибо не сомневаюсь, что и два других решения так же справедливы, как и мое. Я не торговец, я Бу-Аказ, шейх Фердж'Уа; прослышав о тебе, я решил сам познакомиться с тобой".

Кади хотел поцеловать руку Бу-Аказа, но тот остановил его.

"Послушай, — сказал он, — мне не терпится узнать, как ты понял, что женщина и впрямь была женой талиба, что деньги принадлежали мяснику, а моя лошадь была действительно моей".

"Это очень просто, господин, — ответил судья. — Ты видел, что я оставил у себя на ночь женщину, деньги и лошадь".

"Да, видел".

"Так вот, в полночь я велел разбудить женщину и привести ко мне. "Наполни мою чернильницу"", — сказал я ей.

Тогда она со знанием дела, как будто выполняла это не раз в своей жизни, взяла мою чернильницу, вынула из нее затычку, тщательно вымыла и положила обратно в футляр, а потом налила чернил. Я сразу сказал себе: "Если бы ты была женой крестьянина, то не сумела бы вычистить чернильницу. Значит, ты жена талиба"".

"Хорошо, — сказал Бу-Аказ, одобрительно кивая. — С женщиной все ясно. Ну, а деньги?"

"С деньгами другое дело, — отвечал судья. — Ты заметил, что торговец весь был в масле, а главное, руки у него были масленые?"

"Ну, конечно".

"Так вот! Я взял деньги и положил их в чашу с водой. Утром я проверил воду. На поверхности — никаких следов масла. И я сказал себе: это деньги мясника, а не торговца маслом. Если бы это были деньги торговца, они были бы масленые и масло поднялось бы на поверхность воды".

Бу-Аказ снова одобрительно кивнул.

"Хорошо, — сказал он, — с деньгами ясно, а моя лошадь?"

"Ах, это совсем другое дело, и до сегодняшнего утра я был в большом затруднении".

"Стало быть, безногий не узнал свою лошадь?" — спросил Бу-Аказ.

"Нет, узнал, и так же быстро, так же определенно, как ты".

"И что же?"

"Приводя вас по очереди на конюшню, я вовсе не собирался проверять, узнаете ли вы лошадь, главное было — узнает ли вас лошадь. Так вот, когда ты подошел к лошади, лошадь заржала, а когда приблизился безногий, лошадь взбрыкнула. Тогда я сказал себе: "Лошадь принадлежит тому, у кого здоровые ноги, а не калеке" — и отдал тебе твою лошадь".

Бу-Аказ задумался, а потом промолвил: "С тобой сам Всевышний. Это ты должен бы быть на моем месте, а я на твоем. Правда, в том, что ты достоин быть шейхом, я уверен, а вот в том, что я способен стать кади, у меня уверенности нет".

ЛАГЕРЬ ДЖЕМИЛА

В апреле 1838 года экспедиция в Русикаду, удачно, а главное, умело проведенная генералом Негрие, доказала, что из этой точки, рядом с которой находится порт Стора, легко можно за два-три дня сообщаться с помощью конвоя с Константиной.

В сентябре маршал Вале сам отправился в Константину и взял на себя командование экспедиционной колонной, которая должна была возобновить разведку местности от Русикады до Сторы.

Заложив первый камень Филипвиля, маршал Вале поплыл в Алжир, строя планы закончить год разведкой дороги, которая по суше соединит Константину с Алжиром и позволит позднее подчинить всю ту часть Кабилии, что расположена между этой дорогой и побережьем.

Перед отъездом маршал Вале оставил инструкции генералу Гальбуа; сам же он собирался подготовить экспедиционную колонну, которая выйдет из Алжира, в то время как генерал Гальбуа двинется из Константины. Обе колонны соединятся в Сетифе.

Четвертого декабря, в день святой Варвары, покровительницы артиллеристов, обе колонны вышли: одна из Алжира, другая из Константины.

За несколько дней до этого начался сезон проливных дождей, и едва колонны тронулись с места, как пехота, уже стоявшая биваком в лагере л'Арба, в целом дне пути от Алжира, получила контрприказ и остановилась.

Погода в Константине была такая же скверная, как и в Алжире. Но, поскольку дальнейшее продвижение нельзя было отменить на востоке с той же легкостью, что и на западе, отряд продолжал свой путь.

Так что 4 декабря 3-й Африканский батальон легкой пехоты установил свои палатки в Махалле. Но, осажденный с этого дня вплоть до 8-го числа дождями и ураганами, без каких-либо известий от главнокомандующего, не имея продовольствия и дров, потеряв уже двух людей, задохнувшихся в промозглом холоде, в предвидении еще большей катастрофы, вызванной бездействием, на которое он был обречен посреди топкой грязи своего бивака, — командир соединения собрал совет, который единодушно решил, что надо сняться с лагеря и отойти к Миле.

После трех часов марша майор Шадейсон из 3-го Африканского батальона расположил лагерем свой отряд рядом с 19-м полком легкой пехоты, оказавшим ему некоторую помощь с провизией. Они находились тогда в пункте, называвшемся Айн-Смара. Погода улучшилась, вследствие чего удалось отправить сорок больных в Милу.

Утром 11 декабря вся экспедиционная колонна собралась на биваке Айн-Смары. Главнокомандующий сразу двинул ее вперед, и 12-го к вечеру он во главе кавалерии прибыл в Джемилу. Пехота, остановленная надвигавшейся темнотой и естественными препятствиями на местности, стала лагерем в нескольких льё оттуда. Около двадцати ружейных выстрелов, целивших в наши бивачные огни, дали знать, что мы уже не в дружеском краю.

Тринадцатого, в восемь часов утра, вся дивизия собралась на плато посреди руин Джемилы.

После полудня генерал устроил смотр всем своим войскам, и кабилы, собравшиеся на соседних горах, словно на ступенях амфитеатра, присутствовали на этом смотре.

С наступлением вечера выстрелы возобновились, но на этот раз стрельба была куда более интенсивная и плотная, чем в предыдущую ночь.

Четырнадцатого, перед отходом экспедиционной колонны в Сетиф, решено было, что триста человек из Африканского батальона, подразделение пехоты и подразделение инженерных войск займут позицию в Джемиле. Была выбрана наименее уязвимая точка плато, и колонна тронулась в путь, оставив гарнизон, не очень-то полагавшийся на окружавшие его руины как на опорную позицию, а главное, не очень-то надеявшийся на дружеские чувства со стороны соседних племен.

Скажем несколько слов о Джемиле, о занимаемом ею местоположении и о руинах, оставленных там римлянами, которые усеяли руинами весь мир. Джемила находится примерно в тридцати льё к западу от Константины, в десяти льё от Сетифа и в двадцати льё от побережья, в местности суровой и дикой. Если судить по разбросанным на земле обломкам сооружений, здесь, должно быть, существовал город, не лишенный великолепия; очертания его были крайне неровными, и построен он был на весьма изрезанном плато. С юга над ним возвышается высокая гора, к которой примыкает плато, затем оно крутыми склонами спускается к долине Уэд-Джемила, окаймляющей его с севера. Наконец, на востоке и западе границей ему служат два глубоких, обрывистых оврага. По этим оврагам текут два ручья, впадающие в Уэд-Джемилу.

Плато орошается ирригационным каналом искусной работы: вода в него попадает из ручья, который течет по оврагу, расположенному в полульё к западу оттуда. Этот водовод проходил примерно в пятидесяти метрах от места, где наши солдаты поставили свой лагерь, и приводил в движение несколько мельниц, возвышающихся на северо-западной оконечности плато.

Неподалеку от этого места стоял прекрасный дуар, но при приближении наших войск жители подожгли его, и, когда наши отряды прибыли, он был полностью уничтожен. Пожар этот не только лишал нас значительных ресурсов, но и показывал меру чувств населения по отношению к нам.

Между этим дуаром и нашим лагерем простиралось пространство примерно в пятьсот метров, целиком покрытое руинами, среди которых величаво возвышается триумфальная арка, посвященная Марку Аврелию Северу Антонину. Эта арка прекрасно сохранилась; она изящна по форме и особенно примечательна остатками резьбы, отличающейся необычайной чистотой линий; ее венчает фронтон, на котором находится латинская надпись, сделанная прописными буквами; вот ее копия:

IMP. CAES. М. AVRELIO SEVERO ANTONINO РЮ FELICI AVG. PARTHICO MAXIMO BRITANNICO МАХ. GERMANICO MAXIMO PONT. MAX. TRIB. PONT. XVIIII COS. НИ IMP. III P. P. PROCOS. ET JVLIAE DOMNAE PIAE FELICI AVG. MATRI EJVS ET SENATUS ET PATRIAE ET CASTRORVM ET DIVO SEVERO AVG. PATRI IMPERAT. CAES. M. AVRELI SEVERI ANTONINI PII FELICIS AVG. ARCVM TRIVMPHALEM A SOLO D. D. RES P. FECIT, l[22]

На некотором расстоянии от триумфальной арки среди фруктовых деревьев, в ту пору без листьев, встают три прекрасные стены из огромных тесаных камней, составлявшие, должно быть, часть храма. Два аиста избрали их местом жительства.

Наконец, на восточном склоне плато на небольшом расстоянии от лагеря виднелись остатки прекрасного театра с полукруглыми скамьями.

К несчастью, живописность места не могла искупить ненадежность положения отряда. Поэтому, стоило предоставить наших солдат и офицеров самим себе, как они наперегонки принялись возводить сухую каменную кладку, которая призвана была защищать их, лежащих или сидящих, от пуль врага. Еще до наступления темноты они обрели укрытие от неожиданных нападений. Солнце зашло, спустилась тьма, стремительная и непроглядная.

И тогда, побуждаемые криками своих женщин, кабилы растеклись по всему плато и превосходящими силами стали неудержимо теснить там наши аванпосты, и те, слишком слабые, чтобы противостоять им, были вынуждены отойти к укрепленному лагерю. При этом отступлении далеко не один солдат, преследуемый или схваченный за лямки своего мешка, спасением был обязан проворству, с каким он оставлял этот мешок в руках тех, кто за ним гнался.

Пятнадцатого днем все подступы к лагерю стали похожи на базар, где арабы под предлогом продажи нашим солдатам листьев табака, инжира и сушеных орехов наблюдали за фортификационными работами.

С приходом ночи рынок превратился в блокгауз, а торговцы — во врагов. Наши солдаты устроили засаду; но один бедняга, не сумевший сдержать кашель, выдал западню. Засада состояла из пятидесяти человек под командованием лейтенанта Тришарду. Амфитеатр под открытым небом, со скамьями из великолепных тесаных камней, служил им укрытием.

Предупрежденные этим кашлем, кабилы с дикими криками бросились бежать через развалины Джемилы. Наши солдаты ожесточенно преследовали их, и те даже не пытались защищаться. Два кабила были убиты. Никто из наших людей не был даже ранен.

Весь остаток ночи кабилы возобновляли попытки атаки, пробираясь по камням легко и неслышно, словно шакалы, а как только их обнаруживали, начинали визжать так же пронзительно, как эти звери.

Стрельба со стороны кабилов была весьма оживленной в противоположность нашей, ибо мы берегли порох. Маленький редут с разбивавшимися о его стены волнами врагов походил во всех отношениях на корабль, который берут на абордаж. В течение получаса длился ожесточенный рукопашный бой, наши солдаты били кабилов штыками, а те в ответ стреляли из пистолетов и бросали камни. Что касается этих метательных снарядов, то кабилам не приходилось далеко ходить за ними: они вытаскивали их из оборонительного сооружения и кидали в наших солдат.

Приближение дня положило конец этому сражению, одному из самых ожесточенных, какие выпали на долю нашего отряда; кабилы отступили со страшными криками, сделав на прощание несколько выстрелов наугад и оставив нам пять или шесть раненых.

Пятнадцатого — точно такой же базар, что и накануне, та же безоблачность отношений. Два убитых кабила были выставлены на самом видном месте. Но предполагаемая цель так и не была достигнута. Если при жизни у этих убитых были родные или друзья среди торговцев табаком, инжиром и орехами, то те и вида не подавали, что узнали мертвых.

Ночи сопутствовала новая битва, но уже на расстоянии. Предыдущее сражение заставило призадуматься нападавших.

Шестнадцатого днем рынок открылся так же, как накануне и третьего дня. Но оба трупа исчезли.

Вечером колонна из Сетифа вернулась в Джемилу, имея два десятка раненых. На своем пути она уничтожила все — и людей, и деревни.

Через полчаса после того, как прибыла эта первая колонна, появились триста солдат, оставленных в Махалле. Они сопровождали обоз с вином, который им поручено было дождаться и охранять.

Несмотря на воссоединение всех наших сил, кабилы не переставали полночи жечь порох. К счастью, никого не ранило.

Невзирая на удаленность Константины и начавшийся дождливый сезон, в планы генерала входило сохранить пост в Джемиле. Африканский батальон легкой пехоты, артиллерийское подразделение и подразделение инженерных войск, то есть в общей сложности шестьсот семьдесят человек, были определены для выполнения этой задачи. Гарнизону было отпущено по тридцать патронов на человека; правда, удалось добиться еще по пятнадцати, опять же на каждого; однако майор Шадейсон, предвидя то, что должно было произойти, держал этот резерв в секрете, чтобы обеспечить разумное использование столь малых ресурсов.

Колонна ушла, оставив шестьсот семьдесят человек посреди этого древнего мертвого города, и в направлении, каким она следовала, долго еще слышался постепенно стихавший шум стрельбы. Это кабилы, сопровождая тех, кто уходил, обещали в то же время тем, кто оставался, продолжение сражений, пример которых уже имелся.

Полевой госпиталь забрал тех, кто был ранен в три предыдущие ночи, и оставил на месте двух своих солдат, получивших смертельные ранения.

Остаток этого дня был употреблен на то, чтобы продолжить прежние работы и возвести укрепление для трехсот человек Африканского батальона, прибывших из Махал-лы. Весь гарнизон принял участие в этих работах, поскольку нельзя было терять время.

Восемнадцатого числа кабилы, которые накануне довольствовались тем, что с вершин своих гор наблюдали за нашими солдатами, спустились толпой и около десяти часов утра начали стрельбу, прекратившуюся лишь с заходом солнца 22-го. Меньше чем за полчаса все плато Джемилы было заполнено, и началась настоящая арабская осада по всем правилам. Женщины, незанятые приготовлением пищи, стали зрительницами и подбадривали своих бойцов громкими криками. По их возбуждению и жестам, на которые они не скупились, подталкивая вперед тех, кого наши пули отгоняли от стен, нетрудно было догадаться, что, в случае если наш лагерь будет взят, мы найдем в них не самых слабых врагов.

Однако этим многочисленным атакам, скорее шумным, чем серьезным, наши солдаты, находившиеся под безупречным командованием, противопоставляли молчание и дисциплину, в которой, как понимал каждый, и заключалась наша общая сила. По приказу офицеров, наблюдавших за малейшими передвижениями кабилов, солдаты делали лишь одиночные выстрелы, когда враг, осмелев, оказывался в пределах досягаемости нашего оружия.

Днем стрельба нападающих немного стихла, но не прекратилась.

Во французском отряде находился арабский вождь, взявшийся поддерживать наши хорошие отношения с населением, которое днем становилось торговцами, а ночью — воинами. Человек этот вовсе не собирался обманывать нас, он ошибался, вот и все. Единственный пункт, по которому он не ошибся, было упорство, с каким кабилы будут продолжать раз начатые военные действия. По его настоянию в Константину отправили гонца.

Девятнадцатого числа, при первых проблесках дня, наши солдаты увидели силы, вдвое увеличившиеся по сравнению со вчерашними; на двадцать льё вокруг все кабилы получили предупреждение и сбежались. Окружающие горы превратились в ступени огромного цирка, которые были заполнены врагами, собравшимися атаковать наших солдат, или зрителями, желавшими присутствовать при их истреблении.

В какой-то миг вся эта масса, скатившись с гор на плато, ринулась на наш бруствер, и такой удар несомненно опрокинул бы его, если бы на расстоянии двадцати шагов прицельный огонь не уложил на землю человек двадцать. Их падение и блеск штыков, сверкавших на солнце, заставили арабов поспешно отступить, что позволило многим солдатам вздохнуть свободнее, чем несколькими секундами раньше.

Между тем такое постоянно повторяющееся бегство врагов, которые на самом деле сошлись с нами врукопашную всего лишь один раз, вселяло в наших солдат большую веру.

Как видите, этот день, 19-е, начался хорошо, и не все надежды были бы потеряны, если бы только наш гонец добрался до Константины. Однако наш маленький гарнизон тревожила большая забота: солдаты начали ощущать нехватку воды; в пятидесяти метрах от стен лагеря протекал довольно широкий, но неглубокий ручей, в котором невозможно было черпать воду. Чтобы наполнить бидоны, каждый из которых вмещал девять литров, приходилось пользоваться маленькими котелками, делавшими операцию долгой и трудной; к тому же при каждой такой попытке добыть воду приходилось биться врукопашную, оставлять на месте раненых, а главное, тратить много патронов: мы ведь уже говорили, что патронов нашим солдатам не хватало почти так же, как и воды.

Тот, чьей любезности мы обязаны этими подробностями, был полковой хирург, доктор Филипп. В столь серьезных обстоятельствах, когда речь шла о том, чтобы обходиться без воды либо по непомерной цене добывать по стакану воды в день на каждого человека, майор вызвал доктора Филиппа и спросил его, сколько дней человек может обходиться без воды; полковой хирург ответил, что если есть возможность выдавать каждый день водку, можно не пить неделю, ограничиваясь несколькими каплями водки.

Доверие к командирам было так велико, что эти слова произвели магическое действие, и в ответ на обещанные три стаканчика водки в день каждый и думать забыл о воде и твердо держался на своем посту.

Количество врагов увеличивалось на глазах; по точной оценке число нападающих могло бы достичь двух с половиной или трех тысяч, и, по мере того как увеличивались их силы, стрельба становилась непрерывной, и ее треск не прекращался ни днем, ни ночью.

Положение становилось все более серьезным, поэтому в ночь с 19-го на 20-е в Константину отправили второго гонца.

Девятнадцатого на протяжении дня начали возводить земляные насыпи для безопасности передвижения внутри лагеря, и в вырытой траншее, на глубине в один метр, обнаружилась великолепная мозаика; но, поскольку воды не было, мозаику отмыли мочой землекопов. Каждый поспешил внести свою долю, восторгаясь, по мере их появления, разнообразием красок и правильностью рисунка.

Двадцатого несколько вождей верхом на лошадях пытались двинуть на нас колонну, но заставить арабов пойти при свете дня на приступ — задача трудная. Ударов ятаганов и палок оказалось недостаточно, чтобы вынудить землекопов покинуть свой пост, и лагерь смог насладиться зрелищем нескольких отдельных мужественных поступков.

Пять или шесть человек, по всей видимости вожди, подошли на расстояние шестидесяти или восьмидесяти шагов от укрепления, выкрикивая невнятные слова, которые не могли быть ничем иным, кроме как грубыми оскорблениями и вызывающими угрозами. Эти люди стали мишенью для наших лучших стрелков, которые перебили их всех. Когда один человек падал, двадцать бросались подбирать труп, что давало солдатам возможность стрелять без промаха; таким образом было убито больше сотни человек.

Хотя наши солдаты находились в укрытии, враг тоже, благодаря непрерывному огню, убил и ранил у нас несколько человек. Горе было тому удальцу, кого любопытство толкало встать во весь рост в своей палатке или за оборонительными сооружениями, достигавшими всего лишь метра в высоту.

В подобных обстоятельствах роль полкового врача, если он сумел завоевать доверие солдат, заключает в себе нечто чудесное и даже сверхчеловеческое. Так, несмотря на свои страдания, раненые умоляли доктора Филиппа не подвергать себя опасности, ведь от его жизни зависело столько других жизней. "Доктор, — падая, кричали ему солдаты, — не беспокойтесь и не подходите, дождитесь ночи, а пока мы сами перевяжем себе раны платками. Что с нами станет, если эти негодяи убьют вас или опасно ранят? Мы же все пропадем".

И доктор Филипп действительно следовал этому совету, если только речь не шла о тяжелом ранении, когда нельзя было ждать.

Мы уже упоминали, что два смертельно раненных солдата были оставлены в Джемиле колонной; один из них вскоре умер; второй, проявляя стойкость, мужественно переносил боль, но нестерпимо страдал от жажды.

Из девяти литров воды, которые сберег хирург, оставалось всего лишь два: на целебные настои и на повязки ушло семь. Враг не отступал, и блокада могла длиться сколько угодно, так что напрасно несчастный умирающий просил пить то с яростными криками, то с отчаянием в голосе; он был приговорен, ему все равно предстояло умереть, и было бы преступлением отдать ему часть воды — она могла понадобиться другим раненым, хотя бы одного из которых смерть, возможно, пощадит.

Хирург таким образом был вынужден не только отводить от него глаза, но и бросить его на произвол судьбы; правда, он дал ему остававшийся у него лимон., и несчастный умер, прижавшись губами к корке лимона, сок из которого он высосал до последней капли. Двум оставшимся литрам воды предстояло породить множество других сцен, увы, такого же рода, как эта, а между тем прошло всего лишь три дня с тех пор, как стала ощущаться нехватка воды.

Чтобы точнее оценить создавшееся положение и лучше понять дальнейшее, надо хотя бы раз увидеть, сколь насущна потребность утолить жажду у солдата, чьи губы иссушены патронами, особенно если этот человек ранен и потерял кровь. Поэтому один раненый, дотащившись до палатки хирурга для перевязки и увидев покрасневшую от крови воду, в которую доктор Филипп окунал губку, и думать забыл о своей ране. "Доктор, — сказал он, — умоляю, дайте воды". — "Но, — возразил доктор, — если ты выпьешь эту воду, ничего не останется для перевязки раненых". — "Дайте напиться, умоляю, и не перевязывайте меня", — отвечал раненый. "А как быть с другими?" — спросил доктор. "Хорошо! Дайте мне пососать губку, другие пососут ее в свою очередь". Его просьба была удовлетворена.

И вскоре солдаты, узнав, что, когда они придут на перевязку, доктор даст им пососать губку, сами подставляли себя под выстрелы и получали новые ранения в надежде, что с помощью этого нового средства они смогут хоть немного утолить жажду.

Среди таких безотрадных сцен один любопытный эпизод обнаружил необычайную смекалку солдат. У капитана Монтобана был пес по кличке Фанор, который, страдая вместе с другими от жажды, решился в конце концов перепрыгнуть через стену, чтобы напиться воды в ручье.

При первой же попытке сделать это ружейные выстрелы напугали его; но жажда оказалась сильнее страха: он по собственной воле принял решение и сквозь град пуль бросился к ручью.

Там ему не понадобились ни бидон, ни котелок, и, напившись вдоволь, он, радостный, вернулся в лагерь. Безнаказанность сделала его более смелым, и в последующие дни Фанор в свое удовольствие бегал утолять жажду по два, а то и по три раза в день, в зависимости от своих потребностей. Двух зефиров, завидовавших счастью Фанора, осенила идея: привязать ему к носу губку. Утоляя жажду, Фанор обязательно опускал нос в воду, губка пропитывалась водой, и, возвращаясь в лагерь, пес приносил в губке воду, по объему равную содержимому стакана: с ее помощью два зефира терпеливее других переносили общее бедствие.

Еще было замечено, что за ночь обильная роса собиралась капельками на стволах ружей; и солдаты, вместо того, чтобы прикрывать стволы, стали выставлять их наружу, так же как и лезвие своих сабель, а потом лизали эти лезвия и стволы и таким образом приносили себе некоторое облегчение.

Один из командиров, капитан Мекс, исполнявший обязанности помощника интенданта, поставил свою палатку напротив палатки доктора Филиппа, и, поскольку его палатка, находясь под прямым огнем, подвергалась сильной опасности, доктор вознамерился приютить его в своей, более защищенной.

Однако подобный довод был не лучшим способом склонить капитана Мекса к такому решению, и, чтобы переманить его под свой кров, хирург предложил ему партию в пикет.

В это время один ротный солдат вызвался вырыть углубление в палатке капитана, где тот мог бы спокойно спать ночью; однако при первом же ударе лопаты пуля прошила солдату сердце.

С этой минуты капитану не разрешалось возвращаться в свою палатку, и до конца блокады он оставался гостем доктора Филиппа.

В ночь с 20-го в Константину отправили третьего посланца, но утром 21-го он вернулся в лагерь: ему не удалось пройти сквозь вражеские линии, и в него было выпущено такое количество пуль, что он чудом остался жив.

Возвращение этого человека повергло лагерь в глубокое уныние, ибо неудавшаяся попытка пересечь арабские линии вызывала опасение, что два других гонца попали в руки врага и, следовательно, не смогли выполнить возложенное на них поручение.

Впрочем, пример доктора Филиппа пошел на пользу. В лагере пошли в ход все имевшиеся там колоды карт — и чтобы обмануть жажду, и чтобы обмануть смерть, окружавшую лагерь со всех сторон.

Ночью отправили четвертого посланца, на этот раз верхом. Копыта его лошади обернули тряпками. На рассвете он вернулся: как и третьему, ему не удалось прорваться.

День 21-го и ночь с 21-го на 22-е были ужасны. Вот уже два или три дня люди с нетерпением ждали часа, когда будут резать быка или барана, оспаривая друг у друга кровь, вытекавшую из артерии. В последние часы этой последней ночи некоторые вспороли себе руки, чтобы напиться крови из собственных ран.

Поэтому угрюмая печаль овладела осажденными, когда утром они увидели, как возвращается четвертый гонец: его возвращение отнимало у них последний шанс на спасение. На мгновение возникла идея сняться с лагеря и штыками пробиться сквозь тучу арабов, но для этого пришлось бы оставить раненых на милость врага, так что это предложение, сделанное некоторыми, не нашло серьезного отклика.

Между тем наступил час, когда невозможность предпринять какие-либо дальнейшие действия стала роковым образом накладываться на сложившиеся обстоятельства. У хирурга не было больше ни воды для промывания ран, ни перевязочного материала. Внезапно на северо-востоке, на горе Улед-Якуб, показался многочисленный отряд всадников во главе с человеком, закутанным в белый бурнус и казавшимся их вождем.

Наши солдаты подумали, что подходит вражеское подкрепление и, радуясь возможности покончить со всем в решающей битве, приготовили оружие, но, к величайшему своему удивлению, заметили, что при появлении вождя, застывшего, словно конная статуя, на самом высоком пике скалы, стрельба прекратилась, как по волшебству. Но этого, по-видимому, оказалось мало, ибо вождь подал знак, широко распахнув свой бурнус, который затрепетал, будто парус, сорвавшийся с мачты; и тогда кабилы — мужчины, женщины, дети, всадники — начали отступать, потом, как если бы отступление это совершалось недостаточно быстро, на глазах у всех от вождя, сидевшего на лошади, отделилось человек тридцать, и ударами ятагана плашмя и палками погнали кабилов перед собой, подобно тому как пастухи гонят своим посохом самые мелкие и самые послушные стада.

Затем, когда пространство было расчищено, этот человек пустил свою лошадь галопом и один, без свиты, приблизился к лагерю; показав дорогу на Константину, он сказал нашим солдатам: "Ступайте, и если вас опять попробуют остановить, отвечайте, что вы друзья Бу-Аказа".

Это действительно был шейх Фердж'Уа, который, узнав, что со стороны одного из его двенадцати племен нашим солдатам грозит опасность, только что нами описанная, явился сюда, миновав одиннадцать других племен, и, подобно Всевышнему, единым своим дыханием разгоняющему небесные облака, прогнал эту тучу кабилов одним взмахом своего бурнуса.

Свидетелем столь поразительной защиты стала триумфальная арка, камни которой господин герцог Орлеанский хотел пронумеровать, чтобы затем воссоздать ее в Париже и сделать новым украшением будущей площади Карусели.

БЕНИ-АДЕСЫ И ГАШАШИА

Как в средние века во Франции, как и поныне в Испании, в Алжире есть свои цыгане. Их называют "бени-адесы", или "чечевичные дети". Племя это, как правило, презираемо другими племенами, хотя оно, как и они, исповедует ислам. Мужчины этого племени никогда не обрабатывают землю. Они игроки и мошенники. Их женщины занимаются проституцией, они носят особый наряд, пользуются большой свободой, дают советы и гадают с помощью кулька муки, которую они высыпают на руку, отрезав уголок кулька.

Бени-адесы, так же как цыгане или евреи, как все гонимые или кочевые племена, вступают в браки исключительно между собой. Для этого довольно двух свидетелей, изредка зовут кади.

Мы говорили, что они мошенники. Вот один из трюков, к которым они обычно прибегают на различных рынках, где их часто можно встретить.

Встав на пути крестьян, которые везут кто продукты питания, кто товары на продажу, они высматривают тех, кто едет на хороших мулах. Чем красивее мул у крестьянина, тем больше вероятности, что вслед за ним поедет другой — на хилом, тщедушном муле. В пути оба крестьянина побеседуют и, не зная друг друга, подружатся. Тут бе-ни-адес приближается к крестьянину с мулом похуже и, остановив его, ходит вокруг, разглядывает мула, изучает его, восторгается цветом шерсти, крепостью ушей, ясностью глаз, изяществом морды и предлагает за него 40 дуро.

Крестьянин отказывается, хотя это в три раза превышает стоимость мула. Тут в разговор вмешивается крестьянин с хорошим мулом, предлагая вместо соседа и за ту же цену своего мула, который стоит вдвое дороже, но у бени-адеса свои соображения: он хочет не этого, а другого; он упорствует, крестьянин тоже; на всякий случай он назначает крестьянину свидание в известном месте: если крестьянин передумает, то может привести туда мула, и 40 дуро будут его дожидаться.

Беседа между двумя попутчиками продолжается: один спрашивает другого, почему он не захотел продать такого плохого мула за столь высокую цену. Тот со слезами на глазах рассказывает, что мул достался ему по наследству или что это подарок друга. И в том и в другом случае умирающий или даритель заставил его поклясться, что он никогда не продаст мула, разве что обменяет. Хозяин хорошего мула тут же находит выход: раз тому позволено обменять мула, он предлагает взамен своего, и, поскольку у него нет подобных поводов для отказа, он пойдет к цыгану и продаст ему мула. После долгих убеждений тот соглашается, и они меняются мулами. Крестьянин спешит со столь высоко оцененным бени-адесом мулом туда, где бени-адес должен его дожидаться. Но бени-адес находится на другом краю селения и ждет там своего приятеля-обманщика, а так как мул хорош, садится сзади и отправляется на соседний рынок, чтобы получить там барыш от только что проведенной сделки.

Если же, напротив, араб едет на рынок, чтобы продать мула или лошадь, редко бывает, чтобы за четверть льё до деревни к нему не пристал какой-нибудь бени-адес и не вступил с ним в разговор, искоса поглядывая на животное, от которого хочет избавиться хозяин; через несколько минут животное досконально изучено. Если у него имеется недостаток, бени-адес о нем уже осведомлен, и тут начинается сделка, известная у нас под выразительным названием "вымогательство". В зависимости оттого, насколько велик этот недостаток, приходится платить бени-адесу за его молчание один, два или три дуро. Тогда из хулителя он превращается в почитателя и следует за мулом или лошадью, восторгаясь их прекрасной статью, непревзойденными качествами, а так как бени-адес превосходный знаток лошадей, глупец, которого они ищут, вскоре находится.

Однажды крестьянин направлялся на рынок Сетифа, собираясь продать там свою лошадь или обменять ее; лошадь была старой, белой масти, довольно облезлой, и с таким количеством недостатков и изъянов, что бени-адес даже не дал себе труда перечислить их; впрочем, крестьянин простодушно признался ему, что охотно расстанется со своей лошадью, если ему дадут за нее три или четыре дуро. "Но что же ты будешь делать, оставшись без лошади? — спросил бени-адес. — Ведь лошадь тебе необходима". Араб хлопает себя по поясу и говорит: "О! У меня есть тридцать или сорок дуро, добавив их к двум-трем, которые я выручу за свою лошадь, можно будет обзавестись новой".

Тогда бени-адес предлагает безотлагательно совершить сделку. Хозяин хочет получить два или три дуро — так вот, два он готов заплатить сразу, а кроме того, он из добрых чувств поможет арабу купить другую лошадь. Покупка состоялась, два дуро уплачены, крестьянин слезает с лошади, бени-адес садится на нее, и так, беседуя, они продолжают путь.

Едва бени-адес оказывается в седле, как лошадь начинает хромать: крестьянин поздравляет себя, что избавился от нее до того, как обнаружилась хромота, которая еще больше сбавила бы цену; но бени-адес — честный человек, и, хотя это тот случай, когда покупку можно было бы вернуть, сделка остается в силе.

У въезда в Сетиф бени-адес встречает друга, которого он просит препроводить свое приобретение на конюшню; что же касается его самого, то он считает долгом чести не покидать нового друга и помочь ему купить пятилетнюю лошадь с полной гарантией отсутствия у нее недостатков. Вследствие чего они отправляются на поиски этого восьмого чуда света. Два-три раза крестьянин уже готов был сделать выбор, но по слову своего провожатого обнаруживал серьезный недостаток и продолжал поиск; наконец они приходят в какое-то место на рынке, где видят рыжую лошадь, рвущуюся из пут.

"Вот то, что мне надо", — говорит крестьянин; бени-адес выказывает некоторое сомнение: человек, которому принадлежит лошадь, чересчур ловок, и потому следует внимательно осмотреть лошадь. Выясняется, что возраст лошади определить нельзя, но что ей наверняка не больше девяти-десяти лет, что в конечном счете у нее нет недостатков, и крестьянин со спокойной душой может покупать ее. Запрашиваемая цена составляет двадцать пять дуро; бени-адес возмущается, это очень дорого, они пойдут в другое место и найдут что-нибудь получше; но вот против двадцати дуро он возражать не станет. Дважды торговец лошадьми давал уйти своим покупателям, а на третий окликнул их, и покупка состоялась за двадцать дуро наличными.

Крестьянин садится на новое свое приобретение, он не может удержать лошадь на месте, настолько она сильная. Он пустился в обратный путь к своему дуару, и всю дорогу лошадь ржала, била копытом о землю, подстегиваемая, вставала на дыбы — словом, проявляла невероятную силу и крайнюю живость.

Добравшись до деревни, лошадь проявляет уже не силу и живость, а редкую сообразительность: без всяких понуканий со стороны хозяина она направилась прямо к дому; никто не показывал ей конюшню, она сама туда вошла. Араб все больше и больше радуется сделанной покупке.

Пока всадник снимает седло, прибегает сын, видевший, как он проехал крупной рысью на новой лошади, и поздравляет отца с удачным приобретением; все складывается как нельзя лучше, ведь на следующий день крестьянину предстоит дальняя дорога.

Наступает утро, погода стоит скверная, собирается дождь, но это не так уж важно: отпустив поводья и дав волю такой резвой лошади, можно быстро добраться до места.

Наш араб пускается в путь, но с самого начала не понимает, что происходит с лошадью: шея у нее сталадряблой, глаз — тусклый, голова бессильно клонится, ни плеть, ни шпоры не помогают, она почти что не идет больше рысью, а если под ударами ей все же случается идти, то не столько перебирая ногами, сколько всем корпусом.

В довершение несчастья, как и предвидел всадник, пошел дождь, да такой, какой всегда бывает в Африке, — проливной. И дождь этот возымел странное действие: как в горных края то, что в долине проливается дождем, на вершины ложится снегом, точно так же и здесь — омыв кончики ушей и холку, дождь посеребрил их; арабу кажется, что лошадь его преображается не только духом, но и физически; спешившись, он обходит свою лошадь, берет в руки пук сена и обтирает ее: подобно платью пастушки г-на Планара, шкура четвероногого вновь целиком становится белой, и араб с изумлением узнает свою прежнюю лошадь.

Оказывается, под хвост ей положили имбирь, скакательные суставы натерли скипидаром, а ячмень для нее замочили в бутыли с вином. Кроме того, на тело ей наложили слой краски, и белую лошадь превратили в караковую.

Но съеденный ячмень переварился, скипидар испарился, имбирь выпал по дороге, а дождь смыл караковую краску, которая, к несчастью, оказалась не очень стойкой.

Тут арабу стала понятна сообразительность лошади, когда она сама отыскала свою конюшню.

Помимо бени-адесов, существует не то чтобы племя, но некий союз, некая корпорация, некая тайная организация. Это сообщество гашашиа, или курильщиков конопли.

Гашашиа обязан курить коноплю целый день, презирать опасность, не прикасаться к женщине и дать обет бедности. Ночи напролет он обязан охотиться на ежей или дикобразов, используя при этом собак, которых ему полагается любить не меньше, чем себе подобных, и окованную железом палку — единственное оружие, которое ему разрешается носить.

Гашиш, представляющий собой не что иное, как толченое семя конопли, курят в глиняных трубках размером с наперсток; двух-трех трубок бывает достаточно, чтобы довести человека до экстаза, то есть даровать ему наслаждение, неведомое прочим смертным.

Гашашиа ест мало, а зачастую и вовсе не ест; когда же он ест, то для него настоящий праздник полакомиться вместе со своими товарищами убитым им ежом или дикобразом. Для него нет большей радости, чем возвращение в город после убийства животного: в таком случае он обязан — ибо в сообществе гашашиа все расписано — так вот, в таком случае он обязан держать собак на железной цепи левой рукой, а палку — правой и нести на спине в полотняном мешке убитого дикобраза, причем колючки животного должны торчать, прокалывая полотно.

Когда гашашиа не спят и не предаются экстазу, они просто веселятся. Тот, кто занимается каким-нибудь ремеслом, обязан приносить плоды своего труда сообществу; он обязан, оставаясь голым и босым, в жалких лохмотьях, употребить все, что имеет, на украшение ошейников своих собак.

Впрочем, это корпорация людей в высшей степени мирных, полностью поглощенных гашишем и охотой; у них есть король, которому они подчиняются на протяжении целого года. Королем становится тот, кто в минувшем году убил больше всех дикобразов. Спасаясь от преследования собак, дикобраз зарывается в землю, тогда гашашиа вскрывают нору своими палками, и, как только нора вскрыта, собаки вытаскивают животное.

Чакер, один из беев Константины, предшественник Ахмеда, питал к гашашиа отвращение и приказывал вешать их у жерла пушек, вытягивавших свои стволы поверх крепостной стены; на казнь их вели с мешочком гашиша и трубкой, висевшими на груди.

Кстати, для казней в Константине существовала своя иерархия. Турок, учитывая их благородство, душили в ка-сбе. Арабов обезглавливали на рынках. Евреев же почти всегда сжигали.

Во время нашего пребывания в Константине мы очень близко сошлись с чаушем генерала Бело, служившим прежде у генерала Негрие, а еще раньше у Ахмед-Бея.

При генерале Бело служба его была настоящей синекурой. Генерал Негрие использовал его не один раз, и, возможно, мы расскажем, при каких обстоятельствах это происходило, зато при Ахмед-Бее работа у бедняги была тяжелой.

Как-то раз за одну только ночь ему пришлось отрубить восемьдесят три головы. При всей своей добросовестности и своем проворстве, с работой он покончил лишь к рассвету. В шесть часов утра, выйдя из касбы, он, подобно Августу, остановился, глядя на игравших в волчок ребятишек. Это свидетельствовало о невинности сердца славного Ибрагим-Чауша, рубщика голов.

Араб забывчив, лжив, но есть клятва, которую он никогда не нарушает, это клятва, данная им над ямкой Абд эль-Кадера.

Бу-Аказ, о котором я много рассказывал, отлично это знает. И тех, кто отдает себя в его власть, он всегда заставляет приносить клятву над ямкой Абд эль-Кадера. Если Бу-Аказ ведет переговоры с каким-то кабильским племенем, рассчитывая, что когда-нибудь ему придется положиться на его храбрость или преданность, он для начала посылает подарки старейшинам племени; в подарки эти входят платки, круглые греческие шапочки, перевязи и тому подобное. После чего он предлагает старейшинам прийти к нему или сам является на условленное место встречи. Собравшиеся вожди садятся кружком, Бу-Аказ роет ямку в центре этого кружка, велит принести и сложить в ямку финики, изюм, инжир; все вожди протягивают правую руку над ямкой и одновременно клянутся сообща победить или вместе умереть; к своей клятве они добавляют: "Да задушит Сиди Абд эль-Кадер того из нас, кто не сдержит слово", затем съедают то, что лежит в ямке, после чего расходятся.

Кабильские вожди связаны этой клятвой, и нет случая, чтобы она была нарушена.

Если кабильский вождь убьет другого, то джемаа — другими словами, совет старейшин, ибо кабильские племена делятся на маленькие республики — так вот, джемаа сжигает его дом, режет его стада и изгоняет его самого, и родные убитого вправе предать смерти убийцу, если встретят его, но он, со своей стороны, может помириться с родственниками жертвы, либо откупившись деньгами, либо выдав свою дочь замуж за сына убитого. После примирения убийца может вернуться в свое племя.

Бытующий закон возмездия порой был востребован и нашими солдатами. Однажды, оказавшись у племени улед-абд-ан-нур, стрелок спаги, неожиданно войдя в какой-то дом, узнал саблю своего брата, убитого некоторое время назад, во время экспедиции в это племя: не было ни малейшего сомнения в том, что хозяин жилища и есть убийца. Спаги потребовал отмщения, и отмщение было ему даровано: к нему доставили этого человека, которому товарищи спаги связали руки и ноги аксельбантом, предоставленным одним африканским стрелком. Представ перед полковником де Бургоном, на время ставшим верховным судьей, он был обвинен в убийстве, допрошен и признан виновным. Шейх эль-Араб вынес приговор, и решено было, что голову убийце отрубит сам брат погибшего.

Суд этот не лишен был некоторой торжественности. Председательствовал на нем, как мы уже говорили, полковник де Бургон, сидевший перед своей палаткой. На нем был ярко-красный длинный плащ, справа от председательствующего сидел шейх эль-Араб, слева — кади.

Казнь должна была происходить на южной стороне лагеря и, согласно обычаю, в ту минуту, когда солнце начинает исчезать за горизонтом. Кортеж тронулся в путь, пленника сопровождал почти весь лагерь; убийца по-прежнему был связан, и спаги тащил его с помощью аксельбанта.

Это был высокий, крепкий, полный жизненных сил мужчина, который скрепя сердце готовился к церемонии, где он должен был стать главным актером. Добравшись до места казни, представлявшего собой не что иное, как скотобойню, спаги поставил осужденного на колени и, зайдя с левой стороны, сказал ему: "Готовься предстать перед лицом Предвечного, он ждет тебя".

Но едва спаги успел вымолвить эти слова, как араб напрягся, собрав все свои силы, разорвал аксельбант, молниеносным движением схватил рукоятку сабли, которую спаги держал под мышкой, и вытащил ее из ножен.

Все присутствующие на казни были безоружны, за исключением кузнеца из 3-го стрелкового полка, и, прежде чем араб успел нанести удар, тот скрестил с ним оружие; но кабилы не очень сильны в фехтовании, особенно когда пользуются нашим оружием, и, еще до того, как осужденный успел отразить нападение, он был три или четыре раза пронзен клинком. Сражение, подобно старинным турнирам, происходило на глазах у трех-четырех тысяч человек, тело убитого осталось на поле битвы, и ночью его унесли абд-ан-нуры.

Приведем один факт, который, похоже, восходит к древним библейским временам: когда кабил умирает, тот из братьев усопшего, кто первым снимет какой-либо предмет с головы вдовы, имеет право жениться на ней.

Если, вместо того чтобы взять этот предмет, он зарежет козленка в ее честь, за ним остается то же право. Нет примеров того, чтобы какая-нибудь вдова пыталась нарушить такой договор.

Всем нам известен Бу-Маза, Козий отец, этот несчастный пророк, который, подобно блистательной Эсме-ральде, своим престижем был обязан прыгавшей вокруг него козе; этот новоявленный эль-Мохди, который должен был оставаться неуязвимым и прогонять наших солдат своим мечущим молнии взглядом и который, став пленником, кормился на луидор в день за счет правительства и забавлял любопытных парижан до того времени, как Февральская революция, которую он забыл предсказать, настолько напугала его, что он сбежал из Парижа и его поймали лишь в Бресте.

И вот Бу-Маза, человек с козой, Бу-Маза, скверный пророк, бежал, преследуемый нашими спаги, к побережью, на запад от Ринга.

Али, туземный кавалерист, сын нашего союзника аги Хаджи-Ахмеда, стремительно атаковал врага, бежавшего по всем направлениям, как вдруг внезапно на глазах у всех осадил свою лошадь и, привстав на стременах, приложил руку козырьком к глазам, устремив горящий взгляд на отдаленную точку.

Али был страшно возбужден; снова сев в седло и опустив руку, он пришпорил коня и с поразительной быстротой бросился вслед за беглецами. Два дня назад его сестру по имени Фатма похитили, и вот теперь какая-то девушка скакала впереди, окруженная солдатами Козьего отца.

По мере приближения к той группе, среди которой находилась девушка, Али все больше убеждался, что это в самом деле Фатма, и у него не осталось ни малейших сомнений на этот счет после того, как, выкрикнув во всю мощь своего голоса ее имя, он увидел, что девушка обернулась; однако повод ее лошади держал другой всадник, и она не могла управлять ею.

Но, услышав во второй раз крик брата и удостоверившись, что это Али скакал следом за ней, она выхватила из-за пояса кинжал и наклонилась к всаднику.

Вскрикнув, всадник упал. Снова получив возможность управлять конем, Фатма повернула назад: через десять секунд она была в объятиях Али, который привез ее к Хаджи-Ахмеду. Минуту спустя появился другой туземец: к ленчику его седла была привязана чья-то голова, а на руках он держал женщину; звали его Кедур.

Второй эпизод, похожий на тот, который мы только что рассказали, произошел одновременно с первым.

За неделю до этого дня тот, кто привез эту голову и эту женщину, женился; он взял в жены девушку по имени Сайда, но накануне она исчезла. Он нисколько не сомневался, что девушку похитили солдаты шейха и бросился вслед за ними со всей быстротой, какую могут придать лошади ярость и ревность, бушевавшие в сердце всадника.

Внезапно он заметил бедуина на коне, везущего за спиной у себя женщину. И тут все увидели, как лошадь Кеду-ра, пришпоренная им, встала на дыбы, потом метнулась вперед и понеслась вдоль карликовых пальм, словно не касаясь земли. Он догнал бедуина, убил его, отрезал ему голову, привязал ее к ленчику своего седла и вернулся, как мы уже сказали, с женщиной на руках.

В 1845 году часть колонны под командованием подполковника Форе во время передвижения была отрезана от основной колонны. Генерал проявил беспокойство относительно положения подполковника и отправился на его поиски, возглавив мобильный отряд. Прибыв в долину, которая простирается справа от дороги на Гельму, они заметили трех арабов, пустившихся во весь дух при появлении французской колонны. "Есть у нас тут туземный офицер?" — спросил генерал. "Лейтенант Галфаллах со своим взводом", — ответили ему.

Генерал подал лейтенанту знак приблизиться и, показав на трех убегавших бедуинов, сказал: "Лейтенант, постарайтесь догнать этих людей и получить у них сведения о колонне, которую мы разыскиваем".

Не успел генерал закончить эту фразу, как лейтенант Галфаллах помчался галопом в указанном направлении.

"Но, генерал, — воскликнул кто-то, — Галфаллах ни слова не знает по-французски, он наверняка не понял вашего приказа". — "Да нет, понял, раз выполняет его".

В самом деле, Галфаллах, страшно возбужденный, удалялся с почти фантастической быстротой; бедуины, со своей стороны, тоже мчались во весь опор; вскоре беглецы и тот, кто их преследовал, исчезли в складках местности, и теперь оставалось только ждать.

Прошло четверть часа, в течение которых в отдалении явственно послышались два или три выстрела; затем появился Галфаллах, приближавшийся почти так же быстро, как он удалялся.

Все взгляды были прикованы к нему: по выражению его лица каждый пытался понять, как он выполнил поручение генерала, однако всем известна невозмутимость туземцев.

Физиономия лейтенанта была совершенно спокойна. Но по мере его приближения всем стало казаться, что на ленчике его седла болтается что-то бесформенное.

Это "что-то" оказалось головами трех бедуинов, которые Галфаллах бросил к ногам генерала Гальбуа с таким же безупречным изяществом, с каким любитель танца или трагедии бросает с балкона букет, предназначенный Чер-рито или Рашели.

Галфаллах понял, что генерал Гальбуа потребовал у него головы бедуинов, и отправился за ними.

ПРОГУЛКА И БАЛ

Пока я делал в кабинете генерала Бело записи, которые Вы только что прочитали, Александр, Жиро, Дебароль, Маке и Шансель совершили прогулку верхом. Возглавлял кавалькаду наш соотечественник Бонмен, лейтенант туземных спаги.

Лейтенант Бонмен был достойным представителем Франции среди арабов. Храбрый как француз и араб вместе взятые, а главное, великолепный наездник, он один представил нашим спутникам зрелище джигитовки, воспоминание о которой надолго сохранится в их памяти: Бонмен проделывал все то, что умели делать кентавры с их двумя телами, подчинявшимися единой душе. Плато, где совершались его маневры, с одной стороны обрывалось крутым спуском к Руммелю, расположенным напротив того обрыва, по которому пыталось бежать арабское население во время взятия Константины. Пропасть, на дне которой извивается река, похожая на серебряную нить, настолько страшна глубина оврага, вызвала бы головокружение даже у серны.

Так вот, Бонмен пускал свою лошадь галопом, резко останавливал ее на краю пропасти, заставлял поворачиваться на задних ногах, и при этом полукруговом движении две ее передние ноги, напоминая циркуль, очерчивающий воображаемый круг в пространстве, парили над пустотой.

Зрелище было ужасающее и в то же время захватывающее.

Как раз в это самое время я находился на противоположном склоне и никак не мог понять безумства этого наездника, казалось, игравшего с пустотой и смертью.

По возвращении мне все объяснили. На этом склоне некогда размещалась старинная касба, превращенная в казарму и пороховой склад. Над крышами, словно ласточки, парили огромные грифы с рыжим телом и белой шеей, поднимавшиеся порой на такую высоту, что казались не больше обычных птиц, потом они вдруг падали, перевертываясь в воздухе и снижаясь на высоту в тридцать-сорок футов, затем внезапно раскрывали крылья и снова начинали парить с невероятной величавостью.

Почему грифы собираются у этого пика, а не где-нибудь еще? Дело в том, что отсюда в былые времена сбрасывали женщин, нарушивших супружескую верность, и грифы, падая вместе с ними в пропасть, находили добычу, разбившуюся на утесах Руммеля. Осужденные на смерть падали с высоты в тысячу метров, в три раза превышающей высоту Тарпейской скалы.

Однажды ветер проник под одежды женщины, сброшенной со скалы и до последней минуты твердившей о своей невиновности, и замедлил ее падение. Она плавно опустилась на дно долины, и даже муж склонился перед таким чудом.

Теперь казнь отменили, но грифы продолжают кружить над утесом; как и арабы, они надеются, что французской оккупации придет конец.

Инженерные войска возвели в Константине великолепные сооружения. Я спросил у одного араба, что он думает об этих водохранилищах, мостах, акведуках. "Думаю, что Магомет очень любит арабский народ, — ответил он, — коль скоро послал ему людей, которые из-за моря пришли трудиться для него".

Население Константины убеждено: то, что само оно не смогло сделать, пришли делать мы, и в тот день, когда мы выполним свою задачу, Господь отошлет нас обратно как уже ненужных в Алжире.

И хотя город Константина выиграл, приобретя водохранилища, мосты и акведуки, свою живописность он утратил; в нем нет больше таких базаров, как в Тунисе; на улицах мелькают французские мундиры; в лавках говорят по-итальянски и продают ситцы!

В утешение за это небольшое разочарование нам предложили посмотреть, как выглядит мавританский бал, и мы с готовностью согласились.

Мавританские балы прекрасно объясняют удивление алжирского дея, который, увидев на вечере, куда он был приглашен, танцующего хозяина дома, богатого неаполитанского банкира, воскликнул: "Как, быть таким богатым и еще утруждать себя, танцуя самому?" В самом деле, на мавританских балах не танцуют, а смотрят, как танцуют другие.

Мы явились к нашим танцовщицам около девяти часов вечера: висевшая на стене масляная лампа освещала ветхую лестницу. Пожалуй, во всех мавританских домах вход всегда одинаков.

Вплоть до двери в комнату, где живут женщины, все довольно убого. Входишь в комнату, и по контрасту сразу поражает роскошь тех, кто в ней живет.

Комнату, куда мы вошли, приготовили для празднества; стены, освещенные лампами в виде страусиного яйца, были покрашены известью и, следовательно, сияли белизной. Пол устилали циновки с гармоничным сочетанием красок: эту традицию арабы оставили Испании, и такие циновки хорошо плетут лишь в Испании и Алжире. На циновках, прислонясь к белой стене, сидели три или четыре женщины, босые, без туфель, с увешанной золотыми цехинами бархатной шапочкой на голове, в бархатных полукафтанах и в атласных, шитых золотом зеленых или малиновых шароварах. Они курили сигареты и непрестанно пили кофе.

По крайней мере три из них были прелестными созданиями от четырнадцати до восемнадцати лет; четвертой, все еще, однако, красивой, могло быть лет двадцать пять. Если их тело и не обладало твердостью мрамора, зато кожа отличалась молочной белизной. Это была едва оттененная перламутровыми прожилками безупречно матовая поверхность, на которой резко выделялся полный сладострастия черный бархат их глаз и дуга бровей — соединяясь над переносицей, они темной линией приглушали яркий блеск их взгляда.

В глубине комнаты приготовлены были скамьи для зрителей.

Комната сбоку, отделенная обычной портьерой и освещенная одной лишь лампой, предлагала бесхитростное убежище для тех, кто желал побеседовать с танцовщицами о хореографии.

Мы подошли к этим дамам, протянувшим нам руки и предложившим сигареты, которые они крутили с поразительной ловкостью.

Другая группа, образованная сидевшими на полу музыкантами, расположилась напротив предназначенных нам скамей и готовилась пустить в ход бубны и оглушить нас звуком длинных барабанов, которые были похожи на ящики торговцев, продающих на ярмарках вафельные трубочки.

Я кое-как, с помощью жестов, пытался завязать беседу со старшей из танцовщиц, как вдруг, заставив дрогнуть мое чисто французское сердце, она отчетливо произнесла: "Шампанское". — "Что?" — спросил я, полагая, что не расслышал. Фатма (ее звали Фатмой) повторила: "Шампанское". И, чтобы помочь моей сообразительности, показавшейся ей несколько замедленной, она жестом изобразила человека, пьющего прямо из бутылки.

Ошибиться было невозможно. Я достал из кармана четыре дуро и вложил ей в руку, повторив то же самое слово "шампанское", но с интонацией, означавшей: "На шампанское, но ни на что другое".

Фатма была гораздо сообразительнее меня, ибо она сразу же все поняла и повела плечами, что означало: "Да, конечно, за кого вы меня принимаете?"

На мгновение я подумал, что имею дело с мавританкой из племени бени-лореток, но я ошибался. Единственным словом французского языка, которое запомнила жительница Константины Фатма, было слово, которое она так мелодично произнесла.

Самым поразительным было невежество этих несчастных созданий. Ни одна из них не дала себе труда подсчитать уже прожитые ею годы. Когда я спрашивал их, сколько им лет, ни одна не могла мне ответить. И только старшая сказала: "Я едва начала говорить, как рассказывала мать, когда умер бей Мохаммед-Менаменни". А так как бей Мохаммед-Менаменни умер в 1824 году, то выходило, как я уже говорил, что ей двадцать четыре или двадцать пять лет.

Другая, которой я задал тот же вопрос, подняла руку на высоту около двух с половиной футов от пола и сказала: "Я была вот такого роста, когда французы пришли в Константину". Как видите, это еще менее определенно.

Между тем зрители прибывали. То были офицеры гарнизона и два-три высших должностных лица из французской администрации. Нас представили им. Мы познакомились.

Увидев одного из них, одна танцовщица поднялась и села рядом с ним. Она была его любовницей.

В эту минуту в комнату вошла любительница шампанского, держа по бутылке в каждой руке; за ней следовал ужасный на вид грум еще с двумя бутылками.

Этот грум, этот слуга, этот лакей, назовите его как хотите, — непременный спутник мавританских женщин, которые подружились с цивилизацией. Это их лакей, их слуга, наперсник, а главное то, что в Италии называется ruffi-апо[23]. И вообще говоря, нет на свете ничего более отвратительного, более мерзкого, более гнусного, чем этот паж.

Подруги Фатмы встретили шампанское с большим удовольствием, и четыре бутылки исчезли в одно мгновение.

О гурии Магомета, как же хорошо знал вас святой марабут, когда предсказывал: "Гяуры пройдут мимо открытых дверей дочерей правоверных; они сядут к ним за стол, и те выпьют их вино и отдадут им свои сердца". Подобно вашим сестрам на Западе, вы дочери Евы, и запретный плод для вас сладок.

Во всяком случае шампанское расшевелило наших танцовщиц. Одна из них встала, подобно поднимающемуся ужу, неспешно и грациозно, раскачиваясь, словно молодой тополек от дуновения ветерка, затем подала знак музыкантам, и танец начался.

Странный танец был не чем иным, как топтанием на месте. Однако постепенно характер танца менялся. В каждой руке танцовщица держала по вышитому носовому платку. Одна рука, левая, прикрывала лицо, словно желая скрыть от присутствующих его выражение. Другая, правая, находилась там же, где и рука стыдливой Венеры, но только эта рука была ближе к телу.

Но вот тело вздрогнуло, затрепетало, стало извиваться, затем наклонилось вперед, откинулось назад, и все это сначала медленно, а потом живее и живее. Шапочка, покрытая цехинами, упала. Узлы, стягивающие волосы, распались. Да и сами волосы рассыпались по плечам, покрыли лицо, упали на грудь, разметались, развеваясь, точно флаг; затем все убыстряющиеся движения дошли до выражения пламенного сладострастия; переломным моментом стал крик дикого зверя в любовной истоме, и танцовщица упала, лишившись чувств.

Тотчас подбежала какая-то матрона, подхватила танцовщицу на руки и потерла ей кончик носа ладонью. Танцовщица сразу же открыла глаза, очнулась и снова начала танцевать.

Трижды доходила она до такого же исступления, трижды теряла сознание и трижды приходила в себя. И лишь на третий раз часть ее одежд присоединилась к шапочке. Впрочем, несмотря на столь необычные упражнения, кожа ее оставалась свежей, почти ледяной и на вид не влажной.

Эту танцовщицу сменила другая. Танец был точно таким же, и развитие то же, тот же крик и то же возвращение к жизни.

Это занятие отняло у нас часа три-четыре, в течение которых Буланже и Жиро сделали множество зарисовок.

Невозможно дать представление об этом танце тем, кто его не видел. Даже рисунка было бы недостаточно, не говоря уже о рассказе. Рисунок останавливает движение, перо не в силах описать его.

Вышитые носовые платки, которые время от времени трепещут на концах вытянутых рук, в то время как голова пытается спрятаться на груди, придают танцовщице особенно очаровательную грацию.

Ушли мы в полночь. Для Константины это очень поздно. Цивилизация не дошла еще до того, чтобы балы здесь длились до двух часов ночи.

Впрочем, улицы Константины так же безопасны ночью, как и днем. Здесь неведомы те славные люди, что прячутся за углом дома, чтобы проверить время на часах прохожих или получить милостыню в виде их кошелька. В годы своего правления генерал Негрие, подобно Бу-Аказу, навел порядок, положив конец капризам таких искателей чужого добра. В какой-то момент наш друг Ибрагим-Чауш подумал было, что он вернулся во времена владычества своего бывшего господина — Ахмед-Бея. Он рассказал нам, что в течение полугола ему пришлось отрубить сорок четыре головы, причем семь — за один только день. Разумеется, это не восемьдесят три отрубленные головы за одну-единственную ночь, но все шло к тому, и будущее казалось многообещающим.

Эти семь голов слетели из-за конфискованного стада, пасшегося на лугах, которые предназначались военной администрации. Ночью по караульным спаги было сделано несколько ружейных выстрелов. Стали выяснять, кто стрелял, и по доносу выстрелы приписали хозяевам стад. Их было шестеро. Генерал Негрие приговорил их к смерти.

Когда их вели на казнь, одна добрая душа, милосердный человек, подошел к генералу, чтобы сказать ему, что он совершает ошибку и что несомненно те, кого собираются наказать, ни в чем не виноваты.

Выслушав этого человека, генерал отдал его в руки чауша: "Казните и этого вместе с другими, — сказал он, — тот, кто защищает подобных негодяев, может быть только их сообщником!"

Все было сделано, как приказано; и если нечетное число действительно угодно богам, то боги должны быть довольны, ибо получили семь голов вместо шести.

История наделала шума: насколько я помню, в течение 1842 года было даже внесено что-то вроде предложения в Палату депутатов, за которым последовал указ Луи Филиппа, запрещавший рубить головы, будь то даже головы арабов, без соответствующего разрешения.

С той поры в Константине случилось лишь два убийства; к тому же одно из них не было доведено до конца. Араб, приревновав испанскую женщину, которая была его любовницей, ударил ее ножом; но хотя она кричала и звала на помощь, хотя убийца был, можно сказать, взят с поличным, женщина отказалась обвинить его и даже опознать в суде, так что он был оправдан.

Второе убийство произошло всего за полгода до нашего приезда. Мясник-араб был убит мужем одной женщины, которую он любил и к которой приходил, пробираясь по крыше дома. Мужа звали Мустафа бен Зайуш, а любовника — Бен-Дункали. Застав любовника на месте прелюбодеяния, муж хотел вынудить его клятвенно отречься от чужой жены, но тот отказался. И Мустафа бен Зайуш в отчаянии убил его.

После убийства любовника жена помогла мужу скрыть преступление. Труп спрятали под ячменем в силосной яме. Разнесся слух, что Бен-Дункали съел лев, и Мустафа бен Зайуш спокойно покинул город, ни в чем не заподозренный.

Как только муж уехал, жена разрезала труп на куски, и каждую ночь относила по одному куску в разные концы города.

Ее застали в ту минуту, когда с откоса касбы она собиралась сбросить голову в Руммель.

Мы забыли сказать, что если в Африке исчезает человек, то говорят, будто его съел лев.

В Константине мы провели еще два дня, а затем распрощались с нашим хозяином генералом Бело.

Я встретился с ним вновь лишь 24 февраля 1848 года в три часа пополудни, напротив Палаты депутатов, в тот момент, когда король Луи Филипп только что бежал, переодетый в штатское платье, и Ледрю-Роллен провозгласил республику.

ЛАГЕРЬ СМЕНДУ

Двадцать второго декабря, в два часа пополудни, мы покинули Константину. Все в том же экипаже и с тем же кондуктором, но, поскольку на обратном пути он, безусловно, торопился больше, чем когда мы ехали туда, у него уже не было нужды предупреждать нас о местах, где экипаж имел обыкновение переворачиваться.

Правда, теперь мы знали экипаж и нас не надо было ни о чем предупреждать: по опасному покачиванию мы временами чувствовали его намерение выкинуть нас на дорогу. Тем не менее он устоял перед таким соблазном, и около шести часов вечера мы прибыли в укрепленный лагерь Сменду, где и намеревались провести ночь.

Постоялый двор, сколоченный из досок, и сложенный из камня небольшой домик были единственным реальным кровом в лагере. В домике жил полковой казначей.

Мы зашли на постоялый двор, заказали там ужин и в ожидании ужина попытались согреться возле печки. Это было нелегко, поскольку мы насквозь продрогли от сырости.

Жиро с Дебаролем отправились на поиски спальни и нашли что-то вроде кладовки, со всех сторон продуваемой ветром; в ту минуту, когда они принесли нам эту печальную новость, ко мне подошел хозяин и спросил, не я ли г-н Александр Дюма, и после моего утвердительного ответа передал мне привет от офицера-казначея и сообщил, что тот поручил ему предложить мне первый этаж того самого каменного домика, на который мы с самого нашего прибытия не раз бросали завистливые взгляды.

Я спросил, можем ли мы все разместиться в первом этаже и хватит ли на всех кроватей. Как выяснилось, первый этаж представлял собой некую каморку и в ней была всего лишь одна кровать.

Я просил нашего хозяина передать мою благодарность любезному офицеру, но отказался.

Мои спутники не приняли такой самоотверженной жертвы, доказывая, что им не станет лучше от того, что мне будет плохо, и хором настаивали, чтобы я принял сделанное мне предложение.

Логика такого рассуждения тронула меня; оставались, правда, сомнения в отношении офицера: я лишал его кровати. В ответ на это хозяин сказал, что казначей уже поставил брезентовую складную кровать во втором этаже и что я не только не лишу его чего бы то ни было, а напротив, доставлю ему величайшее удовольствие, согласившись на его предложение. В итоге я согласился, но хотел, по крайней мере, выразить ему свою благодарность.

Посланник ответил, что казначей вернулся очень усталым и сразу же лег спать, попросив передать мне свое предложение. Таким образом я мог поблагодарить его, лишь разбудив, что делало мою признательность очень похожей на бестактность. Я не стал упорствовать и позволил проводить меня в предназначенный мне первый этаж.

То была премилая комнатка с паркетным еловым полом, изысканность которой доходила до того, что ее стены были оклеены обоями. Комната, при всей своей простоте, была аристократически опрятной.

В камине горел огонь; подойдя к нему, я увидел на камине книгу и открыл ее. Книга оказалась "Подражанием Иисусу Христу". На первой ее странице было написано:

"Подарено моим милейшим другом, маркизой…"

Имя было старательно зачеркнуто, с тем чтобы его не прочли.

Я поднял голову и оглянулся вокруг, усомнившись, что я нахожусь в Африке, усомнившись, что я нахожусь в лагере Сменду, и глаза мои остановились на маленьком дагеротипном портрете.

На нем изображена была женщина двадцати шести-двадцати восьми лет: облокотившись на окно, она смотрела в небо сквозь тюремную решетку.

С каждой минутой меня охватывали все более странные ощущения: эта женщина была мне как будто знакома. Вот только сходство, которое я улавливал, тонуло где-то в тумане за смутными горизонтами прошлого.

Кто была эта женщина-узница? Каким образом и в какое время была она причастна к моей жизни? Какую роль она в ней играла, важную или случайную? Вот чего я не мог определить. Однако чем больше смотрел я на эту женщину, тем больше приходил к убеждению, что она мне знакома.

Более часа провел я так, подперев голову рукой. И за этот час, призванные моей волей, передо мной вновь предстали видения моего детства, одни — ослепительно явственно, словно я видел их накануне, другие — в полумраке, остальные — похожие на окутанные дымкой тени.

Но все было бесполезно. Я чувствовал, что женщина с портрета была где-то среди последних, однако не мог приподнять скрывавшую ее завесу.

Я лег и заснул, надеясь, что сон озарит меня вернее, чем явь. Но я ошибался.

В пять часов меня разбудили, постучав в дверь. Я зажег свечу, оделся и окликнул нашего хозяина, узнав его голос за дверью. Он поспешил войти, и я обратился к нему с просьбой испросить для меня у владельца комнаты, у владельца книги, у владельца портрета разрешение поблагодарить его; быть может, при виде его вся эта тайна объяснится. Во всяком случае, если зрения окажется недостаточно, у меня остается речь, и, рискуя быть нескромным, я все-таки отважусь на расспросы.

Но мне ответили, что офицер-казначей уехал в четыре часа утра, выразив сожаление, что ему приходится ехать так рано, ибо это лишает его удовольствия встретиться со мно й. На этот раз было ясно, что он избегает меня. Я смирился, попытавшись забыть обиду. Хотя это непросто. Позавтракав, мы тронулись в путь.

Проехав около льё, мы вышли из дилижанса, чтобы подняться по склону. Ко мне подошел кондуктор. "Сударь, — сказал он, — вы знаете имя офицера, который предоставил вам комнату?" — "Нет, черт возьми! — отвечал я. — Но со вчерашнего вечера хочу узнать". — "Его зовут господин Коллар". — "Коллар! — воскликнул я. — Почему вы раньше не назвали мне это имя?" — "Он заставил меня пообещать, что я скажу вам его, только когда вы будете на расстоянии льё от Сменду". — "Коллар!" — повторял я, словно человек, с глаз которого сняли повязку.

В самом деле, это имя объясняло мне все. Женщина, которая смотрела в небо сквозь тюремную решетку, женщина, неясный образ которой сохранила моя память, — эта женщина была Мари Каппелль, это была г-жа Лафарж.

Несомненно, он считал ее невиновной, этот несчастный изгнанник в Сменду, и, предлагая мне свою комнату, он вспоминал дни нашей юности, когда мы бегали беззаботно по тенистым аллеям парка Виллер-Элона; а между тем, из-за ложного стыда он не захотел встретиться со мной, своим другом, спутником своих детских лет. Он отказал себе, несчастный, в том дружеском рукопожатии, которое заставило бы обоих нас помолодеть на тридцать лет. А все потому, что боялся, как бы моя гордыня не поставила ему в упрек то, что он родственник и друг женщины, чьим другом и чуть ли не родственником был я сам.

О бедное, кровоточащее сердце, как плохо ты знало мое собственное сердце и как я сержусь на тебя за это горькое сомнение!

В своей жизни мне нечасто доводилось испытывать столь безотрадное чувство, как то, что в эту минуту наполнило мое сердце печалью.

"Что с вами?" — спрашивали меня друзья.

И со слезами на глазах я рассказал им о том, что со мной случилось.

ЗЕФИРЫ

К двум часам пополудни мы прибыли в Эль-Арруш. Велико было мое удивление, когда я увидел направлявшуюся ко мне депутацию, состоявшую из дюжины солдат и унтер-офицеров третьего Африканского батальона. Разнесся слух о моем приезде, и меня пришли просить присутствовать на необычном представлении. Поскольку все знали, что я хочу добраться до Филипвиля в тот же вечер, оно должно было состояться днем.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять и что за честь мне оказана и что это будет за представление, на котором меня просили присутствовать.

Оказывается, меня принимали в качестве драматурга. Представление же, на которое я был приглашен, состояло из "Дочери Доминика" и "Фаринелли". Актерами были солдаты и унтер-офицеры третьего Африканского батальона — иначе говоря, зефиры.

Объясним, что это за изобретение, исключительно французское, известное в Африке и даже во Франции под названием зефиры.

Согласно министерскому приказу 1831 года Африканские батальоны были организованы из лиц, содержавшихся под стражей по уголовным делам, которые не влекли за собой воинского разжалования. Таким батальонам всегда надлежало находиться на аванпостах.

Первый батальон взял себе имя "Шакал". Второй стал называться "Зефир". Третий получил название "Щегол". Из этих трех названий общеизвестным стало лишь одно — "Зефир".

Первый батальон, "Шакал", организовал лагерь Тиксе-рен, в двух льё от Алжира. Тогда это был наш самый передовой аванпост. Второй, "Зефир", организовал лагерь Биркадем. Третий, "Щегол", — лагерь Дуера. Численность личного состава этих трех батальонов могла доходить до шести тысяч человек.

Вот тут-то и проявились их особенности. Всегда используемые, согласно своему назначению, на аванпостах, принимавшие участие во всех опасных экспедициях, зефиры имели тысячу возможностей проявить себя и, надо отдать им должное, не упустили ни одной.

Сначала они отличились в 1835 году у Макты; затем, в 1836-м, при переходе через перевал Музайя, потом при первой осаде Константины, когда в течение ночи они атаковали ворота Моста и Речные ворота, а потом и во второй осаде, когда пятьдесят солдат вместе с капитаном Гинаром были уничтожены взрывом; сто добровольцев, причем все зефиры, приняли участие в штурме; капитан Каоро был там убит. Один зефир, по имени Адам, первым проник на главную улицу и был удостоен за это награды.

Это зефиры охраняли лагерь Джемила, о великолепной защите которого мы рассказывали. И конечно, это зефиры удерживали Мазагран: сто двадцать пять человек против шести тысяч.

Последний факт настолько невероятен, что англичане отрицали его. "Все очень просто, — возразил им капитан Лельевр, — если они сомневаются, пускай заставят нас повторить".

Поэтому в 1836 году появилось предписание, в котором говорилось, что любой зефир, отличившийся в боевых действиях или не получавший определенное время взысканий, может покинуть дисциплинарные роты и перейти в африканский армейский полк.

Вот только не предусмотрели одного обстоятельства, а именно, что для зефира приемная родина стала родиной-матерью. Африка для зефира — земля обетованная; ступив на алжирскую землю, зефир не в силах уже расстаться с ней; вернувшись во Францию по окончании положенного срока, он продается, чтобы снова увидеть свою любимую Африку, под небом которой сформировалась его известность; когда он возвращается домой со своим полком, французская дисциплина надоедает ему, он тоскует о зрелищах, о дорогах, которые надо проделать, об огне, которому надо бросать вызов; он тоскует обо всем: вплоть до ледяного дождя, вплоть до палящего солнца. Тогда он разбивает приклад ружья, либо продает пару башмаков, либо дезертирует. Дисциплинарный приговор возвращает его в разряд зефиров: его снова отправляют в Африку, где он вновь обретает бродячую, странную жизнь, превращающую зефира в армейского цыгана.

В 1834 году генерал Дювивье, тогда подполковник, собрал свору собак, которые должны были охранять ночью блокгаузы, а утром вести разведку, давая стадам возможность спокойно пастись. Двадцать таких собак предназначались для охраны блокгаузов, а десять других — для разведки; дрессировал их один зефир, по команде которого их спускали с цепи; он и побуждал их к охоте на арабов. Его называли "собачий полковник". Ясно, что такой полковник жил недолго: он был хорошей мишенью; и тем не менее, одного убивали, а на его место вызывались встать десять других.

Однажды ночью арабы устроили засаду возле кладбища. Утром, во время обычной разведки, собаки учуяли их; напала на засаду сука по имени Бланшетта: она вцепилась в горло арабу, который был ближе всех. Ударом ятагана араб отрубил ей лапу; но Бланшетта, видимо, знала историю Кинегира: из-за такого пустяка она не выпустила добычу. Полузадушенный араб попал к нам в руки; Бланшетте ампутировали лапу, и она живет в Бужи, где у нее свой инвалидный дом.

Для зефира Бужи чуть ли не святой город, наподобие Мекки, Медины, Джидды и Адена у мусульман. Именно в Бужи произошло одно из самых любопытных событий, которое впишут в историю, призванную донести до будущих поколений деяния и поступки зефиров. Речь идет о продаже караульного помещения, где содержался под стражей один зефир.

Караульным помещением служил прелестный новый дом с железными решетками на окнах и дверью, украшенной и в то же время укрепленной шляпками гвоздей; это был весьма завидный дом в ту пору, когда кабилы совершали набеги, проникая даже в город. Поэтому недавно прибывший туда колонист подошел к дому и стал разглядывать его с вожделением, не оставлявшим ни малейших сомнений относительно возникшего у него желания завладеть им.

Тут открылось окно, в котором показался зефир, и через решетку завязался разговор.

"Хороший дом, служивый", — произнес колонист.

"Да, неплохой", — ответил зефир.

"Кому он принадлежит?"

"Тому, кто в нем живет, черт побери, так мне кажется!"

"Значит, он ваш?"

"Выходит, мой".

"Собственный или арендуете?"

"Собственный".

"Черт! Вам везет. Немногие военные живут так, как вы".

"Мне досталось наследство, вот я и построил дом. Впрочем, рабочая сила в Алжире стоит недорого".

"Во сколько же вам обошелся этот маленький дворец?"

"В двенадцать тысяч франков".

"Дайте мне время, и вы получите на две тысячи больше".

"Э-э, дело можно уладить. У меня как раз случились неприятности, так что приходится продавать".

"Неприятности?!"

"Да, мой банкир обанкротился".

"Весьма кстати".

"Что?"

"Да нет, я хотел сказать, какая беда".

"Сколько вы дадите мне наличными?"

"Тысячу франков, а оставшуюся часть…"

"О! Оставшаяся часть для меня безразлична. Для нее я дам вам время, сколько пожелаете".

"Пять лет?"

"Прекрасно! Пять, десять лет. Мне нужна тысяча франков. Вот и все".

"Тогда дело сделано. У меня с собой как раз тысяча франков".

"Ступайте и подождите меня в винной лавке".

"Иду".

"Только когда будете идти туда, обратите внимание на высокого блондина на углу улицы: пошлите его ко мне, это полковой слесарь. Надо вам сказать, что мои товарищи ради шутки заперли меня и унесли ключ".

"Я его пришлю".

И колонист бегом бросился в винную лавку ждать своего домовладельца, послав к нему, разумеется, слесаря, в котором тот нуждался.

Прибыл слесарь, его ввели в курс дела; речь шла о том, чтобы поделить тысячу франков между заключенным, слесарем и часовым. Через несколько минут часовой былпредупрежден и дверь открыта. Через полчаса контракт обсудили, уточнили, подписали, и зефир получил свою долю от тысячи ливров. Два часа спустя колонист въезжал в новое жилище.

Проходивший мимо офицер с патрулем увидел, что у дверей караульного помещения выгружают мебель. Дверь была открыта, он вошел. По распоряжению колониста в доме уже прибивали полки. Офицер в изумлении смотрел на все это. Потом спросил:

"Какого дьявола вы здесь делаете?"

"Что я делаю? Вы же видите: переезжаю, черт возьми".

"Переезжаете! И куда же?"

"В свой дом".

"В какой именно?"

"Вот в этот".

"Этот дом ваш?"

"Мой".

"И как он стал вашим?"

"Я его купил".

"У кого?"

"У его владельца".

"Где же был его владелец?"

"Он был внутри".

Офицер посмотрел на солдат; солдаты переглянулись: они давно уже поняли то, что начинал понимать офицер.

"А что стало с владельцем?" — продолжал он.

"Меня это не касается", — беспечно ответил колонист, продолжая раскладывать свое имущество.

"Позвольте! Как это вас не касается? Разве он не был заперт?"

"Был! Представьте себе, его товарищи подшутили над ним и заперли; но я послал к нему полкового слесаря, высокого блондина, потом мы встретились с ним в винной лавке и там подписали контракт".

"В присутствии нотариуса?"

"Нет, это незасвидетельствованный договор. Но через три месяца я его узаконю".

"И он получил деньги?"

"Тысячу франков наличными".

Офицер не мог удержаться от смеха. Колонист с удивлением смотрел на него.

"Вы что, сомневаетесь?" — спросил он.

"Еще бы!"

"Вот вам бумага".

Офицер прочитал и увидел, что договор составлен по всем правилам; к нему были приложены расписка на тысячу ливров и обязательство на оставшиеся тринадцать тысяч. Колонист купил у отбывающего наказание зефира полковую гауптвахту. Дело направили в суд Бужи, у которого не хватило духа наказать автора столь восхитительно ловкого фокуса. Зефир был оправдан и вернулся в казарму под восторженные приветствия своих товарищей.

Зефир обладает врожденными познаниями: он и натуралист, и археолог, и дрессировщик зверей, это природный поставщик жаб, ящериц, змей, хамелеонов, кузнечиков, стеллионов, шипохвостов и тушканчиков. Тот, кто едет в Африку, чтобы собрать коллекцию животных, может обращаться к нему; если природа оскудевает, он помогает ей; если какой-нибудь вид в ней отсутствует, он изобретает его.

Это зефир придумал хоботковую крысу. Мы расскажем сейчас почти невероятную историю, которая в Алжире, однако, широко известна.

В ту пору, когда научная комиссия изучала провинцию Бона, 3-й батальон зефиров стоял в этом городе гарнизоном. Однажды утром к председателю комиссии явился зефир; он нес клетку, в которой сновал маленький зверек, предмет самого заботливого внимания со стороны его владельца.

Интерес ученого возбудил дружеский тон, каким зефир говорил с запертым в клетке зверьком. "Что вы мне тут принесли, друг мой?" — спросил он зефира. "О господин полковник (председатель научной комиссии был полковник, человек необычайно умный, и все мы его знали), о господин полковник, маленькую зверюшку, размером не больше ладони, однако вы никогда не видели подобной". — "А ну, покажи-ка мне ее". — "Вот, господин полковник".

И зефир вручает офицеру клетку, в которой заключено это сокровище. "Э! Да ты принес мне крысу!" — промолвил полковник. "Да, но это крыса с хоботком, только и всего". — "Как это с хоботком?" — "Посмотрите сами, изучите, возьмите лупу, если не можете разглядеть глазами".

Полковник посмотрел, изучил, взял лупу и узнал самую обычную крысу; только у этой крысы, как и говорил зефир, был хобот.

Хобот, сросшийся с носом, расположенный примерно так, как рог носорога; хобот, наделенный способностью двигаться и чуть ли не сообразительностью. А в остальном — полное сходство с обычным видом крыс.

Однако украшавший крысу хобот придавал ей особую ценность, несравненную ценность. "Гм-гм!" — произнес ученый. "Вот-вот!" — откликнулся зефир. "И сколько стоит твоя крыса?" — "Господин полковник, вы прекрасно знаете, что моя крыса бесценна; но для вас это будет сто франков".

Полковник отдал бы тысячу, чтобы заполучить этот драгоценный экземпляр. Он снова стал изучать его. Это был самец. "А можно будет получить самку?" — спросил ученый. "Черт возьми! — сказал зефир. — Вы вошли во вкус. Я понимаю: хотите получить потомство. Давайте сто франков за самца, и мы попробуем добыть для вас самку". — "Когда?" — "А, черт! Это очень хитрый зверек, и очень проворный; исчезновение этого заставит других держаться настороже. Я не могу ничего обещать; думаю, не раньше двух-трех недель". — "Даю тебе месяц". — "И за самку будет сто франков?" — "Так же как за самца". — "Вы получите свою самку". — "Вот сто франков". — "Спасибо, господин полковник". И зефир положил в карман сто франков.

Через три недели он принес хоботковую крысу женского пола. "Держите, господин полковник, вот ваш зверь: клянусь, он мне нелегко достался". Полковник осмотрел зверька: все было на месте. Радость его не знала предела: теперь у него была пара хоботковых крыс.

И потому какое-то время ему стали завидовать все его спутники. Господин Равуазье не спал по этой причине, а г-н Деламалль просто заболел. Всех зефиров, какие ему встречались, он просил принести ему крыс с хоботком.

Те переглядывались и отвечали: "Не понимаю".

Крыса с хоботком поднялась в цене. Следующая была продана уже за двести франков. Но потом этот столь редкий зверек получил широкое распространение: не было дня, чтобы не продавалась крыса с хоботком. Цена их снизилась до ста франков, затем до пятидесяти, а там и до двадцати пяти.

Способ получения крыс с хоботком впоследствии стал известен. Он, за малой разницей, тот же, что и способ приготовления рагу из зайца, указанный в "Домашней кухне".

Только для того, чтобы сделать рагу из зайца, нужен всего один заяц, а чтобы сделать крысу с хоботком, их требуется две.

Берется кончик хвоста одной и прививается щитком на нос другой; на место соединения накладывается диахиль-ный пластырь, затем зверька пеленают, чтобы он не тревожил повязку. Через две недели ему возвращают свободу, и дело сделано.

С этого времени хвост неотделим от крысиного носа, подобно шпоре на петушиной лапе, и вы получаете хоботковую крысу.

Вот только хоботковые крысы не воспроизводятся — по крайней мере, с хоботком. Если хочешь иметь их, без прививки не обойтись.

Это что касается естествознания. Перейдем теперь к археологии. Один швейцарский банкир, большой любитель древностей, высадился в Африке и отправился на поиски римских развалин. Он сделал уже несколько важных приобретений, как вдруг один зефир принес ему камень, служивший, похоже, крышкой гробницы. На камне была выгравирована надпись, причем прекрасно сохранившаяся и, судя по форме букв, восходившая, видимо, к веку Августа.

Вот какова была эта надпись:

С. ELL

A. RI. U. S. Р. О.

LK. А. М.

IN

VEN…..Т

А…..V

I

Т Е

Т. NON. D.

ЕС.

О. R. А.

BI

Т

UR.

Неделю ученый корпел над этой надписью, полученной им за бесценок — всего-то, думается, за какие-то восемьдесят франков. И чем больше он предавался этому занятию, тем меньше находил в ней смысла.

И тогда он решил обратиться по этому поводу к нашему ученому другу Бербрюггеру; внимательно осмотрев камень, тот покачал головой. "У кого вы купили эту древность?" — спросил он швейцарца. "Да у солдата". — "У какого-нибудь зефира, не так ли?" — "Мне кажется, да". — "Так вот! Хотите, я скажу вам, что это за надпись?" — "Вы меня очень обяжете". — "Пожалуйста: "Cellarius Polkam iventavit et non decorabitur"".

Дословный перевод: "Целлариус изобрел польку и, тем не менее, не был удостоен награды".

Швейцарский банкир был человек остроумный, хотя и банкир, хотя и швейцарец: он нашел современную надпись по-своему любопытной и не менее интересной, чем если бы она была античной, и привез ее в Цюрих, где она занимает лучшее место в его кабинете.

Зефир не всегда бывает воришкой, иногда он дает покупателям за их деньги настоящий товар.

В 1836 году, во время экспедиции в Маскару, один парижанин сопровождал колонну войск просто как любитель. Разбили бивак и, в надежде застать врага врасплох, запретили разводить там огонь. Парижанин, защищавшийся от вечернего ветра и ночной росы лишь своим плащом, воскликнул: "Черт возьми! Я отдал бы двадцать пять луидоров, чтобы заполучить дом". — "Какой желаете дом, сударь, — спросил, подойдя к нему, зефир, — из дерева или полотна?" — "Из дерева", — ответил первый. "И вы дадите двадцать пять луидоров, если вам его предоставят?" — "Я их приготовил". — "Хорошо".

Через час были разобраны две обозные повозки и построен дом.

При отступлении из Константины два зефира присели по-мавритански на корточки на нескольких трупах, которые они придвинули друг к другу; офицер упрекнул их в том, что они оскверняют трупы своих товарищей. "Господин капитан, — ответил один зефир, — им от такого ни тепло, ни холодно, а нас это спасает от насморка".

Другие, чтобы не промокнуть, легли в гробницы Куди-ят-Ати. При виде торчащих ног их принимали за мертвых; лишь иногда они заявляли о себе, перекладывая ногу на ногу.

Третьи пытались вытащить из-под мертвецов бурнусы, но порой в бурнусах обнаруживались живые; и тогда зефиры, пытавшиеся совершить кражу, извинялись, уверяя, что искали скарабеев, или спрашивая, не продается ли сыр грюйер.

Один из самых храбрых офицеров армии, капитан Гитар, является командиром зефиров. Однажды он услышал, что один святой марабут взобрался на минарет Бискры, осуществив без всяких происшествий почти невозможное.

Он тотчас велел оседлать свою лошадь и взобрался на минарет. С той поры его зовут не иначе, как святой Гитар.

Однажды на биваке Рас-Уэд-Зенати все увидели вдруг, как движется лес, словно в "Макбете", но не заросли кустарника, а заросли чертополоха. Это собачий полковник, заметив, что на биваке совсем нет топлива, отправился за ним со своей сворой. В тот день зефиры были единственные, кто сумел сварить суп.

Мы рассказывали, как в лагере Джемила, благодаря губке, привязанной к морде Фанора, два зефира сумели раздобыть себе воды, в то время как другие умирали от жажды.

У зефиров существует и другое предание, связанное с губкой. Один зефир клал огромную губку в свой бидон, затем шел с ним к торговцу вином, и тот его наполнял. После того как бидон был наполнен, зефир, перед тем как расплатиться, решал попробовать вино, находил его скверным и выливал содержимое бидона в бочку.

Однако находившаяся в бидоне губка сохраняла часть жидкости: ее выжимали, и после двух-трех таких опытов набиралась целая бутылка вина, цена которой ограничивалась усилиями по двух- или трехкратному отжиму губки.

Под началом капитана Дюпоте сто зефиров построили два километра дороги за неделю; по цене 50 сантимов за погонный метр это составило тысячу франков, заработанных за одну неделю.

И случилось так, что плата за эту работу совпала с выдачей задолженности в тысячу четыреста франков; в итоге сто человек оказались перед необходимостью прокутить две тысячи четыреста франков. Последовала превосходная гулянка. Шестеро зефиров расположились у немца-маркитанта; после того как они управились с завтраком, обедом и ужином, и все это не вставая из-за стола, чей-то ослабевший желудок потребовал добавки. К несчастью, все уже было съедено, за исключением курицы-несушки, которая начала кудахтать как раз в ту минуту, когда шло обсуждение последнего блюда. Зефир тотчас встал и побежал в курятник.

Немцу стало несколько надоедать общество его гостей, к тому же он дорожил своей курицей. И потому он схватил двуствольное ружье и взял зефира на мушку. Но тот спокойно обернулся: "Дружище, — сказал он, — ты убьешь меня, убьешь одного из моих товарищей, но четверо остальных убьют тебя, а убив тебя, съедят курицу. Давай лучше начнем с нее".

Хозяин внял совету и повесил ружье обратно на гвоздь, несушку же съели, хотя она и была весьма тощей.

В 1833 году, некоторое время спустя после взятия Бужи, когда штатским должностным лицам, пришедшим с армией, не хватало еще самого необходимого, они вынуждены были, помимо всего прочего, чтобы побриться, обращаться к войсковым цирюльникам; среди них особым успехом пользовался цирюльник из роты капитана Пломбена. Только вот мыло в ту пору было редкостью, так что он, опасаясь нехватки этого товара, придумал сажать трех или четырех клиентов в ряд на главной улице Бужи и начинал намыливать подбородок одному за другим; намылив подбородки, он собирал с них по десять сантимов — заранее установленную цену. Получив десять сантимов, он препоручал драгоценный кусочек мыла подручному, который исчезал вместе с ним.

Все шло хорошо для того, кто сидел первым в ряду и чей подбородок оставался влажным до конца процедуры; но как бы мало она ни длилась, к ее концу остальные подбородки высыхали. Клиенты звали подручного, человека с мылом, кричали во все горло, ругались, но человек с мылом не появлялся. Приходилось соглашаться на сухое бритье или возвращаться к цирюльнику еще раз. В первом случае клиента царапали; во втором — бритье обходилось в четыре су вместо двух.

В 1836 году у М., государственного сборщика налогов, ординарцем стал зефир. Жилище этого чиновника украшал примыкавший к дому сад, который, в свою очередь, украшали две огромные смоковницы. Для любителя инжира это было бы неплохо, однако М. предпочитал царство животных растительному царству. Поэтому главной его заботой было поселить на этих двух деревьях определенное количество хамелеонов.

Хамелеоны в Африке не редкость. Обычная стоимость хамелеона — один франк. М. поручил своему зефиру раздобыть для него по этой цене столько хамелеонов, сколько тот сможет найти. В хамелеонах недостатка не было: ежедневно зефир приносил их по три-четыре, и этих трехчетырех ящериц выпускали то на одну смоковницу, то на другую.

Но уже на пятый или шестой день зефир до предела облегчил для себя эту работу. Ночью он перелезал через стену сада, снимал с дерева трех или четырех хамелеонов,

а утром приносил их своему хозяину, который, ничего не подозревая, по-прежнему платил ему установленную цену.

Однако по прошествии какого-то времени М. стал замечать, что количество хамелеонов не увеличивается в соответствии с их покупкой. Он выразил удивление своему зефиру, но тот преспокойно ответил: "Вы же знаете, сударь, что хамелеон принимает окраску тех предметов, рядом с которыми его помещают. Находясь постоянно на двух смоковницах, ваши хамелеоны стали зелеными, поэтому вы путаете их с листьями".

Ответ заставил М. призадуматься, и той же ночью, спрятавшись в саду, он увидел, как зефир перелез через стену, взобрался на дерево и собрал свой урожай. На следующий день зефира прогнали. М. провел смотр хамелеонов и понял, что, купив их шестьдесят, он на самом деле имел всего лишь один десяток.

В 1839 году, вскоре после экспедиции в Джемилу, зефиров отправили разбить лагерь в месте под названием Тумь-ет, расположенном на дороге из Константины. Дорога была небезопасной, и много убийств совершалось сквозь полотно палаток. Впрочем, то было не единственное неудобство такого рода лагеря. Полотно не могло служить надежным укрытием от холода зимой, а зима наступала и обещала быть суровой.

И тогда зефирам пришла в голову мысль построить подземный лагерь. Семьсот или восемьсот человек вырыли огромное логовище, вход в которое закрывали травой, называемой местными жителями "дине", затем, поскольку употребление пива было широко распространено среди солдат, они придумали использовать для дела пивные кувшины. Дно у кувшинов выбивали, и горлышки одних вставляли в выбитое дно других — в итоге получались дымовые трубы. И все это, скрепленное известковым раствором, выполняло поставленную задачу.

В результате те, кто не знал о существовании подземного лагеря, тщетно искали тысячу пятьсот или тысячу восемьсот человек, которые прятались в норе, словно лисы, и присутствие которых выдавали лишь поднимавшиеся из земли столбы дыма.

В 1843 году колонна, состоявшая из 3-го Африканского батальона, 61-го полка линейной пехоты, артиллерии, инженерных войск и спаги, возвращалась из экспедиции в Хананшу (на границе с Тунисом) под командованием полковника Эрбийона. Колонна сделала остановку рядом с Гельмой.

Во время остановки колонны комендант этой маленькой крепости, капитан, недавно приехавший вместе с женой в Африку, запретил входить в лагерь солдатам, если только их не сопровождали унтер-офицеры или капралы. Нарушителей немедленно доставляли в полицейский участок.

Несмотря на строгость, с какой выполнялся этот приказ, нарушений было немало. Однажды два зефира, не имея на то разрешения, разгуливали по городу после столь обильных возлияний, что вынуждены были опираться друг на друга и держались на ногах лишь сообща.

Заметив их, капитан-комендант пришел в такую ярость, что хотел сам их арестовать. Но жена капитана, видя его гнев и то состояние, в каком находились оба солдата, остановила мужа, умоляя не подвергать себя опасности.

Тем временем два зефира, которые присутствовали при этом споре и заподозрили, что они каким-то образом причастны к увиденной ими сцене, решили бежать. К несчастью, учитывая особое состояние их ног, такое решение легче было принять, чем исполнить. Тем не менее один из них, собравшись с силами, ушел далеко вперед; зато другой, подобно раненому Куриацию, намного отстал и вскоре услышал шаги следовавшего за ним капитана.

Тогда, решив встретить опасность лицом к лицу, он обернулся и со свойственным пьяным людям покачиванием стал ждать нападения.

"Почему ты здесь? — вскричал капитан. — И по какому такому приказу посмел сюда прийти?"

"Господин майор, — отвечал зефир, снимая фуражку, — я здесь по приказу генерала".

"Генерала?"

"Да, господин майор, генерала".

"Какого генерала?"

"Генерала, командующего колонной".

"И ты говоришь, что это генерал послал тебя сюда?"

"Да, так и говорю, что это генерал послал меня сюда".

"Зачем?"

"В том-то все и дело, господин майор".

"Я не майор, я капитан".

"Извините, господин капитан, я не хотел вас обидеть".

"Короче. Генерал послал тебя сюда?"

"Да, он меня послал".

"Зачем?"

"Он знает, что я человек сведущий, что я разбираюсь в топографии, в географии, в гидрографии, и он послал меня снять план лагеря и его окрестностей".

"В самом деле?"

"Да, за этим он и послал меня".

"А твой приятель?"

"Мой приятель?"

"Да".

"Так он со мной, мой приятель".

"Он не с тобой, потому что сбежал".

"Он не сбежал".

"Вот как!"

"Да, я заметил, что потерял свой компас, и как раз послал его посмотреть в моем мешке, но компаса там не оказалось".

Капитан не мог удержаться от смеха, и солдата простили, не отправив на гауптвахту.

ДНЕВНОЙ СПЕКТАКЛЬ

Зефирами Эль-Арруша командовал капитан Пломбен; он не держал гауптвахты, да и необходимости в ней не было, ибо за три месяца ему пришлось наложить всего три взыскания, причем все три просто дисциплинарные.

Это был отважный офицер, очень наблюдательный и остроумный; за год или за два до того, как мы с ним познакомились, ему пулей перебило руку.

Рана была серьезной; речь шла о неизбежной ампутации руки, однако доктор Боден, один из известнейших наших военных хирургов, самым успешным образом сделал ему резекцию кости. С того времени у капитана Плом-бена одна рука немного короче другой, только и всего, зато он пользуется ею совершенно свободно.

Он-то и предоставил меня труппе. Вот ее состав:

МИДРУА, директор.

Феликс ФОНТЕН Огюст БОННО Анри ИРСЕЛЕН Огюст КАРР Жюль ГОТЬЕ Жозеф ТРИОН Жан ЛЕКУЭНТР Жюль ПЕРРИН Эдмон СЕНТО

Первый любовник. Первая роль. Первый комик. Благородный отец. Второй любовник. Второй комик. Героиня.

Роли Дежазе. Музыкант.

Меня провели прямо в театральный зал. Все наши артисты несли военную службу. Мне собирались показать отдельные сцены из "Дочери Доминика" и "Фаринелли".

Я никогда не видел ничего любопытнее этого спектакля, этого зала и этих актеров. Господин Огюст Бонно, который играет роли того и другого Лафона, в самом деле замечательный артист и был бы на месте в любом парижском театре. Господин Анри Ирселен с безупречной комичностью сыграл роль сапожника. Наконец г-н Жюль Перрин спел свою главную арию из "Дочери Доминика" с невероятным вкусом и удивительным вдохновением. В них распознавались наделенные умом и талантом сыны Парижа, которые всюду приносят с собой дух своей родины.

Но, быть может, еще любопытнее, чем сами артисты, было оборудование, фойе и реквизит труппы. Все это построено, создано, нарисовано, скроено, сшито самими актерами. Их женские платья могли бы бросить вызов изделиям самых искусных наших портних.

В ту пору, когда мы прибыли, годовая выручка труппы составляла 30 000 франков. Источником всего этого было начальное капиталовложение в сто франков, основой которого послужил вычет из денежного содержания солдат, сделанный в связи с потерей ими двух или трех пачек патронов.

Надо видеть, с каким мастерством были вырезаны кружева и вышиты одежды. Одежды раскрашивали, кружева делались из бумаги. Однако на расстоянии заметить это было невозможно.

Весь реквизит, в настоящее время весьма значительный, обеспечивается кассовыми сборами. Актеры, которые должны разучивать роли и репетировать, освобождаются от несения службы, когда батальон находится в полном составе; но если, как это было в тот день, когда мы посетили Эль-Арруш, отсутствуют три роты, актеры стоят на посту как простые смертные.

Труппа Эль-Арруша почтительно хранит воспоминание о г-не де Сальванди; во время пребывания здесь г-на де Сальванди был дан из ряда вон выходящий спектакль, и министр просвещения, насколько я знаю, оставил артистам пятьсот франков.

Правда, как раз в тот вечер представление нарушила тревога. Часовой выстрелил в араба-вора. В одно мгновение все были на ногах: обследовали окрестности, подобрали труп; но так как было установлено, что вор действовал один, без своей банды, то на этом все успокоились.

В другой раз произошло настоящее нападение: посреди спектакля забили тревогу. Играли "Капитана Рокфинет-та". Актеры и зрители схватили ружья и бросились в бой. Героиня, подобрав платье ремнем от патронной сумки, проявила чудеса храбрости.

На героиню действительно любопытно было смотреть. После окончания представления я поднялся на сцену, чтобы похвалить артистов. С героиней я говорил, не иначе как сняв шляпу, и предложил ей руку, чтобы спуститься по лестнице, или, вернее, по приставной актерской лесенке. Иллюзия была полной, и я незаметно для себя обращался с ней, как с женщиной.

В обычное время, то есть когда героиня и Дежазе облачены в платье зефиров, они прячут гладко причесанные на прямой пробор волосы под кепи, что придает обоим несколько кокетливый вид, который им очень идет.

В Сетифе есть первоклассный театр — мы чуть было по привычке не сказали Французский театр, и артисты Эль-Арруша, как истинно достойные люди, признавали превосходство театра Сетифа над своим.

Героинями Сетифа являются или, вернее, являлись в 1836 году Маршан и Друе; Друе, привлекательный блондин, играл героинь и пользовался большим успехом в "Монастырской воспитаннице". Маршан был сержантом; мы могли бы встретиться с ним в Константине, куда он ездил, чтобы купить ленты и женские платья. Эти артисты принадлежали к 19-му полку легкой пехоты, в который были зачислены более восьмисот парижан.

И потому труппа имела одного из самых замечательных Арналей. К несчастью, этот Арналь, которого звали Ролль и который был секретарем крепости, перешел на сторону противника вследствие несправедливости, нанесенной ему в связи с делами службы.

В 1836 году в Бужи тоже существовал театр. Жители города давно уже просили сыграть "Постоялый двор Адре", и давно это необыкновенное представление, которое они ожидали с нетерпением, было им обещано, и вот, в одно прекрасное утро, они увидели афиши, возвещавшие о столь желанном спектакле.

Промедление объяснялось всего-навсего трудностью раздобыть два жандармских мундира; но в конце концов накануне спектакля первый комик и героиня, как наиболее подходящие для ведения успешных переговоров, были направлены к жандармскому бригадиру и, полюбезничав, добились от него разрешения взять на время два комплекта мундиров.

Итак, артисты завладели этими мундирами, а уж если зефиры что-то держат в своих руках, то держат крепко, поэтому ничто теперь не могло задержать представление.

Зал был полон: бригадир и семь или восемь его людей, для которых он попросил бесплатные билеты, находились в середине партера.

Все шло отлично, и гомерический хохот доводил до слез всех, даже жандармов, но вот началась сцена ареста Робера Макера и Бертрана.

Легко понять, что поскольку г-н Фредерик-Леметр и г-н Серр оказывали в эту минуту сопротивление, то два бравых зефира, игравшие их роли, хотели не только подражать им, но еще и превзойти их, если это, конечно, возможно. А потому они начали отчаянную борьбу, и тут бригадир стал понимать, что его мундиры подвергаются большой опасности. В ту же минуту его отчаянные возгласы смешались со смехом других зрителей, криками "Браво!" и аплодисментами; эти возгласы словно придали двум преступникам новую силу, они удвоили энергию, и первый клок мундира одного из жандармов остался в руках Робера Макера. При виде этого бригадир уже не кричал, а вопил, а так как его вопли вместе с воплями шести или восьми жандармов, окружавших своего начальника, мешали спектаклю, жандармов выставили за дверь как нарушителей порядка.

Как только бригадира с его людьми выдворили, мундиры, само собой разумеется, разорвали в клочья, и каждый — как зрители, так и актеры — возвращался к себе домой, унося в петлице лоскут жандармской формы.

Однако главный комиссар, присутствовавший на спектакле и видевший, как все происходило, приказал комедийной труппе заплатить за мундиры. Вследствие чего жалобная афиша вскоре возвестила, что сбор от следующего спектакля пойдет на возмещение ущерба. Собрался полный зал.

Около пяти часов вечера мы простились у границ лагеря с нашими бравыми зефирами, проводившими нас туда, и я пообещал им, что при встрече с г-ном де Сальванди напомню ему о них.

В десять часов вечера мы вернулись в Филипвиль. Погода была не такая хорошая, чтобы "Быстрый" мог покинуть свою якорную стоянку в Сторе. И потому корабль ожидал нас там, где мы его оставили. Мы поднялись в шесть часов утра, а в восемь часов были в Сторе.

Во время моего отсутствия мне приготовили подарок — грифа. Я хотел переправить его на корабль; но он был очень свиреп, и никто не желал брать на себя это поручение.

Тогда я позаимствовал у Дебароля галстук. Взявшись за конец цепи моего грифа, я постарался вести его, как обычно водят индюков. Он попробовал сопротивляться, но галстук сделал свое дело, и гриф двинулся, подпрыгивая, в сторону рейда, куда он прибыл уже вполне прирученный.

Весь экипаж ожидал нас: возвращение на борт всегда было праздником для наших моряков. Среди тех, кто блистал в первом ряду, были два моих скульптора: Хаджи Юнис и Мохаммед.

Как только мы уехали, эти славные люди страшно встревожились, опасаясь, что никогда больше нас не увидят. Если бы я исчез, им, как тому зефиру, пришлось бы посылать за компасом, и одному Богу известно, удалось ли бы им найти его.

В девять часов мы кончили сниматься с якоря. Море было неспокойно, навстречу дул страшный западный ветер. Наш курс лежал вдоль берега до мыса Бугарони; приплыв туда, мы увидели "Этну", идущую из Бона, и пошли вместе с ней одним курсом.

Но после часовой борьбы с волнами и ветром, при виде того, каким бурным стало море и какими яростными сделались шквалы ветра, капитан заявил, что он не станет продолжать путь и бросит якорь в Колло.

На миг мы подумали, что нам будет стыдно смотреть на то, как "Этна", корабль менее мощный, чем наш, обогнет мыс Бугарони, который сами мы обогнуть не можем. Но едва мы повернули на другой галс, как "Этна", последовав нашему примеру, в точности повторила тот же маневр и стала на якорь в двухстах шагах от нас в порту Колло, где мы бросили якорь на восемнадцать саженей глубины.

Мы находились во вражеском краю, и потому не было возможности сойти на берег; более того, примерно на двойной дистанции ружейного выстрела мы различали несколько вооруженных кабилов, которые, не зная, с какой целью два военных корабля бросили якорь в такой близости от них, казалось, охраняли берег от вторжения.

Двадцать четвертого на рассвете мы подняли якорь и снова тронулись в путь. Море еще сильно волновалось, но ветер в основном стих, так что на этот раз мы, к нашей чести, обогнули, по-прежнему в компании "Этны", достославный мыс Бугарони, который вчера, казалось, был нам навязан в качестве неодолимой преграды.

Обогнув мыс Бугарони, мы предались другому занятию — стали соревноваться в скорости с "Этной". Но хотя мощность ее была на сотню лошадиных сил слабее, она имела лучшие ходовые качества, чем "Быстрый", и через час мы отстали на пол-льё, если не больше. Смирившись, мы предоставили "Быстрому" идти с доступной ему скоростью. Зато нам было известно, по крайней мере, что в Алжире о нашем прибытии будет известно заранее, часа за три или четыре.

В течение дня 24-го и утра 25-го мы последовательно прошли мимо Бужи, Бенгута и Матифу и, наконец, 25-го в два часа пополудни увидели Алжир. Погода стояла на редкость переменчивая из-за шквальных порывов ветра, все перемешавших, поэтому облака, заслонявшие солнце, дождь, исполосовавший горизонт, и яркие лучи, временами пробивавшиеся сквозь туман, придавали самый фантастический вид городу, к которому мы плыли.

Внезапно на нас обрушился самый настоящий ураган; облако пыли вихрем поднялось с горы, возвышающейся над Алжиром, и, будто накрыв город веларием из сурового полотна, принялось хлестать нам в лицо тысячами игл. Корабль, уже входивший в порт на всех парусах, вынужден был спустить их, спасаясь от непогоды. К счастью, мы уже, можно сказать, были под защитой города. К тому же мы еще прибавили пара, так что нам удается прорвать некое подобие смерча, окутавшего нас. В это мгновение слышатся отчаянные крики и мимо проносится лодочник, влекомый вместе со своей лодкой в открытое море; ветер носит его по волнам, словно камешек, пущенный рикошетом. Мы бросаем ему на ходу веревку, но промахиваемся. То была его последняя надежда, ибо, не поймав этот швартов, он бросает весла и, подняв руки, размахивает ими, подавая сигнал бедствия. К счастью, какой-то лоцман вместе с четырьмя людьми бросается вслед за ним на превосходной лодке и, присоединив силу весел к скорости ветра, догоняет его.

В эту минуту мы огибаем мол и теряем из вида обе лодки. Через четверть часа мы отдали якорь и увидели возвращавшегося лоцмана: он тянул на буксире утлое суденышко с находившимся, в нем лодочником, которому он только что спас жизнь. На берег мы сошли, когда совсем стемнело.

АЛЖИР БЕЛОСТЕННЫЙ

Страусы госпожи Юсуф

По прибытии в Алжир нам предстояло разрешить важный вопрос, касающийся "Быстрого".

При первом своем заходе сюда мы едва не столкнулись с непреодолимым препятствием. Случаю было угодно, чтобы маршал Бюжо, не зная точно даты нашего появления, уехал во внутренние области страны, так что его не было на месте. Чтобы не терять время, я взял на себя смелость отвести "Быстрый" или, вернее, сделать так, чтобы "Быстрый" отвез меня в Тунис. Это решение, от которого никакие возражения на свете не могли заставить меня отступиться, вызвало большой скандал в высшей алжирской администрации; но, поскольку я заявил, что немедленно вернусь во Францию, если мне не оставят мой корабль, власти, испугавшись, что я уеду, пошли на то, чего я добивался.

Мне тем более легко было показать зубы господам чиновникам, что, будучи приглашен монсеньером герцогом де Монпансье на его бракосочетание, я не прикоснулся к моему кредиту, отпущенному мне для путешествия в Испанию, которое мы совершили на собственные средства. Кредит в десять тысяч франков, открытый для меня г-ном де Сальванди, был, таким образом, совершенно нетронут. Я мог оставить этот кредит в активе министерства просвещения, вернуться в Париж, и на этом все бы кончилось.

Я не увидел бы в этот раз Алжира за счет правительства, но зато увидел бы Алжир в другое время за собственный счет, как уже видел Италию, Германию, Испанию и Сицилию.

Господин маршал Бюжо мог, следовательно, выбирать между мной и уж не знаю каким чиновником морского ведомства, с которым я не поладил во время первого захода в Алжир.

Едва ступив на сушу, мы поинтересовались, вернулся ли господин маршал Бюжо. В ту минуту, когда я об этом спрашивал, мне показали его.

При обстоятельствах, подобных тем, в каких я оказался, у меня есть обыкновение брать, как говорится, быка за рога. И потому я направился прямо к маршалу.

Я встречался с маршалом всего один раз, у г-на д'Аргу. Это было лет десять назад, маршал рассказывал об Алжире, где он сражался, но где еще не был тогда губернатором, и рассказывал о нем не только как солдат, но и как мыслитель и поэт. Едва ли во время той беседы, оставшейся в моей памяти, но, должно быть, забытой им, я имел возможность привлечь его внимание двумя-тремя вопросами, которые задал ему… Однако у высокопоставленных людей имеется в памяти особый уголок, чтобы в нужную минуту вспоминать о такого рода образах.

Маршал Бюжо узнал меня. "А-а! — воскликнул он. — Это вы, господин арендатор кораблей! Черт возьми, не стесняйтесь, двести двадцать лошадиных сил для ваших прогулок в самый раз!" — "Господин маршал, — сказал я, — вместе с капитаном я подсчитал, что с момента своего отъезда из Кадиса я обошелся правительству в одиннадцать тысяч франков за уголь и питание. Вальтер Скотт во время своего путешествия в Италию обошелся английскому адмиралтейству в сто тридцать тысяч франков, так что французское правительство еще задолжало мне сто девятнадцать тысяч франков". — "Тогда почему же вы сразу не совершили прогулку по всему Средиземному морю?" — "Потому что имел глупость пообещать, что мое путешествие продлится всего семнадцать дней; оно длилось девятнадцать, но не по моей вине: плохая погода задержала нас в порту Колло на двое суток".

Маршал понял, что я настроен устроить ему новый Ма-загран или еще одну Джемилу. Он протянул мне руку.

"Ладно, — сказал он, — мир! Вы взяли "Быстрый" и правильно сделали, не будем больше говорить об этом. Хотите завтра отужинать со мной?"

"Господин маршал, со мной сын и четверо друзей".

"Хорошо! Вместе с вашим сыном и вашими друзьями, черт возьми!"

"Спасибо, господин маршал".

"Приходите пораньше, я ввожу в должность одного шейха: это любопытнейший человек, очень влиятельный в своем племени, настоящий араб, чистокровный кабил, служивший проводником монсеньеру герцогу Орлеанскому в горах Бибан".

"Вот как! Стало быть, это Эль-Мокрани?"

"Вы его знаете?"

"По имени".

"Значит, нами интересуются по другую сторону Средиземного моря?"

"Только вами и интересуются; вы же знаете, что это одна из привилегий Африки — звучать в мире. "Quid novi fert Africa?[24]" — говорили римляне во времена Сципиона. Так вот, мы напоминаем римлян, по крайней мере в отношении Африки".

"А не находите ли вы, что она стоит того, чтобы заниматься ею?"

"Африка, да это земля обетованная!"

"Это земля дарованная, дарованная Франции Провидением. Познакомьте с ней всех этих дрянных адвокати-шек, которые торгуются из-за ста тысяч франков, когда мы дарим им целый мир, скажите им, что надо только дважды в год копнуть эту землю, чтобы собрать два урожая; в этом они могут положиться на меня, ведь я земледелец, крестьянин, у меня плантация картофеля. Вы видели Митиджу, вы видели Блиду?"

"Пока еще ничего не видел".

"Так вот! Посмотрите на все это и скажите им там, всем этим глупцам, которые рассуждают об Алжире, не зная его, скажите, что у меня здесь земли на три миллиона человек, однако не существует других методов, кроме моих, — военных поселенцев, военного управления, военного правосудия… А вот и генерал де Бар, один из ваших друзей: это он помешал мне отправить вам вслед "Этну", чтобы заполучить назад мой "Быстрый"".

"Хороши бы вы были, ведь с помощью "Быстрого" мы захватили бы "Этну", и у нас стало бы одним кораблем больше, а у вас — двумя кораблями меньше".

"Ладно! Похоже, в этом вопросе мне не одержать верх над вами".

"Над предубеждением, господин маршал".

"Хорошо! Не будем больше говорить об этом".

Поблагодарив генерала де Бара за столь уместную защиту, я простился с двумя старыми солдатами, торопясь присоединиться к своим спутникам, с которыми мы расстались на Морской площади и которые, должно быть, занимались поисками жилья для себя и для меня.

Они остановились в гостинице, открывшейся всего неделю назад и называвшейся "Париж". Жиро, совершивший путешествие по Италии, уверял, подобно итальянцам, что следует всегда обращаться к новым святым, ибо им еще предстоит обеспечить себе репутацию.

Я как раз собирался обеспечить не свою репутацию, как святой или содержатель гостиницы, а свой туалет, как вдруг дверь распахнулась и появился офицер, одетый в штатское; он застыл передо мной, расставив ноги и положив мне руку на плечо. "Черт возьми! Вот и вы наконец, дорогой друг, — сказал он. — Я жду вас уже десять лет; сегодня утром сообщили о "Быстром", и я сказал себе: "Прекрасно! На этот раз он мой"".

Я смотрел на офицера, который ждал меня целых десять лет, на друга, который сообщал, что собирается завладеть мной, и никак не мог не только отыскать в памяти его имя, но даже вспомнить, где я видел его лицо. "Вот как! — сказал он. — Да вы меня не узнаете!"

Я хотел пробормотать какие-то банальности. "Вы меня не узнаете, это ясно; ничего удивительного: с тех пор как мы не виделись, я стал генералом и женился…" — "Да, но…" — "Юсуф".

Я вскрикнул от радости. Милый Юсуф! Я тоже был страшно рад его снова увидеть по прошествии десяти лет.

Я его увидел и не узнал. Однако не потому вовсе, что он стал генералом, и не потому, что он женился, а потому, что вместо прелестного франко-арабского костюма, в котором он явился в Париж, на нем был ужасный штатский костюм, делавший его почти безобразным, вроде нас.

Восстановив знакомство, мы отдали себя в руки Юсуфа на весь день. У двери нас ждал экипаж; мы сели в него, и кучер тронул.

Юсуф жил в Верхней Мустафе: он поселился там в небольшом арабском домике, который его жена, очаровательная парижанка, перевезенная в Африку, с превосходным вкусом меблировала в арабском стиле.

Из окон дома открывался вид на весь залив, на часть города слева и на часть долины Митиджы справа.

Юсуф, этот грозный человек перед лицом врага; этот генерал, отважный, как средневековый кондотьер; этот охотник, охотник на людей и на львов; эта сжатая пружина, которая распрямляется и убивает, как говорил о нем маршал Бюжо, — в домашнем кругу одна из самых мягких натур, самых остроумных и самых нежных из тех, кого я когда-либо знал.

Мне ни разу не доводилось видеть, чтобы кто-нибудь принимал у себя гостей с таким радушием, как Юсуф. Стоит побыть у него десять минут, и вы уже не у него, вы у себя дома. Вам принадлежат и хозяин, и весь дом.

На обед нам предстояло съесть гигантский кускус, а в ожидании обеда — посетить верхом и в коляске окрестности Алжира. В распоряжение гостей были предоставлены четыре лошади генерала. Ими завладели Жиро, Дебароль, Александр и Маке, наши искусные наездники. А остальным — своему мужу, Буланже и мне — г-жа Юсуф предложила коляску.

Самое прелестное, что можно увидеть в окрестностях Алжира, как и в окрестностях любого арабского города, — это кофейни и родники, всегда расположенные в наиболее живописных и наиболее защищенных местах. Одни — со своими курильщиками, лениво возлежащими рядом со слугами, не менее ленивыми, чем сами курильщики. Другие — со своими стоянками для путников, лошадей, ослов и верблюдов. Кофейни и родники, защищенные пальмами и смоковницами, двумя самыми прекрасными деревьями мироздания, которые так великолепно дополняют африканский пейзаж.

Через два часа мы вернулись. Посреди двора был накрыт уставленный цветами стол с гигантским кускусом посередине. Повар г-жи Юсуф сделал из арабского кускуса то, что мы делаем из итальянских макарон, то есть нечто столь же далекое от оригинала, сколь далека была коронационная карета Карла X от запряженной быками повозки короля Фарамонда.

После обеда г-жа Юсуф приготовила нам что называется десерт из десертов — прогулку по саду и остановку у зверинца. Именно из этого сада были взяты все цветы и фрукты, стоявшие на столе. Что же касается зверинца, то в нем мы увидели антилопу, двух газелей и двух страусов. Антилопа с двумя ее рогами в виде лиры, с ее большими удивленными глазами и огромной головой показалась мне весьма смешной. Газели же с их тонкими ножками, живым взглядом, подвижными и постоянно настороженными ушами восхитительно поддержали репутацию, созданную им арабскими поэтами.

Но страус, безусловно, является самым фантастическим из всех когда-либо описанных животных, будь то в Ветхом Завете или же в "Естественной истории" г-на Бюффона. В предвидении нашей встречи со страусами с их вошедшими в поговорку желудками г-жа Юсуф предложила нам запастись хлебом. Каждый из нас принес кусок, способный утолить голод человека.

Один поворот шеи, и все приготовленные запасы были поглощены, но две странные птицы, ничуть, казалось, не утратили своей прожорливости.

Кто-то из нас хотел было вернуться в дом за хлебом, но г-жа Юсуф остановила его. "Не нужно, — сказала она, — этих животных легко накормить. Едят они много, это правда, но непривередливы в выборе блюд. Сейчас увидите". Госпожа Юсуф свернула одну из своих перчаток и протянула страусу, который тут же проглотил ее. Мы порылись в карманах и принесли в жертву собственные перчатки. Каждый из страусов проглотил по четыре пары перчаток, причем без малейших усилий, подобно тому, как некоторые любители выпить одним глотком пропускают стаканчик. Вот только на стыке клюва с горлом обозначилась шишка величиной с кулак; проследовав вдоль шеи, она исчезла в желудке. И длилось это примерно с минуту.

Одному из страусов мы скормили четыре перчатки, с интервалом в пять-шесть секунд. Интервалы эти претворились в расстояния по пять-шесть дюймов между шишками, скользившими все вместе вдоль шеи с равномерностью вагонов, передвигающихся по железной дороге. Золотая заколка длиной в два или три дюйма в волосах г-жиЮсуф, которую один из страусов без стеснения выхватил в тот миг, когда его хозяйка никак этого не ожидала, прошла почти так же легко, как перчатки.

Единственной вещью, представившей, похоже, некоторую трудность для этих страшных пожирателей, оказался носовой платок Александра, на котором он завязал с дюжину узлов, предложив по одному из концов каждому из сотрапезников.

Каждый из страусов старался изо всех сил, пока их клювы не встретились. И тут завязалась короткая борьба, которая, как нам думалось, закончится дуэлью. Но самец уступил с обычной для нашего пола галантностью, и платок с узелками, похожий на длинную змею с бугорками, отправился вслед за перчатками и золотой заколкой.

Во время этих опытов Дебароль держался несколько в стороне. Мы спросили его, почему он не проявил должного рвения в изучении забавных птиц, позировавших нам. Дебароль признался, что испытывал страх за свой шапокляк. Страх был настолько оправдан, что мы простили бы его и Баярду, рыцарю без страха и упрека, поэтому простили и Дебаролю.

Мы вернулись в гостиницу "Париж" в восторге от страусов г-жи Юсуф, которые были предметом разговора весь вечер и часть ночи.

ОСАДА АЛЖИРА

С начала шестнадцатого века существовало государство, являвшееся позором для христианских держав Европы. Этим государством было регентство Алжира.

Когда обширная империя халифов рухнула под собственной тяжестью, ибо она плохо закрепилась на завоеванных землях, и арабское владычество, теснимое шаг за шагом, а затем, наконец, искорененное взятием Гранады, вынуждено было перешагнуть обратно пролив, на обломках огромной монархии образовалось несколько маленьких государств. Отсюда и берет начало Алжир, который лишь с той поры стал вписывать в историю свое имя.

Эмир был главой города и прилегавшей к нему территории. Преследуемый на африканской земле испанцами, которые, из побежденных превратившись в победителей, из завоеванных сделавшись завоевателями, завладели Ораном и Бужи, эмир призвал на помощь вероотступника Оруджа Барбароссу. Благодаря могущественному союзнику, испанское завоевание остановили, но эмир был отравлен.

После смерти Барбароссы его брат Хайр ад-Дин был назначен Высокой Портой пашой Алжира; однако это подчинение оказалось недолгим. Вскоре Хайр ад-Дин, номинально оставаясь вассалом, фактически стал независимым.

Алжир не мог обмануть свою судьбу: основанный корсаром, он стал королем пиратства и с высоты своего утеса объявил войну остальному миру.

Карл V первый поднял перчатку, брошенную этими морскими разбойниками. В 1541 году он повел против них могучую армию; но время еще не настало, и едва произошла высадка, как буря вынудила испанскую армию снова сесть на свои корабли, которые, только успев появиться, после больших повреждений подхвачены были ветром и с трудом добрались до испанских портов, усеяв африканский берег своими обломками. Карл V умер, завещав свою месть тому, кто почувствует себя достаточно сильным, чтобы осуществить ее.

Наследство принял Людовик XIV. В течение 1682 и 1683 годов Дюкен обстреливал Алжир, заставив дея принять условия, навязанные победителем. Но едва победоносный флот покинул африканский берег, как морской разбой возобновился и чуть ли не на глазах победителей суда под французским флагом были захвачены, а их экипажи уведены в плен.

Испания не могла забыть своего поражения в 1541 году. Карл III решил отомстить за Карла V. И потому в 1775 году была собрана армия в 30 000 человек, поставленная под командование генерала О'Рейли. Сопровождаемая мощной артиллерией, она везла с собой огромные запасы снаряжения. Но и дей, со своей стороны, сосредоточил значительное вооружение; он направил против испанцев, намеревавшихся атаковать его, 100 000 турок, арабов, мавров и бедуинов; О'Рейли был побежден и вынужден отправиться в обратное плавание.

После такого успеха дей счел себя непобедимым. Отныне корабли Регентства уже не довольствовались нападением на встречные суда; они совершали набеги на берега Испании и Италии, и сначала деревни, а вскоре и целые города стали свидетелями того, как их население увозят в рабство.

Какое-то время считалось, что европейские державы, в равной степени оскорбленные, станут искать возможности совместной мести, собирая некий новый крестовый поход против Алжира, но этого не случилось. Напротив, державы, одна за другой, каждая в отдельности, ценой золота покупали дружбу Регентства. Европа стала данником главаря бандитов.

Потом разразилась Французская революция, сосредоточившая на себе внимание всего света. Затем пришел

Наполеон со своими десятью годами войны, во время которых Европа превратилась в одно обширное поле битвы. Затем на смену ему пришла Реставрация, вернув всеобщий мир.

В течение этого двадцатипятилетнего периода Алжир продолжал свой морской разбой; но на это едва обращали внимание, настолько все были заняты более важными событиями. Ссора между Регентством и Англией привлекла европейское внимание к этому уголку Африки. Правительство Великобритании, в свою очередь, объявило войну Алжиру.

Лорд Эксмут вышел из Ла-Манша, ведя флотилию в тридцать кораблей, и, соединившись затем с голландской эскадрой, появился возле Алжира 26 августа 1816 года. После восьмичасового бомбардирования были уничтожены батареи Мола, а часть города сметена бомбами и ядрами.

Дей прибегнул тогда к тактике, столь удачно использованной его предшественниками. Он обратился с просьбой о переговорах; принес британскому консулу требуемое извинение; заплатил значительную компенсацию, чтобы возместить потери, которые понесли английские подданные, обосновавшиеся на его землях, и вернул свободу тысяче рабов-христиан. Объединенный флот удалился.

Через год в Алжире не осталось ни малейшего следа от пожара, укрепления были починены, батареи восстановлены, а морской разбой стал еще более воинственным и беспощадным, чем прежде.

Тем временем на трон взошел Хусейн-Паша и тотчас же выказал себя враждебным по отношению к Франции в большей степени, чем к какой бы то ни было другой стране. Договор, подписанный в 1817 году, вернул нам наши владения в Л а-Калле и посредством арендной платы в 60 000 франков предоставил монополию на ловлю кораллов. Хусейн-Паша повысил арендную плату до 200 000 франков, и пришлось согласиться с таким беззаконным повышением, чтобы не потерять свои предприятия.

В 1818 году жители Бона разграбили французский бриг, и сколько бы правительство Людовика XVIII ни выражало протест, оскорбление это осталось безнаказанным.

В 1825 году под предлогом того, что в доме французского консула в Боне прятались контрабандные товары, алжирские власти провели там обыск; результат обыска доказал ложность обвинения. Консул подал жалобу, потребовал правосудия; однако жалобы его оказались напрасными и правосудия он не добился.

В 1825 и 1826 годах римские суда, которые плавали под французским флагом, были захвачены, несмотря на договоры, существовавшие между Францией и Алжиром, и одновременно, в нарушение все тех же договоров, французские товары были разграблены на борту испанских судов.

Наконец 30 апреля 1827 года, когда французский консул пришел поздравить Хусейн-Пашу по случаю праздника Байрам, тот из-за незначительного денежного спора ударил его веером из павлиньих перьев, который держал в руке.

На этот раз оскорбление было слишком серьезным, чтобы смириться с ним. То была пощечина королю Франции. Консул получил приказ покинуть Алжир, и разнесся слух, что теперь расплата будет жестокой.

Дей только посмеялся над этой угрозой и в доказательство своего презрения к ней приказал уничтожить все французские предприятия, находившиеся на побережье между Боном и Алжиром. Приказ был исполнен точно в соответствии с ненавистью, которой он был продиктован.

Решено было ввести блокаду Алжира. Блокада продлилась три года и стоила Франции двадцать миллионов. По истечении трех лет она привела лишь к одному результату: внушила дею небывало высокое мнение о собственном могуществе.

Поэтому, когда в июле 1829 года адмиралу де Л а Брето-ньеру было поручено предложить Хусейн-Паше условия, в обмен на которые Франция соглашалась снять блокаду, Хусейн-Паша выдвинул такие неслыханные притязания, каких никогда не было у его предшественников. Мало того, когда адмирал вышел из дворца, его стала оскорблять чернь, и едва он ступил на борт, как по сигналу из касбы портовые батареи открыли огонь по его судну.

Это было больше чем оскорбление, это было объявление войны, и, однако, какое-то время мы все еще колебались. Неудачные итоги предыдущих экспедиций пугали правительство. Но общественное мнение превысило министерскую осторожность, и в феврале 1830 года было принято решение об алжирской экспедиции. Адмиралу Дюперре поручили заняться вооружением флота. Генерала графа де Бурмона назначили командующим армией, и к концу апреля все было готово.

Двадцать пятого мая, в полдень, весь флот пришел в движение. В час дня первый корабль конвоя покинул порт; в три часа рейд скрылся за лесом мачт. Все маневры выполнялись с поразительной точностью. Лишь одно довольно серьезное происшествие ознаменовало отплытие: трехмачтовик № 83 пошел наперерез "Альхесирасу", сломал бушприт этого корабля и повредил собственную фок-мачту. В течение часа два столкнувшихся корабля производили впечатление судов, сцепившихся при абордаже. Наконец им удалось разойтись. После проверки повреждений выяснилось, что они могут продолжать плавание.

Второго июня флот вошел в гавань Пальмы. 9-го он снова отправился в путь. 12-го вечером показался африканский берег. 13-го в четыре часа утра на борту флагманского корабля прозвучала боевая тревога. Барон Дюперре и армейский и морской штабы тотчас же поднялись на полуют, и через несколько минут по приказу, отданному адмиралом, бриги "Дракон" и "Аист", покинув строй, встали во главе флота и в качестве дозорных подошли к берегу, чтобы проверить глубину.

Против всякого ожидания, корабли приблизились к суше, не услышав ни единого выстрела. Все полагали, что побережье усеяно батареями, и были уверены, что за этим молчанием кроется какая-то хитрость. Все утро ушло на то, чтобы занять позиции.

В полдень в войсках распределили пятидневный запас продовольствия, предписав каждому человеку взять с собой при высадке этот запас.

В два часа несколькими пушечными выстрелами обменялись паровое судно "Пловец" и две алжирские батареи, возле которых стояли пять или шесть палаток, окруженных арабскими всадниками.

В пять часов вечера был отдан приказ высадиться на следующий день.

Четырнадцатого, в час ночи, части первой дивизии начали погружаться на десантные баржи. Было приказано соблюдать строжайшую тишину, чтобы враг не догадался о начавшихся приготовлениях. Однако борт баржи № 1, который должен был опуститься, оторвался из-за плохого крепления. Произошло минутное замешательство. Наконец, первая дивизия высадилась без единого выстрела. Войска узнали об этом успехе по громким крикам "Да здравствует король!".

Две высадившиеся бригады построились плотной колонной на орудийной площадке, и, подтаскиваемая вручную, артиллерия заняла место во главе колонны.

Около девяти часов утра колонна двинулась на врага ускоренным шагом. Третья бригада высадилась, когда движение уже началось. Она поспешила занять свое место в боевом строю, которое ей уступила вторая бригада.

Тем временем враг, увидев надвигавшихся на него французов, открыл из двух своих батарей огонь, на который отвечали огнем наши паровые суда, и одновременно сквозь заросли бросился вперед отряд из шестисот или семисот всадников, чтобы атаковать нас. Наши солдаты, хотя и видели огонь впервые, бесстрашно продолжали свой марш. Генерал Поре де Морван приготовился повернуть батарею; колонна Ашара построилась в каре, чтобы атаковать противника в лоб; но враг не стал дожидаться ни того ни другого: он побежал от острия наших штыков, бросив орудия и даже не дав себе труда заклепать их.

Оставались бедуины, которые предприняли несколько атак, но так и не сумели вклиниться в наши позиции. На них бросили стрелков, но враг был в недосягаемости ружейных выстрелов. Лейтенант 2-го полка легкой пехоты, г-н Астрюк, устремившийся вдогонку за беглецами, был окружен бедуинами, которые перебили нескольких человек, спутников лейтенанта. При виде этого раздался страшный крик: "Отомстим за наших братьев!" Полк, к которому принадлежал лейтенант Астрюк, бросился вперед, но враг припустил галопом и исчез.

На следующий день обнаружили труп лейтенанта Астрю-ка: у него были отрезаны голова, ноги и руки.

Высадка, начавшаяся 14-го, продолжалась. Инженерные войска наметили линию укрепленного лагеря. 19-го нас атаковали по всей линии. Между тем усилия турок и арабов сосредоточились в основном на нашем левом крыле. В какой-то момент они проникли даже к нам в укрепления, но после часового сражения враг был вытеснен.

Граф де Бурмон, несмотря на такую победу, не захотел двигаться вперед, не сосредоточив в своих руках всю осадную технику. При известии об этом первом успехе он сел на лошадь, поехал в Торре-Шику и приказал войскам атаковать перегруппировавшегося врага. Арабы обратились в бегство; наши солдаты преследовали их в течение часа, как вдруг заметили палатки вражеского лагеря в Стауели и подумали было, что беглецы остановятся, но произошло совсем иное: те, кто находился в лагере, присоединились к бегущим, и наши солдаты вошли в лагерь, почти не встретив сопротивления.

В результате битвы при Стауели были убиты и ранены триста или четыреста арабов, взяты в бою четыре пушки и четыре мортиры, захвачены и отправлены в лагерь Сиди-Ферруш восемьдесят дромадеров, а также большое количество скота, что увеличило продовольственные запасы армии.

Что же касается наших потерь, то они составили от четырехсот до пятисот убитых и раненых в двух первых дивизиях, единственных, принимавших участие в боях.

Двадцатого наши войска расположились биваком в лагере арабов, в великолепных палатках: некоторые из них, те, что принадлежали главным вождям, имели, возможно, до шестидесяти футов в длину. Вся обстановка в них осталась на месте — у врага не было времени что-либо унести. В палатке казначея обнаружили даже казну.

Первые две дивизии оставались в Стауели до 24 июня. С того времени и ведут начало два лагеря: Сиди-Ферруш, получивший название города, и Стауели, сохранивший свое начальное наименование. Их связала одна дорога.

Двадцать четвертого, в семь часов утра, началось генеральное наступление. Ага Ибрагим, побежденный в Стауели, собрал своих беглецов и явился отомстить за свое поражение. Борьба была долгой. Во время сражения взорвался пороховой склад турок. Это сам враг, отступая, поджег его.

Враг, вытесненный из всех точек, выбитый со всех его позиций, оставил нам долину, простирающуюся перед Стауели, и остановился лишь на высотах, встающих в двух льё впереди. Его преследовали и выбили оттуда. Он укрылся в Бузареа, в одном льё от Алжира. Наши войска остановились на краю плато. От арабов их отделяла узкая долина. Произошедшая битва получила название сражения при Сиди-Калефе. Так именовалось маленькое селение, расположенное на плато, которое только что взяли наши войска.

Тогда же было установлено сообщение между Сиди-Ка-лефом и Стауели. Таким образом, мы заняли три точки на берегу, самая выдвинутая из которых находилась на расстоянии всего лишь одного льё от Алжира. В тот же день из Сиди-Ферруша заметили конвой, в ожидании которого главнокомандующий не начинал осаду. 25-го конвой отдал якорь на рейде, и сразу же началась разгрузка доставленной им техники.

Двадцать восьмого произошло печальное событие. Батальон 4-го полка легкой пехоты, составлявший вместе с батальоном 2-го полка легкой пехоты маршевый полк, был занят чисткой оружия, как вдруг четыре или пять тысяч кабилов бросились на наших солдат. Несмотря на неожиданность атаки, французы держались стойко. Майор д'Арбувиль и 3-й линейный пехотный полк пришли на помощь вступившим в бой батальонам, остановили наступление врага и обратили его в повальное бегство.

Двадцать девятого осадную технику выгрузили. Мощная атака позволила нашим колоннам оказаться в виду форта Императора, подготовка к осаде которого началась немедленно. К шести часам вечера, несмотря на огонь из крепости, вырыли траншею.

Тридцатого орудийная пальба из форта стала более ожесточенной, чем накануне, но она ни на минуту не замедлила ход работ и не уменьшила рвения тех, кто их осуществлял. Наши солдаты начали замечать, на какой райской земле они находятся. По мере того как они приближались к Алжиру, бесплодные холмы Сиди-Ферруша и долины Стауели стали уступать место белым домам с плоскими крышами, встававшим в окружении апельсиновых деревьев, олеандров и кактусов. Почти везде их осеняла своим султаном прекрасная пальма, вырисовывавшаяся по вечерам на покрасневшем небе. Но дисциплина удерживала каждого в строю, и только некоторые командиры шли прикоснуться рукой к этим чудесам "Тысячи и одной ночи", чтобы удостовериться в их реальности.

Стены форта Императора были настоящими крепостными стенами средневековья: возведенные для защиты от катапульт и стрел, без учета такого современного изобретения, как пушки, лишенные прикрытых путей и гласисов, они во всю свою высоту подставляли себя под удар нашей артиллерии. На десять двадцатичетырехфунтовых орудий, распределенных по батареям Короля и Дофина, возлагалась задача разрушить юго-западный фас бастиона; шесть шестнадцатифунтовых орудий ударили по северо-западному фасу; наконец, батарея из двух гаубиц, получившая название батареи герцога Бордоского, и четыре мортиры, названные батареей Дюкена, должны были вести навесной огонь по форту.

Тем временем враг продолжал ту войну из неожиданных нападений и засад, для которой наша беззаботность в отношении опасности давала тогда, да и потом тоже, немало поводов. Пост, установленный в шведском консульстве, был внезапно атакован, и ему пришлось отойти к лагерю 6-го линейного пехотного полка. Батарея была захвачена, так же как и редан, призванный защищать ее. За каждой скалой, в каждой складке местности прятался враг, открывавший огонь, а затем исчезавший в дыму, словно призрак.

Но вот, наконец, все батареи, которые должны окружить форт Императора, готовы и могут открыть огонь, в воздух взвивается осветительная ракета, и тотчас со всех сторон грянули орудийные залпы, артиллерия форта отвечает, и все на три льё вокруг как будто замирает, прислушиваясь к могучему голосу бронзы, оспаривающей последние доводы королей.

Огонь велся без всякого перерыва в течение четырех часов. При каждом залпе камни стен разлетались на куски. В десять часов огонь форта угас от жара нашего огня. В десять с четвертью генерал Ла Итт, командовавший артиллерией, отдал приказ пробить брешь. И тогда все увидели, как крепостная стена треснула и раскололась, и стало ясно, что до конца дня ничто уже не помешает пойти на приступ.

Внезапно ощущается толчок, похожий на землетрясение; качнувшись, словно пьяный великан, форт разверзается, будто кратер вулкана, и выбрасывает в небо сноп огня; это уже не грохот пушек, это взрывается пороховой погреб. На мгновение наступила тревожная тьма, в которой каждый, затаив дыхание, со сжавшимся сердцем, оставался на своем посту; затем дым, казалось вырвавшийся из недр земли и окутавший некий заколдованный замок, медленно рассеялся, показался развороченный форт, и сквозь брешь можно было заметить, что внутренняя башня полностью исчезла, взлетев к небу мельчайшими и почти невидимыми обломками.

Сначала французская армия решила, что одна из бомб попала в пороховой погреб и все взорвалось — и форт, и гарнизон, но потом стало известно, что за несколько минут до взрыва арабы покинули форт, и там остался лишь один негр, получивший страшное, обрекавшее его на смерть задание поджечь порох, и это задание он выполнил.

Через десять минут после взрыва наши войска вошли в форт.

Тогда только арабы поняли свое положение и дей Хусейн счел себя побежденным. Дей Хусейн готов был похоронить себя под развалинами Алжира, но те, кто его окружал, не были расположены делить судьбу со своим предводителем: дважды он с пистолетом в руке бросался на пороховой склад, и дважды его останавливали. Тогда он решил послать к генералу Бурмону своего секретаря Мустафу, предлагая оплатить военные расходы, но при условии, что французы не войдут в город.

Парламентер был принят генералом Бурмоном на еще дымящихся руинах форта Императора. В ответ на его предложения генерал Бурмон отдал приказ открыть огонь по городу; и тогда сам парламентер стал хулить дея за то, что тот навлек на Алжир разразившуюся в этот час страшную бурю, и, уронив голову на грудь, произнес:

"Когда алжирцы воюют с Францией, им не следует дожидаться вечерней молитвы, чтобы просить о мире".

Потом, подняв голову, он обратился к главнокомандующему: "Хочешь голову Хусейна? Я пришлю ее тебе через четверть часа".

После отказа главнокомандующего уладить все таким способом, парламентер вернулся к дею, чтобы передать ультиматум генерала.

В час появились два мавра, в свою очередь отправленные Хусейном; их звали Ахмед Будербах и Эль-Хасан бен Отман-Ходжа; оба говорили по-французски.

Во время их беседы с главнокомандующим ядро, пущенное из форта Баб-Азун, взрыло землю в нескольких шагах от них. Они в страхе отшатнулись. "Не обращайте внимания, — сказал генерал Ла Итт, — это стреляют в нас".

И разговор продолжился.

В три часа снова появился Мустафа в сопровождении английского консула, который пришел в порядке услуги, неофициально.

Именно тогда были всерьез обсуждены условия капитуляции. Мустафа попросил, чтобы они были письменными. Вот текст, который был ему вручен и который он отнес дею:

"Форт касбы и все прочие форты, относящиеся к Алжиру, а также порт города будут переданы французским войскам 5 июля в десять часов утра.

Главнокомандующий обязуется сохранить свободу Его Светлости дею Алжира и оставить за ним всю его личную казну.

Дею предоставляется свобода удалиться вместе со своей семьей и своей казной в то место, какое он выберет. Пока он будет оставаться в Алжире, ему и его семье гарантируется от имени главнокомандующего французской армией охрана, которая будет обеспечивать безопасность его особы, а также безопасность его семьи.

Главнокомандующий обещает всем солдатам ополчения точно такие же преимущества и защиту.

Отправление магометанской религии останется свободным. Свобода жителей всех сословий, их религия, их собственность, их торговля, их промысел не подвергнутся никаким посягательствам, их женщины будут пользоваться уважением: главнокомандующий гарантирует исполнение данных обязательств своею честью.

Передача этого соглашения состоится 5-го до десяти часов утра. Вслед за тем французские войска сразу войдут в касбу и во все городские и морские форты".

На следующий день в полдень ворота города были открыты.

Вступление в Алжир напоминало наше вступление в Каир тридцатью двумя годами раньше. Торговцы сидели каждый перед своей дверью; мавританские женщины с закрытыми лицами смотрели в оконные проемы; еврейские женщины, более раскованные и подвергающиеся менее строгому надзору, заполнили свои террасы.

Один из моих друзей, г-н Дю Пондего, в ту пору капитан 35-го полка, рассказывал мне, как, проходя мимо одной из таких кучек людей, он со смехом пригрозил саблей стоявшему среди них турку. Турок принял угрозу за подлинную и спокойно поднял голову, чтобы дать капитану возможность легко отсечь ее.

Дей вышел из касбы в одни ворота, в то время как французы входили в другие.

Три дня спустя пушка Дома инвалидов возвестила Франции об этой великой новости.

Через девятнадцать дней на улицах Парижа разразилась июльская перестрелка. Посетив нашу столицу, дей уже не нашел там своих победителей. Другая династия, которая только что нарождалась, сменила династию, правившую по божественному праву.

Точно так же восемнадцатью годами позже Абд эль-Ка-деру, в свою очередь, суждено будет присутствовать в замке Амбуаз при падении своих победителей.

Почему люди, которые нами правят, не подумали, что замок Амбуаз — это второй остров Святой Елены?

АРАБЫ И ФРАНЦУЗЫ

С того времени как Алжир оказался в руках французов, он очень переменился. Вся нижняя часть города, за исключением мечети, которая еще держится, французская; следы старого города обнаруживаются лишь по мере подъема вверх.

Само собой разумеется, что на второй же вечер нашего пребывания в Алжире мы совершили прогулку по земле Пророка. Случилось это прекрасной декабрьской ночью (в Алжире прекрасны даже декабрьские ночи); с нами были араб, ставший французом, и француз, ставший арабом.

В предсказании одного святого мусульманина, жившего в XVI веке, говорится:

"О Алжир! Франки будут попирать мостовые твоих улиц, и дочери твоих сыновей откроют им двери".

Никогда еще пророчество не осуществлялось с такою полнотой.

Мы входили в некоторые из этих домов, двери которых открывались для нас с несказанным радушием, правда отчасти небескорыстным. Это была всего лишь разновидность того, что мы видели в Тунисе и Константине.

Однако в Тунисе двери открывали только еврейки. В Константине же и Алжире их открывали мавританки. Разница заключалась лишь в наряде и более близкой к цивилизации ступеньке. Алжирские мавританки говорили несколько слов по-французски. Но, Боже мой, каких слов!

Что за ужасные преподаватели французского языка эти матросы и солдаты!"

Наряд же был очарователен. Он состоял из шитого золотом или серебром платка, закрученного вокруг головы; бархатной кофты, шитой золотом или серебром; шаровар, вышитых таким же образом, и совершенно прозрачной рубашки, сквозь которую видно было грудь и часть живота. Впрочем, женщинам застенчивость тут неведома, стыд у них отсутствует.

Очень немногие из этих несчастных родились во время захвата Алжира. Что толкнуло их на проституцию? Нищета. Каким образом мавританские семьи, богатые при турецком господстве, впали в подобную нищету при французской власти? Никто, за исключением меня, быть может, не подумал задать такой вопрос. Я задал его, и вот что мне ответили.

Завоевание ничего не отняло у мавританских семей: при турецком господстве мавры были собственниками домов — и получали арендную плату; собственниками скота — и продавали продовольствие; собственниками земель — и продавали урожай.

После прихода французов город покинули сначала турки; вслед за ними — кулугли, дети турок и мавританок, а потом и мавры. Покидая город, откуда их гнала собственная воля, они продали не свои земли и дома, никто не стал бы их покупать, а свои вещи, свои драгоценности, причем на две трети ниже их стоимости. То, что им не удалось продать в Алжире, они унесли с собой, переплавили и продали там, где оказались.

Но после двух-трех лет добровольного исхода изгнанники обнаружили, что запасы, которые они захватили с собой, истощились; они поинтересовались и узнали, что тем жителям, кто остался, не причинили никакого зла. Тогда изгнанники возвратились и вновь обрели свои дома и земли.

Доверие к властям было немного восстановлено, и бывшие изгнанники стали продавать свою собственность, но по низкой цене. В 1832 году дом стоил 600 франков; тот, кто купил этот дом за 600 франков, перепродал его за 1 200; потом, купив дом за 1 200, перепродал его за 2 400 — отсюда огромные состояния, нажитые с 1830 по 1835 год.

Те, кто вернулся в течение этого первого периода, уходили не на далекое расстояние; позже пришли те, кто бежал в Танжер, Тетуан, Константину и Тунис. Эти начали продавать немного дороже, затем поняли, что такое аренда и стали сдавать в аренду. Посредством договора найм жилья мог возобновляться каждые три года; однако наниматели, знавшие толк в европейских делах, непременно вписывали пункт, по которому это возобновление совершалось по воле съемщиков.

Затем прибыли те, кто бежал в Смирну, Каир или Константинополь; они поступили как остальные: сдали жилье внаем, кое-кто даже в вечное пользование. За взятку, данную наличными, турки шли на любого рода уступки. А все потому, что, по глубокому убеждению местных жителей, Пророк в скором времени вернет им свою милость и прогонит французов из Алжира.

Но Пророк не торопился, а со взяткой не приходится ждать регулярных выплат; стали делать скидки, три года шли за один, шесть — за два, двенадцать — за три; какое это имело значение, если со дня на день французы должны покинуть Алжир!

Однако французы не покинули Алжир, и мавры разорились. Они начали с продажи дорогих тканей, тех, что у них все же еще остались, потом дело дошло до столового серебра; когда же у них не осталось ни дорогих тканей, ни столового серебра, они продали своих дочерей. И дочери сыновей правоверных открыли двери христианам.

Мавританские женщины продаются французам, это верно, но не следует заблуждаться на сей счет: они не отдаются.

Между народами существует ненависть: она поддерживается бытующими между ними контрастами.

Между арабом и нами разница во всем. Хотите знать кое-какие из этих различий? Они любопытны.

Магомет обещает мусульманам рай, исполненный чувственных наслаждений. Иисус Христос обещает рай чисто духовный.

Француз может жениться лишь на одной женщине и к тому же имеет множество законов, направленных против прелюбодеяния. Мусульманин может взять четырех жен и держать столько наложниц, сколько его состояние ему позволяет.

Французские женщины ходят с открытым лицом и постоянно бывают на улице. Арабские женщины — пленницы в своих домах, а если и выходят оттуда, то лишь закутавшись в покрывало. Если в семействе араба нарушен покой, он восстанавливает его при помощи палки. Француз же, ударивший женщину, становится обесчещенным.

Чем больше у араба женщин, тем он богаче. Одной-единственной женщины нередко бывает довольно, чтобы разорить француза.

Араб женится как можно раньше. Француз — как можно позже.

Первый вопрос француза, когда он встречает друга, это как поживает его жена. Спросить араба о его жене — это значит нанести ему одно из самых тяжелых оскорблений, какие только можно вообразить.

Мы пьем вино. Арабам употребление вина запрещено.

Мы носим узкую одежду. Они — широкую.

Мы говорим, что надо держать ноги в тепле, а голову — в холоде. Они говорят, что надо голову держать в тепле, а ноги — в холоде.

Мы здороваемся, снимая шляпу. Они здороваются, надвинув на лоб тюрбан.

Мы веселы. Они серьезны.

Мы закрываем двери дома. Они приподнимают полотно шатра.

Мы едим вилкой. Они едят пальцами.

Мы несколько раз принимаемся пить за едой. Они пьют только один раз после еды.

Наш пост мягок. Их — суров. С самого рассвета, то есть с той минуты, когда белую нитку можно отличить от черной, до вечера араб не смеет ни пить, ни есть, ни курить, ни нюхать табак, ни обнимать свою жену.

Мы запираем сумасшедших. Араб относится к ним, как к святым.

Мы говорим родителям "ты" и, как правило, испытываем к ним больше любви, чем уважения. Араб не может ни садиться, ни курить, ни биться об заклад в присутствии отца; больше того — даже младший брат не может этого делать в присутствии старшего.

Мы любим путешествовать по собственной прихоти. Араб совершает путешествие лишь для пользы дела.

Мы всегда знаем наш возраст. Араб никогда не знает своего.

Наша честь состоит в том, чтобы ни на шаг не отступить в сражении или на дуэли. Араб спасается бегством, не зная бесчестья.

Мы едим мясо битых животных. Они едят мясо животных, выпустив из него кровь.

Историческая живопись у нас — искусство. У них изображение картин — грех.

Нас все тревожит. Араб не тревожится ни о чем.

Мы верим в Провидение. Он же — фаталист. Если с ним случится какое-нибудь большое несчастье, он произносит: "хакун-Эрби" ("воля Всевышнего").

Один араб сказал мне: "Суньте франка и араба в один котелок, варите их три дня, и вы получите два разных бульона".

Что никак не может способствовать сближению французов с арабами, так это наш способ осуществлять правосудие. Пример: рядом расположены два владения, их границы заведомо известны, причем известны всем. Хорошо. Вследствие этой общеизвестности араб полагает, что ему нечего опасаться. Европеец же, вместо того чтобы строить дом на своем поле, строит его на поле соседа.

Араб, испытывая огромное желание самому постоять за себя, даже и не пытается это сделать; ему это строжайше запрещено. Он идет к начальнику арабского бюро, городского или местного, и излагает ему свой случай. Начальник собственными глазами убеждается в законности прав араба; но, поскольку в отношениях следует соблюдать определенные правила, он пишет французу, что тот, безусловно по ошибке, строит на территории, которая ему не принадлежит.

Захватчик чужой собственности получает письмо; но ему ведь не обязательно быть вежливым, и он даже не дает себе труда ответить. Араб, который видит, что ходатайство не принесло результатов и что сосед каждодневно добавляет новый ряд камней к прежним, снова идет к начальнику бюро и возобновляет жалобу. Начальник бюро отвечает, что он сделал все возможное, и отсылает его к мировому судье.

Мировой судья вызывает обе стороны в суд для примирения; француз не является. Удостоверившись, что правда на стороне араба, судья предписывает европейцу покинуть чужую землю.

Араб возвращается домой довольный и рассказывает вечером собравшимся, что есть справедливость в правлении французов и что кади приказал захватчику убраться.

И так как араб понятия не имеет, что такое петиторный и посессорный иски, да к тому же еще ему и в голову не приходит, что можно не подчиниться приказу кади, он преспокойно ждет, когда европеец уберется с захваченного поля, что, по его понятию, непременно должно случиться.

Проходит неделя. В простоте душевной араб полагает, что того, кто не подчиняется ни военному руководству, ни гражданскому правосудию, постигнет наказание. Но, поскольку время идет, дом все строится, а сосед не понес наказания, истец снова приходит в арабское бюро и говорит как о неслыханном, что француз, несмотря на решение кади, не только никуда не ушел, но и продолжает строительство.

Араб спрашивает совета. Начальник бюро советует арабу обратиться в суд первой инстанции. Араб обращается в суд первой инстанции и там узнает, что ему прежде всего следует обзавестись адвокатом. Араб отправляется на поиски этого неведомого существа, находит его и спрашивает, как ему должно действовать, чтобы получить обратно свое поле. Адвокат отвечает, что нет ничего проще, что дело беспроигрышное, но сначала надо заплатить двадцать пять франков.

Истец отвечает, что зайдет попозже, и направляется в арабское бюро, чтобы узнать, действительно ли он должен платить требуемые двадцать пять франков. Начальник бюро отвечает, что, действительно, таков обычай. Истец спрашивает, как же так получается, что ему следует отдать двадцать пять франков человеку, которого он не знает и которому ничего не должен, из-за того, что другой человек, которого он тоже совсем не знает, отобрал у него поле. Начальник арабского бюро ищет разумный ответ и, не найдя, отвечает: "Таков обычай".

Ну, раз уж тот, кому он полностью доверяет, говорит, что таков обычай, араб отодвигает камень, под которым он прячет свои деньги, достает пять дуро и несет их адвокату, отсчитывая по одному и каждый сопровождая вздохом. После этого адвокат подает на европейца жалобу в первую инстанцию. Мы предполагаем, что переводчик хороший, что судья знает, о каком участке ему говорят, и что в первой инстанции он выносит решение, обязывающее ответчика освободить землю.

Араб выиграл свой процесс. Решение суда стоило ему пять дуро, это верно, но зато ага признал его правоту, и кади признал его правоту, и меджлис признал его правоту, так что он трижды оказался прав. Первый раз — перед начальником арабского бюро; второй раз — перед мировым судьей; третий раз перед судьей первой инстанции. Таким образом физически невозможно, чтобы он не получил обратно свое поле. Он рассказывает об этом на вечерней сходке, говоря, что для французского султана все люди в Алжире и вправду равны: и мусульмане, и французы.

В течение пятнадцати дней он ждет, что европеец уйдет — но европеец остается; он ждет, что строительство дома остановится — но дом продолжает расти. На шестнадцатый день он получает повестку в суд. Он приносит в арабское бюро бумагу, написанную не справа налево, как полагалось бы, а слева направо, причем маленькими буквами, а не большими, и спрашивает, что это значит. Начальник арабского бюро отвечает, что сосед-европеец находит, будто его плохо судили и снова вызывает араба в суд.

Араб интересуется, что теперь надо делать. Надо ехать в Алжир, а для облегчения предстоящего ходатайства начальник арабского бюро дает ему письмо к адвокату по апелляционным жалобам. Тот находится в столице и просит 80 франков, то есть шестнадцать дуро вместо пяти.

Араб поражен этим новым требованием и тем не менее решается, достает из кармана шестнадцать дуро, отдает их адвокату и поручает ему вести тяжбу.

Тяжба беспроигрышная, поэтому адвокат выигрывает ее. По приговору суда захватчик обязан возвратить поле и уплатить судебные издержки; араб готовится получить обратно свою землю и вернуть деньги, затраченные на тяжбу.

Он возвращается и ждет. А дом все строится, дело дошло уже до кровли; что же касается издержек, то, вместо того чтобы получить их назад, он получает новую гербовую бумагу. Это вызов в кассационный суд.

Тяжба длится уже год, занятый своей тяжбой, араб не засеял поле и, следовательно, потерял урожай. Ему надо отдать адвокату по кассационным жалобам 150 франков вместо 80, которые он отдал адвокату по апелляционным жалобам. Кроме того, ему надо ехать в Париж, если он хочет продолжать свой процесс. Тогда он бросает поле и дом и бежит, заявив, что христиане, как правительство, так и частное лицо, объединились, чтобы разорить его.

Через три года европеец узаконивает свои владения и становится правомочным хозяином и дома и земли.

А вот как все произошло бы, если бы суд вершили турки: дождавшись базарного дня, араб пришел бы с жалобой к каиду. Каид отправил бы обе стороны к кади. Кади тут же вызвал бы местных старейшин, чтобы узнать от них, на чьей стороне правда. Местные старейшины дали бы свидетельские показания; вор получил бы пятьдесят палочных ударов по пяткам, и на этом все закончилось бы.

Это еще одно доказательство того, что торговец хлопчатыми шапочками в Тунисе ошибался, когда отдал предпочтение французскому правосудию, а не турецкому.

МАРАБУТ СИДИ-КАПШИ

Как Вы помните, маршал пригласил нас присутствовать на введении в должность шейха Эль-Мокрани, которое должно было состояться через день после нашего прибытия.

На следующий день после этого приглашения он передал нам, что церемония переносится на 1 января и что, следовательно, мы можем использовать оставшиеся два дня 1846 года для поездки в Блиду.

Мы не заставили повторять нам это дважды и, втиснувшись в своего рода омнибус, отправились в город апельсиновых садов.

Блида сама придумала себе прелестный девиз: "Меня называют маленьким городом, а я зову себя маленькой розой".

Чуть подальше за Буфариком, посреди большой дороги, стоит безымянная колонна, без всяких указаний на то, по какому случаю ее поставили. Это колонна сержанта Блан-дана.

Вы не знаете, кто такой сержант Бландан. Это имя одного из тех безвестных героев, которые каждый день делают то, что Леонид и Гораций Коклес совершили лишь один раз. 11 апреля 1842 года Бландан вышел из Буфарика с восемнадцатью солдатами, доктором, капралом, стрелком и одним горожанином, чтобы доставить корреспонденцию в Меред. Дорогу туда, идущую по равнине, пересекает овраг, через который перекинут мост.

Приблизившись к этому месту, Бландан заметил, что овраг полон арабов, и немедленно построил свой маленький отряд в боевом порядке.

Тогда из вражеских рядов вышел негр, свободно говоривший по-французски, и приблизился к Бландану на расстояние пистолетного выстрела. "Сдавайся, сержант, — сказал он, — и тогда ни тебе, ни твоим людям ничего не будет". — "Смотри, — отвечает Бландан, — вот как мы сдаемся". И, прицелившись, убивает его.

Сразу же заняв место позади своего отряда, он приказывает открыть огонь. Под градом посыпавшихся на них пуль арабы начинают отступать. Затем они возвращаются и, в свою очередь, открывают огонь. Восемь человек падают, Бландан получил две пули, что не мешает ему командовать, направляя нестихающий огонь.

При первом залпе арабов лошадь капрала была ранена и сбросила своего седока на землю. "Принимай командование взводом, — сказал ему Бландан, — ибо мои силы на исходе". Арабы атаковали отряд несколько раз, но каждая атака, несмотря на всю свою ожесточенность, терпела неудачу, встретившись со штыками. Раненые солдаты заряжали ружья, а те, кто остался на ногах, стреляли. Солдаты были новобранцами: они не прослужили еще и года и не видели боя.

В Бени-Мереде находился блокгауз с устройством, способным передавать два или три телеграфных сигнала; оно пришло в движение, указывая на присутствие арабов.

В тот же миг послышался крик: "По коням!" В Буфари-ке все бросились в ту сторону, откуда доносилась стрельба. Точно так же поступили в Бени-Мереде: человек тридцать, военных и рабочих-штатских, во главе с лейтенантом Джанетти опередили подкрепление из Буфарика.

Арабы отступили, но не обратились в бегство; стрелки из

Буфарика окончательно рассеяли их. Убитые и раненые окружали Бландана. Он сидел на двух убитых; его поддерживал парижанин по имени Малашар, раненный в бедро. На ногах оставались семь человек, не получивших ранения.

В то мгновение, когда его поднимали, Бландан, теряя сознание, произнес: "Самое время!" Когда он пришел в сознание, его доставили в Буфарик; перед смертью он был в бреду и все время кричал: "Огонь!"

Однако в последнюю минуту он успокоился; воспользовавшись этим, полковник Моррис вложил ему в руку свой крест. Бландан поцеловал его и умер.

На месте сражения, как мы сказали, поставили колонну. На колонне можно прочитать такую надпись:

"Двадцати двум храбрецам из Бени-Мереда.

Сражение 11 апреля 1842 года".

На этой колонне должны были выгравировать также имена Бландана и его двадцати одного товарища. Но памятникставили по подряду, и подрядчик, посчитав, что несет на нем убыток, не захотел пойти на дополнительные расходы.

Имена еще не были начертаны, когда я делал записи у подножия колонны 31 декабря 1846 года, в час пополудни. Через два часа мы прибыли в Блиду.

По тому, что представляет собой Блида сегодня с ее большими прямоугольными домами, глупейшим образом прорубленными рядами окон, которые без всяких ограничений дают доступ всепожирающему африканскому солнцу, трудно составить себе представление о том, какой была Блида прежде — с ее арабскими домами с плоской крышей, затерянными среди изгородей из кактусов и апельсиновых садов. И тем не менее невозможно было полностью изменить это восхитительное селение; невозможно было изменить этот терпкий вкус былых времен, который делает Блиду если уже и не чудом, то, по крайней мере, все еще сплошным очарованием.

Нас отлично принял майор по имени Бурбаки. У здешних испытанных людей храбрость Бурбаки вошла в поговорку. Я никогда не видел более совершенного типа французского офицера: элегантного, красивого, отважного.

Как большинство из тех, кто долгое время провел в Африке, Бурбаки проникся настоящей любовью к арабам и глубоким презрением ко всем этим дельцам и интриганам, приезжающим из Франции. Впрочем, есть одна пословица, которая отражает всеобщее мнение на этот счет: "Честные люди, пришедшие из Франции в Алжир, — гласит она, — пришли туда по земле".

Мы рассказывали, каким образом вершится правосудие по-французски. Бурбаки привел нам пример арабского правосудия, свершившегося на том самом месте, где он нам об этом поведал.

Один мужчина является на суд к Яйе, are города Бли-ды, и рассказывает ему, что, застав свою жену за прелюбодеянием с соседом, разнес голову соседа выстрелом из пистолета.

"А жена, — спросил Яйя-ага, — что ты сделал с ней?" — "О, свою жену я люблю, — сказал араб, — и поэтому оставил ее в живых". — "Уведите этого человека, — сказал Яйя-ага, — он убийца".

Через неделю является другой араб, с кинжалом, с которого все еще капает кровь. "Что ты сделал, откуда эта кровь?" — спросил Яйя-ага. "Это кровь моей жены и ее любовника, которых я застал вместе в постели и убил". — "Обоих?" — "Обоих". — "Хорошо. Вот тебе пятьсот франков, купишь себе другую жену. Ступай".

Яйя-агу спрашивают, в чем разница между двумя мужчинами, одинаково повинными в убийстве.

"Разница в том, — отвечает Яйя-ага, — что первый, убив лишь одного из виновных, стал убийцей, второй же, убив обоих, стал вершителем правосудия".

Узнав о нашем прибытии, Бурбаки подготовил для нас прогулку в горы: мы были приглашены на кускус в марабут Сиди-Капши.

Люди, нас пригласившие, прежде именовались вождями равнины. Мы оттеснили их в горы, отобрали у них владения, а взамен предложили союз с нами. Для них такое, безусловно, весьма почетно, но, с точки зрения людей, считающих себя естественными собственниками земли, этого, возможно, недостаточно.

Тем не менее Бурбаки привел нам примеры необычной преданности со стороны некоторых арабов. Расскажем об одном из них: Ахмед бен Кадур, ныне каид племени бени-хелиль, был шейхом герруосов во время атаки на Сиди-бен-Амбарек. После трех дней неслыханных усилий, поняв, что племя его побеждено, он вскочил на неоседланную лошадь и, бросив шатры, женщин и детей, прибыл в Блиду.

Как бродягу приняли мы того, кто пожертвовал нам не только свою кровь, но и все свое достояние, все богатства души и сердца.

Всеми покинутый, Ахмед бен Кадур, чтобы выжить, сначала стал погонщиком ослов, а потом дробильщиком камней. Этим ремеслом он и занимался, кормясь таким промыслом, когда генерал Шангарнье, которому понадобились сведения о племенах бени-салах, хаджутов и му-зайя, собрал нескольких арабов, и в числе их случайно оказался Ахмед бен Кадур.

При первых же словах этого человека генерал оценил его и использовал как проводника во все время покорения Митиджи.

Находясь на службе у генерала Шангарнье, Ахмед бен Кадур получил послание от Абд эль-Кадера, в котором тот угрожал перерезать горло его жене и детям, если он не оставит эту службу.

"Скажите эмиру, — отвечал Ахмед бен Кадур, — что, если он перережет горло моей жене, я достаточно богат, чтобы купить себе другую жену, а если он перережет горло моим детям, я еще достаточно молод, чтобы произвести на свет других детей".

Мы уже говорили об арабском гостеприимстве. Еще несколько слов об этой величайшей добродетели наших врагов. Вот путник приезжает в дуар, то есть буквально в круг шатров. Чтобы не столкнуться с женщинами, он звенит шпорами о железные стремена.

Хозяин шатра, перед которым он останавливается, слышит этот звон и выходит. Путник приближается к нему и говорит:

"Диф-Эрби" ("гость Всевышнего"), Хозяин шатра отвечает:

"Мархаба-бик" ("добро пожаловать").

Он поддерживает стремя гостя; путник не противится этому и, спешившись, входит в шатер и ложится на приготовленные ему ковры; если это знатный человек, ему нечего беспокоиться ни о своей лошади, ни о своем оружии, ни о чем из своего снаряжения. Уезжая, он все найдет в целости и сохранности.

Тем временем ему готовят еду, а когда она готова, ему ее приносят. Хозяин шатра и его соседи составляют гостю компанию, чтобы он не скучал.

Заметив, что гость хочет спать, они сразу же уходят. Его даже не стали спрашивать, кто он и откуда едет.

На следующий день, если он пожелает остаться, то же внимание, та же забота, а если он должен ехать, в назначенный час его будет ждать оседланная лошадь. Сев в седло, он говорит: "Эрби икелеф аликун" ("да вознаградит вас Господь"). Это и есть плата за гостеприимство.

Полковник Дома, написавший вместе с Озоном де Шанселем два великолепных сочинения, одно под названием "Сахара", другое — "Караван", рассказывал мне:

"Как-то вечером мы с одним из моих друзей попросили приюта у человека из Глеа, небольшого селения, расположенного к западу от Бени-Мзаба.

Нам очень понравился его сын, прелестный мальчик лет восьми-десяти, и часть дня мы провели за игрой с ним.

Около шести часов вечера он исчез. Когда отец принес нам ужин, мы, удивившись отсутствию мальчика, спросили, где он. Тогда мы не обратили внимания ни на печальное выражение лица отца, ни на его тон, когда он ответил нам: "Сын уже лег, он спит".

На следующий день, в ту минуту, когда мы собирались уезжать, отец вошел к нам в комнату.

"Дорогие гости, — сказал он, — вчера вечером вы спросили, где мой сын. Так вот, играя с одним мальчиком, своим однолеткой, и прыгая с террасы на террасу, мой сын разбился. Я ответил вам, что мой сын уже лег и спит, потому что мальчик понравился вам, вы подружились с ним, и я боялся, что если скажу правду, то испорчу вам и ужин и ночь. Да простит мне Всевышний мою ложь, приняв во внимание мое доброе намерение. Теперь вы отужинали и выспались, хотя смерть обитала в доме, где вы находились, и я пришел сказать вам: "Дорогие гости, я провожаю на кладбище моего единственного сына; хотите пойти со мной?"""

История не нуждается в комментариях. Сколько бы я ни пересказывал ее, слезы всякий раз наворачиваются мне на глаза.

Наш караван разделился на две части. Бурбаки и кое-кто из офицеров поехали вперед вместе с Жиро, Александром, Буланже, Маке, Озоном де Шанселем и Дебаролем; я же остался в гостинице Блиды делать записи.

Около четырех часов мне пришли сказать, что пора трогаться в путь, если я хочу провести час или два с нашим хозяином Мохаммедом.

Я сел на первую попавшуюся, но, думается, обстрелянную лошадь, и мы крупной рысью проехали по улицам Блиды.

Оказавшись за пределами города, мы пустили лошадей галопом. Перебежавший дорогу шакал, за которым мы было погнались, заставил нас ненадолго свернуть с пути; но, поскольку надвигалась ночь, мы дали ему затеряться в высоких травах равнины.

Мои спутники торопили меня, ибо дорога, по которой мы ехали, была сплошь усеяна силосными ямами: отверстия их трудно различить даже днем, а с наступлением темноты они становятся очень опасны.

К половине седьмого мы добрались до арабской деревни, расположенной на одном из первых холмов Атласа.

Нас с нетерпением ожидали и хозяева, и наши друзья, умиравшие с голода. Все собрались в доме для приезжих.

Дом для приезжих представлял собой большое здание, расположенное посреди площади; открытое на все четыре стороны, оно, подобно храму Януса в мирное время, указывало, что туда можно прийти со всех четырех сторон света и что, откуда бы вы ни пришли, вас встретят радушно.

Одна из достопримечательностей этого дома, а также доказательство того, что его построили европейцы, — наличие в нем стола и стульев. Циновки, подушки и расстеленные всюду ковры свидетельствовали, что и последователи Пророка также имеют право на гостеприимство, предлагаемое этим домом.

Наша трапеза состояла из сладкого молока, из творога, из курицы и утки в собственном соку и огромного кускуса — основного блюда ужина.

Свидетельством степени цивилизации, достигнутой нашими хозяевами, было то, что ужин нам подали вместе с вилками и ложками, а Мохаммед предложил мне нюхательный табак в коробке из-под мази Реньо.

У новых друзей мы задержались до одиннадцати часов, покуривая и попивая кофе. В одиннадцать часов Бурбаки напомнил, что нам пора ехать.

Мы очень тепло распростились с хозяевами и тронулись в путь, возвращаясь в Буфарик под проливным дождем, в беспросветной тьме, не позволявшей нам разглядеть даже головы наших лошадей.

Нечего было и пытаться управлять лошадьми на крутом склоне, куда нам предстояло ступить. Бурбаки, естественно командовавший караваном, посоветовал нам бросить поводья на загривок лошадей, предоставив им следовать своему инстинкту.

Прощальным напутствиям людей вторил лай собак, сопровождавших нас около четверти льё.

Выехав на равнину, мы увидели арабский сторожевой пост. Сторожевой пост всегда располагается перед гумами, но не для того, чтобы охранять гумы, а чтобы следить за безопасностью путников. В той местности, где дружественные арабы соседствуют с арабами, настроенными враждебно, такие посты имеют целью не пропускать путников, которые могли бы по неосторожности попасть на территорию противника. Путники в таком случае находят приют в самом караульном помещении или же их провожают до гума.

Я не знаю ничего живописнее оборванных арабов на таких сторожевых постах: их видишь под изодранным брезентовым навесом, при свете негаснущего костра, отбрасывающего на них дрожащие, неверные блики.

Дождь, впрочем, становился все сильнее. Я никогда не видел подобного ливня, разве что во время моего путешествия в Калабрию. Можно было подумать, что тучи Алжира, проведав о нашем скором отъезде, хотели попрощаться с нами и приветствовали нас как могли.

А самое скверное то, что разбитая дорога вынуждала нас ехать шагом. Через полчаса мы буквально превратились в фильтры, впитывающие воду через ворот рубашек и возвращающие ее через сапоги.

Беседа, вначале оживленная, постепенно замирала и наконец совсем угасла. Мы ехали друг за другом по двум параллельным тропам, рядом с дорогой, похожей скорее на овраг, чем на проезжий путь.

Послышался перезвон часов: бронзовый язык колокола отбил двенадцать ударов. Мы только что перешагнули то неуловимое пространство, которое отделяет один год от другого; это был последний час 1846 года, простившийся с нами и передавший нас году 1847-му, а сам канувший в вечность.

Меньше чем за минуту в памяти моей промелькнули все, кого я любил и кто даже не подозревал, что я посылаю им новогодние пожелания из глубины равнины Митиджи, дрожа от холода, промокнув с ног до головы или, вернее, с головы до ног под таким проливным дождем, о каких мы во Франции и понятия не имеем.

Через десять минут мы были в Буфарике, где, благодаря заботам Бурбаки, ставшего нашим гостеприимным хозяином, мы со скоростью, с какой исполняется военная команда, получили просторный теплый зал и прекрасно накрытый стол.

Утренний омнибус доставил нас в Алжир. Еще раз мы простились, и, быть может, навсегда, с добрыми друзьями одного дня, с которыми, чувствовалось, так приятно было бы прожить всю жизнь и которых, по всей вероятности, мы никогда больше не увидим.

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ НОВОГО ГОДА В АЛЖИРЕ

Как Вы помните, маршал пригласил нас присутствовать во время приема шейха Эль-Мокрани. Мы ни в коем случае не собирались пропускать подобное празднество.

К тому же прием этот был важным событием, поскольку Эль-Мокрани — значительное лицо среди арабов. Назначив прием на первый день Нового года, генерал таким образом придал ему торжественность.

В час мы прибыли к маршалу. Церемония вот-вот должна была начаться. Собрание было многолюдным. Там присутствовали муфтии, кади двух религиозных школ, помощники муфтиев и кади; представители различных религиозных корпораций; улемы и местные правоведы; каиды и аги равнины Митиджи; каид племени шенуа и его свита; герои празднества — халиф Меджаны Сеид Ахмед бен Мохаммед эль-Мокрани, его сын и его родственники; и, наконец, большое число арабов, сопровождавших своих начальников.

Начали с положенного целования рук. Затем, ибо по счастливой случайности мусульманский год заканчивался на этот раз почти одновременно с французским, маршал выразил арабам свое удовольствие в связи с представившейся ему возможностью ответить на пожелания счастливого Нового года, которые он получал, точно такими же пожеланиями.

Потом от имени всех местных жителей слово взял муфтий, восьмидесятилетний старец, и попросил маршала принять их поздравления по случаю Нового года и выразил пожелания, которые они обращают к Всевышнему, дабы он соблаговолил поспешествовать еще большему увеличению, если это возможно, могущества и процветания Франции.

Тут, в свою очередь, слово взял маршал и с присущей ему ясностью и образностью речи объяснил арабам, что благополучие Алжира зависит от трех важных вопросов, на которых они должны сосредоточить все свое внимание.

Эти три вопроса суть мир, правосудие, земледелие.

"МИР, — сказал маршал, — это мое дело. Я обещаю дать вам его и дам". Эль-Мокрани подал знак, что желает ответить. "Господин маршал, — сказал он, — мы все убеждены, что вашему правлению суждено быть всегда счастливым, ибо человек добрый сможет ощутить на себе лишь благо, которое вы несете, а человек злой не сумеет укрыться от вашего гнева".

"ПРАВОСУДИЕ, — продолжал маршал, — вершится теми из вас, кого вы сами сочли достойными выполнять священные обязанности судей; они действуют под нашим наблюдением и нашим руководством. Так что обращайтесь ко мне с жалобами, если будет повод для жалоб, и при необходимости я совершу суд над правосудием".

Тут кади от имени мусульманской судебной власти поблагодарил маршала за доверие, которое он соизволил оказать местным жителям, и заверил его в том старании, с каким мусульманские судьи постоянно будут стремиться достойно выполнять возложенные на них важные обязанности.

"ЗЕМЛЕДЕЛИЕ, — продолжал далее маршал, — это следствие мира. Война — тройной бич, ибо она влечет за собой нищету и голод. Я обещал вам мир, а это означает пообещать вам изобилие, если на то будет воля Господа, который ниспошлет избавление от засухи и саранчи".

Тут он подал знак Эль-Мокрани приблизиться и вручил ему ружье, произнеся: "Против львов и недругов Франции". Затем он накинул ему на плечи бурнус красного сукна, обшитый золотыми галунами, и подарил штуку лионской ткани для подарка его женам.

Эль-Мокрани отставил в сторону свое великолепное арабское ружье, сплошь покрытое серебряными узорами и разукрашенное кораллами. Ружье это, вполне возможно, стоило в раз десять дороже того, что он получил из рук маршала от имени Франции.

На плечи своего сына, прелестного мальчика лет десяти, он набросил кашемировый бурнус, которому позавидовала бы и самая элегантная женщина, хотя в то же самое время она вряд ли согласилась бы накинуть даже на своего лакея обшитый галунами бурнус, дарованный королевской щедростью халифу.

Несомненно, в его шатрах имелись великолепные ткани, которые ткутся в Фесе или вышиваются в Тунисе и рядом с которыми лионские шелка имеют не больше цены, чем какая-нибудь шаль Терно по сравнению с индийской тканью.

Но Эль-Мокрани был человек, знавший толк в жизни; он сделал вид, что считает подаренные ему ружье, бурнус и кусок ткани более ценными, чем свои, и отошел, со всей присущей арабскому языку торжественной напыщенностью слога поблагодарив маршала.

Введя в должность нового халифа, маршал повернулся к каиду племени шенуа Касему бен Джаллуду и поблагодарил его от имени Франции за помощь, оказанную им и его племенем две недели назад терпящему бедствие кораблю, экипаж которого он спас.

Если бы корабль потерпел бедствие у того же берега два года назад, там не пощадили бы ни одного человека и ни одна голова не уцелела бы на плечах.

"Я смущен, господин маршал, — отвечал каид, — вашими похвалами в мой адрес. Я полагаю, что всего лишь выполнил свой долг, а для мусульманина выполнить свой долг означает всего-навсего быть честным человеком".

Церемония закончилась, маршал отпустил всех, за исключением халифа и его сына, которым предстояло отужинать с нами.

Когда мы остались одни, маршал сказал нам: "Вы сейчас увидите, насколько французы и арабы понимают друг друга. Эль-Мокрани, — обратился он к тому, — назначив тебя халифом Меджаны, мое правительство дает тебе двенадцать тысяч франков жалованья". — "Я буду платить их все до последнего медяка", — поклонившись, ответил Эль-Мокрани.

Со своими арабскими понятиями он не мог уяснить себе, что за исполнение высокой должности платить будут ему, а не он сам.

Мы воспользовались случаем, чтобы, в свою очередь, задать ему несколько вопросов. "Сколько у вас сыновей?" — спросил я. "Трое", — ответил он. "А дочерей?" — "Не знаю!" Он не считал это для себя важным и никогда этим не интересовался.

Я спросил у него, имеет ли он представление о таких великих городах, как Карфаген, Вавилон, Тир.

"Веревка, на которой держится шатер араба, всего лишь веревка, — ответил он, — а она видела падение всех городов, о которых вы говорите".

Словом, через четверть часа мы стали лучшими друзьями, и он доверительно рассказал нам, что болен ужасной болезнью, гораздо шире, чем думают, распространенной во внутренних районах страны, и ему прежде всего нужен врач.

Шансель, живший в Алжире уже три года, вызвался завтра же отвести его к самому искусному доктору в городе.

Вечер и следующий день мы посвятили приготовлениям к отъезду. Алжир мы покидали 3-го на фрегате "Ориноко".

Вернувшись в гостиницу, я был страшно обрадован, увидев визитную карточку Дежазе. Стало быть, Дежазе, очаровательная Непоседа, прелестная Маркиза де Претентай, резвая Л изетта находится в алжирской столице?

Прочитав послание, я тотчас побежал по указанному адресу. К сожалению, Дежазе не покидала континента; это ее подруга (бедняжка Дежазе, у нее почти столько же подруг, сколько у меня друзей!), всего лишь одна из ее подруг оказалась потерянной, заблудившись в Алжире, и не знала, как ей вернуться во Францию.

Правда, с тех пор, как она нашла меня, ее это тревожило гораздо меньше, ибо она догадывалась, каким образом ей предстоит туда вернуться.

Если бы я не боялся обидеть несчастное создание, то поспешил бы сказать, дабы уберечь свой нравственный облик, что она и не молода, и не красива.

Ничто не проходит так быстро, как последние часы перед отъездом; поэтому, оказавшись 3 января в десять часов утра на борту "Ориноко", мы ставили себе в упрек, что не сделали и половины того, что нам оставалось сделать в Алжире.

В пятидесяти саженях от "Ориноко" стоял на якоре "Быстрый". Там мы тоже оставили добрых друзей и добрые сердца, которых, должно быть, очень удивили слова г-на Леона де Мальвиля о том, что наше присутствие на борту "Быстрого" обесчестило французский флаг. Само собой разумеется, сказав это, г-н Леон де Мальвиль спрятался за парламентской неприкосновенностью. Но надо, чтобы об этом знали, и потому я это сообщаю.

Весь штаб во главе с капитаном Бераром вышел на палубу "Быстрого". Весь экипаж собрался у леера, на вантах и на марсах. На прощание все махали нам платками и головными уборами. Подняв якорь, мы прошли на расстоянии в половину пистолетного выстрела от них, выкрикивая слова прощания.

Пока я мог видеть "Быстрый", офицеры оставались на палубе, а моряки — на снастях.

Целый час, застыв, я не отрывал от них глаз. Какие славные часы мы провели с этими достойными офицерами, с этими бравыми матросами, считавшими предоставление корабля поэту не менее справедливым, чем предоставление его третьему или четвертому атташе посольства!

Потом все растаяло в отдалении, будто сон: сначала корабль, затем город, а там и сами горы. И вскоре Африка превратилась в дымку, и даже эта дымка, в свою очередь, растворилась.

Правда, я увозил живой сувенир из Африки, которую покидал. То были два арабских художника, которых я вез из Туниса, чтобы отделать комнату в Монте-Кристо.

Четвертого вечером, после чудесного плавания, длившегося всего тридцать девять часов, мы входили в порт Тулона.

В противоположность тому, что мне следовало бы испытывать, сердце мое сжимается всякий раз, когда после далекого путешествия я возвращаюсь во Францию. Дело в том, что во Франции меня ждут мелкие враги и нескончаемая ненависть. Зато, напротив, стоит мне пересечь границу Франции, и поэт становится, по сути, живым мертвецом, который присутствует при том, как его судят будущие поколения.

Франция — это современники, то есть зависть. Заграница — это потомки, то есть справедливость. Почему же, однако, это так, разве не лучше, чтобы все было иначе?!

КОММЕНТАРИИ

Книга путевых впечатлений ""Быстрый", или Танжер, Алжир и Тунис" ("Le Уё1осе ou Tanger, Alger et Tunis"), продолжающая книгу "Из Парижа в Кадис", была написана Дюма после его путешествия в ноябре-декабре 1846 г. в Северную Африку, совершенного на корабле французского военно-морского флота "Быстрый" и имевшего целью пропаганду французских колониальных завоеваний в Алжире.

Первое ее издание: Paris, Cadot, 1848–1851, 8vo, 4 v.

На русском языке она издавалась лишь однажды, более ста пятидесяти лет тому назад, под названием "Очерки варварийских владений: Тан-гер, Тунис, Алжир. Их жители, нравы и обычаи" (Москва, типография Александра Семена, 1853).

Новый ее перевод выполнен Н.Световидовой специально для настоящего Собрания сочинений по изданию: Paris, Editions Francis Bourin, 1990.

"Быстрый"

5… Мы прибыли в Кадис в среду 18 ноября 1846 года. — Кадис — древ ний город на юге Испании, в Андалусии, административный центр одноименной провинции; порт в Кадисской бухте Атлантического океана; основан финикийцами около 1100 г. до н. э.; с 711 по 1262 гг. находился под властью арабов; в XVI–XVIII вв. служил главной базой испанского трансатлантического мореплавания.

я условился с министром просвещения, что в Кадисе нас будет ждать паровое судно, чтобы доставить в Алжир. — Министр просвещения — Сальванди, Нарсисс Ашиль, граф де (1795–1856) — французский государственный деятель, оратор, историк и романист; министр просвещения в 1837–1839 и в 1845–1848 гг.; с 1830 г. член Палаты депутатов; член Французской академии с 1835 г.; посол в Испании (1841) и в Пьемонте (1843).

Алжир (Эль-Джазер) — столица государства Алжир, крупный портовый город на берегу Средиземного моря; основан в X в. берберами на месте античного поселения Икозий; в 1830 г. был завоеван французами и стал административным центром новой французской колонии.

Из Севильи, где нас задержали радушный прием ее жителей… — Севилья — город на юге Испании, административный центр автономной области Андалусия и одноименной провинции; порт на реке Гвадалквивир, доступный для морских судов; с 712 по 1248 гг. был во власти арабов.

Дюма находился в Севилье с 8 по 13 ноября 1846 г.

обещание Монтеса и Чикланеро показать нам бой быков… — Монтес, Франсиско, по прозвищу Пакиро (1805–1851) — самый знаменитый испанский матадор своего времени, законодатель правил корриды; в 1836 г. под его именем вышел в свет трактат "Тавромахия" ("Tauromaquia"), который написал его друг журналист Сантос Лопес Пелегрин (1801–1846); на последней своей корриде в Мадриде, в 1850 г., был тяжело ранен, и отсутствие должного лечения привело его к нервной горячке, от которой он умер.

Эль Чикланеро (Хосе Редондо Домингес; 1818–1859) — известный матадор, ученик Монтеса; уроженец Чикланы (Кадис); с 1847 г. выступал в Мадриде как глава квадрильи; умер от туберкулеза.

написал г-ну Юэ, консулу в Кадисе… — Сведений об этом персонаже (Huet) найти не удалось.

нет ли в порту какого-нибудь военного пакетбота… — Пакетбот — небольшое почтовое парусное судно в XVII–XIX вв.; в первой пол. XIX в. стали появляться паровые пакетботы.

дождаться моего сына… — Дюма-сын, Александр (1824–1895) — сын Дюма и его любовницы Лауры Лабе (1794–1868), узаконенный отцом в 1831 г.; французский писатель, драматург и поэт; член Французской академии (1874); русскому читателю известен главным образом по знаменитому роману "Дама с камелиями" (1848) и по написанной на его основе одноименной драме (1852); осенью 1846 г. вместе с отцом путешествовал по Испании и Северной Африке.

он вернулся в Кордову… — Кордова — город на юге Испании, в Андалусии, на реке Гвадалквивир, административный центр одноименной провинции; известен со времен финикийской колонизации; входил во владения Рима и вестготского королевства; с VIII в. центр арабского господства в Испании; в 1236 г. был отвоеван христианами.

Оставляя Севилью в двух льё слева… — Льё (фр. lieue от лат. leuga — галльская миля) — старинная французская мера длины, основывающаяся на расстоянии, которое можно проделать за один час; существовало несколько ее вариантов: т. н. километрическое льё равнялось 4 км, почтовое — 3,898 км, земельное — 4,444 км.

добравшись до Солнечного города… — То есть до Кадиса.

отсылаю к моим письмам из Испании. — Имеется в виду книга Дюма "Из Парижа в Кадис".

по словам Байрона… — Байрон, Джордж Гордон, лорд (1788–1824) — великий английский поэт-романтик, оказавший огромное влияние на современников и потомков как своим творчеством, так и своей яркой мятежной личностью и стилем жизни; в своих произведениях, особенно поэмах, создал образ непонятого, отверженного и разочарованного романтического героя, породившего множество подражаний в жизни и в литературе ("байронизм", "байронический стиль").

Здесь, скорее всего, имеется в виду стих из "Чайльд-Гарольда" (I, 71): Fair Cadiz, rising o'er the dark blue sea!

(Белоснежный Кадис, встающий над темно-синим морем!)

Оба эти флага были трехцветные. — То есть состояли из трех вертикальных полос: красной, белой и синей — цветов флага Франции, окончательно утвердившегося после Июльской революции 1830 года.

6… Корабли носили названия "Ахеронт" и "Быстрый". — "Ахеронт"

("L’Acheron") — французский колесный корвет, спущенный на воду в 1836 г. и находившийся в эксплуатации до 1869 г.; портом его приписки был Рошфор; использовался во время военных действий в Алжире.

"Быстрый" ("Le Vfcloce") — колесный корвет французского военно-морского флота, использовавшийся как сторожевое и посыльное судно; был спущен на воду в 1836 г. и эксплуатировался до 1860 г.; порт приписки — Рошфор; в 1855 г. участвовал в боевых действиях в ходе Крымской войны (в частности, в высадке союзнического десанта в Керчи в мае 1855 г.).

доставить на марокканский берег г-на Дюшато, нашего консула в Танжере… — Имеется в виду Эдмон де Шато (7—1876) — поверенный в делах Франции в Марокко и генеральный консул с начала 1845 г. по 28 июля 1848 г. (Дюма неправильно передает его имя: надо de Chasteau, а не Duchateau).

Танжер — портовый город в Северо-Западной Африке, на берегу Гибралтарского пролива, в составе Марокко; основан в IV в. до н. э.; в 711 г. из этого города арабский полководец Тарик ибн Зийяд начал свой завоевательный поход на Пиренейский полуостров.

вручить Абд ар-Рахману подарки французского короля. — Мулай Абу аль-Фадель Абд ар-Рахман бен Хишам (Абдур-Рахман; 1778–1859) — султан Марокко с 1822 г., правление которого отмечено постоянными столкновениями с европейскими государствами. Французский король — Луи Филипп I (1773–1850), правивший в 1830–1848 гг.; представитель Орлеанской ветви дома Бурбонов, старший сын герцога Филиппа Орлеанского и Луизы де Бурбон-Пентьевр; во время Великой Французской революции в составе революционных войск участвовал в сражениях против войск первой антифранцузской коалиции; в 1793 г. перешел на сторону австрийцев; был в эмиграции в ряде европейских стран и в США; в 1809 г. женился на принцессе Марии Амелии Бурбон-Неаполитанской (1782–1866); после падения Наполеона получил обратно конфискованное у него во время Революции имущество и стал одним из богатейших людей Франции; в период Реставрации поддерживал связи с оппозиционно настроенными кругами буржуазии; после Июльской революции 1830 года был провозглашен королем французов; его правление отмечено господствующим положением финансовой аристократии, во внешней политике — сближением с Англией и колониальной войной в Алжире; был свергнут в результате Февральской революции 1848 года и бежал в Англию.

сообщили о приходе г-на Виаля, старшего помощника командира корвета "Быстрый". — Виаль (Vial) — сведений об этом моряке найти не удалось.

Корвет — в эпоху парусного флота трехмачтовый военный корабль средних размеров, предназначенный главным образом для разведывательной и посыльной службы; с 40-х гг. XIX в. стали строиться паровые колесные корветы, к числу которых относился и "Быстрый".

известие, сообщенное мосо… — Мосо (исп. того) — трактирный слуга, посыльный.

откомандирован с судна капитаном Бераром… — Возможно, имеется в виду Огюст Берар (1796–1852) — французский военный моряк, контр-адмирал (1848); составил гидрографическое описание берегов Алжира.

министр военно-морского флота заявил с трибуны… — Министром военно-морского флота и колоний в это время (с 24 июля 1843 г. по 9 мая 1847 г.) был адмирал Анж Рене Арман Мако (1788–1855).

маршал прибыл в Алжир лишь 6-го числа… — Имеется в виду Тома Робер Бюжо, маркиз де ла Пиконнери (1784–1849) — самый известный французский военачальник в царствование Луи Филиппа, маршал (1843); участвовал в покорении Алжира и получил за свои победы там титул герцога Ислийского; генерал-губернатор Алжира в 1841–1847 гг.; зарекомендовал себя не только как блестящий военный, но и как способный администратор; автор многих сочинений по военному делу.

мы получили письмо г-на де Сальванди… — Сальванди — см. при-меч. к с. 5.

Сегодня вечером в Оран отплывает пароход… — Оран — портовый город на Средиземном море, на северо-западе Алжира; основан в 903 г. андалусскими купцами-маврами; в 1509–1792 гг. находился во владении испанцев, за исключением периода 1708–1732 гг., когда он был завоеван Оттоманской империей; в 1831 г. отошел к Франции и в 1848 г. стал административным центром одноименного французского департамента.

везет на фрегат "Быстрый"… — Фрегат — в XVI — сер. XIX в. боевой корабль с тремя мачтами, оснащенными прямыми парусами; предназначался для крейсерской службы и помощи линейным кораблям в бою; к сер. XIX в. фрегаты стали оснащать паровыми машинами и гребными колесами.

Напомним, что "Быстрый" был колесным паровым корветом.

7 …Не знаю, во Франции или в Алжире находится сейчас состоявший на службе при генерал-губернаторе Алжира человек, написавший мне это письмо… — В книге "Из Парижа в Кадис" (глава XLI) Дюма называет имя автора этого письма: им был Анри Фере (1812–1870) — шурин министра Сальванди (с 1821 г.) и с 7 июля 1846 г. супруг Элен Элеоноры Бюжо де ла Пиконнери (1825–1899), дочери маршала Бюжо и в 1853–1855 гг. придворной дамы императрицы; в звании полковника участвовал в государственном перевороте 2 декабря 1851 г.; бригадный генерал (1852), дивизионный генерал (1855); участник Крымской войны.

8… что и доказал в Дюнкерке в тот день, когда имел честь нести на своем борту французского короля… — Дюнкерк — портовый город в Северной Франции, на побережье пролива Па-де-Кале; окончательно отошел к Франции в 1662 г.; расположен к востоку от Кале. 17 августа 1840 г., когда на борту "Быстрого" находился вместе со своей семьей король Луи Филипп, направлявшийся в приморский городок Ле-Трепор в Нормандии, судно едва не погибло во время шторма; чтобы спасти августейшее семейство и высадить его на берег, капитан Жан Франсуа Бешамель (1795–1867), командовавший корветом с 1836 г., выбросил его на берег в Кале. Этот драматический эпизод запечатлен на картине французского художника Антуана Леона Морель-Фатио (1810–1871), хранящейся в Версале.

установленный на нем котел был слишком мал для его размера… — Корвет "Быстрый", деревянный корпус которого имел размеры 59 х 9 х 3,6 м, был оснащен паровой машиной ливерпульской фирмы Фосетт&Престон, имевшей мощность 220 лошадиных сил.

делал всего семь или восемь узлов… — Узел — единица скорости судна, численно равная морской миле (1 852 м) в час.

Подобное заверение делало будущее немного более светлым в глазах Маке… — Маке, Огюст Жюль (1813–1886) — литератор и драматург, многолетний соавтор Дюма, помогавший ему на протяжении 1838–1851 гг. при написании таких романов, как "Шевалье д'Ар-манталь", "Сильвандир", "Три мушкетера", "Дочь регента", "Граф Монте-Кристо", "Королева Марго", "Двадцать лет спустя", "Женская война", "Шевалье де Мезон-Руж", "Госпожа де Монсоро", "Бастард де Молеон", "Джузеппе Бальзамо", "Сорок пять", "Виконт де Бражелон", "Ожерелье королевы", "Черный тюльпан", "Анж Питу", "Олимпия Киевская", "Инженю", а также ряда пьес.

заполучив морскую болезнь на Гвадалквивире… — Гвадалквивир — река на юге Испании, длиной 560 км; берет начало в горах Сьерра-де-Касорла к северо-востоку от города Хаэн, протекает по Андалусской низменности и впадает в Кадисский залив Атлантического океана, образуя эстуарий; в нижнем течении судоходна.

готовился к путешествию в страну киммерийцев, которую древние считали колыбелью бурь. — Киммерийцы — древнейшие кочевые ираноязычные племена, населявшие степи Восточной Европы; уже к V в. до н. э. в древней литературе о них сохранились лишь смутные воспоминания. Неясно, почему Дюма называет Северную Африку страной киммерийцев. Впрочем, в "Одиссее" Гомера (XI, 13–19) они предстают как легендарный народ, живущий на крайнем западе земли, у океана, в стране, куда никогда не проникают лучи солнца.

повел всех в твиндек. — Твиндек — межпалубное пространство во внутренней части корпуса судна, лежащее выше трюма.

от самой Байонны мы умираем с голода… — Байонна — город на юго-западе Франции, близ Бискайского залива, в департаменте Атлантические Пиренеи, в 28 км к северо-востоку от испанской границы; известен с античных времен; в составе Французского королевства с 1451 г.

Дюма и его спутники проезжали через Байонну 5 октября 1846 г. по пути к Мадриду.

другую — Буланже… — Буланже, Луи (1806–1867) — французский художник, писавший картины на религиозные и исторические темы, и книжный иллюстратор; с 1860 г. директор Императорской школы изящных искусств в Дижоне; автор портретов Гюго, Бальзака, Дюма-сына.

проявил по отношению к Маке и Жиро ту же учтивость… — Жиро, Пьер Франсуа Эжен (1806–1881) — французский художник и гравер, жанрист и портретист.

Что же касается Дебароля, то он громогласно похвалялся, что свыкся с капризами Нептуна… — Дебароль, Адольф (1801–1881) — французский художник и писатель; автор двух книг, посвященных хиромантии (1859 и 1874 гг.); в 1862 г. опубликовал книгу "Два художника в Испании" ("Deux Artistes en Espagne").

Нептун (гр. Посейдон) — бог-владыка моря в античной мифологии.

10… от Сан-Лукара до Кадиса он оставался лежать на палубе… —

Сан-Лукар (Санлукар-де-Баррамеда) — портовый город в устье Гвадалквивира, в 44 км к северу от Кадиса.

через кондукторов дилижансов и мальпостов… — Дилижанс — большой крытый экипаж XVI–XIX вв., регулярно следующий по определенному маршруту и предназначенный для перевозки пассажиров, багажа и почты. С развитием железных дорог дилижансы постепенно вышли из употребления.

Мальпост (фр. malle-poste) — почтовая карета, перевозившая пассажиров и легкую почту.

Сен-При, молодой француз… — Сен-При — персонаж, упоминаемый в главе XXXV книги "Из Парижа в Кадис".

отправить его в Гибралтар одним из пароходов, курсирующих между древними Гадесом и Кальпой. — Гибралтар — колония и крепость Англии на юге Пиренейского полуострова, на северном берегу Гибралтарского пролива, связывающего Средиземное море с Атлантическим океаном; крепость, основанная арабами в VIII в., в 1462 г. была окончательно отвоевана у арабов кастильцами, а в 1704 г. захвачена Англией, владычество которой над этой территорией было закреплено Утрехтским миром (1713).

Гадес и Кальпа — древние финикийские названия Кадиса и Гибралтара соответственно.

погрузил на ялик наш багаж. — Ялик — небольшая двух- или четырехвесельная корабельная шлюпка.

Поль принес третьего пассажира… — Поль (ок. 1821–1847) — абиссинский негр, слуга и переводчик Дюма в 1846–1847 гг.; умер от тифа.

И… крупная чайка, похожая на альбатроса… — Альбатросы — семейство морских птиц отряда буревестниковых; самые крупные летающие птицы; обитают главным образом в Южном полушарии.

господин военный министр и господин министр иностранных дел… — Военным министром Франции в это время (с 10 ноября 1845 г. по 9 мая 1847 г.) был генерал Александр Молин де Сент-Йон (1786–1870).

Министр иностранных дел — Франсуа Пьер Гийом Гизо (1787–1871), французский государственный деятель и историк, член Французской академии (1836); начиная с 1830 г. неоднократно занимал министерские посты; в 1840–1848 гг. был министром иностранных дел, а в 1847–1848 гг. — председателем совета министров, однако революция 1848 года положила конец его политической карьере; оставил ценные исторические мемуары.

Начальник канцелярии де Ламарр. — Сведений об этом чиновнике (de Lamarre) найти не удалось.

через посредство г-на Жени… — Сведений об этом персонаже (Genie), вероятно чиновнике министерства иностранных дел, найти не удалось.

в особняке на бульваре Капуцинок. — Бульвар Капуцинок — часть магистрали Больших бульваров в Париже; продолжает бульвар Итальянцев в юго-западном направлении; проложен в 1685–1705 гг.; наименование получил от находившегося неподалеку монастыря женского ответвления нищенствующего монашеского ордена капуцинов.

Особняк, в котором располагалось в то время министерство иностранных дел, находился на углу бульвара Капуцинок и Новой улицы Капуцинок.

Трафальгар

12… Лейтенант, г-н Дюранд, отсутствовал… — Биографических сведений об этом персонаже (Durande), равно как и о двух других упомянутых ниже офицерах корвета "Быстрый", носивших имена Салль (Salles) и Антуан (Antoine), а также о корабельном хирурге Марке (Marques) и начальнике интендантской службы Ребеке (Rebec), найти не удалось.

как принято говорить во дворце Института. — Имеется в виду здание коллежа Четырех Наций, построенного в 1662–1688 гг. по воле кардинала Мазарини и на завещанные им деньги по планам архитектора Луи Ле Во (1612–1670); находится в Париже, на левом берегу Сены, напротив Лувра; с 1805 г. в нем размещается Институт Франции — основное научное учреждение страны, созданное в 1795 г. и объединяющее пять отраслевых академий, в том числе и Французскую академию, которая и имеется здесь в виду.

13… Марсель для меня — вторая родина… — Марсель (древн. Масса-лия) — французский средиземноморский портовый город, административный центр департамента Буш-дю-Рон ("Устье Роны"); основан в VI в. до н. э. древнегреческими колонистами из Малой Азии.

кое-кто из моих лучших друзей родом из Марселя: Мери, Отран. — Мери, Жозеф (1798–1865) — французский писатель и журналист либерального направления, уроженец селения Эгалады близ Марселя; сотрудничал в различных марсельских и парижских периодических изданиях; с 1824 г. жил в Париже; автор многочисленных памфлетов, сатирических поэм, пьес и романов.

Отран, Жозеф (1813–1877) — французский писатель, драматург и поэт; уроженец Марселя; член Французской академии (1868).

потомка древней Фокеи… — Фокея (соврем, город Фоча в Турции) — торговый город на западном побережье Малой Азии, основанный в IX–VIII вв. до н. э. выходцами из Фокиды (область в Центральной Греции); в VII в. до н. э. чрезвычайно активно вела колонизацию Геллеспонта и в западной части Средиземного моря, основала Массалию (в устье Роны) и Алалию (на Корсике); в пер. пол. VI в. ее флот господствовал в Западном Средиземноморье, но затем фокейцы были вытеснены с Корсики и из Испании этрусками и карфагенянами.

назвал их: Дантес и Моррель. — Моряк Эдмон Дантес и негоциант Моррель — герои романа Дюма "Граф Монте-Кристо" (1844).

спросите старика Гомера, и он вам скажет, что это на зачарованном африканском берегу произрастал лотос — столь сладкий плод, что он заставлял отведавших его чужеземцев терять память о родной земле… — Гомер — легендарный странствующий слепой поэт

Древней Греции; согласно античным источникам, жил в период XII–VII вв. до н. э.; считается автором эпических поэм "Илиада" и "Одиссея".

Здесь имеется в виду эпизод из "Одиссеи", в котором рассказывается о том, как Одиссей пристал к берегу в стране лотофагов, "живущих одной лишь цветочною пищей", и отправил к ним своих разведчиков:

В путь они тотчас пустились и скоро пришли к лотофагам. Гибели те лотофаги товарищам нашим нисколько Не замышляли, но дали им лотоса только отведать.

Кто от плода его, меду по сладости равного, вкусит,

Тот уж не хочет ни вести подать о себе, ни вернуться,

Но, средь мужей лотофагов оставшись навеки, желает Лотос вкушать, перестав о своем возвращеньи и думать.

(IX, 91–97; перевод В.А.Жуковского.)

По представлениям древних греков, лотофаги ("пожиратели лотоса") обитали на северо-восточном побережье Африки.

Геродот сообщает, что по своим размерам плод лотоса, употреблявшийся в пищу лотофагами, напоминает плод мастикового дерева, а по сладости — финик ("История", IV, 177).

в Африке Геродот помещает сад Гесперид, плоды из которого должен был похитить Геракл, идворец Горгон, куда надлежало проникнуть Персею. — Геродот (ок. 484–425 до н. э.) — древнегреческий писатель, автор "Истории" в девяти книгах, удостоенный Цицероном почетного имени "Отец истории"; основатель нового жанра повествовательной историографии.

Геспериды — в древнегреческой мифологии нимфы, дочери бога вечерней звезды Геспера и богини ночи Никты; хранительницы яблони, которая росла в их саду на крайнем западе земли и приносила золотые плоды, дававшие вечную молодость; охранял этот сад дракон Ладон. Согласно одному из мифов, Геракл убил дракона и похитил золотые яблоки.

Геракл (Геркулес) — величайший из героев древнегреческой мифологии; прославился своей атлетической мощью и богатырскими подвигами; двенадцать самых известных из них по приговору богов он должен был совершить на службе у своего родственника, за что ему было обещано бессмертие. Одним из этих подвигов было похищение золотых яблок из сада Гесперид.

Горгоны — в древнегреческой мифологии крылатые чудовища, ужасные порождения морского божества Форкия и его сестры Ке-то, обитавшие на крайнем западе земли: бессмертные Эвриала и Стено и смертная Медуза — с горящими глазам, высунутым языком, огромными зубами и змеями вместо волос.

Персей — герой древнегреческой мифологии, сын Зевса; при помощи волшебных крылатых сандалий он прилетел на остров, где обитали Горгоны, и убил страшную Медузу, взгляд которой обращал все живое в камень.

Геродот в своей "Истории" говорит лишь об одной Горгоне (II, 91).

в Африке следует искать страну гарамантов… — Гараманты — народ, обитавший в древности в Сахаре, на плоскогорье Фессан (рим. Фазания), которое расположено на территории современной Ливии, и основавший там крупное царство; согласно версии Геродота, писавшего о них в IV книге своей "Истории", — самое древнее население Африки; в 19 г. римский полководец Корнелий Бальб захватил их главный город Гараму (соврем. Джерма).

где, опять же по словам Геродота, быкам приходится пастись, пятясь задом из-за своих необычайных рогов… — См. "Историю" (IV, 183).

Именно к Африке относит Страбон длинных, в семь локтей, пиявок… — Страбон (64/63 до н. э. — 23/24 н. э.) — древнегреческий историк и географ, путешествовавший по Греции, Малой Азии, Италии, Испании и Египту; автор не дошедших до нас "Исторических записок" с изложением событий с 146 по 31 гг. до н. э. и продолжающей это сочинение "Географии" (ок. 7 г. до н. э.), в которой он стремился описать известный ему населенный мир на основе сопоставления и обобщения всех известных к его времени данных. Этот труд рассматривается в историографии как итог географических знаний античности; он содержит большое количество исторических, этнографических, бытовых сведений и представляет собой ценный исторический источник.

О пиявках длиной в семь локтей, обитающих в одной из египетских рек, Страбон сообщает в своей "Географии" (XVII, 3, 4).

Локоть — старинная мера длины, известная у многих народов; у древних египтян равнялся 45 см.

Если верить Помпонию Меле, сатиры, фавны и эгипаны жили в Африке… — Помпоний Мела — римский географ первой пол. I в., автор трехтомного сочинения "О строении Земли", написанного ок. 43 г. и обобщившего сведения античного мира по географии; он перечисляет народы, населяющие Африку, в том числе и фантастические, в четвертой главе первой книги своего сочинения.

Сатиры — в древнегреческой мифологии низшие лесные божества, демоны плодородия, составляющие свиту бога виноделия Диониса; как правило, их изображали ленивыми, похотливыми, часто полупьяными, вместе с нимфами устраивающими в лесах веселые хороводы; своим внешним обликом они напоминают полулюдей-по-луживотных: с заостренными ушами, с козьим хвостом, с растрепанными волосами и тупым вздернутым носом.

Фавны — в древнеримской мифологии добрые духи полей, лесов и пастбищ, покровители стад и пастухов; в античном искусстве их изображению придавали зооморфный характер (козлиные копыта, острые уши, иногда рога).

Эгипаны — в древнегреческой мифологии полулюди-полузвери, божества природы, полей и лесов; изображались с козлиными рогами, копытами и бородой; считались потомками Эгипана, рожденного Эгой, женой бога Пана, от Зевса.

атланты, последние из обитателей исчезнувшей земли… — Атланты — самый отдаленный из известных Геродоту народов Африки, обитавший у подножия горы Атлас ("История", IV, 184).

Дюма отождествляет их здесь с жителями легендарного острова Атлантида в Атлантическом океане, погрузившегося в пучину в результате землетрясения; согласно сведениям, которые приводит древнегреческий философ Платон (ок. 427–347 до н. э.) в своих диалогах "Критий" и "Тимей", цари Атлантиды владели Африкой вплоть до Египта и Европой вплоть до Тиррении (то есть до современной Тосканы).

Моноколы, бегавшие на одной ноге… — Плиний Старший упоминает моноколов (гр. "одноногие"; от mono — "один" и kolon — "нога") в "Естественной истории" (VII, 2) и говорит, что их называют также скиаподами ("тененогими"), ибо они прикрываются от солнца своей огромной ногой.

левкроты с ногами оленя, головой барсука, с хвостом, шерстью и грудью льва… — Об этом мифическом животном, помеси львицы и гиены, отличающемся необычайно быстрым бегом, Плиний пишет в "Естественной истории" (VIII, 30), рассказывая о животных Африки.

псиллы, чья слюна спасала от укуса змей… — Псиллы — согласно Страбону (XVII, 3, 23), племя, обитавшее на берегах средиземно-морского залива Большой Ситр (соврем, залив Сидра в Ливии) в Киренаике, на севере Африки; славились своим искусством заклинать змей и лечить змеиные укусы.

катоблепас, убивающий взглядом так же верно, как парфянин — своими стрелами… — Об этом обитающем в верховьях Нила медлительном диком звере с огромной, опущенной к земле головой (гр. катоблепас — "смотрящий вниз"), взгляд которого способен истребить весь человеческий род, Плиний пишет в главе 32 восьмой книги "Естественной истории".

Парфяне — народ, обитавший в древности в Западной Азии, на территории соврем. Ирака и Ирана. По отзывам современников, парфяне отличались свободолюбием и воинственностью, но вместе с тем и коварством; славились как отличные лучники.

василиск, чье дыхание разрушает самый твердый камень… — Василиск — в сочинениях античных авторов и средневековых легендах мифическое злобное и страшное животное: небольшой змей, взгляд которого убивает людей и животных, свист обращает в бегство ядовитых гадов, а дыхание сушит растения и заставляет трескаться камни. Плиний упоминает его в главе 33 восьмой книги "Естественной истории".

говорит Плиний… — Плиний Старший (23–79) — древнеримский военачальник и государственный деятель, писатель, автор "Естественной истории" в 37 книгах, в которых содержится свод знаний того времени о природе; в 79 г. командовал Мизенским флотом; погиб при извержении Везувия (задохнулся от вулканических испарений), направившись к проснувшемуся вулкану, чтобы наблюдать за этим природным явлением и оказать помощь местным жителям.

Приведенные в тексте слова Плиния, поясняющие, с его точки зрения, древнегреческую пословицу "Из Африки всегда приходит что-то новое", — это неточная цитата из главы 17 восьмой книги его труда.

в Африке царствовал прославленный Иоанн Пресвитер, которого Марко Поло считает могущественнее всех иных правителей на земле… — Иоанн Пресвитер — легендарный правитель могущественного христианского государства, существовавшего якобы то ли в Азии (в Монголии, в Индии), то ли в Африке (в Абиссинии); легенды о нем ходили в Европе в течение четырех веков начиная с сер. XII в. и были весьма выгодны крестоносцам, по мысли которых этот царь-священник мог бы оказать им сильную поддержку в намечавшемся походе в Месопотамию.

Поло, Марко (ок. 1254–1324) — венецианский путешественник; в 1271–1275 гг. через Малую Азию, Армянское нагорье, Месопотамию, Иранское нагорье, Памир и Кашгарию добрался до Северного Китая, после чего до 1292 г. пробыл на службе у монгольского хана Хубилая (1215–1294), а в 1295 г. вернулся в Венецию; написанная с его слов "Книга о разнообразии мира" (1298) была в средние века основным источником знаний европейцев об Азии.

В своем сочинении (книга I, глава LXIV) Марко Поло отождествляет легендарного Иоанна Пресвитера с Ван-ханом (Тоорил-хаган; 7—1203) — могущественным предводителем монгольского племени кереитов, исповедовавшего христианство несторианского толка и кочевавшего в бассейне реки Халкин-Гол. Ван-хан был вначале покровителем и союзником будущего великого монгольского завоевателя Чингисхана (1162–1227), но осенью 1203 г. потерпел поражение в битве с ним и погиб.

более половины течения Нила. — Нил — величайшая река Африки, длиной около 6 700 км; протекает в Судане и Египте, впадает в Средиземное море.

Лев Африканский наверняка увидел бы его… — Лев Африканский (Хасан ибн Мухаммад аль-Ваззан аз-Заййати аль-Фаси; ок. 1488-ок. 1548) — арабский географ, путешественник и историк, уроженец Гранады, молодость которого прошла в Марокко; в 1519 г. был пленен итальянскими корсарами и привезен в Рим, где его крестили и дали ему при крещении имя Джованни Леоне, к которому позднее присоединилось прозвище "Африканский"; в 1526 г. завершил свой основной труд "Описание Африки", изданный в 1550 г. на итальянском языке в Венеции.

Легендарную историю о рождении драконов от союза орла и волчицы он рассказывает в главе "Вези, иначе ястреб" девятой части своего труда: "Многие наши африканские историки говорят, что самец орла иногда соединяется с волчицей, и она от этого беременеет. Но она так раздувается, что подыхает, и на свет выходит дракон, который имеет клюв и крылья птицы, хвост змеи и ноги волка. Шкура у него, так же как у змей, с пятнами разного цвета. Но он не имеет силы поднять с глаз веки и живет в пещерах. Я никогда не видел его и не встречал никого, кто бы видел его. Тем не менее народная молва гласит по всей Африке, что это чудо еще можно встретить".

не встречал ли доктор Шоу в том же самом Алжире всего-то каких-нибудь триста лет тому назад знаменитого мула, детище коровы и осла, похожее одновременно и на отца и на мать и названное "кум-рах"? — Шоу, Томас (1692–1751) — английский священник, путешественник и естествоиспытатель, совершивший в 1727–1729 гг. путешествие на Восток и опубликовавший в 1738 г. книгу "Путешествия, или Наблюдения, касающиеся некоторых частей Барбарии и Леванта" ("Travels or Observations relating to several parts of Barbary and the Levant"). Правда, путешествовал он по Алжиру не за 300, а всего за 120 лет до Дюма.

завидуя, верно, Красному морю, у него на виду поглотившему фараона с его египтянами… — Имеется в виду эпизод из библейской книги Исход (14: 15–28): во время бегства древних евреев из Египта Моисей по слову Бога повелел водам Красного моря расступиться, и иудеи прошли между ними; когда же преследовавшие их воины фараона двинулись вслед за беглецами, воды сомкнулись и потопили египтян.

погубил Камбиса и его войско. — Камбис II — царь Персии с 529 по 522 гг. до н. э.; сын и наследник Кира II Великого; в 525 г. до н. э. покорил Египет, совершил поход в Ливию и Нубию; был жесток и деспотичен; умер при возвращении из Египта.

Здесь имеется в виду гибель во время песчаной бури 50-тысячного войска Камбиса, отправленного им на завоевание отдаленного оазиса Сива, где находился храм и оракул бога Аммона; об этом событии сообщает Геродот ("История", III, 26).

Араб же дрожит, заслышав о самуме или хамсине. — Самум — горячий сухой ветер, дующий в пустынях Аравии и Северной Африки и несущий с собой песок и пыль.

Хамсин — жгучий и сухой ветер южных направлений, дующий около 50 дней после весеннего равноденствия на северо-востоке Африки и в странах Ближнего Востока; часто бывает насыщен песком и пылью.

в 1845 году… обнаружили и предъявили целой научной комиссии, в том числе и полковнику Бори де Сен-Венсану, знаменитую хоботковую крысу… — Бори де Сен-Венсан, Жан Батист Женевьев Марсел-лен (1780–1846) — известный французский географ и естествоиспытатель, офицер, участник наполеоновских войн; автор многочисленных научных публикаций; в 1839–1842 гг. руководил комиссией по научному исследованию Алжира и посетил в эти годы ряд городов этой страны.

Хоботковая крыса (Elephantulus rozeti) — обиходное название североафриканского прыгунчика, насекомоядного зверька из семейства слоновых землероек, обитающего в Алжире и Марокко.

зверек, предугаданный Плинием, сочтенный выдумкой г-ном Бюф-фоном… — Бюффон, Жорж Луи Леклерк, граф де (1707–1788) — французский математик, физик, геолог и естествоиспытатель, с 1739 г. директор Ботанического сада в Париже; автор трудов по описательному естествознанию, подвергавшихся жестокому преследованию со стороны духовенства; основной его труд — "Естественная история" (1749–1788), в которой дано описание множества животных и выдвинуто положение о единстве растительного и животного мира; отстаивал идею изменяемости видов под влиянием условий среды.

и вновь обнаруженный зефирами, этими великими исследователями Алжира. — Зефиры — в XIX в. неофициальное название солдат французской легкой пехоты в Африке, составлявших батальоны из рекрутов, которые до поступления на службу подверглись определенным наказаниям по суду; два первых таких батальона были созданы по королевскому указу в июне 1832 г.

15… имея по левому борту… Гибралтарский пролив, сужающийся и углубляющийся к востоку… — Гибралтарский пролив, расположенный между южной оконечностью Пиренейского полуострова и северо-западным побережьем Африки и соединяющий Средиземное море с Атлантическим океаном, имеет длину 65 км и ширину от 14 до 44 км; его глубина в фарватере составляет до 338 м.

печальный, будто Иеремия на берегу Иордана… — Иеремия (ок. -645—ок. 580 до н. э.) — второй из четырех великих ветхозаветных пророков, сын священника Хелкии; автор трех книг Библии: Книги пророка Иеремии, Плача пророка Иеремии и Послания Иере-

мии; в них он страстно обличал грехи своего народа, особенно идолопоклонство, и скорбел по поводу гибели Иудейского царства. Иордан — река на Ближнем Востоке, которая начинается на Голанских высотах, протекает через озера Хула и Тивериадское и впадает в Мертвое море; длина ее 252 км; многократно упоминается в Священном Писании.

о потасовках с погонщиками мулов в Каталонии… — Каталония — историческая область на северо-востоке Испании, у Средиземного моря; главный город — Барселона.

об охоте с разбойниками Сьерра-Морены… — Сьерра-Морена — горы на юге Испании, южная окраина плоскогорья Месета; длина их около 400 км, а наибольшая высота — 1 324 м (гора Баньюэлас); их южные склоны резко обрываются к долине Гвадалквивира.

Об охоте, устроенной в этих горах для Дюма и его спутников местными разбойниками, см. главы XXXI–XXXIII книги "Из Парижа в Кадис".

о своих любовных похождениях с мадридскими манолами… — Ма-нола — мадридская девушка не очень строгих нравов.

о сражении с грабителями в Вилья-Мехоре и в malo sitio. — Об этих происшествиях, случившихся во время путешествия Дюма по Испании, см. главы XIV и XXVI книги "Из Парижа в Кадис". Вилья-Мехор (Вильямехор) — мелкий населенный пункт в провинции Мадрид, в округе Аранхуэс, близ Тахо, на полпути из Толедо в Аранхуэс.

в ожидании морских свиней… — Морская свинья (или бурый дельфин — лат. Phocaena communis) — вид крупных дельфинов, длиной от 1,5 до 2 м; водится в прибрежных водах северной части Атлантического океана.

на нижней сцене, как сказали бы в Опере… — Опера — парижский государственный музыкальный театр Гранд-опера, основанный в 1669 г.; один из крупнейших оперных театров в Европе.

16… расположились на клюз-баке, у подножия кабестана… — Клюз-

бак — крайний нос корабля, отделенный переборкой для защиты от всплесков в клюзы (отверстия в носовой части судна, в которые проходят якорные канаты).

Кабестан — лебедка с барабаном на вертикальном валу, предназначенная для выбирания якорных или швартовых канатов.

Корабль, подобно "Арго", плывет сам по себе… — "Арго" — в древнегреческой мифологии волшебный корабль, на котором греческие герои совершили путешествие в Колхиду за золотым руном; был построен за три месяца с помощью богини Афины.

не спешат ли они прибегнуть, чтобы поскорее снова заснуть, к опиуму или гашишу? — Опиум — сильнодействующий наркотик, получаемый из высушенного на солнце млечного сока, который добывают из недозрелых коробочек опийного мака.

Гашиш — смолистое наркотическое вещество, выделяющееся на верхушках женских растений индийской конопли.

"Трафальгар!" — произнес он. — Трафальгар (от араб, taraf al-gharb — "Западный мыс") — мыс на юго-западе Испании, при входе в Гибралтарский пролив, недалеко от селения Барбате-де-Франко.

21 октября 1805 г. близ Трафальгара английский адмирал Нельсон (1758–1805) разгромил соединенный франко-испанский флот под командованием адмирала Вильнёва.

словно султан в своем серале. — Сераль — европейское название султанского дворца и его внутренних покоев (гарема).

КРЕСИ — ПУАТЬЕ — АЗЕНКУР — АБУКИР — ТРАФАЛЬГАР и ВАТЕРЛОО. — Креси — город в Северо-Восточной Франции, в Пикардии, около которого 26 августа 1346 г., во время Столетней войны между Англией и Францией (1337–1453), войска английского короля Эдуарда III разгромили французскую армию короля Филиппа VI, в результате чего большая часть Северо-Западной Франции оказалась оккупированной англичанами.

19 сентября 1356 г. близ деревни Мопертюи, расположенной в двух льё от города Пуатье в Южной Франции, английский отряд нанес сокрушительное поражение превосходящей по численности французской армии, а командовавший ею король Франции Иоанн II Добрый попал в плен; Франция после этого должна была уступить Англии всю юго-западную часть страны и выплатить за короля выкуп в 2,5 миллиона ливров золотом; для сбора выкупа (который все же не был выплачен, ибо подобная сумма была вообще нереальна) пришлось ввести особый налог, падавший на непривилегированные сословия, что вызвало восстания.

К кон. XIV в. Франции удалось вытеснить англичан почти со всей своей территории, но в 1415 г. английский король Генрих V снова начал активные боевые действия и 25 октября 1415 г. разбил французов у деревни Азенкур, близ Кале, что послужило прелюдией к оккупации всей Северной Франции, в том числе Парижа, и к провозглашению в 1420 г. Генриха V наследником французского престола и регентом при психически больном короле Франции Карле VI Безумном.

Абукир (соврем. Абу-Кир) — мыс при впадении Нила в Средиземное море; близ него 1–2 августа 1798 г. английская эскадра под водительством Нельсона уничтожила французский флот, сопровождавший экспедицию Бонапарта, вследствие чего французская армия лишилась свободного сообщения со своей страной и по существу оказалась в Египте отрезанной. В 1801 г. она была вынуждена капитулировать перед турками и англичанами.

В битве при Ватерлоо (населенный пункт в Бельгии, в провинции Брабант, к югу от Брюсселя) 18 июня 1815 г. армия Наполеона была разгромлена войсками Англии, Нидерландов и Пруссии и фактически перестала существовать. После этого поражения Наполеон окончательно отрекся от престола и вскоре был сослан на остров Святой Елены.

Жанна дАрк отвоевала под Орлеаном корону, которую Генрих VI уже возложил на свою голову… — Жанна д'Арк (ок. 1412–1431) — героиня французского народа; во время Столетней войны стала во главе борьбы против английских захватчиков; в одном из сражений была взята в плен, предана англичанами суду в Руане и, по официальной версии (оспариваемой некоторыми исследователями), сожжена на костре как колдунья; в 1450 г. была признана невиновной в предъявленных ей обвинениях, а в 1920 г. канонизирована. Первым подвигом Жанны д'Арк было снятие 8 мая 1429 г. осады города Орлеана на реке Луара, который закрывал англичанам путь в Южную Францию. Победа под Орлеаном дала возможность наследнику престола Карлу VII (1403–1461) короноваться 17 июля того же года в Реймсе.

Генрих VI (1421–1471) — английский король из династии Ланкастеров в 1422–1461 гг. и в 1470–1471 гг.; сын Генриха V (1387–1422; правил с 1413 г.), который, согласно договору с Францией в Труа (1420), был объявлен наследником французского престола и номинально передал свои права на него своему сыну-младенцу; внук Карла VI Безумного; 16 декабря 1631 г., в десятилетнем возрасте, был коронован французской короной в соборе Парижской Богоматери; во время междоусобной войны Алой и Белой розы (1455–1485) был свергнут с престола и убит.

шпагой, отточенной в сражениях при Маренго и Аустерлице, Наполеон соскреб в Амьене геральдические лилии, на протяжении четырех столетий присутствовавшие на гербе Георга IV. — Маренго — населенный пункт на реке Бормида в итальянской провинции Алессандрия, где 14 июня 1800 г. генерал Бонапарт разбил австрийскую армию.

Под Аустерлицем (ныне Славков в Чехии) Наполеон одержал 2 декабря 1805 г. одну из самых своих блестящих побед над войсками России и Австрии.

Наполеон Бонапарт (1769–1821) — французский государственный деятель и полководец, реформатор военного искусства; во время Революции — генерал Республики; в ноябре 1799 г. совершил государственный переворот и при формальном сохранении республиканского образа правления получил всю полноту личной власти, установив т. н. режим Консульства; в 1804 г. стал императором под именем Наполеона I; в апреле 1814 г., потерпев поражение в войне против коалиции европейских держав, отрекся от престола и был сослан на остров Эльбу в Средиземном море; весной 1815 г. ненадолго вернул себе власть (в истории этот период называется "Сто дней"), но, потерпев окончательное поражение, был сослан на остров Святой Елены, где и умер.

В городе Амьен в Северо-Западной Франции 27 марта 1802 г. (то есть еще до Аустерлицкого сражения) был подписан мирный договор между Францией и ее союзниками Испанией и Батавской республикой с одной стороны и Англией — с другой, завершивший распад второй коалиции европейских государств против революционной Франции.

Несмотря на свое поражение в Столетней войне, Англия на протяжении нескольких веков сохраняла претензии на французскую корону и продолжала включать геральдические лилии французских королей в свой герб. Однако в соответствии с Амьенским договором она была вынуждена отказаться от этих претензий.

Георг IV (1762–1830) — английский король из Ганноверской династии в 1820–1830 гг.; в 1811–1820 гг. принц-регент ввиду помешательства его отца Георга III (1738–1820; правил с 1760 г.), в царствование которого был подписан Амьенский мир и который был вынужден отказаться от геральдических лилий в своем гербе.

Правда, англичане сожгли Жанну дАрк в Руане… — Руан — древний город в Северной Франции, на Сене, административный центр современного департамента Нижняя Сена; входил в состав владений Рима и Франкского государства, в X–XIII вв. был столицей герцогства Нормандия; в 1204 г. вошел в состав Франции; в 1419–1449 гг. находился руках англичан.

Жанна д'Арк была сожжена в Руане 30 мая 1431 г.

и заточили Наполеона на острове Святой Елены. — Остров Святой Елены, имеющий вулканическое происхождение, расположен в южной части Атлантического океана; открыт в 1501 г.; владение Великобритании; в 1815–1821 гг. на нем находился в ссылке Наполеон.

библейская борьба Иакова и ангела… — Иаков — библейский патриарх, прародитель племен древних евреев; согласно Священному Писанию, во время своих странствий встретил Бога, боролся с ним всю ночь, до зари, но не уступил ему, за что получил Божье благословение (Бытие, 32: 24–29).

Иаковстал отцом двенадцати племен, населивших Израиль и распространившихся по миру. — У Иакова, получившего после борьбы с Богом имя Израиль, от жен и наложниц было двенадцать сыновей (Бытие, 36: 22–26) — Рувим, Симеон, Левий, Иуда, Иссахар, Завулон, Иосиф, Вениамин, Дан, Неффалим, Гад, Ассир, — которые стали родоначальниками двенадцати древнееврейских племен.

городами эти были Рим и Карфаген. — Карфаген — древний город-государство, основанный в 825 г. до н. э., одна из самых богатых финикийских колоний; располагался на северном берегу Африки на территории современного Туниса; вел обширную морскую торговлю, завоевал многие земли в западной части Средиземного моря. Многолетняя борьба Рима с Карфагеном (Пунические войны — 264–146 гг. до н. э.) закончилась в 146 г. до н. э.: Карфаген был захвачен римлянами и полностью разрушен.

являли собой две материальные идеи: один — земледелие, другой — торговлю; один — плуг, другой — корабль. — Противопоставление моряков Карфагена и пахарей Рима вовсе не означает, что в Карфагене было в загоне земледелие; напротив, известно, что агрономическое сочинение карфагенянина Магона было переведено на греческий и латинский языки и воспринималось сельскими хозяевами этих стран как основной свод законов рационального земледелия; однако самыми почетными промыслами, дававшими наибольшие доходы, в Карфагене были торговля и процветавшие при ее помощи кораблестроение и промышленность.

После Требии, Канн и Тразимены… — Требия (соврем. Треббия) — правый приток реки По, близ которого 22–25 декабря 218 г. до н. э. Ганнибал разбил войска римского консула Тиберия Семпрония Лонга.

Канны — небольшой древний италийский город в Апулии, около побережья Адриатического моря; близ него 2 августа 216 г. до н. э. Ганнибал с помощью искусного маневра одержал победу над численно превосходящими силами римлян, которые находились под командованием консула Теренция Варрона.

В сражении у Тразименского озера в Средней Италии, западнее Перуджи, в апреле 217 г. до н. э. Ганнибал разгромил римскую армию консула Гая Фламиния, расчистив себе путь в глубь Апеннинского полуострова.

Карфаген был окончательно сломлен в сражении у Замы… — Зама — древний город в Северной Африке, близ которого 19 октября 202 г. до н. э. во время Второй Пунической войны (218–201 гг. до н. э.) между Римом и Карфагеном римская армия наголову разгромила карфагенские войска; следствием этой победы Рима стал крайне невыгодный для Карфагена мир, по которому он не только терял все свои внеафриканские владения и утрачивал роль великой державы, но и лишался почти всего флота и должен был выплачивать колоссальные контрибуции.

победоносный плуг прошел по городу Дидоны… — В результате Третьей Пунической войны (149–146 до н. э.) Карфаген был взят и разрушен римлянами; место, где он находился, было распахано и засеяно солью в знак того, что оно проклято.

Дидона — легендарная царица Карфагена; дочь тирского царя Бела и сестра царя Пигмалиона, бежавшая, после того как брат убил ее супруга Сихея, в Африку и основавшая там Карфаген; согласно версии Вергилия, возлюбленная Энея: когда он по воле богов покинул ее, она покончила с собой.

Разве Сципион был более велик, чем Ганнибал? — Сципион, Публий Корнелий Африканский Старший (ок. 235–183 до н. э.) — римский полководец и государственный деятель, консул в 205 и 194 гг. до н. э.; во время Второй Пунической войны подчинил Риму большую часть Испании; одержал над Ганнибалом победу при Заме и заключил выгодный мир с Карфагеном.

Ганнибал (ок. 247–183 до н. э.) — великий карфагенский полководец, внесший большой вклад в развитие военного искусства; непримиримый враг Рима.

На рейде

словно Брут и Кассий, блистали своим отсутствием. — Брут, Марк Юний (85–42 до н. э.) — древнеримский политический деятель, сторонник Цицерона; в 46 г. до н. э. наместник Цизальпинской Галлии; один из вождей заговора, направленного на сохранение республиканской власти сената и приведшего к убийству Юлия Цезаря; вслед за убийством диктатора бежал из Рима; после того как собранное им войско потерпело при Филиппах (42 до н. э.) поражение от войск Октавиана и Антония, покончил жизнь самоубийством.

Гай Кассий Лонгин (85–42 до н. э.) — римский политический деятель, сторонник республиканской формы правления; зять Брута, женатый на его сестре Юнии Терции (74 до н. э. — 22 н. э.), один из руководителей заговора против Юлия Цезаря; после поражения в битве при Филиппах приказал убить себя.

Вошедшая в поговорку фраза "Брут и Кассий блистали своим отсутствием" восходит к "Анналам" римского историка Тацита (ок. 55—ок. 120), который, рассказывая о похоронах Юнии Терции, жены Кассия и сестры Брута, умершей через 64 года после битвы при Филиппах, сообщает, что в погребальном кортеже несли изображения двадцати самых знатных римских родов, "но ярче всех блистали Кассий и Брут — именно потому, что их изображений не было" (III, 76).

19… Кутюрьенашего радушного хозяина в Гранаде… — Гранада —

город на юге Испании, в автономной области Андалусия, у подножия Сьерра-Невады, при слиянии рек Дарро и Хениль; административный центр одноименной провинции; в XIII–XV вв. столица Гранадского эмирата, дольше всего сохранившегося владения арабов на Пиренейском полуострове (до 1492 г.).

Дюма находился в Гранаде в октябре 1846 г.

О Кутюрье он рассказывает в главах XVII–XXII своей книги "Из Парижа в Кадис".

См. письма об Испании. — Имеется в виду книга "Из Парижа в Кадис".

дома Контрераса, откуда вылетел знаменитый камень, чуть было не поставивший династию Дюма на место династии Мухаммадов… — О происшествии, случившемся с Дюма и его спутниками в Гранаде, в доме семейства Контрерас, см. главу XX книги "Из Парижа в Кадис".

Мухаммады (Насриды) — династия эмиров, правившая в Гранаде с 1238 по 1492 гг.; ее основателем был Мухаммад ибн Йусуф ибн Наср аль-Ахмар (1203–1273).

О возможности унаследовать трон Мухаммадов, захватив Гранаду, Дюма в шутливой форме рассуждает в главе XXII книги "Из Парижа в Кадис".

20… Господин Флора, помощник консула… — Сведений об этом персонаже (Florat) найти не удалось.

наших гостей сопровождал янычар… — Янычары (от тур. yeni 9eri — "новое войско") — отборные части турецкой армии в XIV— нач. XIX в.; составляли основу регулярного войска; комплектовались из военнопленных и насильственно набранных христианских юношей и мальчиков, которых обращали в ислам и соответственным образом воспитывали.

21… подобно гробнице Магомета, казался подвешенным и парящим в эфире между двумя беспредельными пространствами. — Магомет (Мухаммад, Муххамед; араб. "Восхваляемый"; ок. 570–632) — арабский религиозный и политический деятель, основатель религии ислама и первой общины мусульман; по представлениям мусульман, посланник Аллаха, пророк, через которого людям был передан текст священной книги — Корана.

Гробница пророка Магомета находится в городе Медине, в мечети, воздвигнутой на том самом месте, где он умер, и является одной из величайших мусульманских святынь. Согласно легенде, долгое время бытовавшей в Европе, гробница пророка чудесным образом вознеслась сквозь небеса и навсегда повисла между зенитом и надиром, среди великолепия исламского рая.

То были огни невидимых днем бедных дуаров… — Дуар — мусульманское селение в Северной Африке: несколько шатров, расположенных по кругу и принадлежащих одной семейной группе.

22… подобно льву из Священного Писания, ищут, кого поглотить. — Имеется в виду образ, который навеян строкой из входящего в Новый Завет Первого послания апостола Петра: "Противник ваш ди-авол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить" (5: 8).

башня, венчающая мыс Малабата… — Малабата — мыс в Гибралтарском проливе, в 12 км к востоку от Танжера.

на обратном склоне мыса Спартель… — Спартель — мыс на северо-западе Африки, при входе в Гибралтарский пролив.

все испанское побережье, от Сьерра-де-Сан-Матео до мыса Трафальгар. — Сьерра-де-Сан-Матео — этот топоним идентифицировать не удалось.

23… и Утро, как говорит Шекспир, с еще влажными от росы ногами спустилось на равнину, мгновение постояв перед этим в нерешительности на вершине гор. — Шекспир, Уильям (1564–1616) — великий английский драматург и поэт, автор трагедий, комедий, поэм и сонетов.

Вероятно, здесь имеются в виду знаменитые строки из его трагедии "Гамлет, принц Датский":

… the morn, in russet mantle clad,

Walks o'er the dew of yon eastward hill (I, 1).

(… вот утро, алый плащ накинув,

Ступает по росе восточных гор.)

Первый араб

в одно мгновение был готов вельбот… — Вельбот (англ, whaleboat — "китобойная лодка") — быстроходная четырех- или восьмивесельная мореходная шлюпка с острым носом и такой же кормой.

24… опасался возможного конфликта между бурнусами и рединготами. — Бурнус — верхняя мужская одежда у народов Северной Африки и Ближнего Востока.

Редингот — длинный сюртук особого покроя; первоначально— одежда для верховой езды.

"Шарф", — ответили мне. — Шарф — гора, господствующая над Танжерским заливом; по преданию, на ней был похоронен Антей, задушенный Гераклом.

У подножия горы, справа от древнего Танжера, в море впадает уэд Эшак… — Уэд (то же, что вади) — в Северной Африке и Аравии сухое русло реки или речная долина, заполняющиеся водой во время сильных ливней.

Транскрипция "Эшак" (Echak), скорее всего, ошибочная, и здесь подразумевается река Уэд-эш-Шальт (Oued-ech-Chalt), впадающая в Танжерский залив в 4 км к востоку от Танжера.

25… В это мгновение мимо пролетела крачка. — Крачка (морская ласточка) — птица из подотряда чайковых, обитающая по берегам морей и пресных вод.

Арабов я видел лишь на картинах Делакруа или Верне, а также на рисунках Раффе и Декана… — Делакруа, Эжен (1798–1863) — один из наиболее значительных французских художников XIX в., выдающийся живописец, крупнейший представитель романтизма во французском изобразительном искусстве; оставил чрезвычайно богатое и разнообразное художественное наследие; характерными темами для его картин были события античной и средневековой истории, литературные, мифологические и религиозные сюжеты, а также сцены из жизни Востока; оставил интересное литературное наследие — дневники, письма, статьи.

В 1832 г. Делакруа посетил Марокко и Алжир и привез оттуда около сотни зарисовок местных жителей.

Верне, Эмиль Жан Орас (1789–1863) — французский художник-баталист, представитель четвертого поколения династии французских художников Верне; в 1833 г. в качестве официального художника сопровождал французскую армию в Алжире; побывал там также в 1836, 1837, 1845 и 1853 гг., и многие его патетические батальные полотна посвящены действиям французских войск в Северной Африке.

Раффе, Дени Огюст Мари (1804–1860) — французский художник-баталист и книжный иллюстратор; прекрасный рисовальщик; ряд его картин посвящен египетской экспедиции Бонапарта.

Декан, Габриель Александр (1803–1860) — французский художник и график, много путешествовавший по Востоку; его творчеству присуще разнообразие жанров: восточные пейзажи, сцены охоты, изображение животных, полотна на исторические и религиозные темы.

на своем берегу этого нового Рубикона… — Рубикон (ит. Рубиконе) — небольшая река в Северной Италии, длиной 29 км, впадающая в Адриатическое море, недалеко от Римини; в I в. до н. э. служила границей между Римом и римской провинцией Цизальпинская Галлия. 10 января 49 г. до н. э. Цезарь перешел Рубикон, двигаясь на Рим и тем самым начал гражданскую войну с сенатом. В историю вошли сказанные при этом Цезарем слова: "Jacta alea est" ("Жребий брошен").

26… над головами пролетел зуек… — Подразумевается морской зуёк — небольшая птица семейства ржанковых, селящаяся в широкой полосе вдоль берегов моря.

27… В кармане у меня лежало письмо одного из моих племянников, служившего в личных владениях его величества. — Имеется в виду один из сыновей Марии Александрины Эме Дюма (1793–1881), старшей сестры писателя, и ее мужа Виктора Летелье (1787–1861): либо Пьер Эмиль Летелье (1814—ок. 1850), либо, скорее, Жак Жюльен Альфред Летелье (1818—после 1885), исполнявший в 1844 г. функции секретаря своего дяди.

это было превосходное оружие Девима… — Девим, Луи Франсуа (1806–1873) — известный французский оружейник, в основном изготовлявший оружие гражданского назначения (дуэльные пистолеты, охотничьи ружья и т. п.); его изделия пользовалась большим спросом, неоднократно экспонировались и награждались на парижских и международных выставках; автор ряда изобретений и усовершенствований в области оружейного производства; кавалер многих орденов.

Охота и рыбная ловля

29… составляла меньше двадцати су… — Су — мелкая французская монета, 1/20 франка.

у них был вид древних патриархов, направляющихся в какой-нибудь современный Иерусалим. — Иерусалим — древний ближневосточный город, религиозный центр иудаизма, христианства и ислама; известен с кон. XV в. до н. э.; был столицей древнего Иудейского царства; с 1950 г. официальная столица Израиля.

ступающий по Священной дороге, чтобы подняться на Капитолий… — Священная дорога (Via Sacra) — одна из главных улиц Древнего Рима, которая вела от Форума к Капитолию; по ней проходили триумфальные шествия.

Капитолий — один из семи холмов, на которых располагался Древний Рим; политический центр города: там заседал сенат, проходили народные собрания, находились главные храмы и крепость.

продал на рынке в Танжере, Фесе или Тетуане… — Фес — один из крупнейших городов Марокко, религиозный центр страны; основан в нач. IX в.; одна из постоянных резиденций султанов; расположен во внутренней области страны, к югу от Танжера.

Тетуан — древний город на севере Марокко, в 10 км от средиземно-морского побережья и в 60 км к юго-востоку от Танжера; экономический и культурный центр региона; основан в III в.

30… улов был неплохой, но чудесным быть не обещал. — Имеются в виду евангельские сцены рыбной ловли, когда в присутствии Иисуса Христа сети рыбаков наполнились огромным количеством рыб (Лука, 5: 2–9; Иоанн, 21: 6 — И).

Шеве…не обманул меня… — Шеве — хозяин одной из самых изысканных гастрономических парижских лавок, помещавшейся в Пале-Рояле, в галерее Божоле.

на грот-мачте "Быстрого" поднимается флаг… — Грот-мачта — вторая мачта от носа корабля; на трехмачтовом корабле обычно самая высокая; несет прямые паруса.

31… загляните в "Морской словарь" адмирала Вилломеза… — Вилло-мез, Жан Батист Филибер (1763–1845) — французский военный моряк, контр-адмирал (1805), вице-адмирал (1819); пэр Франции (1837); автор "Морского словаря" (1820–1831).

На государственном корабле Людовику XIVуж точно не пришлось бы ждать… — Людовик XIV (1638–1715) — король Франции с 1643 г.; время его правления — период расцвета абсолютизма и французского влияния в Европе.

"Мне чуть было не пришлось ждать" ("J'ai failli attendre") — историческая фраза, приписываемая Людовику XIV, но не зафиксированная ни одним из мемуаристов его эпохи.

Давид Азенкот

32… На конце длинных мачт развевались флаги… Сардинии, Неаполя… — Сардиния — имеется в виду Сардинское королевство (или королевство Пьемонт) в Северной Италии, образовавшееся в 1720 г. в результате присоединения острова Сардиния к герцогству Савойскому и прекратившее существование в 1861 г. в связи с созданием на его основе единого Итальянского королевства.

Неаполь — имеется в виду Неаполитанское королевство (или Королевство обеих Сицилий) в Южной Италии, со столицей в Неаполе, существовавшее до 1861 гг. и вошедшее затем в единое Итальянское королевство.

эти два здания были касба и мечеть — дворец султана и жилище Бога. — Касба (от араб, касаба — "город") — в Северной Африке укрепленная часть города, цитадель, служившая резиденцией правителя.

Касба в Танжере была возведена в 1737–1738 гг., в годы правления там паши Ахмеда бен Али (1691–1743; правил с 1713 г.).

муэдзин сзывал правоверных на молитву… — Муэдзин — в исламе служитель при мечети, возглашающий с минарета часы молитвы.

объяснялся с марокканцами на языке сабир… — Сабир (лингва франка) — язык купцов и моряков Средиземноморья, сложившийся в средние века на основе итальянского, испанского и провансальского языков и использовавшийся до кон. XIX в. для межэтнического общения и ведения торговых дел европейцев с арабами; широко использовался в период завоевания Алжира французами.

видимостью прикрытого пути… — Прикрытый путь — в фортификации позиция за гребнем передового крепостного вала между ним и рвом; служил для удобства вылазок и контратак осажденных в крепости; впервые был описан в 1554 г. итальянским военным инженером Никколо Тарталья (1499–1557).

33… ружье у него с позолоченными капуцинами… — Капуцины — здесь: латунные кольца, с помощью которых ствол на старинных ружьях крепился к ложу.

офицер ордена Почетного легиона… — Орден Почетного легиона — высшая награда Франции, вручаемая за военные и гражданские заслуги; ныне имеет пять степеней (Большого креста, Большую офицерскую, Командорскую, Офицерскую и Кавалерскую); основан Бонапартом 19 мая 1802 г.; первые награждения им произведены в 1804 г.; знак ордена имеет форму пятилучевого креста белой эмали на красной ленте.

34… пришел на смену драконам Колхиды, Гесперид и нибелунгов… — Дракон Колхиды — имеется в виду страшный дракон, охранявший в Колхиде, в роще Ареса, золотое руно, на поиски которого отправились аргонавты во главе с Ясоном.

Гесперидам помогал охранять сад дракон Ладон (см. примеч. к с. 13). Нибелунги — в древненемецком героическом эпосе мифический народ карликов, владетелей сокровищ, охранять которые им помогал дракон; олицетворение темных сил подземного мира и могущества, связанного с владением золотом.

Вспомните Аристофана; у него золото зовется Плутосом… — Аристофан (ок. 445—ок. 386 до н. э.) — древнегреческий поэт-комедиограф, получивший прозвание "Отец комедии"; в своих произведениях, как правило, откликался на злободневные проблемы своего времени; нередко прибегал к элементам утопии; выступал с критикой современных ему ученых, судей и политиков; ему приписывают 44 комедии, из которых полностью сохранились И.

Плутос — в древнегреческой мифологии богбогатства, герой комедии Аристофана "Плутос" (388 до н. э.), содержащей элементы социальной утопии: прозревший бог наделяет равной долей благ честных земледельцев.

это анти-Юпитер, это царь над владыкой Олимпа… — Юпитер (гр. Зевс) — в античной мифологии верховный бог-громовержец, царь богов и людей.

Олимп — горный массив в Греции; в древнегреческой мифологии — священная гора, местопребывание верховных богов; здесь — собрание всех богов.

Меркурий отказывается от своей божественности…и идет в услужение к богу золота. — Меркурий (гр. Гермес) — античное божество, первоначально олицетворявшее силы природы, затем бог-покровитель путешественников и купцов, воров и обманщиков; вестник олимпийских богов.

В комедии Аристофана обнищавшие олимпийские боги вынуждены наниматься поденщиками к разбогатевшему Плутосу.

Аполлон в изгнании пас стада… — Аполлон — в древнегреческой мифологии бог солнечного света, прорицатель, блюститель космической и человеческой гармонии, пластического совершенства, бог искусства и художественного вдохновения.

Аполлон должен был пасти стада царя Адмета во искупление убийства циклопов, ковавших молнии Зевсу.

Вспомните Христофора Колумба после его четвертой экспедиции… — Колумб, Христофор (1451–1506) — испанский мореплаватель, по рождению итальянец; пытался найти кратчайший путь в Индию, плывя в западном направлении; в 1492–1504 гг. совершил четыре путешествия, во время которых открыл Антильские острова и часть побережья Южной и Центральной Америки; в истории географических открытий считается первооткрывателем Америки, хотя он до самой смерти так и не узнал, что открыл Новый Свет, и был убежден, что достиг восточных берегов Азии.

пишет он Фердинанду и Изабелле, своим боязливым покровителям… — Фердинанд II Католик (1452–1516) — король Арагона с 1479 г., Кастилии в 1474–1504 гг. (под именем ФердинандУ), Неаполя с 1504 г. (под именем Фердинанд III); с 1504 г. регент Кастилии; с 1469 г. супруг Изабеллы I Католички (1451–1504), будущей королевы Кастилии (с 1474 г.); в 1479 г. по унии, заключенной между супругами, Кастилия и Арагон объединились в одно государство; при них же была начата колонизация Америки.

и какой мир — Перу! — Перу — здесь: вице-королевство, созданное испанцами в 1543 г. на захваченных ими в 1531–1536 гг. землях империи инков.

отвечал Пеллапрб в 1847году от Рождества Христова на вопросы великого канцлера. — Пеллапрй, Анри Ален — богатый лионский банкир, ставший в годы империи Наполеона генеральным сборщиком финансов; в июле 1847 г. предстал перед судом, оказавшись замешанным в одном из самых громких финансовых скандалов времен Июльской монархии — процессе министра-взяточника Жана Батиста Теста (1780–1852) и его соучастника генерала Амедея Луи Кюбьера (1786–1853).

Великий канцлер — Этьенн Дени Паскье (1767–1862), видный французский политический деятель, канцлер Франции (1837–1848); в 1830–1848 гг. был председателем Палаты пэров и в этом качестве руководил самыми значительными судебными разбирательствами того времени, имевшими важное политическое звучание, в том числе и процессом Теста-Кюбьера.

колдун, некромант, алхимик ищут золото… — Некромант — черный маг, якобы способный вызывать тени умерших.

тот, кто трижды в году получал пощечины в Тулузе за то, что он открыл дорогу в город сарацинам… — Тулуза — древний портовый город на реке Гаронна в Южной Франции; центр исторической области Лангедок; столица королевства вестготов в V в. и Тулузского графства в средние века; затем вошла в состав Французского королевства; в настоящее время — административный центр департамента Верхняя Гаронна.

Сарацины — в средние века в Европе наименование арабов и вообще всех мусульман.

Арабы осаждали Тулузу летом 721 г., но 9 июня того же года были наголову разбиты герцогом Аквитании Эдом Гас конским (правил ок. 681—ок. 735).

В раннем средневековье в Тулузе действовал следующий обычай: в дни церковных праздников граф Тулузский приглашал к себе старейшину местной еврейской общины и на глазах у всех давал ему чувствительную пощечину, чтобы напомнить всем евреям в его лице о муках Христа; впоследствии евреи стали откупаться от этого унижения особым денежным налогом.

он, кого всю Святую неделю забрасывали в Безье камнями… — Святая неделя (Страстная неделя) — последние дни Великого поста, предшествующие празднику Пасхи.

Безье — старинный город на юге Франции, в соврем, департаменте Эро, в 20 км от Средиземного моря.

В пасхальные дни средневековое католическое духовенство Безье призывало в своих проповедях мстить евреям за распятие Христа, и послушная пастырям толпа избивала евреев, забрасывала их камнями и громила их жилища.

кого могли продать, точно раба, tamquam proprium servum, как гласит королевский указ 1230 года… — Этот указ, ставивший евреев во Франции в положение крепостных по отношению к местным феодалам, был принят и обнародован на заседании правоведов, собранном королем Людовиком IX Святым в декабре 1230 г. в городе Мелёне (соврем, департамент Сена-и-Марна).

Лавуазье искал способ возгонки алмаза… — Лавуазье, Антуан Лоран де (1743–1794) — великий французский химик, заложивший основы современной химии; одновременно занимался откупами, тратя большую часть своих доходов на научные исследования, и занимал ряд административных постов; во время Революции был казнен вместе с некоторыми другими откупщиками.

Возгонка (сублимация) — переход вещества при нагревании из твердого состояния в газообразное, минуя жидкую фазу (обратный процесс называется десублимацией); применяется для очистки твердых тел от посторонних примесей.

Великий историк Мишле… — Мишле, Жюль (1798–1874) — знаменитый французский историк романтического направления, придерживавшийся демократических взглядов; автор многотомных трудов по истории Франции и всеобщей истории.

Дюма приводит далее цитату из "Истории Франции" Мишле (книга V, глава III, "Орден тамплиеров").

Фунт вашего мяса, — говорит Шейлок… — Шейлок — персонаж комедии У.Шекспира "Венецианский купец" ("The Merchant of Venice"; 1597), жестокосердый ростовщик.

У Дюма приводится вольный перевод пассажа из пьесы Шекспира, в оригинале звучащего так:

If you repay me not on such a day,

In such a place, such sum or sums as are Express'd in the condition, let the forfeit Be nominated for an equal pound Of your fair flesh, to be cut off and taken In what part of your body pleaseth me (I, 3).

В переводе Т.Щепкиной-Куперник:

Когда вы не уплатите мне точно В такой-то день и там-то суммы долга Указанной, — назначим неустойку:

Фунт вашего прекраснейшего мяса,

Чтоб выбрать мог часть тела я любую.

И мясо вырезать, где пожелаю.

Ведь не он, мой дорогой Антонио, пришел искушать вас… — Антонио — персонаж трагедии "Венецианский купец", негоциант, заемщик у Шейлока.

Христиане, отправляющие своих должников в Клиши, забирают не фунт их мяса, а все мясо целиком… — Клиши — городская долговая тюрьма в Париже, существовавшая на одноименной улице в 1834–1867 гг.; заключение в ней, в зависимости от суммы долга, длилось от трех месяцев до трех лет и особой суровостью не отличалось: содержащиеся там несостоятельные должники располагали отдельными спальнями, рестораном, табачной лавкой, кафе-кондитерской, читальным залом, игровыми залами и т. п.; расходы по содержанию должников в тюрьме нес кредитор (это стоило ему от пяти су до двух франков в день).

искать прежнего еврея теперь следует от Петербурга до Одессы, от Танжера до Каира… — Одесса — город и порт на Украине, на северо-западном побережье Черного моря; крупный торговый центр; основан русской армией в 1792–1794 гг.; название "Одесса" получил в 1795 г.; с 1796 г. вошел в состав Новороссии и позже стал ее административным центром.

В XIX в. Одесса имела самую большую во всей Европе концентрацию еврейского населения.

Каир — столица Египта, город и порт в нижнем течении Нила; известен с III в. как военное поселение; после завоевания Египта арабами — город-креп ость, с X в. столица халифата.

посмотрите-ка на еврея где-нибудь от Алжира до Константины. — Константина — город на северо-востоке Алжира, центр одноименной провинции; основанный в 203 г. до н. э., назывался вначале Цирта и был столицей царей Нумидии; в IV в. получил имя в честь императора Константина I, отстроившего его заново; в 1837 г. был завоеван французами.

…в Танжере, жившем под скипетром блаженного султана Абд ар-Рахмана, а ныне живущем под скипетром прославленного эмира Абд эль-Кадера… — Абд ар-Рахман — см. примеч. к с. 6.

Абд эль-Кадер (1808–1883) — вождь национально-освободительной войны алжирского народа против Франции начиная с 1832 г.; в 1834 г. заставил Францию признать свою власть над внутренними областями Алжира, став его эмиром; в 1839 г. потерпел поражение, но в 1845 г. возглавил новое восстание; в 1847 г. сдался французам и до 1852 г. находился в почетном плену во Франции; затем жил в Дамаске.

если бы мы в свое время не бомбардировали Танжер и не выиграли бы битву при Исли. — 6—15 августа 1844 г., наказывая марокканского султана Абд ар-Рахмана за помощь алжирскому эмиру Абд эль-Ка-деру, сопротивлявшемуся французскому вторжению в его страну, французская эскадра под командованием принца де Жуанвиля (1818–1900) подвергнула город Танжер бомбардированию и разрушила его укрепления.

В это же самое время, 14 августа 1844 г., французская армия маршала Бюжо нанесла на берегах небольшой речки Исли (приток реки Мулуи) близ города Ужда на востоке Марокко решительное поражение войскам султана Абд ар-Рахмана.

Эти действия утвердили за Францией обладание Алжиром. 10 сентября 1844 г. Франция и Марокко подписали в Танжере мир, согласно которому французские войска располагались вдоль марок-кано-алжирской границы, а эмир Абд эль-Кадер ставился вне закона.

38… одного из тех торговцев из "Тысячи одной ночи", какие являются с другого конца света в Багдад… — "Тысяча и одна ночь" — памятник средневековой арабской литературы, сборник сказок, сложившийся окончательно в XV в. Первый перевод сборника на французский язык был выполнен востоковедом Антуаном Галланом (1646–1715) и издан в 1704–1717 гг.

Багдад — город на Ближнем Востоке, на берегу реки Тигр, столица Ирака; основан в 762 г. как столица государства Аббасидов; в IX–XIII вв. крупнейший культурный и экономический центр региона, имевший население около миллиона человек; в 1258 г. подвергся нашествию монголов, что положило конец его процветанию.

чубуки, наргиле… — Наргиле — распространенный на Востоке курительный прибор, в котором табачный дым проходит через ароматизированную жидкость.

тот самый волшебный кошелек, каким Тик одаривает Фортуната и каким наш бедный Шарль Нодье, оставивший по себе память как о поэте, наделяет Петера Шлемиля. — Тик, Людвиг Иоганн (1773–1853) — немецкий поэт, писатель, драматург и переводчик, крупнейший представитель романтической школы.

"Фортунат" ("Fortunat"; 1815) — драматическая сказка Людвига Тика. Фортунат — персонаж популярной в Германии легенды: маленький нищий, получивший в дар от судьбы волшебный кошелек, в котором никогда не переводились деньги.

Шарль Нодье (1780–1844) — французский писатель и библиофил, член Французской академии (1833); автор многочисленных романов, новелл, сказок, пользовавшихся в его время огромным успехом; писал также памфлеты и заметки под различными псевдонимами; друг и литературный наставник Дюма; с 1824 г. и до конца своей жизни заведовал библиотекой Арсенала в Париже, ставшей в 1824–1830 гг. центром литературной жизни Парижа и романтического движения.

Петер Шлемиль — герой сказочной повести немецкого писателя и натуралиста Адельберта фон Шамиссо (1781–1838) "Необычайная история Петера Шлемиля" ("Peter Schlemilhs wundersame Geschichte"; 1814): человек, отдавший дьяволу свою тень в обмен на волшебный кошелек; перевод этой повести на французский язык вышел в Париже в 1822 г.

портрет очаровательной еврейской женщины, который мне довелось видеть у Делакруа после его возвращения из Марокко… — Вероятно, имеется в виду акварель Делакруа "Еврейская невеста" ("Мапёе juive"; 1832; 29 х 24 см), хранящаяся в Музее Лувра.

39… с другим моим другом, графом де Морне. — Морне, Шарль Огюст Луи Жозеф, граф, затем герцог де (Морни; 1811–1865) — французский политический деятель, дипломат и предприниматель, одна из самых колоритных фигур империи Наполеона III, его сводный брат: внебрачный сын Гортензии Богарне (1783–1837), падчерицы Наполеона I и супруги его брата Луи Бонапарта, внук Талейрана и, возможно, правнук Людовика XV; участник колониальной войны в Алжире; депутат Законодательного собрания (1849–1851), один из организаторов государственного переворота 2 декабря 1851 г., министр внутренних дел (декабрь 1851 — январь 1852), председатель Законодательного корпуса (1854–1856, 1857–1865); посол в Санкт-Петербурге (1856–1857), известный своими симпатиями к России.

В 1832 г. граф де Морне возглавлял дипломатическую делегацию, направленную в Марокко; в составе ее находился и Делакруа.

обычно живет в Тарифе… — Тарифа — город в Испании, в Андалусии, на побережье Гибралтарского пролива, ближайший к марокканскому побережью.

40… был выгравирован Жоффруа по рисунку Буланже. — Жоффруа, Шарль Мишель (1819–1882) — французский художник и гравер.

Касба

41… гул прибоя во время прилива у галечных берегов Дьепа… — Дьеп — портовый город на севере Франции, на берегу пролива Ла-Манш, в департаменте Приморская Сена.

повторяли стихи Корана. — Коран (араб, кур'ан — "чтение") — священная книга ислама, собрание откровений основателя ислама, пророка Мухаммада (ок. 570–632). Запись речений пророка началась сразу после его смерти, а их окончательный канонический текст составлен ок. 650 г. Коран состоит из 114 глав, или, по-арабски, сур.

Человек, знающий сто стихов, — это талиб. — Талиб — в исламе ученый-богослов.

большая часть таких арабесок изображала крест и геральдические лилии… — Лилии, стилизованные изображения цветка ириса, который в средние века символизировал Пресвятую Деву, были геральдическим знаком французских королей.

Господа Рош и Дюшато отсутствовали… — Рош, Леон (1809–1900) — французский дипломат и разведчик, с 1846 г. секретарь французского консульства в Танжере, а в 1848–1849 гг. генеральный консул; зять Эдмона де Шато, женатый на его дочери Камилле (с 1846 г.); до этого, в 1837–1839 гг., секретарь Абд эль-Кадера, а затем переводчик маршала Бюжо, выполнявший его секретные поручения; с 1851 г. французский генеральный консул в Триполи, с 1855 г. — в Тунисе, в 1863–1868 гг. — в Японии; автор изданной в 1884–1885 гг. книги "Тридцать два года в мусульманском мире. 1832–1864" ("Trente-deux ans &travers ITslam. 1832–1864").

42… в окрестностях Танжера охотятся совсем не так, как на равнине Сен-Дени… — Равнина Сен-Дени — местность к северу от Парижа, вблизи одноименного города; в XIX в. излюбленное место охоты парижан.

Все зависело от английского консула, г-на Хэя. — Драммонд-Хэй, сэр Джон (1816–1893) — английский дипломат, консул в Марокко в 1845–1886 гг.; сын сэра Эдварда Уильяма Драммонда-Хэя (1785–1845) — консула в Танжере с 1829 по 1845 гг.

посредниками между нами и английским Нимродом… — Нимрод — согласно Библии (Бытие, 10: 9—10), внук Хама, сын Хуша, первый царь Вавилонский, "сильный зверолов пред Господом".

г-на де Сен-Леже, начальника своей канцелярии… — Вероятно, имеется в виду Джордж Сент-Леже Гренфелл (1808–1868) — английский авантюрист, солдат-наемник, имя которого стало впоследствии широко известно; выходец из аристократического британского семейства; с 1830 г. несколько лет состоял во французской гвардии; затем служил в британском консульстве в Танжере; выучив арабский язык, поступил на службу к эмиру Абд эль-Каде-ру и около четырех лет сражался против французов; потом служил в английской армии в чине подполковника; во время Крымской кампании был начальником штаба бригады турецкой армии, затем воевал в Индии, сражался под началом Гарибальди в Южной Америке; в 1862–1864 гг., во время Гражданской войны в США, в звании полковника воевал на стороне конфедератов; в 1865 г. участвовал в заговоре против американского правительства, был арестован и приговорен сначала к повешению, а затем к пожизненным каторжным работам; утонул при попытке к бегству из тюремной крепости.

43… Какое чудо сотворил Моисей, величайший из пророков? Он высек из скалы воду. — Моисей (ок. 1500 г. до н. э.) — пророк, вождь и законодатель еврейского народа, основатель иудейской религии, освободитель еврейского народа от египетского рабства; согласно библейской традиции, получил от Господа десять заповедей и другие законы ("Синайское законодательство"); считается автором первых пяти книг Ветхого Завета.

Во время исхода евреев из Египта и странствования их по пустыне, когда у них не стало питьевой воды и они начали роптать, Моисей по велению Бога ударил своим жезлом в скалу, и из нее пошла вода (Исход, 17: 1–6).

44… сибарит наверняка заплатил бы миллионы сестерциев… — Сестерций — основная счетная денежная единица в Древнем Риме, первоначально мелкая серебряная монета, чеканившаяся с 269 г. до н. э.; к концу республиканского периода денарий, самая распространенная римская серебряная монета, весивший 1/84 римского фунта (фунт равнялся 327,45 г), то есть 3,89 г, стоил 4 сестерция. Эта же стоимость денария сохранилась и после проведения Августом в 31–27 гг. до н. э. монетной реформы, когда сестерций начали чеканить из медного сплава и он весил 27,3 г.

курить латакийский табак… — Латакия — область в Сирии, на побережье Средиземного моря, где выращивают высокосортный табак, названный по ее имени.

сослался на пример Диогена, отбросившего свою чашку при виде ребенка, который пил из горсти. — Диоген Синопский (ок. 412—ок. 323 до н. э.) — греческий философ, главный представитель школы киников, философского учения, согласно которому смысл человеческого существования сводится к умению довольствоваться малым и избегать зла; одновременно киниками отрицались культура, искусство, семья, государство, общественные ценности и устои, право собственности и сословное неравенство. Диоген, основной проповедник этих идей, воздействовал на умы своих современников собственным примером крайнего аскетизма: существует легенда, будто он довел свою жизнь до того, что жил в бочке (за что получил прозвище "собака").

Эпизод с чашкой приводит историк античной философии Диоген Лаэртский (первая пол. III в.) в труде "О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов". Когда Диоген Синопский увидел, "как мальчик пил воду из горсти, он выбросил из сумы свою чашку, промолвив: "Мальчик превзошел меня простотой жизни". Он выбросил и миску, когда увидел мальчика, который, разбив свою плошку, ел чечевичную похлебку из куска выеденного хлеба" (VI, 2: 37).

45… громадному негру из Конго… — Конго — здесь: территория в Экваториальной Африке, в бассейне реки Конго, с XV в. ставшая объектом нападений европейских колонизаторов, которые вывозили оттуда негров-рабов; с кон. XIX в. была колонизована Бельгией и Францией.

природа никогда всерьез не верила в разделение Гераклом Кальпы и Абилы. — Согласно древнегреческой мифологии, Геракл, отправляясь на крайний запад земли для совершения одного из своих подвигов, пробил пролив между Океаном и Средиземным морем. Древние считали, что возвышенности по берегам Гибралтарского пролива, которые они называли Геркулесовыми столпами, — гора Кальпа на европейском берегу и гора Абила на африканском, — некогда составляли одну скалу.

помесь тех, что встречаются в Монморанси и Булонском лесу… — Монморанси — лесной массив к северу от Парижа.

Булонский лес — лесной массив у западной окраины Парижа; ныне общественный парк в черте города.

46… щетинилась зарослями миртовых и мастиковых деревьев и земляничника… — Земляничник — многоствольное вечнозеленое дерево семейства вересковых, произрастающее в Средиземноморье; его красно-розовые ягоды, напоминающие по виду землянику, съедобны и приятны на вкус.

его ружьенекогда было фитильным, затем из него сделали колесцовое, потом кремневое, а лет через сто его превратит в капсюльное кто-нибудь из потомков этого араба. — Фитильные ружья были исторически первым ручным огнестрельным оружием, применявшимся уже в XV в.: затравочный порох в таких ружьях воспламенялся при помощи тлеющего фитиля, который в нужный момент прижимался к нему при помощи особого спускового механизма.

Ручное огнестрельное оружие с колесцовым замком появилось в XVI в. Искры, зажигавшие затравочный порох, высекались из кремня рифленым колесиком, вращавшимся под действием пружины, которую заводили специальным ключом.

В кон. XVI в. появились ружья с кремнево-ударным замком; в них ударник с кремнем бил о стальную пластину, расположенную у запального отверстия, и высекал сноп искр, воспламенявший порох на полке.

Капсюльные ружья получили распространение в первой пол. XIX в., после того как был изобретен взрывчатый состав для капсюлей — маленьких колпачков, укрепляемых на пороховом заряде и воспламеняющих его после удара бойка.

Крики караибов, преследующих европейца в надежде съесть его… — Караибы — воинственные индейские племена Южной Америки, обитавшие в Венесуэле, Бразилии, Гвиане и на Антильских островах в период открытия Америки и практиковавшие каннибализм; почти все они вымерли к нач. XX в.

47… проходя мимо мечети, не снимает бабуши. — Бабуши — один из видов обуви в Марокко: кожаные туфли без задников, обычно из тисненого сафьяна.

49… стал кричать заранее, когда до него еще не дотронулись, на манер мелёнских угрей. — Мелён — город во Франции, в департаменте Сена-и-Марна, к юго-востоку от Парижа, на реке Сене; некогда славился своими угрями, которые вошли в поговорку, приведенную в романе "Гаргантюа и Пантагрюэль" великого французского писателя Франсуа Рабле (ок. 1494–1553): "Вы похожи на мелёнских угрей — начинаете кричать еще до того, как с вас сдерут кожу" (I, XLV).

50… несмотря на свое просхождение от сынов Измаила… — Измаил — библейский персонаж, сын патриарха Авраама и египтянки Агари, служанки его жены Сарры, по настоянию которой он вместе с матерью был изгнан отцом в пустыню; считается родоначальником арабов.

51… напоминая изображенных на старинных иллюстрациях к Библии древних евреев, несущих знаменитую виноградную кисть — образчик винограда, растущего на Земле Обетованной. — Перед тем как начать захват земли Ханаанской, обещанной Богом евреям после их исхода из египетского плена, предводитель евреев Моисей отправил туда разведчиков, чтобы они высмотрели, насколько тучна эта земля и насколько силен живущий на ней народ. Вернувшись, посланцы принесли с собой как доказательство плодородия Земли Обетованной необычайных размеров виноградную кисть: "И пришли к долине Есхол, и срезали там виноградную ветвь с одною кистью ягод, и понесли ее на шесте двое" (Числа, 13: 27).

Самая известная иллюстрация этого сюжета, выполненная французским художником Гюставом Доре (1832–1883), входит в число его 228 иллюстраций к Библии, созданных в 1864–1866 гг.

припомнились индейцы сиу у Купера, носившиеся по прерии вокруг лагеря скваттера. — Купер, Джеймс Фенимор (1789–1851) — американский писатель, автор серии романов о героических и трагических событиях колонизации Северной Америки: "Зверобой" (1841), "Последний из могикан" (1826), "Следопыт" (1840), "Пионеры" (1823) и "Прерии" (1827).

Сиу (самоназвание — дакота) — индейский народ, занимавший некогда территории к западу от озера Мичиган в Северной Америке (современные штаты Миннесота и Висконсин); ныне живут в резервациях на севере США и юге Канады.

Скваттеры — европейские переселенцы, без выкупа захватывавшие необрабатываемые свободные земли в период колонизации Северной Америки.

Здесь имеется в виду эпизод из романа Купера "Прерия" (глава III и далее), где описывается нападение индейцев сиу на лагерь скваттера Ишмаэля Буша.

Еврейская свадьба

52… огромная смоковница, напомнившая мне ту, на которой имели обыкновение вешаться афиняне… — Это, скорее всего, намек на рассказанный Плутархом (см. примеч. к с. 124) анекдот о знаменитом человеконевистнике Тимоне Афинянине, который как-то раз обратился к своим согражданам с такой речью: "Есть у меня, господа афиняне, участочек земли подле дома, и там растет смоковница, на которой уже немало из моих любезных сограждан повесилось. Так вот, я собираюсь это место застроить и решил вас всех предупредить — на тот случай, если кто желает удавиться: пусть приходит поскорее, пока дерево еще не срублено" ("Антоний", 70).

53… похожего на… клекот орлана… — Орланы — род крупных хищных птиц из семейства ястребиных; им присущ громкий лающий клекот.

Галатея Вергилия, бегущая к ветлам и исполненная при этом желанием, чтобы ее увидели… — Галатея — героиня сельской поэмы Вергилия "Буколики", грациозная и красивая девушка; здесь содержится намек на стихи:

Галатея игривая тут же

В ветлы бежит, а сама, чтобы я увидал ее, хочет

(III, 64–65; перевод С.Шервинского).

Фанданго, качуча, олё, вито и халео-де-херес избаловали нас. — Фанданго — испанский народный парный танец умеренного темпа, своего рода любовная пантомима, исполняемая под аккомпанемент гитары и кастаньет; с кон. XVIII в. вошел в балетные спектакли.

Качуча — андалусский народный танец; исполняется мужчинами и женщинами отдельно; один из его элементов — выстукивание ритма каблуками и кастаньетами; в 1830-х гг. стал популярным на балетной сцене.

Олё и вито — испанские одиночные танцы, названия которых происходят от поощрительных междометий, выкрикиваемых зрителями.

Халео — испанский женский одиночный танец, в разных провинциях Испании исполняемый по-разному (в данном случае речь идет о его исполнении, принятом в городе Херес-де-ла-Фронтера в Южной Испании).

напоминающее андалусскоеменито. — Менито (menito) — неясно, что за танец имеется здесь в виду.

54… подобно Энкеладу раздавленные тяжестью горы… — Энкелад — в древнегреческой мифологии один из гигантов, сыновей Геи — Земли, вступивших в борьбу с богами-олимпийцами за власть над миром; был сражен богиней Афиной, которая придавила его Сицилией; согласно преданию, когда Энкелад шевелится, на этом острове происходит землетрясение.

поют ее как эпиталаму. — Эпиталама — в Древней Греции свадебная песнь, исполняемая хором девушек и юношей (вместе или раздельно) перед покоями новобрачных.

55… Взяв курс на Могадор… — Могадор (соврем. Эс-Сувейра) — крупный портовый город в Марокко, на атлантическом побережье; центр одноименной провинции; основан в 814 г. до н. э. финикийскими купцами. 16 августа 1844 г. эскадра принца де Жуанвиля подвергла город бомбардированию и на короткое время оккупировала его.

57… положить несколько дуро… — Дуро — название испанской сере бряной монеты номиналом в 8 реалов (и биллонной монеты номиналом в 20 реалов).

шторы из красного дамаста… — Дамаст (камка) — шелковая узорчатая ткань.

наподобие стула Тома Диафуаруса в "Мнимом больном". — Тома Диафуарус — глуповатый ученик лекаря в комедии-балете Мольера (1622–1673) "Мнимый больной" ("Le Malade imaginaire"; 1673).

по форме напоминавший старинную корону франкских королей. — Франки — союз западно-германских племен, расселившихся в IV в. в низовьях Рейна и Шельды; передвинувшись затем на юг, они в кон. V в. покорили часть Галлии и основали Франкское государство, ставшее историческим предшественником Франции; основателем этого государства и первым официальным королем французской монархии считается предводитель франков Хлодвиг (ок. 466–511; правил с 481 г.), крестившийся ок. 498 г.

60… словно в "Роберте-Дьяволе", привидения как будто по сигналу вер нулись в свои могилы… — "Роберт-Дьявол" — опера композитора Джакомо Мейербера (настоящее имя — Якоб Либман Бер; 1791–1864) на сюжет средневековой легенды о жестоком рыцаре-разбой-нике герцоге Нормандии Роберте I (1010–1035; правил с 1027 г.), отце Вильгельма Завоевателя, прозванном Дьяволом, а затем искупившем свои грехи подвигами благочестия; либретто к опере написали Эжен Скриб (1791–1861) и Казимир Делавинь (1793–1843); премьера ее состоялась 21 ноября в 1831 г. в Париже, в Королевской академии музыки.

Здесь имеется в виду сцена из третьего акта оперы — знаменитый танец призраков монахинь, восставших из своих могил.

должен был предупредить бея Тетуана… — Бей — здесь: правитель провинции.

Геркулесовы столпы

61… Справа, то есть со стороны Африки… Обезьянья гора. — Обезьянья гора (соврем. Джебель-Муса, древн. Абила) — гора высотой 846 м на севере Марокко, один из Геркулесовых столпов.

62… начали различать побережье вплоть до Сеуты… — Сеута — портовый город на севере Африки, к востоку от Гибралтарского пролива; с 1580 г. владение Испании.

Вы помните, конечно, восхитительную комедию "Амфитрион"… — "Амфитрион" ("Amphitryon") — комедия Мольера, впервые поставленная 13 января 1668 г. в театре Пале-Рояля.

Владыка богов, влюбленный в Алкмену… — Алкмена — героиня древнегреческой мифологии и персонаж комедии "Амфитрион" Мольера, возлюбленная владыки богов Зевса (Юпитера), мать Геракла.

Амфитрион прибыл домой на следующий день… — Амфитрион — в древнегреческой мифологии фиванский полководец, сын тиринф-ского царя Алкея, внук Персея, супруг Алкмены; заглавный персонаж комедии Мольера.

63… это была Юнона. — Юнона (гр. Гера) — жена и сестра Зевса-Юпитера, верховная олимпийская богиня, дочь Кроноса и Реи; защитница собственного семейного очага, преследовавшая возлюбленных мужа и рожденных ими детей.

другого будут звать Ификлом… — Ификл — в древнегреческой мифологии сын Амфитриона и Алкмены, единоутробный брат и соратник Геракла, сопровождавший его во многих странствиях.

вторую свою ночь Амфитрион подарил другой женщине, по имени Сфенела, и эта другая женщина тоже зачала сына, который будет наречен Эврисфеем. — Эврисфей — царь Тиринфа и Микен, отцом которого был Сфенел (сын Персея и родной брат Алкея), а матерью — Никиппа; двоюродный дядя Геракла, благодаря колдовству Геры родившийся раньше его и потому как старший потомок Персея получивший царскую власть. По его приказам Геракл совершил свои двенадцать подвигов.

64… благодаря Луцине госпожа моя родила. — Луцина — римская боги-ня-родовспомогательница, одна из ипостасей Юноны.

направиться в Фивы… — Фивы — древнегреческий город в Беотии, центр Беотийского союза греческих городов с VI в. до н. э.; вырос вокруг крепости Кадмея, основанной, по преданию, Кадмом — сыном финикийского царя Агенора; в 335 г. до н. э. был полностью разрушен Александром Македонским.

Весть об этом дошла до прославленного Тиресиякоторый попеременно был то мужчиной, то женщиной… — Тиресий — персонаж древнегреческой мифологии, знаменитый слепой прорицатель; сын Эвера и нимфы Харикло, доживший до глубокой старости и сохранивший пророческий дар даже в подземном царстве. Согласно одному из вариантов мифа, в юности Тиресий был наказан богами тем, что на семь лет превратился в женщину. Испытывая Тересия, побывавшего таким образом и мужчиной, и женщиной, Гера спросила у него, кому любовь приносит больше радости — мужчине или женщине? И когда Тересий ответил, что, вне всякого сомнения, больше удовольствия любовь доставляет женщине, разгневанная Гера ослепила его, а Зевс одарил долгой жизнью и способностью провидения.

65… Гарпалик учил его искусству кулачного боя… — Гарпалик (он же Автолик) — сын Гермеса и Хионы, знаменитый разбойник, обманщик и вор, искусный кулачный боец.

Тевтар — стрелять из лука… — Тевтар — скиф, пасший стада Амфитриона, искусный лучник, обучавший юного Геракла стрельбе из лука.

Эвмолп — играть на кифаре… — Эвмолп — сын Посейдона и Хионы, фракийский царь, знаменитый музыкант.

наукам обучал его Лин… — Лин — прославленный мудрец и музыкант, обучавший Геракла чтению, письму и музыке; был убит своим нерадивым учеником, когда замахнулся на него посохом.

гимнастическим упражнениям — Кастор с Полидевком… — Имеются в виду герои древнегреческой мифологии братья-близнецы Диоскуры (сыновья Зевса и Леды): укротитель коней смертный Кастор и кулачный боец бессмертный Полидевк (рим. Поллукс), прославившиеся великими подвигами и своей дружбой.

врачеванию — Хирон… — Хирон — в древнегреческой мифологии один из кентавров, лесных демонов, полулюдей-полуконей; справедливый и мудрый наставник и воспитатель многих выдающихся героев античных мифов.

правосудию — Радамант. — Радамант — сын Зевса и Европы, славившийся своей справедливостью и давший критянам законы; переехав в Беотию, женился на Алкмене, вдове Амфитриона; после смерти стал одним из судей в подземном царстве.

Геракл, представ перед судом, обвинявшим его в убийстве Лина, сослался на один из законов Радаманта, допускавший применение силы против нападавшего, и был оправдан.

поклялся истребить их всех, начиная с Немейского льва. — Немей-ский лев — порождение чудовища Тифона и полудевы-полузмеи Эхидны, огромной величины зверь, обладавший невероятно твердой шкурой и опустошавший окрестности города Немея в Арголи-де; был задушен Гераклом, что стало первым подвигом героя на службе у царя Эврисфея.

Эта победа принесла ему… ту самую знаменитую львиную шкуру, которая стала самой важной частью его гардероба… — Считается, что Геракл постоянно носил шкуру другого льва — Киферонского, который нападал на стада Амфитриона и его соседа царя Феспия и которого герой убил еще в юности, в восемнадцатилетнем возрасте.

в краю феспийцев, у царя которых было пятьдесят две дочери. — Феспийцы — жители города Феспии в Беотии, который лежал у подножия Геликона, недалеко от Фив, был основан выходцами из Афин и получил название от имени его царя Феспия.

У царя Феспия было пятьдесят дочерей, которых ему родила Мега-меда.

навязал ему по праву старшинства известные Вам двенадцать подвигов… — Двенадцать подвигов Геракла: 1) одоление каменнокожего Немейского льва, 2) убийство многоголовой Лернейской гидры, 3) поимка Керинейской лани, совершавшей набеги на окрестные поля, и 4) свирепого Эриманфского вепря, 5) очищение Авгиевых конюшен, 6) изгнание Стимфалийских птиц, 7) одоление Критского быка, 8) расправа с фракийским Диомедом, кормившим коней человеческим мясом, 9) добыча пояса царицы амазонок Ипполиты, 10) расправа с трехтелым великаном Герионом, 11) добыча волшебных золотых яблок Гесперид, 12) выведение трехглавого пса Кербера из преисподней.

скульптурное изображение которых нам выпало счастье видеть на городской площади в Лранхуэсе. — Аранхуэс — город в Центральной Испании, в 45 км к югу от Мадрида, у места впадения реки Харамы в Тахо. В этом городе находится построенный в 1715–1752 гг. архитекторами Теодоро Ардемансом (1664–1726) и Джакомо Бонавиа (1705–1758) королевский дворец Паласьо Реаль де Аранхуэс, окруженный огромным тенистым парком.

В Египте Геракла застал врасплох Бусирис… — Бусирис — в древнегреческой мифологии царь Египта, сын Посейдона и Ли-сианассы, приносивший Зевсу человеческие жертвы и убитый у алтаря Гераклом.

на краю Земли встречает Антея, сына богини Земли… — Антей — в древнегреческой мифологии сын Посейдона и Геи, богини Земли; великан, который обитал в Ливии и уничтожал чужеземцев, вызывая их на борьбу; славился непобедимостью, но был неуязвим лишь до тех пор, пока прикасался к матери-Земле; Геракл одолел его, оторвав от земли и задушив в воздухе.

предстоит сражаться не с… Лернейской гидрой, не с Эриманфским вепрем или Стимфалийскими птицами… — Лернейская гидра — чудовищная девятиголовая змея, порождение Тифона и Эхидны; обитала в болоте у города Лерны в Арголиде и опустошала окрестности. Победить гидру Гераклу помог его племянник и возница Иолай.

Эриманфский вепрь — огромный кабан, обитавший на горе Эри-манф в Аркадии и опустошавший окрестности города Псофиса. Стимфалийские птицы — птицы с медными клювами и медными перьями, стаями гнездившиеся возле города Стимфала в Аркадии; свои перья они сбрасывали на землю как дротики и убивали ими людей и животных, а своим ядовитым пометом губили урожай. Геракл спугнул птиц медными трещотками, которые ему дала Афина, а затем часть их перебил из лука, после чего остальные улетели.

и сегодня еще зеленеет оазис Аммона. — В оазисе Аммона (соврем, оазис Сива), расположенном в Ливийской пустыне, к западу от Нила, в древности находился оракул Зевса-Аммона.

издалека он видит Атланта, этого старого мятежного титана… — Атлант — в древнегреческой мифологии титан, сын Иапета и Климены, брат Прометея; после поражения титанов был приговорен поддерживать на крайнем западе земли небосвод.

Титаны — боги старшего поколения, власть которых над миром была свергнута богами-олимпийцами.

три золотых яблока из сада Гесперид… — Геспериды — см. при-меч. кс. 13.

67… зато Сицилия соединялась с Калабрией. — Сицилия — самый крупный остров в Средиземном море, территория Италии; от Калабрии отделена Мессинским проливом, в самом узком месте имеющем ширину около 3 км.

Калабрия — гористая область на юге Италии, южная часть Апеннинского полуострова, омываемая Тирренским и Ионическим морями.

горная цепь, сохранившаяся в преданиях древнего мира под названием Атлантиды… — Атлантида — см. примеч. к с. 13.

68… Мессина отделилась от Калабрии. — Мессина (древн. Мессана) — город и порт на северо-восточном берегу Сицилии, основанный около 730 г. до н. э. греческими пиратами; расположен на западном берегу Мессинского пролива.

одолел Пиренеи, перешел Рону, перешагнул через Альпы, миновал Лигурию… — Пиренеи — горная система на юго-западе Европы, в Испании, Франции и Андорре, между Бискайским заливом и Средиземным морем; отделяет Пиренейский полуостров от Средней Европы; высота ее до 3 404 м.

Рона — река в Швейцарии и Франции, длиной 812 км; берет начало из Ронского ледника в Лепонтинских Альпах, протекает через Женевское озеро и по Ронской низменности, впадает в Лионский залив Средиземного моря.

Альпы — самая высокая и самая значительная горная система в Западной Европе; тянется выпуклой к северо-западу дугой от Средиземного моря до Среднедунайской равнины; длина ее составляет около 1 200 км, а ширина доходит до 260 км; поперечной долиной между Боденским озером и озером Комо разделяется на более высокие Западные Альпы (высота до 4 807 м) и более низкие Восточные Альпы (высота до 4 049 м).

Лигурия — область на северо-западе Италии, на берегу Генуэзского залива Лигурийского моря; главный город — Генуя.

возвратился в Грецию, дав по дороге жизнь двум народам: баскам и галатам. — Баски — народ, проживающий в Северной Испании и, в значительно меньшем количестве, в сопредельных районах Юго-Западной Франции; единственный из западноевропейских народов, не относящийся к индоевропейской группе; баски говорят на особом языке, не связанном ни с одной известной языковой семьей. Галаты — кельтские племена, которые вторглись в III в. до н. э. в Малую Азию и обосновались в ее центральной области, названной по их имени Галатией (главный город Анкира — соврем. Анкара) и в 25 г. до н. э. обращенной в римскую провинцию.

Англичане в Испании

существовал ли один Геракл, как говорит Гесиод, или их было три, как утверждает Диодор, или даже шесть, по словам Цицерона… — Гесиод (VIII–VII вв. до н. э.) — исторически первый известный поэт Древней Греции; автор поэм "Труды и дни", "Теогония" ("Родословная богов"), в которой была предпринята попытка привести в систему разноречивые эпические сказания о богах, а также "Щит Геракла".

О происхождении Геракла поэт рассказывает в "Теогонии": Мощную силу Геракла на свет породила Алкмена,

В жаркой любви сочетавшись с Кронидом, сбирающим тучи. (943–944; перевод В.Вересаева.)

Диодор Сицилийский (ок. 90—ок. 30 до н. э.) — древнегреческий историк, уроженец Сицилии, долго живший в Риме; автор "Исторической библиотеки", в которой использованы труды, не сохранившиеся до нашего времени; из ее 40 книг до нас дошли книги I–V и XI–XX.

Диодор различает трех Гераклов: египетского Сома, жившего за десять тысяч лет до Троянской войны; критского Дактиля, колдуна и знатока военного искусства, учредившего олимпийские игры; греческого Геракла, сына Зевса и Алкмены (III, 74).

Цицерон, Марк Туллий (106—43 до н. э.) — древнеримский политический деятель, писатель, адвокат и оратор, прославившийся своим красноречием.

Приведенная в тексте цитата (довольно неточная) взята из сочинения Цицерона "О происхождении богов" ("De Natura Deorum"; III, 42).

Геракл греческий, сын Юпитера и Лиситеи… — Лиситея — дочь Океана, одна из возлюбленных Зевса.

Геракл идейский, Дактиль… — Дактили (гр. daktilos — "палец") — демонические существа, спутники богини Реи, супруги Крона и матери Зевса; согласно мифам, когда Рея рожала Зевса, ее муки были настолько нестерпимы, что она вдавила свои пальцы в землю, и из земли выросли Дактили: пять женщин из правой руки и пять мужчин из левой. Дактили-мужчины, подвизавшиеся в заклинаниях, обрядах посвящения и мистериях, обитали на горе Ида на Крите; того из них, кто соответствовал большому пальцу, звали Геракл (остальных — Пеон, Эпимед, Иасий и Акесид).

Геракл тирский, отец нимфы Карфагены… — Имеется в виду Мелькарт (финик, "царь города") — верховный бог финикийского города Тир, почитавшийся во всей Финикии и за ее пределами как покровитель мореплавания и предводитель финикийской колонизации Средиземноморья. Его легендарные подвиги весьма напоминают подвиги сына Зевса и Алкмены.

Приведем подлинныеслова Цицерона: "Quartus Iouis est et Asteriae, Latonae sororis, qui Tyri maxime colitur, cuius Carthaginem filiam ferunt" (лат. "Четвертый был сын Юпитера и Астерии, сестры Лато-ны, которого особенно чтили в Тире, утверждая, что Карфагена — его дочь").

пятьдесят три, как уверяет Варрон… — Варрон, Марк Теренций (116—27 до н. э.) — крупнейший римский ученый-энциклопедист; занимался историей литературы, языкознанием, сельским хозяйством, историей и философией; по некоторым сведениям, написал более 70 научных трактатов.

Варрона цитирует в своих комментариях к "Энеиде" живший в IV в. римский ритор и грамматик Мавр Сервий Гонорат (VIII, 564).

вместе с современными эвгемеристами… — Эвгемеризм — рационалистическая доктрина, объясняющая происхождение религии посмертным или прижизненным обожествлением знаменитых или наделенных властью людей.

всего лишь Бел, Белое, Баал или Солнце… — Баал, Бел, Белое — различные транскрипции имени общесемитского верховного божества, бога солнечного света и творца мира.

его двенадцать подвигов — это двенадцать знаков зодиака… — Зодиак — совокупность двенадцати созвездий, расположенных по большому кругу небесной сферы, по которому Солнце совершает свой годовой путь; их названия: Овен, Телец, Близнецы, Рак, Лев, Дева, Весы, Скорпион, Стрелец, Козерог, Водолей, Рыбы.

69… туман стелетсяне над Альхесирасом… — Альхесирас — небольшой портовый город на юге Испании, на Средиземном море, в Андалусии, в провинции Кадис; расположен в 10 км к западу от Гибралтара, на другом берегу Альхесирасской бухты.

Англичане вывели далию, которая пахнет гвоздикой. — Далии (русское название — георгины) — род многолетних травянистых растений семейства сложноцветных; их родина — Мексика и Гватемала; разводятся ради крупных и ярких цветов; названы в честь шведского ботаника Андреаса Даля (1751–1789); в России получили название по имени петербургского ученого Иоганна Готлиба Георги (1729–1802).

посмотрите на быков из графства Дарем… — Дарем — графство на северо-востоке Англии; административный центр — город Дарем.

Здесь имеется в виду мясная порода "шортхорн" крупного рогатого скота, выведенная около 1783 г. в графстве Дарем и распространившаяся затем по всему миру.

70… первому лорду адмиралтейства снится… — Первый лорд адмиралтейства — звание военно-морского министра Великобритании с 1628 по 1964 гг.; в 1846–1849 гг. им был Джордж Эден, первый граф Окленд (1784–1849.

о сооружении нового горнверка. — Горнверк — вспомогательная фортификационная постройка из двух полубастионов, соединенных куртиной; служила для увеличения глубины обороны крепости; впервые стала применяться в Голландии в кон. XVI в.

награда в 2 000 фунтов стерлингов, то есть в 50 000 франков. — Фунт стерлингов — основная денежная единица Англии, равная до второй пол. XX в. 20 шиллингам; первоначально существовал только в виде счетных денег и равнялся одному фунту чистого серебра, основной же монетой был серебряный пенс, весивший 1/240 часть фунта; денежным знаком стал фактически с 1694 г., после выпуска Английским банком соответствующих банкнот; в XIX в. ходили также золотые фунты — соверены.

71… Нас всех могут отправить на понтоны или сослать в Ботани-Бей. — Понтоны (блокшивы) — старые списанные суда, стоявшие на мертвых якорях в портах и использовавшиеся как плавучие тюрьмы и склады.

Ботани-Бей — залив на восточном берегу Австралии, неподалеку от Сиднея, с 1788 г. ставший по решению британского правительства местом ссылки преступников.

курсирующий между Лиссабоном и Валенсией… — Лиссабон — город и порт на атлантическом побережье Пиренейского полуострова; с 1255 г. столица Португалии.

Валенсия — крупный портовый город на юго-востоке Испании, на берегу Средиземного моря; административный центр одноименной провинции; основан в 138 г. до н. э.

с заходом в Кадис, Гибралтар и Малагу. — Малага — древний портовый город на юге Испании, в Андалусии; основан в XI в. до н. э.; административный центр одноименной провинции.

72… пост шотландцев, который на расстоянии выглядел весьма живописно… — Имеется в виду шотландские стрелки, составлявшие части английской армии и носившие в XIX в. весьма живописную национальную форму, которая включала короткую клетчатую юбку (кильт).

73… Где ты, Офелия, прошла в печали… — Офелия — героиня трагедии Шекспира "Гамлет, принц Датский" (1601); возлюбленная заглавного героя, сошедшая с ума от любви.

75… Клитандр нежданный делал все что мог… — Клитандр — персо наж нескольких пьес Мольера ("Жорж Данден, или Одураченный муж", "Ученые женщины", "Любовь-целительница"); влюбленный молодой человек.

Гибралтар

78… существует лишь в романах Вальтера Скотта… — Скотт, Валь тер (1771–1832) — английский писатель и поэт; создатель жанра исторического романа; собиратель и издатель памятников шотландского фольклора; автор исторических и историко-литературных трудов; в XIX в. его романы пользовались в Европе огромной популярностью.

глыба высотой в полторы тысячи футов… — Высота скалы Гибралтара составляет 425 м.

На первый взгляд это лежащий у кромки воды сфинкс… — Сфинкс — в Древнем Египте статуя фантастического существа, воплощающая царскую власть: лежащий лев с человеческой головой (обычно с лицом правящего фараона) или с головой фантастического животного; статуи сфинксов ставились вдоль дорог к храмам.

горошины, которыми усыпан его нос, подобно носу Цицерона… — Прозвище рода Туллиев "Цицерон" от лат. cicero ("горошина") объясняют тем, что у кого-то из предков оратора была бородавка на носу (по другому предположению, нос у первого носителя этого прозвища был широкий, приплюснутый и с бороздкой, как в горошине).

79… Мальчик с пальчик одолжил нам свои сапоги… — Имеются в виду сапоги-скороходы, которые заглавный герой сказки Ш.Перро стащил у Людоеда.

запили все это элем и портером… — Эль — английское светлое пиво верхового брожения.

Портер — английское темное пиво верхового брожения; обладает характерным винным привкусом и сильным ароматом солода.

попросили по стакану малаги… — Малага — ликерное десертное вино, изготовляющееся из винограда сорта педро-хименес и москатель, который выращивается в окрестностях Малаги.

безупречный чай: чистейший некое с белыми ворсинками. — Пекое (пекой) — высокосортный байховый чай, который изготовливают из нераспустившихся чайный почек (типсов) и самых молодых листьев, покрытых белыми и золотистыми ворсинками.

в доме у г-на Ротшильда… — Ротшильды — династия финансовых магнатов, ведущая начало от банкира Мейера Ротшильда (1743–1812) из Франкфурта-на-Майне, потомки которого обосновались в Лондоне, Париже и Вене. Здесь, вероятно, имеется в виду "парижский" Ротшильд — Якоб (1792–1868).

как в Ботаническом саду… — Ботанический сад — научно-исследовательское и учебное заведение в Париже, включающее в себя Музей естественной истории, зверинец и коллекции растений; создан в кон. XVIII в. на базе собственно ботанического сада, основанного в 1626 г.

не встретились ни с Карлом Мартеллом, ни с Фердинандом… — Карл Мартелл (от фр. marteau — "молот"; 688–741) — фактический правитель государства франков с 715 г. при последних Меровингах, майордом из рода Каролингов; одержал ряд блестящих побед, важнейшей из которых была победа в сражении при Пуатье 4 октября 732 г., приостановившая продвижение арабов в Западную Европу. Фердинанд — имеется в виду либо кастильский король Фердинанд III Святой (ок. 1199–1252; правил с 1230 г.), освободивший от мусульман почти весь юг Испании, либо завершивший Реконкисту Фердинанд II Арагонский (см. примеч к с. 34).

80… священными, подобно… ибисам в Египте. — Имеются в виду т. н. священные ибисы (Threskiornis aethiopicus) — птицы семейства ибисовых, считавшиеся священными в Древнем Египте и служившие там символом Тота, бога мудрости и правосудия; обитают в Африке, южнее Сахары, и на Мадагаскаре.

играл роль звездочета Лафонтена. Счастье еще, что в Гибралтаре нет колодцев. — Лафонтен, Жан де (1621–1695) — знаменитый французский поэт-сатирик, автор "Басен" (книги I–VI были изданы в 1668 г., VII–XI — в 1678 г., XII — в 1694 г.) и озорных "Сказок и рассказов в стихах" (1664–1667), запрещенных правительством; писал также поэмы и комедии; сочинения его, составившие более десяти томов, служат своеобразной проповедью житейской мудрости и отличаются красотой поэтического языка и высокой художественностью.

Здесь имеется в виду басня Лафонтена "Звездочет, упавший в колодец" ("LAstrologue, qui se laisse tomber dans un puits"; II, 13), сюжет которой позаимствован автором у Эзопа. В основе ее лежит рассказанное Платоном предание о том, как знаменитый греческий философ Фалес Милетский (ок. 624—ок. 546), наблюдая звезды и глядя вверх, упал в колодец, не заметив его у себя под ногами.

серым и неспокойным, как Ла-Манш. — Ла-Манш — пролив между южным побережьем Великобритании и северо-западным побережьем Франции; вместе с проливом Па-де-Кале соединяет Северное море с Атлантическим океаном; длина его составляет 578 км, а наименьшая ширина равна 32 км.

зовут его сэр Роберт Вильсон. — Вильсон, Роберт Томас (1777–1849) — английский генерал, военный дипломат и писатель, участник наполеоновских войн; в 1812 г. представитель Англии при штабе русской армии; в 1842–1849 гг. губернатор Гибралтара.

81… Эхо катастрофы при Ватерлоовсе еще не смолкало в мире… —

См. примеч. к с. 17.

"Нортумберленд" покидал берега Англии, унося на Святую Елену растерявшегося гения… — "Нортумберленд" — 74-пушечный английский линейный корабль, доставивший Наполеона 16 октября 1815 г. на остров Святой Елены; был спущен на воду в 1798 г. и назван по имени графства в Северной Англии (это был четвертый корабль английского военно-морского флота, носивший такое название); с 1827 г. стоял на мертвом якоре и использовался как лазарет, а в 1850 г. был списан.

Отсутствовавший три месяца Людовик XVIII только что вернулся в Тюильри, держа в руках проскрипционный список. — Людовик XVIII (1755–1824) — король Франции с 1814 по 1815 и с 1815 по 1824 гг.; до восшествия на престол носил титул графа Прованского; в начале Великой Французской революции эмигрант; после казни в 1793 г. его старшего брата, Людовика XVI, провозгласил себя регентом при малолетнем племяннике, которого роялисты считали законным королем Франции Людовиком XVII, а после сообщения о его смерти в 1795 г. — французским королем; взойдя на престол, сумел понять невозможность полного возвращения к дореволюционным порядкам и старался несколько уравновесить влияние ультрароялистов.

Время вторичного царствования Наполеона, "Сто дней", Людовик XVIII провел в Бельгии, в городе Генте.

Тюильри — королевский дворец в Париже, построенный в сер. XVI в. по указанию вдовствующей королевы Екатерины Медичи рядом с Лувром и составлявший вместе с ним единый ансамбль; получил свое название от находившихся ранее на его месте небольших кирпичных (или черепичных) заводов (фр. tuileries); с осени 1789 г. — резиденция французских монархов; в 1871 г., во время боев коммунаров с версальцами, был уничтожен пожаром. Проскрипции (лат. proscriptio) — в политической борьбе I в. до н. э. в Древнем Риме списки подозрительных лиц, объявленных вне закона; лицо, занесенное в проскрипционный список, могло быть безнаказанно убито, а его имущество подлежало конфискации. В переносном смысле — политические преследования.

То были имена Лабедуайера, Нея и Лавалетта. — Лабедуайер, Шарль Анжелик Юше, граф де (1786–1815) — французский офицер, участник наполеоновских войн; во время Ста дней одним из первых перешел со своим полком на сторону императора, стал его адъютантом, получил чин генерал-лейтенанта и звание пэра Франции; после второго отречения Наполеона, намереваясь бежать за границу, вернулся в Париж, чтобы проститься с семьей, был арестован, судим и 19 августа 1815 г. расстрелян.

Ней, Мишель, герцог Эльхингенский, князь Москворецкий (1769–1815) — маршал Франции (1804); сын бочара, в 1788 г. поступивший рядовым на военную службу и уже в 1796 г. ставший бригадным генералом; принимал участие в многочисленных сражениях, проявляя блестящие воинские способности; за битву при Бородине получил звание князя Москворецкого; после взятия союзниками Парижа уговорил императора подписать отречение. Людовик XVIII назначил его членом военного совета, пэром Франции и в период Ста дней поручил ему возглавить военные действия против Наполеона; Ней, дав обещание доставить "узурпатора в железной клетке", тем не менее перешел на сторону Наполеона и участвовал в сражении при Ватерлоо; после поражения скрывался в Оверни, был там арестован и привезен в Париж, где его судила Палата пэров, поскольку военный суд признал себя некомпетентным в решении его участи; был признан виновным в государственной измене и расстрелян 7 декабря 1815 г. на площади Обсерватории в Париже.

Лавалетт, Антуан Мари Шаман, граф де (1769–1830) — французский офицер и административный деятель; адъютант Бонапарта после сражения при Арколе (1796); в 1798 г. женился на племяннице супруги Бонапарта — Эмилии де Богарне; с 1804 г. глава почтового ведомства, отставленный Бурбонами; утром 20 марта 1815 г., за несколько часов до вступления Наполеона в Париж, самочинно занял этот пост, за что после падения императора был арестован (9 июля), судим и приговорен к казни (21 ноября), но бежал (20 декабря) из тюрьмы, обменявшись одеждой с женой, которая осталась в заключении; в 1822 г. был помилован; оставил мемуары. Палата пэров — высшая палата французского парламента, учрежденная в соответствии с хартией 1814 г.; одновременно была судом для высших государственных деятелей, совершивших должностные преступления; назначалась королем и состояла из титулованной аристократии; просуществовала до революции 1848 г.

смерть на эшафоте Гревской площади… — Гревская площадь, одна из самых старых в Париже, известна с XII в.; находится на правом берегу Сены, рядом с ратушей; в настоящее время называется площадью Ратуши; до нач. XX в. служила местом публичных казней.

Людовик Желанный счел такую милость чрезмерной… — Людовик Желанный — прозвище Людовика XVIII.

римлянкой девятнадцатого столетия оказалась г-жа де Лава-летт. — Госпожа де Лавалетт — Эмилия Луиза де Богарне (1781–1855), с 1798 г. супруга графа де Лавалетта; племянница императрицы Жозефины: дочь Франсуа де Богарне (1756–1846), родного брата ее первого мужа; придворная дама императрицы; после осуществленного с ее помощью бегства мужа (20 декабря 1815 г.) находилась в заключении целый месяц (до 23 января 1816 г.) и лишилась рассудка.

82… она пришла отужинать с осужденным и привела с собой дочь. —

Имеется в виду Жозефина де Лавалетт (1802–1886), впоследствии баронесса де Форже и многолетняя любовница художника Эжена Делакруа; единственный ребенок четы Лавалетт. (13 октября 1815 г., во время суда над мужем, Эмилия де Лавалетт родила мертворожденного ребенка, что оказало негативное влияние на ее психику.)

вышел из тюрьмы Консьержери… — Консьержери — замок в самом центре Парижа, на левом берегу Сены, на острове Сите; был построен в нач. XIV в. как резиденция консьержа — важного сановника королевского двора в средние века, представлявшего затем исполнительную власть Парижского парламента; в годы Революции был превращен в тюрьму для государственных преступников; с нач. XIX в. часть Дворца правосудия, ныне музей.

Ожидавший во дворе портшез унес их. — Портшез — крытые носилки в виде кресла с длинными шестами, держась за которые, его поднимают и несут носильщики; в средние века распространенное средство передвижения европейской аристократии.

доставили двух женщин на набережную Орфевр, к началу маленькой улочки Арле. — Набережная Орфевр находится на южной стороне острова Сите.

Улица Арле пересекает остров Сите с западной стороны Дворца правосудия, соединяя набережную Орфевр с набережной Орлож, расположенной на северной стороне острова; названа по имени Ашиля де Арле, графа де Бомона (1536–1619), председателя Парижского парламента.

около 15 января разнесся слух, что Лавалетт спасся и покинул не только Париж, но и Францию. — Лавалетт бежал из Парижа 6 января 1816 г., переодевшись в английскую форму; ему помогали покинуть Францию английские офицеры Майкл Брюс, Хатчинсон и Роберт Вильсон; три недели перед этим он скрывался в здании министерства иностранных дел.

расстался с ним лишь в Монсе… — Моне (флам. Берген) — город в Бельгии, в провинции Эно, недалеко от французской границы. Лавалетт добрался до Монса И января 1816 г., а оттуда переехал в Баварию.

Пленники

83… высились горы мыса Негро… — Кабо Негро — мыс в 15 км к севе ро-востоку от Тетуана.

Всем памятны героическое сражение при Сиди-Брагиме и тот отклик, какой оно нашло в сердцах французов. — 22–25 сентября 1845 г. в бою у небольшой мечети Сиди-Брагим на северо-западе Алжира, недалеко от марокканской границы, многотысячное войско эмира Абд эль-Кадера полностью уничтожило французский отряд, состоявший из 60 конников 2-го гусарского полка и 350 пехотинцев 8-го стрелкового батальона.

Из всех пленников самым значительными был г-н Курби де Ко-ньор, командир гусарского эскадрона. — Курби де Коньор, Пьер Луи (1799–1862) — французский офицер, отличившийся на войне в Алжире, где он служил с 1844 г.; во время сражения при Сиди-Брагиме, имея чин майора, командовал эскадроном 2-го гусарского полка; впоследствии был произведен в бригадные генералы (1852).

Кровавая бойня у Мулуи… — 24 апреля 1846 г. в мусульманском лагере на берегу Мулуи по приказу одного из помощников Абд эль-Кадера, халифа Мустафы бен Тамина, было убито более 250 французских пленных, среди которых находились и взятые в плен в сражении при Сиди-Брагиме; во время этой бойни спаслось лишь около 15 человек.

Уэд-Мулуя (Мулуйя) — река в восточной части Марокко, берущая начало несколькими истоками в горах Среднего Атласа и впадающая в Средиземное море к востоку от мыса Трес-Форкас, недалеко о границы с Алжиром; длина ее около 520 км.

о которой столь красочно поведал трубач Роллан… — Роллан, Гийом (ок. 1821–1915) — французский солдат-горнист, участник сражения при Сиди-Брагиме; чудом избежал гибели у Мулуи и вернулся к своим 17 мая 1846 г.; 21 августа того же года был награжден орденом Почетного легиона, а в 1913 г. стал офицером этого ордена.

84… написал коменданту Мелильи… — Мелилья — укрепленный портовый город в Северной Африке, на Средиземном море; испанский полуанклав на территории Марокко; владение Испании с 1497 г.

В 1839–1847 гг. управителем Мелильи был дон Деметрио Мария де Бенито-и-Эрнандес.

доложил об этом губернатору Орана. — Губернатором провинции Оран в это время был генерал Ламорисьер (см. примеч. к с. 223).

85… доктор Кабас, храбрый и милейший молодой человек… — Биографических сведений об этом военном враче (Cabasse), служившем в 41-м линейном пехотном полку, найти не удалось.

86… отправил… посланца к вождю бени-буйафаров… — Сведений о таком племени (Beni-Bouillafars) найти не удалось.

приглашал его незамедлительно явиться в дейру… — Дейра — стан семьи кочевников; в данном случае имеется в виду стан Абд эль-Кадера.

установить посредством баланселлы… — Баланселла — парусногребное рыбацкое судно с одной мачтой и латинским парусом, распространенное на юге Италии, Франции и Испании.

службу связи между Мелильей и Джема-р'Азуатом. — Джема-р'Азуат (Djema-rAzouat) — имеется в виду Джемаа эль-Газауэт (Djemaa el-Ghazaouet — араб. "Логово разбойников"), французский военный лагерь у морской бухты рядом с марокканской границей, созданный в декабре 1844 г. и послуживший основой построенного на его месте в соответствии с королевским указом от 26 декабря 1846 г. города, который в честь одного из сыновей Луи Филиппа, герцога Немурского, получил наименование Немур, а после обретения Алжиром независимости стал именоваться Газауэт.

88… более несчастливые, чем сестрица Анна… — Сестрица Анна — персонаж сказки "Синяя Борода" Ш.Перро; когда Синяя Борода готовится убить свою последнюю жену, ее сестра Анна высматривает скачущих им на помощь братьев.

во времена халифа Гарун ар-Рашида… — Гарун ар-Рашид (ок. 766–809) — пятый багдадский халиф из династии Аббасидов, правивший с 786 г.; покровитель искусств и литературы, воспетый многими поэтами мудрый правитель; сохранились легенды о том, как он ходил переодетым по улицам ночного Багдада, чтобы узнать подлинные нужды простых людей.

Мелилья

владение графа Хулиана… — Граф Хулиан — согласно легендарной версии вторжения арабских завоевателей в Испанию в 711 г., вестготский наместник Сеуты и Танжера, который помог завоевателям, чтобы отомстить вестготскому королю Родриго (Родерих; правил в 710–711 гг.) за бесчестье своей дочери Флоринды, прозванной впоследствии Ла Кавой.

89… более продолжительная осада, чем осада Трои… — Троя (Или-он) — древний город на северо-западе Малой Азии, основанный на рубеже IV и III тыс. до н. э.; являлся важным политическим и экономическим центром региона, а во II тыс. до н. э. — столицей самостоятельного царства; получил известность благодаря древнегреческим мифам и эпическим поэмам Гомера, посвященным т. н. Троянской войне — осаде и разрушению города ополчением героев Греции в кон. XIII — нач. XII в. до н. э. Эти предания были в основном подтверждены археологическими раскопками кон. XIX и в 30-х гг. XX в.

Согласно Гомеру, осада Трои длилась более девяти лет:

Девять лет мы, ахейцев сыны, воевали под Троей.

В год же десятый, как город высокий Приама мы взяли,

Морем домой мы отплыли…

("Одиссея", XIV, 240–242; перевод В.А.Жуковского.)

ограбили же генерала Кавеньяка… — Кавеньяк, Луи Эжен (1802–1857) — французский генерал и политический деятель; с 1832 г. принимал участие в завоевании Алжира и в 1844 г. получил первый генеральский чин; после Февральской революции 1848 года генерал-губернатор Алжира, отличавшийся варварскими методами ведения войны; с 17 мая 1848 г. военный министр, с исключительной жестокостью подавивший Июньское восстание 1848 г. парижских рабочих; глава исполнительной власти (24 июня—20 декабря 1848 г.).

91… его звали дон Луис Каппа… — Сведений об этом персонаже (Luis Сарра) найти не удалось.

92… на косе Бастинга состоится обмен… — Вероятно, имеется в виду протяженная коса к юго-востоку от Мелильи.

93… В числе выкупленных пленных были: подполковник Курби де Коньор; лейтенант Ларразе; младший лейтенант Тома; доктор Кабас; лейтенант Марен из 15-го полка легкой пехоты; сержант Барбю из 2-го гусарского полка; Тестар, гусар; Мец, гусар; Тротте, стрелок из 8-го батальона; Мишель, стрелок из 41-го линейного пехотного полка… — Майор Курби де Коньор получил повышение в чине, находясь в плену.

Жером Ларразе и Мари Франсуа Тома служили в 8-м стрелковом батальоне.

Военный врач Кабас служил в 41-м линейном пехотном полку. Лейтенант Марен — командир отряда из 200 человек, 27 сентября 1845 г., через несколько дней после сражения у мечети Сиди-Бра-гима, без боя сдавшегося близ города Айн-Темушент эмиру Абд эль-Кадеру и сложившего к его ногам оружие.

Пьер Огюст Барбю позднее командовал эскадроном 5-го гусарского полка в Мексике.

Луи Тестар и Матиас Мец служили во 2-м гусарском полку.

Джема-р’Азуат

94… проходили мимо островов Зафаринес… — Острова Зафаринес (Чафаринас) — группа из трех мелких островов (Конгресо, Изабеллы II и Дель-Рей) у побережья Марокко, в 48 км к востоку от Мелильи; с января 1848 г. владение Испании.

поставил сигнальщика на фор-марсель. — Фор-марсель — прямой парус, ставящийся на второй снизу рее парусного судна на первой от носа мачте (фок-мачте).

на уровне бухты Маллуенас. — Этот топоним (Malluenas) идентифицировать не удалось.

обогнуло мыс Тресфоркас. — Кабо Трес-Форкас (араб. Рас Тлета Мадари) — мыс на побережье Северной Африки.

Нашим глазам предстало устье М’Луйи… — Имеется в виду река Мулуя.

После уэда М'Луйя появился мыс Милония… — Милония — мыс восточнее устья Мулуи, близ приморского города Марса-бен-Ме-хиди.

тот самый мыс, на который генерал Кавеньяк загнал арабское племя бени-снассен, обманувшее полковника Монтаньяка… — Бени-снассен — воинственные племена, обитавшие в горах Бени-Снас-сен, к юго-западу от Джемаа эль-Газауэта.

Монтаньяк, Люсьен де (1803–1845) — французский офицер, с 1836 г. служивший в Африке; подполковник (1844); в 1845 г. командующий военным лагерем в Джемаа эль-Газауэте; 21 сентября 1845 г., получив известие о возможном нападении эмира Абд эль-Кадера на соседние племена, находившиеся в союзных отношениях с французами, решил выступить в их защиту и с отрядом в 450 человек попал в засаду; почти все его солдаты были убиты, а он погиб в числе первых; уже после его гибели 80 уцелевших во время боя карабинеров укрылись в небольшой мечети Сиди-Брагим и, не имея ни воды, ни провизии, ни боеприпасов, в течение двух дней мужественно сопротивлялись яростным атакам арабов.

95… места двух памятных событий, равных Фермопилам и Марафону… — Фермопилы (букв. "Теплые ворота") — ущелье в Центральной Греции, между горным отрогом Каллидром и южным болотистым побережьем Малийского залива, длиной около 7 км; в древности важнейший стратегический пункт между Северной и Центральной Грецией. В 480 г. до н. э., во время греко-персидских войн (500–449 до н. э.), там произошло сражение между армией царя Ксеркса и союзными войсками греческих городов-государств во главе со спартанским царем Леонидом (ок. 508–480 до н. э.; царь с 488 г. до н. э.). После того как персы обошли Фермопилы, Леонид приказал своим войскам отступить, а сам во главе трехсот спартанских воинов остался защищать проход через ущелье. После героического сопротивления все они погибли.

Марафон — селение на берегу Марафонского залива Эгейского моря, в 42 км к северо-востоку от Афин. Там 13 сентября 490 г. до н. э., во время греко-персидских войн 500–449 гг. до н. э., афинские войска нанесли поражение персидской армии.

в ней находился комендант порта. — Комендантом порта Джемаа эль-Газауэт с 1845 г. был капитан-лейтенант Корнийон.

лично известить генерала д'Арбувиля о счастливой развязке драмы… — Луаре д'Арбувиль, Франсуа Эме Фредерик (1798–1850) — французский офицер, бригадный генерал (1841), дивизионный генерал (1847); в 1830 г. в чине майора участвовал в захвате Алжира; воевал там также в 1838–1847 гг.

96… Один был командир эскадрона Пико, другой — полковник Трамбле. — Этих персонажей (Picault и Tremblay) идентифицировать не удалось.

встретился полковник Мак-Магон… — Мак-Магон, Мари Эдм Патрис Морис (1808–1893) — французский военный и политический деятель, по происхождению ирландец; начав военную службу в Алжире в 1830 г., оставался там до 1854 г.; в 1845 г. был произведен в полковники, а в 1848 г. — в бригадные генералы; участник Крымской войны (1853–1856) и Австро-итало-французской войны 1859 г.; в 1859 г. получил звание маршала и титул герцога Маджент-ского; в 1864–1870 гг. генерал-губернатор Алжира; в 1870 г., во время Франко-прусской войны, капитулировал во главе 100-тысячной французской армии при Седане; командовал войсками, подавившими Парижскую Коммуну (май 1871 г.); президент Третьей республики (1873–1879).

посетить могилу отважного капитана Жеро, героя сражения у марабута Сиди-Брагим… — Оскар де Жеро (7—1845) — французский офицер, капитан 8-й роты 8-го батальона орлеанских стрелков; командовал отрядом французских карабинеров, укрывшихся в мечети Сиди-Брагим и героически оборонявшихся там в течение двух дней в сентябре 1845 г.

Марабут — здесь: у мусульман Северной Африки гробница святого отшельника, небольшая мечеть над его могилой.

97… Могила капитана Жеро находится в долине уэда Зири…на том самом месте, где он был найден мертвым среди тел его товарищей. — Капитан Жеро, вместе со своими товарищами вырвавшийся из окружения, был убит на берегу уэда эль-Мерса, в 2 км от Джемаа эль-Газауэта, берберами из племени улед-зири.

Джема-р'Азуат окружают те самые предательские племена бени-снассен, сухалиасов и улед-зири… — Улед-зири — племя, обитавшее в горах Улед-Зири к юго-западу от Газауэта.

98… тому ветру, который кружил листья Кумской сивиллы… — Сивиллы (или сибиллы) — легендарные прорицательницы древности. Из сивилл особенно славилась Кумекая сивилла, оставившая т. н. Сивиллины книги, которые использовались в Древнем Риме для официальных гаданий.

Согласно Вергилию, сивилла записывала свои пророчества на древесных листьях:

Ты под скалою найдешь пророчицу, что в исступленье Людям вещает судьбу, письмена же листьям вверяет;

Все предсказанья свои записав на листьях древесных,

Дева их в гроте глухом оставляет, сложив по порядку,

Должной чредою они до тех пор лежат неподвижно,

Не повернется пока дверная ось и не сдвинет Листья с мест ветерок, отворенной поднятый дверью.

Но не желает ловить по пещере летящие листья,

Ни разложить по местам, ни собрать вещания дева… ("Энеида", III, 443–450; перевод С.Ошерова под редакцией Ф.Петровского.)

Сиди-Брагим

…от имени Трари, вождя сухалиасов. — Этого вождя (каида) звали Мохаммед эль-Трари.

передовые посты состояли из двух или трех блокгаузов… — Блокгауз — оборонительное сооружение для ведения кругового ружейного огня.

8-й батальон орлеанских стрелков… — Орлеанские стрелки — батальоны легкой пехоты, формировавшиеся наследником престола герцогом Орлеанским в соответствии с королевским указом от 28 сентября 1840 г.; 8-й батальон был сформирован 1 ноября 1840 г.

99… Эти офицеры были: полковник Монтаньяк; командир батальона

Фроман-Кост; командир эскадрона Курби де Коньор; заместитель командира батальона Дютертр; капитан де Шаржер; капитан Жеро; капитан Бюргар; капитан Жантий де Сент-Альфонс; лейтенант Клейн, лейтенант де Раймон, лейтенант Ларразе, аджюдан Тома и доктор Розагути. — Фроман-Кост, Франсуа (1807–1845) — майор, командир 8-го стрелкового батальона с января 1842 г.

Дютертр, Луи (7—1845) — капитан, заместитель командира 8-го батальона; уроженец Кале.

Шаржер (7—1845) — командир 6-й роты 8-го батальона.

Бюргар (7—1845) — командир 2-й роты.

Клейн (7—1845) — лейтенант, служивший во 2-м гусарском полку. Раймон (7—1845) — командир 6-й роты.

Жером Ларразе, командир 3-й роты; попал в плен и был в числе выкупленных в ноябре 1847 г.

Жантий де Сент-Альфонс, Жюль Эжен Дезире (7—1845) — офицер, служивший во 2-м гусарском полку.

Розагути, Антуан Андре (1806–1845) — военный хирург 8-го пехотного батальона; корсиканец, уроженец Бастии, именем которого в 1845 г. был назван военный госпиталь в этом городе.

стали лагерем возле уэда Тарпана… — Сведений о такой реке (Тагпапа) найти не удалось. Селение Тарнана находится в 6 км к юго-востоку от Сиди-Брагима.

продвигается в направлении Бу-Дженана. — Вероятно, имеется в виду селение Сиди-Бу-Дженан в 10 км к юго-западу от Сиди-Бра-гима.

по поручению г-на Коффина, капитана инженерных войск… — Поль Коффин — французский военный инженер, по приказу полковника Монтаньяка временно исполнявший с 21 сентября 1845 г.

обязанности командира гарнизона Джемаа эль-Газауэта; позднее, в 1855 г., будучи командиром инженерного батальона, разработал план строительства города Пор-де-Франс (соврем. Нумеа), столицы французской заморской территории Новая Каледония в юго-западной части Тихого океана.

Письмо было от майора де Барраля… — Возможно, имеется в виду Эжен Барраль (1808–1890) — французский офицер, бригадный генерал (1864), дивизионный генерал (1870); участник Франкопрусской войны 1870–1871 гг.

на дороге в Айн-Кобейру. — Этот топоним (Ain-Kobeira) идентифицировать не удалось.

100… Все это происходило возлеуэда Таули. — Этот топоним (Tauli) так же идентифицировать не удалось.

продвигаясь в направлении Керкура… — Имеется в виду гора Дже-бель-Керкур к юго-западу от Газауэта.

102… спускаются отряды всадников и кабилов… — Кабилы — народ группы берберов, проживающий в горных областях Северного Алжира.

устремлялись в пропасть не менее смертельную, чем пропасть Кур-ция… — Марк Курций (IV в. до н. э.) — храбрый юноша, герой одной из легенд Древнего Рима. Согласно преданию, на римском форуме образовалась пропасть; по объяснению жрецов, это означало, что отечеству угрожает опасность, которая будет предотвращена, лишь если Рим пожертвует лучшим своим достоянием. И тогда Курций, заявив, что лучшее достояние Рима — это храбрость его сынов и оружие, на коне и в полном вооружении бросился в пропасть, после чего она закрылась.

103… как если бы он исполнялся на Марсовом поле. — Марсово поле — площадь для войсковых учений, расположенная перед военным училищем в Париже, на левом берегу Сены; спланирована в сер. XVIII в.; получила свое название по имени бога войны Марса (гр. Арей, или Арес) в античной мифологии.

Марабут

104… капитан де Жеро и лейтенант Шапделен, вдвоем командовавшие ротой карабинеров… — Лейтенант Шапделен служил в 8-й роте 8-го стрелкового батальона.

105… капрал Лавесьер… смастерил знамя… — Капрал Эдм Лавесьер сделал трехцветное знамя из подручных материалов: собственного голубого галстука, белого носового платка и красного пояса лейтенанта Шапделена.

106… это напоминает одну из тех античных битв, описанных Гомером, когда герои откладывают в сторону оружие, чтобы подхватить каменные глыбы. — См., например, описание единоборства Гектора и Аякса:

Боя герой не прервал, шлемоблещущий пламенный Гектор:

Но, назад он подавшися, камень рукою могучей Сорвал, средь поля лежавший, — черный, жестокий, огромный; Махом поверг, и Аяксов блистательный щит семикожный Глыбой в средину ударил; взревела вся медь щитовая.

Быстро Аякс подхватил несравненно огромнейший камень;

Ринул его, размахав, и, напрягши безмерную силу,

В щит угодил и насквозь проломил его камнем жерновным, Ранил колена врагу: на хребет опрокинулся Гектор…

("Илиада", VII, 263–270; перевод Н.Гнедина.)

107… У одного из них, капитана Паре, было целых тринадцать ране ний. — Сведений об этом офицере (Pares) найти не удалось.

Капитан разбудил г-на Розагути, переводчика. — Напомним, что корсиканец Розагути был врачом 8-го батальона; переводчиком капитану Жеро служил некий Леви.

отнес письмо в лагерь Лалла-Марниа. — Лалла-Марниа (или Лал-ла-Магниа) — военный лагерь, основанный французами в 1844 г. на северо-западе Алжира, к югу от Газауэта, вблизи алжиро-марокканской границы, недалеко от гробницы весьма почитаемой мусульманской святой; в то время там находился гарнизон численностью около 400 человек и лазарет; со временем лагерь превратился в город, получивший название Марниа (ныне Магниа).

18 марта 1845 г. в Лалла-Марниа был подписан договор между французскими колониальными властями и марокканским султаном, устанавливавший разграничение территорий Алжира и Марокко.

110… Кое-кто добирается до линий Джема-р 'Азуата, где их, умирающих, подбирает врач Артиг. — Сведений об этом персонаже (Artigues) найти не удалось.

спасшихся от ятагана кабилов. — Ятаган — холодное оружие народов Ближнего и Среднего Востока: слегка изогнутый кинжал с отточенной внутренней стороной изгиба.

остатки одного из тех батальонов, которые герцог Орлеанский создавал и обучал за пять лет до этого в Сент-Омере. — Герцог Фердинанд Орлеанский (1810–1842) — старший сын и наследник короля Луи Филиппа I; до 1830 г. герцог Шартрский; французский военачальник: с 1824 г. полковник, с 1831 г. генерал; принимал участие в подавлении Лионского рабочего восстания 1831 г. и в колониальной войне в Алжире (1834–1842); погиб 13 июля 1842 г. вследствие несчастного случая: разбился, выскочив на ходу из коляски, лошади которой понесли.

Сент-Омер — город на севере Франции, в департаменте Па-де-Кале; военный лагерь, в котором герцог Орлеанский формировал в 1840 г. стрелковые батальоны, находится в 5 км к югу от Сент-Оме-ра, в селении Эльфо.

Господин Курби де Коньор

111… мимо случайно проходил халиф Бу-Амеди. — Халиф — здесь: наместник эмира Абу эль-Кадера, территориальный правитель. Бу-Амеди — вождь берберского племени уланахов.

отвели в палатку Аджа-Бита, одного из военачальников эмира. — Сведений об этом персонаже (Adja-Bit) найти не удалось.

тронулись в путь по направлению к Мулуе. — Мулуя — см. примеч. к с. 83.

112… отвели к шатру, где жили мать Абд эль-Кадера и его жены. — Отцом Абд эль-Кадера был весьма уважаемый религиозный деятель шейх

Сиди-Маги ад-Дин, а матерью — одна из самых ученых алжирских женщин Лалла Зора.

Перешли Мулую и расположились на другом берегу, добравшись до гор Лёф. — Неясно, что за горы (Leuf) здесь имеются в виду.

113… зуав по имени Поджи… — Зуавы — части легкой пехоты во фран цузских колониальных войсках, комплектовавшиеся главным образом из жителей Северной Африки и добровольцев-французов; первые два батальона зуавов были созданы генералом Клозелем в октябре 1830 г.; в марте 1837 г. был сформирован третий батальон.

прибыл гонец от халифа Хаджи-Мустафы. — Вероятно, имеется в виду Мустафа бен Тамин, один из двух помощников эмира Абд эль-Кадера, отвечавших за охрану французских пленников.

пригласил к нему на кускус… — Кускус — распространенное в Северной Африке блюдо: приготовленная на пару мелкая крупа из твердых сортов пшеницы, подаваемая с тушеными овощами и мясом.

оказавшись во владениях племени хашемов… — Хашемы — могущественное арабское племя, с XV в. обитавшее в плодородной равнине Эгрис на северо-западе Алжира, к юго-востоку от Орана; из этого племени происходил Абд эль-Кадер.

115… на расстоянии одного дня пути от Лалла-Марниа. Дорога шла через горы Недромы. — Недрома — старинный город в Алжире, в провинции Тлемсен, в горном массиве Трара; расположен к югу от Газауэта, на пути в Лалла-Марниа.

116… Наконец, г-н де Коньор получил разрешение написать своей семье… — Майор Курби де Коньор с 1841 г. был женат на Жозефине Лассаль д'Одо и имел от нее дочь и сына.

чин, соответствующий у нас каптенармусу… — Каптенармус — должностное лицо в воинской части, ведающее оружием, одеждой, снаряжением, продовольствием.

поставили в известность дона Деметрио Мария де Бенито, коменданта Мелильи… — Деметрио Мария де Бенито-и-Эрнандес был губернатором Мелильи в 1839–1847 гг.

117… Ученый, посланный Институтом… — Имеется в виду Институт Франции (см. примеч. к с. 12).

нечто вроде храма с коринфскими колоннами… — Имеется в виду колонна одного из трех классических архитектурных ордеров (дорический, ионический, коринфский), возникших в Древней Греции; получил название от города Коринф на полуострове Пелопоннес, где он возник; характеризуется высокими колоннами, стволы которых прорезаны каннелюрами и увенчаны пышной, узорной главой (капителью).

иначе пирамиды давно уже исчезли бы, уступив место церкви Мадлен и зданию Биржи. — Парижская церковь Мадлен (святой Магдалины), имеющая вид античного храма, находится в северо-западной части Парижа, на одноименной площади, в бывшем предместье Сент-Оноре; ее сооружение, начатое в 1764 г. по планам архитектора Пьера Контана д'Иври (1698–1777), после его смерти было продолжено Гийомом Мартеном Кутюром (1732–1799), полностью изменившим проект своего предшественника; во время Революции, в 1791 г., строительство церкви было остановлено, и она стала использоваться как винный склад; в 1806–1811 гг. по указу Наполеона велась коренная переделка недостроенного здания в храм Военной славы — работы велись по проекту архитектора Пьера Александра Виньона (1763–1828), но уже в 1812 г. император решил передать здание церкви; возведение церкви продолжалось в годы Реставрации и было завершено лишь при Луи Филиппе, в 1842 г. Здание Биржи, сооруженное в стиле неоклассицизма, находится на одноименной площади в северной части Парижа, неподалеку от Бульваров; построено в 1808–1825 гг. по планам французского архитектора Александра Теодора Броньяра (1739–1813).

118… о скандальных дебатах нашей Палаты депутатов… — Палата депутатов — нижняя палата французского парламента.

Банкет

119… Один-единственный человек не был допущен на братский банкет: он сдался… — Имеется в виду капитан Марен.

Что же тогда сказали бы они о капитуляции Байлена и сдаче Парижа? — Байлен — город в Испании, в Андалусии, в провинции Хаэн.

22 июля 1808 г., во время войны испанцев за независимость, возле Байлена капитулировала окруженная испанскими войсками армия французского генерала Пьера Антуана Дюпона (1765–1840); эта капитуляция произвела громадное впечатление во всей Европе, развеяв миф о непобедимости наполеоновской армии.

Париж сдал армиям союзников (Австрия, Россия и Пруссия) 31 марта 1814 г. маршал Огюст Фредерик Людвиг Вьес де Мармон, герцог Рагузский (1774–1852), не имевший более сил противостоять им.

120… мне, сыну бывшего солдата… — Отец Александра Дюма — Тома Александр Дюма Дави де ла Пайетри (1762–1806), сын французского дворянина-плантатора с острова Сан-Доминго (соврем. Гаити) и рабыни-негритянки; с 1786 г. солдат королевской армии, с 1792 г. офицер армии Французской республики, с 1793 г. генерал; участник войн с антифранцузскими европейскими коалициями; командовал Западно-Пиренейской (сентябрь 1793 г.), Альпийской (январь 1794 г.) и Западной (август 1794 г.) армиями; в начале 1798 г., в ходе подготовки Египетской экспедиции, был назначен командующим кавалерией Восточной армии; героически воевал в Египте, однако ставил под сомнение цели экспедиции и ее шансы на успех; в марте 1799 г. с разрешения Бонапарта покинул Египет, но на пути во Францию попал в плен к неаполитанцам исодержался в тюрьме в Бриндизи, где, по-видимому, был отравлен; из тюрьмы вышел в начале апреля 1801 г. тяжелобольным человеком, вернулся на родину и, уволенный из армии Наполеоном из-за своих республиканских убеждений (сентябрь 1802 г.), через несколько лет умер (26 февраля 1806 г.), когда его сыну не было еще и четырех лет.

Чудесные рассказы, взятые, казалось, у Геродота или Ксенофонта… — Геродот — см. примеч. к с. 13.

Ксенофонт (ок. 430—ок. 355 до н. э.) — древнегреческий военачальник, писатель и историк; ученик Сократа; автор многочисленных трудов по военным, философским и хозяйственным вопросам; самое известное его сочинение — "Анабасис".

Пико, Jleopd и почти все офицеры хотели проводить нас. — Сведений об этих персонажах (Picault, Leorat) найти не удалось.

121… соединяли братскими узами Аустерлиц и Исли, Маренго и Пирами ды… — Аустерлиц, Маренго — см. примем, к с. 17.

Исли — см. примем, к с. 36.

21 июля 1798 г. у селения Эмбабе (соврем. Имбаба) близ Каира, в виду египетских пирамид, французские войска разгромили мамелюков: бросив часть своей артиллерии, они отступили на юг.

К беглецу из Фермопил спартанцы проявили не ббльшую суровость. — Согласно Геродоту (VII, 229–231), из трехсот воинов царя Леонида, отправившихся защищать Фермопилы, уцелел лишь один, по имени Аристодем. Он страдал глазным недугом, и потому царь оставил его перед боем в соседней деревне. Когда после гибели своих товарищей Аристодем вернулся в Спарту, его ожидало бесчестье и позор: никто не разговаривал с ним, и ему дали прозвание Аристодем-Трус.

Бизерта

122… Ни Сиди-Ферруш, ни Торре-Шика не оказали на них такого вли яния. — Сиди-Ферруш — рыбацкое селение в 20 км к западу от города Алжира, на одноименном полуострове; знаменито тем, что 14 июня 1830 г., начиная захват Алжира, французы осуществили там высадку своих войск.

Торре-Шика — старинная башня, возведенная испанцами на полуострове Сиди-Ферруш; в день высадки там французов на башне взвился белый королевский флаг.

увенчанной на вершине фортом Императора… — Форт Императора — старинный форт города Алжир, построенный во время осады города испанцами в 1541 г. и названный в честь императора Священной Римской империи Карла V, который был одновременно и испанским королем.

старинный город деев… — Дей — титул владетелей Алжира с 1600 по 1830 гг.

выразительную архитектуру улицы Ломбардцев или улицы Предместья Сен-Дени. — Улица Ломбардцев — торговая улица в центре старого Парижа; ее название связано с тем. что с XIII в. на ней селились денежные менялы, выходцы из Ломбардии.

Улица Предместья Сен-Дени расположена в северной части Парижа; сложилась как главная улица предместья Сен-Дени, располагавшегося возле одноименных городских ворот.

море до самого Монпелье… — Монпелье — старинный город на юге Франции, в исторической провинции Лангедок; административный центр соврем, департамента Эро; расположен неподалеку от средиземноморского побережья.

надо только перешагнуть через Мальорку. — Мальорка — самый крупный остров из группы Балеарских островов, расположенных в западной части Средиземного моря и принадлежащих Испании; расположен точно на прямой, соединяющей города Алжир и Монпелье.

долина Митиджа, простирающаяся от Ла-Расоты до Бен-Афру-на. — Митиджа — хорошо орошаемая плодородная равнина площадью около 1 300 км2, расположенная к югу от города Алжира; главный город — Блида.

Ла-Расота (соврем. Бордж-эль-Киффан) — селение близ юго-восточного берега Алжирской бухты.

Бен-Афрун (Ben-Afroun) — вероятно, имеется в виду селение Эль-Аффрун в западной части равнины Митиджа.

За нашей спиной — мыс Матифу, за мысом Матифу — Атлас. — Мыс Матифу — северо-восточная оконечность Алжирской бухты. Атлас (Атласские горы) — горная система на северо-западе Африки в пределах Марокко, Алжира и Туниса; состоит из хребтов, внутренних плато и равнин; длина около 2 000 км; максимальная высота — 4 165 м (гора Туб кал ь).

123… городом управлял генерал де Бар. — Бар, Адриен Эме Флёри де

(1783–1861) — французский офицер, бригадный генерал (1837), дивизионный генерал (1844); начальник штаба французской армии в Алжире; дважды в отсутствие Бюжо исполнял обязанности губернатора Алжира: с 18 июля по 5 ноября 1846 г. и с 5 июня по 29 июня 1847 г.

доплыть до Туниса и вернуться из Туниса через Бон, Филипвиль и Константину. — Тунис — главный город государства Тунис с 1229 г.; возник в V в. до н. э.; расположен в глубине Тунисского залива Средиземного моря, на узкой полосе земли, разделяющей два озера.

Бон (соврем. Аннаба, древний Гиппон) — крупный портовый город на северо-востоке Алжира, на берегу Средиземного моря; возник как финикийская колония в XI в. до н. э., был одной из столиц ну-мидийских царей, затем одним из самых процветающих городов римской провинции Африка, а с 705 г. оказался под властью арабов.

Филипвиль (соврем. Скикда) — город в Алжире, западнее Бона, неподалеку от побережья Средиземного моря; основанный французами в 1838 г. на месте античного города Русикада, он был назван в честь короля Луи Филиппа.

Константина (см. примеч. к с. 36) расположена к юго-западу от Бона и Филипвиля.

отослал меня к контр-адмиралу де Ригоди. — Ригоди, Клод Капре (1782–1861) — французский военный моряк, контр-адмирал (1841), командующий флотом в Алжире в 1844–1847 гг.

…Да позволит мне г-жа де Ригоди… — Супругой адмирала была Мария Анна Сюзанна Аделина Майяр де Лискур.

г-на Озона де Шанселя, нашего старого друга, известного во Франции прелестными стихами, а в Алжире — серьезными трудами. — Шансель, Озон де (1808–1873) — французский писатель, поэт и административный деятель; служил в колониальной администрации Алжира; один из авторов труда "Алжирская Сахара" ("Le Sahara Algdrien"; 1845); ему принадлежит также сочинение откровенно расистского характера "Хам и Иафет, или О переселении негров к белым" ("Cham et Japhet ou De Immigration des ndgres chez les blancs"; 1859), оправдывающее рабство негров.

на том самом знаменитом заседании Палаты, где меня назвали неким господином. — 10 февраля 1847 г. на заседании Палаты депутатов был сделан депутатский запрос относительно предоставления средств для путешествия Дюма на корвете "Быстрый". Обсуждение запроса длилось два дня (10 и 11 февраля). От правительства выступили военно-морской министр Мако (см. примем, к с. 6), военный министр Молин де Сент-Йон (см. примем, к с. 11) и министр просвещения Сальванди (см. примем, к с. 5).

Увы! Один из этих людей, готовых оскорбить кого угодно, с тех пор умер; имена двух других я забыл. — В своей книге "История моих животных" ("Histoire de mes betes"; 1855–1866) Дюма называет имена трех нападавших на него депутатов, говоря о своем "известном путешествии в Африку, которое, благодаря г-ну де Кастеллану, г-ну Леону де Мальвилю и г-ну Лакроссу получило такие шумные отклики в Палате депутатов".

Кастеллан, Анри, виконт де (1814–1847) — французский политический деятель, член Палаты депутатов (1844–1847); умер ^октября 1847 г. в возрасте 33 лет.

Мальвиль, Леон, граф де (1803–1879) — французский политический деятель, орлеанист, член Палаты депутатов (1834–1848); в период Второй республики депутат Учредительного и Законодательного собраний, министр внутренних дел (с 20 по 30 декабря 1848 г.). Лакросс, Бертран Теобальд Жозеф, барон де (1796–1865) — французский политический деятель, член Палаты депутатов (1834–1848); с 29 декабря 1848 г. по 31 октября 1849 г. министр общественных работ.

создал мне больше врагов, чем "Антони" и "Монте-Кристо". — "Антони" ("Antony") — пятиактная драма Дюма, поставленная впервые в парижском театре Порт-Сен-Мартен 3 мая 1831 г. и ставшая одной из первых французских романтических пьес.

"Граф Монте-Кристо" ("Le comte de Monte-Cristo"; 1844–1845) — один из самых известных романов Дюма.

адмиралтейство предоставило в распоряжение автора "Айвенго" свой самый лучший фрегат… — "Айвенго" ("Ivanhoe"; 1819) — знаменитый исторический роман В.Скотта (см. примем, к с. 78). Осенью 1831 г. Вальтер Скотт, с трудом оправлявшийся после апоплексического удара, который случился с ним весной того же года, решил провести зиму в Неаполе, где в дипломатической миссии состоял его сын Чарлз. Узнав об этом решении, друг Вальтера Скотта капитан Безил Холл (1788–1844) обратился к первому лорду адмиралтейства сэру Джеймсу Грэхему (1792–1861) с письмом, в котором он ходатайствовал о том, чтобы писатель был доставлен в Италию на государственном корабле. 27 октября 1831 г. Вальтер Скотт отплыл из Портсмута на предоставленном ему правительством 74-пушечном фрегате "Бархем" и 27 декабря того же года высадился в Неаполе.

обе палаты аплодировали. — То есть Палата лордов и Палата общин — верхняя и нижняя палаты английского парламента в XIX в.

население приветствовало флаг с тремя леопардами… — Имеются в виду геральдические знаки на королевском штандарте Великобритании — три золотых леопарда на червленом фоне, изображенные в первой и четвертой четвертях этого флага.

Неведомому капитану фрегата, имени которого я так и не узнал… — Капитаном фрегата "Бархем" в это время (с марта 1821 г. по 1824 г.) был сэр Хью Пигот (1775–1857), впоследствии адмирал (1853).

124… Тунис — город Людовика Святого. — Людовик IX Святой (1214—

1270) — король Франции с 1226 г.; внук Филиппа II Августа; проводил политику централизации власти, что способствовало развитию торговли и ремесел; отличался благочестием, славился своей добродетелью и справедливостью; возглавлял седьмой (1248–1254) и восьмой (1270) крестовые походы; умер от чумы во время последнего похода, находясь в Тунисе; канонизирован в 1297 г.

у меня были Вергилий, Плутарх и Жуанвиль. — Вергилий, Публий Марон (70–19 до н. э.) — древнеримский поэт, автор поэм "Буколики" и "Георгики", а также героического эпоса "Энеида".

Плутарх (ок. 45—ок. 125) — древнегреческий писатель и философ, автор "Сравнительных жизнеописаний" знаменитых греков и римлян.

Жуанвиль, Жан де (ок. 1224–1317) — французский рыцарь и историк-хронист; во главе набранного им отряда участвовал в седьмом крестовом походе и стал одним из ближайших советников Людовика IX; в 1309 г. закончил большое сочинение "Книга о святых речах и добрых делах нашего святого короля Людовика", восхваляющее Людовика Святого и содержащее ценные сведения по истории Франции того времени.

Как сожалел я о прекрасных нереидах, толкавших корабль Энея… — Нереиды — в древнегреческой мифологии морские нимфы, пятьдесят дочерей морского божества Нерея и океаниды Дориды.

Эней — в "Илиаде" Гомера и античной мифологии сын богини любви и красоты Венеры (гр. Афродиты), один из главных участников Троянской войны, союзник троянцев; по преданию, стал предком основателей Рима Ромула и Рема и римского рода Юлиев; главный герой эпической поэмы Вергилия "Энеида", посвященной его подвигам и странствиям после падения Трои.

Как рассказывается в "Энеиде", нереида Кимотоя и Тритон по приказу Посейдона сняли корабли Энея с подводных камней, на которые те сели во время бури, поднятой по просьбе Юноны повелителем ветров Эолом:

С острой вершины скалы Тритон с Кимотоей столкнули Мощным усильем суда, и трезубцем их бог поднимает,

Путь им открыв сквозь обширную мель…

(I, 144_14б).

как сожалел я о наполненном ветрами мехе, подаренном Эолом Одиссею! — Эол — в древнегреческой мифологии бог ветров, повелитель острова Эолия, персонаж "Одиссеи" Гомера.

Во время своих странствий Одиссей был радушно принят Эолом, и тот на прощание дал ему в спутники благоприятный ветер Зефир и подарил кожаный мех, в котором были зашиты все противные ветры; при этом он велел Одиссею никогда не развязывать этот мех. Но спутники героя, думая, что в мешке лежат сокровища, развязали его: ветры вырвались и пригнали корабль обратно к Эолии ("Одиссея", X, 18–76).

голубого, как воды Киренаики. — Киренаика — историческая область на северном берегу Африки, на востоке Ливии; главный город — Кирена (соврем. Шаххат в Ливии).

"Бизерта" — ответил он. — Бизерта — портовый город на северном побережье Туниса, расположенный между Средиземным морем и одноименным озером; находится в 65 км к северо-западу от столицы страны; основан около 1100 г. до н. э. финикийцами.

125… стене, с которой Кухорн и Вобан никогда ничего не смогли бы поделать. — Кухорн (Кохорн), Менно, барон (1641–1704) — голландский генерал, военный инженер, автор ряда работ по фортификации.

Вобан, Себастьян ле Претр (1633–1707) — выдающийся французский военный инженер, маршал Франции (1703); с 1678 г. руководитель ведомства, отвечавшего за строительство фортификационных сооружений, портов и каналов в королевстве; построил 33 крепости и переделал более 300 других; принимал участие в осаде 53 крепостей.

как была укреплена Птолемаида в двенадцатом. — Птолемаида — имеется в виду Сен-Жан-д'Акр (соврем. Акка, Ако), укрепленный портовый город на восточном побережье Средиземного моря, на территории современного Израиля, в 25 км к северу от Хайфы, основанный в III–II вв. до н. э. египетскими царями династии Птолемеев и получивший название Птолемаида; после взятия его крестоносцами в 1191 г. был переименован в честь рыцарей военномонашеского ордена святого Иоанна Иерусалимского.

126… дикие обитательницы пустыни отступают перед цивилизацией, сберегая свою тень для оазисов Сахары. — Сахара — пустыня в Африке, крупнейшая в мире (площадью 9 000 000 км2); расположена в пределах нескольких стран, в том числе Алжира и Туниса.

либо к Утике, либо к Гиппону… — Утика — древний город в Северной Африке, в 30 км к северу от современного города Туниса, близ устья реки Меджедры, впадающей в Средиземное море; был основан, по преданию, как финикийская колония в 1101 г. до н. э. и ок. V в. до н. э. вошел в Карфагенскую державу; в 146 г. до н. э. стал столицей римской провинции Африка; в 439 г. был захвачен вандалами, в 534 г. — византийцами, а ок. 700 г. окончательно разрушен арабами; ныне от него сохранились лишь развалины.

Гиппон — см. примеч. к с. 123.

убили… двух лысух и неизвестно сколько куликов. — Лысуха (черная гагара) — водоплавающая птица семейства пастушковых, отряда журавлеобразных, гнездящаяся по берегам различных заросших водоемов; отличается матово-черным цветом, белым клювом и белой бляхой на лбу; имеет промысловое значение; мясо у лысух вкусное, но несколько жестковатое.

Правосудие по-французски и правосудие по-турецки

127… когда мы входили в Тунис, бей въезжал в Париж. — Имеется в виду Ахмед I Бей (1806–1855) — правитель Туниса с 1837 г.; с 1838 г. генерал оттоманской армии, а с 1840 г. — маршал; пытался создать армию и флот по европейскому образцу.

Ахмед I Бей отправился во Францию в ноябре 1846 г. на французском корабле "Данте" и прибыл в Париж 23 ноября того же года; он был принят со всеми подобающими почестями королем Луи Филиппом и останавливался в Елисейском дворце. Это был первый государственный визит во Францию мусульманского деятеля такого масштаба.

это был "Монтесума" под командованием капитана Кунео д'Орна-но. — "Монтесума" — французский колесный фрегат с паровым двигателем мощностью в 450 лошадиных сил; был спущен на воду в 1843 г., участвовал в экспедиции в Марокко (1844), затем использовался как почтовое и транспортное судно в Средиземном море; списан в 1863 г.; был назван именем Монтесумы (1466–1520) — верховного правителя индейцев-ацтеков, убитого испанскими колонизаторами.

Кунео д'Орнано, Аннибал Никола (1796—?) — французский военный моряк, корсиканец по происхождению, уроженец Аяччо.

бросили якорь как раз напротив Ла-Гулетты. — Ла-Гулетта (от араб. Хальк-аль-Вади — "горловина реки") — небольшой город в 10 км к северо-востоку от тунисской столицы, расположенный у протока шириной 28 м, который связывает Тунисский залив с Тунисским озером; благодаря своему расположению вблизи рейда, со времен античности имел важное стратегическое значение; ныне крупнейший порт.

Слева от нас возвышались форт Арсенала и два пика Бу-Корне-ина. — Бу-Корнеин — Джебель-Бу-Корнине, двуглавая гора с вершинами высотой 576 м и 493 м, стоящая на юго-западном берегу Тунисского залива, у селения Хаммам-Лиф.

Справа белела часовня Людовика Святого и выступал мыс Карфаген. — Имеется в виду беломраморная часовня Людовика Святого, с согласия тунисского бея Хусейн-Паши (6 августа 1830 г.) и на средства французского короля Луи Филиппа возведенная парижским архитектором Шарлем Журденом в 1840–1841 гг. на холме Бирса близ города Туниса — там, где прежде стоял Карфаген. Позднее, в 1884–1890 гг., на этом месте был возведен помпезный кафедральный собор Людовика Святого.

Мыс Карфаген — северо-западная оконечность Тунисского залива.

Позади нас, на другой стороне рейда, вставали Свинцовые горы… — Свинцовые горы (Джебель-Ресас), высотой до 1 200 м, расположены к югу от Тунисского залива; в них еще во времена античности были свинцовые рудники.

128… г-н Гаспари, наш консул. — Биографических сведений об этом французском консуле в Тунисе (Gaspari) найти не удалось.

между Аппианом и Жуанвилем. — Аппиан (ок. 95—165) — древнеримский историк греческого происхождения; получив права римского гражданства, стал римским чиновником; автор написанной на греческом языке "Римской истории" (от основания Города до начала II в.), главной идеей которой было стремление показать величие Римской державы, справедливость и целесообразность установления власти римлян над другими народами; из 24 книг, составлявших это сочинение, до нас дошли целиком лишь И.

угощал шампанским, мараскином из Зары и розолио из Флоренции. — Мараскин — горьковато-сладкий ликер, получаемый при перегонке спиртового настоя ягод особого сорта кустарниковой вишни ("мараска"), произрастающей в Далмации, на берегу Адриатического моря; мараскин из Зары считался лучшим.

Зара (хорват. Зарад) — древний портовый город на Адриатическом море, в Хорватии; в описываемое время находился под властью Австрии.

Розолио — итальянский крепкий сладкий ликер, изготавливаемый на основе розовых лепестков, цветов померанца, жасмина, ванили и других пряностей.

Флоренция — древний город в Центральной Италии, главный город области Тоскана.

130… Марсель, сын Фокеи, брат Рима, соперник Карфагена, отказался в свое время платить дань Юлию Цезарю… — Вероятно, здесь имеется в виду эпизод гражданской войны, которую в 49–48 гг. до н. э. вели между собой Гай Юлий Цезарь (100—44 до н. э.) и Гней Помпей Великий (106—48 до н. э.). Летом 49 г. до н. э. новый проконсул Трансальпийской Галлии Луций Домиций (?—48 до н. э.), ярый сторонник Помпея, явился со своими отрядами в Массалию (соврем. Марсель) и убедил город стать на сторону Помпея; вскоре Масса-лия, отказавшаяся предоставить будущему диктатору свой порт и свой флот, была осаждена с моря и суши 18-тысячным войском Цезаря, который двинулся в Испанию навстречу остававшимся там легионам Помпея, и после героической четырехмесячной обороны капитулировала.

выслушал жалобу гяура. — Гяуры — у исповедующих ислам общее название немусульман.

131… вот полторы тысячи пиастров, которые как раз и составляют тысячу франков. — Пиастр — итальянское название старинной испанской серебряной монеты песо, чеканившейся с XVI в. и весившей около 24 г; монеты примерно такого же веса чеканились в разное время также во Флоренции и в Неаполе.

132… Мушир Сиди-Хусейн-Паша, бей Туниса… — Мушир — воинское звание в султанской Турции, соответствующее маршальскому. Хусейн-Паша II Бей (1784–1835) — правитель Туниса с 1824 г.; генерал оттоманской армии с 1831 г.

Писано 20 апреля на 1243 году Хиджры. — Хиджра (араб, "переселение") — исламский календарь, исходная дата которого соответствует 16 июля 622 г. по юлианскому календарю; историческим событием, давшим название новому календарю и ставшим началом мусульманского летосчисления, стало вынужденное переселение (Хиджра) пророка Мухаммада из Мекки, где его преследовали идолопоклонники, в Медину (он прибыл туда, как считается, 24 сентября); вести летосчисление с Хиджры стали в 637 г.

Заметим, однако, что 1243 год Хиджры соответствует 1865 году от Рождества Христова, когда Хусейна-Паши уже не было в живых. Если судить по аналогичной ошибке, допущенной Дюма в книге "Из Парижа в Кадис" (глава XXIII), он считает датой Хиджры 584 г., и тогда в его понимании 1243 год от Хиджры — это 1827 год от Рождества Христова.

восьмая казнь, обрушившаяся на народ Господа. — Здесь явно имеются в виду т. н. "казни египетские" — в Ветхом Завете десять наказаний, посланные Богом египтянам за отказ фараона отпустить из египетского плена народ Израиля: превращение воды Нила в кровь, нашествие жаб, изобилие мошкары, прилет особо злых "песьих" мух, падеж скота, эпидемия болезни, покрывающей людей и скот нарывами, град, прерывающийся огненными ливнями, нашествие саранчи, многодневная тьма, смерть первенцев у людей и домашнего скота (Исход: 7—11).

Видимо, Дюма решил, что этих казней было семь.

один гурни — так называют евреев из Ливорно… — Ливорно — второй по величине город Тосканы; расположен вокруг крупного торгового порта в южной части равнины, граничащей с долиной реки Арно, в 20 км к югу от Пизы; до нач. XIV в. был небольшой рыбацкой деревушкой; затем, после того как собственная гавань Пизы, Порто Пизано, начала приходить в негодность из-за постоянных песчаных заносов, стал развиваться как альтернативный морской порт Пизы; в 1421 г. отошел ко Флоренции, со временем превратившись в один из крупнейших портов Средиземноморья. Еврейская община, возникшая в Ливорно после того как в 1593 г. великий герцог Фердинандо I Медичи (1549–1609; правил с 1587 г.) особым указом разрешил испанским евреям поселиться в этом городе, была чрезвычайно сильной и богатой: местные евреи вели банковские операции, международную торговлю, наладили призводство стекла, мыла и бумаги, завозили кофе и открыли первые в Италии кофейни.

ринулись к трехмачтовику "Нотр-Дам-де-ла Гард". — Корабль назван в честь часовни Божьей Матери-охранительницы (1214) — Нотр-Дам-де-ла-Гард, — стоявшей на холме в юго-западной части Марселя; вокруг нее в 1525 г. была сооружена крепость, предназначавшаяся для обороны города со стороны моря; в 1853–1899 гг. на территории крепости была построена помпезная базилика Нотр-Дам-де-ла-Гард.

134… Осанна! — вскричали евреи. — "Осанна!" — в Ветхом и Новом За вете хвалебный возглас.

137… не обращаются ни в Манилу… — Манила — крупный портовый город на Филиппинских островах в Тихом океане, принадлежавших в 1565–1898 гг. Испании; административный центр колонии.

Тунис белостенный

оно похоже на Мертвое море. — Мертвое море — бессточное озеро в Иордании и Израиле, площадью около 1 000 км2; называется так потому, что из-за большого содержания солей органическая жизнь в нем полностью отсутствует; это самое соленое озеро в мире (содержание солей — 290 г/л) и самый низкий участок суши на Земле (417 м ниже уровня моря).

138… водная гладь сплошь усеяна утками, чайками, лысухами и поганками… — Поганки (нырцы) — водоплавающие птицы семейства га-гаровых; гнездятся почти по всему миру.

нас ожидал г-н Лапорт, помощник консула… — Сведений об этом персонаже (Laporte) найти не удалось.

замещавший в тот момент г-на де Лаго… — Лаго, Шарль де — французский генеральный консул в Тунисе в 1838–1848 гг., племянник Матьё де Лессепса (см. примеч. к с. 164).

140… мне пригодился бы весь эпистолярный талант г-жи де Севинье… —

Севинье, Мари, де Рабютен-Шанталь, маркиза де (1626–1696) — автор знаменитых "Писем" (их публикация началась в 1726 г.), которые на протяжении двадцати лет она регулярно посылала своей дочери, графине де Гриньян, сообщая в них новости о жизни Парижа и королевского двора, о последних литературных, театральных и других событиях; "Письма госпожи де Севинье госпоже графине де Гриньян, ее дочери" ("Lettres de M-me de S6vign6 & M-me la comtesse de Grignan sa fille") служат образцом эпистолярного жанра и содержат интересные исторические и литературные сведения.

цепи холмов, тянущихся от Содома до Гоморры. — Содом и Гоморра — по библейскому преданию, города, уничтоженные Богом за противоестественные наклонности их жителей: "И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь от Господа с неба, и ниспроверг города сии" (Бытие, 19: 24–25).

141… учился судебному делу у Соломона, а гурманству — у Карема. — Соломон — царь Израильско-Иудейского царства в 965–928 гг. до н. э., в период его наивысшего расцвета; сын царя Давида; согласно библейской легенде, славился мудростью, проявлявшейся, в частности, в его судебных решениях, любвеобильностью и справедливостью; считается автором нескольких книг Библии.

Карем, Мари Антуан (1784–1833) — знаменитый французский кулинар, "повар королей и король поваров"; автор нескольких книг по кулинарному искусству.

вырвался из рук чаушей… — Чауши — вооруженная свита знатного вельможи в оттоманской Турции.

это были господа Руссо и Котель. — Сведений об этих персонажах (Rousseau, Cotelle) найти не удалось.

две парижанки из Смирны… — Смирна (соврем. Измир) — портовый город в Турции, на берегу Эгейского моря; основан как греческая колония в X в. до н. э.; в 1425 г. отошел к Османской империи.

142… о Викторе Гюго, об Историческом театре, о г-же Легон, о г-же де Контадо Несторе Рокплане… — Гюго, Виктор Мари (1802–1885) — знаменитый французский писатель, поэт, драматург и публицист.

Исторический театр — театр, который Дюма основал и построил в Париже в 1847 г. с финансовой помощью герцога де Монпансье; первое представление в нем состоялось 20 февраля 1847 г.; располагался на углу улицы Предместья Тампля и бульвара Тампля; потерпел после Февральской революции финансовый крах и прекратил свое существование в октябре 1850 г.; затем в его здании располагался Музыкальный театр, а в 1862 г. оно было разрушено. Легон, Фанни, графиня де (Франсуаза Зоя Матильда; 1808–1880) — известная светская дама, ослепительная красавица; дочь бельгийского банкира Франсуа Доминика Моссельмана (1754–1840), а с 1827 г. супруга графа Шарля Эме Жозефа де Легона (1792–1868), бельгийского политического деятеля и дипломата, одного из основателей бельгийской монархии, посла во Франции (1831–1842); хозяйка салона в Париже, посещавшегося самыми известными политическими деятелями и художниками; с 1833 г. любовница графа де Морни (см. примеч. к с. 39); после вынужденной отставки мужа (1842) осталась жить в Париже.

Контад (Contade) — сведений об этой особе найти не удалось. Рокплан, Луи Нестор Виктор (1804–1870) — французский журналист и театральный деятель, основатель и главный редактор газеты "Фигаро" (1830), директор нескольких парижских театров: Оперы, Опера-Комик, Нувоте, Варьете, Шатле; образцовый парижский денди и изестный остроумец.

беседу у нашего камина на улице Монблан… — Улица Монблан — название в 1793–1816 гг. улицы Шоссе д'Антен, аристократической улицы Парижа, расположенной в северной части города.

Дюма жил в доме № 45 по этой улице с августа 1843 г. по ноябрь 1844 г.

под сенью высоких деревьев Монте-Кристо. — Монте-Кристо — роскошный загородный дом, который Дюма построил под Парижем, недалеко от города Сен-Жермен-ан-Ле в 1847 г.; был окружен английским парком; после Февральской революции 1848 года, в связи с финансовыми трудностями писателя, был продан; ныне музей Дюма.

Шейх эль-Медина

143… Давали "Мишеля и Кристину" и "Дезертира". — "Мишель и Кристина" ("Michel et Christine") — одноактный водевиль, музыку к которому сочинил французский композитор Памфил Леопольд Франсуа Эмон (1779–1860), а либретто написали Эжен Скриб (1791–1861) и Жан Анри Дюпен (1787–1887); впервые была поставлена в Париже 3 декабря 1821 г.

"Дезертир" ("Le D6serteur") — трехактная комическая опера французского композитора Пьера Александра де Монсиньи (1729–1817), поставленная впервые в Париже 6 марта 1769 г.; либретто к ней написал драматург Мишель Жан Седен (1710–1797).

найти там Жимназ и Опера-Комик… — Жимназ (полное название: Жимназ-Драматик) — французский драматический театр, открывшийся в Париже в 1820 г.; в 1820–1840 гг. на его сцене ставили главным образом водевили.

Опера-Комик (Комическая опера) — музыкальный театр нового демократического оперного жанра, противопоставлявшегося французским обществом XVIII в. классической придворной опере; возник в Париже в 1715 г. как ярмарочный театр; собственное помещение впервые получил в 1762 г.

Спектакль ставила г-жа Саки… — Саки, Маргарита Антуанетта Лалан (1786–1866) знаменитая французская танцовщица и канатная плясунья, выступавшая на всех публичных празднествах в Париже; исполнительница главных ролей в спектаклях в парижском Театре акробатов, который ее муж (с 1805 г.) Пьер Саки (1786–1825) открыл в 1816 г. на парижском бульваре Тампль. В 1825 г., после смерти мужа, она стала владелицей этого театра, который после этого стал официально именоваться Театр госпожи Саки. В 1832 г. она сдала его в аренду, а 1838 г. продала и стала заниматься исключительно гастрольной деятельностью, выступая с большим успехом вплоть до преклонного возраста (последнее ее выступление состоялось в 1861 г.).

144… менее жилых, чем дома в Помпеях… — Помпеи — древний италийский город на берегу Тирренского моря, к востоку от Неаполя, у склонов вулкана Везувий; 24 августа 79 г. вместе с соседними городами Геркуланум и Стабии погиб при извержении Везувия: Геркуланум был поглощен огромными потоками раскаленной грязи, состоявшей из размокшей породы и вулканического пепла, а Помпеи засыпаны толстым слоем пепла; оказавшись изолированными от внешней среды и защищенными от пожаров, позднейших перестроек и разрушений, эти города великолепно сохранились в своем каменном плену; с нач. XVIII в. они стали местом археологических раскопок.

145… говорил… на франкском языке… — То есть на лингва франка (см. примеч. к с. 32).

ковры из Смирны и Триполи. — Существуют два средиземноморских города с названием Триполи.

Триполи (Тарабулус-эль-Гарб) — портовый город в Северной Африке, столица современной Ливии; в древности на его месте находилась финикийская колония Эа, завоеванная Римом в I в. до н. э. и получившая название Триполи; в 1551 г. был завоеван Турцией и стал одной из баз пиратства в Средиземном море.

Триполи (Тарабулус-эш-Шам) — портовый город на севере Ливана, на берегу Средиземного моря; основан финикийцами; в древности и в средние века входил в состав ряда государств, в XII–XIII вв. был центром одного из владений крестоносцев — Триполийского графства; в XVI–XX вв. принадлежал Турции.

Неясно, какой из них имеется здесь в виду.

146… браслетами из цехинов… — Цехин (то же, что дукат) — золотая монета весом около 3,41 г, чеканившаяся с 1284 г. в Венеции (название происходит от ит. слова zecca — "монетный двор"). Золотые монеты такого же веса позднее чеканились в Милане, Риме, Флоренции и Неаполе. Цехины в течение многих лет обращались как платежная монета и на мусульманском Востоке.

крики на разных языках, которые несутся над этой Вавилонской башней… — Вавилонская башня — в Ветхом Завете (Бытие, И: 1–9) огромная башня "высотою до небес", которую начали возводить одновременно с городом потомки Ноя; предостерегающий символ человеческой гордыни, олицетворение могущественной силы, противной Богу, который покарал строителей, смешав их языки, так что они перестали понимать друг друга, и рассеяв их по всей земле.

147… мне удалось оторваться от этого магнитного острова… — Здесь имеется в виду Магнитная гора из черного камня, о которой говорится в "Тысяче и одной ночи" ("Рассказ третьего календера", четырнадцатая ночь Шахразады): она стоит на морском берегу, к ее подножию течение насильно влечет корабли, и она вытягивает из них все железное, после чего они распадаются на части и тонут.

префект полиции, местный Делессер. — Делессер, Габриель (1786–1858) — французский административный деятель, префект парижской полиции в 1836–1848 гг.; пэр Франции (1844).

148… в миниатюре дверь Альгамбры в Гранаде или Алькасара в Севилье. — Альгамбра (араб. Красный замок) — дворец и крепость мавританских правителей Гранады, расположенный на холме в восточной части города; чудо позднего испано-арабского зодчества; строительство этого архитектурного ансамбля началось при Мухаммаде I ибн аль-Ахмаре (ок. 1194–1273; эмир с 1238 г.), основателе правящей династии Насридов, а особенно интенсивно продолжалось при эмире Юсуфе I (ок. 1316–1354; правил с 1333 г.) и его преемнике Мухаммаде V (правил в 1354–1391 гг.).

Алькасар — замок-дворец в Севилье, начало строительства которого (844) относится ко времени правления кордовского эмира Абд ар-Рахмана II (792–852; правил с 822 г.); расположен в южной части города, недалеко от Гвадалквивира; после разрушительного землетрясения 1356 г. был почти полностью перестроен в царствование кастильского короля Педро I Жестокого (1334–1369; правил с 1350 г.); доныне служит одной из королевских резиденций.

подобно Самсону, чрезвычайно дорожу своими волосами. — Согласно ветхозаветному преданию, израильский герой Самсон, наделенный невероятной силой, с детства был назореем, т. е. человеком, особо посвященным Богу: назорей должен был воздерживаться от употребления опьяняющих напитков и носить длинные волосы, которые ему запрещено было стричь. Самсон прославился своей борьбой с филистимлянами, однако, несмотря на это, у него была возлюбленная-филистимлянка — Далида. По наущению своих соплеменников она все время выпытывала, в чем секрет его необычайной силы. В конце концов, измученный расспросами, он признался ей: "Если же остричь меня, то отступит от меня сила моя; я сделаюсь слаб, и буду, как прочие люди" (Судей, 16: 17). "И усыпила его [Далида] на коленях своих, и призвала человека, и велела ему остричь семь кос головы его" (Судей, 16: 19). После этого филистимляне схватили обессилевшего Самсона, ослепили его, заковали в цепи и заставили вертеть мельничные жернова.

149… не больше пятидесяти экю. — Экю — старинная французская монета; в XIX в. название серебряной пятифранковой монеты.

150… Идея собственности не укладывалась в его голове точно так же, как в голове г-на Прудона. — Прудон, Пьер Жозеф (1809–1865) — французский публицист, экономист и социолог, идеолог мелкой буржуазии, один из родоначальников анархизма, отрицавший буржуазную собственность; в 1848 г. депутат Учредительного собрания; автор сочинения "Что такое собственность?" (1840), считавший, что "собственность есть кража".

Походный бей

152… Бей принимал нас в Бардо, своей загородной резиденции. — Бардо — роскошная резиденция тунисских беев, находящаяся в 5 км к западу от города Туниса, в одноименном предместье; с 1882 г. в ней располагается Национальный музей.

северный ветер, который может сравниться только с мистралем. — Мистраль — сильный и холодный северо-западный ветер, характерный для юго-запада Франции.

153… имею честь быть лично знакомым с королем Франции и с принцами… — У короля Луи Филиппа и его супруги Марии Амелии Бур-бон-Неаполитанской (1782–1866) было пять сыновей (еще двое умерли в раннем детстве): Фердинанд Филипп, герцог Орлеанский (см. примеч. к с. 110);

Луи Шарль Филипп Рафаэль, герцог Немурский (1814–1896) — генерал, кандидат на бельгийский престол в 1831 г.; участвовал в войне в Алжире; с 1848 по 1871 гг. жил в изгнании в Англии;

Франсуа Фердинанд, принц де Жуанвиль (1818–1900) — адмирал, один из первых теоретиков парового флота, участник войны в Алжире; после Февральской революции 1848 года эмигрировал в Англию; в 60-х гг. участвовал в гражданской войне за освобождение негров в США (1861–1865) на стороне северян;

Анри Эжен Филипп Луи, герцог Омальский (1822–1897) — генерал, принимавший участие в захвате Алжира и в 1847 г. ставший его губернатором; после падения монархии в 1848 г. уехал в Англию; опубликовал много военных и исторических сочинений; вернулся из изгнания в 1871 г. и в том же году стал членом Французской академии, которой он оставил в наследство свой замок в Шантийи со всеми своими коллекциями;

Антуан Мари, герцог де Монпансье (1824–1890) — младший сын короля; офицер, участвовавший в захвате Алжира и в 1846 г. получивший чин бригадного генерала; в 1846 г. женился на Марии Луизе Бурбонской, сестре испанской королевы Изабеллы II; после Февральской революции 1848 года жил в Англии, Голландии, потом обосновался в Испании и принял испанское подданство; в 1858 г. стал главнокомандующим испанской армией, а в 1859 г. получил титул испанского инфанта; в 1870 г. безуспешно претендовал на испанский трон.

154… захватил номер "Прессы"  — "Пресса" ("La Presse") — французская ежедневная газета; выходила в Париже в 1836–1929 гг.; в 30— 50-х гг. XIX в. придерживалась республиканского направления; пользовалась большой популярностью благодаря публикациям в ней романов известных писателей.

155… прославленный орден Нишан… — Нишан эль-Ифтикар ("Орден Победы") — тунисский орден, который учредил в 1832 г. Хусейн II Бей; этот орден, статут которого несколько раз пересматривался, прекратил существование в 1959 г.

Париж, подобно Фивам, распахивает сто ворот… — Фивы — греческое наименование древнеегипетского города Уасет в верховьях Нила, рядом с соврем. Луксором, политического и религиозного центра, а в разные времена — столицы Древнего Египта; согласно традиции, восходящей к Гомеру ("Илиада", IX, 383), имел сто врат.

по возвращении к себе домой в Париж, на улицу Жубера… — Улица Жубера, находящаяся в северной части Парижа, тянется от улицы Шоссе д'Антен в западном направлении; проложена в 1780 г.; названа в честь французского генерала Бартелеми Жубера (1769–1799), погибшего в битве при Нови (15 августа 1799 г.).

Дюма жил в доме № 10 по улице Жубера с ноября 1844 г. вплоть до 1847 г.

Его зовут Сиди-Мохаммед, он двоюродный брат нынешнего бея и будет его наследником. — Мохаммед-Бей (1811–1859) — правитель Туниса с 1855 г.; двоюродный брат бея Ахмеда I, сын Хусейна II; с 1840 г. генерал, а с 1855 г. маршал оттоманской армии; в 1857 г. провозгласил конституцию; до кончины брата был наследным принцем и носил титул Бей аль-Махалла, который переводится как "походный бей".

156… дважды в год… объезжает Регентство… — Тунис с XVI в. числился турецкой провинцией, формально признававшей власть султана, и беи правили там от его имени.

во время разлива Луары он дал 50 000 франков пострадавшим от наводнения. — Луара — одна из крупнейших рек Франции (длина 1 012 км); берет начало в Севеннских горах на юге Франции, течет на север до Орлеана, затем поворачивает на запад и возле Нанта впадает в Атлантический океан, как бы разделяя страну на две части. Здесь имеется в виду одно из самых сильных ее наводнений, случившееся 17 октября 1846 г.

Бен-Хайят, его поверенный в делах во Франции… — Сведений об этом персонаже (Ben Hayat) найти не удалось.

во время покушения Леконта на французского короля. — Пьер Леконт — бывший егерь, который 16 апреля 1846 г., покушаясь на жизнь короля Луи Филиппа, выстрелил в него из двуствольного ружья в лесу Фонтенбло; по приговору суда был казнен 8 июня 1846 г.

это седьмое или восьмое покушение на короля не удалось… — В период 1832–1846 гг. на короля Луи Филиппа было совершено шесть неудачных покушений: 27 февраля 1832 г., 19 ноября 1832 г., 28 июля 1835 г., 27 декабря 1836 г., 15 октября 1840 г., 16 апреля 1846 г. Самое известное из них состоялось 28 июля 1835 г., вдень празднования Июльской революции: корсиканец Джузеппе Фиески (1790–1836) привел в действие адскую машину, в результате чего погибло 19 человек, однако королевское семейство не пострадало.

157… историю того македонца, который жаловался Филиппу бодрствующему на Филиппа спящего. — Передавая знаменитые изречения царя Филиппа II Македонского (382–336 до н. э.; правил с 355 до н. э.), отца Александра Македонского, Плутарх рассказывает: "Правя суд над человеком по имени Махет, он задремал, не прислушался к оправданиям и вынес осудительный приговор. Махет стал громко звать судью. "Какого это?" — спросил рассерженный Филипп. "Да тебя самого, государь, — ответил Махет, — когда ты проснешься и станешь слушать внимательно". Тут Филипп очнулся, пришел в себя и понял, что осудил Махета несправедливо, однако приговора не отменил, но сам выплатил наложенную на осужденного пеню" ("Изречения царей и полководцев", 25).

кади решил… — Кади — в арабских странах судья, который рассматривает дела, основываясь на мусульманском праве.

158… В моем бейлике… нет никого, кто стоял бы выше суда. — Бей-лик — средневековое турецкое княжество, управляемое беем.

Генрих IVне мог бы поступить лучше. — Генрих IV (1553–1610) — король Франции с 1589 г. (фактически с 1594 г.), первый из династии Бурбонов; стремление взойти на французский престол и играть первостепенную роль в Европе заставило его отказаться от протестантской религии и перейти в католичество. Добившись королевской власти, он сумел подавить заговоры знати и способствовал проведению ряда успешных мер, направленных на стабилизацию экономики страны; в народной памяти, благодаря официальной пропаганде, остался как патриархальный владетель, гуляка и защитник простых людей.

как и в случае с Цезарем, главное, в чем его упрекают… это в свойственной ему человечности. — О доброте, которую Юлий Цезарь проявлял к своим друзьям, и об упреках, которые он за это получал, сообщает Светоний ("Жизнь двенадцати цезарей", "Божественный Юлий", 72).

его препровождают к одним из городских ворот, которые называются Баб-эль-Суика. — Баб-эль-Суика ("Ворота малого рынка") — ворота в северной части городской стены средневекового Туниса, по соседству с которыми располагалось несколько небольших базаров; были разрушены в 1861 г.

159… последний, повторяем, кого казнили при помощи шнурка, был грузин по имени Аль-Шакир. — Сиди Рашид аль-Шакир Сахиб ат-Таба (1795–1837) — тунисский великий визирь в 1829–1837 гг.; черкес по происхождению, бывший мамелюк; с 1833 г. был женат на одной из дочерей бея Хусейна II — принцессе Айше; И сентября 1837 г. былзадушен по приказу младшего брата Хусейна II, бея Мустафы (1786–1837; правил с 1835 г.), подозревавшего его в попытке захватить верховную власть в стране.

финансы были приведены в полнейший беспорядок баш-мамелю-ком… — Баш-мамелюк — командир мамелюков, составлявших личную охрану бея.

Здесь имеется в виду Хусейн-Ходжа (настоящее имя — Джузеппе Черта) — начальник личной охраны бея Хусейна II, муж его дочери принцессы Кабиры; в 1822–1829 гг. главный визирь, предшественник Аль-Шакира на этом посту; уроженец острова Фавиньяна близ Сицилии.

160… вступает в сговор с Высокой Портой… — Высокая Порта — общеупотребительное в Европе в XVIII–XIX вв. официальное наименование турецкого правительства; произведено от фр. porte ("дверь"), что является точным переводом турецкого и арабского названий канцелярии первого министра султана, соответственно: "паша капысы" (букв, "дверь паши") и "баб-и-али" (букв, "высокая дверь").

161… Все это происходило в то самое время, когда султан грозил своему вассалу Хусейну походом против Туниса. — Турецким султаном в это время был Махмуд II (1784–1839; правил с 1808 г.).

Заметим, что И сентября 1837 г., когда казнили Аль-Шакира, правителем Туниса давно уже был не Хусейн, а его младший брат Мустафа, который ровно через месяц после этого умер (10 октября 1837 г.).

флот, которым командовал адмирал Лаланд, прибыл оказать поддержку своим флагом бею Хусейну… — Лаланд, Жюльен Пьер (1787–1844) — французский военный моряк, контр-адмирал (1836), вице-адмирал (1841); в 1833–1839 гг. командовал эскадрой, действовавшей в Средиземном море.

освежить его память через посредство боаба. — Боабы — стражники во дворце Бардо.

адмирал Лаланд вскоре увидел своего коллегу, Асонаха Монали, адмирала тунисского флота… — Сведений об этом персонаже (Assaunah Monali) найти не удалось.

162… "Не трогайте топора", — промолвил Карл I, прервав свою речь, чтобы сделать палачу это важное замечание. — Карл I Стюарт (1600–1649) — английский король с 1625 г.; 30 января 1649 г., во время Английской революции, был казнен по приговору специально созданного суда; перед казнью вел себя с чрезвычайным достоинством и обратился с речью к толпе, собравшейся у эшафота. Казнь Карла I описана во второй части романа Дюма "Двадцать лет спустя" (1845), в главе XXIV ("Remember"). Там же приведены вошедшие в историю слова Карла I (англ. "Don't touch the axe!"), обращенные к палачу, который во время предсмертной речи короля стал со скрежетом передвигать по плахе орудие смерти.

Дюма сравнивает здесь мужественное поведение перед казнью Аль-Шакира с достоинством, которое проявил на эшафоте Карл I.

бриллиант в сто пятьдесят гран. — Гран — здесь: мера массы драгоценных камней, 1/4 карата, 50 мг.

163… В какой-то части Алжира еще существует наказание расплатой: око за око, зуб за зуб. — Имеется в виду ветхозаветная формула закона возмездия (Исход, 21: 24; Левит, 24: 20; Второзаконие, 19: 21).

что-то похожее на стародавнюю месть произошло в Маскаре в 1838 году. — Маскара (араб. Муаскар) — крупный город на северо-западе Алжира; расположен к юго-востоку от города Оран; в декабре 1835 г. был захвачен и частично разрушен французами.

164… отнесли к г-ну Варнье, консульскому лекарю… — Варнье, Огюст Юбер (1810–1875) — французский военный врач, журналист и политический деятель; сен-симонист; с 1834 г. жил и работал в Алжире и стал большим знатоком языка, истории, нравов и обычаев этой страны (его называли "ходячая энциклопедия Алжира"); в 1837–1839 гг. состоял при консульстве, которое французское правительство учредило при администрации Абд эль-Кадера; в 1870 г. был префектом департамента Алжир, а 1871–1875 гг. представлял его в Палате депутатов; автор брошюры "О провинции Оран под властью эмира Абд эль-Кадера" ("De la province d'Oran sous la domination de Гёппг Abd el-Kader") и других сочинений об Алжире.

Будучи консулом в Тунисе, г-н де Лессепс-отец добился в свое время упразднения этого обычая… — Лессепс, Матьё Проспер, граф де (1771–1832) — французский дипломат, представитель целой дипломатической династии, основателем которой стал его отец Мартен де Лессепс (1730–1807); последние годы своей жизни, в 1827–1832 гг., занимал должность генерального консула в Тунисе; отец известных дипломатов Фердинанда де Лессепса (см. примеч. к с. 194) и Жюля де Лессепса (см. примеч. к с. 191).

высылали на остров Керкенна. — Керкенна — группа из шести небольших низменных островов, расположенных в 20 км от восточного побережья Туниса, вблизи города Сфакс; лишь два из них обитаемы: Шерги и Гарби.

Арабская женщина

помимо гурий, обещанных в награду всем… — Гурии (араб, "черноокие") — согласно Корану, вечно юные красавицы, услаждающие в мусульманском раю праведников и каждое утро вновь становящиеся девственными.

…и покуривая маджун. — Маджун — комплексное наркотическое средство растительного происхождения, в состав которого входят психотропные препараты конопли; его воздействие на человека сопровождается жгучим сексуальным вожделением.

166… в большом количестве входит сернистый мышьяк… — Сернистый мышьяк (AS2S3) — химическое соединение мышьяка с серой, известное с глубокой древности (Плиний называет его аурипигмент); используется как натуральный краситель золотистого цвета (желть).

носят на себе таким образом две или три сотни мабулей… — Сведений о таких североафриканских монетах (maboules) и равноценных им, как сообщает в своем примечании Дюма, турецким риЫё, найти не удалось.

168… В 1825 году, когда бей Хусейн управлял провинцией Оран… — Вероятно, имеется в виду Хусейн-Бей — турецкий правитель Орана в 1827–1831 гг.; после захвата Орана французами 4 января 1831 г. удалился в Александрию, а затем — в Мекку.

расположился лагерем на берегах Мины. — Мина — река на северо-западе Алжира, левый приток Шелифа, крупнейшей реки этой страны; начинается в горах Телль-Атлас и впадает в Шелиф немного севернее города Релизане; ее течение расположено к востоку от Орана.

охлаждается так же, как в самой лучшей испанской алькаррасе. — Алькарраса — пористый глиняный сосуд для охлаждения жидкости путем испарения.

169… которым бедуины довершают отсечение наших голов… — Бедуины (от араб, beduan — "обитатели пустынь") — принятое у европейцев общее название жителей арабского мира, ведущих кочевой образ жизни.

Нечувствительный к боли, словно спартанец… — Спартанцев, славившихся своей силой, выносливостью и готовностью к жизненным испытаниям, с детства приучали пренебрегать болью и страхом.

До чего же похоже на историю Давида и Саула… — Давид — царь Израильско-Иудейского царства (правил ок. 1004—ок. 965 до н. э.), создавший централизованную державу и сделавший ее столицей Иерусалим; зять царя Саула, отец царя Соломона; персонаж Библии.

Саул (правил ок. 1020—ок. 1004 до н. э.) — основатель и первый царь Израильско-Иудейского царства; к концу жизни впал в нечестие и преследовал Давида, тайно помазанного на царство; погиб в бою.

Здесь имеется в виду то место из Ветхого Завета, где рассказывается, как Давид, преследуемый Саулом, сумел незаметно подкрасться к царю, когда тот справлял нужду в пещере, и тихонько отрезать край его верхнего платья — в доказательство того, что тот был в его руках, но он не стал убивать помазанника Божьего (1 Царств, 24: 4–7).

170… легенда об Отелло, какой бы ужасной она ни была… — Отелло — заглавный персонаж трагедии Шекспира "Отелло, Венецианский мавр" ("Othello, the Moor of Venice"; 1604), мавр, из ревности убивший свою жену.

аджуза — это сводница в Сахаре и Сахеле… — Сахель — природная полупустынная область в Африке, переходная от пустынь Сахары к саваннам Западной Африки.

172… послышались шаги бея Османа… — Осман-Бей — турецкий правитель Орана в 1798–1802 гг.

Марабут из Фаталлаха

173… еще оставалось время, чтобы успеть добраться до марабута Сиди-Фаталлаха. — Сиди-Фат-Аллах — селение в 5 км к юго-востоку от города Туниса.

174… как у нас наследуемым было "дворянство шпаги" или "дворянство мантии". — Дворянство шпаги — в средневековой Франции родовитая знать, главной обязанностью которой была военная служба. Дворянство мантии — чиновная знать, члены высших судебных учреждений и высших финансово-административных органов; по происхождению — выходцы из богатой буржуазии, за деньги купившие должности и титулы, которые могли передаваться по наследству.

175… Если бы Коран, вместо того чтобы опуститься в руки Магомета, опустился бы на гору… — По представлениям мусульман, текст Корана как послание, адресованное арабам, был вложен Богом в уста Магомета.

Самый великий из мусульманских святых… это Сиди-аль-Хаджи-Абд-элъ-Кадер-элъ-Джилани, чья гробница находится в Багдаде… — Сиди-аль-Хаджи-Абд-эль-Кадер-эль-Джилани (1077–1166) — самый известный мусульманский святой, проповедник-аскет, основатель дервишского ордена эль-Кадирийя, названного его именем; шейх Багдада; уроженец города Джилан (соврем. Гилан в Иране); к его гробнице в Багдаде доныне приходят тысячи верующих.

176 …во время охоты в окрестностях Махельмы, продвигаясь вдоль Уэд-эль-Агара, который протекает по дну жуткого ущелья и впадает в море чуть выше Зеральды… — Махельма — город в 40 км к юго-западу от города Алжира; основан маршалом Бюжо в 1844 г. на месте одного из французских военных лагерей.

Зеральда — селение в 10 км к северо-западу от Махельмы, основанное французами в 1844 г.; находится недалеко от устья реки Уэд-Мазафран: одним из ее притоков является река Уэд-Джер (Oued Djer), которая, возможно, и названа здесь Уэд-эль-Агар (Oued-el-Agar).

ружейный выстрел отправил змею охранять Ахеронт. — Ахе-ронт — в греческой мифологии болотистая, медленно текущая река в подземном царстве, через которую переправляются в челне Харона души умерших, чтобы достичь потустороннего мира.

177… просто списал с натуры один из сюжетов Декана. — Декан — см. примеч. к с. 25.

178… сделал бы честь квадрилье гризеток с улицы Лагарп. — Квадри-лья — здесь: группа из четырех человек.

Гризетка — молодая девушка-работница (швея, шляпница, продавщица и т. п.). Прозвище произошло от названия легкой и недорогой ткани "гризет" — в платья, сшитые из нее, чаще всего одевались такие девушки. Во французской литературе XIX в. возник тип гризетки как девушки веселой, кокетливой и весьма доступной.

Улица Лагарп (rue de la Нагре) — одна из самых старых в левобережной части Парижа, известна с сер. XIII в.; своим названием обязана, вероятно, вывеске располагавшегося на ней торгового заведения, на которой был изображен играющий на арфе царь Давид (фр. la Ьагре — "арфа").

179… Возможно, она знала историю Девы Марии и поэтичную легенду о голубе. — Согласно христианской легенде, Иисус был зачат Девой Марией от Святого Духа, сошедшего к ней в образе голубя.

180… О весна, молодость года! О молодость, весна жизни! — Это буквальный перевод известных итальянских поэтических строк: "О primavera, gioventu dell'anno! О gioventu, primavera della vita!"

Карфаген

считается усыпальницей последнего Абенсераджа. — Абенсераджи (Абенсераги) — старинный могущественный мавританский род, пришедший в Испанию в нач. VIII в. и находившийся в близких отношениях с мусульманскими правителями Гранады; был почти полностью истреблен в последние годы мавританского владычества; после изгнания мавров из Испании последние потомки этого рода нашли пристанище в Тунисе, основав колонию вблизи развалин Карфагена.

нацарапал на стене имя Шатобриана. — Шатобриан, Франсуа Рене, виконт де (1768–1848) — французский писатель, политический деятель и дипломат; представитель течения консервативного романтизма, автор философских и исторических сочинений, романов и повестей; член Французской академии (1811); сторонник монархии Бурбонов; в июле 1792 г. эмигрировал из Франции; в августе того же года сражался против революционной Франции; в 1803 г. первый секретарь французского посольства в Риме; посол в Берлине (1821) и Лондоне (1822); министр иностранных дел (1822–1824); посол в Риме (1828).

Шатобриан, путешествуя по Востоку, приехал в Тунис в январе 1807 г. и провел в этом городе около двух месяцев. В предисловии к своей повести "История последнего из Абенсераджей" ("Les Aventures du dernier Abeпсёrage"; 1826), он рассказывает, что видел могилу последнего из Абенсераджей: она находилась на кладбище у дороги, ведущей из города к развалинам Карфагена.

арабская семья, живущая в Солимане, маленьком городке, расположенном в семи или восьми льё от Туниса… — Солиман — находящийся в 45 км к юго-востоку от Туниса небольшой город, в котором нашли пристанище изгнанные из Андалусии мориски.

181… религия запрещает рисовать образы людей в стране, где человек в самом деле кажется подобием Господа. — Изображение живых существ строго запрещается исламом на том основании, что подобные изображения могут привести к идолопоклонству.

182… происхождение легендарное приписывает ему Вергилий. — Легендарную историю возникновения Карфагена Вергилий передает в своей "Энеиде" (I, 340–368).

Карфаген исторический был основан в 1059 году до Рождества Христова… — Согласно историческим сведениям, Карфаген был основан в 814 г. до н. э. колонистами из финикийского города Тир.

"Delenda Carthago est" Катона Старшего… — "Delenda Carthago est" ("Карфаген должен быть разрушен"), или, в другой форме, "Ceterum censeo Carthaginem delendam esse" ("Что до прочего, я полагаю, что Карфаген должен быть разрушен") — неизменное заключение всех сенатских речей Катона Старшего.

Катон Старший — Марк Порций Катон Цензор, прозванный Старшим (234–149 до н. э.), римский политический деятель и писатель; непримиримый враг Карфагена, еще в юном возрасте участвовавший в походе Публия Сципиона в Африку; считается основоположником латинской прозы.

за исключением того, что говорят о нем грек Геродот и сицилиец Диодор… — Геродот (см. примем, к с. 13) в своей "Истории", написанной в V в. до н. э., многократно упоминает деяния карфагенян. Диодор Сицилийский — см. примем, к с. 68.

Дидона, дочь Бела, царя Тира, после смерти отца должна была царствовать вместе с братом Пигмалионом… — Пигмалион (ок. 830–774 до н. э.) — царь Тира с 820 г., сын царя Маттана I (ок. 853–820; правил с 829 г. до н. э.) и брат Элиссы; при нем Тир достиг вершины своего могущества.

закалывает кинжалом Сихея, мужа своей сестры… — Согласно Юстину, супруга Элиссы звали Ахерб, он приходился ей дядей с материнской стороны и был жрецом бога Мелькарта.

183… Аппиан находит возможность признать правоту всех. — Аппиан

(см. примем, к с. 128) сообщает об основании столицы Карфагенской державы лишь следующее: "Карфаген, находящийся в Африке, основали финикийцы за пятьдесят лет до взятия Илиона, ойки-стами же его были Зор и Кархедон, как говорят эллины, а как считают римляне и сами карфагеняне — Дидона…" ("События в Ливии", I, 1).

добавив к нему квартал, получивший название Бирса. — Бирса — холм, на котором, согласно преданию, был основан Карфаген.

против него Полибий, Диодор, Страбон, Павсаний, которые ни слова не говорят по поводу этой поэтической истории. — Полибий (ок. 200—ок. 125 до н. э.) — древнегреческий историк, уроженец города Мегалополис в Аркадии; сын влиятельного политического и военного деятеля Ахейского союза и один из его руководителей, командующий конницей; после завоевания римлянами Греции вместе с тысячей других представителей ахейской знати был увезен как заложник в Италию, где прожил много лет; автор знаменитого сочинения "Всеобщая история" в 40 книгах, из которых полностью сохранились лишь первые пять.

Диодор — см. примем, к с. 68.

Страбон (см. примем, к с. 13), рассказывающий в своей "Географии" (XVII, 3, 14) о возникновении Карфагена, называет его основательницей Дидону.

Павсаний (ок. 115—ок. 180) — древнегреческий писатель и путешественник, автор "Описания Эллады" (ок. 174 г.) в десяти книгах, путеводителя по памятникам истории и культуры ряда греческих областей.

начинается любовь между беглецом и прекрасной Элиссой… — Элисса — первое имя Дидоны.

предрекая грядущее соперничество Карфагена и Рима. — Вергилий вкладывает в уста Дидоны, перед самоубийством проклинающей потомков Энея, будущих римлян, следующие слова:

Берег пусть будет, молю, враждебен берегу, море —

Морю и меч — мечу: пусть и внуки мира не знают.

("Энеида", IV, 628–629).

Юстин… указывает иную причину смерти Дидоны… — Юстин, Марк Юниан — римский писатель И — III вв.; его главное произведение "Эпитома сочинения Помпея Трога "Филиппова история"" — сокращенное изложение не дошедшего до нашего времени сочинения по всемирной истории, которое было написано римским писателем Помпеем Трогом (I в. до н. э. — I в. н. э.).

Историю Дидоны он излагает в книге XVIII своего сочинения (главы 4–7).

виной тому Ярба, царь гетулов… — Ярба — согласно Юстину, царь ливийского племени максиев (местное земледельческое берберское население), уступивший царевне Дидоне землю, а затем добивавшийся ее руки.

Гетулы — полудикие кочевые берберские племена, обитавшие в Северо-Западной Африке.

184… Карфаген… простирался…от Тунисского озера до солончаков Су-

кары, от солончаков Сукары до мыса Камарт, от мыса Камарт до мыса Карфаген… — Солончаки Сукары (Себха эль-Руан) — мелкое соленое лагунное озеро к северо-западу от Карфагена, отделенное дюнами от моря.

Камарт — мыс на северо-западном краю Тунисского залива, севернее мыса Карфаген.

оставили эти книги нумидийскому царю Масиниссе. — Нумидия — историческая область в Северной Африке, занимавшая территорию на востоке современного Алжира и западе современного Туниса, к западу от Карфагена; в 46 г. до н. э. была покорена Римом и вошла в провинцию Африка.

Масинисса (ок. 240–148 до н. э.) — царь Нумидии с 201 г. до н. э.; сын Галы, царя восточной части Нумидии, сумевший с помощью римлян, союзником которых он стал, объединить восточную и западную часть страны в одно царство, достигшее при нем расцвета; участвовал в сражении при Заме (202 до н. э.) на стороне римлян и был за это щедро награжден ими.

В порядке наследования книги были переданы Гиемпсалу II, царствовавшему в Нумидии в 105 году до Рождества Христова. — Гиемп-сал II (?—62 до н. э.) — нумидийский царь, правивший с 88 г. до н. э.; сын царя Гауды (правил в 105—88 гг. до н. э.), племянник Югурты.

собирая материалы для своей "Югуртинской войны", эти книги находит Саллюстий, претор в Африке… — Саллюстий, Гай Крисп (86—ок. 35 до н. э.) — римский историк и государственный деятель; участвовал в гражданских войнах 49–45 гг. до н. э. на стороне Юлия Цезаря; в 47–46 гг. до н. э. участвовал в африканском походе Цезаря, командуя флотом; с 46 г. до н. э. был наместником в Нумидии; после смерти Цезаря отошел от политической деятельности и занялся историографией, которую, следуя греческим образцам, поднял до уровня искусства; создал жанр исторической монографии. Из его трудов до нас дошли два небольших произведения: "О заговоре Катилины" и "Югуртинская война".

"Югуртинская война" ("Bellum Iugurthinum") посвящена драматической истории войны Рима с нумидийским царем Югуртой. Югурта (ок. 160–104 до н. э.) — царь Нумидии со 118 по 105 гг. до н. э.; сын царя Мастанбала и его наложницы, внук Масиниссы; первоначально был соправителем своих двоюродных братьев, сыновей царя Миципсы, а затем расправился с ними; во время Нуми-дийской войны 115–105 гг. до н. э. потерпел поражение от римлян, был взят в плен, привезен в Рим и умерщвлен.

в 546 году до Рождества Христова, то есть во времена Кира. — Имеется в виду Кир II Великий (ок. 590–530 до н. э.) — царь Персии (с 558 г. до н. э.) и основатель Персидской державы; завоевал Мидию, Лидию, греческие города в Малой Азии, значительную часть Средней Азии; в 539 г. до н. э. покорил Вавилон и Месопотамию; погиб во время похода в Среднюю Азию.

Он подписал договор с Киреной. — Кирена (соврем. Шаххат в Ливии) — древний город в Северной Африке, к востоку от Карфагена, в 15 км от побережья Средиземного моря, главный город Киренаи-ки; основан около 630 г. до н. э. греческими колонистами с острова Фера (соврем. Санторин); один из крупных торговых и культурных центров античности; около 331 г. до н. э. был завоеван Александром Македонским и затем находился в составе египетского государства Птолемеев; в 96 г. до н. э. попал под власть Рима; в 642 г. был разрушен завоевавшими его арабами и после этого прекратил свое существование.

Спустя шесть лет он заключил союз с этрусками. — Этруски — оседлый народ неевропейского (возможно, малоазиатского) происхождения, не позднее VII в. до н. э. заселивший Этрурию (область на северо-западе Апеннинского полуострова, на территории современной Тосканы) и создавший развитую цивилизацию, которая предшествовала римской и оказала на нее огромное влияние; в V–III вв. до н. э. были покорены Римом.

В 535 г. до н. э., заключив союз, этруски и карфагеняне изгнали с Корсики фокейцев.

Затем наступило время правления Малха, его поражение в Сардинии, его изгнание и возвращение в Карфаген, но уже как врага… — Малх (VI в. до н. э.) — карфагенский полководец; успешно воевал с ливийцами, покорил часть Сицилии (ок. 550 до н. э.), но был разбит в Сардинии (ок. 545 до н. э.) и за это поражение был изгнан из Карфагена; тогда он со своим войском осадил Карфаген, казнил собственного сына, явившегося к нему послом от граждан, и овладел городом, но за стремление к тирании был вскоре предан суду и казнен.

185… Его сменяет Магон Великий, крепкий ствол, пустивший один надцать крепких побегов… — Магон (кон. VI в. до н. э.) — правитель Карфагена после казни Малха; основатель карфагенского могущества, расширивший границы государства; родоначальник династии Магонидов.

который безуспешно попытается завоевать Камбис… — Как сообщает Геродот (III, 19), персидский царь Камбис II (см. примеч. к с. 14) намеревался завоевать Карфаген, но из-за решительного отказа финикийцев, от которых зависела вся морская мощь Персидской державы, предоставить ему для этой цели суда был вынужден изменить свои планы.

Откройте Полибия, и вы найдете этот договор дословно… — Полибий (см. примеч. к с. 183) приводит полный текст торгового договора между Карфагеном и Римом (509 г. до н. э.), который со стороны римлян заключили Луций Юний Брут и Марк Гораций, первые римские консулы после упразднения в Городе царской власти, в своей "Всеобщей истории" (III, 22).

Ничего похожего нет ни в Галлии, ни в Лигурии… — Галлия — страна, населенная кельтскими племенами, которые занимали территории современной Франции, Бельгии, Швейцарии и Северной Италии; к I в. до н. э. была покорена Римом и восприняла его цивилизацию; считается исторической предшественницей Франции. Здесь имеется в виду морское побережье современной Южной Франции, продолжением которого служит Лигурия (см. примеч. к с. 68).

Ганнон пускается в плавание на шестидесяти кораблях… — Ганнон — карфагенский флотоводец, в VI в. до н. э. совершивший плавание вдоль западных берегов Африки и основавший там несколько колоний; отчет об этом плавании ("Перипл Ганнона") дошел до нас в греческом переводе.

его сопровождают тридцать тысяч ливифиникийских колонистов. — Ливифиникийцы — народ, который произошел от смешения пунийцев и африканцев и проживал в приморских городах Африки.

от Геркулесовых столпов до острова Керна… — Керна — остров, упоминаемый в "Перипле Ганнона"; современные исследователи предлагают несколько версий его идентификации и, в частности, называют остров Тидра к югу от залива Леврие у мыса Блан.

путешествие Ганнона простиралось до мыса Блан, а возможно, и до Сенегала. — Кап-Блан (соврем. Нуадибу) — мыс на западном побережье Африки, на границе Мавритании и Западной Сахары. Сенегал — здесь: крупная река в Северо-Западной Африке, длиной 1 790 км, образующая естественную границу между современными государствами Мавритания и Сенегал; устье ее расположено к югу от мыса Блан.

одновременно с Ганноном отправляется другая экспедиция, ею командует Гимилькон, его брат… — Гимилькон — карфагенский мореплаватель, современник Ганнона (возможно, его брат), совершивший длительное плавание вдоль берегов Испании и Галлии и одним из первых указавший путь к Британским островам.

обследует Ла-Манш и добирается до островов Касситериды, ныне Сорлингских, расположенных к юго-западу от Англии. — Касситериды (Оловянные острова; соврем. Силли; фр. название — Сорлинг-ские) — принадлежащий Англии архипелаг при входе в пролив Ла-Манш; состоит из 140 скалистых островов, из которых пять обитаемы; эти острова отличаются исключительно мягким климатом, поскольку расположены в центре течения теплого Гольфстрима; в древности на них находились оловянные рудники.

А что делает тем временем Рим? Он воюет с Порсеной… — Пор-сена — царь этрусского города Клузий, безуспешно воевавший в 508–507 гг. до н. э. с Римом за восстановление изгнанной оттуда царской династии Тарквиниев.

186… в день битвы у Саламина они были разбиты наголову и, по словам

Диодора Сицилийского, потеряли триста тысяч человек убитыми и пленными! — Саламин — остров в Эгейском море у побережья Аттики (Греция), около которого 29 сентября 480 г. до н. э., во время греко-персидских войн, произошло знаменитое морское сражение, и в ходе его объединенный флот греческих городов-государств разгромил персидский флот.

В том же году возле города Гимера на северо-востоке Сицилии произошло знаменитое сражение между 300-тысячным войском карфагенян под командованием полководца Гамилькара (?—480 до н. э.) и греками под командованием тирана Сиракуз Гелона (ок. 540–478 до н. э.; правил с 485 г. до н. э.) и тирана Акраганта Ферона (ок. 540–472 до н. э.; правил с 488 г. до н. э.), закончившееся сокрушительным поражением карфагенского войска.

Диодор Сицилийский сообщает, что потери карфагенян в сражении при Гимере составили 150 тысяч человек (XI, 20).

трудиться над благоустройством Агригента и Сиракуз. — Имеются в виду древнегреческие города Акрагант (лат. Агригент, соврем. Агридженто), основанный ок. 582 г. до н. э. на южном побережье Сицилии, и Сиракузы (соврем. Сиракуза), основанный ок. 734 г. до н. э. на ее юго-восточном берегу.

Вольтер не допускал мысли о бесчисленных армиях Саула, Олофер-на и Сисары. — Вольтер (настоящее имя — Франсуа Мари Аруэ; 1694–1778) — французский писатель, поэт, философ, историк; выдающийся деятель эпохи Просвещения, сыгравший большую роль в идейной подготовке Великой французской революции.

Согласно Библии, отправляясь в поход на амаликитян, "собрал Саул народ и насчитал их в Телаиме двести тысяч израильтян пеших и десять тысяч из колена Иудина" (1 Царств, 15: 4).

Олоферн — библейский персонаж, военачальник ассирийского царя Навуходоносора, осаждавший иудейскую крепость Ветилую. Войско его состояло "из ста семидесяти тысяч ратников, воинов пеших, и из двенадцати тысяч конных, кроме обоза и пеших людей" (Иудифь, 7: 1).

Сисара — библейский персонаж, военачальник ханаанского царя Иавина, угнетавшего сынов Израилевых; вместе с многолюдным войском, имея при себе 900 железных колесниц, он был отправлен на усмирение восставших иудеев и потерпел от них сокрушительное поражение возле горы Фавор (Судей, 4).

Вольтер в своем "Философском словаре" в статье "Варак, Девора, а заодно и боевые колесницы" иронизирует по поводу многочисленности войск Сисары; сведения об этом войске писатель почерпнул из "Иудейских древностей" (глава V) Иосифа Флавия, который сообщает, что у Сисары было триста тысяч тяжеловооруженных пехотинцев, десять тысяч конников и три тысячи боевых колесниц.

В 396 году карфагеняне осаждают Сиракузы… — Эта осада Сиракуз, правителем которых тогда был тиран Дионисий I Старший (ок. 430–367; правил с 405 г. до н. э.), завершилась тем, что вскоре в лагере осаждавших (ими командовал полководец Гимилькон) началась моровая язва и Дионисий, воспользовавшись этим, напал на карфагенян и нанес им поражение.

встречается с соперником у Мессины. — Имеются в виду обстоятельства начала Первой Пунической войны (264–241 до н. э.). К 264 г. до н. э. вся западная и центральная части Сицилии находились во власти Карфагена; часть территории острова принадлежала греческому городу Сиракузы, а часть — городу Мессана (соврем. Мессина), который захватили бывшие наемники из Капуи, называвшие себя "марсовыми людьми", или мамертинами. В 265 г. до н. э., защищаясь от Сиракуз, мамертины стали призывать на помощь одновременно римлян и карфагенян; карфагеняне пришли первыми и заняли город, но вскоре появились и римляне, которые сумели вытеснить из Сиракуз карфагенский гарнизон и казнили командовавшего им военачальника Ганнона; с этих событий и началась война, проходившая с переменным успехом и в итоге закончившаяся поражением Карфагена, который был вынужден уступить Сицилию римлянам.

Карфаген простирался от Филеновых алтарей до мыса Геракла, то есть от Большого Сирта до Канарских островов… — Филены — два брата-карфагенянина, которые, согласно преданию, принесли себя в жертву, чтобы расширить пределы своей родины. После долгих войн между Карфагеном и Киреной из-за побережья средиземно-морского залива Большой Ситр оба города решили выслать в один и тот же день по два своих гражданина настречу друг другу и считать границей то место, где они встретятся. Из Карфагена были посланы братья Филены, которые успели пробежать гораздо больше своих соперников и встретились с ними недалеко от Кирены. Тогда киренцы обвинили Филенов в том, что они вышли в путь раньше срока, и те, желая доказать истинность своих слов, согласились быть заживо погребенными. На месте их смерти карфагеняне установили два алтаря, считавшиеся границей между владениями Карфагена и Кирены.

Мыс Геракла — неясно, что здесь имеется в виду.

Большой Сирт (соврем, залив Сидра) — глубокий залив Средиземного моря на северном берегу Африки, в Ливии; вдается в сушу на 115 км.

Канарские острова — архипелаг из семи островов вулканического происхождения, расположенный в Атлантическом океане, недалеко от северо-западного побережья Африки; территория Испании.

187… Он владелБалеарскими островами, поставлявшими ему пращни ков… — Балеарские острова — небольшой архипелаг в западной части Средиземного моря, включающий острова Мальорка, Менорка, Ивиса, Форментера и Кабрера; в 1229–1287 гг. были завоеваны Арагонским королевством; в настоящее время составляют автономную область Испании.

Жители Балеарских островов, балеарцы, в античности считались лучшими пращниками.

а также островами Керкинитиды и островом Лотофагов, поставлявшими ему мореходов. — Керкинитиды — одно из античных названий островов Керкенна (см. примеч. к с. 164).

Островом Лотофагов в древности называли остров Джерба у восточного побережья Туниса, отождествляя его со страной лотофагов (см. примеч. к с. 13), в которой побывал Одиссей.

Эти названия упоминает Плиний в своей "Естественной истории" (V, 7).

Он владел частью Испании, а возможно, и Бетикой. — Потерпев поражение в Первой Пунической войне (264–241 до н. э.), Карфаген решил для возмещения потерянных им Сицилии, Сардинии и Корсики расширить свои владения в Иберии (так называлась тогда Испания), которые к тому времени ограничивались лишь несколькими старыми финикийскими колониями, и в течение восемнадцати лет, с 236 по 218 гг. до н. э., завоевал значительную часть Пиренейского полуострова, богатого железом, серебром, медью и строевым лесом; на лучших землях Иберии, на южном и восточном побережьях моря, южнее реки Эбро, была основана и расцвела новая карфагенская провинция со столицей в приморском городе

Новый Карфаген (соврем. Картахена). Однако после поражения во Второй Пунической войне (218–201 до н. э.) карфагеняне были вытеснены из Иберии римлянами.

Бетика (от названия реки Бетис, соврем. Гвадалквивир) — историческая область на юге Испании, примерно соответствующая нынешней Андалусии; южная часть римской провинции Испания Дальняя, образованной в 197 г. до н. э. и позднее разделенной на Лузитанию и Бетику.

Римляневладели всей Италией, от Медиоланума до Регия, то есть от Милана до Реджо. — Медиоланум (соврем. Милан) — главный город Северной Италии, основанный кельтами ок. 600 г. до н. э. и захваченный римлянами ок. 222 г. до н. э.

Регий (соврем. Реджо ди Калабрия) — древний город в Южной Италии, в Калабрии, на восточном берегу Мессинского пролива, напротив Мессины; основанный в VIII в. до н. э. греками и являвшийся одним из самых богатых городов Великой Греции, он ок. 270 г. до н. э. был захвачен римлянами.

Рим, вышедший за пределы стен Ромула и покоривший Лаций, Этрурию, Самний, Кампанию, Луканию и Бруттий… — По преданию, Рим, основанный в 753 г. до н. э. Ромулом, занимал вначале лишь один из его холмов — Палатин.

Лаций (соврем. Лацио) — историческая область в западной части Центральной Италии, в бассейне реки Тибр; на ее территории расположен Рим; в древности была заселена италийским племенем ла-тинов; ок. 338 г. до н. э. перешла под полный контроль Рима. Этрурия — историческая область в Центральной Италии, соответствующая современной Тоскане; в древности была заселена племенами этрусков; к нач. III в. до н. э. перешла под власть Рима. Самний — бедная горная область в Центральной Италии, населенная древнеиталийскими племенами самнитов; была покорена Римом в III в. до н. э., однако борьба самнитов против завоевателей продолжалась до нач. I в. до н. э.

Кампания — равнинная область на юго-западе Апеннинского полуострова, включающая Неаполитанский залив и прилегающие к нему земли; житница Италии; в глубокой древности была заселена италийским племенем осков; уже в IV в. до н. э. оказалась под властью римлян.

Лукания (соврем. Базиликата) — область на юге Италии, захваченная римлянами в 272 г. до н. э.

Бруттий (соврем. Калабрия) — область на юго-западной оконечности Апеннинского полуострова; населявшие ее италийские племена бруттиев в IV–III вв. до н. э. вели ожесточенную борьбу с Римом, окончившуюся их подчинением и романизацией.

покоривший: на западе — Мавретанию и Тингитану… — Мавретания — историческая область в Северо-Западной Африке, охватывающая территории современных Марокко и Алжира и после завоевания ее римлянами вошедшая в состав Римской империи в качестве провинции с тем же названием.

Тингитана — историческая область в Северо-Западной Африке, на севере современного Марокко, составлявшая римскую провинцию Мавретания Тингитана.

на востоке — Большой и Малый Сирт… — Малый Сирт (соврем. Габес) — залив Средиземного моря на восточном побережье Туниса.

вопрос этот решен на Требии, в Каннах и у Тразимены. — См. примем. к с. 17.

если бы на пути Ганнибала не оказалась Капуя. — Капуя — один из самых значительных и богатых городов античной Италии, находившийся рядом с современным городом Капуа, в 30 км к северу от Неаполя; был построен ок. 600 г. до н. э. этрусками; в 340 г. до н. э. заключил союз с Римом; в 216 г. до н. э., во время Второй Пунической войны, после победной для Ганнибала битвы при Каннах перешел на его сторону, за что впоследствии был жесточайшим образом наказан. Ганнибал расположился в Капуе со своим войском, и, как принято считать, спокойная жизнь там разложила карфагенскую армию, что не позволило ему предпринять дальнейшие наступательные действия (однако на самом деле у него не хватило военных сил для дальнейшего наступления).

вопрос о будущем решил город Зама. — Зама — см. примем, к с. 18.

пятнадцать лет спустя Гай Гракх попробовал восстановить прб-клятый город… — Гракх, Гай Семпроний (ок. 154–121 до н. э.) — древнеримский политический деятель, народный трибун в 123–122 гг. до н. э.; был убит политическими противниками.

В 122 г. до н. э., спустя всего лишь двадцать четыре года после разрушения Карфагена, римский сенат принял постановление о создании на месте разрушенного города новой колонии; исполнение этого решения было возложено на Гая Гракха и его коллегу по трибунату Марка Фульвия Флакка.

188… назвал будущий город Юнонией. — Тем самым новая колония бы ла отдана под покровительство богини Юноны.

Спустя сорок три года Марий пришел искать убежища на развалинах Карфагена. — Марий, Гай (ок. 157—86 до н. э.) — древнеримский полководец и государственный деятель, семь раз становившийся консулом; сторонник демократических групп.

Гай Марий в 88 г. до н. э. принял участие в гражданской войне, положившей начало кризису республиканского строя в Риме и открывшей путь к установлению единовластия; потерпев поражение, он бежал из Италии и попытался найти укрытие в римской провинции Африка, но, как рассказывает Плутарх, едва беглец сошел на берег, его встретил посланец наместника и сказал: "Претор Сек-стилий запрещает тебе, Марий, высаживаться в Африке, а иначе он встанет на защиту постановлений сената и поступит с тобой, как с врагом римского народа". Услышав это, Марий был так удручен и опечален, что не мог вымолвить ни слова и долго молчал, мрачно глядя на вестника. Когда же тот спросил, что передать претору, Марий ответил с громким стоном: "Возвести ему, что ты видел, как изгнанник Марий сидит на развалинах Карфагена" ("Гай Марий", 40).

Бегство сына Корнелии и блуждания дяди Цезаря. — Корнелия (189–110 до н. э.) — римская матрона, мать Гая и Тиберия Гракхов, дочь Сципиона Африканского Старшего, супруга Тиберия Сем-прония Гракха (ок. 217–154 до н. э.); отличаясь глубоким умом и образованностью, посвятила себя воспитанию своих сыновей.

Гай Марий был женат со 110 г. до н. э. на Юлии (ок. 130—69), тетке Юлия Цезаря, и, таким образом, будущий диктатор приходился ему племянником.

Территорию от мыса Карфаген до Сиди-Рахаэля. — Сиди-Рахаэль (Sidi-Rahael) — скорее всего, имеется в виду приморское селение Сиди-Рабаль (Sidi-Rabal) возле мыса Камарт, расположенное к северу от мыса Карфаген.

Вот этот-то второй Карфаген спустя четыреста семьдесят лет предстояло взять Гензериху, мстителю Ганнибала, в свою очередь начавшему осаду Рима… — Гензерих (или Гейзарих; ок. 389–477) — король германского племени вандалов с 427 г., сын короля Годеги-зеля; в 427 г. вместе со своим войском перешел из Испании в Африку и вскоре захватил побережье Мавретании и Нумидии; 29 октября 439 г. взял Карфаген и сделал его столицей своих владений; в июне 455 г. захватил Рим, и его солдаты, в основном берберы, в течение двух недель грабили и разрушали город.

пунический Карфаген разрушил Сципион Эмилиан; римский Карфаген уничтожил Хасан Гасанид. — Публий Корнелий Сципион Эмилиан Африканский Младший (ок. 185–129) — римский военачальник; сражался в Африке, отличался личной храбростью и воинским талантом; избранный консулом в 146 г. до н. э., возглавил римское войско в Африке и, несмотря на героическое сопротивление карфагенян, захватил и разрушил Карфаген, что явилось победоносным окончанием Третьей Пунической войны (149–146 до н. э.); был замечательным оратором и знатоком греческой литературы, близким другом и покровителем Полибия.

Римский Карфаген, то есть город, построенный римлянами на месте разрушенного ими пунического Карфагена, в 533 г. был отвоеван византийцами у вандалов и стал столицей Африканского экзархата, входившего в Византийскую империю; в 698 г. он был взят войсками эмира Хасана ибн ан-Нумана аль-Гассани (?—705), полководца дамасского халифа Абд аль-Малика (647–705; правил с 685 г.) и наместника в 685–703 гг. арабской провинции Ифрикийя, и разрушен.

Усыпальница Людовика Святого

189… В нашем "Путешествии на Синай" мы рассказали о крестовом по ходе в Египет, где Людовик IX потерпел поражение, которое было славнее любой победы. — "Путешествие на Синай" — имеется в виду изданная в 1838 г. иллюстрированная книга "Две недели на Синае" ("Quinze jours au Sinai"), написанная Дюма на основе дневниковых материалов художника Адриена Доз& (1804–1888), который сопровождал в 1830 г. барона Тейлора (1789–1879) в его экспедиции в Египет, на Синай, в Палестину и Сирию. Сам Дюма в Египте никогда не был.

О крестовом походе Людовика IX в Египет (1248–1254), закончившемся пленением короля, подробно рассказано в трех последних главах книги "Две недели на Синае".

Агнессе, самой младшей из своих дочерей, он оставил десять тысяч ливров… — Агнесса Французская (1260–1327) — младшая дочь Людовика IX и Маргариты Прованской; с 1279 г. супруга Роберта II (1248–1306), герцога Бургундского с 1272 г.

В 1266 г., когда Людовик IX начал чеканить первые золотые экю стоимостью в половину ливра (турского ливра), один ливр оценивался в 8,271 г чистого золота. Таким образом, приданое Агнессы Французской составляло около 83 кг золота.

что же касается трех своих сыновей, то он взял их с собой. — Ко времени крестового похода 1270 г. у Людовика IX оставалось в живых четыре сына: наследник престола Филипп (1245–1285), Жан Тристан, граф Неверский (1250–1270), Пьер, граф Алансонский (1251–1284), и Роберт, граф Клермонский (1256–1317). В Тунис вместе с королем отправились трое его старших сыновей.

за ним следовали самые знатные вельможи на свете: Карл Сицилийский, Эдуард Английский, короли Наварры и Арагона. — Карл Сицилийский — Карл I Анжуйский (1227–1285), младший сын короля Людовика VIII Французского, брат Людовика IX, граф Прованса и Форкалькье (с 1246 г.), граф Анжу (с 1246 г.), король Сицилии (в 1266–1282 гг.) и Неаполя с 1266 г.; с 1268 г. распространил свое влияние почти на всю Италию, однако его деспотическая власть вызвала на Сицилии знаменитое восстание (1282), после чего остров был завоеван Арагоном.

Эдуард Английский — Эдуард I Плантагенет (1239–1307), король Англии с 1272 г., старший сын Генриха III; военачальник и законодатель; в 1270 г., еще будучи наследником престола, участвовал в восьмом крестовом походе, но прибыл в Тунис уже после смерти Людовика IX.

Король Наварры — Тибо II (Теобальд; ок. 1237–1270), граф Шампани и король Наварры с 1253 г.; с 1255 г. супруг Изабеллы Французской (1241–1271),старшей дочери Людовика IX; умер на обратном пути из крестового похода.

Королевство Наварра на севере Пиренейского полуострова образовалось ок. 880 г. в результате распада Испанской марки (территории по обе стороны Пиренеев, завоеванной Карлом Великим у арабов в 778–810 гг.) и первоначально занимало всю ее западную часть вплоть до Бискайского залива, но в XIII в., теснимое сильным западным соседом — Кастилией, утратило выход к морю. В 1284–1328 гг. Наварра принадлежала Франции (точнее — французский король был также королем Наваррским), затем вновь обрела самостоятельность. В 1512 г. большая часть Наварры была захвачена Испанией, меньшая, лежавшая на северных склонах Пиренеев, оставалась независимой, но в 1589 г., когда король Наварры Генрих I стал королем Франции под именем Генриха IV, она вошла в состав Франции, однако монархи этого государства до 1790 г. носили титул королей Франции и Наварры. Южная часть королевства образовала существующую доныне испанскую провинцию Наварра.

Король Арагона — Иаков I Завоеватель (Хайме; 1208–1276), единственный сын арагонского короля Педро II (ок. 1176–1213) и Марии, графини Монпелье (ок. 1182–1213); король Арагона с 1213 г., взявший в свои руки управление государством только в возрасте 17 лет, в 1225 г.; завоевал Балеарские острова (1229) и Валенсию (1231); написал хронику своего царствования.

Арагон — историческая область в Северо-Восточной Испании, охватывающая провинции Сарагоса, Теруэль и Уэска; в древности подвергалась завоеваниям римлян, вестготов и арабов; в XI в. в результате Реконкисты возникло королевство Арагон, которое в 1479 г., после брака короля Фердинанда Арагонского и королевы Изабеллы Кастильской, объединилось с Кастилией в одно государство.

Женщины оставили свою прялку и последовали с мужьями за море: графиня Бретонская, Иоланда Бургундская, Жанна Тулузская, Изабелла Французская, Амелия де Куртене. — Графиня Бретонская — возможно, имеется в виду Бланка Наваррская (1226–1283), сводная сестра наваррского короля Тибо II, с 1236 г. супруга герцога Жана I Бретонского (1217–1286; герцог с 1221 г.), участвовавшего вместе со своим сыном Жаном (1239–1305), будущим герцогом Бретонским, в восьмом крестовом походе.

Иоланда Бургундская (1247–1280) — сноха Людовика IX, с 1256 г. супруга его сына Жана Тристана, умершего во время восьмого крестового похода; графиня Неверская; овдовев, в 1272 г. вышла замуж за Роберта III Дампьера (1249–1322), с 1305 г. графа Фландрского. Жанна Тулузская (1220–1271) — невестка Людовика IX, с 1237 г. супруга Альфонса де Пуатье (1220–1271), брата короля и активного участника восьмого крестового похода; дочь Раймунда VII, графа Тулузского, с 1249 г. графиня Тулузская.

Изабелла Французская (1241–1271) — старшая дочь Людовика IX, с 1255 г. супруга наваррского короля Тибо II; пережила мужа лишь на несколько месяцев и умерла 17 апреля 1271 г.

Амелия (Amelie) де Куртене — скорее всего, имеется в виду Амиция (Amicie) де Куртене (1250–1275), с 1272 г. супруга Роберта II Артуа (1250–1303), племянника Людовика IX и участника восьмого крестового похода; дочь Пьера де Куртене, сеньора де Конша (1218–1250), и внучатая племянница Пьера де Куртене (1155–1219), императора Латинской империи в 1217 г.

своей жене, королеве Маргарите… — Маргарита Прованская (1221–1295) — дочь Раймунда Беренгера IV, графа Прованского (1198–1245), и его супруги с 1219 г. Беатрисы Савойской (1205–1266); с 1234 г. супруга Людовика IX, родившая ему одиннадцать детей; сопровождала мужа в крестовом походе в Египет (1248–1254).

как сказал Роберт де Сенсерьо… — Роберт де Сенсерьо — французский поэт XIII в., написавший стихотворную проповедь по поводу кончины короля Людовика VIII (1187–1226; правил с 1223 г.), отца короля Людовика IX.

Людовик IXвзошел на корабль в Эг-Морте… — Эг-Морт — город в Южной Франции (соврем, департамент Гар), расположенный неподалеку от берега Средиземного моря и связанный с ним каналом; служил Людовику IX базой для подготовки седьмого (1248) и восьмого крестовых походов (1270). Сам город и его история красочно описаны Дюма в его книге путевых впечатлений "Юг Франции" (1841).

граф де Монморанси, граф де Немур и граф де Вандом заболели и скончались… — Граф де Монморанси — вероятно, имеется в виду Матьё III, сеньор де Монморанси (ок. 1221–1270), скончавшийся в Тунисе.

Граф де Немур — по всей вероятности, имеется в виду Готье III, сеньор де Немур, маршал Франции (1257), скончавшийся 28 августа 1270 г., во время восьмого крестового похода.

Граф де Вандом — Бушар V (ок. 1225–1270), носивший этот титул с 1249 г.

умер его любимый сын, герцог Неверский. — Имеется в виду Жан Тристан (1250–1270) — сын Людовика IX, носивший титул графа Неверского с 1265 г. благодаря браку с Иоландой Бургундской и титул графа Валуа с 1268 г.; умер от дизентерии 3 августа 1270 г., во время восьмого крестового похода.

191… они находятся в обители Монреале близ Палермо. — Монреале —

небольшой город в 7 км к юго-западу от Палермо, у подножия одноименной возвышенности; сложился вокруг построенного там в XII–XIII вв. бенедиктинского монастыря.

Палермо — один из древнейших городов Сицилии; в XI–XIII вв. — столица Сицилийского королевства; в 1799 и 1806–1815 гг. столица короля Фердинанда после его бегства из Неаполя; ныне — административный центр одноименной провинции.

Фрагменты останков короля Людовика IX, хранившиеся в Монреале, были перевезены в кон. XIX в. в Тунис, в возведенный там кафедральный собор Людовика Святого, а в XX в., после обретения Тунисом независимости, — в Париж, в часовню Сен-Шапель.

Сердце же короля и его останки были доставлены во Францию. — Тело Людовика IX, доставленное из Туниса во Францию и покоившееся там в королевской усыпальнице Сени-Дени, исчезло во время религиозных войн.

случилась революция 1830 года. — С 27 по 29 июля 1830 г. в Париже происходили народные волнения, вызванные попыткой короля Карла X (1757–1836; правил с 1824 г.) фактически восстановить неограниченную королевскую власть и закончившиеся свержением с престола династии Бурбонов, которая правила во Франции в 1589–1792, 1814–1815 и 1815–1830 гг.; в результате Июльской революции 1830 года к власти пришел король Луи Филипп Орлеанский.

г-н Журден — таково было имя архитектора… — Биографических сведений о Шарле Журдене найти не удалось.

Он и Жюль де Лессепс удовольствовались тем, что выбрали самое красивое, самое заметное место… — Лессепс, Жюль Симон Про-спер де (1807–1887) — французский дипломат, сын Матьё де Лес-сепса; состоял на службе у тунисского бея и являлся его представителем в Париже; принимал деятельное участие в возведении часовни Людовика Святого в Тунисе (1840).

повторяющее имена Дидоны, Энея, Ярбы, Магона, Гамилькара, Ганнибала, Сципиона, Суллы, Мария, Катона Утического… — Га-милькар Барка (ок. 270–228 до н. э.) — карфагенский военачальник и государственный деятель, отец Ганнибала; выдвинулся в конце Первой Пунической войны и с 247 г. до н. э. командовал карфагенскими войсками в Сицилии; в 237–228 гг. до н. э. был главнокомандующим в Испании, подчинил Карфагену воинственные племена Южной Испании по реке Бетис (соврем. Гвадалквивир) и погиб, сражаясь с племенами ориссов, обитавших в верховьях и среднем течении реки Анас (соврем. Гвадиана).

Сулла, Луций Корнелий (138—78 до н. э.) — римский политический деятель и видный полководец; лидер аристократической партии; консул 88 г. до н. э.; победив главу демократической партии Гая Мария в гражданской войне (88–82 до н. э.), стал в 82 г. до н. э. диктатором; проводил жестокую репрессивную политику; в 79 г. до н. э. сложил с себя властные полномочия.

Катон, Марк Порций Младший Утический (ок. 96–46 до н. э.) — древнеримский политический деятель, убежденный республиканец, противник Юлия Цезаря, прославившийся своей прямотой и честностью; после поражения при Тапсе (46 до н. э.) покончил с собой в городе Утика в Северной Африке (поэтому Катона и стали называть Утическим, чтобы отличать от Марка Порция Катона Старшего, его деда).

192… как стиль Людовика XV соотносится со стилем Ренессанса. — Стилем Людовика XV принято называть сложившийся во второй четверти XVIII в., в царствование французского короля Людовика XV (1710–1774; правил с 1715 г.), художественный стиль рококо, пришедший на смену парадному барокко и характеризующийся камерностью и игривым изяществом.

весь этот унылый пейзаж венчает мавританская деревушка Сиди-Бу-Саид. — Селение Сиди-Бу-Саид расположено на северо-западной оконечности Тунисского залива, в 20 км к северу от города Туниса; названо в честь жившего там некогда мусульманского святого.

193… процитировал бы Полибия, Саллюстия, Страбона, Аппиана, доктора Шоу и доктора Эструпа! — Доктор Шоу — см. примеч. к с. 14. Доктор Эструп — имеется в виду Гектор Фредерик Янсон Эструп (1794–1846), известный датский историк; автор сочинения "Краткий обзор топографии тирского Карфагена" ("Lineae topographicae Carthaginis Tyriae"), изданного в 1821 г. на латинском языке в Копенгагене и в 1822 г. вышедшего в Париже в переводе на французский язык.

именно здесь взошел на корабль Юсуф… — Юсуф — французский генерал Жозеф (Джузеппе) Вантини, по прозвищу Юсуф (ок. 1808–1866); уроженец Эльбы, в детстве захваченный тунисскими пиратами и мало что помнивший о своем происхождении; состоял при дворе тунисского бея; осенью 1830 г., попав в немилость к нему, бежал из Туниса и поступил на французскую службу; во время колониальной войны в Алжире командовал туземной кавалерией и отличился при захвате городов Бон, Константины и пленении ставки эмира Абд эль-Кадера; в 1839 г. получил французское подданство; в 1842 г. был произведен в полковники, в 1845 г. — в бригадные генералы, а в 1856 г. — в дивизионные генералы; в 1854–1856 гг. участвовал в Крымской войне; в 1860–1861 гг. короткое время командовал всеми сухопутными и морскими войсками в Алжире; автор книги "О войне в Африке" ("De la guerre en Afrique"; 1851).

194… женился, словно самый простой смертный, на юной, прекрасной и остроумной парижанке. — Генерал Юсуф женился в 1845 г. на мадемуазель Аделаиде Вейе, сестре своего товарища по оружию кавалерийского офицера Гюстава Вейе.

смиренный раб осмелился поднять глаза на принцессу Кабуру, дочь бея Хусейна. — Лалла Кабура (Кабира) — одна из семи дочерей тунисского бея Хусейна.

поспешил отправить Юсуфа… в Марсу, в свой загородный дом, расположенный на берегу моря… — Ла-Марса (Аль-Марса) — приморское селение в 18 км к северо-востоку от города Туниса; там на территории обширного парка располагается резиденция французского посла (а прежде — консула), носящая название Дар аль-Камила.

поручил своему сыну Фердинанду де Лессепсу, ныне послу в Мадриде… — Лессепс, Фердинанд де (1804–1894) — известный французский дипломат, сын Матьё де Лессепса; главный инициатор строительства Суэцкого и Панамского каналов; с октября 1828 г. служил во французском консульстве в Тунисе; в 1848–1849 гг. занимал пост посла в Мадриде.

195… причалила лодка с корвета "Байоннез"… — "Байоннез" — здесь: 18-пушечный французский корвет, построенный в Шербуре в 1825 г. и находившийся в эксплуатации до 1835 г.

Письмо… для маршала Клозеля… — Клозель, Бертран, граф (1772–1842) — французский военачальник, маршал Франции (1831); с 12 августа 1830 г. по январь 1831 г. главнокомандующий французскими войсками в Алжире, а с 7 июля 1835 г. по декабрь 1836 г. — генерал-губернатор Алжира.

Очаровательный принц

Говорили оЛеандре, переплывавшем пролив у Сеста, о лорде Байроне, пересекавшем Женевское озеро… — Леандр — в греческой мифологии юноша из города Абидос (на азиатском берегу Геллеспонта), влюбленный в Геро, жрицу богини Афродиты, жившую на другом берегу пролива, в городе Сеет. Чтобы встретиться с возлюбленной, Леандр каждую ночь переплывал пролив, направляясь на свет огня, зажженного Геро на башне. Однажды буря погасила огонь, и юноша погиб. Геро, найдя утром на берегу его труп, поднялась на башню и бросилась в море; с тех пор эта башня носит имя Леандра. Вдохновленный легендой о Геро и Леандре, Байрон во время своего путешествия на Восток также переплыл Дарданеллы (минимальная ширина пролива составляет около 1 200 м); этому заплыву он посвятил шуточные "Стихи, написанные после пересечения вплавь Дарданелл между Сестосом и Абидосом", которые помечены 9 мая 1810 г.

Женевское озеро (фр. название — Леман), одно из крупнейших пресноводных озер Центральной Европы, расположено в Швейцарии, на границе с Францией, между северными предгорьями Альп и Юрой; его площадь равна 582 км2, длина — 70 км, а максимальная ширина — 13 км; на берегу озера, в самой западной его точке, стоит Женева — один из главных городов Швейцарии, административный центр одноименного кантона.

Байрон жил на берегу Женевского озера, в селении Колоньи у его юго-западной оконечности, в 1816 г.

196… На борту его корабля мы встретили… г-на и г-жу де Сент-Мари. — Жан Батист Эварист Мари Прико де Сент-Мари (1810—?) — французский военный инженер-картограф, проводивший географические, топографические и археологические изыскания в Тунисе; в 1840 и 1847 гг. подготовил подробные карты Туниса. Известным ученым был также его сын Эварист Шарль Прико де Сент-Мари (1842—?), служивший переводчиком при французском консульстве в Тунисе и сделавший в 1874–1875 гг. много важных археологических открытий в Карфагене.

явился из Джебель-Октара или Джебель-Корры. — Эти топонимы (Djebel-Auctar и Djebel-Korra) идентифицировать не удалось.

197… вполне могли вообразить себя на Ангенском озере… — Живописное Ангенское (Энгиенское) озеро площадью около 43 га находится в 15 км к северу от Парижа, в департаменте Валь-д'Уаз.

198… заиграл кадрили и польки. — Кадриль — популярный в XVIII–XIX вв. салонный танец с четным количеством пар, которые располагаются одна против другой и исполняют танцевальные фигуры поочередно.

как Левассор развлекает ее в Зимнем саду своими песнями. — Ле-вассор, Пьер Тома (1808–1870) — французский комедийный актер, выступавший на сцене театров Пале-Рояля (1832–1839 и 1843–1852) и Варьете (1840–1843); славился своими пародиями, карикатурами и комическими песенками; обладал необычайным даром перевоплощения; был чрезвычайно моден и нередко выступал на частных вечерах.

Зимний сад — городское увеселительное заведение в Париже, построенное в 1847 г. на Елисейских полях, между улицами Маринь-яно и Монтеня, театральным и газетным предпринимателем Виктором Воэном (ок. 1805–1856); представляло собой оранжерею с экзотическими растениями, фонтанами и вольерами; славилось устраивавшимися в нем музыкальными концертами и балами; в 1851 г. потерпело финансовый крах и закрылось.

пахучий дым чубуков и юки… — Юка (yucas) — неясно, что здесь имеется в виду.

199… радующейся сказкам Перро… — Перро, Шарль (1628–1703) —

французский писатель, поэт и теоретик литературы, член Французской академии (1671); автор сборника "Сказки матушки Гусыни" ("Contes de та тёге l'Oie"; 1697).

прибыл недавно из Суса. — Сус — крупный портовый город на восточном побережье Туниса, в заливе Хаммамет, в 130 км к югу от столицы страны.

201… сэр Томас Рид, английский консул, один из тюремщиков Наполеона на острове Святой Елены. — Сэр Томас Рид (1785–1849) — британский генеральный консул в Тунисе с 1824 г. до конца своей жизни; во время пребывания Наполеона на острове Святой Елены возглавлял там полицейскую службу.

Хаджи Юнис

202… бей собрал свой диван… — Диван — здесь: государственный совет, состоящий из великого визиря, глав духовенства и важных сановников.

203… собирают к югу от Туггурта. — Туггурт — крупный город на востоке Алжира, в Алжирской Сахаре, недалеко от тунисской границы.

Лев был убит в горах Ле-Каф, отделяющих регентство Туниса от провинции Константины. — Имеются в виду горы Ле-Кеф (Эль-Кеф) примерно в 175 км к западу от столицы Туниса, вблизи алжирской границы; среди них находится одноименный город, в древности называвшийся Сикка Венериа.

Это топографическое указание напомнило мне о Жераре, нашем Истребителе львов. — Жерар, Сесиль Жюль Базиль (1817–1864) — французский офицер, до 1855 г. служивший в Алжире, капитан спаги; искусный охотник, за одиннадцать лет убивший двадцать пять львов и получивший за это прозвище "Истребитель львов"; автор книги "Охота на льва" ("La chasse au lion"; 1855), иллюстрированной Гюставом Доре; погиб во время экспедиции во внутренние области Африки.

В связи с Гельмой и Константиной… мы еще вернемся к историям со львами. — Гельма — древний город в северо-восточной части Алжира, расположенный в 40 км от морского побережья, в окружении гор; административный центр одноименной провинции.

204… арабы называли дона Родриго "Сид"… — Родриго Диас де Бивар

(ок. 1043–1099) — знатный кастильский рыцарь, прославившийся своей доблестью и воинскими подвигами в ходе Реконкисты и получивший прозвище Сид Кампеадор (Сид — испорч. араб, "господин", Кампеадор — исп. "воитель"); был воспет в испанском эпосе XII в. "Песнь о моем Сиде", а также во многих позднейших произведениях, и весьма идеализирован в литературной традиции.

Самое свежее памятное событие, связанное с этим зданием, это пребывание в его покоях господина герцога де Монпансье. — Герцог де Монпансье (см. примеч. к с. 153) посетил Тунис в 1845 г. (20–25 июня).

могли видеть его в Сен-Жермене… — Сен-Жермен-ан-Ле — город в 21 км к западу от Парижа, с которым в 1837 г. его связала железная дорога; известен старинным замком, служившим до сер. XVII в. одной из королевских резиденций.

Дюма жил в Сен-Жермене с мая 1844 г. до весны 1845 г. в "Павильоне Генриха IV", а затем до июня 1847 г. на вилле Медичи, наблюдая за строительством своего нового дома ("замка Монте-Кристо") неподалеку, который, впрочем, и имеется здесь в виду.

поскольку он бывал в Мекке. — Мекка — город в Саудовской Аравии, в котором, по преданию, родился основатель ислама Мухаммад; место паломничества мусульман.

206… араб из Дарфура… — Дарфур — пустынное плато на западе со временного Судана.

Отъезд

207… коллежем руководил временно исполняющий обязанности директо ра г-н Эспина. — Эспина, Огюстен д' (1819–1867) — директор коллежа Святого Людовика в Тунисе в 1847–1848 гг.; испанец, вступивший во французское подданство в 1848 г.; в 1849 г. перешел на службу в министерство иностранных дел и занимал должность вице-консула в Сфаксе.

К часовне Людовика Святого… приставлен достойный священнослужитель аббат Бургад… — Бургад, Франсуа (1806–1866) — французский миссионер и религиозный писатель; начал свою миссионерскую деятельность в Алжире в 1838 г., а затем продолжил ее в Тунисе, где ему удалось основать несколько школ, в том числе коллеж Святого Людовика, действовавший в 1845–1858 гг.; капеллан часовни Святого Людовика; автор книг "Карфагенские вечера" ("Soirees de Carthage"; 1847), "Ключ к Корану" ("La Clef du Coran"; 1852)и др.

где, вернее всего, находился древний языческий храм… — Часовня Людовика Святого была сооружена на вершине холма Бирса в Карфагене, на месте древнего храма Эскулапа.

принадлежащих к конгрегации Святого Иосифа, которая была основана во Франции баронессой де Виалар. — Эмилия де Виалар (1797–1856) — святая католической церкви, основательница религиозной конгрегации Сестер Явления Святого Иосифа, созданной ею во Франции в 1832 г. и с августа 1835 г. действовавшей в Алжире; дочь барона Жака де Виллара (1771–1834) и сестра барона Огюстена де Виллара (1799–1868), обосновавшегося в 1834 г. в Алжире; прославилась делами милосердия; канонизирована в 1951 г.

И не лучше ли в таком случае давать Французскому театрувсего лишь триста восемьдесят тысяч франков… — Французский театр (Комеди-Франсез) — старейший государственный драматический театр Франции; основан в 1680 г.; известен исполнением классического репертуара.

210… попросил показать мне зал, где произошло сражение двух кузенов… — Неясно, о чем здесь идет речь.

Л а-Галита

увидели небольшой островок Ла-Галита. — Ла-Галита — самый крупный из группы скалистых вулканических островов, расположенных в 40 км к северу от побережья Туниса, владением которого они являются; площадь его ок. 10 км2; необитаем.

подобно острову Монте-Кристонаселен зайцами и козами… — Монте-Кристо — небольшой остров в Средиземном море, входящий в Тосканский архипелаг и расположенный к югу от Эльбы; территория Италии; отличается исключительно богатой флорой и фауной; в настоящее время является заповедником.

211… с парохода "Сфинкс", отплывшего из Ла-Гулетты через пять часов… — "Сфинкс" — первый в военно-морском флоте Франции колесный пароход; был построен по проекту инженера Жана Батиста Юбера (1781–1845), оснащен английской паровой машиной мощностью в 160 лошадиных сил и спущен на воду в Рошфоре в марте 1830 г.; использовался для переброски войск в Алжир летом того же года; знаменит также тем, что в 1833 г. на нем перевезли из Египта во Францию т. н. Луксорский обелиск; 6 июля 1845 г. сел на мель возле мыса Матифу и погиб.

212… Глубина там оказалась в семнадцать морских саженей… — Морская сажень — внесистемная единица длины, используемая в основном для измерения глубин: 6 футов (1,83 м).

213… подвижных, словно зубы в своих альвеолах… — Альвеола — углубление в челюсти (зубная лунка), в котором помещается корень зуба.

расстояние в несколько туаз. — Туаза — старинная единица длины во Франции, равная 1,949 м.

214… могут быть ранены, подобно Ахиллу, лишь в пятку. — Ахилл — в древнегреческой мифологии один из героев Троянской войны, сын царя Пелея и морской богини Фетиды; ему была предсказана жизнь, полная славы — но короткая, или длинная — но безвестная; согласно мифу, Фетида, чтобы сделать сына неуязвимым (по другому варианту мифа — бессмертным), погружала младенца в воды Стикса, держа его за пятку, и эта пятка осталась единственным уязвимым местом на его теле.

Бон

крепость Бона, которая стала театром действия одной из первых и наиболее смелых вылазок Юсуфа… — На рассвете 26 марта 1832 г. капитан Юсуф, командир эскадрона африканских стрелков, и артиллерийский капитан Эме Проспер Эдуар Бюиссон д'Арманди (1794–1873), будущий генерал (1850), во главе горстки солдат захватили цитадель Бона, которую до этого французам не удавалось удерживать в своих руках; за этот подвиг Юсуф был награжден орденом Почетного легиона.

мыс Льва, с которым нам предстояло свести более близкое знакомство… — Мыс Льва (Сиди-Саид) — 17-метровая скала на северо-западной оконечности залива Аннаба, напоминавшая очертаниями лежащего льва; в 1841 г. на ней был установлен маяк; ныне превращена в насыпной бетонный мол, носящий то же название.

якорные стоянки форта Жену а и Карубье. — Форт Женуа — генуэзская крепость, построенная на берегу залива Аннаба, в 7 км к северу от города, в XV в. для защиты ловцов кораллов и их лодок. Карубье — северное предместье Аннабы, расположенное у одноименной бухты.

215… зерно из Крыма уничтожило африканский экспорт… — В первой пол. XIX в. зерновое хозяйство Крыма еще не было развито и экспорт зерна из южных губерний России осуществлялся главным образом из порта Одессы, куда оно свозилось гужевым транспортом. До начала Крымской войны (1854) значительная часть потребностей Франции и Англии в пшенице покрывалась ее экспортом из Одессы. Так, в 1847 г. оттуда было вывезено в Европу 3 миллиона пудов пшеницы. После окончания Крымской войны российская пшеница оказалась вытесненной с европейского рынка более дешевым зерном из США.

чудодейственная библия, хранящаяся в еврейской синогоге. — Имеется в виду синагога Гриба в Боне; в ней хранился сундук со старинным свитком Сефер-Торы, который находился на борту судна, потерпевшего крушение возле Александрии, а затем чудесным образом был прибит волнами к берегу Бона; в 1962 г., после исхода евреев из Алжира, эта тора была перевезена в Париж, а синагога превращена в мечеть Салах ад-Дина аль-Аюби.

прогулку в Гиппон, бывшую епархию Вашего любимого автора, сударыня, чью "Исповедь" Вы совершенно справедливо, на мой взгляд, предпочитаете "Исповеди" Руссо. — "Любимый автор" — Августин Аврелий (354–430), святой католической церкви (в православии именуется блаженным); христианский богослов и церковный деятель, автор многих религиозных сочинений, один из известнейших отцов католической церкви; проведя довольно бурную молодость, он в возрасте 32 лет крестился (387 г.) в Риме, затем вернулся в свой родной город Тагаст (соврем. Сук-Ахрас в Алжире) и основал там в собственном доме монашескую общину, после чего начал выступать как страстный приверженец христианской веры, а в 396 г. стал епископом города Гиппон.

Самым знаменитым произведением Августина является его религиозная автобиография "Исповедь" ("Confessionum"; 400).

Руссо, Жан Жак (1712–1778) — французский философ и писатель, сыгравший большую роль в идейной подготовке Великой французской революции.

"Исповедь" ("Les Confessions") — последнее значительное произведение Руссо: автопортрет человека, критически озирающего свое прошлое; была написана в 1766–1769, а издана посмертно в 1782–1789 гг.

устремился к усыпальнице святого Августина… — Имеется в виду кенотаф — беломраморный алтарь, увенчанный бронзовой фигурой святого Августина; был возведен на склоне т. н. Гиппонского холма на юго-западной окраине Бона в 1842 г. трудами первого архиепископа Алжира (1838–1845) Антуана Луи Адольфа Дюпюша (1800–1856); в 1881–1909 гг. рядом была возведена помпезная базилика святого Августина.

прошли вдоль правого берега Сейбузы… — Сейбуза — река на северо-востоке Алжира, длиною 225 км, впадающая в Средиземное море в 2 км югу от Аннабы.

то была резиденция нумидийских царей… — Гиппон Регий был столицей Восточной Нумидии еще во времена царя Галы — отца Масиниссы (см. примеч. к с. 184), объединившего под своей властью западную и восточную части Нумидии.

216… следовало бы жить во времена Марии Магдалины. — Мария Маг далина — христианская святая, происходившая из города Магдала (соврем. Мигдал в Израиле); до встречи с Христом была одержима бесами и вела развратную жизнь, однако, исцеленная им, покаялась и стала его преданнейшей последовательницей и проповедницей его учения.

Родившись в Тагасте…и получив воспитание в Мадавре… — Та-гаст (соврем. Сук-Ахрас) — город на северо-востоке Алжира, к югу от Гиппона.

Мадавра (соврем. М'Дауруш) — древний город в 30 км к юго-западу от Тагаста; родина Апулея; интеллектуальный центр Нумидии во времена святого Агустина.

Милан, куда его привлекло красноречие святого Амвросия… — Амвросий Медиоланский (ок. 340–397) — святой католической церкви, один из четырех ее великих учителей, христианский писатель и гимнограф; с 373 г. был наместником Северной Италии с резиденцией в Медиолануме (соврем. Милан), а в ноябре 374 г. во время религиозных распрей, сотрясавших этот город, был избран его епископом; прославился как борец с язычниками и еретиками; его страстные проповеди сыграли важную роль в обращении Августина.

принудил его принять сан из рук достойного епископа, которого он сменил в 395 году. — Августин стал преемником престарелого епископа Гиппонского Валерия (7—396), грека по национальности, после его смерти, но еще в 395 г. был рукоположен им и исполнял все обязанности епископа.

святой Августин умер на третьем месяце осады Гиппона вандалами. — Осада Гиппона вандалами и берберами под началом Гензери-ха началась в мае 430 г. и длилась четырнадцать месяцев; город был взят Гензерихом в июле 431 г. и оставался его резиденцией вплоть до 439 г., когда вандалами был захвачен Карфаген.

Святой Августин, будучи епископом Гиппона, умер 28 августа 430 г.

это прежде всего Кальяри, получивший их, затем Павия. — Кальяри — главный город Сардинии, крупный порт на юге острова. Павия — город в Италии, в области Ломбардия, в 30 км к югу от Милана.

Около 505 г. Фульгенций, епископ Руспенский, и другие приверженцы Августина, желая спасти останки святого от поругания их язычниками, перевезли его набальзамированное тело в Кальяри; когда же Сардиния была захвачена сарацинами, прах Августина был выкуплен у них в 718 г. лангобардским королем Лиутпрандом (правил в 714–743 гг.) и перевезен в церковь Сан Пьетро в Павии.

ее доставили на борт "Гассенди"… — "Гассенди" — французский паровой корвет того же класса, что и "Быстрый"; находился в эксплуатации в 1840–1865 гг.

С разрешения папы римского рука святого Августина была перевезена сначала из Павии в Тулон, а 30 октября 1842 г. в торжественной обстановке доставлена на борту "Гассенди" в Бон.

217… доберемся до Сторы, из Сторы — до Филипвиля… — Стора — древ ний приморский город, рыбачий порт в нескольких километрах к северо-западу от Филипвиля (см. примеч. к с. 123), превратившийся теперь в его предместье.

Одна из главных обид Кассия на Цезаря заключалась в том, что Цезарь забрал у него пятьдесят львов, которых он держал в Мега-рах, чтобы отпраздновать свое избрание эдилом. — Мегары — античный город в Средней Греции, у восточного края Коринфского перешейка; со II в. до н. э. римская колония; в 48 г., еще до битвы при Фарсале, был наряду со многими другими греческими городами, стоявшими на стороне Помпея, захвачен Квинтом Фуфием Каленом, легатом Цезаря.

Об обиде Кассия (см. примеч. к с. 18) на Цезаря, связанной со львами, которых Кален захватил в Мегарах и не вернул державшему их там Кассию, сообщает Плутарх ("Брут", 8).

Эдил — должностное лицо в Древнем Риме, ведавшее общественными играми, надзором за строительством и содержанием храмов. Кассий был эдилом в 47 г. до н. э.

Популярность Помпея в Риме… — Помпей, Гней (106—48 до н. э.) — древнеримский полководец и политический деятель, консул в 70, 55 и 52 гг. до н. э.; за свои победы получил прозвище "Великий"; вначале — противник сената и союзник Цезаря, потом его противник в борьбе за власть; был разбит Цезарем при Фарсале в Греции (48 до н. э.), после чего бежал в Египет, где был убит.

во время празднования своего триумфа… — Триумф — одна из высших почестей победоносному полководцу в Древнем Риме: торжественное вступление его в Город во главе процессии, в которой вели пленных и несли трофеи.

Ни змей Регула, ни слоны Ганнибала… — Марк Атилий Регул (? — ок. 248 до н. э.) — римский консул в 267 и 256 гг. до н. э.; полководец, прославившийся в Первой Пунической войне (264–241 до н. э.); в 256 г. до н. э. нанес поражение флоту Карфагена при Экно-ме (Южная Сицилия), а вслед за тем осуществил высадку римских войск в Африке, после ряда крупных побед закончившуюся его поражением и пленением (255 до н. э.). По недостоверному преданию, Регул, отправленный в Рим вместе с карфагенским посольством в качестве посредника, дал слово возвратиться в плен, если его посредничество не будет удачным. В Риме он уговорил сенат продолжать войну и, твердо держа слово, вернулся в Карфаген, где и был замучен.

Историки Флор и Орозий рассказывают сказочную историю о том, как во время африканской экспедиции Регула на его лагерь напал огромный змей длиной в 120 футов, пожиравший людей; дротики и стрелы отскакивали от шкуры чудовища, и только с помощью баллист удалось нанести ему смертельный удар.

Боевые слоны были важной составной частью войска Ганнибала. В частности, их роль была весьма велика в победе карфагенян при Требии (218 до н. э.).

Антоний, который вместе с Киферидой разъезжал по улицам Рима на колеснице, запряженной двумя львами. — Марк Антоний (ок. 80–30 до н. э.) — римский политический деятель и полководец, соратник Цезаря, после убийства которого он пытался стать его преемником; в 43 г. до н. э. вместе с Октавианом и Лепидом составил триумвират, направленный против убийц Цезаря — Брута и Кассия, и в 42 г. до н. э. одержал над ними победу при Филиппах; в том же году получил в управление богатые восточные области Римской державы; женившись в 36 г. до н. э. на египетской царице Клеопатре VII (хотя с 40 г. до н. э. он был женат на Октавии, сестре Октавиана), выступил против Октавиана, претендуя на власть в Риме; после вступления войск Октавиана в Александрию покончил жизнь самоубийством.

Марк Антоний, обладавший великолепной внешностью, большой физической силой и бурным темпераментом, был известен своим распутством, безобразным пьянством и необыкновенным расточительством. О его связи с актрисой Киферидой и его колеснице, запряженной львами, рассказывает Плутарх ("Антоний", 9).

220… кто первый отважился выйти в море и у кого сердце покрыто тройной сталью, упомянутой Горацием… — Квинт Гораций Флакк (65—8 до н. э.) — древнеримский поэт; автор сатир, од и посланий на морально-философские темы.

Здесь имеются в виду строки из его стихотворения "К кораблю Вергилия":

… тройная медь <aes triplex>

Грудь сковала тому, хрупкий кто плот морям Отдал на растерзание…

(Оды, I, 3; перевод Т.Азаркович.)

Лев боится поцарапать себе физиономию… игру мускулов которой так превосходно изобразили Делакруа и Бари. — Делакруа (см. примеч. к с. 25) десятки раз изображал львов на своих рисунках и полотнах; здесь могут подразумеваться такие его произведения, как "Лев у источника" (1841), "Лев, пожирающий лошадь" (1844); его знаменитый "Лев, пожирающий кролика" (1856) был создан позднее.

Бари, Луи Антуан (1796–1875) — французский скульптор-анималист и художник романтического направления; среди наиболее известных его работ: скульптурная группа "Лев и змея" (1833), созданная как аллегория монархии, подавляющей бунт, и изображение идущего льва на цоколе Июльской колонны в Париже (1836), воздвигнутой в память о революции 1830 года.

По пути в Батну один араб повстречался со львом… — Батна — город на северо-востоке Алжира; основан французами как военный пост в 1844 г.

Лев не выдерживает и бежит прочь, словно черт от старухи с Острова папефигов. — Имеется в виду веселая история из романа "Гаргантюа и Пантагрюэль" Франсуа Рабле, в которой рассказывается, как некий чертенок получил от Люцифера разрешение повеселиться на Острове папефигов и покуражиться над его жителями, показавшими папе римскому фигу. Чертенок, предъявив одному из пахарей претензии на его поле, предложил разрешить их долгий спор царапаньем: "Кто первый сдастся, тот свою часть поля теряет". Однако растерявшегося пахаря спасла его хитрая старуха-жена, которая напугала чертенка, показав ему свою промежность и выдав естественные глубокие борозды на ней за страшные следы когтей своего мужа: "Тут она заголилась до самого подбородка, как некогда персиянки, представшие в таком виде перед своими детьми, бежавшими с поля сражения, и показала ему причину. Увидев чудовищные разрывы тканей во всех направлениях, чертенок воскликнул: "… Я даю стрекача!"" (Книга четвертая, глава XLVII; перевод Н.Любимова.)

Эта забавная история пересказана Лафонтеном в его озорной стихотворной сказке "Черт с Острова папефигов" ("Le Diable de Papefiguidre"; 1674).

222… поверх джебиры, покрывающей переднюю часть седла. — Джеби-ра — охотничья сумка, которую арабские наездники привязывают к передней луке своего седла.

Бюффон, который, по словам одного академика, исполненного поэтическими образами, писал на коленях у Природы. — Имя академика, над которым иронизирует здесь Дюма, выяснить не удалось.

223… отдал ее генералу Ламорисьеру. — Ламорисьер, Кристоф Луи Леон Жюшо (1806–1865) — французский генерал и политический деятель; службу начал простым офицером в Алжире в 1830 г. и сделал блестящую военную карьеру; в 1840 г. был произведен в бригадные генералы и назначен командующим дивизии в Оране; в 1843 г. получил чин дивизионного генерала; с 1 сентября 1845 г. по 6 июля 1847 г. исполнял обязанности генерал-губернатора Алжира; в 1846 г. был избран депутатом парламента; в июне — декабре 1848 г. занимал пост военного министра; после государственного переворота 2 декабря 1851 г. был арестован и выслан из Франции; в 1860 г. безуспешно командовал папской армией.

Жерар, Истребитель львов

он был охотником Хамед-Бея, Мамелюка и Брагим-Бея. — Имеются в виду правители Константины: М'Хамед бен Дауд эль-Шета-бья-Бей (правил в 1818–1819 гг.), Ахмед-Бей бен Абдулла эль-Мамелюк (правил в 1818 и 1820–1822 гг.) и Брагим Гритли-Бей (правил в 1822–1824 гг.).

Жюль Жерар, сержант спаги. — Спаги (фр. spahis, искаж. тур. sibahis) — части легкой кавалерии во французских колониальных войсках в Северной и Западной Африке, формировавшиеся в основном из местного населения; первые эскадроны спаги были созданы в Алжире осенью 1830 г. из наемников-турок, которые до захвата страны французами служили под знаменами дея и после его изгнания остались не у дел; организатором и командиром этих частей стал Юсуф; в 1831 г. они были узаконены, в 1841 г. был сформирован первый полк спаги, а в 1846 г. их было уже три — в Алжире, Оране и Боне.

224… лев, который опустошает Аршиую… — Известно, что театром охотничьих подвигов Жюля Жерара был бассейн реки Сейбузы к югу от Бона, а также горы Орес (Аурас). Однако топонимику, представленную в этой главе Дюма, по большей части идентифицировать не удалось.

Топоним (Archioua) как название горы упоминается в книге Жюля Жерара "Охота на льва".

225… дождаться страшного льва из Махуны. — Джебель-Махуна — го ра в 15 км к югу от Гельмы, высотой 1 411 м.

229… Лев с ревом скатывается в Уэд-Шерф… — Уэд-Шерф — неболь шая речка на северо-востоке Алжира, примерно в 15 км к западу от Гельмы впадающая в реку Уэд-Бу-Хамдан, на которой стоит этот город и которая питает Сейбузу.

рассказывает полковнику Буайе… — Возможно, имеется в виду Шарль Буайе (1797–1881) — бригадный генерал с 1853 г.

231… отправился туда вместе со свои гумом… — Гум — отряд вооруженных арабских конников.

232… назвали его Губерт, вероятно в честь покровителя охотников. — Святой Губерт (?—727) — епископ Льежский в 722–727 гг., носивший прозвище "апостол Арденнский"; с его именем связана легенда о явлении ему в лесу оленя с сияющим крестом между рогов; считается покровителем охотников; день его памяти — 3 ноября.

233… "Охотничья газета" сделала Жерару подарок — великолепный охотничий нож работы Девима… — "Охотничья газета" ("Journal des chasseurs") — литературное обозрение, выходившее в Париже с октября 1836 г. по май 1870 г. и прекратившее существование в связи с начавшейся Франко-прусской войной; его основал писатель и охотник Жозеф Адриен Феликс де Ла Валле, маркиз де Буа-Робер (1801–1878).

Девим — см. примеч. к с. 27.

Музыкальный вечер

234… самые сложные вещицы Монпу, Тальберга, Дрейшока, Листа. — Монпу, Ипполит (1804–1841) — французский органист и композитор; автор опер и романсов; положил на музыку стихотворения В.Гюго.

Тальберг, Сигизмунд (1812–1871) — австрийский пианист-виртуоз и композитор, представитель т. н. салонного пианизма; концертировал с юных лет и был главным соперником Листа; сочинял преимущественно для фортепиано: фантазии и вариации на темы из популярных опер.

Дрейшок, Александр (1818–1869) — немецкий пианист-виртуоз и композитор; концертировал с большим успехом в Европе; был профессором консерватории в Петербурге; написал около 140 сочинений для фортепиано.

Лист, Ференц (1811–1886) — венгерский композитор, пианист, дирижер и педагог; пользовался огромной славой благодаря всей своей многогранной музыкальной деятельности, но особенно как редкостный пианист-виртуоз, реформатор фортепианной игры.

мы находимся в гостиной на Шоссе-д'Антен. — Шоссе д'Антен — см. примеч. к с. 142.

236… я получил командорский знак ордена Карла III. — Орден Кар ла III — испанская награда, учрежденная 19 сентября 1771 г. королем Карлом III (1716–1788; правил с 1759 г.) по случаю рождения его внука и в честь "непорочного зачатия Девы Марии"; орденский знак — крест бело-голубой эмали, в центре которого находится изображение Богоматери, стоящей на полумесяце; имел четыре степени; статут ордена был пересмотрен в 1847 г.

Дюма был награжден этим орденом 21 октября 1846 г.

эгоистическое чувство благополучия, о котором говорит Лукреций… — Лукреций — Тит Лукреций Кар (ок. 98—ок. 54 до н. э.), римский поэт и философ-материалист, последователь греческого философа Эпикура; автор дидактической поэмы в шести книгах "О природе вещей".

Здесь имеются в виду начальные строки второй книги его поэмы: Сладко, когда на просторах морских разыграются ветры,

С твердой земли наблюдать за бедой, постигшей другого.

Не потому, что для нас будут чьи-либо муки приятны,

Но потому, что себя вне опасности чувствовать сладко.

(II, 1–4; перевод Ф.Петровского.)

237… бушприт прошел точно сквозь отверстие… — Бушприт — горизонтальный или наклонный брус, выставленный вперед с носа парусного судна; служит для вынесения вперед носовых треугольных парусов, что улучшает маневренные качества судна.

238… гремели, подобно бронзовым шарам Александра Македонского, который, засыпая, ронял их в медный таз, чтобы они будили его. — Согласно преданию, таким образом юный Александр тренировал свою волю, не позволяя себе поддаваться сну.

239… обхватил голову руками, подобно Марию на развалинах Карфагена… — Этот эпизод жизни Мария (см. примеч. к с. 188) не раз становился сюжетом произведений живописи и скульптуры.

Встречный ветер

реи расснастили и оставили на топенантах и средних фалах. — Рея (рей) — деревянный поперечный рангоутный брус, прикрепленный к мачте и предназначенный для того, чтобы привязывать к нему паруса и поднимать сигналы.

Топенант — снасть, которая служит для того, чтобы удерживать реи в нужном положении.

Фал — снасть, предназначенная для подъема рей, парусов и сигнальных флагов.

Сторожевой мыс накрывало мощной зыбью… — Имеется в виду мыс Кап-де-Гард (араб. Рас-эль-Хамра) — северо-западная оконечность залива Аннаба.

как если бы им предстояло вступить на какой-нибудь участок равнины Сен-Дени. — Равнина Сен-Дени — см. примеч. к с. 42.

240… голос, прогремевший словно глас Божий на горе Синай. — Имеется в видуголос Божий, который услышал на горе Хорив в Синайской пустыне скрывавшийся там Моисей и который доносился из горящего, но не сгорающего куста (Исход, 3: 1–4). Бог повелел тогда Моисею вывести народ израильский из египетского плена.

отдает якорь пароход "Этна"… — "Этна" — французский колесный корвет с паровой машиной мощностью в 160 л.с., эксплуатировавшийся в 1836–1847 гг.

Говоря как-то о Варе, я сказал, что после Арно это самая большая река без воды… — Вар — река на юге Франции, в департаменте Приморские Альпы; длина ее 120 км; берет начало несколько южнее города Барселоннет и впадает в Средиземное море в 7 км к юго-западу от Ниццы; в описываемое время по ней проходила граница между Францией и Пьемонтом.

Арно — река в Средней Италии; берет начало в Апеннинах, впадает в Средиземное море близ Ливорно; на ней стоит Флоренция; длина реки 241 км; летом она почти пересыхает.

242… Двадцать шестого января 1841 года, в день крушения "Марны"… — "Марна" — французское военно-транспортное судно, спущенное на воду в 1827 г.; с 1833 г., вплоть до его гибели в заливе Сторы, использовалось в водах Средиземного моря.

пройдя между фок-мачтой и грот-мачтой… врезалась бушпритом в береговой утес. — Фок- и грот-мачты — соответственно первая и вторая от носа мачты на парусном корабле.

Рапорт, адресованный его превосходительству министру военно-морского флота господином Гатье, капитаном третьего ранга… — Военно-морским министром Франции в это время (с 29 октября 1840 г. по 7 февраля 1843 г.) был адмирал Ги Виктор Дюперре (1775–1846); он дважды занимал этот пост и прежде — в 1834–1836 и 1839–1840 гг.

Гатье, капитан погибшего корвета "Марна", предстал перед военным судом и был оправдан.

243… расположение нашей четверной швартовки. — Швартовка — подход судна к месту стоянки и крепление его там с помощью канатов.

спустили брам-стеньги… — Брам-стеньга — продолжение стеньги, третье колено мачты.

барометр показывал давление 21 дюймов 6линий… — Дюйм и линия — меры малых длин, использовавшиеся во Франции до введения там метрической системы; дюйм — 1/12 часть фута: 2,707 см; линия — 1/12 часть дюйма: 2,26 мм.

Указанное давление соответствует 744 мм ртутного столба. (Заметим, что в английской системе мер дюйм равен 2,54 см.)

ветер дул порывистый от норд-оста до норд-норд-оста, норда и норд-веста. — Норд-ост — северо-восточный ветер; норд-норд-ост — северо-северо-восточный ветер; норд — северный ветер; норд-вест — северо-западный ветер.

спустили стеньги… — Стеньга — продолжение мачты в высоту, ее второе колено; соединяется с мачтой специальными приспособлениями и также вооружается парусами.

нижние реи подвели к галс-боканцам… — Галс-боканец — короткий горизонтальный брус, выступающий с обоих бортов в носу парусного судна, с блоками для тяги снастей, которые растягивают наветренный угол нижнего прямого паруса.

244… наткнуться на утесы Пуэнт-Нуар… — Имеется в виду какой-то из многочисленных мысов в заливе Сторы.

приказал срубить бизань-мачту… — Бизань-мачта — третья от носа мачта парусного корабля.

246… полковник д'Альфонс, командующий войсками… — Альфонс, Жан

Батист д' (1792–1875) — французский офицер, бригадный генерал (1850).

капитану третьего ранга де Марке, коменданту порта Сторы. — Биографических сведений о капитане Марке, который занимал эту должность по крайней мере с 1839 г. и, уже находясь в отставке, разработал план создания порта в Филипвиле (1859), найти не удалось.

кто был на стационере. — Стационер — судно, несущее сторожевую или полицейскую службу в колониальном порту.

247… предвещало штормовой нагон… — Нагон — повышение уровня воды в узком проливе, происходящее во время шторма.

Судно-стационер "Араш", на борт которого накануне доставили двести тысяч франков… — "Араш" — баланселла, входившая в состав военно-морского флота Франции в 1838–1845 гг.; использовалось в Алжире как портовое служебное судно.

Дорога на Константину

248… Филипвиль, как указывает его название, город современный. — Город был основан французскими войсками как крепость Фор-де-Франс осенью 1838 г. на развалинах античной Русикады, а 17 ноября того же года, получив высочайшее покровительство короля Луи Филиппа, был назван Филипвилем.

Дома здесь, как на Лунной улице… — Лунная улица, своим названием обязанная торговой вывеске, находится в северной части Парижа и начинается от бульвара Бон-Нувель; проложена в 1630–1638 гг.

называлась она "Режанс". — Гостиница "Режанс" ("Регентство"), построенная неким Ру, была первым каменным зданием в Филипвиле.

249… прибыли в Эль-ар-Руш. — Имеется в виду селение Эль-Арруш на пути из Филипвиля (в 32 км от него) в Константину (в 52 км от нее); возникло в 1838 г. как французский военный лагерь, построенный на развалинах древнеримского лагеря, который стоял на античной дороге из Сторы в Цирту; под охраной этого лагеря велась колонизация окрестных земель эмигрантами из Бельгии и Германии; в 1846 г., когда войска покинули лагерь, он был превращен в ферму; статус коммуны Эль-Арруш получил в 1881 г.

рытвины на дороге заделывали понтонеры… — Понтонёры — военнослужащие в инженерных частях, обслуживающих понтонные парки.

похожий на те шатры измаильтян, о каких говорится в Библии… — Измаильтяне — кочевой народ, происходивший, согласно Библии (Бытие, 25: 16–18), от двенадцати сыновей Измаила (см. примеч. к с. 50), ставших князьями двенадцати племен; предки арабов.

250… об Историческом театре, который строится и в котором репетируют "Королеву Марго". — "Королева Марго" — пятиактная драма Дюма, Маке и Остена; впервые была поставлена в Париже, в Историческом театре, в день его открытия, 20 февраля 1847 г.; написана по мотивам одноименного романа (1845).

написал длинное письмо… Госпоже Меннесье, дочери нашего славного и дорогого Нодье. — Меннесье-Нодье, Мари Антуанетта Элизабет (1811–1893) — дочь писателя Шарля Нодье, автор новелл, поэтических произведений и воспоминаний об отце; с 1830 г. супруга Жюля Меннесье (1802–1877).

Упомянутое письмо, помеченное 4 декабря 1846 г., Дюма приводит в первой главе своей повести "Женщина с бархаткой на шее" (1849).

251… плыл по морю Сицилии, между Агридженто и Пантеллерией… — Пантеллерия — небольшой остров в центральной части Средиземного моря, в Тунисском проливе; территория Италии; представляет собой надводную часть потухшего вулкана; площадь его 83 км2; расположен к юго-западу от Агридженто (см. примеч. к с. 186). Дюма рассказывает о том, как он посетил в 1835 г. Пантеллерию, в главе "Синьор Анга" своей книги "Сперонара" (1842).

в один из прекраснейших и спокойных послеполуденных часов, какие бывают на Ионическом море… — Ионическое море — центральная часть Средиземного моря, расположенная между Балканским и Апеннинским полуостровами, Критом и Сицилией.

Мне принесли "Виконта де Безье" моего дорогого Фредерика Су-лье. — Сулье, Фредерик (1800–1847) — французский писатель и драматург; автор многих театральных пьес, а также исторических романов, ставших чрезвычайно популярными; среди них упомянутый "Виконт де Безье" ("Le vicomte de B6ziers"; 1834), а также "Граф Тулузский" ("Le comte de Toulouse"; 1835) и "Воспоминания дьявола" ("Les m6moires du diable"; 1837–1838).

Героем романа "Виконт де Безье" стал Раймунд Рожер Транкавель, виконт де Безье (1185–1209) — племянники вассал графа Раймун-да VI Тулузского, могущественный феодал, которому принадлежали города Безье, Альби и Каркасон; открыто поддерживая ерети-ков-альбигойцев, покрыл себя славой в начале крестового похода против них и стал одной из первых его жертв; после жесточайшего погрома, учиненного крестоносцами при захвате Безье (22 июля 1209 г.), где погибли десятки тысяч жителей, он со своим войском закрепился в Каркасоне и две недели, с 1 по 15 августа 1209 г., стойко оборонялся; врагам удалось завладеть городом только после того, как там закончилась вода и виконта, решившего начать с крестоносцами переговоры, выманили в их лагерь и взяли в плен, где он через несколько месяцев умер при неясных обстоятельствах.

252… добрались до лагеря Сменду… — Сменду — французский военный лагерь на берегу реки Уэд-Сменду, в 40 км к северо-востоку от Константины, на основе которого к 1850 г. сложилось селение Конде-Сменду (соврем. Зигут-Юсеф).

мистраль, этот личный недруг Мери… — Мери — см. примеч. к с. 13.

над моей головой стал парить великолепный гриф. — Грифы — семейство крупных хищных птиц, питающихся падалью.

Ветер, который, подобно Борею у Лафонтена, безуспешно неистовствовал, набрасываясь на нас и наши плащи… — Имеется в виду басня Лафонтена "Солнце и Борей" ("Phdbus et Вогёе"; VII, 3), известная русскому читателю в переводе В. А. Жукове кого. Северный ветер Борей, желая показать Солнцу-Фебу свою власть, тщетно пытается сорвать с путника плащ, в который тот запахнулся, но стоит Солнцу выглянуть из-за туч, как путник сам снимает с себя ставшее ненужным ему одеяние.

253… деревушку,называвшуюся Хамма. — Хамма — селение в 20 км к северу от Константины, известное своими роскошными садами.

яд придает змеям озера Эри их яркую и красивую расцветку. — Эри — озеро в Канаде и США, четвертое в системе Великих озер, одно из крупнейших в мире; в нем обитают знаменитые водяные ужи (лат. Nerodia Sipedon), однако они не ядовиты.

фантастический город, чем-то похожий на летающий остров Гулливера. — Имеется в виду парящий в воздухе остров Лапута, описанный в третьей части сатирического романа английского писате-ля-сатирика и политического деятеля Джонатана Свифта (1667–1745) "Путешествия Гулливера" ("Gulliver's travels"; 1726).

Какому народу первому пришло на ум, что можно взять Константину? Тунисцам, но они потерпели неудачу. Французам, и они преуспели. — Историю осад Константины тунисцами и французами Дюма подробно излагает в следующих главах.

254 …ни дать ни взять Фауст, спешащий на шабаш на своем волшебном коне. — Заметим, что в сцене "Вальпургиева ночь" в первой части трагедии Гёте "Фауст" Мефистофель и Фауст отправляются на шабаш пешком.

В ответ на слова Мефистофеля

"Ты б не прельстился добрым метловищем?

А я бы прокатился на козле.

Нам далеко, и мы еще порыщем".

Фауст отвечает:

"Покамест ноги носят по земле,

Еще я пешеход неутомимый".

(Перевод Б.Пастернака.)

Однако на одной из 17 иллюстраций к "Фаусту", выполненных в 1826–1827 гг. Делакруа, Фауст и Мефистофель стремительно скачут на шабаш верхом на лошадях. Потому, вероятно, у Дюма и возник этот образ.

Константина

255… литографии под названием "Брюнетка и Блондинка" г-на Валлона де Вилье, "Награда за скромность" г-на Греведона, "Секрет" и "Бабушкин чепец" — без указания имени автора. — Валлон де Вилье (Vallon de Villiers) — скорее всего, имеется в виду Жюльен Валлу де Вильнёв (Vallou de Villeneuve; 1795–1866), французский художник и литограф; в 1851 г. открыл в Париже фотографическое ателье, а в 1854 г. основал "Французское общество фотографии"; прославился изображением обнаженной женской натуры.

Греведон, Анри (1776–1860) — французский художник, портретист и литограф, работы которого были в большой моде в 30-х гг. XIX в. и выходили преимущественно в виде серий. Его литография "Награда за скромность" была напечатана в 1831 г.

"Бабушкин чепец" (1842) — литография Валлу де Вильнёва.

ставший следствием захвата города Сифакса и Югурты. — Си-факс (? — ок. 202 до н. э.) — царь западной части Нумидии с 213 по 203 гг. до н. э., резиденцией которого был город Сига (соврем. Айн-Темушент в Алжире); во время Второй Пунической войны сначала действовал вместе с римлянами против Карфагена и в 208 г. до н. э., после смерти Галы, царя восточной части Нумидии, захватил его земли и сделал Цирту своей столицей, но затем, женившись на Со-фонисбе (235–203 до н. э.), дочери карфагенского полководца Гас-друбала Гискона, начал войну против Рима, потерпел поражение в битве при Цирте, был взят в плен, отвезен в Рим и умер там в заточении.

В 112 г. до н. э. Югурта (см. примеч. к с. 184) захватил Цирту, в которой нашел убежище Адгербал, его двоюродный брат и соперник, смещенный им с трона, и предал этот город мечу.

арабские торговцы привозят их из Сен-Кантена. — Сен-Кантен — город на северо-востоке Франции, в Пикардии, в департаменте Эна; на протяжении веков был одной из столиц текстильной промышленности Франции, поставляя во всю Европу линон, муслин, батист, тюль и т. п. ткани.

ошиблись дорогой и находимся в Монморанси. — Монморанси — живописный городок в департаменте Валь-д'Уаз, административный центр одноименного кантона; расположен в 13 км к северу от Парижа.

держа в руках книгу Саллюстия… — Имеется в виду "Югуртин-ская война" (см. примеч. к с. 184).

города, своей двойной славой обязанного Югурте и Ахмед-Бею. — Ахмед-Бей (1784–1850) — последний бей Константины, правивший с 1826 г.; после отречения алжирского дея Хусейна (1830) считался турками пашой Алжира; оказывал упорное сопротивление французской оккупации восточной части Алжира, в 1837 г., после захвата Константины, ушел в горы Орес и боролся с французами вплоть до 1848 г.; умер от яда.

При Миципсе, укрепившем ее… — Миципса (?—118 до н. э.) — царь Нумидии со 148 г. до н. э., сын и преемник Масиниссы, отец Гиемпсала и Адгербала, дядя Югурты, усыновивший его.

Это была, говорит Помпоний Мела в четвертой главе своей книги о Нумидии, колония ситтианцев. — Помпоний Мела (см. примеч. кс. 13) упоминает Цирту в шестой главе первой книги своего сочинения: "Из городов [Нумидии] наиболее значительна Цирта, отстоящая довольно далеко от моря и некогда служившая местопребыванием царей; она процветала при Сифаксе, а ныне заселена колонией ситтианцев".

Ситтианцы — солдаты-наемники, сражавшиеся под началом римского всадника Публия Ситтия (? — ок. 44 до н. э.), авантюриста, который участвовал в заговоре Катилины, а затем, набрав в Испании и Италии войско, оказывал помощь различным африканским царям, враждававшим друг с другом, и постоянно одерживал победы; затем он выступил на стороне Цезаря, преследовавшего в Африке помпеянцев, и, получив за это от него в дар лучшие земли царя Масиниссы, отдал их своим солдатам.

256… Свое нынешнее название, добавляет Аврелий Виктор, она получила после того, как, будучи разрушенной в первые века нашей эры, вновь была отстроена Константином, назвавшим ее Константиной в честь своей дочери Констанции. — Аврелий Виктор Секст (ок. 320-ок. 390) — древнеримский историк и административный деятель, уроженец Африки; автор сочинений "О происхождении римского народа", "О цезарях", "О знаменитых мужах"; в 361 г. управлял Нижней Паннонией, а в 389 г. был префектом Рима.

О возрождении разрушенной Цирты он сообщает в главе XL своей книги "О цезарях" ("De Cesaribus"), но там не сказано, что город был назван в честь дочери императора Константина Великого. Константин Великий (Флавий Валерий Аврелий Клавдий Константин; ок. 272–337) — римский император с 306 г., сын императора Констанция Хлора и его первой жены святой Елены; был провозглашен августом после смерти отца; после многолетней борьбы утвердился в качестве единоличного правителя; проводил политику веротерпимости, издав в 313 г. Миланский эдикт, уравнявший христианство в правах с другими исповеданиями; поддерживал официальную церковь; провел гражданские и военные реформы; вел успешные войны на границах империи; перенес столицу из Рима в Константинополь.

Константин отстроил заново Цирту в 313 г., после того как в 310 г. она была разрушена войсками императора Максенция (ок. 280–312; правил с 306 г.), и дал ей свое имя.

Констанция (Константина; ок. 314–354) — старшая дочь императора Константина Великого и его второй жены Фаусты (ок. 293–326); в 335 г. вышла замуж за Ганнибалиана Младшего, своего двоюродного брата, в 337 г. овдовела, а в 351 г. стала супругой другого своего двоюродного брата — цезаря Галла, тиранически управлявшего Антиохией; прославилась чудовищной жестокостью.

В начале прошлого века… ее посетил знаменитый английский путешественник… — Скорее всего, имеется в виду Томас Шоу (см. примеч. к с. 14), посетивший Константину.

Последними ее правителями были Мохаммед-Бей-Бу-Шетабья, Брагим-Бей-Герби, Ахмед-Бей-Мамелюк, Брагим-Бей-Гритли, Мохаммед-Бей-Менаменни и Хаджи-Ахмед-Бей. — Приведем данные о датах правления беев Константины за период с 1818 по 1837 гг.: январь — июль 1818 — Ахмед-Бей бен Абдулла эль-Мамелюк (в первый раз);

август 1818—май 1819 — М'Хамед бен Дауд эль-Шетабья-Бей; июнь 1819—июль 1820 — Брагим-Ходжа эль-Герби; август 1820—июнь 1822 — Ахмед-Бей бен Абдулла эль-Мамелюк (во второй раз);

июнь 1822—декабрь 1824 — Брагим Гритли-Бей;

декабрь 1824—июль 1826 — Мохаммед Менаменни-Бей бен Хан;

1826–1837 — Ахмед-Бей бен Мохаммед.

носил звание укиля Мекки и Медины… — Укиль (араб.) — консул, полномочный представитель.

Медина — город в Аравии, второй после Мекки (см. примеч. к с. 204) священный город магометан; в нем находится гробница пророка Мухаммада.

Ахмед-Бей приказал убить его в Медеа в 1834 году. — Медеа — город в Алжире, в 90 км к югу от столицы страны; был присоединен к французским владениям в 1840 г.

257… Следствием этого стали неудавшаяся экспедиция 1836 года и удавшаяся — 1837года. — Первый раз французы попытались захватить Константину во второй половине ноября 1836 г., однако эта экспедиция, возглавлявшаяся маршалом Клозелем, — плохо подготовленная, не имевшая ясного плана, происходившая в холодное время года, — закончилась позорным отступлением, напоминавшим бегство Великой армии из Москвы, и массовой гибелью французских солдат.

Тем не менее в ходе второй экспедиции, в октябре 1837 г., французы одержали блистательную победу, захватив Константину после правильно проведенной осады и кровопролитного штурма.

ее возглавлял Али бен Мустафа, сын Мустафы-Инглиза. — Хаджи Мустафа-Инглиз — бей Константины в 1798–1803 гг., более десяти лет находившийся в плену в Англии и потому получивший такое прозвище; его сын, Али бен Мустафа, исполнявший в годы правления отца должность халифа, своими злоупотреблениями вызвал такую всеобщую ненависть, что в мае 1803 г. бей был отстранен от власти и, едва сумев избежать смертной казни, нашел прибежище в Тунисе, однако через три года его интриги привели к вооруженному конфликту между Алжиром и Тунисом. Тунисский бей Хамуда (1759–1814; правил с 1782 г.), поддавшись на уговоры беглецов, утверждавших, что местные племена в Алжире поднимутся по одному их сигналу против турецкой администрации, решил захватить восточные земли Алжира и в 1806 г. во главе огромной армии направился к Константине, не встречая никакого сопротивления, но на подступах к городу был разбит войсками алжирского дея Ахмед-Паши (7—1808; правил с 1805 г.), пришедшего на помощь осажденному городу, и бежал.

Армия, состоящая из тунисцев, отправилась со значительным снаряжением из Туниса через Риф… — Топоним Риф (Rif!) идентифицировать не удалось.

похожим на одно из великих варварских переселений четвертого или пятого веков. — Великое переселение народов — передвижение в IV–VII вв. гуннов, франков, вандалов, славян, сарматов и других народов на территорию Римской империи, способствовавшее ее крушению.

эта масса добралась до подступов к Константине, расположилась на Мансуре… — Мансура — плоскогорье к юго-востоку от Константины.

дойдя до Уэд-Занди… отступили до места слияния рек Бу-Мерзуг и Руммель… — Уэд-Занди (Oued-Zandi) — этот топоним идентифицировать не удалось.

Уэд-Бу-Мерзуг — правый приток Руммеля, впадающий в него несколько южнее Константины.

Уэд-Руммель — река в восточной части Алжира, на которой стоит Константина.

тринадцатидюймовые мортиры и двадцатичетырех- и тридцатифунтовые пушки. — Мортира — короткоствольное артиллерийское орудие крупного калибра, использовавшееся для навесной стрельбы (под углом возвышения от 20 до 60°); предназначалось для разрушения особо прочных оборонительных сооружений.

В гладкоствольной артиллерии калибр орудия исчислялся главным образом в весе чугунного ядра, входившего в канал ствола данной пушки.

258… маршал Клозель, не знавший об этой экспедиции… — Клозель —

см. примеч. к с. 195.

Одной из этих пушек и был убит генерал де Данремон. — Данремон, Шарль Мари (Дамремон; 1783–1837) — французский военачальник, бригадный генерал (1821), генерал-лейтенант (1835), участник завоевания Алжира; генерал-губернатор Алжира с 12 февраля по 12 октября 1837 г.; погиб во время захвата Константины, которым он командовал.

посидеть на позиции Кудият-Ати. — Кудият-Ати — юго-западное предместье Константины.

Генерал Вале приказал перевести в эту точку батареи Мансуры… — Вале, Сильвен Шарль, граф (1773–1846) — французский военачальник, бригадный генерал (1809), дивизионный генерал (1811), маршал Франции (И ноября 1837 г.); участник наполеоновских войн и завоевания Алжира; во время захвата Константины командовал артиллерией; генерал-губернатор Алжира с 1 декабря 1837 г. по декабрь 1840 г.

гаубица, наведенная майором Малешаром… — Гаубица — артиллерийское орудие, предназначенное для поражения закрытых целей навесным огнем; занимает промежуточное положение между пушкой и мортирой.

Малешар (Malechard) — сведений об этом участнике захвата Константины найти не удалось.

259… вместе с господином герцогом Немурским… — Герцог Немурский (см. примеч. к с. 153) участвовал и в первой и во второй экспедициях по захвату Константины.

генерал Рюльер попытался остановить его… — Рюльер, Жозеф Марселлен (1787–1862) — французский офицер, бригадный генерал (1832), генерал-лейтенант (1837); участник завоевания Алжира; военный министр с 20 декабря 1848 г. по 31 октября 1849 г.

из тех великих сражений Империи, что называются Аустерлиц, Москва-река и Ватерлоо… — Аустерлиц, Ватерлоо — см. примеч. к с. 17.

Сражением на Москве-реке французы называют Бородинскую битву (7 сентября 1812 г.).

Генерал Перрего шел позади графа де Данремона… — Перрего, Франсуа Александр Шарль (1791–1837) — французский офицер, уроженец Швейцарии; бригадный генерал (1834); участник завоевания Алжира; начальник штаба второй экспедиции по захвату Константины; был ранен в голову 12 октября 1837 г., во время осады города, и умер спустя месяц, 6 ноября, на борту корабля, по дороге во Францию; в 1858 г. его именем был назван город в Алжире (соврем. Мохаммадия).

260… предложение о его регентстве было встречено если и не с опаской, то, по крайней мере, с сомнением. — После трагической смерти герцога Фердинанда Орлеанского в 1842 г. наследником престола был объявлен его малолетний сын Луи Филипп Альберт, граф Парижский (1838–1894), и, в согласии с законом, принятым обеими Палатами, в случае его восшествия на трон регентом при нем должен был стать его дядя герцог Немурский, который, однако, совершенно не пользовался популярностью, и такой выбор, естественно, осложнял положение Орлеанской династии.

если Немур пожелает заключить сделку Исава, я продам ему свое право первородства за Константину. — Имеется в виду библейская история о том, как Исав, любимый сын Исаака, вернувшись с охоты усталый и голодный, продал своему младшему брату-близнецу

Иакову право первородства за кусок хлеба и чечевичную похлебку (Бытие, 29–34).

Осада

263… родившись 17 декабря 1773 года в Бриенн-ле-Шато, он по оконча нии артиллерийского училища в Шалоне поступил 1 сентября 1792 года на службу… — Бриенн-ле-Шато — небольшой городок в Северо-Восточной Франции, в Шампани, в департаменте Об; знаменит своим замком и военным училищем, которое существовало в этом городе в 1776–1790 гг. (в нем в 1779–1784 гг. учился Наполеон Бонапарт).

Шалон-на-Марне (с 1998 г. — Шалон-в-Шампани) — город в Северо-Восточной Франции, в Шампани, на реке Марна, в департаменте Марна; туда, в Шалонское артиллерийское училище, созданное в 1791 г., был переведен после закрытия училища в Бриен-не юный Вале.

участвовал в осадах Шарлеруа, Ландреси, Ле-Kenya, Валансьенна, Конде, Маастрихта и в переправе через Рейн у Нейвида. — Шарлеруа — город в Бельгии (провинция Эно); в эпоху войн Французской революции был занят австрийскими войсками князя Фридриха Иосии Саксен-Кобургского (1737–1815), а 25 июня 1794 г., после недельной осады, накануне сражения при Флёрюсе, был взят французской дивизией генерала Жака Мориса Атри (1742–1802). Ландреси — небольшая французская крепость близ бельгийской границы, в департаменте Нор; 30 апреля 1794 г. была оккупирована австрийскими войсками, но уже 17 июля того же года освобождена республиканской армией под командованием генерала Бартелеми Луи Жозефа Шерера (1747–1804).

Ле-Кенуа — пограничная крепость в Северной Франции, в департаменте Нор; была захвачена австрийскими войсками 13 сентября 1793 г., а через год, 15 августа 1794 г., освобождена войсками генерала Шерера.

Валансьенн — приграничный город в Северной Франции, в департаменте Нор; 27 июля 1793 г. был захвачен англо-австрийскими войсками, но уже 18 августа 1794 г. освобожден войсками генерала Шерера.

Конде-на-Эско — небольшой укрепленный город на севере Франции, в департаменте Нор; 10 июля 1793 г., после трехмесячной осады, был захвачен австрийскими войсками, а 30 августа 1794 г. освобожден войсками генерала Шерера.

Маастрихт — старинный город в Нидерландах, у бельгийской границы; столица провинции Лимбург; 4 ноября 1794 г., после полуторамесячной осады, был взят французскими войсками под командованием генерала Жана Батиста Клебера (1753–1800); в 1795–1814 гг. был административным центром французского департамента Нижняя Мёза, созданного на этой территории.

Рейн — река в Западной Европе (длина 1 320 км), важнейшая водная магистраль; берет начало в Альпах, впадает в Северное море; долина ее находится в пределах Швейцарии, Лихтенштейна, Австрии, Германии, Франции и Нидерландов.

Нейвид — город в Германии, в федеральной земле Рейнланд-Пфальц, на правом берегу Рейна, у места впадения в него реки Вид, в 15 км к северу от Кобленца.

В октябре 1795 г. французские войска под командованием генерала Франсуа Северена Дегравьера Марсо (1769–1796) разбили у Ней-вуда австрийские войска. Полтора года спустя, 18 апреля 1797 г., французская армия генерала Луи Лазара Гоша (1768–1797), переправившись через Рейн у Нейвида, также одержала там крупную победу над австрийцами.

прошел кампанию 1806 года. — Имеется в виду т. н. Прусская кампания осени 1806 г., в ходе которой Наполеон разгромил прусскую армию и 27 октября 1806 г. вступил в Берлин.

Полковник в Йене, офицер ордена Почетного легиона в Эйлау… — 14 октября 1806 г., во время войны четвертой коалиции (Англия, Россия, Пруссия и Швеция) против Франции, между прусской и французской армией развернулось сражение в Прусской Саксонии; оно проходило одновременно у городов Йена и Ауэрштедт. Наполеоновская армия одержала в нем решительную победу. Прёйсиш-Эйлау (ныне Багратионовск Калининградской области РФ) — город в Восточной Пруссии, близ которого 7–8 февраля 1807 г., в ходе войны Франции с четвертой коалицией, произошло кровопролитное сражение между французской и русской армиями, закончившееся, по существу, безрезультатно.

он видел осаду Лериды, которую Великий Конде хотел взять под звуки скрипок и которую регент взял под звуки иной музыки… — Ле-рида — город и крепость на северо-востоке Испании, в Каталонии; была взята французской армией в ходе Пиренейской войны (1808–1814), 14 мая 1810 г., после тридцатидневной осады.

В конце Тридцатилетней войны (1618–1648), с 12 мая по 17 июня 1647 г., эту крепость пытался взять французский полководец Луи II де Бурбон, принц де Конде, прозванный Великим Конде (1621–1686), но потерпел неудачу, что стало его первым личным поражением; как рассказывали очевидцы, по приказу Конде крытый подступ к крепости стали прокладывать под звуки скрипок в ночь с 27 на 28 мая, что было бравадой со стороны молодого главнокомандующего.

Регент — Филипп II Орлеанский (1674–1723), сын Филиппа I Орлеанского, брата Людовика XIV, и Елизаветы Шарлотты Пфальц-ской; удачливый полководец; регент Франции в 1715–1723 гг., в годы малолетства Людовика XV.

Филипп Орлеанский взял Лериду штурмом 13 октября 1707 г., во время Войны за испанское наследство (1701–1714).

а также Мекиненсы, Таррагоны, Тортосы и Валенсии. — Меки-ненса — город в северо-восточной Испании, в Каталонии, в провинции Сарагосса; был захвачен 8 июня 1810 г. после восемнадцатидневной осады французскими войсками под командованием генерала Луи Габриеля Сюше (1770–1826).

Таррагона — город в Каталонии, центр одноименной провинции; был взят генералом Сюше 28 июня 1811 г. после пятнадцатидневной осады.

Тортоса — город в Каталонии, в провинции Таррагона; был взят генералом Сюше 2 января 1811 г. после пятнадцатидневной осады. Валенсия — портовый город на востоке Испании, на Средиземном море, центр одноименной провинции; был взят генералом Сюше 8 января 1812 г. после четырнадцатидневной осады.

отличился во время кампании 1812-го… — Имеется в виду наполеоновское нашествие на Россию в 1812 г.

а в следующем году и в сражении у Касталъи. — Касталья — городок в провинции Валенсия, к юго-западу от ее главного города; 13 апреля 1813 г. там произошли бои французской армии с англоиспанскими силами, закончившиеся поражением французов.

По возвращении Наполеонастоял на стороне агонизирующего гиганта… — Имеются в виду события "Ста дней" (20 марта-22 июня 1815 г.) — времени второго царствования Наполеона I после его бегства с острова Эльбы и до поражения при Ватерлоо. В этот период генерал Вале занимался подготовкой Парижа к обороне.

262… в подчинении у подполковника Ламорисьера… — Ламорисьер

(см. примем, к с. 223) в это время, с марта 1837 г., был командиром корпуса зуавов.

под началом майора де Сериньи… — Именем этого офицера, погибшего в день штурма Константины, была названа одна из улиц Константины (теперь она переименована).

в подчинении у полковника Комба… — Комб, Мишель (1787–1837) — французский офицер, участвовавший во многих крупных сражениях времен Империи начиная с Аустерлица; с 1832 г. командовал 47-м полком легкой пехоты; был смертельно ранен 13 октября 1837 г. при штурме Константины, командуя одной из колонн наступавших, и умер спустя два дня.

ста человек Иностранного легиона… — Иностранный легион — наемное воинское соединение, созданное во Франции в декабре 1835 г. для использования в колониальной войне в Алжире; состоял вначале из одного батальона, сформированного в городе По на юго-западе Франции; командиром этого легиона с февраля 1836 г. стал майор Бедо.

под началом майора Бедо… — Бедо, Мари Альфонс (1804–1863) — французский офицер, бригадный генерал (1841), генерал-лейтенант (1847); участник завоевания Алжира, военный губернатор провинции Константины; исполнял обязанности генерал-губернатора Алжира с 6 июля по 27 сентября 1847 г.; с 1852 г. находился в отставке.

под началом майора Леклерка. — Сведений об этом офицере (Lecliferc) найти не удалось.

под командованием полковника Корбена из 17-го полка легкой пехоты… — Корбен, Жозеф Луи (1792–1859) — французский офицер, командир 17-го полка легкой пехоты с 1833 г., бригадный генерал (1839), дивизионный генерал (1851); во время штурма Константины, после того как Ламорисьер и Комб были выведены из строя, возглавил колонны наступавших и овладел главными кварталами города.

под командованием майора Фаля. — Сведений об этом персонаже (Fale) найти не удалось.

то были капитан Буто из инженерных войск и капитан Гардаран из зуавов. — Буто — вероятно, это был Поль Эмиль Буто (1793–1854), французский военный инженер, бригадный генерал (1853), автор ряда статей по теории фортификации.

Гардаран де Буас, Фредерик Эдуард де (1808–1859) — французский офицер, отчаянный храбрец; с 1830 г. служил в Алжире во 2-м батальоне зуавов; капитан (1837), водрузивший 13 октября 1837 г.

французское знамя на стенах Константины; майор (1842), подполковник (1847); полковник (1851), командир 6-го полка легкой пехоты, участвовавший в государственном перевороте 2 декабря 1851 г.; бригадный генерал (1854), принимавший участие в Крымской войне; командор ордена Почетного легиона (1853).

263… генералы де Флёри, командующий инженерными войсками… — Флёри, Юбер Рого де (1799–1866) — французский офицер, бригадный генерал (1823), генерал-лейтенант (1834); командующий инженерными войсками в экспедиции по захвату Константины в 1837 г.

де Караман, командующий артиллерией… — Караман, Виктор Мари Жозеф Луи де Рике, маркиз де (1786–1837) — французский артиллерийский офицер, бригадный генерал (1830); член Артиллерийского комитета; старший сын известного дипломата Луи Шарля Виктора де Рике, герцога де Карамана (1762–1839); умер в Константине через две недели после ее захвата, 26 октября 1837 г., заразившись холерой.

264… под началом капитана Созе… — Именем Созе также была названа улица в Константине (теперь она носит другое название).

268… полосовать ее ударами ятагана и флиссы. — Флисса — кабиль-

ский однолезвийный меч.

Бегство

270… оставались еще… майоры Бедо, Леклерк и Пате. — Пате, Шарль (1794–1879) — французский офицер, участник завоевания Алжира; в 1836–1838 гг. командир батальона африканских стрелков; бригадный генерал (1850), дивизионный генерал (1854).

271… Его защищали мозабиты. — Мозабиты (бени-мзаб) — берберское племя, проживающее в оазисе Мзаб в Алжирской Сахаре, примерно в 600 км к югу от города Алжира.

туземцы пользовались цепными пулями… — Имеются в виду сцепленные витой латунной проволокой две или три свинцовые пули, использовавшиеся в бою и при попадании в тело человека оставлявшие в нем страшные раны; аналог цепных ядер, применявшихся в артиллерии.

Это был Бен-Аджуз, один из главных начальников города. — Сведений об этом персонаже (Ben-Adjouz) найти не удалось.

273… дворец Ахмед-Бея ждет их. — Дворец Ахмед-Бея, последнего правителя Константины, один из лучших образцов арабской архитектуры XIX в., был построен местными мастерами в 1826–1835 гг., накануне вторжения французов.

покрытую шлаками, подобно склону Везувия или долине Этны… — Везувий — действующий вулкан на Апеннинском полуострове, близ Неаполитанского залива, к востоку от Неаполя; высота 1 277 м. Этна — самый высокий действующий вулкан в Европе (3 295 м); находится на востоке Сицилии; его диаметр составляет 12 км, а периметр основания — 212 км.

прославленный триумфатор 1837года, увы, несчастный изгнанник 1848-го… — Имеется в виду герцог Немурский, отправившийся после Февральской революции 1848 года в изгнание, в Англию, и получивший право вернуться на родину лишь в 1871 г.

Генерал Бедо

274… вызвал двух офицеров своего штаба, Буассоне и Сада… — Буассо-не, Эстев Лоран (1811–1902) — французский офицер, с 1838 г. служивший в Алжире; знаток арабского языка и этнографии Алжира; с 1844 г. начальник Арабского бюро провинции Константины, заслуживший доверие местного населения; был приставлен к Абд эль-Кадеру во время его французского плена, исполняя должность коменданта крепости По, и снискал дружбу эмира; с 1856 по 1870 гг. снова служил в Алжире, в 1870 г. получил чин бригадного генерала, а в 1871 г. — дивизионного.

Сад (Sade) — сведений об этом офицере найти не удалось.

275… Сиди Мохаммед эль-Шадли, кади Арабского бюро… — Сведений об этом персонаже (Mohammed el-Chadely) найти не удалось. Арабские бюро — органы контроля при французской военной администрации в Алжире, созданные в 1844 г. в каждой из трех завоеванных провинций для того, чтобы наблюдать за деятельностью местной администрации в сельской зоне; они должны были назначать и смещать местных кади, собирать налоги, наказывать правонарушителей, собирать полезные для колониальной администрации сведения политического, социального и экономического характера. Каждое бюро состояло из нескольких французских офицеров, а также переводчика, кади, сборщика налогов, секретаря и врача.

В Алжире преобладает единственная туземная раса — берберская. — Берберы — европейское название группы народов коренного населения части Северной Африки, покоренных в VII в. арабами и обращенных ими в ислам; говорят на берберо-ливийских языках.

произошли от этой расы и дали кабилов и шауйя. — Кабилы — см. примеч. к с. 102.

Шауйя (шавийя) — многочисленная берберская народность, проживающая на северо-востоке Алжира, главным образом в горах Орес.

276… бель-хосейны претендуют на происхождение от древних завоевателей. — Сведений о таком племени (les Bel-Hocein), проживающем в Алжире, найти не удалось.

Происхождение земельных владений-мелк, то есть предоставленных отдельным лицам… — Мелк — в мусульманском праве личная именная собственность, которой может пользоваться и распоряжаться исключительно ее владелец; существует также понятие неделимой именной собственности, которой может пользоваться и распоряжаться группа лиц, связанных узами крови.

Галльские легионы, бывшие наемниками Рима, оставили после себя друидические памятники. — После того как римляне завоевали Галлию, они, начиная с Цезаря, набирали там солдат и формировали легионы (в частности, легион III "Галльский", легион V "Жаворонки" и др.).

Друидические памятники (друиды — в древности жрецы кельтских племен Галлии и Британии) — распространенное в XIX в. название мегалитических религиозно-обрядовых сооружений (дольменов, менгиров, кромлехов), встречающихся во всей Европе и в Северной Африке и возведенных там, как доказывают археологические исследования, задолго до появления кельтов с их религией друидизма.

сохранить за алжирским Худжиаком все его влияние… — Худжиак (Houdjiack) — имеется в виду т. н. Оджак (Odjack), корпус янычар в Алжире, избиравший собственных правителей (деев).

опрокинутый казан янычар был символом ниспровержения государства. — Большой медный казан, в котором варился пилав для всего корпуса янычар, был своеобразным знаменем этого воинского соединения; опрокидывание казана означало призыв к мятежу.

Войско набирали на улицах Стамбула. — Стамбул (бывш. Константинополь) — город на берегах пролива Босфор Мраморного моря, построенный императором Константином I Великим в 324–330 гг. на месте древнегреческого города Византий; до 395 г. был столицей Римской империи, в 395—1453 гг. (с перерывом в 1204–1261 гг., когда он стал центром Латинской империи крестоносцев) — столица Византии; в 1453–1923 гг. — столица Османской империи (заметим, что Стамбулом в это время и до 1930 г. называлась лишь старая часть Константинополя).

Барбаросса был основателем того правления, которое передавалось выборами… — Здесь, вероятно, имеется в виду Хайр ад-Дин Барбаросса (собственное имя — Хизир; ок. 1476–1546) — правитель Алжира с 1518 г., турецкий пират и крупнейший флотоводец своего времени; уроженец острова Лесбос, сын турка и гречанки; вместе со своим старшим братом Оруджем Барбароссой (ок. 1474–1518) захватил власть в Алжире и после смерти Оруджа отдал страну под сюзеренитет Турции, получив от султана титул бейлербея (верховного правителя) Северной Африки; в 1533 г. был назначен главным адмиралом турецкого флота и получил почетное имя "Хайр ад-Дин" ("Благо от веры"); именно ему удалось превратить страну, пребывавшую до этого в состоянии анархии, в настоящее государство, именовавшееся Алжирским регентством.

Однако система правления в Регентстве несколько раз менялась: до 1577 г. в Алжире от имени Оттоманской империи правили сменяемые бейлербеи, затем, до 1659 г., править там назначался паша, затем, до 1671 г., — ага, и только после этого, когда Алжир приобрел значительную автономию, янычары стали сами избирать деев, правивших пожизненно; до 1830 г., то есть до захвата страны французами, было избрано 28 деев, и из них 14 умерли насильственной смертью.

за один лишь день были перебиты семь беев. — Английский путешественник доктор Шоу (см. примеч. к с. 14) в своем сочинении рассказывает о выборах, в которых в течение одного дня были избраны семь деев и убиты шесть из них. Заметим, что речь здесь должна идти именно о деях, поскольку беями в Алжире назывались наместники дея, который реально осуществлял свою власть лишь на севере страны, а в три ее провинции (бейлики) — Медеа, Константину и Оран — назначал наместников.

277… Б искри, или человек из Бискры, это уроженец Зибана, алжирской провинции к югу от Константины. — Бискра (Бискара) — главный город области оазисов Зибан в Алжирской Сахаре; расположен на реке Уэд-Бискра, в 240 км к югу от Константины; основан карфагенянами; в 1844 г. был захвачен войсками герцога Омальского.

Бискри — это африканский овернец. — Овернец — уроженец исторической области Овернь в центральной части Франции; отсталая Овернь поставляла в XIX в. много людей для отхожих промыслов, и в Париже овернцы считались людьми глуповатыми.

278… Негр, который был в Регентстве рабом, привозился из Сенегала и из Абиссинии, из Томбукту и из Занзибара. — Сенегал — страна в Западной Африке, к югу от реки Сенегал, у побережья Атлантического океана; французы основали там свою первую прибрежную факторию (Сен-Луи) в 1659 г., а в 1850-х гг. стали проникать во внутренние районы страны, которая в 1895 г. вошла в состав Французской Западной Африки и оставалась колонией Франции вплоть до 1958 г.; но еще в 1677 г. французы захватили сенегальский остров Горея, который на протяжении столетий был одним из крупнейших в мире центров работорговли.

Абиссиния — устаревшее название Эфиопии, страны в Восточной Африке; в средние века турки, обосновавшиеся в Египте, совершали набеги на приграничные области Абиссинии с целью захвата рабов.

Томбукту (Тимбукту) — старинный город в государстве Мали (Западная Африка), на реке Нигер; всредние века крупнейший центр караванной торговли, расцвет которого пришелся на XVI в.; был известен своим рынком рабов и почти полной недоступностью для европейцев (только в 1828 г. первый француз, переодевшись мусульманином, сумел проникнуть в город и вернуться оттуда живым).

Занзибар — крупный остров в Индийском океане, у восточного побережья Африки; ныне входит в республику Танзания; в средние века, захваченный арабскими пиратами, был крупнейшим центром работорговли во всем Индийском океане.

Арабы провинций

от моря до оазиса Уарлга… — Уарлга — оазис в Алжирской Сахаре, к югу от Константины; место пересечения нескольких караванных путей и важный торговый пункт.

279… пустыня, то есть владение туарегов… — Туареги — народ из группы берберов, обитающий в Западной и Северной Африке (Мали, Нигер, Алжир и др.); небольшая часть туарегов, населяющая Алжирскую Сахару, кочует там со стадами верблюдов и коз.

Она называется "Караван", а ее авторы — Дома и Шансель. — Дом£, Мельхиор Жозеф Эжен (1803–1871) — французский офицер, политический деятель и писатель; начав служить в Алжире в 1835 г. и быстро овладев арабским языком, вскоре стал одним из лучших знатоков алжирских нравов и обычаев; в 1837–1839 гг. был консулом в Маскаре, при Абд эль-Кадере, затем начальником управления по арабским делам в провинции Оран, а потом и во всем Алжире; именно он организовал в 1844 г. систему арабских бюро в завоеванных провинциях страны; позднее возглавлял отдел по делам Алжира в военном министерстве; в 1850 г. получил чин бригадного генерала, а в 1853 г. — дивизионного, в 1857 г. стал сенатором; написал большое количество книг по истории и этнографии Алжира.

Здесь, скорее всего, имеется в виду книга Дома и Шанселя (см. при-меч. к с. 123) "Великая пустыня, или Маршрут каравана из Сахары в края негров" ("Le grand ddsert, ou Itindraire d'une caravane du Sahara au pays des Negres"; 1848).

в племенах шейха эль-Араба… есть три главных вора… — Шейх эль-Араб — название одной из самых важных должностей в системе управления провинции Константины; в подчинении лица, исполнявшего эту должность, находилось 11 племен, проживавших в районе Бискры; в 1831–1837 гг. эту должность, учрежденную еще в 1541 г., исполнял Бу-Азиз бен Гана, а с 1837 г., после захвата Константины французами, — Фархат бен Саид (1786–1842); через некоторое время она была упразднена французскими властями.

280… Рефез — это Картуш пустыни… — Картуш (настоящее имя — Луи Доминик Бургиньон; 1693–1721) — знаменитый французский разбойник, орудовавший в Париже и его окрестностях, главарь банды; отличался дерзостью, ловкостью и определенным организаторским талантом; был выдан властям своим другом и колесован на Гревской площади.

направились к жителям Су фа… — Суф — область на востоке Алжира, в 600 км к юго-востоку от столицы страны, у границы с Тунисом, в оазисе, питаемом водами подземной реки; главный город — Эль-Уэд.

идут рядом с верблюдом, как во времена бегства в Египет. — Имеется в виду евангельская легенда о бегстве в Египет родителей Иисуса во время его младенчества, когда ему угрожала смерть от иудейского царя Ирода.

281… некоторые из них следуют дальше вплоть до Туггурта. — Туг-гурт — см. примеч. к с. 203.

остановившись ненадолго там, где им недоставало земли, ubi defuit orbis… — Французский поэт и комедиограф Жан Франсуа Реньяр (1655–1709), путешествуя в 1681 г. с двумя друзьями по Лапландии, на самом северном краю европейского континента, на какой-то скале написал латинское четверостишие, заканчивавшееся словами, "Sistimus hie tandem, nobis ubi defuit orbis" ("Остановились там, где им недоставало земли"), которые означали, что дальше путешественникам идти было некуда.

перешли Пиренеи и были разбиты палицей Карла Мартелла. — См. примеч. к с. 79.

282… свидетели тому — амфитеатр Джема, триумфальная арка Джеми-лы, каменные водохранилища Бона… — Эль-Джем (рим. Тисдра) — древний город на востоке Туниса, в 60 км к югу от Суса; в нем находятся прекрасно сохранившиеся руины одного из самых больших в мире римских амфитеатров, строительство которого было начато в 232 г. проконсулом Африки Марком Антонием Гордианом (ок. 157–238), ставшим в 238 г. всего на один месяц императором, но так никогда и не было закончено.

Джемила — небольшой город в Алжире, к западу от Константины, построенный возле развалин римского города Куикуль, который был основан ок. 96 г. как ветеранская колония; в нем сохранились многие памятники античности, в том числе и триумфальная арка, посвященная императору Каракалле (186–217; правил с 211 г.). Среди развалин Гиппона, близ Бона (см. примеч. к с. 123), на северо-восточном склоне холма Святого Августина, сохранились огромные римские водохранилища (объемом 12 000 м3), построенные при императоре Адриане (76—138; правил со 117 г.) и отреставрированные в 1893 г.

Науки, которые при Гарун ар-Рашиде и его сыне Махмуде достигли такого уровня… — У багдадского халифа Гарун ар-Рашида (см. примем, к с. 88) было двое сыновей: Мохаммед бен Гарун аль-Амин (787–813), унаследовавший власть после отца в 809 г. и правивший всего четыре года, и Абдаллах бен Гарун аль-Мамун (786–833), ставший халифом после смерти брата.

все они были даром Салах-Бея, управлявшего провинцией в конце XVIII века. — Салах-Бей бен Мустафа (1725–1792) — правитель Константины в 1771–1792 гг., турок из Смирны, зять предыдущего бея; много сделал для процветания провинции и города, построил значительное число мечетей и медресе; войдя в конфликт с деем Алжира, был смещен со своего поста и казнен; в народной памяти остался как один из лучших правителей бейлика.

Бербрюггер, "Живописное путешествие в Алжир". — Бербрюггер, Луи Адриен (1801–1869) — французский археолог и филолог-арабист, основатель алжирской Национальной библиотеки и первый хранитель Алжирского музея, председатель Исторического общества Алжира, автор многих трудов, в том числе книги "Исторический, живописный и монументальный Алжир" ("Alg6rie historique, pittoresque et monumentale"; 1843).

283… В ноябре 1843 года племя сахари, проведя лето в Гелле, возвра щалось в пустыню… — Сахари — кочевое берберское племя, обитавшее вблизи гор Орес, к западу от реки Уэд-Бискра.

Телль-Атлас — горная цепь на севере Алжира, проходящая вдоль морского побережья на протяжении 1 500 км и образующая естественный барьер между Сахарой и Средиземным морем; максимальная высота — 2 308 м (гора Лалла-Хадиджа).

чтобы не вернуться домой с чистыми руками, как говорит Расин, они украли стадо верблюдов у племени смуллов. — Расин, Жан (1639–1699) — французский драматург и поэт, автор пьес на мифологические, исторические и библейские темы.

Здесь имеются в виду слова персонажа его единственной комедии "Сутяги" ("Les Plaideurs"; 1668), судьи Дандена, с благоговением вспоминающего свою корыстолюбивую покойную жену, которая всегда ходила вместе с ним в присутственные места и Скорее б от буфетчика салфетки унесла,

Чем в дом вернулась с чистыми руками (I, 4).

(Elle eut du buvetier егпропё les serviettes,

Plutot que de rentrer au logis les mains nettes.)

Сведений о племени смуллов (Smoull) найти не удалось.

генерал Бараге д’Илье приказал… — Бараге д'Илье, Луи Ашиль, граф (1795–1878) — французский военачальник, маршал Франции (1854); на военную службу поступил в 1812 г., воевал в России, Испании, а затем в Алжире; бригадный генерал с 1836 г., генерал-лейтенант с 1843 г. и с этого же времени губернатор Константины; в 1854 г., во время Крымской войны, командовал французским экспедиционным корпусом на Балтийском море; в австро-итало-французской войне 1859 г. командовал корпусом; в 1870 г. был генерал-губернатором Парижа.

были в Батне, в двадцати семи лъё от Константины… — Батна (см. примем, к с. 220) находится в 120 км к юго-западу от Константины.

Есть в Фердж'Уа шейх по имени Бу-Аказ бен Ашур. — Фердж-Уа (Ferdj'Ouah) — имеется в виду область Ферджиуа (Ferdjioua) к западу от Константины, между городами Сетиф и Мила; власть в ней в сер. XVII в. захватила могущественная семья Ашур, родом из Мекки, сумев при этом сохранить определенную независимость от бея Константины.

В эпоху завоевания Алжира французами в этой области самовластно правил один из представителей семьи Ашур — шейх Хаджи Ахмед бен Бу-Аказ бен Ашур; подчинившись французам, он сохранил свою власть, но в 1864 г., после мятежа в Ферджиуа, который был поставлен ему в вину, его арестовали и заключили во французскую крепость По.

оно встречается в истории арабских и берберских династий, написанной Ибн Халдуном. — Ибн Халдун (Абу Заид ад-Дин Абд ар-Рах-ман ибн Мухаммад; 1332–1406) — выдающийся арабский историк и мыслитель, автор оригинальной цивилизационной теории, не утратившей значения и в наши дни; служил при дворах различных мусульманских владетелей Северной Африки; автор труда "Большая история, или Книга поучительных примеров и диван сообщений о днях арабов, персов и берберов и их современников, обладавших властью великих размеров"; одна из частей этого сочинения посвящена истории мусульманских династий Египта и Азии.

Шейх эль-Ислам Мохаммед бен Фегун, который был облечен властью маршалом Вале… — Мохаммед эль-Фегун — религиозный лидер Константины, т. н. шейх эль-Ислам, которому вместе с его сыном было доверено навести порядок в городе после его захвата французами в октябре 1837 г.

суммой, точной до последнего денье. — Денье — старинная мелкая французская монета стоимостью в 1/12 су; находилась в обращении до нач. XIX в.

284… У него состоят на жалованье двести или триста толбасов, читающих народу Коран… — Толбас — мусульманский религиозный служитель, во время ритуальных церемоний читающий Коран в мечети.

Он правит от Милы до Рабу и от южной оконечности Бабура чуть ли не до Джиджелли… — Мила — город в 50 км к западу от Константины, административный центр одноименной провинции. Рабу (Raboue) — этот топоним идентифицировать не удалось. Эль-Бабур (Бабор) — горный массив к западу от Константины; его максимальная высота 2 004 м.

Джиджелли (Джиджель) — приморский город в Алжире, известный со времен античности; расположен к северо-западу от Милы; был завоеван французами в 1839 г.

285… две другие в его шалиасе… — Шалиас (chalias) — неясно, что это такое.

как г-н Пьер Леру, ставит в один ряд воровство и прелюбодеяние. — Леру, Пьер (1797–1871) — французский философ, последователь Сен-Симона, один из основателей христианского социализма; автор термина "социализм".

286… ухватившись за его бурнус — словно нищий за плащ святого Мар тина. — Святой Мартин (ок. 316–397) — епископ города Тур во Франции (с 371 г.), славившийся своей добротой; день его поминовения — 11 ноября. Согласно легенде, он, еще будучи простым солдатом, встретил зимой полуокоченевшего нагого нищего и, разорвав свой плащ, отдал ему половину. На следующую ночь, дрожа от холода, он увидел во сне Иисуса Христа, рассказывавшего ангелам о том, как солдат покрыл его своим плащом; проснувшись, Мартин тотчас принял крещение и оставил войско.

Лагерь Джемила

292… В апреле 1838года экспедиция в Русикаду, удачно, а главное, умело проведенная генералом Негрие… — Русикада — приморский античный город в Нумидии, основанный карфагенянами; при римлянах служил торговой гаванью города Цирта, откуда вывозилось зерно в Рим; на его месте в 1838 г. французами был заложен Филипвиль. Негрие, Франсуа Мари Казимир (1788–1848) — французский офицер, начавший службу в 1806 г. и участвовавший во многих сражениях времен Империи; отличался необыкновенной храбростью; бригадный генерал (1836); генерал-лейтенант (1841); в 1837–1839 и 1841–1843 гг. воевал в Алжире и был главнокомандующим в Константине; в 1848 г. стал депутатом Национального собрания, а 25 июня того же года, во время подавления восстания рабочих в Париже, был убит.

7—10 апреля 1838 г., во главе 1 200 пехотинцев и 500 кавалеристов, генерал Негрие провел рекогносцировку дороги, связывающей Константину с морским портом Стора, и прошел по маршруту Константина — Эль-Арруш — руины Русикады, не встретив никакого сопротивления.

оставил инструкции генералу Гальбуа… — Гальбуа, Никола Мари Матюрен, барон де (1778–1850) — французский офицер, участвовавший в завоевании Алжира; бригадный генерал (1830), генерал-лейтенант (1839); осенью 1838 г. командовал 9-й дивизией.

колонны соединятся в Сетифе. — Сетиф — город в Алжире, на дороге, связывающей города Алжир и Константину; основан французами на развалинах античного города Ситифис, построенного римлянами как ветеранская колония.

Четвертого декабря, в день святой Варвары, покровительницы артиллеристов… — Святая Варвара — христианская мученица родом из Малой Азии; девственница, пострадавшая за веру в правление императора Максимиана (ок. 250–310; правил в 286–305 гг.): после страшных пыток была умерщвлена собственным отцом-язычником, который был убит за это преступление ударом молнии; день ее поминовения — 4 декабря; в католичестве считается покровительницей пожарных, артиллеристов, металлургов и представителей других профессий, связанных с огнем.

в лагере л'Арба, в целом дне пути от Алжира… — Л'Арба (Лар-ба) — селение в 30 км к югу от города Алжира.

установил свои палатки в Махалле. — Этот топоним (Mahallah) идентифицировать не удалось.

майор Шадейсон из 3-го Африканского батальона… — Шадей-сон, Изидор Жан Франсуа (1796–1868) — французский офицер, участвовавший в завоевании Алжира; бригадный генерал (1848); в 1838 г. в чине майора командовал 3-м Африканским батальоном легкой пехоты.

293… в пункте, называвшемся Айн-Смара. — Айн-Смара — селение к юго-западу от Константины.

294… арка, посвященная Марку Аврелию Северу Антонину. — Марк Аврелий Север Антонин, по прозвищу Каракалла (186–217) — римский император с 211 г.; старший сын императора Септимия Севера и его второй жены Юлии Домны; после смерти отца вначале правил вместе со своим братом Гетой (189–212), но затем, убив его на глазах у матери, стал править единолично; в 212 г. даровал римское гражданство всему свободному населению империи, что способствовало увеличению сбора налогов и вместе с денежными реформами оздоровило экономику; во время одного из своих походов был убит заговорщиками.

победителю парфян, победителю бриттов, победителю германцев… — Каракалла воевал в Британии вместе с отцом в 208–211 гг.; в 213 г. возглавил поход в Германию и разбил там алеманнов, а в 215 г., во время своего восточного похода, из которого ему не суждено было вернуться, вторгся в Парфию и разграбил ее.

великому понтифику… — Великий понтифик — в Древнем Риме глава Коллегии понтификов, распоряжавшийся всеми культовыми действиями и осуществлявший надзор над жрецами; со времен Августа эту должность, наряду со многими другими высшими должностями в государстве, занимали императоры.

облененному властью трибуна девятнадцать раз… — Трибунская власть, которую также присвоили себе императоры, делала их особу неприкосновенной и давала им право инициативы в законодательной области, а также возможность накладывать вето на решения всех магистратов и сената.

четырежды консулу… — Каракалла исполнял должность консула, формальную в императорский период и по существу превратившуюся в почетный титул, в 202, 205, 208 и 213 гг.

трижды провозглашенному императором… — Имеется в виду существовавший в Древнем Риме старинный солдатский обычай провозглашать победоносного полководца императором. Каракалла был провозглашен своими солдатами императором в 198, 207 и 213 гг.

Юлии Домне Пие Фелиции Августе, Матери императора, сената, отечества и лагерей… — Юлия Домна (ок. 167–217) — вторая жена императора Луция Септимия Севера (со 187 г.), мать Каракаллы и его брата-соправителя Геты; финикийка по происхождению; в годы правления Каракаллы была, по сути, его первым министром; носила почетные звания Матери императора, Матери сената и Матери лагерей.

а также божественному Северу Августу, отцу императора… — Луций Септимий Север (146–211) — римский император со 193 г.; уроженец Северной Африки; был провозглашен императором после убийства Пертинакса; первый из т. н. "солдатских императоров"; пытался преодолеть внутриполитический кризис Римской империи путем установления открытой военной диктатуры; умер во время похода в Британию.

согласно указу декурионов… — Декурионы (букв, "десятники") — в Древнем Риме члены городских советов в городах Италии и провинций; комплектовались из бывших городских магистратов; исполняемая ими должность была почетной и пожизненной.

295… под командованием лейтенанта Тришарду. — Сведений об этом персонаже (Trichardou) найти не удалось.

300… у солдата, чьи губы иссушены патронами… — В первой пол. XIX в. вышибной пороховой заряд насыпался в бумажную гильзу, верхушку которой перед заряжанием ружья надо было оторвать зубами — это называлось "скусить патрон".

У капитана Монтобана был пес… — Возможно, имеется в виду Шарль Кузен-Монтобан, граф Паликао (1796–1878) — французский офицер, до 1849 г. воевавший в Алжире; бригадный генерал (1851), дивизионный генерал (1856).

301… один из командиров, капитан Мекс… — Сведений об этом персонаже (Maix) найти не удалось.

302… на северо-востоке, на горе Улед-Якуб… — Этот топоним (Ouled Jacoub) идентифицировать не удалось.

303… триумфальная арка, камни которой господин герцог Орлеанский хотел пронумеровать, чтобы затем воссоздать ее в Париже и сделать новым украшением будущей площади Карусели. — Герцог Орлеанский побывал в Джемиле в октябре 1839 г. и, восхищенный красотой триумфальной арки Каракаллы, поручил архитектору Раву-азье перенести ее в Париж, однако вскоре этот приказ был отменен.

Площадь Карусели (Карузель) заключена между зданиями Лувра и садом Тюильри; современный вид она стала приобретать лишь в 1849–1852 гг.

Бени-адесы и гашашиа

306… подобно платью пастушки г-на Планара… — Планар, Франсуа Антуан Эжен де (1784–1853) — французский писатель, автор комедий, водевилей и либретто многочисленных комических опер, в том числе оперы "Пастушка-кастелянша" ("La Bergdre Chatelaine"; 1820) французского композитора Даниеля Франсуа Эспри Обера (1782–1871), в которой была использована метафора девственной белизны платья.

белую лошадь превратили в караковую. — Караковая масть — вороная с подпалинами, промежуточная между вороной и гнедой.

307… Чакер, один из беев Константины, предшественник Ахмеда… — Мохаммед Чакер-Бей — правитель Константины в 1814–1818 гг., турок из Смирны; в январе 1818 г. был задушен по приказу алжирского дея.

Ахмед-Бей — см. примеч. к с. 255.

308… он, подобно Августу, остановился, глядя на игравших в волчок ребятишек. — Август — Гай Октавий (63 до н. э. — 14 н. э.), внучатый племянник и приемный сын Юлия Цезаря, принявший в 44 г. до н. э. по акту усыновления имя Гай Юлий Цезарь Октавиан, единолично правивший Римом с 31 г. до н. э. и именовавшийся с 27 г. до н. э. императором Цезарем Августом; эпоха его правления — "век Августа" — считалась "золотым веком", временем умиротворения и отдохновения страны после кровопролитных гражданских войн, периодом расцвета искусств.

Как сообщает Светоний, Август нередко "играл в кости, камешки и орехи с мальчишками-рабами" ("Август", 83).

оказавшись у племени улед-абд-ан-нур… — Кочевое племя улед-абд-ан-нур ("дети света") обитало в области между Константиной и Сетифом.

309… Представ перед полковником де Бургоном… — Вероятно, имеется в виду Жак Мартен де Бургон (1794–1848) — французский офицер, участник завоевания Алжира, бригадный генерал (1845).

310… Всем нам известен Бу-Мазу, Козий отец, этот несчастный пророк, который, подобно блистательной Эсмеральде, своим престижем был обязан прыгавшей вокруг него козе… — Мохаммед бен Абдаллах, по прозвищу Бу-Маза — алжирский марабут, поднявший в марте 1845 г. туземное население Алжира на священную войну с французскими колонизаторами; в течение двух лет одержал несколько довольно крупных побед над французскими войсками, но в конце концов 13 апреля 1847 г. был вынужден сдаться полковнику Сент-Арно, после чего находился в тюремном заключении во Франции вплоть до 1854 г.

Эсмеральда — героиня романа В.Гюго "Собор Парижской богоматери", прелестная плясунья-цыганка, которую сопровождает белая козочка.

этот новоявленный эль-Мохди… — Шейх эль-Мохди — фанатичный предводитель восстания египтян в апреле 1799 г., во время Египетской экспедиции Бонапарта; называл себя ангелом, посланным Пророком для того, чтобы освободить правоверных от нашествия французов; был убит 8 мая 1799 г. при штурме французами захваченной им крепости Даманхур.

Февральская революция, которую он забыл предсказать… — Имеется в виду Февральская революция 1848 года, свергнувшая Июльскую монархию во Франции.

он сбежал из Парижа и его поймали лишь в Бресте. — Брест — крупный город и порт в Западной Франции, на полуострове Бретань, в департаменте Финистер; главная французская военно-морская база на атлантическом побережье.

сын нашего союзника аги Хаджи-Ахмеда… — Хаджи-Ахмед — сведений об этом персонаже найти не удалось.

к ленчику его седла была привязана чья-то голова… — Ленчик — деревянная основа седла, на которой крепят остальные его части.

311… В 1845 году часть колонны под командованием подполковника Форе… — Форе, Эли Фредерик (1804–1872) — французский военачальник, маршал Франции (1862); воевал в Алжире в 1830, 1835–1839 и 1841–1848 гг., проявив крайнюю жестокость по отношению к местному населению; майор (1839), подполковник (1842), полковник (1844), бригадный генерал (1848), дивизионный генерал (1851); участник Крымской войны (1853–1856), Австро-итало-французской войны (1859); командующий французским экспедиционным корпусом в Мексике в 1862–1863 гг.

312… бросает с балкона букет, предназначенный Черрито или Рашели. — Черрито, Фанни (1817–1909) — итальянская танцовщица, выдающаяся представительница романтического балета; дебютировала в 1832 г. в Неаполе, после чего гастролировала в Риме, Турине, Милане, Вене, Лондоне; в 1847 г. танцевала в парижской Опере, а в конце своей танцевальной карьеры, в 1855–1856 гг., в Москве и Санкт-Петербурге; умерла в глубокой старости в Париже.

Рашель (Элиза Рашель Феликс; 1821–1858) — выдающаяся французская драматическая актриса, дочь бродячего торговца-еврея Якоба Феликса; дебютировала в 1837 г. в театре Жимназ, а с 1838 г. выступала в Комеди-Франсез; прославилась в ролях классического репертуара; много гастролировала в Европе (в том числе в Санкт-Петербурге и Москве — в 1853–1854 гг.) и в Америке; умерла от туберкулеза.

Прогулка и бал

наш соотечественник Бонмен, лейтенант туземных спаги. — Вероятно, это был Бонмен, Шарль Фредерик (1814–1886) — французский кавалерийский офицер; бригадный генерал (1861), дивизионный генерал (1869); участник Франко-прусской войны (1870–1871).

313… превышающей высоту Тарпейской скалы. — Тарпейская скала —

утес на западной стороне Капитолийского холма в Риме, откуда сбрасывали приговоренных к смерти преступников; по преданию, получил свое название по имени предательницы — весталки Тар-пеи, первой сброшенной с этой скалы высотой 35 м.

Мавританские балы прекрасно объясняют удивление алжирского дея, который, увидев на вечере, куда он был приглашен, танцующего хозяина дома, богатого неаполитанского банкира, воскликнул… — Имеется в виду последний алжирский дей Хусейн-Паша (см. при-меч. к с. 347), который несколько первых месяцев своего изгнания провел в Неаполе.

315… имею дело с мавританкой из племени бени-лореток… — Лоретка — полусветская дама легкого поведения; это слово, произошедшее от названия церкви Богоматери Лоретской в Париже, в квартале близ которой селились такие женщины, вошло в моду в 1841 г.; придумал его, как считается, Нестор Рокплан (см. примеч. 142).

Бени (араб, "сыны") — первая часть названий многих племен Северной Африки (например, бени-снассен, бени-амер и др.).

когда умер бей Мохаммед-Менаменни. — Предпоследний бей Константины Мохаммед Менаменни-Бей бен Хан, турок-янычар, правил в декабре 1824—июле 1826 гг., затем был смещен со своего поста и заключен в тюрьму; умер в 1836 г.

316… О гурии Магомета, как же хорошо знал вас святой марабут… — Гурии — см. примеч. к с. 164.

317… если нечетное число действительно угодно богам… — В "Буколиках" Вергилия, в восьмой эклоге, пастух Алфесибей описывает колдовской обряд, с помощью которого можно приворожить любовника, и начинает такими стихами:

Изображенье твое обвожу я, во-первых, тройною Нитью трех разных цветов: потом, обведя, троекратно Вкруг алтаря обношу: угодно нечетное богу.

(72–74; перевод С.Шервинского.)

318… встретился с ним вновь лишь 24 февраля 1848 года… — То есть в день Февральской революции 1848 года. Генерал Бедо находился тогда в Париже и вместе с генералом Ламорисьером, во главе нескольких полков, наводил порядок на улицах охваченного восстанием Парижа.

Ледрю-Роллен провозгласил республику. — Ледрю-Роллен, Александр Огюст (1807–1874) — французский публицист и политический деятель, адвокат, с 1841 г. — член Палаты депутатов; сторонник республиканской формы правления; основатель газеты "Реформа"; 24 февраля 1848 г. выступил против регентства, за республиканское правление; войдя во временное правительство, стал министром внутренних дел; в том же году был одним из кандидатов на пост президента республики, но проиграл на выборах Луи Наполеону Бонапарту; в 1849 г. стал депутатом Законодательного собрания, где возглавлял оппозиционный блок демократов и социалистов Новая Гора; после антиправительственной демонстрации в июне 1849 г., организатором которой он стал, был вынужден эмигрировать в Англию и находился там до 1870 г.

Лагерь Сменду

319… прибыли в укрепленный лагерь Сменду… — См. примеч. к с. 252.

320… Книга оказалась "Подражанием Иисусу Христу". — "Подражание Иисусу Христу" (лат. "De imitatione Christi") — средневековый анонимный религиозный трактат, созданный около 1419 г. и приписываемый голландскому христианскому мыслителю Фоме Кемпий-скому (Томасу Хемеркену; 1380–1471). В книге приводится доказательство бытия Бога, которого автор считает первопричиной и конечной целью сущего. Все сочинение проникнуто духом аскетизма: лежащий во зле мир может спастись только через подражание жизни Христа; ценность имеет лишь праведная жизнь, а не выполнение обрядов; целью жизни должна быть забота о ближних. Трактат был очень рано переведен с латыни на европейские языки (на французский — уже в XV в.) и пользовался исключительным авторитетом среди верующих. Здесь, вероятно, имеется в виду перевод, выполненный в 1824 г. философом и писателем аббатом Фелисите Робером де Ламенне (1782–1854).

глаза мои остановились на маленьком дагеротипном портрете. — То есть полученном с помощью дагеротипии — исторически первом способе фотографирования, в котором изображение предметов получали на обработанных парами йода тонких медных пластинах, покрытых в гальванической ванне тончайшим слоем серебра и тщательно отполированных; изобрел этот метод, первое сообщение о котором было сделано в 1839 г. и который очень быстро получил широкое распространение в Европе, французский художник Луи Жак Манде Дагерр (1787–1851).

321… Его зовут господин Коллар. — Дюма решил тогда, что армейский казначей Коллар, с которым судьба свела его в лагере Сменду, это его знакомый по Виллер-Котре, родному городу писателя, — Поль Морис Коллар (1801–1886), сын Жака Коллара (1758–1838), опекуна осиротевшего в 1806 г. четырехлетнего Александра Дюма, и Эрминии Комптон (1777–1822); дядя г-жи Лафарж.

Но на самом деле это был Жан Жозеф Эдуард Коллар (1809—?) — двоюродный брат Мориса, служивший в военной администрации Алжира в 1840–1847 гг.

эта женщина была Мари Каппелль, это была г-жа Лафарж. — Госпожа Лафарж, урожденная Мари Каппелль (1816–1852) — внучка Жака Коллара, дочь его старшей дочери Каролины Коллар (1796–1835) и ее первого мужа (с 1814 г.) барона Антуана Лорана Каппелля (1777–1828), артиллерийского офицера; с 1839 г. супруга Шарля Жозефа Лафаржа (1811–1840), владельца и директора металлургического завода на юге Франции; главный персонаж шумного судебного дела (сентябрь 1840 г.), обвинявшаяся в отравлении мышьяком своего мужа; была приговорена к вечным каторжным работам, хотя вину свою не признала; в тюрьме заболела туберкулезом и в 1852 г. была помилована президентом Луи Наполеоном Бонапартом, но в том же году умерла; с детства была знакома Дюма и стала героиней его очерка "Госпожа де Лафарж" (1866); автор мемуаров, опубликованных в 1841 г.

Ее бабка Эрминия Комптон считалась плодом связи Стефани Фе-лисите дю Кре де Сент-Обен, графини де Жанлис (1746–1830), французской писательницы, автора книг для детского чтения, и герцога Орлеанского, будущего Филиппа Эгалите (1747–1793), воспитательницей детей которого, а с 1772 г. и любовницей которого она была; таким образом, госпожа Лафарж состояла в родственной связи с королевской семьей, и это обстоятельство вызывало особый интерес к ее судебному делу.

по тенистым аллеям парка Виллер-Элона… — Виллер-Элон — поместье в 12 км к западу от Виллер-Котре, которое в 1797 г. приобрел Жак Коллар, разбогатевший на армейских поставках; юный Дюма часто бывал там.

он родственник и друг женщины, чьим другом и чуть ли не родственником был я сам. — Родная сестра госпожи Лафарж, Антонина Каппелль (1821—?), в 1838 г. вышла замуж за Мишеля Феликса Девиолена (1805—?), троюродного брата Дюма.

Зефиры

мы прибыли в Эль-Арруш. — Эль-Арруш — см. примеч. к с. 249.

Представление… состояло из "Дочери Доминика" и "Фаринел-ли". — "Дочь Доминика" ("La fille de Dominique") — одноактный водевиль, авторами которого были французские драматурги Теодор Фердинан де Вильнёв (1799–1858) и Шарль де Ливри (1802–1867); впервые был поставлен в Париже в 1833 г.

"Фаринелли, или Шут короля" ("Farinelli ou Le bouffe du roi") — историческая комедия в трех актах, поставленная впервые 17 февраля 1835 г. в театре Пале-Рояля; авторами ее были драматурги Жюль Анри Вернуа де Сен-Жорж (1799–1875), Филипп Огюст Питто де Форж (1805–1882) и Адольф Риббинг де Лёвен (1802–1874).

организовал лагерь Тиксерен, в двухльё от Алжира. — Тиксерен — селение в 7 км к югу от города Алжира.

организовал лагерь Биркадем. — Биркадем — селение в южной окрестности Алжира, в 2 км к юго-востоку от Тиксерена.

Третий… лагерь Дуера. — Дуера — селение к юго-западу от Алжира, на дороге в город Блиду.

они отличились в 1835 году у Макты… — 28 июня 1835 г. в сражении в болотистой местности возле реки Макты, протекающей к востоку от Орана, эмир Абд эль-Кадер нанес тяжелое поражение отряду французского генерал-лейтенанта Камилла Альфонса Трезеля (1780–1860): из 2 500 его солдат около 500 были убиты и ранены.

затем, в 1836-м, при переходе через перевал Музайя… — Музайя — гора высотой 1 603 м, возвышающаяся над перевалом Шиффа, по которому проходит дорога из города Блида в расположенный к юго-западу от него город Медеа.

Этот перевал французским войскам много раз приходилось с боями преодолевать; здесь, вероятно, имеются в виду бои 31 марта 1836 г., когда через него шел экспедиционный корпус, сформированный в городе Буфарик и направлявшийся в Медеа.

при первой осаде Константиныони атаковали ворота Моста и Речные ворота… — Имеются в виду городские ворота Константины — Баб-эль-Кантара и Баб-эль-Уэд, соответственно западные и юго-восточные.

…во второй осаде, когда пятьдесят солдат вместе с капитаном Гинаром были уничтожены взрывом… — Сведений об этом персонаже (Guinard) найти не удалось.

капитан Каоро был там убит. — Биографических сведений об этом офицере (Cahoreau), который был убит в 1838 г. при захвате Константины и именем которого была впоследствии названа одна из улиц этого города, найти не удалось.

323… это зефиры удерживали Мазагран… — Мазагран — селение в

Алжире, в 5 км к югу от города Мостаганем, недалеко от морского побережья.

возразил им капитан Лельевр… — Лельевр, Илер Этьенн (ок. 1810–1851) — французский офицер, воевавший в Алжире с 1832 г.; со своим отрядом из 123 солдат 10-й роты 1-го Африканского батальона и двумя саперами успешно защищал с 3 по 6 февраля 1840 г. осажденный тысячами арабов Мазагран.

В 1834 году генерал Дювивье, тогда подполковник… — Дювивье, Франсиад Флёрюс (1794–1848) — французский офицер, с 1830 по 1841 гг. участвовавший в завоевании Алжира; бригадный генерал (1839), дивизионный генерал (1848); в 1834 г. в чине подполковника командовал спаги в Боне; погиб во время подавления июньского восстания в Париже; его именем было названо селение в Алжире (ныне Бушгул).

видимо, знала историю Кинегира… — Кинегир — греческий воин, возможно брат Эсхила; участник знаменитой битвы при Марафоне (490 до н. э.), в которой афиняне отразили высадку персов на берег Греции. Когда персидские воины в смятении бросились к своим кораблям, Кинегир продолжал преследовать неприятеля и, не желая упускать военный трофей, бросился в море, ухватившись правой рукой за ближайшую галеру и пытаясь ее удержать; однако гребец-перс успел ударить по руке Кинегира топором, и тот замертво упал в воду. Этот случай описал Геродот в своей "Истории" (VI, 114). Встречаются и другие варианты изложения этого эпизода, усиливающие его героико-драматический характер. Так, Юстин утверждал в своей "Эпитоме сочинения Помпея Трога "Филиппова история"" (II, 9, 16), что, когда Кинегиру отрубили правую руку, он ухватился за галеру левой, а когда отсекли и ее, схватил лодку зубами.

324… живет в Бужи… — Бужи (соврем. Беджайя) — древний порто вый город в Кабилии, к востоку от города Алжира; был оккупирован французскими войсками в сентябре 1833 г.

святой город, наподобие Мекки, Медины, Джидды и Адена у мусульман. — Джидда — древний портовый город на западе Аравийского полуострова, на берегу Красного моря, в соврем. Саудовской Аравии; принимает на себя основной поток паломников, направляющихся в Мекку и Медину; в описываемое время принадлежал Турции.

Аден — древний портовый город на юге Аравийского полуострова, на берегу Аденского залива Аравийского моря, вблизи Баб-эль-Мандебского пролива, в Йемене; в 1839 г. был захвачен англичанами и превращен ими в военно-морскую базу.

326… поставщик… стеллионов, шипохвостов и тушканчиков. — Стел-лион (араб, гардун) — род ящериц семейства агамовых, длиной до 45 см; весьма распространены на северо-востоке Африки. Шипохвост (араб, дабб) — крупная североафриканская ящерица, длиной до 80 см; по верхней части ее чешуйчатого тела и хвоста разбросаны шипы.

327… Господин Равуазье не спал по этой причине, а г-н Деламалль просто заболел. — Равуазье, Амабль (1801—?) — французский архитектор, в 1840–1842 гг. член научной комиссии по изучению Алжира; автор двухтомного труда "Научное обследование Алжира" (1846). Деламалль — вероятно, имеется в виду Адольф Жюль Сезар Огюст Дюро де Ла Малль (1777–1857), французский историк, экономист и географ, член Академии надписей (1818), автор многочисленных трудов по истории Алжира и античности.

328… способ приготовления рагу из зайца, указанный в "Домашней кухне". — "Домашняя кухня" ("La Cuisiniere bourgeoise") — знаменитая французская кулинарная книга, изданная впервые в 1746 г., десять раз переизданная в XVIII в. и тридцать раз — в XIX в.; на ее титульном листе стоит имя автора — Менон, но кто скрывался за этим именем, осталось неизвестным; в 1739–1771 гг. вышли четыре другие кулинарные книги того же автора.

на место соединения накладывается диахильный пластырь… — Диахильный, или свинцовый, пластырь, с древности применявшийся для лечения ран, изготавливался кипячением окиси свинца в жире и растительных соках.

329… обратиться по этому поводу к нашему ученому другу Бербрюгге-ру… — Бербрюггер — см. примеч. к с. 282.

Целлариус изобрел польку… — Целлариус, Генрих — учитель танцев в Париже в сер. XIX в., имевший свой танцевальный зал; автор книги "Салонный танец" ("La Danse des salons"), вышедшей в 1847 г. и уже в следующем году изданной на русском языке в Санкт-Петербурге; считается изобретателем вальса-мазурки, носящего его имя.

привез ее в Цюрих… — Цюрих — главный город одноименного кантона в Швейцарии; крупнейший банковский центр Европы.

В 1836 году, во время экспедиции в Маскару… — В ноябре-декабре 1835 г., в ответ на поражение при Макте, маршал Клозель предпринял карательную экспедицию в Маскару (см. примем, к с. 163), в то время резиденцию эмира Абд эль-Кадера; во главе 11-тысячного корпуса он 6 декабря вошел в Маскару, покинутую за некоторое время до этого всем ее мусульманским населением, а через два дня покинул разоренный город; что же касается эмира, то он по прошествии нескольких дней вернулся в свою столицу.

легли в гробницы Кудият-Ати. — Кудият-Ати — см. примем, к с. 258.

330… уверяя, что искали скарабеев, или спрашивая, не продается ли сыр грюйер. — Скарабеи — распространенные на Востоке амулеты: каменные или глиняные фигурки священных жуков-скарабеев. Грюейр — известный с XII в. сорт твердого выдержанного сыра, производимый в районе города Грюйер в швейцарском кантоне Фрибур.

Один из самых храбрых офицеров армии, капитан Гитар… — Сведений об этом персонаже (Guitard) найти не удалось.

он услышал, что один святой марабут взобрался на минарет Бискры… — Бискра — см. примем, к с. 277.

на биваке Рас-Уэд-Зенати… — Вероятно, имеется в виду селение Уэд-Зенати в 40 км к юго-западу от Гельмы, на пути в Константину; в ноябре 1836 г., во время первого похода на Константину, маршал Клозель шел по маршруту Бон — Гельма — Рас-эль-Акба — Уэд-Зенати — Константина.

движется лес, словно в "Макбете"… — В IV акте трагедии Шекспира "Макбет" заглавный герой, уже завладевший троном убитого им короля Дункана и подославший убийц к своему другу Банко, приходит к ведьмам узнать, что ждет его в будущем; один из вызванных ведьмами призраков предрекает, что ни враги, ни мятежники не страшны Макбету, пока Бирнамский лес сам не двинется на замок Дунсинан (королевскую резиденцию); это предсказание укрепляет Макбета, уверенного в невозможности подобного чуда, в сознании своей неуязвимости и безнаказанности и толкает его далее по пути зла; однако в V акте вернувшийся в Шотландию для борьбы с узурпатором принц Малькольм, подойдя к Бирнамскому лесу, приказывает своим солдатам нарубить ветвей с деревьев и двигаться вперед, прикрываясь ими, чтобы скрыть свою численность от врага; сам того не подозревая, он наносит Макбету страшный моральный удар: перепуганный гонец докладывает узурпатору, что на замок движется Бирнамский лес; решимость покидает Макбета, он понимает, что предсказание было двусмысленным и дьявольские силы его обманули.

Под началом капитана Дюпоте… — Сведений об этом персонаже (Du Potet) найти не удалось.

331… цирюльник из роты капитана Пломбена. — Пломбен, Жан Батист (1809–1867) — французский офицер, воевавший в Алжире; бригадный генерал (1867).

332… в месте под названием Тумьет, расположенном на дороге из Константины. — Тумьет — французский военный лагерь на дороге из Филипвиля в Константину, между лагерями Эль-Арруш и Сменду.

В 1843 году колоннавозвращалась из экспедиции в Хананшу (на границе с Тунисом)… — Хананша — селение в области Сук-Арас, в восточной части Алжира.

под командованием полковника Эрбийона. — Эрбийон, Эмиль (1794–1866) — французский офицер, воевавший в Алжире с 1837 по 1850 гг.; полковник (1842), командир 61-го пехотного полка; бригадный генерал (1846), дивизионный генерал (1851); участник Крымской войны, сенатор (1863).

333… подобно раненому Куриацию, намного отстал… — Согласно легенде, во время борьбы Рима за присоединение соседнего города Альба Лонги было договорено, что решить исход сражения должен поединок между отдельными воинами. Со стороны римлян вызвались бороться трое братьев-близнецов Горациев, а со стороны аль-банцев — трое братьев-близнецов Куриациев. Двое римлян ранили трех Куриациев, но сами были убиты. Третьему же из Горациев удалось одолеть всех соперников, обратившись в притворное бегство и поочередно убивая настигавших его врагов.

Дневной спектакль

334… доктор Боден, один из известнейших наших военных хирургов… — Боден, Жан Батист Альфонс Виктор (1811–1851) — французский военный врач, служивший в Алжире, и политический деятель, депутат Законодательного собрания в 1849 г., республиканец; погиб на баррикадах в ходе уличных боев в дни бонапартистского переворота в декабре 1851 г.; с 1889 г. его прах покоится в Пантеоне.

Роли Дежазе. — Вероятно, имеются в виду роли травести, в которых особенно прославилась Дежазе.

Дежазе, Полина Виржини (1798–1875) — знаменитая французская актриса; впервые появилась на сцене в возрасте пяти лет и выступала до последних месяцев жизни; играла в театрах Жимназ, Нувоте и Варьете; вершина ее театральной карьеры пришлась на 20—40-е гг.; обладая изяществом, грацией, одухотворенностью, искрящимся лукавством, создала незабываемые роли субреток, гризеток и травести; с 1859 г. выступала в театре Дежазе, которым она руководила вместе со своим сыном, композитором Эженом Дежазе (1820–1880).

335… хранит воспоминание о г-не де Сальванди… — Сальванди (см. примеч. к с. 5) посетил Алжир в июле 1846 г.

Играли "Капитана Рокфинетта". — "Капитан Рокфинетт" — двухактный водевиль французских драматургов Филиппа Франсуа Пинеля Дюмануара (1806–1865) и Адольфа Филиппа д'Эннери (1811–1899), поставленный впервые 22 декабря 1843 г. в парижском театре Варьете.

336… В Сетифе есть первоклассный театр… — Сетиф — см. примеч. к с. 283.

пользовался большим успехом в "Монастырской воспитаннице". — "Монастырская воспитанница" ("La Chanoinesse") — одноактный водевиль Эжена Скриба (1791–1861) и Франсиса Корню (1800–1848), поставленный впервые 31 декабря 1833 г. в парижском театре Жимназ.

труппа имела одного из самых замечательных Арналей. — Арналь, Этьенн (1794–1872) — французский комедийный актер,пользовавшийся огромным успехом и более 20 лет выступавший на сцене парижского театра Водевиль.

просили сыграть "Постоялый двор Адре"… — "Постоялый двор Адре" ("Auberge des Adrets") — трехактная мелодрама французских драматургов Бенжамена Антье (1787–1870), Сент-Амана (Жан Аман Лакост; 1797—?) и Полианта (настоящее имя — Александр Шаппонье), поставленная впервые в парижском театре Амбигю-Комик 2 июля 1823 г.

337… началась сцена ареста Робера Макера и Бертрана. — Робер Ма-кер — тип разбойника с большой дороги и пройдохи, главный персонаж мелодрамы "Постоялый двор Адре" и сатирической комедии "Робер Макер" (1834), написанной Бенжаменом Антье в сотрудничестве с актером Фредерик-Леметром, который эту роль и исполнял; был увековечен в карикатурах художника Оноре Домье (1808–1879).

Бертран — второй персонаж пьесы, друг Робера Макера.

г-н Фредерик-Леметр и г-н Серр оказывали в эту минуту сопротивление… — Фредерик-Леметр (Антуан Луи Проспер Леметр; 1800–1876) — выдающийся французский артист; выступая на сцене Амбигю-Комик, блестяще сыграл роль Робера Макера в пьесе "Постоялый двор Адре"; прославился, выступая в пьесах современных ему знаменитых авторов (Гюго, Бальзак и др.), в том числе в пьесах Дюма — "Нельская башня" (1832), "Кин, или Беспутство и гениальность" (1836).

Серр (Serres) — актер, игравший роль Бертрана в пьесе "Постоялый двор Адре"; партнер Фредерик-Леметра; биографических сведений о нем найти не удалось.

338… курс лежал вдоль берега до мыса Бугарони… — Кап Бугарони — мыс в 10 милях к западу от города Колло.

бросит якорь в Колло. — Колло — приморский город в Алжире, в 70 км к западу от Филипвиля, с хорошо защищенной гаванью.

339… прошли мимо Бужи, Бенгута и Матифу… — Бужи — см. примеч. к с. 324.

Кап Бенгут — мыс на средиземноморском побережье Алжира, вблизи города Деллис.

Матифу — см. примеч. к с. 122.

будто накрыв город веларием из сурового полотна… — Вел арий — навес от солнца, которым покрывали древнеримские амфитеатры.

не поймав этот швартов… — Швартов — толстый канат, которым судно удерживается у причала.

Алжир белостенный

340… будучи приглашен монсеньером герцогом де Монпансье на его бракосочетание… — Свадьба герцога де Монпансье (см. примеч. к с. 153) и испанской инфанты Марии Луизы Бурбонской состоялась в Мадриде 10 октября 1846 г.

…Я встречался с маршалом всего один раз, у г-на д'Аргу. — Аргу, Антуан Морис Аполлинер, граф д' (1782–1858) — французский государственный деятель, пэр Франции (1819); в 1830–1834 гг. последовательно занимал посты военно-морского министра, министра торговли и министра внутренних дел; с 1834 по 1857 гг. был управляющим Французского банка.

341… чистокровный кабил, служивший проводником монсеньеру герцогу Орлеанскому в горах Бибан. — Бибан ("Железные ворота") — горная цепь на севере Алжира, ограничивающая с юга Кабилию; 29 октября 1839 г. французские войска под командованием герцога Орлеанского и маршала Вале преодолели теснины этих гор, следуя из Константины.

Стало быть, это Эль-Мокрани? — Ахмед эль-Мокрани (?— 1853) — шейх племени бени-аббас, обитавшего в горах Бибан; с 1838 г. союзник французов, которые доверили ему управление обширным краем Меджана, примерно соответствовавшим нынешней провинции Сетиф к западу от Константины. После его смерти правителем Меджаны стал его сын Мохаммед бен Ахмед эль-Мок-рани (1815–1871), поднявший в 1871 г. крупнейшее восстание против французского господства, длившееся девять месяцев, и погибший в ходе этой борьбы.

"Quid novi fert Africa?" — говорили римляне во времена Сципиона. — "Quid novi fert Africa?" ("Что нового из Африки?") — расхожее выражение, которое является переделкой античной поговорки, приведенной древнегреческим ученым-энциклопедистом и философом Аристотелем (384–322 до н. э.) в его сочинении "История животных" (VIII, 28): "Из Африки всегда приходит что-то новое". Вопрос этот римляне задавали друг другу в связи с войнами, которые Рим вел в Африке в III–I вв. до н. э.: в 264–261, 218–201 и 149–146 гг. до н. э. с Карфагеном (часть боевых действий велась на африканском берегу), в 115–105 гг. до н. э. — с нумидийским царем Югуртой. В 47–46 гг. до н. э. в Египте и в Африке разыгрывались важные эпизоды борьбы Цезаря с его противниками.

342… А вот и генерал де Бар… — См. примеч. к с. 123.

343… Юсуф жил в Верхней Мустафе… — Верхняя и Нижняя Мустафа — богатые южные кварталы города Алжира, составлявшие прежде отдельное селение Мустафа, которое было присоединено к городу в 1848 г. несмотря на протесты жителей.

344… сколь далека была коронационная карета Карла Xот запряженной быками повозки короля Фарамонда. — Карл X (1757–1836) — французский король в 1824–1830 гг., последний из династии Бурбонов; младший брат Людовика XVI и Людовика XVIII; до вступления на престол носил титул графа д'Артуа; в результате Июльской революции 1830 года был вынужден отречься от власти; умер в изгнании. Взойдя на трон в 1824 г., после смерти Людовика XVIII, Карл X возобновил древнюю традицию и короновался в кафедральном соборе Реймса (29 мая 1825 г.). Для этой коронации была специально изготовлена по чертежам архитектора Шарля Персье (1764–1838) помпезная карета (конструктивно она представляла собой берли-ну), украшенная бронзой и весившая около семи тонн; влекомая восьмеркой лошадей, она при таком весе была способна двигаться со скоростью не более 5 км в час. Король воспользовался ею лишь дважды. Ныне она хранится в Каретном музее Версаля.

Фарамонд — легендарный король франков, живший, согласно преданию, в V в.; мифический предок Меровингов, династии франкских государей (448–751), получивших прозвание "ленивые короли".

Франкский историк Эйнхард (ок. 770–840), автор жизнеописания Карла Великого "Vita Caroli Magni", рассказывая в начале своего знаменитого труда об отсутствии реальной власти у Меровингов и их бедности, сообщает следующее: "Куда бы король ни отправлялся, он ехал в повозке, запряженной, по деревенскому обычаю, парой волов, которыми правил пастух. Так ездил он водворен, на народные собрания, проводимые ежегодно для пользы государства, и так же возвращался домой".

345… мы простили бы его и Баярду, рыцарю без страха и упрека… — Ба-

ярд, Пьер дю Террайль, сеньор де (ок. 1475–1524) — французский военачальник, прославленный современниками как образец мужества и благородства и получивший прозвание "рыцарь без страха и упрека"; в 1524 г. принял командование французскими войсками в Милане, находившимися в безнадежном положении, и погиб при отступлении.

Осада Алжира

арабское владычество… искорененное взятием Гранады… — Гранада, последний оплот мавров на Пиренейском полуострове, пала 2 января 1492 г.

испанцами, которые… завладели Ораном и Бужи… — Оран (см. примеч. к с. 6) был взят испанскими войсками под командованием генерала Педро Наварро (ок. 1460–1528) 17 мая 1509 г.; он служил испанцам базой в борьбе с алжирским пиратством и оставался в их владении до октября 1792 г. (за исключением периода 1708–1732 г., когда его захватили турки), а затем, после двух разрушительных землетрясений, отошел к алжирскому дею.

Бужи (см. примеч. к с. 324), который в средние века был одним из оплотов алжирских пиратов, испанцы под командованием Педро Наварро захватили в 1510 г. и удерживали вплоть до 1555 г., когда им пришлось капитулировать и сдать город бейлербею Салаху Раису (правил в 1552–1556 гг.).

эмир призвал на помощь вероотступника Оруджа Барбароссу. — Этим эмиром был Селим ат-Туми, правитель Митиджи, которого Орудж Барбаросса собственными руками задушил затем в бане. Орудж Барбаросса (Арудж; ок. 1474–1518) — турецкий пират, старший брат Хайр ад-Дина; в 1515 г., оказав со своей флотилией помощь Алжиру против испанцев, захватил там власть и провозгласил себя правителем этой страны; погиб, продолжая завоевания в Северной Африке; назван вероотступником, вероятно, потому, что его мать была гречанка.

После смерти Барбароссы его брат Хайр ад-Дин был назначен Высокой Портой пашой Алжира… — Хайр ад-Дин — см. примеч. к с. 276.

346… Карл V первый поднял перчатку, брошенную этими морскими раз бойниками. В 1541 году он повел против них могучую армию… — Карл V Габсбург (1500–1558) — император Священной Римской империи с 1519 г., испанский король с 1516 г. (под именем Карлоса I); вел многочисленные войны с Францией, Оттоманской империей и другими государствами, претендуя на создание "всемирного христианского царства"; не справившись с этой миссией, в 1556 г. отрекся от императорского трона в пользу своего брата Фердинанда I (1503–1564) и от испанского трона в пользу своего сына Филиппа II (1527–1598).

Карл V предпринял экспедицию против алжирских пиратов, наносивших огромный вред испанской морской торговле, в октябре 1541 г., после того как ему не удалось заключить с Хайр ад-Дином сепаратный мир; войско императора состояло из 22 000 солдат, а флот — из 450 судов и И 000 матросов; однако экспедиция эта окончилась полным провалом и гибелью почти половины испанского войска.

В течение 1682 и 1683 годов Дюкен обстреливал Алжир… — Дю-кен, Авраам, маркиз дю Буше (ок. 1610–1688) — один из самых знаменитых французских флотоводцев в царствование Людовика XIV; воюя с алжирскими пиратами, в июле и сентябре 1682 г. ив июне 1683 г. подверг бомбардированию Алжир, нанес городу значительные разрушения и добился освобождения 546 невольников-христиан.

Карл IIIрешил отомстить за Карла V. — Карл III (1716–1788) — король Испании с 1759 г., после смерти своего сводного брата Фердинанда VI; до этого, в 1734–1759 гг., под именем Карла VII король Обеих Сицилий, где он провел ряд реформ, принесших ему большую популярность; в новом своем государстве также провел много реформ в духе просвещенного абсолютизма, укрепивших королевскую власть и улучшивших экономическое и военное положение страны.

В 1775 г. Карл III отправил к Алжиру эскадру из 46 судов, которая высадила там в начале июля десант из 22 000 солдат, потерпевший в кровавой битве сокрушительное поражение. Экспедиция своей цели не достигла, и Испания вынуждена была платить дань, откупаясь от грабежа своих судов.

в 1775 году была собрана армия в 30 000 человек, поставленная под командование генерала О'Рейли. — О'Рейли, Александр (1725–1794) — испанский государственный деятель и военачальник, ирландец по происхождению; в 1769–1774 гг. губернатор Луизианы; в 1775 г. командовал испанской экспедицией в Алжир, окончившейся провалом.

Но и дей… сосредоточил значительное вооружение… — Правителем Алжира в это время (с 1774 по 1777 гг.) был Каид Рамадан.

347… Лорд Эксмут вышел из Ла-Манша, ведя флотилию в тридцать ко раблей и, соединившись затем с голландской эскадрой, появился возле Алжира 26 августа 1816 года. — Эксмут, Эдвард Пелью, виконт (1757–1833) — английский морской офицер, контр-адмирал (1804), вице-адмирал (1832); участник войны против восставших колоний в Америке, а также войн Французской революции и Наполеона; в 1811 г. принял на себя командование британским военным флотом в Средиземном море; в 1816 г. возглавлял англо-голландскую экспедицию против Алжира; 27 августа, в результате восьмичасового бомбардирования, город был в значительной степени разрушен, после чего дей выдал свыше тысячи пленников-христиан, возвратил дань, уплаченную ему Неаполитанским и Сардинским королевствами, и дал обещание соблюдать международное право.

Дей прибегнул тогда к тактике, столь удачно использованной его предшественниками. — Алжирским леем в это время, с 1815 по 1817 гг., был Омар-Ага.

принес британскому консулу требуемое извинение… — 20 мая 1816 г. двести английских ловцов кораллов были перебиты в Боне, британский генеральный консул в Алжире, Хью Мак-Донелл (ок. 1760–1847), был брошен в тюрьму, а его семья подверглась издевательствам; извинение перед консулом было одним из требований, выставленных лордом Эксмутом дею Омару-Аге.

на трон взошел Хусейн-Паша… — Хусейн-Паша (ок. 1773–1838) — последний дей Алжира, турок из Смирны; был избран леем 1 марта 1818 г. по рекомендации своего предшественника; спровоцировал конфликт с Францией и в начале июля 1830 г., в результате захвата французами Алжира, был отстранен ими от власти; в изгнании жил сначала в Неаполе, затем в Ливорно, а в 1833 г. обосновался в Александрии, где и умер.

Договор, подписанный в 1817 году, вернул нам наши владения в Ла-Калле… — Ла-Калле (соврем. Эль-Кала) — небольшой рыбацкий порт в Алжире, в 80 км от Бона, вблизи тунисской границы, известный добычей кораллов.

Договор, предоставлявший французам концессию наловлю кораллов в Ла-Калле, был подписан 30 сентября 1817 г.; прийдя к власти, Хусейн-Паша решил втрое увеличить арендную плату за эту концессию и, после того как французы отказались выполнить его требование, лишил их права ловли кораллов в Ла-Калле; однако 24 июля 1820 г. стороны пришли к соглашению и концессия была возобновлена.

В 1825 году, под предлогом того, что в доме французского консула в Боне прятались контрабандные товары, алжирские власти провели там обыск… — Обыск в жилище французского вице-консула Александра Деваля (1796–1839) был проведен 15 июня 1825 г. под предлогом, что он поставляет оружие мятежным кабилам.

348… 30 апреля 1827 года, когда французский консул пришел поздравить

Хусейн-Пашу по случаю праздника Байрам, тот из-за незначительного денежного спора ударил его веером… — 29 апреля в 1827 г. во время праздничной аудиенции дей Хусейн-Паша, отличавшийся вспыльчивостью, оскорбил французского консула Пьера Деваля (1758–1829), ударив его веером; поводом для этого стали неурегулированные денежные отношения между Францией и Алжиром (Франция должна была Алжиру многомилионную сумму, но не торопилась ее выплачивать) и вызывающее поведение самого консула. В результате дипломатические отношения этих стран были разорваны.

адмиралу де Ла Бретоньеру было поручено… — Ла Бретоньер, Ботерель Вольдемар Гийом, граф де (1775–1851) — французский военный моряк, контр-адмирал (1829).

Адмиралу Дюперре поручили заняться вооружением флота. — Дюперре, Виктор Ги, барон (1775–1846) — французский военный моряк, пэр Франции; контр-адмирал (1811), вице-адмирал (1823), адмирал (1830); 5 февраля 1830 г. был назначен командующим флотом экспедиционного флота, предназначенного для захвата Алжира (этот флот состоял из 103 военных кораблей и 572 транспортных судов, доставивших в Алжир 35 000 солдат и 91 артиллерийское орудие); военно-морской министр в 1834–1836, 1839–1840 и 1840–1843 гг

Генерала графа де Бурмона назначили командующим армией… — Бурмон, Луи Огюст Виктор, граф (1773–1846) — французский военачальник, маршал Франции (1830); наполеоновский генерал, после падения императора ставший приближенным Людовика XVIII, но во время Ста дней перешедший на сторону Наполеона; 15 июня 1815 г., за три дня до сражения при Ватерлоо, бросил корпус, которым он командовал, и вместе с несколькими своими офицерами бежал к союзникам, чего никогда не могло простить ему общественное мнение; после второй реставрации пользовался полным доверием двора; в 1823 г. воевал в Испании; в 1829–1830 гг. — военный министр; в 1830 г. начал завоевание Алжира и после захвата его столицы получил маршальский жезл (14 июля 1830 г.); отказавшись служить Луи Филиппу, уехал в Испанию и вернулся во Францию лишь в 1840 г.; в 1832 г. участвовал в подготовке провалившегося восстания герцогини Беррийской.

Трехмачтовик М83 пошел наперерез "Альхесирасу"… — "Альхесирас" — французский 74-пушечный военный корабль, находившийся в эксплуатации в 1823–1846 гг. и использовавшийся при захвате Алжира в 1830 г.

349… Второго июня флот вошел в гавань Пальмы. — Пальма (Пальма-де-Мальорка) — главный город и порт Балеарских островов, расположенный в Пальмской бухте острова Мальорка.

армейский и морской штабы тотчас же поднялись на полуют… — Полуют — возвышенная часть кормовой оконечности судна.

бриги "Дракон" и "Аист", покинув строй, встали во главе флота… — "Дракон" ("Le Dragon") — бриг в составе военно-морского флота Франции, находившийся в эксплуатации в 1823–1854 гг.; использовался во время захвата Алжира в 1830 г.

"Аист" ("La Cigogne") — посыльное судно военно-морского флота Франции, находившееся в эксплуатации в 1826–1850 гг.

пушечными выстрелами обменялись паровое судно "Пловец" и две алжирские батареи… — "Пловец" ("Le Nageur") — французское посыльное судно, построенное в Шербуре в 1827 г. и оснащенное паровой машиной мощностью в 160 лошадиных сил; находилось в эксплуатации до 1838 г.

350… Генерал Поре де Морван приготовился повернуть батарею… — Поре де Морван, Поль Жан Батист, барон (1777–1834) — французский офицер, бригадный генерал (1813).

колонна Ашара построилась в каре… — Ашар, Жак Мишель Франсуа, барон (1778–1865) — французский офицер, бригадный генерал (1815), генерал-лейтенант (1830); в 1830–1831 гг. воевал в Алжире.

бросив орудия и даже не дав себе труда заклепать их. — Воспламенение заряда гладкоствольного орудия производилось через запальное отверствие в тыльной части ствола. Чтобы вывести орудие из строя, в это отверстие загонялся железный штырь — это и называлось "заклепать орудие".

Лейтенант 2-го полка легкой пехоты, г-н Астрюк… — Сведений об этом офицере (Astruc) найти не удалось.

поехал в Торре-Шику… — Торре-Шика — см. примем, к с. 122.

заметили палатки вражеского лагеря в Стауели… — Стауели — селение в 14 км к западу от города Алжира, где 19 июня 1830 г. произошло сражение между французской армией и войсками Хусейн-Паши, закончившееся решительной победой французов и предопределившее захват ими Алжира.

захвачены и отправлены в лагерь Сиди-Ферруш восемьдесят дромадеров… — Сиди-Ферруш — см. примем, к с. 122.

Дромадер — одногорбый верблюд, распространенный в Западной Азии и Северной Африке.

351… Ага Ибрагим, побежденный в Стауели… — Ага Ибрагим — зять Хусейн-Паши, последнего дея Алжира; в 1830 г. командовал войсками, оказывавшими сопротивление высадке французов.

Он укрылся в Бузареа, в одном льё от Алжира. — Бузареа — селение в окрестности города Алжира, ныне вошедшее в черту города.

битва получила название сражения при Сиди-Калефе. — Сиди-Калеф — селение на пути из Стауели к Алжиру.

Майор дАрбувиль и 3-й линейный пехотный полк пришли на помощь вступившим в бой батальонам… — Луаре д'Арбувиль — см. примем, к с. 95.

оказаться в виду форта Императора… — Форт Императора — см. примем, к с. 122.

352… лишенные прикрытых путей и гласисов… — Гласис — пологая земляная насыпь перед наружным рвом крепости.

орудий, распределенных по батареям Короля и Дофина… — Дофин — титул наследника престола в дореволюционной Франции; здесь имеется в виду последний дофин Франции — Луи Антуан, герцог Ангулемский (1775–1844), сын короля Карла X, отрекшийся 2 августа 1830 г. в пользу герцога Бордоского.

батарея из двух гаубиц, получившая название батареи герцога Бордоского… — Герцог Бордоский — Анри Шарль Фердинанд Мари Дьедонне (1820–1883), более известный под именем графа Шам-бора, внук Карла X, сын Шарля Фердинанда, герцога Беррийского (1778–1820), убитого в 1820 г. рабочим Лувелем; последний представитель старшей линии Бурбонов; после Июльской революции 1830 года французские легитимисты считали его претендентом на французский престол.

Батарея была захвачена, так же как и редан, призванный защищать ее. — Редан — открытое полевое укрепление, которое состоит из двух фасов под углом 60—120 градусов, выступающим в сторону противника.

голосу бронзы, оспаривающей последние доводы королей. — "Ultima ratio regum" (лат. "Последний довод королей") — надпись на французских артиллерийских орудиях, чеканившаяся по приказу кардинала де Ришелье.

генерал Ла Итт, командовавший артиллерией… — Л а Итт, Жан Эрнест Дюко, виконт де (Лагит; 1789–1878) — французский артиллерийский офицер и политический деятель; бригадный генерал (1829), дивизионный генерал (1840); министр иностранных дел в 1849–1851 гг.

353… их звали Ахмед Будербах и Эль-Хасан бен Отман-Ходжа. — Ахмед Будербах (Ahmet Bouderbach) — неясно, о ком здесь идет речь. Эль-Хасан бен Отман-Ходжа — скорее всего, имеется в виду Хам-дан бен Отман-Ходжа (7—1843), советник дея Хусейн-Паши, один из богатейших людей Алжира; образованный человек, говоривший на французском и английском языках; автор книги "Зеркало" ("Le Miroir"), вышедшей в Париже в 1833 г. и заклеймившей преступления французских колониальных властей в Алжире.

354… ядро, выпущенное из форта Баб-Азун… — Форт Баб-Азун — крепость, располагавшаяся в одноименном южном предместье города Алжира, возле порта, к югу от городских ворот Баб-Азун; ныне не существует.

напоминало наше вступление в Каир тридцатью двумя годами раньше. — Французские войска вошли в Каир 24–25 июля 1798 г., в ходе Египетской экспедиции Бонапарта, после того как 21 июля в сражении при Пирамидах они одержали победу над мамелюками.

Один из моих друзей, г-н Дю Пондего… — Сведений об этом персонаже (Du Pondegaut) найти не удалось.

355… пушка Дома инвалидов возвестила Франции об этой великой новости. — Дом инвалидов — убежище для увечных воинов, построенное по приказу Людовика XIV в 1671–1706 гг.; находится в левобережной части Парижа, в Сен-Жерменском предместье.

династия, которая только что нарождалась, сменила династию, правившую по божественному праву. — В результате Июльской революции 1830 года во Франции династия Орлеанов сменила царствовавшую до этого династию Бурбонов, получившую, как утверждалось, свою власть свыше, а не от народа.

Абд эдь-Кодеру… суждено будет присутствовать в замке Амбуаз при падении своих победителей. — Амбуаз — старинный замок в долине реки Луара, во французском департаменте Эндр-и-Луара, с 1434 г. принадлежавший королевской семье.

В этом замке с осени 1848 г. и до конца 1852 г. находился в почетном плену эмир Абд эль-Кадер — вплоть до того времени, когда ему была предоставлена свобода. (Первые три месяца своего плена он провел вместе со своей свитой в форте Ламальг в Тулоне, затем был перевезен в замок По, а оттуда — в Амбуаз).

Арабы и французы

359… араб понятия не имеет, что такое петиторный и посессорный иски… — Петиторный иск — иск о защите права собственности на недвижимость.

Посессорный иск — иск о защите владения от посягательств на него независимо от способа его приобретения.

360… меджлис признал его правоту… — Меджлис — здесь: суд.

361… пришел бы с жалобой к каиду. — Каид — в Северной Африке высокопоставленный чиновник, осуществляющий юридические и административные функции в подчиненном ему округе.

Марабут Сиди-Капши

для поездки в Блиду. — Блида (араб. Эль-Булейда — "Маленький городок") — город на севере Алжира, в 45 км к юго-западу от столицы страны, расположенный у подножия Малого Атласа, на южном краю плодородной равнины Митиджи; административный центр провинции Блида; основан в 1535 г. марабутом Сиди Ахмедом эль-Кебиром (ок. 1470–1540) как поселение андалусских мавров-изгнанников, превративших его в цветущий сад; в марте 1825 г. подвергся разрушительному землетрясению, в результате которого погибло около половины его населения; французами был окончательно захвачен в 1835 г.

362… Блида сама придумала себе прелестный девиз… — Согласно леген де, фраза "Тебя называют маленьким городком, а я назову тебя маленькой розой" принадлежит основателю города Сиди Ахмеду эль-Кебиру.

Чуть подальше за Буфариком… — Буфарик — небольшой городок в 30 км к юго-западу от города Алжира, на дороге в Блиду.

Это колонна сержанта Бландана. — Бландан, Жан Пьер Ипполит (1819–1842) — сержант 2-го батальона 26-го линейного полка, стоявшего гарнизоном в Буфарике; И апреля 1842 г. на дороге из Буфарика в Блиду, возле Бени-Мереда, попал вместе со своим взводом в засаду, устроенную многочисленным конным отрядом арабов, и был смертельно ранен, не переставая при этом призывать своих товарищей к борьбе; его имя стало во Франции того времени символом мужества.

которые каждый день делают то, что Леонид и Гораций Коклес совершили лишь один раз. — Леонид — см. примеч. к с. 95.

Коклес ("Одноглазый") — прозвище Публия Горация (VI в. до н. э.), легендарного героя Древнего Рима. По преданию, Коклес с двумя товарищами, отражая атаки множества этрусков, защищал мост через Тибр, пока отступающие римляне переходили на другой берег реки. Когда римские воины отошли за реку и мост позади Коклеса был подожжен, он бросился в воду и благополучно добрался до своего войска.

доставить корреспонденцию в Меред. — Бени-Меред — селение на пол пути из Буфарика в Блиду.

В Бени-Мереде находился блокгауз с устройством, способным передавать два или три телеграфных сигнала… — Имеется в виду оптический телеграф (семафор), изобретенный французским инженером Клодом Шаппом (1763–1805) и введенный в широкое употребление во Франции в кон. XVIII в.; применялся до середины следующего столетия. Передача сообщений осуществлялась при помощи подвижных планок, которые могли принимать 196 различных положений, изображая столько же отдельных знаков букв и слогов. Наблюдение за ними велось с другой станции — с помощью подзорных труб. Передача сведений при помощи оптического телеграфа происходила довольно быстро (со скоростью до 500 км/час), но затруднялась погодными условиями и была невозможна ночью. В Алжире сеть станций оптического телеграфа стала создаваться для нужд военной администрации в 1842 г.; при этом использовались упрощенные передающие устройства и упрощенные коды.

Человек тридцать…во главе с лейтенантом Джанетти опередили подкрепление из Буфарика. — Известно, что на помощь сержанту Бландану первым явился во главе тридцати человек лейтенант инженерных войск Жуслар.

363… его поддерживал парижанин по имени Малашар, раненный в бедро. — Среди товарищей сержанта Бландана не было человека по имени Малашар (Malachard); вероятно, имеется в виду стрелок Маршан (Marchand), но он входил в число тех немногих, кто не был ранен.

полковник Морри вложил ему в руку свой крест. — Морри, Луи Мишель (1803–1867) — французский офицер, участвовавший в завоевании Алжира; бригадный генерал (1847), дивизионный генерал (1851); его именем было названо селение в Алжире (соврем. Бен-Мехиди); в 1842 г. в чине подполковника командовал гарнизоном в Буфарике.

Нас отлично принял майор по имени Бурбаки. — Бурбаки, Шарль Дени Сотер (1816–1897) — французский офицер, грек по происхождению; бригадный генерал (1854), дивизионный генерал (1857); участник завоевания Алжира и Франко-прусской войны 1870–1871 гг.

364… является на суд к Яйе, аге города Блиды… — Яйя-ага — алжирский военачальник, друг дея Хусейн-Паши; был послан им в 1825 г. в Блиду, разрушенную землетрясением, для оказания помощи ее жителям; пользовался большой популярностью у местного населения; командовал алжирской армией, но был смещен со своего поста накануне французского вторжения.

были приглашены на кускус в марабут Сиди-Капши. — Сиди-Капши (Sidi Capschi) — скорее всего, имеется в виду расположенный в 12 км к северо-востоку от Блиды марабут Сиди-эль-Хабши (Sidi el-Habchi).

Ахмед бен Кадур, ныне каид племени бени-хелиль, был шейхом гер-руосов во время атаки на Сиди-бен-Амбарек. — Бени-хелиль — многочисленное племя, обитавшее на равнине к югу от Блиды. Сведений об Ахмеде бен Кадуре (Ahmet-ben-Kadour) найти не удалось.

Герруосы (Guerrouaus) — возможно, речь идет об обитателях дуара Герруау (Guerrouaou) к северо-востоку от Блиды. Сиди-бен-Амбарек — вероятно, имеется в виду селение Сиди-Ам-барек к юго-востоку от Маскары; в бою у этого селения в начале декабря 1835 г., во время экспедиции в Маскару, отличился капитан Шангарнье.

365… генерал Шангарнье, которому понадобились сведения о племенах бени-салах, хаджутов и музайя… — Шангарнье, Никола Анн Тео-дюль (1793–1877) — французский офицер и политический деятель; бригадный генерал (1840); дивизионный генерал (1843); в апреле-июле 1848 г. временно исполнял обязанности генерал-губернатора Алжира; в период Второй республики депутат Учредительного и Законодательного собраний; после июня 1848 г. командующий гарнизоном и национальной гвардией Парижа; в 1851 г. из-за несогласия с политикой Луи Наполеона Бонапарта был отстранен от командования.

Бени-салах, хаджуты и музайя — большие племена, обитавшие в Митидже, в окрестностях Блиды, долгое время оказывавшие упорное сопротивлению вторжению французских войск и окончательно покоренные ими весной 1838 г.

Полковник Дома, написавший вместе с Озоном де Шанселем два великолепных сочинения, одно под названием "Сахара", другое — "Караван"… — "Сахара" — имеется в виду книга Дома (см. примем, к с. 279) и Шанселя (см. примем, к с. 123) "Алжирская Сахара" ("Le Sahara Algdrien"; 1845).

"Караван" — см. примем, к с. 279.

366… попросили приюта у человека из Глеа, небольшого селения, расположенного к западу от Бени-Мзаба. — Глеа (Glea) — возможно, подразумевается селение Голеа (Golea) в оазисе к юго-западу от Мзаба. Бени-Мзаб — вероятно, имеется в виду Мзаб, область проживания племени мозабитов на севере Алжирской Сахары, состоящая из пяти оазисов общей площадью около 70 км2.

367… открытое на все четыре стороны… подобно храму Януса в мирное время… — Янус — в древнеримской мифологии бог дверей, входов и выходов и вообще всякого начала; при обращении к богам его имя обычно называлось первым, и в его честь был назван первый месяц года — январь.

В противоположность сказанному у Дюма, в мирное время храм Януса в Риме закрывался, а во время войны открывался.

в коробке из-под мази Реньо. — Мазь Реньо — т. н. "легочная", то есть помогающая при грудных болезнях мазь, изобретенная парижским аптекарем Луи Андре Реньо в 20-х гг. XIX в. и пользовавшаяся большой известностью.

368… во время моего путешествия в Калабрию. — Дюма посетил Калабрию в 1835 г. Впечатления об этом путешествии описаны им в книге "Капитан Арена" (1842).

Первый день Нового года в Алжире

369… присутствовали муфтии… — Муфтии — высшие духовные лица у мусульман, имеющие право решать религиозные вопросы и давать разъяснения мусульманского права.

улемы и местные правоведы… — Улемы — мусульманские богословы и законоведы.

каид племени шенуа… — Шенуа — берберская этническая группа, обитающая на севере Алжира, в древнем приморском городе Типаза, который расположен в 70 км к западу от столицы страны, у подножия горы Шенуа.

халиф Меджаны… — Меджана — историческая область на севере Алжира, примерно соответствующая нынешней провинции Се-тиф к западу от Константины; резиденцией правителей этой области было селение Будж-Меджана (в 14 км к северо-западу от города Бордж-Бу-Арреридж).

370… ткани, которые ткутся в Фесе… — Фес — см. примеч. к с. 29.

рядом с которыми лионские шелка имеют не больше цены, чем какая-нибудь шаль Терно по сравнению с индийской тканью. — Лион — крупный город в Восточной Франции, при слиянии рек Рона и Сона; административный центр департамента Рона; в XVIII–XIX вв. второй по значению в стране; центр шелкоткацкого производства. Терно, Гийом Луи, барон (1763–1833) — знаменитый французский фабрикант, первым начавший производить во Франции кашемировые ткани.

повернулся к каиду племени шенуа Касему бен Джаллуду… — Сведений об этом персонаже (Kassem-ben-Djalloud) найти не удалось.

371… имеет ли он представление о таких великих городах, как Карфаген, Вавилон, Тир. — Вавилон — древний город на реке Евфрат, на территории современного Ирака (его руины находятся в 90 км к югу от Багдада); в XIX–VI вв. до н. э. — столица Вавилонского царства; в 538 г. до н. э. вошел в состав Персидской монархии Ахеменидов и стал одним из ее центров.

Тир — приморский город в Восточном Средиземноморье, в Финикии (соврем. Сур в Ливане); в древности один из крупнейших центров торговли, ремесел и база дальних морских торговых экспедиций; наивысшего расцвета достиг в нач. I тысячелетия; в 638 г. перешел во владение арабов-магометан.

Алжир мы покидали… на фрегате "Ориноко". — "Ориноко" — французский парусно-паровой фрегат, спущенный на воду в 1843 г.; использовался во время Крымской войны; назван по имени большой реки в Южной Америке, впадающей в Атлантический океан; находился в составе военно-морского флота до 1878 г.

… Дежазе, очаровательная Непоседа, прелестная Маркиза де Претентай, резвая Ли зет та… — Непоседа — героиня трехактного водевиля "Непоседа" ("Fretillon, ou la bonne fille"; 1829) драматургов Мишеля Массона (1800–1883), Филиппа Франсуа Пинеля Дюмануара (1806–1865) и Жюльена де Мальяна (1805–1851), поставленного впервые 29 августа 1829 г. в театре Варьете. Впрочем, пятью годами позднее, 13 декабря 1834 г., пятиактный водевиль с тем же самым названием, написанный драматургами Жаном Франсуа Байяром (1796–1853) и Алексисом Декомберус-сом (1793–1862), был поставлен в театре Пале-Рояля.

Маркиза де Претентай — героиня одноактного водевиля "Маркиза де Претентай" ("La Marquise de Pretintailles"; 1836) драматургов Байяра и Дюмануара.

Лизетта — героиня пятиактного водевиля "Лизетта" ("Lisette"; 1835) драматургов Никола Бразье (1783–1839), Теодора Фердинана де Вильнёва (1799–1858) и Шарля де Ливри (1802–1867).

372… удивили слова г-на Леона де Мальвиля… — Леон де Мальвиль — см. примеч. к с. 123.

экипаж собрался у леера, на вантах и на марсах. — Леер — тросовое ограждение вдоль бортов и люков судна.

Ванты — снасти стоячего такелажа, поддерживающие с бортов судна мачты и стеньги.

Марс (от гол. mars — "заплечная корзина") — площадка между составными частями мачты; служит для крепления снастей, работ по постановке и уборке парусов, а на военных кораблях и для наблюдения и размещения стрелков во время боя.

Примечания

1

Не знаю, во Франции или в Алжире находится сейчас состоявший на службе при генерал-губернаторе Алжира человек, написавший мне это письмо, но, где бы он ни был, я прошу принять его мою благодарность за оказанный прием, еще более любезный, чем было обещано; и хотя моя занятость может заставить заподозрить меня в неблагодарности и забывчивости по отношению к нему, прошу верить, что я ничего не забыл, а главное, верить в мою признательность. (Примеч. автора.)

(обратно)

2

Наоборот (лат.).

(обратно)

3

Лейтенант, г-н Дюранд, отсутствовал; вскоре станет известно, по какой причине. (Примеч. автора.)

(обратно)

4

Плохое место (исп.).

(обратно)

5

См. письма об Испании. (Примен. автора.)

(обратно)

6

Пер. Ю.Денисова.

(обратно)

7

Отцом признается состоящий в узаконенном браке (лат.).

(обратно)

8

Геракл египетский, Геракл критский, Геракл общеизвестный. (Примеч. автора.)

(обратно)

9

Геракл греческий, сын Юпитера и Лиситеи; Геракл египетский, сын Нила; Геракл идейский, Дактиль; Геракл тирский, отец нимфы Карфагены и сын Юпитера II; Геракл индийский, то есть Бел; наконец, Геракл общеизвестный, сын Юпитера III и Алкмены. (Примеч. автора.)

(обратно)

10

Пер. Ю.Денисова.

(обратно)

11

Указ. (Примеч. автора.)

(обратно)

12

Боабы становятся палачами в случае надобности. (Примеч. автора.)

(обратно)

13

Золотые монеты стоимостью от 3 до 4 франков. В Турции такая же монета называется пубье. (Примеч. автора.)

(обратно)

14

Пер. Ю.Денисова.

(обратно)

15

Браслеты для ног (Примеч. автора.)

(обратно)

16

Карфаген должен быть разрушен (лат.).

(обратно)

17

Здесь купили клочок земли, сколько можно одною Шкурой быка охватить (потому и название Бирса) (лат.).

("Энеида", I, 371–372; пер. С.Ошерова подред. Ф.Петровского.)

(обратно)

18

Триста франков. (Примен. автора.)

(обратно)

19

Полагаясь лишь на свой глаз (араб.).

(обратно)

20

Пощады! Пощады! (Араб.)

(обратно)

21

Бербрюггер, "Живописное путешествие в Алжир". (Примеч. автора.)

(обратно)

22

Императору Цезарю Марку Аврелию Северу Антонину Пию Феликсу Августу, победителю парфян, победителю бриттов, победителю германцев, великому понтифику, облеченному властью трибуна девятнадцать раз, четырежды консулу, трижды провозглашенному императором, Отцу отечества, проконсулу, и Юлии Домне Пие Фелиции Августе, Матери императора, сената, отечества и лагерей, а также божественному Северу Августу, отцу императора Цезаря Марка Аврелия Севера Антонина Пия Феликса Августа, триумфальную арку возвел, согласно указу декурионов, городской совет (лат.).

(обратно)

23

Сутенер (ит.).

(обратно)

24

Что там нового в Африке? (Лат.)

(обратно)

Оглавление

  • «БЫСТРЫЙ»
  • ТРАФАЛЬГАР
  • НА РЕЙДЕ
  • ПЕРВЫЙ АРАБ
  • ОХОТА И РЫБНАЯ ЛОВЛЯ
  • ДАВИД АЗЕНКОТ
  • КАСБА
  • ЕВРЕЙСКАЯ СВАДЬБА
  • ГЕРКУЛЕСОВЫ СТОЛПЫ
  • АНГЛИЧАНЕ В ИСПАНИИ
  • ГИБРАЛТАР
  • ПЛЕННИКИ
  • МЕЛИЛЬЯ
  • ДЖЕМА- РАЗУАТ
  • СИДИ-БРАГИМ
  • МАРАБУТ
  • ГОСПОДИН КУРБИ ДЕ КОНЬОР
  • БАНКЕТ
  • БИЗЕРТА
  • ПРАВОСУДИЕ ПО-ФРАНЦУЗСКИ И ПРАВОСУДИЕ ПО-ТУРЕЦКИ
  • ТУНИС БЕЛОСТЕННЫЙ
  • ШЕЙХ ЭЛЬ-МЕДИНА
  • ПОХОДНЫЙ БЕЙ
  • АРАБСКАЯ ЖЕНЩИНА
  • МАРАБУТ ИЗ ФАТАЛЛАХА
  • КАРФАГЕН
  • УСЫПАЛЬНИЦА ЛЮДОВИКА СВЯТОГО
  • ОЧАРОВАТЕЛЬНЫЙ ПРИНЦ
  • ХАДЖИ ЮНИС
  • ОТЪЕЗД
  • ЛА-ГАЛИТА
  • БОН
  • ЖЕРАР, ИСТРЕБИТЕЛЬ ЛЬВОВ
  •   Первый лев
  •   Второй лев
  •   Третий лев
  •   Четвертый лев
  •   Пятый лев
  •   Шестой лев
  •   Седьмой лев
  •   Восьмой лев
  •   Девятый лев
  • МУЗЫКАЛЬНЫЙ ВЕЧЕР
  • ВСТРЕЧНЫЙ ВЕТЕР
  • ДОРОГА НА КОНСТАНТИНУ
  • КОНСТАНТИНА
  • ОСАДА
  • БЕГСТВО
  • ГЕНЕРАЛ БЕДО
  • АРАБЫ ПРОВИНЦИЙ
  • ЛАГЕРЬ ДЖЕМИЛА
  • БЕНИ-АДЕСЫ И ГАШАШИА
  • ПРОГУЛКА И БАЛ
  • ЛАГЕРЬ СМЕНДУ
  • ЗЕФИРЫ
  • ДНЕВНОЙ СПЕКТАКЛЬ
  • АЛЖИР БЕЛОСТЕННЫЙ
  • ОСАДА АЛЖИРА
  • АРАБЫ И ФРАНЦУЗЫ
  • МАРАБУТ СИДИ-КАПШИ
  • ПЕРВЫЙ ДЕНЬ НОВОГО ГОДА В АЛЖИРЕ
  • КОММЕНТАРИИ
  •   Давид Азенкот
  •   Касба
  •   Англичане в Испании
  •   Пленники
  •   Мелилья
  •   Шейх эль-Медина
  •   Усыпальница Людовика Святого
  •   Отъезд
  •   Л а-Галита
  •   Бон
  •   Константина
  •   Осада
  •   Бегство
  •   Генерал Бедо
  •   Бени-адесы и гашашиа
  •   Лагерь Сменду
  •   Марабут Сиди-Капши
  • *** Примечания ***