Штрафники. Люди в кирасах (Сборник) [Н Колбасов] (fb2) читать онлайн

ШТРАФНИКИ

Н. Колбасов ШТРАФНИКИ Повесть

Памяти своих боевых друзей —

бойцов и командиров 27-й штрафной роты —

посвящаю.

Н. Колбасов

Шанс

В нас есть суровая свобода

На слезы обрекая мать,

Бессмертье своего народа

Своею смертью покупать.

К. Симонов

На восточной окраине России, в ста километрах от Тихого океана, в благодатной Раздольнинской долине раскинулся город Уссурийск. Теплые летние муссоны приносят сюда с океана обильные и щедрые дожди. Если они выпадают ночью, то по утрам город словно бы умывается туманом.

В то памятное для Николая Колобова августовское утро 1942 года тумана не было, хотя дождь лил как из ведра почти всю ночь. Редко такое бывает, чтобы после ливня и — вдруг чистое, ясное утро.

После раннего и скудного завтрака они как обычно построились у предзонника. Из караулки, позевывая, вышли конвойные, и старший, оглядев колонну, привычно скомандовал:

— Присесть на корточки! Руки за голову!

Не спеша прошелся вдоль рядов и скучно, как надоевший урок, произнес:

— Во время движения шаг влево или вправо из строя считается побегом. Конвой стреляет без предупреждения.

Николай слышал от «стариков», будто бывали случаи, когда люди сами выскакивали из колонны под пулю конвойного. Это — самоубийцы. А то и специально выталкивали кое-кого: либо в карты проиграли, либо за какую-то провинность. Конвой на такие происшествия не обижался — «отличившемуся» полагался отпуск за бдительное несение службы. Но самому ему быть свидетелем подобных случаев не приходилось.

— Встать! Шагом марш! — последовала команда и колонна не торопясь двинулась по дороге.

Выползающее из-за сопок солнце било в глаза, и Николай жмурился, как и все идущие в первой шеренге. От других он отличался своей одеждой: на всех она была темная или серая, на нем — защитного цвета, военная. Форма, правда, уже поношенная, но все же не зековская. Побелевшая на спине гимнастерка без знаков различия и петлиц — они небрежно срезаны с потертого ворота. И армейская фуражка без красной звездочки. На черном околыше лишь след от нее остался.

Сапоги почти новые, выданные ему уже после госпиталя, забрызганы грязью. После дождя она серым глянцем залила выбоины, выровняла разбитую дорогу. Конечно, в другой обстановке он и не шагал бы напрямик по лужам, но колонна есть колонна, и он, Николай Колобов, — неотъемлемая ее частица. Да и путь недалек: лагерную зону от цехов мехзавода, где трудятся заключенные, разделяют всего лишь шесть сотен метров.

Втянувшись в створчатые ворота заводского «предбанника», заключенные остановились. Охрана на заводе своя, она обычно быстро просчитывает людей, зная цену рабочей минуте военного времени. Второе лето Великой Отечественной выдалось не легче и не радостнее первого. Гитлеровцы снова наступают, на этот раз на юге, и фронт категорически требует увеличения поставок боеприпасов и техники. А кто их будет увеличивать? Бывшие кадровые рабочие почти все сменили спецовки на гимнастерки. У станков — женщины, пацаны и пенсионеры, да еще вот они — «лишенцы».

— Разобраться по четверкам! Живей! Живей! — раздался зычный голос принимающего…

Наконец внутренние ворота «предбанника» раскрылись и колонна, вступив на территорию завода, тут же рассыпалась. Ночная смена еще только подтягивается к проходной, а в цехах уже снова по-змеиному шипит электросварка, звенит металл, который здесь круглосуточно режут, пилят, обтачивают, сваривают. И делают это в основном люди, лишенные свободы. Делают в целом неплохо, хотя искать героев труда среди них вряд ли кому придет в голову.

Народ тут разный. Есть искренне раскаявшиеся в совершенном проступке перед обществом — такие и трудом, и поведением стараются искупить свою вину. Есть равнодушные ко всему на свете — эти «тянут» срок. А есть и такие, что дай ему мину из тех, которые увозят на склад готовой продукции, так он ее почище фашистского диверсанта использует. Таких типов Колобов знает, хоть и находится в исправительно-трудовой колонии всего около месяца. Но это на воле месяц — не срок, а здесь…

Приняв у сменщика сверлильный станок, Колобов тут же приступил к работе. Настало самое лучшее для него время: за делом не то чтобы забывалось, но меньше думалось о том, какую злую шутку подстроили ему чужая трусость и собственная глупость. Одна за другой летели в поставленный подсобником ящик просверленные заготовки стабилизаторов мин для ротного миномета. Трудился Колобов упорно, даже как-то сердито, словно доказывая, что и тут, в заключении, он, недавний старшина-танкист, как надо понимает свои долг перед Родиной. Соседи уже вернулись с первого перекура, а он все подкладывает и подкладывает заготовки под сверло.

— Эй, танкист, перекури! А то подведешь начальство: надорвешься в заключении! — крикнул Николаю работавший по соседству с ним рябоватый строгальщик.

— Ничего, у меня жилы крепкие, — хмуро бросил Колобов, не отрывая взгляда от охлаждающей сверло желтовато-белой эмульсии.

— Ну-ну… Тут, кореш, не фронт. Как ни вкалывай, железку на грудь не повесят.

— А я не за награду стараюсь. Посидел бы ты денек на передовой, тоже понял бы, что значат боеприпасы на фронте.

— Это ты не прав, корешок… Я, к примеру, порядок так понимаю: каждый должен на своем месте париться. Кто-то — в окопе, а мы с тобой — в зоне.

Николай промолчал, не считая нужным продолжать этот никчемный разговор. Постарался вновь забыться в работе, но от мыслей куда денешься?

С первого дня, как поставили его к этому станку, он курит только в обеденный перерыв и выполняет по полторы нормы. Кое-кто косится на него, но ему — наплевать. Мужик он не из слабых. Конечно, десять лет, которыми ему заменили высшую меру, — не сахар. Каждая минута здесь наполнена мукой, томлением по воле. И все же надо держать себя в руках, работать с полной отдачей. Он, Николай Колобов, сын убитого бандитами коммуниста, иначе не может. И пусть смеются над ним все эти воры в законе, растратчики и мошенники.

«А как же ты сам среди них оказался? Тебя-то, честного и сознательного, что сюда привело?» — поморщившись, он раздраженно швырнул в ящик очередную просверленную деталь. Вопрос этот опять и опять ставил его в тупик. Задавай его себе хоть тысячу раз, а ответ один: сам, без принуждения, сломал собственную судьбу. Натворил такого, что теперь не исправить до конца дней своих. Любовь к жене поставил выше воинской дисциплины. В кино и в романах оно, может, и красиво бы выглядело, только не в жизни, да еще в военную пору…

— Кто тут Колобов? — донесся до него зычный голос.

Николай недоумевающе оглянулся на вошедшего в цех надзирателя.

— Ты Колобов? Бросай работу и шагай за мной.

Торопливо выключив станок, Николай догнал надзирателя и попытался было выяснить причину неурочного вызова. Но тот шел молча, будто не слышал вопросов. Лишь выйдя из цеха на заводской двор, остановился у покривившейся водопроводной колонки.

— Ополоснись, да хорошенько, не то жена не узнает.

— Какая жена? — растерялся Колобов.

— А у тебя их несколько, что ли? — улыбнулся сержант. — Жена твоя, говорю, приехала и свидания с тобой добилась.

— У кого, у вас?

— У начальника. Я-то человек маленький, а он разрешил, не посчитался, что время рабочее. Потому как ты по полторы нормы в смену даешь.

— Не ждал… — задумчиво протянул Николай, нажимая на рычаг водоколонки.

Если уж откровенно, то новость его не обрадовала. Хоть и думал он постоянно о своей Катюше, по ночам она ему снилась, но встречи с ней боялся. Что он скажет ей? Чем порадует? Тем, что «вышку» ему десятью годами заменили? Так для нее это, пожалуй, еще хуже — десять лет оставаться соломенной вдовой и воспитывать двух детишек-малолеток.

Дорога, ведущая к лагерной зоне, уже подсыхала, но Колобов все равно шел обочиной, по траве, безжалостно обглоданной козами. За его спиной время от времени хмыкал каким-то своим думам пожилой конвоир. Он не торопил заключенного, и Николай был благодарен ему за это. Ему надо было с духом собраться и подготовиться к серьезному и трудному объяснению с женой.

Что сказать ей? С чего начать разговор? Он прикидывал и так и эдак, но ничего дельного, убедительного в голову не приходило. За тяжелыми мыслями не заметил, как подошел к лагерной проходной. Войдя, остановился напротив сидевшего за дощатой перегородкой дежурного.

— Колобов это, у которого свидание, — сказал подошедший сзади конвоир.

— Понял, — дежурный кивнул и привычно оглядел Николая. — Вот за этой дверью у нас комната для свиданий. Иди, а то она уже заждалась.

Николай нерешительно задержался перед дверью. Никогда с ним такого не было. Всегда считал себя крепким, собранным человеком. Оказывается, ошибался. Вот стоит и боится открыть дверь, увидеть собственную жену. Полтора месяца назад, побывав дома, утаил от нее, что приехал почти самовольно, без увольнительной. Думал, обойдется. А теперь вот, узнав о случившемся, она приехала сама. Будет укорять, ворошить свежую рану, словно теперь можно что-то исправить. К чему все это? Если бы знал, что так обернется, сам никогда не променял бы всю их жизнь за день счастья.

Колобов вздохнул и, наконец решившись, рывком открыл дверь в комнату с маленьким зарешеченным оконцем, круглым столиком, жестким диваном и двумя табуретами. Катюша сидела за столиком, читая какой-то журнал. Увидев мужа, поднялась и посмотрела так, словно не узнала его.

И Николай не узнавал. Совсем другая стала жена, не такой, какой видел ее в последнюю встречу. Опять подобранная, статная. От беременности и следа не осталось. Чистое, голубоглазое лицо, девичьи косы тугой плетью свисают с плеч.

Успев приметить все, даже печаль и укор в глазах, Николай выпалил:

— Здравствуй, Катюша!

— Здравствуй, Николай.

И замолчали оба, так и не сдвинулись с места. Он стоял у двери, она — возле столика. Николай знал, что Катюша не подойдет к нему первой: она гордая, к обману непримиримая.

— Прости, что так получилось! — со стоном выдохнул он, бросаясь к жене. В груди у него все горело, будто внутрь раскаленных углей бросили. Обняв ее, трижды поцеловал в губы.

— Сына родила?

— Дочку, — ответила таким тоном, словно оправдываясь.

Он непроизвольно вздохнул, но постарался отреагировать как можно бодрее:

— Дочка так дочка. Какое имя дала?

— Ты же говорил: если не сын, сама выбирай имя. Я и выбрала, Людочкой назвала.

— Красивое имя, — одобрил Николай. — Валюша уже есть, а теперь сестренка у нее появилась — Людочка. С матерью их оставила?

— Только Валюшу, — в первый раз улыбнулась жена. — Людочку как же оставишь? Ее кормить надо. Вот она, на диване. Устала с дороги и спит.

Глянув на диван, Николай только теперь увидел на нем свернутое трубкой белое одеяльце. Бросился к нему, взял на руки, откинул уголок и едва разглядел в глубине крохотное, подергивающееся во сне личико.

— На меня похожа, — радостно объявил он, нежно прикасаясь пальцем к носику дочурки.

— На тебя, — вздохнула Катюша.

И он понял этот вздох как невысказанный укор: будет, мол, без тебя целых десять лет расти. Аккуратно, чтобы не разбудить, положил девочку на диван.

— Что ж теперь, так получилось.

— Не получилось бы, если б тогда мне всю правду сказал. А ты обманул, представился, будто отпустили тебя ко мне на целые сутки.

— Волновать не хотел. Ты ж беременная была.

— «Не хотел»… Я б тебя сразу в часть спровадила, не задержался бы и часа дома. Может, обошлось бы все. А теперь вот осталась с двумя малютками… — И словно надломилась. В уголках глаз набухли слезинки, лицо покраснело.

— А судили-то тебя нешто не люди?! Или сердца у них нет? За один только день на десять годов упекли!

Он ни словом не обмолвился в письме о первом, самом страшном приговоре и теперь в душе радовался этому.

Катюша часто-часто заморгала, пытаясь сдержать слезы, но они непослушно закапали ей на руки.

— Ну вот… — поморщился Николай. — Что ж теперь плакать-то. Война идет, так что судей тоже понять можно.

— А ты не с фронта ли приехал!

— О чем теперь говорить… — повторил Николай. — Не убивайся, Катюша. Говорят, приказ вышел о формировании штрафных батальонов из тех, кто не сильно провинился. Я написал куда надо, чтобы меня зачислили в такой батальон. Искуплю собственной кровью…

— Да ты что?! — ужаснулась Катюша. — Какой кровью? Мало тебе, что от одного ранения еле оклемался? Совсем сиротами нас оставить решил?

— Так это только пишется, что «собственной кровью», — спохватился он. — На самом деле — обычная воинская часть…

— Коленька, милый ты мой, не надо! Лучше здесь оставайся… Я тебя сколько хочешь буду ждать, только чтоб живым домой вернулся…

Он тяжело вздохнул: что предчувствовал, то и вышло. Поднявшись, отошел к окну. Сквозь пыльное стекло увидел высокий забор с колючей проволокой поверху. Ему очень хотелось курить, но при дочурке не решался. Выйти бы на минуту из комнаты, но кто их знает — разрешается ли такое во время свиданий.

— Успокойся, Николай, — обняла его сзади Катюша. — Ведь ты уже воевал, медаль заслужил… И дети у тебя. Разве не правду я говорю?

— А у других что, детей нет? Или медаль мне только одному вручили? Ты пойми, не могу я отсиживаться за колючей проволокой, когда другие воюют. — Он продолжал глядеть в окно на страшный забор. — Видела бы ты, какое горе она несет, эта война…

— Ну, успокойся. Может, и не так я что сказала.

— А если ты думаешь, что я на Советскую власть обиделся, так нет этого. Не она, сам я себя в колонию заточил.

Катюша отошла от него и сидела, уронив на руки голову. Понимала, что расстроившие мужа слова были подсказаны ей ее женским, материнским чувством. Хоть и горек выбор, но по житейской целесообразности лучше уж десять лет промучаться с двумя детьми, чем остаться одной на всю жизнь. И в то же время она понимала: в том, что говорил сейчас муж, была своя, большая и общая для всех правда. Жить в такое тяжелое время только своими интересами, думать только о себе — нельзя. Но и ее ведь нужно понять…

— Прав ты, наверное, Коля, — глухо сказала она. — В одиночку не проживешь. Что всем — то и нам. Поступай, как тебе душа велит. А об нас не беспокойся — не в лесу живем, с людьми. Только знай, я тебя всегда ждать буду.

Колобов облегченно вздохнул, словно снял с плеч тяжелую ношу. Верная, любимая Катюша поняла и согласилась с ним. Вот она какая, его ненаглядная! Выходит, не до конца ее знал, недостаточно в нее верил.

— Ой, забыла совсем, вот глупая! — спохватилась жена. — Ты ведь, верно, голодный. Привезла я кое-что.

Вытащив из-под стола кирзовую хозяйственную сумку, стала торопливо выкладывать вареную картошку, маленький кусок сала, десяток яиц, самосад домашней выделки.

— Хлеба вот только нет, — виновато улыбнулась она. — Как ни экономила, не получилось. Очень уж мало дают его по карточкам.

— Да не нужно мне ничего, милые вы мои, — задохнулся от благодарности Николай. — Для себя поберегите. Вам с матерью деток на ноги поднимать. А меня тут кормят, может, лучше, чем вас там… — он запнулся, — на воле. Я по полторы нормы за смену вырабатываю. За это дополнительно мясной пирожок дают. Кто на двести процентов план вытягивает — тем по два.

На диване заплакала Людочка, и Николай, опередив жену, поспешил взять ее на руки. Прижал крошку к груди, ласково зачмокал губами перед васильковыми глазенками. Катюша, стоя рядом, тепло улыбалась. А Колобов, ласкаясь к дочурке, видел материнскую радость жены и чувствовал, как поднимается к сердцу тупая боль; не ласка это — слезы, не улыбка — горе. Наверное, никогда уж больше не озарится его лицо простой и легкой радостью.

Дочурка, осваиваясь в незнакомых руках, на время замолчала, но вскоре снова расплакалась.

— Давай-ка ее мне, кормить время подошло, — Катюша забрала девочку. Присев на диван, расстегнула верх платья, дала дочке грудь и та успокоенно засопела. Николай сел рядом. Нежно обнял их обеих, легко касаясь губами мочки уха, щеки, шеи жены. Сидеть бы и сидеть им вот так и ничего ему больше не нужно от жизни…

Когда надзиратель сказал, что время свидания истекло, они разом вздохнули и попросили еще минутку. Сидели не шевелясь и смотрели друг на друга не отрываясь так, что ни объятья, ни поцелуи, ни слова не могли сказать большего. Наконец, Колобов встал, порывисто прижал Катюшу к себе и, крепко поцеловав ее в губы, вышел из комнаты.

В цех он вернулся успокоенным, повеселевшим, но едва просверлил две или три заготовки, как за ним снова пришел надзиратель.

— Ну, паря, нарасхват ты нонче. Начальник второй части тебя вызывает.

Этот вызов мог означать только одно: пришел ответ на его прошение о предоставлении возможности искупить вину на фронте. Удовлетворили просьбу или отказали? Две недели его мучил этот вопрос и вот сейчас все должно решиться.

По дороге к лагерной зоне конвоир едва поспевал за ним. Дважды даже строго окликнул, приказывая сбавить шаг. Он же, на минуту замедлив движение, незаметно для себя снова набирал темп.

У входа в помещение Колобов еще раз жадно затянулся привезенным Катюшей самосадом, бросил окурок. Его все сильнее захватывало нетерпение. Он и не заметил, как переступил порог кабинета начальника второй части. В трех шагах от него за потертым письменным столом сидел пожилой мужчина в гражданском. Низкорослый, тучный, с желтым лицом, он выглядел болезненно, но смотрел приветливо.

— Заключенный Колобов прибыл по вашему приказанию, — отчеканил Николай.

— Значит, не привык еще свою статью добавлять, по которой осужден? Ладно, присаживайся, танкист, — хозяин кабинета указал на стул.

— Виноват, гражданин начальник, — Николай послушно сел, положив руки на колени, чтобы не было видно, как дрожат они от волнения.

Начальник неторопливо выдвинул средний ящик стола, достал оттуда большой конверт с сургучными печатями по углам и в центре, положил его перед собой.

— Товарищ Колобов…

Едва услышав обращение «товарищ», Николай побледнел и поднялся со стула.

— Да вы сидите, товарищ Колобов, — махнул рукой начальник. — Я вот по какому поводу вас вызвал. На ваше прошение пришел ответ.

«Не тяни же ты, — взмолился мысленно Николай. — Скажи какой?»

Но начальник, о чем-то вспомнив, опять полез в ящик стола. Пошарив там, извлек какую-то коробочку.

— Вот, возьмите, товарищ Колобов. Тут ваша медаль «За отвагу».

Пробормотав «спасибо», Николай крепко зажал коробочку в ладони, будто она могла выпорхнуть у него из рук. И хотя возвращение боевой награды говорило само за себя и не оставляло сомнений в положительном решении его вопроса, он все так же нетерпеливо смотрел на хозяина кабинета и ждал словесного подтверждения. Тот, поняв волнение Николая и, видимо, в душе сочувствуя ему, улыбнулся:

— Ответ на вашу просьбу пришел положительный, товарищ Колобов.

— Я оправдаю доверие, гражданин начальник, — охрипшим голосом произнес Николай.

— А я вам теперь уже не гражданин, а товарищ, — еще шире заулыбался начальник, видя, как искренне волнуется и радуется стоявший перед ним человек, получивший возможность вновь вернуться на фронт. Эта радость передалась и ему. Он тоже встал и протянул Николаю руку:

— Поздравляю тебя, сынок. Не знаю, как там и что, но, сдается мне, воевать ты будешь честно. Чего медаль-то не надел? Заслужил, так носи!

Но Колобов, пробормотав что-то невразумительное, торопливо спрятал коробочку в карман. Он ни за что не надел бы свою боевую награду здесь, в лагерной зоне. Сразу же после ареста Николай спрятал медаль вместе с удостоверением под стельку сапога и, когда в военной прокуратуре его спросили о ней, сказал, что оставил ее во время самовольной отлучки дома. Нашли медаль уже после приговора трибунала, перед тем, как поместить в камеру смертников. Тогда он уже не надеялся, что когда-нибудь прикрепит ее к гимнастерке. И вот она снова вернулась к нему.

— Ну что ж, идите. В канцелярии возьмете пропуск на выход из зоны. Он уже подготовлен, — сказал начальник второй части. — И вот этот пакет — тоже. Вручите его начальнику военно-пересылочного пункта. Он находится рядом с вокзалом, в районе станции формирования. Там спросите, покажут.

— Так я без конвоира туда пойду?

— Зачем же вам теперь конвоир? — засмеялся начальник. — Вы ведь на фронт отправляетесь по зову сердца?

— Так точно!

— Вот видите, а вы — «конвоир»! Дорогу-то к вокзалу знаете? Туда лучше через пойму идти, так ближе. Ну, удачи вам!

Николай, еще не свыкшись со столь резкой переменой в своей жизни, еще несколько секунд постоял перед улыбающимся начальником и, сказав ему «спасибо», четко повернулся через левое плечо, вышел из кабинета.

«Эх, как жаль, — подумал он, — что Катюша уже уехала, не узнав об этом. Ну, да ничего, сегодня же напишу ей письмо».

Время между тем перевалило за полдень и солнце пекло немилосердно. С северо-запада от озера Ханка на город наплывала сизо-черная туча, и Колобов, чтобы успеть до дождя, торопливо шагал к железнодорожной станции напрямик, через речную пойму по некошенной в этом году траве. В душе у него все пело и ликовало. Он дышал и не мог надышаться, любовался и не мог налюбоваться кипением луговых цветов — синих, голубых, желтых, красных. Даже стежки, протоптанные домашней живностью к водопою, казались ему удивительно живописными.

А поля? А широкий простор, раскинувшийся за ними далеко на юго-запад, до самых маньчжурских сопок?! А речка Раковка? Чистейшая прозрачная вода шумно бурлит, омывая разбросанные по руслу валуны, спешит к морю. Лишь у самого берега лениво плещутся пенные язычки. Почему же раньше он не видел всего этого?

От приближающейся тучи тянуло свежим ветром и прохладой. И она тоже казалась Колобову по-своему прекрасной и неповторимой.

Перейдя по камням через речку, он двинулся к городской окраине. На железнодорожной станции пыхтели маневровые паровозы, по улицам грохотали грузовики. От заводов и мастерских доносились глухие и тяжелые удары паровых молотов, визг циркулярных пил, звон металла.

Военная пересылка располагалась в двухэтажном здании старинной постройки, обрамленном высокими тополями и аккуратным деревянным штакетником. Сразу у входа, в самом начале длинного коридора, Колобова остановил пожилой сержант с красней повязкой на рукаве залатанной в нескольких местах гимнастерки. Худые икры ног в обмотках, вместо полагающихся ботинок — лапти.

— Все для фронта? — кивнул на необычную обувку Колобов, но сержант шутки не принял.

— Ничего, в них сподручнее. Вы с пакетом? — спросил он неожиданно густым басом.

Взяв из рук Николая пакет, внимательно осмотрел печати и совершенно бесшумно ушел куда-то по коридору, велев Колобову подождать. В здании застыла вязкая тишина. Кабинетов в коридоре много, но ниоткуда ни звука. «Людей тут нет, что ли? — размышлял Николай. — Какая же это пересылка?»

Наконец вернулся сержант.

— Все в порядке. Документы ваши у начальника. А вам приказано пройти на второй этаж. Первая комната с левого ряду. Отдыхайте покедова.

На втором этаже дверей оказалось тоже немало. И только за первой с «левого ряду» слышались чьи-то голоса. Николай присел на скамейку и свернул цигарку: не дымить же самосадом в чистой и светлой казарме. Покурив, встал и открыл указанную дверь.

Комната с одним большим окном оказалась длинной, будто пенал. Вдоль внутренней стены — нары. На противоположной — выцветшие портреты Сталина, Ворошилова, Тимошенко, Буденного. В центре, за просторным дощатым столом, — пятеро в гражданской одежде. Они с явным любопытством рассматривали вошедшего.

— Здравствуйте, товарищи! — поздоровался Николай.

— Приветик, вояка без знаков различия, — ответил высокий и красивый парень лет двадцати пяти — двадцати семи. — Тоже штрафничок?

— Угадал, — не сразу отозвался Колобов, проходя к нарам. — Где тут свободно? Вещи положу.

Его неторопливость и самостоятельность явно не понравились высокому. Он оценивающе оглядел Николая и издевательски вежливо улыбнулся:

— Видите ли, нары у нас, к сожалению, заняты. Можем предложить только нижний ярус. Как вы оцениваете такой расклад?

— Отрицательно, — спокойно сказал Колобов и, выбрав место, положил на нары шинель и узелок — все свои вещи. Он уже понял, что судьба, похоже, свела его с вором в законе, местным «королем».

— А вот за то, что без спросу распоряжаешься, мосол разжалованный, можешь и по харе схлопотать, — повысил голос высокий.

— Не думаю.

— Ха! Вы слышали? Он еще и думать умеет. Король здесь я — Красовский. Не слыхал?

Голос у Красовского басовитый, уверенный. Четко очерченное прямоносое лицо по-девичьи белое, чистое. Большие нахальные глаза отливают синевой вечернего неба. На стройном теле ладно сидит новенький шевиотовый костюм.

— На фронте посмотрим, какой ты «король», — усмехнулся Николай. — Тут, за столом, и императором себя назвать можно.

— Ну-ка, повтори, что ты сказал, баклан щипаный? — «Король», отшвырнув ногой табурет, нарочито неторопливо снял пиджак, бросил его на нары и принял угрожающую позу.

Остальные не сдвинулись с места. Однако Колобов, скользнув быстрым взглядом по лицам сидевших, заметил, что трое из них смотрят на своего товарища неодобрительно. Лишь один, самый щупленький с сухим остроносым лицом, вскочил с места и петушино завопил:

— Врежь ему в лобешник, Олег Юрьевич! Врежь!

От Красовского тянуло сивушным перегаром. Он выставил перед собой руки и растопырил пальцы.

— Счас ты у меня к параше пришвартуешься, солдафон, — процедил «король» сквозь зубы. — На кого духариться вздумал? По-другому запоешь, когда дыхалку тебе перекрою.

Это прозвучало настолько грозно и правдоподобно, что Николай невольно повел подбородком, будто ему уже нечем стало дышать. Но уступать было нельзя — решалось нечто большее, нежели победа или поражение одного из них. Олег, ясное дело, здесь верховодит и его боятся. Так что оставалось либо оказать достойный отпор «королю», либо стать зависимым от него.

Колобов напрягся, оценивая каждое движение приближающегося противника. Неожиданно Красовский остановился и, не опуская вытянутых вперед рук, предупредил, что кличка у него «Бесстрашный» и он — вор-профессионал.

— Ты все это лучше следователю расскажи, а мне ни к чему, — теперь уже с откровенной насмешливостью ответил Николай.

В то же мгновение он едва успел уклониться от бросившегося на него «короля». Тот не хотел рисковать и решил использовать главный козырь в любой драке — внезапность. Красовский и остановился только для того, чтобы либо запугать, либо отвлечь внимание этого чересчур самостоятельного пришельца, а потом в стремительном прыжке добраться руками до его шеи.

Но находясь уже в воздухе и не имея возможности изменить направление прыжка или приостановить его, Красовский увидел, как фигура стоявшего перед ним парня резко отклонилась вправо, и тут же ощутил жесткий удар в корпус. Согнувшись пополам от невыносимой боли, он схватился руками за живот и едва устоял на ногах. Глотая широко раскрытым ртом воздух, попятился к столу…

— От-то гарная плюха! — восхищенно воскликнул сидевший за столом смугловатый парень. — Похоже, власть меняется. Тикай, Олег, швидче с трону!

— А то шибко блатного из себя строил, — пробасил другой.

Олегу и без этих комментариев было ясно, что если он не сумеет сейчас же восстановить в глазах дружков свой пошатнувшийся авторитет, его власть над ними будет утеряна навсегда… Отдышавшись, он снова набычился и ринулся на Колобова. Но тот опять ловко ушел нырком от удара и снизу вверх двинул «королю» прямо в солнечное сплетение. Красовский грохнулся на пол.

— Не лезь драться, дурак! — сердито заключил Николай. — Хоть бы умел, а то… как баба.

Щуплый подстрекатель испуганно моргал глазами, остальные выжидающе молчали. «Нет, не будут они драться за своего атамана, — оценил ситуацию Колобов. — Видно, случайная здесь подобралась компания». Красовский медленно поднялся с пола и, пошатываясь на подгибающихся ногах, облизывал пересохшие губы. Щупленький кинулся за отброшенным в сторону табуретом, поднял его:

— Садись, Олег Юрьевич, чего стоишь-то, садись.

Николай потянулся в карман за кисетом. «Пусть остынет немного „король“, в себя придет», — подумал он и вышел покурить в коридор. Здесь все так же было тихо и безлюдно.

Когда Колобов вернулся в казарму, компания по-прежнему сидела за столом, слушая полнощекого смугловатого парня. Тот рассказывал какую-то небылицу о запорожских казаках, состоявших, по его словам, с ним в прямых родственных связях. История, по всему, была занятной, и слушатели то и дело прерывали рассказчика одобрительным смехом. Особенно веселился кряжистый, лет тридцати с лишним, мужчина в линялой сатиновой рубахе, из рукавов которой чуть не по локоть высовывались его непомерно длинные руки. Нещадно дымя махоркой, он время от времени хлопал себя ладонями по коленям и восторженно приговаривал:

— Ох ты, мать честная… Ну-у, елки-моталки… Это ж надоть…

— Вы бы в коридор покурить вышли, здесь же дышать нечем, — упрекнул его Николай.

Длиннорукий недоуменно посмотрел на него, на плавающие в комнате клубы дыма и, смутившись, молча погасил самокрутку.

— Не круто берешь, боксер? — спросил сидевший чуть в стороне Красовский. — Что же будет, когда тебе за старание лычки повесят?

— То же самое и будет, — миролюбиво ответил Колобов. — В армии без дисциплины нельзя. По званию я не ефрейтор, а старшина. И не боксер вовсе. Так, на досуге кое-чему подучился.

— Неплохо тебя подучили. Гляжу — ухарь. По фене ботаешь?

— Что? — переспросил Николай.

— Не блатной, значит, раз языка не понимаешь.

— Да в школе по русскому вроде неплохо тянул. — Николай заметил, что и остальные, оставив запорожцев, прислушиваются к их разговору.

— Старшина, говоришь. Это что же, в каптерке, по хозяйственной части? — поинтересовался Олег.

— Нет, механиком-водителем танка служил.

— Ну да?! И воевать довелось, или так, на понт меня взял?

— Довелось. Вот, — Николай вынул из кармана коробочку с медалью, — можешь убедиться.

Олег вынул и внимательно рассмотрел награду.

— Глянь-ка, братва, и вправду фронтовик.

К медали потянулись остальные.

— «За отвагу»… Да-а, сильна вещица, — уважительно протянул полнощекий.

— А что же вы ее в кармане носите? Ей на груди место.

— Да вроде как не к лицу боевой награде со срезанными петлицами соседствовать. Вот восстановят в армии, тогда и надену, — просто объяснил Колобов.

— Как же так вышло, что вы, заслуженный старшина-танкист, с фронта и в нашу компанию угодили? — ехидно спросил щупленький.

— Заткнись, огарок! — цыкнул на него Красовский и, обращаясь к Колобову, пояснил: — Это «шестерка» моя, по-военному — ординарец. Шустрый парень, только любопытный не в меру. Не обращай на него внимания.

— Да я и не скрываю, что со мной случилось. Как-нибудь расскажу на досуге. Совсем недавно еще служил.

— И я был военным. Сержант по званию, — подключился к разговору молчавший до того мужчина с интеллигентным лицом.

— Тоже мне «сержант», — скривился Олег. — Ворюга он, только государственный. Пищурин его фамилия. Говорит, высшее образование имеет и диплом геолога. В армии хозяйственником был.

— Интендантом, — уточнил Пищурин.

— Один черт, — отмахнулся Красовский. — Дали ему полный портфель армейских грошей, а он их вертанул и сказал, что в поезде стырили.

— Это он так по своему разумению излагает, — горько усмехнулся Пищурин. — Деньги у меня действительно украли в поезде. Только суд не поверил мне. — И, переключаясь с тяжелой для него темы, добавил: — Ловко вы этого «короля» с трона турнули. Спасибо вам.

— Да-а, дуже гарно получилось. А мы-то, дурни, ухи развесили. Думали, шо он и вправду як хуторской бугай силен, — с улыбкой дополнил полнощекий, нажимая на украинский выговор.

— Ты бы хоть не вякал, хохол ханкайский, — вскинулся Олег. — Тебе-то я запросто вязы сверну.

— Може спытаешь?

Но Красовский уже отвернулся от него к Колобову.

— Этот обрусевший хохол тоже в армии подзалетел. Зовут Федей Павленко. Хитрый, но с глупинкой, трепач и бабник. После отбоя смылся тайком к своей фифочке в деревню и пробыл у нее десять часов. Ну, ему за каждый час самоволки по году и вмазали.

— Окромя глупинки усе по дилу, — улыбнулся во все лицо Федя.

— А это — Прохор Застежкин, — представил Олег длиннорукого в сатиновой рубахе. — Потомственный охотник. Расписывается только крестиком, читать не умеет.

— Жизнь такая… не до школы было, — Прохор попытался оправдать себя в глазах заслуженного старшины.

— Помолчи, — одернул его по привычке Красовский. — Безграмотный обалдуй, но силы неимоверной. Еще до войны на три года втюрился за то, что троих мазуриков покалечил.

— Ты чего плетешь-то? Чего плетешь? — вскочил с места Застежкин.

— Не «плетешь», а «говоришь», и не «чего», а «что», — поправил его Олег.

— Дык брешешь же ты! В том-то и закавыка, товарищ танкист, што не хулиганничал я, себя оборонял. Сдал, значится, пушнину скупщику, получил тети-мети и, как полагается, к чайной подгребаю. А там жулье в сенцах сгрудилось, отжали меня в угол и давай по карманам шарить. Ну, и забеленился я, оборониться решил.

— И что же?

— Дык што? У одного два ребра хрупнуло, у двоих по три. Так ить не хотел же я, само по себе как-то вывернулось…

— Хватит трепаться, — остановил Прохора Олег. — Молчун, а как раскроет хлеборезку, за день не переслушаешь. Особенно про охоту. Не воры тебя прижали в углу, Застежкин, а пьяные фраера. Пошутить хотели, а ты им ребра начал крушить.

— Это ты так маракуешь, архар безрогий, — обиженно отвернулся от Красовского Прохор, а тот уже направил указательный палец на своего «ординарца».

— А вот этого юного кореша моего зовут Юра Шустряков. Фамилия вполне по темпераменту. Юрок, расскажи о себе сам.

Малорослый Шустряков послушно вскочил, растянув узенькое веснушчатое лицо в глуповатой улыбке. Щупленький, с острым подбородком, тонкими синими губами, большими бегающими зелеными глазами и оттопыренными ушами, он походил на стрекозу.

— Чё говорить-то, Олег Юрьевич?

— Расскажи, кто ты, зачем и откуда, — поощрительно улыбнулся Красовский.

— «Щипач» я, гражданин танкист, — не без гордости за свою тонкую воровскую «профессию» сообщил Юра. — Прошлый месяц восемнадцать стукнуло.

— Не пятнадцать? — не поверил Колобов.

— Падла буду, не вру… — загорячился Шустряков.

Однако закончить свой рассказ он не успел. В казарму вошел дежурный сержант и прогудел своим густым басом:

— Старшина Колобов, вас вызывает капитан.

Едва за Николаем закрылась дверь, Юра, посмотрев на своего предводителя, вздохнул:

— Капитан танкиста старшим над нами назначит. Это как пить дать.

Красовский метнул на него уничтожающий взгляд и, встав из-за стола, молча полез на нары. Лишь устроившись на соломенном матраце, выплеснул накопившуюся злобу:

— Суки вы все, а не кореша.

Олега захлестнула жгучая обида. Ему нравилось властвовать над людьми. Он любил, когда окружающие боялись его и повиновались малейшему его капризу. До появления Колобова все так и было. Он чувствовал себя умнее и гораздо значительнее собравшихся здесь в ожидании отправки. И от ощущения собственного превосходства ему было хорошо и весело.

Но вот объявился этот чертов танкист со своей медалью «За отвагу» и все испортил. Унизил его, растоптал. И он, Олег Красовский, уже чуть ли не лебезит перед старшиной, как перед ним самим лебезит его «шестерка» Шустряков. Но такое не для него. И Олег мучился, не зная, как ему вернуть утраченную власть.

Войдя в кабинет начальника военно-пересылочного пункта, Колобов четко, по-уставному доложил о прибытии.

— Присаживайтесь, старшина, — пригласил тот просто и приветливо.

Николай сел на предложенный ему стул, окинул взглядом просторный кабинет. Кроме стола, нескольких стульев и сейфа да еще портрета Сталина здесь ничего не было.

Пожилой капитан-пехотинец поднялся, достал из сейфа какие-то бумаги и разложил их перед собой на столе. Изможденное лицо его прорезали глубокие морщины. Под глазами — нездоровые отеки. Грузная, рыхлая фигура выдавала в нем человека, не занимающегося постоянно физическим трудом и спортом. «Из запаса призвали», — решил про себя Николай.

— Слушайте меня внимательно, старшина, — тяжело заскрипел жестким стулом капитан. — Поступающих к нам досрочно освобожденных из мест заключения, добровольно изъявивших желание отправиться на фронт, мы направляем в город Свободный. Там на базе учебного полка сейчас формируются три штрафные роты. Ваша группа отправится туда завтра утром пассажирским поездом. Когда прибудете на место, в штабе полка сдадите документы и людей. Там же, в полку, пройдете курс обучения.

— Я уже обучен, товарищ капитан, — возразил Колобов. — Механиком-водителем воевал на фронте.

— Но не обучены другие, хотя в вашей группе есть два сержанта. Кроме того, вы направляетесь в штрафную воинскую часть, а я не слышал, чтобы среди них были танковые. Так что и вам не вредно будет подучиться.

— Товарищ капитан, извините, но почему именно я должен сопровождать группу? Ведь я такой же штрафник, как и они.

— Как старший по званию. Вы назначаетесь не сопровождающим, а старшим группы.

— Какая-же это группа? Шантрапа одна… Не согласен я ее сопровождать!

— А я не спрашиваю вашего согласия. Я вам приказываю. Теперь вы снова военный.

— Они разбегутся по дороге, а мне отвечать?

— Кто убежит? Сержант Пищурин угодил в колонию за свою халатность, Павленко — по легкомыслию. Он, между прочим, тоже сержант. Застежкин — потомственный охотник, сам на фронт рвется.

— А два вора?

— И эти не убегут. Они — добровольцы. У них чувство Родины пробудилось.

— «Добровольцы»? Вы верите, товарищ капитан, в это пробудившееся чувство, или они вам о нем сами рассказали?

— Не забывайте, старшина, что и вы поступили ко мне не из гвардии, однако я вам верю. Что касается Красовского и Шустрякова, они, думаю, вполне искренне рвутся на фронт. Будь их добровольное желание притворством, оба давно бы уже убежали. Доверять людям надо, старшина.

— Надо, конечно, но…

— Что «но»? Ответственности боитесь?

— Никак нет, товарищ капитан. Группу доставлю по назначению.

— Это уже похоже на дело. А потом, присмотрелся я к ним, личные дела полистал. Настоящий вор среди них один Шустряков. Красовский же — позер. Нахватался верхушек, жаргона, или, как там у них, блатной музыки, и выдает себя за вора-рецидивиста. На психику давит.

— Похоже на правду, товарищ капитан.

— Вот видите, и вы тоже успели заметить. Так что не переживайте, все будет хорошо.

Затем капитан подробно объяснил Колобову, как найти в Свободном учебный полк. Дал несколько дельных советов относительно поведения в дороге, подсказал, где они завтра утром получат проездные документы и сухой паек. И только убедившись, что у собеседника не осталось ни одного неясного вопроса, тепло попрощался с Колобовым.

— Что ж, старшина, наверное, больше не доведется встретиться. Удачи вам там, на фронте…

Вернувшись в казарму, Николай застал вверенную ему пятерку за ужином. На столе парила и его миска с жидким пшенным супом. Рядом с ней на куске газеты лежал тонкий кусок черного хлеба. Усаживаясь за стол, Колобов сообщил о назначении его старшим группы и о том, что утром они отправятся в город Свободный.

Первая новость особых эмоций ни у кого не вызвала, лишь Шустряков с какой-то затаенной тревогой взглянул на Красовского. А вот весть о предстоящей отправку оживила всех.

— Скорей бы, — выразил мысли остальных Федя Павленко. — А то у меня от этого пшенного супа уже ноги синеть начали.

— Зато в самоволки по ночам не бегаешь, — хохотнул Красовский.

— Ничего, на фронте норма питания посерьезнее, — успокаивающе заметил Николай, быстро опорожняя свою миску.

— А вы бы, гражданин танкист, рассказали нам про фронт, — попросил Шустряков. — Как воевали там, в каких краях?

— Почему ты меня гражданином называешь? Теперь все мы — товарищи. А про фронт что рассказывать, как все воевали, так и я, — отговорился Колобов. — Что же касается места, то под самой Москвой наша бригада дралась.

— Вы нам боевой эпизодик какой-нибудь траваните, — не отставал Юра. — Нам же будет полезно послушать.

Видя, что и остальные смотрят на него заинтересованно, Николай не стал отнекиваться.

— Травить не буду, а настоящий эпизод расскажу. Под Вязьмой это случилось. Подбили мы в одном бою два немецких легких танка, а потом сами вляпались, как яйцо в сковородку: налетели на замаскированную пушку. Она нам первым же снарядом двигатель прошила. На самой высотке остановились — ни туда, ни сюда. Танк горит. Только выскочили мы из «бэтушки», в нее второй раз садануло. Лобовую броню насквозь и, видно, в боекомплект угодило. Так шарахнуло, что башня метров на шестьдесят отлетела…

— И не страшно вам было? — блеснул зелеными глазами Шустряков.

— Как же не страшно? Погибать никому не хочется, — ответил Колобов. — Совсем бесстрашных мне, говоря по правде, встречать не приходилось. Только вот что скажу: на войне смерть почему-то трусов в первую очередь находит. Хитрость не в том, чтобы совсем не бояться, а в том, чтобы не дать страху тобой овладеть, не поддатьсяему.

— Так вас за тот подбитый танк упекли в ИТК?

— Нет, — засмеялся Николай. — Вскоре после того случая ранило меня, это уже когда вторую «бэтушку» получил. Лечиться аж в Омск увезли, а потом сюда, в Уссурийск, направили, — тут танковая бригада формировалась…

— Не в двести восемнадцатую? — оживился Пищурин.

— В нее. А что, вы тоже?..

— И я из нее в колонию угодил.

— Получается, вроде как однополчане мы с вами, хоть и не воевали вместе, — невесело усмехнулся Колобов.

— Выходит, что так. А за что вас?

— Долго рассказывать, да и не обязательно, — помрачнел Николай. — На фронт сам попросился.

Он помолчал, а потом, ухватив за худенькие плечи Шустрякова и глядя ему в глаза, неожиданно спросил:

— А вот тебя, Юра, что заставило добровольцем на фронт пойти?

— Патриотизм! — как-то неестественно бодро воскликнул Шустряков и даже моргать перестал. — Как только война разгорелась, так он и пробудился у меня. Вот и у Олега Юрьевича тоже. Правда, Олег Юрьевич?

Но Красовский промолчал. Вместо него отозвался Застежкин:

— Не только у вас он пробудился. Я этих иродов-фашистов без жалости жахать буду, как коз аль кабанов. Я ж охотник-промысловик. Белке за пятьдесят шагов в глаз без промашки целю…

— Та вже ведаем, шо ты ворошиловский стрелок, шо сто кабанов, двадцать три медведя и десять тигров убил, — рассмеялся Павленко. — Ще столько же фрицев порешишь — Героем Советского Союза станешь…

Хоть и поверхностное, но знакомство с группой состоялось. И Колобов заговорил о деле:

— Время уже позднее, а завтра в девять ноль-ноль мы уезжаем. Сержант Пищурин, за два часа до отхода поезда получите на складе сухой паек на всю группу и будете ответственным за питание людей в дороге.

— Есть получить завтра утром сухой паек! — встал по стойке «смирно» Пищурин.

Красовский, глядя на эту сцену, криво усмехнулся, а Шустряков удивленно раскрыл рот.

— Вы, сержант Павленко, назначаетесь ответственным за своевременное и правильное оформление проездных документов. Займитесь этим сразу же после завтрака, — Колобов посмотрел на Федю. — Справитесь? Помощь не потребуется?

— Никак нет, товарищ старшина. Зроблю так, шо в мягком вагоне на бархатных диванах поедем.

— Хорошо. А сейчас давайте-ка проветрим комнату и — спать. Курить в помещении запрещаю. Кому невтерпеж, пусть выходит в коридор.

— Я ж говорил, что так будет, — усмехнулся Красовский. — А ведь еще и треугольников на гимнастерку не пришпилили.

Но его никто не поддержал. Олег опять криво усмехнулся и молча отправился вслед за остальными в коридор выкурить последнюю перед сном цигарку.

Оставшись в комнате один, Колобов облегченно вздохнул, подошел к окну и настежь раскрыл его. Дневная гроза прокатилась стороной и на улице было душно. Совсем рядом в темноте натружено пыхтели маневровые паровозы. Слышался лязг буферных сцеплений, постукивание молоточков осмотрщиков вагонов. Железнодорожная станция жила своей обычной напряженной жизнью.

Николай достал из нагрудного кармана гимнастерки листок бумаги, карандаш и, сев за стол, принялся за письмо Катюше. Писалось легко и радостно. Столько больших и важных для него событий вместил в себя сегодняшний день! К нему вернулась возможность вновь причислить себя к нормальным людям и он вместе с другими скоро будет защищать Родину. Воевать он будет достойно и без оглядки, потому как знает, что дома его любят и ждут. И Обязательно к ним вернется, пусть не беспокоятся за него.

Ровные аккуратные строчки легко ложились на бумагу, и голубоглазое лицо жены неотступно стояло перед ним, заслоняя собой тетрадный листок.

Группа старшины Колобова разместилась в первом купе. В вагоне было шумно. Пассажиры, чтобы скоротать время в пути, знакомились, резались в подкидного, рассказывали анекдоты. Где-то в середине тренькала балалайка. Разбрелись по вагону и подчиненные Колобова. В соседнем купе смешил ехавших с летней практики девушек-студенток Федя Павленко. Там же находились Шустряков и Застежкин.

Олег Красовский напросился в купе к проводницам. Их было две: строгая неразговорчивая женщина лет под сорок и игривая пышная блондинка, охотно отвечавшая на шутки Олега. К ней и прилип Красовский с самого начала пути, рассчитывая, видимо, при удобном случае попытать случайного мужского счастья.

«Начпрод» Пищурин ушел в тамбур, где беспрерывно дымил махоркой, глядя на проплывающие за окном подернутые первой желтизной поля и перелески. Колобов остался один. «Следить не буду, — решил он про себя. — Кто надумал убежать, все равно убежит». Лежа на шаткой средней полке, Николай сквозь полудрему слышал доносившийся из соседнего купе голос Павленко, оседлавшего свою любимую тему о запорожских казаках.

— Ежели хотите знать, дивчата, так мий прапрадед усю жизнь воевал с турками, — рассказывал Федя, то и дело сбиваясь с русской на украинскую речь. — Есть даже его личные слова в той цидуле, шо запорожцы нашкарябали турецкому султану. Кажуть, будто он, мий прапрадед, присоветовал тому бисову султану, снявши шаровары, раздавить гузном ежака, шоб стать настоящим рыцарем.

— А откуда вам известно об этом? — спросила Федю одна из студенток.

— От ридного батька. А батьку сказывал его батько. Тому — еще один батько, а тойный батько — своему сыну. Так и до меня дошло.

— А что, вполне убедительно, — серьезно сказала другая девушка. — Вся наша история — это передача эстафеты от старших поколений младшим. И что вам еще известно о вашем героическом предке?

— Мий прапрадед рассказывал своему сыну так: «Сорок дней и ночей рубались мы с турками. Було их, нехристей, або пять тысяч, або двенадцать. А казаков запорожских — не густо. И ось, — это мий прапрадед говорил, — рубаемось мы с турками шаблюками. А я то руку обрубаю у турка, то ногу, то опять руку, то опять ногу. А головы так ни одной и не досталось, бо задним скакал на своем вороном…»

Громкий смех девушек заглушил скрип вагона. Колобов тоже улыбнулся. Подумалось, что этот весельчак Павленко и на фронте унывать не будет.

Перевернувшись на живот, Николай стал глядеть в окно, за которым обширная Раздольнинская долина уже сменилась увалами древних облысевших сопок. Вот там, за грядой, уходящей к Ханкайской долине, живет его семья. Завтра Катюша получит письмо и, наверное, прослезится. Он написал ей, чтоб ждала твердо, так как обязательно вернется с фронта к ней и деткам.

И опять ему вспомнился тот злополучный июньский день, когда он по собственной глупости так круто изменил свою жизнь. В его памяти вновь возник военный городок, раскинувшийся на северной окраине Уссурийска у подножия большой облысевшей сопки. Всего месяц служил он в этом городке, прибыв туда после излечения в омском госпитале. Быстро сдружился с ребятами. Экипаж подобрался на славу. Мечтали, чтобы их направили на Западный фронт, где уже довелось воевать Николаю.

Бригада вскоре туда и уехала, только без него…

В самом начале июня к нему подошел их взводный.

— С тебя причитается, старшина. Сейчас в штабе услышал, что дня через три-четыре бригаду отправляют на Западный фронт.

Колобов, действительно, обрадовался этому известию. Мелькнула надежда: может, где со старыми однополчанами доведется встретиться. И попросил взводного командира отпустить его на сутки к семье.

— Тут рядом, я мигом обернусь. Когда еще такой случай представится. Жену с прошлой осени не видел, а она вот-вот родить должна.

— Не могу, не в моей власти, — сочувствуя, ответил взводный. — Попробуй к ротному подойти. Ты — фронтовик, медаль имеешь. Думаю, войдет в положение.

И Николай отправился со своей просьбой к командиру роты, но тот даже слушать не захотел:

— Нашел время о доме думать! На фронт собираемся. Не сегодня-завтра приказ поступит.

— Так что мне собираться-то, товарищ капитан! Машина в полном порядке. Сами видели на учениях. Все до последней гайки отрегулировал. Ведь на одни только сутки…

— Ну и настырный же ты, старшина. Ладно, уговорил. Только увольнительную я тебе оформлять не буду. Не хочу собственную шею подставлять под удар. Пойдешь на свой страх и риск — отпущу на сутки.

— Согласен, товарищ капитан. Спасибо вам большое!

— Только смотри, попадешься патрульным — я знать ничего не знаю.

— Не попадусь! Выйду сейчас на трассу и первой попуткой уеду. Их много в нашу сторону идет.

— Не был бы ты хорошим механиком-водителем, не разрешил бы.

— Спасибо, товарищ капитан. Я ведь второй раз на фронт отправляюсь… И жена вот-вот родить должна. Повидаюсь и сразу назад.

Слово Колобов сдержал, в часть вернулся Даже раньше условленного срока — Катюша выпроводила, словно чуяло беду ее сердце. Когда соскочил с попутного грузовика у ворот военного городка, к нему подбежал его взводный командир:

— А я попутку ловлю, чтобы за тобой ехать. Ты же обещал с ротным договориться… Ну и расхлебывай сам теперь!

— Да что случилось-то? — встревожился Колобов, сразу смекнув, что капитан даже взводному не сказал об их уговоре.

— Вчера на вечернюю поверку начальник штаба бригады пришел, а у нас восьми человек в строю не оказалось. К подъему все вернулись, кроме тебя. Да из третьей роты двоих до сих пор отыскать не могут.

На следующий день его и тех двоих из третьей роты судил военный трибунал. Командование решило воспользоваться случаем: на их примере устрашить штрафников, а потом, мол, юристы, как это уже бывало, приговор пересмотрят.

Колобов, конечно, об этом замысле ничего не знал. Он свое слово сдержал, даже не намекнул на устное разрешение капитана, все взял на себя. Надеялся, что войдут в положение. Как-никак, фронтовик, медалью награжден, после тяжелого ранения. И не куда-то, к семье на несколько часов съездил. Не вошли.

— Я дома всего четыре часа был, хотел увидеть семью перед отправкой на фронт, — убеждал он членов военного трибунала, расположившихся за тремя канцелярскими столами прямо посреди плаца. По его краям — шеренги подразделений танковой бригады.

Напрасно взывал он к сочувствию. Приговор был суровым — к расстрелу. Правда, с обжалованием…

— О чем размечтались, товарищ старшина? — прервал грустные воспоминания появившийся в купе Пищурин.

— Да так, о разном, — не сразу отозвался Колобов.

— А я вот о доме все вспоминал. Полкисета в тамбуре высадил. Скоро уже к Спасску подъедем.

Николай спустился с полки, подсел к Пищурину. Заговорили о войне, о последних сводках Совинформбюро. В них опять назывались оставленные города.

— Когда же их остановят, — вздохнул Пищурин. — Прут и прут, сволочи. Неужели силы у нас не хватает?

— А вот мы приедем и остановим, — усмехнулся Николай.

— Трудно мне придется на фронте, — снова вздохнул Пищурин. — Служил-то я в интендантстве. Стрелять только из дробовика на охоте доводилось.

— Значит, и из винтовки сможешь, — переходя на «ты», ответил Колобов. — Стрелять — наука нехитрая. Слушай, как тебя звать? А то все по фамилии да по званию приходится обращаться.

— Да, конечно, — Пищурин протянул руку. — Меня Виктором зовут.

— А меня Николаем.

В купе шумно ввалились Шустряков, Павленко и Застежкин.

— Не пора ли нам подхарчиться, командир? А то у меня уже кишка кишку гоняет.

— Пора, — согласился Колобов. — Зови Красовского, если обедать, то всем вместе.

— Это мы враз, — обрадовался Шустряков и поспешил в соседнее служебное купе, где ехали проводницы.

Поезд остановился на станции Мучная.

Виктор аккуратно поделил буханку черного хлеба на шесть равных частей, на каждую положил по куску селедки.

— Налетай, хлопцы! Жалко, посудины у нас никакой нет: пока стоим, за кипяточком на станцию сбегал бы. К рыбке бы кипяточек в самый раз!

— Чего ж ты раньше молчал? Я б тебя и чайником, и заваркой снабдил, — самодовольно улыбнулся Олег. — Ладно, намекну своей принцессе — обеспечит. На следующей станции сбегаешь… А ты куда, сявка, грабли протянул? Забыл, что две пайки у меня «под пашню» брал?

Красовский неожиданно резко оттолкнул руку потянувшегося за своим куском Шустрякова. Благодушное выражение его лица мгновенно сменилось злобной гримасой.

— Да ты чё, Олег Юрьевич?! — оторопел Юра. — Помню я обо всем… В полку рассчитаюсь.

— В чем дело? О какой пашне идет речь? — вмешался Колобов.

— Это мы так, по-свойски между собой, — снисходительно пояснил Олег. — Две пайки он мне еще с колонии должен. Когда захочу, тогда и возьму их у него — мое право.

— Ошибаешься, — возмутился Николай. — Солдатский паек даже маршал себе взять не может. Ясно? Так что с лагерными долгами будете после победы разбираться. И чтоб жаргона вашего блатного не слышал больше!

Шустряков, вцепившись зубами в свою порцию, все же угодливо хихикнул:

— Братва, а Олег Юрьевич, эту фифочку-проводницу, наверное, уже…

— Не уже, но будет, — самодовольно усмехнулся Красовский. — Сама просится.

— Куда просится? — не понял Пищурин.

— Да ты чё, начпрод, без шариков? — удивился Олег. — Растолковать?

— Не надо, — поспешно отказался Пищурин. — Я все понял.

Колобов поморщился, однако промолчал. Доев свою порцию и напившись теплой, с привкусом железа воды из питьевого бачка, он вышел в тамбур покурить. Прислонившись спиной к тряской, громыхающей стене вагона, задумчиво смотрел на бегущие навстречу деревья. В разбитое окно врывался теплый ветер с терпким запахом паровозного дыма. Ему почему-то вспомнилось детство, пионерские походы в тайгу, ловля рыбы в бурных речушках, костры на полянах…

— О чем-то серьезном думаете, товарищ командир? — послышался за спиной высокий голос Шустрякова.

— Да нет, курю вот на воздухе и на тайгу гляжу. Родные места мои. А тебе что со всеми не сидится? Или Красовский опять к проводницам смотался.

— Беспокоитесь за нас, да? Думаете, сбежим по дороге? Зря. Не собираемся мы «ноги щупать». Да и куда бежать-то? На первой станции застопорят. Сейчас кругом ксивы так ломают…

Заметив недоуменный взгляд Колобова, Юра пояснил:

— Документы, говорю, на каждом шагу сейчас проверяют, а если влипнешь, то судить теперь не за побег — за дезертирство будут. Под «вышку» кто же решится пойти? Это я не про себя. Я по-честному добровольцем подрядился. Мне ведь и сроку-то сидеть всего два месяца осталось.

— Ты не думай, Юра, я верю тебе, — Николай положил руку на плечо Шустрякова. — От фронта скрываться — не мужчиной, последним подонком надо быть.

— Вот и я толкую об этом, — подхватил Шустряков. — За меня можете не беспокоиться, да и за Олега тоже. Он ведь — не настоящий урка.

— Я же просил не разговаривать на блатном жаргоне.

— Так трудно же сразу к другому языку привыкнуть. Я и так стараюсь.

— Говоришь, Олег не вор?

— Токарем он на Дальзаводе вкалывал во Владике. Грамотный: восемь классов и ФЗУ закончил. Мы его в свою «масть» на свою же голову взяли. С месяц покарапчал, извиняюсь, поворовал с нами, а потом в «короли» вылез — мы воруем, а он планирует, кому и где фарт ловить. Башковитый… Ни разу осечки не было.

— И долго он у вас «королевствовал»?

— Долго, лет пять. Ему ведь уже двадцать четыре. А вам сколько?

— Столько же. А тебе, если по правде?

— В натуре восемнадцать, я ж говорил вам вчера.

— Очень уж молодо выглядишь, — усмехнулся Николай. — Наверное, жил легко, вот и сохранился.

— Вы скажете, — хихикнул Юра. — Всякое было: когда из горла лезло, а когда и корке радовался. Я ведь с детства ворую. Обычно на базарах промышлял. А там как? Неудачно «вдаришь по ширме»… Ну, если в чужом кармане подловят — таких банок накостыляют! Особенно если с деревенскими свяжешься. С неделю потом как собака отлеживаешься. С городскими легче, они жалостливее, не так бьют.

— Как же у тебя вышло-то, с детства?

— А меня лярва какая-то родила и подкинула в детдом. Так и не знаю, кто у меня родители. Да я и не страдал, в детдоме хорошо было: молока от пуза давали и конфеты по выходным. По три штуки, в бумажках. Мне и фамилию там дали — своей не было. А потом заскучал что-то и сбежал из детдома. Мне тогда уже двенадцать стукнуло. С тех пор и ворую.

— Ясно, — Колобов всматривался в маленькие и юркие глазки Шустрякова, старался понять, правду ли говорит он ему или же хитрит по привычке. — И много раз тебя ловили за воровство?

— Два раза отсиживал. Сперва полтора года в детской колонии, а теперь два, во взрослой.

Николай отвернулся от Шустрякова и стал глядеть в окно. В душе он досадовал на себя за то, что никак не мог решить: можно ли доверять этому парню?

— Нет у меня причин не верить тебе, Юра, — сказал он. — Правду ты говоришь или нет — время покажет.

— Это в натуре так, сами увидите. Только вы Олегу не говорите, что я вам о нем рассказал. А то он знаете какой…

— Трусоват ты, однако, — усмехнулся Колобов. — Выходит, и командира к себе расположить хочешь, и перед дружком желаешь красивым остаться. Только что тебе во мне? Завтра приедем на место и кончится мое над вами командование.

— Разве я из-за этого, товарищ старшина?! — горячо возразил Юра. — Приглянулись вы мне чем-то. Я с полным к вам уважением.

Шустряков сунул руку в карман тужурки и вытащил за цепочку матово отсвечивающие серебром часы. Преданно глядя на Колобова и стараясь придать своему высокому голосу надлежащую торжественность, сказал:

— Вот прошу принять эту шикарную штучку, командир. Дарю.

— Где украл? — осевшим голосом глухо спросил Николай. Глаза у него потемнели. — Я тебя за человека было принял, а ты…

Юра смущенно шмыгнул носом и объяснил, что часы он украл еще в Уссурийске, на перроне.

— Когда ж ты успел? Ведь все время на глазах был.

— Ну, помните, перед нашим поездом скорый на Владик отходил. Там давка при посадке была. Гляжу, хмырь какой-то пузатый с двумя чемоданами по головам лезет, а на жилетке у него паутинка скуржавая, ну, цепка серебряная болтается. Я и не утерпел. А зачем взял — не знаю. Берите часы, командир. Вам-то они по службе сгодятся, а у меня все равно их Олег заберет, в карты просадит.

Колобов молча хмурился. Ворованный подарок ему не нужен, но хозяина часов теперь уже не найти, а выбросить жалко. Любая вещь делается на пользу людям. Оставить для Красовского — тоже не дело.

— Ладно, пусть они пока побудут у меня. Только имей в виду: часы твои и забрать их можешь в любое время.

…Поезд мчался уже по Приамурской равнине. В вагоне стоял густой полумрак от тусклых стеариновых огарков, мерцающих над проходами. Почти все пассажиры спали. Олег опять ушел к смазливой проводнице, а Юра ворочался на своей полке, напротив Николая.

— Чего не спишь, Шустряков?

— Да не кемарится чё-то.

— А вздыхаешь чего?

— Слова ваши вспоминаю. Трусом вы меня назвали. Так это несправедливо. Я не трус. Сам ведь на фронт попросился.

— Может, тебе просто сидеть в колонии надоело?

— Так я ж говорил вам, мне всего два месяца сроку оставалось. Перекантовался бы как-нибудь. Зато потом чистым вышел бы. А тут — штрафная рота. Не сахар, небось, в такой служить. Говорят, там своей кровью вину надо искупить. Где же тут трусость?

— Значит, дружка своего больше немцев боишься.

— При чем здесь дружок? Просто у нас, у воров, законы свои.

— Законы у нас у всех одни — советские.

— Вот я и изъявил желание Родину защищать. Выходит, и я — советский человек.

— Это хорошо, что советский. Только, по-моему, каша у тебя в голове. Тебя Родина, можно сказать, молоком своим выкормила за мать твою непутевую, а ты… — Колобов не договорил того, что хотел сказать. Пусть парень сам додумает.

Юра долго не отвечал, и Николай уже было решил, что он заснул. Но вот опять послышался его голос:

— Не верится, что вам всего двадцать четыре. Рассуждаете, как сорокалетний и морщин вон уже сколько.

— И ты бы так рассуждал, переживи с мое.

— Это в натуре, командир. На фронте, небось, смертей насмотрелись.

— Фронт, Юра, не самое страшное, — Колобов непроизвольно провел рукой по глазам, будто разглаживая морщины. — На фронте ты всегда вместе с людьми, с боевыми товарищами. Морщины мне, паря, камера смертников оставила. Две недели исполнения приговора ждал.

— Да вы чё, командир? — задохнулся от неожиданности и сочувствия Юра. — За что же вас к «вышке»?

— За нарушение воинской дисциплины. Ладно, не ко времени разговор затеяли. Спи.

Колобов отвернулся лицом к стенке и перед глазами у него вновь возникла та одиночная камера, в которой он провел две самые страшные в своей жизни недели. Еду без отказа приносили по его просьбе, но он ел трудно и мало. Без устали мерил шагами потертый бетонный пол в томительном ожидании результата на свое прошение о помиловании. И прожитая жизнь с каждым днем казалась ему все дороже и прекраснее.

К концу второй недели у него стали сдавать нервы. Он метался по камере, пытаясь спрятаться от непрерывного Катюшиного взгляда. Но она, куда не повернись, стояла перед ним с дочуркой на руках и не было ему спасения от ее укоряющих глаз. По своей глупости вверг семью в несчастье, разрушил их светлую любовь, осиротил дочурку и будущего сына. Он почему-то был уверен тогда, что у него обязательно родится наследник. Как им троим жить без него?

А его самого скоро не станет. Может, уже сегодня. И останется на земле лишь его продолжение — голубоглазая Валюша и сынок, которого он уже никогда не увидит. Придется им без отца мыкать горе в такое трудное время. Но как бы там ни было, на нем род Колобовых не кончится. На четырнадцатый день он утвердился в мысли, а может, обессилел от нее, что прошение о помиловании отклонено, и его приговор утвержден окончательно. Ночью, почему-то он решил, что это обязательно случится ночью, его вызовут и все для него кончится. Не станет ни его, ни всего того, что называется зрением, слухом, обонянием, осязанием. Все замкнется в его мертвом теле, а потом и само тело превратится в тлен. Он исчезнет, растворится в земле, станет ее частицей.

Горько и страшно сознавать, что от него самого уже ничего не зависит. И теперь его уже никто не может спасти, даже бывший командир роты, если осмелится признаться, что не самовольно он, Колобов, уехал из части на пятнадцать часов. Только вряд ли после такого жесткого приговора капитан решится на это. Он и на суде-то дрожал, стоя перед выстроенной на плацу ротой. Боялся, что Николай не сдержит данное ему обещание. Но Колобов не выдал его. Правильно он тогда поступил или нет — вопрос второстепенный. Просто он не мог иначе. Как тогда, так и теперь во всем винил только себя. И решение трибунала выслушал покорно.

Прошли четырнадцатые сутки, начались пятнадцатые. Первые их минуты. И как подтверждение его предчувствия, защелкали запоры, едва слышно скрипнула на петлях металлическая дверь и в ее проеме появились два человека — знакомый надзиратель и незнакомый сержант.

— Фамилия, имя, отчество и статья? — спросил сержант, будто не знал, за кем и зачем он сюда пришел.

Не сразу ответил ему Николай — спазмы сдавили горло. А когда ответил, сержант приказал ему следовать за ним. И он пошел по длинному коридору, настороженно прислушиваясь к доносившемуся сзади дыханию надзирателя. В голове билась только одна мысль: «Приговор утвердили, утвердили, утвердили…» И ему стало безразлично, куда его ведут и что с ним сейчас будет.

Привели к седовласому майору-чекисту. Дождавшись, когда Николай равнодушно опустится на предложенный ему стул, майор сказал:

— Вам, Колобов, радоваться надо, а вы будто мертвый.

Однако смысл этих слов не сразу дошел до Николая. Он лишь кивнул головой и сидел, ожидая, что ему прикажут делать дальше.

— Радоваться, говорю, надо, — повторил майор и взял в руки лежавший на столе листок бумаги. — Решением особой тройки высшая мера наказания вам заменена десятью годами лишения свободы с отбытием их в исправительно-трудовой колонии строгого режима. Ясно, гражданин Колобов?

— Значит, помиловали, — прошептал Николай так громко, что услышал майор. А потом и стоявший перед ним стол, и сидевший за ним майор, и сам кабинет затуманились, поплыли куда-то в сторону. Глаза наполнились слезами, и Колобов, склонившись на стуле, затрясся в безудержных, истерических рыданиях…

Из-за перегородки купе приглушенно доносился голос Красовского. Он что-то напевал своей новой знакомой:

«Никуда они не убегут», — подумалось в полудреме Колобову. Он устроился поудобнее на жесткой полке и крепко заснул.

…Николай ошибся: Шустряков бодрствовал и терпеливо ждал, когда заснет старшина. Услышав с полки Колобова первый всхрап, Юра тихонько спустился вниз и подошел к закрытому служебному купе. Взявшись за ручку двери, постоял в нерешительности, потом так же тихо отошел к вагонному окну. За ним ничего не было видно, кроме паровозного дыма, проносящегося белесыми клочьями на темном фоне ночи. Колеса вагона отстукивали частую и по-ночному гулкую дробь. Из служебного купе слышался раздраженный голос Красовского. Юра подвинулся ближе к двери.

— Заткнись и не строй из себя фифочку! Я ж тебя сразу раскусил, с первого взгляда, — услышал он.

— И что же ты раскусил? — донесся голос проводницы.

— Все! Сперва глазки передо мной закатывала, а как до дела дошло, цену себе набивать стала. Тоже мне, девственница нашлась.

— И какая же по-твоему мне цена?

— Стакан водки да пара папирос в базарный день. Потому как не Тося ты, а Тоська подержанная!

— Ну-ка, катись отсюда, милок! Не то сейчас милицию позову!

— Чихать я хотел на твоих мильтонов. Военный я, дура. Это ты понимаешь? Ничего они мне не сделают.

Судя по голосу, Олег был явно не в себе. Потеряв терпение, он, видимо, решил действовать напролом. В купе что-то упало, послышались звуки борьбы, потом дверь распахнулась и выскочившая из купе проводница метнулась в соседний вагон. Шустряков едва успел отскочить в сторону, как выбежавший следом Олег чуть было не схватил его в охапку вместо Тоси. Узнав, яростно прошипел:

— Ты чего тут трешься, «шестерка» заблудная?

— Так Хабаровск же скоро. Сам предупредить велел.

— Что? — переспросил, остывая Красовский. — Давай-ка смоемся отсюда. Идем к противоположному туалету.

— Может, поговорим сперва?

— Давай-давай, двигай. Потом поговорим. Нечего тут светиться. Еще лучше в другой вагон перейти.

Остановился Олег чуть ли не в самом последнем вагоне. Он был почти пуст. Нырнув в свободное купе, потянул за собой Шустрякова.

— Вы чё так бежите-то, Олег Юрьевич?

— А ты совсем отупел? Она ж за мильтоном побежала. О чем толковать со мной хотел?

— Олег Юрьевич, вы сказали, чтобы я вас перед Хабаровском предупредил. Вот я и предупреждаю. Только бежать с вами не хочу, с остальными останусь.

— Что ты запел, сморчок? Кто тебе самостоятельность объявлял, чтобы рассуждать? Как скажу, так и будет. Запомни это! А сейчас мы с тобой спать пойдем. Передумал я в Хабаровске линять, лучше на фронте подорвем. У меня тетка богатая в Харькове живет.

— Так он же у немцев, Харьков-то! Вы чё, Олег Юрьевич, не в себе, что ли?

— Закрой сифон, балбес! Не тебе рассуждать. Или ты, ушастик, действительно воевать собрался? Не приспособлены мы к этому, запомни. А штрафников, говорят, только на один бой и рассчитывают, расклад им такой подбирают. Понял, дурак?

— Все равно не побегу с вами, я твердо решил.

Олег неожиданно схватил Юру за горло, в бешенстве сдавил пальцы, но, услышав сдавленный хрип, разжал ладони.

— Вот этими руками задавлю, если ссучиться решишь, понял? А теперь идем спать.

В город Свободный приехали ранним утром. Из-за многоводной Зеи выплескивались яркие, радостные лучи поднимавшегося над далекими горами солнца. Уютный деревянный городок, приткнувшийся к железнодорожной магистрали, выглядел подрумяненным и приветливым. На широких пыльных улицах было тихо, лишь две или три телеги, встретившиеся по пути, мягко проскрипели по колдобинам. На зеленых придорожных обочинах паслись телята и козы.

Команда старшины Колобова цепочкой вытянулась по дощатому тротуару. Впереди шагал старшина. За ним шли Пищурин и Павленко, сзади них — Прохор Застежкин. Замыкали цепочку на некотором расстоянии от остальных Красовский и Шустряков. Они о чем-то горячо спорили.

Вот и окраина городка. За пустырем, поросшим высокими кустами полыни, видны крыши длинных приземистых бараков и несколько небольших домиков. Самый высокий из них, двухэтажный, — из кирпича. По стандартной специфичности строений Николай сразу определил — это и есть учебный полк.

Дежуривший на КПП пожилой сержант долго читал сопроводительную записку, выданную Колобову начальником военно-пересыльного пункта. Внимательно оглядев каждого, впустил на территорию части.

— Вон народ толпится, видите? Идите туда, там подскажут, где канцелярия находится.

Возле казарм и в самом деле толпились группы людей в необычной для воинской части одежде. Подойдя ближе, Николай окликнул сидевшего на скамейке паренька. Тот неторопливо повернулся на голос, встал, с интересом разглядывая прибывших. На его худом теле мешком висела изрядно потрепанная тельняшка, а из-под нее — до самых колен — резали глаза трусы из ярко-красного сатина.

— Тоже штрафники? — спросил он наконец, насмотревшись на новеньких. — Откуда пожаловали?

— Из Уссурийска.

— A-а, местные, значит. А я из столицы.

— Ух ты! — поразился Застежкин. — Аж из самой Москвы сюда привезли?

Паренек смерил Федора презрительно-веселым взглядом:

— На Колыме своя столица имеется, дядя. О Магадане слыхал? Нас оттуда два столыпинских привезли. Так вам кого, полководцев наших? Они вон в том кирпичном доме заседают. Только учтите, мы свою часть не штрафной, а железной называем.

— Почему железной?

— А так братва постановила: железно против фашистов стоять.

— Понятно, — улыбнулся пареньку Колобов. — Тебя, паря, в случае чего, можно вперед вместо знамени посылать. Где такие шикарные трусы отхватил?

Парень весело подмигнул Николаю:

— Годятся, да? Я свою робу у одной тутошней куркулихи на бутылку самогона махнул, а эту одежонку она мне в придачу сунула.

Оставив свою команду у входа, Колобов вошел в канцелярию полка. Здесь было людно и шумно. Дежурный офицер показал нужный кабинет. Постучав и дождавшись разрешения, Николай открыл дверь и увидел сидевшего за столом пожилого лейтенанта. У него было полное нездоровое лицо с сильными отеками под глазами. «И этот из запаса», — определил Колобов. Лейтенант молча принял документы и бегло пролистал их.

— Ведите людей во вторую казарму и располагайтесь. Там формируется двадцать седьмая молодежная. И ротный командир и политрук уже назначены.

«Даже людей по списку не принял и ничего не спросил о них, — удивился Колобов. — А если они у меня разбежались по дороге?»

— Товарищ лейтенант, — неуверенно обратился он. — Одному в моей группе уже тридцать шесть. Может, ему поздновато в молодежную?

— У нас до сорока лет молодежью считаются. Идите, старшина, выполняйте приказание.

В просторной казарме Колобов не нашел ни командира роты, ни его заместителя.

— Что ж, располагайтесь, ребята, где свободно. Будем считать, что прибыли. Потом разберемся, — предложил Николай.

— Вместе хотелось бы, командир, — сказал Пищурин. — Как-никак, привыкли друг к другу за двое суток, вроде бы своими стали.

— Я уже не командир. Документы ваши сдал в штаб. Теперь мы все в равном положении.

— Все равно до кучи краше б було, — поддержал Пищурина Павленко. — А то тут, я бачу, вольница як у батьки Махно в Гуляй-Поле.

Красовский с Шустряковым промолчали, однако вместе с остальными приняли участие в поиске свободного места на нарах для всей группы. Расположившись, вышли на воздух и уселись отдельной компанией на примятой траве. Пищурин выложил из фанерного сундучка остатки зачерствевшего хлеба и селедки, поделил поровну на всех. Но спокойно позавтракать не удалось.

— Приятного аппетита! — к ним вплотную подошли двое парней крепкого телосложения. Оба — босые, в одних трусах. Жилистые, поджарые торсы. Грудь, руки и даже спина расписаны экзотической татуировкой. — Не скушновато одним питаться? Или вы деревенские?

— Та мы ще не питаемся, тильки завтракать сели, хлопци с городу, — с улыбкой ответил им Федя Павленко.

— А ты чего, хохол, развеселился? — впился в Федю цепким взглядом тот, что стоял ближе, с перебитым носом и перекошенной ножевым шрамом верхней губой. На правой щеке — тоже шрам, на подбородке — свежая ссадина.

Но Федя смотрел на него, все так же спокойно и доброжелательно улыбаясь.

— Ну, чего вылупился, хохол? Тебе что, зубы жмут или второй глаз — лишний?

Павленко спрятал улыбку и, широко раскрыв светло-серые глаза, воскликнул с деланным удивлением:

— От-то ж побачте, хлопци! Не успели от своих жиганов уехать, а тут уже новые завелись.

— Где ты тут жиганов увидел? — демонстративно игнорируя подошедших, спросил у Феди Красовский. — Вот этих, что ли? Так это фраера приблатненые. Жиганами от них и не пахнет. Разве что за хулиганство месяцев по пять сидели.

— Угадал, красивей. Оба мы за хулиганство срок тянули, — подвинулся к Красовскому тот, что с перебитым носом. — Фитюлин моя фамилия. Если во Владике жил, то должен был слышать, а нет, так я с тобой тут поближе познакомлюсь.

— Ладно, парни, хватит, — вмешался в ссору Колобов. — Если хотите есть, возьмите вот мою рыбу и идите своей дорогой.

Он протянул Фитюлину свою порцию. Есть ему и в самом деле не хотелось.

— Не в шамовке дело, а в принципе, — отстранился тот. — Мы не голодные. Нам вот с этим красивцем поговорить хочется.

И тут поднялся молчавший до того таежный охотник Застежкин. Сжав могучие кулаки-кувалды, он предупредил, что если задиры сейчас же не уйдут сами, то повезут их не на фронт, а в больницу сращивать поломанные ребра.

Фитюлин, смерив оценивающим взглядом Прохора, решил внять его совету и, стараясь сохранить достоинство, кинул своему напарнику:

— Будь по-вашему. Идем пока, Серый. Мы еще поговорим с этими лаптями, научим их вежливости.

Николай проводил взглядом удаляющихся парней и отдал свою порцию Застежкину. После всех сегодняшних встреч у него пропали и аппетит, и вернувшееся было хорошее настроение. С щемящей тоской вспомнилась родная танковая бригада, всегда готовые прийти на помощь веселые и верные товарищи. Он лег на спину и уставился в безоблачное небо, задумчиво покусывая травинку.

Будущее, так ясно представлявшееся ему всего несколько часов назад, опять казалось мрачным и неопределенным. Что же это за воинские части такие — штрафные роты? Какую боевую задачу — можно поставить такому… Колобов никак не мог найти нужного слова: «коллективу» — явно не подходило, а «сброду» — не хотелось употреблять самому.

На обед двадцать седьмая молодежная отправилась без строя и командиров. В столовую ввалились шумной, разношерстной толпой. На длинных дощатых столах парили бачки с жидким варевом. Рядом высились стопки алюминиевых мисок по десять штук в каждой. Тут же лежали ложки и черпаки.

Компания уссурийцев поредела на треть. Красовский сразу же после «завтрака на траве» ушел отыскивать «своих». Угроза Фитюлина, видно, его всерьез обеспокоила. А Федя Павленко буквально через час после ссоры подружился с обоими хулиганами. Усевшись на траве, они шутили и смеялись, хлопая друг друга по загорелым спинам, словно ничего плохого между ними не было. Федя и обедать сел вместе с новыми товарищами.

Николай поглядывал на Павленко даже с некоторой завистью: легкость, с какой тот находил общее с незнакомыми и самыми разными людьми, ему была недоступна. Он не осуждал Федю за «измену» их компании, не верил в нее. Просто для жизнерадостного украинца все люди — друзья-приятели. Такой уж он человек.

Застежкин по отношению к «отступничеству» Павленко занял непримиримую позицию, назвав того вертихвостом, а интеллигентный Пищурин объяснил непостоянство их товарища по-своему:

— Павленко, на мой взгляд, довольно своеобразная личность, товарищ Застежкин. Чувство товарищества, стремление всегда быть душой любой компании отличает его от нас с вами. Ему просто скучно постоянно находиться среди одних и тех же людей.

Прохор ничего не понял из этого объяснения и лишь проворчал:

— Ой, наплел… Перемудрил ты, видать, когда на студента учился. Шибко грамотным стал, вот и несешь околесицу.

Тем не менее Пищурин оказался прав. Сразу же после обеда, когда все снова разлеглись на траве, Федя вернулся в свою компанию вместе с Фитюлиным и остроносым.

— Товарищ старшина, вот эти знакомые вам хлопци желают влиться до нашей группы, шоб веселее было.

— В армии подразделения не сами собой создаются, а по приказу, — полусерьезно ответил Николай.

— Ну так што ж, все равно гуртом краще. Как на это бачите?

— Да я не против. С чего ты мое мнение спрашиваешь? Решай сам.

Павленко, радостно засмеявшись, обнял за плечи Фитюлина и повалился вместе с ним на траву.

Юра Шустряков выбрал себе место рядом с Колобовым. Время от времени, как из-за бруствера, он поглядывал через плечо Николая в ту сторону, где был Красовский. Убедившись в каких-то своих предположениях, Юра вздохнул и тихо, чтобы не слышали другие сказал:

— Олег кодлу вокруг себя собирает, из воров.

— А ты что вздыхаешь? Обидно, что тебя не зовет, да? — спросил лежавший рядом Пищурин.

— Я не для вас говорю, — вскинулся Юра. — На черта мне сдался этот горлопан. Товарищ старшина, можно я теперь при вас буду?

— Как это — при мне? — удивился Николай.

— Я при вас ординарцем буду, товарищ старшина. Все исполню, что скажете. Только пусть Олег теперь мной не командует, ладно?

— Ординарец мне по уставу не положен, Юра. А будет тобой Красовский командовать или нет — зависит только от тебя самого.

Он опять откинулся на спину. Шустряков продолжал что-то шептать ему в самое ухо, но Николай не слышал его. Тоска снова сдавила грудь. Мог ли он представить себе, когда давил под Москвой гусеницами своего танка немецкие пушки, что доведется служить вот в таком расхристанном «войске». Разве можно сплотить этих людей в полноценную и монолитную боевую единицу, сильную своей волей и дисциплиной?

Сам он, несмотря на свои злоключения, всегда готов был действовать безотказно. Но много ли среди собравшихся здесь таких, как он? Есть, наверное, еще. Взять хотя бы Пищурина, Застежкина, Павленко. Чем они хуже его? И таких, наверное, большинство. Так чего же он строит из себя несчастного страдальца и сторонится окружающих его людей? Того же Шустрякова: вор, конечно, но он ведь еще мальчишка и матери родной никогда не видел…

Колобов дружески обнял Юру за худые плечи и заметил неподдельную радость, вспыхнувшую в зеленых глазах парня.

— Ничего, Юрок, все будет нормально. Не переживай. А Олегу я скажу, чтобы не приставал к тебе.

…В пятнадцать ноль-ноль объявили общее построение на плацу. Строились поротно, быстро и без суеты: к чему другому, а к построениям эти люди были привычны. Только очень уж странно выглядели их ротные колонны. Едва не половина стоявших в них были босыми, многие без пиджаков и рубах, а некоторые и вовсе в одних трусах или кальсонах.

Ждали довольно долго. Наконец из дверей штаба вышел в сопровождении группы офицеров пожилой тучный полковник — командир учебного полка. Приняв рапорт дежурного, он зычно поздоровался и тут же невольно поморщился, услышав нестройный, а кое от кого и нарочито дурашливый ответ. Пройдясь вдоль извилистой линии передних шеренг, неожиданно скомандовал:

— Даю три минуты сроку. Всем беспорточникам бегом в казармы и одеться как подобает. К строю подойти нельзя — разит самогоном. Позор! Разойдись!

Никто никуда не побежал. Те, к кому относилось определение «беспорточники», остались на месте, даже с какой-то бравадой ожидая дальнейшего развития событий.

— Так нет у нас штанов, у шинкарок пропили! — выкрикнул кто-то из глубины строя.

И полковник, словно удовлетворившись этим объяснением, кивнул, всматриваясь в нестройные шеренги.

— Смирно! Те, кто явился сюда для вольготной жизни, два шага вперед! Такие защитники Родине не нужны!

— Ого! А нам говорили, что она в нас очень нуждается, — опять послышался безымянный голос.

— Кто это сказал? Молчите. И правильно, потому как признаваться в собственной глупости и наглости стыдно. А если кто еще так же думает, запомните то, что сейчас вам скажу. Я не оратор, с восемнадцатого года служу. Может, и не очень гладко скажу, зато от сердца, что думаю.

— Давай, батя, толкни речугу! Давно умных советов не слышали.

— Так вот: не Родина-мать в вас нуждается, а вы в ней! Она по своей доброте дала вам последний шанс вернуться на правильный путь. И те, кто еще не совсем потерял и пропил свою совесть, должны понимать, что все мы в неоплатном долгу перед нею. И сейчас, когда кованый фашистский сапог топчет ее, когда незваный и нахальный враг своим вонючим дерьмом гадит на нашу землю, когда обнаглевшие бандиты терзают ваших матерей и любимых, как назвать тех, кто в это время думает о том лишь, где бы ему тряпки с себя спустить и нажраться самогонки?

Я вас спрашиваю, как таких пакостников называть прикажете? Молчите?! И еще как старый солдат вам скажу: лакают они эту самогонку не от ухарства своего, а от трусости. Фронт их страшит, вот и пьют! Здесь, в далеком тылу, за чужой спиной им безопаснее и отраднее. Тут им у беззащитных женщин и детей последний кусок украсть проще…

Роты притихли. У многих на лицах отразилась растерянность. Задело за живое, еще тлевшее в глубине опустошенных и ожесточившихся душ. Бравировавшие до того своим видом «беспорточники» незаметно втирались в глубину строя.

Полковник, хмуря пучковатые брови, подергал седеющими усами, еще разоглядел подтянувшийся строй.

— Ладно, может, кого и зря обидел, так не барышни, пусть службой мою неправоту докажут. Извинюсь перед ними. А сейчас будем знакомиться… Смирно! Равнение на середину!

Строй подтянулся, вслушиваясь в слова полковника.

— Все вы, наверное, знаете о недавнем приказе народного комиссара обороны номер 227. На основании его мы сформировали три штрафные роты. Они пока слиты в один батальон. Его командиром назначен майор Терехин, — полковник указал на невысокого подтянутого военного с сухим подвижным лицом. — Между прочим, комбат — юрист по образованию. Начальником штаба назначен капитан Аморашвили…

После полковника слово взял комбат. Начал с дисциплины.

— Те из вас, — подчеркнул он, — кто не оправдает доверия до принятия военной присяги, будут отправлены обратно отбывать свой срок. После принятия присяги на вас распространятся требования дисциплинарного устава, все законы военного времени. Это понятно?

— Ясно, чего там… Когда на фронт отправят?

— Прежде чем отбыть на фронт, мы пройдем двухнедельную учебную подготовку. Скажу сразу: времени отпущено мало, а успеть надо много. Так что легкой жизни не будет. А теперь представлю каждой роте ее командиров…

Двадцать седьмой молодежной достались самые молодые и рослые: командир роты лейтенант Войтов — кареглазый блондин с жесткой линией рта, рубленым подбородком и политрук Пугачев — синеглазый брюнет с темными вьющимися волосами. Лицо командира было подчеркнуто строгим, агитатор чуть заметно улыбался.

— Рота, смирно! — голос у Войтова с металлическим оттенком. И говорит он по-особому: слова четко отделяет одно от другого, будто гвозди вколачивает.

— От всех требую — из казармы не отлучаться. С этой минуты запрещаю употребление спиртных напитков. С нарушителей спрос будет только по законам военного времени…

Когда раздалась команда «Разойдись», штрафники обступили комбата. И только что царившая тишина неожиданно сменилась невообразимым гвалтом.

— Тихо, братва! — перекрыл шум крупный, сутуловатый мужчина, стоявший ближе всех к майору. — Что вы все разом орете? Вопросы задавать только по одному и строго по очереди. Ответьте мне первому, товарищ командир… Гришаков моя фамилия…

— Ну, я жду, — спокойно сказал комбат, разглядывая пробившегося к нему штрафника.

— Вот вы, полковник сказал, — юрист. Значит, все законы знаете. Чем отличается штрафная воинская часть от обычной?

— Штрафная часть — это особое воинское формирование для отбывания военнослужащими наказания за уголовные и воинские преступления.

— А как понимать, что мы должны искупить свою вину собственной кровью? Это что же, специально под пули лезть?

— Зачем лезть? Любое ранение с пролитием крови во время боя автоматически снимает со штрафника его вину и он освобождается из штрафной части.

— Вроде амнистии, значит?

— Да. Кроме того, освободить могут и за проявленные в бою мужество и героизм.

— А кто может освободить?

— Военный трибунал армии по представлению непосредственных командиров.

— А воевать где мы будем?

— Этого сказать не могу, но вряд ли стоит рассчитывать на самый тихий и безопасный участок.

Рядом с комбатом оказался кряжистый, с каким-то зловещим выражением широконосого лица мужчина лет тридцати. Расправив широченные плечи, заговорил густым басом:

— А как вы, командир, понимаете разбой? Смешилин моя фамилия.

— Разбой есть разбой. То есть нападение с целью завладеть государственным или личным имуществом граждан, соединенное с насилием или угрозой применить таковое.

— В самую толку! — восхитился Фитюлин. — Ты ж, Рома, сам рассказывал, как применял это насилие.

— К кому применял-то, балабол?! К тем, кто сам у государства имущество воровал.

— Все равно грабитель! — не захотел уступить Фитюлин.

Смешилин круто повернулся к нему и, сжав увесистый кулак, выдохнул:

— Ты чего лезешь, Славка? Хочешь, чтоб в лоб закатал?

С лица Фитюлина мгновенно слетела насмешливая улыбка, и он, прищурясь, шагнул навстречу Роме:

— Я тебе, гад толстопузый, так закатаю, что пить попросишь!

— Отставить! — строго скомандовал комбат. — Приберегите свою прыть для фашистов. Пригодится.

Парни молча и неохотно отступили друг от друга.

Майор ответил еще на несколько вопросов и направился к зданию штаба. Колобов, давно ожидавший этого, обогнал его и, четко повернувшись кругом, встал по стойке «смирно».

— Разрешите обратиться, товарищ майор!

— Слушаю вас, но сначала представьтесь как положено.

— Старшина Колобов, товарищ майор. Разрешите задать вопрос?

— Что же вы его раньше не задали, вместе с остальными?

— Вопрос личного плана, товарищ майор.

— В таком случае задавайте его, старшина.

— Хочу знать, откуда родом политрук Пугачев.

— Об этом, мне кажется, лучше спросить его самого. Я сам всего полдня в батальоне. С командирами рот и политруками успел лишь мельком познакомиться. Так что, к сожалению, ответить на ваш вопрос не могу. А в чем дело?

— Может, ошибаюсь, только знакомым он мне показался.

— Ну, это выяснится.

Комбат непонятно почему улыбнулся и сел на стоявшую рядом скамейку, устремив куда-то вдаль взгляд больших темно-карих глаз. Похоже, он уже забыл о стоявшем рядом Колобове и не видел его, задумчиво постукивая указательными пальцами друг о друга.

Чувствуя себя неловко, Николай отошел к другой скамейке и тоже сел, намереваясь дождаться здесь ушедшего в штаб политрука.

«Да-а, есть о чем комбату подумать, — посочувствовал он майору. — Непросто ему придется, однако характер у него, похоже, имеется».

И вдруг Колобов вспомнил, почему показался ему знакомым Пугачев. Сразу же стало не по себе, захотелось курить. В памяти вспыхнул худой и высокий подросток с красным галстуком на шее и холщовой сумкой через плечо. Оба они — и Андрюша Пугачев и Колька Колобов — были детьми коммунаров. Вместе дрались с кулацкими сынками. Коммунаров можно было пересчитать по пальцам и потому Колька с Андрюшкой постоянно ходили в синяках. Учились они в одной школе и сидели за одной партой.

Однажды ночью разом вспыхнули почти все хозяйственные постройки коммуны, улицы огласились звуками выстрелов. Зверски были убиты и родители Андрея. Его, ставшего круглым сиротой, взяли с собой бойцы из отряда особого назначения, который на следующий день прискакал на помощь коммунарам. И вот этот Андрей — теперь его командир, а он, его бывший ближайший друг, — штрафник…

Колобов торопливо встал со скамейки и зашагал к казарме, уже боясь встречи с другом детства.

Николай находился в казарме, когда услышал голос дежурного по роте:

— Кто тут Николай Колобов?

— Я. А что?

— Срочно в канцелярию. Политрук вызывает.

«Значит, узнал», — подумал Николай. Сердце стучало гулко, как перед боем. Что же ему скажет бывший друг, воспитанник РККА?

Пугачева на месте не оказалось. За столом сидел командир роты лейтенант Войтов, разбирая какие-то бумаги. В зубах у него была зажата самокрутка, и спирали сизого дыма плыли к низкому потолку.

— Садитесь, старшина, — пригласил лейтенант, когда Николай доложил о своем прибытии по вызову Пугачева. — Политрук сейчас придет.

Пугачев и в самом деле появился вскоре. Остановившись у порога, он внимательно разглядывал Николая. Колобов встал и еще раз доложил о прибытии.

— Так ты и есть тот самый Колька Колобов, которого в детстве дразнили настырным? — спросил Андрей.

— Так точно. А Андрея Пугачева у нас дразнили женихом.

— Помнишь? Вот это встреча! — Пугачев с искренней радостью обнял друга. — Вместе воевать будем! Ты знаешь, командир, как здорово он умел драться в детстве?!

Войтов со скупой улыбкой наблюдал за встречей друзей.

— Увидел твою фамилию в списках личного состава роты и сразу вспомнил и нашу коммуну, и тебя, — радовался Пугачев.

— А я вас не сразу припомнил, — признался Николай.

— Не вас, а тебя. Давай проще, Коля. Мы же с тобой друзья с пацаньих лет. А почему меня женихом дразнили, помнишь?

— Конечно, очень уж за девчатами ухаживать любил. Помнишь нашу одноклассницу Любочку? — Колобов незаметно для себя тоже перешел на «ты». — Так ты с нею целовался даже. А мы подглядывали.

— Он и сейчас целуется с красивой фельдшерицей Оленькой, — бросил словно невзначай Войтов.

— И ты, Брут? — шутливо отозвался Пугачев. — Слушай, Петр, ты все думал, кого тебе старшиной роты назначить. Вот же он готовый перед тобой сидит. И звание старшинское.

— Так я же — механик-водитель… Какой из меня старшина роты? — возразил Колобов.

— А ты пока помолчи, вечно упрямишься. Каким был, таким и остался. Не зря тебя в детстве окрестили настырным.

— Ты же и окрестил.

— Выходит, не ошибся, — Андрей опять обратился к Войтову. — Петя, этот человек в пионерском возрасте до драки отстаивал свое мнение о легкой атлетике или лягушках. Если ему приходилось соглашаться с мнением других, то делал это с такой неохотой, будто с жизнью расставался. Старшина роты из него получится классный.

— Упрямство в любой должности черта нехорошая, — возразил теперь уже Войтов.

— Так он перестроится, — не сдавался Андрей. — А потом, командир, у тебя характер тоже — не приведи господи. Вы подойдете друг другу.

— Посмотрим, — неопределенно пообещал Войтов и опять занялся бумагами.

— Но я же механик-водитель, — заупрямился Николай. — На танке любую фигуру выпишу, а хозяйственные дела не по мне.

— О танках, друг мой, теперь забудь. Рота у нас пехотная, к тому же — штрафная. — Однако, заметив на лице Колобова тень неловкости и стыда, Андрей поспешно поправился: — Все это, конечно, условно, на мой взгляд. Вот мы с Петром ни в чем не провинились, а воевать вместе с вами будем. Так что не переживай особо.

— Но и забывать об этом не следует, — бросил, не отрываясь от дела, Войтов.

Андрей укоризненно посмотрел на него, достал кисет, аккуратно сложенную газету и принялся сворачивать самокрутку.

— Ты, Николай, попусту не хмурься. Расскажи лучше, как в штрафниках оказался.

Колобову не хотелось снова ворошить все с ним случившееся, тем более при ротном, который хоть и делает вид, что целиком занят своими бумагами, все слышит и бросает реплики. Но Андрей настаивал, и он рассказал все, хотя и без подробностей.

— Петя, так Николай, оказывается, и на фронте уже побывал, и боевую награду имеет.

— Да слышал я все, слышал.

— Его не старшиной роты, а на взвод поставить надо. Нам ведь все равно никого со стороны не дадут, сказали, чтобы временно, до прибытия на фронт обходились своими силами. А тут командир-фронтовик! Ты чего молчишь, Петя?

— А что говорить? С таким вариантом я согласен, — откликнулся Войтов.

— Но я же танкист, а взвод пехотный… — запротестовал Николай.

— Тебе сказано: о танках забудь. Они теперь без тебя обойдутся, а отважные командиры и в пехоте нужны, — решительно отрезал командир роты. — Я тут один взвод исключительно из бывших воров и хулиганов-рецидивистов составляю. На него и пойдешь.

— Да что вы в самом деле, товарищ лейтенант. Завалю я все! — всерьез взмолился Колобов.

Но у Войтова, видимо, не в правилах было отменять свои решения.

— Ничего, поможем, — бодро заверил он. — А пока вы мне сейчас оба поможете. В документах, что на вас в штаб пришли, сам черт ногу сломает. Ничего не разобрать: кто случайный воришка, а кто вор-рецидивист, кто по пьянке подрался, а кто злостный хулиган. Ты, старшина, вместе с ними живешь, их лучше знаешь. Давай-ка, присаживайся к столу. И ты, Андрей, тоже садись. Будем втроем разбираться.

Николаю ничего другого не оставалось, как подчиниться.

Раннее утро… Багровое солнце едва оторвалось от горизонта, чтобы пуститься в свой извечный путь на запад. А по пыльной дороге, ведущей из города к военному городку, шагал милиционер. Ему бы давно полагалось быть на пенсии, но война не считается ни с возрастом, ни с болезнями. И милиционер покорно и терпеливо шел по дороге вдоль странного следа, оставленного на пыльном проселке каким-то необыкновенно широким и жестким колесом.

След хорошо просматривался и на траве, когда свернул с дороги, завилял зигзагами к одной из казарм. Подойдя ближе, милиционер услышал доносившееся из глубины помещения нестройное, разноголосое пение. А у дверей казармы о чем-то гомонила группа подозрительно веселых штрафников. Чуть в стороне от них милиционер увидел бывшего прокурора города, ныне батальонного комиссара Кушнаренко.

— Здравия желаю, товарищ комиссар! Вот по свежему следу к вам притопал. Скрутили, поганцы, веревкой сторожа продуктового магазина и укатили двухсотлитровую бочку с красным вином. И еще что-то по мелочи взяли. Теперь вот песни поют, как вам это нравится, слышите?

— Слышу, — угрюмо бросил Кушнаренко. — И все уже знаю. Пришел разбираться?

— А что тут разбираться, Николай Павлович! Брать их, сволочей, тепленькими и судить, как по закону полагается.

— Сперва, сержант Вика, виновных надо найти. Двухсотлитровую бочку один из города не прикатит. Верно? Тут группа работала.

— Это вы точно заметили, группа, — согласился милиционер. — Вино-то, конечно, все уже выпито. Как же теперь с возмещением материального ущерба, товарищ проку… извините, товарищ комиссар? Думаю, бумагу надо командованию прислать.

— Этот вопрос ты в штабе полка решай, сержант. Иди-ка пока туда. А тут мы сами постараемся разобраться.

Старик-сержант со странной фамилией Вика пожал плечами и направился к штабу, а комиссар вошел в казарму, где под аккомпанемент могучего храпа спящих несколько голосов надрывно тянули песню про забайкальского бродягу.

Из находившихся ночью в казарме двухсот с лишним человек лишь пятеро оказались непьющими. У них-то и пытались выяснить подробности случившегося прибывшие раньше комиссара полка командир и политрук роты.

— Вы мне скажите, — допытывался плотный, пышноусый лейтенант у худенького остролицего мужчины лет сорока. — Видели вы, кто прикатил эту чертову бочку? И откуда она вообще здесь появилась?

В ответ и вопрошаемый, и четверо остальных клятвенно заверяли, что не ведают ни того, ни другого.

— Но как она в казарме появилась, вы видели?

— Так точно, товарищ лейтенант. Как она, значится, объявилась — это я своими глазами наблюдал, — подтвердил остролицый.

— Когда это произошло?

— А в аккурат сразу после полуночи она и объявилася, голубушка. Я в то время покурить, значится, пробудился. Это у меня еще с дому такая привычка. Пробудился, значится, свесил с нар ноги, потому как я на втором ярусе обустроился, ну и курю себе. А тут, гляжу, растопыривается, значится, дверь, что с улицы в казарму ведет, и через порог, прямо по ступенькам, заявляется эта самая бочка. Тогда-то она, конешное дело, полнехонька была, не то что сейчас, пустая.

— Не сама же она заявилась. Кто-то ее закатил.

— А бес его знает, темно в казарме было. Разве углядишь?

— Но ведь увидели же вы, как бочка вкатилась, а говорите — темно.

— Ну, конешное дело, не совсем, значится, чтобы уж темень была. Лампочка-то у входа помигивала.

— Точно он вам говорит, товарищ лейтенант, мерцала лампочка, — подхватил другой непьющий. — И бочка энта заявилась в аккурат, как вам Степка доложил. Он не врет. С одного села мы с ним. Я его досконально знаю, потому как и сидели мы с ним вместях по одному делу. Кражу колхозного зерна нам припаяли, хотя мы только обмолоченную солому с тока увезли.

— А вы как считаете: могла бочка сама по себе в казарму прикатиться?

— Этого не скажу, не знаю. Только я тоже не спал и все видел. И вот что вам доложить должен: за бочкой никто не просматривался, это точно. Как вкатилась она в дверь, так и поскакала вниз по уступочкам. Видите, тут три уступка у порога сделано. Вот и выходит, что сама…

Сгрудившиеся вокруг допрашиваемых «очевидцев» штрафники прыскали в кулаки от сдерживаемого смеха. Однако лейтенант, заметив вошедшего комиссара полка, приступил к допросу с еще большим рвением.

— Ну, хорошо, вкатилась она, — согласился он. — А что дальше было?

— А дале, значится, так, — начал снова Степка. — Вкатилася она. Тогда мы, значится, это я, Петро и Мишаня, вытряхнули из нее затычку. На фабрике-то ее, конешное дело, ловко подогнали по системе допуска. Плотно затычка сидела. Но мы ее все равно вытряхнули, значится, и я понюхал. Потом вот он, Петро, понюхал, а далее Мишаня. Ну, все втроем мы враз и определили, что вино в ней, в бочке-то было. Нам-то оно ни к чему, потому как непьющие мы. Хотели бочку обратно выпихнуть, дык нам не дозволили.

— Кто не дозволил? — придвинулся политрук роты. — Те, которые вошли в казарму следом за бочкой?

— Не-е… Тех мы так и не видали. Хитрющие, должно, ребята. Это наши тутошние опробировать ее зачали. Потом-то и другие, конешное дело, в казарму заскакивать пошли. У них, у пьющих, нюх на спиртное, что у пса на мясо.

— Когда распитие зачалось, к нам и из других рот повалили, вовсе незнакомые! Народу-то сколько тут, в лагере — не перечтешь! Разве всех упомнишь? — вклинился опять Петро.

— А кто первыми наливали из бочки, тех вы видели?

— Кажись, трое их было, а, Мишаня? Точно, трое. Один ведро держал, а двое бочку наклоняли. Фамилий их не знаем и в личность не приметили. Потому как все же темновато, если по правде сказать, было. А потом уж и вовсе не разглядеть. Народу возля бочки собралось, будто на первомайскую демонстрацию.

Слушая ответы «очевидцев», Кушнаренко прекрасно понимал, что они попросту дурачат допрашивающих и ни за что не выдадут зачинщиков, если даже и видели их. Да и найди они зачинщиков преступления, это ничего не изменило бы. Ну, накажут двоих-троих, а что это даст? Таких ухарей в сформированных ротах — половина. Одними репрессиями вряд ли чего добьешься.

Если взглянуть на эту злополучную бочку шире, то сейчас, по сути дела, решается куда более важное. Вопрос стоит так: кто поведет за собой роты — командиры или воры-рецидивисты, прибывшие сюда из лагерей со своими традициями и законами, устоявшимся образом жизни. И сдавать своих позиций они не собираются. Тут уж — кто кого.

«Вряд ли в этом деле обошлось без Красовского», — думал Николай, но обосновать свои подозрения ему было нечем. Спать он лег поздно, задержавшись в канцелярии роты, и сразу будто в трясину провалился. Уходил ли Красовский ночью с дружками из казармы — теперь не дознаешься. Дневальный наверняка ничего не скажет. Подозрительно, конечно, что Олег до сих пор дрыхнет и перегаром от него разит за два метра, но не пойман — не вор.

Шел уже девятый час, а полковой горнист все еще не звал роты на завтрак. Кто-то сказал, будто на кухне прохудился котел и ставят новый. Люди без дела бродили вокруг казарм, ждали.

Занятый своими мыслями, не спеша прогуливался по дорожкам и Колобов. Командир роты твердо решил собрать в его взвод рецидивистов. Сможет ли он заставить этих людей подчиниться строгой воинской дисциплине? Тут потребуется не только сильный характер.

За Николаем тенью ходил Шустряков. Опасливо поглядывая вокруг, он давно уже собирался сообщить что-то Колобову, но не решался. Наконец, тронув Николая за рукав гимнастерки, Юра таинственно зашептал:

— Товарищ старшина, наклонитесь чуток, я вам на ухо кое-что скажу. Это Красовский со своими новыми корешами закатил бочку в двадцать четвертую. В свою побоялся, вот и шуранул ее в чужую роту для отвода глаз.

— Ты сам это видел?

— Не видел, но это точно. Ночью проснулся я по нужде, гляжу, а Олега нет на нарах. И корешей его — тоже. Они ж и сейчас еще все под газом ходят.

— Не одни они. Со всех рот там любители побывали.

— Да некому ведь кроме него!

— Так ли? Просто обиделся ты на него, вот и говоришь…

Неподалеку от казармы на траве расположилась группа штрафников. Оттуда доносился голос Феди Павленко, то и дело прерываемый взрывами смеха. Нравился Колобову этот парень, но он не рецидивист и, значит, не быть ему в его взводе. И сержанта Пищурина с Застежкиным тоже не зачислят. А жаль. Один мог бы стать хорошим командиром отделения, а второй — снайпером.

— Ты, паря, еще чего-нибудь смешное расскажи, — упрашивали слушатели Федю. — Тебя слушать — жратвы не надо. Давай, трави дальше.

— При чем тут «трави»? Я, можно сказать, им всю свою жизнь наизнанку, выворачиваю, а они не верят. Ладно, тогда я вам про своего батька поведаю, шо с ним злякалося ще в першу мировую войну. Только, чур, не перебивать!

Значит, идет как-то мой батько по полтавскому шляху, брынчит шаблюкой. Глядит: сбоку от шляха спыть пид дубом германьский офицер. Батько у меня прыткий був, пидкрался к офицеру, да как рубанет его шаблюкой! Праву руку начисто обрубил, а тот хоть бы тоби што — спыть! Ну, батько и начал тут рубать. Хрясь по другой руке — спыть! Хрясь по ноге — усе равно спыть. Тут батько по другой ноге примерился…

— Так ему надо было сразу голову рубить! — не выдержал кто-то из слушателей.

— Ха! Умник нашелся. Так головы-то у германьца и не оказалося, — пояснил с постным лицом Федя. — Ее кто-то еще раньше отрубил. Так мне батька рассказывал.

Вместе со всеми рассмеялся и Николай. Нет, Федю надо обязательно отвоевать у ротного в свой взвод. Взглянув на стрелки «швейцарских», он заторопился в канцелярию. Вчера Войтов приказал ему явиться в половине девятого.

Здесь уже было сильно накурено. За большим столом расположились Войтов с Пугачевым, за другим, в углу, корпел, над бумагами писарь.

— Присаживайся, старшина, — кивнул ротный. — Мы тут с утра списки взводов составили. В каждом по шестьдесят восемь человек. Многовато, конечно, но что поделаешь — нет командиров, обещают дать с приездом на фронт.

— Ты, Николай, не переживай, — Пугачев дружески хлопнул Колобова по плечу. — В твоем взводе рецидивистов всего десятка три с половиной набралось. Не так уж их и много, оказывается. Остальные — так, кто за хулиганство, кто по пьяному делу. Так что не очень-то волнуйся.

— Волноваться мне нечего, дело в том — справлюсь ли.

— Справишься, — Войтов недовольно покосился на Пугачева. — Друг твой за тебя старается. Двух сержантов в твой взвод отвоевал: Пищурина и Медведева.

— А Павленко? Я же еще сержанта Павленко привез…

— Ведь говорил тебе, что он настырный, от своего не отступится! — рассмеялся Пугачев, глядя на Войтова.

Тот, усмехнувшись, махнул рукой и приказал писарю включить в состав первого взвода и Павленко.

— Ладно, грабители. Что-то я слишком добрый сегодня с утра.

— Один только Застежкин в стороне остался из уссурийцев. Давайте уж и его мне, товарищ лейтенант, — попросил Колобов.

— Бери, — махнул рукой Войтов. — Что мне с него? В армии не служил…

В канцелярию вошли еще трое. Все — рослые, крепкие. Доложили каждый по-своему:

— Лейтенант запаса Дудко прибыл по вашему вызову, товарищ лейтенант!

— Бывший старшина Попов по вашему приказанию явился!

— Бывший помощник командира стрелкового взвода старший сержант Орешкин прибыл!

Войтов пригласил всех к столу.

— Присаживайтесь. Времени у нас в обрез, а сделать надо много. — И повернулся к Дудко: — За какую провинность отбывали наказание, бывший лейтенант?

Дудко часто заморгал глазами с припухшими веками.

— Если разрешите, я с небольшим предисловием, чтобы понятнее было, — голос у Дудко с хрипотцой, севший. — В боях у озера Хасан командовал каввзводом. Был ранен в живот. После излечения списали вчистую. Работал шофером в МТС. Однажды не повезло, совершил наезд на человека, а перед этим чарку выпил…

— Понятно. Водка поломала вам жизнь, а вы ее все еще не разлюбили. Вы, бывший командир, стояли вчера на построении без брюк и разило от вас, как из винной бочки.

— При чем тут бочка, товарищ командир? — пробормотал, залившись краской, Дудко. — Спутали вы меня с кем-то.

— Я ничего никогда не путаю. И память на лица у меня прекрасная.

Дудко молчал, не решаясь больше оправдываться.

Командир роты, взглянув еще раз на него, продолжил:

— Я все же решил доверить вам командование взводом на время учебы. Но если хоть раз замечу в нетрезвом виде, пеняйте на себя: искупать вину перед Родиной будете рядовым бойцом.

Войтов перевел строгий взгляд на Попова. Тот поднялся с места, доложил, что проходил службу в корпусе старшим кладовщиком. В ходе ревизии обнаружилась недостача, за которую его осудили на пять лет.

— Большая недостача? — прищурился Войтов.

— Солидная, — потупился Попов. — Только поверьте мне, товарищ лейтенант, к воровству причастным не был. Виноват в халатности.

— Ладно, посмотрим. Ну а вы, Орешкин? — обратился ротный к третьему.

— Вам же известно, за что я там был.

— Известно. Тоже по пьянке согрешили?

— Никак нет. С ее согласия.

— Оклеветала, что ли?

— Так точно. Ложных свидетелей нашла. Муж у нее на фронте без вести пропал, вот она и решила за меня замуж выскочить.

— Значит, так, будем считать, что ваши ответы меня удовлетворили. — Войтов перевел взгляд на Пугачева, давая понять, что теперь его черед говорить с временными командирами. — Сейчас с Вами еще политрук побеседует, однако времени на длинные разговоры у нас нет — дел по горло. Ближе знакомиться будем в процессе службы.

Спустя полчаса, когда вызванные вышли из канцелярии, ротный раздраженно высказал своему заместителю:

— Любишь ты размазывать свои политбеседы, будто мед по тарелке.

— Так на то они беседами и называются, Петя. Нельзя с людьми одними командами общаться.

— Мы люди военные. Для миндальничания у нас с тобой времени нет.

Жесткий и целенаправленный Войтов не переносил пространных речей. Сам всегда старался говорить коротко, ясно. Однако к Пугачеву относился с уважением, любил его, хотя и разные у них были характеры. Порой спорили чуть не до хрипоты, но жили дружно.

Во время запоздавшего завтрака Олег Красовский отказался от супа. Жадно выпил полную кружку остывшего чая и подсел к Алексею Медведеву — могучему парню с борцовской шеей.

— Скорее хлебай, Леха, и выходи на крыльцо. Разговор есть серьезный.

Олега мутило после ночного пиршества. Ожидая на крыльце столовой Медведева, он обморочно закатывал глаза, постанывал. Наконец дождался. Алексей, как всегда хмурый, недовольно спросил:

— Ну, чего звал?

— Да не гуди ты, Шаляпин. Без тебя башка разламывается. Сказал же, разговор есть. И бутылка имеется. Давай-ка отойдем в сторонку.

Они выбрали уединенное место в зарослях кустарника, сели на траву. Медведев молча и настороженно посматривал из-под своих косматых бровей на Олега. Тот достал из кармана бутылку красного, высыпал на фуражку горсть помятых конфет в бумажных обертках, несколько пряников.

— С горла тянуть умеешь, Леха-молчун? Тяни половину. Я после тебя выпью.

Помедлив, Алексей взял бутылку, крутанул ее зачем-то несколько раз перед могучей грудью и не выпил, а вылил в раскрытый рот точь-в-точь половину содержимого. Закусил пряником.

— Вроде в нашей столовой такого рациона не было.

Олег лишь усмехнулся в ответ. Он мучительно вытянул свою долю.

— Ты, Леха, держись меня, а я тебя рационом почище этого обеспечу, — и остро уставился в скучное лицо Медведева.

Алексей молчал, спокойно разглядывая, в свою очередь, его, Красовского.

— Не думаю, — наконец буркнул он.

— Это как понимать? Чего ты не думаешь? — удивился Олег, все еще глядя на Медведева, с покровительственным превосходством.

— Как хочешь, так и понимай. Из чужих рук не беру. Свои не слабые.

— Да ты что, Леха? Не понял, что ли, еще меня? Я ж открытый весь. А вот ты темнишь что-то, сопишь, косишься на всех, меня сторонишься. Мне один кореш сказал, будто ты второй срок тянул. Так это?

— Ну и что? Об этом в моих бумагах написано.

— И вроде ты — медвежатник, по сейфам работал.

— А ты кто для меня — поп, чтобы исповедь мне устраивать?

— Да нет. Просто к тому я, что профессия у тебя ценная. Уважаю я людей с серьезной профессией. С твоей столько хрустов разом загрести можно — на всю жизнь хватит.

— Не тяни резину. Зачем звал?

— Фарт хочу хороший предложить, если не сдрейфишь, конечно.

— Трусом еще никто не считал.

— Я так и понял, потому и подошел к тебе, — Олег успокоенно расслабился. — Значит, столкуемся. Одно только опасно, линию фронта надо будет перейти.

— Непонятно толкуешь. К немцам, что ли, слинять решил?

— Они мне ни к чему. Деньги там, за линией фронта. Куш солидный, на двоих хватит.

— До войны заначил?

— Не я, а кровная тетка. В Западной Белоруссии живет. До присоединения свои магазины имела. В сороковом их у нее отобрали, национализировали. Только тетка у меня не промах, капитальчик свой успела заныкать в надежном месте. Она про это моей матухе проболталась, когда перед самой войной к нам во Владик приезжала…

— Ты про дело толкуй, а не про тетку, — заинтересовался Медведев.

— А что дело? Оно от нас зависит, — ухмыльнулся Красовский. — Как привезут нас на место, оглядимся и рванем через линию фронта до тетки. Капитал возьмем — и в Польшу. А там знаешь как, у кого больше — тот и пан…

Медведев смотрел на Красовского каким-то яростным, немигающим взглядом.

— Ты чего, очумел, что ли? — Олег, изменившись в лице, опасливо отодвинулся от Медведева.

— Ты, гнида… — задохнулся от ненависти Алексей. — За кого меня считаешь, мразь?! Да я тебя как мокрицу раздавлю!

И двинул своим кулачищем в подбородок Олегу с такой силой, что тот влетел в куст, находившийся у него за спиной, и, упав навзничь, жалобно застонал.

Медведев резко повернулся и, не оглядываясь, пошел к казармам. Красовский с трудом поднялся, потрогал дрожащей рукой подбородок, сплюнул клейкую сукровицу, побежал следом.

— Да ты чего, Леха! Поверил мне, что ли? Я ж тебе нарочно фуфло задвигал, проверить тебя хотел… Ну, узнать, чем дышишь. Сам-то я тоже накрепко «завязал».

— А кто ты такой, чтобы меня проверять? Уйди с глаз, горлохват, а то еще раз врежу.

Но Олег, опасливо косясь на руки Медведева, продолжал заискивать:

— Не злись, Леха. Правильно сделал, что двинул мне. Ты откуда родом, приморский или хабаровский?

Угрюмый Медведев все так же шагал молча, словно и не слышал суетившегося рядом Красовского. Был он коренным ленинградцем. Работал на Кировском слесарем. По молодости лет связался с ворами. После первой же кражи попался. Отсидел год. Когда подошло время идти в армию, его из-за судимости не призывали. Долго он упрашивал тогда комиссию, желая избавиться от своих «дружков»! Уговорил-таки!

Отслужил два года, вернулся на родной завод. Через несколько месяцев женился на симпатичной, тихой и заботливой девушке. Родился у них сын. О своем прошлом он уже и вспоминать перестал, когда отыскали его бывшие подельщики. Алексей заявил им было о своем твердом решении не возвращаться к старому. Но на следующий же день к вечеру его встретили возле дома и подсунули сразу два ножа: один — под ребро, другой — к горлу. Предупредили, что выбор у него — либо вернуться в шайку, либо распрощаться с жизнью. Он знал, что угрозу свою они бы исполнили. И жалко ему себя стало. Пошел с ними резать сейф, потом другой. Через три недели их нашли. На этот раз дали пять лет. Четыре с хвостом из них честно отработал на колымских шахтах. В добровольцы записался одним из первых.

— Ну что, Леха, дружба? — не отставал Красовский.

— Пошел ты… — резко обернулся к нему Алексей.

И было в его движении столько решимости еще раз приложить кулак к припухшему подбородку Олега, что тот отскочил в сторону.

Не дожидаясь построения роты, Николай Колобов собрал уссурийскую команду на поляне. Сообщил о своем временном назначении командиром первого взвода и о том, что все они зачислены в его состав. Новость эта не обрадовала одного лишь Красовского. Он и на встречу-то пришел с явной неохотой. Сел отдельно от всех, демонстративно подчеркивая свою отстраненность от бывших попутчиков. С него Николай и начал.

— Товарищ Красовский, я решил рекомендовать вас, пока временно, до прибытия на фронт, на должность командира отделения.

Олег оторопел от неожиданности. Удивленно смотрели на Колобова и остальные. Николай и сам долго мучился сомнениями, прежде чем пришел к такому решению. А почему бы и нет? Честолюбия и организаторских способностей Олегу не занимать. Людьми командовать умеет. Так и пусть командует открыто, а не тайком теми, кого успел собрать вокруг себя. Рассчитывал Колобов и на то, что оказанное Красовскому доверие поможет ему найти себя в жизни. Парень он не глупый. Ну, а не оправдаются эти расчеты, не поздно и переиграть, исправить ошибку.

Слова старшины-танкиста явно пришлись Олегу по душе. Однако он, не выдавая своей радости, с сомнением покачал головой:

— Задал ты мне задачу, взводный. А если не справлюсь?

— Думаю, что справишься. В случае чего — поможем. Что это у тебя подбородок синий? Отношения, что ли, с новыми дружками выяснял?

— О камень случайно ударился, — не моргнув глазом, соврал Олег.

Колобов решил не углубляться в суть сомнительного ответа, сказал о другом:

— В армии от назначений не отказываются. Давай сразу состав твоего отделения определим. Кого ты в свою компанию подобрал, фамилии их знаешь?

— Фамилиями нужных мне людей я всегда интересуюсь в первую очередь, — ответил Олег и вынул из кармана коробку «Казбека». — Итак, называю…

Отметив в списке личного состава взвода названные Красовским фамилии, Николай задумался.

— Все девять — бывшие воры-рецидивисты. Народ серьезный, только для отделения этого маловато. Давай к тебе еще шестерых хулиганов-рецидивистов определим.

— Отделение «отпетых» будет, — хохотнул Павленко.

— Это Фитюлина, что ли, с его компанией? — недовольно поморщился Олег.

— Да. Конечно, если сомневаешься в себе, их можно и в другое отделение зачислить.

— В себе у меня сомнений нет. Справлюсь. Только тогда и Медведева ко мне запишите.

— Медведев — сержант. Он сам под свое начало отделение получит, как и Федор Павленко.

— Ого! Всем уссурийцам должности раздают. Тогда и я в начальство хочу! — шутливо воскликнул Застежкин.

— Ты, Прохор, как бывший охотник, получишь противотанковое ружье. А вторым номером у тебя будет Шустряков.

— Я автоматчиком хочу быть! — вскинулся Юра. — На хрена мне эта бандура сдалась?

— Вот и будешь автоматчиком. Потому как второму номеру ПТР положено личное оружие. А вас, — Колобов обратился к Пищурину, — я назначаю своим помощником.

Услышав это, Виктор Пищурин достал из кармана платок, стер выступившую на лбу испарину. Виновато улыбнулся:

— Вряд ли я справлюсь. Тут нужен человек с твердым характером, а во мне никакой командирской строгости нет. Вы же знаете, я в интендантстве служил.

— А я в танковой части. Что из того? Всем нам командирские навыки придется осваивать. Да и временно это, на период обучения.

— Вы не подумайте, я не трудностей боюсь, — объяснил Пищурин. — Просто характер у меня слишком мягкий. Но если доверяете, постараюсь не подвести.

— У меня все, — по-войтовски подытожил Николай. — Если ко мне нет вопросов, прошу приготовиться к построению.

Перед строем двадцать седьмой молодежной — лейтенант Войтов. Рослый, подтянутый, чисто выбритый. На новенькой гимнастерке рубиново мерцает орден Красной Звезды, и более двухсот пар глаз уважительно посматривают на редкую по тем временам боевую награду. Немного в стороне стоял как всегда улыбающийся политрук Пугачев. Тоже при полном параде, выбритый, с белоснежным подворотничком и в сияющих как зеркало сапогах.

— Командирам взводов и старшине роты выйти из строя! — скомандовал Войтов. Официально представил их роте и тут же перешел к дисциплине.

— Дисциплины в подразделении нет! — резко констатировал он. — Вечером в казарме была драка. Кроме того, чуть ли не до рассвета кое-кто бегал в двадцать четвертую роту пить украденное вино.

— Так не у нас же, а в двадцать четвертой… — подал кто-то голос из задних рядов.

— Разговоры в строю! — Войтов отыскал взглядом серое, помятое лицо Красовского. — Мне думается, что пьянка в двадцать четвертой тоже на совести наших. Предупреждаю: с огнем играете. Видно, забыли, что с вас пока еще и прежняя вина не снята…

— Вот обмундируемся, тогда и порядок будет как в армии. А так, что ж, будто босяки ходим!

На этот раз командир роты не одернул крикуна, только сверкнул глазами.

— Сегодня обмундируем после санобработки. А завтра утром будете принимать присягу. — Пройдясь перед строем, Петр добавил: — Сегодня утром четверых из двадцать четвертой и двадцать шестой под конвоем отправили назад, к местам заключения. Считаю, что им повезло. Провинись они завтра — пошли бы под военный трибунал. Это всем ясно? У меня все.

Войтов еще раз строго оглядел строй и, ничего больше не добавив, резко повернулся и зашагал к зданию штаба. В строю послышался недовольный ропот:

— Гляди-ка, молодой, а с гонором.

— Кому он строгость свою показывает? Не таких видали!

— А он, как тот мышонок, который пищал, чтобы ему кошку доставили, а он, мол, ее…

— Ха-ха-ха-ха!

— Поглядим, как он себя в бою покажет.

— Отставить выкрики в строю! Смирно! — раздался звонкий голос Пугачева. — Может быть, и немного резко сказал вам командир, но по существу все правильно. Что касается его храбрости, то он ее уже показал у озера Хасан. За это орденом отмечен. Если хотите, могу рассказать о нашем командире. Вольно! Можно разойтись, а кому интересно, присаживайтесь на травке.

Рота почти в полном составе расселась на поляне вокруг политрука.

— Вот вы обиделись на него за строгость, — начал Андрей. — А ведь она для вашего же блага. Да-да, не улыбайтесь, сейчас объясню, в чем дело. С лейтенантом мы старые друзья. Оба при воинских частях выросли. Так вот, Петр Войтов еще в детстве своими глазами видел, как из-за двоих разгильдяев погибла вся погранзастава.

— Как это так? — послышался удивленный возглас.

— У озера Хасан это случилось, в двадцать восьмом году. Двое пограничников, будучи в ночном дозоре, выпили бутылку водки. Ночью и трезвому службу нести не просто, да еще на границе. Словом, заснули оба, а тут банда нагрянула. Этих двоих спящими прикончили и заставу врасплох застали.

Бойцов и младших командиров вырезали сразу, а над начальником заставы и его женой, прежде чем головы им отрубить, несколько часов измывались. И все это — на глазах одиннадцатилетнего сына. Потом и ему иголки под ногти стали загонять. Тоже, наверное, прикончили бы, да эскадрон из погранотряда подоспел на выручку.

— Так что ж это получается? Выходит, тот пацан…

— Да, Смешилин. Я о нашем ротном командире Петре Войтове и его родителях рассказал. Как, по вашему, он после такого должен относиться к нарушителям дисциплины и пьяницам?

— Да-а… Тогда, что ж, конешное дело…

— А сами вы, товарищ политрук, говорят, с ранних лет к армии прибились? — полюбопытствовал Юра Шустряков. — Я потому интересуюсь, что сам тоже без родителей воспитывался. Только в детдоме.

— И у меня такое же детство выпало, как у Войтова. Моих родителей кулаки убили. Тут среди вас свидетель тому случаю есть, — Пугачев оглянулся на Николая. — Вот, старшина Колобов. Мы ведь вместе с ним росли. Друзья детства. С кулацкими сынками вместе дрались. Когда мои родители погибли, и Николай отца лишился…

— Ну, да что это я все о давнишнем вспоминаю. Николай на фронте уже побывал, награжден медалью «За отвагу». Пусть лучше он расскажет роте, какой дисциплины требует от воинов фронтовая обстановка. Да и вообще нам о фронте не мешает всем послушать. Давай, Колобов, бери слово.

Для Николая такой поворот беседы явился полной неожиданностью.

— Что ж тут рассказывать? — смешался он. — На фронте без железной дисциплины — гибель. Это каждому ясно. Если дисциплины нет, то и потери всегда большие, лишняя кровь льется.

— А как же ты, старшина, с фронта, да еще с медалью, среди нас оказался? — с ухмылкой спросил остроносый друг Фитюлина Минин.

— Об этом я не всем рассказываю. — сдержанно ответил Николай.

На Минина осуждающе зашикали.

— Братва! — вдруг вскочил на ноги Юра Шустряков. — Наш командир взвода на танке воевал, под самой Москвой!

Парни стали дружно просить Колобова, чтобы он рассказал, как защищал Москву, однако вернувшийся из штаба Войтов приказал всем построиться.

— Сейчас идем на обед. — объявил он. — Потом возвращаемой сюда же. Взводные командиры построят взвода согласно утвержденным спискам личного состава, назначат себе помощников и командиров отделений. После этого пойдем в баню — там пройдем санобработку и обмундируемся.

— Наконец-то на солдат станем похожи, — не сдержал кто-то радости.

— Да, обмундируемся, — повторил Войтов. — А вас, старшина Попов, прошу учесть; дорога к бане идет через пригород. Проследите, чтобы «босяки» и «беспорточники» шли в середине колонны. Незачем перед людьми позориться. У меня все. Ведите роту в столовую, старшина.

Теперь штрафники смотрели на своего командира иначе. Не слышалось больше ни возражений, ни выкриков. Стоявшие в первой шеренге приглядывались к его рукам, старались обнаружить на пальцах следы от иголок. Пугачев знал, что следы эти, действительно, еще можно было разглядеть, но только с близкого расстояния.

Когда Войтова и Пугачева вместо действующей армии направили в штрафную воинскую часть, формирующуюся в городе Свободном, друзья несказанно огорчились. Столько времени рвались на фронт, столько рапортов написали — и вот вам результат. Однако в управлении войск НКВД, где вручали предписания, их отчасти успокоили, объяснив, что командный состав штрафных рот и батальонов согласно разрабатываемому Положению подбирается из числа наиболее отличившихся, смелых, решительных и инициативныхофицеров. Такие же повышенные требования предъявляются при отборе командиров взводов и отделений.

— Вы за высокую честь должны считать свое назначение, за большое доверие, — строго выговорил им майор-кадровик. — Получайте предписания и немедленно отправляйтесь в часть. А мы здесь постараемся не сегодня завтра подобрать и направить к вам младших командиров. С ними, правда, совсем трудно — некомплект на девяносто пять процентов…

А вчера к вечеру на совещании в штабе учебного полка им сообщили, что кадровых командиров взводов сформированные штрафные роты получат только по прибытии на фронт. О командирах же отделений и разговору быть не может. Придется подбирать из самих же штрафников. Ничего, мол, сержанты — не генералы. Их в академии обучать не обязательно. Оно, вроде бы, и так, но любой кадровый военный знает, что боеспособность подразделения, крепкая дисциплина зависят прежде всего от хорошо обученного и дружного сержантского состава. А тут не обычная рота — штрафная. И если с назначением командиров взводов и старшины роты Войтов с Пугачевым кое-как обошлись, то с отделениями было еще сложнее.

Сразу же после обеда командиры взводов принесли в канцелярию списки кандидатов на должности командиров отделений. Кто эти люди? На что способны? На эти вопросы Войтову зачастую не могли ответить и сами новоиспеченные взводные, еще не изучившие толком своих людей. Приходилось полагаться на интуицию.

Пока в других взводах назначались младшие командиры и составлялись списки отделений, Колобов, предусмотрительно решивший эту задачу заранее, расположился со своими людьми на поляне невдалеке от казармы. Отделение Красовского выбрало себе место хотя и рядом, но отдельно. Николай, незаметно наблюдая со стороны, видел, как Олег размашисто жестикулировал руками, объясняя что-то своим подчиненным. Оттуда то и дело доносились взрывы дружного смеха. Потом Красовский поднялся и направился к Колобову. Не доходя несколько шагов, молодцевато приложил руку к кепочке-восьмиклинке с крошечным козырьком:

— Товарищ взводный командир, разрешите обратиться.

— Слушаю вас, — чуть улыбнулся Николай. — Что это ты так официально, будто на параде?

— К дисциплине своих архаровцев приучаю. Пусть видят, как к командиру обращаться надо, — заговорщицки пояснил Красовский и снова перешел на официальный тон: — Товарищ старшина, мне нужна бумага. Хочу раздать парням, чтобы они мне свои анкетные данные записали.

— Зачем это вам? — удивился Колобов.

— Хочу досконально каждого из своих людей знать. А то начал их устно расспрашивать, так каждый семь верст до небес о себе наболтал. А анкета — это официальная бумага, в ней не наврут.

— Вообще-то не положено такого, — засомневался Николай. — В канцелярии роты личные дела хранятся, но вреда, думаю, не будет. Попытаюсь достать вам бумагу.

И он отправился в канцелярию, надеясь выпросить у Пугачева одну-две школьные тетрадки. Взявшись за ручку двери, услышал громкие голоса, доносившиеся из комнаты. Николай в нерешительности остановился: похоже, спорили о чем-то.

— Нельзя каждый раз напоминать людям, что они штрафники, — убежденно доказывал Пугачев. — Ты пойми, само слово это тяжелое. А потом, недаром же говорят, если человека тысячу раз подряд свиньей назвать — он хрюкать начнет. Наоборот, мы должны показывать, что верим им, не сомневаемся в их искреннем желании исправиться.

— А я считаю, надо им напоминать, кто они есть в настоящее время, — донесся голос Войтова. — Подумаешь, «слово тяжелое»… Не кисейные барышни, перетерпят. К их провинностям мы с тобой не причастны. Умели грешить, пусть отвечают. Слишком уж ты, Андрей, мягкотел и сердоболен.

— А ты, Петр, груб и жесток.

— Я хочу на фронт боевое подразделение привезти, а не шайку мародеров…

Колобов тихо отошел от двери. Хоть и была в жестких словах командира роты своя правда, Николай не мог согласиться с ним. Неужели Войтов не понимает, что люди в роте подобрались с особенной, трудной психикой? Что над ними довлеют старые обиды за несложившуюся жизнь, привычки, лагерные традиции. Ни гауптвахтой, ни внеочередными нарядами, ни разносами этих людей не запугаешь, только озлобишь. За несколько дней человек не может переродиться, даже если и сам захочет этого. А ведь хотят далеко не все. Воры-рецидивисты и здесь пытаются сохранить свои привилегии: заставляют слабых нести за себя наряды, потихоньку от командиров втягивают других в картежную игру. И хочет того лейтенант или нет, считаться с реальным положением вещей ему придется. Иначе у него ничего не получится.

Колобов присел на скамейку, закурил. В голове ворошились невеселые мысли: кому-кому, а ему-то достанется от ротного за нарушителей дисциплины. Во взводе больше половины «отпетых», в ангелов их за две недели не переделаешь. Тяжело вздохнув, бросил в ржавый бачок недокуренную самокрутку и направился к своему взводу: парни просили его рассказать один-два боевых эпизода. Это им пригодится. Пусть хотя бы мысленно привыкают к фронту.

…На просторном учебном полигоне, обрамленном с трех сторон непролазными зарослями кустарника и подлеска, шла «война». Штрафники штурмовали «вражеские» укрепления.

Выдвинув вперед бронебойщиков и гранатометчиков, роты поотделенно передвигались стремительными короткими бросками, ведя огонь из стрелкового оружия.

Только за два дня до окончания полевых занятий им выдали под персональную ответственность командиров рот шесть старых винтовок, три ручных пулемета Дегтярева, один станковый пулемет и два противотанковых ружья с холостыми патронами.

Комбат Терехин, начальник штаба Аморашвили и комиссар учебного полка Кушнаренко собрали на наблюдательном пункте всех командиров взводов. Накануне отсюда за атакой высотки, занятой «противником», наблюдали командиры рот, а сегодня — взводные, места которых в боевых порядках атакующих заняли их помощники. Каждый должен был определить ошибки своего взвода и по окончании занятия разобрать их.

— Видите, как скучилась двадцать четвертая? — обратился к взводным командирам Терехин, не отрываясь от бинокля. — Будь это настоящий бой, из них половину бы уже положили. Подмечайте все, со стороны виднее. А тянутся как! Будто сонные мухи…

— За две недели чему научиться можно? — загорячился Аморашвили. — Только вчера показали, как спусковой крючок нажимать. До этого вместо винтовок с палками в атаку бегали и «ура» кричали. Чему мы так научить можем?

— Ничего, на фронте винтовки дадут, там научимся, — бросил кто-то из командиров взводов.

— На фронте за учебу кровью платят, — сердито заметил майор. — Здесь учиться надо. И как следует, до седьмого пота.

Наконец атакующие возвратились на исходный рубеж, и Терехин потребовал от командиров взводов доложить о замеченных ошибках при штурме «вражеских» укреплений. Спрашивал придирчиво, строго: ведь совсем скоро им придется поднимать свои подразделения на врага под настоящим огнем. И хотя многого взводные еще не знали, но, дополняя друг друга, они сумели выявить и объяснить большинство допущенных ошибок и промахов.

Роты после атаки отдыхали. Настроение у всех было приподнятым. Многим впервые довелось держать в руках боевое оружие и стрелять из него, пусть и холостыми патронами. Парни шумно делились впечатлениями от проведенного занятия.

В отделении Павленко тон задавал бронебойщик Застежкин.

— Ну и ружьишком снабдил меня взводный по знакомству. Весит не менее хорошего козла, а жахает, ажно ушам больно. Так это еще патроны невзаправдашние. А ежели настоящим патроном с моей бронебойки засандалить, фрицевский танк, ей-бо, от одного грохота развалится, — делился Прохор. — А я ж, паря, не промахнусь. Потому как охотник-промысловик я. Я ж ему в самую смотровую щелку замастырю.

— Не фасонь, первый номер, — перебил Прохора Шустряков. — Все «я», да «я». А я? Хоть и вторым номером хожу, а без меня бы ты сразу зашился. «Промысловик»… Тут-то что, никакого страха. Поглядим, как ты по всамделишним фрицевским амбразурам да танкам жахать будешь. В настоящем бою, того и гляди, мандраж прохватит.

— Не прохватит, не страшнее медведя, небось, — добродушно отмахнулся Застежкин.

Гимнастерка на Шустрякове топорщилась мешком, просторная пилотка постоянно сползала на оттопыренные уши, а сапоги, хоть и подбирал старшина ему самые малые из имевшихся размеров, все равно были велики, и Юре приходилось накручивать на свои ноги-костяшки по две-три пары портянок. Смеялись бойцы над крупным, кряжистым Прохором и щуплым Юрой. Очень уж потешно выглядели они в паре.

Ребята в их отделении подобрались не из легких. Однако сержант Павленко сумел с первых же дней снискать себе общее уважение. Сегодня в учебном бою он особенно понравился бойцам своей расчетливостью. Их отделение раньше других приблизилось к «вражескому» доту. Высланные Федором вперед гранатометчики сумели забросить в его амбразуру три деревянные болванки, изображавшие противотанковые гранаты, и не подставили себя под огонь пулемета. Когда требовалось, Павленко мог проявить и строгость, а в другое время был хорошим, веселым товарищем. Сейчас Федя вместе со всеми подшучивал над Застежкиным:

— Я, хлопцы, вам так скажу. Когда наш бронебойщик жахал из своего длинного ружья, его второй номер отползал в сторону, зажмуривал очи и затыкал себе руками уши. А сам Прохор бачил в прицел не купол дота, а спину огромадного медведя.

— Точно, командир, — подтвердил Застежкин. — Мне и взаправду медведь мерещился.

— А ты их настоящих, живых хоть видел? — поинтересовался Шустряков.

— Эка невидаль — медведь. Не токмо видал, а и ухлопал десятка два. Однако когда на первого ходил, то не медведя, а черта с рогами удобычил.

— Это как же так, Прохор? — заинтересовались бойцы. — Как тебе с чертом удалось встретиться?

— Ежели это дело обсказывать, то по порядку надоть. А вы, ежели слушать меня хотите, не перебивайте. Мне в тою пору четырнадцать годков сполнилось, — приступил к рассказу Застежкин. — Ну и решил я под это дело самолично медведя завалить. Стянул у папаши два жакана надпиленных, патроны снарядил и с утра в тайгу умотался. Долго блукал, смеркаться уж зачало, а ни одного медведя так и не встрел, будто повыдохли все.

К ночи я на деревню Варпаховку набрел. Она, однако, верстах в сорока от нашей-то деревни обреталась. Ноги гудят, жрать хочется. Потому, соображаю, пора мне на ночлег прибиваться. Гляжу, у крайней избы какая-тось баба корову доит. Ну, я к ней и напросился, страсть как парного молочка захотелось со свежим хлебом. А баба эта, зараза, жаднющая оказалась и злая, будто россомаха. Мужик у нее, слышь, еще года за два до того в город на заработки подался, так и не возвернулся. Кому же с такой злыдней жить захочется…

— Да ты про черта с рогами рассказывай, а не про бабу, — перебил Прохора нетерпеливый Шустряков.

— Я ж сказал тебе, чтоб не перебивал, а то вовсе собьюсь. Я к черту к тому все и веду, токмо по порядку, — пояснил Застежкин. — Так вот, спать, стало быть, она меня впустила, а чтобы чего поесть дать — вроде как и в мыслях у нее не шебурхнулось. Сразу на полати спровадила. А рядом с полатями у нее, слышь, посудная полка пристроена была. А на ней каравай надрезанный лежал, полотенцем прикрытый. Ну прям рядом совсем, рукой достать. Улегся я, стал быть, на полати, поглядаю на тот каравай, слюнки глотаю и жду, когда хозяйка сама спать укладется.

— Чтоб от каравая кусмень оттяпать, — догадался Юра.

— Точно, — подтвердил Застежкин. — Долго ждал, покеда хозяйка захрапела. А как услыхал, что храпит, потянулся до полки, обперся об нее, чтоб другой рукой каравай к себе подтянуть, а полка эта тут возьми и оборвись с гвоздей. То ли мужик у этой бабы непутевый был, то ли она сама тою полку к стене прилаживала.

Ну, полка, конешное дело, вместе с посудой и караваем вниз рухнула, я вслед за ней носопыркой в пол. Посуда, которая стеклянная да глиняная была, само собой, вдребезги разлетелась, а я — в крик, потому как спужался сильно.

— Так, а хозяйка шо? — заинтересованно спросил Павленко.

— Дык што она… В большущей силе, надо сказать, баба оказалась. Подхватилась с постели и хвать меня за шкирку, будто кутенка. Ну и заперла в баньке, чтобы утром, значит, в сельсовет отвести. Пущай, дескать, с моих родителев за побитую посуду взыщут.

— Вот это убил медведя. Ну, а черт-то с рогами где тебе встретился?

— Дык где ж, в той самой баньке и встренулся. Темно в ней, сажа кругом, копоть. И слышу, в темноте топчется кто-то возле меня, носом фыркает. Ну, думаю, сгибну я тут окончательно, потому как в баньке у этой ведьмы не иначе сам черт прижился, боле некому. Жмусь я от него в угол, а он все ко мне подступает. Я еще дале от него. Потом чую, под руку вроде железяка какая-то попала. Пощупал — лом.

— Ну, с ломом и черт не страшен.

— Вот и я так решил. Схапал тот лом двумя руками и саданул на звук в черта. Повозился он, посопел, пошебуршился маленько и затих. А мне какой сон, притулился в углу и дышать в полную силу боюсь. Так до света и просидел. А как развиднелось, гляжу, посеред бани телок-сосунок валяется и лом у него из бока торчит. Уже и застыл бедный.

Тут уж меня и вовсе, как осиновый лист, в дрожь кинуло. Потому как уже две шкоды натворил. Теперь, думаю, хозяйка меня беспременно самого прикончит в этой баньке и захоронит вместе с телком и побитой посудой.

— Ну-ну, а дальше что было?

— Чую, дверь вроде в избе брякнула и кто-то топает к баньке. Я к щелке приткнулся — хозяйка с ведром идет. Телка поить, стал быть, собралася. Ну, как токмо отсунула она дверную задвижку, я и ломанулся прямо в дверь, сшиб ее вместе с ведром и сиганул в лес. А ты, Шустряк, толкуешь — медведь…

Долго не утихал смех, а Застежкин сидел с тем же серьезным видом, добывал посредством кремня, куска подпилка и трута огонь для самокрутки.

В отделении Красовского бойцов долго веселил Славка Фитюлин, не без юмора рассказывая, кто как вел себя в решающие минуты атаки:

— …А теперь я вам о нашем командире скажу пару слов. Ноги у него длинные и бежал он впереди всех. Только смотрю я: чего это он все время оглядывается? Потом уже сообразил: беспокоился наш командир, не сели ли мы на перекур в самый решающий момент и не остался ли он один, без своего войска…

— Кончай трепаться, Фитюлин. Выдумываешь какую-то ерунду, — оборвал его Олег. Он сидел особняком, сцепив на колене руки, и всем своим видом изображал командирскую озабоченность и значимость.

День стоял теплый, и шинели бойцов были закручены в скатки, только у него накинута на плечи. И шинель особенная — кавалерийская. Она выгодно подчеркивала ладную, стройную фигуру Олега. И свои сапоги он умудрился где-то поменять на хромовые офицерские. За прошедшие две недели Красовский сумел завоевать авторитет в своем отделении. Его «отпетые» относились к нему с уважением и подчинялись, хоть и обращались к нему не на «вы». Один только Славка Фитюлин все еще ерепенится, часто не соглашается с его мнением, вступает в пререкания. Вот и сейчас, нет, чтобы промолчать на замечание командира, он опять в амбицию:

— Когда про других рассказывал, ты смеялся. А как до тебя дошло — сразу «кончай трепаться». А я не кончу. И не кричи на меня, надоело!

— Прекратить! — побагровел Красовский. — Ты с кем пререкаешься?

— Ты, командир, не надувайся, а то лопнешь еще ненароком. Чего побледнел? Не боюсь я тебя.

Лицо у Олега, действительно, побледнело. Ненавидяще глядя на Фитюлина, он прохрипел:

— Зато твоя уродливая рожа никогда не бледнеет… Красюк…

Славка вскочил будто ужаленный и, сжав кулаки, шагнул к Красовскому. Подняв правую ладонь ребром перед вздымающейся грудью, он чуть ли не шепотом пригрозил:

— Сейчас рубану по дыхалу и копыта отбросишь, «ваше благородие», пижон уссурийский.

Шрамы на его лице посинели, на скулах взбухли желваки…

— Боец Фитюлин, прекратить! — закричал командир взвода, в это время разговаривавший неподалеку с Пугачевым.

Славка будто наткнулся на невидимое препятствие, тяжело перевел дыхание и медленно разжал кулаки. Догадываясь, что начальство подзовет его сейчас к себе, стал оправлять гимнастерку. И когда Пугачев действительно поманил к себе рукой, подошел подчеркнуто строевым шагом, доложился по всей форме.

— Почему набросились с угрозами на своего командира? — строго спросил Андрей.

— Так он же сам меня оскорбил. Лицо мое ему, видите ли, не нравится.

— Третьего дня я уже беседовал с вами. Вы обещали вести себя сдержаннее и я вам тогда поверил.

— Я слово свое держу, товарищ лейтенант. С того раза никого первым не задевал. А оскорблений никогда не прощал и прощать не буду. И этому не спущу…

— Не «этот», а ваш непосредственный начальник, командир отделения.

— Да какой из него командир?! Показушник он, весь насквозь фальшивый, как крапленая карта. Неужели не видите?..

— Все это слова, Фитюлин, ваши эмоции. Что-либо конкретное против вашего командира отделения вы можете сказать? Нет? Так в чем же дело? Кроме того, даже если вы считаете его действия неправомочными, вы обязаны обжаловать их по команде. На фронте за такие штучки вы пошли бы под трибунал… словом, буду ходатайствовать о вашем возвращении в колонию.

Возле недавно подъехавшей полковой кухни затрубил горнист, приглашая роты на обед.

— Так что же мы с вами решим, Фитюлин? — еще раз глянув в лицо солдата, спросил Пугачев.

Славка подавленно молчал, опустив голову. Потом едва слышно осевшим голосом проговорил:

— Вы мне еще раз поверьте, товарищ политрук. Ну, в последний раз. Слово даю, исправлюсь.

После долгой паузы Пугачев решил:

— Будь по-вашему. В последний раз. Идите на обед. — И, глядя на удаляющегося бойца, сказал Колобову: — Красовский тоже хорош. Пусть после занятий зайдет в канцелярию.

Обеденный перерыв сократился до получаса. Майор Терехин приказал уплотнить последний день учебы до предела. Близился уже вечер, а интенсивность занятий не ослабевала. Штрафники учились далеко и точно метать гранату, быстро окапываться под огнем противника, ползать по-пластунски.

Больше других повезло отделению Павленко — его бойцы осваивали навыки оказания первой медицинской помощи. Санинструктор роты Маша Усольцева с санитарками Фросей и Тосей обучали их азам санитарного дела. Девчата были молодые, веселые, и парням, давно не общавшимся с женским «составом», казались неповторимыми красавицами. Когда кого-либо из них во время демонстрационных перевязок касались девичьи руки, они замирали от счастья.

Ловко накладывая бинт на локоть отделенного Павленко, санинструктор ласково говорила:

— Вот так, миленький, будешь бинтовать локтевой сустав, если товарища ранят. Да и себе тоже, коли некому помочь будет.

Федя, с трудом вникая в смысл объяснений, восторженно глядел не на руки санинструктора, а на ее лицо. Но девушка, не обращая на это никакого внимания, спокойно продолжала свои объяснения. Так же вели себя и ее подруги. Только изредка в ответ на проявление особенно настойчивого восхищения раздавалось незлобивое:

— Нахал ты, миленький, а не красный боец. Тебя учат нужному, а ты о другом думаешь.

— О чем это я думаю? — смущался парень.

— По глазам видно, о чем.

Своей добротой и ласковостью Маша влюбила в себя всю роту. На каждого она смотрела так тепло и участливо, словно именно без этого парня нет ей жизни. А на попытки откровенного заигрывания всем отвечала одинаково ласково:

— Жаль мне тебя, родненький, но помочь ничем не могу. Не до шашней мне, миленький.

Бойцы смеялись, не верили ей: хитрит санинструкторша, очки втирает. Не иначе как тайком с кем-нибудь из командиров встречается. И эта догадка подтвердилась к концу последнего дня учебы. Случайным свидетелем тайны двух влюбленных оказался командир взвода Колобов.

Маша, проверив правильность наложения повязки кем-то из бойцов, обратилась к Павленко с просьбой:

— Сержант, миленький, принеси родниковой водички, страсть как пить хочется.

Федя молча взял котелок и отправился к недалекому роднику, скрытому в заросшей кустарником ложбинке. Подождав немного, Маша передала свой бинт Фросе.

— Вас, мужиков, только за смертью посылать. Сама быстрее напьюсь. — И побежала следом за Павленко к роднику.

Вот и камни, из-под которых струится чистейшая и холодная до ломоты в зубах вода, но Маша и не взглянула на нее. Подбежала к стоявшему с еще пустым котелком Федору, нетерпеливо обняла его, слилась с ним в жарком поцелуе.

«Вот это неожиданность…» — оторопел Колобов. Он метрах в десяти от родника штудировал боевой устав пехоты. Николай стремился использовать любую возможность для изучения пехотной науки. Слишком уж малым был у него запас знаний.

Колобов приник к траве, чтобы его не заметили влюбленные. Глазами он снова уставился в раскрытый устав, но уши бессовестно ловили доносившийся шепот.

Времени у Павленко с Машей было всего ничего. В любую секунду у родника мог появиться кто-нибудь посторонний. Рослый Федор, чуть ли не на полметра поднял Машу, прижал ее к своей богатырской груди и, крепко поцеловав, опять поставил на землю.

— Коханочка ты моя! Дивчинонька найкращая…

— Отпусти, медведь! Обратно бежать надо, а то увидят… — Маша еще раз прижалась к Павленко, чмокнула его в подбородок и торопливо направилась к занимающимся, а Федор опустился на колени, жадно припал губами к ледяной воде. Напившись, присел на валун, задумался.

«Вот бесстыжий. Там у него занятия идут, а он рассиживает в тенечке, — возмутился про себя Николай. — Когда же он уйдет, наконец? А Маша эта — хорошая девушка, добрая, веселая, ласковая. Я-то о ней чего думаю?» — одернул себя Колобов и, уже не скрываясь, строго окликнул:

— Сержант Павленко, почему в холодке рассиживаете, когда ваши бойцы на занятиях?

Федор вскочил и растерянно уставился на взводного.

— Ой, товарищ старшина, вы шо, усе бачили? — смутился и добавил, словно оправдываясь: — Дуже гарная дивчина. Хочу уговорить, шоб жинкой моей стала.

— Она же с нами на фронт поедет. Ей надо будет помощь раненым оказывать, а не животом трясти. Прекрати это дело.

— Та не можу я вже от нее отступиться, товарищ старшина. Хочу тильки вместе с ней долю свою в жизни шукать, рука об руку.

Августовское солнце уже склонилось к вершинам сопок, а занятия на полигоне все продолжались.

Бойцы сержанта Медведева долбили лопатами каменистый грунт, стараясь уложиться в отведенное на отрытие стрелковых ячеек время. Занятия Алексей проводил спокойно и умело. То одному, то другому показывал, как правильно работать саперной лопатой. Подчиненные его уважали и слушались беспрекословно.

Все, кроме Ромы Смешилина. Ленивый и хамоватый, он с первых дней портил настроение Алексею. Не раз Рома демонстративно игнорировал его приказы. Вот и сейчас все роют ячейки, а Смешилин воткнул лопату в землю, повесил на черенок пилотку и преспокойно разлегся на траве.

— Ты почему лежишь, когда другие работают? — строго спросил его Медведев.

— Пускай работают. Видать, на лесоповале да на приисках еще не устали, — хохотнул Рома.

— Сейчас же возьми лопату и рой ячейку.

— Сказал тебе, что отдыхаю, и отстань, — Рома остро прищурился на отделенного.

Медведев знал, что Смешилин до сих пор не может свыкнуться со строгим армейским распорядком. Как и все, он добровольно изъявил желание отправиться на фронт. Но служба сразу же стала ему в тягость, любой приказ он воспринимал как посягательство на его личность, всякое порученное дело становилось для него подневольным.

Алексей считал, что Смешилину нужно дать время свыкнуться с новой для него обстановкой, найти себя в армейской среде. Поэтому он и прощал Роме его прегрешения. Но на этот раз откровенно грубый, вызывающий ответ бойца вывел из себя обычно спокойного Медведева.

— Встань, когда к тебе обращается твой командир! — глухо приказал Алексей.

Рома демонстративно медленно поднялся. Прищур его глаз стал еще острее, крупные губы нервно дергались.

— Ты чего на меня рычишь, чего глотку дерешь? Сказал тебе, что не буду копать эту вонючую нору. Лопатой и киркой я на Колыме вдоволь намахался. Потребуется, не хуже тебя ячейку вырою.

— Вот и покажи свое умение на деле. Приказываю взять лопату и рыть ячейку, как все!

Но Смешилин неожиданно сложил кукиш и сунул его к самому носу командира:

— А этого ты не нюхал, помазок щипаный?

Скулы на лице Медведева вздулись. Рома и руку не успел убрать, как страшнейший удар отделенного сбил его с ног, и он словно подрубленный упал на землю.

— Всмятку раздавлю, мокрица! — прохрипел взбешенный Медведев…

Первым к месту происшествия прибежал командир взвода. Смешилин еще лежал на земле, широко раскрывая и закрывая рот. От уголка губ к подбородку тянулась алая струйка крови. Медведев стоял рядом. Широкие брови его дергались, руки вздрагивали.

— Что тут произошло? — спросил у него Николай.

Сержант сначала помог Смешилину встать и лишь потом повернулся к Колобову. Угрюмо в нескольких словах объяснил ему причину своего срыва.

Не ожидал такого Николай от Медведева. Ему нравился этот парень с уравновешенным характером, умением ладить с людьми и делать порученное дело без суеты и крика. И вот — на тебе.

Колобов повернулся к пострадавшему, чтобы выслушать его объяснения, но не успел. Прибежал оповещенный кем-то Пугачев.

— Что случилось? Сержант Медведев, доложите, — потребовал политрук роты.

Алексей молчал, тяжело дыша и угрюмо глядя себе под ноги. Пришлось Колобову объяснить Пугачеву причину происшествия. Выслушав взводного, Андрей обратился к Смешилину:

— Как вы объясните происшествие?

— А что тут объяснять? — Рома вытер рукой окровавленный подбородок. — Набрали амбалов в командиры, вот они и зверствуют над нами.

— Не виноват был сержант! Он сам ему дулю в нос тыкал! — зашумели столпившиеся вокруг бойцы. — Смотри, Рома! Если с сержантом что случится, тебе лучше в роте не показываться.

— Так, все понятно, — подытожил разбор происшествия Пугачев. — Боец Смешилин, пойдите умойтесь и приведите себя в порядок. Если собираетесь жаловаться на командира отделения, советую не утруждать себя. Ваши товарищи свидетельствуют, что вы первым его оскорбили. После ужина зайдите в ротную канцелярию. А вы, сержант, пойдемте со мной.

Отведя Медведева в сторону, Пугачев строго отчитал его:

— Как вы, командир отделения, могли распустить себя до такой степени? Позор!

— Виноват, товарищ политрук. Сам себя казню за это. Не выдержал, когда он мне дулю под нос сунул.

— Вас, сержанта, учить надо, как нужно поступать в таких случаях?

— Поверьте, товарищ политрук, я не прощенья себе прошу. Понимаю, что заслужил самое строгое наказание…

— Это надо же, подчиненных бить! Да вам с такими кулачищами быков без кувалды валить можно. Как теперь вы дисциплину от бойцов требовать будете?

Алексей сокрушенно молчал, стараясь спрятать свои мощные, узловатые кисти рук за спину.

— Станьте как положено! Что вы от меня кулаки прячете? И где только такими обзавелись…

— На золотых приисках работал, — вздохнул Алексей. — А до того слесарил на Путиловском.

— Я знаю, что вы ленинградец. Тем более непозволительно. Пример должны показывать… У вас, кажется, жена в Ленинграде осталась?

— Так точно, с сынишкой маленьким.

— Пишет, как там у них?

— С прошлого лета ни одного письма не получил, — глухо ответил Медведев. — В газетах ничего не сообщают, а слух идет, будто голод в Питере свирепствует, мор повальный.

— А вы не верьте слухам, сержант. На лучшее надейтесь. Город в осаде, потому и писем нет. Но как фашисты ни тужатся, а овладеть Ленинградом вот уже год не могут. Значит, защитники его крепко стоят. А уж женщин с детьми на произвол судьбы не бросят. Объявятся ваши родные.

— Я и сам так думаю. А правда, товарищ политрук, будто нас под Ленинград направляют?

— Этого не знаю. Слухам, в отличие от вас, не верю, а планы командования мне неизвестны. Наше дело солдатское, сержант. Куда направят, там и будем воевать. Ладно, командуйте, — Пугачев ободряюще улыбнулся Медведеву и направился к Колобову.

…Николай сидел на бруствере окопа и демонстративно внимательно вот уже минут пятнадцать смотрел в одни и те же строчки раскрытого боевого устава пехоты. Даже не повернулся к присевшему рядом Андрею.

— Не переживай, старшина, — дотронулся до его плеча Пугачев. — Обойдется. Очухался твой Смешилин, вон ячейку роет.

Колобов отложил в сторону устав, достал кисет и принялся подрагивающими от сдерживаемого волнения пальцами скручивать цигарку.

— Я не за Смешилина, а за Медведева переживаю, — тихо ответил он. — Как в самого себя, в него верил. Парень-то какой: сдержанный, серьезный, к подчиненным внимательный. И вот вывел же его из терпения этот лоботряс! А разве один такой Смешилин у меня во взводе? Как в бой-то с ними идти?

— Это уж ты, друг, через край хватил, — не согласился с Колобовым Андрей. — Ну, найдутся еще один-два таких прохиндея, а остальные? Ты обратил внимание, как отделение за Медведева горой встало? А две недели назад они его вот так же поддержали бы? То-то. Это не просто сборная солянка, тут уже коллектив зарождается. А ты — «Смешилин». Такие, как он, погоды в роте уже не делают.

— Может, ты и прав, только Медведева из-за него могут с отделенных снять. Кого я вместо него поставлю?

— Ничего, все перемелется — мука будет. Попробуем отстоять твоего сержанта… Гляди-ка, сам Кушнаренко к нам идет. Неужели по этому случаю? Придется докладывать…

Однако комиссар учебного полка, похоже, еще ничего не знал о ЧП во взводе.

— Можете не докладывать, политрук, — остановил он вытянувшегося перед ним Пугачева. — Сам видел, как атаковала ваша рота. Молодцы! Парни в бой рвутся! Значит, не чужда им судьба Родины.

Приподнятое, радостное настроение Кушнаренко передалось и агитатору роты.

— Верно, товарищ батальонный комиссар. Люди хоть сегодня в бой готовы, — подтвердил он.

— Вот видишь, а Геббельс распинается, что они против Советской власти поднимутся. Тысячу раз прав был Ильич, когда говорил, что социализм строить и защищать будут люди, испорченные капитализмом, но им же и закаленные в борьбе. Кажется, так, политрук?

— Точно не помню, товарищ комиссар, — смутился Андрей. — Только наши-то бойцы почти все уже после революции родились. Их капитализм не мог испортить.

— Ничего, исправятся и эти. Война, брат, — такой наждак, что любую ржавчину с человека до самого стержня сдирает.

Разговаривая, Кушнаренко посматривал в ту сторону, где пообедавшие уже бойцы снова поочередно кололи штыком чучело фашиста. Оттуда явственно доносились непривычные для слуха военного человека команды:

— А теперь ваша очередь, товарищ Коркин. Пожалуйста, не торопитесь, выполняйте упражнение внимательнее. Нет-нет, вы неправильно берете в руки винтовку. Будьте добры, вспомните, как вас учили это делать…

— Это кто же у вас такой культурный?

— Помощник командира первого взвода сержант Пищурин, товарищ батальонный комиссар. — доложил Колобов.

— И не смеются бойцы над столь деликатным обращением?

— Никак нет. Сначала, правду сказать, некоторые смеялись, а теперь нет. Помкомвзвода Пищурина бойцы уважают. А занятия он ведет так потому, что высшее образование имеет.

Кушнаренко усмехнулся такому объяснению, но возражать не стал.

— Уважают, говорите? Это хорошо, когда командира за его знания и личные качества подчиненные уважают. Ну, занимайтесь, не буду вам мешать. Пойду проверю, чтоб документы на вас правильно оформили. Завтра отправка. На фронт едем…

После ужина Николай решил поговорить с Медведевым, но в казарме его не нашел. Вышел покурить на воздух и тут увидел Алексея, одиноко лежавшего на поляне. «Переживает случившееся», — подумал взводный и направился к сержанту.

— Что загрустил, Алексей? Все о семье думаешь? — попытался он отвлечь товарища от неприятных воспоминаний.

— Да нет, за невыдержанность себя корю. Сколько раз со Смешилиным добром разговаривал, убеждал. Не помогло. Он ведь не первый раз приказ не выполнил.

— Я знаю. Сам замечал, только вмешиваться не хотел. Ждал, что ты доложишь.

— Жаловаться не привык. Надеялся сам справиться. Вот и справился! — горько усмехнулся Медведев. — Теперь ребятам стыдно в глаза смотреть. Они ведь за товарища меня считали, а я…

— Что ты себя понапрасну травишь? Видел же, как они за тебя поднялись. Значит, поняли как надо. Хватит переживать попусту, дай-ка лучше махорки, а то я кисет в казарме забыл.

Медведев молча протянул Николаю свой кисет и снова уткнулся лицом в траву.

— Смешилин сейчас в канцелярии, политрук с ним беседует, — как бы между прочим сообщил Колобов, сворачивая цигарку. — Посмотрим, как на него это подействует. Да вон он уже и сам сюда идет.

Рома, подойдя к ним, молча остановился, неловко переминаясь с ноги на ногу. Видимо, его стесняло присутствие командира взвода. Однако Колобов, видя это, не уходил. Он сидел рядом с Алексеем и выжидающе смотрел на Смешилина. Тот, поколебавшись, приложил руку к пилотке и попросил разрешения обратиться к отделенному командиру.

— Обращайтесь, — сухо разрешил Николай.

— Товарищ сержант, мне поговорить с вами надо.

— Говори, — повернулся к Смешилину Медведев.

Но Рома все топтался на месте, поглядывая на взводного. «Ничего, пусть при мне говорит, — решил Колобов. — Если повиниться пришел перед Алексеем, то при мне крепче будет».

Смешилин, наконец, присел рядом с ними и застыл, глядя на выползающую из-за гряды облаков красноватую луну.

— Так о чем же вы хотели поговорить с командиром отделения? — спросил Николай.

— Извиниться перед ним пришел, — с трудом выдавил из себя Рома. — Ребята обещали мне ребра переломать, если сержанта накажут. И агитатор роты сказал, что обратно в колонию отправит, ежели не простит меня отделенный.

Смешилин повернулся к Алексею:

— Виноват я перед вами, товарищ сержант. Сам на плюху напросился. Вот при взводном командире извиняюсь.

Слова непокорного бойца наполнили Медведева тихой радостью. Прав оказался старшина — ребята встали на его сторону, да и Смешилин, пожалуй, искренне раскаивается. Алексей улыбнулся и протянул Роме руку.

— И ты меня извини. Нехорошо с тобой поступил, не сдержался.

— Чего там, — сконфузился тот. — Слово даю, что не нарушу больше дисциплину.

— И политруку такое слово дал? — поинтересовался Колобов.

— Ему я ничего не обещал, он и не спрашивал.

— Но говорил же что-то, раз вызвал?

— Говорил: перевоспитывать, мол, меня бесполезно. Девять классов да еще ФЗУ закончил, вполне грамотный и за свои поступки сам отвечать должен.

— И все?

— Так я ж сказал уже, что обратно в колонию меня собрался отправить…

— А вы что? В армии-то, я заметил, вам трудновато.

— Так что я… В штрафроте, ясное дело, не сахар. А на фронт приедем, нас как пить дать в самое развеселое местечко определят. Я ж понимал все это, еще когда добровольцем записывался. Только обратно на отсидку возвращаться мне нельзя. Засмеют ведь меня там… Каждая сявка в глаза тыкать будет. Нет, для меня теперь только один путь… Всерьез обещаю порядок не нарушать.

— Вот и хорошо. Давайте на этом и закончим разговор, — решил Колобов. — Идемте-ка отдыхать. Подъем ожидается ранний. Говорят, эшелон к шести утра подадут.

После вечерней поверки, когда бойцы взвода улеглись спать, Николай снова вышел на воздух. Он, никому не говоря об этом, решил ночью часа два-три после отбоя посидеть возле казармы. Опасался, что перед отправкой на фронт его «отпетые» повторят историю с винной бочкой. Да и спать совсем не хотелось. Что ни говори, а на фронт ехать — не на посиделки сходить.

Ночь выдалась ясной и свежей. Будто над головой кто-то раскинул огромную черную скатерть с просыпанной по ней крупной солью — звездами. Только далеко на юго-западе небо темнело тучами и изредка озарялось сполохами невидимых за горизонтом молний. Вторая половина августа на Дальнем Востоке всегда грозовая.

Устроившись на скамейке под молодой березой, Колобов докуривал уже третью самокрутку, когда заметил направляющегося к казарме сержанта Павленко.

— Ты где это был? — строго спросил Николай.

Задумавшийся о чем-то своем, Федя на мгновение замер на месте.

— Кто тут? Никак вы, товарищ старшина?

— Я спрашиваю, откуда идешь? — повторил свой вопрос Колобов.

— Да вы не подумайте чего лишнего, товарищ взводный! — Павленко несколько оправился от неожиданности. — Я с территории полка никуда не ходил и ни якой шкоды не зробил. С Марусей мы возле медпункта трошки посидели.

— Мы с тобой днем на эту тему толковали. Чтоб никакого баловства между вами не было.

— Так мы баловства и не допускаем. Маруся порядочная дивчина. Всерьез у нас с ней. Между прочим, там и наш политрук с военфельдшером Соколовой до сих пор сидят, — не без ехидства ввернул Павленко.

— Речь идет о том, какой пример ты бойцам показываешь, — не поддался на Федину уловку Николай.

— Так я ж после отбоя потихоньку из роты ушел. Никто меня и не бачил.

— Ладно, иди спать, — махнул рукой Колобов.

Павленко козырнул и зашагал к казарме, чувствуя себя немного виноватым перед командиром, которого уважал и ценил.

…Яркий, раскаленный добела эллипс луны уже перевалил зенит, а Колобов все еще сидел на скамейке. В полку все давно затихло, и ему хорошо думалось под тихий шелестящий шепот молодой березы. Вспоминался родной дом, Катюша, дети. На душе было светло и спокойно. Николая так захватили воспоминания, что он не заметил подошедшего к нему Кушнаренко.

— Не спите, старшина Колобов? Или случилось что? — услышал вдруг он глуховатый голос батальонного комиссара.

— Никак нет, товарищ комиссар, — Николай порывисто поднялся со скамейки и вытянулся перед начальством. Хотел было вскинуть руку к виску да вовремя вспомнил, что фуражка осталась в казарме. — Покурить вышел и засиделся. Ночь уж очень хороша.

— Да вы садитесь, старшина, и я с вами подышу немного. Мне тоже что-то не спится. Хоть и беспокойный народ в ваших ротах подобрался, а за две недели свыкся с вами. Тут постоянно так: только к людям привыкнешь, сблизишься с ними, а уже расставаться надо.

— И мы к вам привыкли, товарищ комиссар.

— Это хорошо, потому как меня комиссаром эшелона назначили. Вместе на фронт поедем.

— Вот это здорово! Ребята обрадуются. — Колобов помолчал. — А люди у нас, действительно, непростые. В моем взводе сами себя «отпетыми» называют.

— Что-то очень вы пессимистично настроены, старшина. Не такие уж у вас плохие люди. Сегодня посмотрел, почти всех по физическим данным в гвардию можно записывать.

— На здоровье не жалуются, а вот дисциплина никудышная, — вздохнул Николай. — Только за сегодня два случая прямого неподчинения командиру, один — с рукоприкладством. Вы, наверное, уже знаете об этом?

— Знаю, — кивнул Кушнаренко. — Хорошего, конечно, в этом мало, но и страшного ничего нет. Главная причина, мне кажется, в отсутствии подготовленных младших командиров. И потом судимости, заключение не могли не повлиять на психику людей. Спокойно рассуждать, сдерживать свои эмоции они не приучены. Привыкли криком и кулаками доказывать свою правоту. Все это объяснимо и, поверьте мне, пройдет на фронте.

— Вы так считаете, товарищ комиссар? На фронте у каждого в руках оружие будет, а в бою попробуй разберись, откуда пуля летит.

— Мало, значит, вы военного лиха хлебнули, старшина, хоть и медаль заслужили, — рассердился Кушнаренко. — Вы, кажется, танкистом были? Так вот скажите мне, часто вы ссорились в своем экипаже? Да что там в экипаже, в вашем взводе или роте ссоры были?

— Что вы, товарищ комиссар, жили душа в душу. Но ведь там люди другие были.

— Не ангелы же с крылышками! Только война с вас лишнюю шелуху ободрала. Прибудете на фронт и сама обстановка все ваши неурядицы как рукой снимет…

— Помогите! — донесся вдруг до них от реки испуганный голос. Оба вскочили, напряженно всматриваясь в темноту.

— Вроде тонет кто-то, старшина? Ну-ка, вы помоложе…

Но призыв о помощи раздался снова, теперь уже ближе к казарме. Кушнаренко и Колобов поспешили навстречу бегущему через поляну человеку.

— Стойте! — приказал батальонный комиссар, осветив незнакомца лучом карманного фонарика, и в его неверном свете Николай узнал Павку Василькова — бойца своего взвода. Левой рукой он зажимал кисть правой и из-под пальцев сочилась кровь. Курносое лицо Павки было искажено страхом и болью.

Василькова — пронырливого, мелочного воришку, способного украсть у товарища даже надкушенный кусок хлеба — во взводе не любили! Даже хлипкий Юра Шустряков называл его не по имени, а «сявкой», и Васильков привычно откликался на такое обращение.

— Что с вами произошло? — спросил Кушнаренко, рассматривая при свете фонаря окровавленные руки бойца.

Павка узнал, наконец, в остановивших его людях командиров и как-то сразу съежился, заюлил по сторонам глазами, забормотал, что он истекает кровью и ему необходима безотлагательная медицинская помощь.

На деле рана оказалась пустяковой, и Николай, достав из кармана чистый носовой платок, туго перевязал кровоточащую кисть. Он уже догадывался о причине происшедшего и чувствовал, как от сдерживаемого гнева у него запершило в горле.

— Вы зачем ходили в поселок? — тихо спросил он. Не дождавшись ответа, повторил громче: — Я вас спрашиваю, Васильков. Вы зачем ходили в поселок?

— Да так, товарищ старшина. Хотел папирос себе в дорогу купить, — испуганно зачастил Павка, заискивающе поворачиваясь то к командиру взвода, то к Кушнаренко. — Прибежал, а поздно уже оказалось. Магазин закрытый был. Я только замок потрогал, а тут — бабах! Старик-сторож, подлюка, из дробовика как саданет!.. Мне в больницунадо, товарищ старшина. Много крови потерял…

— Вот какие «гвардейцы» в моем взводе служат, товарищ комиссар, — с горечью сказал Колобов. — У этого ночного «покупателя» восемь классов образования за плечами, курсы киномехаников и две судимости за воровство.

— Да уж нечего сказать — герой, — усмехнулся Кушнаренко. — Однако в санчасть его отвести нужно. У него в кисти три или четыре дробины застряли.

Ранним утром все три штрафные роты одной походной колонной шагали по центральной улице города Свободного. Впереди торжественно и празднично гремел медью духовой оркестр местной пожарной команды. На дощатые тротуары высыпали из домов жители. Они что-то кричали проходившим мимо бойцам, махали им вслед руками, косынками. Впереди колонны, сразу же за оркестром четко печатали шаг майор Терехин, назначенный начальником эшелона, и батальонный комиссар Кушнаренко. Роты тоже старались идти в ногу, подлаживаясь к ритму ударов барабана. Все — в новом обмундировании, с шинельными скатками и вещмешками за плечами.

Не первую такую колонну провожал на фронт город Свободный. Женщины утирали платочками повлажневшие глаза. Мужчины выкрикивали бодрые напутствия. Так, под музыку и приветственные крики, роты вышли на вокзальный перрон. Здесь на первом пути уже стояли четырехосные товарные вагоны-теплушки, пестревшие заплатами из неоструганных досок. Кое-где на вагонах белели полустертые надписи: «36 человек или 8 лошадей».

После короткого митинга последовала команда занимать вагоны. Бойцы, наскоро побросав на нары вещи, снова спрыгивали на перрон, где некоторых из них ожидали родные и близкие. Иные приехали издалека, чтобы хоть на несколько минут увидеться после долгой разлуки и вновь расстаться, на этот раз, может быть, навсегда.

К сержанту Пищурину приехала из Владивостока жена. Молодая и красивая, она со стороны выглядела спокойной и даже веселой, только часто и жарко целовала смущенное лицо мужа. Рядом с ними стояла в кольце пришедших проводить ее родственников военфельдшер Оля Соколова. Она была местной и провожали ее отец с матерью, две сестры, младший братишка, дяди и тетки. К Олегу Красовскому приехала рано поседевшая и поблекшая мать. Она так рыдала и причитала, обнимая своего Олеженьку, будто он уже был убит на фронте.

Колобов, стоя в дверях теплушки, то хмурил, то вскидывал свои широкие брови. Он сам не пожелал, чтобы Катюша приехала сюда с дочкой-грудняшкой. Дорога не такая уж дальняя, но и не близкая. К тому же ему уже дважды за это лето довелось прощаться с женой: поневоле станешь суеверным.

Рядом со взводным командиром так же одиноко стоял второй номер ПТР Юра Шустряков.

— А нам с вами, товарищ старшина, и попрощаться не с кем, — грустно сказал он.

— Почему же не с кем? Вон как много народу пришло нас с тобой проводить. А девчат сколько! Маши им рукой, посылай воздушные поцелуи, обещай стоять за Родину насмерть.

Помолчав, Юра обиженно заметил:

— Хоть бы оружие на руки выдали — другой вид был бы.

— Не нужно оно нам в дороге. Потому и не выдали.

— По вагонам! — раздалась протяжная команда, и сразу же вслед за ней громко и требовательно запела медноголосая труба.

Все, кто был на перроне, задвигались, засуетились. Сквозь общий шум громче прорезались рыдания, поцелуи, прощальные напутствия и заверения. Нетерпеливо загудел паровоз. Потом еще раз. Состав прогремел из конца в конец сцепками, заскрипел железом и медленно, натужно тронулся с места, исподволь ускоряя свой бег на запад — туда, где грохотала война.

В кольце

Есть в неудачном наступленье

Несчастный час когда оно

Уже остановилось, но

Войска приведены в движенье..

К. Симонов

Больше недели сменявшие друг друга на узловых станциях паровозы гнали эшелон на запад. С глухим простуженным ревом мчался он сквозь дни и ночи, мимо нарядных березовых рощ, темных задумчивых дубрав и болотистых осиновых перелесков. С воющим гулом нырял состав под габаритные фермы железнодорожных мостов, отстукивал четкую дробь на равнинных участках.

В Свердловске, где простояли более пяти часов на воинской площадке, сбежали трое из двадцать шестой роты. После нескольких поверок и перекличек отодвигающиеся двери вагонов заколотили так, что в них можно было проходить только по одному. Через каждые две теплушки посадили по автоматчику в добротной суконной гимнастерке и фуражке с малиновым околышем. Начальство у сопровождающих было свое: молоденький насупленный лейтенант, перетянутый скрипучими ремнями портупеи. Подселенцы, как прозвали их бойцы, в разговоры со штрафниками не вступали, молча выполняли порученное им дело. Теперь правом свободного выхода из вагонов на остановках могли пользоваться только командиры взводов и их помощники. Остальные выходили лишь группами по пять-шесть человек в сопровождении командиров отделений.

Где-то около Перми погода испортилась, и эшелон несся куда-то в промозглую неизвестность под грубоватые шутки, смех и сонное бормотанье штрафников. Изредка останавливались на неизвестных разъездах, пропускали поезда с большими красными крестами на стенах вагонов, и вновь разгонялись сквозь моросящую слякоть и свист ветра.

После Свердловска, когда повернули на Пермь, а затем на Киров и Котлас, стало ясно, что направляются они на северо-запад: то ли под Ленинград, то ли в Карелию или под Мурманск, в Заполярье. Но говорили почему-то больше о Ленинграде, особенно после остановки на небольшой железнодорожной станции Шарья. Здесь располагались госпитали и промежуточные восстановительные пункты для эвакуируемых из Ленинграда детей и женщин. После увиденного на этой станции в теплушках надолго замолкли шутки.

Появились и первые очевидные признаки приближающегося фронта: светомаскировка, разрушенные станционные здания, валявшиеся под откосом исковерканные вагоны.

…Николай Колобов проснулся за полночь. Громыхали и отстукивали свой уже до тошноты надоевший бег чугунные колеса. Вагон раскачивало из стороны в сторону. Под ударами ветра гудела металлическая крыша. В едва угадываемое в темноте оконце залетали холодные капли дождя. Над нарами пронзительно дуло и по теплушке гуляли холодные сквозняки. Вокруг слышались храп, бормотанье и всхлипы спящих бойцов.

Натягивая на щеку жесткий, неприятно влажный воротник шинели, Николай никак не мог согреться, набрать тепло, чтобы снова заснуть. Рядом сладко посапывал Виктор Пищурин. «Нет, тут, возле окна, я не усну», — подумал Колобов и спрыгнул со второго яруса нар. Сделав несколько согревающих движений, он подошел к дремавшему возле самодельного очага дневальному.

— Как дела, Крутиков? Не замерз возле печки?

Очнувшийся от дремы боец торопливо подбросил в догоравший костерок несколько поленьев.

— Дык этакое решето разве обогреешь? Ветром наскрозь все продувает, — пожаловался он. — А вы вовремя проснулись, товарищ взводный. С полчаса уж будет, как политрук наш на остановке подбегал. Сказал, что на следующей станции выгружаться будем. Надо понимать, приехали. Вы, товарищ старшина, случаем не знаете, что это за станция такая — Мадама, а?

— Какая еще мадама? — удивился Николай.

— Да это лейтенант ее так назвал, когда про выгрузку говорил.

— Все-то тебе, Крутиков, бабы мерещатся. Тоже мне, «мадама», — раздался голос Красовского. Он, видно, не спал и слышал их разговор. — Нет тут таких станций. Лида есть и Мадона тоже. Только они под немцем сейчас…

— Кобона это, ребята, небольшой поселок на Ладоге, — разрешил недоразумение Медведев. — До Питера совсем немного осталось, да, видно, дороги дальше нет.

— Чуете, вроде поезд ход замедляет, — встрепенулся Крутиков. — Надоть побудку делать, а, товарищ взводный?

Эшелон действительно замедлял ход. И хотя в дверную щель не видно было ни единого огонька, Николай приказал поднимать бойцов и готовиться к выгрузке.

…Часа через полтора, так и не разобравшись толком в темноте, куда их привезли, бойцы уже погрузились на стоявшие у разбитого пирса рыболовецкие и грузовые суда. Перед посадкой их строго-настрого предупредили, чтобы в кубриках громко не разговаривали, иллюминаторы не отдраивали, не курили и на палубу не выходили. Сидели в кромешной темноте, тесно, едва не друг на друге. Слушали, как тяжело плещется за бортом холодная ладожская вода.

Караван, конвоируемый фрегатом и двумя канонерскими лодками, без ходовых огней, тайком пробирался через простреливаемую насквозь немецкой артиллерией Шлиссельбургскую губу.

Рота лейтенанта Войтова разместилась на трех рыболовецких посудинах, шедших в голове каравана в кильватер за минным тральщиком и фрегатом. Судно, на котором оказался со своим взводом старшина Колобов, было удивительно скрипучим и ржавым. Каждый раз, когда оно натужно переваливалось через очередную волну, казалось, что корпус не выдержит, разломится на части.

В набитом людьми кубрике было душно, и Николай, пользуясь предоставленным командирам взводов правом, выбрался на палубу мимо молча посторонившегося сержанта-автоматчика. Наверху все оказалось заваленным какими-то ящиками и мешками. Перед ходовой рубкой стоял зенитный автомат и двое бойцов в матросских бушлатах настороженно оглядывали черное небо. Ни луны, ни звезд. Лишь далеко прямо по курсу непроницаемую темноту прорезали время от времени осветительные ракеты, и тогда становилась видна пронизывающая воздух мелкая морось. Еще дальше, на самом горизонте, беззвучно вспыхивали багровые зарницы.

— Погодка-то как по заказу, — заметил один из зенитчиков, судя по голосу, совсем молоденький паренек. — Вряд ли сегодня «лаптежники» прилетят. А, дядь Коль, ты как считаешь?

— Ты за воздухом следи, — ворчливо откликнулся второй. — Прилетят, не прилетят. Вон сполохи-то, видишь? Это бомбят Питер, значит, и на нас налететь могут.

— Я смотрю. Тихо все пока.

— То-то и дело, что пока…

Словно подтверждая опасения второго зенитчика, слева по борту от берега плоско скользнул по воде бледный луч прожектора.

— Не достал до нас! — обрадовался молодой. — Авось проскочим.

— Как же, пропустит он тебя, — неодобрительно буркнул пожилой. — Если уж светанул, значит, слухачи ихние нас засекли.

На душе Колобова было неспокойно. Близость вражеского берега, полыхающий взрывами горизонт, натужный скрип медлительного и неповоротливого судна пробудили в нем тревогу и неуверенность сухопутного человека, оказавшегося в непривычной обстановке. Хотелось быстрее оказаться на берегу, ощутить под ногами надежную твердь земли. Постояв еще некоторое время на палубе, он направился обратно в кубрик.

— Ну, как вы тут? — поинтересовался Николай, окунаясь в плотную духоту тесного помещения.

— А как у вдовой соседки под мышкой, аж дух захватывает, — откликнулся кто-то из темноты.

— Ха-ха-ха! Это ты верно, Ельцов, подметил. Коллективный дух в нас силен, хоть противогаз надевай!

— Товарищ старшина, долго мы еще плыть будем? При погрузке говорили, будто всего тридцать пять километров…

— Ты, Шустряк, во Владике жил и должен знать, что плавает на воде только чайкин помет. Корабли по воде ходят, — поправил под общие смешки Юру бывший моряк-тихоокеанец Данила Громов. — Прикидываю, что мы еще только полпути прошли.

— А нашего Шустрячка такой мандраж пробивает, что ему каждый километр за пять кажется.

— Это у кого мандраж, у меня, что ли? — повысил голос Шустряков. — Да я…

— Прекратить разговоры, — приказал Колобов. — В семи милях от вражеского берега идем. Моряки говорят, будто фрицы на берегу какие-то акустические установки поставили. Даже малые катера по звуку двигателей засекают.

— Семь миль для крупного калибра что плюнуть, — со знанием дела подтвердил Громов. — На таком ходу нашу ржавую калошу запросто накроют. Однако дрейфить нам, братухи, нечего. Если корыто наше развалится, то мы за Шустрякова держаться будем. Он на воде плавает…

— Тихо! — оборвал шутников Николай, заслышав откуда-то снаружи нарастающий свист. Неожиданно свист оборвался и тут же раздался взрыв. Снаряд упал с большим недолетом. Но следом за ним ухнул второй, третий: немцы обнаружили караван. Вскоре разрывы снарядов приблизились и стали сотрясать корпус судна то с носа, то с кормы. Один разорвался так близко, что корабль вздрогнул и тут же, накренившись, рискнул вправо. Бойцы повалились друг на друга. Кто-то испуганно охнул, кто-то матюкнулся.

— Оце люлька так люлька, — раздался голос Феди Павленко. — Чи мы и взаправду чайкин помет, шо нас так болтает на воде, чи ни?

На шутку никто не откликнулся. Все напряженно прислушивались к свисту следующего снаряда.

— Что припухли, братухи? — нарочито бодро спросил бывший моряк Громов. — Никакой полундры нет! Это капитан на противопристрелочный зигзаг судно положил. Толковый, видать, кэп. Они тут привычные.

Колобов по-прежнему стоял у полураскрытой двери рядом с сопровождающим сержантом, держась рукой за какой-то металлический выступ. Прислушивался к репликам своих подчиненных. Многих узнавал по голосам и оценивал их поведение в сложившейся ситуации. «Что-то Красовского не слышно, — подумал Николай. — А ведь он где-то недалеко сидит. Я следом за ним в кубрик заходил». Включил карманный фонарик и прошелся вспыхнувшим лучом по лицам. Так и есть, вот он, Красовский. На лице неприкрытый страх и растерянность. Ослепленный светом, Олег от неожиданности закрыл глаза ладонями и, что-то крикнув, кинулся к выходу из кубрика. Навстречу ему, закрывая собой дверной проем, дернулся сержант-автоматчик.

— Назад! — крикнул он напряженным голосом и направил автомат на сгрудившихся в кубрике бойцов.

Колобов торопливо выключил фонарь и приказал всем сидеть на своих местах. Олега перехватили чьи-то руки и оттянули от двери.

— Командиры отделений, почему не следите за порядком?

— Так кто ж тут в темноте кого отличит, товарищ старшина? Разве что на ощупь, — откликнулся Павленко. — Так я попытал было соседа пощупать, а вин лягается…

Напряжение в кубрике спало, и Николай опять поднялся на палубу. В душе он не осуждал Красовского, хорошо помня свои собственные чувства при первом боевом крещении под Москвой. Каждый должен пережить свой первый страх перед нелепой жестокостью войны, примириться с ее постоянной опасностью, страданиями. А эти парни еще не нюхали пороховой гари, не видели крови своих товарищей, не знают предела собственной выдержки.

Далеко слева, откуда били по каравану вражеские орудия, вдруг засверкали вспышки разрывов.

— Ну, теперь заткнут фрицам глотку! — обрадовался молоденький зенитчик. — Это наш шестнадцатый УР дает немчуре прикурить, — пояснил он Колобову.

И точно, обстрел каравана начал затихать. Казалось, что опасность миновала, но один из последних снарядов угодил в шедший сзади малый рыболовецкий траулер, до предела забитый ящиками с минами и бочками с авиационным бензином. Ночную тьму вдруг разорвал огромный столб пламени. Тугая воздушная волна ударила в лицо и вскочивший на ноги Николай увидел быстро погружающееся в воду судно.

Судя по силе взрыва, спасать с гибнувшего корабля было некого и караван, не задерживаясь, шел прежним курсом, торопясь миновать опасное место. Впереди уже явственно слышался гул артиллерийской канонады, не смолкавшей здесь ни днем, ни ночью.

К порту Осиновец подошли в предрассветные сумерки. Суда по два, а то и по три подходили под выгрузку к длинному дощатому причалу. Высадившихся сразу же направляли подальше от берега в редкий, искалеченный снарядами и бомбами соснячок. Здесь чуть ли не под каждым деревом были вырыты землянки и щели, высились штабеля грузов, доставленных по Дороге жизни. Чуть в стороне расположились прямо на земле женщины и дети, не успевшие переправиться этой ночью на Большую землю.

Тугой комок подкатил к горлу Колобова, когда он увидел их изможденные и безучастные ко всему лица. Не слышалось ни обычной детской возни, ни смеха. Они спокойно и отрешенно смотрели на проходящих мимо бойцов, а те, встретившись взглядом с этими юными старцами, начинали торопливо шарить в вещмешках и карманах, совали в маленькие ручонки сухари, галеты, сахар…

Алексей Медведев, отпросившись на несколько минут у Колобова, ходил по сосняку и пристально всматривался в лица женщин: искал среди них свою Таню с сыном. Останавливался, спрашивал.

— Нет, не знаю. Женщин в Ленинграде еще много осталось, а вот сынишка ваш вполне может находиться в лесу, недалеко отсюда, — сказала ему одна из матерей, держа на руках закутанного в шерстяной жилет мальчика лет пяти-шести.

— Где это? — ухватился за появившуюся надежду Алексей. — И почему дети в лесу находятся?

— Лечат их там, — так же тихо и спокойно пояснила женщина. — Прошлой зимой хотели отправить из Ленинграда по льду Ладожского озера большую партию ослабевших от голода детей. Но их перехватили немецкие лыжники. Сопровождавших взрослых всех расстреляли, а детей угнали в Шлиссельбург. Там им сделали тифозные прививки и по льду Невы отправили их обратно в город.

— Зачем? — осевшим голосом спросил Медведев.

— Чтобы вызвать эпидемию тифа в Ленинграде. Зараженных детей, конечно же, изолировали. Где-то здесь недалеко построили для них бараки и лечат. Только туда никого не пускают.

— Как же это? — посерел лицом Алексей, но женщина только пожала в ответ плечами и, отвернувшись, устало прислонилась к дереву.

Медведев зачем-то еще постоял рядом с ней, потом молча повернулся и, ссутулившись, направился к своей роте, которая уже строилась в походную колонну.

Дорога сначала тянулась вдоль берега, рядом с артиллерийскими дотами и землянками подразделений укрепрайона, затем круто свернула в большой хвойный лес. Впереди медленно, будто на похоронах, катили два грузовика с имуществом. В кабине головной машины сидел офицер, встретивший штрафников в порту. Не только бойцы, даже командиры, не знали конечного пункта маршрута.

Часа через два объявили привал, и тут снова сцепились между собой Красовский с Фитюлиным.

— Тут вот, — заявил Славка, — все своим геройством и выдержкой хвастают, а я, от души скажу, струхнул маленько. А чего скрывать? Темно как в погребе, корыто наше скрипит по всем швам, вот-вот развалится. А тут еще снаряды вокруг ухают. Случись что — не выскочишь. И знаете, кто мне страх помог одолеть? Наш отделенный! Когда старшина фонарик зажег, глянул я на него, а он скрючился в углу, весь синий от страха, губами трясет и вроде как молится…

— Да что же ты врешь, паскуда? — взвился Олег. — Язык тебе, балаболу, укоротить надо!

— Ты, командир, на меня не шуми, — презрительно прищурился Славка. — Я не вру, и ты это отлично знаешь. И говорю я об этом к тому, что ты из-за своей трусости можешь нас всех угробить в трудный момент. Тебе командовать надо будет, а ты от страха в яму какую-нибудь спрячешься. Уж лучше сейчас покайся и откажись от отделения.

Слова Фитюлина, сказанные со спокойной уверенностью в своей правоте, озадачили всех. Бойцы молчали, стараясь не глядеть на Красовского. Подавленно притих и он сам, даже оправдаться не пытался.

— А вы, Фитюлин, уверены, что поведете себя в бою как надо? — нарушил Колобов затянувшуюся паузу. — Сами-то вы хоть раз в атаку на вражеские пулеметы поднимались? Нет? Так по какому же праву беретесь судить других?

— Не знаю, что там будет, а за чужие спины прятаться не буду! — вскинулся Славка.

— Ну, это мы в бою поглядим, ждать недолго осталось. А пока что вашим словам цена — копейка. И впредь разговоры на эту тему я запрещаю. Понятно?

Николай считал, что поступил правильно, потушив не успевшую разгореться ссору. Однако в глубине души во многом был согласен с Фитюлиным. Он и сам запомнил растерянное, с расширенными от страха глазами лицо Красовского. И потому терзался сомнениями: может быть, действительно, пока не поздно, поставить на отделение кого-то другого?

Колобов отошел в сторону и сел на редкую, уже начавшую желтеть, траву, пытаясь спокойно разобраться в своих сомнениях. Предлагая в свое время Олега на должность командира отделения, он руководствовался двумя соображениями: во-первых, хотел помочь ему тверже встать на ноги, быстрее найти себя в новой обстановке. А во-вторых, действительно ценил Красовского за недюжинные организаторские способности.

До сегодняшнего дня Николаю не приходилось жалеть о своем выборе. Красовский легко подчинил себе «отпетых», пользовался у них авторитетом. Честолюбивый, всегда подтянутый, собранный, он оказался образцовым командиром отделения.

А как быть теперь? Авторитет Красовского подорван. Уж что-что, а трусости ему «отпетые» не простят. Но разве один только Олег струсил там, в кубрике? И ничего стыдного тут нет: люди совершенно необстрелянные, а тут уже почти фронт. Да и обстановка необычная: запертый кубрик, кромешная темнота, вода плещется, снаряды рвутся… Не потому ли и молчали все, когда Фитюлин разглагольствовал?

— Извините, товарищ старшина, — прервал его размышления Пищурин. — Я специально не вмешивался в спор, не хотел подливать масло в огонь, но Фитюлин не лжет. Я также видел, как Красовский перетрусил на корабле. А ведь он — командир отделения, люди в него верить должны. Что будем делать? — В голосе Виктора слышались волнение и беспокойство.

— У тебя есть конкретные предложения? — спросил Колобов.

— Пока нет. Тут с маху не хотелось бы решать. Снять Красовского с отделения — это окончательно его сломить. А с другой стороны…

— Вот и я думаю, что не стоит спешить с выводами. Время пока терпит. Присмотримся, разберемся, а потом уже и решение примем.

— Становись! — донеслась команда с головы колонны.

— Двадцать четвертая рота повзводно, в колонну по три…

— Двадцать шестая рота…

Колонна двинулась вперед. Далеко на горизонте, пока еще смутно, но уже угадывались знакомые по открыткам очертания шпилей и куполов Ленинграда.

Поначалу Колобов не понял, что они уже вошли в город. По сторонам от дороги простиралось что-то вроде огромной свалки: горы бревен, досок, груды кирпича и металлического лома. Лишь зацепившись несколько раз сапогом за разбросанные по дороге жестянки с номерами домов и названиями улиц, он догадался, что идут они мимо разрушенных до основания жилых кварталов. И застроенные когда-то деревянными домами городские окраины разрушались не гитлеровцами, а самими ленинградцами.

То здесь, то там виднелись группы людей с ломами, пилами, топорами и лопатами. Они разбирали стены и крыши строений, аккуратно раскладывали все по штабелям. Даже дверные ручки, петли и оконные шпингалеты складывались в кучки. Минувший блокадный год научил ленинградцев ценить каждый килограмм металла, каждую охапку дров. Город спокойно и деловито готовился ко второй холодной и голодной блокадной зиме: заготавливал топливо для квартир и металлический лом для оборонных предприятий. Уменьшаясь в объеме, Ленинград как бы сжимался, спрессовывался в плотный монолит.

Приближался центр города, а Колобова все еще не оставляло ощущение нереальности. Улицы были малолюдны. Машины и трамваи почти не встречались. Тут и там чернели разрушенные здания. В окнах угловых домов видны заложенные кирпичом пулеметные амбразуры. На окраинных улицах — противотанковые рвы, доты, проволочное заграждение. На углу Невского и Садовой из окон красивого старинного здания вырываются дымные языки пламени. Тут же снуют спасательные команды, откапывая заваленных жильцов.

Лица ленинградцев суровы и жестки. Сжатые губы, заострившиеся серые скулы, темные впадины глазниц, замедленные короткие движения, редкие приглушенные слова, чаще — молчание. Мужчин на улицах крайне мало: они либо на передовой, либо на заводах.

Когда вышли на Петроградскую сторону, к Николаю подошел Пугачев и негромко предупредил, чтобы он не вздумал отпустить кого-нибудь под свою ответственность в город.

— А в чем дело? Медведеву, сам знаешь, обязательно нужна увольнительная. Что же, я его с семьей повидаться не отпущу?

— Только с личного разрешения Терехина. Это и командиров взводов, кстати, касается.

— Из-за осадного положения, что ли?

— Не только. Сам видишь, сколько вокруг разрушенных домов и бесхозных квартир. Или забыл, какой у нас контингент в ротах? Некоторые тут вполне свое ремесло могут вспомнить…

Грузовики с ровным имуществом уперлись в прочные металлические ворота, наглухо закрывающие проход между двумя трехэтажными кирпичными зданиями.

— Кажется, притопали, — Андрей дружески толкнул Колобова в бок и побежал к командиру роты.

Бойцы хмуро посматривали на преградившие им путь ворота.

— Несправедливо так, братва! Мы ж добровольно на фронт записались, а нас опять за колючку!

— Ты сколько на свете прожил, паря?

— Двадцать три, а что?

— Ничего. Много ты за свою жизнь справедливости видел?

— Почему же не видал? Видал. Вот во Владивостокской пересылке…

— Ха-ха-ха! Ну ты даешь!

— Прекратить разговоры в строю! — раздался резкий голос подошедшего командира роты. — Тоже мне, грамотеи по колючей проволоке. Военного пересыльного пункта никогда не видели? Для «знатоков» объясняю: это — военный объект и охраняется он соответствующим образом.

Слова Войтова успокоили людей.

— Ты, Гришаня, и в самом деле, видать, с придурью, — услышал Николай чей-то повеселевший голос. — Вон, глянь, как улица называется: Карла Маркса, семьдесят пять. Кто ж тебе на такой улице тюрягу разместит?

Наконец створки ворот медленно распахнулись и роты, вслед за грузовиками, втянулись в огромный двор, окаймленный со всех сторон мрачными, из красного кирпича, двухэтажными казармами. Посеченные осколками стены, выбитые стекла. Вместо них в рамы вставлены фанерные и картонные щиты.

Умаявшиеся с дороги бойцы повалились на нары прямо в одежде и заснули мертвым сном. Рядом с Колобовым устроился сержант Медведев. Ему не спалось. Одолевали неотвязные мысли о семье. Увиденное в порту Осиновец и на улицах города вселило в него еще большую тревогу за судьбу жены и сына.

— Может, их и в живых-то уже давно нет. Лежат в квартире, и похоронить некому, — тихо делился Алексей. — Поговори с ротным, старшина. Если одному нельзя, пусть вместе с тобой отпустит часа на три. Тут идти-то всего: до Фонтанки и обратно.

— Это с Терехиным надо договариваться. Увольнительные запрещены. Но у тебя уважительная причина. Думаю, пойдут навстречу. Только сегодня поздно уже. Завтра с утра поговорю с Войтовым. Отдыхай пока, спи.

— Не уснуть мне, — вздохнул Алексей. — Глаза закрою, а они передо мной. То кажется, будто сын в тифозные бараки попал, то будто жена к сестре перебралась на проспект Стачек. Вдвоем-то им легче было бы.

— Какие еще тифозные бараки? Что ты мелешь?

Медведев рассказал Колобову услышанное от женщины в порту.

— Неужели детишек специально тифом заражали? — не поверил Николай.

— Ну да. Силой Ленинград взять не могут, так они, шакалы, болезнями и голодом своего добиться хотят. Пойдем к ротному, старшина. Все равно не спишь. Пока ребята отдыхают, мы вернуться успеем.

— Тебе на сутки отпрашиваться надо, Алексей. А так, что ж, здравствуй и до свидания получится.

— На сутки не отпустят. Может, мы уже завтра на передовую уйдем.

— Не уйдем. Я краем уха слышал, что два или три дня здесь просидим. Первые мы тут штрафники, не знают еще, куда нас приткнуть. И командиров в резерве нет, чтобы нас, временных, заменить. Так что спи спокойно.

Но Медведев, тяжело вздохнув, лишь отвернулся от него. Николай понимал сержанта и глубоко сочувствовал ему. Но чем он сейчас мог помочь?

С Финского залива дул резкий пронизывающий ветер. Оттуда бесконечной вереницей плыли на город тяжелые, сизые тучи. Начавшийся день скорее был похож на затянувшиеся вечерние сумерки.

С северной и западной окраин города доносилась артиллерийская канонада. В районе Васильевского острова глухо рвались крупнокалиберные снаряды. Но в центре было относительно спокойно. Блокадная жизнь здесь текла своим чередом. Медленно брели по тротуарам немногочисленные прохожие, изредка пробегали грузовые и легковые автомобили, громыхал на стрелках давно не крашеный, облупившийся от зимних морозов и израненный осколками трамвай.

Колобов с Медведевым ехали во втором вагоне. За плечами Алексея бугрился туго набитый солдатский вещмешок. С самого Свободного Медведев, надеясь на счастливый случай, начал откладывать от своего пайка хлеб, сухари и сахар. Сегодня утром его запас ощутимо пополнили ребята взвода, а старшина роты Попов по приказу Войтова выдал две банки мясных консервов и триста граммов сахарного песку — бесценное богатство для любой ленинградской семьи!

Мучительная неизвестность убивала радость предстоящего свидания, и Медведев за всю дорогу от самой проходной не проронил ни слова. Колобов, понимая его состояние, не лез с вопросами, хотя до этого никогда в Ленинграде не был. В переполненном трамвае ехали в основном женщины. Многие протискивались в вагон лишь из-за одной-двух остановок — экономили силы. Рядом с Николаем стояла щуплая старушка. В ее маленьком усохшем личике жили только неправдоподобно большие глаза. Ни на секунду не останавливаясь, они торопливо оглядывали все и всех, словно отыскивали что-то.

— Вы извините меня, — прошептала старушка, зажав сухоньким кулачком полу колобовской шинели. — Можно я немного обопрусь о вас? Очень тяжело стоять.

— Конечно, пожалуйста, — растерянно пробормотал Николай, стараясь поддержать ее под локоть.

— Спасибо вам. Вы такой сильный. Наверное, недавно в Ленинграде…

Где-то неподалеку раздался обвальный грохот разорвавшегося тяжелого снаряда. Трамвай резко затормозил и остановился. Из укрепленного на столбе громкоговорителя послышался подчеркнуто спокойный голос диктора:

— Внимание! Район подвергается артиллерийскому обстрелу. Движение по улицам прекращается. Население и прохожих просим пройти к ближайшим бомбоубежищам.

— Внимание! Район подвергается…

Однако почти все пассажиры остались в вагоне. Лишь несколько человек, видимо, спеша по своим делам, вышли на улицу и отправились дальше пешком, не обращая внимания на предостерегающий голос. «Что это, — подумал Николай, — безразличие к собственной жизни или высшее проявление мужества?»

— Ничего, сейчас обстрел прекратится, — проговорила старушка. — Ничего.

Действительно, через несколько минут заухали мощные корабельные орудия с Невы. И гитлеровцы тут же изменили район обстрела. Началась привычная для ленинградцев артиллерийская дуэль. Двинулись вперед прижавшиеся было к тротуару непривычно редкие автомобили, заскрежетал сцеплениями трамвай.

— Нам выходить на следующей остановке, — предупредил Медведев. — На другой трамвай надо будет пересесть.

Однако по Фонтанке трамваи не ходили и им пришлось идти пешком. На мостовой виднелись свежие воронки. У одного из домов, в который только что угодил снаряд, Алексей замер. Перед ним на тротуаре среди разбитых стекол и кирпичей лежала оторванная по колено детская ножка, обутая в неестественно белый носочек и желтый ботиночек. Медведев попятился от этого еще живого кусочка человеческой плоти и сжал голову руками.

— Гады… Какие же они гады! Их как крыс уничтожать надо!

— Успокойся, не кричи, — глухо сказал ему стоявший рядом Колобов. — Что толку кричать?

— Ты не знаешь, старшина, какой раньше была эта улица, — повернул к нему искаженное болью лицо Медведев. — Мы с Таней тут до женитьбы гуляли. На лодке плавали по каналу. Тут всегда ребятишки бегали, смеялись, жизни радовались. За что же их?!

— Успокойся. А вопрос этот ты фашистам задай, когда на передовую придем.

— Я их, гнид вонючих, руками давить буду…

— Алексей! Медведев! — вдруг послышался с противоположной стороны улицы женский голос.

Сержант резко обернулся. В смятении рванул металлический крючок на воротнике шинели, отыскивая глазами обладательницу такого родного и знакомого голоса. Через дорогу к нему бежала одетая в серый дождевик молодая женщина.

— Таня… — прошептал Алексей. — Танюшка моя родная!

Она схватила руками его крепкую шею, прижалась лицом к груди.

— Лешенька! Ты меня не узнал? Люба я, Танина младшая сестра. Ну, признал теперь? Как ты здесь оказался, Леша? Разве ты в армии? А Таня мне говорила…

— Где она? Вовка где? — нетерпеливо перебил ее Алексей. — Ну, Люба… Что же ты молчишь?

— Умерла Таня, в апреле еще… Недели через две после мамы, — тихо и не сразу проговорила Люба.

Алексей обмяк. Откуда-то изнутри к горлу поднялась горячая волна. Глаза повлажнели.

— С Вовой все в порядке, — торопливо сказала Люба. — Он в детском учреждении. За ними там смотрят.

— Где оно находится?

— Недалеко отсюда. Я бы проводила тебя, но спешу на работу. Перейдешь Аничков мост и сразу увидишь этот дом. Он слева, большой, с колоннами. Я у Вовы часто бываю.

— Хорошо, я найду.

— Тебя надолго отпустили, Леша? На сутки? Тогда вот возьми ключ от квартиры. Я у вас живу. Наш дом разбомбили. Вечером увидимся и я тебе все расскажу. Ну, я побежала, до вечера!

Колобов тронул Алексея за плечо.

— Ты успокойся и иди к сыну, а я в часть поеду.

— Не уходи, старшина. Давай вместе к нему сходим. Я ж его почти не видел. Когда в отсидку ушел, ему семь месяцев было. Что-то мне не по себе. Боюсь один к нему идти.

Нужный дом они отыскали быстро. Пожилая воспитательница провела их в свободную комнату и ушла за мальчиком. Алексей заметно нервничал, поглядывая то и дело на дверь. Наконец она отворилась и та же воспитательница ввела за руку бледного мальчугана с лобастой головой и тонкими, кривыми ножками. Малыш не по-детски серьезно оглядел пришедших к нему военных.

— Кто из вас мой папа?

— Вот твой папа, вот, — указала на Алексея пальцем воспитательница.

И мальчик доверчиво, с тихой улыбкой пошел к протянутым ему навстречу рукам отца. Наверное, подобные сцены не часто случались в этом детском заведении, потому что расчувствовавшаяся воспитательница неожиданно всхлипнула и закрыла глаза концом белой косынки. Колобов тоже странно закашлялся и начал протирать глаз вроде бы от попавшей в него соринки.

Прижавшись к груди отца, ребенок прозрачными пальчиками гладил его шероховатые, задубевшие на магаданских ветрах щеки и напевно-ласково приговаривал:

— Папочка мой… Папочка милый…

А Алексей смотрел на сына сквозь пелену слез и то ли улыбался, то ли плакал.

— Сынок, родной мой. Ты, наверное, есть хочешь. Сейчас я покормлю тебя. — И он торопливо стал выкладывать из вещмешка на стол продукты.

Вова не отрываясь глядел на разложенные перед ним сказочные яства. Он весь напрягся, как маленький, хищный зверек, схватил со стола галету и мгновенно забил ею рот.

— Тут вас кормят, я гляжу, лишь бы не померли, — горько усмехнулся Медведев.

— Зимой, когда бабушка с мамой умерли, совсем не кормили, — ответил с набитым ртом Вова.

— Как же ты жил один, сынок?

— Попрошайничал, — мальчонка схватил со стола еще одну галету и, хрустя ею, пояснил: — У Юрки Козина из нашего дома тоже родители умерли. Мы с ним вместе суп выпрашивали у солдат… А потом меня тетя Люба нашла. Только у нее еды совсем мало было и меня сюда взяли.

Алексей заторопился, одним взмахом ножа вскрыл банку американской тушенки.

— Ну-ка, бери ложку, сынок, пробуй.

— Нельзя ему столько сразу, — вмешалась воспитательница. — Вы оставьте ему, что сможете, я его понемногу подкармливать буду.

— Да я все это ему принес, — неловко развел руками Медведев.

— Все-все мне? — задохнулся от радости Вова.

— Тебе, сынок.

— А можно, я тете Вере немножко дам? Она мне как мама, а сама почти никогда ничего не ест, — ребенок ласково прижался к воспитательнице.

— Конечно, можно.

— И Юрке Козину, и другим ребятам, хоть по чуть-чуточки?

— И с ними поделись, сынок. Ведь вы вместе живете. Маловато тут, конечно, но больше у меня нет, — Алексей виновато взглянул на воспитательницу.

— Ну что вы, спасибо вам огромное от всех наших ребятишек, — просто сказала воспитательница и доверительно добавила: — По сравнению с весной нам сейчас куда легче стало. Во дворах, в парках, на цветочных клумбах мы овощи посадили: картошку, турнепс, капусту. Хоть немного, а все приварок, витамины…

— Пап, а ты Москву защищал, да? — неожиданно спросил Вова. — Мама рассказывала, что ты три фашистских танка подбил из своей пушки. Правда?

Медведев беспомощно оглянулся на Колобова. Николай поднялся со стула и склонился над мальчуганом.

— Не три, а уже пять гитлеровских танков уничтожил твой отец. Мы с ним вместе под Москвой воевали, а теперь в Ленинград приехали, чтобы фашистов бить. — Он повернулся к смущенному Алексею: — Ну, ты оставайся, а я в роту поеду. Завтра к обеду приходи. До встречи, Вова. Набирайся сил.

Выйдя на крыльцо с каменными львами, Колобов торопливо достал кисет и жадно затянулся горьковатым махорочным дымом. В висках покалывало. Слишком много сегодня он увидел и услышал такого, что не укладывалось в его сознании.

На следующий день после скудного обеда, состоящего из маленького черпака жидкого пшенного супа и двух ложек такого же блюда, почему-то названного кашей, штрафные роты строем ушли в клуб военно-пересыльного пункта. Когда все уселись на деревянные скамьи, на сцену поднялся майор Терехин.

— Внимание, товарищи! К нам прибыл капитан Елин — представитель политотдела армии, в состав которой вошли все три наши роты. Сейчас он выступит, перед вами. Прошу вас, товарищ капитан.

К обитой красным материалом трибуне вышел высокий, худощавый старик с погонами капитана. Лицо скуластое, землистого цвета. Окинув взглядом зал, капитан заговорил довольно громко:

— Прежде всего, товарищи, мне поручено сообщить вам о принятом командованием армии решении не разделять ваши роты. Будете воевать вместе в составе отдельного сводного, — он чуть замялся, — штрафного батальона. Это необычная боевая единица, но так диктует обстановка.

Командиром сводного батальона назначен известный вам майор Терехин, его заместителем — батальонный комиссар Кушнаренко. Его тоже нет нужды вам представлять. Остаются на своих должностях, кроме нескольких человек, и ранее временно назначенные командиры взводов и отделений.

Минуту-другую капитан помолчал, словно готовясь сообщить что-то особенно важное, потом продолжил:

— На каком участке нашего фронта придется вам воевать — сказать не могу, не знаю. — Капитан еще раз оглядел из-под седых кустистых бровей притихший зал и неожиданно тепло улыбнулся: — Одно могу сказать, товарищи, где бы вы не воевали, вы будете защищать город Ленина, колыбель нашей великой революции.

Зал отозвался на эти слова гулом одобрения. Смысл его был прост: если уж сражаться, так за Ленинград.

А капитан, уловив реакцию зала, продолжал говорить с той же теплотой:

— О роли Ленинграда в жизни нашей страны можно поведать многое. Но я расскажу вам о другом — о том, как ленинградцы пережили минувшую блокадную зиму. Как они без отопления, почти без продуктов и промышленного сырья сумели остановить врага, превратили свой город в неприступную крепость…

Затаив дыхание слушали пожилого капитана насупившиеся бойцы, девчата из санвзвода то и дело украдкой промокали платочками глаза.

Внимательно слушал представителя политотдела армии и сидевший в первом ряду у раскрытого окна майор Терехин. Неожиданно он порывисто встал и быстро направился к выходу. И кажется, вовремя: бойцы, которых он увидел во дворе, еще не успели скрыться. В руках одного из них был большой кожаный чемодан.

— Стойте! — окликнул их комбат. — Подойдите ко мне, оба. Я вам приказываю!

Однако парни, не обращая внимания на команду, торопливо юркнули в дверь казармы двадцать шестой роты. Терехин бегом бросился за ними, но там их уже не было.

В ответ на вопрос комбата дневальный доложил, что двое незнакомых ему бойцов только что забежали в казарму, сунули что-то под нары и выскочили через раскрытое окно.

— Что они спрятали? — спросил майор.

Дневальный залез под нары и вытащил перетянутый ремнями чемодан. Он до отказа был набит хрустальными вазами, фарфоровыми статуэтками, часами, золотыми украшениями.

— Под трибунал пойдут, мерзавцы, — у майора нервно дергались усы. — Вызовите командира караульного взвода. Пусть срочно осмотрят все помещения. Всех обнаруженных вне клуба, кроме суточного наряда, немедленно ко мне.

Поиски оказались безрезультатными. Видимо, мародеры успели проскочить в клуб и затеряться там среди бойцов. Терехин, захватив злополучный чемодан, отправился туда же.

Когда он прошел на сцену, капитан Елин уже закончил свою беседу. Ему долго и дружно аплодировали, благодарили за выступление. Майор проводил Елина до двери, тепло пожал ему руку. Потом, вернувшись на сцену, обвел колючим взглядом поднявшихся было со скамеек бойцов.

— Всем оставаться на своих местах! Командирам взводов проверить личный состав и доложить!

Через несколько минут, убедившись, что отсутствующих без уважительных причин нет, Терехин открыл чемодан и выставил его содержимое на стол. В зале послышался недоуменный гул.

— Вы только что слышали о тех испытаниях, которые выпали на долю ленинградцев, — обратился комбат к сидящим в зале. — Вы шли сюда через этот город и видели, в каких условиях они живут и работают. Родина оказала вам высокую честь помочь этим измученным, изголодавшимся людям отстоять город нашей революционной славы. Я верю, что подавляющее большинство из вас честно исполнит свой воинский долг перед народом.

Майор опять непроизвольно дернул усом, что бывало с ним только в минуты крайнего волнения. Заставив себя немного успокоиться, продолжил:

— Сегодня, когда я ел свой обед, то думал о женщинах и детях Ленинграда. Они умирают от голода, но отдают эти скудные продукты нам, чтобы мы смогли победить врага. Они верят в нас! И я ел свою порцию с чистой совестью. А что прикажете делать мне теперь? Как сможете сесть за стол вы все, когда кто-то из вас подло использует чужое горе в своих корыстных интересах?!

Зал взорвался негодующими, возмущенными криками, но Терехин поднял руку:

— Прекратить гвалт! Я не знаю, кто грабил квартиры, хозяева которых либо умерли, либо сражаются сейчас на передовой. Знаю, что грабителей было двое и что сидят они сейчас среди вас. В этот зал они вошли минут за пятнадцать до моего возвращения…

И тут же среди общего шума из задних рядов раздался пронзительно-испуганный вопль:

— Не карайте, братцы, нечаянно я!

Взметнулись над людьми сжатые кулаки, послышались чьи-то выкрики «Не трожь!», и в проход между рядами вывалились два бойца. Затравленно озираясь, прикрывая головы руками, они почти бегом направились к сцене, провожаемые матом, тычками и пинками.

— Кто такие? — спросил комбат.

— Красноармеец Капустин.

— Рядовой Сомов.

Мародеры понурили стриженые головы.

— Какая рота?

— Лейтенанта Абрамова.

— Что вы в пол уткнулись? Вы на товарищей своих глядите! Пусть они вашу судьбу решают.

Капустин с Сомовым упали на колени перед сидящими в зале. У одного сочилась кровь из разбитого носа, у другого заплывал синевой левый глаз.

— Братцы… Миленькие… Что хотите делайте с нами, только простите, не требуйте трибунала!

— Это ж «вышка» нам верная, а я молодой совсем… Увидите, другим стану…

Среди поднявшихся в рядах криках с трудом можно было разобрать отдельные фразы:

— Знали, на что шли!

— Мразь ты ползучая, клялся уже, когда присягу принимал!

— Вы кого обездоливать пошли, дешевки? У кого последний кусок из рук рвете?

— Если эти подонки в роту вернутся, обоих в сортире утопим!

Не поднимаясь с колен, парни повернулись к комбату, стали слезно упрашивать наказать своей властью и не передавать их в трибунал. Клялись никогда не повторять подобное и кровью своей искупить вину. Но Терехин даже не посмотрел на них.

— Лейтенант Абрамов! Что вы, как ротный командир, скажете?

— Виноват, товарищ майор, не досмотрел. Готов понести самое строгое наказание. Что же касается этих двух мерзавцев, то моей роте они не нужны. Расстрелять! К стенке вас надо!

Капустин резко дернулся в его сторону:

— Права не имеешь такого, лейтенант! Нас трибунал судить должен!

— К сожалению, так, — повернулся к нему комбат. — Хоть я и согласен с ротным командиром. Лейтенант Абрамов, уведите их!

Бурное обсуждение случившегося не прекратилось за дверями клуба. Нашлись и такие, кто в поступке мародеров не видел ничего предосудительного.

— А что? Все равно «ржавье» это никому здесь не нужно и без пользы валяется. Ну, взяли ребята немного «красного товара». Не они, так другие его «приголубят». Золотишко — оно само к рукам липнет.

Но большинство бойцов искренне возмущалось подлостью Капустина и Сомова. В колобовском взводе больше других клеймил позором «гнид ползучих» бывший вор-карманник Шустряков.

— Стервы они, позорники! — кричал Юра на всю казарму. — Правильно комбат им «вышку» определил.

— Ты чего раздухарился, Шустряк? Можно подумать, сам раньше не воровал, — ухмыльнулся Красовский.

— Ну и что, что раньше, — обиделся Шустряков. — Я вот товарищу старшине еще в Уссурийске слово дал завязать с прошлым. И железно завязал. Разве не так? — Он ожидающе посмотрел на Колобова и, когда тот кивнул в подтверждение, тайком подмигнул ему и не спеша направился из казармы.

Николай, заинтересованный таинственным приглашением Шустрякова, вышел следом за ним. Юра ожидал на крыльце.

— Что еще у тебя? — спросил Колобов не без тревоги.

— А то, что в нашем взводе тоже может оказаться мародер, — огорошил его Юра.

— Как это, может оказаться?

— Очень просто. Вы заняты были чем-то с лейтенантом Пугачевым и не заметили, что Петушков на беседе в клубе не присутствовал. А он — «шестерка» у Красовского, куда-то сразу же из столовой смылся. Сейчас на нарах лежит как ни в чем не бывало.

— Так что же ты молчал?

— Ждал, что его отделенный командир Красовский сам вам доложит о самовольщике. А он не доложил. Выходит, сам посылал своего Петушка в город зернышки клевать.

Переменившись в лице, Николай долго молчал, супил брови. Наконец произнес:

— Все может быть. Вот что, я сейчас в сушилку пойду, она пустая, а ты иди в казарму и позови ко мне Красовского.

Появившись в большой пустой комнате, где прохаживался встревоженный командир взвода, Олег небрежно козырнул:

— Слушаю вас, товарищ старшина. Вызывали?

— Где был Петушков во время беседы?

Красовский вздрогнул и чуть побледнел, но справился с собой.

— Откуда мне знать? Он не докладывался.

— Почему? Вы же его непосредственный командир.

— Потому что слабину во мне почувствовал, как и все остальные, — тяжело вздохнув, Олег стыдливо опустил голову. — После переправы через Ладогу… Сам я подорвал свой авторитет. Так что снимайте меня с отделения.

— Быстро же вы в своей слабине расписались, — усмехнулся Колобов. — Я думал, у вас действительно самолюбие есть. А его, выходит, только на хромовые сапоги и офицерскую шинель хватило.

— При чем тут шинель?

— При том. Когда в тылу в учебные атаки бегал, — Николай незаметно для себя перешел на «ты», — гоголем перед бойцами ходил: глядите, мол, какой я геройский командир. А как до настоящего дела дошло… Если хочешь знать, я тебя за твой испуг на корабле не осуждаю. В первый раз всех страх прошибает. И не только в первый. Только не все выказывают его. А ты выказал. Но и это еще полбеды. Полная беда в том, что ты уже здесь, в Ленинграде, скис, перестал быть командиром. Вот это уже серьезно. Значит, твой страх на корабле был не случайным.

— Да я после того, что пережил, первым на пулемет кинусь… Не трус я!

— Это все слова, Олег. Ты на деле докажи свою храбрость и волю. Давай-ка присядем, поговорим по душам. Ты сам-то в себя веришь?..

Разговаривали они долго и вроде бы пришли к одному выводу. Затем повеселевший Красовский привел в сушилку все свое отделение. Колобов плотно прикрыл дверь. Он не хотел, чтобы о предстоящем разбирательстве узнал кто-либо из посторонних.

— Петушков, вы где были во время встречи с представителем политотдела армии?

— В казарме находился, товарищ старшина, — торопливо выпалил Сеня заранее подготовленное оправдание. — У меня от ленинградской баланды прямо в столовой живот схватило. Часа полтора на нарах катался.

— Дневальный вас видел?

У Петушкова воровато метнулись в сторону двери глаза.

— Не знаю. Вроде нет. Он отходил куда-то.

— Не юли, паскуда! — вмешался смекнувший, в чем дело, Фитюлин. — В город бегал, по глазам вижу. А ну, выворачивай карманы!

Сеня с готовностью извлек из карманов свое немудреное имущество: носовой платок, расческу, карандаш с металлическим наконечником, несколько помятых ассигнаций.

— Вот все. Чего зря обижаете?

У Николая отлегло от сердца. Однако Фитюлин, торопливо бросив: «Подождите, я сейчас», выбежал из комнаты, а через минуту вернулся с шинелью Петушкова.

— Я ж говорил, что по глазам вижу, — зло сказал Славка и вытащил из глубокого кармана узелок, в котором оказались два золотых браслета, серьги, обручальное кольцо, цепочка с медальоном и часы с дарственной надписью на крышке.

Петушков побледнел и съежился.

— По привычке сработал, товарищ комвзвода, — забормотал он трясущимися губами. — Мне ж оно ни к чему, золотишко-то. Для забавы взял, чтоб подарить кому…

— Я тебя, гаденыш, сейчас позабавлю, — прорычал Славка, бросая на пол петушковскую шинель.

За ним на Сеню набросились все остальные, в том числе и Красовский.

— Ты ж у меня, гнида, к корешу своему отпрашивался! Говорил, что рядом живет. Убью, падла!

Мешая друг другу, штрафники старались дотянуться до тонко взвизгивающего Петушкова.

— Прекратить самосуд! — с некоторым промедлением остановил избиение Колобов. Что греха таить, у него самого чесались кулаки на этого подонка. — Всем отойти в сторону! А ты вставай, — приказал он Сене.

Тот медленно поднялся с пола. По лицу текли слезы. На лбу Петушкова набухали ссадины, нос и губы кровоточили. Жалобно всхлипывая, он потирал рукой шею.

— Что делать будем? — спросил Николай. — Отправим его к тем двоим?

Бойцы, немного поостыв и только сейчас осознав по-настоящему, чем это может кончиться для Петушкова, угрюмо молчали. Минуту назад они были готовы разорвать его, поганца, на месте, а теперь смутились.

— Это ж всю роту на позор выставить, — покачал головой Славка. — И скрыть нельзя. Узнают — и взводного вместе с ним за укрывательство шлепнуть могут. А так заставил бы я его все вещи по прежним местам разложить и в течение месяца каждый день по два раза морду бил бы для памяти.

— Ладно, с этим потом решу, а пока чтобы о происшедшем здесь знали только вы и больше ни одна живая душа. Понятно? Теперь еще один вопрос: в отделении ослабла дисциплина. С Красовским я на эту тему уже говорил. Хочу, чтобы он вам при мне высказал свое решение.

— При взводном командире обещаю, что никаких поблажек нарушителям больше с моей стороны не будет, — сказал Олег. — Если кто считает, что я трусливее его, пусть после этого разговора подойдет ко мне, разберемся. Да, случилось со мной, сдрейфил. Но теперь — баста. Слово даю — пойдем в бой, первым в атаку поднимусь. А если кто из вас струсит… Жаловаться ни к кому не пойду. Всем ясно?

— Оно, конечно, ясно. Да уж больно строго, — нервно хихикнул Васильков. — Драпануть со страху каждый может.

— Если в бою драпанешь, от меня пулю проглотишь, — поддержал командира отделения Славка Фитюлин. — Заявление Красовского мне лично понравилось. Приветствую, если он всерьез.

— А вот увидишь, — расправил грудь Олег.

— Все свободны, кроме командира отделения и Петушкова, — подытожил разбор Колобов.

Петушков топтался у стола, посматривая тайком на Красовского молящим взглядом: выручай, мол, меня.

— Я арестовывал вас, Петушков, — объявил Колобов. — Как поступить с вами дальше — подумаю. Пока посидите здесь. А вы, товарищ Красовский, приставите к нему часового.

Приняв столь неожиданное даже для самого себя решение, Николай сложил в карманы шинели Петушкова золотые вещи и ушел. Красовский же приставил к своему бывшему «ординарцу» надежного стража — Фитюлина, вернулся в казарму и улегся на нары, стараясь успокоить расходившиеся нервы.

Нелегко дался ему принципиальный разговор с отделением. Все как будто встало на свои места. Однако в ушах снова возник вибрирующий свист немецких снарядов и он опять увидел себя трусливо съежившимся в углу кубрика.

Нет, Фитюлин тогда, на привале, ничего не присочинил. Все было так. И все-таки, если бы не Славка, обошлось бы без такого позора. Это он тогда раздул кадило, да и вообще с первой же встречи в Свободном встал поперек пути.

Болезненно, ох как болезненно переживал Красовский случившееся с ним.

— Это позор не только для роты, но и для всего батальона. Будет лучше, если майору об этом случае не докладывать, — произнес Колобов.

— А умолчать лучше? — возразил Пугачев. — Утаивать грехи от вышестоящего начальства, между прочим, устав запрещает. Я уже не говорю о командирской чести.

— А позор? — зазвенел голос Войтова. — Взводный прав. Второй случай мародерства в батальоне за один день. Об этом весь Ленинград узнает. А ведь мы — одна из первых частей, созданных из бывших заключенных-добровольцев. Мы закроем дорогу десяткам тысяч людей, жаждущим искупить свою вину на фронте.

— Замалчивание факта мародерства — преступление, — не отступал Андрей. — И ты, Петр, понимаешь это не хуже меня.

— Разумеется, понимаю! — Войтов раздраженно побарабанил длинными пальцами по столу, на котором лежало петушковское «золотишко». — Только бывают ситуации, когда буквальное выполнение инструкции приносит больший вред, чем ее нарушение. Другое плохо — секрет, который известен сотне людей, уже не секрет.

— О случившемся знает только отделение Красовского, — заметил Колобов. — «Отпетые» держать язык за зубами умеют.

— Воровать они тоже умеют, — раздраженно бросил командир роты.

Наступило долгое молчание, а затем снова разгорелся спор. Наконец пришли к единому решению: комбату о случившемся не докладывать, Петушкова из-под стражи освободить, а украденные вещи вернуть туда, где они лежали.

— Увольнительную попрошу у комбата вам на двоих, — инструктировал командир роты Николая. — Пойдете вечером, когда стемнеет, но чтобы успели до комендантского часа. И пусть этот подлец своими руками разложит ценности по местам. Наказание в другой раз ему вынесем. По совокупности, как юристы говорят. Кстати, тебя тоже не мешало бы наказать. Люди по самоволкам бегают, а ты не видишь ничего.

— Виноват, товарищ лейтенант. Увлекся рассказом капитана из политотдела армии.

— При чем тут рассказ? Сам же говоришь, что он из столовой ушел.

Николай промолчал, хотя замечание Войтова обидело его. Командира роты он одновременно и уважал, и недолюбливал. Уважал за твердость и прямоту характера. Недолюбливал за максимализм в вопросах дисциплины. Войтов от всех подчиненных ему командиров требовал неустанной бдительности и повышенной требовательности. «Каждый из вас всегда и везде должен, — внушал он, — строго наказывать нарушителей. Никому никакой поблажки!»

А сегодня Колобов впервые увидел другого Войтова, согласившегося умолчать о грубейшем воинском преступлении. Взял всю ответственность за это на себя.

После ужина, на который дали все тот же жидкий пшенный суп без картофеля, Колобов оставил взвод на Пищурина и отправился с Петушковым в город. Выходя за ворота военной пересылки, услышал, как марширующие в казарму бойцы бодро пели:

До места дошли быстро. Оказалось, что все вещи Петушков украл из одного совершенно опустевшего трехэтажного дома на Петроградской стороне. Разложить их по местам было просто, это заняло немного времени. Потом Сеня согнутым гвоздем замкнул парадную дверь, и они так же молча пошли обратно в часть. Один только раз Петушков попытался заговорить:

— И почему в этом доме никто не живет? Дом-то хороший.

— Потому что в живых никого не осталось, — ответил Николай таким тоном, что Сеня больше уже не подавал голоса.

Когда дошли до своей казармы, задержались на крыльце. Петушков, помявшись, все-таки отважился спросить:

— Опять под арест меня посадите, товарищ старшина?

— Идите спать и молите бога за ротного. Пожалел он вас. Но если кому проговоритесь…

— Да вы че? Чокнутый я, что ли, — самому под «вышку» лезть? — возликовал Сеня.

— Идите.

Оставшись один, Колобов достал кисет и направился к беседке, стоявшей между казармами у высокого забора. Подойдя, услышал какой-то металлический звук и быстро затихший шорох. Настороженно вошел в беседку, осмотрелся. Никого. Мертвенный свет луны падал через вход узким лучом на столик-грибок и лавку вокруг него.

Заглянув под столик, Николай различил там что-то темное и шарообразное. Прислушавшись, уловил чье-то дыхание. «Собака», — подумал он и слегка пнул живой комок сапогом.

— Дяденька военный, не бейте меня, я больше не буду! — неожиданно раздался под столом испуганный детский голос.

— Кто тут? — оторопел Колобов. — Я и не думал тебя бить. Ошибся. Что ты там делаешь? Вылезай, не бойся меня. «Действительно, откуда здесь, в Ленинграде, могла объявиться собака?» — мелькнула запоздалая мысль.

Перед ним, словно гном из сказки, появился мальчонка лет шести во взрослой рваной стеганке. Из-под просторной буденовки сосульками свисали давно не стриженые и не чесаные волосы, светились огромные, вполовину узенького лица, глаза.

Присмотревшись в свою очередь к Николаю, мальчик облегченно засмеялся:

— А я подумал, что вы — старшина.

— Так я и есть старшина, — не понял Колобов.

— Нет, тот другой старшина. Он в столовой начальником работает.

— Ну и что?

— Злой он очень. Как увидит меня, прогоняет. Грозился прутом отхлестать.

— A-а, вон в чем дело. Ты кушать там просишь?

— Ага. Повара мне никогда не отказывают. А старшина, если увидит, ругать начинает и меня, и поваров. Кричит, что своим еды не хватает. А я разве же не свой? Мне надо братиков моих подкармливать. Они на заводе работают, снаряды для пушек делают.

— Разве им паек не дают?

— Дают. Только его на один раз хватает. Если я их подкармливать перестану, они работать не смогут.

Колобов сел на лавку, посадил рядом с собой мальчика, потом спросил:

— Взрослые у тебя братья?

— Ага. Им по двенадцать уже. Они близняшки.

— А тебя как зовут? Мама у вас есть?

— Юрой меня звать. А мамы нету. Она еще зимой умерла от голода.

Колобов, сжав зубы, торопливо скручивал цигарку. Прикурив, поднес спичку к лицу мальчика и отдернул руку: на него смотрело землистое, испещренное морщинами лицо старика-карлика.

— Некрасивый я, да? — догадался Юра.

— Что ты, просто худой и слабый. Вот разобьем фашистов и поправишься.

— Скорее бы, — совсем по-взрослому вздохнул мальчик.

— В столовой не только старшины, поваров, наверное, уже не осталось. А ты все выжидаешь тут.

— Нет, дяденьки-повара всегда там. А старшина уходит только после второй бомбежки.

— А разве вторая бомбежка обязательно будет?

— И третья тоже. Вторая уже скоро начнется.

— Суп, если дадут, во что нальешь?

— Так у меня посуда есть, — Юра нырнул под столик и достал жестяную банку с завертывающейся крышкой. — Вот, хоть половину, а нальют. Они добрые.

— Подожди меня здесь, — сказал Колобов и, сбегав в казарму, принес оставшиеся у него еще с дороги два ржаных сухаря.

Но Юра есть их не стал, спрятал в карман для братиков. Он прижался к Николаю и поцеловал его в щеку в знак благодарности. А потом спокойно и неторопливо стал рассказывать доброму дяде-старшине, как умирала его мама и другие мамы, бабушки и дедушки в их большом многоэтажном доме.

— Не надо об этом, Юра. Расскажи лучше о своем папе, — попросил Николай.

— Папа — летчик. Он под Нарвой фашистов бьет. А я, когда вырасту, стану поваром и всем-всем буду наливать по два черпака супу и каши вдоволь давать. У нас все девочки и мальчики хотят стать поварами.

Николай хотел что-то ответить Юре по поводу его мечты, но в это время где-то совсем рядом пронзительно взвыла сирена, извещая жителей района о приближающихся вражеских бомбардировщиках.

— Беги в убежище, Юра! — торопливо крикнул Колобов и побежал к казарме.

У крыльца он столкнулся с лейтенантом Пугачевым, назначенным на эту ночь дежурным по штабу батальона. Андрей приказал незамедлительно поднимать людей и выводить их в бомбоубежище. Однако тяжелые бомбовые разрывы слышались где-то в соседнем районе и командиры рот медлили с выполнением приказа.

Войтов стоял у раскрытого окна, глядя на шарящие по ночному небу лучи прожекторов. С крыш домов и с улиц били зенитные орудия, пытаясь образовать огневой заслон от вражеских бомбардировщиков. Темное небо сверкало пунктирами трассирующих пуль и разрывами зенитных снарядов. Похоже, «юнкерсы» опасались снижаться для прицельного бомбометания и сбрасывали свой смертоносный груз с большой высоты.

Вдруг настороженный слух командира роты уловил, что бомбовые разрывы стали приближаться. Вот несколько глухих мощных ударов раздалось в соседнем квартале.

— Рота, на выход бегом! — крикнул Войтов и, взяв со стола планшетку, пошел к двери. Здесь сгрудились бойцы, стремясь поскорее выбраться из помещения.

— Не толпиться! — подчеркнуто спокойно приказал Войтов. — Во дворе не скапливаться, бежать в бомбоубежище.

Спокойствие и выдержка командира возымели действие. Пробка в дверях рассосалась. Кто-то, посторонившись, пропустил лейтенанта вперед. Спустившись с крыльца, Петр остановился, желая убедиться, что все бойцы роты покинули здание. Тут уже стояли Колобов, Дудко и Орешкин, поторапливая людей и указывая направление к бомбоубежищу. Все шло как надо, и Войтов решил не вмешиваться в действия взводных командиров. Конечно, он немного промедлил с командой на эвакуацию. Лучше было не искушать судьбу и вывести роту минут на пять раньше. Но, кажется, обошлось и так.

Петр с облегчением глубоко вдохнул прохладный ночной воздух и с удивлением почувствовал, что не может его выдохнуть. Какой-то визжащий, сверлящий вой врезался ему в затылок, начисто отрезав все окружающие звуки. Будто в немом кино, он увидел бросившихся в разные стороны людей и неправдоподобно медленно заваливающуюся на него стену двухэтажной казармы.

Кто-то сбил его с ног и он упал, не чувствуя собственного тела. Тотчас вокруг все встало на дыбы в грохочущем черном урагане. Войтова тряхнуло, подкинуло, накрыло горячей волной сверху. Он задохнулся от чесночной гари, попытался вытолкнуть из себя ее нестерпимый запах, глотнуть свежего воздуха, но тут же мучительно закашлялся от режущей боли в горле, от яда сгоревшего тола.

Войтов знал, что ему обязательно нужно подняться и что-то сделать, отдать какие-то распоряжения, но его отяжелевшее тело не подчинялось. Болело в груди и ушах. Вокруг летели осколки кирпичей, чадили падающие балки, брусья, доски.

Петр снова закашлялся; Возле своего лица он увидел сапоги Колобова, они шевелились, упирались в землю носками, покрытыми слоем красной кирпичной пыли.

Николай, привстав на колени, вытирал рукавом землю с лица, тряс головой, сбрасывая с фуражки комки штукатурки и осколки кирпичей. Он странно посмотрел на надсадно кашляющего Войтова и прокричал:

— Лейтенант! В платок дыши — легче будет!

Войтов только видел шевелящиеся губы Колобова, но слов не слышал. «Я наглотался толовой гари, — вяло подумал Петр. — Запах горелого чеснока и железа, как на Хасане, когда рядом разорвался японский снаряд. А сейчас… бомба! Фашистские самолеты! Что с людьми?» — и эта мысль, врезавшись в прояснившееся сознание, мгновенно вернула его в реальность происходящего.

Рухнувшее от прямого попадания бомбы здание едва просматривалось сквозь густое облако кирпичной пыли. Из самой его глубины доносились крики зовущих на помощь людей. Карабкаясь по грудам кирпича, Войтов метнулся на эти крики, но там все горело.

— Воды! Скорее воды! Там люди! — закричал Петр, но его никто не услышал.

От невыносимого жара на нем затлела гимнастерка и он, задыхаясь, отступил в глубину двора. Тут уже стояла пожарная машина, и незнакомые люди в брезентовых куртках и блестящих касках торопливо разматывали шланги. Кто-то сунул ему в руки багор со стальным наконечником и он опять бросился к казарме, пытаясь стащить вниз пылавшую потолочную балку. Там, в развалинах, уже никто не кричал.

Когда приехали еще две пожарные машины, с огнем уже было покончено. Дымились разбросанные оконные рамы и доски. Сгрудившись около всего этого мусора, стояли штрафники. Проведенная проверка выявила, что восемнадцать из них остались под развалинами казармы.

На следующий день сводный штрафной батальон майора Терехина был подчинен командованию сорок шестой стрелковой дивизии, державшей оборону в районе Невской Дубровки, и отправлен туда форсированным маршем.

Бойцы были уверены, что их задействуют в предстоящих наступательных боях. Под Синявином дела обстояли неважно. Прорвать блокаду, как и год назад, не удалось. Наши войска, израсходовав скудные резервы и утратив наступательный порыв, уже не продвигались вперед, а с большим трудом сдерживали усиливающийся натиск брошенных против них шести свежих немецких дивизий, в том числе одной танковой.

Однако штрафные роты даже не довели до передовой. Остановили в каком-то заболоченном лесу и заставили десять дней с утра до вечера ползать с полной выкладкой по торфяникам и трясине. В наспех сооруженные шалаши возвращались уже в полной темноте. Промокшие до нитки, они тут же замертво валились спать.

Потом так же неожиданно ночью роты подняли и опять форсированным маршем, с категорическим запретом курить и громко разговаривать направили к передовой. Шли недолго, часа полтора. Примерно в километре от Невы их снова остановили и чуть не на ощупь рассовали повзводно в огромные землянки. Предупредили, что наружу можно выходить лишь в крайнем случае, так как днем участок насквозь просматривается с левого берега, а немцы не должны знать о появлении здесь новой воинской части.

Умаявшиеся бойцы вповалку легли на голые нары и тут же заснули. В шесть утра их разбудил дежурный по штабу батальона лейтенант Абрамов. Он и предупредил, что для соблюдения скрытности у каждой землянки выставлена охрана из роты сопровождения.

— Больше двух человек одновременно часовой из землянки не выпустит. Чтоб никаких недоразумений не было, — сказал Абрамов. — Всем ясно?

— Яснее не бывает, товарищ лейтенант, — отозвался Павленко. — Одного не можу уразуметь: зачем вы нас побудили, коли с этого схрону выходить все равно нельзя? Мы бы так до следующей ночи и спали.

— А как насчет обеда, товарищ лейтенант?

— Неясно пока. Если не подвезут, комбат разрешит использовать выданный вчера сухой паек.

— Так мы его вчера же и съели!

— Тогда представляйте, что и сегодня его едите. Воображение у вас есть?

— Так шо нам с того воображения? Нам бы вместо него по пачке концентрату запоиметь…

Колобов вышел из землянки, огляделся. Расположились они на краю чахлого соснового леса, тянувшегося вдоль шоссейной дороги. Между лесом и Невой пролегала примерно километровая полоса, сплошь изрезанная траншеями и ходами сообщения. Присмотревшись, можно было различить бугрившиеся кое-где дзоты. Далеко на севере громыхал бой, но на их участке было относительно спокойно. Со стороны Невы лишь изредка доносился перестук пулеметных очередей.

Метрах в пятнадцати от Колобова, у хода в соседнюю землянку, умывался из подвешенного на вбитый колышек котелка Пугачев. Вытершись жестким вафельным полотенцем, он помахал Николаю рукой и радостно засмеялся.

— Чего такой мрачный, медведь уссурийский?

— Зато ты, смотрю, что-то веселый с утра.

— А что нам унывать? До фронта добрались. Терехин с дивизионным начальством о горячем обеде договорился. В термосах прямо в землянки принесут. Вечером оружие выдадут. Так что делай выводы.

— Что их делать? Ясно — в бой пойдем. Весь вопрос: когда и где? Об этом ничего не слышал?

— Представь себе, комдив «забыл» меня проинформировать. Встречусь, обязательно объявлю выговор!

— Что-то и впрямь ты сегодня не в меру веселый, — улыбнулся Николай. — Ладно, спасибо за новости. Пойду своих орлов обрадую.

— Давай. Минут через двадцать к вам зайду. Вижу — кисните, надо боевой дух поднять.

— Он и так высокий. В Ленинграде насмотрелись, как люди живут, а десять дней в болоте еще больше злости добавили.

— Не скажи. Я во вчерашней фронтовой газете фактик интересный вычитал. Думаю, не лишним будет до общего сведения довести, а заодно последнюю сводку Совинформбюро перескажу.

В землянке бойцы, как могли, коротали время. Павленко травил анекдоты. Минин, Васильков и Громов, устроившись в дальнем углу, вполголоса тянули известную всем песню о Колыме:

Смешилин, Красовский, Петушков и Застежкин, окруженные болельщиками, резались в очко под фофаны — щелчки оттянутым указательным или средним пальцем по лбу проигравшего. О результатах игры можно было судить по вздувшейся лиловой шишке на лбу у Прохора. Он горячился, подозревал своих партнеров в нечестной игре, но поймать их на мошенничестве не мог.

— Чего ты карты в горсть прячешь? Ты их держи, чтобы видно было. А то у тебя трефовый туз с пиковой десяткой уже третий раз выходят!

— Прошлый раз у меня не трефовый, а бубновый туз выпадал, Прохор. Ежели подозреваешь, сам банк мечи, я из твоих рук карты принимать буду, — смеялся Олег. — Чего задумался, еще одну вскрыть? Девятка, опять у тебя перебор…

— Прошу тишины! — громко сказал Колобов. — Новости есть.

Он сообщил притихшему взводу то, что узнал от Пугачева. Бойцы выслушали молча, только Шустряков, узнав о предстоящей выдаче оружия, не сдержался:

— Вот здорово! Мне, как второму номеру ПТР, автомат положен.

— Выдадут тебе автомат… — скептически скривился Минин. — С ними энкаведешники сзади нас стоять будут. А тебе — винтарь ржавый и пару костянок со свистульками.

— Зачем нам свистульки? — недоуменно уставился на него Застежкин.

— Обоймы с патронами так называются, пень таежный. Сразу видно, что в школе не учился.

— Ну и пусть дают винтовку. Я у фашистов автомат добуду, — не сдавался Юра.

— Как же, они давно самый лучший приготовили. Ждут не дождутся тебя, — ухмыльнулся Сеня Петушков.

— Ты-то что возникаешь. Петушок? — вскинулся Юра. — Да я, если хочешь знать…

— О чем спорите, славяне? — раздался от двери голос Пугачева. — Ну-ка, подсаживайтесь поближе.

— О чем речь пойдет, товарищ политрук? Снова про Сталинград?

— Нет, со Сталинградом все в порядке. Не видать его фрицам как своих ушей. Сегодня о другом хочу вам рассказать.

Андрей вынул из планшетки потертый экземпляр фронтовой газеты.

— Тут, товарищи, статья напечатана о планах фашистов относительно нашей страны. Так вот, задумали они не только прибрать к рукам европейскую часть СССР вплоть до Урала, но и полностью истребить все население: от детишек до стариков. Вот на что поднимают руки фашисты. Нелюди они, уничтожать их надо как бешеных собак.

— Это какими ж зверюгами надо быть, чтобы придумать такое? — возмутился Павленко.

— Ты, Федор, ежели не знаешь чего, так не болтай, — возразил ему Застежкин. — Зверь — он никогда лишнего душегубства не допустит и просто так убивать не будет. Не то что фашисты.

— Правильно рассуждаете, Застежкин. Какой зверь может додуматься до того, чтобы специальные машины для умерщвления людей на заводах строить?

— Это танки с самолетами, что ли?

— Нет. Танки и самолеты — для боя. Тут — кто кого. Я о других машинах говорю. Их душегубками в народе называют. Вроде хлебных фургонов, закрывают их наглухо и по специальному шлангу газ в кузов пускают.

— Вот сволочи, а? Самих бы их, иродов, в эти машины позаталкивать!

— Обед принесли! — донесся от двери голос дневального. — По первой норме выдали!

Обед в самом деле оказался не в пример тыловой кормежке: густой аппетитный суп из горохового концентрата, густая пшенная каша и по полкружки киселя на каждого.

Настроение во взводе заметно поднялось. Быстро опустошив котелки, повеселевшие бойцы снова окружили Пугачева.

— Товарищ политрук, а правду говорят, будто ихний Гитлер ничего мясного не ест и женский пол даже на дух не переносит? — подмигнув рассевшимся рядом бойцам, спросил Минин.

— Ну, Серый, ты даешь! — хохотнул Фитюлин. — А что же ему с бабами делать, если он мяса не ест?

— С чего это вас вдруг такой вопрос заинтересовал? — улыбнулся Пугачев. — Признаться, я об этом не задумывался.

— Так то — вы, товарищ политрук, а Минин завсегда о жратве и о женщинах думает, — ввернул Федор Павленко.

— Хо-хо-хо! Ну, отделенный… уж как скажет, так скажет!..

Во второй половине дня в землянке появился посыльный из штаба батальона.

— Колобов здесь? — спросил он с порога. — К комбату!

— Не знаешь, зачем?

— Там скажут. Всему ротному начальству и взводным командирам велено явиться.

Штабная землянка находилась метрах в двухстах выше по пологому склону. По дороге в штаб Николай нагнал Дудко с Орешкиным.

— Как у тебя, спокойно? — поинтересовался Дудко.

— Нормально. Только орлы скучать начинают. Скорее бы это «великое сидение» кончилось.

— Твои скучают, а у меня один прохиндей мыла нажрался.

— Зачем? — удивился Николай.

— Затем, чтобы от предстоящего боя увильнуть. От мыла прямая кишка вываливается. Вот он и решил в санбате отлежаться, пока другие воевать будут.

— И как же это обнаружилось?

— Ребята его засекли. Пока с отделенным их растащили, помяли подлеца маленько. Сейчас на нарах лежит, руками свою кишку придерживает.

…В штаб явились без опоздания. В просторной землянке было прохладно и сыровато. Пахло плесенью. Под потолком светилось малюсенькое оконце, прикрытое снаружи земляными валиками от осколков. Дождавшись, когда прибывшие командиры расселись, комбат представил им незнакомого майора неопределенного возраста:

— Майор Орлов, заместитель начальника штаба дивизии, которой мы приданы. Воюет здесь больше года. Думаю, вам будет интересно его послушать.

Орлов глухо откашлялся и подошел к висевшей на стене карте:

— Что ж, товарищи. Вы, конечно, уже и сами догадались, что на нашем участке намечено начать наступление.

— А нас в отступление и не послали бы, — со смешком бросил кто-то из сидевших.

— Так вот, — продолжил Орлов. — Планируемый захват плацдарма в районе Московской Дубровки преследует двоякую цель. Первая — отвлечь на себя часть вражеских сил, противодействующих нашей ударной группировке в районе Ивановского, прорвать здесь оборону противника и выйти к Синявино, чтобы соединиться с войсками Волховского фронта. Вы были в Ленинграде и объяснять вам необходимость прорыва блокады, думаю, не надо. Вторая цель — сорвать подготавливаемый гитлеровским командованием решающий, как они говорят, штурм Ленинграда.

Орлов приблизился к карте, повернулся к собравшимся.

— Теперь по существу. Ваши роты должны будут форсировать Неву и захватить на ее левом берегу плацдарм, вот тут, — майор ткнул концом указки в черный квадратик на противоположном берегу Невы. — Раньше здесь находился небольшой рыбацкий и дачный поселок — Московская Дубровка.

— Почему находился? А сейчас?

— Сейчас его нет. Я расскажу, что представляет собой место, где вам придется высаживаться, — Орлов закашлялся и потянулся к кружке с водой.

— Извините, бронхи. Так вот, о Московской Дубровке. От нее даже печных труб и фундаментов не осталось, и мы это место теперь называем Невским пятачком. Вы, конечно, слышали о нем в Ленинграде. За пятачок этот многими жизнями заплачено.

Орлов опять закашлялся, землистое лицо его покраснело.

— Год назад, а точнее двадцатого сентября, здесь была предпринята первая попытка разорвать сомкнувшееся вокруг Ленинграда кольцо вражеских войск. Форсировав Неву, наши части захватили плацдарм на участке Московская Дубровка — Арбузово — Восьмая ГЭС. Правда, развить наступление и соединиться с Волховским фронтом тогда не удалось. Под напором гитлеровцев плацдарм уменьшился до двух километров по фронту и восьмисот метров в глубину. И удерживали мы его почти семь с половиной месяцев. Насмерть стояли, а не оставили пятачок.

— Как же не оставили, если там сейчас немцы?

— Так вот и не оставили, — с какой-то особой интонацией повторил Орлов. — В конце апреля ледоход прервал связь с левым берегом. Немцы этим, конечно, воспользовались… Ни один человек оттуда не вернулся, — его голос прервался. Он помолчал, прикрыв глаза. — Извините, у меня там сын остался. Вместе воевали… Но Ленинград они спасли, а может быть, и Москву тоже. Вы в чем-то усомнились, лейтенант? — Орлов вопросительно посмотрел на Абрамова.

— Непонятно, товарищ майор, какое значение мог иметь Невский пятачок для обороны Москвы.

— А вы сопоставьте сроки проведения прошлогодней Синявинской наступательной операции и самого напряженного периода обороны Москвы. Немцы отсюда ни одной воинской части, ни одного танка не смогли тогда перебросить под столицу.

Все промолчали, размышляя над неожиданным выводом Орлова. А он перешел к характеристике вражеской обороны.

— Минометные батареи противника располагаются в лесу на расстоянии от пятисот метров до полутора километров в глубину. Наибольшая плотность огня зафиксирована в долинах рек Мойка и Мга, вот здесь и здесь, — майор ткнул указкой в карту. — Полевую артиллерию немцы расположили в двух-трех километрах от берега по линии Мустолово — совхоз «Торфяник» и юго-западнее, в лесу, а также у железнодорожного Кузьминского моста. Что касается тяжелой артиллерии, то она у них, скорее всего, ведет огонь с подвижных платформ по железнодорожным линиям Мга — Отрадное, Мга — Келколово и ветке к Кузьминскому мосту.

— Вот, — неожиданно закончил Орлов, — по сути и все, что я могу вам доложить. Добавлю, что командование дивизии верит, что ваш сводный батальон не уронит славу героических защитников Невского пятачка. Успеха и боевой удачи вам, товарищи!

Майор ушел, тяжело припадая на правую ногу. Место у карты тут же занял комбат.

— Мы находимся вот здесь, — Терехин очертил небольшой участок на карте. — Высаживаться будем вот тут. Через Неву пойдем на катерах, которые прибудут ночью. Точных разведданных о немцах в районе высадки нет. Что там у них и сколько их, известно только предположительно. Полагаю, бой будет нелегким. Прежде всего предстоит необычная высадка. Берег — сплошной обрыв. Взбираться на него будем с помощью лестниц, багров и веревок. Они уже получены?

— Так точно, товарищ майор!

— Хорошо. Немцы, пожалуй, догадываются о предстоящем наступлении. Им неизвестно лишь точное место высадки и ее время, но ждать они нас могут. Поэтому продвигаться будем вплотную за огневым валом. Иначе противник нас попросту сметет с берегового откоса. И первую их траншею, кровь из носа, а взять надо с ходу, иначе не удержимся. Как с оружием и боеприпасами?

— К вечеру подвезут, товарищ майор, — ответил начальник штаба. — Автоматов маловато и ручных пулеметов всего семь. Гранат тоже негусто: по четыре на каждого. С патронами чуть лучше: по сорок на винтовку и по пять дисков на автомат.

— На первых порах хватит, а там — на трофеи рассчитывать будем. Обращаться с немецкими автоматами вас обучали. Да, чтобы не забыть, все заявки старшин рот на обувь, портянки и обмундирование удовлетворить сегодня же. Каждому бойцу выдать по два сухаря и квадрату пшенного концентрата на двоих.

— Так им же выдавали НЗ, товарищ комбат! — робко заметил кто-то из командиров.

— И еще, — Терехин сделал вид, что не слышал возражения. — Поскольку мы уже сегодня считаемся задействованными в операции, к ужину выдать по пятьдесят граммов спирта.

Терехин почему-то снова подошел к карте и продолжил:

— Сейчас начштаба раздаст командирам рот карты района предстоящей высадки. Их надлежит тщательно проработать со всеми командирами взводов.

Комбат обвел взглядом собравшихся в землянке и неожиданно спросил:

— Симулянты есть?

— Двое, товарищ комбат, — ответил Кушнаренко. — Оба «мыльники».

— Подготовить документы и судить перед строем.

— Документы уже оформлены, товарищ майор, — вяло откликнулся начальник медпункта.

— После выдачи оружия буду говорить с батальоном. Перед этим получите боевой приказ. У меня все.

Возвращаясь из штаба, Колобов, Орешкин и Дудко хотели было спуститься поближе к Неве, чтобы рассмотреть противоположный берег. Однако выставленная вокруг охрана их не пропустила. Покурив на сыром и промозглом ветру, они разошлись по своим землянкам.

Во взводе его возвращения ожидали. Он понял это мгновенно по смолкнувшим разговорам и устремленным на него вопрошающим взглядам.

— Ну что там, товарищ старшина? Когда блокаду прорывать начнем? — спросил Шустряков.

— Тут без вас старшина Попов заглядывал. Приказал Пищурину сухой паек получить. Значит, в бой пойдем? «Ударом грозным врага в упор», как в песне поется, — с наигранной бравадой поинтересовался Минин.

— Да уж в тыл теперь не пошлют, — подтвердил Николай. — Сегодня вечером оружие выдадут.

— Слава тебе, господи, как моя бабка говорила. Дождались светлого денечка. Одного не могу понять: с кем мы тут воевать будем? На этом берегу немцев нет, а через Неву ведь не сунешься. Куда в такую холодрыгу?

— Боишься, что отморозишь себе кое-что?

— А оно, это самое, все равно теперь ему уже ни к чему? — хохотнул Смешилин.

— Заткнись! — ощерился на него Минин. — Я знать хочу, чего ждать нам?

— Дополнительного пайка и представительной делегации с Большой Ивановской мануфактуры.

— Заткнись, говорю тебе! — окончательно потерял контроль над своими нервами Минин.

— Прекратите истерику, Минин, — одернул его Колобов. — О том, чего вам ждать, сегодня вечером комбат скажет. Заодно и двоих симулянтов перед строем судить будут.

— Это у нас умеют, — усмехнулся Петр. — Шлепнут рабов божьих, как тех двоих в Ленинграде.

— А что еще с ними делать прикажешь? По головке погладить и пожурить, да?

— Товарищ старшина, а откуда у вас часы шикарные со светящимся циферблатом? — заметил Шустряков обнову на руке Колобова. — На швейцарские обменяли, да?

— Нет. Всем командирам рот и взводов сейчас в штабе выдали, — объяснил Николай. — Так что забери свои швейцарские обратно. Они мне теперь ни к чему.

— Конечно, зачем вам двое часов? — обрадовался Юра.

Николай прилег на нары, стал присматриваться к бойцам. Каждый из них по-своему переживал томительное ожидание неотвратимо приближающегося испытания боем. Некоторые писали письма, другие возились с обмундированием, третьи лежали на нарах,бездумно глядя в потолок. Все понимали, что почти вплотную приблизились к рубежу, за которым для кого-то уже ничего не будет, а для кого-то снова продолжится жизнь, забрезжит надежда… до следующего такого же рубежа.

Всматриваясь в лица штрафников, Колобов старался понять их душевное состояние. Он был уверен в том, что большинство сознательно и честно готовят себя внутренне к крещению огнем и выполнению воинского долга. А кто-то, возможно, лихорадочно ищет какие-то варианты, чтобы как-то перехитрить судьбу и любой ценой сохранить жизнь. Но недаром говорится, чужая душа — потемки, а он, командир штрафного взвода, — не ясновидящий.

До слуха Колобова донеслось приглушенное урчание автомобильного мотора и голоса. Видимо, уже стемнело и привезли оружие с боеприпасами. Взглянув на ярко мерцающий циферблат часов, приказал возвратившемуся Пищурину поторапливаться с раздачей сухого пайка и поотделенно выводить людей к подъехавшим машинам.

Уже в полной темноте роты построились на лесной поляне.

— Смирно! Равнение на середину! — скомандовал капитан Аморашвили и доложил подошедшему Терехину о готовности сводного батальона к выполнению боевой задачи. Комбат не видел лиц бойцов, но по установившейся тишине чувствовал напряженное внимание, с каким люди ждали его слов.

— Через несколько минут, — тихо начал комбат, — мы пойдем с вами на передовую, сперва к Неве, а оттуда катера перебросят нас на занятый врагом берег. Там мы вступим в бой. Он будет нелегким. Будут раны. Будут смерти. Но если станем действовать дружно и напористо, потерь будет меньше. А вот замешкаемся — останемся там все, потому как отступать нам будет некуда. Поэтому, как бы враг не сопротивлялся, мы обязаны захватить его позиции, расширить плацдарм. Иначе к нам не смогут перебросить подкрепление, а одни мы там долго не удержимся. Хочу, чтобы вы это ясно знали.

И еще. Запомните главный закон пехотинца: как можно быстрее добежать до врага и убить его. Иначе он убьет вас. Простой закон. На войне все просто.

Терехин помолчал, стараясь уловить реакцию батальона, но шеренги стояли все так же безмолвно, словно ожидая от него еще чего-то, что хоть немного смягчило бы жестокость сказанного, подало бы людям какую-то надежду. Тягостная пауза безнадежно затягивалась и тогда комбат продолжил:

— Учитывая важность поставленной перед нами задачи, командование армии приняло решение после этого боя всех, и искупивших и не искупивших вину кровью, освободить из штрафных рот и зачислить в обычные части. Слышите, всех!

Последние его слова прозвучали громче. Голос комбата зазвенел как натянутая струна:

— Но знайте и другое. Если кто-то попытается отсидеться за спинами товарищей или проявит в бою трусость… Таких после боя расстреляем. Это тоже каждому из вас должно быть ясно.

По шеренгам прошел протестующий ропот, однако Терехин остался доволен реакцией бойцов.

— Обиделись… На правду не обижаются. Умели грешить, умейте и ответ держать. Вопросы ко мне есть?

Вопросов не было. Роты стояли молча, никто не шелохнулся в строю. Слышалось лишь тяжелое дыхание сотен людей, объединенных с этой минуты одной целью и одной на всех судьбой.

— Командирам рот вывести подразделения к месту погрузки на катера!

В ночь на 26 сентября 1942 года три штрафные роты под командованием майора Терехина заняли исходный рубеж вдоль правого берега Невы. От воды тянуло холодом. Временами вспыхивали осветительные ракеты и тогда темная вода становилась ярко-серебристой, зеркальной, а на бруствере и деревянном причале, сооруженном саперами этой ночью, мельтешили отблески бледного неживого света.

Изредка, для порядка, постреливали наши пулеметы. Берег, занятый немцами, молчал. Похоже, что враг был спокоен за этот участок и его больше занимали события, происходящие километрах в пятнадцати отсюда вверх по реке, в районе Ивановского. Там вот уже пять недель, с самого конца августа, не затихал грохот артиллерийской канонады и бомбовых ударов.

Прошел час, другой… Время близилось к рассвету. Неожиданно слитный грохот сотен орудий разорвал тишину. В следующее мгновение впереди раздались звуки разрывов, слившиеся тут же в сплошной надрывный гул. Темный и молчаливый противоположный берег Невы вспух в багровом зареве.

Николай увидел беззвучно раскрывающийся рот стоящего рядом Пугачева. И только наклонившись почти вплотную к нему, смог разобрать:

— …Подготовочка! Для нас «боги войны» стараются!

— А разве мы не тут, напротив, будем высаживаться? Куда они в сторону бьют? — прорезался тонкий голос Шустрякова.

— Куда надо, туда и бьют! — прокричал Андрей, всматриваясь в острое личико тщедушного бойца. Не понять: то ли радуется он, то ли страшится.

— Да я ничего, товарищ политрук. Я к тому, что плыть туда дольше придется. Случись что с катером — хана мне, я плавать не умею…

Отвернувшись от Шустрякова, Андрей что-то прокричал на ухо Колобову и, протискиваясь между плотно стоявшими в траншее бойцами, пошел во взвод к Орешкину.

Николай взглянул на часы и, выждав некоторое время, тронул за плечо Юру:

— Передай по траншее: приготовиться к посадке на катера!

В стороне послышался металлический голос Войтова:

— Саперам выходить к причалам! Вслед за ними первый взвод…

Колобов поднял свой взвод и побежал по ходу сообщения к берегу. Выскочили на песчаный откос и… залегли: берег оказался пуст. Ни катеров, ни мотоботов еще нигде не было видно. К счастью, с началом нашей артподготовки вражеские наблюдатели перестали освещать Неву ракетами. К лежавшему на холодном, влажном песке Николаю подполз Пищурин:

— Может, они по реке не смогли прорваться и теперь наступление отложат?

— Это уж не от нас зависит. Ты смотри, порядок посадки на суда не забудь.

— Как можно? — отозвался напряженным шепотом Виктор. — Помню все до мелочей. Только где же эта речная флотилия? Не случилось ли что?

— Если бы случилось, нас бы отсюда уже отозвали, — ответил Колобов, убеждая не столько Пищурина, сколько себя самого.

Он достал бинокль, но все равно ничего не увидел. И рокота двигателей не было слышно. Хотя разве услышишь его в этом грохоте?

— Вы кем были до войны, товарищ старшина? — неожиданно спросил Пищурин. — Не по военной линии, случайно?

— Нет, киномехаником работал, а заодно и шофером звуковой кинопередвижки.

— А я начальником геологической партии в Сучане. Там и женился на учительнице.

Оба замолчали, сознавая несвоевременность столь отвлеченных воспоминаний. Так же молча лежали рядом бойцы. Хотя тихо переговариваться никто не запрещал, но сейчас не до разговоров. После выступления Терехина они смирились с неизбежным. И непредвиденная задержка теперь нервировала, вносила в душу сумятицу.

До этого все было ясно: роты идут в прорыв и в бою его либо ранят, либо убьют. Если повезет, ведь есть же на свете везение, и только ранят, то из госпиталя он выпишется уже не штрафником, а полноправным воином Красной Армии. А пока он — грешник. Вольный или невольный — неважно. Важно, что штрафник, которому надо еще заслужить звание красноармейца. И вот теперь, когда он и физически, и духовно подготовил себя к этому бою, ему не дают вступить в него, и будущее опять становится зыбким и расплывчатым.

— Сколько тут лежать будем, старшина? — не выдержал находившийся немного сзади Минин. — Светать начинает. Еще немного, и фрицы нас на этом пляже до весеннего половодья загорать оставят.

Николай и сам в душе ругал начальство, пославшее его взвод раньше времени на открытый берег. Видно, что-то сорвалось в намеченном плане действий. Продолжая гадать, что могло случиться, он все водил и водил биноклем вдоль русла реки и сначала даже не поверил себе, когда совсем близко вдруг заметил неясные силуэты кораблей. Транспорты? Они! Наконец-то!

Вереница катеров и мотоботов без ходовых огней приближалась к причалу со стороны Ленинграда. Вот головное судно круто пошло левым бортом к берегу, за ним двинулись еще два. Остальные, приглушив моторы, остановились невдалеке, ожидая своей очереди.

— Приступить к посадке! — раздалась команда командира роты, и бойцы бегом бросились на деревянный причал.

На первый катер погрузились саперы, на второй — Колобов с отделениями Медведева и Красовского, на третий — Пищурин с остальными бойцами взвода. С ними же поднялся на борт Пугачев. Загрузившиеся катера торопливо отходили от причала, освобождая место следующей группе судов. Посадка заняла не больше двух минут.

Еще не рассвело, но вершины деревьев на восточном берегу уже обозначились на фоне посветлевшего неба. Набирая скорость, караван мчался вдоль своего берега туда, где все сливалось в грохоте рвущихся снарядов и надрывном вое пикирующих бомбардировщиков. Их обнаружили на полпути. Из врезанного в отвесную стену вражеского берега дота ударил крупнокалиберный пулемет.

— Всем, кто на палубе, лечь к правому борту и за ходовую рубку! — раздалась зычная команда.

Над рекой вспыхнуло сразу несколько осветительных ракет.

— Полный вперед! — донесся из рубки хрипловатый голос капитана.

Палуба была загромождена длинными лестницами, баграми и мотками веревок. Лежать было тесно и неудобно.

Освещенные ракетами суденышки выжимали из своих двигателей все возможное, резко ложились в противопристрелочные зигзаги, пунктиры трассирующих пуль то проносились мимо, то с шипением поражали воду у самого борта, то дробно стучали в обитую стальными листами рубку.

Караван с десантом упорно пробивался к Московской Дубровке. В сполохах снарядных разрывов уже виднелся остов разрушенного бумкомбината. Поравнявшись с ним, головной катер круто взял вправо и устремился к берегу. Вслед за ним повторили маневр остальные транспорты. Прямо перед ними вспухли из воды пять или шесть фонтанов — вражеские артиллеристы перенесли огонь по десанту.

— Не забудь про лестницы и багры, когда прыгать на берег будешь! — крикнул Красовскому Николай.

— Кому поручено, не забудут. Я прослежу! — ответил тот и взводный не заметил в его голосе признаков страха.

Крупный снаряд упал метрах в пяти от левого борта и столб поднятой воды обрушился на палубу. Все вымокли до нитки. Следующий снаряд пробил борт чуть выше ватерлинии. Однако суденышко, казалось, все набирало и набирало ход.

Колобов смотрел на приближающийся берег и никак не мог сообразить, почему наши артиллеристы не переносят огневой вал в глубину обороны противника. У него начисто вылетело из головы предупреждение Терехина о том, что пушки будут бить по переднему краю немцев до последней минуты, чтобы помочь штрафникам высадиться и зацепиться за берег. Уже потом он смог по достоинству оценить ювелирную точность дивизионных артиллеристов и проникся к ним искренней благодарностью. А пока сидел на мокрой палубе, вцепившись руками в поручни, смотрел на рвущийся в клочья верхний край обрыва, куда через минуту предстояло взбираться его взводу, и повторял про себя: «Почему не переносят огонь? Почему не переносят?..» Николай увидел, как головной катер приткнулся к берегу бортом. Он тут же вскочил на ноги, подал команду приготовиться к высадке, перекинул автомат на грудь.

С шинели стекала вода, и Колобов, направив ствол автомата на берег, нажал на спуск. Удостоверившись, что патроны не отсырели, так же быстро проверил «ТТ». Катер, сбросив ход, почти вплотную подошел к узкой, метра в три, песчаной полосе, тянущейся под обрывом.

— За Родину! За Ленинград! — закричал Николай и прыгнул через борт на вражеский берег. За ним с палубы полетели лестницы, багры, веревки. Бойцы, соскакивая на песок, подхватывали их и устремлялись вслед за саперами к обрыву. Вблизи него отвесная крутизна казалась куда выше, чем виделась с противоположного берега. Бурая, с глубокими промоинами земля дымилась. От нее тянуло неостывшим жаром раскаленного металла и резким запахом взрывчатки.

Колобов видел, как стоявший на палубе подошедшего следом судна Пугачев поднял руку вверх и над рекой зависли три красных точки. Рев и грохот артиллерийских снарядов тотчас стал отдаляться от берега — пушкари перенесли огонь на вторую немецкую траншею.

Штрафники вместе с саперами на одном дыхании преодолели прибрежную кручу, с ревом влетели на верхнюю террасу и… не встретили никакого сопротивления. Немцев в первой траншее не оказалось. Лишь тут и там валялись полузасыпанные землей, искромсанные, обгоревшие трупы. За траншеей тянулась изрытая воронками полоса минного заграждения, но разгоряченный взвод бросился на нее с ходу, не дожидаясь саперов.

Николай оглянулся в сторону реки и ничего там не увидел: все скрывал стелющийся туман, тускло мерцавший вспышками взрывов. А тут уже можно было различить брошенные станковые пулеметы и какие-то земляные бугры, похожие на блиндажи. Вот откуда-то выскочил немец, метнулся в сторону, высоко выбрасывая длинные ноги, торчащие из-под куцей шинели. Колобов дал по нему короткую очередь и успел заметить, как тут же подскочивший Шустряков подобрал упавший на землю автомат немца.

Вражеская артиллерия свирепела все больше, но пока вела огонь по реке и исходным позициям десанта, все еще не решаясь перенести его на этот берег. Растянувшись в цепь, штрафники бежали, перепрыгивая через опутанные колючей проволокой столбы и обрывки проволочной спирали. Впереди бушевал огневой вал. Справа и немного сзади наступал взвод Дудко. Слева слышались крики выбиравшихся на обрыв бойцов Орешкина. Теперь уже вся двадцать седьмая молодежная продвигалась в глубь обороны противника. «Где же здесь немцы? Может, их и нет в Московской Дубровке?» — мелькнуло в голове у Николая. И тут же он увидел вторую траншею, обозначившуюся пульсирующими, дрожащими огоньками пулеметных и автоматных очередей. Кто-то рядом охнул, упал на землю…

Высадка десанта в районе Московской Дубровки явилась для гитлеровского командования полнейшей неожиданностью. И это был не первый просчет немцев под Ленинградом в конце лета — начале осени 1942 года.

В августе, увлекшись подготовкой крупной операции по окончательному захвату непокорного города, получившей кодовое название «Нордлихт» — «Северное сияние», немецко-фашистское командование усилило свою восемнадцатую армию рядом соединений, переброшенных из Крыма и Западной Европы, а также крупными силами артиллерии и авиации. Однако намеченный на сентябрь решающий штурм Ленинграда не состоялся.

Советские войска сумели упредить врага, нанеся девятнадцатого августа с захваченного на левом берегу Невы плацдарма неожиданный двойной удар на Синявино и Тосно. Спустя неделю перешла в наступление и ударная группировка Волховского фронта. В ходе ожесточенных боев она прорвала вражескую оборону на участке Гонтовая Липка — Тортолово и, отразив яростные контратаки противника, вышла на подступы к Синявино с запада.

Гитлеровцам вместо генерального штурма Ленинграда пришлось спешно перебрасывать свои свежие дивизии в район прорыва и восстанавливать положение. Сильными фланговыми ударами они сумели остановить продвижение войск Волховского фронта и сковать рвущиеся им навстречу части Невской оперативной группы. Вот тогда-то, с целью спасти уже во второй раз проваливавшееся наступление в районе Синявино, и была предпринята нашим командованием операция по захвату плацдарма у Московской Дубровки.

Застигнутый врасплох противник спешно подтягивал с других участков подкрепление. Обстрел Невы в районе переправы нарастал с каждой минутой. Спешащие к плацдарму суда получали пробоины, теряли ход и управление, тонули.

В катер, на котором переправлялся штаб сводного батальона, почти одновременно ударили два снаряда. Завалившись на правый борт, он начал быстро погружаться в воду. Шедший за ним мотобот едва успел принять оставшихся в живых. Тяжело раненного в грудь Терехина перенесли на него комиссар Кушнаренко и легко контуженный капитан Аморашвили.

Узкая песчаная полоса под обрывом уже была полностью забита высаживающимися бойцами, ящиками с боеприпасами, минометами. Люди суетились, кричали. Каждый старался быстрее выбраться на обрыв, затащить туда имущество, технику. Навстречу одному потоку двигался другой — санитары начали доставлять с плацдарма первых раненых.

Нуждающихся в срочной операции размещали в двух глубоких штольнях, прорытых в нижней части обрыва еще прошлой осенью. Немцы этими штольнями не пользовались и они кое-где обвалились, но теперь пришлись как нельзя более кстати.

В одну из штолен, где уже топилась небольшая печка-буржуйка и горели яркие карбидные лампы, принесли майора Терехина. Сначала он находился в сознании и требовал, чтобы ему доставляли донесения из атакующих подразделений, но скоро стал путаться, принимал хлопотавшую возле него медсестру за начальника штаба.

Небольшой осколок снаряда засел у него где-то рядом с сердцем. Требовалась немедленная операция, но хирурги, если они вообще не погибли во время переправы, задерживались. Печурка горела плохо и медсестра никак не могла простерилизовать шприцы, чтобы сделать ему хотя бы обезболивающий укол. На груди майора, несмотря на двойную повязку, все шире расплывалось кровавое пятно.

Успокоившийся было Терехин неожиданно закашлялся, пришел в себя. Оглядел осмысленным взглядом штольню. Заметив лежавшего рядом раненого бойца, прохрипел:

— Что там, на плацдарме?

— Нормально, товарищ майор. Уже из второй траншеи фрицев выколачивают. А тут последние два взвода из абрамовской роты высаживаются. Слышите?

Терехин прислушался к доносившимся снаружи командам и отчаянной матерщине, слабо улыбнулся:

— Хорошо идут, с настроением…

Хотел сказать что-то еще, но вдруг захрипел. По синему его лицу пошли белые пятна. Он весь напрягся, тихо охнул и обмяк. Подбежавшая медсестра приподняла его голову и, схватив за руку, старалась нащупать пульс.

— Отошел, — констатировал лежавший рядом боец. — Жалко его. Правильный мужик был. Да ты отпусти его, сестра. Чего уж теперь. Лучше мне какой-нибудь укол сделай. Кость в ноге свербит, мочи нет.

На подступах ко второй траншее продвижение двадцать седьмой роты застопорилось. Тут и там оживали уцелевшие стрелковые ячейки и пулеметы. Прижатые огнем к земле штрафники дважды поднимались в атаку и кидались вперед.

Трудно было разобраться, занимается уже утро или нет. На истерзанном клочке земли, усеянном воронками, становилось все светлее от вспышек ракет, слепящих струй огнеметов и разноцветных пунктиров трассирующих пуль. И если бы все это не было направлено на уничтожение людей, не дышало смертью, то происходящее можно было бы сравнить с какой-то грандиозной иллюминацией.

Взвод Колобова наступал в центре порядков роты. Вырвавшись вперед и оказавшись без фланговой поддержки, он нес ощутимые потери. Когда до траншеи оставалось уже не больше сотни метров, отделения залегли под плотным пулеметным и автоматным огнем. Скатился в подвернувшуюся воронку и Колобов, опередив на какую-то долю секунды пронесшуюся над ним автоматную очередь.

Больно ткнувшись локтем в торчавший кирпич, он обреченно подумал: «Все, теперь уже людей не поднять». Немного отдышался, вытер рукавом непросохшей шинели вспотевшее лицо, осторожно огляделся по сторонам. Вокруг никого не было видно и у него вдруг возникло ощущение полного одиночества и беззащитности. Он понимал, что это минутная слабость. Вообще-то, если верить во фронтовое везение, ему сегодня крупно везло. Сколько раз довелось бегать с фланга на фланг наступавшего взвода и ничего, уцелел. Только шинель в трех местах пробило пулями и осколком, да кусок кожи на большом пальце левой руки чем-то сорвало.

За последние полчаса Николай сменил трех связных. Первого, Попкова, тяжело ранило, когда они наткнулись на уцелевший под бронеколпаком пулемет. Его заменил Петушков, но посланный с донесением к командиру роты, он куда-то исчез. Может, убило или ранило по дороге, а может, и отсиживается в какой-нибудь щели. Выяснять времени не было, и Колобов назначил к себе связным бывшего моряка Громова. Этот выполняет распоряжения толково и расторопно. Легок на помине! Вот он короткими перебежками, а где ползком пробирается с левого фланга от Павленко.

— Громов! — закричал Николай и тот, услышав, тут же метнулся к воронке.

— Живой, командир? А я вас ищу.

— Что там у Павленко? Почему застрял со своими?

— Фрицы какие-то малахольные с левого борта ему врезали. Ну он и залег с отделением, отбивается.

— А рота Орешкина где, у берега топчется?

— Да нет, вроде тоже вперед шли. Отстали маленько.

— Вот что, Костя, давай опять к Павленко. Подгони его вперед, а после этого беги к командиру роты, скажи ему, что без поддержки огнем мы траншею не возьмем. Пусть пушкари и минометчики хоть на одну-две минуты заставят заткнуться фрицев.

Отделение сержанта Павленко вынуждено было развернуться перпендикулярно берегу и залечь. Однако ружейно-автоматный огонь — некоторые из бойцов уже обзавелись трофейным оружием — не остановил гитлеровцев. Дело дошло до рукопашного боя. И тут перевес оказался на стороне штрафников. Они навалились на автоматчиков, оттеснили их в полуобвалившийся ход сообщения.

В этот момент и появился здесь Громов, весь мокрый, с забитым грязью автоматом. Пробираясь сюда, он запутался в колючей проволоке, порвал брюки, а услышав фыркающую на излете мину, ткнулся в заполненную ржавой водой воронку. И сейчас Костя, не раздумывая, бросился на помощь «братве». Ударив с ходу по рогатой каске прикладом, он прыгнул в ход сообщения и столкнулся лицом к лицу со здоровенным немцем. С округлившимися от бешенства глазами тот пытался выбраться из свалки, а кто-то, Громову не было видно, кто именно, тянул его сзади за шинель. Костя, чуть отклонившись в сторону, сделал резкий выпад левой и явственно ощутил, как, проткнув одежду, лезвие финки вошло в чужое тело. Тонко закричав, гитлеровец осел к его ногам и бывший моряк с силой опустил приклад автомата на появившееся перед ним искаженное страхом лицо.

Крики ярости и боли, площадная брань и глухие, тяжелые удары сливались с грохотом клокочущего боя. Во всем этом было что-то противоестественное, напоминающее рукопашные схватки доисторических пращуров.

Наконец с автоматчиками покончили. Ни один из них не выбрался из хода сообщения живым.

— Костя, помоги встать, — услышал вдруг Громов стон Юры Шустрякова. — Ой, как больно. Ну, фриц подлючий… Залимонил мне сапогом промежду ног… Думал, что уже крышка мне.

— Ты, что ли, Шустряк? — наклонился к нему Костя. — Да не скули ты, раз стонешь, значит, живой, заживет до свадьбы. А если не заживет, то и свадьбы, пожалуй, не будет. — И неожиданно для себя нервно, во весь голос рассмеялся.

— Чего ржешь, жеребец? — скривился от боли Юра. — Тебе бы так… Здоровый, гад, попался. Меня сапогом, а Леху Акимова тесаком саданул. Вон он, Леха, за мной лежит. Должно, амба ему…

В рукопашной схватке отделение потеряло трех бойцов. Четверо были легко ранены. Синяки, шишки и ссадины в счет не шли. На них некогда было обращать внимание: с открытого фланга приближалась еще одна группа гитлеровцев. Павленко приказал занять оборону по ходу сообщения.

— Ну-ка братва, выбрасывай фрицев за бруствер, чтобы не смердели тут. Автоматы, запасные рожки с патронами и фляжки оставлять, пригодятся.

Громову хотелось еще немного задержаться здесь, чтобы подмогнуть «братишкам», но нужно было исполнять обязанности связного. Передав Павленко приказ взводного ускорить продвижение вперед, он побежал отыскивать командира роты.

Штаб сводного штрафного батальона расположился невдалеке от берега, в тесном, но уцелевшем во время артподготовки блиндаже. Связисты протянули телефонную связь в роты, и Кушнаренко, заменивший умершего Терехина, смог, наконец, получить исчерпывающую информацию о ходе боя.

Продвижение вперед застопорилось, и роты несли все более ощутимые потери. Хуже всего обстановка складывалась на правом фланге. Командир двадцать шестой роты Лепилин погиб, взводами командовали отделенные, а противник, не считаясь с потерями, беспрерывно контратаковал.

Положив телефонную трубку, Кушнаренко некоторое время молчал. Потом взял со стола автомат, прицепил к ремню два запасных диска и уже на ходу хмуро бросил начальнику штаба:

— Ты вот что, Серго, командуй пока тут, я в двадцать шестую схожу. Там всех командиров повыбило.

Прибежав в роту, новый комбат организовал оборону. Две контратаки немцев были отбиты. А когда подошла небольшая подмога — два отделения, оставленные покойным Терехиным в резерве, Кушнаренко поднял бойцов навстречу снова накатывающейся на них цепи гитлеровских автоматчиков. Рукопашного боя немцы не приняли, повернули назад. Рота преследовала противника уже без Кушнаренко. Поднявшись навстречу врагу первым, он не сделал и трех шагов, упал с простреленной грудью на снег.

Несли его к переправе две санитарки — Нина и Вера. Комиссар был в сознании, но на вопросы девушек не отвечал, лишь едва заметно шевелил посиневшими губами. И девчата старались нести его осторожнее, не бросали носилки и не падали на землю, когда поблизости рвались мины, только пригибались. У самого обрыва остановились передохнуть и тут увидели, что Кушнаренко мертв.

— Что будем делать с ним? — растерялась Нина. — Здесь пока оставим или до переправы… Ой, мамочка… — вдруг тихо охнула она и прижала руки к груди.

— Нинка, ты что? Что с тобой? — испуганно вскрикнула Вера. Но подруга уже не слышала ее, ничком повалилась на мертвого Кушнаренко.

Вера припала ухом к ее груди — сердце билось. Тогда, наспех перевязав раненую, девушка уложила Нину на разостланную шинель и волоком потащила к берегу. От переправы навстречу ей бежал высокий военный без шинели и сапог. Весь мокрый, за спиной винтовка, на петлицах гимнастерки по красному треугольнику.

— Ты что, сдурел от страха, «герой»? — зло закричала на сержанта Вера. — Сапоги сбросил… Это надо же, «защитник»!

— Не шуми, рыжая, — отмахнулся от нее, тяжело переводя дыхание, сержант. — Катер наш раздолбали. Весь взвод потонул, а я выплыл. С Волги родом… Сама дотянешь подругу или подмогнуть?

— Ты лучше на передовой подмогни, — не приняла помощи Вера. Смахнув со щек слезы, опять ухватилась за полу шинели.

В воздухе послышалось шуршание приближающейся мины, и сержант, обхватив девушку сильными руками, повалил ее на землю. Однако Вера поняла его по-своему, с силой оттолкнула и вскочила на ноги. Тут же рядом ударил взрыв, и она, схватившись за живот, медленно осела рядом с Ниной.

— О чем вы только думаете, дуры! — закричал сержант, торопливо доставая бинты из санитарной сумки.

Он снял с Веры шинель, умело забинтовал вкруговую раненый живот и, положив девушку рядом с подругой, пятясь, потащил обеих к Неве.

— Ты потерпи маленько. Я осторожно, помедленнее вас тянуть буду. Тебя как звать-то, рыжая?

— Верой… А ее — Ниной… С Дальнего Востока мы…

— Долго жить, значит, будете. Дальневосточники да сибиряки, говорят, самый крепкий народ. Терпи, терпи… Еще немного осталось. Меня Семеном Козловым зовут. Запомни, может, еще встретиться доведется… — Неожиданно сержант отпустил полу шинели, выпрямился и, качнувшись, упал.

Теперь почти рядом с обрывом лежали рядом трое тяжелораненых. В сознании была только Вера. Превозмогая мучительную боль, боясь потерять ускользавшее сознание, она поползла к берегу. Ползла долго, загребая под себя сыпучий грунт. Вот и кромка обрыва. Вера дотянулась до нее и словно сквозь туман увидела внизу суетившихся людей. Совсем близко от нее что-то чавкнуло и унеслось ввысь, обдав лицо теплой воздушной волной.

— Ты чего высунулась, дуреха?! — закричал ей кто-то снизу. — Уберись! Тебе же миной башку снесет!

И Вера только тут разглядела метрах в трех от себя установленный на маленькой террасе миномет. Дымящимся жерлом трубы он смотрел прямо на нее.

— Тут раненые! — простонала она из последних сил. — Помогите им…

Она тут же потеряла сознание, уронила голову. Но к ней уже спешили бойцы…

Из всего батальона только взводу Колобова удалось отчаянным рывком ворваться во вторую траншею и после короткой жестокой рукопашной схватки овладеть ее небольшим участком. Спустя какие-то секунды после того, как остатки взвода зацепились за траншею, шквальный огонь крупнокалиберных пулеметов наглухо отрезал их от залегшей где-то позади роты.

Для Колобова бой словно бы раздвоился: там, за бруствером траншеи, шел один, от которого он был отрезан. А здесь, в траншее, — другой: слева и справа ухали гранаты, трещали автоматные очереди. Свои или чужие — не разберешь. Во взводе почти все обзавелись трофейными шмайсерами.

Определив на слух, что слева стрельба велась более интенсивно. Николай побежал туда. Метров через сорок он чуть было не налетел на сгрудившихся перед очередным поворотом траншеи бойцов отделения Медведева. Впереди кто-то, зло матерясь, стрелял из автомата.

— Немцы, подлюки! — повернул к Колобову разгоряченное лицо Рома Смешилин. — Там у них ход сообщения. Засели за поворотом и гранаты швыряют.

— Доставай лопаты, живо! Перекрыть траншею! — приказал Николай. — Медведев! Там, сзади, целый МГ с двумя лентами стоит, быстро неси его сюда. Двоих оставишь тут с пулеметом. За следующим поворотом — двоих с автоматами. Остальные за мной!

Не оглядываясь побежал в обратную сторону. Там картина повторилась. Немцы, растерявшиеся в первые минуты, быстро опомнились и теперь наседали, пытаясь вернуть утраченный участок траншеи. «Вряд ли им это удастся, — подумал Колобов. — Разве что перебьют всех». Деваться из этой траншеи было некуда ни штрафникам, ни немцам.

Перешагивая через ноги рассевшихся на дне траншеи бойцов, он вернулся примерно на середину захваченного участка. Вымотавшиеся за ночь и сегодняшнее утро парни отдыхали, перевязывали раны, подкреплялись сухим пайком, запивая из трофейных фляжек.

Выбрав место поудобнее, Николай осторожно выглянул из траншеи, стараясь рассмотреть вставший на пути дзот. Из бойницы изрыгалось пламя и низкие красноватые трассы пунктирами проносились над траншеей. Пулемет, надо признать, бил здорово. На поле никого не было видно: люди распластались по земле, попрятались в воронки и щели. А выше густо и пронзительно выли немецкие мины, кучно ложились пыльными взрывами метрах в ста двадцати от траншеи. Под таким огнем роты долго не пролежат, не удержатся…

— С успехом тебя, медведь уссурийский! — невесть как объявившийся в траншее Пугачев дружески хлопнул Николая по спине.

— Андрей? Ты?! Откуда?

— Из тыла, вестимо! — Пугачев рассмеялся, показывая перепачканную глиной, обожженную и простреленную в нескольких местах шинель. — Видишь, что с твоим командиром делают? А ты на них в бинокль любуешься. Хорошо, у меня фигура плоская, не то дырок во мне наделали бы.

Возле них сгрудились обрадованные появлением политрука роты бойцы. Андрей с улыбкой повернулся к ним.

— Молодцы ребята, орлы! Ворвались-таки в траншею. Теперь бы еще этот поганый дзот придавить, а?

— Орлы, говоришь? — сердито сказал Николай, сворачивая цигарку. — Они-то орлы, только погляди, сколько их осталось. С самого начала фланги были открытыми. И сейчас открыты. Слышишь, гранатами перекидываемся?

— Слышу. И все же, если хочешь свои фланги прикрыть, дзот этот взять нужно. Другого выхода нет. И это — приказ ротного.

— А он вместе с приказом пару пушек сюда не прислал? Как я их без пушек брать буду?

— Что и говорить, с пушками брать проще. Только ты ведь знаешь, что ни у меня, ни у Войтова их нет. Без пушек придется обойтись. И не злись ты на меня, друг сердечный. Я — не командарм. Одним смогу только помочь — сейчас к Дудко поползу и подниму его, как только ты дзот прихлопнешь. Ну, пока, не тяни с ним. А то и тебя здесь с двух сторон придавят. — Андрей слегка обнял его и, ловко перевалившись через бруствер, скрылся из виду.

Николай тяжело вздохнул, подозвал к себе командиров отделений, поставил боевую задачу.

…На участке сержанта Медведева группу добровольцев-гранатометчиков возглавил Рома Смешилин. Приказав двум бойцам ползти к дзоту в обход, с флангов, он выбрал для себя наиболее опасное, центральное направление.

Как ни пластался Рома по земле, переползая от воронки к воронке, немецкий пулеметчик заметил его и так ловко полоснул очередью, что он чуть было не вскочил от резкого ожога в самом неподходящем месте. Сжав зубы, осторожно дополз до ближайшей воронки и кубарем скатился в нее. Видно, гитлеровец был классным пулеметчиком. Стрелял так, что в воронку скатывались мелкие камешки.

«Сволочь, отсюда теперь не то, что выбраться, выглянуть не даст», — тоскливо подумал Смешилин. Ощупав саднящее от ожога место и убедившись, что ничего страшного нет, он огляделся и заметил на самом дне воронки увесистый кусок брони от немецкого танка, подорвавшегося, наверное, на своих же снарядах прошлой осенью. Рома поднял его, поставил на ребро и, увидев торчащий из плиты штырь, ухватился за него. Осторожно он выставил плиту над краем воронки. В нее тут же ударило несколько пуль, но тяжелая броня погасила силу ударов. Рома крепче ухватился за штырь левой рукой, а правой передвинул плиту вперед, одновременно и сам подтянувшись за ней. Теперь он не боялся вражеского пулеметчика. Медленно, метр за метром пополз к дзоту.

В какой-то момент особенно мощная и прицельная очередь чуть было не выбила спасительный щит из его рук, но Рома удержал его, передохнув в попавшейся на пути воронке, пополз дальше. Он опасался уже не столько самого дзота, сколько вражеских автоматчиков или гранатометчиков. Что им стоит шарахнуть по нему из какой-нибудь отводной траншеи сбоку? Тут оставалось надеяться только на своих товарищей, на то, что они сумеют прикрыть его.

Наконец пули перестали молотить по плите. Выбрав небольшую яму, Рома огляделся. Он находился уже в «мертвом», непростреливаемом пространстве. Дзот высился перед ним тяжеловесной двухметровой громадой из толстенных бревен. Они были уложены в два ряда, а между ними засыпан песок. Таким стенам, надо думать, и снаряды не страшны. От амбразуры Рому отделяло всего каких-нибудь пятнадцать-тринадцать метров. Дальше ползти уже было опасно.

Не отрываясь от земли, все еще удерживая перед собой спасительную плиту, Смешилин отцепил правой рукой от пояса две гранаты. Одну положил перед собой, а вторую, вырвав зубами предохранительную чеку, метнул в амбразуру. «Лимонка» разорвалась прямо под стволом пулемета, и Рома, не медля ни секунды, бросился к замолкшей амбразуре. С отвращением вдохнув ядовитый запах сгоревшей взрывчатки, он не бросил, а протолкнул рукой в узкое отверстие вторую гранату. Она глухо взорвалась внутри дзота. Из амбразуры повалил дым…

Перед отделениями Павленко и Красовского вдруг ожил мощный дзот. Скорее всего, он-то и являлся ключевым звеном вражеской обороны. Его пулеметы контролировали подступы к траншее не только по центру, но и на флангах наступавших штрафных рот. Подавить этот дзот Красовский поручил Фитюлину и Василькову, назначив Славку старшим. Прошло уже минут двадцать, как бойцы уползли выполнять задание, а вражеский пулемет все так же намертво прижимал к земле залегших в поле штрафников. Что сталось с посланными к дзоту бойцами — Колобову оставалось только гадать, и он приказал Застежкину попытаться подавить дзот из ПТР.

— Несподручно отсюда, товарищ старшина, — возразил Прохор. — Это б надоть вон из-за того бугорка жахнуть, что левее. Только ить там фрицы в траншее сидят.

— Не было бы немцев, то и стрелять не в кого было бы. Ты мне отсюда сумей из своей «жахалки» глотку пулемету заткнуть!

— Так несподручно ж отсюда! Вот ежели между фрицами и дзотом с ПТР просунуться… А вы отсюда меня прикройте. Только Шустряков мне в таком разе не нужен. Чего лишней душой-то рисковать, один обойдусь…

И Прохор, обложив замысловатым матюком сунувшегося было за ним второго номера, пополз из траншеи, забирая влево. Передвигался он с помощью только одной руки — второй тянул за собой тяжелое противотанковое ружье и коробку с патронами. Полз быстро, расчетливо, от воронки к воронке. Скоро Прохор исчез из виду и, наверное, занял удобную для себя позицию, так как минут через пять пулемет словно поперхнулся. Потом вновь ожил, дал две или три очереди.

Со стороны реки донесся яростный рев поднявшихся в атаку штрафников, и Колобов, безуспешно пытавшийся обнаружить посланных к дзотам бойцов, с досады бросил бинокль и приказал отделениям ударить через сооруженные завалы вправо и влево по траншее. Немцы не выдержали удара с обеих сторон, побежали. Николай, приподнявшись над бруствером, снова попытался рассмотреть, куда подевались Застежкин и Фитюлин с Васильковым, но опять ничего не увидел.

— Товарищ взводный, комроты нам пополнение прислал. По отделениям надо бы распределить, — раздался сзади голос Пищурина.

— Вот это дело! — обрадовался Николай. — Большое пополнение?

— Да вот, все они тут, — Виктор кивнул на сбившихся в траншее пополненцев.

Их было человек пятнадцать и все — безусые пацаны. Войтов, видно из жалости, придерживал их возле себя до поры до времени. Теперь пришел и их черед. Поскучневший Колобов хмуро оглядел прибывших. Еще не воевали, а сапоги, шаровары и шинели вывожены в глине, амуниция топорщится, затворы винтовок забиты песком. Николай поморщился, хотя понимал, что и сам выглядел не лучше. Его не просохшая еще до конца шинель тоже была вся перепачкана, правая пола располосована осколком, кобура с «ТТ» сбилась к пряжке ремня, лицо в копоти и грязи.

Он подошел к белобрысому, широкоскулому парню:

— Ну-ка, открой затвор своей пушки.

Тот непонимающе взглянул на старшину. Потом, сообразив, что от него требовалось, снял через голову винтовку, с усилием стал дергать заевший затвор.

Хмуро наблюдавший за этой картиной Николай взял у него из рук винтовку, отбросил ее за бруствер, протянул парню свой трофейный шмайсер с полным рожком.

— Если так воевать будешь, недолго проживешь. На, держи. Связным у меня останешься. Как фамилия?

— Скворцов.

— Так что с пополнением будем делать, командир? — повторил свой вопрос Пищурин.

— Четвертым отделением будут. Командиром к ним Громова назначишь, хватит ему в связных бегать.

— Молодец, Прохор! — закричал кто-то, и Колобов, повернувшись, увидел, что над немецким дзотом поднялся клуб пыли и гари от взрыва.

Над траншеей заискрилась красная ракета.

— В атаку! — подал команду Николай. — За мной! Вперед!

Слева и справа выскакивали на бруствер бойцы его взвода.

На ходу он успел заметить, что одновременно поднялись в атаку взводы Дудко и Орешкина.

Не прекращающийся с самого рассвета бой притупил у Колобова ощущение смертельной опасности. Он уже свыкся с мыслью, что вряд ли кому-нибудь из них удастся вырваться невредимым из этого воя, грохота и визга, из месива огня, дыма и вздыбленной земли. Он утратил жалость к себе самому и присущую ему чуткость к окружающим. Все заслонило одно: им во что бы то ни стало нужно ворваться в следующую траншею. И потому, когда он налетел на припавшего к земле бойца, то, не стараясь даже разглядеть его, остервенело закричал:

— Чего прижался, как заяц? Ты… твою мать! Вперед!

Боец молча вскочил и бросился догонять отделение. Николай успел заметить лишь какой-то туман, качнувшийся в его расширенных зрачках. Вокруг все грохотало. Штрафники проламывались сквозь дым, пыль и копоть, туда, где захлебывались от ярости фашистские пулеметы и автоматы.

Неожиданно для самого себя Колобов увидел совсем близко, метрах в двадцати впереди, бруствер немецкой траншеи. Выхватив из-за пояса трофейную гранату с длинной ручкой, «лимонки» у него давно уже кончились, бросил ее в показавшуюся за бруствером щель и тут же навстречу хлестнула жаркая струя огнемета. Она опалила полу его шинели, пронеслась мимо Громова, бегущего рядом, и впилась прямо в лицо бойца, которого Николай обругал минуту назад. Тот молча вскинул руки, словно хотел схватить ладонями огненный клубок, повалился на бруствер. Кто-то тут же перепрыгнул через него. Николай полоснул из автомата вдоль траншеи и, не задерживаясь ни на мгновение, прыгнул вниз. За ближайшим поворотом мелькнула серо-зеленая спина убегавшего немца. Рядом, в небольшом отводе, бросилась в глаза приоткрытая дверь землянки. Колобов швырнул в нее гранату, побежал по траншее…

К двум часам дня двадцать седьмая рота овладела последней траншеей в первой позиции вражеской обороны. Дальше, метрах в ста двадцати, виднелась шоссейная дорога Ленинград — Шлиссельбург, за ней — изрезанное сетью окопов и стрелковых ячеек небольшое поле и песчаный карьер с примыкавшей к нему узкоколейкой. А вдали тянулась одетая в золотисто-красный наряд осенняя роща.

Последняя атака дорого обошлась штрафной роте, но первым поднявшийся колобовский взвод потерял только шестерых бойцов. Одним из них был Минин, в которого угодила струя вражеского огнемета. Санитары унесли его к переправе еще живым, с выжженными глазами и страшным, обуглившимся лицом.

Расставив охранение и убедившись, что доставшийся его взводу участок траншеи полностью очищен от немцев, Николай присел на уступке тщательно утрамбованной и размеченной пулеметной площадки. Тело ныло от напряжения и усталости. Противно подрагивали икры ног.

На правом фланге их роты продолжался бой: грохотали разрывы, слышалась стрельба и стлалась буро-желтая полоса дыма. А перед ними гитлеровцы притихли. Даже снаряды и мины перестали рваться на их участке. Колобов собрался было послать связного за отделенными командирами, но из-за поворота траншеи выскочил перепуганный Васильков, подгоняемый сзади разъяренным Красовским.

— Товарищ комвзвода! Вот «герой» объявился. Залез в землянку и фрицевскую сигаретку покуривает. Спрашивал, где был во время атаки, что-то мычит. Где Фитюлин, с которым к доту пробивались, — тоже ничего толком объяснить не может.

— Так я думал, что Славка здесь уже, вместесо всеми, — испуганно бормотал Васильков. — Ежели его тут нет, значит, под пулемет попал, когда гранату в амбразуру кинул.

— Как это «значит»? Ты ведь с ним вместе был!

— Не были мы с ним вместе. Я с другой стороны полз, не видел ничего. Как дзот разнесло — видел, а Фитюлина — нет. Когда наши в атаку поднялись, я вместе со всеми побежал…

— Ты прибежал, когда мы уже в траншее были, а товарища, выходит, бросил? — прохрипел Олег, надвигаясь со сжатыми кулаками на Василькова.

— Отставить, Красовский, — остановил его Николай. — А ты, Васильков, пойдешь сейчас к дзоту и вернешься оттуда вместе с Фитюлиным. С живым или мертвым, но только вместе с ним. Понятно?

— Так я что, товарищ старшина, — засуетился Васильков. — Я мигом. Через пять минут обратно буду. Я-то думал, что он тут, а так, конечно, поискать надо…

— Ты слышал, что тебе приказали, ну! — скрипнул зубами Красовский.

Васильков в душе был уверен, что Славку скосил вражеский пулемет, когда он совал гранату в бункер. Иначе куда бы он мог деться? Хотел было и взводному так сказать. Только не решился. Вдруг, в самом деле, ранен Славка и потом все откроется?

Когда Васильков добрался до обгоревшего дзота, первое, что он увидел, — это сидящий у дверного проема Славка. «Надо же, живой остался!» — ахнул про себя незадачливый напарник. С самого начала Фитюлин договорился с ним ползти к дзоту не по прямой, а немного в обход, чтобы выйти к цели с тыла. Фитюлину удалось незаметно пробраться к самому входу в дзот и тут он обнаружил двух немецких автоматчиков, охранявших подступы к нему. Похвалив себя за сообразительность, Славка стал ждать, когда Васильков бросит на дзот бутылку с зажигательной смесью, как они условились. Однако тот не подавал признаков жизни, и Фитюлин решил, что Павку либо убило, либо ранило. Тогда, решив действовать один, он швырнул в одну из ячеек «лимонку», а второго гитлеровца, высунувшегося на звук взрыва, срезал меткой автоматной очередью.

Убедившись, что массивная дверь дзота заперта изнутри, Славка швырнул бутылку с горючей смесью с таким расчетом, чтобы воспламенившаяся жидкость закрыла обзор фашистскому пулеметчику. Притаившись, ждал. И действительно, вскоре пулемет замолчал, потом приоткрылась дверь и в образовавшуюся щель настороженно выглянул немец. Ожидавший этого Фитюлин уложил его короткой очередью и тут же швырнул внутрь дзота противотанковую гранату.

Отскочив в сторону, он увидел, как вышибло взрывной волной дверь и из дзота повалил бурый дым. Однако для верности Славка решил еще разок полоснуть из шмайсера в чадящий зев дзота. И вот тут он чуть было не лопухнулся. Уже подняв автомат, каким-то шестым чувством ощутил опасность сзади. Мгновенно повернулся и увидел выскочившего из хода сообщения здоровенного унтер-офицера с направленным прямо в Славкину грудь парабеллумом.

Наверное, дым, густо валивший из дзота, на какое-то время ослепил фашиста, он не сразу разобрал, кто перед ним стоит, и Фитюлин успел резко пригнуться. Пуля прошла над его головой.

Промахнулся унтер, и этой секундной заминке Славка обязан своей жизнью: выбил автоматом из руки гитлеровца пистолет. Однако и унтер оказался не из трусливых. Вцепившись в автомат, так рванул его на себя, что Славка едва не упал немцу под ноги. Оценив силу противника и не ввязываясь в рукопашную схватку, он свалил унтера испытанным хулиганским приемом — ударил сапогом в пах. Фашист от нестерпимой боли согнулся вдвое, и Славка, вырвав из его ослабевших рук автомат, со всей силой опустил приклад на вражескую каску, а когда унтер тяжело осел на дно окопа, почти вплотную приставил к его груди дуло автомата и нажал спуск…

Теперь Фитюлин сидел перед все еще чадящим дверным проемом дзота и отдыхал. Шаги Василькова заставили его мгновенно вскинуть автомат наизготовку.

— Славка, ты что? Это я! — испуганно закричал Павка, прижимаясь к стене окопа. — Меня взводный за тобой послал…

— Взводный, говоришь? — зло усмехнулся Фитюлин. — А как ты один, без меня, во взводе оказался? Драпанул, сволочь, понадеялся, что убили меня…

— Да что ты? Не драпанул я вовсе, а побежал вместе с отделением штурмовать траншею. Я ведь к дзоту и близко подползти не мог так он, гадюка, стрелял…

— В воронке отсиживался, гнида? А почему без моего разрешения ушел, если меня старшим назначили? Почему бутылку на дзот не бросил, как условились?

— Так я же говорю, что стрелял он…

— А в меня не стрелял? Я тебя, паскуда, минут десять ждал, когда ты свою бутылку бросишь, а ты и ползти-то, оказывается, не собирался, трус!

— Не сдрейфил я, а ждал, когда ты…

— Заткнись, сволочь! Ты лежал в воронке и ждал, что я все один сделаю. За свою шкуру трясся. Я-то свое сделал, а ты? — Славка ухватил Василькова за отворот шинели.

— Чего тебе от меня надо? — побледнев от страха, заверещал Павка. — Попробуй только меня ударить, красюк. Только попробуй…

И Фитюлин, не собиравшийся его бить, услышав это ненавистное ему слово «красюк», двинул Василькова наотмашь в ухо, а когда тот поднялся, спросил:

— Хватит? Или еще разок приложить, чтобы лучше запомнил?

— Ничего, — пробормотал, размазывая по лицу слезы, Павка. — Случай выпадет, рассчитаемся. — И пошел прочь от злополучного дзота, доставившего ему столько неприятных переживаний.

Фитюлин посмотрел ему вслед, привел себя в относительный порядок и тоже направился к командиру взвода докладывать о выполненной задаче.

Над искалеченными осколками и опаленными огнем войны лесами Шлиссельбургско-Синявинского выступа опять поднималось бледное, холодное солнце. После отчаянной ночной попытки гитлеровцев сбросить десантников в Неву бои в районе Московской Дубровки на короткое время стихли. На рассвете наши морские пехотинцы захватили рядом, ближе к деревне Арбузово, еще один плацдарм, и гитлеровцы вынуждены были теперь направлять туда все прибывающие к ним подкрепления. Ни на минуту не ослабевая, оттуда доносились беспрерывная стрельба и грохот разрывов.

Накануне, когда двадцать седьмая рота закрепилась на занятом рубеже, передний край сводного батальона вытянулся полукругом более чем на два километра. О дальнейшем наступлении с имеющимися силами нечего было и думать. Вступивший в должность комбата капитан Аморашвили приказал подразделениям перейти к активной обороне и во что бы то ни стало удержать занятые позиции.

Всю ночь на отвоеванном Невском пятачке кипела работа. Бойцы торопливо «перелицовывали» траншеи, очищали от завалов ходы сообщения и стрелковые ячейки. Перебравшиеся ночью через Неву артиллеристы и минометчики обустраивали свои позиции. Спешно создавалась и вторая линия обороны плацдарма, которую занимали переброшенные из Невской Дубровки обычные стрелковые подразделения.

От колобовского взвода вместе с поступившим накануне пополнением в строю осталась едва ли треть прежнего состава — двадцать четыре бойца. Половина из них — легкораненые и контуженные. К удивлению Николая, штрафники не спешили использовать свое право уходить после ранения в тыл, как искупившие вину.

Ночью, когда фашисты вознамерились выбить их из занятой траншеи, осколком мины ранило в руку сержанта Медведева. Боль была настолько сильна, что он выронил автомат.

— Никак, ранило, Алексей? — спросил стрелявший рядом с ним Колобов.

— Зацепили, гады, повыше локтя.

— Сейчас перевяжу, а потом доложу ротному, — Николай достал индивидуальный пакет. — Сам дойти сможешь?

— Куда? — не понял его Медведев.

— К Неве, на эвакопункт. Куда же еще?

— Да ты что, старшина? — Алексей зло блеснул глазами. — Хрен они от меня дождутся, чтобы я сам в тыл ушел! Я еще повоюю…

В общем-то Николай понимал такую верность штрафников своему подразделению. Предложи ему самому сейчас уйти из взвода в другую, пусть самую почетную и заслуженную часть, он ни за что бы не согласился. Но выразить словами эту свою сродненность со взводом он вряд ли бы сумел.

Ранним утром, проверив позиции, Колобов приткнулся в какой-то нише с намерением хоть полчаса подремать и случайно услышал разговор двух саперов.

— Меня с Витькой Митякиным ротный еще вчера сюда направил, когда штрафные эту траншею брали, — хрипловато-простуженным голосом рассказывал один. — Сунулись мы, а тут немец от шоссе так даванул. И из пушек, и отсечным из минометов… Ну мы с Витькой, елочки-сосеночки, затолкались в воронку поглубже. Пули кругом, осколки, голову приподнять нельзя и укрыться больше негде. Поле-то тут, как живот у бабы, ровное и гладкое…

— А ты, видать, специалист по животам-то! — хохотнул баском второй.

— Дурак ты. Я до войны полтора года уж как женатым был… Так вот, и выглянуть из воронки страшно, и не глядеть боязно. Вдруг сомнут немцы штрафных, и мы под их сапогами окажемся. Чего мы им, двое-то? Тут я, честно скажу, испугался.

— Испугаешься… — угрюмо подтвердил басовитый.

— Да-а… А штрафные эти, вроде как в самом деле дьяволы. Горстка их против немцев, а они… Как вспомню, так и сейчас дрожь берет. Выскочили из траншеи и под самый огонь… И прут, будто заговоренные. Косят их, а они…

— Что ж им остается, — проговорил второй. — Им только в одну сторону воевать положено.

— Да я знаю это. Только не видел никогда. Прижмут их немцы к земле огнем, а они снова поднимаются… И опять — в самое пекло. Отбили они, однако, траншею у немцев. А Витьке Митякину миной ногу оторвало. Еле я до переправы дотащил…

Вспомнив этот разговор, Колобов зябко передернул плечами и отозвал в сторону Красовского.

— Ну, что с Петушковым? Так и не объявился нигде?

— Всех уже опросил, — нервно дернулся Олег и поморщился, почувствовав боль от касательного ранения в боку. — Может, раненого санитары в тыл эвакуировали. Может, убило и землей засыпало. Мало ли?

— «Может», — недовольно протянул Николай. — Санитары вчера тут только наши были. Они бы сказали. И как это могло случиться, что его никто со вчерашнего утра не видел? Смотреть за своими людьми лучше нужно!

— А в бой их вместо меня дядя поведет, да? Если вас, взводных, «поднималами» называют, то что уж про отделенных говорить? К тому же из отделения вы его к себе связным забрали.

— Ладно, пошли еще раз своих ребят, пусть все воронки и щели осмотрят. Пищурин! Собери командиров отделений в землянку и сам тоже приходи туда через пять минут. Поговорить надо. Всем остальным полчаса перекур.

В тесной, наспех поправленной землянке собрались Пищурин, Красовский, Медведев, Павленко и Громов, которого Николай назначил вчера командиром четвертого отделения. Алексей Медведев болезненно кривился, бережно поддерживая перебинтованную у предплечья руку.

— Болит? — спросил Колобов.

— Да не так, чтобы очень. В кости свербит. Ничего, перетерплю.

— А зачем ты тут нужен такой терпеливый с одной рукой?

— Ты что, командир? — вскинулся Алексей. — Мы же вместе ко мне домой ходили. Видел же все… Рано мне в лазарете отлеживаться.

— Я не настаиваю, — согласился Николай. — Тем более, от взвода едва полтора отделения осталось, а немцы вот-вот в атаку пойдут. Что у нас с земляными работами?

— Заканчиваем, товарищ старшина. Минут на двадцать осталось, — доложил Пищурин.

— Как с оружием и боеприпасами?

— Из роты ящик бутылок с горючей смесью доставили — на случай если танки… И винтовочных патронов дали.

— Бутылки поделите между отделениями, пригодятся. А патроны пулеметчикам отнесите. У тебя сколько винтовок в отделении осталось, Медведев?

— Ни одной. У всех шмайсеры и по три полных рожка на каждого.

— И все?

— Ну, два пулемета еще, которые вчера в траншее захватили. Только патронов к ним маловато, на полчаса, если по-хорошему.

— Так, а у тебя, Красовский?

— С автоматами то же самое и один пулемет.

— С патронами как?

— Нормально. Пару атак отбить хватит, а там еще добудем.

— Атаки отбивать — не наступать, на трофеи не надейся. Что у тебя, Павленко?

— Ну, про ПТР вы знаете. Шмайсеры тоже у всех и патронов трохи имеем. Два пулемета хлопци вчера с германьского дзота притягнули. Тяжелые, як смертный грех, но патронов к ним богато.

— Ты, Громов?

— Так что я? У меня ж салаги в отделении. Тремя шмайсерами вчера разжились. Остальные с винтовками. Больше ничего нет.

— Значит, так. Ты, Павленко, передашь Громову один МГ и патроны к нему дашь, штук пятьсот. А чтобы Громов не искал среди своих пацанов пулеметчика, передашь и его… Временно.

Федор болезненно напряг лицо.

— Это за какие ж заслуги я ему свои трофеи отдавать буду? Да еще с пулеметчиком! Я ему что, запасной полк или арсенал?

— Я ничего у тебя не прошу! — вспыхнул Костя.

— Ну и нечего тогда говорить. А то МГ, МГ… Может, он и не стреляет совсем.

— Значит, перед тем как отдать, сам его и проверишь, — спокойно продолжил Колобов. — И ты, Медведев, отдашь один пулемет Громову. Его отделение, действительно, самое слабое. Если не устоит, всем туго придется…

— Вот они где, отцы-командиры! — В проеме распахнутой двери показался командир роты Войтов, а за ним, весело подмигнув Николаю, появился Пугачев.

— Бойцы работают, а они заседают. Не надо докладывать, сидите. — Войтов опустился на попавшийся ему на глаза ящик. — Неплохо воюете, мужики! Вчера первыми из всех трех рот шли. Молодцы! От имени командира батальона объявляю благодарность всему личному составу взвода.

Собравшиеся в землянке довольно заулыбались. Что ни говори, а похвалу всегда приятно слышать.

— Теперь надо суметь удержать взятое, — продолжил разговор Пугачев. — Фашисты что-то всерьез затевают. Наблюдатели докладывают, танки у них в ближнем тылу появились. Похоже, к атаке готовятся. А нам, сами понимаете, отступать некуда.

— Все это нам известно, товарищ лейтенант, — тихо проговорил Колобов. — Взводу нужно пополнение. Противотанковых гранат нет. Долго ли я с такими силами смогу удерживать позиции?

— С десяток противотанковых гранат пришлю, — пообещал Войтов. — Кроме того, позади ваших позиций две сорокапятки ставят.

— И заслон из энкаведешников, чтобы мы отступить не вздумали, — невесело усмехнулся Красовский.

— Подобные разговоры буду расценивать как провокационные, — строго взглянул на него командир роты. — Вы же знаете, что дивизия, в которую мы влились, раньше называлась первой дивизией НКВД. Какие тут заслоны?

— Разрешите вопрос, товарищ лейтенант, — подал голос молчавший до того Громов.

— Слушаю вас.

— Меня вот бойцы мои спрашивают: штрафники мы еще или уже нет? Комбат перед форсированием Невы обещал, что все, кто после боя за плацдарм уцелеют, прощение получат. Что он сейчас-то говорит?

— Наш комбат майор Терехин и батальонный комиссар Кушнаренко вчера погибли, — негромко ответил Войтов. — Сейчас нами командует капитан Аморашвили. Но обещание было дано от лица штаба армии и остается в силе. Только скажите бойцам, что бой за плацдарм еще не кончился. Нам устоять надо до тех пор, пока нас другие части не сменят. Понятен ответ?

— Сколько нас тут останется, когда другие подойдут, — в сердцах бросил Громов. Ему, видно, не терпелось обрадовать своих товарищей и он жаждал услышать другой ответ.

Проявление таких эмоций выходило за рамки дозволенного, и Войтов твердо сказал:

— Приказ есть приказ. И мы обязаны его выполнять. Личные соображения можете оставить при себе.

Все притихли. Войтов вынул из кармана часы. Было без четверти девять.

— Готовь, Колобов, взвод к отражению атаки. Насчет пополнения ничего конкретного обещать не могу. Слышал, что двадцать четвертую роту собираются на доукомплектовку в тыл отвести, а всех уцелевших из нее передадут двадцать шестой и нашей. Но так ли и когда это будет, сказать затрудняюсь. Появится возможность, пришлю вам десятка два бойцов, а нет — будете обходиться тем, что имеете. У меня все.

Уже больше часа продолжалось затишье, подозрительное и тревожное. До траншеи доносился из-за шоссе рокот немецких танков. Но самих их не было видно. Они прятались где-то в песчаном карьере или в расположенной за ним роще.

Минут через двадцать после ухода Войтова во взвод прибыло пополнение — двадцать два бойца из отведенной в тыл на доукомплектовку двадцать четвертой штрафной роты. Их Колобов разделил поровну по всем четырем отделениям. Двух оставшихся отдал Громову — это отделение его беспокоило больше других. Распределив пополнение, он пошел по траншее, проверяя готовность людей к ожидаемой атаке.

— Пригнитесь, товарищ комвзвода! — крикнул ему из ячейки боец. — Снайпер у них объявился. Из кювета от шоссе бьет. Меткий, сволочь!

— Откуда знаешь, что снайпер? — спросил, пригнувшись, Николай.

— А тут минут пять назад один патроны к доту понес и не поостерегся, высунулся чуток над бруствером. Фриц его с первого выстрела уложил. Точно в висок угодил!

— Значит, снять надо, этого снайпера. Иначе он житья нам не даст. Твоя фамилия Смирнов, кажется?

— Так точно! Я пробовал уже его подшибить, а он мне каску прострелил, — как-то даже радостно поделился Смирнов. — Вот поглядите, насквозь прошла. Я каску-то на шапку надел, вот он и ошибся чуток. А так бы хана мне.

— Товарищ старшина! — к Колобову торопливо подошел Пищурин. — Площадки под пулеметы разметили и утрамбовали. Трофейные гранаты по отделениям распределил. У Павленко два ящика в заначке нашел. Запасливый мужик, этот Федор!

— Хорошо, — одобрил Николай. — Ты не маячь во весь рост. Говорят, снайпер у немцев объявился. Давай-ка покурим посидим.

— Не хочется что-то, — вздохнул Виктор, присаживаясь на дно траншеи. — Не знаю с чего, а как-то не по себе мне сегодня. Вроде в груди давит. И часы утром остановились.

— Ну и что? Может, ударил или завести забыл.

— Да нет, заведенные были. Плохая примета, говорят.

— Ты же высшее образование имеешь, а про приметы говоришь. Лучше подумай, кого мне связным взять. Скворцов ночью ногу вывихнул, просится в отделение.

— Что ж связной… Вот хотя бы его берите, Смирнова. Парень шустрый, исполнительный и труса не празднует.

— Пойдешь ко мне связным? — поднял Колобов глаза на прислушивавшегося к ним молодого бойца.

— Как прикажете, товарищ комвзвода.

— Вот и решили вопрос, — порывисто поднялся на ноги Пищурин. — Я сейчас на твое место дру…

Не договорив, он как-то неестественно обмяк и медленно сполз по стене траншеи к ногам Колобова. По правой его щеке растекалась кровь. Николай схватил сержанта за руку, но пульс уже не прощупывался. Снайперская пуля, войдя точно в левый висок, вышла через правый.

— Убили, — растерянно проговорил Смирнов. — Как же это?.. Я ж предупреждал, что снайпер.

Колобов скрипнул зубами. До боли сжав челюсти, с усилием старался проглотить подступавший к горлу комок. Расстегнув карманы убитого, вынул посмертный медальон и еще не сложенное треугольником письмо. Аккуратный, четкий почерк привлек внимание: «Прощай, моя родная Клавушка! Пишу тебе и сыну последнее письмо. Когда ты получишь его, меня уже не будет в живых. Ты уж прости меня за такие несуразные перемены в моей судьбе. Судимость, штрафная воинская часть. Ты верь мне: я всегда был честным человеком. И погиб честно, защищая Родину. Сыну обязательно скажи об этом, когда он подрастет. Пусть не стыдится своего отца…»

Не смог Николай дочитать до конца это письмо. Глаза застлало пеленой. Когда же Виктор написал его? Ведь и он, Николай Колобов, мог бы подписаться под каждым написанным тут словом. «Клава обязательно получит твое письмо и сын твой прочтет его, когда вырастет», — мысленно пообещал он мертвому другу, спрятал документы, письмо и медальон в планшетку и сказал притихшему Смирнову:

— Давай положим его пока в твою ячейку. Будет время, похороним как положено.

И накрыл лицо сержанта его носовым платком с вышитыми голубой шелковой ниткой инициалами жены, еще не знавшей о том, что стала вдовой и матерью-одиночкой.

Гибель Пищурина опечалила всех старослужащих колобовского взвода, хоть за последние сутки у них и притупились чувства, изменилось отношение к жизни. И только теперь выяснилось, каким авторитетом и уважением пользовался во взводе этот спокойный, рассудительный человек.

Бывшему таежному охотнику Застежкину поручили уничтожить вражеского снайпера. Ночью Прохор уложил в бруствере своей стрелковой ячейки большую бетонную глыбу и теперь чувствовал себя за ней почти в полной безопасности. Он поручил Шустрякову метрах в двадцати от себя несколько раз приподнять над траншеей каску, а сам стал высматривать фашиста в амбразуре разбитого дзота на склоне дорожной насыпи. Снайпера он снял первым выстрелом: гитлеровец дернулся, выронил из рук винтовку и застыл, ткнувшись лицом в землю.

— Шарахни по нему, гаду, еще разок. Может, он только ранен, — попросил Застежкина Славка Фитюлин.

— Чего зря патроны жечь, — отмахнулся от него Прохор. — Возьми вон у взводного бинокль да погляди, как он в своей норе раскорячился.

— Молодец, Прохор! Спасибо тебе от всего взвода, — тихо сказал уже удостоверившийся в правоте бронебойщика Колобов. — А ну, тише! Что это там?

Над плацдармом неожиданно прокаталась какая-то веселая и совсем неуместная здесь мелодия. Затем отрывистый голос, усиленный мощным громкоговорителем, прокричал:

— Храбрый зольдатен штрафной батальон, слушайт наш голос!

Бойцы не сразу поняли, в чем дело. С недоумением смотрели друг на друга.

— Вроде как фриц по-нашему чешет. Откуда это он? — вопросительно уставился Шустряков на Застежкина.

— Храбрый зольдатен штрафной батальон! — снова загремел над притихшим плацдармом тот же голос. — Сейчас с вами будет разговаривайт ваш хороший друзья, зольдатен-штрафники Петушкоф и Сопрыкин. Они умно переходиль на сторону наша непобедимая армия и очень желайт сказать вам несколько мудрый слоф.

Громкоговоритель снова выплюнул из динамиков веселую немецкую мелодию.

— Вот и наш Петушок, шкура продажная, объявился, — криво ухмыльнулся Фитюлин.

— Перекинулись, оборотни ползучие, — сжал кулаки Красовский. — Жалко, я его, гаденыша, не задавил в Ленинграде, когда он с рыжьем вляпался.

Взводный молчал, нахмурив брови и нервно подергивая щекой. Вон он где оказался, боец его взвода Петушков. Откровенный трус, мародер, брюзга и циник. Разве не видел всех этих качеств он, его командир, раньше? Видел, но считал, что общая беда, война и этого подонка сделают другим.

— Дорогие сограждане-штрафники! — донесся из невидимого громкоговорителя Сенин голос. — Это я — ваш кореш и земляк Петушков. Поверь, братва, всех вас гонят на убой. Здесь в немецкой армии столько разной техники, танков и пушек, такая сила стоит, что все вы бессмысленно поляжете, если не решитесь и не последуете нашему с Сопрыкиным примеру.

Не сомневайся, братва! Немцы — культурная нация. Они нашего брата-уголовника не обижают. И кормежка здесь не то, что ваша баланда. Нам нынче утром даже кофе с повидлой и белой булкой давали. Решайтесь, кореша!

— Вот ведь, хорек вонючий! На ихнюю повидлу с булкой всех нас вместе с матерью родной променял! — с омерзением плюнул обычно невозмутимый Громов. — Ну, Сеня, даст случай свидеться. Я тебе глотку свинцовой блямбой запечатаю.

— Ить это они нас вроде как сдаваться кличут, а? — недоуменно повернулся к Косте Застежкин. — Ишь, чаво удумали, ироды. Их, иуд, при всем народе вешать надо бы.

А над плацдармом уже раздавался голос второго предателя — Сопрыкина из бывшей двадцать четвертой роты:

— Братва! Как нам сказал тут через переводчика ихний офицер, немецкое командование обещает сохранить вам жизнь, если не будете сопротивляться и добровольно перейдете на сторону великой Германии. Большевиков, комиссаров и энкаведешников среди вас нет, а немцы только их расстреливают, чтобы освободить наш народ от ихней власти. Наоборот, всем вам, как пострадавшим от большевиков, обещают устроить барскую жизнь в канализованной… нет, в этой, как ее, в цивилизованной Германии.

В динамике что-то щелкнуло и снова чужой отрывистый голос прокричал:

— Храбрый зольдатен штрафной батальон! Вы сейчас прослушайт голос ваш боевой братишка Петушкоф унд Сопрыкин. Немецкий командование выделяйт вам двадцать минутен на обдумывайт их мудрый предложений. После это время всех вас ожидайт смерть, если ви не бросайт оружие. Если ви хорошо не думайт, то наш славный пехотный дивизий и много танка вас давит и топит в Нева!

— Это тебе, сволочь, думать надо было, когда сюда шел, — не выдержал Юра Шустряков. — Все вы тут барскую жизнь под осиновым крестом получите.

— А с нами-то теперь что будет, товарищ комвзвода? — раздался сдавленный голос Шубина. — Из-за них теперь и нам доверия не будет!

— Заткнись, истеричка! — грубо оборвал его Красовский. — Твое доверие в том, как ты позицию свою защищать будешь!

— Товарищ комвзвода! — донесся из землянки взволнованный голос Смирнова. — Вас ротный к телефону срочно требует. Ругается очень.

— Десятый слушает, — сказал Николай, взяв из рук связного трубку.

— Бегом ко мне! — услышал он напряженный голос Войтова. — Всех командиров взводов собираю. Помиловали мразь на свою голову… Теперь расхлебывать будем.

«Хорошо, что хоть на одного меня не валит, — думал Колобов, торопливо шагая по траншее к землянке командира роты. — Только какая польза от разбирательства? Петушкова с Сопрыкиным теперь обратно не вызовешь».

Разбор ЧП с перебежчиками у командира роты закончился неожиданно быстро. Отведя душу несколькими фразами, подобных которым Николай никогда от него не слышал, Войтов сообщил, что обо всем уже известно в штабе дивизии и случай этот будет тщательно расследован особым отделом.

— Правда, будет это разбирательство или нет, бабка еще надвое гадала, — неожиданно усмехнулся он.

— Как так? — удивился Пугачев. — Это же позорный случай для всего батальона!

— А так. Дознавателя к нам пришлют только после отвода рот в тыл. А до того мы еще позиции удержать должны. Словом, как у Насреддина: к тому времени либо ишак подохнет, либо шах умрет. Поэтому собрал я вас здесь только для того, чтобы вы до конца осознали: бдительность нельзя терять ни на минуту. И еще, это всем бойцам передайте: пошатнувшееся доверие к роте нужно завоевать в бою. Добавлю, я получил приказ удерживать занятый рубеж до последнего человека. Всем понятно? Теперь слушайте боевой приказ…

Время ультиматума уже истекло, однако вопреки предположению Колобова артиллерия противника не только не начала обстрела их переднего края, но прекратила стрелять и по переправе. Над плацдармом нависла гнетущая тишина.

Вернувшись во взвод, Николай передал командирам отделений суть разговора с Войтовым, и они, вроде бы вполне проникнувшись чувством ответственности, разошлись по местам в хорошем боевом настроении. Сам же он стал с треногой всматриваться в видневшийся за серой лентой шоссе песчаный карьер, откуда с утра доносился рокот танковых двигателей. Теперь к нему добавился еще какой-то непонятный, глухой и вибрирующий гул. Он с каждой минутой нарастал.

— Во-озду-ух! — раздался вдруг истошный крик наблюдателя, и Колобов, взглянув на небо, инстинктивно прижался к стене траншеи — прямо над ними уже выстроились в круг десятка два «юнкерсов».

— Сюда они, прямо на нас! — опять донесся сквозь нарастающий рев моторов голос наблюдателя.

И этот истошный возглас, и придавливающий к земле рев, и опустошенные, рыскающие глаза сжавшегося рядом Смирнова заставили Николая на миг поднять голову и снова взглянуть на небо. Прямо над ним, словно споткнувшись, остановилось что-то огромное и хищное, с отчетливо видимыми черно-белыми крестами. Вытягивая черные лапы, с оглушающим визгом и скрежетом оно стало почти отвесно падать на него, Колобова.

— Всем в укрытия! — скомандовал он и сам не услышал своего голоса.

Со дна траншеи Николай отчетливо видел, как отделяются черные продолговатые предметы и сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее несутся вниз. Тяжело покачивающиеся, с каждым мгновением увеличивающиеся в размерах бомбы еще не долетели до земли, а из сомкнутого кольца пошли в пике один за другим «юнкерсы».

С каким-то холодным, дрожащим комком в животе Колобов вжимался в стену траншеи и видел, как судорожными, конвульсивными движениями, будто увертываясь от летящих в него камней, пригибает голову Смирнов.

— Ложи-ись, дурак! — закричал Николай и изо всех сил дернул связного за полу шинели.

И тут черным ураганом накрыло их траншею. Ее тряхнуло, подкинуло, сдвинуло куда-то в сторону. В лицо Колобова больно вдавился жесткий суконный локоть Смирнова. Николай попытался оттолкнуть его или хотя бы освободить лицо, у него ничего не получилось. В рот и нос ударило режущим химическим ядом тола. Все вокруг кипело дымной удушающей чернотой и грохотом. Как маятники страшных часов, сквозь эту круговерть размеренно проносились наклоненные плоскости «юнкерсов». Траншею изгибало, корежило, пластами рушилась земля, с грубым металлическим визгом резали воздух осколки.

Сколько длился этот кромешный ад: пять минут? Десять? Час? Ощущение времени было потеряно. Наконец по звуку выходящих в пике самолетов Колобов понял, что завершился круг бомбежки. С трудом заставил себя встать на колени, потом поднялся во весь рост. Сквозь клубы жаркого дыма увидел, как «юнкерсы», поочередно выходя из пике над их позициями, снова выстраивались в круг.

— Смирнов! Бегом в отделения Павленко и Громова. Узнай, как там у них, я — у Медведева. Скорей, пока снова не зашли!

Колобов побежал, перепрыгивая через чьи-то ноги и головы, и с удивлением увидел, что траншея, если не считать обрушившихся кое-где стен и снесенного местами бруствера, почти не пострадала. Его взвод отделался испугом. Как видно, основной удар бомбардировщиков пришелся по нейтральной полосе и по пространству между первой и второй траншеями.

— Товарищ комвзвода! Сюда! К нам! — услышал он голос из ниши, вырытой в стене траншеи.

— Кто тут? Ты, Шустряков? Живой?

— Живой, товарищ старшина. И Застежкин тут. Лезьте к нам. Сейчас они опять вдарят. Снова на нас идут!

Колобов увидел, как из вращавшейся чуть в стороне карусели «юнкерсов», сваливаясь из круга, вновь скользнул к земле ведущий и круто пошел на их траншею. Пригнувшись, Николай втиснулся в спасительную нишу, вынужденно прижался своими коленями к коленям Застежкина.

— Ничего, ребята, выдержим. Ни хрена они с нами не сделают, — прохрипел Колобов.

И тут же его голос заглушила обвальная серия бомбовых взрывов. Траншея опять затряслась, вздыбилась, и вытолкнутый из ниши этим искусственным землетрясением старшина увидел, как над вспухающими фонтанами разрывов несутся вдоль позиции роты крестообразные туловища «юнкерсов», слепя зазубренным пламенем крупнокалиберных пулеметов. Толстые, скрученные свинцовые трассы с огромной скоростью проносились над его головой и после каждой из них его сжавшееся в ожидании смертельного удара тело пронизывала ликующая мысль: «Мимо, мимо!»

Он не понял даже, как вновь оказался в нише. То ли его втащили туда Застежкин с Шустряковым, то ли вполз сам. И от этого своего минутного беспамятства почувствовал вдруг злой и жгучий стыд за себя. Одновременно с ревом пронесшегося над траншеей последнего «юнкерса» Николай вскочил на ноги и приказал Шустрякову отыскать Смирнова, чтобы он срочно проверил телефонную связь с ротой.

Цепочка «юнкерсов», опять сворачиваясь в круг, сдвигалась к переправам через Неву.

— Шустряков! Найдешь Смирнова и сразу назад. Застежкин, готовь бронебойку. Всем по местам! Приготовиться к отражению атаки!

И словно подтверждая его команду, над траншеей пронесся надрывный крик:

— Танки!..

Командование 170-й немецкой пехотной дивизии, прославленной и опытной, осаждавшей ранее Одессу и Севастополь и недавно переброшенной под Ленинград для участия в решительном штурме этого упрямого большевистского города, не посчитало нужным подкреплять массированный бомбовый удар по ослабленным боевым порядкам штрафников еще и артиллерийской подготовкой. И без того расходы боеприпасов на этот проклятый русский «пятачок» прямо-таки потрясающие: за вчерашний день ежечасно на каждый квадратный метр плацдарма тратилось от пятнадцати до двадцати тысяч патронов, до шестидесяти снарядов и мин! Можно ли при такой интенсивности огня сомневаться в успехе?

Как только «юнкерсы», обработав передний край защитников Невского пятачка, переместились в глубь обороны, из укрытий в песчаном карьере двинулись фашистские танки.

Замысел гитлеровцев был прост: мощным бронированным тараном, пушечным, пулеметным и автоматным огнем разрезать оборону нашего десанта и уничтожить его по частям. Волей судьбы позиции штрафной роты лейтенанта Войтова оказались на острие танкового удара. На штрафников надвигались, натужно ревя моторами и покачивая на воронках и рытвинах стволами орудий, двенадцать танков.

…Сначала Колобов, заметив на границе рощи и простиравшегося за шоссе поля медленное шевеление серых и желтых квадратиков, не ощутил всей остроты надвигающейся опасности. После только что пережитой бомбежки он, наоборот, почувствовал даже облегчение — теперь-то уж «юнкерсы» не вернутся на их позицию.

Острота опасности пришла к нему минуты через две, когда до траншеи докатилась волна низкого, утробного гула мощных моторов и яснее возникли очертания этих шевелящихся квадратиков, выстроившихся в косо вытянутый вибрирующий треугольник.

Он видел, как тяжко и неотвратимо переваливались танки через попадающиеся на их пути воронки. Все отчетливее слышался железный лязг и скрежет, гремящая круговерть гусениц, рев двигателей.

У серой ленты шоссе над бронированным клином взвилась ракета, и строй тут же стал размыкаться. Танки переваливались через дорогу и неудержимо катили дальше, не прибавляя, не убавляя скорости, уверенные в несокрушимой силе своего движения. На взвод Колобова устремились шесть машин. За ними, прикрываясь броней, бежали автоматчики, поливая местность длинными очередями.

— Ну, славяне, держись! Сейчас дадут нам дрозда.

— Чего ж артиллеристы-то, а? Товарищ комвзвода, чего они не стреляют? Ведь сомнут нас сейчас… — Николай краем глаза увидел повернутое к нему растерянное лицо молоденького бойца из вчерашнего пополнения. — Может, разбомбило их, а?

— Рано, потому и не стреляют. Обнаруживать себя до поры не хотят, — успокоил его Колобов, хотя и у самого от волнения пересохло горло. Он повел лопатками от пробежавшего по телу озноба. — Застежкин, не торопиться! Пусть подойдут ближе. Пулеметчикам не открывать огонь до моей команды.

За спиной одна за другой ударили, наконец, обе пушки. Шедший вторым слева танк, будто споткнувшись обо что-то, резко развернулся боком. Второй снаряд, сверкнув фиолетовой искрой, впился ему под башню.

— Во вдарили! Гляди-ка задымился… — радостно отозвался стоявший рядом боец, но этот крик потонул в грохоте орудийных выстрелов и треске пулеметных очередей.

Установленные на флангах станкачи открыли такой губительный огонь по вражеской пехоте, что она, пробежав еще несколько метров, залегла. Второй танк вспыхнул дымным оранжевым пламенем метрах в ста от траншеи.

Николай едва успел пригнуться, как его хлестнул в лицо горячий вихрь взрыва. Переждав свист осколков над головой, он увидел прямо перед бруствером свежую дымящуюся воронку.

— По гусеницам бей, по гусеницам! — кричал Шустряков Прохору, держа наготове очередной патрон для ПТР.

Застежкин застыл, прильнув к длинному, неуклюжему ружью, и казалось, не обращал никакого внимания ни на своего второго номера, ни на грохотавший вокруг бой. От его ли выстрела или от артиллерийского снаряда — к тому времени огонь вела уже только одна сорокапятка — шедший первым немецкий танк ткнулся во что-то своей угловатой грудью и с яростным воем стал разворачиваться на месте, словно стараясь зарыться в землю.

— Гусеница! — восторженно закричал Шустряков. — Молодец, Прохор!

— Да замолчи ты, балаболка! — рявкнул на него Застежкин, досылая очередной патрон.

А танк все вращался, распуская по земле плоскую ленту гусеницы. И башня его тоже вращалась, рывками водя тупым стволом орудия.

За бруствер перемахнул Славка Фитюлин, отведя от себя в вытянутой руке бутылку с зажигательной смесью, пополз к танку. Вот по его броне проворными ящерицами заструилось синеватое пламя. Заклубился тяжелый мазутный дым.

— Дай-ка сюда! — Колобов вырвал из рук съежившегося бойца противотанковую гранату.

Выждал, когда немецкий танк, шедший вслед за головным, приблизился метров на пятнадцать и, на мгновенье выглянув из-за бруствера, резко через голову швырнул гранату под гремящие траки.

— Кидай бутылку, чего раззявился? — закричал Николай на прильнувшего к стене траншеи бойца. — Вот так! А теперь гляди, чтобы из танка никто не выскочил! — И побежал на левый фланг взвода, где отделение Медведева отбивало атаку поднявшихся автоматчиков.

Охвативший танк огонь уже подбирался к топливным бакам, когда через нижний люк один за другим вывалились три немца. Двое, попытавшись бежать к своим, тут же упали, а третий, круто развернувшись на животе, пополз к траншее.

— Рус, не стреляйт! Их нах плен!

Он бросил на бруствер свой парабеллум и, свалившись в траншею метрах в шести от бронебойщиков, поднял над головой руки.

Вражеская атака захлебнулась. Уцелевшие танки, отплевываясь пушечным огнем, медленно пятились за своей отступающей пехотой. Перед позициями роты густели шесть дымных факелов над подбитыми машинами. В одной из них глухо рвались снаряды и танк дергался, подпрыгивал, будто еще жил и стремился спрятаться от жалившего его огня. Отвратительный запах топлива и горящей краски растекался в воздухе.

— Прекратить огонь! Командирам отделений проверить личный состав и доложить о потерях, — скомандовал Николай.

Направляясь к землянке, где дежурил у телефона Смирнов, он наткнулся на разъяренного Шустрякова, который со всем известным ему блатным красноречием пушил пленного немецкого танкиста. А тот, испуганно глядя на Юру, поочередно называл его русской свиньей и лапотником. Судя по всему, эти три слова составляли весь запас русского языка пленного, так как все остальное он визгливо выкрикивал по-немецки.

— В чем дело, Шустряков? — строго спросил Николай.

— Да вот, товарищ старшина, пленного взяли, а он, падла фашистская, лается почем зря.

— Так он же все равно по-русски не понимает. А ты орешь, разоряешься перед ним.

— Найн! — вскинулся немец. — Их понимать по-русски. Их — официер, обер-лейтенант. Их лернен специаль шуле…

— Гляди-ка, что-то по-нашему лопочет, — удивился Колобов. — Видно, понимает немного.

— Ага! И ругается еще! Говорит вроде, что офицер, а сам — шулер.

— Я-я, — радостно подтвердил пленный. — Натюрлих.

— Вот что, некогда нам с ним возиться. Сдай его Фитюлину: Пусть отведет к командиру роты.

К одиннадцати часам на плацдарме, кроме штрафников, накопилось уже более батальона пехоты, отделение огнеметчиков. Командованию дивизии удалось перебросить сюда несколько артиллерийских и минометных батарей, шесть легких танков. Сменив на обоих флангах сильно поредевшие штрафные подразделения, переправившиеся на левый берег, десантники одновременно ударили вдоль реки в направлении Арбузово и Восьмой ГЭС. Эта перегруппировка позволила капитану Аморашвили усилить людьми двадцать седьмую штрафную роту, удерживающую позиции в самом центре плацдарма.

Лейтенант Войтов, получив пополнение, решил сыграть на том, что гитлеровцы, свыкшись с оборонительной тактикой роты, не ожидали от нее никаких сюрпризов. Отбив очередную атаку автоматчиков, он поднял подчиненных и на плечах растерявшихся немцев ворвался во вражескую траншею за полотном автострады.

Во время этой атаки взвод Колобова потерял восемь человек, в том числе командира отделения «отпетых» Олега. Красовского. В отбитую траншею его принесли в бессознательном состоянии. Когда с него стянули пропитанную кровью гимнастерку, оказавшийся рядом Васильков многозначительно присвистнул.

— Гляди-ка, братва! А ведь это из своих кто-то саданул Олега из автомата.

— Ты что, ошалел? Думай, что языком треплешь! — оборвал его Громов.

— Потому и говорю, что так думаю, — взъерошился Васильков. — Красовский впереди отделения бежал. Это все видели, а ранения в спину, так?

— Ну, так, — вынужден был согласиться Громов. — И что из того?

— А то! За Красовским бежал Фитюлин. Это и я видел, и другие подтвердят. У Славки — зуб на Олега, с самого учебного полка вражда у них тянется. Об этом тоже все знают. Вот он и выбрал момент.

— Да ты что мелешь, сволочь?! — рванулся к Василькову Фитюлин. — Чтобы я своего в спину?!..

На Славкину беду рядом оказались только бойцы из пополнения, которые не могли знать о взаимоотношениях старослужащих взвода. Они перехватили кинувшегося на Павку Фитюлина, разоружили его, скрутили руки. Яростно сопротивлявшийся Славка лишь скрежетал зубами от бессильной ярости.

— Не верьте вы этой гниде. Он же мстит мне за то, что в морду ему дал у дзота за трусость!

— Вышку тебе, сука, припечатают за стрельбу по своим! — взвизгнул отпрянувший в сторону Васильков.

— Что тут у вас происходит? — спросил неожиданно подошедший командир роты.

— Вот этот гад своему отделенному две пули в спину всадил! Я собственными глазами это видел, товарищ лейтенант, — решил идти напролом Павка, понимая, что отступать от своего обвинения ему теперь никак нельзя.

У Фитюлина кровь ударила в голову. Он вырвался из рук державших его бойцов и вновь кинулся на Василькова.

— Брешешь, мразь! Сейчас я тебя… — Но его вновь перехватили, заломили руки за спину.

Войтову некогда было разбираться в этой темной истории. Единственное, что он мог себе позволить, — это спросить у Василькова, действительно ли онвидел, как Фитюлин стрелял в Красовского. Получив утвердительный ответ, лейтенант приказал Павке отконвоировать арестованного к дивизионному особисту.

— Есть отконвоировать арестованного! — воспрянул духом Васильков. — Только где мне его найти, особиста-то, товарищ лейтенант?

— В штабе батальона спросишь представителя СМЕРШа Воронина. Он закреплен за нашей частью. Ему и передашь подозреваемого вместе с моей сопроводительной.

— Брехня это, товарищ комроты! Не стрелял я в отделенного! — превозмогая свою гордость и жгучую обиду, крикнул Славка.

Однако Войтов уже торопливо писал на вырванном из полевой тетради листке сопроводительную записку. Вручая ее Василькову, спросил еще раз: не ошибся ли он в своем обвинении?

— Что вы, товарищ лейтенант. Прямо на глазах у меня все случилось. Зуб Фитюлин имел на командира. Это вам все подтвердят.

— Ладно, идите. Сдашь подозреваемого и сразу назад.

Васильков взял автомат на изготовку и повел Фитюлина к берегу Невы, где все еще располагался штаб батальона. Славка поначалу ругался и угрожал своему конвоиру, но вскоре успокоился, решив, что особист — не дурак, а поверить в выдуманное Павкой обвинение, по мнению Фитюлина, мог только сумасшедший.

Когда Славку уводили в тыл, Колобов находился в отделении Медведева. Тот вторично был ранен в ходе атаки, но опять крепился, хотел остаться в строю. На предложение взводного идти на эвакопункт лишь слабо отмахнулся здоровой рукой.

— Ничего, старшина. Кость вроде бы не задета, выдюжу. Не хочется из взвода уходить…

— Я не настаиваю, — тихо сказал Николай. — Если можешь, оставайся.

У него самого через весь лоб тянулась широкая кровоточащая ссадина, ныло ушибленное обо что-то колено и свербил безымянный палец на левой руке. В пылу атаки он даже не заметил, когда и чем ему отхватило крайнюю фалангу. Но его мучила не столько боль, сколько чувство бессилия и понимание безвыходности положения, в котором оказался вверенный ему взвод. Много ли осталось в нем первоначального состава?

Николай видел, как упал перед самой траншеей Красовский, только еще не знал: ранен он или убит. Вернувшийся с правого фланга связной сообщил ему о смерти Феди Павленко. Выбыло сразу два командира отделения. Да и Медведев, похоже, держится только на характере. Не было сомнений у Колобова и в отношении своей собственной судьбы. В глубине души он даже удивлялся, что она хранит его так долго. Тяжело вздохнув, Николай прислонился виском к прохладной стене траншеи. Таким его и увидел спешивший в соседний взвод Войтов.

— В чем дело, старшина? Не ранен?

— Никак нет, товарищ лейтенант. Притомился немного.

— Это я уже заметил, когда твой взвод с атакой промедлил. Хотел наказать, но в траншею ты ворвался вместе с другими. Считай, что за заминку оправдался. Другое плохо, Колобов. Пока ты тут прохлаждаешься, у тебя бойцы своим отделенным командирам в спину стреляют.

— Как это — стреляют? Не понял вас, товарищ комроты, — насторожился Николай.

— А я другого не понимаю. Почему я, командир роты, сообщаю тебе о том, что происходит в твоем взводе! — вспылил Войтов. — Перебежчик Петушков, как видно, тебя ничему, не научил. Теперь во время последней атаки боец Фитюлин пустил очередь из автомата в спину своему командиру Красовскому!

— Это неправда, товарищ лейтенант, — побледнел Колобов. — Я видел, как погиб Красовский.

— Не погиб, а ранен. Правда, тяжело. Есть свидетели происшедшего и я приказал отправить Фитюлина в особый отдел.

— Не мог Фитюлин этого сделать! Это либо недоразумение, либо оговор…

— Мог, не мог — все это эмоции, старшина. Я привык верить фактам. А они свидетельствуют о том, что в твоем взводе полностью утрачена бдительность, ослабла дисциплина. И ты, командир, вместо того, чтобы энергично выправить положение, оправдываешь свое бездействие тем, что «притомился»!

— Я свою должность готов сдать в любую минуту, товарищ лейтенант, — еще больше побледнел Колобов. — Тем более, что назначали нас временно, до прибытия на фронт. Только что-то не видно обещанной нам замены!..

— Товарищ лейтенант! Скорее! — из-за поворота траншеи выбежал связной Войтова Ставрикин. — Во втором взводе вашего заместителя политрука Пугачева тяжело ранило. Осколками в бедро и в живот сразу…

— Где? Веди скорее, — Войтов, ничего не сказав Николаю, побежал по траншее во второй взвод.

«Ну вот, — как-то отрешенно подумал Колобов. — И Андрей отвоевался. Друг детства».

Пугачева несли к переправе очень долго. Плацдарм простреливался насквозь из всех видов оружия и санитарки измучились, протаскивая носилки с Андреем по полуразрушенным окопам и ходам сообщения. Наконец выбрались к обрыву и присели перевести дух перед трудным спуском вниз.

По кипящей от артиллерийского и минометного обстрела Неве сновали катера, мотоботы, ялики, шлюпки. То одно, то другое судно, налетев на неожиданно взметнувшийся фонтан, либо исчезало с поверхности реки, либо взлетало вверх вместе с водой. Сотни людей, оказавшись в ледяной купели, пытались доплыть до ближайшего берега, цеплялись за обломки, тонули. Может, это был обман зрения, но серо-холодная невская вода, казалось, отсвечивала алым, кровавым цветом. На береговых откосах тут и там темнели трупы.

Передохнув, девушки снова взялись за ручки носилок. Упираясь носками сапог в сыпучий грунт, они с трудом сползли вместе с ними на узкую песчаную полосу, которая тоже простреливалась навесным огнем немецких гаубиц, мортир и минометов. И девушки торопливо направились со своей тяжелой ношей к большой штольне, оборудованной под операционную. Кроме нескольких фонарей «летучая мышь» здесь горели подвешенные на проволочных крючьях куски телефонного кабеля, и черный, тяжелый дым от них, медленно поднимаясь по своду, тянулся жгутом к выходу.

Вдоль стен на плащ-палатках лежали тяжелораненые, нуждающиеся в срочных операциях. Ближе к входу дымила жестяная печурка, на которой в металлических ванночках стерилизовались хирургические инструменты. В самом конце штольни были установлены операционные столы, плотно окруженные медиками.

Доставив Пугачева, санитарки устало присели возле печурки.

— Роза, подойди ко мне, — позвал вдруг один из раненых.

— Красовский? — радостно удивилась санитарка. — А нам сказали, что тебя убили…

— Значит, долго жить буду, — слабо улыбнулся Олег. — Кого принесли? Не из наших?

— Политрука Пугачева. Ранения в живот и бедро. Без сознания.

— Жалко, хороший мужик…

— Федю Павленко убило. Только ты Маше ничего не говори, она еще пока не знает. А Фитюлина твоего Васильков под автоматом к особисту повел по приказу Войтова.

— А что он натворил? — Олег с трудом приподнял голову.

— Как что? Это же он в тебя сзади стрелял! Павка сказал, что сам это видел…

— Да он что, свихнулся? При чем тут Славка? — Красовский со стоном откинул голову назад.

— Ты не шевелись, нельзя тебе… Так, значит, не Фитюлин в тебя стрелял?

— Конечно, нет! Фрицы мне эти две дырки сделали.

— Так в спину же. Из-за этого весь сыр-бор и разгорелся.

— Ну да, в спину. Я как раз обернулся поглядеть: бегут за мной мои орлы или в воронки попрятались. Тут в меня и угодило.

— Вот так номер. — охнула подошедшая подруга Розы Тося. — А что же Васильков?.. Надо выручать Славку.

— Войтову сообщите обо всем. Я чуток оклемаюсь и тоже в штаб объяснительную напишу. А Василькову передайте, если со Славкой что случится, пусть сам в яму закапывается. Вернусь во взвод, шкуру с него спущу… Вы Ольге о Пугачеве сказали?

— Нет еще. Операция у нее сейчас. Нельзя ее волновать.

— А если она его на своем столе неожиданно увидит, лучше будет? А так, может, поспособствует, быстрее ему помощь окажут. Вон тут сколько нас лежит. А он офицер…

— Ты нашего хирурга не знаешь. Для него званий не существует. Только тяжесть ранения и состояние играют роль.

— Вы все-таки попробуйте.

— Ладно, скажем сейчас. Ты лежи, не волнуйся. Все хорошо будет…

Когда военфельдшер Ольга Соколова узнала о том, что ее Андрей лежит здесь, в штольне, тяжело раненный, она словно окаменела.

— Владимир Михайлович, — обратилась к хирургу, — я отлучусь на минуту.

И не побежала, а медленно, словно слепая, направилась к указанному девчатами месту. Подойдя, так же медленно опустилась на колени, не отрывая взгляда от бледного лица Пугачева.

— Андрюшенька, родной… Ты меня слышишь? — не дождавшись ответа, склонилась на грудь раненому.

— Ольга Павловна, в чем дело? — раздался за ее спиной баритон хирурга. — Ну-ка, разрешите мне взглянуть.

Ольга, вздрагивая всем телом, торопливо встала, сняла наброшенную на Пугачева шинель. Хирург быстрыми, уверенными движениями ощупал живот и бедро лежавшего без сознания Андрея, проверил пульс, приподняв пальцами веки, заглянул в зрачки.

— Ничего, ничего, — приговаривал он. — Кишочки, кажется, слава богу, не задеты, но почка повреждена. Это мы зашьем, зашьем. Ну, а в бедренной кости осколок застрял. Хорошо, что не скользнул выше. Это мы извлечем, извлечем…

Повернувшись к Ольге, хирург строго посмотрел на нее:

— В чем дело, Соколова? Вы военный медик или, простите, слезливая барышня? Возьмите себя в руки. — Он поднялся, ободряюще похлопал ее по плечу. — Ничего, ничего. Будет жить ваш политрук. Так что не падайте духом… Ассистировать можете? Тогда — к столу! За работу!

…В штабе сводного батальона представителя СМЕРШа не оказалось. Василькову сказали, что он и не переправлялся на этот берег. Хмуро поглядев на повеселевшего Славку, Васильков приказал ему идти к переправе.

— Ты что, хмырь трусливый, с плацдарма рвануть надумал? — возмутился Фитюлин. — Там, в траншее, ребята головы кладут, а ты смыться решил?

— Иди давай! У меня приказ командира роты доставить тебя к особисту Воронину. И я тебя доставлю. — Павка помахал зажатой в руке сопроводительной запиской Войтова. — А не послушаешь, пеняй на себя: рожок в автомате полный.

— Гад ты ползучий. От боя, как слизняк от солнца, прячешься.

— Ничего, — усмехнулся Павка. — Тебя теперь бои не касаются. Думай лучше, как оправдываться будешь перед особистом.

— Чего мне оправдываться? Особист — не дурак, сам во всем разберется. Так что ты о себе лучше подумай. Вернусь во взвод, интересный у меня к тебе разговор будет.

— Вряд ли вернешься. Трибунал тебе маячит, а у него сейчас одна статья…

Сумел Павка проявить настойчивость, когда благодаря сопроводительной записке отвоевал место себе и Фитюлину на перегруженном ранеными мотоботе. Повезло им и во время переправы: успели переплыть Неву за несколько минут до налета немецких бомбардировщиков.

С правого берега захваченный плацдарм казался узкой полоской горящей и клокочущей земли. Пронзительный холодный ветер гнал оттуда табуны черно-бурого дыма, пахнущего сгоревшей взрывчаткой. Они больше часа безрезультатно бродили по лесу, окружавшему Невскую Дубровку, в поисках особиста. Здесь скопилось множество воинских подразделений. Но у кого из бойцов Васильков ни спрашивал про Воронина, никто не знал, где он находится.

— Ты у тех, кто чином повыше, спроси. Что тебе бойцы да сержанты сказать могут? Или специально время тянешь, чтобы на передовую не возвращаться? — нервничал Славка.

— Твой номер шестнадцатый, ходи впереди меня и останавливайся по команде, — огрызался Васильков. — Учить еще будешь, к кому мне обращаться. Тебе вообще разговаривать не полагается.

Фитюлин, переживая свое положение подконвойного, беспрерывно курил, и Павка время от времени с завистью поглядывал на него. Махорка у Василькова кончилась еще на плацдарме. Наконец не выдержал:

— Дай-ка табачку на закрутку, — сказал он приказным тоном.

— Чего? — удивленно округлил глаза Славка. — Чтобы я тебе свой табак дал? Больше ничего не придумал? А… не хочешь?

— Ну, хоть «бычка» оставь. К куреву тянет, спасу нет, — насупился Васильков.

— Конвоиру курить запрещается.

Нервно прокашлявшись, Павка сжал в руках автомат, громко закричал:

— А ну, шагай быстрей! И не разговаривать!

Наконец по чьей-то подсказке они отыскали землянку особиста. Воронин восседал в потрепанном мягком кресле за двухтумбовым канцелярским столом, невесть как оказавшимся в этой земляной норе. На столе — чернильный прибор и котелок с парящей кашей.

Внимательно прочитав сопроводительную записку Войтова, старший лейтенант убрал со стола котелок и нацелил изучающий взгляд на арестованного. Славка произвел на него, видимо, неблагоприятное впечатление, так как он поморщился, встал из-за стола и подошел чуть ли не вплотную к Фитюлину.

Высокий, подтянутый, в поскрипывающих ремнях новенькой портупеи и с тремя «кубарями» в петлицах, особист являл полную противоположность стоявшему перед ним небритому, закоптелому Славке. Шинель на Фитюлине была без ремня, вымазана засохшей глиной. Кисть правой руки — с вздувшимся багровым ожогом. Наспех намотанный почерневший бинт сбился под рукав шинели.

— Красив, ничего не скажешь, — хмыкнул Воронин, насмотревшись на Фитюлина.

— А что вам моя красота? — буркнул Славка. — Я к вам не на смотрины пришел, а по делу.

— Под конвоем пришел, — уточнил Воронин. — И в деле твоем мы сейчас разберемся. Вы, красноармеец Васильков, можете сесть.

Он указал Павке на стоявший перед столом табурет и, поскрипывая ремнями, вернулся на свое место. Павка с готовностью выполнил приказание. Сидел не шевелясь, всем своим видом выказывая беспредельное уважение и преданность хозяину землянки.

Старший лейтенант вынул из ящика стола чистый бланк протокола допроса, положил перед собой и как-то особо пристально посмотрел на Василькова.

— Итак, вы утверждаете, что своими глазами видели, как боец Фитюлин во время атаки из автомата стрелял в своего командира?

Павка хотел было что-то ответить, но Воронин жестом руки остановил его.

— Должен вас предупредить, что наш разговор носит официальный характер и за дачу заведомо ложных показаний вы несете ответственность.

— Так он же ненавидел Красовского, товарищ старший лейтенант, — не на шутку струхнул Васильков. — Кого хотите можете спросить. Почти каждый день они промеж себя цапались. А тут такой момент удобный.

— Вы поняли мой вопрос? — прищурился на Павку Воронин. — Я спросил у вас: видели ли вы своими глазами, как подозреваемый стрелял в своего командира?

— Ну да! Я сзади бежал, а Фитюлин передо мной, и я видел, как он стрелял из автомата. А отделенный наш в аккурат впереди Фитюлина в это время находился.

— Что-то расплывчато вы показываете, — поморщился старший лейтенант. — Ваш командир роты сообщает, что вы вполне определенно заявили ему, будто видели, как Фитюлин стрелял в спину своего командира. Вы же теперь говорите мне: «стрелял из автомата». Нет, что-то туманно у вас получается.

— Че туманно-то? Я ж говорю, что Славка прямо за Красовским бежал. А ежели так, то кто ж еще отделенному в спину стрельнуть мог? Да вы личное дело этого Фитюлина посмотрите, он же хулиган-рецидивист!

— Вы мне советов не давайте, красноармеец Васильков. Что мне делать и куда смотреть — это я без вас решу. Показания ваши неконкретны, но кое-какой резон в утверждениях есть. Значит, вы подтверждаете свое заявление?

— Так точно, подтверждаю.

— Ну что ж, тогда запротоколируем вопросы и ответы. Так… А теперь распишитесь вот здесь и возвращайтесь в свою роту.

— Вы бумаженцию черкните моему командиру, что я сдал вам Фитюлина.

Расписавшись в протоколе и получив бумаженцию, Васильков козырнул Воронину и, победно взглянув на Славку, покинул землянку.

— Ну, теперь ты садись к столу, — старший лейтенант указал на табурет стоявшему до сих пор Славке. — Давай теперь с тобой побеседуем, как говорится, на коротких волнах.

Фитюлин сел и попросил разрешения закурить.

— Волнуешься? Ладно, закуривай. А теперь будто на исповеди отвечай, как ты до такой жизни докатился?

— До какой? Это вы про штрафную роту, что ли? — не понял вопроса Славка.

— Ты ваньку мне, друг ситный, не валяй. Я тебя про Красовского спрашиваю. Как ты решился стрелять в своего командира?

— Так не стрелял я в него!

— А откуда же у него две дырки в спине появились? Может, нечаянно на курок нажал? Чего в атаке не бывает? — вкрадчиво спросил особист.

Такая постановка вопроса Славке явно не понравилась. Он начал терять надежду на то, что сумеет убедить этого Воронина во вздорности выдвинутого против него обвинения.

— Послушай, старший лейтенант. Если ты мне «тыкаешь», то и я с тобой на «ты» перейду. Ты за кого меня считаешь, за лопоухого фрайера, да? Чего ты мне мокруху белыми нитками шьешь?

— Вон ты как заговорил! — вскинулся Воронин. — Только я тебе не портной, чтобы нитками шить. И считаю я тебя за того, кто ты есть на самом деле.

— Ну, хулиган я, хулиган! С ползункового возраста драться начал. Только на «мокруху» никогда не ходил. Даже перочинного ножа с собой от соблазна не брал. А тут, на фронте, чтобы своего же товарища?! Не буду я отвечать на твои вопросы. Пиши сам что хочешь на меня!

— Смотри-ка, какой герой… — особист резко поднялся из-за стола и впился взглядом в Славкино лицо. — Имей в виду, я таких, как ты, пачками в Ленинграде сажал, когда в милиции работал. И здесь сажаю кого надо, если из нормальных воинских частей. А ты — штрафник! Тебе только один приговор может быть — высшая мера, понятно?

— Руки коротки. И над тобой начальство есть, разберется, — не сдался Фитюлин.

— Да, я только старший лейтенант по званию, но за решетку или в штрафбат могу отправить и подполковника. А ты — рядовой, да еще и штрафник.

— Да уж понятно, страшнее кошки зверя нет. Только зря ты мне это дело шьешь, старший лейтенант. Не виноват я. Воды можно попить?

Воронин разрешил. Славка налил из графина и жадно выпил две полные кружки теплой воды.

— Так что же все-таки тебя побудило стрелять в своего командира? — снова повторил вопрос Воронин.

— Зря вы время со мной теряете, — опять перешел на «вы» Фитюлин. — Пустышку тянете. Васильков с обиды на меня наплел, а вы ему верите. Трус он вонючий, а не боец. Я ему морду вчера начистил за трусость, вот он и решил отомстить, «чернуху» выдумал.

— Ну, хорошо. Расскажи мне подробнее о своих взаимоотношениях с Васильковым.

И Славка, немного успокоившись, рассказал старшему лейтенанту о том, как вчера подорвал немецкий дзот, убил двух автоматчиков и унтер-офицера, а Васильков в то время отсиживался в воронке.

— Вот я ему и врезал за трусость. Разве неправильно сделал? — спросил Фитюлин у особиста.

Тот, сосредоточенно сдвинув брови, постукивал пальцами по столу, молчал. Рассказ Славки поколебал уверенность в его виновности. Но и принять на веру все услышанное от него Воронин не мог.

На столе зазуммерил телефон. Старший лейтенант поднял трубку, долго в нее угукал и дадакал, а в заключение бодро, как и полагается образцовому офицеру, повторил переданное ему приказание.

— Есть разыскать и снять показания раненого бойца Красовского, товарищ капитан. Сегодня же этим займусь.

Положив телефонную трубку, долго молчал, потирая ладонью подбородок.

— Что, старший лейтенант, начальство требует, чтобы и Красовский подтвердил Павкину туфту против меня? — спросил Славка. — Не может Олег таким гадом оказаться, хоть и ссорились мы с ним постоянно. Только он ведь может и не знать, откуда в него шарахнули. Тогда ты меня уж наверняка в трибунал отправишь.

Особист оценивающе посмотрел на него, усмехнулся.

— Да нет, оправдаю я тебя, наверное. Командир вашей роты моему начальнику звонил. Утверждает, будто сам Красовский свидетельствует, что его немцы ранили. А до этого ротный сам же на тебя сопроводиловку написал! Вздуть бы его как следует, чтобы не путал больше. А вообще-то крупно тебе, парень, повезло, что этот Красовский живым остался и вовремя показания насчет тебя дал.

— Я ж говорю, что не может он гадом оказаться! — радостно воскликнул Славка. — Давай, отпускай меня скорее, старший лейтенант. Мне воевать надо.

— Быстрый ты очень, — усмехнулся Воронин. — Такие дела сразу не делаются. Красовского, наверное, уже в армейский госпиталь отправили. Его теперь разыскать надо, показания снять…

— И сколько же мне париться тут, пока вы свои бумажки писать будете?

— Сколько потребуется, столько и посидишь. Может, к завтрашнему дню все выяснится, а может, и нет. Ты радоваться должен, что так обошлось. Иначе горел бы синим пламенем. Словом, идем, я запру тебя в нашу предвариловку.

Славка, смирившись с обстоятельствами, не спорил. По пути к соседней землянке, которую охранял чернявый сержант, он благодарил про себя Олега за то, что тот, даже раненный, сумел выручить его из беды. Напрасно он привязывался к Олегу по каждому пустяку. Красовский на поверку оказался надежным товарищем, не затаил злобу и не воспользовался удобным случаем, чтобы отомстить своему обидчику.

Уже перед тем как запереть дверь совершенно темной, без окон и отдушин землянки, в которой Фитюлину предстояло дожидаться своего освобождения, Воронин задержался:

— Да, вот еще что. Вы можете подать мне заявление на умышленную клевету бойца Василькова против вас. Мы привлечем его к ответственности.

— Не буду я ничего писать, — хмуро ответил Славка. — Вернусь во взвод, сам с ним разберусь. У меня от трусости и подлости хорошее народное средство имеется. В момент вылечу, — он потряс своим здоровенным кулаком.

— Ну-ну. Только опять к нам не попадите, — усмехнулся особист.

Последний день сентября 1942 года в Приладожье выдался солнечным и по-летнему теплым. Передний край захваченного в районе Московской Дубровки плацдарма отодвинулся от берега Невы на четыре километра. Ожесточеннее бои не прекращались даже ночью. Пленные гитлеровцы утверждали, что в глубине их обороны находятся три сильнейшие артиллерийские группировки, пристрелявшие все, что есть не только на плацдарме, но и на правом берегу реки.

Обе стороны несли большие потери. На плацдарм непрерывно под жестоким огнем и бомбежками противника переправлялись все новые подразделения, пушки, легкие танки. Те, кому удавалось благополучно преодолеть реку, спешно двигались туда, где решалась судьба Синявинской наступательной операции.

В тот день на плацдарм высаживались сибиряки, переправленные минувшей ночью через Ладогу с Большой земли. Молодые, крепкие парни с любопытством и тревогой посматривали на раненых, группами и по одиночке бредущих им навстречу.

— Как там дела, братки, на передовой? С волховчанами еще не встретились?

Раненые, как правило, отмалчивались: им было не до разговоров. Лишь изредка кто-нибудь взмахивал рукой или приспособленной вместо костыля палкой: вон она, передовая. А как дела там — придете, увидите сами.

Ковылял, опираясь на суковатую палку, и второй номер ПТР из колобовского взвода Юрий Шустряков.

— Юрок! Братишка! — закричал вдруг проходивший мимо него заросший щетиной боец.

Юра не сразу узнал его. Лишь когда тот раскинул руки с намерением обнять его, признал пропавшего три дня назад Павку.

— А ну, не подходи ко мне, сука! — даже отступил от него Шустряков и замахнулся палкой.

Да ты что, Юрок, не признал, что ли? Это же я — Павка!

— Тебе и говорю, паскуда. Я тебя в упор знать не хочу.

— Ты меня не паскудь, сморчок! А то не посмотрю на твою палку да так врежу… — шагнул к Юре обозлившийся Васильков.

Слабосильный Шустряков никогда не был драчуном. Но минувшие четверо суток почти непрерывного жестокого боя вселили в него уверенность в своих силах. Пройдя через огненный ад, он не мог теперь смотреть без ненависти и омерзения на неожиданно вставшего на его пути труса и дезертира.

— Вот тебе за сморчка, гад! — опустил Юра свою палку на вжавшуюся голову Василькова. — А это тебе, иуда, за Славку, которого ты оклеветал! А это за то, что в кустах, клоп поганый, отсиживался, когда ребята себя не жалели! Где трое суток болтался, шкура? Говори или сейчас сдам куда надо!

Возле них, пытаясь разобраться в происходящем, остановились несколько раненых и струсивший Васильков, прикрывая голову руками, слезливо залебезил:

— Да ты что, Юрок! Ты же не знаешь ничего. Меня особист все это время не отпускал. Хочешь, документ покажу.

— Врешь, дешевка. Чего ему тебя держать было… Ты же на Славку наклепал, а не на себя.

— Как свидетеля продержал трое суток. Век свободы не видать, если не так! Ты же не знаешь ничего, а кричишь. Гошка Серебряков, а не я ротному на Фитюлина указал. А я, наоборот, все эти трое суток за Славку мазу держал, как меня не мытарили…

— Брешешь ты все. При чем тут Гошка, если ты при ребятах на Славку указал, — упорствовал Юра.

— Так ошибся я там. В атаке разве разберешься… Зато у особистов железно за Славку стоял и выручил.

— Почему же тогда один идешь, если, как говоришь, выручил его?

От страха за себя трусы становятся находчивыми. Мгновенно сориентировался и Васильков.

— Завтра Фитюлин вернется, так мне Воронин сказал. Какие-то бумаги там надо еще оформить. Ты мне лучше скажи, где наша рота находится, а то спрашиваю всех и никто не знает.

— От роты восемнадцать человек осталось, а сейчас, поди, и еще меньше, — поверил Василькову Юра.

— Куда тебя зацепило-то, в ногу?

— Ну да, вчера еще, когда мы траншею брали. Думал, обойдется. Утром сегодня еще атаку с ребятами отбивал и, видать, загрязнил рану. Пухнуть нога стала, покраснела вся. Ну, и потурили меня к переправе.

— Так и заражение крови схлопотать недолго, — сочувствующе покачал головой Васильков. — Отпилить могут ногу-то.

— Не отпилят, — отмахнулся Юра. — Слушай, вернешься в роту, иди вместо меня к Застежкину. Трудно ему одному с бронебойкой управляться.

— Мне сначала лейтенанту Войтову записку от особиста передать надо. А там — куда прикажут.

— Войтов в госпитале со вчерашнего дня. Ранили его. Теперь ротой наш взводный старшина Колобов командует.

— Значит, ему вручу записку. Ты мне скажи, куда идти, чтобы к своим попасть?

Выслушав пояснения Шустрякова и распрощавшись с ним, Васильков зашагал в указанном Юрой направлении. На его груди висел автомат Фитюлина, плечи оттягивал тяжелый вещевой мешок. Более двух суток Павка скрывался на правом берегу Невы в Дубровском лесу. То, что выскользнуть оттуда дальше в тыл ему не удастся, Васильков понял в первый же вечер. Оставаться в лесу дольше — значило обречь себя на неминуемое разоблачение. И минувшей ночью он сумел проскользнуть с каким-то подразделением на катер, перебрался на плацдарм. По пути к передовой насобирал десятка два полных рожков с патронами к трофейным автоматам, девять «лимонок» и шесть противотанковых гранат. Зачем он тащил сейчас на себе такую тяжесть, Павка и сам затруднялся бы объяснить. Вину его эти боеприпасы уменьшить не могли, однако Васильков знал, как в них нуждаются на передовой, и хотел хоть чем-то загладить свой грех.

Присев перекурить на станину разбитой пушки, Павка достал из кармана гимнастерки замусолившуюся уже записку Воронина и огрызком химического карандаша переправил проставленную в ней дату. Как ни старался, а подделка была заметна. Васильков тяжело вздохнул, спрятал записку обратно в карман и двинулся дальше к передовой. Спасти его от нависшей над ним расплаты могло только чудо, и он проклинал теперь себя за собственную трусость.

Бои за плацдарм становились все ожесточеннее. Немецкое командование, видимо, окончательно распростилось с запланированным штурмом Ленинграда и теперь не жалело резервов. Однако сорок шестая стрелковая дивизия, в составе которой сражалась штрафная рота старшины Колобова, все еще наступала. В полдень тринадцатого сентября она сомкнула свой правый фланг с морскими пехотинцами, наступавшими на Арбузово. Плацдарм значительно расширился.

Остатки штрафных рот перебросили на левый фланг дивизии, к дороге между Кировским поселком и Синявино. Рота Колобова заняла участок только что отбитой у противника траншеи. Она была отрыта и оборудована по всем правилам: в полный профиль, с бревенчатыми брустверами на обе стороны, со стенами, укрепленными ивовыми прутьями. Пулеметные площадки и стрелковые ячейки также были оборудованы довольно основательно. Но все это было разбито, порушено, искорежено, и бойцам пришлось хорошо поработать лопатами, чтобы привести свои позиции в относительный порядок.

С первыми проблесками зари немцы обрушили на роту настоящий шквал артиллерийского и минометного огня, а потом в течение двадцати минут крушили позицию бомбами. После такой подготовки на роту двинулись густые цепи автоматчиков. Штрафники отбили эту атаку и опять взялись за лопаты, чтобы восстановить разрушенную траншею. Спешили изо всех сил, понимая, что большой передышки немцы не дадут.

— Гляди, командир! — крикнул лежавший за трофейным крупнокалиберным пулеметом Смешилин. — Опять фрицы на опушке загоношились.

— Вижу, — ответил Колобов. — У тебя сколько патронов осталось?

— Сотни полторы еще есть.

— Ты побережнее с ними. Бей только прицельно, метров с двухсот, не больше. Понял?

— Понял. Только один хрен без поддержки мы тут долго не усидим, — хмыкнул Рома. — Их вон не меньше двух рот прет на нас. Смена нам будет или нет? Еще денек и от нас, дальневосточников, никого не останется. Все смертью храбрых ляжем.

— Ну, хватит, разговорился ты что-то, — нахмурился Николай. — Лучше пулемет почисти, в земле весь. Если заклинит, смотри.

— А я свое уже отбоялся, командир, — опять усмехнулся Смешилин. — Страшнее этих четырех суток ничего быть не может. Ты не обижайся на меня, старшина. Я ведь просто так баланду травлю, чтобы не заснуть ненароком. Глаза слипаются…

Чуть левее перед бруствером ударил немецкий снаряд. За ним другой, третий…

— Ну, началось. Приходи, кума любоваться, — проворчал Смешилин и стал торопливо стаскивать пулемет на дно траншеи.

За артобстрелом опять последовала бомбежка, а вслед за ней — атака вражеских автоматчиков. На этот раз она была особенно упорной. Судя по всему, немцы стремились во что бы то ни стало прорвать на этом участке нашу оборону, чтобы с фланга выйти в тыл всей дивизии. Штрафники отбивались яростно. Но гитлеровцы, невзирая на потери, упорно рвались вперед.

У Колобова заклинило от перегрева автомат и он, что-то крича и отдавая команды, схватил подвернувшуюся под руку винтовку. Однако в ней оказалось всего два патрона. Отбросив винтовку в сторону, Николай выхватил из ниши две приготовленные гранаты, побежал к Медведеву. Там немецкие автоматчики прорвались уже почти к самому брустверу.

— Бей их, Алексей! Чего смотришь? Гранатами бей! — кричал он, на ходу срывая предохранительную чеку. Остановившись, размахнулся, чтобы бросить гранату туда, где только что видел автоматчиков и… не обнаружил их. Что-то переменилось в ходе боя, но он никак не мог уловить, что именно. Немцы, бросив перед траншеей даже своих раненых, торопливо убегали к болоту. Их серо-зеленые спины мелькали уже метрах в сорока среди пожухлого кустарника. Николай швырнул им вслед бесполезную теперь гранату. И только тут увидел, как по гравию насыпной дороги выскочили одна за другой три тридцатьчетверки. Растянувшись редкой цепочкой вдоль края болота, они открыли огонь из пушек и пулеметов. Колобов вздохнул: отбита еще одна атака. Но она стоила роте еще четырех жизней. Теперь почти на полукилометровую линию обороны их оставалось всего полтора десятка человек вместе с Колобовым. Приказав Дудко и Медведеву, заменившему раненого Орешкина, заняться ремонтом траншеи и пополнением трофейных боеприпасов, он заторопился к телефону, чтобы доложить капитану Аморашвили о создавшемся положении.

Небольшая землянка с подведенным сюда телефоном и плащ-палаткой вместо двери, которая была обрушена разорвавшейся рядом авиабомбой. Колобов вытащил телефон из-под обвалившейся земли, крутанул несколько раз ручку коммутации. Однако сколько ни дул в трубку, ничего в ней не услышал. Связь была оборвана. Отправив для ее проверки своего нового связного Савельева. Николай присел на дно окопа и, прислонившись головой к стене, устало прикрыл глаза.

Последние четверо суток он почти не спал и теперь у него временами мутилось сознание. Последовательная связь событий распадалась на какие-то отрывочные фрагменты, и он порой не мог восстановить в памяти их очередность. Если бы ему сказали неделю назад, что он сможет выдержать то, что произошло за эти дни на плацдарме, Николай ни за что бы не поверил. А его ребята: Медведев, Громов, Смешилин, Застежкин?.. Теплая волна признательности к ним подкатила к груди, понесла куда-то…

— Товарищ комроты! Товарищ комроты! — услышал он чей-то голос. С усилием открыл глаза и увидел стоявшего перед ним Савельева. — Исправил я связь, товарищ старшина. Провод перебило осколком метрах в двухстах отсюда. Только все равно никто не отвечает там, в штабе.

— А ну, дай сюда, — взяв из рук бойца трубку, он прижал ее к уху и услышал тихий шорох действующей линии. — «Сосна», «Сосна»! Что они там, уснули, что ли? Слушай, Савельев, давай-ка сам в штаб беги. Скажешь комбату, что рота нуждается в пополнении и боеприпасах. Крайне! Понятно?

— Так точно, товарищ комроты, — с готовностью откликнулся связной…

В этот самый момент и появился в расположении роты Павка Васильков. Первым его увидел сержант Медведев. Сидя на корточках, он протирал установленный на деревянной подставке станковый пулемет.

— А ну, иди сюда, гусь лапчатый, — поманил он Павку к себе. — Ты где пропадал столько времени?

Васильков упавшим голосом, запинаясь, повторил сочиненную им историю.

— Чего? — удивился Алексей. — При чем тут Серебряков? Я своими ушами слышал, как ты Фитюлина перед Войтовым обвинил. Ты чего плетешь, чумичка?

— Мне бумагу от особиста командиру роты надо срочно передать! — побледнев от отчаяния, срывающимся голосом выкрикнул Павка.

— Бумагу, говоришь? Ладно, иди и передай. Но имей в виду, если ротный тебя пожалеет, я с тобой сам разберусь.

Васильков метнулся от разъяренного Медведева и чуть было не налетел на задремавшего у телефона Колобова. В откинутой руке тот держал телефонную трубку и удушливо хрипел сквозь сжатые зубы.

«Ранен, наверное, ротный», — мелькнуло в голове у Павки. Он подхватил командира за плечи, чтобы приподнять его голову и уже собрался позвать кого-нибудь на помощь, как Колобов, вздрогнув от неожиданности всем телом, отшвырнул Василькова ногой и выхватил пистолет…

— Не стреляйте, товарищ старшина! — испуганно завопил Павка. — Это я — Васильков. Бумагу вам принес от особиста!

— Тьфу ты… Померещилось, будто немцы. — Николай недоуменно посмотрел на зажатую в руке телефонную трубку, раздраженно бросил ее на рычаги аппарата. — Докладывайте, Васильков, где и по какой причине столько времени отсутствовали?

— Меня в особом отделе продержали, товарищ старшина. Как единственного свидетеля… Вот записка от старшего лейтенанта Воронина.

Колобов прочитал расписку представителя СМЕРШа о доставленном Фитюлине и сразу же заметил исправленную дату. Приглядевшись внимательнее, даже различил число 27, переправленное на 30. Посмотрел на замершего в страхе Василькова. Что с ним делать? Конечно же, он просто обязан отправить его сейчас к тому же особисту, но уже в роли обвиняемого в дезертирстве. Так для этого еще и конвоир потребуется. А у него в роте и без того по пальцам всех перечесть можно. Нет, пусть-ка этот трус повоюет вместе со всеми. А там видно будет, как с ним поступить.

Не сказав ни слова, Колобов спрятал записку в карман, еще раз оглядел воспаленными глазами стоявшего перед ним Василькова.

— Хорошо, что вернулся. Будешь все время при мне. Вместе с тобой воевать будем… Ты ничего не слышишь? — спросил он, неожиданно насторожившись.

— Никак нет, товарищ комроты. Тихо вроде.

— Моторы где-то гудят. Или это у меня в ушах?

Николай резко поднялся на ноги, вытащил из чехла бинокль и принялся внимательно разглядывать видневшуюся за болотом лесную опушку. В глубине леса, за деревьями, сквозь сизую дымку выхлопных газов проглядывались силуэты танков.

— Ну вот, — чертыхнулся Николай. — Дождались христова праздничка. Сейчас танками даванут, а у нас ни артиллерийской поддержки, ни гранат нет.

— У меня есть, товарищ комроты! — радостно воскликнул Павка. — Вот полный мешок с собой принес. Шесть противотанковых и «лимонки» тоже, рожки к автоматам. Берите…

Но Колобов, слушая Василькова, все смотрел в бинокль. «Как же они танками через болото собираются атаковать? — недоумевал он. — Может, это амфибии?»

Он вновь прильнул к окулярам бинокля и застыл от неожиданности: несколько правее позиций его роты прямо через болото шли не амфибии, а обыкновенные танки Т-II и Т-III. Среди них были и два французских «Шнейдер-Крезо». Скорее всего, через болото пролегала либо гать, либо насыпная дорога, не отмеченная на наших картах, а немцы пронюхали о ней и пустили танки на участок, где нет ни одной противотанковой батареи. Сейчас враг сомнет соседнее с его ротой подразделение и ударит ему во фланг. Прошьет из пулеметов и проутюжит гусеницами его позиции. И он, командир, ничего ему противопоставить не сможет.

Из-за поворота траншеи выбежал Застежкин с перекинутым через плечо тяжелым противотанковым ружьем.

— Товарищ комроты, танки фрицевские вон там прямо по болоту идут.

— Вижу, что идут, — раздраженно бросил Николай. — А ты куда со своей бандурой бежишь? Патронов-то к ней нет!

— Никак нет, товарищ комроты. Я две штуки приберег с прошлого раза. Оно, конешно, маловато…

— Да?! Тогда за мной! И ты, Васильков, прихватывай свой мешок и — не отставать!

Они побежали на правый фланг во взвод Дудко, которому предстояло первому встретить немецкие танки.

С бойцами из взвода Дудко он столкнулся раньше, чем добрался до ячеек флангового прикрытия. Сам командир взвода бежал четвертым, время от времени останавливаясь и стреляя из автомата куда-то назад.

— Стой! Почему бросили позиции без приказа?

— А чем мне защищать их, эти позиции? — Дудко длинно и замысловато выругался. — Я что, этой пукалкой танки остановлю, да? — он потряс своим автоматом.

— Где остальные? У тебя семь человек было.

— Накрыло остальных. Сразу одним снарядом четверых уложило.

Колобов выхватил из рук Василькова вещмешок и вывалил его содержимое на дно траншеи.

— Застежкин, быстро занять огневую позицию! — распорядился он. — Всем остальным взять по одной противотанковой гранате и по «лимонке». Рассредоточиться по траншее! Танки подпускать как можно ближе, гранаты бросать наверняка. Выполнять!

Сам он, прихватив две противотанковые гранаты, занял с Васильковым передовую позицию на изгибе траншеи. Прижавшись к стене, внимательно следил за головным танком, который с надсадным ревом утюжил оставленный бойцами Дудко участок.

Он уже готовился бросить первую гранату, когда ударила бронебойка Застежкина. Бывший таежный охотник угодил в смотровую щель механика-водителя. Танк резко остановился и, крутанувшись на месте, сорвался одной гусеницей в траншею, намертво сев днищем на бруствер.

Застежкин больше не стрелял, берег последний патрон. «Бутылку с бензином бы сюда», — подумал Николай, жалея тратить противотанковую гранату на подбитую машину. Вдруг башня застрявшего танка развернулась. Дуло пушки опустилось чуть не до предела и раздался выстрел. Оглянувшись, Николай успел увидеть, как взлетела над бруствером бронебойка Прохора, а сам он, залитый кровью, вывалился из ячейки на дно траншеи.

До боли сжав зубы, Колобов рывком бросился к вражеской машине. Сухо простучал танковый пулемет, но гитлеровский стрелок опоздал на доли секунды — старшина был уже в «мертвой» зоне. Он перевел дыхание и затаился, поджидая, когда приблизится шедший вслед за головным второй танк.

Гул двигателя нарастал. Вот угловатый, скошенный нос танка почти поравнялся с подбитым танком. Николай выдернул чеку, чуть помедлил и, на мгновение выскочив из укрытия, бросил гранату под гремящие траки гусеницы. Танк на всем ходу развернулся влево и также завалился правой гусеницей в траншею… Низко пригнувшись, Колобов проскочил под ним на свою прежнюю позицию, где его поджидал Васильков.

— Ну и ловко вы его, товарищ старшина, — воскликнул Павка, подрагивая всем телом от возбуждения.

— Я ведь сам механиком-водителем был, Васильков. Знаю, как они поступать будут. Вон, третьим «Шнейдер-Крезо» идет. Это французский танк, маневренный, но вооружение у него слабоватое. Он, пожалуй, сейчас в сторону отвернет, чтобы выяснить, на чем эти два вляпались. Я сейчас вон в ту воронку переберусь, он прямо на меня и выскочит.

— Разрешите мне, товарищ комроты! У меня тоже граната есть. Ну, разрешите!.. — Голос Павки прозвучал так просительно, что Николай переменил свое решение и молча кивнул ему в ответ.

Васильков, зажав в руке гранату, выскочил из траншеи и согнувшись быстро побежал к указанной Колобовым воронке. А старшина, вспомнив о бронебойщике, бросился к ячейке. Но Застежкина на месте не оказалось. Лишь свежие капли крови тянулись цепочкой по дну траншеи. Видно, Прохор подобрали бойцы Дудко и унесли дальше к центру позиций роты.

С бруствера скатился торжествующий Павка.

— Подбил я этот танк, товарищ комроты, ей-богу подбил! Вон он, гад, без гусеницы торчит. Прямо на меня выскочил, как вы и сказали. Отвоевался, зараза…

— Молодец. Считай, что награду уже заработал. Выйдем из боя, я на тебя представление напишу.

— Так я еще и двух танкистов укокошил. Они из танка выскочили, а я их одной очередью припечатал. Остальные-то испугались, не пошли за этими, обратно повернули.

Колобов вдруг заметил, что вражеские танки повернули вспять. Он с беспокойством стал оглядываться вокруг, стараясь понять причину. И тут увидел: три звена «юнкерсов», летевших в сторонуШлиссельбурга, неожиданно развернулись над ними и, не выстраиваясь в традиционный круг, один за другим стали сваливаться в пике.

— Васильков, за мной! — крикнул Николай и побежал по траншее к позиции Медведева.

Он слышал за спиной хриплое дыхание Павки, старавшегося не отставать от своего командира. Потом это дыхание заглушил тяжелый вой пикирующего бомбардировщика и нарастающий режущий визг несущихся к земле бомб.

— Ложись!

Едва они успели вжаться в дно траншеи, раздался оглушительный грохот. В спину ударило чем-то тяжелым и удушливым и Николая плотно вдавило в землю. Он рванулся, попытался было подняться, но не смог даже шевельнуть рукой. Навалившаяся на него страшная тяжесть стремительно нарастала и откуда-то снизу также быстро поднималась к груди острая, невыносимая боль.

Он сознавал, что его завалило землей и, возможно, контузило, что ему надо как можно быстрее хотя бы повернуться лицом к оплетенной ивовыми ветками стене траншеи. Теряя последние силы, он боролся за жизнь, отвоевывал ее у своей же родной земли. Не выдержав мучительного удушья, Николай судорожно вздохнул и тут же нос, рот и горло забило песком и пылью. Он опять отчаянно рванулся всем телом и на этот раз ему удалось повернуть голову. Упершись губами и носом во что-то твердое, вытолкнул языком изо рта землю и с невыразимым наслаждением втянул в себя живительный воздух. Спасен! Однако вздохнуть полной грудью ему не удалось — тело сдавило словно тисками.

Колобов понял, что та секунда, когда он еще мог спастись, упущена. Тяжесть уплотнившейся земли сковала его окончательно. Все сильнее давило в правый бок и плечо. Вскоре такая же тупая, мертвящая боль возникла у сердца. Теперь он ясно сознавал, что настигшая его смерть дала ему лишь небольшую временную отсрочку. Он все равно заживо погребен и никогда не узнает, что сталось с остатками его роты.

Николай ощущал, как боль в груди постепенно вытесняется леденящим холодом, который поднимался от ног все выше и выше. Он вдруг ясно увидел свою Катюшу с дочурками. Она чему-то улыбалась и что-то говорила, но он никак не мог разобрать, что именно. И тогда Николай мысленно стал прощаться с ними и просить прощения за то, что оставляет одних, так и не дав им счастья. Потом образ жены стал куда-то удаляться и, наконец, исчез в кромешном черном мраке…

День уже подходил к концу, когда Славка Фитюлин сумел уговорить какого-то лейтенанта взять его с собой на левый берег Невы. Лейтенант с тремя бойцами грузил в лодку ящики с патронами, гранатами и бутылками с зажигательной смесью.

— Ладно, возьму, — согласился он. — Помогай грузиться.

Потом Славка сел за весла. Пока плыли в задымленной дымовыми шашками зоне, все шло нормально. Однако стоило лодке выйти из нее, их тут же засекли немецкие минометчики. Мины падали спереди и сзади, справа и слева. Фитюлин, бросив пилотку на ящик с патронами, греб изо всех сил. Ему помогали бойцы, загребая саперными лопатами. Течение относило лодку вправо и противоположный берег приближался медленно.

— Греби, пехота, греби что есть мочи! — прерывистым голосом просил лейтенант.

— Да я и так стараюсь…

Один из осколков пробил лодку, и вода хлынула в нее пульсирующим фонтанчиком. Лейтенант не обратил на это внимания: до берега было уже близко. Но вторая пробоина оказалась серьезнее и сидевший рядом боец заткнул ее с помощью патрона пилоткой. Затем, схватив саперную лопатку, снова стал грести, заворачивая лодку влево, к берегу. Совсем рядом разорвалась мина, и часть выступавшего над водой борта щепками брызнула в реку. Вода потоком хлынула в искалеченную лодку.

— Семкин, садись спиной к борту! — крикнул лейтенант. — Прижмись хорошенько!

Боец бросился к пробоине и старался прижаться к ней так, чтобы полностью перекрыть хлеставшую в лодку воду. Но это ему никак не удавалось.

— Ничего, Семкин, ничего! Потерпи еще немного.

Лодка сильно врезалась в берег и Славка, подхватив на руки верхний ящик, бегом понес его под самый обрыв. Не дожидаясь конца разгрузки, он пристроился к группе морских пехотинцев, только что высадившихся на плацдарм, и побежал с ними по перепаханному снарядами и минами полю. Потом его попутчики остались в небольшой березовой рощице, где сосредоточивалась их рота, а Фитюлин побежал туда, где несколько дней назад оставил своих товарищей.

Он увидел знакомые места как раз в тот момент, когда подразделение поднялось в контратаку. Славка, забыв, что был безоружным, побежал вместе с другими по кочковатому полю навстречу вражеским автоматчикам и вместе со всеми кричал «ура». Фашисты откатились и Славка подобрал валявшийся возле убитого гитлеровца автомат.

На обратном пути к траншее он не встретил ни одного знакомого лица, а на его вопросы о штрафной роте бойцы только пожимали плечами: «Из сегодняшнего пополнения мы, друг. Утром только сюда прибыли». Наконец наткнулся на усатого сержанта, который сам остановил Фитюлина.

— Ты откуда такой небритый? Что-то я тебя в лицо не припоминаю, парень. Как фамилия?

— Фитюлин.

— Нет у нас в роте такого. Из пополнения, что ли?

— Да нет. Мы с первого дня тут, на плацдарме. Из штрафников я.

— Из штрафников? — прищурился сержант. — А что тут делаешь? Почему не со своими?

— Чего ты цепляешься ко мне, сержант! Раненого я на эвакопункт относил и заблудился малость, своих найти не могу, — схитрил Славка. — Не подскажешь, случаем, куда они подевались?

Сержант подозрительно оглядел Фитюлина с ног до головы.

— Долгонько ты, видать, раненого-то носил. Ваших еще вчера на левый фланг дивизии перебросили, к Синявинской трассе. Что-то не пойму тебя, парень. Ты мне еще в атаке в глаза бросился. Бежал с нами вроде хорошо, а сейчас путаешь что-то…

В этот момент началась наша артподготовка. В воздухе появилось звено «илов», штурмующих на бреющем полете передний край противника.

— Кажись, и мы сейчас в атаку подымемся, — определил сержант. — К ротному тебя надо бы, да ему сейчас не до тебя будет.

— Чистый я, сержант. Ты не мудри, покажи лучше, где эта Синявинская трасса находится.

Усатый посомневался немного, но времени заниматься Славкой, видно, не было и у него.

— Ладно, шут с тобой, — решился он, наконец. — Личность у тебя вроде не брехливая и в атаке ты труса не праздновал. К тому же штрафник ты, спрос с тебя особый, а я греха на душу брать не хочу. Вон туда беги, — показал он рукой на север.

Минут двадцать «молотила» наша артиллерия вражеские позиции. Но вот тягучим переворачивающим все внутри воем пронеслись огненные языки ракет гвардейских минометов. Вслед за ними в воздух взлетели сигнальные ракеты и над передним краем разнеслось, подхваченное сотнями голосов, могучее «ура».

Фитюлин хотел бы опять влиться в цепи атакующих, но встреча с усатым сержантом удержала его. Надо было как можно скорей добраться до своих. И он направился к Синявинской трассе. Вскоре вышел к указанному сержантом месту, всматривался в лица бойцов, но по-прежнему никого не узнавал.

— Послушай, отец, — обратился он к пожилому бойцу. — Тут штрафники где-то поблизости стоять должны. Не знаешь?

— А ты сам-то откуда будешь?

— Я, батя, из штаба полка иду. Командиру штрафной роты поручение передать должен.

— Они там, в штабе полка, охренели, что ли? Где ты этого командира найдешь, если и роты евойной уже вовсе нет?!

— Куда ж она подевалась? — удивился Славка.

— А никуда. Говорю ж тебе, вовсе ее нет. Тут она стояла, да полегла вся. Вон позади нас, где три подбитых танка германских стоят, видишь, двое в земле колупаются? Вот и все, что от той роты осталось. Видать, не знают, к кому им прибиться теперь… А кто ж их возьмет — штрафных-то? Нас вот на их позиции поставили…

Но Фитюлин уже не слышал разговорчивого бойца. Выбравшись из траншеи, он побежал к подбитым танкам. Напряженно всматривался и никак не мог рассмотреть — кто же эти двое, копающиеся в земле. Лишь подойдя совсем близко, узнал Рому Смешилина и Фросю — санитарку их санвзвода.

— Славка, ты? Выпустили? — обрадовался Рома, увидев подходившего к ним Фитюлина.

— Ну да, — как-то безразлично подтвердил тот. — Промурыжили трое суток и отпустили. А ты что, изо всей роты один остался?

— Нет, Громов еще уцелел. Медведева на эвакопункт понес. Того сегодня в третий раз долбануло. До того мы Застежкина туда же отнесли. Этого — в голову, без сознания был.

— Рома, хватит болтать, берись за лопату, — нетерпеливо крикнула Фрося. — И ты, Славка, помогай, отгребай землю.

— А что вы тут ищете? — поинтересовался Фитюлин.

— Командира роты старшину Колобова и Василькова тут бомбой накрыло. Фрося твердит, будто живые они.

— Чего? — Славка тут же перестал отбрасывать в сторону землю. — Чтобы я своими руками эту гниду спасал?..

— Ты что, сдурел? Чего тебе Колобов сделал?

— При чем тут Колобов? Старшина — свой мужик. Я про эту стерву Василькова. Это ж он меня к особистам направил, чуть было под «вышку», гад, не подвел…

— Тогда копай с той стороны, где Колобов лежит.

— А где это?

— Так кто же знает? Давай, не тяни резину, может, и вправду еще успеем. А с Васильковым ты потом рассчитаешься.

— Да они, если и были живые, небось, задохлись давно.

— Да копайте же вы быстрее, балаболки! — прикрикнула на них Фрося. — Живые они. Я совсем недавно стон слышала.

…Первым из-под завала извлекли Павку Василькова. Он был в сознании, но говорить не мог. Жадно глотал воздух, озираясь вокруг ничего не видящими глазами, царапал пальцами шинель на груди. Спасло его бревно, сброшенное с бруствера взрывом бомбы. Упав наклонно в траншею одним своим концом, оно прикрыло Павку от обрушившейся сверху земли, оставило небольшое свободное пространство. И этот воздушный мешок выручил Василькова.

— Где командир роты? — трясла контуженого Фрося. — Где он стоял, когда вас накрыло взрывом?

Спасенный что-то промычал и указал трясущейся рукой на уходивший под землю конец бревна.

Через несколько минут отрыли и Колобова. Он не подавал признаков жизни, но Фрося, проверив его пульс, принялась делать искусственное дыхание. Наконец, снова проверив пульс, изнеможенно откинулась к стене траншеи:

— Дышит, хоть и слабо. Несите их на эвакопункт, ребята.

Более грузного и тяжелого Колобова взвалил себе на спину Рома, а Фитюлин подошел к стонущему Василькову.

— Ну, кореш, так и быть, хватайся за плечо. К врачам доставлю в целости и сохранности, но когда вернешься, морду так начищу, что на всю жизнь запомнишь. Понял?

Пробираясь полуразрушенными ходами сообщения, они добрались до разбитого прямым попаданием бомбы дзота. Присели передохнуть.

— Слушай, Рома, тебя так ни разу и не зацепило? — спросил Фитюлин.

— Нет, ни одной царапины, будто заговоренный, — вздохнул Смешилин. — Боюсь, как бы мне одному из всей роты в штрафниках не остаться. Все-то, кого только ранило, вроде уже искупили, а я?

— И у меня только ожоги на щеке и руках. Вдвоем из всей роты остались… Куда нас теперь? От своих не хочется отрываться.

— Покойный комбат обещал, будто после боя всех уцелевших освободят. В обычные части зачислят.

— А толку что? Все равно со своими уже не встретимся…

— Скорее всего, — опять вздохнул Рома. — Ладно, что толку душу травить… Пойдем дальше.

Навстречу им от Невы все так же спешили группы только что переправившихся на плацдарм бойцов, катили вручную противотанковые пушки, несли по частям ротные минометы. В ближней рощице урчали танки. А от переднего края доносился не смолкавший ни на минуту грохот сражения.

«Неужели и на этот раз не прорвем блокаду? — думал Смешилин, неся на спине все еще не пришедшего в себя Колобова. — Не может же быть, чтобы все, что мы пережили здесь, все усилия и муки, вся кровь, пролитая на этой земле, оказались напрасными. Должна же быть на свете справедливость!»

Впереди, в небольшой ложбинке, Рома заметил санитарный автобус. Тут, наверное, и располагался эвакопункт.

— Идешь. Славка? — окликнул он приотставшего Фитюлина.

— Иду, — откликнулся тот. — Фрося что-то отстала. Может, подождем?

— Давай вон до тех березок дотащим и перекурим…

Они не слышали свиста приближающегося снаряда. В памяти Славки запечатлелось только бело-оранжевое солнце, вспыхнувшее метрах в десяти от них, и неправдоподобно медленно и высоко прыгнувший вдруг со своей ношей Смешилин. Раздался какой-то сухой треск, и Славка провалился в темноту.

Прорыв

…Сыну было — пусть узнает мать

Лицом на Запад легче умирать.

К. Симонов

Конец декабря сорок второго года в Ленинграде выдался на редкость снежным и холодным. По утрам ртутный столбик на стене штаба учебного полигона опускался ниже двадцати восьми градусов. Здесь, в тылу 67-й армии генерал-майора Духанова, готовились к прорыву блокады батальоны 269-го полка 136-й стрелковой дивизии. Очередная, осенняя неудача под Синявино заставила более серьезно и ответственно заняться обучением войск, их подготовкой к преодолению глубоко эшелонированной обороны противника.

С раннего утра до позднего вечера по оврагам, незамерзающим болотам и насквозь продуваемым лесным полянам бегали и ползали посиневшие от недоедания и мороза бойцы. Они преодолевали крутые обледенелые обрывы лесного озера, «минные поля», противопехотные и противотанковые заграждения — все то, что в недалеком будущем предстояло им штурмовать под бомбежками, артиллерийским и пулеметно-автоматным огнем.

В последний день уходящего сорок второго года мороз вроде бы немного отпустил. Хмурое небо обещало новогодний снег. Деревья опушились мохнатым инеем. В лесу еще стояла темно-серая мгла, а у наспех выстроенных деревянных казарм уже слышалось:

— Третья рота, выходи строиться!

— Седьмая рота, в колонну по три…

Еще не полностью укомплектованный личным составом третий батальон 269-го стрелкового полка под командованием выписавшегося из госпиталя старшего лейтенанта Войтова спешил после скудного завтрака к Большому озеру. На этот раз бойцам предстояло учиться быстро преодолевать открытое ледяное пространство, взбираться на высокий и крутой обледенелый берег.

Комбат, все еще прихрамывая на правую ногу, шагал впереди колонны. Рядом шел его заместитель по политической части старший лейтенант Пугачев. Друзей одновременно повысили и в должности, и в звании. По договоренности с командованием к ним в батальон прибывали группами и поодиночке выписывающиеся из госпиталей, медсанбатов и санрот бывшие штрафники. Решением военного трибунала 55-й армии, в составе которой они участвовали в захвате Невского пятачка, с них была снята судимость и теперь оставшиеся в строю являлись полноправными бойцами.

Из бывших трех штрафных рот их набралось теперь немногим более сотни человек. Половина вошла в восьмую роту лейтенанта Дудко, а другая половина — во все еще пополнявшуюся девятую роту лейтенанта Колобова. Командирами взводов у него были вернувшиеся из госпиталей старшие сержанты Медведев, Громов и Красовский. Помощником у Медведева стал Фитюлин, получивший звание сержанта, у Громова — бывший таежный охотник и бронебойщик Застежкин.

Часам к десяти батальон Войтова успел уже трижды, сначала поротно, а затем и всем составом, преодолеть заторошенную глыбами битого льда поверхность озера. Когда возвращались к исходному рубежу, прямо на них выскочил и закружился по зеркальной поверхности озера «козлик» командира дивизии генерал-майора Симоняка. На заднем сиденье находился командир полка полковник Шерстнев.

— От бисов лихач, так и норовит генерала в проруби выкупать. — незлобиво выговорил Симоняк молоденькому сержанту-водителю, когда машина, угодив передним колесом в трещину, остановилась.

— Так вы же сами меня все время подгоняете, товарищ генерал, — оправдывался сержант. — Чуть что, так «гони швыдче»!

Подбежали бойцы батальона, вытащили «козлик» из трещины. Войтов четко доложил командиру дивизии о ходе занятий.

— Ну и что получается у вас с «форсированием Невы» и штурмом ледяного крутяка? — поинтересовался Симоняк.

— Нормально, товарищ генерал. Уложились за десять минут, а расстояние тут метров на двести больше, чем на Неве.

— Что ж, неплохо. Молодцы, хлопцы!

Комдив и комполка стояли рядом, окруженные возбужденными, еще не остывшими после учебной атаки бойцами. У крупного и неторопливого Симоняка большой гладкий лоб, широкий и короткий нос, борцовская шея. Шерстнев — худощавый, подтянутый, с подвижным красивым лицом. Оба — уже в годах.

— Трудновато, небось, на тощих харчах бегать, а, хлопцы? — с понимающей и сочувствующей улыбкой спросил комдив.

— Да уж харчем нас не мучают, товарищ генерал, — ответил кто-то из задних рядов. — Зато самоволок нет!

— Ну вот видите, нет худа без добра, — улыбнулся Симоняк. — Может, оно и не к месту, но хочу рассказать вам, как питаются сейчас рабочие в Ленинграде. Сколько хлеба по карточкам дают, вы знаете. А что это за хлеб? Побывал я как-то в пекарне, побачил… Берут жменю ржаной муки, выколачивают туда же мучную пыль из старых мешков, потом жмыха туда же кладут, соевой муки и почти пятую часть — целлюлозы. Вот из этого и пекут хлеб! Мясные продукты из технического альбумина готовят.

— Товарищ генерал, а что это такое — альбумин?

— Э, хлопец, лучше бы и не знать тебе этого. Я и сам-то недавно узнал, товарищ один рассказал, что он в лаборатории по этим продуктам работает. Словом, обычная кровяная масса протухшая. Из нее удаляют все, что для организма вредно, а потом добавляют жировой свинины, картофельной муки, котлового сала, чуток вареных кишок и желатина… Вот такая сейчас ленинградская колбаса. Э, да что говорить, худо живут люди!

— Когда ж это кончится, товарищ генерал?

— А на этот вопрос только мы с вами и можем ответить. За нас никто блокаду не прорвет. Мы это сделать должны, хлопцы. И как бы лихо нам не пришлось, все равно должны!

— Мы понимаем, товарищ генерал. Скорее бы…

— Перекур полчаса! — объявил Войтов, когда «козлик» с высоким начальством скрылся за деревьями. На обширной поляне, изрезанной траншеями и ходами сообщения, где первый батальон вел условный бой с «противником», все затихло.

Комроты Колобов и его замполит лейтенант Волков устроились под одинокой старой ивой на берегу озера. Всего около четырех месяцев прошло с той поры, как Николай оказался в кольце блокады, а постарел за это время лет на десять. Сейчас, не задумываясь, можно дать ему лет тридцать пять, не меньше. Лицо посерело, приобрело землистый оттенок, как у всех ленинградцев, щеки прорезали глубокие морщины, резче обозначились скулы.

Его замполиту лейтенанту Волкову перевалило уже за пятьдесят. Он выглядел и вовсе стариком — больше года провоевал в блокаде. Из-за разницы в возрасте Николай никак не мог привыкнуть разговаривать с ним на «ты», хотя по характерам они сразу же сошлись и между ними установились дружеские, доверительные отношения. Правда, порой Волков упрекал Николая в недооценке политико-воспитательной работы. Вот и сейчас между ними произошел характерный диалог:

— Комбат полчаса на отдых выделил. Может, политбеседу с бойцами провести?

— Пусть отдохнут, Юрий Сергеевич. Им по-хорошему, после ранений да контузий, отпуск бы на месяц дать…

— Это ты зря, Николай. Политбеседа только силы прибавляет. Новости сейчас — не в пример летним. Слушаешь «В последний час» — «ура» кричать хочется, плакать от радости. Ведь колотим мы их, по-настоящему колотим!

— Что правда, то правда, — согласился Николай. — Под Сталинградом крепко фрицев зажали. Говорят, самый цвет гитлеровской армии в котле оказался. Теперь бы еще накрыть этот котел поплотней, да огоньку пожарче.

— К этому, похоже, идет. Слышал, как под Котельниковом и на Среднем Дону наши немцев долбанули? На выручку к своим кинулись, ан не удалось! Нет, пойду к бойцам. Минут за десять управлюсь. — Волков поднялся, пряча в карман четвертушку недоеденного сухаря…

После обеда им по распорядку дня полагался часовой отдых, и бойцы, дымя махоркой, обстоятельно обсуждали утреннюю встречу с командиром дивизии. Многим из них впервые довелось увидеть так близко настоящего боевого генерала и потому каждая сказанная им фраза казалась значительной и имевшей глубокий смысл.

— Я думаю, — рассуждал Медведев, — что командование наше опять прорыв блокады готовит. Вот генерал дал нам понять, что у людей нет больше сил терпеть. И теперь либо грудь в крестах, либо голова в кустах, а до конца идти надо.

— Да уж запросто так генерал по батальонам ездить не станет, — поддержал Алексея Застежкин. — Я кумекаю, сурьезное что-то затевается.

— Это и ежу понятно, — усмехнулся Славка Фитюлин. — Иначе чего бы нас с утра до вечера с баграми да лестницами по обрывам гоняли? Через Неву пойдем, вот что!

— Братцы славяне, это кто же к нам топает! — с радостным удивлением воскликнул Медведев, увидев направлявшегося к ним высокого бойца без оружия, с закинутым на одно плечо чахлым вещевым мешком. — Ведь это же Смешилин! Ей-богу, он! Рома, подгребай к нам!

Бывшие штрафники оживленно загомонили, окружив подошедшего товарища.

— Ну, молоток, Смешилин! Выкрутился, значит, не комиссовали…

Поубавившийся в плечах и осунувшийся Рома смущенно улыбался, пожимая руки старых приятелей.

— Да вот, вернулся… Меня в штабе полка хотели было к Дудко зачислить. А я как узнал, что наш бывший взвод опять вместе и ни в какую… С вами теперь буду.

— А как же по-другому? — возбужденно воскликнул Павка. — Мы ж теперь все как братья. Разве можно в другую роту?

Поговорив, бойцы вместе со Смешилиным направились к Колобову, и тут сияющий Рома, выйдя вперед, доложил:

— Товарищ лейтенант, красноармеец Смешилин после излечения в госпитале направлен для дальнейшего прохождения службы во вверенную вам роту!

— Вольно, красноармеец Смешилин, — заулыбался во весь рот Николай. — Выкарабкался, значит? Залатали?

— Крепче нового сделали. Почти три месяца на простынях отлеживался. Боялся, что в другую часть направят.

— Это спаситель мой, — пояснил Колобов своему заместителю, с интересом наблюдавшему сцену встречи. — Если бы не он с Фитюлиным, лежать бы мне на плацдарме. И хоронить бы не пришлось.

— Мы-то что… Это Фрося вас выручила, стон из-под завала услышала.

— Да-а, многих мы там оставили, — вздохнул Николай. — Так что, Роман, пойдешь в бронебойщики? Первым номером назначу.

— Есть быть бронебойщиком! — Смешилин приложил руку к ушанке, и Колобов разглядел на его шее нежно-розовый широкий шрам, тянущийся от правой челюсти.

В этот день полевые занятия закончились раньше обычного. Вернувшись в казарму, бойцы в ожидании ужина повалились на нары. Но поблаженствовать я тепле им пришлось недолго. Вскоре раздалась команда снова выходить на улицу и строиться поротно. Здесь вскоре приткнулся под мохнатой сосной знакомый «козлик». Из него вышли замполит полка и начальник штаба батальона. У последнего в руках были три небольшие картонные коробки.

— Гляди, братва, Дед Мороз со Снегурочкой к нам пожаловали, — хмыкнул Фитюлин. — Только подарков что-то маловато.

Николай едва удержался, чтобы не прыснуть от смеха.

— Товарищи бойцы и командиры! — обратился к батальону замполит полка. — По поручению командира части и от себя лично поздравляю вас с наступающим тысяча девятьсот сорок третьим годом! Пусть он станет переломным в Великой Отечественной войне, победным для нашей славной Рабоче-Крестьянской Красной Армии!

— Ура-а-а! — дружно отозвались роты. Однако замполит поднял руку, призывая к тишине.

— Для нас, защитников города Ленина, сегодня двойной праздник, — продолжил он. — Неделю назад Президиум Верховного Совета СССР учредил в честь беспримерного мужества и массового героизма, проявленных здесь, у стен Невской твердыни, медаль «За оборону Ленинграда»! И многие из вас, получивших суровое крещение в жарких боях и проявивших отвагу и стойкость, награждены этой медалью. Командиры рот, получите у начальника штаба батальона государственные награды и вручите их согласно утвержденным спискам!

Взяв из рук начштаба тяжелую картонную коробку, Колобов, волнуясь, развернул вложенный в нее список.

— Старший сержант Красовский! — зачитал он. — Для вручения медали «За оборону Ленинграда» выйти из строя!

— Есть выйти из строя! — Олег четким строевым шагом подошел к командиру роты.

Николай, вручив ему медаль и удостоверение к ней, взволнованно произнес:

— Поздравляю вас с высокой боевой наградой!

— Служу Советскому Союзу!

Вернувшись в строй, Олег нетерпеливо разжал ладонь, поднес медаль ближе к глазам. В сумрачном свете ненастного зимнего дня сверкнуло бронзой выдавленное изображение солдата, матроса и рабочего с винтовками наперевес. Рядом — работница. За ними — шпиль Адмиралтейства — символ города и надпись поверху: «За оборону Ленинграда». Красивая… И вроде бы скупое, лаконичное изображение, а сколько смысла в нем!

— Старший сержант Медведев, выйти из строя!..

Последним получал награду сам командир роты. Чеканя шаг, со строгим, торжественным выражением лица подошел он к замполиту полка. Тот расстегнул на его груди полушубок, приколол медаль и только после этого поздравил с награждением.

Рота, притихнув, ревниво следила за этой процедурой. Что ни говори, а лестно служить под началом боевого, заслуженного командира. Им, бойцам девятой, можно гордиться своим ротным: три награды на груди у лейтенанта — две медали и орден Красной Звезды.

Ужинали, как обычно, в своей казарме. На этот раз к привычному уже рыбному супу выдали на каждого по пятьдесят граммов спирта, который тут же слили в общий котелок, опустили туда полученные медали и передавая по кругу, «обмыли» награды. Разговор снова завязался вокруг сентябрьских боев у Московской Дубровки. И тут неожиданно для самого себя в центре внимания оказался Рома Смешилин. Солдатская удача выделила его из всего состава сводного штрафного батальона, дав возможность дольше других сражаться на плацдарме.

Раньше эта мысль почему-то не приходила ему в голову. А ведь, действительно, из полутора тысяч человек, высадившихся утром двадцать шестого сентября на левый берег Невы, он единственный оставался живым и невредимым до второй половины дня тридцатого, когда к нему прибежал Славка Фитюлин. Но Фитюлина трое суток на плацдарме не было, и он в счет не идет.

— Значит, из всех, кто уцелел, мы самыми последними из батальона были на плацдарме? — восхитился такому открытию Васильков. — До того как нас с ротным бомбой накрыло, мы с ним по одному немецкому танку подбили…

— Ну-ка, сходи подыши на улицу, — положил ему руку на плечо Славка. — Когда вернешься, сядь в сторонке и помолчи.

Павка потупился и молча отправился к выходу из казармы.

— Что это ты с ним так? — недоуменно спросил Смешилин.

— Воспитываю по системе Макаренко, — усмехнулся Славка. — Ты что, забыл, как он мне «удружил» на плацдарме? Вот я и взял шефство над ним. Воспитываю в духе личной скромности и уважительного отношения к товарищам.

— Ну и как, получается?

— С трудом, но поддается.

— А ты поподробнее расскажи, интересно же.

— Нет, — засмеялся Славка. — Это наша с ним тайна. Уговор был, чтобы никому не рассказывать…

А дело обстояло так: Колобов, Фитюлин и Васильков из госпиталя вернулись одновременно. Славке присвоили звание сержанта, и Колобов назначил его помкомвзвода. Павка оказался у него в подчинении. Это обстоятельство поначалу очень расстроило Фитюлина. Несколько дней он мучился над проблемой: Васильков совершил подлость и должен был за нее поплатиться.

Однажды после полевых занятий Славка отвел Василькова в молодой ельник и, не тратя слов на объяснения, врезал ему прямым правым в подбородок. Павка охнул и будто подкошенный свалился на снег, прикрывая руками голову. Но Фитюлин больше бить не стал.

— Ладно, вставай, больше не трону. Но если кому сболтнешь, получишь еще. Понял?

— Ну да… Конечно, понял, — морщась от боли, заверил Павка. — Ты не думай, я никому не скажу. Я ж, в натуре, виноват перед тобой.

— Все, забыли об этом!

— А че помнить-то? Я ж понимаю…

— И вот что еще: с этой минуты я тебе больше не Славка, а товарищ сержант, помощник командира взвода. Усек?

— Да знаю я, что ты сержант…

— Без «да» и без «ты», красноармеец Васильков, — повысил голос Фитюлин. — Как по уставу положено обращаться к старшему по званию?

— На «вы», товарищ сержант.

— Вот так-то, красноармеец Васильков. Теперь мы с вами будем служить по уставу. Недаром говорится: служи по уставу — завоюешь честь и славу. И я обещаю приложить все силы, чтобы сделать из вас храброго и стойкого воина, верного товарища.

— Да курва буду… То есть слово даю, товарищ сержант, что ни одного замечания больше не получу.

— Поглядим. А сейчас идите в казарму и помните о нашем уговоре.

Данное в тот день слово Павка держал твердо, удивляя товарищей своей неожиданной переменой.

Колобов с Волковым заканчивали работу над расписанием занятий на завтра, когда к ним в канцелярию заскочил на минуту замполит батальона Пугачев.

— Новый год на носу, а вы над бумагами корпите. Совсем обюрократились, — оживленно проговорил Андрей.

— Ага, а завтра сам же с утра придешь и потребуешь от нас эти бумаги.

— Так то завтра, а сегодня у нас праздник. Имею честь пригласить вас обоих на встречу Нового года! Шепните потихоньку взводным и их помощникам, чтобы после отбоя и они явились в штаб батальона. Их, между прочим, только из вашей роты приглашают. Так что цени, командир, благосклонность начальства.

— Что же ты меня в столовой не предупредил? — смутился Николай. — Мы свои наркомовские уже того, употребили.

— Нет, лейтенант, никогда ты в генералы не выйдешь. Потому как выражаешь сомнение в мудрости и предусмотрительности своего начальства. А оно, между прочим, все предвидело и все учло. Даже тот прискорбный факт, о котором ты сейчас сообщил, — рассмеялся Андрей. — Посылку нам из Сибири прислали: двенадцать чекушек водки и записку. «Пусть она согреет вас, наши дорогие защитники, как в прямом, так и в переносном смысле». Каково? И как ко времени подгадали!

…В углу просторной землянки штаба батальона поблескивала латунными гильзами и вырезанными из консервных банок жестяными звездами настоящая новогодняя елка. Ватные снежинки пушились в свете гирлянды из автомобильных лампочек, подключенной к аккумулятору. За большим столом было шумно и тесно. Неведомо каким чудом рядом с сибирскими чекушками объявилось на столе неправдоподобное для блокадного Ленинграда продовольственное изобилие: две банки мясных консервов, десятка два испеченных на костре картофелин, три селедки, нарезанный тонкими ломтиками кусок домашнего сала, пачка печенья и слипшиеся в комок конфеты-подушечки.

Комбат, Пугачев и начальник штаба устроились у дальнего торца стола. По бокам впритык друг к другу на сдвинутых самодельных скамейках, ящиках и чурбаках — ротные и взводные командиры. Перед каждым наполненная на пятую часть солдатская кружка. Собравшиеся, не освоившись еще в непривычной для себя обстановке, вопросительно посматривали на Войтова, признавая его по праву хозяином и по субординации главой непредусмотренного уставом застолья.

Комбат сидел неестественно прямо, внимательно разглядывая лежавшую перед ним испеченную картофелину. Он чувствовал на себе нетерпеливые, ожидающие взгляды и понимал, что сейчас должен встать и сказать этим людям какие-то теплые, хорошие слова, но никак не мог их подыскать.

Из-под насупленных бровей он не спеша оглядывал собравшихся за столом. Двадцать пять человек. Всех он знал, одних — больше, других — меньше. Все они ему были близки и в общем-то понятны, хотя у каждого — своя жизнь, свой характер и свои привычки. Но радости и печали у них сейчас общие и судьбы тесно связаны.

По собственному опыту Войтов знал, что воевать и рисковать в бою намного легче, если чувствуешь рядом локоть надежного товарища. На фронте дружба, взаимовыручка и товарищество — не просто слова, а реальный фактор боеспособности подразделения. А времени, чтобы сблизиться, подружиться и поверить друг в друга, как всегда, не хватает. Потому и собрал он их всех за этим полулегальным новогодним столом.

— Что ж, друзья, — Войтов поднялся со скамьи и взял свою кружку. — Сегодня у нас праздник. Через полчаса закончится этот год, тяжелый и страшный. Но мы все-таки выпьем за него, за наших товарищей, которым не довелось сидеть сегодня рядом с нами, и за то, что кончается он все-таки в нашу пользу!

Войтов замолчал, снова лихорадочно подыскивая нужные слова. Он боялся, что не сумеет, как надо, выразить свои мысли, не хотел ненужных отступлений и душевных заиканий: нельзя разменивать расхожими высокопарными фразами самое дорогое, то, отчего боль подступает к горлу, не дает дышать.

— Чуть больше трех месяцев назад с большинством из вас мы приняли фронтовое крещение. Из семи уцелел один. Но каждый из уцелевших стал настоящим воином. Давайте же выпьем за нашу победу, за то, чтобы наступающий тысяча девятьсот сорок третий год и начался и закончился в нашу пользу. За то, чтобы в общую победу и мы внесли свой честный вклад. С Новым годом, друзья!

Выпив, сидевшие за столом заговорили, задвигались, засмеялись. По какому-то общему молчаливому уговору никто не касался служебных дел. Пугачев что-то шепнул на ухо Войтову и, поднявшись из-за стола, стал пробираться к выходу. «К жене в санвзвод отправился», — догадался Николай, и что-то похожее на зависть к другу детства и Ольге Соколовой шевельнулось в душе. Как там его Катюша с дочурками встречает Новый год? Может, тоже собрались солдатки вместе за столом, вспоминают и говорят о мужьях. Потом сообразил, что на его родине, под Уссурийском, уже утро, и Катюша, скорее всего, сейчас прибирается по дому перед уходом на работу.

Выпили по второй, завершающей, и общее застолье разбилось на отдельные группы и разговоры. В противоположном от Колобова углу Олег Красовский достал из кармана трофейную губную гармошку, заиграл новую, полюбившуюся всем песню «Синий платочек». Сидевший рядом с Николаем командир седьмой роты Шевчук рассказывал Дудко о новом немецком танке, появившемся, по сведениям наших разведчиков, под Ленинградом.

— Понимаешь, фрицы его то ли «тигром», то ли «леопардом» назвали. И броня у него такая, что наши противотанковые пушки с прямой наводки с ним ничего не могут сделать.

— Ерунда. Н-не может б-быть т-таких танков у н-немцев, — не соглашался Дудко, все еще заикающийся после тяжелой контузии. — Н-наша т-т-тридцатьчет-верка…

К Колобову наклонился Волков.

— Что-то ты загрустил, командир?

— Дом вспомнился. Как там у них?

— Да-а. Что ни говори, а Новый год — праздник семейный. Каждый, наверное, о своих родных думает, виду только не подает.

— До моих далеко, — вздохнул Николай. — По глобусу, и то два вершка будет. Про город Уссурийск слыхать доводилось?

— Доводилось. Только в тех краях никогда не бывал. А что далеко, так это не самое плохое. Мои вот рядом, можно сказать, в Новгороде остались. Не успели эвакуироваться. С начала войны никаких известий. А дочке в июне семнадцать исполнится. Такие вот дела…

Минуту помолчав, Волков предложил:

— Давай лучше на воздух выйдем. Надоело в духоте сидеть, да и поспать часика три до подъема не грех.

Николай вслед за замполитом выбрался из землянки. Ночь стояла тихая, мягкая. Таинственно темнели окружающие поляну сосны. Все вокруг дышало миром и покоем, даже привычного отдаленного гула канонады не было слышно. «А молодец Войтов, что придумал эту встречу Нового года, — подумал про себя Колобов, шагая рядом с замполитом к казарме. — А может, ему Андрей такую идею подбросил. Если и так, то все равно молодец, что согласился. Значит, понимает, что людям иногда нужна разрядка. Не могут они находиться в постоянном напряжении.

Сложная все-таки штука — жизнь. Казалось бы, война должна ожесточить человека, выжечь из него все доброе и светлое. А на деле получается зачастую наоборот. Взять того же Войтова. В Свободном был прямым и жестким, не признавал компромиссов, считался только со своим мнением. А здесь, на фронте, стал другим, более человечным, что ли. А остальные бывшие штрафники: Олег Красовский, Фитюлин, Рома Смешилин, Шустряков?.. Разве похожи они, нынешние, на тех блатяг, воров и хулиганов, которыми были всего четыре месяца назад?..»

…Ночь на одиннадцатое января выдалась ясной и морозной. Темневший под холодным лунным светом лес выглядел присмиревшим и грустным, будто не хотел расставаться с уходящими на передовую батальонами. Завершившие подготовку резервные части Невской оперативной группы походными колоннами двигались по ночной лесной дороге на восток, к Неве. Над головами время от времени проплывал глухой рокот невидимых бомбардировщиков. Группа за группой они летели в сторону Шлиссельбурга к Синявино.

Переброска войск проходила скрытно, и колонны шли без песен и громких разговоров. Курить было разрешено только в рукав, и Колобов, шагая впереди своей роты, подносил ко рту самокрутку, заботливо прикрывая ее ладонью.

О предстоящем марше им объявили после ужина. Построили и сказали: через двадцать минут полк выступает на передовую. Куда и зачем — полковник Шерстнев объяснять не стал, но по его тону чувствовалось, что предстоит нечто серьезное, скорее всего, то, к чему их так долго готовили.

— Ну, братья-славяне, кажись, кончился наш дачный сезон, — высказал догадку Фитюлин. — Прощай, рыбная юшка, да здравствует пшенная каша по первой норме!

— Помолчи, дай послушать, что там полковник говорит, — остановил его Козлов.

— Пятнадцать месяцев осаждают фашисты Ленинград, надеясь задушить его голодом и болезнями, — доносился из темноты простуженный голос Шерстнева. — Ничего у них не выходит, и теперь настало время нам сказать свое решающее слово. Враг в полной мере почувствует нашу ненависть, нашу силу… От имени Родины я требую от вас мужества и честного исполнения воинского долга…

И вот они уже часа полтора идут по лесной дороге, стараясь определить, на какой участок фронта их направляют. Колонны потеряли свою первоначальную стройность, растянулись. Разговоры притихли, и Николай слышал сзади себя лишь сдерживаемый кашель да отрывистые восклицания поскользнувшихся бойцов. Изредка вдоль колонн проезжал «козлик» командира полка и тогда по рядам передавали команду Войтова: «Не растягиваться! Прибавить шаг!»

— Сколько нам топать-то еще, не знаете, товарищ лейтенант? — спросил шедший за Колобовым Красовский.

— Ты у меня еще время и место наступления спроси, — язвительно хмыкнул в ответ Николай.

— Да я не к тому. Понятно, что не знаете. Я о привале спрашиваю. Портянка сбилась, перемотать бы.

— Отойди на обочину и перемотай. Только не задерживайся, а то отстанешь, не найдешь нас в темноте.

Колобов с интересом поглядывал на идущего рядом с ним Волкова: мужик в возрасте, а не жалуется, не отстает, хоть и дышит тяжело, с хрипом. Словом, с характером у него замполит. Не считает для себя возможным проявлять слабость перед бойцами. Две недели всего в роте, а уже создал партячейку, провел партийное собрание, на которое пригласил и его, командира роты. К бойцам не подлаживается, не опасается высказывать свое, порой резкое мнение, но в роте его, кажется, признали, считаются с ним, прислушиваются к советам. Одно Колобову не нравилось: за глаза замполита бойцы называли не по званию и фамилии, а Сергеичем. Вроде бы и неплохо это, но доведись Волкову в бою заменить его, командира, сумеет ли он удержать на должном уровне дисциплину?

А привала и в самом деле что-то долго не объявляют. Уже около трех часов идет батальон по скользкой зимней дороге. Справа все явственнее доносится грохот орудийных выстрелов и чистая белизна снега все гуще чернеет воронками. Хвойный лес незаметно сменился лиственным.

— Послушай, Юрий Сергеевич, — обратился Колобов к замполиту. — Ты почему сержанту Застежкину отказал в приеме в партию?

— Я один таких вопросов не решаю. Так что ему не я, а партийная комиссия отказала, — помолчав, ответил Волков.

— И почему же ему отказала партийная комиссия?

— Потому что судимость у него в прошлом.

— Так у нас, сам знаешь, больше половины роты — бывшие штрафники и с судимостью. Но теперь-то она с них снята. Люди собственной кровью свою вину перед Родиной искупили!

— А я с этим и не спорю. Простили их и теперь они стали полноправными бойцами Красной Армии. Только этого еще мало, чтобы быть принятым в партию.

— Что-то не пойму я тебя, замполит. Я тоже из штрафников, но со мной ты сам заводил разговор насчет вступления в партию.

— Чего ж тут непонятного? — Волков мягко тронул Николая за локоть, как бы успокаивая его. — Во-первых, ты офицер, командир роты, и уровень твоего сознания нельзя сравнивать с уровнем сознания Застежкина, у которого всего три класса образования. А во-вторых, что ты тогда на мое предложение ответил?

— Ну, что рановато мне еще коммунистом быть, что еще заслужить это высокое звание надо.

— Вот видишь? Сам на свой вопрос и ответил. А ведь ты еще в сорок первом медаль «За отвагу» заслужил. За Невский пятачок тебя орденом наградили, медаль «За оборону Ленинграда» вручили недавно и все-таки ты считаешь себя пока недостойным. А вот Застежкин о себе другого мнения. Разница есть или нет?

Черт его знает, вроде бы и прав замполит, а в душе у Колобова все равно оставалась неудовлетворенность, глухая обида за Прохора.

…Теперь уже впереди, куда двигался батальон, явственно слышалась пулеметная перестрелка. Лиственный лес снова сменился хвойником и на дороге опять стало темнее. Лишь изредка в небе вспыхивали осветительныеракеты и отблески их холодного света вырисовывали в темноте идущие впереди колонны. Похоже, они приближались к передовой.

— Стой! — донеслась команда с головы колонны. — Сойти с дороги направо. Не курить! Громко не разговаривать!

Было уже три часа ночи. Повалились прямо на снег, подсунув под себя вещмешки, валежник, еловые лапы. Но отдохнуть им дали всего минут пятнадцать. Потом подняли снова и отвели метров на триста в глубину леса. Здесь приказали устраиваться на ночлег.

Колобов не успел управиться с размещением взводов, как к нему прибежал связной.

— Товарищ комроты, вас начальник штаба батальона срочно к себе требует. Вон на той поляне он с Дудко и Абрамовым находится.

— В чем дело, не знаешь?

— Нет. Только сердитый что-то, ругается.

— Ладно, сейчас приду.

Отдав необходимые распоряжения командирам взводов, Николай заторопился к поляне. В душе он недолюбливал старшего лейтенанта Гришина, назначенного в их батальон начальником штаба. Как-то Дудко, получив от него очередной и не совсем справедливый разнос, даже сплюнул в сердцах: «Не ч-человек, а х-ходячий Дисциплинарный устав! Ты не-е видел, у него на языке г-грифа нет — „Д-для служебного пользования“?» Колобов тогда от обсуждения характера начштаба уклонился. Самое бесполезное занятие в армии — обсуждать свое начальство, но внутренне был вполне согласен с Дудко. Черствость и холодность Гришина вызывали в нем чувства протеста и раздражения. Вот и сейчас он встретил его, зло сверкнув глазами, жестким упреком.

— За вами что, разведчиков прикажете посылать? Почему до сих пор не докладываете об обстановке в роте?

— А что докладывать, товарищ старший лейтенант? Только пришли, еще не расположились.

— Как это «что?» Больных и отставших нет? Все в порядке?

— Виноват, товарищ старший лейтенант. Не успел доложить. Люди устали с дороги, хотел быстрее разместить на отдых. В роте все в порядке. Никто не заболел, не отстал. Дезертиров тоже нет.

— Что это за доклад, лейтенант? Вы, кажется, чем-то недовольны?

— Так точно. Когда выходили с учебного полигона, сухой паек бойцам не раздали. Полевых кухонь во время движения я не заметил, а через два-три часа людей нужно будет кормить.

— Вы кто, командир роты или старшина? Лучше своим делом занимайтесь, а хозяйственные вопросы оставьте другим. То-то у вас времени не хватает, чтобы доложить вовремя…

— Разрешите идти заниматься своим делом, товарищ начштаба? — Николай подчеркнуто корректно приложил руку к ушанке.

— Идите. И запомните, что в батальоне я наведу настоящую дисциплину. О бывшем своем штрафном панибратстве советую забыть!

Вернувшись к месту расположения роты, Колобов наткнулся на Анисимова.

— Товарищ лейтенант, а я вас поджидаю. Идемте со мной. Я для вас с замполитом под елкой такую квартиру устроил, лучше любой землянки.

Подойдя вслед за Анисимовым к могучей, раскидистой ели, Колобов с трудом разглядел узкий ход, прорезанный сквозь наметенный сугроб и упирающийся в привязанную к ветвям плащ-палатку.

— Осторожней, — предупредил Анисимов. — Тут плащ-палаткой вход прикрыт. Внутри тепло, раздетым спать можно. А во взводах уже улеглись все. Охранение замполит сам проверил. Отдыхайте спокойно.

Мысленно поблагодарив заботливого ординарца, он влез на четвереньках под мощные, густые еловые лапы и с наслаждением вытянулся рядом с уже спавшим на хвойной постели Волковым.

С обещанным горячим питанием, как опасался Колобов, получилась накладка. Время близилось к обеду, а бойцам не выдали еще и завтрака. Отводя душу в красноречивых отзывах о хозяйственниках вообще и о старшине роты Попове в частности, люди отлеживались в устроенных на скорую руку шалашах. Благо, что никаких указаний, кроме запрета ходить без надобности по лесу, от начальства не поступало.

К одиннадцати ноль-ноль старший лейтенант Гришин собрал командиров рот и их замполитов на инструктивное совещание. Часа два изучали составленную по данным наземной и воздушной разведок схему вражеской обороны на участке предполагаемого прорыва. Полку предстояло форсировать Неву и наступать на деревню Марьино, а потом дальше в направлении Рабочего поселка № 5.

Взглянув на схему, командир седьмой роты Абрамов, которому дважды довелось участвовать в захвате Невского пятачка, только присвистнул:

— Ни хрена себе штучка. Сунемся и останется от нас дерьма кучка.

— Свои оценки, лейтенант, оставьте при себе, — вскинулся Гришин. — Когда подойдет время, получите боевое распоряжение на атаку. А сейчас я предварительно ознакомлю вас с общими установками и задачами рот. Предполагается, что после артподготовки наш батальон по сигналу преодолеет по льду Неву, захватит первую вражескую траншею и вслед за ней — деревню Марьино. Это наша ближайшая задача.

В центре боевых порядков батальона пойдет девятая рота лейтенанта Колобова. С левого фланга — рота лейтенанта Абрамова. Она атакует Марьино с северо-запада. Восьмая рота Дудко — на правом фланге… Вы что там шепчете, лейтенант Дудко? Перед батальоном ставится сложная и ответственная задача, поэтому требую от вас максимального внимания!

— Так с-схема что, т-товарищ старший лейтенант. Ее п-перерисовать нетрудно. А что в ней т-толку? На ней и половины того, что фрицы для нас прип-пасли, не отмечено. С-снег рыть нам носом не по б-бумаге придется.

— Визуальное знакомство с участком прорыва предусмотрено, лейтенант Дудко. Не считайте, что вы один такой умный. На берег пойдем после совещания. Там уже и НП оборудован.

— Это дельно, — согласился Абрамов. — После обеда солнце будет у нас за спиной. Меньше вероятности, что нас сшибут с этого НП. Если бы еще и пожевать чего-нибудь к тому времени, совсем было бы хорошо…

— Прекратите не относящийся к делу треп, — вконец обозлился Гришин. — Стоит кухне где-то задержаться, разговоров как о всемирном потопе. Ничего с вашими бойцами не сделается. Прикажут, и натощак на обрыв без лестниц заскочат.

— Я — что? — непонятно усмехнулся Абрамов. — Как прикажете, товарищ старший лейтенант, так и будет.

— То-то. Значит, внимание сюда. Итак, повторяю: девятая наступает на Марьино в лоб…

Солнце уже клонилось к закату, когда командиры батальона Войтова в белых маскхалатах ползком выбрались на опушку леса метрах в двухстах от пологого правого берега Невы. Устроившись в тесном окопчике за стволом могучей сосны, по очереди поднимались по прибитым к дереву ступеням на дощатую, замаскированную ветками площадку, рассматривали в бинокль передний край противника. Наносили на карты необходимые ориентиры, обнаруженные огневые точки.

Забравшись на скрипящую и прогибающуюся площадку, Колобов минут десять разглядывал в бинокль противоположный берег. Что ни говори, а маскироваться немцы научились отменно. Не то что летом сорок первого, когда почти открыто разгуливали по передовой, в волейбол за своей траншеей играли. По данным разведки, тут у них глубоко-эшелонированная система противопехотных и противотанковых укреплений, а как ни всматривайся, ничего не видно и не слышно. Зарылись в землю и сидят, как кроты, наблюдают за нашим берегом. Сколько их там? Где их огневые средства? Каковы они? Все это были вопросы, не найдя ответы на которые, трудно рассчитывать на успех. И задачу не выполнишь, и людей положишь на льду реки без пользы. Она вон здесь какая широкая! А весь противоположный берег, будто оспинами, усеян стрижиными гнездами. Попробуй издали узнай — сколько среди этих гнезд замаскированных амбразур пулеметных дзотов? А еще хуже, если немцы заминировали береговой срез под самым обрывом, выставив перед ним вдобавок еще и проволочное ограждение. Тогда не миновать беды. Так и есть, вон оно виднеется, это ограждение. Николай даже сплюнул от огорчения.

— Ну как, нагляделся? — спросил Колобова поджидавший его в окопчике Абрамов. — Пока через Неву бежать будем, они пять раз каждого на лед положат. А перед самым обрывом, заметил, еще и спираль Бруно, сволочи, растянули. Если авиация с артиллерией их там с землей не перемешает, напляшемся мы на льду, как блохи на тарелке.

— Да-a, похоже, аховы наши дела, — вздохнул Николай. — Только ведь и на других участках не лучше. А тут — самое узкое место. До волховчан километров пятнадцать, не больше. Если с двух сторон хорошенько ударить, может, и удастся прорвать колечко.

— Прорвешь… — вступил в разговор Дудко. — В с-сентябре вон т-тоже р-рвали, а п-потом в госпиталях ш-штопались.

— В сентябре у нас в роте кроме ржавых трехлинеек да по три гранаты на бойца ни хрена не было. Немецким оружием воевали… А со спиралью, что ж, придется впереди рот специальные группы посылать, чтобы проходы резали.

— Ага, так т-тебе фрицы и дадут эти п-проходы прорезать, — снова ворчливо отозвался Дудко. — И группы п-погибнут, и внезапность атаки псу п-под хвост полетит.

— А ты что предлагаешь, всем батальоном на эту спираль лезть?

— Спираль — это еще ладно, гранатами раскидать можно. А что, если они еще и берег заминировали? — высказал Колобов мучившее его опасение. — Хочешь не хочешь, а саперов посылать вперед придется. Гришин сказал, что их по взводу на каждую роту дадут.

— Гришин тебе вчера и завтрак вовремя подать обещал, — усмехнулся Абрамов. — Меня другое беспокоит. Я с сосны только один дзот на своем участке заметил, а на схеме их у меня до Марьино два обозначено. Может, врет она все, эта схема?

— В-вряд ли. П-просто снегом т-твои дзоты припорошило, вот и н-не увидел ты их…

Метрах в ста пятидесяти левее от них грохнули два немецких снаряда, а вслед за ними по тому же месту ударили минометы.

— С чего это фрицы всполошились? — приподнял голову Николай, стараясь разглядеть, что обеспокоило немцев в том месте.

— Видать, такие же стратеги, как мы, из соседнего батальона засветились. Вот по ним и врезали, — предположил Абрамов. — Поползем-ка обратно, славяне, пока и нам не всыпали…

В лесу уже густели сумерки, когда Колобов с Волковым вернулись в роту. Бойцы лишь незадолго до их прихода покормленные сразу и за обед и за завтрак, легли отдыхать.

— Как тут дела, Анисимов? — спросил Николай у ординарца, забравшись в снежную нору.

— Все в порядке, товарищ комроты. Без вас Медведев командовал. Я вам с товарищем замполитом обед в полушубок завернул. Поешьте, пока не остыл. По первой норме харч нам выдали: суп вермишелевый и каша. А в газетке вон хлеб завернутый лежит.

— Спасибо, сейчас поедим.

Волков вытащил из полушубка теплый еще котелок с супом, поставил его между собой и Колобовым.

— Доставай ложку, командир. Со вчерашнего дня натощак ходим.

— Вас, товарищ замполит, сержант Жихов разыскивал. Просил вызвать его, когда появитесь, — сообщил Анисимов.

— Ладно. Сейчас поедим и позовешь его сюда.

Помявшись, ординарец повернулся к Колобову:

— Мы тут с Застежкиным поспорили немного, товарищ лейтенант. Он считает, что поутру мы в бой двинемся, а я с ним несогласный. Думаю, дня два в лесу еще просидим. На ваш-то погляд как, товарищ лейтенант, кто прав: я или Застежкин?

— Не знаю, Анисимов. Мне пока ничего неизвестно.

— Ну да, откуда же? — разочарованно вздохнул ординарец. — Оно, конечно, и поутру поднять могут, ежели с вечера сухой паек и боеприпасы подвезут. Санинструкторша индивидуальные пакеты еще днем раздала.

— Ладно, мыслитель, зови сюда Жихова и обойди командиров взводов. Скажи, чтобы через двадцать минут здесь собрались.

Сержант Жихов был писарем и группарторгом роты. Высокий и широкоплечий, он едва протиснулся под ель и тут же достал из кармана шинели стопку тетрадных листков.

— Вот, поглядите, товарищ лейтенант, — сказал он замполиту, — двадцать четыре заявления подали и еще несут. Хотят в бой идти коммунистами.

— Вот и хорошо, что несут. Сегодня вечером все и разберем, — обрадовался Волков.

— Да оно вроде бы и хорошо, а с другой стороны, и не совсем, — замялся сержант. — Тут такое дело… Тут вместо радости и почета может и обида в роте быть, а нам, как я понимаю, в бой идти предстоит.

— Какая обида, сержант? Говорите яснее.

— Так ведь заявления-то и бывшие штрафники подают. Все взводные командиры и шесть бойцов из бывших уже подали. Я пока ничего им не говорю, принимаю заявления, но как на это дело коммунисты посмотрят?

— Пугачев возражать не будет против приема в члены партии лучших из бывших штрафников, — уверенно включился в разговор Колобов, но Волков покачал головой:

— Вот что, сержант, оставьте-ка их заявления у меня, а если кто еще подойдет к вам из бывших по такому же делу, тоже ко мне направляйте. Я сам с ними поговорю.

— А как быть с заявлением сержанта Козлова? Он не из штрафников, даже доброволец. Перед самой войной его из партии исключили. Теперь просит восстановить.

— Помню, он до войны в Саратове жил и додумался в горком партии обратиться, что наши газеты якобы приукрашивают действительность.

— И что из этого получилось? — заинтересовался Колобов.

— А что могло получиться? Выложил свой партбилет на заседании бюро горкома, вот и все. И думай теперь, что с ним делать.

— Так он же не на рынке стал газеты критиковать — в горком партии обратился! — удивился Николай.

— Если бы на рынке, то и вопрос сейчас не стоял бы. Черт его знает, может, в их газетах, действительно, что-нибудь не так написали? И воюет хорошо, боевые награды имеет. Если его заявление не было клеветническим…

— А как сейчас мы это выясним, товарищ лейтенант? — спросил Жихов. — Газеты саратовские сюда не затребуешь… И какие у нас имеются основания не доверять решению бюро горкома партии?

— Да-а. Оставь и это заявление у меня. Повременим пока обсуждать его.

Когда сержант ушел, Колобов решил продолжить с Волковым начатый еще на марше разговор о членстве в партии.

— Тебе, Юрий Сергеевич, не кажется, что ты слишком часто обижаешь людей недоверием? Возьми того же Козлова или Медведева. Ты их прекрасно знаешь. Дай бог, чтобы все на них похожими были. Им вот-вот в бой идти, а удастся ли выйти живыми — большой вопрос. А ты им перед самым боем недоверие выкажешь… Лучше они с такой обидой воевать будут или нет?

— Видно, и впрямь тебе рановато в партию вступать, командир. Никак ты не можешь понять простой вещи: в том, что я отложил эти заявления, нет никакой обиды для тех, кто их написал.

— Это как же так?

— Обидеться можно, если тебя, скажем, в гости на именины не пригласили. Других позвали, а тебя нет. Тут ущемленное самолюбие взыграть может. А на партию обижаться нельзя. В нее вступают, когда в ее дело верят до конца, больше чем в самого себя.

— Знаешь, замполит, если твои слова в целом рассматривать, то ты вроде бы и прав. Только, сдается мне, ты словами играешь. Вот говоришь: «На партию обижаться нельзя». А что ты вкладываешь в это понятие — «партия»? Это же не безликая масса какая-то. Партия — это конкретные люди: ты, Пугачев, покойный Кушнаренко… Вот лично себя ты всегда считаешь правым?

— Ну, знаешь ли… Во всяком случае, стараюсь, — Волков явно не ожидал такого поворота. — Хотя лучше других себя никогда не считал.

— Да ты не обижайся, в тебя-то я верю, а вот нашему начштаба Гришину — не во всем, хотя он тоже коммунист… И Козлову я до конца верю, а саратовских ваших деятелей в глаза не видел, не знаю, как они в атаке себя поведут… Может, Козлова два-три чинуши не по делу обидели, а ты их за непробиваемое слово «партия» прячешь.

— Ты же сам говоришь, что этих людей в глаза не видел, а уже ярлыки клеишь… Ладно, поговорю я сегодня с бывшими штрафниками, скажу, что после боя их заявления будем рассматривать.

Утром двенадцатого января батальон Войтова подняли еще затемно. В лесу стояла чуткая предрассветная тишина. Набравший за ночь силу мороз сушил ноздри, зло пощипывал уши.

— Командиры рот, срочно направьте людей за горячей пищей, сухим пайком и боеприпасами. Не тянуться! Живей! — послышался из темноты отрывистый голос старшего лейтенанта Гришина. — По пять человек от каждого взвода — за лестницами, баграми и веревками!

Через полчаса они уже шли в хрустких от мороза сумерках навстречу разгоравшейся за Невой узкой полоске зари. Осторожно, взвод за взводом проходили по отмеченным вешками проходам в минном заграждении. Несли на плечах багры и лестницы. Впереди роты Колобова шагал приданный ему взвод саперов.

Наконец добрались до траншеи, протянувшейся по самому берегу реки. Сразу за бруствером — широкое, замутненное морозной дымкой русло. За ним смутно угадывался обрывистый противоположный берег. Отсюда он казался еще более далеким, чем со смотровой площадки на высокой сосне.

Со стороны Арбузово доносился гул разгорающегося боя. Там наши части пытались отвлечь внимание противника от места действительного прорыва. Видимо, замысел этот удался, так как даже осветительные ракеты перестали взлетать над Невой и совсем стихли редкие пулеметные очереди.

В траншее разрешили курить. Табачный дым вместе с паром от дыхания сотен людей тут же схватывался морозом и оседал изморозью на опущенные уши шапок, воротники полушубков и шинелей. «Градусов тридцать, пожалуй», — подумал Николай, вглядываясь в лица стоявших рядом бойцов. Они были напряжены и сосредоточены.

Ожидание всегда томительно, особенно перед боем. Каждого, даже закаленного и опытного воина сковывает страх перед первым неизбежным шагом за спасительный бруствер окопа. Начнется бой, тогда уже не будет времени на посторонние мысли. Отсюда, из траншеи, в которой они, прижавшись друг к другу, ждут сигнала к атаке, все кажется неизмеримо огромным. Два фронта, две великие силы уперлись друг в друга, и они, такие слабые и незащищенные, находились сейчас на самой кромке одной из этих противоборствующих сил. И какой бы мощной ни была оборона врага, все равно они, когда будет подан сигнал, незамедлительно ринутся вперед…

— Командир, ты почему не спрашиваешь о вчерашнем решении? — повернулся к Николаю стоявший рядом Волков. — Ведь приняли-таки мы вчера в партию Козлова. И двоих взводных твоих приняли — Медведева и Громова.

— А я от них самих об этом знаю, — улыбнулся Колобов. — Спасибо тебе, Юрий Сергеевич. Сам так решил или моя критика помогла?

— При чем тут твоя критика?.. — договорить Волков не успел. Где-то за лесом грохнул выстрел и первый снаряд, с сухим шелестом распарывая небо, пронесся над ними. На несколько секунд он словно бы затерялся где-то за рекой, затих, но вдруг обвально ухнул разрывом. И тут же траншея задрожала от расколовшейся невообразимым ревом и скрежетом тишины. Сотни орудий и минометов ударили по вражескому берегу.

Над передним краем противника и дальше, до самого горизонта, который сейчас только угадывался, вспучилась и грязными пятнами стала подниматься в воздух земля. Словно в какой-то дикой пляске вставала, опадала и конвульсивно дергалась сплошная стена разрывов в несколько километров по фронту и в глубину. Разрывы то сливались, то распадались, то опять соединялись в сплошную стену вздыбленной земли и дыма. На их фоне, черным по черному, взлетали бревна и доски — остатки того, что секундой назад было дзотом, блиндажом или землянкой.

На том берегу сейчас умирали немцы, и Николай воспринимал это как естественное и справедливое, потому что они сами пришли сюда, потому что когда-то должен же наступить конец мучениям и медленному умиранию великого и прекрасного города, потому что должна восторжествовать справедливость для сухонькой старушки, встреченной им в ленинградском трамвае, для шестилетнего мальчишки с военной пересылки, мечтающего накормить всех людей пшенной кашей, для тысяч и тысяч умирающих от голода детей, женщин и стариков.

— Вот так дают жизни «боги войны»! Не то, что в сентябре, — услышал Николай голос Фитюлина. — Ну, держись, немчура, сейчас мы тебя разнесем! Когда же эта «молотилка» кончится?

Колобов и сам с нетерпением ждал сигнала к атаке, чтобы поднять за собой роту и рвануться через застывшее русло реки вперед. Но артиллерийская канонада не замолкала. В дополнение к ней над вражескими позициями появились наши бомбардировщики. Одни шли в сторону Синявино, другие к Шлиссельбургу, третьи принялись бомбить ближайший тыл противника, его батареи и пункты управления.

Однако Колобова сейчас больше интересовали не мощные разрывы фугасных бомб и тяжелых снарядов, а почти неслышные в общем грохоте и реве слабые хлопки выстрелов полковой артиллерии. Выдвинутые на прямую наводку, полковые батареи били прямо по береговому обрыву, разрушая врезанные в него пулеметные гнезда. Ему трудно было судить об эффективности этой стрельбы, но если пушкари били не наугад, если у них имелись точные ориентиры, они могли оказать большую помощь изготовившимся к атаке пехотинцам.

Разбитый и разболтанный тысячами снарядов и мин морозный воздух гремел и вибрировал над прибрежной траншеей. Весь противоположный берег затянуло дымом и гарью. Казалось, там давно уже не должно было остаться ничего живого. А пушки все били и били по невидимым уже целям, и группа за группой проплывали над головой бомбардировщики. Наконец, последним аккордом этой жуткой какофонии в воздухе пронеслись огненные языки реактивных снарядов гвардейских минометов. И тут же над Невой взметнулись сигнальные ракеты.

В этот миг над бруствером взметнулась напряженная как струна фигура Андрея Пугачева:

— За город Ленина, за Родину, вперед!

И тут же, вплетаясь в гул не утихшей еще канонады, раздались ошеломившие Николая своей неожиданностью звуки «Интернационала», вырвавшиеся из меди труб сводного духового оркестра, невесть когда оказавшегося рядом с десантниками. Весь правый берег запестрел выскакивающими на лед реки группами бойцов. В считанные секунды они слились в многотысячную тринадцатикилометровую лавину, протянувшуюся от Шлиссельбурга до Второго городка имени Кирова. Грозный, могучий вал покатился по Неве, и хотя ожила вражеская артиллерия, и все гуще свистели пули и осколки, и то тут, то там падали на лед бойцы, страх куда-то исчез, уступив место пьянящему, неудержимому порыву.

Немецкое командование не ожидало каких-либо активных действий советских войск на этом участке фронта. Прошедшие после очередной неудачной Синявинской наступательной операции три месяца были, по мнению гитлеровских генералов, слишком малым сроком для того, чтобы накопить достаточные силы и подготовиться к новой попытке прорвать кольцо блокады. Поэтому в особенно морозные ночи немецкие командиры оставляли в передовых траншеях лишь наблюдателей, давая возможность остальным обогреться, обсушиться и отдохнуть в тепле землянок, находившихся в некотором удалении от берега. Так случилось и в то январское морозное утро, когда ртутный столбик опустился к тридцатиградусной отметке.

Внезапно начавшаяся мощная артподготовка и массированный бомбовый удар не позволили солдатам немецких дежурных подразделений своевременно вернуться на свои передовые позиции. Это дало возможность наступающим приблизиться к укрепленному берегу со сравнительно небольшими потерями. Высланные вперед саперы уже успели проделать проходы в проволочном заграждении. Штурмовые группы с помощью багров и лестниц без задержки преодолели двенадцатиметровую крутизну левого берега, ворвались во вражескую траншею.

Спрыгнув в узкую и глубокую, в полный рост, земляную щель, Колобов, к своему удивлению, не увидел здесь ни одного немца, ни живого, ни мертвого. Скорее всего, дежурившие тут пулеметчики сбежали, не дождавшись подкреплений. Наскоро выслушав доклады командиров взводов о потерях и порадовавшись в душе их незначительности, он поднял роту в атаку на видневшиеся впереди развалины Марьино.

Если верить розданной им вчера схеме вражеских укреплений, метрах в пятидесяти от захваченной траншеи проходило еще одно проволочное заграждение. За ним тянулась полоса заминированного пространства, а дальше — дзоты. Пока все сходилось с обрисованной Гришиным обстановкой. Они уже добежали до разбитого снарядами проволочного заграждения, когда с правого фланга по ним ударил длинной очередью пулемет. Николай успел заметить, как двое бойцов из взвода Красовского неестественно медленно повалились на снег.

— Ложи-ись! — крикнул Колобов.

Продвигаться дальше все равно было нельзя, пока саперы не проверят и не сделают проходы в минном заграждении. Николай упал в сугроб, укрыв голову за убитым немецким солдатом. Вслед за командиром залегла и вся рота.

Вперед, ковыряя снег щупами, осторожно поползли саперы. Не простое это дело — под толщей снега найти и обезвредить мину, да еще под настильным пулеметным огнем. То один, то другой сапер замирали на грязном, исковерканном снарядами поле, но другие продолжали свое дело.

— Товарищ комроты! — услышал Николай голос Анисимова. — Связной от командира батальона к вам прибыл. Вот привел его.

Оглянувшись, он увидел подползавшего к нему Шустрякова, ставшего после выписки из госпиталя ординарцем у Войтова.

— Здравствуйте, товарищ лейтенант! — заулыбался Юра.

— Привет! — хмыкнул Николай. — С чем приполз?

— Комбат приказал не лежать под огнем на поле, а ползком продвигаться за саперами ко второй траншее. По сигналу зеленой ракеты броском овладеть ею и атаковать дальше в направлении Марьино.

— У меня перед Марьино еще дзот торчит. Видишь, как прижимает? Ни хрена с ним артиллерия не сделала. А теперь мне что, роту перед ним класть? В обход Марьино брать надо!

— Дудко с Абрамовым тоже на минном поле застряли. Носа из снега поднять не могут. Так что на их помощь не рассчитывайте.

— Ладно, передай комбату, что за вторую траншею он может быть спокоен. Возьмем. А вот с дзотом пусть поможет. Тут одного «ура» и «вперед» мало, артиллерия нужна.

— Все передам, товарищ лейтенант. Удачи вам. У Войтова артиллерийский корректировщик есть. Может, и подмогнет вам.

— Хорошо бы.

Николай и сам понимал, что лежать дальше в открытом поле становится слишком опасно. Первое пьянящее ощущение успеха, вызванное удачным началом атаки, прошло, и он все больше укреплялся в мысли, что одними пулеметами немцы не ограничатся. С минуты на минуту они ударят по роте из пушек или минометов. Тогда им не удержаться.

— Сидоренко! — крикнул он лежавшему метрах в десяти связному. — Передай по цепи командирам взводов: пусть ползком продвигаются за саперами.

Словно подтверждая его опасения, высоко в небе один за другим гулко ухнули два разрыва, и Колобов увидел над собой черные дымные облачка. «Пристрелочные!» — со странным удовлетворением определил он.

— Сидоренко! Повторить команду: вперед за саперами, не задерживаться! — крикнул Николай, отчетливо сознавая, что от осколочных снарядов им здесь не укрыться, а времени, чтобы выбраться из зоны поражения, у них уже нет.

Но, видно, этот день и впрямь был удачливым для его роты. Вслед за пристрелочными выстрелами вражеских пушек стрельбы на поражение почему-то не последовало. Колобов, выждав, когда бойцы ползком преодолеют полосу минного заграждения, по сигналу зеленой ракеты опять поднял роту в атаку.

Слева от него одним из первых вскочил с поднятым над головой пистолетом Волков. «Сколько раз ему говорил, чтобы взял себе автомат, — мелькнула у Колобова мысль. — Толку от его ТТ в бою, что…»

Но мысль эта тут же оборвалась, так как размеренные, длинные очереди бивших по ним пулеметов сменились захлебывающимся непрерывным огнем. Он бежал со взводом Медведева и видел, как впереди и рядом с ним упали на снег пять или шесть человек. Его самого обожгло чуть ниже правого колена, но боль была терпимой, и Николай забыл о ней.

До спасительной вражеской траншеи оставалось метров двадцать. Колобов уже отчетливо видел высовывающиеся из-за бруствера каски. Он вырвал предохранительную чеку из запала гранаты и уже замахнулся, чтобы бросить ее в траншею, как вдруг осознал, что каски повернуты от него в противоположную сторону и их хозяева стреляют по убегающим немцам.

Свалившись в траншею, узнал саперов, которые опередили его бойцов и так помогли роте в этой атаке.

— Ну спасибо, ребята! — швырнув за бруствер ненужную уже гранату, он до хруста в плечах обнял скуластого сержанта. — Сколько вас здесь?

— Вот все, что от взвода осталось, — прокричал ему круглолицый сапер. — Шесть человек. Они, сволочи, нас на минной полосе так прижали, что ни туда, ни сюда. Куда было деваться? До траншеи ближе. Вот и шуганули мы фрицев, а тут еще вы подоспели.

Вторая траншея дорого обошлась роте: девять убитых и тринадцать раненых. От берега Невы их отделяла всего лишь сотня метров.

Пробираясь по отбитой у немцев траншее на левый фланг роты, Колобов чуть было не налетел на Застежкина, которому молоденький боец неумело перевязывал голову.

— Ранило, Прохор?

— Да нет, чуток только шарабан шкарябнуло, — пренебрежительно махнул рукой помкомвзвода.

— Фитюлина не видел? Он срочно мне нужен.

— А он тоже раненый, товарищ лейтенант. Туточки он, метрах в пятнадцати, за поворотом. Его там Васильков перевязывает, потому как свое ранение он санинструкторшам ни за что не покажет.

— А что у него? — обеспокоенно спросил Колобов.

— В колючке он перед минным заграждением запутался. Ну, когда все мы на врага грудью шли, Славка к нему совсем наоборот повернулся. Ну фриц и влепил ему в правый окорок навылет. Кость не задело, а крови порядочно сцедил. Теперь с неделю сидеть ему не придется.

Через несколько шагов перед Николаем действительно предстала довольно занимательная сцена, над которой в другое время он, может быть, и посмеялся бы: упершись руками в стену траншеи, Славка отсвечивал синеватыми от мороза ягодицами, а присевший на корточки Васильков с озабоченным видом прилаживал ему толстую бинтовую повязку, сооруженную из двух индивидуальных пакетов.

— Как же она тут держаться будет, товарищ сержант? — с сомнением в голосе рассуждал Павка. — Ее тут непременно за что-то закрепить надо, место уж такое неудобное.

— Я вот тебе сейчас закреплю по шее! Привязывай как-нибудь скорей!

— При чем тут моя шея? Я вот соображаю, за что бинт обмотать. Вот и товарищ лейтенант тоже скажет…

Услышав о командире роты, Фитюлин выхватил из рук Павки бинт, поспешно заткнул его концы за накрученную вокруг торса повязку и, не поворачиваясь к Колобову, стал торопливо одеваться.

— Да вы не спешите, Фитюлин, — успокаивающе сказал ему Николай. — Кость не задета? Значит, не страшно. Могло быть и хуже.

— Если хуже, тогда уж совсем плохо! — хихикнул Васильков, но увидев повернувшееся к нему пунцовое от гнева и стыда Славкино лицо, тут же оправдался: — Я ж не виноват, товарищ сержант, что вас в такое место поразило. А если что невпопад ляпнул, так не со зла…

— Жаль, что тебя ранило, — вздохнул Колобов. — Придется кого-то другого подыскать.

— А в чем дело, товарищ лейтенант? Рана у меня пустяковая.

— Нет, не справишься. Она хоть и не опасная, а свободу движений сковывает… Я к тебе как к главному специалисту по немецким дзотам пришел.

— Глотку заткнуть фрицевскому пулемету? Так пусть меня вот этот весельчак заменит, — Фитюлин, поморщившись от боли, повернулся к Василькову. — Гранаты он не хуже меня бросает и в храбрости поднаторел. От пуль не шарахается…

Павка, слушая лестные, но опасные в данный момент хвалебные слова о себе, побледнел:

— А что, думаете, струшу?! И поползу! Пусть только Смешилин меня своей бронебойкой прикроет.

— Поползете втроем, — оценивающе оглядел Василькова Колобов. — Ты — старшим. Возьмешь с собой Худякова и Самохина.

Подошел командир взвода Медведев.

— Опять прошлогодние фокусы показывать будем, — усмехнулся он. — Как в сентябре на карачках под амбразурами ползали, так и сейчас… Снарядом дзот разворотить надо, а не гранатой.

— Может, ты и пушку мне сейчас из кармана достанешь? — рассерженно спросил его Николай. — Нет? Тогда выполняй мой приказ: Василькова, Самохина и Худякова — к дзоту! Отсюда, из траншеи, их прикрывают бронебойщик Смешилин и пулеметчик Сметанин. Выполняйте!

— Ну, Рома, не подведи, — с надеждой взглянул на Смешилина Васильков.

Прицепив к поясу две противотанковые гранаты, он перебросил через левый локоть ремень автомата и выбрался из траншеи. За ним молча поползли по глубокому снегу Самохин с Худяковым.

Смешилин, отвлекая внимание пулеметчика на себя, ударил из ПТР в амбразуру дзота. Пулемет на несколько секунд замолчал, а затем длинно и точно стеганул по самой кромке бруствера. Пули с визгом пронеслись над бойцами.

Спустя некоторое время дал короткую очередь по амбразуре из «дегтяря» Сметанин, расположившийся метрах в тридцати от Смешилина, и опять в траншею полетели с бруствера комки снега и земли, опять над самой головой завизжали пули. Группа Василькова между тем успела заметно приблизиться к дзоту.

— А ну, Роман, врежь ему еще разок, а то заметит их. Место открытое, все как на ладони, — приказал Медведев.

Однако вражеский пулеметчик, не обращая внимания на второй выстрел Смешилина, вдруг перенес огонь куда-то за траншею. Упорно, очередь за очередью, посылал в какую-то привлекшую его внимание цель.

— Товарищ лейтенант! Ведь это пушкари к нам на подмогу подоспели! Глядите, сорокапятку в воронке позади нас установили. Сейчас они вмажут этому пулеметчику!

Третьим снарядом артиллеристы умудрились попасть прямо в амбразуру, сметя снарядом и пулемет, и пулеметчика. Из дзота повалил черный дым.

Воспользовавшись благоприятным моментом, рота Колобова стремительной и злой атакой, окончившейся рукопашной схваткой с тремя разрозненными группами немецких автоматчиков, захватила третью вражескую траншею.

Теперь прямо перед ними бугрились под снегом развалины деревни Марьино. За ними, опоясывая деревню с западной стороны, тянулась следующая немецкая траншея. Скорее всего, это была наша старая линия обороны, подновленная и «перелицованная» немцами по-своему.

Присланную комбатом сорокапятку с первого выстрела разбила немецкая пушка, укрытая бетонным, колпаком прямо посреди улицы бывшей деревни: развалины Марьино оказались «зубастыми». Едва не под каждым фундаментом разрушенных домов оказались хорошо замаскированные пулеметные гнезда, охраняемые засевшими в щелях и бывших погребах автоматчиками. Первая же попытка захватить Марьино обошлась взводу Красовского лотерей чуть ли не половины личного состава. В этой атаке был ранен в руку и замполит Волков.

Теперь он сидел, привалившись спиной к стене траншеи и, стараясь делать это незаметно от командира роты, бережно «баюкал» перевязанную руку. Судя по его виду, рана была серьезная и замполиту рано или поздно предстояло отправляться в медсанбат. Его черно-копотное лицо, вымазанный чем-то маслянистым полушубок, сбившиеся на живот кобура и планшетка раздражали Колобова, хотя он и понимал, что замполит ни в чем перед ним не виноват. Повернись слепая фронтовая судьба чуть по-другому и они вполне могли бы поменяться местами. Но неудача последней атаки и ощущение собственного бессилия изменить что-либо в сложившейся ситуации требовали нервного выхода.

— Сколько раз тебе надо повторять, чтобы не лез со своим дурацким пистолетом вперед во время атаки! Или ты думаешь из этой «пушки» немецкий дзот продырявить? А теперь, извольте радоваться, единственный офицер в роте остался. А если со мной что случится?

— Ты уж извини меня, командир. Но я — политработник. И мне не к лицу других призывать быть героями, а самому прятаться за чужие спины. Не умею я так.

— Ты приказ комбата слышал — насчет командиров рот и их замполитов? О их месте в бою?

— Вместе с тобой мы слушали. Но и ты его тоже не всегда выполняешь.

— Считаю нужным поступать в соответствии со складывающейся обстановкой.

— Почему же мне ты в таком праве отказываешь? Конечно, из пистолета я дзот из строя не выведу. Но разве совсем уж бессмысленно то, что бойцы видят меня, пожилого и не очень сильного человека, рядом с собой? Разве они не понимают, что я мог бы и не бежать с ними в атаку, а пересидеть ее где-нибудь в траншее или воронке? А я бегу с ними, и они не могут от меня отставать, потому как совесть им это не позволяет!

— Вот и добегался…

— Да не расстраивайся ты. Поверь, возьмем мы эту деревню. Не знаю как, но возьмем. И в санбат я не пойду. Больно, конечно, но терпеть можно. До соединения с волховчанами дотерплю…

— Товарищ комроты, наши танки идут! — восторженно закричал стоявший немного в стороне Анисимов.

Колобов, чуть приподняв голову над бруствером, увидел три тридцатьчетверки, легко и красиво бегущие по развороченному снарядами полю к позициям их роты. Вот они проскочили траншею в расположении взвода Красовского и, не задерживаясь, стреляя на ходу из пушек и пулеметов, направились к развалинам Марьино. С ведущего танка за траншеей спрыгнул замполит батальона Пугачев. Подняв автомат над головой, он закричал: «За мно-ой!» — и, не оглядываясь, побежал за бронированными машинами.

— Вот тебе и итог нашего спора о политработниках, — счастливо улыбнулся Волков. Выскочивший из траншеи Николай уже не слышал его. Он видел, как дружно и напористо поднялись бойцы, и ощутил вдруг пьянящее чувство легкости и полной уверенности в успехе начавшейся атаки. Впереди, между остовами разрушенных домов, метались танки, круша в развалинах пулеметные точки. Порой они резко останавливались и, крутанувшись вокруг своей оси, «утюжили» щели автоматчиков.

Из укрытий выскакивали не выдержавшие напряжения боя немцы и поодиночке или мелкими группами бежали в противоположный конец деревни. Бежали к последней траншее своего опорного пункта, сопровождаемые ревом танковых моторов, лязгом гусениц, отрывистыми выстрелами пушек, треском пулеметных и автоматных очередей, взрывами гранат и могучим, неудержимым «ура».

И вот последняя короткая, но ожесточенная рукопашная схватка. Скопившимся в траншее вражеским автоматчикам бежать оказалось некуда. Путь к отступлению им отрезали прорвавшиеся дальше тридцатьчетверки, и гитлеровцы встретили атакующих с отчаянием обреченных. Крики, стоны и ругань смешались в какой-то исступленный и яростный вой, дополняемый отрывистыми автоматными очередями, одиночными выстрелами и хлопками взрывающихся гранат.

И когда все это вдруг кончилось, Колобов, взглянув на часы, не поверил, что всего десять минут назад они поднялись в атаку. Николай зачем-то потряс часы на руке, поднес их к уху, озадаченно послушал исправное тиканье механизма и неожиданно для самого себя хрипло рассмеялся.

— А все-таки мы их взяли, ребята! Ни хрена не помогли им дзоты!

Успокаиваясь, он глубоко вдохнул несколько раз свежий морозный воздух, оглядел видимый ему участок траншеи и приказал Анисимову:

— Передай командирам взводов, чтобы срочно уточнили и доложили потери. Пусть очистят траншею и выставят наблюдателей. Всем остальным обедать и отдыхать!

Свою ближайшую задачу рота выполнила.

В ясный морозный день двенадцатого января 1943 года над верхним течением Невы не было видно ни солнца, ни голубого неба. С севера на юг ветер нес бесконечную тучу удушливого черно-серого дыма взрывчатки и пожаров. Давящий на барабанные перепонки грохот орудий, надрывный вой пикирующих бомбардировщиков, взрывы бомб и снарядов, казалось, никогда не утихнут.

На левом берегу Невы вновь лилась кровь, гибли люди, горели селения и перелески, таял от жгучего пламени снег и коробился металл. Наступление развивалось трудно. За многие месяцы блокады Ленинграда немцы превратили свои позиции на подступах к городу в сплошной укрепленный район с разветвленной системой мощных опорных сооружений, с большим количеством противотанковых и противопехотных препятствий. И далеко не все они были своевременно обнаружены разведкой и уничтожены.

К сказанному необходимо добавить еще один немаловажный фактор — довольно высокое моральное состояние личного состава находившихся здесь немецко-фашистских войск. Не случайно операция «Искра» разительно отличалась от других малым числом захваченных в плен гитлеровских солдат и офицеров — они в плен не сдавались, стояли насмерть и отстреливались до последнего патрона.

И тем не менее наступление продолжалось. С неимоверным напряжением сил расширялся плацдарм, захваченный утром двенадцатого января на левом берегу Невы. Уже к середине дня в нескольких местах четырнадцатикилометрового отрезка реки были проложены переправы для орудий, средних и даже тяжелых танков. В центре наступавших боевых порядков 136-й стрелковой дивизии генерал-майора Симоняка продвигался, преодолевая ожесточенное сопротивление противника, 269-й стрелковый полк полковника Шерстнева. На острие клина наступавшей армии оказался третий батальон старшего лейтенанта Войтова.

День подходил к концу, а разгоревшиеся на левобережье бои не только не затихали, а наоборот, принимали все более ожесточенный характер. Гитлеровское командование спешно перебрасывало в район выступа свои оперативные резервы. К вечеру продвигавшийся в первом эшелоне боевых порядков дивизии полк Шерстнева встретил в районе севернее Белявского болота особенно яростное сопротивление. Сгущались сумерки, а здесь будто и не собиралось темнеть, только ярче и злее сверкали огненные языки пожаров и вспышки разрывов. Грохот непрекращающегося боя, рев танковых двигателей, команды и стоны умирающих сливались в адский сгусток ярости и боли.

Казалось, что нормальный человек и десяти минут не сможет вынести в этом аду, но вот уже опускалась ночь, а бой все продолжался. К берегу Невы плелись цепочки раненых и контуженых, самых тяжелых санитары тянули на волокушах. А навстречу таким же нескончаемым потоком шло пополнение.

Батальон старшего лейтенанта Войтова отбил уже четыре контратаки немецких автоматчиков. Его огневая мощь, как это бывает в наступлении, к исходу дня существенно увеличилась. В каждом взводе теперь было по два-три трофейных пулемета, у всех бойцов — автоматы, у многих даже подва. Теперь уже не только в батальоне, но и в каждой роте находились артиллерийские корректировщики, выручавшие пехотинцев в трудные моменты боя. Связисты проложили телефонную связь, и Войтов, устроив свой КНП на чердаке полуразрушенного жилого барака путейцев, наблюдал за обстановкой в стереотрубу.

— Двадцатый! — кричал он в телефонную трубку. — Двадцатый! Ты что, ослеп? Не видишь, что тебя фрицы слева атаковать собрались? Три танка к ним подошли. Хорошо, что видишь, тогда корректировщика своего разбуди!

— Есть, товарищ Пятый, сейчас накроем…

— Саша, — позвал Колобов стройного черноволосого сержанта, склонившегося над крупномасштабной картой, разграфленной координатной сеткой. — Вон те кусты видишь, где высокие сугробы?

— Все понял, товарищ лейтенант. Танки там и пехота скапливаются. Сейчас мы их со старым Новым годом поздравим.

— Так они же по-нашему не празднуют, — улыбнулся Николай.

— Это они у себя не празднуют, а раз к нам пришли, должны приноравливаться, пора уже, — серьезно возразил сержант и, не отрываясь от бинокля, левой рукой прижал к щеке телефонную трубку. — Товарищ капитан, докладывает сержант Никонов. Ориентир три — группа танков и до роты пехоты противника…

Вроде бы ничего не произошло в грохоте бушевавшей вокруг канонады, но над изготовившимися к атаке гитлеровцами сверкнула яркая вспышка и тут же обвально грохнул разрыв снаряда.

— Ага, подхватились, сволочи! — возбужденно закричал корректировщик и торопливо стал передавать в трубку необходимые поправки.

Второй снаряд разметал сгрудившихся возле бронированных машин немецких автоматчиков. Колобов различил, как гитлеровские танки, окутываясь синеватым дымком выхлопных газов, торопливо поползли в заросли кустарника.

— Товарищ Пятый! — вызвал Николай комбата. — Спасибо артиллеристам — за нас поработали. Может, угомонятся на сегодня, как думаете, товарищ Пятый? Если стихнет немного, прошу дать роте разрешение на отдых. Вымотались сегодня…

После некоторого молчания в трубке снова раздался голос комбата.

— Двадцатый, Первый дал добро на отдых. Только не забудь усиленное охранение выставить и проверять через каждый час. Это сказки для малолетних, что немцы ночью воевать не умеют. Ты понял ме… — Колобов услышал в трубке близкий разрыв снаряда, утробный хрип и стук упавшей на другом конце провода трубки.

— Товарищ Пятый! Товарищ Пятый! — закричал он, но ни Пятый, ни его ординарец Шустряков не отвечали.

— Анисимов, живо на КНП батальона! — приказал Николай. — Узнай, что там случилось, заодно по пути связь проверь. Может, просто провод перебило.

Однако в глубине души он в такой счастливый исход не верил. Молча, хмуря кустистые брови, стал сворачивать непослушными пальцами самокрутку. Прикурив, послал связного к командирам взводов, чтобы через пятнадцать минут собрать их в ротной землянке, откуда хозяйственный Анисимов уже успел выбросить на мороз кишащие вшами одеяла прежних хозяев.

Стрельба действительно стала затихать. Лишь откуда-то слева доносился ожесточенный треск пулеметных и автоматных очередей. Видно, противник все еще пытался вернуть утраченные позиции. Но вскоре и там установилась относительная тишина. Лишь изредка протрещит где-нибудь пулемет или раздастся змеиный шип миномета, а вслед за ним рявкнет и сама мина, разметав вокруг себя темно-багровым веером осколки и комья мерзлой земли.

Вскоре вернулся Анисимов. Николай услышал его тяжелый соскок в траншею и торопливые шаги, звонко отдававшиеся в промерзшей земле.

— Ну что там? — нетерпеливо спросил он.

— Командир батальона тяжело ранен, — понизив голос до шепота, сообщил Анисимов. — Руку напрочь снарядом оторвало. Шустряков с санитарами его в медсанбат унесли. Батальоном сейчас командует старший лейтенант Пугачев. В девятнадцать тридцать вызывает командиров рот на совещание.

— Понятно, — не удержался от вздоха Николай. — Когда комбата уносили, живой хоть был?

— Живой, только без сознания. Культю ему поясным ремнем перетянули, а руку оторванную — рядом с ним на шинель положили. Только что ее теперь класть-то? Обратно не пришьешь.

— А со связью что?

— Так аппарат вдребезги разнесло. Снаряд прямо на чердаке разорвался. Связист за новым убежал. Скоро установят, наверное, связь.

— Да-a, дела, — протянул Колобов. — Вот что, вызови ко мне срочно старшину роты Попова и всех командиров взводов. Пусть доложат о потерях. И лейтенанту Волкову скажи, чтобы сюда шел. Он у Красовского во взводе сейчас.

— Есть, товарищ лейтенант.

Колобову остро захотелось хоть несколько минут побыть одному. На ощупь нашел сплющенную снарядную гильзу с подсоленным бензином, зажег самодельный фитиль и тяжело сел на дощатый стол, оставшийся вместе с другим имуществом от немцев.

Сегодняшний бой дорого обошелся его роте, и Николай с затаенной тревогой ожидал докладов командиров взводов. На его глазах геройской смертью погиб старший сержант Алексей Медведев. Случилось это во время очередной атаки, когда на фланге роты неожиданно выскочили два немецких танка. Одному из них артиллеристы сумели перебить гусеницу, но и подбитый, он прижал взвод Медведева к земле огнем из пушки и пулемета. Подобравшийся к недобитому танку Васильков зажег его бутылкой с горючей смесью.

Зато второй танк с первого выстрела разбил не успевшую опередить его противотанковую пушку и кровавыми зигзагами двинулся вдоль залегшей на снегу цепи. И тогда тяжелораненый Медведев остановил его ценой собственной жизни — с противотанковой гранатой в руке подполз под гусеницу, взорвался вместе с танком.

В той же злополучной атаке был дважды ранен Олег Красовский. Его отправили в медсанбат, и теперь временно взводом командовал замполит роты.

— Разрешите, товарищ лейтенант? — откинув край задубевшей на морозе плащ-палатки, в землянку вошел Громов.

Вслед за ним пришли лейтенант Волков, старшина Попов и помощники выбывших из строя командиров взводов Фитюлин и Застежкин. Молча расселись вокруг стола.

— Как, славяне, дышите еще? — спросил Колобов. — Паники в войсках не наблюдается?

Он тут же понял, что шутка его прозвучала фальшиво и не ко времени и, перехватив недоуменный взгляд Волкова, смутился.

— Ладно, шутки побоку, не до этого, докладывайте о потерях. Начинайте, Громов.

— Если за весь день, то из старого состава взвода девять убитых и четырнадцать раненых… Это которых отправили на эвакопункт. Еще двенадцать ранены легко, остались в строю…

— Как это, «из старого состава»? — не понял Колобов.

— Так вы же знаете, товарищ лейтенант… За день к нам три раза пополнение поступало. Когда их переписывать было, если все время в бою и под огнем. В первый раз во взвод одиннадцать бойцов пришли, во второй — семь. Это я точно помню. И в третий раз еще восьмерых вы нам выделили. Из новых половина в строю осталась.

— Вот и спросил бы оставшихся. Они-то знают небось друг друга!

— Опрашивал уже — не узнают. Их, говорят, тоже с бора по сосенке собирали.

— Выходит, помер Максим и хрен с ним. — Николай тяжело оглядел собравшихся. — Даже не знаем, куда и кому похоронку написать. Как же так, товарищи командиры?

— Думаю. — прервал затянувшуюся неловкую паузу лейтенант Волков, — что в штабе батальона списки составляли. Я выясню.

— Не надо, я сейчас сам туда пойду. Сколько бойцов осталось в строю? Всех, с легкоранеными.

— У меня двадцать четыре, — ответил Громов.

— У вас, Фитюлин?

— Девятнадцать и нет взводного командира.

— Застежкин?

— Тоже без взводного… В строю вместе со мной двадцать шесть человек.

— О выбывших командирах взводов доложу сейчас в штаб батальона. Пока их обязанности возлагаю на помощников. Для сведения: комбат Войтов тяжело ранен. Временно командиром батальона назначен старший лейтенант Пугачев. Что с боеприпасами и горячим питанием, старшина?

— Все в порядке, товарищ комроты, — с готовностью откликнулся Попов. — Патроны, гранаты, бутылки с горючкой уже доставили. И обед во взводах раздают.

— Спирт на весь списочный состав получили?

— Само собой. Я не господь бог, чтобы наперед все знать, — Попов обиженно поджал губы.

— Выдадите сегодня бойцам по полуторной норме. Остальное убрать и никому ни единого грамма.

— Это само собой, товарищ лейтенант! — Попов явно обрадовался такому решению. — Будьте спокойны. В такие морозы дуракам надо быть, что спирт сдать обратно.

Но командир роты уже отвернулся от него.

— Я иду в штаб батальона. За меня остается лейтенант Волков. Во взводах немедленно уточнить именные списки личного состава. Посты проверять через полчаса. У меня все.

Колобов застегнул верхнюю пуговицу полушубка, повесил через голову автомат, взял со стола меховые рукавицы и, не обращая внимания на появившегося с парящим котелком в руках Анисимова, вышел из землянки.

Заметно похолодало. Яркие звезды и кольца вокруг взошедшей луны обещали морозную ночь. На участке роты было спокойно, только в стороне, похоже, у Абрамова, размеренно дудукал крупнокалиберный пулемет, прошивая сгустившуюся темноту стремительными пунктирами трассирующих пуль. Над разбросанными среди заснеженных болот чахлыми рощицами изредка сверкали орудийные сполохи, да за взводом Фитюлина все еще догорала, смолисто потрескивая, исковерканная взрывом сосна. Откуда-то с немецкой стороны доносились резкие и унылые звуки губной гармошки…

Командир восьмой роты лейтенант Дудко увидел полковника Шерстнева и старшего лейтенанта Пугачева в траншее. Его сутуловатая фигура отчетливо выделялась на фоне заснеженной стрелковой ячейки. Несмотря на мороз, лейтенант стоял в расстегнутом до половины полушубке, опершись грудью на бруствер. Он издалека узнал командира полка и Пугачева, однако навстречу им не поспешил, подождал, когда они подойдут сами. Вытянувшись, четко вскинул руку к шапке-ушанке:

— Товарищ полковник…

— Потише нельзя? — Шерстнев вполоборота повернул к Дудко недовольное лицо. — Мы с вами не на плацу. Зачем так громко?

— Так точно. Можно и потише, — как-то иронично легко согласился командир роты и окончил доклад тише, чем начал.

— Как вы обеспечили свой правый фланг? — сухо спросил Шерстнев, подходя ближе.

— Фланг? А что фланг? — переспросил Дудко тем же хрипловатым басом. И можно было подумать, что он только сейчас вспомнил о своем открытом правом фланге и не знает, что ответить.

— Как вы обеспечили свой фланг? — еще суше повторил свой вопрос полковник.

— Все в порядке, товарищ полковник. На фланге я установил пулемет на изгибе траншеи, перекрыл ее завалом и выставил дополнительный пост. Завтра с утра опять пойдем вперед, так что зачем людей понапрасну мучить, загибать траншею?

— Понапрасну, говорите? А если они вас с утра пораньше танками оттуда придавят… Что тогда скажете?

Дудко молчал, видимо, заново переоценивая ситуацию.

— Боеприпасами обеспечены? — спросил командир полка.

— Частично, товарищ полковник, — с прежней легкостью ответил Дудко. — В патронах и автоматическом оружии не нуждаемся, обходимся трофейным, а вот гранат и бутылок почти не осталось.

— Почему? Чем у вас старшина роты занимается?

— С обеда еще за горячим питанием и гранатами отправился в тыл. Ждем, вот-вот появится.

Видимо, заметив в поведении командира роты что-то подозрительное, Шерстнев сделал один шаг вперед и подошел вплотную к лейтенанту. Дудко, спокойно и расслабленно улыбаясь, даже не шагнул в сторону, не отодвинулся.

— Так у вас и люди до сих пор не кормлены? — недобро спросил командир полка. — А ну-ка дыхните!

— Наркомовские, товарищ полковник. Честное слово, не больше.

— Комбат, он у вас что, всегда перегаром дышит?

Пугачев промолчал, а немного отрезвевший Дудко попытался оправдаться:

— Да что вы, товарищ полковник! Что я, маленький? На холоде ведь, с утра, для сугревки…

Такое объяснение Пугачев слышал уже неоднократно от своего ротного и не раз предупреждал Дудко о недопустимости его пристрастия к спиртному.

— Меры примете сами, комбат, — раздраженно бросил полковник. — И учтите, если тут что-то у вас случится, оба пойдете под трибунал.

— Лейтенанта Дудко я уже серьезно предупреждал, товарищ полковник, — сдержанно ответил Андрей. — Но у меня не только командира роты, но и выбывших из строя сержантов некем заменить. За весь день в батальон не дали из резерва ни одного младшего командира. Кроме того, в батальоне нет начальника штаба и замполита…

— Можете не продолжать, комбат. Начальника штаба получите, остальных изыскивайте сами. У меня во всех батальонах такое же положение. Младших командиров и взводных офицеров — некомплект на восемьдесят процентов. Сам я их нарожать не могу!

— А вам, — он повернулся к стоявшему молча Дудко, — я не советую еще раз встретиться со мной в таком состоянии…

Вернувшись на свой КНП, расстроенный Пугачев приказал связисту вызвать командиров рот и тяжело опустился в невесть каким чудом оказавшееся здесь потертое венское кресло. Кажется, он на минуту задремал, потому что когда поднял отяжелевшие веки, увидел напротив себя, возле раскаленной докрасна «буржуйки» жену — командира санитарного взвода батальона Соколову. Усталая, с испачканным сажей лицом, она сидела на снарядном ящике, бессильно опустив руки на колени. Заметив его взгляд, виновато улыбнулась:

— Что-то вымоталась я сегодня: больше ста раненых в тыл отправили. А сколько их еще в батальоне осталось… Разослала девчат по ротам и к тебе на минутку забежала. Устал, да?

— Ничего, — Андрей благодарно улыбнулся, но покосившись на сидевших в землянке связиста, писаря и ординарца, погасил улыбку. — Что с Войтовым, не знаешь?

— Нет, я в роте Абрамова была, когда это случилось, — Ольга протянула иззябшие на морозе руки к раскрытой дверце «буржуйки».

— И меня не было. Тут Шустряков оставался. Потащили комбата не по дороге, а напрямик, по полю, до берега километра три, не меньше. У тебя связи с медсанбатом нет?

— Нас телефонами не балуют, — усмехнулась Ольга. — Вот-вот девчата оттуда должны вернуться. От них о Войтове узнаем.

…А Петра Войтова в это время все еще тащили на шинели вконец выбившиеся из сил Шустряков и двое связных. До небольшого лесочка, в котором расположился дивизионный медицинский пункт, оставалось с полкилометра, и они торопились, пробираясь через попадавшиеся на пути траншеи и окопчики, воронки, спотыкаясь о припорошенные поднявшейся поземкой трупы.

— Куда вы меня несете? — раздался вдруг хриплый голос комбата.

Бойцы от неожиданности остановились и опустили шинель на снег. Войтов, опершись на уцелевшую правую руку, тяжело поднялся. С удивлением, смешанным со страхом, глядел на оставшуюся лежать на шинели свою оторванную по локоть левую руку. Медленно перевел взгляд на затянутую поясным ремнем культю.

— Что это? Когда? — И не дождавшись ответа, хрипло приказал Шустрякову: — Ну-ка, подай мне ее. Где медпункт, там?

И быстро пошел вперед, крепко зажав в правой ладони кисть другой, такой близкой, своей и в то же время до жути чужой руки. Шустряков кинулся к видневшимся уже сквозь редкий лес палаткам дивизионного медпункта. Подбежав к пожилому санитару в надетом поверх телогрейки белом халате, спросил где находится операционная.

— Так у нас их две, мил человек, — ответил тот. — Тебе которую надоть? — И замолчал, растерянно глядя на остановившегося рядом с Юрой Войтова. Тот странно раскачивался из стороны в сторону, пытаясь засунуть под полушубок оторванную руку.

— Веди скорей, отец. А то промерзнет рука, омертвеет, — прохрипел он.

Санитар, торопливо подхватив Войтова сбоку, повел его к ближайшей землянке, обшитой внутри по стенам и потолку белыми простынями. Тут было непривычно светло от четырех электрических лампочек, питаемых небольшим движком. На двух длинных застеленных клеенкой столах шли операции. Кто-то тихо и монотонно стонал.

— Куда? Почему без разрешения? — раздраженно закричал на вошедших стоявший ближе к двери хирург.

— Да вот комбата нашего… Видите как, — растерянно забормотал Шустряков, но врач уже не слушал его. Он глядел на покачивающегося старшего лейтенанта в разорванном полушубке, из-под которого виднелась туго перетянутая культя с застывшими сгустками крови.

— Пришейте мне руку, доктор! — четко, словно приказ, произнес Войтов, протягивая врачу свою уже посиневшую окровавленную ношу. — Она еще живая, ее можно пришить…

Комбат шагнул к хирургу и, не сгибаясь, во весь рост, рухнул на пол, потеряв сознание.

— Помогите его уложить на кушетку, — приказал хирург Шустрякову. — Разденьте и уходите отсюда. Одежду оставите в приемной.

— А как с рукой-то, доктор? — робко спросил Юра. — Можно ее пришить?

— Что надо будет, то и сделаем, — снова раздражаясь, ответил тот. — Кто там дежурит в приемной? Почему пропустили посторонних в операционную? А ну, выведите их отсюда!

Обо всем этом Пугачев узнал уже поздно вечером, после того, как довел до командиров рот задачу на следующий день, нанес на карту переданные из штаба полка уточнения и ввел в курс дела прибывшего в батальон нового начальника штаба.

За всеми хлопотами неприятности, связанные с Дудко, стерлись, потеряли остроту и важность. И Андрей решил пока отложить вопрос о замене командира восьмой роты, дать ему последний шанс. Воевал Дудко в общем-то неплохо, храбро и напористо. К тому же и менять его было не на кого.

Если б только мог предположить комбат, к чему приведет его мягкотелость, в какую беду попадет его батальон из-за Дудко! Но предвидеть наперед, особенно на войне, трудно. А то, что война не прощает даже малейшей оплошности, понимаешь, к сожалению, слишком поздно. Пока же, устроившись на разостланном полушубке в хорошо натопленной землянке, Андрей дремал под приглушенный рокот танковых двигателей.

Неподалеку, в овраге, остановились на ночевку два тяжелых КВ и четыре тридцатьчетверки.

Тщательно спланированная штабами двух фронтов и утвержденная Ставкой операция «Искра» осуществлялась трудно. За четыре дня кровопролитных боев наступавшие на левом фланге 67-й армии 86-я стрелковая дивизия и 34-я лыжно-стрелковая бригада вместо намеченного по плану полного блокирования и уничтожения вражеского гарнизона Шлиссельбурга смогли лишь пробиться к железнодорожному полотну с юго-западной окраины города.

На правом фланге, в районе Невского пятачка, истекала кровью 45-я гвардейская дивизия генерала Краснова, сумевшая лишь немного расширить плацдарм.

Обойдя с юга сильно укрепленный немцами Второй городок, 123-я стрелковая дивизия вынуждена была перейти к обороне. Застопорилось наступление и у Рабочего поселка № 3. И только 136-я стрелковая дивизия генерала Симоняка, продвигавшаяся в центре боевых порядков армии, смогла врезаться в оборону противника клином глубиной пять километров. Передовые позиции наступавшего в первом эшелоне 269-го полка располагались 16 января уже в трех километрах от Рабочего поселка № 5. Примерно на такое расстояние с восточной стороны к поселку приблизились подразделения 18-й стрелковой дивизии Волховского фронта.

Каких-то шесть километров отделяло теперь воинов-ленинградцев от Большой земли, но они казались непреодолимыми. Гитлеровское командование бросало в этот узкий коридор все новые и новые войска, усиливая их мощными огневыми средствами.

Семнадцатого января после артиллерийской подготовки и авиационно-бомбового удара по позициям вражеских войск части 136-й дивизии смогли продвинуться вперед еще на полтора — два километра. К исходу дня батальон Пугачева ворвался во вражескую траншею, протянувшуюся всего в километре с небольшим от Рабочего поселка № 5, где по плану операции должны были соединиться части Ленинградского и Волховского фронтов.

Впереди и слева — усыпанное снежными кочками, незамерзающее зимой болото, тянущееся вплоть до возвышающейся над местностью насыпи узкоколейки. Справа — перепаханное снарядами и бомбами поле, за которым начинался молодой подлесок. За ним — та же насыпь узкоколейки, где закрепились немцы. И поле, и болото, и заброшенные огороды на левом фланге роты — все это простреливается с насыпи из всех видов оружия.

Обновившиеся за эти дни на три четверти роты батальона остановились в том порядке, в каком наступали: восьмая и девятая — в оставленной противником траншее. Седьмая, продвигавшаяся на правом фланге, спешно окапывалась на истерзанном воронками поле. В ней находился и комбат, заменивший в последней атаке смертельно раненного лейтенанта Абрамова. Эта атака и последовавшие за ней две отчаянные попытки немцев вернуть свои позиции, казалось, выжали последние силы и из наступавших, и из оборонявшихся. Поэтому переданный через связного приказ Пугачева — закрепиться на занятом рубеже — откровенно обрадовал Колобова. Люди окончательно вымотались. Многие не спали уже две-три ночи, а место для передышки удачное — есть землянки для отдыха. Значит, можно будет по очереди обсушиться и обогреться. День близится к концу и немцы тоже не железные, вряд ли полезут на них в темноте.

И вот когда Николай приказал командирам взводов наскоро подправить на всякий случай траншею и организовать посменный отдых бойцов, лейтенант Дудко поднял свою восьмую в несанкционированную атаку. Со слов уцелевших он крепко приложился перед этим к фляжке и что-то кричал об обещанных командованием фронта наградах тем, кто первыми соединится с частями Волховского фронта.

Самое удивительное, что противник не открыл огня по атакующим. Потрясенный Колобов на какой-то миг тоже поверил, что немцы, наконец, не выдержали напряжения четырехдневных боев и очистили оставшийся коридор между двумя сближающимися фронтами.

Дудко впереди роты потрясал автоматом над головой. За ним с дружным «ура» бежали его бойцы.

— Что он делает, идиот? Сам в капкан лезет. Надо вернуть роту! — услышал Николай задыхающийся от волнения голос своего замполита и мгновенно отрезвел от минутной надежды на благополучный исход происходящего.

Но кто может вернуть, кроме самого командира, бросившихся вперед по его приказу бойцов? Видит ли все это Пугачев? Наверное, да — поле хорошо просматривается с места, где сейчас находится комбат. И все равно нужно немедленно послать к нему связного, срочно подготовиться к возможной контратаке противника.

Связной Колобова побежал к позициям седьмой роты. Дудко тем временем беспрепятственно миновал поле и углубился в граничащий с ним подлесок. Он все так же бежал впереди, увлекая за собой роту.

— Вперед! Волховчане рядом. Ура-а!

Впереди за мелколесьем смутно обозначились силуэты танков, и Дудко, уверенный в своей удачливости, закричал:

— Наши! Волховчане!! За мной!!!

Кто-то из взводных командиров попытался остановить его, но он, ничего не слыша, оттолкнул схватившего его за рукав полушубка и снова закричал:

— Вперед!..

А немецкие танки уже на полной скорости, не открывая огня, надвигались на роту, подминая гусеницами сосновый подлесок. За ними бежали три цепи автоматчиков. Сблизившись метров на двести, танки открыли огонь. Первыми, может быть, даже от одной пулеметной очереди, упали на землю бежавшие впереди роты Дудко и все три взводных командира.

Все, что произошло после этого, Колобову запомнилось как дурной сон. В бессильной ярости и отчаянии сжимая в руках поднесенный к глазам бинокль, он видел, как заметались под уничтожающим огнем бойцы восьмой роты. Что они могли сделать на открытом пространстве со своими автоматами против танков? И не нашлось никого, кто принял бы в этот момент на себя командование попавшим в беду подразделением. Только что сплоченный единым порывом воинский коллектив распался на отдельных, думающих лишь о собственном спасении, поддавшихся панике людей. Бойцы кинулись назад, подгоняемые пулеметными очередями, выстрелами танковых пушек и лязгом настигающих гусениц.

Видя все это, Николай принял решение оставить на участке своей роты замполита со взводом Громова, а с другими двумя взводами занять позиции восьмой и попытаться отбить вражескую контратаку. Но времени на это уже не оставалось. Пока он бежал по полуразрушенной траншее к оголившемуся участку, немецкие танки и две цепи автоматчиков успели проскочить траншею, ударом с фланга снести две приданные роте противотанковые пушки и, с ходу изменив направление удара, вышли во фланг и тыл седьмой роте, которая еще не успела окопаться в открытом поле.

Правда, третью цепь гитлеровских автоматчиков подоспевшие бойцы Колобова сумели прижать к кочковатому полю, но в это время еще одна группа немецких танков с десантом выдвинулась из молодого сосняка и окончательно смяла оборону правого фланга батальона.

Прибежавший от Волкова связной доложил Николаю, что и слева от их позиций противник большими силами давит на соседний с ними первый батальон. Прислушавшись, Колобов различил доносившиеся с той стороны частые и гулкие хлопки танковых пушек и захлебывающийся треск пулеметов.

— А у нас что?

— Пока тихо. Нас болото прикрывает, вот танки и не суются, а без них, видать, и автоматчики не решаются лезть.

— Передай Козлову и Фитюлину, чтобы отводили бойцов на свои позиции.

— Есть! Там к нам человек двадцать из роты Дудко приткнулись. Те, что от танков в нашу сторону драпанули. Лейтенант Волков интересуется, что с ними делать?

— Тут их тоже примерно столько же наберется. Положил роту, дурак пьяный, — выругался Николай в адрес Дудко. — Пусть с нами отходят. Там разберемся, что к чему.

Возвращаясь на свои позиции, он настороженно прислушивался к шуму неожиданно разгоревшегося боя, так счастливо обошедшего пока его роту. Стрельба, похоже, и справа и слева отодвигалась постепенно куда-то назад, к рубежу, который их батальон занимал накануне. Видимо, к немцам подошли подкрепления и они, скрытно сконцентрировав ударные группы, удачно для себя воспользовались глупой атакой Дудко. Может, атака эта и не имела принципиального значения, но она усугубила неблагоприятную ситуацию для всего батальона.

Самым разумным теперь для роты Колобова было бы немедля отступить. Неожиданным ударом в спину атакующим немцам они, возможно, и могли бы поправить дело. Однако без приказа Николай не решался оставить занятые позиции. А кто ему отдаст этот приказ? Связи со штабом батальона нет. Судьба комбата неизвестна. Остается только надеяться на то, что гитлеровцы не смогут глубоко вклиниться в нашу оборону. Может быть, уже к утру полк сумеет восстановить положение и тогда рота Колобова, если, конечно, до того времени она сможет продержаться, сыграет немаловажную роль. Значит, нужно срочно загибать фланги и занимать круговую оборону.

Когда бледный морозный закат высветил над недалекой рощей бурые пороховые облака, девятая рота уже заняла круговую оборону. С запада лицом к своему отступившему полку участок траншеи занял сведенный из остатков роты Дудко взвод старшины Попова, который успел-таки проскочить в последнюю минуту к ним с боеприпасами и двумя термосами пшенного супа. В наспех отрытом окопе и уцелевшем дзоте с южной стороны расположился взвод Фитюлина. Фронтом на север развернулся взвод Застежкина, который заменил раненого Громова. Бойцы старшего сержанта Козлова, как и раньше, прикрывали подходы с востока.

Перед позициями роты по-прежнему было спокойно, разве что через пустынное ранее поле теперь открыто спешили на помощь своим прорвавшимся подразделениям одиночные немецкие танки и группы автоматчиков. Однако путь их пролегал вне досягаемости прицельного и эффективного огня, поэтому Колобов запретил попусту накликать на себя беду и тратить боеприпасы. Немцы же, со своей стороны, словно забыли о его роте, не замечали ее. Отрезав от основных сил не представляющее для них серьезной опасности подразделение, они могли теперь позволить себе не спешить с его уничтожением.

Еще засветло Николай вместе с замполитом обошел занятые ротой позиции. Подходил к бойцам, заговаривал с ними, стараясь уловить их душевный настрой. Люди понимали серьезность сложившейся ситуации, были собранны и деловиты. Встретив в траншее Фитюлина, лейтенант остановился:

— Ну, что скажешь, земляк?

— Что тут говорить, товарищ лейтенант? Похоже, фрицы решили нас на завтрак оставить. Значит, нам надо будет им хорошенько «гутен морген» сказать, так, чтобы потом помирать не обидно было.

Николай внимательно оглядел стоявших поблизости бойцов.

— Жаль, видно, ошибся я в тебе, когда взвод доверил. Понадеялся на твое дальневосточное происхождение.

— Это почему же, товарищ комроты? Труса я, вроде, никогда не праздновал, — обиделся Фитюлин.

— Потому что помереть — большой храбрости и умения не требуется. От нас с тобой другого ждут: чтобы немцы помирали, а не мы. В землю их класть нужно, захватчиков поганых, а не самим ложиться.

— Так я разве возражаю против такого расклада, товарищ лейтенант? Ни-ни… Только, судя по всему, бой нам необычный предстоит. Вот я и настроил себя так, чтобы не юлить, когда жарко придется, не сдрейфить в неподходящую минуту.

— Тут ты прав, — посерьезнел Колобов. — Нам с тобой, если доведется, на глазах у людей умирать надо будет, потому как без вести пропадать нельзя. Сам понимаешь. Не имеем права.

— Это вы в самую точку, товарищ комроты. Памяти друзей-штрафников, в землю полегших, нам марать никак нельзя. Будем считать, что мы тут Новый пятачок держать станем.

— Вот это — другой разговор, а то научился у фрицев разные «гутен морген» говорить, — скупо улыбнулся Николай и дружески хлопнул Славку по плечу.

В самом центре Нового пятачка уцелела большая, на целый взвод землянка. Рядом с ней высилась могучая сосна с расщепленным снарядом стволом. Даже в безветренную погоду она натужно скрипела на морозе, словно силилась заглушить доносившиеся из землянки стоны раненых. Сосна эта, конечно же, хороший ориентир для вражеских артиллеристов и ее надо будет срубить, когда стемнеет.

Спустившись по ступенькам под двойной бревенчатый накат, Колобов с трудом рассмотрел в полутьме торчавшие в проходе ноги в сапогах и валенках. Смутными пятнами серели лица лежавших и сидевших здесь бойцов. Большинство из них было из переставшей существовать роты Дудко. Незнакомый пожилой солдат умело бинтовал раненому оголенную ногу.

— Тяжелых много? — спросил Николай.

— Почитай, боле половины будет, — тихо ответил добровольный медик. — Всех-то их тут десятка три наберется, а бинтов мало, йоду совсем нет. Нательные рубахи, которые почище, рвем на полосы.

— Все, что в роте найдется, прикажу нести сюда. Что-то я вас в своей роте не видел.

— Так я из восьмой, товарищ лейтенант. Вот довелось у вас приютиться.

— «Довелось»… Это ж надо додуматься: на танки с одними автоматами подняться…

— А нам что думать? — раздраженно откликнулся из сумрака землячки невидимый обладатель хрипловатого голоса. — Это вам, командирам, право думать дано, а нам — прикажут и на шило полезешь.

Колобов, не ответив, вышел из землянки, присел на ступеньку у входа. Горькая, но справедливая реплика раненого задела его за живое. Он уже привык к тому, что война каждую минуту пожирала людей, да и сама человеческая жизнь, казалось, теряла обычную свою цену, определялась лишь мерой ущерба, нанесенного врагу. И тем не менее Николай понимал, что даже тут, на фронте, самое дорогое — это жизнь человека. Тот, кто переступал через это понятие, забывал об этом, сам терял свою цену, вызывал презрение окружающих и, может быть, становился в тягость сам себе. Чувство такого презрения Колобов сейчас испытывал к Дудко, бывшему своему товарищу и сослуживцу.

— Наверху пока все спокойно, — сказал он громко в темноту землянки. — Ну, а если что, ходячие пусть удерживают вход. Сверху вас не достанут. Кто не может встать, передайте ходячим гранаты и патроны. Сейчас распоряжусь насчет бинтов и йода.

За железнодорожной насыпью, в самом поселке, рвались тяжелые снаряды. Это били по немцам орудия Волховского фронта. Его штурмовые подразделения тоже чуть ли не с утра топтались на месте, километрах в полутора — двух с восточной стороны поселка. Видно, и там противнику удалось остановить наше наступление.

Два дня назад Николай прочитал в попавшей на передовую армейской газете, что ошеломленные неожиданным и мощным ударом советских войск гитлеровцы из последних сил сдерживают неудержимо рвущиеся навстречу друг другу части Ленинградского и Волховского фронтов. «Черт их знает. Может быть, оно все и так, но сколько же у них этих самых последних сил?» — думал он, торопливо шагая к захваченному днем с помощью танкистов просторному доту. Гарнизон, защищавший его, сбежал, боясь оказаться в тылу наступавшего полка, и роте этот дот достался совершенно целым с тремя крупнокалиберными пулеметами и большим запасом патронов. Как сказали Колобову, здесь вместе с пулеметчиками устроился сержант Никонов — приданный роте корректировщик, которого ему нужно было срочно разыскать.

Войдя в помещение, он увидел сидевших в центре у маленькой печурки четверых бойцов. Еще двое стояли у амбразур, наблюдая за противником. У самой стены склонился над картой прижившийся у них за эти дни Никонов.

Заметив вошедшего командира роты, сидевшие вокруг печурки бойцы дружно поднялись. Николай успел отметить про себя, что среди них нет ни одного «старика».

— Сидите. Как тут у вас?

— Нормально, товарищ лейтенант, — ответил за всех белобрысый и широкоскулый боец. — Немец нам все в полном порядке оставил. Аккуратный народ. Так что — тепло, светло и мухи не кусают.

— Как с боеприпасами?

— Нормально, — опять ответил белобрысый, бывший тут, видимо, за старшего. — Часов на шесть хорошего боя. Больше нам вряд ли и потребуется. Вы как считаете, товарищ лейтенант?

— На войне закон — надеяться на лучшее и готовиться к худшему, — усмехнулся немудреной солдатской хитрости Колобов. — Так что патроны попусту не жгите. И передайте Козлову, пусть выделит вам еще двух автоматчиков с гранатами для наружной охраны. Саша! — окликнул он корректировщика. — У тебя рация в порядке?

— В полном ажуре, товарищ комроты. Только темно уже, целей не видно. До утра надо подождать.

— С целями мы подождем. Сейчас мне с командиром полка нужно связаться.

— Так у меня же связь только с моим командиром батареи, больше ни с кем.

— Вот и передашь ему что нужно, а он свяжется с командиром полка.

— Можно, наверное, — заинтересованно согласился сержант. — А что надо передать?

Вырвав из записной книжки чистый лист, Николай быстро составил текст радиограммы и, вручая его Никонову, сказал:

— Ответ принесешь ко мне на НП. И заодно прихватывай с собой все свое хозяйство. Ты мне под рукой нужен.

Сержанту совсем не улыбалось покидать на ночь глядя уютный и теплый дот.

— Я хотел с местностью отсюда освоиться. Видите, на сетку ориентиры наношу. Как считаете, они с какой стороны попрут на нас утром?

— С любой могут и даже со всех разом. Так что связывайся со своим комбатом и с ответом командира полка — сразу ко мне. С НП обзор лучше, там все нанесешь. Или вот что, включай свою рацию и радируй при мне. Вместе потом на НП пойдем.

— Нет, товарищ лейтенант, — засмеялся Никонов. — Сразу не получится. Мне надо еще текст зашифровать, потом ответ расшифровать. Открытым текстом теперь нельзя.

Заговорщицки подмигнув прислушивавшимся к их разговору пулеметчикам, Саша про себя стал читать текст радиограммы: «Сообщает Двадцатый. С остатками от хозяйства Девятнадцатого оказался в окружении противника. Боеприпасов на три-четыре часа боя. Много тяжелораненых. Медикаментов и квалифицированной медицинской помощи нет. Занял круговую оборону в квадрате сорок семь-двенадцать. Связи с батальоном нет. Жду ваших указаний».

Полковник Шерстнев вернулся из штаба дивизии мрачным и раздраженным. Ему крепко досталось от Симоняка за утерянные позиции третьего и частично первого батальона. Полк хоть и сумел остановить немецкие танки и пехоту, бросив в бой все имевшиеся резервы, но вернуть утраченное не смог, не хватило сил. На завтра пополнение твердо не обещано, а полку опять продолжать наступление. От батальона Пугачева фактически осталась одна неполная рота, которую комбат, пусть с потерями, но сумел-таки вывести из-под флангового удара.

Роту вывел, а две потерял! И захваченные днем позиции не удержал из-за преступной расхлябанности своего ротного командира. Разве он, Шерстнев, не указывал лично Пугачеву на недопустимость поведения этого Дудко? Почему же командир батальона не поставил перед ним с должной настойчивостью вопрос о его смещении с должности? С этого пьяного «героя» уже не спросишь, но что теперь делать с Пугачевым?

Полковника Шерстнева сослуживцы считали строгим и требовательным командиром. Молчаливый, сдержанный в проявлениях своих чувств, он держал подчиненных на дистанции официальных отношений. В то же время солдаты любили и уважали его: говорили, он умеет беречь людей.

А что значит на войне «беречь людей»? Ведь их не спрячешь и не уведешь туда, где не стреляют и не бомбят. Нет у него такой власти. Суровый солдатский долг требует обратного. Лично для него беречь людей — значит всего-навсего не подвергать их бессмысленной опасности.

Он без особых сомнений пользовался всей полнотой данной ему власти, но никогда не забывал о мере ответственности за принимаемые решения и действия. Ибо если превышение этой власти на войне часто оборачивается человеческой кровью, то и неиспользование ее при необходимости оборачивается кровью и, часто, не меньшей. Где тут мера добра и зла? В результатах достигнутого? Но ими можно иногда обмануть начальство, не собственную совесть. А если этой совести совсем нет у командира, как у Дудко, например?

Взъерошенный и злой сидел полковник на КП полка, когда начальник штаба подал ему радиограмму от Колобова.

— Так выходит, девятая рота осталась на своих позициях? — оживился Шерстнев. — И восьмая частично уцелела… Это меняет ситуацию, если их, конечно, немцы до утра не раздавят. Передайте Двадцатому: самому активности до начала наших действий не проявлять. В момент атаки всеми имеющимися средствами ударить противника в спину и не допускать подхода к нему подкреплений. Насчет медикаментов и боеприпасов надо что-то придумать, помочь. Вызовите ко мне Пугачева.

Начальник штаба не успел еще отойти к телефонистке, как на пороге землянки появилась высокая плечистая фигура Андрея.

— Товарищ полковник, комбат-три старший лейтенант Пугачев прибыл по вашему приказанию.

Шерстнев удивленно вскинул брови:

— Ты что, старший лейтенант, ясновидящим стал?

— Никак нет, товарищ полковник. Сам явился к вам по личному вопросу и у входа ваш вызов услышал.

— Ну, если явился, то проходи, «именинник». Слыхал? Объявилась твоя девятая! В окружении сидит, а вместе с ней и остатки от восьмой.

— Так я же докладывал вам, товарищ полковник, — оживился Андрей. — Не мог Колобов им просто так свои позиции отдать! Я его с детства знаю.

— «Мог», «не мог»… Что же ты сам со своей седьмой их оставил?

— Они наши пушки сбили, вышли роте во фланг и в тыл. Не отступи мы, немцы гусеницами бы всех передавили. Товарищ полковник, дайте мне одну роту из резерва и взвод тридцатьчетверок! Обещаю вам утром отбить оставленные позиции.

— «Резервную роту»… Свои роты надо беречь. Да и не выполнишь ты задачу с такими силами. Тут действия всего полка потребуются. А вот насчет танкового взвода, пожалуй, с тобой соглашусь. Посадишь на броню седьмую и впереди всей штурмовой группой на выручку своим пойдешь. У меня лишних батальонов нет. Сам напартачил, сам исправляй!

Помолчав, Шерстнев спросил:

— Ты по какому «личному вопросу» ко мне пришел?

— Хотел отпроситься часа на два. Нужно в медсанбате побывать.

— Рана беспокоит? — полковник кивнул на забинтованную левую кисть Андрея.

— Нет. С рукой ничего страшного. Заживает. Жена у меня там в тяжелом состоянии: два пулевых ранения в грудь и одно — в ногу Не знаю, жива ли?

— На два часа, говоришь? — нахмурился Шерстнев.

Он искренне сочувствовал своему комбату, но практической пользы от его поездки в медпункт не видел. К тому же роте нужно подготовиться к атаке, увязать свои действия с танкистами, договориться об огневой поддержке артиллерии. С другой стороны, как он будет ко всему этому готовиться, терзаясь в душе неизвестностью и опасениями за жену? Помолчав, полковник сухо согласился:

— Хорошо. Отсюда в роту можешь не возвращаться. Я позвоню твоему начальнику штаба. Только не задерживайся, готовиться к атаке нужно. Свободен до трех ноль-ноль.

Андрею повезло. До соснового леса, в глубине которого располагался дивизионный медпункт, он добрался на попутном грузовике, едущем за снарядами. Торопливо поблагодарив водителя, побежал прямо по снежной целине. В ушах его опять звучал взволнованный голос санитарки, вбежавшей минут сорок назад в его землянку:

— Товарищ комбат, вашу жену тяжело ранило. Она с поля боя раненого вытаскивала… Откуда ни возьмись, фриц недобитый… Лежал на снегу будто мертвый, а тут вскочил и из автомата… Раненого наповал, а Ольге Павловне… Я к ней подбежала, она уже без сознания была.

Пугачев долго не мог добиться, в какой из палаток лежит Соколова. Наконец узнал и, подойдя, неожиданно оробел. Сняв зачем-то еще на улице шапку-ушанку, заглянул под опущенный входной полог палатки: на трех койках, заправленных непривычно белыми простынями, лежали молодые женщины. Все — лицами к обшитому такими же белоснежными простынями потолку, с закрытыми глазами и без малейших признаков жизни. За столом, рядом с топившейся печуркой, склонив голову к зажженной керосиновой лампе, дремала почти девочка-медсестра.

Андрей тихо вошел и сразу же каким-то внутренним чутьем нашел Ольгу. Ее лицо было таким смертельно бледным, что он закусил ототчаяния губу. Боясь застонать, шагнул к ней, неловко задев сапогом за ножку стоявшей на пути койки. Дремавшая сестра испуганно вскинула голову.

— Кто вы? Сюда нельзя посторонним, товарищ командир.

Тогда Андрей на цыпочках подошел к ней, шепотом представился и объяснил, к кому он пришел с передовой.

— Жена ваша, да? — сразу подобрела девчушка. — Тогда накиньте вот этот халат и посидите рядом с ней немного. Не тревожьте ее и не разговаривайте. Она только что с операции, в шоковом состоянии. Ее нельзя беспокоить.

Склонившись, Андрей внимательно вгляделся в лицо Ольги. По неподвижным векам и посиневшим губам нельзя было понять — дышит она или нет. Перевел тревожный взгляд на прикрытую простыней и одеялом грудь и с облегчением заметил едва угадываемое, но равномерное колебание. Дышит! Вернулся к дежурной сестре и опять шепотом расспросил ее, где можно найти хирурга, оперировавшего его жену. Через несколько минут он уже взволнованно топтался у входа в самую большую палатку.

Ждать пришлось довольно долго. Наконец из палатки, резко откинув полог, вышел крайне усталый высокий мужчина. Торопливо закуривая, спросил:

— Это вы меня ожидаете?

— Если вы военврач третьего ранга Вострецов, то вас.

— Чем могу служить?

— Полтора часа назад вы оперировали Соколову.

— Они нам, старший лейтенант, по фамилиям не представляются, — нервно дернул бровью хирург. — Так что извините…

— У нее двойное ранение в грудь и одно — в ногу, — торопливо уточнил Андрей. — Она моя жена. Как ее состояние?

— Вспомнил, — врач остановил движением руки Пугачева. Выбросил недокуренную папиросу. — Одно из ранений — довольно серьезное. Задето легкое. Два других — пустяки. Каких-либо патологических изменений я не заметил. Организм молодой, крепкий, а это — главное. Однако месяца три полежать в тыловом госпитале ей придется. Хотелось, конечно, чтобы не в блокадном городе. Но это, насколько я понимаю, больше зависит от вас. Все. У меня нет больше времени, извините. — И хирург так же резко вернулся в палатку, задернув за собой полог.

Взглянув на часы, Андрей торопливо побежал опять по снежной целине к дороге, повторяя про себя услышанное от хирурга: «Организм у нее молодой и крепкий, а это — главное». Через четверть часа, сидя в кабине попутного грузовика, он мысленно уже готовился к предстоящей атаке.

На Новом пятачке в роте Колобова по-прежнему было спокойно. Лишь с северной стороны не затихал бой. Там, не замолкая, гремела канонада, периодически возникала и обрывалась ружейно-пулеметная стрельба. Николаю с некоторых пор стало казаться, что шум боя постепенно приближается, становится все громче и явственней. «Да ведь это наши фрицев гонят!» — догадался вдруг, и его обожгла острая тревога за судьбу роты.

Он торопливо вынул из планшета карту и, придвинув чадящий самодельный светильник, склонился над ней. Так и есть. Их позиция, похоже, оказалась в центре наиболее узкого места образовавшегося коридора, в самой горловине еще не закрытого мешка. С севера на них постепенно накатывается волна отступающих от Шлиссельбурга частей противника. С востока гитлеровцы пятятся под ударами Волховского фронта. С запада давят ленинградцы. А с юга, от Синявино, в любую минуту могут подойти вражеские подкрепления на помощь своим отступающим дивизиям. Вряд ли у роты оставался шанс пережить наступающий день.

В низкую и узкую дверь землянки с трудом протиснулся Никонов. Сняв со спины рацию и установив ее в углу, он подошел к столу, подал Колобову листок бумаги.

— Ответ из штаба полка, — пояснил Саша. — Немного задержался, пока расшифровал.

Нетерпеливо взяв радиограмму, Николай прочитал: «Двадцатому. Держите оборону на занятой позиции. С рассветом активными действиями поможете своему батальону соединиться с вами. Подготовьте ровную площадку не менее ста метров и в двадцать четыре ноль-ноль обеспечьте посадку ПО-2 с врачами, медикаментами и боеприпасами. Площадку обозначьте по углам вертикальной подсветкой карманных фонариков. Третий».

Прочитав приказ, Колобов недоуменно уставился на сержанта. Доставка к ним врачей и боеприпасов, конечно же, обрадовала его. Но чтобы ради их роты был выслан специальный самолет — этого он не мог себе и представить. Тут власти командира полка, наверное, маловато. Не иначе как судьбой его роты заинтересовался штаб дивизии. Николай взглянул на часы. Без четверти десять. Надо не откладывая распорядиться насчет площадки.

Через полчаса, выбрав более-менее подходящий кусок поля, поставил Попова с двумя отделениями его выравнивать. Разбудил Никонова.

— Завтра отоспишься, а сейчас понаблюдай за противником. Может, засечешь что-нибудь интересное. С утра твоя помощь крепко понадобится. Как у вас на батарее со снарядами?

— Пока вроде не жалуются. Мы ведь в наступлении: за счет других участков подбрасывают.

— Видел, с насыпи пулемет ударил?

— Ага, я его еще вечером засек. Там метрах в пятидесяти левее у них еще один припрятан. В случае чего в момент придавим.

— Ладно, все равно погляди с часок. Анисимову скажешь, я к Козлову пошел, потом у Застежкина буду.

Обход позиций он решил начать с восточного участка, который по инерции продолжал считать фронтальным для роты. Пошел не по ходу сообщения, а напрямик, чтобы заодно проверить и бдительность выставленных дозоров. Идти в темноте по изрытой и исковерканной целине оказалось не просто. К тому же мешали отсветы зарева, поднимавшегося над Рабочим поселком № 5. Судя по доносившейся оттуда стрельбе, волховчане не прекратили свои атаки и ночью. Однако стрельба эта, похоже, за несколько часов так и не приблизилась к ним — немцы намертво вцепились в свои позиции.

— Стой! Кто идет? — остановил его испуганный голос невидимого в темноте часового.

— Свои, — ответил Колобов, но едва успел сделать еще шаг, услышал клацанье передернутого затвора.

— Пароль?

— Ладога.

Только теперь он различил за бруствером небольшого окопчика каску, надетую на завязанную под подбородком шапку и настороженно поблескивавшие из-под нее глаза.

— Кажись, это вы, товарищ командир? Проходите, — часовой опустил винтовку и зябко похлопал себя рукавицами по бедрам.

— Что-то не узнаю тебя. Из пополнения? — спросил Колобов.

— Нет, из минометного взвода, что вашей роте надысь придали. Вон наши «самовары» в окопчиках стоят, а народ в землянке греется, — словоохотливо объяснил боец.

— Замерз?

— Есть немного. Да ништо, скоро сменка. Минут пятнадцать стоять осталось.

— Когда сменят, скажи своему взводному, чтобы минут через сорок пять пришел ко мне на НП.

— Будьте спокойны, товарищ лейтенант, передам в точности.

— Траншея тут где? Что-то не вижу ее.

— А вон она, метрах в тридцати. Только в колючке не запутайтесь. Ее тут еще немец поставил, а мы сымать не стали, проходы только сделали.

Добравшись до траншеи, Колобов повернул направо, где по его расчетам должна была находиться землянка взвода Козлова. Прошел метров двадцать и никого не встретил. Неужели Козлов не выставил дозоров? Не похоже на него.

— Стой! Пароль! — раздался вдруг совсем рядом строгий окрик.

Ответив, Николай с трудом разглядел укрывшуюся в нише траншеи высокую фигуру с втянутой по самую шапку в ворот шинели головой.

— Это ты, что ли, Первухин?

— Так точно, товарищ лейтенант, — радостно отозвался боец. — Нахожусь на боевом дежурстве. Во взводе все в порядке.

— Как противник себя ведет? — остановил его Колобов.

— А никак, товарищ комроты. Как днем еще убрался за болото, так и сидит там, не шебуршится. Я прислушиваюсь.

— Ты, случаем, не дремлешь на посту?

— Как можно, товарищ лейтенант? — обиделся Первухин. — Да и на таком морозе разве вздремнешь?

— Ладно, это я пошутил, — успокаивающе сказал Николай. — Взводный где?

— Минут пять всего как в землянку пошел, чтобы подремать чуток. Он у нас хлопотливый…

— Где землянка?

— А вон этот ход прямо к ней ведет. Шагов через двадцать в часового упретесь. Он у самой землянки стоит.

Немцы, оставившие днем эту большую землянку, видно, любили и на фронте жить с комфортом: на небольших оконцах — аккуратные занавесочки, деревянный стол, стоял из обструганных досок, на нарах — постель. Из-за нее и распекал своих бойцов Козлов, когда Колобов вошел в землянку.

— Своих мало, так вы еще и немецких «диверсантов» решили во взводе развести? Выкинуть фрицевскую подстилку на мороз!..

Увидев вошедшего командира роты, старший сержант на полуслове прервал разнос, по-уставному четко и толково доложил об обстановке.

— Вольно. Занимайтесь своими делами. Зашел посмотреть, как вы тут устроились, — сказал Колобов, усаживаясь за стол. — Что за диверсанты у вас объявились?

— Черноспинные, товарищ лейтенант, — хохотнул незнакомый Колобову молоденький боец, выносивший из землянки ворох лоскутных ватных одеял, половиков и душегреек. — Породистые какие-то вши. Против наших куда как сердитее.

Выбросив на мороз оставшуюся от прежних хозяев подстилку, бойцы вновь улеглись на нары, завернулись в шинели.

— Может, тоже приляжете на часок, товарищ комроты? Землянка теплая, просторная, — предложил Козлов.

— Нет, я к Застежкину еще загляну Ты свои позиции полностью оборудовал?

— Траншею восстановили, а перед ней, как стемнело, шесть щелей поглубже вырыли и снегом замаскировали — на случай, если танки на нас пустят. Нам бы патронов к «дегтярям» и бутылок с зажигательной смесью, товарищ лейтенант.

— Подумаем. Подготовь сводку и приходи минут через сорок на мой НП. Посоветоваться надо насчет завтрашнего дня.

— Да-а, завтра они нам, по всему видать, скучать не дадут, — согласился Козлов и тут же, подобравшись, ответил как положено: — Есть подготовить сводку и явиться через сорок минут на ротный НП.

Покинув землянку Козлова, Колобов свернул по траншее налево к позициям взвода Застежкина. Там, на севере, все так же гремела канонада и доносилась трескотня перестрелки. Николаю показалось, что за время, пока он находился в землянке, шум боя еще приблизился к позициям роты.

Первым, кого встретил Колобов на позициях взвода Застежкина, был замполит роты Волков. Он стоял в ходе сообщения, ведущем к разбитому дзоту, который бойцы приспособили под временное жилье.

— Не спишь, Юрий Сергеевич? — спросил Николай. — Мне сказали, что ты к раненым пошел.

— Только что оттуда, — подтвердил Волков. — Худо там, командир. Восемь человек уже умерло, а до утра далеко. Им сейчас медицинская помощь нужна и как можно скорее.

— Обещали помощь. Я радиограмму из штаба полка получил. Приказали в двадцать четыре ноль-ноль принять самолет с врачами и боеприпасами.

— Самолет?! — удивился замполит. — Гляди-ка, какое внимание нам оказывают!

— Видно, пока иного выхода нет, — заметил Колобов. — Я уже приказал Попову подготовить площадку для самолета. Ты сходи туда, проверь.

— Сейчас схожу, — согласился Волков. — Да, вот что, Николай. Тебе всюду не поспеть. Ты эту северную позицию доверь мне. В случае чего помогу тут Застежкину.

— Согласен. Хотя сейчас трудно судить, где горячее всего придется. Думаю, у Попова человек пятнадцать в резерв забрать. С его стороны немцев не так уж много, да и родной полк поможет в случае чего. А все остальное — загадка. С юга немцы тоже могут навалиться. Мы у них как кость в глотке.

— Вот и будь там, а я — здесь.

— Хорошо. Мне с тобой, Юрий Сергеевич, еще по одному вопросу переговорить хотелось, да не знаю, ко времени ли.

— Со мной всегда ко времени. Что за вопрос?

— Заявление я написал с просьбой принять меня в ряды партии. Ты как на этот счет, не против?

— Я тебе свое согласие уже давал. То, что в такой ситуации хочешь мне заявление отдать, — еще один плюс в твою пользу. Может, повременишь? Ведь в окружении находимся.

— Ты что, всерьез мне это говоришь? — вспыхнул Николай.

— А ты не обижайся на меня, старика. Прием в партию — дело нешуточное. А впрочем, если ты не против, одну из рекомендаций я сам тебе напишу. Заявление-то где?

— Вот оно, с собой ношу, — Колобов достал из планшета листок бумаги и передал замполиту.

Волков присел на корточки и, присвечивая себе фонариком-жужжалкой, прочитал: «В решающий бой за город Ленина хочу идти коммунистом и потому прошу партийную организацию принять меня в свои ряды».

— Что ж, убедительно.

— Значит, принимаешь заявление? — Николай помолчал и, вздохнув, добавил: — Тогда я тебе еще об одном факте из своей биографии должен рассказать. Мне в тридцать пятом по комсомольской линии строгий выговор вкатили.

— За что?

— Приехал к нам однажды в поселок лектор. К тому времени я уже киномехаником работал. Ну и стал он рассказывать, как люди будут жить при коммунизме. Дескать, ни тюрем, ни воров, ни бюрократов не будет. От ревности да разводов и следа не останется. Словом, картину нарисовал — как в сказке, где кисельные берега, молочные реки и блины с вареньем прямо с неба падают.

— А ты что, против?

— Да кто же против такой жизни? Я насчет ревности усомнился. По-моему, если человек по-настоящему любит, он не может равнодушно смотреть, как его девушка с другим обнимается. Так лектору и сказал. После этого мне и вкатили строгача за несознательность.

— Понятно, молодой был, вот и выбрал самый существенный для себя вопрос, — улыбнулся замполит.

— При чем тут «молодой»? Сейчас у меня жена и двое детей, а я все равно так же думаю. Если не прав, переубеди меня.

— Ладно, командир, вопрос о ревности мы с тобой в лучшие времена обсудим, — по-доброму рассмеялся Волков. — Если уж начистоту, то во мне тоже такой пережиток присутствует. Ну, пойду проверю, как готовят площадку. Заодно и с бойцами потолкую. Они у Попова, кажется, все из роты Дудко?

— Да, сорок два человека. Минут через двадцать подходи к ротному НП. Я всех командиров собираю.

Обойдя позиции роты и возвращаясь на свой наблюдательный пункт, Колобов неожиданно ощутил навалившуюся на него неимоверную усталость. Каждый шаг давался с трудом, сильное и послушное тело стало вялым и беспомощным. Привычный автомат превратился в пудовую гирю и даже офицерский планшет обрел не свойственную ему тяжесть.

Какое-то смутное, нехорошее предчувствие сдавило грудь, сковало волю и ясность мысли. «От усталости это, — подумал Николай. — Поспать пару часов и все пройдет». Но о сне и думать было нечего. До назначенного совещания оставалось всего десять минут и нужно было прикинуть для себя хотя бы предварительный план предстоящих действий роты.

Войдя в землянку, кивнул приветливо улыбнувшемуся сержанту-корректировщику, присел возле топившейся печурки, протянул руки к огню. Думалось почему-то совсем не о том, что являлось сейчас самым важным. В горячке боев, узнавая о смерти или ранении своих сослуживцев по бывшей штрафной роте, воспринимал это как нечто неизбежное: а что делать? Это — война. Иначе и не может быть на передовой. То, что минуту назад случилось с кем-то, в следующую минуту может произойти и с тобой. Но сейчас, обойдя позиции роты, он вдруг неожиданно для себя осознал, как мало осталось в строю тех, кто ехал с ним в эшелоне из города Свободного. И понял, что этим оставшимся в живых, и ему в том числе, в сущности, ужасно везло до сих пор.

— Товарищ лейтенант, что с вами? — донесся до его сознания встревоженный голос Никонова.

Николай поднял на него взгляд.

— Ничего. Устал что-то сегодня. Вспомнился друг хороший. На Невском пятачке это случилось. Он за пять минут до своей смерти почувствовал ее приближение. Вот ты, Саша, в университете учился, как считаешь, признает наука такое предчувствие или нет?

— Считаю, что думать об этом не надо, товарищ лейтенант. Скорее всего, от усталости такое бывает.

— Может быть, — Николай согласно кивнул головой и, пересев к столу, принялся рисовать в полевой тетради схему занимаемых ротой позиций.

Когда в землянке собрались командиры взводов, минометного взвода и единственной уцелевшей противотанковой пушки, он успел вчерне набросать несколько вариантов размещения сил и огневых средств на случай атак противника с той или другой стороны. Дождавшись задержавшихся Волкова и Попова, Колобов пригласил всех к столу:

— Присаживайтесь поближе, товарищи. Давайте вместе помозгуем, что будем делать, если немцы нападут на нас, скажем, с севера…

— Да уж вариантов у нас сколько хочешь, — невесело усмехнулся Фитюлин. — С любой стороны давануть могут, или со всех разом…

— Ты, Славка, не хмылься, — сердито прервал его Застежкин. — С твоей стороны все спокойно, а на меня немчура, по всему видать, еще до зари навалится.

— Наши их жмут, вот они и пятятся. Врезать им хорошенько в спину, как тараканы разбегутся.

— Дудко уже врезал вчера… А ты знаешь, сколько их там, чтобы врезать? Может, для них наша рота — что желудь для кабана. Зубом щелкнет и не заметит.

— Давайте по существу. У кого есть конкретные предложения? — прекратил никчемные препирательства Колобов.

— У меня имеются, — поднялся лейтенант-минометчик. — Считаю, мой взвод надо поставить в центре «пятачка». Миномет — не пушка. Развернуть в любую сторону — плевое дело. От автоматчиков в случае чего прикроем.

— А мины у тебя есть? — спросил Фитюлин.

— Мало. Десятка два осталось.

— Много ты ими прикроешь, — фыркнул Славка, но Колобов нетерпеливым жестом остановил его.

— Дельное предложение. Как разойдемся, ищите себе подходящее место и перебирайтесь. Окопы ройте глубже, не ленитесь.

— Автоматчики — куда ни шло, а напротив меня, за «железкой» танки фрицевские рычат. В темноте не видать, а на слух — много, — не сдержал снова тревоги Прохор Застежкин. — Ежели поутру двинутся все разом, что тогда делать?

— Тебе выделяется противотанковая пушка. Закопать ее и бить прямой наводкой.

— Так у нее ж всего четыре снаряда!

— Бутылок с зажигательной смесью и гранат за счет взвода Козлова выделим, — решил Николай. — Тебе, Прохор, не грех бы поучиться у Козлова. У него болото впереди, а он еще с вечера шесть окопов для гранатометчиков перед траншеей вырыл.

— Так мне ж никто не сказал, — смутился Застежкин. — Конешное дело, как возвернусь, мы враз…

— А что, если нам самим на рассвете в сторону своего полка по фрицам шарахнуть? — предложил Фитюлин. — Проскочили бы, ей-богу!

— Раненых куда денешь? Их у нас больше сорока человек, — хмуро взглянул на Славку командир роты. — Кроме того, получен приказ командира полка удерживать занятые позиции.

— Больше ни у кого никаких предложений нет? — Колобов обвел взглядом собравшихся. — Значит, на том и порешим. Кроме того, старшина Попов и старший сержант Козлов выделят из своих взводов по пятнадцать человек в резерв, на случай, если совсем туго где придется.

— Едрит твои лапти! — не сдержался прижимистый Попов. — У меня взвод или резерв армии? То два отделения площадку для самолета готовить, то еще пятнадцать человек…

— Два отделения у тебя уже спят, — не принял возражения Николай. — А резерв нам в любую минуту может потребоваться. К примеру, не сможет Застежкин удержать свои позиции, куда ты тогда денешься?

— Почему это я своих позиций не удержу? — обиделся Прохор, но Николай заставил его замолчать взмахом руки.

— Все, разговоры кончили. Всем разойтись по своим подразделениям. Через пятнадцать минут командирам взводов прислать по три человека за боеприпасами.

— Если бы они вместе с патронами нам еще и жратвы с этим самолетом прислали, — мечтательно вздохнул Славка. — Но это им слабо, не догадаются.

Минутная стрелка перевалила уже за полночь, а обещанного самолета не было слышно. Со стороны Ладоги все явственнее накатывался грохот боя. Где-то за заброшенным огородным полем гудели танковые двигатели.

— Может, и кружит он над нами, а мы не слышим, — предположил стоявший у одного из углов подготовленной площадки Анисимов.

— Может, и так, — согласился Колобов и приказал ординарцу: — Давай сигнал!

Анисимов направил прямо в небо отражатель фонаря и несколько раз резко надавил на рычаг, вращающий динамку. Фонарик зажужжал, лампочка вспыхнула сначала тускло, а потом ярче. Тотчас такие же светлячки загорелись и на других углах площадки. Однако в небе было все так же пусто, только дымные облака тянуло с севера.

— Потушить огни! — скомандовал Колобов. — Будем повторять через две минуты. Светить не дольше десяти секунд, а то дождемся другого «подарочка» с неба.

Минут через десять над заброшенными огородами, где слышались рев и лязг немецких танков, взмыли в небо сразу пять или шесть осветительных ракет и в них мертвенном свете показался небольшой, медленно снижающийся в сторону Нового пятачка самолет. Тут же несколько левее от него с сухим треском лопнул снаряд, другой…

— Собьют, гады! — послышался шепот напрягшегося словно перед атакой Анисимова.

— Газу давай, тихоход! Прижимайся к земле быстрее! — закричал сдержанный обычно Волков.

Но самолет все так же медленно и плавно скользил в их сторону и летчик, видимо, не мог изменить ни рассчитанный курс, ни угол скольжения. Вот, словно отстраняясь от близкого разрыва, самолет резко накренился на правое крыло, выпрямился снова и… задымил.

— Сбили! — простонал Анисимов.

Однако самолет продолжал приближаться к подготовленной площадке, будто притягиваемый едва заметным светом направленных на него фонариков. Вот он неуклюже подпрыгнул на краю площадки и покатил по ней, торопливо гася скорость. Из открывшейся дверки поспешно выпрыгнули двое в белых полушубках.

— Что вы стоите?! — раздался сердитый женский голос. — Не видите, самолет горит! Быстрее выносите боеприпасы и медикаменты! Господи, и мои инструменты там остались!

— Со мной ваши инструменты, Галина Павловна, со мной! — крикнул женщине второй прилетевший и указал рукой на стоявший у его ног большой чемодан.

С пожаром справились быстро — попросту забросали снегом дымившийся мотор. Не мешкая выгрузили и распределили по взводам доставленные боеприпасы и продукты. Замполит увел прилетевших хирургов к раненым, а Колобов подошел к возившемуся у мотора летчику.

— Ну, что?

Тот в ответ только безнадежно махнул рукой:

— Отлетался. Маслопровод перебило. Без механиков тут ничего не сделаешь.

— И что же теперь?

— А черт его знает. Пятачок ваш, насколько я понимаю, простреливается насквозь. Рассветет и фрицы из моей птички сделают решето.

— Да-а, в траншею его не спрячешь.

— Об чем и речь, — невесело усмехнулся пилот. — Как говорится, «фюзеляж и плоскостя, высылайте запчастя». Так что принимай, командир, и меня в свой экипаж. В кабине РПД и пять снаряженных дисков с патронами.

— Ого! И стрелять из «дегтяря» доводилось?

— Призы на полковых стрельбах до войны брал.

— Тогда вопросов не имею. Забирай свой пулемет и топай вон к той землянке. Будешь пока в моем личном резерве. Как тебя, кстати, зовут?

— Лейтенант Васюков.

— Давай, лейтенант, иди и поспи немного. А я еще разок по позициям пройду. Что-то стрельба на севере стихать стала…

Минометчики уже успели перебраться в центр пятачка и, закончив рыть укрытия, собрались в тесной полуобвалившейся землянке. Чадящее пламя от трофейного кабеля скупо освещало небритые и осунувшиеся лица пятерых бойцов. Еще трое спали, прижавшись друг к другу, возле стены.

— Как дела, минометчики? — спросил Колобов. — Позиции оборудовали?

— Все в норме, товарищ лейтенант.

— Сухой паек получили? Не обидел вас наш старшина?

— Все по-братски. Уже и «наркомовские» употребили с морозу. Теперь бы еще немец воевать перестал, совсем жить бы стало хорошо.

Николай узнал в ответившем ему бойце часового, с которым он разговаривал вечером, когда в первый раз обходил позиции роты.

— Ты, Муха, расскажи лучше, как утром от своего танка в траншею сиганул, — толкнул Мухина в бок локтем сидевший рядом с ним рослый боец. — Тридцатьчетверка наша из лощины выскочила, а Муха, как ныряльщик, ей-богу, руки вытянул и в траншею прямо головой ка-ак сиганет и лежит, не шевелится. Расскажи, Муха, что ты в ту минуту про себя думал?

— Рассказал бы, да боюсь, что обидишься на меня.

— Это за что же?

— Так ведь я тогда подумал, что с глупым человеком мне в одном расчете воевать довелось. Ты мне уже шестой раз один и тот же вопрос задаешь. Другого придумать не можешь. Ну и что, что в траншею сиганул? Танк-то на нас неожиданно выскочил. Что же мне, под него лезть, ежели он свой?

— Не-ет, ребята, а фрицы от наших танков тоже хорошо бегают, красиво, — продолжил начатый, видимо, еще до Колобова разговор худой, жилистый боец. — Помню, как в сорок первом однажды нашу роту два фрицевских танка по полю будто зайцев гоняли. И ведь даже не стреляли, подлюги! Что мы им со своими трехлинейками? Гонит, пока человек сам под гусеницы не свалится… Злой я с тех пор к ним стал.

— Что же вы их гранатами-то? Али не было?

— Как же, были, — нервно дернул головой жилистый. — Ты с конца сорок второго воюешь? А я с первого дня. Помню, как нам под Капсукасом гранат этих со склада полгрузовика привезли, а запалы к ним… в другой батальон направили.

— Ну, мало ли, ошибся кто-то в горячке.

— Нам эта ошибка тогда в полроты обошлась. Попадись мне в руки в тот день этот ошибщик, сам бы его под немецкий танк живьем запихал…

Колобов выбрался из землянки минометчиков. Колючий, режущий ветер немного стих и, казалось, стало не так холодно. На севере артиллерийская канонада почти совсем затихла. Николай постоял, решая, на позиции какого взвода ему теперь направиться, и повернул на север. Позиции взвода Застежкина его беспокоили все-таки больше других.

Необыкновенно длинная, заполненная тревогой и томительным ожиданием ночь приближалась к концу. В стороне Волхова из-за дальней гребенки леса показалась бледная полоска зари. На севере опять громыхал притихший было на короткое время бой. Части 123-й стрелковой бригады вновь теснили, вжимали упирающегося противника в узкий коридор, образовавшийся между частями и соединениями Волховского и Ленинградского фронтов.

С наката колобовской землянки было видно в бинокль, как из лощин и оврагов выскакивали на открытое заснеженное поле разрозненные группы немецких автоматчиков, брели в сторону позиций взвода Застежкина, но где-то на полпути, километрах в полутора, исчезали в траншеях и ходах сообщения.

— Как думаешь, сержант, против нас скапливаются или пытаются организовать еще один рубеж обороны?

— Трудно сказать. Похоже, не так уж и много их там. Ударить бы по ним сейчас отсюда, пока не закрепились.

— Как же, ударишь… Ты вон левее посмотри, — в лесочек за огородами. Кажется, танки у них там, а сколько — не видно, — хмуро бросил Колобов.

— Вон возле узкоколейки, глядите, еще появились! Шесть танков и автоматчики. Эти уж точно против нас.

— Ну что ж, «бог огня», связывайся со своим комбатом, выручай «царицу полей».

— Это я мигом, товарищ лейтенант. Только рацию сюда вынесу, чтобы видней было.

Но сержант не успел еще установить свою рацию, когда лесок за огородным полем, где Колобов предполагал скопление немецких танков, вдруг раскололся обвальным грохотом разрывов снарядов и мин. Артиллерия дивизии генерала Симоняка начала артподготовку перед решительным наступлением. Николай, впившись в бинокль, видел, как вздымались в воздух вырванные вместе с корнями стройные березы, мягко и медленно валились сосны.

Лес, взорванный и обожженный термитом, запылал сразу в нескольких местах. Из него, натужно завывая моторами, торопливо поползли к заросшему бурьяном ближайшему оврагу немецкие танки. «Будто клопы от керосина бегут», — подумал Николай, и в то же мгновение высоко в небе и прямо у него над головой ломко и сочно разорвался пристрелочный снаряд, оставив после себя неподвижное круглое черное облачко. Несколько секунд спустя с таким же характерным чоком рядом с первым расплылись еще два дегтярных пятна.

— Быстро в траншею! — крикнул Колобов вылезшему из землянки корректировщику и сам тут же скатился в спасительную земляную щель. «Только бы не шрапнель», — мелькнула в голове мысль, а слух его уже уловил пронзительно тягучий, с каждым мигом густеющий вой. Вот он донесся до траншеи, пересек ее и оборвался облегченно и рассыпчато. Застоявшийся морозный, воздух упруго колыхнулся, что-то мягко ударило в бруствер рядом с Николаем, и тут же далеко, за сосновым лесом, возникли тонкие жала новых запевов. Они заставляли непроизвольно приседать и зажмуриваться в момент густого и мощного нарастающего воя.

Стиснув зубы, Николай заставил себя на несколько секунд приподняться над бруствером, чтобы взглянуть в сторону позиции Застежкина. Но ничего не было видно, кроме приближающихся немецких танков. Выхватив взглядом съежившегося у рации на дне траншеи Никонова, Колобов приказал ординарцу выяснить обстановку на южном фланге роты у Фитюлина, а сам побежал на север, навстречу танкам.

Волкова и Застежкина он нашел у станкового пулемета.

— Что тут у вас?

— Да вот полезли, — Прохор кивнул в сторону приближающихся танков, за которыми виднелись плотные цепи автоматчиков. — Больше роты прет. Я вперед в окопы шестерых с гранатами и бутылками послал.

По снежной целине поля двигались шесть немецких танков. Время от времени они останавливались, стреляли из пушек и снова шли вперед, не отрываясь далеко от бегущих за ними автоматчиков.

Первые танковые снаряды разорвались метрах в тридцати сзади траншеи. Скорее всего, гитлеровцы заметили закопанную пушку и хотели прежде всего покончить с ней.

Николай видел, как под передним танком, только что выстрелившим из пушки, вдруг блеснул огонь и танк закрутился на месте. Еще одна вспышка — и из танка повалил густой черный дым. Через верхний люк на снег выпрыгнули черные фигурки и скрылись из виду.

Шедшие за головным два других танка тут же остановились и одновременно ударили из пушек. У Колобова сжалось сердце от тревоги за расчет единственного противотанкового орудия. Но опять прозвучал негромкий хлопок орудийного выстрела и еще один немецкий танк окутался дымом. Теперь уже остановились все четыре уцелевших немецких машины и стали стрелять по обнаружившей себя пушке.

Прошла минута или две. Пушка больше не подавала признаков жизни, и танки вновь двинулись вперед, увлекая за собой автоматчиков.

— Сальников, к пулемету! — закричал Застежкин, хотя оба номера были на местах. — Подпусти их до того куста, что сегодня пристреляли!

Первый номер зачем-то потрогал заправленную в патронник ленту и с недоумением обернулся в сторону сержанта. Казалось, до него не дошел смысл команды и он хотел переспросить; что от него требуется. Однако Прохор молча махнул рукой в сторону приближающихся гитлеровцев и тот опять напряженно приник к рамке прицела. Сальников выждал еще с полминуты и, когда цепочка атакующих добежала до пристрелянного им ориентира, дал короткую очередь и тут же длинную. Немцы залегли, но, повинуясь команде, вновь вскочили и в тот же миг Сальников резанул по ним еще одной очередью. Эта, последняя, оказалась самой удачной. Человек восемь или десять из вскочивших снова упали и уже не пытались ни встать, ни переползти на другое место.

Неожиданно вновь донесся глухой выстрел противотанковой пушки, и еще один танк, третий по счету, застыл на месте.

— Молодцы артиллеристы! — радостно закричал в ухо Колобову замполит. — Как они их… А, твою…

И в голосе Волкова Николай услышал что-то такое, что заставило его оторвать взгляд от атакующих и оглянуться назад. Он увидел желтоватое облако взрыва и катящееся по снегу колесо от пушки.

— Отвоевались… — понял он скорее по движению губ, нежели услышал голос Волкова.

— Отсекай автоматчиков! — закричал Николай Сальникову, а сам побежал по траншее на левый фланг взвода, куда повернули два немецких танка. Оттуда тоже слышались частые пулеметные очереди.

Он увидел, как впереди, метрах в тридцати от траншеи, словно из-под земли выскочил низенький боец и, размахнувшись, бросил под гусеницы надвигающегося танка связку гранат. Переждав взрыв, снова вскочил и замахнулся, собираясь бросить в остановившийся танк бутылку с зажигательной смесью. Но то ли случайная, то ли снайперская пуля попала в бутылку и боец, мгновенно превратившийся в живой факел, метнулся обратно к своему окопу, но, не добежав до него, упал на снег, скошенный автоматной очередью.

Добравшись до неожиданно замолчавшего пулемета, Николай едва не упал, споткнувшись о скорчившегося в траншее бойца.

— Почему не стреляешь, твою..? — бешено закричал он, схватив солдата за ворот шинели, и тут же осекся. Увидев искаженное невыносимой болью лицо и прижатые к животу ладони, из-под которых пузырилось что-то глянцевито-сизое, живое и дымящееся на морозе. Второй боец, уткнувшись лицом в стену траншеи, словно старался вылезти из нее, вцепившись в рукоятки пулемета. Колобову с первого взгляда стало ясно, что он мертв.

Николай с трудом разжал руки погибшего, проверил прицел и, взяв немного пониже, под самые ноги бегущих автоматчиков, дал короткую очередь, за ней вторую. Он стрелял с той скупостью и расчетливостью, которые появляются в особо тяжелые моменты боя. В течение пяти минут, а может быть, и больше, он четыре раза прижимал к земле поднимавшуюся в атаку цепь. Наконец немцы не выдержали: сначала поодиночке, а потом группами стали отползать назад, зарываясь в грязный снег и прячась в воронках.

Следя за отступающими немцами, Николай чуть было не прозевал кучную и меткую очередь вражеского пулеметчика, сменившего позицию. Каким-то шестым чувством Колобов заметил опасность и успел пригнуть голову за мгновение до того, как в стальной щит «максима» густо ударили пули. Фашист хорошо знал свое дело, но был в невыгодном положении — лежал на открытом поле, и Николай второй короткой очередью сразил его.

Оставшиеся два танка не решились продолжать атаку без поддержки пехоты. Они неторопливо попятились назад, прикрывая собой поредевшие группы автоматчиков.

— Кажись, отбились, елки-моталки, — услышал Колобов хриплый голос подошедшего Застежкина. — Это ж надоть, как прут, ну чисто горбуша на нерест. Будто и смерти на них нет. Спасибо вам, товарищ лейтенант, помогли отбиться. Вот смену вам привел.

Застежкин, прижавшись к стене траншеи, пропустил вперед себя двоих бойцов.

— Потери во взводе большие?

— Ежели с Коломейцем и Сизовым считать, которых вы подменили, то восемь убитых и двенадцать раненых. Четверо — легко, в строю остались. И замполиту еще два пальца на левой руке отшибло да клок на затылке осколком срезало. Головой маленько трясти стал, но тоже с нами остался.

— Значит, контузило его этим осколком.

— Видать, что так…

— Товарищ лейтенант! — послышался из-за поворота траншеи голос Анисимова. — Там связного из фитюлинского взвода в живот ранило. Говорит, фрицы против нас атаку с южной стороны затевают. Вроде подкрепление им большое от Синявино идет!

Николай торопливо подхватил с бруствера свой автомат и неожиданно для себя обнял Застежкина.

— Ну, побежал я, Прохор. Ты смотри тут. Замполита, если нужно, в медпункт отправь. Да, к артиллеристам никого на позицию не посылал?

— Да вы не сомневайтесь, товарищ лейтенант, — смущенно проговорил Застежкин. — Мы тут постараемся. Сами там поосторожнее… А к артиллеристам, чего ж, посылал, конешное дело. Нету их больше.

— В случае чего присылай связного. Человек десять-двенадцать в помощь подброшу, но это в крайнем случае. Понял?

Когда Николай добежал до фланга позиций, обороняемого взводом Фитюлина, перед ними уже горели три немецких танка. Один был подожжен бутылками с зажигательной смесью почти у самого бруствера траншеи, два других подбиты противотанковыми гранатами. Наступавшая за танками пехота залегла на кочковатом поле, не имея возможности ни продвинуться вперед, ни отползти назад под настильным огнем пулеметов.

С северной стороны, откуда он только что прибежал, уже слышались оглушительные взрывы авиабомб. Оглянувшись, Николай увидел десятка полтора наших пикировщиков, повисших над крутым изгибом узкоколейки. Видимо, там скапливалась отступавшая по коридору техника и живая сила противника. В расположенной на юге-востоке березовой роще все еще рвались снаряды дивизионной артиллерии. Оттуда доносились истошное ржанье лошадей и гул моторов.

— Что тут у вас? — спросил запыхавшийся Колобов у Фитюлина, который отчитывал за что-то молодого бойца.

— Сейчас уже все нормально, товарищ лейтенант, отбились, Сашка-артиллерист нам крепко помог со своей батареей. Один танк только и прорвался, а этот вот «герой» ему три бутылки под нос сунул, чтобы дорогу подсветить.

— Так не знал же я, товарищ сержант, вот и получилось… — виновато оправдывался очень молодой парнишка, посматривая на нишу, где синели еще две бутылки с зажигательной смесью.

— «Не знал…» Чему же тебя в школе учили? — пренебрежительно сплюнул Славка. — Разве танк такой поллитрой в лоб возьмешь? Тут ждать надо, пока он тебе репицу свою подставит. Мотор там у него.

— Танки-и! Товарищ сержант, опять фрицы из хвойника вылезли! — донесся чей-то напряженный крик.

Колобов, прижав к глазам бинокль, отчетливо увидел выползавшие из молодого сосняка немецкие танки с сидевшими на броне автоматчиками. Чуть позже неторопливо выкатились три штурмовых орудия. Выбрав удобную позицию, они остановились и тут же открыли прицельный огонь по траншее и доту. Пулеметы, прижимавшие залегших на снегу немцев, замолчали.

— Анисимов, живо к корректировщику. Пусть что хочет делает, но заставит замолчать самоходки! Фитюлин, бегом к доту, выясни, что там стряслось с пулеметами? Я пока тут без тебя управлюсь. И пошли кого-нибудь к минометчикам. Почему молчат? — распорядился Колобов.

На этот раз им с трудом удалось сбить с брони немецких автоматчиков и сдерживать их тремя ручными пулеметами. Танки, не снижая скорости, продолжали движение на позиции. Стрелял почему-то лишь один, крайний, на стыке между взводами Фитюлина и Козлова. Николай приказал бойцам приготовить гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Сам же расположился примерно в центре занимаемой взводом позиции, метрах в пятнадцати от бронебойщика Ромы Смешилина.

Замолкший дот не подавал признаков жизни, и командира роты все сильнее охватывало беспокойство: не могли же в самом деле одновременно выйти из строя три крупнокалиберных пулемета. А без них, Николай отчетливо это сознавал, им вряд ли удастся удержаться на этой позиции.

Гулко ударила бронебойка Смешилина, и шедший впереди других танк, резко крутанувшись на месте, остановился. «Молодец, Рома!» — подумал Николай, заметив боковым зрением, как тот с помощью второго номера быстро перезарядил ружье. И тут же под длинным стволом ПТР блеснула вспышка, что-то тяжело и медленно перелетело через траншею, упав в снег. Подбежавший Колобов увидел на дне стрелковой ячейки распростертое тело заряжающего и совершенно спокойное лицо Ромы, глядевшее на него… из раскрытой коробки с патронами.

Сжав зубы, Николай с трудом заставил себя перевести взгляд с головы Смешилина на приближающийся танк. Машинально передвинув за спину висевший на груди автомат, снял с пояса противотанковую гранату, положил ее перед собой на бруствер. В полуобвалившейся нише ячейки он заметил высовывающееся из земли горлышко бутылки с зажигательной смесью. Наклонившись за ней, зачем-то вытер испачканные глиной сапоги, потом взял бутылку и выпрямился. До танка оставалось десятка два метров. Он отчетливо видел крутой скос его вымазанного грязно-белой краской бронированного лба и лившиеся блестящими ручьями отполированные траки гусениц. Расчетливым движением отклонился немного в сторону от наползающей на него стальной громадины и кинул бутылку. Она перелетела сверкнувшим комком через башню танка, исчезла за ней.

«Промахнулся?» — обожгла мысль и он, нисколько не опасаясь вдавившихся в бруствер гусениц, кинулся было за оставленной гранатой, но тут же заметил зубчатый столб голубого огня и лаково-смоляной дым, взметнувшийся за куполом башни.

Оставив гранату, Николай отскочил за ближайший поворот траншеи и таким же расчетливым движением перекинул со спины на руку автомат. В то же мгновение он увидел, как на плоской крыше танковой башни откинулся люк и настороженно выглянула голова в черном шлеме. Колобов выждал, когда немец высунулся из люка до пояса, и срезал его короткой очередью. Танкист, вскинув руки, словно стараясь удержаться за что-то, скрылся в люке. Больше оттуда никто не вылезал.

— Лейтенант! Живой? — донесся до него голос Фитюлина, и этот голос вернул его снова в реальный грохочущий мир.

— Что с пулеметами? — хрипло спросил он.

— Прямо в бойницу прямым попаданием влепило. Пятерых наповал, а Остроухову позвоночник осколком перебило. Два МГ целые. Один я приказал вон под тем танком, что рядом с траншеей, установить. А второй под этим приспособим. Не хуже, чем в доте будет… Хрен они нас возьмут!

— Автоматчиков отбили?

— Ага… и еще один танк подожгли. Минометчиков наших тоже накрыло. Оттуда Сашка-артиллерист прибежал. Говорит, где ваш НП был, одна дырка осталась — прямое попадание. Рацию у него осколком проткнуло. Так что теперь вовсе без артиллерии воевать будем.

— Гранаты еще есть?

— Десятка полтора осталось и четыре бутылки… Фрицы, похоже, снова в лесу накапливаются.

— Ладно, держись пока. Я тебе от Козлова одно отделение переброшу. У него тихо… Ложись! — Колобов бросился на дно траншеи, увлекая за собой Фитюлина.

Горевший рядом с ними танк судорожно дернулся всем своим многотонным корпусом — взорвался боезапас.

— Появится Анисимов, пусть бежит к Застежкину, я там буду, — сказал Николай, поднимаясь с земли. — Ну, ни пуха тебе…

Прихватив по дороге предусмотрительнооставленный резерв, Колобов появился на позициях Застежкина, когда его взвод из последних сил отбивал атаку автоматчиков. Еще два вражеских танка горели теперь между изгибом узкоколейки и полуразрушенной траншеей. Прохор с «дегтярем» в руках перебегал от ячейки к ячейке, помогал бойцам отбиваться от наседавших гитлеровцев. Приведенный Колобовым резерв решил исход атаки. Немцы опять откатились за огородное поле.

— Где замполит? — спросил Николай у тяжело дышавшего Застежкина.

Тот кивнул головой в сторону горевшего немецкого танка.

— Там он… под танком. — И, видя, что командир роты продолжает глядеть на него, пояснил, с трудом подбирая слова: — Лейтенанта еще раз в плечо ранило. Я его возле пулеметчика в траншее оставил. А он гранатами себя обвязал и пополз навстречу танкам. Потом, глядим, жахнуло под одним. А от замполита только след остался, как полз…

Николай хотел что-то сказать, но в этот момент на западе под пеленой бурого дыма взвились в воздух две зеленые ракеты, а затем, через короткий интервал, две красные. И тут же грохот орудийной канонады сменился треском пулеметно-автоматных очередей и раскатистым далеким «ура».

— Полк пошел в наступление, — радостно закричал Колобов. — Ты командуй здесь. Держись до последнего, а я — к Попову. Немцы сейчас на него полезут. Слышишь, Прохор? На самый крайний случай, отходить к лазарету и там уже ни на шаг. Ясно?

— Не сомневайтесь, товарищ лейтенант. Зубами в траншею уцепимся… Только бы наши быстрее подошли.

«Да, хорошо, если бы они успели, но навряд ли», — подумал Николай, торопливо пробираясь к позиции Попова.

В полукилометре на запад от роты шел танковый бой. Тяжелые и неповоротливые, казалось бы, машины то медленно, то стремительно передвигались по заросшему бурьяном и заметенному снегом пустырю. Они то расходились в разные стороны, и тогда учащались гулкие и отрывистые удары танковых пушек, то сужались, и тогда слышен был глухой металлический звон и скрежет.

Бойцы взвода Попова били с дальней дистанции по отступавшему противнику из «максима» и трех «Дегтяревых».

— Мы уже нашему полку помогаем, товарищ лейтенант! — оживленно доложил Попов. — Вон фрицам к своим же позициям ползком, паразитам, пробираться приходится.

— Прикажи прекратить стрельбу, — распорядился Николай. — Сколько перед тобой живой силы противника, хотя бы приблизительно, знаешь?

— Трудно сказать. Вчера их вроде не очень много мимо нас прошло. А за ночь, бес их знает, сколько там накопилось.

— А ты патроны жжешь попусту с такого расстояния. А еще старшина. Сам же командиров взводов всегда упрекаешь за расточительство.

— Так трудно ж удержаться, товарищ комроты, — смутился Попов.

— Удерживайся. Пригодятся тебе еще патроны. — Вспомнив, что ни разу еще за этот день не курил, Николай торопливо сворачивал цигарку. — Пока выдели с десяток бойцов, пусть окопаются на случай, если придется держать оборону на обе стороны.

— А с какой стороны их ждать, товарищ лейтенант? — сразу посерьезнел Попов. — От Застежкина или от Фитюлина?

— Не знаю. Жмут немцы и с юга, и с севера. Пока время есть, подготовься…

— Товарищ лейтенант! — в траншею спрыгнул запыхавшийся связной от Застежкина. — Фрицы опять с танками на нас поперли. Взводный прислал сказать, что у нас гранаты на исходе и патронов от силы на полчаса осталось.

— Попов! Выдели ему двадцать гранат, десять бутылок и трех человек. Быстрее! — приказал Колобов. — Анисимов, за мной!

Он побежал на позицию Застежкина, но через несколько десятков метров столкнулся со связным от Фитюлина.

— Товарищ лейтенант! Немцы как одурелые прут. Дот отбили и человек двадцать в траншею прорвались между Козловым и нами…

— Анисимов! — подозвал ординарца Николай. — Срочно отыщи летчика. Он где-то возле НП с ручным пулеметом должен быть. Вдвоем прикроете раненых в землянке. И чтобы ни на шаг оттуда. Понял? Будут спрашивать — я у Фитюлина.

Он хотел было бежать к южным позициям напрямик, но едва высунулся над бруствером, тут же отпрянул назад, остановленный ударившей рядом автоматной очередью. Приказав связному не отставать от него, побежал по ходу сообщения. Миновав землянку, Николай заметил слева от себя два тяжелых немецких танка. Они ползли по снежной целине в сизой, подкрашенной поднявшимся над горизонтом солнцем дымке на юг.

«Значит, Застежкин не устоял, — подумал он. — Нужно передать Козлову и Фитюлину, чтобы тоже отходили к землянке. Иначе их немцы отрежут и перебьют всех по частям».

— Шевцов, — Николай повернулся к остановившемуся за его спиной связному. — Беги к Козлову, пусть срочно заворачивает свой левый фланг к землянке с ранеными. А правым пусть ударит навстречу Фитюлину. Может, с двух сторон удастся вышибить немцев из траншеи.

Дальше он побежал один, держа автомат наготове. Где-то совсем близко впереди раздавались отрывистые автоматные очереди и взрывы гранат. Николай настороженно приостанавливался у каждого поворота траншеи и, лишь убедившись, что очередной отрезок свободен, рывком преодолевал его до следующего поворота. Наконец увидел перед собой малорослого и проворного бойца. Тот время от времени резко высовывался за изгиб траншеи, посылал одну-две короткие очереди из автомата и также стремительно откидывался назад.

— Шубин, ты? — Колобов узнал одного из бывших штрафников.

— Прорвались, падлы! — прокричал, не оборачиваясь на голос, Шубин. — Вы не думайте, что мы драпанули, товарищ лейтенант. Нас из всего отделения трое осталось. — Он послал за изгиб траншеи еще одну очередь. — Только все равно они, гады, не пройдут здесь!

— Они поверху тебя обойдут.

— Хрен им с маслом, а не поверху, — опять прострочив из автомата и торопливо меняя рожок, обозленно-уверенно заявил Шубин. — Правее меня наши двое с ручным пулеметом остались. Пусть попробуют высунуться из траншеи.

— Все равно долго один ты здесь не выстоишь, — сказал Колобов, лихорадочно стараясь найти выход из создавшегося положения.

— Сколько надо, столько и выстою, — зло отозвался Шубин. — У меня в карманах пять рожков полных и в вещмешке еще восемь…

Говоря это, боец периодически все так же стрелял вдоль траншеи, а оттуда кто-то стрелял в него. Пули глухо ударяли в левую стену изгиба, не принося никому вреда. Видно, засевшие за другим поворотом немцы израсходовали все свои гранаты. Иначе они давно бы закончили этот затянувшийся поединок. И если дело обстояло так, то немцев не могло быть много.

— Прорываться к своим нужно, Шубин, — принял решение Николай. — У тебя гранаты есть?

— Нет, ни одной не осталось.

— Держи, — он сунул ему две «лимонки», третью сам поудобнее зажал в правой руке. — Давай так: ты ударишь сейчас по ним из автомата, я выскакиваю вперед, кидаю за тот поворот гранату и падаю на дно. Ты бежишь следом и тоже кидаешь туда гранату, а я прикрываю тебя из автомата из-за того поворота.

— Может, лучше я первым побегу? — нерешительно возразил Шубин.

— Не на базаре, делай, как я сказал, — прервал его Николай и, вырвав предохранительную чеку, крепко прижал скобу к корпусу гранаты.

Шубин, выглянув из-за поворота, дал очередь, и Колобов, рванувшись вперед, бросил гранату за ближайший угол траншеи. Распластавшись на дне, он дождался взрыва и тут же почувствовал, как через него перескочил Шубин и тоже метнул свою гранату. Не задерживаясь ни на мгновение, Николай вскочил, перепрыгнул через упавшего перед ним Шубина и сразу же за взрывом второй гранаты ударил из автомата по следующему изгибу траншеи. Оттуда никто не ответил, и когда рассеялся дым, Колобов увидел в нескольких метрах от себя трех убитых немцев.

— Шубин, за мной! — крикнул Николай и бросился дальше по траншее на звук стрелявшего где-то неподалеку «дегтяря».

Он пробежал уже три поворота, когда на крутом изгибе с ходу налетел на сухопарого немецкого офицера, осторожно пробиравшегося во главе цепочки автоматчиков навстречу. Колобов не успел даже поднять автомат, когда ему прямо в глаза ударила ослепительная молния, вылетевшая из тонкого дула «парабеллума». Слепящая вспышка в сознании Николая мгновенно превратилась в непроницаемую тьму, но он еще слышал стремительно удаляющееся от него татаканье своего автомата, хотя и не чувствовал уже пальца, нажимавшего на спусковой крючок. Не почувствовал он и боли, со всего размаха ударившись лицом о закаменевший на морозе кусок земли. Лишь когда ему на спину рухнуло отяжелевшее и неподатливое тело обер-лейтенанта, его пронзила невыносимо резкая боль от переносицы в темя.

…Сколько времени он находился без сознания, Николай не знал. Словно медленно выплыв из черной бесконечности, он вдруг услышал, а может, ему это только показалось, едва различимый рокот танков, стрельбу и крики «ура». Потом нос и губы его ощутили тепло стекающей по ним крови. Он будто плыл в каком-то мутном и зыбком, почти неощутимом мире. Попробовал открыть глаза и они вроде бы открылись, но все равно ничего не видел.

А потом вдруг к нему все сразу вернулось — память, ощущение тяжести. Взрыв испуга и боязнь исчезнуть, умереть заставили Николая с такой силой рвануться из-под давящего многотонного пресса, что он услышал, как надломленно хрустнул позвоночник и треснули суставы рук, метнувшихся откуда-то сверху, от затылка вниз. И так же, как тогда, в сентябре, он опять явственно увидел перед собой лицо жены. Но на этот раз оно было все в слезах и быстро удалялось от него.

Гул в голове исчез, и он уже не чувствовал боли. Одно за другим в нем меркли какие-то неясные ощущения и, наконец, все погасло, исчезло, и он полетел куда-то в слепящую бесконечную тьму.

Выдвинутым немецким командованием подкреплениям со стороны Синявино удалось-таки прорваться к своим отступавшим от Шлиссельбурга частям. Они соединились как раз на участке оказавшейся в окружении советской стрелковой роты. Однако победа эта досталась гитлеровцам слишком дорого — около трехсот автоматчиков и одиннадцать танков остались на заснеженном поле, окаймленном незамерзающим болотом, заброшенными огородами, молодым сосняком и березовой рощей. Да и призрачной оказалась победа — остатки расчлененной роты сумели соединиться на совсем уже маленьком «пятачке» и снова занять круговую оборону.

…Батальон старшего лейтенанта Пугачева, усиленный танковой ротой, прокладывал себе путь в снежных заносах к Рабочему поселку № 5. Противник откатывался вдоль насыпи узкоколейки на юг.

К землянке с ранеными прибежал ординарец комбата-три Юрий Шустряков. В душе он был обижен на Пугачева, отправившего его сюда со строгим приказом выяснить судьбу рот Колобова и Дудко.

— О Колобове узнай все досконально, — наказывал Шустрякову комбат. — Если ранен, то куда отправлен, если убит — принесешь мне его документы и личные вещи.

Первым, кого Юра увидел на «пятачке», был мертвый Пашка Васильков. Достав из полевой сумки тетрадь, Шустряков сделал первую запись: «Боец Павел Васильков погиб смертью храбрых 18.1.43 г.». Пока добрался до землянки, в его тетради набралось больше трех десятков таких записей.

У входа в большую землянку с ранеными лежал забинтованный по самые глаза летчик в порванной меховой куртке. Рядом с ним Шустряков увидел сидевшего на разостланной плащ-палатке Анисимова. Правая рука его, толсто обмотанная бинтами, была подвязана к груди под расстегнутым полушубком.

— Анисимов, ты?

— Шустряков? Как там наши, поселок взяли?

— Берут. Меня Пугачев прислал… А как вы тут?

— Как у нас? — переспросил Анисимов и повел взглядом вниз. — Вот, от правой руки культя осталась. Человек двадцать в медпункт увезли. Десятка полтора — тяжелые, в землянке еще лежат. А сколько уцелело и с батальоном вперед пошли — не знаю, это у тебя спросить надо.

— Немного, — вздохнул Шустряков. — Двадцать шесть человек было, когда мы с вами соединились.

— Вот и прибавь их. Остальные, — повел головой Анисимов, — все тут, вокруг землянки лежат. Санитары здесь все облазили, а похоронщики еще не приходили.

— Колобов в землянке или убит?

— Не знаю. Среди раненых его не было. Может, он с батальоном ушел? Хотя вряд ли нас бросил бы.

— Вот тебе и на. Ты ж его связной!

Был связным, пока он меня вот с летчиком здесь не поставил раненых оборонять. Мы и стояли тут до самого конца. Считали, что крышка уже нам, да тут вы подоспели. Здесь знаешь, что творилось? А… Ты переписывай раненых, а то сейчас машины подойдут за ними.

Юра с тетрадью в руке вошел в землянку. В лицо ударил густой настоявшийся запах крови, лекарств и нестиранного белья. Дышать с непривычки было тяжело, и Шустряков, вместо того чтобы подойти к каждому и записать его, направился к знакомой санинструкторше Фросе.

— Юрочка, какими судьбами? Не ранен?

— Нет. Комбат прислал список потерь составить. У тебя раненые все переписаны?

— Конечно. Я тебе дам этот список. А ты случайно в батальоне нашего командира роты Колобова не встречал?

— Нет его там. Думал, что здесь у вас о нем узнаю.

— И у нас его нет. Не нашли пока. Меня сейчас сменят. Если хочешь, давай вместе походим вокруг, поищем.

— Ладно. Только я на улице подожду, воздух у вас здесь..

— А мы ничего, притерпелись.

Над «пятачком» группа за группой проносились «илы» на штурмовку руин Рабочего поселка № 5. Где-то там сражался сейчас их батальон, преодолевая последние десятки метров до долгожданного соединения с Волховским фронтом. «Люди немчуру колотят, а тут канцелярией занимайся», — недовольно думал Шустряков, прислушиваясь к отдаленным звукам боя. Вскоре к нему присоединилась Фрося. Они не спеша обошли все позиции роты, записывая поименно погибших. Бывших штрафников Юра узнавал в лицо. Кого не знал, устанавливал по красноармейским книжкам и медальонам. Бронебойщика Смешилина узнал даже обезглавленного. Присел возле огромного тела Ромы и записал в тетради, что Роман Смешилин погиб смертью героя. Фрося молча плакала.

— Ты не плачь, — тихо сказал ей Юра. — Смотри, сколько фрицев ребята положили.

— Что мне до них, Юрочка. Мне своих жаль…

Особенно много убитых немцев оказалось у стыка позиций Фитюлина и Козлова, где бойцы дрались уже в отрыве от остальных. Тут они нашли и самого Славку, лежавшего на снегу с зажатым в руке ножом. Его автомат с пустым магазином валялся рядом. Подойдя к растерзанному взрывом гранаты телу Фитюлина, Фрося сняла с себя шапку и ткнулась в нее лицом. Она уважала Славку за смелость и открытость характера. Он не умел таить про себя ни мыслей, ни чувств, не терпел лицемерия и всегда говорил напрямик то, что думал.

Стоявший рядом Шустряков насторожился, прислушиваясь к стрельбе, доносившейся от Рабочего поселка.

— Слушай, Фрося. Тут немного уже осталось. Ты перепиши остальных, а я воевать побегу, — решился он. — Наши, кажется, в поселок ворвались.

— Ну и что? — не поняла его Фрося. — Тебя Пугачев сюда прислал.

— Да ты понимаешь, что наши вот-вот с волховчанами соединятся? Конец блокадному кольцу! Ты понимаешь?! Словом, я побежал, а ты постарайся Колобова отыскать и документы его мне потом передашь.

— Бездушный ты человек, Юрка! А если он еще живой лежит, как я его одна дотащу?

— Был бы живой, давно бы уже объявился. Если хочешь знать, я Колобова не меньше тебя уважаю. Он мне за старшего брата был… Короче, побежал я.

Фрося хотела было крикнуть что-то обидное и злое вслед Шустрякову, но передумала. Надев на голову шапку, она поднялась, поправила заметно полегчавшую за эти сутки санитарную сумку и направилась дальше одна. У нее действительно было такое ощущение, будто ее тайная симпатия — Колобов еще жив и ждет ее помощи.

Было около одиннадцати часов, когда Шустряков вернулся в свой батальон. В этот момент никто из них еще не знал, что уже час назад несколько севернее, в Рабочем поселке № 1, произошла знаменательная встреча бойцов Волховского и Ленинградского фронтов. Командир 269-го стрелкового полка еще надеялся, что именно его третий батальон, вырвавшийся вперед, станет именинником семидневного ожесточенного сражения. Шерстнев с самого утра не отходил от телефона и ждал радостного сообщения с минуты на минуту.

Однако батальон Пугачева к этому времени находился только на подступах к победе. После отчаянного утреннего броска через позиции окруженной накануне роты Колобова батальон почти вплотную вышел к высокой насыпи узкоколейки чуть севернее Рабочего поселка № 5. За его руинами уже просматривались в бинокль боевые порядки наступавших волховчан. Но дальнейшее продвижение батальона застопорилось.

…Пугачев лежал на снегу, укрывшись за небольшой кочкой, и с нетерпением ждал конца артподготовки. Вот уже полчаса артиллерия и гвардейские минометы двух наступавших навстречу друг другу дивизий били по последнему препятствию, вставшему на их пути, — насыпи узкоколейки. Эта полоска земли давно уже лишилась снежного покрова. Здесь все грохотало, клубилось и ухало от разрывов сотен снарядов и мин. От насыпи тянулся черный удушающий дым: то ли горели уложенные в землю шпалы, то ли дымилась и плавилась сама земля.

Наконец грохот канонады оборвался. Пугачев выстрелил из ракетницы, подавая сигнал к атаке, поднялся во весь рост и охрипшим от волнения голосом скомандовал:

— Вперед, ребята! За мной! Ура-а-а!

И, не оглядываясь на поднимающиеся за ним цепи, побежал к насыпи. Рядом с ним оказался подоспевший Шустряков. По ним никто не стрелял. Из смрадного и дымного удушья выбегали с поднятыми руками гитлеровцы, бросали оружие, садились на снег.

Андрей, не останавливаясь, перемахнул через насыпь и, выскочив из полосы дыма, едва не попятился обратно: навстречу батальону бежали, стреляя на ходу, развернутые в атаку цепи. Пугачев уже собрался подать команду бойцам ложиться и занимать оборону, как вдруг его осенило — да ведь это же наши! Волховчане!! Они прорвались наконец к Большой земле!!!

Не чувствуя ничего, кроме огромного, охватившего его целиком восторга, он бросился навстречу бежавшим. Что-то кричал, кого-то обнимал, с кем-то целовался, хлопал по плечам и спинам и видел перед собой такие же счастливые и радостно-растерянные лица.

Взглянув на часы, запомнил время: 11 часов 35 минут.

— Слушай, комбат, как твоя фамилия? — обратился к Андрею худощавый военный в офицерском полушубке.

— Пугачев, а что?

— Да ничего… Моя фамилия Демидов и я — тоже комбат. Понятно?

Они счастливо рассмеялись и, обнявшись, отошли немного в сторону.

— По такому поводу неплохо бы и по чарке выпить. Как считаешь?

— Согласен, только по двадцать грамм. Остальное — вечером. Ты за своим начальством послал? — поинтересовался Андрей.

— А как же! В таких делах медлить не принято. Как увидел вас на насыпи, так и отправил связного в штаб полка.

— И я тоже. Ну как у вас там, на Большой земле?

— Почему это «у вас»! Теперь она одна, наша Большая земля!

— Извини, не привык еще.

— Мы думали, что в Ленинграде одни дистрофики воюют, а вы ничего ребята, крепкие!

— Эту тему, брат, давай на потом оставим. Поговорим, когда в Ленинграде побываешь.

— Ты не обижайся. Брякнул не подумав. Идем-ка лучше к своим славянам. Понаедет сейчас начальство, а нам с тобой в строй некого ставить будет. Момент-то исторический!

Полковники Шерстнев и Фомичев приехали почти одновременно. Поговорив о чем-то между собой, они приказали командирам батальонов построить свои подразделения. Потом состоялись митинги. Сначала раздельные, затем совместный. К вечеру приехал комдив генерал Симоняк. Он тоже поздравил воинов с долгожданной победой, объявил благодарность всему личному составу полка Шерстнева.

— Дивизия наша, — помолчав, сказал генерал, — шла в первых рядах ударной группы, а полк ваш шел все эти дни впереди дивизии. Честь вам и слава, дорогие мои соратники, бойцы и командиры!

Боевые награды ждут каждого из вас, но разве ж это главное? Слова горячей признательности и благодарности говорят вам сегодня сотни тысяч спасенных вами детей и женщин Ленинграда. Слава вам, боевые друзья!

А теперь, други мои, — генерал снял с головы папаху, — давайте вспомним о ваших товарищах, кому не довелось дожить до этих радостных минут. Все они сложили головы как герои. Придет время, когда народ над их братскими могилами поставит величественные памятники и высечет на них имя каждого навечно. А сейчас давайте почтим их память минутой молчания.

Над колоннами полка установилась тишина, нарушаемая лишь орудийными раскатами, взрывами и стрельбой, доносившимися со стороны Синявино. Там не затихали бои за расширение прорыва, лилась кровь…

Эпилог

Только через год после описанных событий, 27 января 1944 года Ленинград салютовал в честь окончательного снятия вражеской блокады. В результате упорных двадцатидневных боев войска фронта прорвали мощную оборону гитлеровцев и отбросили их на шестьдесят — сто километров от города.

На следующий день после праздничного салюта из Гатчины на Лугу ехал старенький потрепанный «виллис», принадлежавший редакции газеты 64-й гвардейской дивизии. За рулем сидел рослый симпатичный капитан в белом полушубке. Заднее сиденье занял сержант, который, несмотря на свою щуплую комплекцию, внушал уважение пышными «гвардейскими» усами и ладно подогнанной амуницией: с левого бока полушубка висела полевая сумка, с правого — трофейный парабеллум, на груди — автомат, в карманах — «лимонки».

Это были Андрей Пугачев и Юрий Шустряков. Андрей служил теперь корреспондентом дивизионной газеты, а Шустряков оказался попутчиком.

— Шустро же немчура драпает, а, товарищ капитан! — развлекал разговором не спавшего двое суток Пугачева Юра. — Только вчера в сто девяносто четвертый полк выехали из Гатчины, а сегодня редакция уже в Березовке.

Андрей молча улыбался, занятый дорогой. Она была забита техникой вторых эшелонов наступающих армий, и вести машину было трудно. Впереди, сбоку, сзади видавшего виды «виллиса» двигались грузовики, танки, пушки, санитарные машины, колонны войск.

— Товарищ капитан! Колобов наш… Живой! — вдруг закричал Юра.

— Ты что, задремал, что ли? — скосил на него глаза Пугачев.

— Да нет же. Вон он, за санями топает. Проскочили мы, товарищ капитан.

Андрей, отведя машину к обочине, остановился и, привстав с сиденья, стал нетерпеливо оглядывать проходивших мимо.

— Где он? Не вижу.

— Да вон же… Видите сани? Так сразу за ними. Повязка еще у него через правый глаз.

Сани, влекомые низкорослой мохнатой лошаденкой, медленно приближались к «виллису». Рядом вразвалку шагал ездовой в потертой шинели и выводил затейливую мелодию на трофейной губной гармошке.

— Точно, без промаха угадал, хоть и с повязкой! — радовался Шустряков.

— Лейтенант Колобов, приставить ногу! — весело скомандовал Пугачев, когда сани объехали «виллис», а шедший за ними одноглазый офицер поравнялся с кабиной.

— Ну, чего смотришь? Не узнаешь что ли, Николай?

— Андрей, ты? И Шустряков тут!

Пугачев аккуратно выпрыгнул из кабины, и офицеры принялись тискать друг друга перед строем остановившихся пожилых в основном солдат.

— Привал! — скомандовал Колобов и солдаты сошли на обочину дороги, привычно располагаясь на валявшихся вокруг бревнах и валунах.

— А этот вот «усатик» доложил мне тогда, что ты погиб, и я твоей Катюше «похоронку» отправил, — Пугачев осуждающе покосился на Юру.

— Она мне писала об этом, когда я в госпитале лежал, — грустно улыбнулся Николай. — Похоронили вы меня, а я вот все живу, хоть и с одним глазом.

— Так я ж тогда весь «пятачок» обшарил, — загорячился Шустряков. — Вместе с Фросей искали. Как я мог так облапошиться?

— Не виноват ты, Юра, — успокоил его Колобов. — Когда вы меня искали, я уже на эвакопункте, наверное, был.

— Непонятно, — пожал плечами Андрей.

— Да я и сам толком ничего не знаю. В сознание пришел уже в армейском госпитале. Соседом по койке старший лейтенант Синицын из второго батальона оказался. Он мне и сказал, что на эвакопункт меня прямо с «пятачка» принес боец огромного роста. Я так думаю, что Рыбин. Он у нас самым рослым в батальоне после Смешилина оставался.

— Почему же он не вернулся в батальон и не сообщил? — спросил Пугачев.

— Мне Синицын говорил, будто он сам был с двумя ранениями. Только его в другой госпиталь направили.

— И что же ты теперь делаешь? — поинтересовался Андрей. — Войско у тебя, по всему видно, особое. Не из старой наполеоновской гвардии?

— А нам моложе и не нужно, — спокойно ответил Николай, не приняв шутку. — Похоронной командой я начальствую. Двадцать три старичка и десять покалеченных войной добрых молодцев. Хорошо, хоть так в армии оставили. Хотели подчистую списать. Еле уговорил.

— Да-а, — смутился Андрей. — Веселая работенка, ничего не скажешь.

— Нормальная. Хоронить людей надо. Хоть своих, хоть немцев.

— А этих-то зачем? — удивился Шустряков.

— Как зачем? Они врагами были, когда жили, а мертвые… Хороним, конечно. Словом, дел хватает. Война скучать не дает. И лопатами вкалываем, и взрывчаткой. С транспортом трудновато. Командир корпуса обещал грузовик выделить, да все тянет… Впрочем, что я все о себе. Вы-то как? Почему на американской машине ездите?

— В редакции дивизионной газеты служим, — ответил Андрей.

— Товарищ капитан военным корреспондентом, а я оказался его попутчиком, — пояснил Шустряков. — У товарища капитана правая нога повреждена, хромает.

— Когда ж это тебя?

— Прошлой осенью под снаряд угодил.

— А я и не заметил, — удивился Колобов. — С машины ты как чемпион по гимнастике соскочил.

— Тренировка, да и привык уже. К вечеру, конечно, побаливает Ты что же не написал мне до сих пор?

— Так я тебя тоже погибшим считал. Когда с глазом немного наладилось, я написал в дивизию. Но ответ получил не от тебя, а от полкового писаря. Он мне и сообщил, что ты погиб.

— Значит, это как раз после моего ранения произошло. Тоже комиссовать хотели. Едва убедил, что пригожусь еще на войне.

— А Ольга как, все санвзводом командует?

— Погибла Ольга, — Пугачев помрачнел, глубоко затянулся папиросой. — В тот самый день, когда ты в окружении оказался. В полевом госпитале после операции умерла.

— Извини, Андрей, я не знал.

— А Фрося, помните, санинструкторша была, тоже погибла прошлой осенью, — сказал Юра.

— А Фитюлин, Застежкин, Васильков?..

— Они у меня все в тетрадке записаны, — Шустряков полез в полевую сумку. — Я оставлю ее вам, прочитаете.

— От твоей роты тогда двадцать шесть бойцов осталось, — сообщил Пугачев. — Преимущественно взвод старшины Попова. Присоединились к батальону и участвовали в последнем бою, когда с волховчанами встретились.

— У Попова остатки роты Дудко были. Значит, от моих лишь единицы уцелели.

— Чего вздыхаешь? Твоей вины тут нет. Не по своей воле в окружение влез. Я больше тебя, наверное, виноват, что Дудко вовремя не сместил. Что теперь о том вздыхать?

— А сержант Красовский не встречался вам? Его накануне того боя ранило.

— Так он уже не сержант, в младших лейтенантах ходит. В охране штаба дивизии, — улыбнулся, сообщив хоть одну радостную весть, Пугачев.

— В офицерских погонах вовсе красавцем стал. Прямо в кино снимать, — добавил Юра. — Только рука у него после ранения выше плеча не поднимается.

— Ну что ж, пора расставаться, — с сожалением сказал Андрей. — Теперь уж не потеряем друг друга. Ты мне номер своей полевой почты дай и мой запиши.

…Дождавшись, когда «виллис» тронулся с места, Николай повернулся к отдыхавшим бойцам.

— Кончай курить! В колонну по три становись!

И снова зашагал впереди строя за тяжело нагруженными поскрипывающими на выбоинах санями. В них помещалось все нехитрое хозяйство похоронной команды: ломы, лопаты, ящики с толовыми шашками.

На дороге стало заметно свободнее. Основная техника ушла вперед и теперь лишь время от времени их лошаденку обгоняли грузовики и грохочущие танки, бередя растревоженную неожиданной встречей душу Колобова: если б не лишился он глаза, обязательно добился бы перевода в танковые войска. А теперь, что ж. Судьба распорядилась по-своему. Кому-то нужно служить и в похоронных командах. Без них тоже не обойдешься на войне.

Где-то впереди гулко раздались несколько бомбовых разрывов, и Николай с привычной настороженностью оглядел видневшееся сквозь голые кроны деревьев небо. «Проворонили наши соколы „юнкерсов“», — подумал он. Но все вокруг было спокойно. Однако километра через три они уперлись в хвост образовавшейся на дороге пробки из грузовиков, танков и пушек. Впереди, сказали Колобову, был разрушен мост и техника ждала, когда саперы его починят.

Пехота, не дожидаясь, когда рассосется пробка, сворачивала на обочины и шла дальше, обтекая с двух сторон остановившиеся машины. Николай приказал своим также свернуть на обочину и продолжать движение.

Километра через полтора они выбрались к «голове» образовавшегося затора. Здесь, у разрушенного прямым попаданием бомбы деревянного моста через неширокую речушку, дымилось несколько разбитых и покореженных машин. Похоронщики могли без труда перебраться по льду на другой берег речушки, но Колобов увидел возле дороги десятка два аккуратно положенных трупов. Это уже была их прямая работа, и он приказал бойцам остановиться.

Тут же, недалеко от моста, быстро подготовили с помощью взрывчатки подходящих размеров воронку для братской могилы, подправили ее лопатами и начали возить на санях погибших. Неожиданно среди искореженных грузовиков, уже сброшенных под откос, Николай увидел лежащий вверх колесами «виллис». Сердце замерло от недоброй догадки. Подбежал, посмотрел на номер и убедился, что это была та самая машина. Но где же Андрей с Шустряковым? Он был уверен, что среди погибших их не было.

— Случаем, не капитана с сержантом ищете, товарищ лейтенант? — громко спросил Колобова сидевший на краю бомбовой воронки пожилой боец. — Если их, то не ищите: на куски разорвало вместе с моим майором.

Николай почувствовал неприятную сухость во рту.

— Они вот на этой машине ехали, — с упрямой надеждой указал он на перевернутый «виллис».

— Так точно, товарищ лейтенант, на этой самой. Мы рядом с ними перед мостом остановились, когда «юнкерсы» на нас выскочили. Я на своем ЗИСе снаряды вез, а майор часть догонял, по дороге ко мне подсел. Ну, первой же бомбой прямо в мой ЗИС и угодило. Один задний мост метров за двести нашел…

— А как же вы живым остались? — каким-то бесцветным голосом поинтересовался Колобов.

— Так я бывалый солдат. Еще в четырнадцатом с германцем воевал. Как только «юнкерсов» увидел, сразу и рванул из кабины в лес, а они замешкались. Капитан-то ваш, видать, не мастак бегать или с ногой у него что. Хромал он, вроде. А майор мой тоже зашибся, когда из кабины выскакивал. Вот они и залегли тут же рядышком. Я бы их все равно утащить не успел. Быстро все случилось.

Николай зачем-то обошел вокруг огромной воронки и сел рядом с пожилым шофером. Рядом с одной из вывороченных глыб заметил планшетку Андрея Пугачева. Подошел, взял ее. Она была совершенно целой и собранные материалы для газеты в ней были на месте.

— Я от своего майора тоже только одну ногу вместе с сапогом нашел. Положил ее рядом с покойниками. Пусть тоже похоронят. А вон там, возле полуторки, кусок гимнастерки. Не знаю чей. И медали на нем: «За отвагу» и «За оборону Ленинграда». Так это я трогать не стал.

Колобов подошел к исковерканной полуторке, поднял кусок окровавленной гимнастерки. Над нагрудным карманом, действительно, висели две медали, а из-под клапана кармана выглядывала серебряная цепочка. Николай потянул ее и из кармана показались серебряные часы, знакомые ему по давнему и почти забытому эпизоду. С удивлением он услышал, что часы продолжали исправно идти. Потом он извлек из кармана окровавленную красноармейскую книжку на имя Юрия Васильевича Шустрякова.

«Не удался я ростом, потому что лупили меня как собаку, когда за руку в чужом кармане ловили», — вспомнилось ему. Переложив документы и бумаги Пугачева в свою полевую сумку, Колобов завернул часы в обрывок гимнастерки, положив сверток в планшетку Андрея, и направился к братской могиле.

— Неужто вы и часы хотите вместе с ними захоронить? — с явным сожалением спросил подошедший шофер.

— Пусть лежат вместо них самих. Они всегда с людьми были, — тихо сказал Николай.

— Тогда, конечно, все правильно, — понимающе вздохнул шофер.

Они подошли к братской могиле, которую бойцы медлили засыпать, ожидая разрешения своего командира. Николай нагнулся, и вновь возникло перед ним сухое остроносое личико с юркими, все замечающими глазами и чубчиком, высовывающимся из-под шапки-ушанки. Он бросил в могилу вместо горсти земли планшет. Отвернувшись, махнул похоронщикам рукой и, отойдя в сторону, сел прямо на снег, бездумно глядя на скованную льдом речушку и тихий зимний лес.

…Минут через десять работа была закончена, и похоронная команда двинулась дальше. За ними остался невысокий холмик свежей земли и торчащая из него доска от разрушенного моста. На ней химическим карандашом — имена и звания захороненных.

А команда Колобова влилась уже в поток спешащих вслед отступавшим немцам войск. Они шли вперед, на запад, как к тому и призывали надписи на плакатах, расклеенных вдоль всех фронтовых дорог, ведущих на Берлин.

И. Толстой ЛЮДИ В КИРАСАХ Повесть

Живым и пившим бойцам и командирам

2-го офицерского штрафного батальона

посвящается

Часть первая

1

Февральские сумерки уже давно скрыли горизонт и телефонные столбы вдоль шоссе, затушевали заросли бурьяна у дороги, и только тропу, по которой шел человек, еще можно было рассмотреть вблизи. Но и ее поднявшаяся легкая поземка затягивала мелким, колючим снегом.

Рядом тьма стояла плотной стеной, а впереди вспышки ракет и веера трассирующих пуль полосовали приближавшуюся линию фронта. Стремительные вначале, в вышине они замедляли движение, потом, на излете, двигались толчками и наконец гасли, будто втыкались в черно-фиолетовый бархат неба. Проходило несколько секунд, и ухо путника улавливало слабый звук выстрелов.

Поодаль, справа, красными зарницами полыхали орудийные вспышки, и тогда на их фоне виднелись очертания небольшого хуторка: купы деревьев, крыши нескольких хат, длинная шея колодезного журавля.

Хотя и близилась ночь, человек не торопился и несомненно держал путь к этому утонувшему в снегах жилью, где до войны, как он знал, была одна из бригад колхоза «Большевик».

Едва путник приблизился к крайнему двору, как залаяла собака. Он постоял, опасаясь входить в калитку, и тут же услышал, как скрипнула наружная дверь хаты. Видимо, его ждали. Прокуренный стариковский голос спросил:

— Кто там?

— Свои… — негромко ответил человек.

Темная фигура в кожухе и шапке с отвисшими ушами отделилась от двери и, поскрипывая валенками по снегу, подошла к калитке.

— Кто такой? Не узнаю…

— От Петра Мартыновича я. Картошки бы выменять… Не найдется?

— A-а, поищем такого добра. Заходьте…

Человек пересек двор, переступил, нагнувшись, порог и вошел в хату. Тотчас же его охватило тепло опрятного жилья, вкусный запах ржаного хлеба и едва уловимый аромат не то чебреца, не то полыни, державшийся, наверное, еще с лета. Большая горница была погружена в темноту, и только на столе, в углу слева, горел каганец, выхватывая из тьмы стол, накрытый клеенкой, с книгой и очками на нем. Хозяин, белоусый, костлявый старик, придерживая сползавший кожух, взял каганец и осветил пришедшего. Колеблющийся свет прорисовал прямой нос, сросшиеся брови и мягкий подбородок, заросший щетиной. Старик с минуту строго рассматривал гостя, потом лицо его подобрело.

— Никак товарищ Сушко? — спросил он удивленно.

— Он самый, — тоже удивился гость и подал, как было условлено, две коробки спичек без этикеток.

Старик повертел их в руках, открыл одну, другую и уже совсем приветливо ответил:

— Все правильно. И так узнал вас, только это не помешает, — тряхнул он коробками. — Давай, старая, чего-нибудь закусить человеку, — обратился он в темноту.

Гость разделся, сел к столу. Большими, красными с мороза руками он пригладил мягкие волосы, расчесанные на косой пробор, расстегнул воротник серой рубашки. Мятый грубошерстный костюм висел на нем мешком и скрадывал физическую силу и возраст.

Давно небритый, чуть сутулый, он выглядел пожилым, на самом же деле ему не было и тридцати.

Гость придвинул книгу и, растирая задубевшие щеки, прочитал про себя:

— Та це ж Шевченко! — радостно промолвил он по-украински.

— А то ж хто! — откликнулся старик. — Читаю вот вечерами, чтоб духом не падать…

— А как здорово написано!

— И не говорите: почти сто лет назад, а будто сегодня…

Сушко листал обтрепанный, зачитанный «Кобзарь» и все восхищался знакомыми стихами, а старик сидел рядом и улыбался в свои казацкие усы. Хозяйка, неслышно появляясь из темноты, накрывала на стол. Поставила сало, нарезанное тонкими ломтиками, свежий хлеб, бутылку самогона, заткнутую кукурузным кочаном, толстенные в цветочках рюмки.

— Закусить з дороги, чем бог послал, — пригласила она традиционными словами.

Сушко закрыл книгу, взглянул на стол и поморщился: самогон он не любил.

— Не сумлевайтесь, — сказал старик, заметив его гримасу, — первачок выщий сорт. Куда там горилка!

Он налил рюмки, расправил усы:

— Ну, со свиданьицем, Алексей… Забыл, как по батюшке вас…

— Андреевич, — подсказал гость, поднимая рюмку.

— Ну, Андреевич, хай живе та фабрика, що горилку робыть!..

Сушко нерешительно опрокинул мутноватую жидкость в рот — и задохнулся. С трудом проглотив обжигающий напиток, он тряхнул головой и невольно крякнул.

— Правильно люди говорят: всяк выпьет, да не всяк крякнет.

— Как не крякнешь. Горит, наверное?

— А как же! Выщая марка… — улыбнулся дед.

Сушко принялся за еду. Старик молчал, так как считал, что вести разговоры во время еды не учтиво. Жена его, полная, степенная женщина в очипке, тоже сидела молча, подперев щеку рукой. В наступившей тишине глухо слышались далекие орудийные выстрелы да где-то в темноте вел свою немудрящую песню сверчок.

Поужинав, Сушко поблагодарил хозяев, пересел к двери. Закурили.

— Фамилию мою как знаете, дедушка? — спросил он старика.

— А как не знать! — улыбнулся хозяин. — Тут меня предупредили: придет человек, Бакин по фамилии, так ты, мол, смотри, чтоб был порядок. А вместо какого-то Бакина — старый знакомый. Вы же учителем в Семеновке были?

— Верно, был! — улыбнулся Сушко.

— Вот и помню. Лекцию вашу как-то слушал. Помню, о боях в Финляндии рассказывали, когда оттуда приехали.

— Как же, как же, припоминаю. Тогда мне хитрый вопрос ввернули: почему, дескать, мы там первые воевать начали.

— Во-во, в этот самый раз. Это мой корешок. Был такой дедок «с пружинкой». Немцы повесили… — вздохнул старик.

— Вот уж никогда бы не подумал, что знакомого приведется встретить…

— Так-то оно и бывает. Где не думаешь — там и упадешь.

— Ну а как мое дело? — спросил Сушко.

Старик ответил не сразу.

— Пойдемте. В омшанике устрою вас…

Они вышли во двор. За бугром стрельба не утихала. По-прежнему, как брехливый пес, тявкало орудие, взлетали ракеты. Только небо стало чернее и как будто приблизилось к земле.

Шли молодым колхозным садом. Срубленные людьми, покореженные танками, засыпанные снегом, молодые деревья неясно вырисовывались в темноте. Вход в омшаник чуть бугрился в склоне холма. Двери, обитые толстым соломенным матом, были запорошены снегом. Вошли в сени. Старик нащупал фонарь, зажег. Следуя за стариком, Сушко протиснулся в узкий лаз между ульями и оказался в небольшом помещении. Справа стоял топчан, рядом улей, приспособленный под стол, у стен, тоже на ульях, какая-то посуда, инструменты. Здесь было довольно тепло и сухо, приятно пахло воском и травами. Сушко присел на топчан.

— Ну, вот вам и квартира, — сказал старик, ставя фонарь на улей, служивший столом. — Жить тут вполне можно, только не долго, а то ослепнешь. Да вам, думаю, долго не придется. Тут мы и о деле поговорим.

— Зачем пришел — знаете? — спросил Сушко.

— А то как же! Насчет вас получил директиву строгую: только из рук в руки при полной безопасности. Значит, так: вчера за вами должен был прийти один человек. Был он с недельку назад. Да вот нету что-то. Конечно, случиться может всякое, потому как время нынче такое. Но чтобы в лапы где попался — не думаю. Не таковский он мужик. Думаю, приказа еще нет. Он ведь там как-то с нашими связывается. К нему-то и хлопцы с той стороны приходят. Вот с ним вы уж и пойдете дальше. Конечно, провел бы и сам, да запрещено. Можно хуже наделать. Ну, да вы не беспокойтесь. Не придет — обратно двинетесь. Отдыхайте пока.

— Немцы часто к вам заглядывают?

— Редко. За салом, случается, забегают, а так пока бог миловал. На отшибе мы тут, в глухом кутку.

Они еще немного поговорили, потом старик поднялся.

— Пойду я. Спите спокойно. На всякий случай под топчаном лимонки. Чайку можете согреть на этом фашистском топливе, — и старик указал на портативную плитку с сухим горючим. — Ведь чего придумал, проклятый, в кармане даже носить можно. А правда, — спросил он вдруг, — будто и бензин гитлерюки из воды получают? Бросят в ведро дветаблетки — и заливают в машину?

Сушко улыбнулся.

— Врут, дедушка. Такого быть не может.

Старик подумал, согласился:

— И я думаю, что брешут. Ну, бывайте.

Он, кряхтя, исчез в лазе, закрыл его ульями. Было слышно, как скрипнула наружная дверь.

Сушко снял сапоги, загасил фонарь, прилег на топчан. Тотчас перед глазами возникли знакомые лица: что-то кричали, о чем-то просили, но он никак не мог разобрать их слов. Их оттеснил Гончаренко, командир партизанского отряда, крепкий, бритоголовый человек в защитном кителе, и торопливо проговорил: «Шифровку доставишь — попросишь в Москву отправить. Жена твоя в Елабуге, недавно только узнал. Съезди туда, может, и о моих что узнаешь…»

И тут ему вспомнилась армейская конюшня в Бобруйске, где он служил действительную, денник — и вверху на фанерной дощечке кличка лошади: «Елабуга».

«Так вот что такое Елабуга! Это, оказывается, город! А я-то думал…» — рассуждал, засыпая, Алексей.

2

Вначале самолет, как ему и полагалось, гудел ровно и спокойно. Сушко утопал в глубоком кресле с высокой прямой спинкой, точно в таком, какое когда-то стояло в кабинете директора школы, и ощущал пальцами жесткий резной подлокотник. Справа сидел какой-то военный в голубой фуражке и пенсне. Сушко был уверен, что это пенсне он уже где-то видел, но ни вспомнить подробности, ни рассмотреть его получше он никак не мог. Виднелось оно смутно, будто сквозь слезы. Так бывало в детстве. Отец накажет, поставит в угол, а он, наревевшись вдоволь, прикроет глаза и сквозь слезу, висящую на реснице, наблюдает за ним. Капля полнится, фигура отца теряет очертания, расплывается, обрамляясь радужной каемкой, на миг исчезает и снова появляется, когда слеза сорвется с ресницы.

Но тут не слеза — он просто не может разлепить тяжелые веки и рассмотреть соседа. Отчетливо видит только его черные страшные зрачки, блестевшие за стеклами пенсне. И от этого холодного взгляда становится как-то неприятно и страшно.

Сушко вытянул ноги и чуть повернулся, чтобы соседу был виден новенький орден. Человек заметил это движение, наклонился и вмиг сорвал награду. Сушко бросился к нему, что-то крикнул гневное, но голоса своего не услышал, а только натолкнулся на холодный, презрительный взгляд.

Самолет, наверное, оттого, что Алексей вскочил, качнуло, кресло наклонилось и поплыло куда-то в сторону. Сушко вдруг начал стремительно падать в пропасть, вращаясь вокруг оси. «Боишься!» — вдруг захохотал человек в пенсне и тоже уплыл куда-то в сторону. «Штопор…» — подумал Сушко и вспомнил, как когда-то читал: «Чтобы выйти из штопора, надо резко раскинуть руки и ноги в стороны…» Он сделал резкое движение руками, больно обо что-то ударился и — проснулся. В тот же миг он вспомнил старика, омшаник, но долго не мог понять, почему до сих пор слышен гул самолета. А через секунду все стало понятно: это били орудия.

Земля глухо гудела и содрогалась. Где-то в темноте его убежища тоненькой струйкой сыпался песок и шелестел, стекая на бумагу. Сушко зажег фонарь.

Судя по всему, там началось наступление. Но кто? За те четыре дня, пока добирался до этого хутора, он не заметил никаких признаков подготовки к наступлению у немцев. О наступлении наших войск Гончаренко тоже ничего не сказал. Сушко вспомнил подробности последнего разговора с ним, предполагая, что мог что-нибудь забыть, но память прочно удерживала все подробности последней беседы с командиром.

Когда Алексею принесли его собственный пиджак с зашитой шифровкой, Гончаренко сказал: «Шифровка на шелке в лацкане, прикреплена к бортовому волосу. Береги, впрочем, от воды: расплывутся чернила — ни черта не разберешь. А теперь слушай. Ты несешь важнейшие сведения о готовящемся крупном наступлении, немцев в районе Белгорода. Им там легче проверить. По радио передавать не рискнул, но предупредил, чтобы встречали. Пойдешь в „Большевик“, к пасечнику, там наша самая надежная явка. Старик в курсе дела, он передаст тебя из рук в руки Автоному, а тот разведчикам. Автоном не придет — сам не ходи. Не рискуй. Пасечник тебя в лицо не знает. Поэтому запомни пароль: „От Петра Мартыновича я. Картошки бы выменять. Не найдется?“ Когда он тебя признает, отдай эти две коробки спичек. Но из них не расходуй ни одной, а то старик дотошный: может не поверить. Разведчики приведут тебя в штаб 47-й армии к Прошину. Пароль для него поэтому не нужен. Он знает вот эту фамилию», — и Гончаренко протянул немецкий паспорт на имя Бакина.

«А если попаду к кому-нибудь другому?» — спросил Алексей. «Ни к кому другому ты не попадешь: ведь разведчиков посылает Прошин». — «Ну а вдруг?» — «Да что ты заладил: вдруг да вдруг. Командарму отдашь, начальнику штаба, в крайнем случае, но ни в коем случае никому другому. Ни в коем случае!» — еще раз повторил Гончаренко. Они еще долго обсуждали возможные осложнения, и Гончаренко в заключение сказал: «Мы тут сотню вариантов прикинули. Но война есть война. Тут сам господь бог и тот не всегда угадал бы. Я потому тебя и посылаю, что надеюсь, как на самого себя. С виду ты — мужик мужиком, язык и местность знаешь отлично, думаешь, правда, не торопясь, по-хохлацки. Ну да это иногда даже неплохо. Словом, будь хитер, как лиса, и мудр, как змий…»

Вот о чем вспоминал теперь Сушко, прислушиваясь к канонаде наверху. Он смотрел на закопченное стекло фонаря, где бился желтый язычок огня, курил папиросу за папиросой и ждал…

Самые невероятные предположения возникали в голове Сушко. Но он не знал, что спустя несколько часов после его ухода Гончаренко получил радиограмму, в которой выход Сушко отменялся, а командиру предписывалось принять все меры для поддержания предстоящего наступления. Алексей не знал и того, что Гончаренко, представив возможные осложнения, послал за ним вдогонку человека. Не мог знать Алексей и того, что выход армейских разведчиков по тем же соображениям тоже отменен.

Теперь Алексей должен был решать все сам, действовать на свой страх и риск.

Давно затих гул, а старик все не шел. Но вот, наконец, послышался скрип входной двери и его приглушенный, но радостный голос:

— Вылезай, товарищ Сушко! Наши пришли!

Алексей спрятал пистолет, захватил фонарь и просунулся в лаз. На фоне открытой двери четко вырисовывалась фигура старика.

— Повезло вам, товарищ Сушко! Спешили к своим, а они сами припожаловали. Удрали фрицы!

В хате за столом сидели два солдата, очевидно забредшие разведчики, и завтракали. От них Сушко узнал то, что и так было теперь ясно: началось наступление. Алексей спросил номер их армии или дивизии, но они промолчали. Теперь не оставалось ничего другого, как разыскать штаб армии самостоятельно. Мелькнула мысль о возвращении в отряд, но, поразмыслив, он отбросил ее, так как для этого опять нужно было переходить фронт. Да и будет ли теперь отряд сидеть на месте?

Старик посоветовал:

— Вам, товарищ Сушко, теперь прямой смысл на трассу выйти. А там какое-нибудь начальство встретите. Тут недалеко, километров пять-шесть.

По шоссе, которое неизвестно почему колхозники называли «трассой», шли войска. Машины, повозки, орудия, люди спешили на запад. Иногда, лязгая гусеницами и надсадно ревя моторами, по нему проносились танки или самоходки. Но не танки и орудия удивили Алексея, хотя они были другими, чем в сорок первом году. Удивили его люди, погоны на их плечах. Обращаясь с расспросами, он путался в званиях и без привычки видел в них не советских офицеров, а совсем других, которых помнил по фотографиям в «Ниве». На трассе без особого труда ему удалось узнать, что он находится в полосе наступления 47-й армии, но штаб найти сейчас трудно, так как все пришло в движение. Какой-то капитан посоветовал двигаться не навстречу войскам, а за ними, и искать сначала штаб какой-нибудь дивизии, потому что только там могут точно знать, где находится штаб армии.

Так он и сделал.

3

Только в конце дня в Водолаге Сушко разыскал штаб 295-й дивизии. В здание райисполкома, где он только что разместился, Алексея не пустили. Часовой — молодой солдат — сказал, что никакого начальства еще нет и Алексею там делать нечего.

Как Сушко ни доказывал, что у него очень важное и срочное дело, часовой был неумолим. «Приедет какое-нибудь начальство — доложу. Жди», — говорил он. Как раз в этот момент подошел какой-то капитан. Часовой отдал ему честь и, кивнув головой в сторону Алексея, сказал:

— Вот тут гражданин в гражданском, товарищ капитан. Пытается в штаб проникнуть.

Капитан вопросительно посмотрел на Алексея. Тот подошел поближе.

— Товарищ капитан, мне нужно знать, где находится штаб 47-й армии.

— Зачем вдруг такой большой штаб? — недоверчиво спросил капитан.

— Да есть кое-какие дела…

— Дела? — переспросил капитан, придирчиво осматривая Алексея. — Ну, хорошо, пойдем, узнаем, какие дела…

В здании, куда они вошли, чувствовалось, что штаб только устраивается на новом месте. В полутемных коридорах возились солдаты, втаскивая какое-то имущество. Где-то за дверью стучала пишущая машинка, а за другой девичий голос с нетерпением вызывал какую-то «Резеду».

В конце коридора капитан остановился и, открыв одну из дверей пропустил вперед Алексея. Окна в комнате были плотно закрыты, на столе горела керосиновая лампа и скупо освещала вещи и ящики, сваленные в углу. Капитан сел за стол, Сушко остался стоять. Теперь он мог хорошо рассмотреть капитана. Это был еще молодой румянолицый человек, в новенькой подогнанной форме с погонами летчика. Крючковатый нос, черные усики и большие глаза убедительно говорили о его восточном происхождении.

— Ну, так зачем вам штаб армии? — спросил он, когда достаточно внимательно рассмотрел Сушко.

— Я прежде всего хотел бы знать, с кем говорю, — сдержанно ответил Алексей.

Капитан поджал губы, помолчал минуту, наверное, чтобы произвести впечатление, и проговорил:

— Пожалуйста: начальник «Смерш» дивизии капитан Парадашвили.

Сушко недоуменно пожал плечами:

— «Смерш»? Что такое «Смерш»?

— «Смерть шпионам». Войсковая контрразведка.

— Ах, вот что! — почти обрадовался Алексей. — Вы так бы и сказали. А я-то думаю… Раньше, по-моему, такого органа не было? — спросил он капитана.

Тот промолчал. Тогда Алексей продолжал:

— Дело мое простое. Я шел с поручением командира одного партизанского отряда к майору Прошину в штаб 47-й армии. К сожалению, неожиданное наступление спутало мои планы. Разведчики меня не встретили, искать их бесполезно. Вот я и решил добираться самостоятельно. Найду штаб — все прояснится. Теперь вам понятно?

— Не надо торопиться, дорогой. Документы есть?

— Вот, пожалуйста. Немецкий аусвайс, — и Алексей подал паспорт на имя Бакина, которым его снабдили в отряде.

Капитан бегло просмотрел его и положил на стол возле себя.

— Вы думаете, это документ? — поднял он глаза на Алексея.

— Конечно, нет, — согласился Сушко. — Но какое это имеет значение? Ваше дело отправить меня в штаб армии, а там уж разберутся.

— Я сам знаю, что мне делать, дорогой! Еще что-нибудь есть?

— Зачем вам другой?

— Слушай, тебе же лучше…

Тогда Сушко достал нож, подпорол подкладку ватника и извлек полоску шелка с написанным от руки текстом.

Капитан внимательно изучил ее и почти миролюбиво заявил:

— Теперь другое дело.

— Ну, слава богу, — вздохнул Алексей. — А то мне показалось, что вы в самом деле приняли меня за шпиона. Теперь-то верите?

— Куда торопишься, дорогой? Сейчас разберемся. К кому ты идешь в штабе?

— Я же сказал: к майору Прошину.

— А кто он, этот майор?

Сушко недоуменно пожал плечами.

— Не знаешь?

— Как же я могу знать, если я никогда его не видел?

— Не видел. Вот я — майор Прошин. Давай, говори, пожалуйста.

— Майором вы, конечно, будете, но пока… — дипломатично ответил Алексей и поспешил добавить: — Впрочем, если у вас есть такой документ…

— А зачем идешь к нему? — перебил Парадашвили.

— Несу сведения.

— Какие сведения? — торопливо спросил капитан.

— Извините, но я не имею права…

— Где они у тебя?

Сушко вспомнил наказ Гончаренко и дотронулся пальцами до лба:

— Тут…

Капитан достал из железного ящика, стоявшего на полу, какие-то бумаги, бегло просмотрел их и сказал:

— Слушай, дорогой, в штабе армии нет такого майора.

Алексей смутился, словно его уличили во лжи.

— Не знаю. Что есть, то и говорю. Меня же должны были привести разведчики. Они-то уж знали, к кому вести…

— Темнишь что-то, дорогой. Так эти дела не делаются. — И, посмотрев строго на Алексея, спросил: — Оружие есть?

Не думая о последствиях ответа, Алексей недовольно проворчал:

— Нет.

Тогда капитан подошел к двери и крикнул в коридор:

— Самойлов!

Вошел молодой чернявый солдат.

— Обыщи его, — кивнул капитан на Алексея.

Сушко резко повернулся к капитану, стоявшему у двери.

— Вы не имеете права! У меня срочное и важное дело в штабе армии. Отправьте меня, там разберутся без вас.

— Зачем, слушай, так кричишь? — спокойно ответил капитан и опустил правую руку в карман. — Кр-ругом! Руки!

Сушко, задыхаясь от гнева и оскорбления, медленно поднял руки. Солдат тщательно ощупал его одежду, карманы, достал нож, кисет с табаком, деньги и новенький вальтер. Все это он выложил на стол.

Парадашвили быстро схватил пистолет и спросил, зло цедя сквозь зубы:

— Пач-чему не сдал сразу?

Алексей, видя, что теперь дело не поправишь, спокойно проговорил:

— Не считал нужным. Это мое личное оружие, добытое в бою. Вот этими руками…

— Скрываешь? Обмануть, слушай, хотел? — кричал капитан, потрясая пистолетом.

— Некого мне обманывать. Разобраться надо, а потом кричать…

Капитан прошел к столу, двумя пальцами брезгливо перещупал все вещи и кивнул солдату в сторону Алексея:

— Забери… Уведи его.

Когда задержанного увели, Парадашвили еще раз прочитал документы. В подлинности партизанского удостоверения сомнений не было. И если бы Сушко отдал оружие сразу, то, возможно, капитан повел бы себя иначе. Алексей же, ответив на его вопрос отрицательно, совсем не подумал о возможности роковых последствий.

Впрочем, и капитан, будь он контрразведчиком опытным, нашел бы способ быстро проверить свои подозрения. Но Парадашвили появился в дивизии совсем недавно и человека с «той стороны» видел впервые. И если уж разбираться в тонкостях его переживаний, то надо сказать, что в глубине души ему очень хотелось, чтобы задержанный все-таки оказался шпионом. И пока он шел на узел связи, то старался поддерживать в себе недоверие к человеку, сидевшему теперь в подвале. Все еще надеясь, что в штабе армии о нем ничего неизвестно, капитан позвонил в особый отдел.

Разговор разочаровал его: задержанного приказали доставить немедленно и лично. Но так как время было позднее, то капитан решил подождать до утра.

4

Утром дверь подвала открыл знакомый солдат.

— Ну, пошли, партизан. Позавтракаешь и поедешь дальше.

— Я же говорил, — обрадовался Алексей. — Стал бы шпион идти к вам в лапы. Эх вы, контрразведчики!

— Всяко бывает, — ответил солдат.

Они вышли во двор. Стояло раннее мартовское утро. Глубокие фиолетовые тени ложились от домов и заборов. Морозец пощипывал уши, а небо было чистое, ясное, словно вымытое. Во дворе стояло несколько машин, возле них возились шоферы, разогревая моторы, и солдаты, грузившие имущество. Среди шума моторов и голосов людей Сушко вдруг услышал звонкую песню синицы, призывавшую «покинуть сани и готовить телегу».

Алексей глубоко вдохнул морозный воздух и улыбнулся: «Скоро весна!..» После завтрака солдат провел его к подъезду, выходившему на главную улицу. Тут стояла крытая брезентом полуторка, в кабине дремал шофер, а на тротуаре стояли два солдата и курили. По улице проносились машины, спешили на восток группы беженцев, в каком-то дворе неподалеку оглушительно ревели самоходки, разогревая моторы.

Ждали капитана. Солдаты вели свой, только им понятный разговор. Вдруг на окраине города звонко захлопали зенитки. Все разом подняли головы: высоко в голубом небе плыл серебристый самолет. Белоснежные шары снарядных разрывов сопровождали его неторопливый полет.

Один из солдат, молодой, веснушчатый паренек, придерживая рукой шапку, чтобы не свалилась, крикнул другому:

— Рама! Высоко идет… Боится, подлюга…

Второй, скуластый пожилой мужчина, ответил:

— Высматривает, гад… Сегодня будет делов.

— Нам-то ладно: в тыл поедем, — удовлетворенно заметил первый.

На крыльце в белом полушубке, с планшеткой через плечо, появился Парадашвили. Он тоже взглянул на медленно плывший самолет и махнул перчаткой:

— Садись!

Машина тронулась. Алексей прислонился спиной к кабине и через плечи солдат, сидевших у борта, видел убегающую назад дорогу, нерасчищенные тротуары, деревья вдоль них, дома. Через полчаса они выехали на шоссе.

Солдаты, сидевшие рядом на ящиках и о чем-то разговаривавшие, вдруг забеспокоились и стали показывать куда-то назад. Алексей передвинулся к ним поближе.

— Начинается… — обратился к нему пожилой солдат и показал в небо.

Всмотревшись, Алексей тоже заметил далеко сзади черные точки вражеских самолетов. Они шли широким клином.

— Восемнадцать штук!.. — крикнул молодой солдат, обладавший, по-видимому, хорошим зрением.

— Сейчас, гады, начнут швырять, — проговорил старший.

— Пока неизвестно, — возразил Алексей, — может, и мимо пройдут.

Но вот, приблизившись, самолеты развернулись вдоль шоссе и стали перестраиваться для бомбометания. Они вытянулись в линию, повисли один над другим, образуя ступеньки гигантской лестницы. Она висела над шоссе, постепенно снижалась и приближалась.

Движение на шоссе сразу же ускорилось. Алексей видел, как в кузовах мелькнувших мимо машин люди изготавливались к стрельбе. В кабине, видимо, тоже почувствовали опасность, так как машина рванулась и пошла быстрее. А самолеты приближались, их зловещие силуэты теперь четко вырисовывались на голубом небе, и рев моторов все нарастал, подавлял все другие звуки.

Алексей, кажется, физически чувствовал, как приближается смерть, никак не мог решить, что нужно делать. Он с нетерпением ждал, что шофер вот-вот свернет в сторону, но машина все неслась вперед. К своему ужасу, Алексей заметил, что свернуть она не могла, так как по обеим сторонам шоссе тянулись высокие валы снега. Спрыгнуть с машины на таком ходу тоже не могло быть и речи.

Однако молодой солдат отважился это сделать и перекинул ноги за борт. Пожилой бросился к кабине и стал стучать изо всей силы кулаком. Машина, однако, не сбавляла скорости.

Самолеты теперь неслись над самой дорогой. Сушко стоял у заднего борта, держался за дуги под брезентом и с ужасом смотрел на побелевшие пальцы молодого солдата. Он совсем повис за бортом и быстро перебирал ногами, стараясь сравняться со скоростью машины. Наконец он отпустил руки, какое-то мгновение летел в воздухе вслед за машиной, несколько раз перевернулся и застыл черным пятном на дороге. А машина все мчалась.

Ведущий самолет вдруг клюнул носом и тотчас же со страшным ревом взмыл вверх. Из-под его крыльев отделились черные капли бомб и со свистом понеслись к земле. Маневр ведущего повторили и другие самолеты — и на шоссе забушевал ад.

Машина раз, другой вильнула в сторону и резко остановилась. Сушко не удержался и вылетел в сугроб. В эту секунду что-то сильно, как молотком, ударило его по бедру, но он вскочил и бросился в сторону. Он бежал изо всех сил, глубоко проваливаясь в снег, задыхаясь, оглядываясь по сторонам. По полю, справа и слева, тоже бежали люди, падали, что-то, наверное, кричали, но Алексей ничего не слышал: в ушах тонко звенело, словно телефонный зуммер.

Отбежав довольно далеко, Алексей оглянулся и с ужасом увидел, что за ним с пистолетом в руке бежит капитан Парадашвили. Его полушубок из белого стал красным. Вместо лица кровянилась какая-то страшная маска. Расстегнутая и пробитая осколком планшетка путалась между ног и тоже была залита кровью. Алексей подумал, что капитан преследует его, и остановился. Но Парадашвили, не обращая на него внимания, пробежал в нескольких метрах мимо и упал.

Алексей бросился к нему, крича:

— Я здесь, капитан! Я не убегу!..

Но капитан не шевелился. Алексей перевернул его, взглянул на страшную маску, бывшую когда-то лицом, и понял, что капитан мертв.

Сушко растерянно посмотрел вокруг, надеясь увидеть второго солдата или шофера, но правая нога вдруг подвернулась, и он тоже упал в снег. Только теперь он почувствовал боль и догадался, что ранен.

Отдохнув, он встал на здоровую ногу, огляделся. Самолеты все еще утюжили шоссе: черный дым тут и там тянулся в небо. Вблизи никого не было. Алексей присел возле капитана. Стараясь не смотреть на лицо убитого, обыскал его. Планшетка была насквозь продырявлена огромным осколком, и, кроме небольших обрывков карты и нескольких клочков бумаги, в ней ничего не было.

Чтобы не испачкать руки кровью, он расстегнул полушубок. В карманах гимнастерки нашел удостоверение личности, партийный билет, несколько истертых писем, написанных на грузинском языке, пачку денег. Все это он положил обратно, чтобы потом могли определить личность убитого. Своих документов Алексей не нашел. «Наверное, были в планшетке», — подумал Сушко и решил взять пистолет. С трудом он расцепил сведенные судорогой пальцы капитана. Полой полушубка вытер холодную сталь и руки, вынул патрон из ствола и пополз к хатам.

5

Озябшего и мокрого, Алексея подобрали жители хуторка, находившегося километрах в двух от шоссе. Молодая женщина и маленький, сухонький старичок в потертом черном кожушке — ее свекор — с трудом втащили раненого в хату. Женщина, причитая и охая, осторожно сняла сапог — из него на затоптанный пол хлынула темно-красная грязная жижа. Портянка и брюки до колен были насквозь пропитаны кровью. На бедре зияла рваная рана, из которой стекала вниз кровь. Хозяйка неловко перевязывала, а Сушко морщился, ибо теперь малейшее движение причиняло острую боль. После перевязки его уложили на широкую кровать у печки, и он снова восстановил в памяти все подробности бомбежки. Наконец вспомнил, когда его ранило, но долго еще не мог поверить, что столько бежал с осколком в бедре.

На другой день утром дед принес Алексею некрасивый, но довольно удобный костыль и палку.

— Плохи твои дела, парень, — вздохнул он. — Как теперь добираться будешь?

— Сам не знаю, — ответил Алексей. — Начальство у вас есть какое-нибудь?

— Да были вчера в сельсовете какие-то.

— Узнали бы вы, дедушка, не помогут ли они мне, — попросил Алексей.

— А сам-то ты кто будешь?

Алексей рассказал полуправдивую историю о том, как он, скрываясь, жил в оккупации, как потом хотел уйти с нашими частями и был ранен во время бомбежки. Дед слушал внимательно, но особого сочувствия Алексею не выказал. Потом он снова надолго ушел. Вернулся, когда солнце перевалило на западную сторону неба.

— Ничем, парень, не порадую. Нету лошадей. Да и начальству не до тебя.

— Что ж оно говорит? — спросил Алексей.

— Оно-то ничего не говорит, а мужики скверно балакают — обратно вроде немец нажимает. Много народу нонче на восток движется, — рассказывал старик. — По-моему, парень, надо тебе на попутную пристраиваться. А то, упаси господь, немец воротится — тебе не жить и нам крышка.

— Чего бы лучше! — согласился Алексей. — Только как я дойду до этой попутной. Вот если бы она сюда завернула…

Найти попутную подводу удалось только на следующий день. Дед, ушедший утром, явился в полдень в сопровождении высокого лейтенанта с рукой на перевязи. Светловолосый, с тонким хрящеватым носом, присыпанным мелкими веснушками, он торопливо переступил порог, поздоровался.

— Так это вы — раненый? — спросил он и, подав руку, представился: — Маканов.

Сушко указал на свою ногу и ответил:

— Да вот попал в переплет: оставаться нельзя и выбраться не могу. А надо вот так… — и Алексей провел рукой по горлу. — Правда, что немцы поджимают?

Лейтенант вздохнул и присел на лавку рядом.

— К сожалению… Вчера под Карловкой были сильные бои, наши отошли, — и он поднял забинтованную руку.

— Почему?

— Обычное явление. Коммуникации растянуты, резервов не хватило, тылы не подошли, — сдержанно ответил Маканов.

Выпив молока, предложенного молодой хозяйкой, они стали собираться.

— Поедем со мной. На первом же ПМП я вас сдам. И мне будет веселее, а то, признаться, компания у меня…

— А что такое?

— Да странная, знаете, история. — И Маканов, понизив голос, стал рассказывать: — Позавчера в нашу бригаду прибыло пополнение. Ну, все эти мобилизованные с оккупированной территории. Их где-то собрали полевые военкоматы, дали оружие — и марш! А потом вдруг оказалось, что среди них есть полицаи. Стали их изымать. Ну, да где найдешь, когда ни документов, ни в лицо их никто не знает? Кое-кого, однако, выудили. Начальник штаба увидел меня и говорит: «Ты, Маканов, раненый, тебя в тыл все равно отправлять. Забирай этих голубчиков и вези в особый отдел. Поедут с тобой вроде за боеприпасами, а там их сдашь. Пусть „Смерш“ с ними разбирается». Я и поехал. Гонюсь за штабом с самого утра и никак не догоню. Только приехал в Александровку — говорят, уехал. Двое уже бежали и — главное — с оружием! Как не могли отобрать — не понимаю! А у этого автомат.

— Так вы бы его разоружили, — предложил Сушко.

— Догадается, да и здоровый бугай…

— Я помогу вам, — предложил Алексей.

— Обезоружить — не штука, а дальше как? Вы без ноги — я без руки. Даже лошадей не запряжем. Сделаем вид, что ничего не знаем. Оружие у вас есть?

— Есть, — ответил Алексей и вспомнил капитана Парадашвили.

— Ну вот и хорошо! Пошли!

Алексей попрощался с хозяевами и заковылял к двери. У ворот стояли сани, ящик которых был доверху наполнен сеном. Пара низеньких мохнатых лошаденок жевали сено, брошенное прямо на снег. Вокруг с автоматом на груди похаживал крепкий детина. Солдатская шинель плотно обтягивала широкие плечи, большие кирзовые сапоги тяжело приминали сырой снег. На тупом округлом лице — серые, колючие глаза под рыжими бровями. Они равнодушно уставились на Алексея.

— Ну, поехали, Рожнов, — обратился к нему лейтенант. — Надо догонять.

— Догоним, товарищ лейтенант, — ответил ездовой и неторопливо стал подбирать сено.

Они выехали за село и проселком тронулись на Андреевку, где, по сведениям Маканова, находился штаб дивизии.

6

Маканов, согласившись взять Алексея с собой, надеялся, что в первом же медсанбате он сдаст раненого. Но в условиях отступления это оказалось не так просто. Теснимые врагом части пришли в движение. Ни в тот день, ни на другой они так и не нашли штаб дивизии. Дважды настигали какие-то медсанбаты, но слишком поздно для того, чтобы там могли принять раненого: все было погружено, упаковано, места не было. Раненая нога распухла и горела огнем, здоровая — мерзла. Алексей завертывал ее в обрывки кожуха, раздобытые где-то Рожновым, но это не помогало.

Маканов, видя, как мучается его попутчик, боялся, что начинается заражение крови, и уже не думал о том, чтобы добраться до штаба, а старался как можно быстрее пристроить Алексея. Он теперь знал в общих чертах его историю. Это заставляло лейтенанта беспокоиться за судьбу товарища.

Их совместное путешествие закончилось совершенно неожиданным образом. К концу третьего дня они подъехали к большому селу, лежавшему в глубокой долине. В самом низу тихо струилась неширокая речка, с горбатым мостом без перил. Большие развесистые вербы, теперь голые, обрамляли ее берега. По склонам, полуприкрытые обнаженными садами, белели хаты, извивались узкие улицы.

На другой стороне стояло красное здание больницы, видимое издалека. При въезде в село сиротливо доживала свой век обшарпанная церковь. Солнце уже скатывалось к западу и Цеплялось за покосившиеся кресты на куполах.

Маканову удалось, наконец, узнать, что штаб дивизии находится в здании школы, а медсанбат на противоположном берегу, в больнице. Чтобы не упустить их на этот раз, он приказал Рожнову везти Алексея в медсанбат и ждать его там, а сам побежал разыскивать штаб.

Когда лейтенант скрылся в ближайшем переулке, Рожнов остановил коней. Алексей вопросительно взглянул на него.

— А теперь, товарищ начальник, поезжай один, — сказал он и спрыгнул с саней.

— Как один? А ты? — удивился Сушко.

— Тут моя дорожка кончается. Хватит с меня. — И Рожнов стал додавать из-под сена свой вещмешок.

— Чего ты болтаешь? Какая дорожка?

— Не поеду дальше! — злобно крикнул полицай. — Все равно от них не убежишь. Вона как молотят! — и он кивнул головой в сторону, откуда вполне отчетливо доносились звуки недалекого боя.

— Да ты хоть лейтенанта подожди!

— Пошел ты со своим лейтенантом! — И Рожнов взялся за автомат.

— Стой, подлец! — крикнул Алексей и тоже схватился за автомат. Полицай не был сильнее, но раненая нога здорово мешала Алексею: он невольно боялся потревожить ее. Сушко тянул оружие к себе, выкручивая его из рук полицая, но тот не поддавался: дергал к себе автомат, тяжело хрипел, изрыгая брань. Неожиданно он отпустил одну руку, а другой сильно ударил Алексея в подбородок. Тот вскрикнул от страшной боли в ноге и выпустил автомат. Рожнов подхватил его и побежал в сторону церкви.

Только тут Алексей вспомнил о пистолете. Он выхватил его, сделал несколько поспешных выстрелов. Однако не попал, полицай даже не оглянулся. Лошади же, испугавшись стрельбы, рванули и понесли под гору. Сушко едва удержался в санях. Остановились они только за мостом сами: осадили вожжи, попавшие под полоз. С трудом Алексей вытащил их и поехал в гору, где был медсанбат. Возле кирпичного здания больницы он остановился и попросил солдат, грузивших машину:

— Помогите, ребята, раненый я…

Один из солдат помог войти в здание, а какой-то мужчина в халате, по-видимому врач, раздраженно спросил:

— Что, еще один? Будет ли конец сегодня? Куда ранен?

— В ногу, — ответил Алексей.

— Когда?

— Пятый день…

— Ну-ка показывай, — приказал он и стал торопливо готовить инструменты. Алексей разматывал пропитанные кровью тряпки и отворачивал нос, потому что от раны шел неприятный запах. Мужчина наклонился, осмотрел рану, из которой чуть сочилась кровь, надавил пальцем. Алексей вскрикнул.

— Осколок еще там, да доставать некогда. А вообще, ты прибыл вовремя. Мина?

— Бомба… — ответил Алексей.

— Почему в гражданском? — допрашивал врач.

— Партизан. Фронт перешел, попал под бомбежку.

— О-о! — удивился мужчина, обрабатывая рану. — Теперь в тыл?

— Если не оставите…

— Что за вопрос!.. — воскликнул мужчина и обратился к солдатам: — Эй, кто там, задержите машину.

Он быстро сделал укол, перевязал рану, заполнил какую-то карточку и, сунув ее под верхние слои бинта, сказал:

— Ну, вот и все. До госпиталя можешь не беспокоиться. В машину его и на «летучку». Поторопитесь, а то уйдет, — приказал он солдатам.

Машина остановилась минут через десять, и Алексей в сопровождении того же солдата вышел на перрон полуразрушенного разъезда. На путях, готовый к отправлению, стоял санитарный поезд. Одиночные солдаты еще бегали от вагона к вагону с ведрами и котелками. Но погрузка была закончена, и поезд вот-вот должен был отправляться. Во многих вагонах люди сидели прямо на полу. Алексея нигде не принимали, несмотря на то, что солдат требовал этого именем какого-то капитана Финкельштейна.

Зашипели тормоза. Паровоз несмело гуднул. Тогда солдат рванул защелку ближайшего закрытого вагона, уперся ногой в борт и потянул тяжелую дверь. Она со скрипом отползла в сторону. Тяжело пробуксовал паровоз и окутался облаком пара.

— Полезай сюда, — крикнул он Алексею. — А то и вовсе останешься.

Алексей с трудом влез в темный холодный вагон. Дверь закрылась, звякнул запор.

Сушко добрался до нар, ощупал: соломы на них не было. В темноте рука натолкнулась на что-то необычное: одежда, холодные рука, лицо — и с ужасом отдернул руку. Это был вагон для мертвецов.

7

Из госпиталя Сушко выписался в конце марта. Весна уже вступила в свои права: почернел снег, по утрам морозило, а днем на солнце звенела первая капель. Он стоял перед начальником госпиталя — седым, интеллигентным подполковником — и рассказывал, как он попал в госпиталь и почему не имеет документов.

Прибыв в госпиталь, он назвал свою настоящую фамилию, воинское звание лейтенант, которое он получил перед самой войной, и полк, в котором служил действительную службу в Бобруйске.

Впрочем, все это получилось неумышленно. Принимавшая его тогда сестра никак не могла понять, почему он, партизан, попал к ним в госпиталь, как ним поступать. Алексей был вынужден чистосердечно поведать ей свою историю. Она выслушала его с широко раскрытыми глазами и спросила:

— А в армии вы служили?

— Служил. Действительную.

— Тогда запишу вас как военного?

Алексей махнул рукой:

— Пишите, мне все равно. Только лечите скорей.

Теперь, выписываясь из госпиталя, он снова рассказывал свои приключения начальнику, который тоже, видимо, не знал, как с ним быть. Алексей просил направить его в штаб 47-й армии:

— Возможно, что мое сообщение теперь уже и не представляет никакой ценности, но там хоть знают, что я должен был прибыть. Майор Прошин — единственный человек, который знал обо мне.

Подполковник пристально смотрел на Алексея сквозь квадратные стекла пенсне и постукивал по столу длинными пальцами, с коротко остриженными ногтями.

Когда Алексей закончил свой рассказ, он сказал:

— Видите ли, товарищ… — и он заглянул в бумажку на столе, — товарищ Сушко. То, что вы рассказали, выглядит не только занимательно, но и вполне правдоподобно. Да, да, именно правдоподобно. И я вам скажу больше: как человек, я нисколько не сомневаюсь в правдивости ваших слов. Но, как должностное лицо, я, к сожалению, не могу удовлетворить вашу просьбу. Во-первых, потому, что госпиталям категорически запрещено направлять военнослужащих непосредственно в части, минуя пересыльные пункты.

— Но я ведь не военнослужащий, — перебил его Алексей.

— …во-вторых, потому, — продолжал подполковник, — что у вас же нет никакой бумажки, удостоверяющей ваше партизанское, так сказать, происхождение. И в-третьих, вам известно, где этот штаб?

— Откуда же мне знать, — ответил Алексей.

— То-то! И я не знаю. Допустим, я вам дам такое направление. Но на первом же перекрестке вас задержит комендантский патруль, потому что у вас нет удостоверения личности. Вас посадят на гауптвахту, а мне начальник гарнизона учинит изрядный нагоняй. Время-то военное, батенька!

— Странно получается, — возмутился Алексей. — Вы утверждаете, что верите моим словам и одновременно требуете бумажку, подтверждающую эти слова. Не виноват же я в том, что все так получилось! Подумаешь: нагоняй!

— Ну-ну! — повысил голос подполковник. — Вы — не военнослужащий, а я, по-вашему, кто? Председатель колхоза?

Он на минуту замолчал, подавляя вспышку гнева, продолжил уже спокойно:

— Не забывайте также, молодой человек, что я старше вас по возрасту. Мне кажется, что образованный человек, каким вы себя выдаете, должен быть хорошо воспитан и уважительно относиться к чужим сединам. Не следует горячиться, бумажка у нас, к сожалению, имеет огромную силу. Мой вам совет: идите на пересыльный пункт, объясните там все начальнику. Думаю, у него больше возможностей удовлетворить вашу просьбу, — посоветовал подполковник на прощанье и протянул Алексею руку.

Алексей крепко пожал ее, извинился и вышел из кабинета.

8

Пересыльный пункт в Мичуринске размещался недалеко от центра города в нескольких приземистых зданиях, обнесенных высоким забором. У проходной Алексея и трех офицеров, с которыми он подружился еще в госпитале и теперь тоже направлявшихся в части, остановил часовой. Он проверил документы и пропустил во двор.

В одном из зданий справа находился штаб. В неприветливой, заставленной столами комнате писарь регистрировал прибывших. Когда очередь дошла до Алексея и писарь, услышав, что прибывший в части не служил и был на оккупированной территории, снова произошла заминка. Ефрейтор, захватив карточку, сказал: «Подождите минутку» — и скрылся за дверью с надписью: «Начальник пересыльного пункта». Через минуту туда пригласили Алексея.

Войдя в комнату, он увидел за столом полнощекого крепкого майора, который усталым и колючим взглядом окинул прибывшего.

— Вы были в партизанском отряде?

— Да.

— Как вы попали в госпиталь?

И снова, как час назад, Сушко подробно рассказывал свою историю, теперь уж окончательно надеясь, что все решится положительно.

Майор слушал, изредка задавая вопросы, а Сушко, рассказывая, никак не мог отвести глаза от того места на лбу майора, где ритмично пульсировал круглый лоскуток кожи. «Ранение…» — догадался Алексей, и ему стало понятно, почему у этого майора такой усталый, болезненный взгляд и почему он сидит здесь, далеко в тылу, а не командует батальоном на фронте. Когда Алексей замолчал, он поднял глаза и спросил:

— А почему вам не вернули документы?

Алексей пожал плечами.

— Не имею понятия: но мне кажется, что тот капитан отнесся ко мне с некоторым недоверием. Впрочем, может быть, я ошибаюсь. Возможно, он просто забыл или хотел это сделать потом. Словом, не знаю.

Майор долго сидел молча, постукивая по столу незаполненной карточкой. Пятак на лбу ритмично пульсировал, будто отражая напряженную работу мозга. Майор вздохнул, перевел взгляд на Алексея и виноватым тоном сказал:

— Я не могу удовлетворить вашу просьбу. Все понимаю, но не имею права.

— Кто же имеет? — с отчаянием спросил Алексей. — Начальник госпиталя не имеет, вы тоже. Куда же мне теперь?

— Куда? — машинально переспросил майор. — Поедете на общих основаниях.

— Что значит на общих основаниях?

— В какую-нибудь часть.

— Почему в какую-нибудь?

— Как и все. Солдатом.

— В город я пока могу сходить?

— Нет.

— И в город нельзя? — удивился Алексей. — Что ж тут страшного? Ведь вы многих отпускаете. И меня там ждут…

— Нет, в город нельзя, — повторил начальник и добавил: — Ведь вы каждую минуту можете понадобиться. Вы в свою часть, — подчеркнул он «свою», — поедете сегодня же. Подождите, вас проводят.

Он вызвал солдата, и тот провел Алексея в одно из зданий, где была не то казарма, не то общежитие для пересыльных офицеров. В большой комнате, уставленной двухэтажными нарами, стоял терпкий запах карболки и человеческих испарений. Людей было мало: несколько человек отрешенно лежали на нарах да в дальнем конце разговаривала группа военных. На пришедшего они не обратили внимания.

Алексей залез на ближайшее свободное место, раскинул ватник и лег. Последняя надежда оборвалась. Подозрение, высказанное майором, и отказ отпустить в город окончательно убедили его, что дело оборачивается плохо. Он теперь понимал, что осложнения вызваны отсутствием документов, но чтобы из-за этого даже не пустили в город… «В чем все-таки дело? Почему везде такое недоверие?» — думал он.

Так он пролежал несколько часов, пока его снова не вызвали в канцелярию. Там за столом сидел пожилой капитан и что-то писал. У стены, справа, засунув руки в карманы, сидела красивая черноглазая девушка в шинели с узкими серебряными погонами и зелеными петлицами. Она подняла глаза на Алексея, словно спрашивая: «Что, и ты, парень, с нами?» Ближе к двери непринужденно развалился на двух стульях еще один человек, всем видом напоминавший беглого каторжника. Единственное, что могло говорить о его принадлежности к армии, была затасканная шинель. Давно небритый, худой, грязный, он не удостоил Алексея даже взглядом.

У стола стоял сержант, судя по всему готовый отправиться в дорогу: вещмешок, полевая офицерская сумка и наган в кирзовой кобуре.

Закончив писать, капитан обратился к Алексею:

— Как ваша фамилия?

— Сушко.

— Поедете с сержантом.

Он еще раз просмотрел бумаги, взял лежавший на столе пакет с сургучными печатями и подал сержанту. Тот спрятал в сумку и спросил:

— Разрешите идти?

— Идите.

Сержант повернулся к сидевшим. Черноглазая девушка и парень встали. Они вышли за ворота и направились на вокзал.

— Куда вы нас повезете, сержант? — спросила девушка.

— Пока в Москву.

— А потом?

— А потом — куда прикажут.

— Чего я там не видела? — удивилась девушка. — Мне надо в свою часть.

— Куда вам надо, я не знаю, — ответил сержант. — Я выполняю приказание.

— Для меня это уже не так плохо, — обрадовался Алексей. — А куда в Москве?

— Энская полевая почта.

— Это не штаб партизанского движения?

— Нет.

— Может, воинская часть? — не унимался Алексей.

— Не знаю.

— Как же вы везете и не знаете куда? Или это секрет?

— А что надо знать? — раздраженно заметил сержант. — Есть номер полевой почты — этого достаточно. Комендант скажет, где она.

— Допустим, — согласился Алексей. — Но с таким успехом мы добрались бы и самостоятельно. Вы-то зачем с нами?

Сержант не ответил, а угрюмый попутчик, все время молчавший, промолвил:

— Не он с нами, а мы с ним.

Алексей и девушка удивленно посмотрели на него и замолчали.

И только теперь до Алексея дошел подлинный смысл происходящего: так они же арестованы! И недоверие начальника госпиталя, и слова майора о «вашей» части, и отказ отпустить в город — все это стало теперь легко объяснимым, понятным. «А сержант? В самом деле, зачем нужен сержант, если бы они не были под арестом? А я-то дурак», — думал Алексей. Он был настолько ошеломлен своей догадкой, что долго не мог проронить ни слова. Но мысль работала напряженно: «Бежать! Бежать немедленно».

Сушко уже прикидывал, где можетпредставиться подходящий момент, но потом одумался. «А куда? Если бы хоть знал, где штаб, может, и добрался бы… А возможно, в Москве отпустят? Почему вдруг все стали такие подозрительные? И конвой! К чему? Что я, сам бы не доехал, раз уж надо куда-то ехать… Да и конвой-то какой-то странный. Со стороны и не подумаешь». И неожиданно для самого себя спросил:

— Сержант, мы что — арестованные?

Тот посмотрел искоса на Алексея и ответил:

— С чего вы взяли? Арестованных так не водят…

— Да, и я так думаю, — согласился Алексей.

9

Они пришли на вокзал задолго до отправления поезда. Оформив документы, сержант не стал ждать общей посадки (иначе бы они не сели), а через служебный проход провел их на перрон. Там уже стоял обыкновенный товарняк, переоборудованный для перевозки пассажиров. Они поднялись в ближайший вагон. Сиденьями в нем служили нестроганые доски, перекинутые от стены до стены. Посредине теплилась железная печка, под потолком тускло светил фонарь.

Уселись у самой стенки: Алексей с девушкой рядом, а сержант и странный тип — поодаль. Тотчас началась посадка, вагон заполнился людьми, штурмом занимавшими места. Вскоре поезд тронулся, постепенно затихали голоса, поплыли облака махорочного дыма, колеса ритмично постукивали на стыках.

Алексей разговорился с девушкой. Ее звали Люсей. До войны она едва успела окончить Харьковский медицинский институт и попала на фронт младшим врачом стрелкового полка.

В последних боях под Харьковом во время бомбежки отстала от части и вместе с двумя какими-то солдатами переходила фронт. Одного из них убили, с другим вышла к своим, но родного полка не нашла. Она уж было согласилась остаться там, куда попала, но потом ее вызвали в штаб и отправили в тыл. Так судьба забросила ее на пересыльный.

Рассказывала она неторопливо, подробно, но Алексей чувствовал в ее словах недоговоренность, что-то явно умалчивалось. Сушко спросил напрямую:

— Что же все-таки послужило причиной?

Девушка вскинула на него взгляд карих глаз, вздохнула.

— Неприятная это история… Ну, да ладно, расскажу. Началось все вот с чего. Когда я пришла в часть с этим солдатом, меня направили сначала к особисту…

— Это кто такой? — спросил Алексей.

— Ну, этот, представитель особого отдела. Был там один старший лейтенант. Он поговорил со мной, расспросил, сколько была за линией фронта, с кем встречалась, как оттуда выбралась. Я все подробно рассказала. Он выслушал и говорит, чтобы я оставалась в их полку и ни о чем не думала, о документах он сам позаботится. Я успокоилась, работаю в санчасти. Только замечаю, что он стал наведываться к нам. А мне Валя (это фельдшер там была, подружка) и говорит: «Замечаешь, Люська, что-то он зачастил к нам. По тебе, наверное, скучает». Я даже рассердилась на нее, а потом убедилась в ее правоте. Как-то встретил он меня и говорит, что с документами, мол, не все гладко, что требуется провести еще одно дознание и чтобы я пришла к нему в блиндаж. Я же, дура, все за чистую монету приняла. Пришла к нему, он сначала официально разговаривал, протокол даже писал, предупреждал, что за ложные показания судить могут, а потом намекнул, что все, мол, поправить можно, если я буду сговорчивее. Руку стал целовать, обнимать полез… Я в ужас пришла! Так мне противно стало… И не знаю уж как, только съездила я ему по морде изо всей силы. А на прощанье пару слов прибавила, извините, по-солдатски. Прибежала к себе — слова сказать не могу, реву, как корова. Валя меня утешает и говорит: «Молодец, Люська, так ему и надо! Он тут ко многим подсыпался. Ничего он тебе не сделает. Успокойся…» Я тоже так думала. Только на другой день вызывают меня в штаб, дают провожатого и отправляют в тыл. Теперь вот и пересылают меня с места на место. Видно, такое написал в сопроводиловке, что как прочитают, так и разговаривать не хотят.

— Да, невеселая история, — согласился Алексей. — Нечто подобное происходит и со мной, только у вас, конечно, дело проще. Я уверен, что стоит вам попасть к человеку умному, как вы будете на свободе.

— Вы уверены в этом? — спросила девушка облегченно. — В самом деле, не могу же я быть шпионкой! Глупо даже…

Алексей невольно улыбнулся такому наивному доводу, но поддержал:

— Конечно! Все уладится, вот увидите.

— Ну а вы как? — спросила девушка.

Алексей вполголоса начал рассказывать о своих похождениях. Девушка слушала, переживала, а когда он дошел до эпизода с Рожновым, воскликнула:

— Это же ужас! Как он только вас не застрелил!

Уже давно угомонился вагон, сквозь перестук колес доносился чей-то храп, а они все говорили и говорили. Потом и они незаметно задремали. Алексей проснулся, когда паровоз дернул, трогаясь на какой-то станции, и увидел, что голова девушки лежала на его плече, а полураскрытые губы шевелились в беспокойном сне. Он осторожно, чтобы не разбудить ее, развернулся и бережно переложил ее голову к себе на грудь.

Она спокойно спала.

10

В Москву они прибыли на рассвете. Столица встретила их молчаливой и совершенно пустынной. Трамваи и метро еще не ходили, на Курский вокзал пришлось добираться пешком. Алексей никогда прежде не бывал в Москве и теперь, шагая по улицам, вертел головой, узнавал иногда что-то знакомое, когда-то виденное в кино или на фотографиях. «Вот она какая, столица! — думал он. — Здесь решится моя судьба. Здесь есть те люди, которые, никогда не видев меня, знают, кто я, знают наш отряд и моих друзей, оставшихся там, в тылу гитлеровской армии. Где-то здесь Сталин!» — мелькнула мысль, и приятное чувство волнения охватило его, словно в предчувствии близкой встречи.

Они с Люсей шагали рядом, сержант — чуть в стороне. Неприятного типа не было. В Рязани он пошел с сержантом за продуктами и не вернулся. Сержант обыскал вокзал и привокзальную площадь, будки стрелочников, воинский эшелон, но беглеца так и не нашел. С ним пропали и полученные продукты. Сержант вернулся перед самым отходом поезда, усталый и обозленный. Потом он где-то раздобыл буханку хлеба и кусок черной конской колбасы, подал Алексею.

Чтобы успокоить сержанта, Сушко сказал:

— Не стоит огорчаться, сержант. Мы же не арестованные, а патруля он все равно не минует. А вообще, физиономия у него весьма подозрительная. Кто он, не знаете?

Сержант пропустил вопрос мимо ушей.

— Вот именно, что подозрительная. Ну да ладно, коменданту я заявил.

Когда электричка остановилась в Подольске, они вышли из вагона. Снова пошли пешком, куда-то на окраину города, и, уже порядком устав, остановились перед четырехэтажным серым зданием, обнесенным высоким забором из колючей проволоки. По углам на вышках — часовые, у проходной — деревянной, небрежно сколоченной будки — двое. Пока их провожатый разговаривал в проходной, Алексей и Люся стояли в стороне и с затаенной тревогой смотрели во двор. Там, за проволокой, были, по-видимому, солдаты: одни убирали снег, другие пилили и складывали дрова, а третьи просто шатались без дела. Кое-где на верхних этажах окна уже были открыты и оттуда тоже выглядывали военные. Из одного окна крикнули:

— Эй вы там, новенькие! Давай заходи, не стесняйся!

— Ух ты, братва! Краля-то какая!

В окнах появились новые лица.

— В самом деле, красавица!

— Заходи, девушка! Сюда свободно пускают!

Люся отвернулась. Чтобы не молчать и не слышать кривляний, спросила у Алексея:

— Кто они?

Сушко и сам не знал, кто эти люди, но довольно уверенно сказал:

— Дезертиры, иначе чего бы их за проволокой держали?

— А нас тоже сюда?.. — Люся хотела сказать «посадят», но не решилась. Алексей догадался.

— Ну что вы! — воскликнул он и добавил: — Мы же не преступники.

— А почему ушел сержант?

— По какому-нибудь другому делу. Может, узнать, где наша часть.

Чтобы не слышать выкриков, Алексей и Люся укрылись за стеной проходной. Скоро вышел сержант.

— Не сюда нам. Поедем в Сталиногорск.

— Вот видите, — обрадованно сказал Алексей девушке, — я же говорил…

Поздним вечером приехали в Сталиногорск. Они шли темными улицами, закрываясь от ветра, кидавшего в лицо пригоршни мокрого, холодного снега. Усталые, голодные, они рады были хоть какому-нибудь пристанищу, но сержант упорно и молча шагал вперед. Правда, несколько раз останавливался для того, чтобы спросить у прохожих, как пройти к областному управлению НКВД.

— Зачем нам нужно это управление, черт его возьми! — злился Алексей.

Сержант молчал.

Они вышли за город и только тогда увидели в темноте большие кубические здания. Угрюмо и одиноко возвышались эти строения на пустыре. Рядом в зарослях двухметрового бурьяна, как в лесу, сердито свистел ветер, насквозь пронизывая Алексея и Люсю.

Когда подошли к зданиям, солдат скрылся за дверью, а Сушко и девушка остались ждать его на улице. Они укрылись от ветра и дождя за стеной. И хотя тут казалось значительно теплее, чем на ветру, оба зябли. Люся прижалась было к Алексею, и ему мгновенно передалась ее дрожь.

— Когда все это кончится? — вздохнула она. — Хоть бы уж куда-нибудь приткнули. Неужели это на всю ночь!

— Теперь уж недолго, — ответил Алексей, уверенный в том, что их мытарствам наступит конец в этом угрюмом здании, куда все-таки очень не хотелось идти.

Вышел сержант.

— Надо ехать на станцию Угольную.

Алексей не вытерпел:

— До каких пор вы будете таскать нас по всяким управлениям? Неужели нельзя где-нибудь подождать до утра и обсушиться!

— Меня посылают — я иду.

— Можно же зайти в любой дом, отдохнуть, обсушиться…

— Приказ есть приказ. Думаете, я не устал?

— Приказ!.. — ворчал Алексей. — Как будто от нашего прибытия зависит исход исторического сражения.

Они снова вышли на дождь и по скользким, грязным булыжникам шоссе зашагали обратно в город. Теперь ветер дул в спину, но от усталости оба, безразличные, молчаливые, едва брели за сержантом.

На станции, ожидая поезд, с трудом протиснулись к печке, отогрелись и незаметно задремали. Но когда глухой ночью их разбудил сержант, чтобы садиться в вагон, они снова озябли.

И только рано утром наконец подошли к огромному лагерю на окраине города. Обширная территория его была обнесена высоченным деревянным забором, по углам на вышках стояли часовые, кутавшиеся от ветра в широкие шубы, прижимая винтовки сложенными на груди руками.

Дверь проходной открыл пожилой старшина в голубой фуражке и, ничего не спрашивая, пропустил внутрь. Не задерживаясь, прошли проходную и оказались перед другим забором, к которому лепилось деревянное приземистое здание с решетками на окнах.

В неуютной, провонявшей табачным дымом комнате находилось несколько человек в голубых фуражках и о чем-то громко спорили. Увидев вошедших, они замолчали на полуслове. Человек, стоявший спиной к окну, отчего лицо его нельзя было видеть, властно приказал:

— Проходи сюда!

Сержант прошел вперед и подал пакет. Человек вскрыл его, посмотрел на Алексея и Люсю, испуганно жавшуюся к нему, и кивнул другому — старшине с острым носом и близко поставленными глазами. Тот, уже зная, что от него требуется, подошел к Алексею, ощупал одежду и спросил:

— Оружие есть?

— Нет.

Тогда старшина подтолкнул Алексея и указал рукой на дверь справа. Алексей, прежде чем пройти в нее, протянул девушке руку:

— Прощайте, Люся.

Она крепко пожала его широкую ладонь.

Часть вторая

1

В тот же день, потолкавшись среди пестрого лагерного люда, Сушко узнал, что все оказавшиеся здесь подлежат спецпроверке. В такие лагеря собирают всех, кто был в немецком тылу и перешел фронт не в составе части или не имеет документов. Относительно времени пребывания в них говорили по-разному: одни уверяли, что все это займет несколько дней или недель (на фронте не ждут!), другие доказывали, что это тянется месяцами, третьи утверждали, что будешь сидеть до тех пор, пока освободят ту местность, где был в оккупации. Сушко стало также известно, что этот лагерь сортировочный, а проверку проходят в других, специальных лагерях.

Заключение сломило Алексея: он пал духом, замкнулся в себе, часами лежал на нарах или сидел в укромном месте, снедаемый горестными думами. Он уже не думал о задании, не пытался даже поговорить об этом с каким-нибудь начальством, потому что в таком сборище людей добиться чего-либо было невозможно. До последнего момента его не покидало убеждение в том, что все случившееся с ним — обычное недоразумение. Он обвинял в дурацкой сверхбдительности всех: начальника госпиталя, майора, служившего на пересыльном пункте, наконец, сержанта-конвоира. И только теперь, послушав немало историй, подобных своей собственной, понял, что дело обстоит куда сложнее. Все больше напрашивался вывод, что поводом для заключения в лагерь служил сам факт пребывания в плену или на оккупированной территории.

«В чем все-таки дело? — размышлял Алексей. — Неужели среди нашего народа так много предателей, что нужно проверять каждого человека? Да и как практически можно установить истину?»

Он вспомнил сорок первый год, бойцов и командиров, выходивших из многочисленных окружений и попадавших в их отряды. Среди них бывали случайные люди, пришедшие только потому, что больше идти было некуда. И все же к ним относились с большим доверием. Их проверяли просто: давали оружие и брали в бой. Долгие часы проводил Алексей в таких невеселых размышлениях. Подавленный, униженный, он тяжело переживал случившееся с ним и даже не пытался ни с кем сблизиться.

А жизнь в лагере — странная, непонятная, невообразимая — шла своим чередом. Люди о чем-то часами спорили, тайком поигрывали в карты, что-то покупали, продавали из-под полы. Словом, вели себя совсем не так, как должны были, по мнению Алексея, вести себя в подобных случаях. «Почему они так спокойно все это переносят? Почему не протестуют? Неужели это их не оскорбляет? А может, они все виноваты?»

Временами, пробуждаясь от душевного оцепенения, он присматривался к людям. Из пестрой мозаики лиц ему скоро запомнилось одно: сухощавое, мускулистое, с большим крючковатым носом и коротенькой трубкой во рту. Нос, чуть свернутый набок, казалось, постоянно заглядывал в трубку, пытаясь увидеть, не осталось ли там хоть немного табаку. Но она почти всегда пустовала и сердито сипела. Ее владелец ходил в кирзовых сапогах и стареньком тулупчике нараспашку, под которым была видна гимнастерка с тремя дырочками на красных петлицах. Невысокий, плотный, с широченной грудью и большими волосатыми руками, он был очень силен и, видимо, принадлежал к кадровым военным.

Алексей часто видел, как он подолгу сидел возле курящей компании, дожидаясь, когда кто-нибудь намеревался бросить окурок. В такой момент длинноносый молча толкал курившего и протягивал руку. Отказывали редко. Обычно куривший сначала недоуменно смотрел на пальцы, сложенные характерным жестом курильщика, а потом молча совал окурок. Длинноносый вдавливал его большим пальцем в трубку прямо с бумагой и затягивался. И снова сидел молча или переходил к другой группе.

Однажды он подсел к Алексею, примостившись на солнышке у стены барака. Зная его повадки, Алексей подал кисет. Он не спеша набил трубку и глубоко вдохнул дым.

— Табачок что надо. Давно сидишь?

— Недавно.

Длинноносый снова затянулся и тоненькой струйкой долго выпускал дым.

— Оно и видно: табачок еще сохранился. А я скоро месяц. Совсем прожился.

— Что так? Говорят, тут не засиживаются.

— Черт его знает! Сунули и забыли. Как тебе это нравится? — спросил он.

Алексей не ответил.

— То-то и оно… — огорченно протянул длинноносый и замолчал. Его трубка теперь не сипела, а чуть потрескивала и весело курилась голубым дымком.

— Спасибо за табачок, — поднялся он.

— А кисет? — спросил Алексей.

Длинноносый, словно не слыша, тронулся было прочь. Тогда Алексей приподнялся и сильно дернул его за тулупчик сзади. Тот грузно плюхнулся на землю.

— Кисет, говоришь? Пожалуйста, — и он протянул Алексею кисет.

— Не люблю таких штучек.

— Не обижайся: без курева — прямо уши пухнут. Продай немножко, — попросил он.

— У самого мало.

— Мало так мало. И на том спасибо. — И он ушел.

Вскоре Алексей снова встретился с длинноносым. В тот день он подошел к одной из групп, где что-то доказывал бородатый высокий мужчина в черном демисезонном пальто, подпоясанном узким ремешком.

— Не могут тут нас долго держать, — услышал Алексей, — смысла нет: на фронте сейчас каждый человек дорог. После Сталинграда немцы долго не задержатся, успевай только догонять.

Изможденный светловолосый человек, тоже в гражданской одежде, возразил ему:

— Сталинград — это Сталинград. Но бежать немцы пока еще не собираются. Воевать они умеют, тут еще не один Сталинград потребуется.

— Типичная политическая незрелость! — вспыхнул бородатый. — Да будет тебе известно, что немцы никогда не умели воевать. Их еще Александр Невский бивал! А Суворов? А Брусилов? Они сильны своим генералитетом, а солдат у них жидковат против русского Ивана. Это из истории хорошо известно.

— На кой ляд мне твоя история, — взбунтовался светловолосый, — когда я на собственной шкуре знаю, умеют или не умеют. Да и с чем Иван воевать будет? С винтовкой и шашкой против самолетов и танков? Видел я, как в сорок первом кавалерия против танков ходила. Что от нее осталось?

— Знаю. Но это не дает тебе права утверждать, что немцы непобедимы.

— Хитро, борода, выворачиваешь, — вмешался один из слушателей.

— А я и не утверждаю, — возразил светловолосый. — Но и ты нас не утешай тем, что Суворов немца бил. Суворова давно нет. Мы с тобой — есть. Вот нам-то его и бить! А то — Суворов!

— Да пойми ты… Разве наши не знали, что немцы строят самолеты и танки?.. Знали, но дело в том, что их пока у нас еще мало.

— Ну а если знали, так почему ж не строили? Видно, на лихую тачанку надеялись! Вон послушай, — указал светловолосый на репродуктор, висевший на столбе, — каждый день поют: «И линкоры пойдут, и пехота пойдет, и помчатся лихие тачанки!».

— Но в свое время нашему народу ясно сказали: нападение было неожиданным, отмобилизоваться мы не успели…

— Слушай, ты кем был в армии? — прервал его светловолосый.

Бородатый на секунду опешил, потом с раздражением сказал:

— Какое это имеет значение?

— А такое, что я б тебя к солдатам на версту не подпустил. Талдычишь одно и то же, дальше газеты ничего не видишь, а свой-то умишко… — и светловолосый выразительно повертел пальцем у лба.

— Кто бы ни был, — с обидой отбивался бородатый, — но пораженческой пропагандой никогда не занимался…

— Как же ты сюда попал? Политически зрелый, сознательный — и вдруг здесь вместе с нами, серыми, — опять вмешался один из слушателей.

— У меня хоть гимнастерка да штаны форменные остались, — распахнул пальто светловолосый, — а ты, наверное, и подштанники армейские выбросил…

— Дак они ж полные были, — бросил кто-то из окружавших. В громком хохоте потонули последние слова бородатого. Он пытался еще что-то доказывать.

Алексей, стоявший рядом, хотел было вмешаться, но тут кто-то потянул его за рукав. Он оглянулся и увидел длинноносого. Он тянул его в сторону и говорил:

— Брось эту хренословию слушать. Ты ж не знаешь, что они за люди. Давай лучше закурим.

Они отошли в сторону. Алексей достал щепотку табаку и высыпал в огромную ладонь длинноносого.

— Хе-хе, запомнил науку! — засмеялся тот и стал набивать трубку. — Теперь этих стратегов развелось, как вшей в кожухе. Посади хоть одного в Генштаб, так немцы сразу наложат в штаны.

Алексей улыбнулся и спросил:

— Не интересуешься?

— А зачем? Тут в каждой кучке до драки спорят. Виноватого все ищут. А толку что?

— Теперь только и остается спорить, — ответил Алексей. — Делать-то нечего.

Мы ведь теперь вроде находимся в политическом карантине: не заболел ли ты чумой предательства? Вот такие бородатые доктора и выявляют, — и длинноносый кивнул в сторону споривших.

— Это ты уж, пожалуй, загнул, — ответил Алексей. — Люди просто говорят то, что думают.

— И я о том же. Они беседуют, а рядом какой-нибудь тип стоит да все запоминает. А потом этих спорщиков в известном месте и прижмут: «А вы такое вот говорили?». Я уж, брат, ученый. Теперь молчу. Сволочей у нас еще порядочно.

— А мне-то почему говоришь? Не боишься?

— Нет, — ответил длинноносый. — Ты еще зеленый. Только не унывай, а то целыми днями сидишь, чуть ли не слезы льешь. Привыкай, тут тоже люди, правда разные, но люди.

Они разговорились, познакомились. Его собеседник оказался кадровым военным, бывшим командиром стрелковой роты и назвался Костей Шубиным. Когда-то он носил три кубика, попал под Киевом в окружение, скитался почти год на оккупированной территории, пока наконец пробрался к своим.

Так Алексей познакомился с человеком, надолго ставшим ему попутчиком и другом.

А часа через два они уже стояли перед воротами нового лагеря, расположенного далеко за городом. Несколько обшарпанных приземистых бараков, отрезанных от всего мира двумя рядами колючей проволоки, одиноко чернели в поле. И только километрах в двух виднелись трубы завода.

Как только колонна остановилась перед воротами, с той стороны проволоки начали собираться люди.

— Откуда прибыли?

— С Воронежского есть кто?

— Кто был в шестнадцатом лагере?

Новички молчали. И вдруг с той стороны проволоки раздался радостный крик:

— Чернышев! Вася!

Алексей глазами разыскал в толпе лагерников кричавшего. Это был светло-русый парень лет двадцати пяти, в сапогах, гимнастерке и черном штатском пиджаке поверх нее. Ему ответил человек, стоявший в первом ряду:

— Валька! Привет! А я-то думал, ты уже воюешь.

— Еще не скоро, Вася.

— Почему?

Валентин, безнадежно махнув рукой, сказал:

— Сам поймешь.

— Ну а как тут у вас? Жить-то хоть можно? — спросил Вася.

— Да ничего, днем спим, по ночам беседуем. Баланду дают, работу не спрашивают, так что жить можно.

Открыли ворота, и новички вошли во двор. Их пересчитал какой-то лейтенант, провел на середину двора и остановил перед одним из бараков, где было управление лагеря. Алексею теперь удалось рассмотреть того, кого называли Васькой. Это был совсем юный парнишка в армейском ватнике и шапке-ушанке. Он, не выходя из строя, все еще разговаривал со своим приятелем. Новичков окружила толпа старожилов, завязались первые знакомства.

Но вот из здания вышел невысокий полнеющий капитан с рыжими, подбритыми бровями, в голубой фуражке, из-под которой оттопыривались красные уши. Это был начальник лагеря. Лейтенант, его помощник, подал команду «Смирно». Капитан подошел поближе и, приложив руку к козырьку, крикнул:

— Здрасьте, новички!

Прибывшие нестройно ответили. Скомандовав «Вольно», капитан прошелся вдоль строя и сказал:

— Значит, так, товарищи. Вы прибыли в лагерь для прохождения спецпроверки. Вас освободят, как только установят ваши личности и убедятся, что вы не совершили никаких преступлений перед Родиной. Переписка не разрешается. Размещаться будете вон там, — и капитан указал на широкий приземистый барак с крыльцом, напоминавший полуразвалившуюся баржу. Впрочем, как потом Сушко узнал, барак этот действительно называли «баржей».

— Места покажет староста — подполковник Туров, — и капитан кивнул в сторону человека, стоявшего поодаль. Новички разом повернули головы. Алексей увидел сухощавого, чуть сутулого человека лет сорока пяти в начищенных сапогах, с чисто выбритым лицом и щеточкой коротко подстриженных усов. Он спокойно встретил взгляд сорока пар глаз и поправил шинель, наброшенную на плечи. Алексей про себя отметил, что подполковник резко отличался от остальных лагерников аккуратным, армейским видом, с которым не вязалась его шинель внакидку. Он выглядел человеком, не принадлежавшим к заключенным. Но как потом оказалось, подполковник — Туров своей судьбой почти ничем не отличался от других.

Капитан выждал минуту и спросил:

— Вопросы есть?

— Есть! — отозвалось несколько голосов сразу.

— Как называть вас: товарищ капитан или гражданин начальник?

— Называйте по званию.

— Сколько мы будем сидеть здесь? — крикнул стоявший рядом Шубин.

— Я сказал: столько, сколько потребуется, чтобы разобраться, кто вы и что вы.

— Лучше бы на фронт, — возразил кто-то несмело. — Ведь там мы нужны позарез.

— Успеете и на фронт. Война еще не кончилась.

— Где будем работать? — узнал Алексей голос Чернышева.

— Работать не будете. Офицеры к труду не привлекаются.

Кто-то еще спрашивал что-то, но капитан уже скомандовал:

— Р-раз-зойдись!

Так началась для Алексея новая жизнь, о которой месяца два назад не имел никакого представления, она ему не могла даже присниться. Теперь оставалось только одно: терпеливо ждать своей участи.

2

В «барже», куда новички вошли вслед за Туровым, было сумрачно. Справа и слева, закрывая свет от окон, рядами стояли голые двухэтажные нары. Между ними оставался широкий проход, в конце которого была дверь в комнаты следователей. Слева у самой этой двери нар не было: там стоял немудреный огромный стол, отполированный до блеска руками «забойщиков», две скрипучие скамейки и в углу — тумбочка, покрытая грязным кумачом. На стене висел портрет Сталина, а под ним — карта Европы. Это был красный уголок.

Четыре человека, лениво переговариваясь, стучали костяшками. Они совершенно не обращали внимания на новичков, располагавшихся на нарах.

Алексей, заняв место, пошел бродить по лагерю. Стоял солнечный весенний день. Голое поле вокруг сбрасывало остатки снега, недавно просохшие бугорки чуть парили, в бездонной синеве звенел невидимый жаворонок, на опоре высоковольтной линии, стоявшей на территории лагеря, трубным голосом кричал грач.

У стен барака, обращенных к югу, было тепло и сухо. Возвышения фундамента, забранные досками, наподобие завалинок, служили скамейками. Оставив постылые бараки, обитатели лагеря вышли на солнышко. Одни беседовали, другие поигрывали в карты, третьи просто нежились на весеннем солнышке.

Алексей вернулся в барак после ужина, когда уже совсем стемнело. В красном уголке и вокруг на нарах теснился народ. На столе лежала свежая «Правда», но никто ее не читал: чего-то ждали.

— Почему не читают? Неграмотные, что ли? — спросил кто-то, протиснувшись поближе к столу.

— Левитана ждут… — ответили ему.

— Какого еще Левитана?

— Сейчас увидишь.

Вскоре к столу прошел высокий, костлявый парень лет двадцати пяти в больших роговых очках. Перешагнув скамейку, он сел на приготовленное место, снял очки, не спеша протер их грязным носовым платком и негромко откашлялся. «От Советского Информбюро…» — начал он. Его глубокий бас был настолько сильный, что, казалось, заполнял все огромное полутемное помещение барака, бился в окна, выползал за двери, неся людям тревоги и заботы другого мира.

Когда сводка была прочитана и обсуждена, все разбрелись по своим местам. Теперь только Алексей увидел, что его соседями «с головы» были те самые парни, которые так радостно встретились у ворот. Они укладывались так близко от Алексея, что если бы он захотел протянуть руку, то мог бы потрепать их за волосы.

Оба все еще болтали, что-то вспоминали, и Алексей из разговора понял, что они встретились где-то под Харьковом. Валька (тот, который попал сюда раньше) был сам оттуда. Они вместе лежали в каком-то нелегальном госпитале профессора Мещанинова. Их выписали оттуда вместе, но к партизанам они не пошли, как другие, а перебрались через фронт самостоятельно.

Но вот и они умолкли. Постепенно весь барак погрузился в сон: затих гомон, не вспыхивали огоньки потайных цигарок, на соседних нарах кто-то уже стонал в беспокойном сне. И только внизу, под Алексеем, глухо бубнили два голоса. Алексей прислушался.

Один, хриплый, простуженный, шептал:

— Одним словом, не поймешь, как они там проверяют. Допрашивают, записывают, а тебе ничего не говорят.

— А страшно на допросе? — спросил другой, явно новичок.

— Первый раз страшновато было, — шептал с присвистом хрипун. — Ведь не знаешь, как они дело повернут. Но, скажу я тебе, это зависит еще, к кому попадешь. Тут капитан Кочергин есть. С виду строгий, сердитый, а потом разговоришься — ничего вроде. Главное — не запугивает он. И еще, говорят, многим помог, доказал невиновность, ходатайствовал о реабилитации. Правда, копается во всяких мелочах: где, да как, да что. Да ведь и работа такая. А другие чисто собаки. Ничему не верят. Есть такой Мамонин да еще Швалев. Им как ни доказывай — все виноват…

— А бьют? — с опаской прошептал новичок.

— Не-ет, будто никто не говорил. Кричат, правда, здорово. Швалев тот же. У-ух ты, орал… Думал, так по сопатке и двинет… Обошлось, однако. Хорошо бы тебе, парень, к Кочергину попасть. Дело твое чистое. Он бы поверил…

— А попроситься нельзя?

— Не-е, как попросишься? Ночью разбудят, поведут. Кабы в очереди стоял…

— Сказать, мол, не хочу вам отвечать.

— Сказать можно. А будет ли польза? Кабы хуже не наделать. Да ты не бойся, главное — всегда одинаково говорить.

— Так если правда — как же по-разному скажешь?

— Хе-хе! Правда — она разная: у тебя одна, а у него — другая. Ее еще доказать требуется, это брехне — той всегда верят.

Они еще долго шептались, но Алексей уже не разбирал слов, одолевал сон.

…Прошло несколько дней, и душа Алексея отмякла. Он разговорился, потянулся к людям. Среди новых знакомых Алексею особенно нравился Валентин Бухаров, приятель Васи Чернышева.

Алексей заметил, что у Бухарова тот редкий характер, благодаря которому он быстро завоевывает расположение окружающих. У него душа открытая, прямая и чистая, как его глаза. К тому же по натуре он — человек общительный, внимательный, но независимый.

Перед самой войной Бухаров получил диплом архитектора. Однако, не зная этого, его можно было принять и за историка, и за инженера, так как в диспутах, постоянно кипевших в бараке, он выказывал недюжинные знания. Это и было тем магнитом, который притягивал к нему Алексея. Он и раньше испытывал необходимость в общении с людьми умными и сильными духом. Теперь, когда было морально трудно, Сушко был очень рад, что такой человек оказался рядом.

Бухарова уважали многие. Но из всех обитателей «баржи» никто, пожалуй, не относился к нему с таким благоговением, как Вася Чернышев. Этот двадцатилетний зеленый летчик, сбитый фашистом в первом же бою, а потом полгода добиравшийся к своим, преклонялся перед Валентином так, как мальчик перед старшим товарищем, видя в нем свой идеал.

Черноволосый, черноглазый, с девически нежной кожей и едва пробивающимися усиками, Чернышев был весьма красив. В его внешности забавно сочетались юноша и еще не сформировавшийся мужчина. Наверно, поэтому Вася всегда хотел показать себя старше, чем он был на самом деле. Может быть, потому же он любил в тесном кругу «потравить баланду».

Известная часть обитателей «баржи» обычно не принимала участия в горячих спорах по вопросам войны и спецпроверки. По их мнению, все и без дискуссий пойдет своим чередом. Они предпочитали проводить время в разговорах более приятных: рассказывали анекдоты, какие-то «невыдуманные» истории, вспоминали фронтовые эпизоды. Собирались где-нибудь на нарах или в укромном местечке огромного двора. Эти сборища с легкой руки Бухарова назвали «вральней». Постоянными членами ее были Чернышев и Шубин, стяжавший признание солеными анекдотами. Вася же обычно рассказывал истории, случившиеся якобы с ним самим. Не последнюю роль в них играли черноокие хохлушки, которые роковым образом оказывались на его пути как раз тогда, когда он должен был сделать решающий шаг.

Рассказывал Вася голосом тихим, без особого мастерства, но вдохновенно. Слушали его с интересом, хотя и вряд ли верили. Впрочем, среди слушателей «вральни» не принято было подвергать сомнению достоверность рассказанной истории.

Бухаров «вральню» посещал редко. Но иногда, оказавшись поблизости, прерывал повествования Чернышева и говорил: «Внимание, ребята! Современный „Декамерон“, новелла сто сороковая… или „О беглом юноше, который не захотел жениться на красивой девушке“».

Вася в таких случаях заливался румянцем и просил:

— Не мешай, Валька! Честное слово, я не вру!..

Слушатели обычно поддерживали его:

— Давай, Вася! Не обращай внимания!

— Не любо — не слушай, а врать не мешай.

Алексей, зная, как Чернышев относился к Бухарову, однажды сказал:

— Зачем ты парня обижаешь? Может, он и не врет.

— Не врет? — расхохотался Бухаров. — Да ты знаешь, что он им арапа заправляет? Он же «Декамерона» лицует на русский манер, и так ловко, что не сразу сообразишь. Ты только послушай, это же лагерная Шахерезада.

Послушав как-то Васины истории, Алексей убедился, что Валентин был прав. Многие рассказы Чернышева напоминали новеллы великого итальянца, только вместо попов и ревнивых мужей действовали немцы и полицаи. Лауретта называлась Марусей или Оксаной, а в роли Петруччо выступал сам Вася Чернышев.

3

Прошло около двух недель. Все время по ночам шли допросы. Каждый вечер, укладываясь на нарах, Алексей ждал вызова «на корму», как называли комнаты следователей. Но проходила одна ночь за другой, а его не вызывали. Алексей вроде и не испытывал страха перед первым допросом, но в душе желал попасть к Кочергину.

Шубин и Костров, прибывшие из сортировочного с Алексеем, уже побывали на первом допросе. Шубин попал к Швалеву и на другой день ругался последними словами:

— Шьет, сволочь, измену, а сам же ни бум-бум! Почему, говорит, не застрелился? Да если каждый в трудных случаях стреляться будет… Представь себе, под Сталинградом вдруг все стреляться начали! Сначала командарм, потом командиры дивизий, потом до солдат дошло. Кретин какой-то! Его бы туда, пусть бы он стрелялся. Небось, драпанул бы и следу не сыскать…

Костров был спокоен: он попал к Кочергину. На вопрос Алексея ответил коротко:

— Ничего мужик, говорить с ним можно, — и, помолчав, доверительно добавил: — Стыдно, понимаешь, перед ним было. Спрашивает: «Зачем же форму сняли, когда в окружение попали?» И в самом деле: другие-то прошли…

Но вот однажды ночью Алексей проснулся оттого, что кто-то тянул его за ногу. Он сел на нарах и сразу увидел в полутьме солдата, стоявшего внизу.

— Вы — Сушко?

Алексей спросонок тер глаза и никак не мог отогнать последние видения сна. Он все еще видел аллеи какого-то парка, освещенный цветными огнями фонтан, слышал далеко музыку и чувствовал женское тело, принимающееся к нему.

Солдат повторил вопрос и добавил:

— Вас вызывают…

— Да, да… Слышу, — ответил Алексей и спустился с нар.

Пробуждение от тяжелого сна — всегда облегчение. Но расставаться с приятными сновидениями, чтобы вернуться к тяжкой действительности, — это мука. Человек делается совершенно беззащитен, его воля парализована, мысли не собраны. Именно таким почувствовал себя Алексей, когда его разбудил солдат.

За те считанные минуты, в течение которых он шел до комнаты следователя, Алексей пытался угадать, к кому он попадет. «Только бы к Кочергину, только бы к Кочергину», — твердил он в уме.

Солдат, шедший впереди, остановился и молча указал на дверь. Алексей осмотрел ее: ни номеров, ни табличек не было, обыкновенная, небрежно крашенная дверь, вверху — стекла, за ними — свет. Алексей постоял с минуту, чтобы собраться с мыслями, постучал. Никто не ответил. Тогда он потянул дверь и нерешительно спросил:

— Разрешите?

Алексей переступил порог, одним взглядом окинул комнату: небольшая лампа под потолком, два стола, поставленных буквой «Т», несколько стульев, портрет Сталина на дальней стене, а под ним — молодой сухопарый старший лейтенант. Большие залысины, две капли «английских» усов под мясистым носом и совсем незаметный, словно вдавленный, подбородок. Такие усы и подбородок были только у Швалева. Он встретил Алексея тяжелым, подозрительным взглядом.

Алексей, не зная, как вести себя дальше, остался у двери, а Швалев, ни слова не говоря, внимательно рассматривал вошедшего. Алексей ждал, что его попросят пройти вперед. Но прошла минута, другая, а старший лейтенант все молчал. Так и стояли друг перед другом, два ровесника, два сына одного народа, наконец, два коммуниста.

Алексей, мобилизуя всю свою волю, чтобы преодолеть растерянность, думал: «Знаю, старший лейтенант, ты меня на излом будешь пробовать. Знаю, ты уже ненавидишь меня, потому что в твоих глазах я — трус и предатель. Знаю, ты уж постараешься… Но ты забываешь, старший лейтенант, что я — коммунист и партизан, что хитрить и скрывать мне нечего. И ты не смотри на меня так страшно: я не боюсь тебя. Давай, начинай! Я готов!»

А Швалев, закурив папиросу, заложил руки назад и резкими, сильными движениями пальцев разламывал на мелкие кусочки невыброшенную спичку. Он чуть покачивался с каблуков на носки, щурил глаза от дыма и молчал. В настороженном взгляде еще сонных глаз Алексея он ловил затаенную тревогу и мысленно бросал ему: «Что, попался, голубчик? Боишься? Конечно, боишься и напрасно стараешься это скрыть. Раньше ты бежал из армии, спасая свою шкуру, а теперь, после Сталинграда, ты понял, что мы победим, и спешишь пристроиться. Сейчас ты будешь мне выкладывать все, что давно приготовил: „И в армии ты не служил, и звание тебе присвоили неизвестно почему, и нашим ты помогал, и в партизанском отряде ты был. И будешь уверять, что состоял в партии, только билет закопал в саду под яблоней. Но ты меня совсем не знаешь, переодетый дезертир! Все это я уже слышал тысячу раз. Имей в виду, голубчик: еще никто, ни один человек, побывавший здесь, не мог доказать того, что говорил!“».

Наконец Швалев отрывисто бросил:

— Сушко?

— Так точно, Сушко.

— Садитесь, — и Швалев указал на стул, стоявший в самом «низу» буквы «Т». — Положите руки на стол.

Алексей придвинул стул, расправил красную материю на столе и положил руки. Швалев тоже опустился в кресло за маленьким столом и включил настольную лампу. Резкий свет ослепил Алексея, но он не отвернулся, а только смежил веки.

Следователь взял ручку, придвинул бумагу и начал что-то писать. Потом он задал несколько вопросов, самых обычных в таких случаях. Алексей отвечал и чувствовал, как постепенно возвращается привычное спокойствие, которое чуть было не утратил на пороге этой комнаты.

— Расскажите подробно, как вы попали на оккупированную территорию? — спросил Швалев, когда первые записи были сделаны.

Алексей стал обстоятельно рассказывать, как его, учителя истории, в первые дни войны перевели в другой район, изменили фамилию и оставили для подпольной работы. Он долго ждал человека, с которым должен был работать, но тот почему-то так и не пришел. Тогда он сам ушел в партизанский отряд, которым командовал бывший председатель райисполкома, знавший его раньше. В отряде он, Сушко, пробыл год с лишним и по приказу командира перешел фронт с особым заданием по связи.

Долго рассказывал Сушко, строго придерживаясь только фактов и не упускал подробностей, которые, по его мнению, имели какое-то значение. Он называл имена, даты, населенные пункты, рассказывал о лейтенанте Маканове и его ездовом, остановился на своей просьбе к начальнику госпиталя и даже выразил удивление, что не встретил понимания с его стороны.

Когда он закончил свой рассказ, Швалев отложил ручку и спросил:

— Почему тот капитан из особого отдела не вернул вам документы?

— Этого я не знаю. Возможно, что отдал бы их по прибытии в штаб армии.

— Капитан умер на ваших глазах?

— Да.

— Почему вы не обыскали убитого и не взяли документы?

— Я обыскал. Но своих документов не нашел.

— А документы капитана?

— Я не взял их.

— Почему?

— А зачем они мне? Они нужны умершему.

— Нужны… — не то утвердительно, не то иронически протянул Швалев. — А оружие?

— Пистолет я взял. Его отобрали в госпитале.

— Значит, своих документов вы не нашли?

— Нет.

Швалев, постукивая пальцами по столу, долго смотрел немигающими глазами на Алексея. Потом спросил:

— Скажите, а что вас побудило искать свои документы? Зачем они вам?

Вопрос был явной ловушкой, и это возмутило Алексея.

— Хотя бы затем, чтобы теперь предъявить вам…

— Значит, вы знали, что можете сюда попасть?

— Понятия не имел.

— Что бы вы сделали?

— Да уж что-нибудь придумал бы…

— Придумали бы, говорите? Да вы и так много придумали. Зачем вы, например, пошли в хутор, когда был прямой смысл идти на шоссе? Как-то не совсем умно получается…

Это уж чересчур, и Алексей почувствовал, что теперь он не выдержит, скажет какую-нибудь грубость. Он сцепил пальцы, сдерживая негодование, и начал, медленно подбирая слова:

— Теперь не помню, как я тогда думал… В таких случаях мыслей бывает много. А потом какая разница, куда бы я пошел: ведь документов уже не было. Все равно меня бы в госпиталь, капитана — в братскую могилу. А насчет того, что неумно… Так знаете, как сказал кто-то из великих людей: «Хочешь получить умный ответ — спрашивай умно».

Швалев побледнел. Верхняя губа с темной полоской усов мелко задергалась, и он, ударив ладонью по столу, закричал:

— Прекратите эти ваши… — он запнулся, подыскивая подходящее слово, — инсинуации! Вы на допросе, а не в гостях… Вы слишком много себе позволяете!

С трудом Алексей переборол себя и негромко буркнул:

— Простите…

В комнате надолго воцарилась тишина. Швалев закурил, часто затягиваясь и далеко выпуская дым. Он нервно грыз кончик мундштука и сплевывал в сторону. Алексею тоже очень хотелось закурить, но спросить разрешения он не мог: «Даже если предложит, и то откажусь», — думал он. Но Швалев не предлагал. Кончив курить, он откинулся в кресле, сунул руки в карманы испросил:

— По-вашему получается так, что всем, кто сюда попадает, я должен верить на слово?

Алексей согнутым пальцем потер кончик носа (это бывало всегда, когда нужно было подумать) и ответил:

— Почему же всем? Но многим, я думаю, можно поверить. На этот счет у вас должен быть большой опыт.

— Вы, конечно, причисляете себя к тем, кому можно верить на слово.

— Это дело, в конце концов, вашей совести как чекиста и коммуниста. Но я тут не сказал ни слова неправды. Как правда и то, что всем сердцем рвусь на фронт.

— Верить ли вам? Да, это дело мое. Но я пока что не верю ни одному вашему слову! Ваш рассказ выглядит наивно. Наступление началось неожиданно, задержали вас случайно, капитан погиб нелепо… И даже бомбежка — и та началась именно тогда, когда вас везли в особый отдел. Да я уверен, что капитан, если он только существовал в действительности, уже тогда подозревал вас. В самом деле, зачем ему надо было везти вас лично, если бы документы были в порядке? Незачем! Он тотчас бы вас отпустил, да еще и дорогу показал. А он почему-то повез вас сам, да еще двух солдат посадил в кузов. Не кажется ли вам это необычным?

Алексей внимательно слушал Швалева и замечал, что не может опровергнуть его подозрений. Действительно: какие инструкции получил капитан? Почему он не возвратил ему документы? Но ведь он сказал одну правду и только правду. Почему же вдруг эта бесспорная правда выглядит такой убогой? «Нет, врешь, — подумал он, — правда одна, моя правда! И ты не собьешь меня и не запугаешь, гражданин старший лейтенант!»

— Значит, вы убеждены, что все это я выдумал? — спросил Алексей следователя.

— Вот именно. Я уверен.

— Но ваша уверенность — это еще не доказательство. Нужны факты.

— А вот это уже ваша забота.

— Но где же я их возьму, сидя за проволокой? Гораздо удобнее это сделать вам.

— Вы пытаетесь учить меня? — повысил голос Швалев.

— Я не учу вас, я защищаю свои права.

— Права? Нет у вас прав!

— Но меня еще никто их не лишил. Я советский гражданин и по конституции имею определенные права…

— И обязанности, — перебил Швалев. — Почему это люди в таких случаях всегда помнят о правах и забывают об обязанностях?

— Я выполнял их не хуже других.

— Если бы не хуже, сюда бы не попали!

— Вы не имеете права так говорить! — сдерживая гнев, возразил Алексей. — Где у вас доказательства?

— Мне они не нужны. Это вы должны позаботиться о них.

Так шел почти весь допрос. Швалев то сидел, то ходил по комнате, курил. У следователя острое чувство недовольства собой вызвало то, что этот парень оказался не таким покладистым, как он надеялся, и что допрос пока не подтверждал его, Швалева, предположений. Он не находил в рассказе Сушко грубых просчетов. Однако даже в мыслях не допускал, что так могло быть в действительности. Тогда он решил изменить тактику допроса, подошел к Алексею и резко бросил:

— Ну, довольно придуриваться, Сушко, или как там тебя еще называют. Мы тоже не лыком шиты. Выкладывай начистоту: кто ты, куда шел, какое имел задание?

Алексей отодвинул стул и медленно поднялся. Он взглянул в глаза следователя и хрипло выдавил:

— Что, на бога решил взять, гражданин следователь?

— Сядьте! — поспешил крикнуть Швалев.

— Не выйдет! — ответил Алексей и опустился на стул. — Не забывайте, я коммунист…

— Какой ты коммунист? — процедил сквозь зубы Швалев. — Таких коммунистов я уже видел десятками. Как сюда попадут — так вспомнят о партии.

— Как вы можете так говорить! Это недостойно советского следователя…

— Довольно об этом! — крикнул Швалев и отошел к своему столу. — Еще раз спрашиваю: в немецком лагере был?

— Я уже отвечал на этот вопрос.

— Отвечай, когда тебя спрашивают!

— Я сказал: не был! Еще раз повторить?

— Кто тебя сюда послал?

— Начальник пересыльного пункта.

— Брось дурака валять!

— Никакого дурака! Я отвечаю на вопрос.

— От кого получил задание?

— Тех заданий, которые вы имеете в виду, я ни от кого не получал.

Швалев опустился на стул.

— Значит, все отрицаешь… Хорошо.

Швалев молча начал дописывать протокол. Алексей сидел и смотрел, как его правая рука быстро бегала по бумаге, а в левой дымилась папироса. Он то и дело отводил ее в сторону и коротким, нервным ударом большого пальца по мундштуку стряхивал пепел на пол.

Закончив писать, Швалев спросил:

— Кто из находящихся в лагере может подтвердить ваши показания?

Алексей пожал плечами.

— Никто. Я не встречал здесь ни одного знакомого человека.

Следователь собрал листы протокола, мельком просмотрел их и, подавая Алексею, добавил:

— Подпишите. На каждой странице.

Алексей прочитал все шесть страниц и только тогда взял ручку. Швалев нетерпеливо постукивал пальцами по столу, а когда Алексей возвращал ему протокол, спросил:

— Боитесь, что я неправильно записал вашу легенду?

Алексей сдержанно ответил:

— Я никаких легенд не рассказывал. Я просто хорошо помню слова Ленина: «Кто подписывает бумагу не читая, тот идиот, и на того машут рукой».

Швалев промолчал. Укладывая листки в папку, он сказал:

— Можете идти.

Алексей закрыл дверь и сразу же почувствовал себя совершенно разбитым. Руки и поясницу ломило так, словно он всю ночь, как иногда в студенческие годы, выгружал мешки с сахаром. Залезая на нары, он заметил, что окна в бараке стали светло-фиолетовыми: начинался новый день.

4

Весна стремительно растекалась по Подмосковью. Теперь в «барже» людей после завтрака не бывало: все выползали на солнышко. Оставались обычно только те, кто, подобно Сушко, провел ночь за беседой у следователя. Они отсыпались. Алексей тоже решил прикорнуть после бессонной ночи. Он залез на нары и долго лежал, уставившись в грязные, провисшие доски потолка. Едва задремал, ему привиделся партизанский отряд, провожавшие его товарищи. И настойчивый голос командира: «Ну как, задание выполнил?»

От этого вопроса его словно подбросило на нарах. Он резко сел, потом, отходя ото сна, медленно обвел взглядом нары и снова лег. Смешанное чувство тоски, одиночества и тяжкой обиды опять охватило его. «Значит, попал в шпионы! Наплевал в самую душу, подлец! Эх, надо было бежать тогда… И ничего бы теперь этого не было…» — думал он, вспоминая беседу со следователем.

Его размышления прервал Бухаров, неслышно прилегший рядом.

— Ну как? — спросил Валентин, и в его голосе прозвучало не только любопытство, но и сочувствие.

— Неважно, Валька.

— Неприятно?

— Если бы только неприятно… Обидно!.. Накричал, нахаркал в душу — ладно. Ну хотя бы в чем-нибудь на каплю поверил!..

— А почему ты возмущаешься? Это же их метод: никому и ничему не верить.

— Но так же нельзя. Нам все время твердили об уважении к человеку. «Самый дорогой капитал — это люди», — говорил Сталин.

Услышав последние слова, Валентин неприятно поморщился, но ничего не сказал. А Сушко, все больше распаляясь, продолжал:

— Нет, ты мне скажи, что тут происходит? Кто это позволяет? Это черт знает что! Это подло, мерзко…

— Давай громче, не стесняйся, — прервал его Валентин. — Ты вон туда выйди, во двор, чтоб все слышали.

Алексей мигом сник, а Валентин продолжал:

— Ты думаешь, если будешь кричать на весь барак, так Швалев сразу поумнеет?

— Ну как же быть, Валька? — понижая голос, спросил Алексей. — Надо что-то делать, мы ведь так нужны фронту.

— А что делать? Организуем ребят, разоружим охрану, перебьем следователей — и айда на фронт!

Алексей от удивления даже рот раскрыл:

— Да ты что? Серьезно?

Валентин горестно усмехнулся.

— А ты разве серьезно? Надо, надо… — раздраженно повторил он. — Да что тут можно сделать? Кому нужны твои протесты? Вот так будешь сидеть и дули в карман совать в виде протеста…

— Значит, примириться?

— Ну не мирись! Как ты не поймешь, что твоя личная судьба Швалева не интересует. Кто ты — некий Сушко — среди сотен тысяч людей? Песчинка, щепка!

— Как ты можешь так думать!

— Это не я думаю. Это Швалев. У него расчет простой: надо человека оглушить, запутать. Если он расколется, — значит, предатель, туда ему и дорога. А что среди десяти виновных попадется три-четыре невиновных — так ли уж это страшно?

— Странное соотношение. По-моему, наоборот: на три-четыре виноватых — десять невиноватых.

— Дело не в соотношении. Дело в принципе. А он именно таков.

— Но ведь надо людям верить? Хоть этим четырем, как ты говоришь?

— Надо бы, по идее.

— Так что ж, говорим одно, а делаем другое? Можно найти, наверное, управу и на Швалева.

— Э, брат, так оно кажется. А на самом деле: до бога высоко, до царя далеко…

— Но ведь война, Валька, война! Там каждый человек на счету, а мы тут сидим, проверяемся…

— Полагают — народу хватит. Сколько, мол, без нас воевали и еще воевать будут.

— Будут, конечно, но держать нас за проволокой тоже неумно. Убей — не могу понять, почему все, кто побывал в немецком тылу, — предатели. Откуда такое мнение? Уверен, что это — инициатива вот таких сверхбдительных людей, и только, — и Алексей кивнул в сторону «кормы».

Валентин улыбнулся:

— Убеждение, достойное учителя. Но ты забываешь, что инициатива снизу у нас всегда поддерживается директивой вверху. Одни инициаторы таких лагерей не построят. Так-то, брат…

Алексей недоуменно посмотрел на товарища и предложил:

— А ты для моей учительской головы изложи попроще. Я ведь тугодум.

— Куда уж проще. Дозреешь — переваришь.

Тогда Алексей придвинулся поближе к Валентину и шепотом спросил:

— Ты хочешь сказать, что это — сверху?

Валентин взъерошил ему волосы на затылке и, словно извиняясь, ответил:

— Не стоит об этом, Леша.

Они надолго замолчали, а потом Алексей, отвечая на какие-то свои думы, сказал:

— А подумать — так на кой черт она, эта проверка? Что можно узнать такими допросами? Положим, обо мне при желании можно узнать все. Есть штаб партизанского движения, там точно знают. А о тысячах других? Как тут разобраться? Остается одно — только верить людям.

Бухаров ответил не сразу.

— Да в общем-то они вроде верят. Только уж очень туго.

— Ничего себе верят… — недовольно проворчал Алексей.

— Ну, это ты не скажи. Кому совсем не верят, тех тут не держат. Ты разве не замечал: жил-был в лагере человек, рядом ел, рядом спал, а потом вдруг куда-то исчез. Куда?

— Может, его отпустили на волю.

— Как бы не так!

— А я бы сделал проще: винтовку в руки — и в бой. Вот и вся проверка. В бой пойдет — видно сразу.

— А если я ни капли не виноват, — раздраженно спросил Бухаров. — Если попал, например, раненым, контуженым, наконец? Зачем мне такая проверка?

Алексей не знал, что ответить на это.

— Ну что ж, значит, такова судьба твоя. Тут ничего не попишешь.

— Ага, значит, опять пришли к тому же: лес рубят — щепки летят.

— Да, сложная это штука получается, — покрутил головой Алексей. — Только по мне лучше хоть сейчас в бой, чем еще раз на допрос к Швалеву идти.

— Понять тебя не трудно, тем более, что Швалев не тот человек для этой работы. Еще хуже — он такой не один. Плохо, что так везде! А раз так, — значит, неизбежно щепки полетят, много щепок.

— Беда не только в щепках. Есть еще одна сторона, — продолжил Алексей мысль Валентина, — моральная. Ведь ты учти: люди стремились сюда, к нашим, искренне верили, что «меч им снова отдадут», вернут на фронт, а их, пожалуйста, — за проволоку. Да иной, побывав на допросах, подумает: «Зачем же я сюда шел?». А то и вовсе побоится. Убить веру в то, чем жил, — вот что очень страшно, Валька!

— Ну, слава богу, таких мало. Это, Леша, удел гнилой интеллигенции, вроде нас с тобой, которая извечно ломала голову над смыслом бытия. Посмотри вокруг: многие ли задумываются над этим? Для них все обстоит куда проще: надо, — значит, надо. Что, Васька терзается этими мыслями? Или Анохин? Да им лишь бы во «вральне» поболтать, в очко поиграть.

— Мы не знаем, что они думают. К тому же молчат не все. Ты и сам видишь, что в бараке каждый день до хрипоты спорят. Ты и сам не прочь иногда…

— Правильно, спорят, — перебил Валентин. — Только о чем? Ругают следователей, дураков-начальников, по вине которых они якобы тут очутились. А против проверки никто же не возражает. Считают это делом совершенно нормальным. Вот что достойно внимания, а ты говоришь «спорят».

— Да, тут ты прав. Но все равно не все так думают. Я, например, слышал, что Туров…

Валентин перебил:

— Турова другой меркой мерить надо. Мужик он умный и болтать языком попусту не будет.

— Как он попал сюда? Единственный подполковник на весь лагерь. Говорят, командиров частей держат где-то на Лубянке?

— Не знаю. Слышал только, что к тому моменту, как попал в окружение, он уже не командовал полком, а был куда-то командирован. Ему якобы удалось доказать это. Сомневаются, что он вообще подполковник. Но это — разговоры одни. Сам он с нашим братом не очень-то откровенен. Но мне нравится: и прост, и в то же время по плечу не похлопаешь, на «ты» не назовешь.

— Да, ребята его уважают. Начальник, говорят, и тот с ним считается.

— Еще бы! За спиной Турова ему с нами и забот нет, — заметил Валентин.

Он хотел еще что-то добавить, но в это время в дверях показался человек, и Валентин замолчал. Вошедший заметил Алексея и Валентина и в знак приветствия поднял сжатый кулак. Бухаров улыбнулся, помахал в ответ рукой.

— Замечаю, вы большие приятели, — сказал Алексей.

— А как же, — иронически протянул Валентин. — Как кошка с собакой. Еще до войны изредка встречались.

— Оригинальная личность, — продолжал Алексей, надеясь вызвать Валентина на разговор.

— «Большой оригинал», как говорил Иван Александрович Хлестаков. Знаешь, есть такие: легко с ними сходишься, еще легче расходишься, если услугу окажут, благодарности не надо — не обидятся, в глаза плюнешь — проморгаются, в драку не полезут. Таким он был до войны. А при немцах знаешь, кто он был? Крупнейший спекулянт! Король черного рынка. Десятками тысяч ворочал. Мало того: в газетенках немецких пописывал, хвалил порядки, при которых разрешается «свободное предпринимательство». Так что, брат, перед тобой — идейный спекулянт!

— А откуда тебе все известно? — спросил Алексей.

— Люди рассказывали, когда я в нелегальном госпитале лежал у профессора Мещанинова. Там у меня много знакомых было. Я же сам харьковский.

— Интересно, ты бы сказал об этом следователю? — вдруг без всякой связи с предыдущим спросил Валентин.

— Непременно, — решительно ответил Алексей. — Я бы сказал, — промолвил он снова после раздумья.

— А я подожду. Я ему свою проверку устрою, — сказал Валентин и поднялся.

Они вышли во двор.

5

Человек, о котором они говорили, носил странную фамилию — Беда. Выдавал он себя за артиста (потому и кличку получил такую). Только Валентин знал, что был он обыкновенным администратором одного из харьковских театров. Круглое, холеное лицо, пушистые усы, за которыми он старательно ухаживал, мягкие манеры и предупредительная улыбочка делали его заметной фигурой в лагере. Для своих тридцати лет он был несколько полноват, но весьма подвижен. Он никогда не употреблял бранных слов, избегал говорить «ты», особенно людям малознакомым, и, пожалуй, относился к той немногочисленной группе лагерников, для которых заключение было далеко не худшим поворотом судьбы.

Бухаров, зная в общих чертах прошлое Беды, ненавидел его, иногда он не мог удержаться, чтобы не подкусить Артиста. Но это никогда не выводило Беду из обычного равновесия, на что, впрочем, были свои причины.

Когда началась война, Беда разделил судьбу многих молодых людей: он был мобилизован, немножко воевал, попал в окружение, потом пробрался в Харьков и занялся «коммерцией». Жилось ему неплохо: через его руки проходило немало ценностей, оставлявших в его кармане тысячи марок и рублей. И возможно, что он еще долго не задумывался бы над своей судьбой, если бы не одна история.

Черт его попутал напечатать в националистическом листке заметку, в которой он восторгался новым «порядком», разрешившим «свободное предпринимательство». Едва появилась злополучная заметка, Беда чуть ли не в тот же день обнаружил у себя в кармане экземпляр этой газеты с размашистой надписью на его восторженном отклике красным карандашом: «сука».

Пришел он тогда домой немножко под мухой и сколько не пытался, никак не мог вспомнить, как эта газета попала к нему в карман. Но намек был настолько красноречив, что Тимофей не стал дожидаться еще одного предупреждения. Он ликвидировал свое «дело», превратил марки и рубли в металл, часть его припрятал, малую толику захватил на всякий случай с собой и, воспользовавшись тем, что наши войска ненадолго захватили Харьков, скрылся.

Документы Беды были в полном порядке. На допросе он рассказал сущую правду, покаялся в спекуляции, но «забыл» упомянуть только о своей корреспондентской деятельности.

В лагере Беда со всеми держался просто, чуть-чуть подчеркивал свое родство с музами. По особо острым вопросам не дебатировал, но, не стесняясь, ругал немцев. В лагере упорно поговаривали, что Артист — человек темный и якобы даже «постукивает».

Единственным развлечением Тимофея, если не считать смакования театральных историй, были карты. Эта игра лагерными порядками категорически запрещалась. Но запреты ловко обходили: поймать игроков, если бы даже начальство и захотело, было трудно.

Расчет обычно шел на деньги и хлеб. Пайка хлеба, взвешенная с точностью до миллиграмма, с микроскопическим довеском, прикреплявшимся к ней тоненькими лучинками, была самым дорогим «товаром». Такой кусок хлеба всегда можно было продать или купить, ибо всегда находились люди, нуждавшиеся в нем. А человек, имевший две-три лишних пайки, считался богачом.

Нескольким игрокам, и прежде всего Беде, очень «везло». С карманами, полными денег, ловкие картежники никогда не голодали, всегда имели табак, сахар и даже масло.

Хотя игра и велась со всеми возможными предосторожностями, о ней было известно почти всем, в том числе и подполковнику Турову. Знал, но почему-то молчал.

Возможно, что так продолжалось бы и дальше, если бы Беда не увлекся. В числе его многочисленных должников оказался старший лейтенант Николай Анохин. Это был невысокий, тщедушный и болезненный человек. Попав еще в сорок первом в окружение, а потом в плен, он несколько месяцев скитался по немецким лагерям, пока не удалось бежать. Еще несколько месяцев, голодный и оборванный, Анохин добирался к своим. Перейдя наконец с превеликим трудом линию фронта, он оказался в лагере. Теперь ему предъявили обвинение в измене и сотрудничестве с врагом.

Мамонин, который вел его дело, был почему-то убежден, что Анохин отпущен из лагеря после соответствующей обработки немецкой разведкой. Доказать обратное Анохин не мог и с тревогой ждал суда, которым его запугивал Мамонин. Не отличавшийся здоровьем и раньше, в немецких лагерях он заболел язвой желудка и страшно мучился. Лагерная баланда, известно, пища не диетическая, и он поигрывал в карты, иногда прикупая на выигрыш масла или сахару. Вначале это ему как-то удавалось.

Но однажды, сев играть против Беды, он проиграл рублей пятьсот и потом никак не мог рассчитаться. Полоса везения кончилась. Как-то Беда напомнил Анохину о долге. Тот вспылил и грубо выругался. Тимофей, как обычно, спокойна заметил:

— Каждый уважающий себя человек карточный долг считает долгом чести. Это было, между прочим, первой заповедью старых русских офицеров.

— Да пошел ты со своими офицерами и долгом чести! Нашел, где вспоминать. Что я тебе отдам, если у меня нет лишнего куска. Не могу же я сидеть на одной баланде! — ответил Анохин, и горестные складки очертили его рот.

— Меня это не касается. Проиграли — отдайте. Если вам не везет, не садитесь. Вы не найдете секрета трех карт, как Герман в «Пиковой даме».

— А ты, подлец, нашел секрет? Тебе везет? Ты — шулер, поэтому тебе и везет.

Беда побагровел, но тона не повысил.

— Я не оскорблял вас, Анохин. Я только напомнил, что сделали бы и вы на моем месте. А насчет шулера и подлеца мы еще посмотрим. Я не позволю, чтобы всякий предатель меня безнаказанно оскорблял…

— Это я предатель? — вскричал Анохин, и губы его задрожали. — А ты, вшивый аристократ, откуда такой выискался? Ты, морда, не предатель? Ты честно защищал родину в немецком тылу? Да? — и Анохин размахнулся, чтобы ударить Беду. Его схватили ребята, а Тимофей, поняв, что дело принимает нежелательный оборот, отступил и торопливо заговорил:

— Ладно, ладно. Мы тут все по одному делу. Разберутся, кому надо.

— Нет, подожди, Артист! — рванулся из рук Анохин. — Разберемся сами. Ребята! — обратился он к окружающим. — Это я — предатель! Похож? Я бежал из лагерей… Я рвался к своим, а эта толстая морда… — Анохин кричал, захлебываясь от обиды, душившей его. Он тянул свои костлявые, бледные руки, стремясь вцепиться в горло Тимофея. Алексей, стоявший неподалеку, уже шагнул к Беде и сжал кулаки, как вдруг его оттолкнул Туров. Он стремительно вошел в круг и крикнул:

— Тихо! Что тут происходит?

Все расступились, только Анохин еще стоял в кругу. Нетрудно было заметить, как жалко морщились его бледные губы, от обиды и внутренней боли блестели мокрые глаза.

— Опять карты? — спросил Туров, окинув взглядом Анохина и Беду, стоявшего в стороне. — Мне известно, Беда, что вы играете, и многие должны вам довольно крупные суммы. Я смотрел на это сквозь пальцы. Теперь, когда игра стала средством унижения человека, молчать не буду. Пусть этим займется начальник лагеря.

Беда оглянулся, ища поддержки у окружающих. Все молчали.

— Товарищ подполковник, — вкрадчиво заговорил он. — Все это, конечно, очень прискорбно. Действительно, мы поигрывали в картишки, но мы не хотели подводить вас, и играли только ради развлечения. Уверяю вас: мы все уладим сами. Тут ничего серьезного не произошло. Я готов извиниться сейчас же перед Анохиным. Пожалуйста, — он сделал движение, словно хотел войти в круг.

Анохин, пораженный таким оборотом дела, минуту смотрел ошалело на Беду, потом заморгал глазами, бросился из круга и с ненавистью выкрикнул:

— У-у шкура, гад ползучий…

— Все понятно. Будете оба разговаривать с начальником лагеря. Разойдись! — приказал Туров и направился к выходу.

Барак забурлил. Одни окружили Анохина, пытаясь утешить его, а он, упав на нары, никого не слушал и беззвучно плакал. Другие столпились вокруг Беды, и в беспорядочном гвалте нельзя было понять, что они ему говорили.

Валентин с минуту стоял посреди барака, соображая, что предпринять. Потом он бросился за Туровым. Уже во дворе остановил его.

— Товарищ подполковник, не докладывайте начальнику, — попросил он.

— Почему?

— Не стоит. Этим Беду не отучите: в карцере он отсидит, потом опять примется за свое. Анохин же пострадает безвинно: карцер для него тот же гроб.

Подполковник посмотрел в голубые, с легким прищуром глаза Валентина, будто хотел спросить: «А ты сам, парень, тут не замешан?», потом взял его за руку.

— Давайте пройдемся немного.

Они пошли вдоль забора в пустынный конец лагерного двора. Подполковник придерживал накинутую на плечи шинель, искоса поглядывал на Бухарова и ждал, что тот заговорит первым. Но Валентин молчал.

— Вы замечаете, что творится в лагере? — спросил тогда Туров и, не ожидая ответа, продолжил: — Десятки людей должны Беде и некоторым другим игрокам сотни рублей. Рассчитываться им нечем, они голодают, кое-кто уже потихоньку ворует. А некоторые, как Жернов, стали настоящими холуями. Если так будет дальше — в ход пойдут финки. Сегодня ваш приятель уже стоял возле Беды с кулаками. И это — офицер! Если он, офицер, поступает подобным образом, я воспринимаю это как личное оскорбление. Мы никогда не должны забывать о своем воинском звании.

— Все это верно, товарищ подполковник, но люди бесятся от безделья. Они рвутся на фронт, а их таскают на допросы, обвиняют в том, чего они подчас и в мыслях не имели. Разве это легко?

— Знаю, Бухаров. Я сам в таком положении. Несколько раз просил начальника ускорить проверку, но толку… — и Туров развел руками.

Бухаров вопросительно посмотрел на подполковника, ожидая продолжения разговора, но тот молчал. Тогда Бухаров сказал:

— Положитесь на меня. Мы с Бедой сами управимся.

6

Бухаров давно подозревал, что Беда играет нечестно. Чтобы окончательно убедиться в этом, решил сыграть с ним сам. Утром, посвятив в свои планы Алексея, он продал хлеб и подсел в круг, где играл Беда.

Тот не удивился, только сказал:

— Вижу, Бухаров, вам тоже надоело питание капитана Голдобина?

— Вы угадали: хочу подшибить на доппаек.

— Это нетрудно. Уверен, вам повезет. Ну что, по маленькой?

— Для начала. Не хочу рисковать, — ответил Валентин и взял карту. Игра началась. Бухаров действовал осторожно и был в выигрыше. После этого дня он снова и снова садился за карты. Изображая азартного игрока, Валентин в мелочах уступал, по крупному выигрывал. Беда видел, что теперь Бухаров ходил с карманами, полными денег, и как опытный игрок торжествовал, ждал момента, когда все они перекочуют к нему. Вскоре большинство наличных денег скопилось в руках трех — пяти человек, в числе которых был и Бухаров.

Развязка наступила спустя несколько дней. Играли в яме, в дальнем углу двора, куда не задувал ветер, но по-весеннему ласково пригревало солнце. Вокруг игроков сгрудились несколько самых преданных болельщиков, на дальних подступах стояли незаметные наблюдатели и сигнальщики.

Когда банковать начал Валентин, Алексей попросил карту и, следуя наставлениям приятеля, сразу же проиграл крупный куш: рублей шестьсот. Капитан Сивагин, сидевший за ним, позарился на проигрыш и остался без ничего. Банк сразу вырос до пяти тысяч. На очереди был Шубин. Получив карту, он долго рассматривал ее, клал на пальто, расстеленное в яме, опять поднимал, чмокал погасшей трубкой и никак не решался назвать сумму.

— Что сопишь! Давай быстрей! — торопил Беда.

Шубин ничего не ответил ему, только прохрипел:

— По банку…

Бухаров посмотрел на него:

— А если подавишься?

— Э, черт! — выругался Шубин. — Боишься? Вот, на! — и начал швырять мятые бумажки, доставая из карманов гимнастерки.

— Пересчитай, — сказал Валентин Алексею.

Тот долго возился, расправляя их, и сказал:

— Три шестьсот…

— Выиграешь — возьмешь эти. Проиграешь — будешь должен, — и Валентин кивнул головой на деньги Шубина.

— Давай! — протянул он руку.

Бухаров подал ему карту. Шубин опять надолго задумался, наконец прохрипел:

— Открой!

Валентин выбросил десятку. Шубин тупо посмотрел на нее, потом на Валентина и сжал свои страшные кулаки. Бухаров все еще держал карты в вытянутых руках и, наклонив голову, выпускал струйкой дым, чтоб не попадал в глаза. Лицо Шубина все больше приближалось к Валентину, глаза наливались злобой.

— Сядь, — повелительно сказал Валентин.

Шубин вдруг обмяк, ударил кулачищем себя по колену и встал. Он почавкал губами, раздул трубку, шмякнул ее об землю и наступил сапогом.

— Сволочь! — прохрипел он и зашагал к бараку.

Валентин перевел взгляд на Беду. Тот сидел бледный, покусывая усы.

— Идет за туза? — спросил он, отводя руку с картой в сторону.

— Нет.

— Почему же?

— Нет, — еще решительнее повторил Бухаров. — Играйте на то, что в руках.

— Ладно, — согласился Беда. — Ва банк!..

— Игра на наличные, — предупредил Валентин.

— Но я вам даю честное слово. У меня есть деньги. Там в бараке. Вот при свидетелях…

— Не надо никаких честных слов. В банке больше восьми тысяч.

— Вот вам еще, — и Беда торопливо начал снимать часы.

— Им красная цена полсотни, — не соглашался Валентин.

— Да вы что! Это же платина! Посмотрите… — совал Беда свои невзрачные на вид часы. Валентин взял их и бросил на кучу денег.

— Пятьсот!

— Это же грабеж! Такие часы…

— Еще не хватает полторы…

— Больше нет…

— Потряси мошну — найдешь, — ответил Валентин и щелчком далеко выбросил окурок.

— Нет. Пусть я… — хотел поклясться Тимофей. Но Бухаров перебил его:

— Сколько тебе должны?

— Кто?

— Все, кто проиграл.

— Не знаю…

— Возьми эти, — бросил Валентин часы. — На все твои долги и на тебя в придачу! Идет?

Беда побледнел. Он знал: по блатным законам в случае проигрыша Валентин мог сделать с ним все, что угодно. Тимофей не предполагал, что игра зайдет так далеко. Не ждали этого и окружающие. Потому и наступила тягостная тишина.

— Черт с тобой! Только на долги.

Беда все еще колебался: на руках десятка — отличная карта! Можно взять любую и остановиться. Кроме того, было три проигрыша подряд, карт вышло мало, и он решился:

— Давайте!

Он протянул руку с картой на ладони. Валентин положил на нее еще одну. Тимофей отдернул руку, отвернулся и начал медленно отодвигать известную уже десятку, чтобы увидеть очко той, которую дал Бухаров. Увидев букву «Д» — «дама», он положил карты и взглянул на Валентина. Тот ждал.

Положение осложнилось: карта, как говорят игроки, могла пойти «в разрез», что частенько бывало, когда банковал Бухаров. Останавливаться на тринадцати — дурная примета, брать еще одну — рискованно. А вдруг десятка или туз? Беда снова надолго задумался: если остановиться, то Бухаров все равно наберет больше, если взять, то следующая карта может оказаться и не десяткой, а, например, шестеркой или семеркой. Тогда придется думать Бухарову. Он протянул руку и, получив карту, снова так же осторожно открыл очко — семерка! Тимофей сразу воспрянул духом и даже вздохнул: двадцать очков! Пусть столько наберет Бухаров!

Валентин понял: Беда сидит прочно. Он перевернул свою карту: валет. Он выбросил еще две — еще два валета, еще одну — дама! Бухаров остановился: чтобы выиграть, нужен туз, но два туза уже вышли. Не может же быть, чтобы сейчас выпал еще один! Валентин украдкой наблюдал за Тимофеем; тот не мог скрыть торжествующую улыбку. «Радуешься? — мысленно размышлял Валентин. — Не торопись». — И громко, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Меня спасает только туз! — и резким движением выбросил карту. Она взлетела, коснулась кучи денег, лежавших на пальто, и перевернулась. Это был червонный туз!

— Мне на него всегда везет! — закричал Валентин, словно он не знал, что выйдет. Десяток глоток издали возглас удивления. Беда был ошеломлен, он тупо смотрел на карту, лежавшую на пальто. Потом перевел взгляд на Бухарова и прочитал в его глазах насмешку и презрение. Тимофей вдруг понял, что стал жертвой ловкого фокуса. Его провели, как простака, как мальчишку! Беда вдруг рухнул на кучу денег. Он торопливо хватал бумажки, запихивал в карманы, бросая Валентину гневные, оскорбительные слова.

Валентин минуту смотрел на пресмыкающегося Беду. Потом схватил его за растрепанные волосы и повернул к себе. Глядя в его обезумевшие глаза, он гневно бросил:

— Сыграл? Теперь убирайся вон!

Беда стоял на коленях, беспомощно опустив руки, смотрел в глаза Бухарова и выкрикивал:

— Аферист!.. Шулер!.. Мошенник!..

Валентин угрожающе поднес кулак к его лицу.

— Добавить?

Беда вмиг замолчал. Валентин оттолкнул его — он тяжело упал назад.

— Выкладывай деньги!

Алексей и Вася Чернышев начали считать и складывать купюры в шапку. Когда остались втроем, Алексей сказал Бухарову:

— Удивительно везучий ты человек, Валька.

Тот пересматривал пачки денег и ответил не сразу:

— Эх, Леша, если тебе кто-нибудь скажет, что в очко может повезти, плюнь ему в рожу. Карта — дура, игрок — молодец!

— Так неужели ты… — начал Алексеи, но Бухаров не дал ему сказать.

— Да, дружище, мошенничал! А что было делать? Ты думаешь, Беда играет честно?

— Но как же так? Мы все в оба глаза смотрели, и никто ничего не заметил.

— Беда, положим, заметил, только было уже поздно. А школу по этому делу прошел я отличную. Лет десять-двенадцать назад если бы отцу не повинился, не миновать бы мне тюряги.

— И что ты теперь с ними? — спросил Вася, кивнув головой на шапку. — Может, ты нам с Лешкой отвалишь по куску? Все равно проиграешь…

— Проиграю? — вспылил Валентин. — Нет уж, Васенька. Играть я зарекся и тебе не советую. Пошли к подполковнику, — подхватился Валентин, взяв шапку.

Они нашли Турова в красном уголке за какой-то книжкой. Валентин осторожно сел напротив и, поставив шапку, сказал:

— Вот, товарищ подполковник, получайте. Больше никто в карты играть не будет.

Подполковник не удивился, спокойно спросил:

— Откуда это?

— Выиграл. У всех, и у Беды тоже.

— Что я должен сделать с ними?

— А что хотите. Отдайте начальнику. Хотите — себе возьмите.

— Зачем они мне и начальнику?

— А знаете что? — вдруг предложил Бухаров. — Давайте отдадим их в фонд обороны. А? От имени нашего лагеря?

7

В один из дней объявили, что желающие могут идти работать на соседний завод. Это была своеобразная уступка со стороны начальника лагеря Турову, который давно предлагал, чтобы людям дали какую-нибудь работу. Он доказывал, что труд поможет им отвлечься от тяжелых дум, оздоровит обстановку в лагере. Начальник долго не соглашался с ним, ссылаясь на то, что офицерам работать не положено. Подлинная причина, однако, состояла в том, что ему не хотелось брать на себя лишнюю обузу.

Дело сдвинулось только после того дня, когда Туров принес деньги, выигранные Бухаровым. Как и следовало ожидать, произошел неприятный инцидент. Увидев кучу денег и услышав, откуда они, начальник пришел в бешенство, кричал на Турова, обвинял его в либерализме, в попустительстве «темным элементам».

В конце концов страсти улеглись. Туров твердо пообещал, что игры в очко больше не будет. Он еще раз попросил, чтобы желающим разрешили работать. Начальник ничего не ответил, и Туров уже было думал, что тот разговор прошел впустую. Теперь, узнав о наборе рабочих, подполковник понял, что его просьбы все же услышаны.

Известие взбудоражило лагерь. Желающих оказалось немало. Бухаров уговорил Алексея, который сначала отказывался только из-за того, что не имел никакой специальности.

— Пойдем слесарями! — говорил Валентин. — Думаешь, я много умею? Там научимся.

Не желая отставать от ребят, Алексей согласился. Все они — Шубин, Костров, Анохин и, конечно, Вася Чернышев — решили идти слесарями.

Сушко спросил Чернышева:

— Ты когда-нибудь работал слесарем?

— А как же, — без тени смущения ответил Вася, — разряд даже имел… двенадцатый…

— Вася! — рассмеялся Бухаров. — Это же «Декамерон» в слесарном варианте. Такого разряда никогда не существовало.

— Неважно, — не растерялся Вася, — зубила от молотка я запросто отличу…

— Эх ты, зубила! Зубило! Оно, а не она.

— Пусть оно, какая разница!

— Ладно, ребята, — сказал Анохин. — Я слесарил немного, помогу в случае чего.

— Так тебя за верстак и поставят: как будто не знают, какие мы слесаря, — добавил Шубин.

— Что ни делать, а все лучше, чем лежать на нарах или играть в очко, — согласился Алексей и посмотрел на Шубина.

Тот улыбнулся и обратился к Вальке:

— А здорово ты нас облапошил! Знал бы — ни в жизнь не сел с тобой. Ловкач!..

— Я не в обиде. Как пришли, так и ушли. Но Артист на тебя злой. Помяни меня, он тебе еще нагадит…

— Во всяком случае попытается, — согласился Валентин. — Но жидковат он…

— Жидковат-то жидковат, а на завод не пошел: поближе к хлеборезу пристроился, — возразил Анохин.

— Как это люди умеют? — удивился Алексей.

Костров разъяснил:

— Видно, Валька, ты не все вытряхнул. В загашнике еще было…

Вася, все время сидевший молча, вдруг начал мечтать вслух:

— Ребята, а на заводе-то сейчас одни бабы, наверное… Эх… Мы хоть и оборваны, а все-таки мужики…

Все захохотали, а Костров махнул рукой:

— Кому что, а плешивому гребень!..

Утром отправлявшиеся на работу выстроились во дворе. Один из помощников начальника лагеря старший лейтенант Непряхин придирчиво осмотрел строй, обошел вокруг, проверил, не ошиблись ли при расчете, потом прочитал напутствие:

— Предупреждаю: идти строем, не разговаривать, не отставать. При попытке к бегству конвой открывает огонь без предупреждения.

В строю загудели.

— Здорово пугаешь!..

— Понятно… Сами знаем…

— Давай, выводи! Молебен читаешь…

Вышли за ворота. Конвой — человек десять солдат с винтовками на изготовку — окружили колонну. Снова загудели: «Смотри, боятся», «Гляди, разбежимся». Шубин, преодолевая шум, крикнул:

— Это и есть, братва, настоящий вологодский конвой: шаг влево — агитация, шаг вправо — провокация, прыжок вверх считаю побегом, стреляю без предупреждения…

В строю дружно захохотали. Непряхин, шедший сбоку, покосился и крикнул:

— Прекратить разговоры!..

Подошли к заводским воротам. Вышел карнач заводской охраны. Он подал руку Непряхину, окинул строй и крикнул кому-то:

— Открыва-ай!

Колонна вошла на территорию завода, остановилась возле небольшого здания — помещения караула. Встречавший начальник поднялся на крыльцо:

— Вот что, голубчики! У меня тут должон быть порядок…

Его перебили:

— Мы не голубчики!

— Что-о? Кто смеет разговаривать?

— Пошел ты к… — явственно раздалось в строю, и дружный хохот прокатился над колонной.

— Молчать! — заорал карнач. — Что за порядки, мать вашу…

Кто-то оглушительно свистнул, его поддержали: колонна бунтовала. Тогда Непряхин поспешно поднялся на крыльцо и что-то зашептал карначу на ухо. Тот покосился на строй, кивнул головой и продолжал:

— Так вот, чтобы у меня был порядок. В корпуса, где часовые, не ходить. К забору ближе трех метров не приближаться: часовые стреляют без предупреждения. С завода ничего не тащить. Если при обыске что-нибудь найду — будет плохо.

— А будете шмон делать — мы ходить не будем! — крикнул Шубин.

— А мне наплевать, не ходите! — ответил он и, указав рукой на группу гражданских, стоявших в стороне, предложил подойти к ним. Колонна рассыпалась.

Слесари (их было меньше всех) собрались вокруг невысокого старика в синей замасленной куртке. Из-под приплюснутой фуражки с длинным козырьком виднелись рыжеватые с густой сединой волосы. Небольшой нос, похожий на клубнику, зажимали очки в тяжелой металлической оправе. Седые усы, побуревшие от табака, закручивались вверх. Из карманов куртки, набитых какими-то бумажками, торчали карандаш и штангенциркуль.

Старик ощупал всех своими колючими глазами, несколько раз хмыкнул, отчего нос его задвигался, будто попытался сбросить тяжелые очки. Новеньких слесарей он привел в дальний угол ремонтного цеха, где стояло несколько верстаков.

— Кто из вас работал раньше по ремонту? — спросил он и посмотрел поверх очков на каждого. Несмело отозвался Анохин:

— Да я когда-то ковырялся. Лет пять назад.

— Мне приходилось… — отозвался Шубин.

Остальные промолчали, только Вася не утерпел:

— Мы, папаша, больше по части пилить, рубать…

— Пилить, рубать… — опять хмыкнул старик. — Подите к тому станку, — обратился он к Анохину и Шубину, — разбирать будете. А вы — к верстакам.

Он взял заготовку болта и сказал:

— Значит, такая задача: опилите этот болт на девятнадцать. Понятно?

«Слесаря» дружно закивали головами и потянулись к заготовке в руках старика, но тот бросил ее на верстак.

— Вон их целая куча! Валяйте…

Каждый взял по заготовке и рассматривал ее, еще не зная, с чего начинать. Алексей спросил:

— Что значит «на девятнадцать»?

— Это диаметр девятнадцать, — предположил Костров.

— Какой диаметр! — вмешался Вася. — Это размер под ключ.

— А как же его узнать, — удивился Алексей. — Ни линейки, ни ключа не дал.

— Рассчитать, значит, надо, — ответил Чернышев.

Бухаров слушал и улыбался.

— Правильно, Вася, на этот раз твоя губа брякнула. Ну-ка покажи, как ты рассчитаешь?

Вася повертел в руках заготовку и «сообразил».

— А что? Это же просто! Гайка — шестиугольная? Шестиугольная! Сторона шестиугольника равна радиусу. Вот и все.

Бухаров расхохотался:

— Эх, Вася, это тебе не «Декамерона» пересказывать. А девятнадцать — это расстояние между противоположными гранями. Понял?

— Чего ржешь? — вмешался Алексей. — Все правильно: надо вписать шестиугольник, а лишнее опилить.

— Ну, валяйте. Вписывайте, опиливайте, я посмотрю, что у вас выйдет. — И Бухаров отошел к своему верстаку.

Пока Алексей, Чернышев и Костров спорили и размечали, Валентин зажал заготовку в тиски и взял в руки напильник.

Вскоре визг металла заполнил цех. Ребята старались. Они понимали, что этот колючий и хитрый старик устроил им своеобразный экзамен. От того, как они сдадут его, зависела их судьба как слесарей.

Алексей изо всех сил нажимал на напильник и думал, что если только эта проклятая головка не получится, мастер не возьмет его слесарем и отправит обратно в лагерь. А возвращаться туда — ой как не хотелось! Не хотелось лежать на нарах, возвращаться к своим думам, снова чувствовать себя заключенным.

Когда, по его мнению, болт уже был готов, Алексей решил посмотреть, что получилось. Он опустил напильник и хотел выпрямиться — спина почему-то не разгибалась. Некоторое время, согнувшись дугой, он стоял возле тисков и никак не мог распрямиться. Потом в пояснице что-то кольнуло, хрустнуло, и спина приняла вертикальное положение. Он облегченно вздохнул и потер поясницу тыльной стороной ладони. Вынув из тисков болт, он вздохнул еще раз: какой гадкий ублюдок! Он бросил испорченную заготовку на верстак и посмотрел на руку: на правой ладони вскочил огромный лиловый волдырь.Алексей потрогал его — под тонкой, испачканной маслом кожей упруго перекатывалась жидкость.

Он подошел к Вальке и удивился: тот держал в руках изящный блестящий болт.

— Здорово! Как ты сумел? И не размечал?

— А зачем? Зажимай в тиски и опиливай. Нужен навык и глазомер.

— А размер?

— Размер сам выйдет. Заготовку всегда делают так, чтобы не приходилось много опиливать. Конечно, можно и ошибиться. Но когда руку набьешь, измеряешь не часто.

Подошел мастер. Он взял у Валентина болт, достал штангенциркуль, замерил.

— В размере малость наврал. Тут вот грани завалил чуток. А так молодец. Работал слесарем?

— Не приходилось.

Очки старика съехали на самый кончик носа и открыли его светлые добрые глаза.

— Не врешь ли?

— Нет, папаша, не вру. В кружке когда-то занимался, модели строил.

— A-а, вот видишь, а говоришь, не работал. Строил модели, — значит слесарил. А вы как? — обратился он к Алексею и Чернышеву. Те подали свои работы. Старик повертел их и бросил на верстак.

— Так и знал. Пилить, рубать… Да нечто это болт? Ну и слесаря!

Алексей слушал старика и готов был провалиться сквозь землю. Он с ужасом ждал, что тот сейчас выругается и скажет, чтобы завтра не приходили.

Заговорил Бухаров.

— Вы уж не сердитесь, папаша, что мы слесарями назвались. Конечно, сами видите, какие мы слесаря. Но не сидеть же нам в лагере. Люди работают, а мы на нарах валяемся.

— Правда, папаша, — поддержал его Чернышев. — Мы хоть железки таскать будем, если тут не получается…

Старик молчал.

— Ну как, папаша? — спросил снова Бухаров.

— Да что ты все заладил: папаша да папаша! Будто у меня имени нет. Фомичом меня зовут. — Старик махнул рукой. — Ладно, что с вами сделаешь. Вот ты и будешь за бригадира, — обратился он к Бухарову.

Ребята, повеселевшие, снова взялись за напильники, а он, шаркая ногами, пошел к выходу. А когда провыла сирена, оповещая конец рабочего дня, и лагерники потянулись к проходной, Алексей сказал Валентину:

— Устал чертовски… Ни рук, ни ног не чувствую, но доволен. Ужасно доволен! Все-таки последние болты у меня получились вполне приличные, Фомич даже похвалил.

— Вот видишь, а ты боялся…

Алексей не ответил: говорить не хотелось. До самого лагеря он шел молча, не видел конвоя, не слышал разговоров. Пузыри на ладонях лопнули, раны мучительно саднило, тупо ныла спина, тяжело ступали ноги, но все же на душе было радостно.

8

В работе дни побежали быстрее. Не успели оглянуться, как пролетел май и наступил июнь. Ребята втянулись в работу и были очень довольны. Даже Костя Шубин как-то в минуту отдыха, удивляясь самому себе, заметил:

— Странная штука: после допроса день не пошел на работу, так думал, подохну с нудоты…

— В очко не садился? — спросил Алексей.

А Валентин сыронизировал:

— Еще бы! Труд даже обезьяну сделал человеком…

Степан Фомич, хотя и намучился с ребятами вначале, тоже был доволен и по-своему полюбил их. Иногда он как-то добывал положенные слесарям талоны на молоко. Изредка, покривив душой, немножко приписывал в нарядах, потому что заработки получались не ахти какие!

Один раз они уже получили зарплату. Правда, половину перечислили лагерю, но и кое-что осталось. Житуха стала лучше, на заводе у вольных можно было и хлеба купить, и молока, да и жиров или сахару достать. Талоны в заводскую столовую тоже помогали.

За это время Алексей еще раз побывал на допросе, но уже у другого следователя — Мискачева. Этот пожилой, болезненного вида человек в очках не кричал, как Швалев, а молча и тщательно записывал ответы Алексея. Когда допрос закончился, Сушко спросил:

— Почему теперь вы допрашиваете меня, а не старший лейтенант Швалев?

Мискачев блеснул стеклами очков и не скоро ответил:

— Так надо.

— Я хотел бы знать… — снова обратился Алексей к Мискачеву.

Мискачев перебил:

— Можете идти!

Так и ушел Алексей, ничего не узнав о Швалеве.

В лагере же все шло нормально: одни уходили неизвестно куда, другие прибывали. По утрам привычно отправлялись на завод, по вечерам жадно слушали вести с фронтов и терпеливо ждали, когда удастся вырваться из лагеря, пополнить ряды, тех, кто громил врага.

И эта жизнь, ставшая почти привычной, вдруг нарушилась. Как-то утром, выйдя за ворота, ребята увидели, что знакомый конвой заменен другим. На месте прежних стояли молодые солдаты с автоматами, а поодаль три собаковода с огромными овчарками.

— Ты гляди, что придумали, — послышалось в толпе.

— Эти цуцики для нас, что ли? — спросил Алексей.

— А для кого? — ответил Шубин. — Теперь уж настоящий вологодский конвой.

— Не пойду! — вдруг вскипел Алексей и направился обратно к воротам.

Бухаров схватил его за руку:

— Не кипятись. Надо всем, а не по одному… Братва, — негромко обратился он к остальным, — пока собак не уберут, на работу не пойдем.

Колонна зашумела. Кое-кто попытался возражать, призвать к благоразумию, но большинство поддержало Валентина.

— Если хоть одна подлюга согласится, пусть в лагерь не возвращается, — предупредил Валентин.

— Полундра!.. — крикнул Анохин, увидев выходившего из проходной лейтенанта Лавыгина.

Разговоры смолкли. Конвой окружил колонну, собаководы разошлись по своим местам, два по бокам, один сзади.

— Ша-агом марш! — скомандовал Лавыгин.

Колонна стояла, словно ожидая еще какой-то команды. Лавыгин недоуменно посмотрел и повторил:

— Ша-агом марш!

Никто не шелохнулся. Нестройно раздались голоса:

— Мы не уголовники!

— Даешь старый конвой!

— Такой приказ: конвой с собаками, — закричал Лавыгин. — Нечего волынить. Не пойдете — заставлю. Шагом марш!

— Садись! — негромко скомандовал Бухаров.

Люди опустились на запыленные булыжники шоссе. Помощник побагровел, он было потянулся к кобуре, потом опустил руку и закричал:

— Встать, подлюги! Подымайтесь сейчас, же!

Эту картину заметили в лагере, народ хлынул к проволоке, раздались крики, кто-то пронзительно свистнул. Двое из конвоя, направив автоматы на людей за проволокой, закричали:

— Ат-тайди! Стрелять буду!

Толпа за проволокой отхлынула, но не замолчала.

— Вставай, гады! Сейчас же! — требовал Лавыгин, боясь подойти к сидевшим людям.

Увидев безнадежность своих команд, он визгливо закричал:

— Ах так, подлюги! Спустить собак!

Один из собаководов, стоявший справа, отпустил своего пса.

— Фас! — скомандовал он, указывая на Шубина, сидевшего в предпоследнем ряду. Несколько человек, вскрикнув, вскочили на ноги, но властный голос Бухарова тут же всех посадил на место:

— Сидеть!..

Огромный рыжий пес бросился на Шубина. Он, закрываясь, сунул в оскаленную пасть руку пониже локтя, а другой схватил за ошейник и мигом перекрутил его. Пес прижал уши, захрипел и выпустил руку. Шубин сильным рывком бросил его перед собой. Его толстые, железные пальцы тисками сжали горло собаки, которая уже хрипела и билась в судорогах. Алексей, сидевший рядом, прижал ее к земле. Противный запах псины ударил в нос, тошнота подкатила к горлу.

— Пусти собаку, падла! — закричал конвойный и бросился было к Шубину.

— Отставить! — остановил его Лавыгин. — Не подходить к ним! Открывай ворота! — крикнул он солдатам на проходной.

Люди поднялись и пошли к воротам. Алексей увидел, как из-под коротких волосатых пальцев Шубина, зажимавших правую руку, стекала кровь, и противный клубок снова подкатил к горлу.

Он поспешно отошел в сторону: его вырвало.

9

Лагерь гудел. Все, разбившись на кучки, оживленно обсуждали ЧП. Беда узнал о случившемся одним из последних. Он переходил от одной группы к другой, слышал самые различные мнения, но самого главного — кто начинал — он так и не узнал.

— Как же они так сели? — добивался он.

— Так договорились, — утверждал один.

— Кто-то придумал! — восхищался другой.

— Само так вышло, — возражал один из участников взволновавшего всех события. — Не бежать же нам было.

Поняв, что дело может повернуться плохо, рабочие по молчаливому согласию не упоминали имени Валентина. И все-таки Беде удалось краем уха прослышать, что заводилой был он. Тимофей злорадствовал: «Интересно, голубчик, как ты теперь выкрутишься!» Он с нетерпением ждал появления начальника.

Голдобин приехал немедленно, едва услышал доклад Лавыгина по телефону. К тому времени весь лагерь был построен во дворе. Капитан выскочил из машины, прошел вдоль строя. Его округлый живот, пухнувший почему-то из-под самой груди, вздрагивал при каждом шаге.

— Все, кто работал на заводе, пять шагов вперед! — срывающимся голосом скомандовал он.

Шестьдесят человек вышли и повернулись к строю. Алексей, стоявший на правом фланге, почувствовал толчок. Он скосил глаза: это был Вася Чернышев. Он подмигнул и негромко сказал:

— Держись, братцы, начинается…

Голдобин остановился перед ними, заложил руки назад и, сдерживая гнев, спросил:

— Почему не пошли на работу?

Длинная шеренга работяг молчала. Голдобин метнул колючим взглядом из-под рыжих подбритых бровей и крикнул:

— Я спрашиваю, поч-чему не вышли на работу?

Начальник быстро повернулся на своих тонких ногах и ткнул пальцем в Чернышева:

— Ты почему не вышел?

Вася пожал плечами, как-то застенчиво усмехнулся и сказал:

— Мало денег платят, товарищ начальник. Лучше на нарах лежать.

— Ты почему? — указал на кого-то дальше.

— Надоело, товарищ капитан. Мы же добровольно…

— Ты? Ты? — указывал он пальцем и везде слышал одно и то же: надоело, не обязан, денег мало. В конце шеренги он увидел Шубина с перевязанной рукой.

— Почему рука завязана? — услышал Алексей.

— Собака.

— Так это ты, мерзавец, задавил собаку?

— Не задавил бы, так она бы меня загрызла. Один черт…

— Десять суток карцера, подлец! Заберите его.

Шубина обыскали и увели.

Голдобин еще долго бегал перед строем на своих тонких ногах и, не стесняясь в выражениях, распекал «симулянтов». «Бунт», «забастовка», «преступление» то и дело слышалось в его несвязной речи. Найти организаторов бунта ему так и не удалось. В конце концов он распустил строй и позвал Турова с собой.

— Вот что, Туров, — сказал он, закуривая и усаживаясь за стол, — мне непонятна твоя политика. В армии полком командовал, учился в академии, а здесь не справился с кучкой разгильдяев. Ты что, не хочешь помогать мне? Ты знал, что они готовят забастовку?

Подполковник, высокий, немного сутулый, стоял перед капитаном, заложив руки назад.

— Какая ж это забастовка? — возразил он.

— Как это какая? — возмутился капитан. — Самая настоящая. Отказ от работы, неподчинение конвою. Кто начинал эту заваруху?

— Не знаю, меня там не было.

— Нет, ты знаешь. Ты не можешь не знать!

— Я не знаю, — повторил Туров, выделяя каждое слово. — Между прочим, если бы и знал, то все равно не сказал бы.

— Ах, вот как! — протянул начальник. — Значит, и ты туда же. Кстати, тебе известно, что люди с твоим званием обычно попадают на Лубянку?

— Можете отправить и меня…

— Придется.

Наступило длительное молчание. Голдобин долго оглядывал Турова и постукивал, переворачивая, спичечной коробкой по столу. Его нарушил Туров:

— Один вопрос, капитан…

— Товарищ капитан, — поправил Голдобин.

Туров, словно не услышав его слов, спросил:

— Так вот, хотите ли вы пойти на фронт?

Глаза капитана вдруг потеплели, в них появилось какое-то доброе выражение. И он тихо, но торопливо, словно речь идет о давно затаенной мечте, которая вот-вот может рухнуть, сказал:

— Неужели кто-то сомневается?! Я готов хоть сегодня, в эту же минуту.

— Вот и я, и мои товарищи о том же мечтаем, — горячо заговорил Туров. — Спим и видим себя в родных полках рядом с боевыми друзьями. А работа на заводе — это отдушина в ожидании отправки на фронт. Так вот, — Туров, чуть передохнув, продолжил: — …Если уж нельзя было обойтись без собак, то надо было хоть предупредить людей. На работу пошли добровольно, бежать никто не собирался. Они были так рады, так довольны, что ходили на работу без конвоя.

— Чепуха! Я получил приказ и обязан его выполнить. И если они горят желанием работать, как ты утверждаешь, так какая разница — есть собаки или нет.

— Большая разница, капитан. Работа на заводе была для них проявлением доверия. Пять-шесть человек прежнего конвоя из стариков в счет не шли: они ходили больше для формы, чем для охраны. Новый же конвой из молодых солдат с тремя собаками сразу показал, что людям больше не доверяют. Почему? Их воспитывали в духе доверия к людям, гордости за звание советского человека, а тут вдруг собаки. Вы думаете, если они захотят бежать, так собаки удержат? — говорил Туров, и в его голосе звучала обида. — Половина из них не раз бегала из немецких лагерей, не боясь ни собак, ни автоматов. Они сидят потому, что понимают необходимость проверки. Но как она идет? Следствие тянут, допросы ведут недозволенными методами: запугивают, угрожают, бездоказательно обвиняют в тягчайших преступлениях. Как поступают следователи? Они предъявляют обвинение в измене Родине или в сотрудничестве с врагом и требуют, чтобы обвиняемый сам доказал, что он не виноват. А ведь задача состоит в том, чтобы именно следователь установил истину. Вот так-то, капитан.

Голдобин слушал Турова очень внимательно, все также постукивая коробкой по столу, а когда он кончил говорить, отбросил коробку, рассмеялся:

— Знаешь, я не рассердился только потому, что все это очень смешно. Бывший командир полка, а рассуждаешь как мальчишка, который книжек начитался. Здесь лагерь, а не воспитательный дом для великовозрастных балбесов! С каждым поговори, каждому объясни да еще не кричи! Ишь чего захотел! Нет, этому не бывать! Антимонии здесь никто разводить не будет. Попался — сиди и жди!

— Ошибаетесь, капитан, партия всегда заботилась о людях, их воспитании…

— Заботилась! — перебил Голдобин. — Но тут лагерь по спецпроверке, а не исправительная колония. Имеется личное указание товарища Берия на этот счет: подвергать строжайшей проверке всех, кто был за линией фронта. А вы мне, воспитание, доверие! Какое может быть доверие, если он был у немцев? Вот дадут ему срок, отправят на Колыму или в штрафбат — там пусть и воспитывается! Я и так много взял на себя, разрешив выход на работу, а вам все мало.

— Не понимаю, почему вы говорите об этом с сожалением? — удивился Туров. — Люди приносят пользу государству, улучшилась обстановка в лагере. Есть еще желающие…

— Ну нет, с меня хватит! — перебил Голдобин. — Больше на работу никто не пойдет. В общем, Туров, довольно философствовать. Займись тем, что я сказал. К вечеру я должен знать фамилии зачинщиков. Иди!

Капитан поднялся, считая, что все решено. Туров взглянул на него и решительно возразил:

— Я этим заниматься не буду! Мне, подполковнику Красной Армии, не к лицу быть доносчиком.

— Доносчиком? — резко повернулся капитан. — Выявление виновного ты считаешь доносом?

— Да, это было бы доносом, потому что среди ребят нет виноватых.

— Туров, ты пожалеешь об этом!..

— Никогда! Если тут и есть виноватые, то только Лавыгин… Если бы он не был тупицей и не травил собаками — ничего бы не было. Пусть теперь он и расхлебывает кашу.

— Подумай, Туров. Еще раз говорю. До завтра еще есть время. Потом будет поздно.

Подполковник, ничего не ответив, вышел.

10

Хотя Голдобин и нажимал на Турова, но, откровенно говоря, на успех не надеялся. Он убедился, что Туров не из тех, кто способен отступиться от своих принципов. Порядок, однако, требовал, чтобы о всяком ЧП немедленно было доложено по команде. А докладывать он не мог, потому что не знал, кого обвинить в случившемся. Конечно, Туров прав, к сожалению. Если бы Лавыгин был умнее, то можно было избежать этого инцидента. Но они-то каковы! Тоже мне придумали: сесть! Уверен, что тут начинал кто-то один. Но кто?

Тогда Голдобин решил выяснить все через информаторов, которых в лагере называли «стукачами». Их, к сожалению, было мало, и они не заслуживали никакого уважения, но ничего другого не оставалось. Дело, конечно, можно было замять… А если потом узнают в управлении?

Поручив Непряхину заняться «стукачами», Голдобин позвал Лавыгина. Выслушав его рассказ, капитан рассвирепел. Он бранил и распекал лейтенанта, не давая сказать ни слова в свое оправдание.

— Ты тупица! Болван! Ты хоть понимаешь, что натворил? — кричал Голдобин. — Ты опозорил себя, но это ерунда! Главное — ты дискредитировал органы. Вот что плохо! Ты забыл, что эти люди еще не осужденные и что уставом запрещено такое обращение. Твои действия могли привести к бунту, а тогда тут никому бы не сносить головы. Ты понимаешь, что тут могло быть?

Лавыгин не возражал и стоял, опустив голову. Начальник лагеря еще долго бушевал, то прохаживаясь по кабинету, то садясь в кресло, и под конец предложил лейтенанту написать рапорт о переводе по службе.

Спустя несколько часов Голдобин поинтересовался, что дала «работа» с информаторами. Он зашел к Непряхину в тот момент, когда тот собирался разговаривать с Бедой. Голдобин, увидев, кто стоит перед Непряхиным, отпустил лейтенанта и занял его место.

— Ну, Артист, что скажешь о бунтовщиках?

Тимофей ждал этого вопроса, но как ответить на него, толком не знал. Он слышал, что начинал Бухаров, даже был уверен, что без него не обошлось, но сказать прямо боялся: это было слишком опасно. «Этот черт потом все равно все узнает, — думал он. — И тогда мне несдобровать». Он напустил побольше преданности на свое лицо и сказал:

— Не удалось узнать, товарищ начальник. Сам я там, к сожалению, не был, а они, эти… которые работают, говорят, что само так получилось… Не удалось, товарищ начальник…

Голдобин ухмыльнулся, долго читал какие-то бумаги.

Потом поднял голову и спросил:

— Ты в самом деле был артистом?

— Нет, товарищ начальник, только администратором…

— Оно и видно. Дерьмовый бы вышел из тебя артист…

Беда сконфуженно улыбнулся.

— А где ж ты так ловко научился играть в очко?

Тимофей вздрогнул: «Вот оно, начинается…» — мелькнуло у него в голове.

— Я очень плохо играю, товарищ начальник, а теперь совсем карты забросил.

— Ну, а чего ты боишься? — стараясь придать голосу доверительность, спросил Голдобин. — Дело-то прошлое. Меня только интересует, кто выиграл те двадцать тысяч, которые сданы в фонд обороны. Надо быть большим мастером… Значит, это ты?

— Нет, я не выигрывал… То есть выиграл и я, но не совсем. В общем, мы отдали, чтобы больше не играть…

— Не понимаю, чего ты рисуешься. Ведь я знаю, что выиграл ты. Я не собираюсь наказывать за это, — все таким же вкрадчивым тоном продолжал начальник.

Тимофей никак не мог сообразить, к чему он гнет, и решил, что если он немножко приврет, то большой беды не будет:

— Да, конечно, можно сказать, что я их выиграл. Главное — я предложил отдать их в фонд обороны…

— У кого?

— У Бухарова…

— И тебе не жалко было отдать такие деньги?

Беда замялся, но заявил:

— Нет, товарищ начальник. Пусть лучше идут для пользы Родины…

— Дерьмовый ты артист! — повторил Голдобин. — Ведь врешь, подлец, что не жалко. Ты сейчас в хлеборезке околачиваешься?

Беда, наклонив голову, молчал.

— А в другой лагерь не хочешь? Я спрашиваю: кто зачинщик?

Беда поднял глаза, потом снова потупил и, казалось, помимо желания выдавил из себя:

— Говорят… Бухаров. — Он вымолвил эти слова и тут же представил себе синие глаза Валентина в тот момент, когда тот держал его за полосы и говорил: «Пошел вон…» Тимофея бросило в дрожь, и он, кинувшись к Голдобину, залепетал: — Впрочем, я не знаю точно… Я не хожу на работу… Я только слышал…

Начальник молчал, только презрительно усмехался.

— Товарищ начальник, — лепетал Беда, — я вас очень прошу. Не говорите никому… Проверьте, может, я ошибся… Я ведь не знаю точно… Их там много таких…

Он протягивал руки, лепетал что-то еще унизительное, но Голдобин уже не слушал его.

— Вот теперь ты не играешь, а выглядишь как настоящий артист, — сказал он и выставил из кабинета.

А через полчаса туда вошел Валентин Бухаров. Он остановился перед столом начальника и спокойно посмотрел ему в глаза. Он догадался, зачем его позвали, и потому, даже не дослушав до конца вопрос, ответил:

— Я.

Голдобин не ожидал столь поспешного признания и сорвался:

— Как ты смел, мерзавец!

— Я не привык, чтобы со мной разговаривали таким тоном, — предупредил Валентин.

— Ах, ты не привык… Так я тебя приучу! — закричал капитан и поднялся из-за стола.

Валентин чуть повернулся к нему и все также спокойно, ответил:

— Не трудитесь. Меня уже пугали.

Голдобин оцепенел, он готов был ударить этого нахала, но, поняв вдруг всю бессмысленность такого поступка, засунул руки в карманы и прошелся по кабинету. Потом он остановился перед Валентином:

— Ладно, будем разговаривать спокойно. Ты знаешь, что бывает за организацию бунта?

— Какой же это бунт? — удивился Валентин. — Мы посидели на дороге и пошли в лагерь, никого не избили, никто не бежал и не пытался. Разве это бунт?

— А что это по-твоему?

— Выражение протеста против конвоя с собаками.

— Не понимаю, почему вам не понравились собаки?

— Потому что мы не уголовники. Бежать никто не собирался, недоразумений с конвоем никогда не было. Зачем же собаки?

— Но таков приказ.

— А спускать собак на сидящих людей — это тоже приказ? Кто дал ему право? Мы такие же офицеры, как и Лавыгин, только погон нет да сидим за проволокой. Не враги и не бандиты.

— Офицеры бывают разные! — перебил капитан. — Одни при неизвестных обстоятельствах оказались вне части, а другие честно стоят на посту всю войну. Мы, офицеры МВД, стоим на страже Родины, а не вы. Да и будете ли вы снова офицерами?

— Почему не будем? — удивился Валентин.

— Поживем — увидим, — ответил Голдобин и сел за стол. — Еще один вопрос, Бухаров: те двадцать тысяч, которые у тебя выиграл Беда, твои собственные деньги?

— Двадцать тысяч? Почему выиграл Беда? — искренне удивился Бухаров.

— А кто?

— Я выиграл. Я выиграл у Беды, а не он у меня.

Подбритые рыжеватые брови капитана поднялись кверху:

— Ты?

— Конечно! Спросите у Турова, у ребят. И выиграл потому, что хотел отучить этого подлеца. Он организовал картежную игру и обдирал всех в лагере…

Голдобин понял, что дал маху, и переспросил еще раз:

— Значит, деньги не твои?

— Конечно, не мои. Я из них не взял ни копейки, все отдал Турову.

— Ладно, — сказал Голдобин, — теперь все понятно. А за то, что протестовал не по форме, пойдешь на десять суток в карцер.

— За что? Не имеете права! — возмутился Бухаров.

— Ну-ну, — уже совсем добродушно протянул Голдобин, — сейчас и право и лево у меня вот тут, — и он похлопал себя по карману. — А когда-нибудь ты еще спасибо скажешь, что дешево, отделался. Иди! — И капитан положил руку на плечо Валентина.

Бухаров понял, что протестовать не следует, но спросил:

— Один вопрос, товарищ капитан?

— Да.

— Кому я обязан этим приятным разговором с вами?

Начальник чуть улыбнулся и, подумав, ответил:

— Твоему партнеру.

— Я так и думал, — ответил Валентин и вышел из кабинета.

Часть третья

1

Дня через три арестованных неожиданно выпустили. Шубин полагал, что в их досрочном освобождении сыграла роль предстоящая отправка, слухи о которой вдруг распространились по лагерю. Но Валентин, поразмыслив, увидел причину в другом. Ему вспомнилась последняя беседа с начальником, его рука, опустившаяся на плечо, «право и лево», которое действительно было «у него в кармане», и улыбнулся. «Хитер мужик! Значит, он понял, что такое Беда? Нет, не такой уж он сатрап, как кажется! Но, наверное, все-таки боялся, что я с Бедой по-своему разделаюсь?» И чтобы не подводить Голдобина, Валентин решил не только не трогать Беду, но даже Алексею не сказал ни слова.

Слухи об отправке вскоре подтвердились. Однажды рано утром всех построили с вещами во дворе. Вышел Голдобин, Непряхин, писаря — и началась длительная процедура. Черный прямоугольник строя посреди двора постепенно терял очертания, уменьшался, по мере того как Непряхин звонким голосом вызывал подлежащих отправке.

Те, чьи фамилии называли, радостно выкрикивали «я» и отходили в сторону. Там стояли без строя, курили, смеялись; чувствовалось — были рады-радешеньки. И хотя никто не знал, что ждало их впереди, но все верили, что обязательно что-то новое.

И может, вместо долгожданной отправки на фронт будут еще лагеря, допросы, бессонные ночи. Но все же выйти за проволоку — даже под конвоем — это уже было событием.

Когда все сто пятьдесят человек были отобраны, пересчитаны и проверены, раздалась команда к выходу. За воротами конвой еще раз пересчитал людей, прочел свой напутственный «молебен»… И наконец пошли…

Вася Чернышев, как всегда, балагурил:

— Возблагодарим капитана Голдобина, братцы, за пшеничную баланду и пойдем к другому хозяину.

— Хозяев-то хватит, — заметил Анохин. — Да только, может, Голдобин еще родным отцом покажется.

— А что, ребята, мужик он не вредный. Дай бог всякому на его-то должности, — усмехнулся своим мыслям Валентин.

— Вишь, как он тебе понравился, пока в карцере сидел. — сказал Костров. — С чего бы это?

Валентин словно не слышал его слов и заговорил о другом:

— Чует мое сердце: где-то, братва, и мы понадобились. На фронт бы — самая дорогая мечта.

Алексей прислушивался одним ухом, но в разговор не встревал. Он глубоко вдыхал свежий утренний воздух, с интересом осматривался кругом. Шли полем. Давно непаханое, оно источало крепкий аромат бурьяна и цветов, еще не поблекших под солнечными лучами. Вдали стояла полупрозрачная дымка. Солнце, поднимаясь все выше, оттесняло ее с небес к земле.

Исчезли, словно провалились, лагерные бараки, остался позади завод, где они работали, и только его огромные трубы, клубившиеся серо-белым дымом, еще долго были видны. Слева и справа, прикрытые утренней дымкой, рисовались терриконы и копры шахт. Они казались заброшенными, но зоркий глаз, всмотревшись, мог заметить, как иногда вверх по склону ползла маленькая точка — вагонетка с породой. Добравшись до вершины, она останавливалась и так же медленно возвращалась обратно. Со стороны невидимого города доносились гудки паровозов, а по всему полю размашисто шагали длинноногие опоры высоковольтных линий. Кое-где попадались небольшие участки картофеля, гороха или ржи, которая уже желтела и наливала колос. От полей веяло тонким ароматом земли-кормилицы, нежным, приятным, знакомым еще с детства.

Часа через два они подошли к какой-то шахте. Из-за высокого забора были видны крыши зданий, ажурные фермы копра с огромными колесами наверху. Террикона не было, вероятно, шахту не успели ввести в строй. Возвышаясь над забором, на одинаковом расстоянии друг от друга стояли сторожевые вышки с часовыми на них.

Когда закончилась обычная церемония приема и новички заняли места на расшатанных нарах-вагонках, Алексей и Валентин пошли знакомиться с новым лагерем. Огромная территория бывшей шахты была заставлена деревянными бараками, в которых когда-то, наверное, жили строители, а теперь помещались подследственные офицеры.

Это было необыкновенно пестрое сборище характеров, лиц, костюмов, какая-то вольница, изолированная от остального мира трехметровым забором и колючей проволокой.

Алексей, разглядывая людей, говорил:

— Ну прямо орда какая-то…

— А присмотрись к ним, — говорил Бухаров, — они же как на вокзале: ждут звонка к поезду…

— Неужели все офицеры? Несколько тысяч. И все изменники? Как же так?! А ведь там, на фронте, они позарез нужны. Если каждому хоть взвод дать, на армию хватит. А?

— Зачем же взвод? Винтовку — и то дивизия.

Бухаров, однако, не догадывался, насколько его слова близки к истине. Дня через три прибыла комиссия, отбиравшая пополнение в части.

Один за другим подследственные проходили перед врачами. Те наскоро их ощупывали, выслушивали и коротко говорили:

— Годен!

В отдельной комнате, куда потом попадали, сидел сухой подтянутый майор с двумя орденами Красного Знамени на аккуратной гимнастерке.

Он, взглянув на Алексея, коротко бросил:

— В стрелковую роту!

— Товарищ майор, я когда-то служил в артиллерии, — начал было Алексей.

— А теперь послужишь в пехоте. Следующий!

— Нас вместе, товарищ майор, — попросил стоявший сзади Бухаров.

— Где служил раньше?

— В пехоте.

— В стрелковую роту, — согласился майор. — Следующий!

Вася Чернышев тоже попытался заявить о своей профессии.

— Я летчик, товарищ майор.

— Забудь! Тут одна пехота.

— Тогда вместе вот с ними, — улыбнулся Вася.

Когда вышли из барака, Алексей спросил Валентина:

— Ты ж сапер…

— Э, Леша, разница не велика. Эта пехота, сдается мне, будет особенная…

К вечеру тысячу с лишним человек, прошедших комиссию, построили во дворе. Вышел тот самый майор, который распределял прибывших по ротам. Только теперь Алексей заметил, что его аккуратно разглаженный левый рукав заправлен под широкий офицерский ремень. «Без руки, а остался в строю…» — с уважением подумал он.

Майор говорил:

— Гитлеровские захватчики бегут на запад. Враг будет непременно разбит. Час окончательной победы над ним приближают миллионы советских людей самоотверженным трудом в тылу и героическими подвигами на фронте. Настал и ваш черед влиться в славные ряды защитников Родины, искупить перед ней свою вину.

Алексей слушал майора, и чувство глубокой радости охватывало его: кончены все мучения, допросы, подозрения. Он снова будет на фронте, он снова такой же человек, как все! Правда, когда майор упомянул об искуплении вины, Алексей толкнул Бухарова:

— О какой вине он говорит?

— Помолчи, слушай дальше…

Майор между тем продолжал:

— Командование поручило мне сформировать ваш батальон, который после кратковременного обучения поступит в распоряжение командующего фронтом. Сейчас вы оставите лагерь и направитесь к месту дислокации части. Поздравляю вас с возвращением в ряды защитников Родимы и желаю успехов на фронте.

Закончив речь, майор что-то сказал стоявшим возле него офицерам и направился к воротам. Один из них, оставшийся перед строем, скомандовал:

— См-ирна-а! Напра-ава! Шагом марш!

Шаркая ногами, колонна без видимого порядка направилась к воротам. Вот их открыли. На дороге Алексей увидел черную эмку, в которую садился однорукий майор и другие офицеры. Алексей вертел головой в поисках конвойных, но рядом их не было.

Колонна, поднимая пыль, вытягивалась на дорогу и покидала лагерь. Алексей все еще ждал, что вот-вот раздастся команда «Стой» и их окружат знакомые фигуры с винтовками. Но время шло, а команды никто не подавал. Колонна все дальше уходила в поле, сплачивалась, подтягивалась, тверже становился ее шаг.

Алексей на секунду закрыл глаза и вдруг почувствовал, что идет уже в строю солдат. Не было больше толпы, не было бородатых, оборванных картежников, а были бойцы, защитники Отечества.

Сзади кто-то громко крикнул:

— Запевай!..

И тут же взвился молодой сильный голос:

Сначала эта старая песня показалась Алексею совсем некстати. Но тут же подумал, что вряд ли какая другая так подошла бы к их теперешнему душевному состоянию, как эта.

2

2-й отдельный штурмовой батальон — так называлась часть, куда прибыли освобожденные подследственные. Но по извечной у русского человека привычке — всему новому давать свое название — батальон между собой называли 2-й офицерский штрафной батальон. И в этом была доля правды. В нем не было ни одного рядового, который бы раньше не носил офицерского звания, а штрафным он именовался потому, что все эти люди должны были кровью искупить свою вину пребывание в плену или на оккупированной территории.

Помытые, одетые в новенькую солдатскую форму и ботинки с обмотками, многие, по их мнению, выглядели теперь смешно. Но так казалось тем, кто видел в офицерской форме только красивую одежду. Для гражданского населения, как, впрочем, и для высшего начальства, они ничем не отличались от тех миллионов простых солдат, которые лежали в окопах, ходили в атаки, дрались насмерть.

Впрочем, было одно различие, незаметное для непосвященных. Оно состояло в том, что такой рядовой по боевому опыту, «пониманию маневра», стоял выше обыкновенного солдата. Его не надо было учить тактическим приемам боя, на овладение которыми новобранцы тратят месяцы, ему не надо было осваивать материальную часть, приемы стрельбы и многое другое, потому что он делал то, чему когда-то учил своих солдат.

К тому же для них сзади не было земли. И хотя никто никогда даже не напоминал об этом, все прекрасно знали и понимали, что плакатный призыв «Ни шагу назад!» приобретал для них буквальный смысл.

У вчерашних офицеров не было только достаточно сноровки и выносливости. Вот почему все дни напролет от подъема до отбоя были заполнены занятиями по тактике, физической подготовке, стрельбе, штыковому бою. Свободного времени не было ни минуты. После вечерней поверки люди едва добирались до палаток и засыпали до утра как убитые, если их не поднимали еще и ночью. Но постепенно они втягивались в эту тяжелую, но в общем-то знакомую жизнь. Вскоре им самим стало заметно, как батальон обретал слаженность хорошего механизма, накапливал ударную силу.

Командовал батальоном майор Стрепетов, чрезвычайно подвижный невысокий человек, горластый, как молодой петух. Однажды, посмотрев, как дружно первая рота атаковала противника, он сказал замполиту:

— Ну, комиссар, видишь, что за орлы! Да я с ними любую оборону прорву!

Комиссар — подполковник Фокин, высокий, лысеющий человек, сдержанно улыбнулся. Он успел хорошо изучить своего командира: видел его горячность, стремление блеснуть, похвалиться, знал о его отчаянной храбрости. Выжимая из батальона все, что можно, Стрепетов сам валился, от усталости, но везде успевал, совался в каждую дырку и требовал этого от командиров. Он не терпел медлительности, нерешительности в действиях и в принятии решений, высоко ценил проявление самостоятельности. Замполит отлично видел, что Стрепетов как командир не лишен таланта и этим нравился бойцам. Но ему нередко вспоминались слова члена Военного совета фронта перед назначением в батальон: «Командир там (он имел в виду Стрепетова) всего только майор, но стоит некоторых полковников. Единственная беда — горяч, не уживается с политработниками. Не любит, чтобы его поправляли. Работа ваша значительно облегчится, если завоюете его расположение. Одним словом, ведите себя так, чтобы вас уважал, как Чапаев Фурманова. Людей вы получите исключительно ценных. Надо в полной мере использовать их боевой опыт, но отнюдь не приносить в жертву, не смотреть на них как на обреченных».

Фокин снял фуражку, вытер крупные капли пота на лбу и на лысине, согласился:

— Прекрасные ребята, майор! Но тренировать еще надо: выдыхаются скоро.

— Это поправимо, комиссар. На то и тренировки, — сказал Стрепетов, обращаясь уже к бойцам.

— Отощали малость на лагерной баланде?

— Дело знакомое, втянемся…

А Шубин вполголоса пообещал:

— Да уж будьте уверены, товарищ майор, хлопцы что надо… Они вам еще не один орденок добудут…

Стрепетов был доволен действиями роты и не скрывал этого. Ему очень хотелось верить, что так же слаженно рота будет действовать и бою. Но он знал по опыту, что так никогда не бывает. Потому закончил разбор призывом еще больше приложить усилий для достижения успеха в боевом совершенствовании.

Командир особо отметил слаженную работу первого отделения, которым командовал Шубин. Вася Чернышев после отъезда начальства прокомментировал это следующим образом:

— Гляди, братва, а наш отделенный начальства милостью отмечен… Я начинаю верить, что он когда-то не напрасно три кубаря носил.

В свободные минуты, выдававшиеся теперь так редко, они мечтали о будущем.

Вася, как всегда, не задумывался:

— Стоит ломать голову! Придет время — начальство скажет, оно газеты читает…

Костров был настроен мрачно:

— Когда искупишь, тогда тебе ничего не надо будет… Разве только пирамиду со звездочкой, да и то…

Валентин же с момента прихода в батальон, внешне оставаясь таким же, внутренне как-то переменился. Он, казалось, совершенно отвлекся от вопроса «виноват — не виноват» и занялся вопросом «быть или не быть».

Часто, жалуясь на чрезвычайную требовательность Стрепетова и огромную физическую нагрузку, кое-кто говорил:

— На кой черт нам все это надо! Что мы, фашиста не видали, что ли?

Бухаров обычно возражал:

— Фашиста-то мы, конечно, видали. Но его не видать, а бить надо по-настоящему. Батальон наш — такой кулак, которым гитлеровцам где-нибудь сразу скулу вывернут. Тут, если подучить, каждый может за двоих, а то и за троих сработать…

Наблюдая, как Валентин отрабатывает приемы штыкового боя и самозащиты, Алексей говорил:

— Неужели ты думаешь, что в нынешней войне исход боя зависит от штыковой атаки?

— Не думаю, — отвечал Валентин, — но уметь должен. Надо побеждать в каждом бою! Но не за счет «осторожности», а путем превосходства. Я хочу не только «очиститься», но и поумнеть. И вернусь на фронт не тем зеленым лейтенантиком, каким был в сорок первом, а настоящим офицером…

— Тебе разве не все равно, кем воевать?

— Нет, не все равно. Где я больше принесу пользы — вот таким рядовым или офицером?

В их разговор вмешался Костров:

— А кто ее измерит? Будь уверен, тебя никто не спросит, сколько ты убил немцев, а поинтересуются, был ли ты на спецпроверке.

— Неправда, — возразил Валентин, — спросят и это. После войны за все спросят.

И вот в такие минуты, когда кто-нибудь упоминал «после войны», их заносило далеко. Они оказывались в том далеком будущем, о котором каждый втайне мечтал, но в котором не всем, к сожалению, — и они это знали — приведется жить. Они сразу забывали о еще не пройденных дорогах войны, о сотнях и тысячах еще не начавшихся и даже не запланированных начальством боев и главное — о шестидесяти днях, всего шестидесяти днях в штрафном батальоне, в иных условиях равных месяцам и даже годам обычной войны. Тогда начинали говорить о будущем, как о действительности, которую каждый представлял по-своему.

— О-о, куда забрался! — восклицал Анохин. — До «после войны» еще дожить надо!

— Ничего, Коля, доживем! — уверенно отвечал ему Валентин. — А не верить в это — так и воевать не надо.

Костров, всегда настроенный пессимистично, тоже возражал Валентину:

— Ты говоришь, за все спросят. Что же, письменный отчет потребуется или как?

— Во-во, с приложением печати и подписью начальства, — смеялся Анохин.

— Отчет у тебя вот здесь должен быть, — указал себе на грудь Бухаров.

— Да на кой он мне? — злился Костров. — Чего ради я должен страдать? Был бы действительно виноват, а то ведь за здорово живешь — два месяца штрафного батальона без суда отвалили и вкалывай! В мирное время — это двадцать лет тюрьмы. Легко сказать!

— Все мы не виноваты, — сказал Алексей. — Так что же теперь делать? Бросить автомат и податься к немцам? Давай, может, пожалеют…

— Нет уж, это дудки. Случись что — лучше застрелюсь, как Швалев советовал. Один черт помирать…

— Швалев, конечно, дурак, — заметил Алексей. — Но и твои рассуждения не умны. Ты Советской власти счет предъявляешь. А виновата ли она, не подумал.

— Не знаю, кто виноват. Только вот ты тоже сидишь в штрафном, а не в партизанском отряде, куда тебя Советская власть посылала, — огрызался Костров.

— Если уж на то пошло, то у меня больше причин быть недовольным, чем у тебя. Но я не кричу, что воевать не буду. Воевать мы все будем и не как-нибудь… Ну, а насчет того, почему в штрафной попали… — начал Алексей и замолчал. Минуту подумав, продолжил: — Лет через двадцать-тридцать историки скажут. Если доживем — узнаем.

— Вот-вот! Если доживем. Осталось-то пустяки — дожить, — съязвил Анохин.

— Вот почему и воевать надо умеючи, — отстаивал свою мысль Бухаров. — Не в прятки играть со смертью, а презирать ее.

— Зато после всего этого нас никто не посмеет упрекнуть, — поддержал его Алексей.

— Да бросьте спорить, братва, — вмешался Вася Чернышев. — После войны совсем не так будет. Кто это станет допрашивать тебя, был ты в штрафном или нет? Ведь мы победим! А остальное не имеет значения. Вернемся домой, встретят нас с музыкой, с цветами…

— Почему обязательно с цветами? — перебил Бухаров. — А если война зимой кончится?

— Нет, Валька, не может она зимой кончиться. Она завершится летом, — убежденно и серьезно возразил Чернышев.

— Почему? — почти одновременно раздалось со всех сторон.

— Не может она кончиться зимой, потому что это будет великий праздник. Представьте себе: зелень, солнце, цветы и — тишина! Победа!

Все замолчали, а Вася вдохновенно продолжал:

— Вернемся домой, отдохнем, отоспимся, погуляем, а потом пойдем и скажем: «Ну, давайте нам работу, да не какую-нибудь, вроде там подай-прими, а работу трудную, как в штрафном было…» Вальку, например, прежде всего спросят: «Кем вы работали раньше, товарищ Бухаров?» А Валька ответит: «Архитектором». «Простым архитектором? Да и то без году неделю? Как же можно! Теперь это вам не годится. Пожалуйста, садитесь вот в это кресло и давайте, ворочайте. Всю войну вы разрушали, а теперь стройте. Многостройте, и быстро…» Ну, Валька вначале поломается для виду, дескать, я не могу так сразу и опыта еще нет, а потом, конечно, согласится. Придет он в кабинет, сядет в кресло, нажмет кнопку, — и Вася, скорчив напыщенную рожу, протягивает руку в сторону воображаемой кнопки.

Лица окружающих расплываются в широкой улыбке, искрятся смехом и синие глаза Валентина, а Вася, войдя в роль, продолжает:

— Вот, понимаешь, секретарша, фифочка такая, — и Вася делает в воздухе красноречивые жесты, — докладывает ему: «К вам какой-то Чернышев просится. Третий день ходит». «Какой еще Чернышев? — спрашивает важно Валька. — Что ему надо?» — «Говорит, по личным делам. Симпатичный молодой человек, между прочим…» — Это она, значит, меня так рекомендует. А я уж с этой секретаршей… будь здоров! — добавляет Вася. — «Ладно, — говорит Валька с досадой, — впустите». Вхожу я, останавливаюсь посреди кабинета, а он сидит где-то далеко, за каким-то столом, вроде аэродрома, жмурит свои бараньи глаза и… не узнает. «Что вам угодно, молодой человек?» — важно цедит сквозь зубы. «Так я же Вася! Вася Чернышев!» — «Какой еще Чернышев?» — «Ну как же, мы с вами в штраф…» — «Не был я ни в каком штрафном!» — орет он. Тут у меня в коленках начинается этакое дрожание, я уж готов стрекоча дать, а Валька выходит из-за стола и говорит: «Так это ты, старый бродяга!» И мы едем на его машине в самый лучший ресторан. Как он там у вас в Харькове называется? — спрашивает Вася, словно он позабыл.

— «Красная», — говорит Валентин серьезно.

— Во-во, в эту самую «Красную», — соглашается Вася, и его слова тонут в оглушительном хохоте.

Костров вначале тоже улыбается, но потом его лицо мрачнеет, и он вдруг заявляет:

— Не так это будет, братва.

Смех обрывается, все поворачиваются к нему.

— Так бы совсем неплохо, но может быть иначе. — И он, подражая Чернышеву, начинает рассказывать: — Придет Валька, и никаких ни цветов, ни музыки не будет. Просидит он недельку, другую, третью. Потом сам пойдет просить: «Мне бы работенку какую-нибудь?» — «Что ж, — отвечают ему, — это можно, пожалуйста. Рядовым архитектором хотите?» — Валька, конечно, ждал чего-либо получше, но тут делать нечего — сам проситься в начальство не будешь. Ему говорят: «Заполните для начала вот эту анкету, напишите подробную автобиографию, приложите три фотокарточки без головного убора, справочку с места жительства и приходите. Фронтовику работа всегда найдется». Ну, Валька, конечно, пишет, старается, при всех орденах фотографируется, справки добывает. Приходит. Товарищ тот анкету почитал, справочки полистал и спрашивает: «Вот вы тут пишете, что на оккупированной территории были. А как вы туда попали?»

Валька начинает объяснять: так, мол, и так — дурак начальник был, послал выполнять задание, а сам удрал и меня оставил. «Так, так — говорит тот, а сам уж думает, что Валька на него намекает». «Ну, и как же вы дальше?» — Валька тут все выкладывает подробно и добавляет: «Да вы не извольте сомневаться, я проверен и перепроверен, даже в штрафном был из-за этого дурака-начальника». Ответственный товарищ еще больше удивляется, даже рот раскрыл. «Ай-ай, как нехорошо. Значит, вы осуждены были?» — «Да нет, — говорит Валька, — осужден не был, а в штрафном был». — «Эх, чуть не дал маху, — думает про себя ответственный товарищ, — чуть было уголовника не принял на работу». А Вальке так вежливо говорит: «Зайдите через недельку». Прошла неделька. Снова стоит Валька перед этим начальником. «Незадача тут у нас вышла: пока вас оформляли, должность эту сократили. Так что, извините. До свидания». — «Так, может, другое что?» — «Ничего нет. До свидания». И идет Валька дальше… А там опять сначала…

Все молча слушают унылую выдумку Кострова, и только Алексей перебивает его:

— Опять заныл, как зубная боль. Что за удовольствие портить настроение! Почему ты всегда думаешь хуже, чем может быть!

— Чтоб не разочароваться, — отвечает Костров и поднимается.

Анохин, как всегда, поддерживает приятеля:

— А что ты думаешь? Может, и так быть…

Месяц пребывания в батальоне промелькнул, как один день. Подготовка части завершилась, как водится, двухдневными батальонными учениями, на которых присутствовало несколько старших офицеров из штаба округа. Видимо, они остались довольны учениями, потому что Стрепетов ходил возбужденный и сияющий.

После разбора запыленные и измученные люди вернулись в лагерь и принялись за наведение порядка: подремонтировали обувь и одежду, вылизали до последней пылинки палатки и линейки, помылись в бане. Оставалось последнее: принять присягу.

День принятия присяги был для них, пожалуй, первым и последним праздничным днем перед отправкой на фронт. В ту же ночь, на рассвете, батальон по тревоге оставил лагерь и отправился на погрузку.

К месту назначения — глухой станции недалеко от Вязьмы — эшелон подошел в сумерках. Едва опустели вагоны, как раздалась команда строиться, и батальон, позвякивая оружием, исчез в ближнем лесу. Всю ночь шли разбитыми лесными дорогами на запад, откуда глухо доносились звуки боя и где по ночам виднелись зарева пожаров.

На дневку остановились только на второй день. Стоял сентябрь, и нарядная осень уже поселилась в лесу. Побурели дремучие заросли папоротника, завяли, словно подхваченные пламенем снизу, иголки молодой сосны, заполыхала редкая осина, пожухла трава на высотках.

В лесу было тепло, чуть заметно пахло грибами и по-особому, резко и приятно, дымом костров и кухонь.

Общими усилиями оборудовали шалаши для себя и легкие блиндажи для начальства. Затем занялись мелкими солдатскими делами.

Тогда же получили стальные трехмиллиметровые щиты, выкроенные и выгнутые по фигуре человека. Верхняя часть такого щита прикрывала грудь, а нижняя, прикрепленная к верхней гибким соединением, защищала живот. В снятом положении он мог служить и прикрытием, когда не было окопа, и упором для стрельбы.

Возгласам удивления не было конца.

— Это, братва, для равновесия, — смеялся Анохин. — Ящик патронов сильно назад тянет, а такую железяку спереди повесишь — оно и будет в самый раз.

— Настоящая средневековая кираса! — удивлялся Алексей, рассматривая полученные доспехи. — Хоть сейчас на рыцарский турнир!

— А что, недурно придумано! Назад не побежишь: спина-то открытая, а спереди хоть и попадет, так не страшно… — восторгался Вася Чернышев.

— Это смотря куда — спереди. А вдруг она, дура, повыше щита возьмет? — возражал ему Бухаров.

— Мы теперь настоящая бронепехота, — басил кто-то в стороне, — так сказать, кирасирная инфантерия…

— Вот именно, — живо откликнулся Шубин, — керосинная дизентерия. Мотора только не хватает…

— Увидят фрицы в таком обмундировании — сразу в штаны наложат, — не унимался Чернышев. — Ты только представь: он по мне шпарит из автомата, а я пру и пру…

— Подожди переть-то, — возражал Костров. — Может, так драпанешь, что и кирасу забудешь…

Они подгоняли стальные доспехи, приседали, пробовали свободу рук, ложились и пришли к выводу, что хотя эта штука и тяжеловата, но в рукопашном бою пригодиться может.

— Теперь мне понятно, почему на батальонных учениях танков не было, — промолвил Бухаров.

— Почему? — спросил Чернышев.

— А теперь ты и танк и пехота вместе… — съязвил Шубин.

— Значит, будем там действовать, где танки не ходят, — пояснил Алексей. — Ну-ка, Вася, стукни, — попросил он Чернышева.

Чернышев легонько толкнул его в грудь прикладом автомата. Металл глухо звякнул.

— Не бойся, давай сильней! — попросил Алексей.

Тогда Чернышев, захватив обеими руками автомат, сильно ударил по стальному щиту. Алексей крякнул, отшатнулся, но устоял.

— Вот здесь ударяет, — показал он на вырезы у плеч. — А так ничего, выдержит.

Перед обедом вдруг раздалась команда к построению. Тотчас же стало известно, что едет высокое начальство. Ждали долго. Наконец на поляне, где был построен батальон, показался «виллис», за ним еще несколько машин. Из «виллиса» вышел невысокий генерал и направился к строю. Сзади него тут же образовалась большая группа военных и двинулась следом.

— Наш командующий.

— А тот длинный генерал — кто?

— Принимать приехали…

Стрепетов, увидев командующего, торопливо вышел на середину фронта батальона, резко повернулся к строю и, с особым шиком произнося звуки «р» и «а», подал команду «Смирно». Он минуту помедлил, окинул суровым взглядом застывший в строю батальон, словно проверяя, все ли так хорошо выполнили команду, как он ее подал, и, печатая шаг, позвякивая в такт ему орденами, направился навстречу генералу.

Приняв рапорт, генерал поздоровался и медленно пошел вдоль строя. Он часто останавливался, разговаривал с командирами и бойцами, спрашивал что-то у Стрепетова, обращался к высокому сухопарому генералу, почтительно шедшему сбоку и чуть сзади.

Алексей, стоявший в первом ряду, все это отчетливо видел и потихоньку комментировал для стоявших сзади.

— Остановился… Что-то спрашивает у майора… Разговаривает с каким-то автоматчиком… улыбается… Идет сюда…

Вот генерал прошел взвод управления, роту автоматчиков и направился к первой роте. Теперь Алексей отчетливо видел его обветренное лицо, грубые складки на щеках и три больших звезды на зеленовато-серебряном поле погон. Словно загипнотизированный этими звездами, Алексей не сразу понял, что обращаются к нему:

— Где вы раньше служили?

Алексей оторвал взгляд от впервые увиденных погон и встретился с глазами генерала. Усталые, воспаленные, они спокойно и доброжелательно рассматривали его.

— Рядовой первой роты Сушко, товарищ генерал. Служил в артиллерии, товарищ генерал.

Ресницы генерала чуть смежились, гася веселые искорки в глазах:

— Видно по комплекции! Когда-то таких в Преображенский полк брали. Слыхали, наверное?

— Так точно, слыхал, товарищ генерал.

— А воевали где?

— На Украине, товарищ генерал. В партизанском отряде.

Глаза командующего стали холодными и чужими.

— Были в плену?

— Никак нет, товарищ генерал.

Командующий на секунду опустил глаза, и Алексею даже показалось, что он попытался увидеть, не стоит ли кто сзади, и, понизив голос, быстро бросил:

— Жалобы есть?

В какую-то секунду в памяти пронеслись забытые картины: капитан Парадашвили, лагеря, допросы, старший лейтенант Швалев с колючими подозрительными глазами и срезанным подбородком, мучительные раздумья по ночам, споры с Валентином. Алексей смотрел прямо в лицо генералу и, кажется, физически ощущал, с каким напряжением ждут его ответа товарищи. Ему казалось, что прошло уже минут десять, как он услышал вопрос генерала, и что тот уже почувствовал его колебания. «Сказать, сказать… — что-то кричало внутри. — Единственная возможность… Больше такого случая не выпадет… Сказать, иначе ты никогда отсюда не выберешься…» И Алексей решительно и громко, чтобы не было сомнений, выкрикнул:

— Никак нет, товарищ генерал. Жалоб нет!

И сказав это, пусть даже совершенно неожиданно для себя, Алексей вдруг понял, что любой другой ответ был бы ложью для самого себя и подлостью по отношению к товарищам. Услышав слова Сушко, командующий повернулся, чтобы идти дальше, его глаза снова стали усталыми и спокойными. Когда генерал отошел, Шубин, стоявший рядом, легонько толкнул локтем:

— Правильно, Лешка!

Дальше командующий не задерживался. Остановившись перед фронтом батальона, он сказал:

— Товарищи! Ваша подготовка закончилась. Не сегодня завтра вы вступите в бой. Вам предстоит действовать на самых ответственных участках фронта, там, где решается судьба важнейших операций. На вас возлагаются большие надежды, и я уверен, что вы их блестяще оправдаете.

Строй не шелохнулся. Генерал обвел взглядом ряды и продолжил речь:

— А через два месяца все вы будете восстановлены в офицерских званиях и правах.

Дружным «ура» ответил батальон на слова генерала. Алексей в эти минуты испытывал необыкновенное чувство радости и удовлетворения тем, что им наконец-то верят. Верит и этот умудренный опытом генерал с усталым взглядом воспаленных глаз, и далекий всезнающий Сталин, олицетворяющий Родину.

И только когда утихли крики и генерал направился к машине, в строю кто-то негромко сказал:

— Видишь, и этот не забыл про вину помянуть.

Эти слова больно кольнули Алексея, на душе остался неприятный осадок.

3

Еще до приезда командующего пронесся слушок: завтра наступление.

Тот, кто был на фронте, отлично знает, что в армии не существует более быстрого и надежного средства связи, чем «солдатское радио». Его сообщения всегда важны, всегда достоверны и с невероятной быстротой доходят до тех, кто их ждет. И в каких бы сейфах люди ни прятали планы предстоящего наступления, сколь тщательно ни скрывали бы его сроки с помощью шифров, сургучных печатей и магических слов «совершенно секретно» — все равно наступало время, когда задолго до первой команды, приводящей огромную махину войск в действие, все становилось известно.

Непосвященный человек в таких случаях склонен предположить, что источником слухов является все-таки начальство, потому что никто, кроме него, не должен и не может знать сроков наступления. Но в данном случае это не соответствовало действительности, потому что кроме генерала и еще двух-трех человек никто ничего не знал. Однако с того самого момента, когда колонна машин скрылась за деревьями, это уже не было слухом, хотя еще и не стало достоверным фактом.

Разумеется, об этом от ординарца услышал и Стрепетов. Майор не стал разубеждать его, потому что сам чувствовал, что «слух» каждую минуту может обратиться приказом. Это действительно произошло через несколько часов после отъезда командующего. В то время, когда Стрепетов стоял на поляне, уточняя с начальником штаба (на всякий случай) порядок выхода по тревоге ночью, на лесной дороге появилась машина. Из нее вышел затянутый в ремни старший лейтенант — офицер связи штаба армии — и подал пакет. А еще через час батальон покинул обжитую, ставшую такой родной поляну.

Солнце уже садилось, когда роты лесом, без дорог, вышли в ближайшие тылы 47-й дивизии. Здесь все говорило о том, что люди живут давно и так удобно, как это только возможно на войне. Землянки, попадавшиеся им, выглядели по-домашнему просто, словно хаты у заботливых хозяев: скамеечки у входа, место для немудрящего замаскированного костерка, протоптанные тропинки к навесам кухонь, аккуратно подвешенные и закрепленные провода.

— Ничего устроились, — ворчал кто-то, — в такой обороне только баб не хватает.

Батальон шел тихо и своим подтянутым видом и знаменитыми кирасами вызывал удивление у всех, кто встречался на дороге. Усатый пожилой ездовой, остановив лошадей, чтобы пропустить колонну, удивлялся:

— Гляди-ка, чего придумали! Зачем, ребята, такие железяки нацепили?

— Да вот идем тебе спокойную жизнь обеспечивать!

— Их в самом деле пуля не возьмет?

— А ты становись с нами — попробуешь!

Встречные солдаты тоже не оставались равнодушными:

— Какой дивизии, братва?

— Орденопросной, имени дяди Васи. Слыхал такую?

Сумерки сгущались. Сзади, словно сопровождая батальон, ползли тяжелые громады туч, а впереди, на светлом фоне неба, четко проецировалась гряда небольших возвышенностей. У их подножий уже стоял непроницаемый мрак, а за высотами стучали пулеметы, взлетали хвостатые ракеты, веера трассирующих пуль.

У подножия одного из холмов роты остановились. По колонне передали команду «Садись». Украдкой закурили. Командиры взводов и отделений исчезли в темноте. Алексей присел на холодную траву у дороги и оперся спиной на тяжелый вещмешок. Усталость медленно разлилась по телу, тупо заныли ноги. Он поерзал спиной, устраиваясь поудобнее, и тоже закурил. Разрозненные мысли, обрывки воспоминаний беспорядочно нахлынули на него, накладывались друг на друга, мешались.

Сначала он подумал, что завтрашний бой будет совсем не таким, как те операции, в которых он участвовал в партизанском отряде. При этом он почувствовал какую-то непонятную тревогу, даже боязнь. Но это прошло, как только вспомнил, что он не один. Потом неожиданно возникло милое лицо жены. Он поймал себя на мысли, что в последнее время почти не вспоминал о ней. Правда, воспоминания эти возникали, но он сам настойчиво гнал их от себя, чтобы не расслаблять волю, не бередить себе душу. А попав в батальон и поняв, что ему предстоит, Алексей сразу же решил, что не будет разыскивать ее до тех пор, пока не закончится это долгое и тонкое испытание. Вспомнился бритоголовый решительный Гончаренко, которого он уже теперь, пожалуй, не увидит и не объяснит ему, почему не выполнил его задания.

Память вернула его к речи командующего, к его словам о восстановлении в правах. Алексей подумал, что два месяца таких боев, о которых говорил командующий, слишком много для человека. Но он тут же прикинул, что в сравнении с той вечностью, имя которой «война», это ничтожный срок. И снова ядовито точил забытый вопрос: «Как же я сюда попал? В чем моя вина? Если защита Родины — священный долг, так зачем же превращать этот долг в наказание?»

Еще недавно теплилась надежда на то, что недоразумение по отношению к нему будет исправлено. Но после разговора с генералом уже ничего нельзя было изменить. «А что было бы, если бы сказал? — думал Алексей. — Ничего. Хоть и командующий, а дело не в нем. А в ком?» И сколько ни ломал голову, как бывало и прежде, подлинная причина всего происходившего с ним и его друзьями находилась где-то за пределами его представлений. Он убеждался только в одном: все то, что было до сих пор и что будет завтра, — это не искупление вины. Это испытание верности. И дело не в том, кого видит в тебе Швалев, а в том, кто ты для Родины: ее верный сын или изменник. К счастью, швалевы — еще не Родина. И не партия. И только тот, кто пройдя все это, сохранит веру в Отчизну, тот будет настоящим человеком. «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой!» — вспомнилось ему. Он, видимо забывшись, произнес это вслух, потому что Валентин вдруг спросил:

— Ты что говоришь?

Алексей спохватился и невпопад ответил:

— Да так… — И повторил: — Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой. Хорошие стихи, правда?

— Гете. «Фауст». С чего это вдруг?..

— Да так… нахлынуло… — ответил Алексей. А Валентин, подождав минуту, спросил:

— А как ты думаешь, генерал мог решить твое дело?

Вопрос удивил Алексея: «Значит, для Вальки тоже не безразлично, как бы я ответил генералу?»

— Не знаю… Вряд ли.

— А я, признаться, думал, что ты заявишь жалобу. Была возможность напакостить Швалеву.

— А стоит ли? Да генерал, пожалуй, и не сделал бы ничего.

Валька помолчал, размышляя над ответом Алексея, и согласился:

— Тоже, пожалуй, верно…

Они замолчали. В темноте поблескивали огоньки цигарок, негромко, лениво переговаривались бойцы. Вскоре вернулись командиры, уходившие на рекогносцировку. Вполголоса передали команду:

— Оставить все, кроме оружия, панцирей и лопаток.

Подошел Шубин, начал объяснять задачу.

— Мы на самом левом фланге батальона. Левее нас только один станкач. Подбираемся без единого звука как можно ближе. Окапываться по всем правилам. Артподготовка начнется на рассвете и продлится два часа. Сигнал к атаке — красная ракета. Патроны и гранаты забирать все.

— Тогда вещмешок надо брать, — отозвался кто-то в темноте.

— Выбрось оттуда все лишнее и бери, — ответил Шубин. — Пошли!

Ложбиной они направились в сторону холма. Тучи сгустились еще больше, и только на западе, за возвышенностью, куда они шли, небо еще оставалось сравнительно светлым. Шубин повел их сначала по ходу сообщения, потом влево межой, справа от которой была полегшая рожь. Теперь стрельба шла совсем рядом, и каждый раз, когда раздавалась очередь, они невольно пригибались.

— Ложись! — шепотом скомандовал Шубин, двигавшийся впереди. Пригибаясь, он подошел к каждому и показал направление движения.

Тяжело дыша и чертыхаясь, мимо них пробежали две тени, тянувшие за собой станковый пулемет.

— Кто такие? — прохрипела одна из них.

— Тише, черти! — выругался Шубин. — Давай дальше. Ваше место левее.

Они побежали дальше, а за ними прошли еще двое, тяжело нагруженные патронными коробками.

— Тронулись… — прохрипел Шубин. — Не теряй связи друг с другом.

Бойцы поползли. Земля, холодная и мокрая от росы, неприятно обожгла руки. За шею посыпались тяжелые зерна перестоявшей ржи, но Алексей скоро не стал замечать этого и быстро полз вперед. Локти то и дело попадали на какие-то камни или комья земли и срывались, каска поминутно съезжала на глаза, лопатка тоже все время попадала под бедро и мешала движению. Алексей перевернулся на бок, отстегнул ее и взял в руку. Надо было бы снять и кирасу, но нести ее в руках было невозможно, а оставлять не хотелось.

Еще на меже Шубин показал ему ориентир — небольшое возвышение, четко вырисовывающееся на сером горизонте. Теперь, когда до него осталось метров сто, Алексей понял, что это выдвинувшийся вперед пулемет в свежем окопчике. В момент выстрела можно было разглядеть даже пламегаситель. «Вот и придется мне затыкать его своим телом», — подумал Алексей, начиная отрывать окоп.

Грунт оказался скверным. Затвердевшая земля была перемешана с камнями, лопатке поддавалась плохо. Приходилось выгребать грунт руками, и разодранные пальцы скоро начало саднить. Он работал без отдыха, пока не углубился до пояса.

Неожиданно, испугав его, появился Шубин. Он, тяжело дыша, упал рядом и спросил:

— Ну как? Зарылся?

— Черта два тут зароешься. Одни камни.

— Успеешь. Понимаешь, беда какая: кажется, слишком вперед вылезли. Ни справа, ни слева никого не нахожу. Все облазил сейчас.

— А пулеметчики?

— И их нет. Куда черт унес?

— А как же теперь?

— Да никак… Послал Анохина к взводному.

— Назад отойдем?

— Да ты что? Опять закапываться? И тут усидим. Зарывайся только поглубже.

— Сам видишь, стараюсь. Сколько времени сейчас?

— Черт его знает. Должно быть, за полночь.

Шубин минуту полежал, отдыхая, и, уже собираясь уходить, добавил:

— А ты здорово подобрался. Еще бы эту сволочь заткнуть, — кивнул он на пулемет. — Ну, бывай!..

Поработав еще немного, Алексей почувствовал усталость и решил, что глубже копать не будет. Где-то справа должен быть Валентин. Алексей решил сходить к нему. Хотя Бухаров и отрыл довольно глубокий окоп, но все еще работал. Алексей втиснулся в него и сказал:

— Бросай к чертям. Все равно с собой не возьмешь.

Валентин воткнул лопатку, вытер пот со лба.

— И то верно. Закурим?

Они спустились на самое дно окопа, зажгли спичку, тщательно прикрыв ее ладонями и своими телами, закурили.

— Знаешь, что? — прервал молчание Алексей. — Не заглушить ли его? — и кивнул в сторону пулемета.

— Ты что? Шуму наделаешь на всю дивизию.

— Да. И то верно.

Помолчали. Но мысль, поданная Костей, видимо, не давала Алексею покоя.

— Не даст же гад подняться! И будем тут лежать…

— Артиллеристы раздолбают. Засекли уж давно, наверное…

— А если нет?

— Ну, положим, сам убежит. «Катюши» сыграют — не усидит…

Алексей ничего не ответил, но все больше и больше чувствовал, как какая-то сила неодолимо толкает его вперед. Наконец он не выдержал:

— Давай втихаря… Захватим пулемет…

— Как?

— Подползем, расчет уничтожим и — будь здоров.

— Нет, нашумим, — возражал Валентин.

— Шуму много не будет. Не успеют.

Обсудив возможные варианты, они решили, что вперед пойдет Алексей, как уже имевший некоторый опыт в подобных делах. Валентин останется на месте на тот случай, если придется прикрывать.

Алексей исчез в темноте. Время тянулось медленно. По подсчетам Валентина прошло уже минут десять, а впереди было спокойно. Ночь казалась жуткой и зловещей оттого, что где-то один на один со смертью был его друг.

Вдруг он услышал приглушенный стук, потом шум, словно кто-то бежал и падал. А через некоторое время раздались одиночные выстрелы из карабина. Что стрелял немец — Валька не сомневался, но куда и почему из карабина? Он уж готов был сам пойти вперед, как в стороне услышал тяжелый, раздраженный шепот:

— Валька! Бухаров!

— Здесь я, Леша! Здесь…

В окоп свалился живой и невредимый Сушко:

— Ты что, черт, кричу, кричу, а ты молчишь…

— Я же ответил…

— Ответил… Когда заорал, то и немцы услышали…

— Все в порядке, — улыбнулся Алексей и присел в окоп, едва переводя дыхание.

Валентин подал ему фляжку. Алексей сделал несколько больших глотков. Потом вытер рукавом рот, перевел дух.

— Удачно получилось. У самой амбразуры, оказывается, ложбинка такая, вроде корыта. Там я притаился под самым пулеметом. Ну и глушит он во время стрельбы! Аж в ушах все еще звенит… Он очередь дал, я минутку подождал, пока он задремлет. Потом как рванул — и кубарем вниз. Ганса под бок финкой, пулемет схватил и назад. Ползу, и вдруг показалось мне, что ориентировку потерял. Вот я и крикнул.

— Аккуратно обтяпал, Леша. Стрепетов узнает — орден обеспечен…

— Не в нем дело… До утра нового пулемета, наверняка, не притащут, — не то утверждая, не то спрашивая сказал Алексей.

— Вряд ли, — согласился Валентин.

Возвратившись в свой окоп, Алексей скрючился, чтобы хоть немножко прикрыть промокшую от пота и зябнувшую спину. В тылу забелелось. Ночь убывала, чуть посветлело. Алексею показалось, что он даже вздремнул.

Но вот вздрогнула земля. Лес в тылу заполыхал тысячами зарниц, взревел стальными глотками орудий, и все вокруг утонуло в сплошном грохоте разрывов. Огненные полосы снарядов «катюш» ярко прочертили багровое небо.

Не опасаясь вражеского пулеметчика, Алексей приподнялся в окопе и увидел, как по гребню высоты плясали в смертельном танце тысячи огненных фонтанов, окутанные облачками дыма и пыли. Гул разрывов все усиливался, давил на барабанные перепонки, прижимал к земле. Огненные фонтаны то исчезали с гребня, то появлялись вновь. Одно орудие, видимо дивизионной артиллерии, беспрестанно било по дзоту. Снаряды ложились точно на вершине бугра, разметывали землю, расщепляли бревна. «Молодцы артиллеристы, — подумал Алексей. — Можно было пулемет и не тащить». Несколько увесистых комьев земли долетели до окопа Алексея и больно ударили его по голове и спине. Тогда он прижался к стенке окопа, опасаясь, как бы не достало своим снарядом.

Прошло около часу. Стало совсем светло, небо за лесом разгоралось все ярче. Орудийные вспышки, отчетливо видимые раньше, теперь поблекли.

Но вот в какую-то минуту оглушительный грохот оборвался. На мгновение установилась странная, осязаемая тишина. Алексей еще не успел и воспринять ее, как в посветлевшем небе рассыпалась веером звезд красная ракета. Сигнал атаки. В то же мгновение где-то сзади и чуть справа послышался странный треск, как будто заработали сотни диковинных машин. Алексей посмотрел туда и увидел серо-зеленые стальные кирасы. Тут же услышал нарастающее, страшное «а-а-а…» Батальон шел в атаку.

Стальная лавина, перевалив через небольшую возвышенность, стремительно текла к немецким окопам.

Вася Чернышев тоже оглянулся и закричал:

— Гляди! Во сила!..

— За Родину! За Сталина! — каким-то хриплым голосом крикнул Шубин и дал очередь из автомата. И все отделение, повинуясь команде, побежало в гору.

4

После прорыва обороны немцев батальон был выведен из боя. На его долю еще оставалось немало черной работы. Зная ударную силу панцирников, командование бросало батальон туда, где обязательно надо было что-нибудь «рвать» или «штопать». Тяжелые бои сменялись стремительными маршами, марши снова боями. Скоро фигуры бойцов с серо-зелеными щитами на груди были известны чуть ли не всей армии. Там, где они появлялись, окружающие оказывали им почтительное уважение. Самим панцирникам некогда было разобраться в том, хорошо или плохо они воюют. Но если бы они могли послушать разговоры, ходившие среди бойцов, то услышали бы о своих подвигах такое, что удивило бы их самих.

Но еще лучше их знали враги. Пленные рассказывали о том страхе, который испытывали, когда узнавали, что против них действуют «панцерменшен».

Россказни пленных приятно щекотали «чапаевскую душу» Стрепетова. Но его не покидало и горестное чувство: батальон нес заметные потери. Правда, большинство выбывало из строя по ранению, кирасы все же спасали от пуль, но были и убитые.

Поредела и первая рота. Еще до вступления в бой пропал Анохин, которого Шубин послал тогда для связи. Через несколько дней был ранен Чернышев. Сушко и Бухаров в горячке боя даже не заметили, как его не стало рядом. И только потом они отыскали его среди раненых, подготовленных к отправке. Он лежал под кустом ивняка бледный, изможденный и тихо стенал. Его девичье лицо еще хранило следы недавно перенесенных страданий, нос заострился, и только полоска черных, давно не бритых усов оставалась от прежнего Васьки.

Бухаров первый увидел его и, шагая прямо через людей, лежавших без движения, крикнул:

— Вася!

Он открыл глаза, и виноватая детская улыбка осветила его лицо. Стараясь не показать слабости, проговорил:

— Вот и мне досталось… «Если раны — небольшой…» Кость раздробило… — и он указал на ногу с прибинтованной шиной.

— Ну слава богу, я думал хуже, — сказал Алексей.

— Заживет, — согласился Вася. — Я теперь буду жить, а вам-то еще сколько…

— Ну, мы тоже не рыжие, — возразил Валентин. — Бог не выдаст — свинья не съест.

— Дайте попить, — попросил Вася.

Валентин схватился за фляжку и огорченно сказал:

— Только коньяк. Сейчас принесу…

— Давай, может, не так болеть будет.

Валька подал ему полный стаканчик — крышку трофейной фляги. Васька вопросительно посмотрел на товарищей.

— А вы что же? На прощанье…

— Всегда с удовольствием, Вася, — ответил Алексей и снял свою флягу.

Они выпили, закусили трофейным шоколадом. Алексей наблюдал за ними и только теперь увидел, как Валентину было тяжело расставаться с другом. Они еще бы с удовольствием посидели, но времени не было, и стали прощаться. Валентин перелил коньяк в одну фляжку, достал из своего мешка кое-какую еду, папиросы, положил все это рядом, чтобы Васька мог забрать с собой, когда его повезут в тыл. Вася отказывался:

— Не надо, Валька, там с голоду не помру.

— Ничего, ничего, мы себе еще добудем.

Прощаясь, Вася слабо пожал им руки, улыбнулся той же милой детской улыбкой:

— Ну, всего… Спасибо вам… За все…

Недели через три их снова — в который уже раз — перебрасывали на новый участок. Видимо, там дела были плохи, потому что вывели их из боя неожиданно и перевозили спешно, на машинах. Несколько часов колонна грузовиков двигалась лесами по бревенчатой дороге, проложенной через болота. Обтесанные длинные бревна, уложенные в две широкие колеи, стучали под колесами машин, как пластины диковинного ксилофона.

На этом марше глупо погиб Костров. Он сидел у заднего борта, когда на одном из перегонов незакрепленное бревно выскочило под тяжестью машины, взлетело в воздух и концом ударило его по голове. Костров даже не охнул. Он обмяк, поник головой и несколько раз дернулся в агонии. Бухаров изо всей силы застучал по кабине, а Шубин на ходу перескочил на подножку, рванул дверцу и выволок шофера на дорогу.

— Ты что, гад, делаешь? Ты куда, подлец, гонишь? — закричал он и с силой ударил перепуганного парня в зубы.

Тот отлетел в болото, попытался подняться, но снова был сбит с ног. Он лежал в грязи, всхлипывал, не понимал, что произошло, и с ужасом смотрел на озверевшего Шубина. А тот, сжимая волосатые кулаки, кричал:

— Думаешь, штрафников везешь — так можно людей калечить. Дай автомат! — рванул он из рук ближайшего солдата оружие. — Убью гада!

Алексей бросился к Косте, схватил его сзади, но, несмотря на свою силу, не мог удержать и закричал:

— Да помогите же, черти! Он убьет его…

На помощь Алексею бросились другие, кое-как Шубина скрутили и успокоили. Шофер, наконец, поняв, что произошло, поднялся с земли и только повторил:

— Я ж не виноват… Я не хотел этого…

Кострова похоронили тут же неподалеку, на одном из бугорков, где было посуше, под двумя хилыми рябинами.

Снова заняли места в машине, тронулись в путь. Алексей Сушко сидел у борта, перебирал в памяти события последних дней. Перед глазами живо предстало лицо подполковника Турова. Он был в числе тех немногих офицеров-лагерников, которым в батальоне доверили офицерские должности.

Случилось как-то, что батальон получил сутки отдыха. Вот тогда-то и разыскал их Туров. Он подошел к костру, вокруг которого расположилось первое отделение, и улыбнулся:

— Здорово, славяне! Что носы повесили?

Его встретили радостными возгласами.

— О чем толкуете? — спросил Туров.

— О разном, — ответил Алексей. — Иные считают, сколько дней еще осталось, другие недовольны, что целый день отдыхаем…

— Вот именно, — вмешался Валентин. — Сушко беспокоится, что вдруг за этот день отдыха еще один день боев накинут.

Все рассмеялись, а подполковник серьезно ответил:

— Не накинут.

Как водится при встрече, выпили немножко, разговорились, вспомнили лагерь, Чернышева, Кострова. Валентин вдруг спросил:

— А как там поживает Беда?

— А что ему будет? — ответил Туров.

— А вы его к нам для поддержки штанов не пришлете? — спросил Шубин.

— Не мешало бы, — добавил Бухаров.

— Да, видимо, и я скоро к вам попрошусь. Не откажете? — спросил Туров и улыбнулся. — Знаменитое отделение: кое-кого уже ко второй награде представили, — взглянул он на Алексея.

От мыслей о прошедших днях Алексея оторвали выстрелы. Как оказалось, они доносились с высоты, на вершине которой шел жестокий бой. Валентин, указав на нее, сказал:

— Вот там без нас не обойдутся!

И он не ошибся. Едва только они успели выскочить из машин, как раздалась команда, и роты бегом двинулись на высоту. Конечно, никто из них тогда и не предполагал, насколько эта, именовавшаяся на картах «высота 208,3» была важна для командования. Никто не думал о том, что для многих из них она будет последним испытанием.

А высота эта действительно была особенная и очень важная. Две ее вершины, наподобие горбов верблюда, господствовали над местностью и давали неоспоримое преимущество той стороне, которая ее удерживала. Но, находясь близко друг от друга, ее горбы закрывали обзор прямо перед фронтом. Практически же получалось, что для того, чтобы воспользоваться преимуществами этой высоты, надо было удерживать оба горба. Но ни одна из сторон не могла отдать свой горб, потому что это означало бы потерю большой территории: с нее просматривались даже дальние тылы в обе стороны.

Это и было причиной того, что за высоту постоянно вспыхивали жестокие схватки. Панцирники прибыли как раз тогда, когда горб, принадлежавший нашим войскам, отбили немцы. Батальон решительной контратакой восстановил положение, но понес немалые потери, так как развертывался и наступал под ожесточенным огнем артиллерии.

Когда штрафники окопались и установилось относительное затишье, Стрепетов и «перетряхнул» тылы. Там остались только те, без кого обойтись было совершенно невозможно. На передовой оказался и Тимофей Беда, попавший к своим старым знакомым. Трудно сказать, почему так произошло: то ли подполковник Туров об этом позаботился, помня разговор у костра, то ли судьбой подобное предназначено.

Только когда Шубин возвратился с ротного КП и сказал: «Гляди, братва, кого я привел!» — Алексей и Валентин раскрыли рты от удивления.

— Ба-а! Каким тебя ветром занесло? К нам, что ли? — воскликнули оба сразу.

Беда, низко нагибаясь (изредка постреливали), приблизился к ним и подал руку. Потом опустился на самое дно траншеи, рукавом вытер вспотевшее лицо.

— Да вот… вдвоем, — и Тимофей кивнул на человека, стоявшего в окопе. Тут ребята увидели еще одного бойца, Кресова, немного знакомого по лагерю. Низенький, незаметный, с оттопыренной нижней губой и веснушками на птичьем носу, он стоял и виновато улыбался. Ребята поздоровались с ним.

— Ну как тут у вас? — спросил Беда, чтобы нарушить затянувшееся молчание.

— Как видишь, — отозвался Алексей, — не скучно.

— Бывает и веселее, — поддакнул Шубин.

Постепенно разговорились. Беда, освоившись немножко, начал рассказывать, как им приходилось туго, особенно в последнем бою. Алексей смотрел на него и думал, что от прежнего «артистического» Беды остались лишь усы да золотой зуб. Тимофей огрубел, стал проще.

— Дела идут к концу, парни, — говорил он. — Сам слышал на КП: больше никуда не перебросят.

— Да, есть такой слушок, — подтвердил Шубин.

5

Как-то утром неожиданно появился майор Стрепетов. Всегда щеголеватый, с многочисленными орденами на аккуратной гимнастерке, в начищенных сапогах, он неторопливо шел по ходу сообщения в сопровождении какого-то офицера в каске и плащ-палатке.

Алексей, увидев начальство, поднялся. Стрепетов улыбнулся ему (он хорошо запомнил Алексея после того, как тот притащил пулемет), поднялся на цыпочках, пытаясь посмотреть через бруствер.

— Ну и нарыл ты, братец, не увидишь и немца, сказал он не то с похвалой, не то с сожалением.

Алексей, обладавший значительным ростом, не любил ходить согнувшись и поэтому отрывал окопы по два метра глубиной.

— Пройдите сюда, товарищ майор, — указал он Стрепетову на возвышение в ячейке для ведения огня.

Стрепетов поднялся, снял свою щегольскую фуражку и осторожно высунулся.

— Да тут совсем рядом: сто метров, не больше. С каким прицелом ведешь огонь?

— Сто метров.

Офицер в плащ-палатке тоже осмотрел местность.

— Да, довольно близко, — согласился он, — но пройдем еще, посмотрим.

Они пошли дальше, а к Алексею подошел Валентин.

— Знаешь, кто это? — кивнул он головой вслед ушедшим.

Алексей недоуменно пожал плечами.

— Стариков, командир разведроты дивизии.

— Что ему тут надо?

— «Язык», конечно. Значит, сдавать будем.

Офицеры вскоре вернулись. Стариков еще раз осмотрел местность в бинокль, согласился:

— Да, место подходящее.

Стрепетов кивнул головой.

— Я же тебе говорил. Во всей армии ближе меня никто к немцу не сидит. Но имей в виду: дело твое гиблое, капитан. Твои архаровцы ползают как мокрицы. Только шуму наделаешь.

Стариков обиделся:

— Брось, майор, надоело!

— Смотри, опять попадет от комдива, — не унимался Стрепетов. Старикову не хотелось продолжать этот, видимо, давний, спор, и они ничего не ответил майору. Но тут вмешался Бухаров:

— Не возьмете, товарищ капитан.

Офицеры повернули головы, удивленные неожиданным вмешательством.

— Не возьмете, — повторил Валентин. — Ночью он вам и высунуться не даст.

— Вот видишь, капитан, еще один трезвый голос, — поддержал Стрепетов.

— Подавим артиллерией и ворвемся! — нетерпеливо отрезал Стариков, давая понять, что он не намерен обсуждать эти вопросы с каждым бойцом. Стрепетов придержал его за плащ-палатку и, обращаясь к Валентину, спросил:

— У тебя есть предложение?

Валентин, поняв командира, продолжал:

— Надо брать здесь, но днем. Весь день мертвая тишина, отсыпаются, их тут и…

Но Стрепетову дальше не надо было объяснять, он ударил Бухарова по плечу и воскликнул:

— Правильно говоришь… — и запнулся, не зная, как назвать этого худощавого бойца с голубыми глазами. Но тот ехидно улыбнулся и подсказал:

— …бывший лейтенант Бухаров.

— Правильно… Бухаров. Но ты еще будешь лейтенантом, клянусь, будешь. Значит, так, капитан, «языка» мы возьмем сами, без твоих разведчиков. Тихо, чисто, аккуратно, тепленьким. Так и передай комдиву.

Капитан удивленно смотрел на них, не зная, огорчаться ли ему или радоваться. Ведь за последние дни дивизионная разведка дважды пыталась захватить «языка», но возвращалась ни с чем. А Стрепетов уже тянул его прочь и говорил:

— Ты же не знаешь, что это за бойцы! Я одного на твоих десятерых не сменяю. Знаешь, как нас немцы называют? «Банда Рокоссовского»! Здорово? А? — И он громко захохотал. — А это сегодня же сотворим!

Он кивнул Валентину и сказал:

— Пойдем с нами, бывший лейтенант. Срок отбудешь — возьму к себе начальником разведки. Пойдешь?

Алексей не слышал, что ответил Валентин. Увидел только, как тот подмигнул, уходя за командирами.

Валентин вернулся, когда раздавали обед. Все отделение, собравшись вместе, оживленно обсуждало новости:

— Сначала часа два-три — методический огонь из миномета, — рассказывал Валентин. — Потом, когда солнце опустится пониже и будет светить в глаза противнику, тихонько поползем. Сто метров — расстояние не велико. Можно преодолеть быстро. Командир дивизии уже решил, — закончил он.

Молчание, с которым друзья выслушали его восторженный рассказ, удивило Валентина.

— Вам что, не нравится?

Беда первый высказал свое мнение:

— Рискованное это дело…

— Конечно, некоторый риск есть, — согласился Валентин. — А как на войне без риска?

Алексей не согласился:

— Риска больше, чем ты думаешь. Достаточно хоть одному фрицу заметить — все пропало.

— Много будет зависеть от минометчиков, — добавил Шубин.

— Ерунда, — возразил Валентин. — Я предлагал совсем без минометчиков. Десяток человек тихонько, осторожно подползли бы и… Но майор не согласился.

— Валя, — остановил его Алексей, — это уже не риск, а дешевая авантюра.

— Никакой авантюры! Посуди сам: целый день у фрицев отдых, как по расписанию. Ни один даже не подумает, что среди белого дня мы поползем за «языком». Уверен, что ничего подобного они не слыхивали…

— Допустим, туда ворвались. А обратно как?

— Ну, обратно бы прикрыли… Всей артиллерией.

— Как будто у немцев артиллерии нет…

— А когда это будет? — спросил все время молчавший Кресов.

— Сегодня, братцы, сегодня. Вот-вот начнут…

— Ну ладно, — заметил Беда, добродушно настроенный после еды, — будем надеяться, что нам этой чести не окажут.

— В том-то и дело, — захохотал Валентин, — что пойдем мы, наша рота.

Беда глупо уставился на Валентина, а Шубин и Алексей переглянулись, будучи уверенными, что тот «разыгрывает» Тимофея.

— Вы что? Вы серьезно, Бухаров? — выдавил он с трудом.

— Вполне, товарищ Беда. Да, да, я говорю вполне серьезно, — обратился он к остальным.

— Вот уж не думал, — протянул Шубин.

— Три дня осталось! — с отчаянием воскликнул Беда. — Ведь три дня, и мы уж никогда бы не попали в такой ад. Не понимаю, кто тебя просил соваться со своим дурацким проектом? Тебе что, еще один орден нужен? Так возьми мой! Я его тебе так отдам.

Бухаров слушал Беду молча, но ребята видели, как сжимались его полные губы, вздувались жилы на лбу. Голубые, обычно приветливые, глаза наливались холодной синью. А Тимофей не замечал приближающейся грозы и продолжал, словно все еще зависело от Валентина:

— Тебе что, больше всех надо? Звездочку Героя хочешь получить?.. — И вдруг, взглянув на Валентина, замолчал на полуслове.

— Ты, гадина, — прошипел Валентин, и его рука привычно потянулась к автомату.

Шубин бросился к Валентину:

— Спокойно, Валька. Разберемся без драки.

Валентин убрал руку, но никак не мог подавить свой гнев.

— Мне не нужен твой орден, Артист… И звезда тоже… Мне душа твоя нужна, предатель. И я ее вытряхну сегодня. Когда ты пришел сюда, я думал, что ты изменился. Но ты остался таким же подлецом, как был.

Беда понял, что зашел слишком далеко. Он вмиг стушевался и залепетал:

— Что вы, что вы… Я вам ничего не сделал, Бухаров.

— Не сделал? А в карцере я по чьей милости сидел? Забыл?

Тимофей вспомнил лагерь, допрос у начальника и побледнел. Верхняя губа его жалко задергалась, рот скривился в каком-то подобии улыбки.

— Я же не виноват, честное слово, не виноват. Я не нарочно тогда сказал. Он подловил меня на слове.

Только теперь Сушко и Шубин поняли, о чем идет речь. Тогда, выйдя из карцера, Валентин им ничего не сказал. Сейчас все стало на место, и Шубин, за минуту до этого хотевший предотвратить драку, теперь сам был готов начать ее.

— Ах ты, гад, сука продажная, — вскипел он. — Так вот кто тогда настучал Голдобину!.. — Он готов был навалиться на Тимофея, поднявшего руки для защиты. Пришлось вмешаться Алексею.

— Подождите, успокойтесь! Не время сейчас сводить старые счеты.

— Это не счеты, Лешка. Это расплата за предательство. Из-за таких стукачей люди ни за что гибнут. А они живут. Живут и считают, что этим осчастливили человечество. Как ты попал в минроту? Скажешь, тебе повезло?

— Я ж не сам пошел туда… — пытался возразить Беда.

— Сомневаюсь. Вот сюда ты действительно попал не сам. Если бы не Туров…

Алексей сообразил моментально:

— Оставим этот разговор. Туров здесь совершенно ни при чем.

— Нет, не оставим, — возразил Валентин. — Ты еще в карцере не сидел, так помолчи. А тебе, Артист, придется все-таки доказать, кто ты. Сегодня ты увидишь настоящую фашистскую рожу. Она тебе не будет говорить «пан Беда, битте», как когда-то в Харькове. Да ты не бойся, — заговорил вдруг Валентин с издевкой, — я не убью тебя в бою, хотя сделать это очень просто. Мы поступим иначе, — обратился он к Алексею и Косте, словно спрашивал у них согласия. — Ты поползешь рядом со мной. Будешь прикрывать. А в случае чего, — Валентин кивнул на ребят, — они с тобой рассчитаются.

— Точно, Валька, — согласился Шубин, — пусть понюхает. А уж мы тебя не упустим…

— Нельзя так, ребята, — возражал Алексей, но его никто не слушал.

— Ребята, — взмолился Беда, — пожалейте. Не виноват я, честное слово, не виноват… Меня заставили… Я не сумею это… Честно, не сумею. Я никогда не был в таком бою… — выкрикивал он.

— В штаны разок наложишь — это ничего, — сказал Валентин. — Штаны отмыть можно, а совесть — никогда.

— Вы не имеете права! — вдруг закричал Беда. — Я майору пожалуюсь, это шантаж, бандитизм…

— А вот это ты видел?

Беда понял, что сопротивляться бесполезно. Он замолчал, уронил голову на руки и вздрагивал, словно плакал. Жалость и омерзение вдруг охватили Алексея. Еще пять минут назад он был готов найти какое-нибудь компромиссное решение просто потому, что ему не хотелось видеть Вальку таким жестоким, но теперь, пораженный подлостью Беды, он не мог защищать его. Он был уверен, что если бы Тимофей честно признался раньше, Валентин, может быть, и не обошелся бы с ним так жестоко. Теперь же другого выхода не было, и он сказал:

— Не надо, Костя. Он не такой дурак, как мы думаем. А ты, Беда, запомни: подло не только то, что ты сделал в лагере. Еще подлее ты вел себя сейчас. Но будет так, как тут решили. Ты пойдешь вместе с нами. Заглянешь хоть раз смерти в глаза. От этого люди становятся чище. А сделать что-либо такое… Впрочем, мы и не дадим. Будь уверен.

— Ладно, кончили, — решил Шубин, убирая свой котелок. — Пошли по местам.

Когда разошлись по своим ячейкам, Алексей подошел к Валентину:

— Валька! Может быть, иначе надо было…

Бухаров протирал автомат и на слова Алексея долго ничего не отвечал.

— Иначе? Возможно. Но ты сам, кажется, увидел, что иначе — значит неправильно. А «языка» брать предложил, конечно, не для того, чтобы Беду проверить. Просто досадно стало, что два офицера не видят простейшего решения.

— Рискованно все-таки. Личные счеты как-никак. Бой. Все может случиться. Может, что другое придумаем?

— Другого уже ничего не будет. Три дня остается без сегодняшнего.

— Пошлем его вперед, а? Сами сзади, чтоб не сорвался?

— Испортит все, подлец. Да и не хочу. Знаешь, что Стрепетов сказал: к Герою, говорит, представлю, если «языка» приведешь.

Алексей удивленно уставился на друга и после раздумья сказал:

— А ты, оказывается, честолюбив, Валька!

— Есть такая слабость… Разве не замечал?

— Не замечал, — сдержанно ответил Алексей и отошел на свое место.

6

Солнце опускалось к горизонту. В воздухе еще было тепло. Но земля уже остыла, и прикосновение к ней, сыпучей и холодной, было неприятным. Давно и нудно били минометы. Пришли пулеметчики прикрытия. Они располагались в стрелковых ячейках, наскоро приспосабливая их для стрельбы. Появились бойцы, выделенные для усиления штурмовой группы. Одни из них молча сидели в траншее, другие как ни в чем не бывало потихоньку разговаривали и даже смеялись, словно и не им через минуту предстояло идти в бой. Алексей смотрел на них и думал о том, как все-таки трудно понять человеческий характер. Чему они улыбаются? Неужели они совершенно не думают о предстоящем бое и совсем не боятся? И почему вон тот солдат сидит, так отрешенно опершись головой на руки, сжимающие автомат? Вспомнил родных? Страшно? Или просто устал?

Валька тоже сидел рядом с Бедой и что-то рассказывал ему, словно между ними ничего не было. Подошел Шубин.

— Сейчас начнется, Лешка. Не забыл: ползти как можно быстрее, «ура» не кричать, не стрелять, работать прикладом. Если ворвемся — крой вперед по ходу сообщения и закрепляйся. И следи, как договорились. От Артиста не отставай и ему не давай…

Передали команду «Приготовиться». Они поправили каски, потуже затянули ремни, в последний раз проверили оружие. Валентин проделал все это заученными движениями, спокойно. Беда суетливо щупал карманы, подсумок, одергивал гимнастерку.

Алексей взял в левую руку автомат, в правую — гранату и чуть отогнул чеку. Как всегда в такие минуты, он почувствовал, как мелкая отвратительная дрожь охватывает его тело. Стиснул зубы, напрягся — дрожь отступила. Взглянул на Валентина, тот уже положил руки на бруствер, приготовился к прыжку. Его глаза холодно блеснули из-под каски.

— Ну, поехали, — скорее понял, чем услышал он слова Валентина.

Алексей рывком перебросился на холодную землю, поросшую высокой, редкой травкой. Справа впереди полз Валентин. Стараясь не отставать от него, двигался Беда. Ползти он не умел: его толстый зад поднимался высоко над землей, Алексей хотел крикнуть что-то оскорбительное, но вовремя спохватился.

Валентин двигался очень быстро, и Алексею было не легко поспевать за ним. Поэтому он не огибал ни воронок, ни кочек, и вскоре стал уставать. Капли пота заливали глаза, заползали в рот, локти и колени заныли, автоматные диски съехали на стороны и стесняли движение. Но он полз и полз, прижимая голову, нетерпеливо ожидая, когда ударят вражеские пулеметы. «Вот сейчас. Вот-вот начнут», — думал он. Но пулеметы молчали. Мгновения растянулись в минуты, наконец время совсем остановило свой бег. «Ну, что же? Почему до сих лор тишина?» — спрашивал он самого себя и еще быстрее, раздирая одежду и слизывая пот с губ, стремился вперед. В какую-то минуту вдруг показалось, что ползет он так очень давно, несколько часов.

В этот миг раздался приглушенный крик. Алексей поднял голову и увидел, как незнакомая фигура рванулась в прыжке вправо. Чудовищной силой сорванный с земли, он бросился на гитлеровца, ударил его по голове гранатой, норовя попасть в висок, не закрытый каской. Где-то совсем рядом застрочил пулемет. Горсти холодной, сухой земли посыпались за воротник. Алексей почувствовал, как чье-то сильное тело завозилось под ним, и скорее инстинктивно, чем сознательно, еще раз ударил гранатой по затылку, теперь уже не защищенному каской. Человек под ним обмяк. Но в этот момент он почувствовал на себе еще одно тело, рванулся из-под него и занес руку для нового удара.

— Свои, свои… — вдруг раздался знакомый голос, и Алексей увидел рядом Беду, прижавшегося к стенке окопа.

Все еще не отпуская из рук человека под собой, Алексей оглянулся вокруг и увидел, как сзади Беды здоровенный немец, подмяв кого-то под себя, замахивался карманным ножом.

— Гляди сзади! — крикнул он Беде, предчувствуя опасность.

Беда рывком повернулся и опустил приклад на голову фашиста. Тот свалился замертво. Алексей, толкнув Беду, бросился к нему, перевернул… и увидел под ним Валентина. Кровь струей била из ножевой раны на горле, быстро заливала грудь, смачивая рукав гимнастерки.

— Валька!.. — истошно закричал Алексей и бросился к другу. Тот открыл глаза, что-то пытался сказать, но изо рта шла только вспененная кровь.

Алексей разорвал пакет, наложил тампоны на рану и начал перевязывать, бормоча какие-то бессмысленные слова. Ему было очень неудобно одной рукой накладывать бинт, а другой поддерживать голову раненого. Он хотел позвать Беду, но почувствовал, что голова Валентина становилась все тяжелее, словно наливалась свинцом. Перевязка уже была не нужна. Но Алексей продолжал бинтовать, словно надеялся этим удержать уходящую жизнь. Как и предвидел Валентин, вылазка увенчалась успехом: взяли двух «языков», захватили вражескую высоту. И хотя одного из «языков» и взял Алексей, радости не было.

Стрепетов не был уверен в том, что весь холм будет захвачен. Но он не был бы Стрепетовым, если бы не воспользовался удачей. Увидев, что штурмовая группа благополучно ворвалась в траншеи противника, он немедленно бросил туда подкрепление, взяв людей из других рот, и приказал держаться во что бы то ни стало. Вскоре он сам появился там и увидел, что бойцы, вместо того чтобы выйти на обратный скат, укрепляют оставленные гитлеровцами окопы.

Это привело его в бешенство, потому что подходы со стороны противника не просматривались из старых окопов и первой же контратакой гитлеровцы могли восстановить положение. Он последними словами ругал командиров и, перебегая от одного к другому, приказал немедленно выдвигаться вперед. Бойцы неохотно повиновались, но, как потом оказалось, время было упущено. Еще до захода солнца гитлеровцы предприняли яростную контратаку. Бойцы, не успевшие как следует окопаться, вынуждены были отойти.

Правда, вторую траншею они все-таки удержали, но это не было спасением. Удалось отбить еще одну контратаку, начавшуюся уже в сумерках. И все же теперь о том, чтобы выдвигаться вперед, не могло быть речи: люди вконец измучились, смертельно устали, Стрепетов тоже, видимо временно, примирился со сложившимся положением.

Во время второй контратаки был тяжело ранен Шубин: пуля навылет прошла через грудь и, наверное, задело легкое, потому что изо рта с каждым выдохом ручейком стекала кровь. Вынести его в тыл полка не было никакой возможности: Костю уложили в небольшом немецком блиндаже. Командиром остался Алексей, в отделении, кроме него и Беды, осталось два человека.

Выбрав удобную минуту, Алексей забежал к Шубину в блиндаж. Костя встретил его вопросом:

— Ну как там?

— Да пока держимся. Наверное, еще полезут…

Шубин говорил с трудом. Алексей скорее догадался, чем услышал, что Костя подзывает его поближе. Сушко склонился над ним.

— Лешка, в случае чего… Не оставляйте меня, Леша, — и он сжал руку Алексея.

— Что ты, Костя! Не беспокойся. При первой же возможности вынесем.

— Пристрели лучше… — хрипел он с трудом. В темноте Алексей видел только белевшую повязку на груди и большие жалкие глаза Кости. — Второй раз никак нельзя… никак…

— Лежи, лежи, ни за что не оставлю, разве только самого ухлопают, — успокаивал его Алексей.

— Знаешь… Гранату… На всякий случай…

Алексей принес лимонку и положил рядом с раненым. Костя благодарно пожал ему руку на прощанье.

Алексей обошел свое отделение. Парни старательно окапывались.

— Спать нельзя, ни в коем случае, — предупреждал он каждого.

— Знаем, — ответил Кресов, останавливаясь, чтобы передохнуть. — Шубин там как?

— Лежит…

Ближе всех к Алексею, метрах в десяти-пятнадцати, была ячейка Тимофея. Он тоже окапывался, но Алексей не стал с ним разговаривать. С того момента, как погиб Валентин, они не перемолвились и словом. Алексей находился под тяжелым впечатлением смерти товарища и все размышлял над тем, как это произошло. Вспоминая подробности боя, Алексей пришел к выводу, что в момент броска Валентина в траншею, те двое сидели и закусывали (там валялись банки с маслом, хлеб, фляжки). У одного из них, видимо, был нож, и когда Валентин прыгнул в окоп, он успел первым нанести удар. Ему удалось ударить Вальку и второй раз, когда Алексей уже возился со «своим». Если бы Беда не ждал команды… «Да, опять Беда, — подумал Алексей. — Но можно ли его обвинять? Эх, напрасно Вальку послушал…»

Сушко поправлял свою ячейку, а мысли о случившемся не покидали его. Страшная пустота и отчаяние заполняли его сердце. Перед глазами возникала то одна, то другая сцена: крепко сжатые и поднятые вверх руки, приветствующие Вальку, куча денег на грязной фуфайке, ночь перед первым боем, голубые глаза и слова: «Есть такая слабость…» «Неужели честолюбие сгубило тебя, Валька? — в который раз спрашивал себя Алексей и тут же отвечал: — Нет, просто ты любил иногда сболтнуть для красного словца…»

Все погибли, ушли в небытие… Остался он один. Надолго ли? Еще два дня. Два самых трудных дня… Молча присел рядом Беда и долго смотрел, как Алексей черпал маленькой лопатой землю.

— Ты, Лешка, не думай, что я нарочно, — заговорил он. — Я просто не сообразил… Не мог… А тут еще ты замахнулся.

Алексей ответил не скоро.

— Я ничего не думаю. Но было бы лучше, если бы вместо тебя там был кто-нибудь другой…

— Да, да… Я просто растерялся.

— Теперь ничего не поправишь, — заключил Алексей лишь только для того, чтобы что-нибудь ответить, продолжая механически выбрасывать землю. Разговаривать на эту тему он не мог.

Беда еще посидел немного и ушел. Алексей облегченно вздохнул. Закончив ячейку, усталый, он прислонился к стенке окопа.

Сушко был уверен, что не спал, но состояние, в котором он потом оказался, нельзя было назвать иначе, чем пробуждением. Во-первых, было совершенно потеряно чувство времени и места: «Что это? Где я?» Во-вторых, возвращение к действительности было внезапным, какое бывает только со сна.

Артиллерия молчала, не стреляли и пулеметы. Стояла зловещая тишина, которая и поразила Сушко. И среди тишины Алексею почудился странный звук: как будто храпят люди. Да это храпели уснувшие люди. Алексей встряхнулся, схватил автомат и бросился будить, но опоздал. Небо вдруг вспыхнуло сотнями огней, со всех концов низко над землей протянулись разноцветные нити трассирующих пуль. Они, словно сеткой, накрыли горб, чмокали и противно свистели. Оглушительно загрохотали разрывы, с тяжелым свистом зашелестели осколки, в нос ударил кисловатый запах взрывчатки.

Алексей высунулся из ячейки и увидел, как освещенные сзади багровым светом бежали серые фигуры и что-то кричали.

— Немцы!.. — закричал Алексей. Он приложился к холодному и мокрому ложу автомата, нажал спуск. Автомат стрекотнул короткой очередью, потом еще и еще. Но гитлеровцы продолжали наступать. Алексей схватил приготовленную гранату, мгновенно выдернул чеку и изо всей силы метнул ее в приближающихся врагов. Еще одну гранату бросил туда же, приготовил и третью. Но тут увидел, как из соседней ячейки кто-то выскочил и, петляя, побежал назад. Мгновение — и его обожгло болью и злобой.

— Беда! Куда? — закричал Алексей. — Стой, падла! Убью!

Но Беда, что-то крича, продолжал бежать. Тогда Алексей взмахнул зажатой в руке гранатой и бросил в убегающего. Ему показалось, что угодил Беде прямо в спину, но ни взрыва, ни вспышки уже не слышал и не видел: что-то огромное, тяжелое толкнуло его сзади, придавило к земле. В то мгновение Алексей и предполагать не мог, что ему предстояло пройти еще один круг тяжких испытаний.

Оглавление

Н. Колбасов ШТРАФНИКИ Повесть

  Шанс

  В кольце

  Прорыв

  Эпилог

И. Толстой ЛЮДИ В КИРАСАХ Повесть

  Часть первая

  Часть вторая

  Часть третья