«Гибель командарма» и другие рассказы [Галина Евгеньевна Николаева] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

«Гибель командарма» и другие рассказы

ГИБЕЛЬ КОМАНДАРМА

I
Когда с парохода выгрузили последнего раненого, врач Катерина Ивановна сразу ослабела от усталости. Цепляясь каблуками за обитые металлическими полосками края ступеней, она поднялась в свою каюту; не снимая халата, села на стул и с наслаждением сбросила туфли.

Узкая каюта была освещена оранжевым светом вечернего солнца. На второй полке золотисто поблескивал длинный ряд тарелок — завтрак, обед и ужин, поставленные санитарками.

Катерина Ивановна взяла одну из тарелок и попробовала гуляш с кашей. Каша липла к нёбу и пахла мазутом. Скинув халат, Катерина Ивановна легла в постель. Все тело ее гудело, в каждой мышце пульсировала застоявшаяся кровь, но, несмотря на усталость, на тяжелый рейс и выгрузку, ее не покидало чувство облегчения. Муж написал ей, что на полгода отозван с передовой в тыл, на учебу в родной город. За год войны и разлуки Катерина Ивановна привыкла к тревоге за мужа, казалось, даже перестала ощущать ее и, только прочитав письмо, по охватившему ее чувству радости поняла всю тяжесть гнета, под которым жила этот год.

Катерина Ивановна закрыла глаза, и сейчас же перед ней поплыли повязки. Перевязанные руки, ноги, головы, повязки шинные, гипсовые, простые с необыкновенной ясностью и отчетливостью плыли перед ее глазами.

Когда-то в детстве, после того как она ходила за грибами, грибы появлялись перед ней так же сами по себе, стоило только ей смежить веки.

Повязки плыли длинной вереницей, потом стали быстро разматываться, и сквозь головокружение пришел сон. Она спала недолго: ее разбудил голод.

Пароход вздрагивал и покачивался. Совсем рядом, у окна, голос, одновременно и усталый и возбужденный, говорил:

— Я гляжу, он, черт конопатый, мне на комбижир тару навешивает.

Другой голос самодовольно и авторитетно сказал:

— Это у них не документ. Штамп — не печать. Подбавь вишневого.

Это начпрод с бухгалтером пили чай на палубе.

Катерина Ивановна села и увидела неясные в сумерках, уплывающие дебаркадеры Казани и суетню маленьких черных людей, которая издали, с парохода, всегда казалась неоправданной и мелочной. На палубе у перил стояли сестры и санитарки, прощаясь с Казанью. Они еще не окончили уборку, у них были подоткнуты юбки, из-под юбок виднелись босые грязные ноги. Пустой пароход слегка кренило на сторону.

— С палубы разойдись! — донесся сверху властный и безразличный голос капитана.

И сейчас же вслед за ним заверещало старческое сопрано капитанши, прозванной командой «Мы с капитаном»:

— Капитан говорит: с палубы разойдись. Не видите, палубу перекосило? И чего глядеть? Казань как Казань, который раз едем! Бомбило ее или она горела, чтобы на нее смотреть? Разойдись с палубы, — капитан говорит! Нет у вас никакого понятия! Мы с капитаном тридцать лет по воде ходим, а таких безобразнее не видали. Это разве команда? Женчины!.. — заключила «Мы с капитаном» с таким глубоким презрением, как будто сама она была по меньшей мере мужчиной.

Это презрение относилось не ко всем женщинам вообще, но в частности к начальнику СТС[1] Евдокии Петровне. «Мы с капитаном» никак не могла примириться с тем, что здесь, на пароходе, над ее мужем есть начальник, а то, что начальник этот женщина, казалось капитанше личным оскорблением.

Евдокия Петровна — красавица с добрым и честным лицом — стояла тут же. Она прекрасно понимала, к кому относятся сентенции капитанши, и неслышно, добродушно посмеивалась. Катерина Ивановна представила себе обрюзгшее лицо капитанши на ее боевом посту — в окне капитанской каюты, — тихонько засмеялась и стала есть. Теперь каша ничем не пахла и показалась ей даже сладкой. Она съела гуляш, борщ, колбасу, компот и удивилась, зачем люди подогревают пищу, когда холодное гораздо вкуснее. Потом она разделась и уже окончательно легла спать. Но сон не приходил.

Ей вспомнился юноша-боец, у которого были выжжены оба глаза и сорвана нижняя челюсть так, что обрывок языка свободно лежал на изорванных мышцах. У юноши не было лица, но тем выразительнее были его руки. Красивые бледные кисти то тихо лежали вдоль тела, то слегка приподнимались зовущим движением, словно просили помощи. Длинные пальцы пытались ухватиться за воздух. Руки звали и кричали без звуков. И, точно отчаявшись, падали на одеяло. Воспоминание было так ужасно, что Катерина Ивановна застонала. С таким воспоминанием нельзя было жить — можно было только убивать или умирать. Убивать от ненависти или умирать от жалости. А сейчас, когда она бессильна и помочь и отомстить, — нельзя было помнить.

Чтобы прогнать мучительный образ, она стала вспоминать последнюю сводку. Враг неуклонно шел к Сталинграду. И на миг ее охватило чувство страшной безнадежности. Усталость, тяжелая атмосфера крови и муки, в которой она жила, жестокие слова сводок — все это словно душило ее, и она почувствовала близкие слезы. Надо было найти силы, чтобы не плакать, чтобы надеяться, чтобы жить. Источником этих сил, как всегда, было прошлое. Она позвала на помощь мысли о муже. Муж был красивый, смуглый, веселый. Он звал ее дочкой и любил укладывать спать. Для этого он стаскивал ей в кровать подушки со всех диванов и кушеток, укрывал ее двумя одеялами и сверху придавливал тяжелой медвежьей полстью. Упаковав ее так, что она едва дышала, он удовлетворенно оглядывал свою работу и со счастливым лицом садился заниматься. Он любил заниматься в той комнате, где она спала. Он был инженер и прораб, он не любил кабинетной работы и мог дышать только в атмосфере стройки. Кроме того, он был ругатель и плут. Первое она знала по рассказам, а во втором с горечью убедилась из личных наблюдений. Он не мог переносить вида плохо лежащих стройматериалов. Ему ничего не стоило погрузить и увезти какие-нибудь чужие трубы, оставленные без охраны. Когда она упрекала его, он утверждал, что забрать эти трубы ему «сам бог велел» и что таким образом он борется с разгильдяями. Она пыталась внушить ему, что при социализме нет чужих строек, что все стройки одинаково свои. Но, несмотря на привычку во всем соглашаться с ней, он категорически отказывался считать чужие стройки своими. «Своя» была только одна стройка, и она должна была быть самой лучшей.

Он слушал ее нравоучения, склонив голову набок, и поглядывал на нее добродушно и недоверчиво, как большой пес смотрит на щенят, потом, вздохнув, он говорил:

— Дочка, я же перевоспитался — не пью, не курю, ноги вытираю. Больше не надо меня перевоспитывать, ладно?

По его виду ей становилось ясно, что человеческое совершенство имеет свои пределы, и она со смехом начинала целовать смуглые прохладные щеки. При этом его мужское, грубоватое и красивое лицо приобретало такое младенческое счастливое выражение, что она готова была простить ему еще тысячу «пережитков капитализма» в его сознании.

Когда она уезжала в командировки, он писал ей длинные письма, полные строительных терминов, наивных нежностей и непритязательных шуток.

Когда она приезжала, он встречал ее на вокзале, и всегда он был самым большим и красивым мужчиной с самым большим и красивым букетом цветов на всем перроне. Он шагал по перрону, улыбаясь ей во всю ширину своего великолепного рта, и размахивал как придется букетом, который держал так, как держат веник, — головками вниз. Цветы вылезали из букета и падали на перрон. Потом они ехали домой, и, осыпая ее вопросами и поцелуями, он то и дело говорил шоферу: «Ну-ка, Вася, подрули к грузовичку!» — и, поравнявшись с грузовиком, кричал: «Эй, борода, кому железо везешь?» — «На девяносто третий, Иван Петровичу». — «Это все железо или еще есть?» Откинувшись на сиденье, он соображал: «Дочка, придется сообразить литра на полтора горючего. Иван Петрович крепкий мужик, его по-сухому не обойдешь». Она, вздохнув, кротко соглашалась. Она не любила этих выпивок с малокультурными, грубоватыми людьми, но он утверждал, что в строительстве «без горючего» нельзя, и она кротко терпела. Совсем разные люди, они были необходимы друг другу, как воздух. На первый взгляд любовь их могла показаться ребячливой и поверхностной. Но в действительности их привязанность была глубока, верность друг другу — абсолютна, взаимное понимание — совершенно, и связь их друг с другом была так же органична и нерушима, как связь матери и ребенка. И сейчас, как всегда, воспоминания о счастливом прошлом были для Катерины Ивановны тем живым родником, который возвращал силы. Освеженная ими, она вздохнула и неожиданно подумала: «Нет, мне не страшно умереть. Счастья, которое было у меня, другим хватило бы на сто лет». Она заснула легким сном. Пароход быстро и мерно шел к Горькому. Ночью она часто просыпалась. Каждый раз быстро съедала что-нибудь. К утру все тарелки были пусты.

Утром она проснулась от яркого света. Бесчисленные солнечные зайчики играли на стенах и на потолке каюты — это Волга лучилась за окном и наполняла каюту отблесками живых волн.

Катерина Ивановна заботливо посмотрела на себя в зеркало глазами мужа, — понравилось ли бы ему ее лицо. Лицо было заспанное, бледное, но смешное и милое. Верхняя губа маленького рта слегка находила на нижнюю. Эта пухлая верхняя губа и слегка поджатая нижняя придавали ее лицу выражение детской серьезности и наивности, и это было особенностью ее лица, которое любил ее муж. Накинув халат, Катерина Ивановна пошла в душевую. Дверь из коридора на противоположную сторону палубы была распахнута, за дверью толпились девушки. Катерина Ивановна подошла к двери. Мимо проплывали дома и дебаркадеры, удивительно похожие на казанские.

«Ей-богу, Казань!» — подумала Катерина Ивановна и, вытаращив сонные глаза, ткнула пальцем по направлению к берегу и спросила:

— Это что?

— Казань, — ответили ей девушки со странным, нарочитым смехом.

«С ума сошла, из Казани выехали, всю ночь ехали, в Казань приехали», — подумала Катерина Ивановна и, растерянно хлопая заспанными веками, совсем уже глупо спросила:

— А вчера что было?

— Рио-де-Жанейро, — ответили ей с тем же нарочитым смехом.

— Кончили курорт! — резко, даже зло сказала черная Вера, а спокойная, синеглазая Лена посмотрела на нее с жалостью и объяснила:

— Ночью на катере привезли приказ поворачивать и без остановок идти на Сталинград.

II
Танк трясло и качало на ухабах, но качка была мягкой, и беспокоила тишина. Деревья, дома, люди, отчетливо видимые, мелькали мимо, не оставляя следа в сознании.

Потом он снова оказался на Вороньей горе, и немецкие танки выползли из-за холма и пошли по шоссе к мосту. Тупорылые, они шли бесконечной вереницей. Ясно было, что здесь сосредоточены главные танковые силы немцев.

Сердце гулко ударило, и он подумал: «Вот оно!» Он глубоко вздохнул и почувствовал вкус речного воздуха и легкий освежающий запах тины. Не только умом и сердцем, но и всем телом он ощутил счастье с его внезапным холодом, с легким головокружением высоты, с желанием вдруг расхохотаться, гикнуть, закричать. Он испытывал властную потребность действия, подъем и сосредоточенность всех сил. Он открыл огонь. Танки вспыхивали один за другим, горели сразу, объятые белым праздничным пламенем. Вся равнина внизу была опоясана их огненной цепью. Их белый огонь отражался в реке, в отражении становясь красным, и река плавилась и текла, похожая на раскаленный металл…

— Ваша история болезни! Ваша история болезни! — настойчиво сказал в упор чей-то голос.

Что-то пронеслось мимо него, и сразу все стало другим. Он увидел серые сходни, а под ними воду, покрытую перламутровой пленкой нефти.

В воде, остро блестя на солнце, покачивалась пустая консервная банка.

Это было случайно, не нужно, он не понял, что было сном, что явью, и снова захотел вернуться к тому ощущению счастья, которое испытал только что, но снова голос с навязчивой отчетливостью сказал:

— Больной не транспортабелен.

И кто-то ответил с ноткой отчаяния и усталости в голосе:

— Все равно!

Потом было что-то длинное и темное, вроде коридора. С одной стороны были двери, а с другой дыра, отгороженная металлическими поручнями. На краю дыры сидела с ног до головы выпачканная во что-то черное и маслянистое девушка в комбинезоне и ела яблоко, блекло-зеленое, странно чистое в ее черных руках. Одна из дверей противоположной стороны открылась, и там оказался повар с молодым длинным лицом и с бровями, черными и большими, как усы. Потом повеяло покоем и радостью, он увидел белые занавеси на окнах, а за ними Волгу — голубую, лучистую и, казалось, твердую. Пришла сестра и дала ему пить.

— Куда везут? — спросил он.

— До Казани. Вам удобно лежать?

Он не видел ее лица, но у нее была белая-белая, до блеска отутюженная косынка, и вид этой косынки приносил ему облегчение. Теперь он вспомнил все так, как оно было. Он подбил три танка. Это, конечно, не решило исхода сражения. Правда, танки больше не пошли на мост, они повернули к броду и пошли в том направлении, на котором их ожидали с вечера.

Ему захотелось узнать результат боя, и это желание было так нетерпеливо, что он приподнял голову и стал осматриваться.

— Что ты? Пить? — спросил сиплый голос, и толстое бабье лицо, блестя сплошным рядом металлических зубов, наклонилось над ним.

— Нет, — ответил он, откидываясь на подушку, и оглядел каюту с тем привычно-хозяйским интересом, который был ему свойствен всегда.

Человек с бабьим лицом был мужчиной. Лицо у него было неприятное. Маленький бесформенный нос, неестественно растянутые губы, металлические зубы — какая-то уродливая неподвижность всех черт, казавшихся дегенеративными, но из-под выпуклого лба маленькие глазки смотрели таким прямым, живым и пристальным взглядом, что Антон сразу поместил этого человека в разряд тех, кого он характеризовал одним словом «годится».

Рядом сидел молодой, сделанный из одних сухожилий парень. У него была та свободная, размашистая и в то же время сдержанная повадка, какой не бывает ни у танкистов, ни у пехотинцев, ни у летчиков и которая свойственна только кавалеристам-кадровикам. Кавалеристы всегда привлекали Антона. Не только в их внешнем облике, но и во всем строе их характера было что-то, что радовало его. И сейчас, как всегда, ему было приятно соседство кавалериста.

Четвертым в каюте был румяный лейтенант, который лежал на верхней полке. У него были высокие, круглые, надменные брови и маленький, пухлый, как у женщины, рот.

Антон почувствовал усталость и снова закрыл глаза. То, что было рядом, казалось ему далеким и чужим. Его жизнь была не здесь. Его жизнь во всей ее полноте, во всей ее кипучей напряженности осталась там, у Вороньей горы, у развороченных бомбой элеваторов, в том скоплении и движении людей и металла, каждая деталь которого была ему близка и понятна. И, закрыв глаза, он снова зажил этой назначенной ему жизнью.

Он вспомнил вчерашний вечер, когда, закончив необходимые приготовления к бою, танкисты легли спать, а он, обдумывая план боя, вышел из ложбины и пошел по дороге.

Он был всего только командиром танка, недавно окончившим танковую школу, но в нем всегда жило ощущение боя в целом и всегда у него было чувство его непосредственной ответственности за исход битвы.

Еще школьником, едва войдя в класс, он уже видел все неполадки в жизни класса.

— Чего гудите, ребята? Бином не поняли? — весело спрашивал он, переступая порог класса, и его звучный голос легко покрывал голоса одноклассников.

— А ну, садитесь по местам — объяснять буду. Быстро! У меня чтобы по-военному. Закройте двери! Дали тишину!

— Есть, тишина! — отвечали ему смеющиеся голоса, и класс замирал. Быстро и отчетливо он объяснял непонятное и заканчивал объяснение:

— Еще вопросы есть? Вопросов нет? Все ясно? Еще десять минут наши. — И он первый выбегал на школьный двор и затевал такую буйную мальчишечью возню, на которую девочки и учителя смотрели с внешним превосходством и с внутренней завистью.

Везде, где бы Антон ни появлялся, люди подчинялись ему весело и охотно, и с такой же веселой естественностью он руководил ими.

Антону доставляли неизменную радость обостренность внимания и отчетливость мыслей, нужные для руководства людьми.

В танковой школе, куда он попал с первых дней войны, товарищи шутя звали его «командармом» и всерьез верили в его большое будущее.

Чувство ответственности за происходящие события и захватывающий интерес к ним и помешали ему спать в тот вечер. Он пошел бродить. Ему хотелось своими глазами увидеть ложбину, высоты и перелески, обозначенные на карте. Он бродил долго, но ничего интересного не увидел. На обратном пути он встретил десятилетнюю девочку, она побежала за ним, догнала, оробела и остановилась, переступая босыми ногами по росистой траве.

— Ты что? — спросил он ее.

— Гарбуз… — ответила она шепотом, вынула из мешка арбуз и протянула ему.

Они сели рядом и закусили арбузом.

— Где твой дом? — спросил он ее.

— Тамотка! — сказала она, указывая на запад маленьким грязным пальцем.

— А матка где?

— А матка тамотка, — указала она в противоположном направлении, — на бахчах. А хату немцы подпалили. И Дунька сгорела.

— Какая Дунька?

— Свинья. Поросая ходила. А мы с Вороньей горы глядели — там далеко видно.

Из разговора он выяснил, что Воронья гора стоит за мостом, что подход к ней возможен только с одной стороны, что по краю ее растет кустарник и идет каменный вал. По всем данным, пункт был очень удобен, но находился в тылу и гораздо восточнее предполагаемого удара.

С ночи танки ушли в указанном им направлении. Антон остался в резерве, а утром выяснилось, что немцы зашли в тыл и идут с юго-востока. Антон на своем танке был послан наперерез, прорвался к Вороньей горе и взял под обстрел мост. Ему удалось подбить три танка и заставить всю колонну повернуть к обрыву. Все люди экипажа его танка были тяжело ранены, а он сам потерял сознание и не помнил, что было дальше…

Он неподвижно лежал на койке, продолжая жить жизнью своей дивизии, и все время ощущал какую-то помеху. Сделав над собой усилие, он понял, что этой неустранимой на его пути помехой является его тело. Тяжелое, пронзенное болью, оно жило отдельной от него жизнью и мешало ему. Минутами он терял сознание, и ему казалось, что оно множилось, что у него было бесконечное количество тел, что они наполняли каюту, и все они болели, и всем им было неловко.

— Я один, и койка одна! — шептал он тогда, пытаясь убедить себя, что устроить одного человека на одной койке не так уж трудно.

Стараясь улечься поудобнее, он сделал резкое движение, и сейчас же нестерпимая боль рванула его. И сразу стало легче, пришло забытье. И снова он летел куда-то на своем танке, сумасшедше быстро и бесшумно. Он прорвался на высокую гору, внизу была необозримая синева, снова сердце дрогнуло от счастья, и он сказал: «Вот оно!»

Но сухой отчетливый голос произнес сильно и горько:

— Танки! Да что танки без самолетов! Самолетов у нас мало. Самолетов!..

Эта фраза хлестнула его, сразу вернув ему сознание.

Она говорила о том, что было для него болью и горем все последние месяцы.

В танковой школе он влюбился в танк. Он вступал в свой первый бой с ощущением радости, гордости и веры в себя и в свою машину.

А через день немецкие бомбардировщики разгромили танковую колонну. Исковерканные машины, беспомощные и неуклюжие, как перевернутые черепахи, громоздились на изрытом поле, а он лежал, уткнувшись лицом в землю, в бессильной злобе.

И день за днем при сигнале «воздух» он с безнадежной жаждой смотрел в небо: «Хотя бы один свой самолет! Хотя бы один!» Но свои самолеты появлялись редко — их было мало. А без них так бесполезно было все то, чем он обладал и гордился! Его охватывало чувство унижения. Из-за отсутствия самолетов снижались его собственные качества, ограничивались возможности и судьба становилась маленькой и ничтожной.

Но даже в самые горькие минуты он знал, что скоро все будет иначе. Его вера в будущее была непоколебима. Этой верой он жил, и, когда ему становилось очень тяжело, он закрывал глаза и начинал думать о том, какими будут сражения через пять-шесть месяцев…

— У вас первое ранение? Мне кажется, я вас где-то видела, — спросил женский голос, такой свежий и мягкий, что, казалось, обладательница его должна быть обязательно с мокрыми волосами и с полотенцем за плечом.

Антон открыл глаза и увидел молодую женщину в халате и в белой шапочке. У нее было смугло-бледное полудетское лицо с коричневыми тенями под темными влажными глазами.

В лице, в голосе, в позе этой женщины было что-то удивительно мирное и домашнее. Она утомлена без нервозности, внимательна без напряжения. Она говорила с капитаном, у которого было бабье лицо.

— Я вас где-то видела, мне ваше лицо знакомо, — говорила она.

— Нет, вы меня не видели, — ответил тот, улыбаясь. — Это у меня не мое лицо. И нос не мой, и подбородок не мой, и зубы не мои. Я свое лицо в лепешку расшиб, а это мне доктора сделали. — Он улыбался, и уродливая улыбка человека с чужим лицом показалась Антону прекрасной.

— У него нос из бараньего хвоста сделан, — весело сказал кавалерист. — Ему сперва хотели из человечьего хряща делать — не подошло. Не приживает. Взяли птичью кость — опять не подходит… Взяли бараний хвост, приставили — как раз подошло. Он носом и шевелить может, как баран хвостом.

Человек с чужим лицом засмеялся и пошевелил носом, что и на самом деле напоминало движение бараньего хвоста.

Все засмеялись, и Антон тоже улыбнулся.

— Проснулись, родной! Ну, как вы себя чувствуете? — спросила женщина.

Антон хотел повернуться, но повернулись только голова и плечи, нижняя часть тела была тяжелой и неподвижной.

— Двинуться не могу! — сказал он с удивлением и вдруг почувствовал на спине что-то мокрое и горячее, и по простыне с краю поползло влажное пятно.

Он не понял, в чем дело, и растерянно оглядывался.

— Вот и хорошо, — ласково сказала женщина. — Сейчас простыни переменим. Вы не волнуйтесь, при ранениях позвоночника это бывает.

Он с трудом сообразил, в чем дело.

По особой нежности во взгляде женщины, по напряженным лицам своих соседей, по их вдруг остро блеснувшим и уклонившимся зрачкам Антон впервые понял глубину своего несчастья.

III
— Шесть, семь, восемь… девять! — сказал кто-то из раненых.

— Считать их еще! Давайте ногу! — раздраженно отозвалась Вера.

Катерина Ивановна была занята больным и не уловила смысла разговора. Только покончив с перевязкой, она заметила напряженные позы раненых, находившихся в перевязочной, и то острое любопытство, с которым они смотрели в окно. Взглянув по направлению их взглядов, она увидела группу немецких самолетов, летевших над Волгой.

Сейчас судьба людей, находящихся на беззащитном пароходе, зависела от прихоти немецких летчиков.

Много раз уже судно было под обстрелом и под бомбежкой и много раз плыло мимо обгорелых, полузатонувших судов. Этот рейс был особенно трудным. Три дня назад отвалили от Сталинграда, но шли в общей сложности всего восемь — десять часов. Остальное время путь был закрыт то минами, то десантами, и судно, замаскировавшись, стояло у берега.

Опасность уже стала привычной, и, глядя на самолеты, Катерина Ивановна утомленно думала: «Все равно. Скорее бы только!»

Она окинула взглядом перевязочную. Бросалось в глаза несоответствие между напряженными, побледневшими лицами мужчин и презрительно-спокойными лицами женщин. Мужчины впервые были безоружными и ничем не защищенными перед лицом опасности, а женщины шли в свой пятый сталинградский рейс. Самолеты приближались, и шум их усиливался.

— Почему в перевязочной нет спасательных поясов? Безобразие! — сказал розовощекий лейтенант, и щеки его стали медленно бледнеть.

— Держите ногу как полагается! — одернула его Вера.

Девушки работали спокойно.

Команда уже переболела страхом. Им переболели все, как все болеют корью, но у каждого эта болезнь протекала по-своему.

После того как пароход впервые попал под обстрел, «Мы с капитаном» сдала кастелянскую (она работала кастеляншей судна) и со слезами и поцелуями, словно навек, простилась с командой. Плача и умоляя всех смотреть за капитаном, так как «он поврежденный от воды человек», она спускалась по сходням, рядом с ней шел худой, молчаливый капитан, а за ними матросы несли необъятную капитанскую укладку.

Укладка регулярно застревала во всех дверях, и матросы каждый раз при этом вспоминали родителей, что отлично помогало. Когда укладку наконец выгрузили на пристань, «Мы с капитаном» села на нее и зарыдала так бурно, что на пристань с берега повалил народ. Внезапно она стихла, объявила, что поедет еще в один рейс, после чего разом успокоилась и пошла обратно. Вслед за ней прежним способом двинулась укладка. История со злополучной укладкой в различных вариантах повторялась после каждой бомбежки.

После того как на глазах у команды затонуло, подорвавшись на мине, встречное судно, неожиданно напились непьющие повара. Всегда очень исполнительный и тихий повар Яша, напившись, сел на горячую плиту и запел с выражением: «Я на бочке сижу, а под бочкой фрицы!» Яшу припекало, он подпрыгивал на плите, но упорно не покидал своей позиции.

В таком виде застала его начальник судна Евдокия Петровна, вызванная в кухню специально по этому поводу. Она пришла, метнула на повара молниеносный взор своих прекрасных синих глаз и приказала увести пьяных поваров на гауптвахту. На гауптвахте повара, обнявшись и притопывая, горько запели: «Девки-бабы дрянь, дрянь!» — в адрес Евдокии Петровны.

Катерина Ивановна тоже болела страхом. После острого начала наступил хронический период этого заболевания, выразившийся у нее в том, что она еще сильнее ушла мыслями в прошлое. Она добросовестно работала, но ни на минуту не переставала мысленно жить своей прежней домашней жизнью.

Она жила, раздваиваясь между работой и мыслями о доме, между страхом перед катастрофой и желанием скорее пережить ее и попасть домой.

Один из самолетов отделился от девятки и полетел к пароходу. Все яснее становилась его лягушиная окраска и тупое рыло. На миг все замерли. Потом розовощекий лейтенант, забыв о раненой ноге, рванулся к двери, но, прежде чем он добежал до нее, раздался сухой треск — самолет дал пулеметную очередь. Пуля разбила склянку на столе, и остро запахло йодом. Лейтенант выхватил подушку из-под головы лежавшего на перевязочном столе Антона, накрыл ею голову и присел у двери.

— Идите в тот простенок — там матрацы, — спокойно сказал Антон.

Все вспомнили о том, что за простенком на палубе сложены новые матрацы, и, собравшись у этого простенка, присели на корточки. Самолет дал вторую очередь. Звякнуло оконное стекло. Сбившись в кучу, прижавшись друг к другу в углу перевязочной, сидели полуголые раненые и женщины, одетые в белые халаты. Каждый из них старался сжаться в комок, тело другого являлось защитой, иной защиты не было. А над этими сбившимися в кучку людьми, над тазами, наполненными кровавыми и гнойными бинтами, на высоком перевязочном столе лежал юноша с запрокинутой назад головой и плотно сжатыми губами, со спокойной линией длинных бровей.

«Ему уже нечего бояться. То, что с ним случилось, хуже смерти, — думала Катерина Ивановна. — Понимает ли он это?»

У него было еще совсем молодое лицо, серые глаза иногда смотрели по-детски открыто и вопросительно, но углы красивого длинного рта были плотно сжаты, и в них выражение какой-то навсегда принятой в себя скорби.

Ему было неудобно лежать.

— Дайте подушку, — сказала Катерина Ивановна лейтенанту, взяла ее, подошла к Антону и положила подушку ему под голову. — Вам так будет удобнее, — сказала она для того, чтобы сказать что-нибудь. — Может быть, положить вас на пол?

— Какая разница? — сказал он сухо. — Не стойте здесь. Сядьте.

Ей трудно было отойти от него, но стоять над ним было бессмысленно, и, отойдя к простенку, она послушно присела.

За три дня пути она второй раз послушалась этого раненого юношу. В первый раз это произошло так. Его ежедневно брали в перевязочную. В том, как он переносил унизительные и болезненные процедуры, была какая-то особая красота.

— Положите меня лицом к окну, — просил он и, отвернувшись от своего тела, пристально смотрел в окно, напряженно думая о чем-то, и ни звуком, ни движением не реагировал на те манипуляции, которые с ним производили. В сестрах он вызывал восхищение, а санитарка Фрося говорила:

— Да из чего же он сделан? Железо ковырять — и то скрипит!

Но однажды ему перевязку делала не Лена, а неуклюжая Ксеня. Он долго молча терпел, но потом сказал посеревшими губами:

— Уйдите отсюда, позовите Лену.

— Не капризничайте, больной, я знаю, что делаю, — ответила Ксеня.

— Уйдите отсюда, я вам говорю! — повторил он с ненавистью.

— А я вам говорю, чтобы вы здесь не командовали. Много тут командиров.

— Уйди, ты… — хрипло сказал он и выругался.

— Я сама перевяжу вас, — быстро сказала Катерина Ивановна. Она сделала ему перевязку, которую он перенес с прежней окаменелостью.

Когда его выносили, он строго сказал Катерине Ивановне:

— Чтобы ее здесь больше не было.

Его поведение было недопустимым, но Катерина Ивановна не только не осудила его, но сама устыдилась, что поставила в перевязочную неловкую, неумелую сестру, и в тот же день сняла ее с перевязок.

Снова послышался неприятный нарастающий гул самолета, — сделав круг, он опять шел к пароходу. Снова в окне показался его силуэт.

Антону вдруг вспомнилась голубятня и детские мечты о том, чтобы держать на голубятне орлов. Большая серо-зеленая птица летела прямо на него и несла что-то в когтистых лапах. Ему захотелось рвануть на себе рубашку и подставить грудь, но он преодолел это желание. В душе он уже умер для себя. Он безошибочно знал, что его, прежнего, с прежним характером, с прежней судьбой, уже нет. А для того чтобы сделать себя нового, надо было сломить свою непреодолимую гордость, надо было смириться с новой, жалкой долей. Это было очень трудно. Он отгонял тяжелые мысли и боролся с желанием смерти. Сейчас гневно сказал себе: «Что трусишь? Закалка не та? Нет, жить будешь, никуда не денешься, жить будешь!»

Самолет дал еще одну очередь и ушел в сторону.

Женщина-врач, присев на корточки, неотрывно смотрела на Антона большими карими глазами. Она раздражала его. Когда ему становилось очень плохо, теряя сознание, он звал именно ее, а когда ему делалось лучше, ее присутствие было ему тяжело.

Сейчас, сидя на корточках, с выбившимися из-под шапочки черными кудрями, с полураскрытым в забывчивости ртом, с этим пристальным горячим и нежным взглядом, она была так привлекательна, что он невольно подумал: «Ах, хороша! Милая, смуглая, та самая… Да нет! Такая, наверное, как и все. Здорового ждет, с орденами». И ему стало тяжело от этих мыслей. Он уже замечал в себе странно злобное отношение к людям. Это унижало его.

И в этой борьбе ему неоткуда было ждать помощи. Несколько лет назад он потерял отца и мать; ни братьев, ни сестер, ни жены у него не было.

В его жизни была только одна женщина — красивая и умная студентка консерватории. Однажды она долго играла ему на рояле, а потом обняла его и сказала:

— Ну, Тоша, понимай меня, как знаешь, а я тебя люблю. И ничего мне от тебя не надо, а вот люблю я тебя одного, и все тут.

Он был счастлив с ней, считал ее замечательной женщиной. Даже теперь, когда она была женой другого, он думал о ней с благодарностью и уважением. Но никогда, даже в самые лучшие их часы, его не покидало ощущение, что это «не то», что все не так, как надо. «Не те» были поступки, слова, жесты.

А в этой чужой и незнакомой женщине все казалось ему именно таким, как надо, поэтому в ее присутствии он с особой остротой ощущал свою неполноценность и раздражался.

Стих шум самолетов, и женщина подошла к нему.

— Сейчас я все вам сделаю, — сказала она виновато. — Вы, наверное, устали здесь лежать?

А в перевязочную уже вносили бойцов, только что пострадавших от обстрела.

IV
К вечеру у Антона обычно поднималась температура, и сквозь лихорадочное полузабытье все краски казались ему особенно яркими, голоса — особенно звучными. Он слышал, как розовощекий лейтенант говорил тонким вибрирующим голосом:

— У нас не хватает грелок — это безобразие! У меня опять кошмарные боли. Я страдаю гипоацидным катаром желудка, а меня здесь кормят черным хлебом. Я и в окружении не ел такого хлеба.

— Да, — отозвался кавалерист, прищуривая глаза, — мы тоже были в окружении. Мы тоже там такого хлеба не ели. Мы там такой хлеб коням отдавали. — Он внезапно перестал щуриться и закончил другим тоном: — У нас вместо хлеба махорка была, а у коней вместо овса — что? Коню вместо овса самокрутку в морду не всунешь.

— Мы с вашими ребятами две ночи рядом ночевали, — сказал капитан с чужим лицом. — Хорошие попались ребята.

— У них плохих не бывает, — с веселым возбуждением вступил в беседу захмелевший от боли и лихорадки Антон. — В кавалерии плохому человеку нельзя. Плохого кони не носят. Конь человека чует. Жена мужа так не понимает, как конь седока.

— Да, — подтвердил кавалерист. — Коня не проведешь. Это тебе не танк. У коня — душа! И сколько я раз замечал: как попадается к нам барахляный человечишка, так до первой атаки. Плохого седока конь не бережет.

Утомившись, Антон задремал. Внезапно рядом ударили орудия, кавалерист повалился на бок, а из горла у него высоким фонтаном брызнула кровь.

— Доктора! — закричал капитан и, не дожидаясь ответа, схватил кавалериста на руки и понес его в операционную.

Розовощекий лейтенант моментально спрыгнул с верхней полки и присел на пол, стягивая матрац с постели себе на голову.

— Где шлюпка для тяжелораненых? — спросил он пробегавшую мимо их каюты сестру.

— Обе шлюпки разбило, комиссара разорвало, — ответила она на бегу.

Антон с трудом приподнял голову и увидел совсем рядом на берегу ясно различимые в буйно-зеленых кустах жерла орудий.

— Немецкий десант на берегу, — сказал он.

Фарватер проходил у самого берега, и орудия били в упор.

Пароход стал круто заворачивать и остановился на полповороте. На палубе метались люди. Белокурая санитарка выбежала на палубу и сразу упала…

— Почему остановились? — спросил кто-то в коридоре.

Ответили отчетливо и спокойно:

— Повреждена машина, и перебита цепь рулевого управления.

А фашисты словно только и ждали остановки парохода. Едва он стал неподвижен, они хлестнули по бортам огнем утроенной силы. Каюту пробило сразу в нескольких местах. Лейтенанту оцарапало щеку, и он, тихо взвизгнув, бросился к умывальнику, сорвал с него фарфоровую, в цветах, раковину, надел ее себе на голову и с раковиной на голове заметался по каюте.

— Пояс надень, дурак! — с отвращением крикнул ему Антон.

Лейтенант очнулся, бросил раковину, схватил сперва один спасательный пояс, потом другой и с двумя поясами выбежал из каюты.

Поясов не хватало, и люди бросали в воду столы, скамьи, двери и доски от перегородок. Грохот орудий смешивался с криком раненых и с треском отдираемого дерева.

— Комиссар приказал тяжелораненых грузить в шлюпку. Ох, господи боже мой, что же это?! Давай носилки! — донесся плачущий голос сестры Веры, и через несколько минут она с санитарками прошла мимо, неся на носилках раненого. Они пронесли еще нескольких раненых и направились к Антону, когда кто-то позвал их:

— Сюда, сюда, сестрица, возьмите меня…

Они ушли и надолго исчезли.

Из соседней каюты вышел начальник судна. Евдокия Петровна шла, прижав обе руки к груди, лицо у нее было бескровным, а губы в забывчивости твердили:

— Что же теперь делать? Леночка, Леночка!

Антон не знал, что это было имя ее дочери.

— Товарищ начальник! — позвал он ее.

Она подошла к нему и посмотрела на него невидящими глазами.

— Товарищ начальник, где у вас то оружие, которое вы отобрали у комсостава? — спросил ее Антон, стараясь говорить отчетливее и громче, как говорят с бредящим человеком.

— В несгораемом шкафу.

— Надо раздать оружие тяжелораненым, тем, которые не могут плыть.

— Зачем раздавать оружие? — спросила она, словно просыпаясь.

— Когда пароход опустеет, мы будем отстреливаться.

— Ключи от несгораемого шкафа у комиссара. Сейчас я принесу.

Она ушла быстро, казалось, ее обрадовала возможность каких-то разумных действий.

Она вернулась очень скоро, и при взгляде на нее он подумал, что она смертельно ранена.

— В верхних карманах ключей нет, а нижняя половина тела упала за борт, — сказала она, словно отрапортовала. Она смотрела на него вопросительно и все время глотала и не могла проглотить клубка, который катался у нее в горле.

— Доктора! — закричали рядом, и она быстро ушла на зов.

Прикованный к койке и забытый всеми, Антон лежал один и, не отрываясь, смотрел в окно.

На палубе уже не было людей. Антон видел серое низкое небо, густую зелень прибрежных кустов и спокойную плотную воду.

Он столько раз звал смерть, а сейчас, когда она была близка и неизбежна, он вдруг понял, что вот эта зелень, это небо и вода и есть счастье и что это удивительное счастье, исчезнув, уже не возвратится никогда. И он согласен был на любые страдания, лишь бы не утратить этого куска неба, зелени и воды.

Капитан с чужим лицом быстро вошел в каюту, снял с полки два пояса, один надел сам, а другой стал надевать Антону.

— Поплывем, друг, — быстро говорил он. — Пароход и горит и тонет, спасаться надо!

— Оставь… Не дотянешь, у тебя рука ранена! — сказал Антон, с жадностью и надеждой глядя в лицо капитану.

— А пояса на что? — возразил тот. — Была бы у меня рука цела, я бы тебя и без пояса вытянул.

Он застегивал пояс на груди Антона, когда осколок мины вошел ему в плечо. Вторая рука его повисла плетью, лицо приняло беспомощное выражение, и, покачнувшись, он вышел из каюты.

Антон остался один.

Приподняв голову, он мог видеть, как немцы бегали по берегу. Они махали руками и кричали:

— Рус! Рус! Плыви сюда! Сюда стрелять не буду, туда буду!

Орудия били неторопливо сверху вниз, слева направо.

«Вот она, смерть!» — думал Антон. Он редко думал о смерти, но, когда думал, ему казалось, что он умрет либо на поле боя под грохот атаки, либо еще очень не скоро, седовласым старцем, в кругу печальных родственников и друзей. Но не было ни радостного грохота наступления, ни торжественной печали родных. Была невзрачная каюта, неприбранные постели, скомканные одеяла из серой байки, брошенная на пол раковина от умывальника да жуткая пустота оставленного людьми парохода.

Умереть безоружному, в одиночестве, без человеческого участия, без славы, без памяти, без могилы… И, не в силах совладать с собой, он застонал и, собрав все свои силы, попробовал приподняться. Его руки искали оружие, глаза искали человеческих глаз. Но пусто было на исковерканном пароходе, только орудия все ленивее щелкали по бортам и откуда-то снизу тянуло гарью.

V
Когда начался обстрел, Катерина Ивановна работала в перевязочной. Узнав, что стреляет береговой десант, она подумала: «Слава богу, не бомба, не самолет, не мина». Ей казалось, что стоит отплыть немного — и опасность останется позади. Но пароход не двигался с места. Снаряды то и дело рвались рядом, раненые переполняли перевязочную, а на палубе шла небывалая суматоха. Потом палуба опустела, раненых стало меньше, пришла Вера и сказала, что и начальник и комиссар убиты.

Перевязав последнего раненого, Катерина Ивановна взяла санитарную сумку и спустилась вниз. Там несколько минут назад, в начале обстрела, раненые из III и IV классов и из трюмов, оборудованных под палаты, бросились к пролетам парохода, стремясь прыгнуть в воду. В пролетах образовалась пробка из сотен людей, и на них сосредоточили огонь немецкие орудия.

Когда Катерина Ивановна спустилась, она увидела кучу окровавленных человеческих тел. Горела кухня, и короткие языки пламени лениво лизали стены. Около машинного отделения, вытянувшись, закинув голову и как-то хитро опустив ресницы, лежал капитан, а на его груди, словно закрывая его собой, лежала «Мы с капитаном». Оба были мертвы.

Из глубины III класса прямо к Катерине Ивановне шел повар Яша. Устремив неподвижный, пристальный взор на Катерину Ивановну, он пробирался к ней, ступая в лужи крови, равнодушный к свистящим вокруг него осколкам и ко всему окружающему. Подойдя к Катерине Ивановне, он остановился, посмотрел на нее блестящим жадно-тоскующим взглядом и сказал:

— А Фросю-то мою сейчас миной убило.

Фрося была его женой и работала санитаркой.

Катерина Ивановна перевязывала раненого и ничего не ответила Яше.

Он молча постоял над ней несколько мгновений, потом повернулся и медленно побрел дальше.

Еще несколько раз она видела его одинокую фигуру. Он безучастно бродил по опустевшему пароходу, но стоило ему где-нибудь увидеть человека, как лицо Яши освещалось надеждой, и, не замечая ни огня, ни крови, он устремлялся туда, для того чтобы взглянуть тем же тоскующим взглядом и повторить ту же фразу: «А Фросю мою сейчас миной убило».

Он жаждал хотя бы слова участия, хотя бы одного из тех вежливых и пустых слов, которые люди так охотно расточают друг другу. Но люди едва смотрели на него непонимающими дикими глазами, каждый был занят собой, и никто не сказал ему того слова, которое было ему нужнее жизни. И, постояв в бесплодном ожидании, Яша медленно отходил и бесцельно брел дальше.

Кто-то схватил Катерину Ивановну за ногу.

— Доктор, сделайте милость, — попросил ее человек с развороченным животом.

И она сделала то, что запрещали законы и этика, — она ввела ему большую дозу морфия. Она сделала еще несколько перевязок.

Пароход медленно тонул, трюмы уже были залиты водой, пламя из кухни перебросилось в соседнее помещение. Пожар на пароходе всегда казался Екатерине Ивановне страшным бедствием, но теперь, среди ужасов этого часа, он был самым незначительным из них, и люди входили в горящие двери, перешагивали через огненные пороги, не обращая внимания на пламя. Несколько раз Катерина Ивановна думала о том, чтобы взять пояс и прыгнуть в воду, но какое-то непонятное чувство удерживало ее и приказывало ей оставаться здесь до конца. И только оглянувшись и не увидев ни одного человека, Катерина Ивановна неторопливо, хотя перила лестницы уже горели, поднялась наверх и направилась в каюту за спасательным поясом. Но дверь в ее каюту была сорвана,и пояса там не было.

Катерина Ивановна почти не умела плавать, но она так отупела от всего виденного и пережитого, что ее не испугало отсутствие пояса. Она посидела немного в каюте, вслушиваясь в странную тишину, — убедившись в том, что пароход пуст, немцы перестали стрелять. Потом она пошла по коридору, рассчитывая найти что-нибудь, что помогло бы ей держаться на воде.

— Доктор, доктор! — прозвучал знакомый голос.

Из ближней каюты на нее смотрели блестящие, напряженные и одновременно очень спокойные глаза раненого танкиста. Казалось, он смотрел издалека, было в его взгляде непередаваемое спокойствие уже все решившего человека. Она подошла к нему.

— У вас нет пояса! Возьмите мой.

Он с трудом вытянул из-за спины пробковый пояс, подал ей и приказал:

— Плывите!

Она смотрела на его бледное лицо с плотно сжатыми углами длинного рта, широко открытыми блестящими глазами, и ей казалось, что никто в мире не был ей роднее, чем этот юноша.

— Я не поплыву одна. Мы поплывем вместе на одном поясе, — сказала она с отчаянием, не веря своим словам.

Его лицо озарилось такой благодарностью, таким светом радости и гордости за нее, словно он ждал этих слов и боялся не услышать их. Но голос его звучал ровно:

— Мне не доплыть, доктор, я не могу шевелиться. Не стойте здесь. Прощайте.

Он протянул большую, розовую от вечернего света, теплую и такую живую руку. Она взяла ее и, вместо того чтобы уйти, села к нему на постель и с силой сжала его пальцы.

Тишина, сорванные двери, брошенная на пол раковина, невытертая кровь, стянутые с полки матрацы — все уже было мертво здесь. Только они двое были живыми на тонущем пароходе, и юноша, окликнувший ее в свой смертный час, был ей бесконечно дорог.

— Доктор, у вас нет оружия? — спросил он, оживляясь и приподняв голову.

— Нет.

— Неужели на пароходе ни у кого не было оружия?

— Была винтовка у вахтенного.

— Доктор, принесите мне ее.

Она снова спустилась вниз, обойдя полпарохода, с трудом отыскала винтовку и принесла ее Антону. Он нетерпеливо схватил ее, пересчитал патроны и попросил:

— Помогите мне повернуться.

Она помогла ему лечь так, чтобы можно было стрелять.

Он глубоко, как перед прыжком, вздохнул и сказал Катерине Ивановне:

— Ну, прощайте. Плывите. Когда вы отплывете, я буду стрелять.

Но у нее не хватило сил на то, чтобы уйти. Беспомощным женским движением она прильнула щекой к его плечу.

Превозмогая боль, он осторожно гладил ее по голове. Он утешал ее, словно не он, а она оставалась умирать на пароходе. Он был благодарен ей. Своим беспомощным жестом она дала ему радость еще раз почувствовать себя сильным, смелым, мужественным. Он не ошибся: в ней было удивительное свойство без слов угадывать и поступать так, как ему было нужно. И сейчас она делала самое лучшее из того, что могла, — она помогала ему умирать так, как должен умирать мужчина. Он смотрел на нее с нежностью, и пальцы его перебирали ее прохладные тонкие волосы.

Все сильнее пахло гарью и дымом.

— Плывите, — сказал Антон. — Пора. — И, для того чтобы облегчить ей уход и утешить ее, добавил, печально улыбнувшись: — Ведь скоро стемнеет, может быть, вы и успеете приехать за мной на шлюпке.

Она знала, что это невозможно, она понимала, что ему хочется утешить ее, но инстинктивно, обманывая себя, она ухватилась за эту мысль и стала надевать пояс.

— Возьмите, — сказал он и подал ей бумажник. — Это документы.

Она спрятала бумажник в резиновую сумочку для документов, которую носила на шее.

Она надела пояс, хотела встать, снова не смогла и прижалась к его рукам мокрыми щеками.

— Я вернусь. Я приеду за вами, — повторяла она. Ей было тяжело оторваться от него.

Наконец она встала, задохнувшись, не нашла в себе силы на последний взгляд и, как слепая, вытянув вперед руки, вышла из каюты.

Когда в дверях скрылась тонкая черноволосая женщина — последний человек в его жизни, — он закрыл глаза и долго лежал неподвижно. Он был рад, что именно она пришла к нему в этот час. Тепло ее щек еще согревало его ладони. Он еще видел ее исчезавшую гибкую фигуру в белом халате.

Ему захотелось позвать ее, но он не знал ее имени. Тогда губы сами тоскливо шепнули: «Мама, мама!» Но он сжал их и замер в неподвижности.

Ему казалось, что он очень спокоен, а на самом деле все силы его уходили на то, чтобы не закричать, не забиться в тоске. Выждав время, достаточное для того, чтобы она отплыла, он стал вглядываться в то, что происходило на берегу. Уверенные в своей безопасности, немцы свободно ходили по берегу.

Он выждал некоторое время и, когда увидел двух немцев, перед которыми все другие стали навытяжку, выстрелил в одного из них. Немец вскинул руки и упал.

— Так, паразит! — сказал Антон, загораясь жестокой радостью. Он уложил второго немца и стал стрелять в тех, кто подбежал к упавшим.

По пароходу ударили минометы. Осколки свистели над Антоном, пробивали стены, рвали постель, а он лежал словно заговоренный.

На корме разгоралось пламя, и при перемене ветра клубы дыма наполняли каюту. Вода была уже близко — пароход сильнее и сильнее погружался в воду. Антон израсходовал все патроны, кроме одного. Но когда, успокоенные его молчанием, немцы снова вышли из-за кустов, он не выдержал.

— Пусть будет так, — сказал он и израсходовал свой последний патрон.

Немцы снова подняли бешеную стрельбу.

Теперь оставалось только ждать. Он откинулся на подушку.

Что первым настигнет его? Огонь или вода? Если бы пуля! Но и огонь и вода лучше, чем непоправимый ужас страшного увечья.

Антон теперь сам искал пули, стараясь приподняться и показать свою голову тем, на берегу. «Не болезнь, не вода, не огонь — все-таки пуля!» Ему пробило висок.

Катерина Ивановна не помнила, как она прыгнула за борт, не почувствовала холода воды и поплыла вперед почти бессознательно. Только через несколько минут она стала яснее воспринимать окружающее и увидела впереди себя плывущих людей. Она плыла больше часа, тело ее застыло и онемело от усталости и холода, она несколько раз теряла сознание, но, когда волны начинали захлестывать ее, она, захлебываясь, снова приходила в себя и снова обретала силы.

Наконец она достигла берега, вышла на отмель и только тогда оглянулась. До этого не позволяла себе оглядываться, инстинктивно оберегая себя, боясь увидеть то ужасное, что было неизбежно, и обессилеть от горя.

Все было кончено. Всюду расстилалась необъятная, ровная и плотная гладь Волги. Парохода не было. И сейчас у Катерины Ивановны исчезли все ощущения, кроме камнем опустившейся на нее тоски.

Что пережил за этот час тот, чьи руки дали ей пояс и послали ее жить? Как пришла к нему смерть? Вода ли захлестнула или огонь сжег его живое тело?

Горе женщины было так велико, что она не могла шевелиться, не хотела видеть людей и слышать их голоса. Она легла на берег, ей казалось, что только эта огромная, серая, мокрая земля может разделить с ней ее горе. Она вдавливалась в землю всем телом, и колючий мокрый песок прилипал к ней, а волны мерно бились о ее руки.

— Встань-ка, девонька. Встань, голубка. — Старик с ведром в руке тряс ее за плечо.

Она поднялась и покорно пошла за ним. Ее мокрое, насквозь промерзшее тело застывало на холодном осеннем ветру, но она не чувствовала холода. Ноги ее одеревенели от утомления, она шла неверной, заплетающейся походкой, но не чувствовала усталости.

Обогнув береговой холм, старик привел ее к костру, горевшему в ложбине. Она огляделась вокруг. Был ветреный, ненастный осенний вечер. Недоброе, багровое у горизонта небо было покрыто тучами. В ложбине стояло стадо коров.

Коровы задирали кверху больные красноглазые морды и надрывно мычали.

Вокруг костра сидели несколько бойцов и сестер с парохода. Катерину Ивановну увели за кусты и одели в сухое платье. Потом она безмолвно легла у костра. Кто-то дал ей горячего молока, кто-то укрыл шинелью. Было тихо, и только худая женщина говорила неторопливо и мерно:

— Третий день они не доены. Двоих перегонщиков убило, а мне всех не передоить. Вымя у них нагрубли, сами ревут, мочи нет.

Она говорила спокойно и, казалось, думала о чем-то совсем другом. Руки ее быстро и споро чистили картофель, а по неподвижному спокойному лицу одна за другой непрерывно текли слезы. Они мешали ей, она смахивала их, а они набегали снова.

— Катерина Ивановна, вас не ранило? — спросила Лена.

— Нет.

— Счастье наше такое, — удивленно и безрадостно сказала Лена и, желая подбодрить себя и Катерину Ивановну, продолжала: — Значит, через два дня домой попадем. Я с мамой увижусь, а вы с мужем. Господи, да неужто это может быть — дом?!

Вот он, тот миг, которого в глубине души так долго ждала Катерина Ивановна. Окончен страшный путь. Она спаслась! Она может ехать домой!

Она закрыла глаза, и перед ней возникли ее уютная и чистая квартира, паркетный пол, голубые вазы на белых салфетках. Она увидела радостное лицо мужа, его сильные теплые плечи. Но сейчас перед ней встало другое лицо. Оно смотрело глазами брата, друга, командира.

Короткая встреча с человеком, который остался умирать на пароходе, стала самой значительной встречей в ее жизни. Она знала, что никогда ее не забудет.

Все стало другим за этот день. Давно уже она была на фронте и дышала воздухом войны, но до сегодняшнего дня мир войны был чужд ей. Всеми мыслями, всею своей сущностью она продолжала жить в милом домашнем миру. Она была женщиной, посланной на фронт, но не была бойцом.

Раньше она жила на фронте, но сердце ее было дома. Теперь, даже если она уедет домой, сердце ее останется здесь.

И странно, ничего ободряющего не произошло за этот день, наоборот, он был насыщен ужасами, но никогда раньше у Катерины Ивановны не было такой твердости и такой абсолютной уверенности в победе. Ее состояние можно было сравнить с состоянием женщины, которая, задыхаясь в родовых муках, ни на минуту не теряет уверенности в том, что ребенок появится на свет.

Катерина Ивановна села и сказала сестрам:

— Мне дал свой пояс танкист, у которого было ранение позвоночника. Он остался на пароходе и стрелял в немцев из винтовки вахтенного.

Девушки ничего не ответили ей, только лица их стали суровее. Они молча обматывали босые ноги бинтами из сансумки, каким-то чудом попавшей сюда.

Катерина Ивановна вынула бумажник Антона и открыла его. Она увидела комсомольский билет, несколько писем и фотографическую карточку. На ней была изображена красивая черноглазая девушка. На обороте она прочла: «Будущему командарму от будущего маэстро».

Катерина Ивановна спрятала бумажник и стала тщательно забинтовывать свои застывшие босые ноги. Неподвижность была непереносима. Только действие могло облегчить ее. Она встала, затянула бинтом отсыревшую тяжелую шинель и сказала:

— Я буду пробираться к Сталинграду. Мы там нужнее. Кто со мной?

— А там не подумают, что мы шпионки? — спросила Лена.

— Меня знают в эвакопункте.

— Мы выйдем на шоссе, там нас подвезут на машине, — сказала Лена, вставая.

Когда они поднялись на холм, из ложбины навстречу им вышли розовощекий лейтенант и Яша. Лейтенант возбужденно и быстро говорил что-то, он энергично жестикулировал. Следом за ним шел безразличный ко всему Яша.

— Не в ту сторону! Не в ту сторону! — закричал лейтенант, увидя женщин. — Поворачивайте обратно. Идем с нами. В пятнадцати километрах районный центр, оттуда идут машины на север. Я уже сговорился с одним человеком, через три дня будем в Саратове.

Катерина Ивановна молча прошла мимо, а Лена, обернувшись, бросила:

— Мы идем к Сталинграду.

Лейтенант, остановившись, смотрел им вслед.

Был сумрачный вечер. Холодный ветер трепал мокрые ветви низкорослого кустарника.

Две женщины с босыми, обмотанными марлей ногами, одетые в большие мокрые шинели, шли к Сталинграду. И когда они отошли уже далеко, Яша, словно спохватившись, побежал за ними.

НА КУХНЕ

У официанток были испуганные глаза и красные щеки.

Большой, костистый начальник госпиталя прошел от посудной к раздатке, широко и неслышно шагая длинными ногами, обутыми в брезентовые сапоги защитного цвета.

Его седые усы топорщились, мясистые ноздри вздрагивали.

Он сердился.

Щупленький Василий Васильевич, шеф-повар первого отделения, семенил за начальником. Василий Васильевич был одет в халат, передник и подпоясан полотенцем. С полотенца, подобно оружию, свешивались два половника — большой и поменьше.

Халат был новый, широкий и стоял коробом. Маленькая голова Василия Васильевича, с тусклыми, сердитыми глазками и срезанным подбородком, то далеко высовывалась на вытянутой, морщинистой шее, то уходила в воротник халата, как голова черепахи в панцирь.

— Я ей объяснял, — говорил Василий Васильевич. — Но разве она может понять? Она думает, что диетсестра — это все равно что профессор. Вся кухня хочет бежать через нее — спросите кого хотите. Разве с таких продуктов можно делать запеканку? С такой картошки и селедки можно делать только пюре с селедкой. И никаких гвоздей.

Диетсестра Валька Буянова стремительно вошла в кухню и пошла прямо на Василия Васильевича, низко нагнув голову, отчего кудряшки над ее лбом встали рожками. Лоб у нее был гладкий и твердый, как речной голыш, брови шли вразлет, а вздернутый нос имел воинственное выражение.

— Это ч-что? — спросил ее начальник, слегка заикаясь, как всегда, когда он сердился, и показывая на посудную.

В посудной высились груды грязных тарелок с недоеденными кусками осклизлой и плоской запеканки.

— Т-товарищ диетсестра! Повара предупреждали вас о непригодности продуктов для изготовления запеканки с рыбой?

Валька вытянулась.

— Разрешите доложить? Товарищ начальник, дело не в продуктах, а в поварах. Картошка не отсортирована, рыба не вымочена, печка затоплена с опозданием, и выпечка производилась в непрогретой духовке. В кухне второго отделения из тех же продуктов приготовлена качественная запеканка, потому что там выполняют мои указания.

— Пойдемте!

По дорожкам нескончаемого нальчикского парка они пошли в кухню второго отделения. Высокие травы тянулись к дорожкам и путались под ногами. Яблоки выгибали сучковатые ветви, и алыча роняла под ноги плотнокожие, янтарные ягоды. Даль была голубой, и воздух зыбился и дрожал от солнца.

Вдалеке виднелись пологие холмы, сизые, с августовской, редкой подпалиной на склонах, а над ними вставали снежные вершины. Вершины были так лучисты, нарисованы такими тонкими, летящими штрихами, что облака по сравнению с ними казались аляповатыми и грузными. Вершины излучали синеву и прохладу. И далекие и близкие, они словно плыли, растворяясь в голубизне, казалось, они вот-вот уплывут, исчезнут. Но стоило мигнуть, и вот они уже опять здесь, близко — тонкогранные, с отчетливыми лиловатыми тенями на сияющих белизной склонах.

Вершины были прямо перед Валькиными глазами, но Валька не видела их.

Валька думала о картофельной запеканке. Про удачную запеканку во втором отделении она сказала наугад, сказала, потому что была уверена в поваре второго отделения.

Теперь она волновалась и думала: «Неужели Минадора подведет? Нет, она молодец. У нее все хорошо».

От волнения у Вальки, как всегда, защемило отсутствующие пальцы на правой руке. Она хотела пошевелить ими, и вспомнила, что их нет.

В кухне второго отделения царили мир и благополучие. Смуглая красавица Минадора жестом фокусника сдернула с противня марлю и замерла, держа в руках белоснежную марлевую салфетку, парусом вставшую над пышной, золотистой запеканкой.

Полковник грозно пошевелил усами, повернулся к Василию Васильевичу и сказал:

— Н-ну?..

Когда полковник и повар ушли, Валька обняла Минадору:

— Молодчага, золото, красотка моя, не подвела!

— А когда же я Валечку подводила? — тягуче и ласково сказала Минадора. — Садитесь, отведайте запеканки. Феня, стул Валентине Ивановне!

Минадора была тонка, смугла и мускулиста. Когда она двигалась, то скользила и изгибалась всем телом, и видно было, как мышцы переливаются и играют под ее плотной, туго натянутой кожей.

За черноту и гибкость кто-то прозвал ее «Миногой», и это прозвище приклеилось к ней. Волосы у Миноги были короткие и, как лаком, обливали узкую голову. Подвижные полные губы то оттопыривались, то утоньшались и, удлиняясь, играли на красивом лице, и только глаза казались взятыми от другого человека. Миндалевидные, выпуклые, они поражали «стоячим» взглядом и не соответствовали быстрому телу Миноги.

Валька и Минога чем-то неуловимо походили друг на друга, нередко их принимали за сестер.

Валька уселась за стол и стала есть запеканку.

В кухне шла обычная суетливая жизнь.

В зеленной балагурили раненые, чистившие картошку.

Дежурный офицер с видом полководца прохаживался между кастрюлями и корзинами с овощами. Посудницы звякали тарелками, в печке трещали дрова, в котле что-то кипело и булькало. Минога, встав на приступку, мешала в котле большой мешалкой. На больших сковородах шипели и брызгались оладьи, а над всей этой суетой, бульканьем, шипеньем, как припев, раздавались влетавшие в раздаточное окно однообразные и короткие возгласы официанток:

— Первая диета, две порции!

— Бессолевая одна!

— Третья одна!

На столе возле окна молоденький, длиннолицый и болезненный повар Митя ухарски шинковал картошку. Со скукой и равнодушием он смотрел в окно, а остро наточенный нож в его правой руке как бы сам собой молниеносно и ритмично пролетал возле пальцев его левой руки, которыми Митя держал картошку.

Тончайшие ломтики картошки быстро, один за другим падали на стол.

Нож так мелькал в воздухе, что за ним трудно было уследить.

— Ух и здорово, Митя! — восхитилась Валька.

Митя с тем же скучающе-пренебрежительным выражением покосился на Вальку и промолчал. Он не любил Вальку.

Валька не съела и половины порции, когда прибежала санитарка и сказала, что тяжелому больному Гришину до сих пор не дали меда, которого он просит со вчерашнего Дня.

Валька сорвалась с места и помчалась в продотдел.


По аллее серебристо-голубых елей, всегда холодноватых и нежных, она добежала до здания бывшего санатория.

Здание было полуразрушено, и от этого красота его стала еще величественнее и рельефней. В пробоину стены виднелась колоннада круглого зала. Мраморный мальчик с дельфином казался еще живее от «шрама» на гладкой щеке.

По краям зияющих окон вились маленькие темно-красные розы на цепких стеблях, переплетаясь с лепными виноградными гроздьями карнизов.

Красота здания торжествовала над разрушением и была такой же вечной, как небо, летящее над его крышей, как зелень, оплетающая его стены.

Валька поднялась на второй этаж и побежала по пустынным комнатам.

В пробоины стен виднелись снежные вершины, и комнаты казались повисшими в воздухе. Вспугнутые воробьи кружились под потолком.

В уцелевшей части здания помещалась бухгалтерия продотдела.

Бухгалтерша Клавдия Петровна, запрокинув длинное лицо и прикрывая глаза серыми веками, «интересничала» с лысым гнилозубым агентом снабжения. Ее серые веки над выпуклыми глазами всегда напоминали Вальке тех кур, которых в кухне ощипывали для диетных больных.

— Мой муж был музыкант, а я бухгалтерша — такая игра природы, представьте себе! — говорила бухгалтерша, выгнув тощее тело и обеими руками поправляя волосы на затылке.

Валька фыркнула. Она никогда не кокетничала. С хорошими мужчинами не кокетничала, потому что их уважала, с плохими — потому что их презирала, а с теми, кто был ни то ни се, — потому что их не замечала. Кокетливых женщин она не понимала…

Она фыркнула еще раз, засунула руки в карманы и сказала нахально и весело:

— Скажите на милость, какие тут Цезарь и Клеопатра!

Историю о Цезаре и Клеопатре Валька прочитала вчера вечером. Она очень любила всякие новые слова и моментально «обезьянничала» их. Теперь она была рада случаю употребить новое слово и щегольнуть своей редкой осведомленностью:

— Клеопатра Петровна, почему вы не выписали вчера мед для Гришина?

— Я вам уже сказала, что ничего не буду выписывать после трех часов.

— А я вам уже сказала, что вы будете выписывать тогда, когда это надо тяжелым больным.

— Что вы тут командуете? Что вы из себя воображаете? Мне вздохнуть некогда.

— Интересничать вам есть когда.

— Это не ваше дело!

— Как это не мое дело, если у меня Гришин остался без меду?

Валька ругалась с великим азартом и аппетитом. За месяц диетной работы у нее выработался «ругательный рефлекс», а с бухгалтершей она ругалась особенно охотно, потому что не любила ее за лень и равнодушие к больным.

Если день проходил мирно и Валькин запал оставался неизрасходованным, она думала: «Чего это мне нынче не по себе? Словно недостает чего-то… Сходить разве в продотдел поругаться с бухгалтершей?..»

Поругавшись всласть и раздобыв меду, Валька отправилась в третье отделение.


По дороге ее нагнал лейтенант Вано и сказал ей с сильным грузинским акцентом:

— Валечка! Почему вы всегда бегаешь, Валечка? Вы даже не видишь, какой кругом красота!

У Вано были очень длинные, смуглые руки, которыми он энергично размахивал, помогая себе при затруднениях в разговоре.

Он улыбался, и улыбка его, как круги по воде, постепенно расходилась по всему лицу. Сперва дрогнули и смешно сморщились уголки губ, потом открылся сплошной ряд белых зубов, и широкая улыбка залила все лицо так, что даже уши отодвинулись куда-то к затылку.

Валька очень нравилась Вано.

Внимательная к больным, быстрая, строгая, всегда озабоченная девочка в стоптанных тапочках умиляла Вано и напоминала ему его сестер. Ему хотелось заставить ее улыбнуться, отдохнуть, хотелось купить ей новые тапочки и сделать для нее что-то доброе — благодарное, бескорыстное.

Перед сном Вано вел с Валькой длинные воображаемые разговоры.

Мысленно он говорил с Валькой по-грузински, и слова у него были возвышенные и значительные, но стоило ему заговорить с ней в действительности, как слова выворачивались наизнанку и все сказанное получалось таким смешным и глуповатым, что Вано сам замечал это, очень удивлялся и огорчался.

— Валечка! — говорил Вано. — Посмотри, какой кругом горы, какой небо. Я прошу вас, обратите ваше внимание, Валечка!

— Не машите руками! — сказала Валька строго. — И вообще идите в свою палату.


Валька торопилась к себе составлять меню.

Валька жила при кухне, в комнате, которую по старой памяти повара величали «гарманжа».

От бывшей «гарманжи» в комнате остался испорченный холодильный шкаф, в котором Валька держала свои немудрые пожитки. Кроме шкафа здесь стояла кровать, стол, три стула и шикарное плетеное кресло на трех ногах. Валька уселась в кресло. Было ровно двенадцать часов, и повара стали собираться «на меню».

Сперва пришел молчаливый и сердитый Василий Васильевич, потом появилась веселая Вера, сверкая серьгами и шурша шелковым платьем, и последним пришел шеф-повар третьего отделения Афанасий Лукич, бритый, полный, похожий не то на актера, не то на профессора.

Афанасий Лукич когда-то работал в лучших ресторанах Тбилиси и к гуляшам с кашей относился с тоской и пренебрежением. Составление меню — это было самое ответственное дело в работе госпитального пищеблока. В течение двух месяцев на складе был один и тот же неизменный ассортимент продуктов — пшено, перловка, картофель, жиры и мясо, и количество этих продуктов в день было строго нормировано. Из этих продуктов надо было ухитриться скомбинировать пять различных блюд на день и, кроме того, надо было менять меню ежедневно. Это была задача посложнее шахматных.

— Три пешки, конь и офицер. Мат в три хода! — сказала Валя.

— Я извиняюсь, сегодня появился ферзь, мы получили манку. Шестьдесят грамм на день, — галантно возразил Афанасий Лукич.

Через час Валька сказала:

— Шах королю! Ясно все, за исключением сладкого. Яблоки, яблоки и яблоки! Три недели подряд одни яблоки! Это же с ума сойти!

— Из яблок можно сделать «ренет-алье-бокель», — мечтательно сказал Афанасий Лукич. — Середина вынимается и заполняется ликером. Яблоки запекают в песочном тесте.

Василий Васильевич вытянул черепашью шею и блеснул глазками.

— Сварить яблочный компот, и никаких гвоздей.

Валька тряхнула головой.

— Тысячу раз яблочный компот.

Вера улыбнулась.

— Ведь у нас теперь есть манка. Можно сделать яблочный мусс.

— Манку мы израсходовали на кашу к завтраку, — возразил Афанасий Лукич.

— Идея! — сказала Валька. — Верочка, тебе премия! Пятнадцать — двадцать грамм манки возьмем на мусс, а из сорока грамм сделаем кашу к завтраку.

Шея Василия Васильевича так непомерно вытянулась, что Валька подумала: «Батюшки! Откуда она у него берется и где держится».

— Ха! Каша из сорока грамм! Я интересуюсь, сколько же каши можно сварить! Одну столовую ложку каши.

Валька ответила:

— Из сорока грамм можно сварить двести грамм каши средней густоты.

— Ха! Это вы можете, а мы еще до этого не доучились. Мы еще молоды. Поучите нас варить двести грамм каши из сорока грамм манки.

— И поучу! — сказала Валька.

Все двинулись в кухню, отвесили сорок граммов манки и стали варить кашу. Пока каша варилась, Валька волновалась и презирала себя за то, что волнуется: «Было время, в разведку ходила, спокойная, как дерево. А теперь из-за каши переживаю, как последняя психопатка…»

Когда каша сварилась, Василий Васильевич сказал:

— Сто пятьдесят грамм. Больше не потянет. Кашу положили на весы и стали взвешивать.

— Сто пятьдесят мало, — сказала Вера и добавила гирьку в сто семьдесят.

— Мало.

— Сто девяносто.

— Мало.

— Двести!

Чаша весов закачалась и уравновесилась. Валька засунула руки в карманы и торжественно сказала:

— Ну как, Василий Васильевич, научились варить двести грамм каши из сорока грамм манки?

Ей не пришлось вдоволь насладиться своим торжеством потому, что ее вызвали к начальнику терапевтического отделения. Начальник терапевтического отделения Нина Алексеевна, молодая, голубоглазая, всегда по-докторски спокойная и ласково строгая, казалась Вальке идеалом женщины.

— Пойдемте, Валя, — сказала она и повела Вальку в язвенное отделение. — Вот смотрите!

Язвенники, которые обычно сидели на балконе или бродили по парку, на этот раз лежали в постелях в странных и напряженных позах.

— Это все наделали ваши вчерашние фрикадели, Валя, — тихо сказала Нина Алексеевна.

Валька оторопела от неожиданности.

Они вернулись в кабинет начальника отделения. Все здесь было бело — стены, шкафы, тумбочки, занавеси. Большой букет ярко-розовых роз ронял на белую скатерть лепестки, похожие на раковины.

— Валя, уже второй раз вы даете больным недоброкачественный ужин. Я вынуждена доложить полковнику.

— Но пробу ужина берет дежурный врач.

— Вы прекрасно знаете, что на вкус не всегда можно дать заключение о качествах. Очевидно, у вас неправильно хранится мясо.

— Нина Алексеевна, мясо хранится в леднике.

— Я знаю одно, Валя, — все больные утверждают, что мясные изделия за ужином имеют совсем иной вкус, чем за завтраком.

В кабинет вошла врач отделения Мирра Викторовна и напустилась на Вальку:

— Безобразие! До тех пор, пока у нас не было общегоспитальной диетсестры, все было в порядке. С вашим появлением у нас одна неприятность за другой. Вы вызвали обострение процесса у большинства язвенников. Вы скажите, что вы делаете целыми днями? Из кухни в кухню бегаете? Пробы снимаете? А? Пробы снимаете?

Валька молчала.

Чувство справедливости было ее шестым и самым основным чувством. Именно оно определяло ее поведение. Валька считала, что на нее кричат справедливо, так как она отвечала за питание.

Она молча выслушала все обвинения, молча вышла из кабинета и села на скамью у фонтана.

«Что же это? Что случилось с фрикаделями? Почему больные жалуются, что у мясных изделий за ужином иной вкус, чем за обедом? Мясо хранится правильно. Фарш заготовляется непосредственно перед горячей обработкой. В чем же дело? Пробу ужина брал дежурный врач. Он не сделал никаких указаний».

Мимо Вальки прошла операционная сестра, и вид у нее был такой гордый, стерильный и хирургический, что Валька почувствовала острый приступ зависти.

«Эх, была когда-то и я человеком… Хирургом собиралась стать, в операционной работала, а теперь… — Валька взглянула на свою изуродованную руку. — Стала я теперь ни рыба, ни мясо, ни повар. И все меня теперь презирают…»

К ней опять подошел Вано и сел рядом:

— Я вечером ходил, пел «Сулико» и думал о вас, Валечка. Луна был большой, а вас не был нигде.

Валькины тапочки протерлись, и в дырку виднелся ноготь большого пальца. Этот маленький, розовый ноготь переполнил сердце Вано жалостью и заботой.

Вано пытался выразить эти чувства, но слова получались глупыми. Вано понимал это, мучился, но не видел другого выхода и продолжал говорить с мужеством отчаяния.

Валька слушала и думала: «И чего он ко мне цепится, не было мне печали? Луна, Сулико — какие все глупости! И весь он какой-то психоватый. Очень глупый, наверное. И за что только ему ордена понадавали?»

— Ах, Валечка! — говорил Вано. — Какой у вас черный брови! Ваша мама не была грузин?

— Моя мама не была грузин, — сердито ответила Валька. — И почему вы все время машете руками и все время ходите туда-сюда, если вам велено лежать? Вам надо не о Сулико думать, а о том, чтобы скорее поправиться и вернуться на фронт. Вы есть вредитель своего здоровья. Вот вы кто!

Отчитав под горячую руку переполненного лучшими чувствами Вано, Валька пошла в кухню, рассказала о событиях в язвенном отделении, провела беседу о язвенной болезни, проверила хранение мяса и заставила вымыть всю кухню раствором хлорной извести.

Минога была очень взволнована.

— Ох, что же это такое?! Господи! Да с чего бы это? — говорила она, всплескивая красивыми обнаженными руками. — Я так разнервничалась, что все из рук валится! Девочки, мойте чище! Уголки все повыскребем, все хлоркой перемоем, будь надежна, Валечка, все сделаем!

Из пекарни привезли хлеб, он оказался непропеченным. Валька его не приняла и поехала в пекарню ругаться с пекарями.

Пекарня находилась в восьми километрах от госпиталя. Обратно Вальке пришлось идти пешком. Она сняла тапочки, чтобы они окончательно не развалились, и шла, шлепая босыми ногами по пухлой дорожной пыли.

Она прошла весь Нальчик и пошла к курортному местечку Долинску, где помещался госпиталь. Она шла прекрасным парком, который тянулся километры и переходил в дикие кабардинские леса.

В парке росли красивые незнакомые деревья, цветущие кусты, а между ними белели статуи и виднелись скамейки. Все было очень красиво, но Валька шла и думала о любимой северной реке Пижме и о родных таежных лесах. Там густо стояли тонкие сосны и темные ели, многолетние залежи валежника в непроходимой чаще прорастали травой и папоротником, но стоило ступить на них, как трухлявая древесина проваливалась под ногами, и ноги уходили в нее по колено.

Весной по берегам Пижмы белым цветом цвела черемуха, а осенью алела рябина. В лесу было так много грибов, что за ними ходили с мешками, росли также земляника, черника, брусника, из брусники бабка делала брусничную воду, которую Валька любила больше всех напитков.

В крохотной деревушке на берегах Пижмы Валька прожила до самой войны. Она жила с братом и бабкой на пенсию, которую им давали за то, что их отец был одним из первых коммунистов села. Отец и мать Вальки были убиты кулаками, когда Валька была еще маленькой. Бабке было более ста лет, и тело у нее было сухое, черное и крепкое, как вяленая рыба. Она была родом из соседнего Уренского района и рассказывала Вальке, что раньше в этих местах было много староверов, ссыльных.

Бабкин дед был тоже беглый, документов у него не было, но богатые староверы держали его в работниках, так как он был мастер на все руки. Характер у него был непокорный и горячий, его прозвали Васька-буян, и отсюда пошел весь род Буяновых.

Бабка была староверка, и когда сердилась, то ругала ребятишек «еретиками» и «христопродавцами». Характер у нее был истовый, дотошный и непримиримый, и если она что-нибудь забирала себе в голову, то ничего нельзя было с ней поделать.

За провинности она заставляла Вальку бить поклоны, а сама сидела на лавке, отбивая такт палкой об пол И протяжно считала:

— О-один! Два-а! Три-ии!

Брат Сережа был на семь лет старше Вальки и заменял ей и мать и отца. Он одевал ее, кормил, носил ей гостинцы, называл ее бабкиными словами «лихо ты мое» и держал в страхе и повиновении.

Он бил ее отчаянно, но всегда за дело, другим же никому не давал коснуться до нее пальцем и на ее обидчиков кидался коршуном, невзирая на их рост и силу.

Она вспоминала тот день в октябре сорок первого года, когда провожала брата на фронт. Ей было тогда только пятнадцать лет, но на станции она не уронила ни одной слезинки, потому что была комсомолкой, и потом, брат наказывал ей быть примером бодрости и выдержки. Когда она вернулась домой, ей стало невтерпеж тяжело, но в доме было полно народу и нельзя было плакать.

Валька вышла на задний двор. Заднее крыльцо было высоким, и под ним в ненастную погоду любили прятаться куры и козы. Валька не нашла лучшего прибежища для своего горя и полезла плакать под крыльцо. Она сидела под крыльцом и ревела, а козел Васька пытался жевать то рукав, то воротник ее пальто. Наплакавшись, она вылезла из-под крыльца. Лицо ее распухло от слез, а пальто было выпачкано пылью и куриным пухом и изжевано козлом Васькой.

Через год в селе открылись курсы медсестер. Валька сказала, что она родилась не в декабре, а в январе двадцать пятого года, таким образом прибавила себе целый год и добилась, что ее приняли на курсы… В семнадцать лет она попала на фронт и сразу пришлась к месту в своей дивизии. Характер у нее был самостоятельный и рисковый. Она была неизменно спокойна и смела смелостью неведенья, смелостью счастливого ребенка, незнакомого с болью и страданием. Вскоре ее ранило в руку и в грудь. В Пятигорске в помещении госпиталя, в котором она лечилась, занимались курсы диетсестер. Валька стала ходить на эти курсы. Когда она поправилась, то не поехала к себе в Сибирь, а стала работать в Нальчике. Здесь было ближе к фронту, а Валька не теряла надежды на то, что она совсем вылечится и опять уедет на фронт.


Валька опоздала к ужину и прошла не в кухню, а прямо в отделение.

— Вот, — сказал ей один из язвенников, — полюбуйтесь, опять то же самое. С утра мясо как мясо, а к вечеру черт знает что! Я не стал есть.

Валька взяла паровую котлету и стала жевать. Котлета была без запаха и без дурного привкуса, но в ней что-то «не то». Она была жестка и груба на вкус. Валька пожевала ее еще и поняла: в котлете слишком много хлеба. Снова пожевала и определила, что хлеб был не диетный, не белый, а обычный черный.

Язвенных больных, для которых выписывался прекрасный белый хлеб, кормили котлетами, наполовину состоявшими из распаренного ржаного хлеба. Что могло быть хуже?! От неожиданности Валька села на кровать и уставилась в одну точку.

«Что же это такое? Кто-то в кухне берет белый хлеб, берет мясо и заменяет их ржаным хлебом? Не может быть! Но это так и есть. Вот она — котлета. И это сделано сегодня. Сегодня! После того как я целый час толковала в кухне о язвенных больных, об их чувствительности к диете. Какой же подлец мог это сделать? Хозяйка кухни Вера, но ей помогают и Митя, Нюта и другие. Они могли сделать это тайком от нее. Но кто же? Кто? По чьей же вине скорчились на своих кроватях эти больные?»

От негодования и гнева у нее сильно забилось сердце и защемило отрезанные пальцы на правой руке.

«Пока не скажу никому ничего. Но я все понимаю. Белый хлеб еще здесь. На улице не стемнело, а засветло они не могли его вынести».

Валька вошла в кухню. Повар Митя враждебно посмотрел на нее узкими глазами.

«Что он здесь делает? Его рабочий день кончается в шесть часов. Зачем он в кухне? Он! Это он. Он!..»

Повар второй руки, Валькина выдвиженка Нюта всплеснула руками:

— Валентина! Куда вы запропали?

Вера подошла к ней своей легкой походкой, улыбаясь вишневыми губами.

— Валечка! Да пыльная! Да бледная! Да ела ли ты сегодня? Ох, батюшки! И что это только за человек?

— Верочка, я не хочу есть. Завтра к нам приедет санинспекция, а я давно не делала подробного санитарного осмотра. Давай посмотрим кухню.

Валька излазила все углы и все щели. Хлеба нигде не было.

Тогда Валька вышла на крыльцо, села на ступеньки и стала думать. Вдруг она вспомнила, что однажды видела горстку просыпанной муки возле подвала. Муки было чуть-чуть, но Валька тогда удивилась — откуда взялась мука на ступеньках пустого подвала.

Вспомнив об этой горстке муки, Валька взяла электрофонарь и пошла в подвал. Ступеньки были разрушены. В подвале пахло прелью и сыростью. Здесь стояли сложенные кровати, валялись какие-то доски, дырявые ведра, старые противни.

В дальнем углу за старой кроватью Валька заметила опрокинутый проржавленный таз. Она подняла его и тихо охнула. Под тазом, на черном противне лежала баранья нога, сизо-красная в белесом свете электрического фонаря. Рядом с ней лежали две буханки хлеба, и коричневая гладкая корочка слабо лоснилась.

Валька сидела на корточках в подвале, смотрела на баранью ногу и на буханки и не верила своим глазам. Она осторожно протянула руку, боясь, что все виденное окажется некоей чертовщиной, галлюцинацией и вот-вот рассеется. Но ничего не рассеялось. Мясо было как мясо — склизкое и влажное на ощупь, и хлеб был как хлеб — с твердой хрусткой корочкой.

Валька положила таз на прежнее место, выбралась из подвала и пошла в соседнее разрушенное здание. Она забралась на второй этаж и удобно уселась на полу, свесив ноги в дыру, пробитую бомбой. Она готова была просидеть здесь всю ночь. Отсюда хорошо видно было заднее крыльцо кухни и вход в подвал. На улице уже смеркалось, в кухне зажгли электричество, и крыльцо было ярко освещено светом, падавшим из больших окон.

Яблони в электрическом свете казались таинственными, и десятки матовых бликов лежали на круглых плодах. Раненые, окончив ужин, шли к танцевальной площадке. В парке возле корпуса все постепенно затихало и пустело. Но вот открылась кухонная дверь и вышел повар Митя. Он минуту постоял в нерешительности, спустился с крыльца и снова остановился.

«Он. Нет, не он! Он?» — не спуская с него глаз, думала Валька. Он пошел направо, к танцевальной площадке, как-то странно покружился на месте и вернулся в кухню. Теперь Валька уже не сомневалась, что это он. Понятен стал и его затаенный, враждебный взгляд, и молчаливость. Его лицо — длинное, бледное, большеротое, казалось ей типичным лицом бесчестного человека. «Зачем он опять ушел в кухню? Но все равно! Я тебя дождусь».

Долго на крыльце никто не появлялся, потом выбежала Нюта. Она выбежала и посмотрела торопливо вправо, влево, за угол. Вид у нее был такой явно вороватый, что сердце у Вальки екнуло. «Неужели она? Нюта! Моя выдвиженка! Тихая, безответная, работящая».

Нюта юркнула в кухню, сразу вернулась с ведром в руках, выплеснула воду тут же у крыльца и ушла в кухню.

«Вот оно что! — с облегчением вздохнула Валька. — Воду у крыльца выливать! Сколько раз я из-за этого с ними ругалась. Трудно им дойти до помойки».

Вскоре вышла Вера, легко сбежала по ступенькам и направилась прямо в подвал. Валька так вздрогнула и вытянулась, следя за ней, что чуть не свалилась в дыру со второго этажа в подвал. «Вера? Ударница! Вера, которую по ее, Валькиному, настоянию недавно премировали за отличную работу. Кто угодно, только не Вера! Только не Вера!»

Вера быстро вышла из подвала и пошла обратно в кухню. Валька ясно видела, что в руках в нее ничего не было. «Зачем же она ходила в подвал? Что же это происходит здесь, в кухне второго отделения?»

Валька побежала в подвал.

Мясо и хлеб по-прежнему лежали под тазом, но рядом с ними Валька нащупала еще что-то мягкое. Это был мешочек с манной крупой. Вот оно что! Она приготовила все для того, чтобы вынести позднее, когда все уже лягут спать! Машинально сжав в руке мешок с манкой. Валька ринулась в кухню.

Здесь была та особенная кухонная вечерняя тишина, которую Валька любила. Начищенные до блеска кастрюли сохли на остывающей плите. Только что вымытый пол влажно блестел и скользил под ногами. Митя возился около моечной, в которой мокла рыба, а Вера стояла у плиты. Она уже сняла халат, и на ней было желтое шелковое платье с красивыми тонкими кружевами на пышной груди.

— Валечка, что же вы так поздно? Мы же все уже прибрали, Валечка!

Она взглянула на Вальку безмятежно-красивыми глазами, и вдруг в этих глазах что-то блеснуло, метнулось, забегало. Валька налетела на нее не помня себя. Ей не хватало воздуху:

— Ты, ты… ты… — Она вдруг вспомнила те самые гадкие и грязные слова, которые ей приходилось слышать, и выпалила их все подряд, одним духом. Она почувствовала, что ее рука погрузилась в мягкую, как тесто, Верину щеку. Потом она схватила Веру за волосы и стала тыкать ее лицом в мешок с манкой.

— Валентина Ивановна! — Митя схватил ее за руку. — Хватит! Не стоит она того. Себя пожалейте!

Вера дрожала и убирала хлопья сыроватой манной крупы с лица, с глаз, с шеи.

Потом Валька сидела на крыльце, обессиленная, готовая плакать, и говорила Мите:

— Не могу идти… Ноги обмякли… Не могу я переносить такой подлости…

— И как это вы словили ее, Валентина Ивановна? Я давно вижу, что дело нечисто, а словить не могу. Она меня все спроваживала с кухни — то продукты получать, то еще куда-нибудь. А ведь я думал, что вы с ней заодно. Она перед всеми хвасталась вами.

— Митя, пойдите к полковнику. Расскажите ему обо всем. Я когда успокоюсь, сама приду.

Митя забрал манку, хлеб и баранью ногу и пошел к полковнику. Ни полковника, ни комиссара не было.

— Валентина Ивановна, идите отдохните, а я их дождусь. Как они придут, я вам скажу.


Валька отправилась в свою «гарманжу». Кто-то тихо стукнул в дверь.

— Войдите.

Вошла Вера. Красивое лицо ее было заплаканным, губы дрожали.

— Валентина Ивановна! Просите чего хотите! Все для вас сделаю. Не сгубите только.

Валька молча сидела на кровати, застланной серым одеялом. Вера плакала, ее полное тело колыхалось, кружева на груди вздрагивали, как крылья бабочки.

— Валентина Ивановна! Или я вас не жалела! Или я за вас не старалась! Лучший кусок для вас. И не как-нибудь, не по расчету, от души да от сердца. Валечка, ведь,почитай, погодки с тобой. Ведь засудят меня! Это что же будет. Боже ты мой! Неужто мне из-за куска хлеба да из-за этого мяса пропасть.

Вальке стало жалко Веру и страшно за нее. Засудят ее. Такую быструю… Поведут по улице под конвоем… Ой, что же это?.. Как страшно!..

— Зачем ты это сделала? Зачем, Вера?

— По глупости, Валентина Ивановна! Ведь в первый раз!

— Врешь!

— Не сойти мне с этого места! В первый, впервешеньки!

— Врешь!

Вера смотрела на Вальку в упор светлыми, кошачьими глазами и лгала ей в упор.

— Пусть мне в жизни счастья не видать — впервешеньки! Суди меня, как хочешь, Валенька, проси с меня, чего хочешь, только не казни.

Ложь ожесточила Вальку.

— Не мне тебя судить, не мне казнить. Уходи от меня, Вера.

Вера подошла ближе, она снимала с себя брошку, серьги и говорила быстро и вкрадчиво:

— Валенька, возьми, все тебе отдам. И деньги у меня есть. Денег я не пожалею.

— Уходи! Убери все это! Уходи от меня!

— Ты подумай, ты рассуди. Мне добро сделаешь, и тебе хорошо будет. Ведь у тебя ни платьишка, ни туфлишек, ни пальто. Разве это жизнь. И красоты-то твоей не видно. Ведь тебя, Валенька, одеть, ты промеж всех заблестишь. А мне ничего для тебя не жаль. Все бери. Бери! — Она совала в руки Вальке кольца, серьги.

— Вера, ты с ума сошла?

— Нет, Валя, я умом живу. Умные-то люди все этак живут. Не мы первые, не мы последние. Мы бы дружиться стали, такую бы жизнь завели — тебе и не снилось. Никто, кроме тебя да Митьки, не видел. Митьку я как ни то обойду.

Она уже не плакала. Ее холодные, светлые и злые глаза были сухими. Она была деловитой, вкрадчивой.

— Уйди ты… И всю эту погань с собой забери. И пусть тебя судят. И никакой жалости у меня к тебе нет. Уходи, пока я людей не позвала! Уходи!

— Не хочешь, значит!

— Мразь ты! Мразь! Понимаешь!

Вера выпрямилась и глянула в глаза Вале откровенно злобным взглядом.

— Ну, гляди, Валентина. Я одна тонуть не стану. Сама потону и тебя потяну. Кто тебе дал право меня бить? А? За одно это тебя засудят. Да я за тобой такие дела знаю, что тебя под трибунал подведу. С чего это у тебя правая рука поранена? Что? Упала? — наступала на Вальку и почти кричала ей в лицо. — Думаешь, я не знаю? Думаешь, люди не понимают, отчего это правая рука у нее… Давно раненые про тебя говорили.

Подозрение было таким чудовищным, что Валька совсем растерялась от неожиданности и жалко забормотала:

— Я… у меня… У меня рука и грудь ранены одной пулей. Я держала руку на груди, и пуля прошла насквозь, у самого сердца.

— Знаем мы — «у самого сердца»! Ну, так знай, Валентина. Ты меня все равно не засудишь. Я ото всех откуплюсь. У меня денег хватит. У меня все есть, и все у меня будет. А ты заморышем была, заморышем и останешься. На машине мимо тебя ездить буду да глядеть буду, как ты по грязи без калош шлепаешь. Еще ты обо мне вспомнишь да пожалеешь, что от меня отметнулась.

Послышались чьи-то шаги. Вера схватила со стола свои серьги, кольца и скользнула в дверь.

Валька пошла к полковнику.

Полковник только что вернулся из города с длинного и бурного совещания, на котором его ругали за то, что в госпитале плохо идет ремонт и восстановление разрушенных зданий. При приезде он узнал, что на скотном дворе неожиданно заболела и пала лучшая кобыла, и расстроенный конюх жаловался на ветеринара и просился на фронт.

Потом пришел Митя, рассказал про кражу в кухне, сказал, что работать в кухне ему противно, и тоже просился на фронт.

Вслед за Митей явилась Валька. Она рассказала подробности о краже. Закончила рассказ так:

— Поскольку я к работе диетсестры не приспособлена, прошу отправить меня на фронт.

— На фронт! На фронт! — загрохотал выведенный из себя полковник. — На фронт хотите. Д-дезертировать! Все, как один, сговорились! Чтобы я этих разговоров дезертирских больше не слышал!

— Как это «дезертировать»? Я прошусь с тыловой кухни на фронт. Разве можно дезертировать на фронт?

— Вот именно! Вы думаете, я не понимаю? Я, милая моя, три войны воевал. На фронт! Г-герои какие! Нет, вы здесь поработайте. Здесь! Где камня на камне не осталось, где ордена на вас не сыпятся и трубы вам не трубят! На фронт… Чтобы я этих разговоров больше не слыхал. Марш домой!

Но Валька домой не пошла, а уселась на стуле у дверей. Она считала, что на нее накричали несправедливо, и чувствовала себя обиженной. Не желала уходить до тех пор, пока эта обида и несправедливость не будут как-нибудь заглажены.

Она сидела на стуле и мрачно смотрела на мраморную голову Венеры, стоявшую на столе. Голова была прекрасная, спокойная, мертвая. Она отражалась в зеркальной крышке пресс-папье. Вокруг нее на зеленом сукне стола лежал светлый круг от абажура. Полковник, огромный и сердитый, в своих брезентовых, защитного цвета сапогах, быстро и неслышно ходил по кабинету из угла в угол. На тумбочке под салфеткой стоял ужин и пахло сосисками.

Валька почувствовала приступ голода. За день она съела только кусок картофельной запеканки да кукурузную лепешку, которую купила в городе на базаре.

Полковник остановился, посмотрел на ее горестную тонкую фигурку, заметил взгляд, устремленный на сосиски, и лицо его подобрело.

— Ты ела что-нибудь сегодня?.. Эх ты… диетсестра…

— Я ела, — гордо ответила Валька, помолчала и вздохнула. — Товарищ полковник, я ее била по лицу, материла и тыкала носом в манку.

— Ты?! Ее била и отматерила?!

— Угу. Меня теперь будут судить, да?

Полковник остановился перед Валькой.

— Никто тебя не будет судить.

— Нет, пускай меня судят, — мечтательно сказала Валька. — Сильно судить меня не будут, а маленько посудят и в наказанье отправят на фронт… И уеду я отсюда на фронт… — Она покосилась на полковника. Потом она сердито и мстительно добавила: — Я на фронт уеду, а вы здесь будете оставаться. Вот.

Полковник положил большую тяжелую руку на голову Вальки, ресницы его дрожали и взгляд был странный. Валька не поняла этого взгляда.

— Никто тебя не будет судить, Валя. Иди… Отдыхай…

На пороге она встретила молодого капитана, о котором она знала, что он «от газеты».

Капитан вошел в кабинет и спросил:

— Что это за сердитая девочка?

— Это?.. Наша диетсестра. — Полковник усмехнулся. — Вы все говорите о людях социалистической формации. Так вот… Не угодно ли? — И он широким жестом указал на дверь, за которой скрылась Валька.

— А что эта девочка сделала?

— Она? А ничего… Ввела в меню восемь разных блюд из картофеля вместо трех, которые изготовлялись раньше… Завела десять кур, чтобы у тяжелых больных всегда были свежие яйца… Отматерила и побила проворовавшуюся повариху.

— Да ну? Отматерила и побила? — Капитан радостно засмеялся и прищурился. — Что же, последнее вы также считаете признаком человека социалистической формации?

— Э, мой друг! И на солнце есть пятна.

Полковник щелкнул голову Венеры и сказал:

— Прекрасная голова! Но она была бы мне гораздо милее, если бы я имел возможность видеть ее в процессе, так сказать, формирования, тогда, когда и щеки у нее еще не отшлифованы, и в лице еще нет этой идеальной симметрии.

В парке Валька встретила Вано.

— Валечка! Только не сердитесь. Я прошу вас, Валечка, пойдемте к нам на балкон. Там видно, как луна идет над горами.

— Господи, — сказала Валька. — Почему вы все время путаетесь у меня под ногами? Мало у меня мороки, кроме вашей луны!

Она пришла в свою «гарманжу», пошарила в холодильных шкафах, нашла подгорелую хлебную корку и стала грызть ее. Она была голодна, утомлена, и ей очень хотелось плакать. Она села писать письмо брату. Она писала, и слезы капали на бумагу.

«Дорогой мой, любимый мой братка Сереженька! Живу я посередь яблоневых садов, а жизнь у меня такая, что впору на любой яблоне повеситься. Стала я теперь диетсестрой, и все меня попрекают, что я дармоедка, бегаю по трем кухням пробы снимать, а я иной день и куска хлеба поесть не успеваю. А никто этому не верит. И каждый день я ругаюсь. Бухгалтерша в продотделе до того вреднючая, что терпенья нет, повара тоже вредные и вороватые, а полковник обозвал меня дезертиром ни за что ни про что. Много развелось людей подлых и нехороших. В школе я учила, что глистовые яички в неподходящих условиях могут сколько хочешь лежать безвредные без движения, но как только они попадут в подходящие условия, так в один момент превращаются в паразитов. Так и некоторые люди. Они до войны жили тихо, как паразитовые личинки, а как только немцы пришли сюда, так они враз попрорастали в больших паразитов. Но не то мне обидно, а то мне невтерпеж, что какого человека ты считаешь самым лучшим другом, тот, оказывается, и есть самый последний паразит…»

Дойдя до этого места, Валька заплакала. Когда она проплакалась, то порвала письмо и стала писать новое.

«Дорогой бесценный мой братка Сереженька! Поздравляю я тебя со славными победами героической Красной Армии и шлю тебе свой пламенный сестринский и комсомольский привет и желаю тебе успехов! Дорогой братка Сереженька! Я здесь живу хорошо. Полковник меня уважает и в обиду не дает. Люди здесь хорошие, а особенно начальник терапевтического корпуса. Из поваров тоже есть хорошие люди. Места здесь богатые, дачи красивые, только попорчены немцами. Среди людей некоторые, которые были послабее, тоже попорчены немцами. И приходится иногда наблюдать печальные явления воровства, взяток. Но мы все это переборем, потому что сила за нами. Ты пишешь, не думаю ли я относительно партии. Дорогой мой братка! Как я себе понимаю, то мне еще в партию рано, потому что я еще совсем не выдержанная и после раны стала такая нервная, что это недопустимо. И культуры еще тоже у меня маловато. Мне еще надо сильно перевоспитываться, поучиться, и я еще пока побуду в комсомоле.

Дорогой братка Сереженька! Здешняя шерсть лучше нашей, я купила пряжу и вяжу тебе носки к зиме. Только ты отпиши, куда послать. Скучаю я о тебе, Сереженька, и как ложусь спать, то каждый раз думаю о тебе и вспоминаю, как мы с тобой по дрова ездили и как в клубе выступали. Надеюсь скоро с тобой свидеться. Шлю тебе привет и желаю тебе удачи в твоих боевых и героических делах.

Твоя сестренка Валя».
Кто-то подошел к окну.

— Валентина Ивановна! Вы не спите?

Валька увидела Митю.

— Я вам картошки принес горячей. Со своего огорода. Со сметаной.

Валька поела картошки и легла спать, свернувшись комочком под тонким байковым одеялом.

С гор дул ветер, яблони шумели за окном, и яблоки стучали об землю.

АЛЬВИК

I
В лагере была мода на прозвища, и Алю Викторову прозвали «Альвик». Прозвище, скомбинированное из имени и фамилии, привилось к ней.

В этот день она проснулась позднее, чем обычно. Во сне она видела вчерашний вечер у костра: она плясала в сарафане, и где-то пели:

Выпускала сокола́
Из правого рукава.
Она взмахивала рукой, из широкого кисейного рукава вылетали белые птицы — не то голуби, не то чайки. Блеснув белизной на солнце, они поднимались в небо и таяли в синеве.

Она проснулась с ощущением легкости и высоты. Над палаткой летали звуки горна — Ваня Шанин горнил на побудку.

«Это не голуби, это — горн», — поняла Альвик и быстро вскочила с постели.

В палатке было пусто, но кровати еще не были убраны. В открытую дверь виднелась сияющая голубизна неба, по-утреннему голубоватые вершины сосен, золотистый песок, дорожки, косые и резкие тени стволов. Слышно было, как возле умывальника смеялись и разговаривали девочки.

Альвик натянула трусики, закрылась большим полотенцем и вприпрыжку побежала к «девчонкиному умывальнику», отгороженному перегородкой из свежего теса.

Альвик бежала не потому, что торопилась, но потому, что не могла не бежать. Для того чтобы не бежать, а идти, Альвик необходимо было специально думать об этом и делать усилия. Она бежала к умывальнику и напевала:

Выпускала сокола́
Из правого рукава.
Вчерашняя песня еще не выпелась до конца и просилась на волю.

Никелированные умывальники блестели, переливались голубизной и зеленью. Девочки плескались, смеялись, взвизгивали. Вода дробилась на крупные капли, и ближние кусты были влажными. Только листья волчьей ягоды не смачивались: незаметный воздушный пушок защищал их от влаги. На невидимых ворсинках лучились капли, крупные у кончиков листьев и мелкие, как серебряная пыль, у черенков.

Альвик тихонько взвизгнула, когда струи, словно живые, побежали по телу. В блестящей поверхности умывальника смеялось и щурилось ее скуластое черноглазое лицо.

— Митя сказал, что сегодня все пойдем за земляникой, потому что завтра приедут мамы. Чтобы нам было чем угощать. У тебя есть корзиночка? — спросила Катя. Влажная до пояса, стояла она под кустами и поворачивалась к солнцу то одним, то другим боком. — Я не люблю вытираться. Гораздо приятнее так сохнуть.

Умывшись, девочки побежали на линейку.

Вокруг трибуны золотистого теса росли гладиолусы, похожие на огненные языки, пенились белые флоксы и расстилался фиолетово-желтый ковер анютиных глазок. Плоская и мелкая, посыпанная песком канавка-линейка по квадрату бежала вокруг трибуны, желтая в зеленой траве.

Альвик встала на свое место на линейке, пощупала босыми ногами прохладный песок, поправила галстук и замерла по команде «смирно». Не шевелясь, но щурясь и улыбаясь от удовольствия, она слушала, как рапортуют вожатые дежурному по лагерю, а дежурный — начальнику лагеря — Мите Долинину. Митя стоял на трибуне строгий, смуглый, в ослепительно белом кителе. Настоящие ордена блестели у него на груди. Обычно он не носил их, но на линейку всегда приходил в кителе с орденами, и от этого все делалось еще интереснее, все было «как настоящее».

Процедура рапортов доставляла Альвик неизменное удовольствие. Ей нравился неподвижный строй пионеров, нравились четкие шаги, которыми подходили рапортующие вожатые, нравилось то, что вожатые как-то особенно твердо и красиво отдавали салют, нравились значительные лица и веские слова рапортов.

Но самый интересный момент наступал тогда, когда Ваня высоко поднимал ослепительный, брызжущий солнцем горн и горнил в самое солнце.

Тогда по канату белкой взбегал на высокую мачту красный флаг.

И вот уже он вьется над лагерем, ярко-алый на голубом небе.

— Лагерь, вольно! — глубоким, сильным голосом командует Митя, и кажется, даже сосны начинают радостно качать ветвями.

Линейка приносила Альвик ощущение радости и подтянутости, и след этого ощущения сохранялся на весь день.

После завтрака к Альвик подошел Ваня Шанин. Его круглое лицо было смущенным, но светлые глаза в упор и не мигая смотрели на Альвик.

— Альвик, — сказал он, — это тебе.

Когда он говорил, то между верхними зубами показывалась дырка — зубы Ваня выбил, катаясь с гор на лыжах.

Он сунул Альвик записку и ушел.

В записке красивыми буквами было написано:

«Если ты меня любишь, то я тебя тоже люблю. Тогда давай дружить. Под дружбой я понимаю — все делать вместе и помогать друг другу».

Альвик смотрела на записку, озадаченная и заинтересованная. Зачем он написал это? И почему у него был такой смущенный, даже испуганный вид?

Альвик не знала, что нужно делать в таких случаях, и побежала советоваться к Насте.

Настя училась в одном классе с Альвик, но была на четыре года старше. Настя всегда писала и получала записки и всегда была в кого-нибудь влюблена. Судя по Насте, Альвик думала, что любовь заключается в писанье записок и в постоянных объяснениях на разные темы.

Настя сидела возле палатки и пришивала бант к блузке. Она была полная и белая. Вид у нее был счастливый и многозначительный. Она перекусила нитку и таинственно сообщила Альвик:

— Мы объяснились… Я ему говорю: «Почему ты ко мне не подошел, когда я стояла на кухне?» А он говорит: «Я шел рыбачить, у меня в банке были черви, а ты боишься червей». А я ему говорю: «Ты мог поставить банку на землю». А он мне говорит: «У банки плохая крышка, и черви могли бы расползтись». А я ему говорю: «Значит, тебе твои черви интереснее меня?» А он говорит: «Ничего подобного».

— Вот, — сказала Альвик и протянула Насте записку.

Настя прочла записку и авторитетно заявила:

— Значит, он тебе официально объяснился. Теперь ты тоже должна ему объясниться. Знаешь что? Давай напишем ему ответ стихами!

— Стихами?!

— Да. Взрослые всегда так делают. Мирон Семенович из спиртзавода пишет моей маме во-от такие стихи. — Настя развела руками. — Я сама читала. Стихами гораздо интереснее. Ты какие знаешь стихи?

Альвик подумала.

— Я знаю «Ищут пожарные, ищет милиция…».

— Это не подходит. А еще что ты знаешь?

— «Я волком бы выгрыз бюрократизм», — продекламировала Альвик, запинаясь, но с выражением.

— Это вовсе не подходит. Надо про любовь.

Альвик стала думать. Ей хотелось найти веселое и таинственное стихотворение про любовь, но такого не было.

Она с надеждой взглянула на Настю.

— Ладно уж. Так и быть, — сказала Настя. — Я тебе что-то покажу. Только ты дай мне слово, что никому не проболтаешься. А то знаешь, какие у нас ребята. Они так засмеют, что из лагеря сбежишь!

— Честное пионерское, я не проболтаюсь!

Настя принесла из палатки маленький альбом с алым сердцем на желтой обложке. Листы альбома пожелтели, а буквы стерлись от времени.

— Это еще мамин альбом. Когда она была в гимназии.

Альбом был секретный, и стихи в нем были секретные, а потому особенно интересные. Если бы они не были секретными, то показались бы Альвик смешными, но сейчас за каждым словом чувствовался тайный смысл, и Альвик смотрела на альбом расширенными от любопытства глазами.

Здесь были непонятные стихи про Марусю, которая отравилась, и загадочная песенка про шарабан. Подходящих стихов не было.

— Может быть, это? — с сомнением сказала Настя.

Альвик прочла:

Люблю тебя, как ангел бога,
Люблю тебя, как брат сестру,
Люблю тебя я очень много,
Любить я больше не могу.
Лицо Альвик приняло жалобное выражение.

— Настя, но я вовсе не люблю его, как ангел бога! И потом, никакого бога нет.

— Ты не понимаешь! — рассердилась Настя. — Ведь это стихи! В стихах все не как в самом деле, а как наоборот.

— Я не хочу наоборот!

После долгих пререканий Альвик написала по-своему:

«Я тоже люблю тебя, как хорошего пионера».

С запиской в руках она побежала разыскивать Ваню. Он сидел на большом пне и плел сеть.

Альвик отдала ему записку. Пока он разворачивал и читал, она стояла рядом, смотрела на него во все глаза и подпрыгивала на месте от любопытства и нетерпенья.

В кустах показалось сердитое лицо Насти.

Настя хмурилась и махала руками. Альвик подбежала к ней.

— Дура! Когда мальчик читает твою записку, то совсем не полагается стоять рядом с ним и таращиться на него что есть мочи.


Через полчаса всем лагерем пошли за земляникой.

— Альвик! Альвик! — позвал Ваня. — Иди сюда. Здесь много! И крупная!

На опушке, где начиналось поле и стояли черные пни, стлался земляничник. Перезрелые исчерна-красные ягоды с крупными зернышками на поверхности сами просились в рот, но Альвик не ела их, а собирала для мамы. Лучшие ягоды она рвала со стебельками и связывала в букетик.

— Ваня, смотри, стрекоза!

Муравьи тащили большую золотисто-зеленую стрекозу. Стрекоза была мертвой, но крылья у нее были такие большие и легкие, что все время вздрагивали, как живые. Стрекозу они положили в корзиночку поверх ягод.

Когда корзиночка была полна, а земляничник опустел, Альвик предложила:

— Давай поиграем в «колосок-колосок».

Они нарвали колосьев, веток, листьев и уселись в тени. Альвик зажмурилась и тоненько пропела:

Колосок, колосок,
Подай голосок!
Ваня поднес колосья к ее уху и потер их друг о друга. Альвик вслушалась. В нежном шелесте чуть слышался тонкий, стеклянный звон.

— Овес! Овес! — радостно закричала Альвик.

Ржаные колосья шуршали ровно и сухо, звук осиновых листьев был хлопающим, береза шелестела мягко, а ветви сосен были самыми тихими.


Время до обеда промчалось незаметно. Наступил мертвый час — единственная неприятность лагерной жизни. Альвик лежала на животе, болтала ногами в воздухе и смотрела в открытую дверь. Девочки уснули, и разговаривать было не с кем. От желания бегать у Альвик зудело в подошвах. Она пробовала петь про себя и в такт танцевать лежа, то есть выделывать танцевальные па задранными ногами. Она пробовала читать про себя стихи и считать баранов. Чтобы уснуть, надо было закрыть глаза, представить стадо баранов и считать их: «Первый баран, второй баран». Этому научила ее Катя.

Мимо прошли Тамарка-пискля и молоденькая сердитая докторша.

— И что вы за народ, — говорила доктор сердито и жалобно, — то вы режетесь, то колетесь, то у вас занозы, то вам в уши заползет какая-то гадость. Второй месяц живу в лагерях — ни разу за ягодами не сходила. Ну зачем тебе понадобилась эта стекляшка, скажи на милость?

— Это чечки, — ответила Тамарка.

— Где ты ее взяла?

— А на свалке, когда в колхоз ходила.

— На свалке. Час от часу не легче. Анна Ивановна, они на свалку ходили, — возмутилась доктор и скрылась в домике, в котором жили малыши.

На дорожке показался маленький рыжий Прохор, брат Тамарки-пискли. У него были необыкновенные уши, большие, прозрачные, оттопыренные, нежно-розовые, как крылья бабочки. Он шел по вполне законному маршруту — туда, за умывальники, где виднелись деревянные будочки. Он хромал на обе ноги, ковыляя на разные лады, и видно было, что каждый шаг причиняет ему страшные страданья.

— Прохор, ты захворал? — спросила Альвик.

— Не, это я так… Чтобы не скучно!

Альвик рассмеялась такому способу развлекаться и живо сообразила, что она также имеет полное право отправиться по тому же маршруту, как и Прохор. Она вышла из палатки и не спеша отправилась за умывальники. Она шла, то прихрамывая по способу Прохора, то подпрыгивая на одном месте, чтобы продлить удовольствие. У нее были самые честные намерения, но по дороге ее подстерегало непреодолимое искушение. Она увидела голову Васи-радиста в его знаменитой огромной войлочной шляпе.

За этой шляпой Альвик охотилась вторую неделю. Сейчас Вася лежал в позиции, очень выгодной для Альвик. Все тело его скрывалось в палатке, из-под отогнутого края торчала только голова в шляпе и рука с книгой. Альвик затаила дыхание, обошла палатку сзади, подкралась к Васе, схватила шляпу и бросилась бежать. Вася помчался за ней.

В мертвый час нельзя было ни визжать, ни смеяться, от этого было еще смешнее. Смех душил Альвик. От сдержанного смеха у нее раздувались щеки, она сипела, шипела, и наконец, когда споткнулась и Вася стал нагонять ее, она не выдержала и пронзительно завизжала. Она мчалась и визжала отчаянно, с наслаждением. Тогда из палатки вышел Митя и посмотрел прямо на нее, отчего она сразу умолкла и замерла на месте. Митя прищурился, взглянул на небо, помолчал и сказал спокойно, с видимым удовольствием:

— Аля Викторова, за то, что ты не спишь в мертвый час, — одно ночное дежурство вне очереди. За то, что ты мешаешь спать другим, — второе ночное дежурство вне очереди. За то, что стащила чужую шляпу, — третье ночное дежурство вне очереди. Итого три дежурства вне очереди. Отдай Васе шляпу и можешь идти спать в свою палатку.

Мите было всего восемнадцать лет, но он был партизаном во время войны, имел ордена и хромал на левую ногу, поэтому Альвик отдала шляпу и беспрекословно побрела в свою палатку.

— Три дежурства? — спросила Катя. — Зачем ты визжала как зарезанная? И что этот Митя за человек? — Лицо Кати выражало мечтательное восхищение. — Всегда вырастает как из-под земли.

— Это потому, что он был партизанским разведчиком, — с гордостью объяснила Альвик.

После вечернего чая все занялись подготовкой к спортивному празднику, который должен был состояться завтра.

Возле невысокого холма расстилалась лужайка — ее выровняли, приготовили беговую дорожку, поставили снаряды — сделали «стадион».

На холме вырыли земляные скамьи и покрыли их свежим сеном.

Альвик заранее приготовила удобное место для родителей. Последние недели к ней приезжала одна мать, но она знала, что завтра приедут оба, потому что спортивный праздник — это день ее побед и триумфов, это — «ее праздник». В этот день и папа и мама приедут обязательно.


Наступил вечер. Босые ноги тронуло холодком. Небо поблекло, а зубчатая стена леса стала выше, темнее и строже. Выступили первые, еще бледные звезды.

Ваня горнил вечерний сигнал — «отбой».

Этот сигнал Ваня горнил особенно хорошо. Протяжные звуки, взлетев, опускались и мягко стлались на траву, на дальние холмы. Певуче, призывно, с глубоким переливом горн выговаривал:

— Спать, спать, по пала-атам!

Горн звал на отдых сосны и заречные холмы, и все вокруг было послушно его призыву. Все дышало таким миром, таким радостным согласием, словно и пионеры, и сосны, и звезды жили одной, неотделимой жизнью.

Альвик с удовольствием приступала к «ночному дежурству». Оно заключалось в том, что нужно было ночевать на балконе у малышей. На весь лагерь был один деревянный домик — в нем с няней и воспитательницей жили двенадцать малышей семи-восьми лет.

Дежурные пионеры должны были помочь няне уложить малышей вечером, поднять и накормить их утром. Ночевали дежурные на «дежурных» кроватях, на незастекленном балконе. Дежурили попарно. Альвик должна была дежурить с Настей.

Альвик любила возиться с малышами. Когда все уже улеглись, расплакалась Тамарка-пискля! Она сидела на кровати, поджав ноги, натянув на голову одеяло и всхлипывая.

— Д-ы-ы, боюсь, — всхлипывала Тамарка.

— Чего ты боишься?

— Ды-ы немца же!

— Какого немца?

— Ды-ы мертвого же.

— Где ты его увидела?

— Под кроватью же. Ай-яй-яй! — Тамарка сильнее подобрала под себя ноги.

Альвик слазила под кровать.

— Нету никакого немца.

— А он придет! Ой, боязно мне!

Няня никак не могла успокоить Тамарку. Тогда Альвик нарисовала на бумажке профиль с усами и сказала:

— Вот это Сталин! Теперь никакой немец не придет.

Тамарка посмотрела недоверчиво и потребовала, чтобы на воротнике нарисовали «листы», а на груди — звезду.

Когда Альвик выполнила это требование, Тамарка положила портрет возле подушки и успокоилась.

Настя пришла, когда Тамарка уже спала.

— Мы объяснились, — начала Настя быстрым шепотом. — Он говорит… — Закончив рассказ, она сразу уснула.

Альвик не спалось. Она вышла из домика.

Белые палатки казались снежными глыбами, светлая Дорога рекой текла меж черными стенами леса. Сосны шумели. Альвик любила сосны больше всех деревьев — они были самые добрые и самые гостеприимные. Они подставляли ветки, как лесенку, и лазить и сидеть на них было особенно удобно. Альвик знала, что если провести по стволу рукой, то ствол покажется жестким и шероховатым, но если легко коснуться ствола ладонями или щекой, то можно почувствовать нежную и шелковистую кожицу, которая покрывает кору.

Альвик переходила от сосны к сосне, касаясь ладонями нежных и теплых стволов.

У корней мелькнул зеленоватый огонек-светлячок. Еще… Альвик набрала светлячков, нарвала папоротника и связала себе венок. Она украсила венок светлячками и надела его на голову.

Она сидела в венке одна на ступеньках домика, в уснувшем лагере. Сосны мерно шумели над головой. Альвик раскачивалась в такт соснам и тихо пела все, что приходило в голову.

Показался Митя.

— Альвик, ты?

— Да.

— А еще кто дежурит?

— Настя.

— Она спит?

— Спит.

— А ты почему не спишь? И для кого это ты тут так нарядилась?

— Как?

— Венок… Светлячки…

Альвик засмеялась:

— Так просто. Для сосен.

— Смешная! Одна… В венке… А что это ты ешь?

— Веточку.

— Зачем?

— Сладкая. Я вообще ем лес. Всякий лес можно есть.

Митя засмеялся. Он смеялся часто, легко и всегда так, что вслед за ним смеялись все окружающие. Альвик засмеялась вместе с ним.

— Иди-ка ты, Альвик, спать. Видишь — туча!

Из-за леса быстро надвигалась большая туча.

Вдруг сильнее зашумели сосны и пригнулась тонкая тополинка у окон. Сразу похолодало и потемнело.

— Какое у тебя тонкое одеяло. Еще замерзнешь. Погоди, я принесу тебе свое.

Пока Митя ходил за одеялом, начался дождь.

Альвик свернулась клубочком. Митя накрыл ее своим одеялом. Стало тепло и уютно.

— Дождик, — сказала Альвик. — А как же завтра?

— Завтра будет сухо. Это грибной дождь. Спи.

Он неторопливо пошел под дождем, продолжая обычный ночной обход лагеря.

Альвик засыпала. «Дождик… Грибной дождик… — думала она. — Завтра приедет мама. И папа. Завтра будет праздник».

Она уснула улыбающаяся, с тем предчувствием счастья, которое иногда сладостнее самого счастья.

II
На другой день с утра всем лагерем пошли за полтора километра на станцию встречать родителей.

Альвик несла с собой «гостинцы» — корзиночку земляники и стрекозу. Стрекоза предназначалась для папы, так как он был охотником, а стрекоза, по понятиям Альвик, имела отдаленное отношение к охотничьей добыче.

Свистнув у поворота, на высокой насыпи показался поезд. Из вагонов посыпались празднично одетые люди.

Ловко выпрыгнул на костылях известный всему лагерю дядя Миша — отец Вани.

Толстая женщина с зеленым зонтиком споткнулась и взвизгнула, как девочка, — навстречу ей побежала Настя.

Альвик бежала вдоль поезда, нетерпеливо вглядываясь, готовая каждую минуту завизжать от радости.

Где же они? Наверное, в самом конце.

За кустами мелькнула фигура высокого военного и маленькой женщины. Альвик бросилась к ним, но еще издали увидала чужое, усатое лицо мужчины.

Ошиблась! Она снова вернулась к поезду. Если не приехали оба, то одна мама должна приехать обязательно.

По узкой дорожке уходили веселые группы людей. Всюду слышался тот нежный радостный говор, который возникает, когда после недолгой разлуки встречаются близкие люди.

Альвик еще раз прошла вдоль поезда. Паровоз коротко свистнул, и зеленые вагоны с шумом проплыли мимо. Перрон опустел.

Альвик стояла одна на пустынной насыпи. В корзинке, на землянике лежала золотисто-зеленая стрекоза с большими, трепетными крыльями. Не приехали… К Альвик никто не приехал… Это было тревожно и непонятно.

Папа говорил: «Спортивный праздник — это Алькины именины». Почему же они не приехали? Значит, случилось что-то плохое. Папа не приезжал ни разу. А мама? Она была не такая, как обычно.

В последнее воскресенье она показалась Альвик особенно худенькой, и плечи у нее были опущенные.

Все то, что прошло незаметно неделю тому назад, всплывало теперь в потревоженной памяти Альвик.

Она брела к лагерю и думала.

Вот холмик, на котором мама сидела в позапрошлый приезд, ожидая поезда. Она плела для Альвик браслет из ромашек и пела свою любимую сиротливую песенку:

…А я одна на камушке сижу
И вдаль гляжу.
Идут три уточки:
Перва́я впереди,
Вторая за перво́й,
А третья позади.
А я одна на камушке сижу…
У песенки не было конца.

Мама пела тонким голосом, и лицо у нее было кротко-радостное.

Маленькие руки ловко прилаживали цветок к цветку.

Когда мама пела эту песню, Альвик почему-то сразу вспоминала, что мама — сирота, выросла у чужих людей и с детства стала швеей. Сейчас при воспоминании об этой песне Альвик вдруг захлестнуло тревогой и жалостью.

А в последний приезд… В последний приезд мама начала петь, и ее тонкий голосок сорвался. Глаза у нее были красные.

— Что? — спросила Альвик.

— Пыль, — сказала мама.

Но она плакала. Плакала! И Альвик только теперь поняла!

Что же это? Она представила отца. Большой, красивый, веселый.

«Я заговоренный, — шутил он. — Меня ни огонь, ни вода, ни пули, ни бомбы — ничто не берет».


Альвик обогнала Настю и женщину с зонтиком.

— Тебе надо беречь цвет лица, — говорила женщина. — Я всегда была белая. Я на Кавказ ездила — была белая, на Черное море ездила и все равно была белая.

Впереди показались Ваня и дядя Миша. Дядя Миша так скоро и легко ходил на костылях, что казалось, костыли для него одно удовольствие, вроде велосипеда.

Костыли были особенные — с небольшими крючками у самой земли. Этими крючками дядя Миша подвигал к себе отдаленные предметы. Костылями дядя Миша даже жестикулировал: когда сердился, то стучал левым костылем, а когда был доволен, то взмахивал им. Сейчас, стоя на одном костыле, дядя Миша крючком второго костыля ловил и пригибал высокие ветки орешника.

Ваня увидал Альвик, покраснел и взглянул прямо в глаза отцу. У Вани была привычка смотреть особенно прямо в тех случаях, когда хотелось спрятать глаза.

— Папа, это Альвик. Я говорил тебе…

— А! Значит, это и есть наша барышня? Ну, ну, ну, ну!

Дядя Миша часто и быстро повторял слово «ну». С помощью этого слова он мог выражать самые разнообразные мысли и чувства. Сейчас «ну, ну, ну, ну» звучало одобрением.

— Сергея Ильича дочка, значит? Знаю, знаю, на одном заводе семь лет работаем. Похожа, похожа! Ну, ну, ну, ну!

— Нет, я не в папу. Я получилась в бабушку. Папина бабушка была татарка.

— Ну, в бабушку так в бабушку, — согласился дядя Миша. — Держи-ка вот!

Он ловко зацепил и пригнул к лицу Альвик ветку с зелеными ореховыми гнездами.

— Что же наша барышня невеселая?

— Где твои? — спросил Ваня.

— Не приехали…

— Не приехали, значит, дела, — веско сказал дядя Миша. — Я вот тоже нынче едва выбрался. Мамаша-то на швейной фабрике работает?

— Да.

— Ну, вот! У них нынче работы — не отойти! Обносился народ. Одеть народ надо.

— Может быть, с дневным приедут? — сказал Ваня.

Весь день готовились к празднику, который должен был начаться с пяти часов.

Ваня и Альвик под руководством дяди Миши клеили грандиозного змея.

Потом дядя Миша паял котлы для кухни, а над ним изнывали лагерные «радисты» — у них что-то не ладилось, и они тянули его к себе.

Альвик смотрела на его круглое, как у Вани, лицо, на желтые от табака усы, слушала его веселое «ну, ну, ну, ну» и думала, что из-за него и Ваня стал казаться еще лучше и симпатичнее, чем прежде.

Когда Альвик задумывалась, Ваня солидно говорил ей:

— Ты не переживай. У меня батя в прошлом году три недели не был — я и то ничего! Не мог человек приехать. Работа же!

К четырем часам Альвик опять побежала на станцию. Снова подошел поезд.

На этот раз почти никто не сошел на станции, только из самого заднего вагона вышла женщина в белой блузке.

Вышла и остановилась. У Альвик сжалось сердце. Она побежала… Нет… Чужая… И снова она побрела обратно, и прозрачные стрекозиные крылья печально вздрагивали в корзинке с земляникой… Альвик хотелось плакать.


— Альвик! Где же ты была? Пора одеваться! — встретили Альвик в лагере.

В палатке было сумбурно.

Зияли раскрытые чемоданы, начищенные мелом тапочки сохли у порога, на кроватях лежали разглаженные ленты и новые шелковые голубые майки.

— Не приехали? — спросила Катя. — Ты не беспокойся — не приехали, значит, заняты. Я тебе тапочки уже набелила. Где твоя лента? Всем белые ленты на головы. Утюг! Утюг! Девочки, у кого утюг?

Когда Альвик оделась, в палатку пришла Настя.

— Альвик, скоро тебе, наверное, можно будет одевать бюстгальтер.

Альвик посмотрела на себя. Шелковая майка облегала тело.

«Растут зачем-то!» — огорченно подумала Альвик. Она боялась, что на ней вырастут такие же безобразные жировые наросты, как у Насти. Ей хотелось быть ровной, как мальчик. Она сняла майку и крепко затянула вокруг груди марлевую косынку. Поверх косынки она снова надела майку. Было трудно дышать, но зато она стала красивая — ровная, как доска.

— Глупая! Как же ты побежишь? Дай я завяжу свободнее. — Катя перевязала косынку.

Наконец начался праздник.

На холме амфитеатром расположились зрители. На высокой трибуне сидели «судьи» — Митя, Женя-физкультурник и бритый человек из города. Рядом с ними в эмалированном ведре стоял огромный букет из георгин, флоксов и гладиолусов.

— Смотри какой букет! — шепнула Катя. — Это лучшему физкультурнику. Наверное, достанется Васе или Люсе.

Ничто не занимало Альвик — мамы не было, и это сознание заслоняло все остальное. Тревога то наступала, то немного отпускала, но ни на миг не исчезала совсем.

После парада физкультурников начались состязания. Сперва шли упражнения на снарядах, потом прыжки и наконец бег.

Девочки бежали последними.

Слева от Альвик должна была бежать Люся, прозванная в лагере Задавалкой.

Люся была хорошенькая, беленькая, кудрявая. Когда она вышла на стадион, красивая женщина в большой белой шляпе махнула ей веером.

«Мама, — с болью подумала Альвик. — Какая нарядная и румяная у нее мама».

Ей захотелось бросить все и убежать. Она вышла на стадион нехотя, но когда увидела впереди беговую дорожку, когда попробовала ногой грунт, когда нагнулась — к ней пришло уже знакомое ей чувство особой сосредоточенности.


…У нее была своя манера стартовать, от которой ее никак не мог отучить физкультурник Женя.

Пригнувшись, касаясь руками земли, она слегка раскачивалась на носках, чтобы почувствовать пружинящую силу ног — «чтобы ноги стали мячиковыми», — как она говорила.

Когда рывком опустился сигнальный флажок, она бросилась вперед.

Люся сразу пошла рядом с ней.

Некоторое время они бежали вровень. Альвик видела, как высоко выбрасывались розовые колени Люси.

«Как она вскидывает колени. Нехорошо, — подумала Альвик и тут же заметила, что и сама она слишком высоко выбрасывает колени. — Не надо так!»

Она бежала очень старательно, бежала изо всех сил, и все-таки что-то не ладилось.

Ноги словно увязали в чем-то, колени закидывались к животу, косынка врезалась в грудь.

«Что же это? Сильней! Надо сильней!»

Но Люся опережала. Альвик уже не видела Люсиных розовых колен, перед ней плыли Люсины кудри. Сзади слышалось тяжелое дыхание — кто-то нагонял. Альвик старалась изо всех сил.

«Прийти хотя бы второй! Но дорожка еще такая длинная! Не удержаться. Кто нагоняет? Если Катя, то не так обидно. Оборачиваться нельзя. Сильнее! Почему ничего не получается? Люся уже далеко. Счастливая Люся — и кудри, и бег, и мама. Мама!»

Снова обострилась тревога, и, чтобы заглушить ее, Альвик рванулась и неожиданно для самой себя пошла быстрее.

Она подбегала к холму.

— Альвик! Не сдавайся! Альвик! — услышала она голос Вани.

— Держись, Альвик! — кричал дядя Миша.

— Альвик, защищай второе звено! — кричали девочки.

— Альвик, прибавь! Милая, хорошая, прибавь еще! Вот так! Еще немного! Вот так!

Может быть, эти возгласы дали Альвик как раз то, чего ей не хватало?

Что-то вдруг наладилось в ней, пришел тот внутренний ритм, без которого она не могла бежать. Ноги стали твердыми и легкими, удлинился шаг, колени перестали вскидываться, и косынка уже не резала.

Все тело теперь работало автоматически и слаженно. Она нагоняла Люсю, и крики за спиной стали громче:

— Хорошо, Альвик!

— Еще, Альвик!

Она оставила Люсю позади и подумала: «Смогу ли я еще прибавить?» Сделала усилие и с радостью и удивлением открыла, что может еще быстрее, что предел ее скорости далеко. Ей захлопали.

Теперь ее несло так, словно она бежала под гору. Она все набирала и набирала темп, ни о чем не думая, только светлая дорожка впереди, только удивительное ощущение легкости, почти полета.

Восторженные крики за спиной становились все громче, но теперь они мешали Альвик, они отвлекали ее от того, что было внутри нее, от той сосредоточенности, от того напряжения всех сил, которыми она была счастлива сейчас.

«Зачем они кричат?» — почти досадуя, думала она.

Крики мешали ей так же, как мешали бы они певице, берущей верхнее «до».

«Как они не понимают, что мне не надо мешать?»

Красная ленточка финиша приближалась.

«Ура! Альвик! Ура!» — кричали десятки голосов.

Они так расшумелись, а она была уже так уверена в победе, что оглянулась и засмеялась.

Она финишировала, как стартовала, по своему способу, наперекор всем Жениным поучениям.

Бег уже стал для нее не состязанием, а игрой, и она, смеясь, вскинула руки, словно за лентой финиша было море, куда надо было броситься.

Пройдя финиш, она продолжала бежать — ей так хорошо бежалось, что жаль было остановиться, жаль было расстаться с удивительным ощущением, которое ею владело.

Ее остановили крики и аплодисменты.

Соперницы, о которых она забыла, далеко отстали от нее.

На стадионе происходило что-то непонятное. Все повскакали с мест. Несколько человек бежали к ней.

С трибуны соскочил бритый человек. В руках у него был букет.

На миг все стихли.

— Товарищи! Я позволил себе говорить, не посоветовавшись с другими судьями. Но двух мнений не может быть! Мы были свидетелями прекрасного зрелища.

— Ура, Альвик! — ответили десятки голосов.

Альвик взяла букет.

Кто-то поздравлял, кто-то жал ей руку. Она искала глазами Ваню, дядю Мишу, Катю и думала: «Мама! Мама!»

Кто-то говорил: «Редкая спортивная одаренность», «Важно не столько ее рекордное для подростка время, сколько ее стиль».

Альвик было странно, что этими чужими взрослыми словами говорят о ней.

Она смутно чувствовала, что за этими фразами скрывается что-то значительное, далекое, необыкновенное, что-то на всю жизнь важное.

Странный интерес проявляли к ней взрослые люди, странный потому, что они говорили с ней не только как с равной, но и с оттенком какой-то восторженности и бережности, словно она вдруг оказалась значительнее всех их.

Чего они ждали от нее? Что обещали ей? Она стояла, утонув в своем огромном букете, радостная, удивленная, испуганная. Она была и счастлива и встревожена, и одновременно ей было больно от того, что исчезло то непередаваемое чувство, которое только что владело ею.


Близился вечер. Солнце позолотило мир. Даже дорожная пыль приобрела теплый, телесный оттенок.

Гости собирались уезжать.

Альвик пошла к себе.

В палатке было сумрачно. Сквозь дверную щель проникал тонкий луч.

Большой букет теплился притушенными, глубокими красками, и только выхваченные лучом гладиолусы горели в полумраке.

В луче над букетом густо толпились пылинки,и казалось, что это дымятся огненные языки гладиолусов.

Альвик сидела одна в палатке и горестно смотрела на свой букет.

Она никогда и ничем не обладала одна. Все, что она имела, все, чем гордилась — от лагерного стадиона до школьного клуба, — она разделяла с другими.

Даже таким вещам, как ленты и блузки, она не умела радоваться одна — она разделяла радость с мамой. И теперь ее нежданное богатство — вызывающий общий восторг букет — тяготило Альвик.

Подарить его девочкам? Пусть он будет общий для всей палатки. Но это не то. Девочки не будут так радоваться вместе с ней, как мама. Мама!.. Что с ней? Где она?

За палаткой звенели веселые голоса, а Альвик, победительница и «героиня дня», сидела одна в своей палатке и плакала, уткнувшись в свой букет, в свое ни с кем не разделенное и потому тягостное богатство.


…В палатку заглянул Ваня.

— Ты плачешь? Почему ты плачешь?

Показалась Катя.

— Альвик! Что с тобой!

Через минуту все в лагере говорили: «Альвик плачет». Она никогда не плакала, и поэтому слезы в день ее торжества беспокоили всех.


— Сидит одна в палатке, держит букет и плачет, — говорила Катя доктору.

Доктор пришла в палатку.

— О чем ты, татарочка?

Альвик уже не плакала, она крепко держала Ваню за руку и смотрела в землю.

— У меня болит нога.

— Покажи мне ногу, девочка!

— Уже прошло.

— Тебя кто-нибудь обидел?

— Нет, нет.

Пришел дядя Миша.

— Ну, ну, ну, ну. Устала, умница! Шутка ли — два раза на станцию сбегала, да состязание, да то, да се! Вот всех повыгоняем и спать уложим.

Все ушли, но Ваню Альвик не пустила.

— Возьми у меня букет. — Она жалобно посмотрела на него.

— Но это твой букет. Куда же я его дену? У нас в палатке мальчишки ощиплют все цветы.

— Нет, ты возьми. Или знаешь что…


— Доктор, что с Альвик? — спросил Митя.

— Перенервничала. Вы знаете, у девочек в таком возрасте обостренная впечатлительность. Это обычно!

— Ей одиннадцать лет! Какой же это «такой» возраст?

— Но она — татарочка! Они формируются раньше. Слишком большая дневная нагрузка — и физическая и психическая.

«А я еще заставил ее дежурить ночью!» — подумал Митя и от сознания неверного поступка сморщился, как от боли. «Взялся быть начальником лагеря, так будь таким, как полагается! — думал он, досадуя на себя. — Вот, плачет девочка». Он вспомнил, как она «наряжалась для сосен», как «ела лес», и снова сморщился. «Они же как цыплята! Нежные. А я с ними по-партизански! Ах ты черт!»

К нему подбежал Ваня.

— Альвик хочет проситься в город. Она скажет, что у нее болит нога, но это неправда! Она беспокоится за маму. Ее нельзя не пустить.

Митя рад был загладить вину.

— Я сам отвезу ее. Мы поедем на грузовике. И ты собирайся, поедешь в охотничий магазин за удочками.

III
По дороге Альвик развеселилась.

Теперь, когда встреча приближалась, Альвик уже казалось, что ничего страшного не могло случиться. Просто задержали на работе! Какая она глупая — сразу испугалась, как маленькая!

Улицы были и знакомыми и новыми.

Покрасили забор у сада, поставили новый киоск и еще сильнее разворотили мостовую, которую давным-давно ремонтируют.

Вот наконец знакомый дом, асфальтированная площадка перед домом. На ней так удобно играть в классы!

— Здесь! Здесь! — Альвик спрыгнула с грузовика.


В глубине двора палисадник, огороженный невысоким забором, а в палисаднике белый дом с полуподвальным этажом.

Знакомые занавески с вышивкой ришелье чуть колышутся на окнах.

Все выглядит спокойно и привычно. Ничто не изменилось.

Альвик легко вскочила на перекладину забора — теперь ее голова оказалась вровень с подоконником.

«Что там внутри? Все ли хорошо?»

Из глубины комнаты донесся голос отца.

Альвик не разобрала слов, но уловила интонацию и сразу радостно вздохнула.

Отец говорил тем смеющимся, играющим голосом, который появлялся у него только в самые веселые минуты.

Альвик хотела бросить в окно букет, но сразу возник другой план. Она спрыгнула с забора, открыла дверь своим ключом и вошла в прихожую.

В лицо повеяло домашним запахом. Пахло кофе, геранью, еще чем-то непонятным, но знакомым с детства.

Альвик вошла в столовую. Дверь из столовой в спальню была закрыта.

Стояла тишина.

В комнате было полутемно, но Альвик различала знакомые вещи.

Все как всегда.

Большой буфет с цветными стеклами, диван, этажерка. На окне «бабушкина чашка».

Бабушка давно умерла, ее синяя с золотом чашка все еще называлась «бабушкиной» и считалась семейной драгоценностью.

Глаза Альвик привыкли к темноте, и она увидела на дне чашки желтый след и присохшие чаинки. Эти присохшие чаинки встревожили бы Альвик, если бы она не слышала веселого голоса отца. Двигаясь на цыпочках, она принесла из кухни кувшин с водой и поставила в него букет. Землянику высыпала в сахарницу, а букетики и стрекозу выложила на блюдца для варенья. Ну, вот! Все готово! Как они удивятся! Сейчас они выбегут из комнаты. Отец подбросит ее к потолку, а мама будет смеяться и гладить ее волосы. Втроем они сядут пить чай с земляникой. От радостного возбуждения Альвик захотелось визжать. Чтобы удержаться, она зажмурилась и присела. Она повернула выключатель, комната осветилась, и сразу выступила и пыль на буфете, и грязь на полу.

В дверях показался отец. Его китель был расстегнут, красное лицо казалось вздувшимся. Он увидел Альвик, но лицо его выразило не радость, а раздражение и непонятный испуг.

— Кто это? Ты? Зачем ты здесь?

— Я приехала в гости. Где мама?

— Мама в Балахне у тети Лизы. Подожди!

Но Альвик уже была в спальне.

Спиной к письменному столу стояла белая, большая, чужая женщина. Она была похожа на кенгуру — у нее была очень длинная и толстая шея, узкие плечи, низкие, широкие бедра.

Ее согнутые в локтях руки с обвисшими кистями походили на лапки кенгуру.

На руках блестели браслеты, а ногти алели, и казалось, что с рук капает кровь.

Альвик стало страшно и гадко. Она повернулась к отцу.

— Мама?.. Мама здорова?

— Мама здорова. Не кричи так. — Отец застегивал китель и не мог попасть пуговицей в петлю. — Зачем ты приехала?

— Я беспокоилась. Никто не приехал. Я думала, что-нибудь случилось.

— Да, да. — Отец потер ладонью затылок. — Сегодня воскресенье… Но я был занят. Видишь, мы работаем с Мальвиной Стефановной.

— Я могу быть свободна? — спросила женщина.

— Да, да. Одну минутку. Пожалуйста. — Отец казался растерянным.

Альвик вышла в столовую.

Все получилось не так, как думалось. Скользкой, мышиной походкой прошла женщина.

— Альвик, — сказал отец, — там в кухне есть суп. Ты того… Разогрей себе. Я должен уйти. Я вернусь поздно.

Только сейчас он увидел букет и землянику.

— Это твое богатство? Молодчага! Ну я думаю, ты тут не будешь скучать.

Уходя, он дал ей шоколадную конфету в серебряной бумажке.

Альвик жалко и благодарно улыбнулась.

— Когда приедет мама?

— Завтра. Тетя Лиза немного прихворнула, и мама уехала к ней.

Значит, ничего не случилось. Почему же не уходит ощущение беды?

— Ну, я пошел. Не гаси огонь в прихожей.

Он вышел… Тихо…

Какая тяжкая тишина в квартире. Земляника осталась нетронутой. А стрекозу никто не заметил!.. Альвик пальцами погладила золотую спинку, ей хотелось утешить стрекозу. Букет на столе горит, как костер. Почему на него тяжело смотреть?

Альвик вошла в спальню. Где мамин старый серый халатик? Уткнуться в него лицом. Халатика нет. Увезла с собой. Альвик зажала в руке конфету — эта конфета для нее была доказательством благополучия.

Альвик никогда не рылась в отцовском столе, но сегодня, сама не зная зачем, выдвинула ящик. Галстуки. Очешник. Портсигар. Другой ящик. Серебряные бумажки от конфет. Много бумажек. А глубже?.. Глубже — кулечек с шоколадными конфетами, с такими же, как у нее в руке.

Они ели конфеты — папа и эта кенгуру.

Дорогие конфеты, которых мама никогда не покупает для себя и очень редко — по одной штуке — покупает для Альвик.

Альвик села на кровать. Она пыталась разобраться во всем.

Ничего не случилось. Папа и эта женщина ели дорогие конфеты. Вот и все. Почему же об этом стыдно думать? Почему же надо скорее, скорее забыть об этом, чтобы не заплакать, чтобы…

Кто-то постучался, и она пошла открывать. Вошел Ваня.

— Ну, как у тебя?

— Мама в Балахне, а папа на работе.

— Ты одна? Как раз хорошо. Бабушка поставила в печку пирог. Идем к нам. Рядом же!


В низких комнатках было чисто и жарко.

— А! Милости просим! — сказал дядя Миша. — Все в порядке? Ну, ну, ну, ну, я тебе говорил! Матушка, гости в доме, а пирогов нет!

Альвик было странно, что у дяди Миши есть мама и что он зовет ее матушкой.

— Сейчас, сейчас, Михаил Афанасьевич, — донеслось из кухни.

Ваня хлопотал возле Альвик.

— Хочешь, я тебе покажу «театр теней»? Мы сами клеили! А в кухне есть Днепрогэс. Хочешь Днепрогэс?

— Ванюша, прими-ка Днепрогэс, пироги некуда ставить! — донеслось из кухни.

Когда все уселись ужинать, Альвик совсем повеселела.

Возле стола ходила на деревянной ноге сорока.

— Товарищи по несчастью! — сказал дядя Миша. — Зовут Элеонора Петровна.

— Почему же Элеонора Петровна?

— На нашу учительницу похожа, — объяснил Ваня, — так же голову держит боком и хвостом вертит.

Потом появилась серая кошка. Она постояла, выгнув спину, подняла хвост и несколько раз жалобно мяукнула.

— Ну, что ты? Что тебе? — спросил дядя Миша. И ушел вслед за ней в кухню.

Через минуту он вернулся и сообщил:

— Посоветоваться приходила. Котята у нее по кухне расползлись, а она у нас молоденькая, еще первые котята. Вот, значит, и пришла посоветоваться: «Расползлись, мол, что, мол, мне с ними теперь делать?»

Было уже поздно, когда Ваня проводил Альвик до дому.

Повеселевшая и отдохнувшая в домашней обстановке Альвик щебетала:

— Ты придешь завтра? Пораньше, да? И дядя Миша пойдет с нами покупать удочки? Мы все пойдем, да?

Ей было легко и весело.

Она простилась с Ваней, вошла во двор. В окнах был свет — значит, отец дома.

Наружная дверь отперта, а в глубине надтреснутый мамин голос:

— Зачем же обещал? Неужели так трудно было съездить? К ребенку у тебя пощады нет! Чудовище ты! Хоть бы ее поберег. Вот… Приехала… — Голос дрогнул. — Стрекозу привезла… О-о…

…Альвик распахнула дверь в столовую.

Мама стояла, зажмурив глаза и вздрагивая всем телом. Она плакала молча.

Но не это было самое страшное. Самым страшным было лицо отца — он не только не утешал, не пытался помочь, но сидел вполоборота и смотрел вкось нетерпеливо и раздраженно. Это было страшно и невероятно.

— Что? Что? — закричала Альвик и бросилась к матери.

— Девочка! Крошка моя!

— Что?! Что?! Что?!

— Ничего, моя хорошая. Я устала. Просто устала.

На полу стояли чемоданы.

— Зачем чемоданы? Ты опять уезжаешь? Куда? Зачем?

— Видишь ли, девочка, нам надо уехать. — Голос ее оборвался.

— Война?! — осенила Альвик внезапная догадка.

— Нет, моя маленькая, не война…

— Так что же?! Что?! Что?!

Альвик чувствовала — от нее скрывают что-то огромное, и требовала, чтобы сказали. Требовала до тех пор, пока мама не взяла ее за руки и не сказала:

— Хорошо, Альвик. Выслушай меня. Я скажу тебе все. Если я не скажу, то все равно скажут соседи. Никакой войны нет, но просто папа… Папа хочет, чтобы у него была другая жена и другая дочка.

— Зачем ты?.. — вырвалось у отца.

— Пусть узнает все сразу — так ей легче будет забыть о тебе. Альвик, папа бросил нас с тобой. Нам надо уехать и забыть о нем.


Альвик смотрела то на отца, то на мать. Если люди насовсем ссорятся, то кто-то из них плохой. Кто же плохой? Отец? Все пять лет войны, день изо дня, мать говорила ей о том, какой он хороший. Он приехал веселый, добрый, и на груди у него ордена. Он не может быть плохим. Допустить, что он плох, — это значит мир перевернуть на голову.

Тогда кто же? Мама? При одной мысли об этом восстало все внутри Альвик.

Кто же тогда? Может быть, она сама виновата. Она ухватилась за эту мысль. Это было единственно доступное ей объяснение. И если это так, то все еще поправимо — она попросит прощения, и все уладится. Но что же она сделала? Ей вспомнились десятки проступков. Вот что, — она надела и сломала папины ручные часы. С тех пор он ни разу не заговорил с ней весело. Он сильно рассердился тогда.

С логикой, непонятной взрослым, но естественной для нее, она сказала:

— Папа… я никогда… никогда больше не трону твоих часов.

Наивная, она считала себя виновницей трагедии. Пыталась загладить вину там, где ее просто сбросили со счета как нечто слишком незначительное.

Отец не выдержал ее взгляда — рывком взял кепку и вышел из дома.

— Папа!.. Папа!..

Альвик дрожала.

Мать уложила ее в постель и легла рядом с ней.

— Спи, моя хорошая. Мы заживем хорошо. Мы уедем в Балахну к тете Лизе. Мы с тобой купим козочку. Это будет твоя козочка. Ты хочешь, чтобы у тебя была белая козочка?

Альвик не могла согреться.

Она не заметила, как подошел рассвет.

Она не знала, спала она или нет, мыслей не было, но ощущение непоправимой беды ее не покидало.

Рассвет был ярким, но, казалось, пробивался сквозь черную пелену, сквозь бред.

Утром горе стало еще острее, еще очевиднее сделалась непоправимость случившегося.

Утром Альвик поняла особый характер своего горя — это было стыдное горе. Когда немцы убили сына соседки, это тоже было горе, но его не нужно было стыдиться. То, что случилось в семье Альвик, было не только тяжело, но и стыдно. Это было горе, которое нужно было скрыть. Об отце она не могла думать, как раненый не может смотреть на слишком страшную рану.

Мама ушла на работу.

Альвик бродила по комнатам. В этом доме, где она родилась и выросла, все стало чужим. Она хотела вымыть свою любимую «бабушкину» чашку и вспомнила, что это уже не ее чашка. Чужая чашка. Чашку будет мыть другая девочка, дочка папы. Она боялась прикоснуться к вещам.

За окном послышались веселые голоса. Вошли Ваня, Митя и дядя Миша.

«Я ничего не скажу им», — решила Альвик, но когда ее спросили: «Где твой папа?» — она не могла скрыть.

Скрыть от них — это значило не поверить их дружбе. Она тихо сказала:

— У меня теперь нет папы.

— Как? — не понял Ваня.

— У него будет другая мама и другая девочка. Мы с мамой уедем к тете Лизе.

— Ну, ну, ну, ну, — испуганно забормотал дядя Миша.

Ваня и Митя растерянно смотрели на Альвик.

— Ну, ну, ну, ну! Попритчилось это тебе? Все уладится. Мало ли что бывает? Берите-ка вы ее, молодцы, да не давайте ей скучать.

Весь день Митя не отпускал ее от себя, и она послушно ходила с ним. Она вернулась домой под вечер.

Было пасмурно. Накрапывал дождь. В открытые окна дома Альвик услышала громкие голоса. Она никогда не подслушивала, но все происходившее в доме было так страшно и неясно, что она, не раздумывая, нырнула в кусты влажной сирени и прижалась к стене под окном. Сердце ее билось так, что она его слышала. Говорили папа и дядя Миша. Очевидно, папа ходил по комнате, а дядя Миша поворачивался за ним, и поэтому слова то слышались ясно, то терялись.

— А чем тебе жена плоха? Тем, что она за войну жиру не нагуляла, как твоя… из треста столовых? — сказал дядя Миша.

Слова погасли, а потом возник голос отца.

— Я имею право на личное счастье. Я это право кровью завоевал.

— Вот мне и интересно — за кого ты воевал? За одного себя воевал?

Долго ничего нельзя было разобрать, и вдруг сразу ясно прозвучали слова дяди Миши:

— Как же это понять? За чужих детей воевал, а своего ребенка топчешь?

— Ребенок здесь ни при чем. И ты, Михаил Афанасьевич, ты тоже здесь ни при чем!

— Как это «ни при чем»?? Я тебя в партию принимал!

— А при чем партия? Чем я перед партией виноват? Что я — вредитель? Что я — предал, ограбил, изувечил?

— Вот именно! Вот именно — предал, ограбил, изувечил! Вот именно вредитель!

Раздался грохот поваленного стула и выкрик отца:

— Если так, то зачем со мной разговаривать? Если так — арестуйте меня, казните меня, к стенке меня доставьте!

Хлопнула дверь, послышались мамины шаги и голос: «Тише!»

Отец выбежал на улицу. На ходу он надевал плащ в рукава. Его красивое лицо было искажено злобой и болью, он оглядывался, словно ждал погони.

Альвик прижалась к стене. Он не заметил ее и скрылся за углом. Ей хотелось бежать за ним, но мама была в комнате.

Дождь усилился, Альвик не замечала его — все внимание, все напряжение было сосредоточено на одном чувстве — на чувстве слуха.

За окном кричал дядя Миша:

— Государство все делает для детей — и школы, и дворцы, и лагеря, а этакие вот пакостники, как он, возьмут и сгадят в хорошем месте. Да еще говорит: «Партия тут ни при чем».

Голоса снова надолго стихли, только минут через пять Альвик разобрала:

— Держать вам его надо обеими руками. Бить, а держать! Бить, а не пускать! Бросьте вы все эти свои самолюбия.

— Бог с вами, Михаил Афанасьевич! Зачем это надо? Лучше никакой семьи, чем такая семья. Я его близко не подпущу.

Снова стихли голоса, и снова вспыхнул выкрик:

— Да как же вы жить-то будете?

— Работать буду, как всегда работала. — Мама подошла к окну.

— А здесь работать нельзя? — Слова дяди Миши потерялись, долго слышны были только бубнящие звуки.

— Я… я козу-у куплю, — сказала мама дрогнувшим голосом.

На улице загудела машина — это Митя заехал за Альвик. Альвик вышла из своей засады. Она долго и упорно отказывалась уехать от матери. Мать держалась спокойно, была почти весела и очень ласкова. Ей с трудом удалось успокоить Альвик и усадить ее в машину.

Митя и Ваня усадили Альвик на сено и закрылись все одним брезентом.

По пути они заехали на пристань за консервами и задержались дотемна.

Шел дождь. Грузовик трясся и подскакивал на ухабах.

В памяти Альвик звенела мамина песенка:

…А я одна на камушке сижу.
Идут три уточки…
Зачем они увезли Альвик? Надо было остаться с мамой. Ведь они только вдвоем теперь.

— Тебе не холодно, Альвик? — спросил Ваня.

— Нет, мне тепло.

Скоро опять будет лагерь. Как давно она уехала оттуда. Тысячу лет назад. Тогда, когда у нее еще был папа… Тогда она утащила шляпу у Васи и играла в «колосок». Какая она была еще глупая и маленькая! Больше она никогда не будет такой. Той Альвик больше нет.

— Замерзла? Подвигайся. — Митя обнял ее. — Вспомнил я как лежал в госпитале, когда мне отняли ногу.

— Разве у тебя нет ноги?

— Нет. У меня протез.

Митя говорил новым, тихим голосом.

— Так вот. Отняли мне ногу, и расхотелось мне, ребята, жить. Куда же, думаю, я теперь — молодой парень, а без ноги! Родителей, думаю, у меня нет, жалеть обо мне будет некому, а самому мне жить без ноги неохота. Струсил я, значит, ребята.

Тихо лился неторопливый рассказ.

— А теперь? — взволнованно спросила Альвик.

— А теперь так живу, что мне любой «ногатый» позавидует. Теперь вот еду и думаю: каким же я тогда дураком был.

— А нельзя было сохранить ее? Сохранить твою ногу?

— А зачем же ее сохранять, если она у меня гнилая сделалась? И думать нечего сохранять! Чем скорее отрезать, тем оно полезнее. Устала ты? Спи!

…Альвик проснулась в палатке. Было пусто. Белели заправленные кровати.

Альвик проснулась и сразу вспомнила все.

Мама одна. Мама далеко. Она плачет там одна. Мама, мама! Зачем ты отправила меня сюда?

А сама Альвик теперь не просто Альвик, не просто девочка, как все девочки. Нет. Она теперь девочка, которую бросил папа. Наверное, все уже знают об этом. Сейчас она выйдет, и все будут смотреть на нее, потому что ее бросил папа. То, что случилось с ней, — это как болезнь. Нет, болезнь можно вылечить. То, что случилось с ней и с мамой, — это не болезнь. Это увечье. Этого ничем не вылечишь, этого никак не поправишь, этого никогда не забудешь — это можно только вытерпеть. Она вспомнила последние два дня. Дни были как качели: вверх — вниз — к солнцу — и в яму! Солнце это было здесь. А яма? Ямой стал дом.

За стеной раздавались веселые голоса.

У них все по-прежнему. Как странно. Встать и выйти к ним? Нет, нет! Как можно дольше лежать здесь и никого не видеть. Спрятаться от всего! Она сжалась в комок. Она вспомнила Митю и Ваню. Ей хорошо было с ними вчера. Но, может быть, их дружба тоже только почудилась ей? Может быть, Митя сегодня встретит ее и, не замечая, пройдет мимо, как бывало? У него много дел. Может быть, и Ваня давно забыл об их дружбе и посмотрит на нее равнодушно, как чужой?

Этого не может быть! А папа?.. Ведь папа сделал то, чего не могло быть. Все может быть! Всего надо бояться! Ничему не нужно верить.

Но как ей надо, чтобы они — Ваня и Митя — сегодня были такими же, как вчера.

Без них будет очень плохо. Без них ей не выдержать. Какое первое слово они скажут ей, когда она выйдет? Их самое первое слово? Может быть, посмотрят вбок, равнодушно, как папа?.. И пройдут мимо?.. Надо сделать над собой усилие и встать.

Она села. Осторожно спустила ноги с постели. Сама земля казалась ей неверной, и ходить надо было теперь учиться по-новому.

А смеяться она теперь совсем не сумеет. Как люди смеются? Что-то такое делают с горлом, с губами? Где мама? Зачем ее увезли от мамы?

В палатку вошла Катя:

— Ты проснулась? Тетя Аня дала тебе две порции пирожного. Вот! Видишь! На тумбочке под салфеткой твой завтрак. Митя сказал, что у тебя был приступ малярии, и не велел тебя будить. А Ваня сидит, сторожит, чтобы здесь не шумели, а сам шумит сильнее всех.

В дверь просунулась Ванина голова.

— Ты проснулась? Как ты долго спала! Уже скоро горнить к обеду.


Альвик пошла умываться. Она шла медленно, неуверенно, вглядываясь в землю.

В отдалении стоял Митя и о чем-то горячо говорил с вожатыми.

Он увидел Альвик, оборвал на полуслове разговор и подошел к ней.

— Отдохнула? Умывайся, завтракай, и поедем на легковой машине выбирать место для военной игры.

— А Ваня? — непривычно робко сказала Альвик.

— И Ваню возьмем.

— Почему опять Альвик? — сказала Люся. — В город — Альвик! На машине — Альвик! Это несправедливо!

Митя повернулся к ней.

— Я никогда не поступаю несправедливо. Запомни это! Я знаю, что я делаю. Торопись, Альвик.

Альвик умылась и вернулась в палатку.

— Альвик, — сказал Ваня. — Я подарю тебе Элеонору Петровну, если она тебе понравилась. Только надо смотреть, чтобы ее не съела чужая кошка.

Альвик попробовала улыбнуться, но улыбка не вышла.

Утраченное доверие к жизни начинало медленно возвращаться к ней.

МОСКВИЧКА

I
Ночь начиналась с туч.

Небо бледнело, таяло и уходило в высоту, а тучи становились сизыми и тяжелыми, как первые сгустки ночной тьмы.

Было еще светло, но краски уже погасли, и всюду вместо красок были тени различной густоты — сероватые, серые, темно-серые.

Алое сукно экзаменационного стола казалось бархатно-черным.

«Как в кино, — подумал Синцов. — В сумерках мир бескрасочен, как в кино. Бескрасочная земля…»

Он стоял у окна в ассистентской. За стеной переговаривались и смеялись лаборантки.

Внизу за окном на голубовато-серых улицах сновали маленькие, черные фигурки людей. Он смотрел на них и вслушивался в обрывки фраз, долетавших из-за стены.

Все было любопытно и безразлично ему. «Как в кино, — подумал он снова. — Все далекое, мелкое, ненастоящее… Что же все-таки настоящее?»

«Настоящее» было прошлое.

Пять лет войны он жил будущим и во имя будущего, а теперь, когда долгожданное «будущее» пришло, он стал жить прошлым.

В большом зале студенты готовились к самодеятельному концерту, и оттуда доносились звуки скрипки.

Тончайшая нота, все повышаясь и дрожа, проникала в самую глубину, и каждый нерв вибрировал в ответ ей. Синцов любил музыку и стихи.

Стоя у окна, он перебирал в памяти четверостишия, отыскивал такое, которое полнее бы выразило его душевное состояние.

«Разочарованному чужды все обольщенья прежних дней», — вспомнил он и усмехнулся тяжеловесной торжественности и старомодности этой фразы

Грубым дается радость,
Нежным дается печаль…
Это Есенин. Прелестно, но слишком женственно, общо, примиренно. Надо горше, конкретнее, сильнее. Нашел. Вот оно:

И даже большие свершенья
Больших ожиданий бледней…
Этим сказано все… Это он прочел совсем недавно в журнале «Знамя» и долго был под впечатлением прочитанного.

Вот он, долгожданный год Победы…

Что он принес Синцову?

Пустынную комнату в полуразрушенном доме, и очереди в магазинах, и Яшку «Подхалимычева» в качестве заведующего кафедрой. Теперь это был импозантный человек с бородкой и приятным баритоном, но Синцов никак не мог не видеть в нем своего однокурсника Яшку Подкалиновича, прозванного студентами Подхалимычевым за то, что он с первого курса вертелся около профессорской и ухаживал только за профессорскими дочками. Еще почти пять лет назад Синцов чувствовал себя неизмеримо сильнее и выше Яшки, но за эти пять лет он отстал от агрономии, о нем забыли, и вот, вернувшись с фронта, он вынужден работать под Яшкиным началом и разрабатывать немилую ему кафедральную тему о засухоустойчивости сахарной свеклы.

Но не в этом суть. Черт бы с ними со всеми «подхалимычевыми», взятыми вместе!

Самое страшное то, что в мире нет Елены и Юрки.

Горе — гибель жены и сына — опустилось между Синцовым и людьми, как стена из мутного стекла. Он презирал людей, не способных на глубокую привязанность. Когда первая острота горя прошла, Синцов стал привыкать к нему и даже научился при всех мелких жизненных неполадках погружаться в него, как курильщик опиума в дым курильни.

Исключительная глубина этого горя давала ему чувство превосходства над другими. Он научился улыбаться печально и высокомерно и говорить с окружающими, как взрослый с детьми. Впрочем, такая манера говорить была свойственна ему еще со школьных лет.

Когда он, сын крупнейшего в городе архитектора, подъезжал к школе в машине отца, когда он входил по лестнице в своем дорогом пальто с серебряной дождевой пылью на шелковистом верхе сукна, уверенный в себе, улыбающийся тонкой «взрослой» улыбкой, то даже учитель улыбался ему и здоровался с ним по-особенному.

Он блестяще учился и в школе, и в институте. Он женился на удивительной, обожающей его женщине, и когда они по вечерам гуляли по набережной, водя на цепочке великолепную гончую, то люди оглядывались на них и не знали, кто из них троих самый «породистый».

Такое многообещающее начало жизни и такое нежданное падение… Пять лет, потерянных на фронте, и вот он, чахлый и старообразный, без семьи, без особых заслуг, степеней и званий, заурядный ассистент под началом у Подхалимычева.

В дверях показалось улыбающееся лицо лаборантки:

— Юрий Дмитриевич, пора в театр!

Он вспомнил, что ему всучили билет на коллективное посещение театра.

II
Справа от него сидела знакомая профессорша, а слева молодая женщина в коричневом костюме, отделанном замшей.

Он взглянул на ее продолговатое, перламутрово-розовое лицо с большими глазами и голубоватыми подглазинами.

«Что-то в ней есть особое, приметное. Красота? Нет. Она далеко не красавица. Костюм? Нет, многие одеты не хуже ее… Так что же все-таки? Впрочем, не все ли равно? Что мне Гекуба и что я Гекубе?»

Он уселся поудобнее и стал слушать увертюру.

Когда действие кончилось, профессорша сказала со вздохом:

— Какой провинциализм!

— Да… Бездарно…

— Нет, вы не правы, — живо возразила женщина в коричневом костюме. — Оркестр очень слаженный, и у этой, у молоденькой, удивительно свежий и выразительный голос.

Женщина говорила оживленно и смотрела прямо в глаза Синцову ищущим и пытливым взглядом.

«Что за странная манера вступать в разговоры с незнакомыми, — подумал Синцов. — Дамочка явно ищет знакомств. Очевидно, из породы «голодающих»… Сколько их развелось после войны!..»

Он усмехнулся и небрежно ответил:

— Ну знаете ли!.. Я только что из Москвы… После Большого оперного!..

Он не договорил и пожал плечами.

— Нет, нет. Эта молоденькая понравилась бы и в Москве. А декорации! Чудесно передана ранняя весна… Не правда ли?

Она обратилась к девушке, которая вслушивалась в ее слова.

— Да, — ответила девушка. — Мне тоже понравилось, но все ругают, и я думала, что я ничего не понимаю.

Вскоре еще несколько человек были вовлечены в оживленный разговор женщиной в коричневом костюме. Синцов слушал и думал: «А ведь я ошибся! Она не из породы искательниц приключений. А с мужчинами и женщинами она говорит с одинаковым интересом и оживлением».

Теперь он нашел ту особенность, которая отличала ее от других.

Своеобразие ее лица заключалось в ее взгляде, одновременно и пытливом и доверчивом, и оживленном и внимательном. Это полудетское выражение и манера прямо и пристально смотреть в глаза собеседнику наряду с едва уловимым отпечатком какой-то скрытой печали в уголках губ, в быстрой улыбке, наряду с изысканным изяществом туалета невольно бросались в глаза.

Когда она вышла в фойе, профессорша сказала:

— Какая милая дама!

— Наверное, приезжая, — предположила девушка.

А человек с первого ряда, обернувшись, сказал:

— А вы знаете, кто это? Это дочь академика Булатова.

Имя крупнейшего ученого страны заставило обернуться всех, кто его услышал.

«Так вот почему она такая особенная, — подумал Синцов. — А я-то дурень…»

Они познакомились. Оказалось, что Наталья Борисовна Голубова — агроном по специальности и приехала в командировку из Москвы.

После спектакля Синцов пошел провожать ее. Ночной город был еще по-зимнему белым, но снег не скрипел, а легко оседал под ногами, и в воздухе чувствовалась весенняя влажность.

— Понюхайте воздух! Вы слышите, как пахнет арбузами? Это к теплу, — сказала Наталья Борисовна.

Он втянул в себя воздух, явственно ощутил освежающий запах арбузов и засмеялся от удовольствия.

Они долго бродили по ночному городу. Давно уже Синцов ни с кем не чувствовал себя так легко и хорошо, как с ней. Он сравнивал ее с погибшей женой. Она была примитивнее, легче, беспечнее, чем Лена, очевидно, более избалована, но это даже нравилось Синцову. С ней хорошо отдыхалось. Образ ее в представлении Синцова сливался с тем освежающим «арбузным» влажным запахом, которым был полон мартовский воздух.

Синцов разговорился и рассказал ей все то, о чем никому не рассказывал.

Он узнал, что ее муж погиб на фронте и что ее дочь пострадала от бомбежки.

Оба они потеряли близких, оба были одиноки, оба любили искусство, и даже специальность у них была одинаковая — оба были агрономами.

Они открыли так много общего в своих судьбах, вкусах и стремлениях, что внезапно умолкли, взволнованные одной и той же мыслью.

Они стали видаться ежедневно.

Ей нравилось то глубокое чувство, с которым он говорил о погибшей жене, нравилась его сдержанность и печаль, нравилась высокая фигура и бледное лицо с глубоко сидящими глазами и узким ртом. Его сдержанность казалась ей признаком большой духовной силы.

Она чувствовала, что многое может сделать для этого сильного, но усталого человека.

«Может, перетянуть его в Москву, помочь ему в научной работе, согреть и обуютить его жизнь».

Любить в ее понимании значило давать, и чем больше она могла дать, тем радостнее была ее любовь.

Он с первой встречи стал жить мыслями о ней. Ее веселость, приветливость, живой ум, изящество, ее коричневое платье и голубой халатик — все восхищало его. Она нравилась ему независимо от того ореола, которым окружало ее имя отца, но это имя придавало особый характер чувству Синцова. Близость с ней обещала ему мгновенную и разительную перемену всей жизни. Он переедет в Москву, он будет работать в лучших институтах страны, он станет своим человеком в доме академика Булатова, в среде крупнейших ученых Москвы.

«Представляю, какую мину сделает Подхалимычев, когда узнает, что я зять академика Булатова! Но, черт побери, неужели это способно меня радовать? Как двойственны мы, люди! Передо мной перемена всей моей судьбы, а я думаю о Подхалимычеве и радуюсь тому, что это ничтожество будет мне завидовать?! Какая ерунда!»

Он гнал честолюбивые мысли и, боясь, как бы Наталья Борисовна не заподозрила их в нем, избегал говорить с ней об ее отце.

Все уже было ясно им обоим, и не хватало только каких-то заключительных слов. Эти слова не были произнесены только потому, что им не удавалось остаться вдвоем. Она жила у родных и, кроме того, обладала талантом очень быстро «обрастать» друзьями и знакомыми. Ее всегда окружали люди.

Вскоре она уехала в район. Обещала вернуться к маю, но прошел май, начался июнь, а она не приезжала. Тогда он написал ей: «Я больше не могу без вас… Я приеду к вам».

III
Он стоял у окна вагона, помолодевший, по-довоенному элегантный. Он снова чувствовал себя уверенным, удачливым «избранником судьбы».

«Нет, что там ни говори, а есть какое-то предопределение… Я, кажется, становлюсь фаталистом? Я всегда знал, что моя жизнь будет незаурядна. И вот после нескольких потерянных мною лет эта встреча с Натой, и любовь, и Москва… Даже в самые тяжелые дни я знал, что со мной должно произойти что-нибудь подобное. Я это знал!.. Она встретит меня в светлом платье и широкополой шляпе… На фоне леса она будет особенно изящна и обаятельна… Будет и любовь, и стихи, и соловьи в роще.. Будет все то, что должно быть… Все то, что должно быть…»

Он заранее приготовлял те фразы, которыми он объяснится с ней.

Это будет вечером, когда стволы сосен делаются красноватыми, а зелень в лесу особенно свежа.

Он поцелует душистые ладони Наты и прочитает ей строфу Пастернака:

Грех думать — ты не из весталок.
Вошла со стулом.
Как с полки жизнь мою достала,
И пыль обдула.
Она не встретила его.

От станции до «ее» колхоза было несколько километров. Дорога шла полем. Было знойно.

Истекающее зноем солнце светило ослепительно ярко, и все вокруг казалось белесым и лоснящимся, словно в свете магния.

Дорожная пыль была так суха и легка, что, раз поднявшись, не оседала, а облаком стояла над дорогой.

Ростки сахарной свеклы на полях уже привяли, травы пожухли, и только пырей неуклонно тянулся вверх да вьюн буйно разросся по обочинам дороги. Его дряблые запыленные венчики издавали едва ощутимый приторно-сладкий запах — запах увядания. В неподвижных и пыльных кустах у оврага какая-то пичуга тонко, жалобно кричала:

— Пи-ить! Пи-ить!

От этого тонкого крика, от приторного запаха, от вида жалких всходов на пересохших полях и оттого, что Ната его не встретила, ему стало не по себе… Не было ничего праздничного и радостного, а, наоборот, все было унылым, тусклым и навевало тоску. Все было не так, как он ожидал.

Он шагал по пыльной дороге, и новый костюм тер ему шею, и ворот рубашки прилипал к потной коже.

Из-за поворота показалась худенькая женщина в сером платье. Она была так неприметна и обычна, что он, уже уставший и изнемогший от зноя, прошел бы мимо, почти не замечая ее, если бы она не улыбнулась ему радостно и просяще.

Тогда он взглянул на ее серое лицо: «Почему эта женщина так улыбается мне? Она?! Ната!! Нет, невозможно! Ната!»

Перемена, происшедшая в ней, была так разительна, что он растерялся:

— Наталья Борисовна! Что с вами? Вы ли это?

— Разве я так изменилась? Немного устала. Но как я вам рада!

Фразы, которые он приготовлял в поезде, не годились для этой немолодой, заморенной и тщедушной женщины в сером, обвисающем на худом теле платье.

— Я выбрался к вам всего на один день, — сказал он первое, что пришло в голову, и, сделав над собой усилие, поцеловал ее руку с короткими, неровно подстриженными ногтями.

Она стала говорить громко и лихорадочно-торопливо:

— Я всего полчаса назад вернулась из района и получила вашу телеграмму. Все эти дни в разъездах. Мы заказали несколько самодельных дождевальных установок… Сушь ужасная!

— Да, засуха небывалая, — с трудом выдавил Синцов.

— А вот здесь начинается наша граница. Видите — много лучше, чем у других. Наш колхоз самый большой и раньше был самым слабым. Именно потому я и выбрала его. Нынче мы кончили сев первыми в районе.

Она говорила не умолкая, словно пыталась укрыться за словами.

Он почти не воспринимал смысла ее фраз. «Она ли это? Можно ли так измениться за два месяца? Ну, устала, ну, похудела — это понятно, но ведь это же другой человек! Откуда этот срывающийся голос, эти суетливые движения, это жалкое что-то… И об этой вот немолодой суетливой женщине я так тосковал все это время?»

Им повстречалась группа колхозниц.

Первой шла красивая, рослая девушка с медленными глазами.

— Фрося, дорогая, когда же вы будете рыхлить свеклу? — торопливо спросила ее Наталья Борисовна.

— А чего ее рыхлить? — приостановившись, спросила Фрося.

— Как чего рыхлить? — заволновалась Наталья Борисовна. — Сколько раз я об этом рассказывала!

— Что рыхли, что не рыхли, все одно — погорит! Я сама на свеклу не пойду и девчат не поведу. Мы подрядились на станции всем звеном грузить дрова на полмесяца.

— Фрося, да как же это можно!

— А уж так же… можно… Тебе, Наталья Борисовна, надо перед начальством показаться, что ты все приказы выполняешь. Ты начальству что хочешь пиши, а нас не тронь. Тебе бумажки писать надо, а нам пить-есть хочется. Пошли, бабы! — И Фрося решительно зашагала дальше.

— Грубая девка, — сказал Синцов.

— Нет. Она неплохая… Видите ли, здесь до весны был председателем один мерзавец… Сейчас его судят за воровство, но он виноват в гораздо большем преступлении… Он подорвал у людей веру в колхоз. Понимаете? Подорвал веру! А это самое главное…

Наталья Борисовна успокоилась и говорила тверже, медленнее, чем раньше.

— Если бы меня спросили — что тебе милее всего в советской действительности, я бы ответила — колхозы! Хороший колхоз — это такое, какого не было никогда в истории человечества. Мне кажется, что колхозы даже чем-то ближе к коммунизму, чем, например, заводы. Больше и нагляднее зависимость судеб, теснее близость людей, неразрывное единство.

Пролетариат всегда был передовым классом, но, может быть, придет такое время, когда самой прогрессивной общественной силой станут колхозники… Я фантазирую, да? — Она засмеялась милым, усталым смехом и провела рукой по волосам. — Колхозы — это моя страсть. Когда я говорю о них, то увлекаюсь и теряю объективность и договариваюсь до глупостей.

«Она милая, хорошая, — думал Синцов, — но как же она все-таки немолода. В городе она казалась другой. Что же это? Вечернее освещение, косметика, костюм. Как обманчива внешность тридцатилетней женщины! Но главное не то, что она некрасива, а то, что слаба, жалка. Не та!.. Вся не та!»

Когда она привела его к себе, он испытал еще одно разочарование. Не было и в помине «уютного домика в зеленом саду», о котором он мечтал.

Стол, не покрытый скатертью, пара стульев, кровать с байковым дешевым одеялом, потрепанная кушетка — все было убого и не обжито. В окно виднелся унылый ряд домов да чахлая ветла у колодца.

Элегантный костюм Синцова был неуместен и стеснял его.

Наталья Петровна накрывала на стол, не переставая говорить, перебивая себя и отвлекаясь.

— Я поселилась здесь потому, что отсюда ближе к людям, к огороду. Хотите огурцов? Свежие, из наших парников. Постойте, о чем это она?

За окном старушечий голос рассказывал что-то. Тягучий и монотонный рассказ странно гармонировал с однообразным строем домов, с длинной лентой пыльной и пустынной дороги.

Рассказ дребезжал за окном уныло и безнадежно:

— И погорит вся зеленя, и спросит Змей Горыныч змеевых последышей: «Чиста ли мать — сыра земля?» И ответят ему змеевы последыши: «Чиста, как девица — честна». И вдругорядь вдарит огонь, и вдругорядь спросит Змей Горыныч: «Чиста ли мать — сыра земля?» И ответят ему змеевы последыши: «Чиста, как вдовица — честна». И все, как есть, погорит… Ни пылинки на земле не схоронится.

Наталья Борисовна высунулась в окно:

— Петровна, зачем вы пугаете детей?

— Уж и сказку повести нельзя.

— Сказка сказке рознь! Детей веселить надо, а не запугивать.

— Развеселишь их, когда у них в животах пищит. За окном стало тихо.

— Война, — сказала Наталья Борисовна. — Она еще чувствуется во всем.

— Наталья Борисовна, вам нельзя больше оставаться здесь. Вы расхвораетесь. Я напишу вашему отцу, что вас надо немедленно забрать отсюда.

— Отцу? У меня нет отца… То есть он, конечно, есть, но я не имею с ним ничего общего. Он бросил мою мать, когда я была еще ребенком. Меня воспитал дедушка. Он удочерил меня.

Еще одно разочарование… Которое по счету?.. Какая нелепейшая история… Какой злосчастный день. А она все говорила и говорила.

— Все детство я провела не в Москве, а в Подмосковье у дедушки. И сейчас моя «штаб-квартира» в Подмосковье. Я боюсь перевозить мою девочку в Москву. Она… После бомбежки у нее… — голос женщины дрогнул и стал глуше, — она… моя девочка ходит на протезе.

Это было большим, неизбывным горем Натальи Борисовны.

Заговорив о нем, она ослабела и утратила интерес к Синцову, к разговору, к своей судьбе.

«Зачем я пересиливаю себя — говорю, улыбаюсь, двигаюсь. Ведь ничто, ничто на свете не вернет ножку моей Катюше!» — подумала она и тихо сказала:

— Вы извините, если я устроюсь поудобнее? Весь день верхом… С непривычки очень болит спина.

Она полулегла на кушетку и опустила веки. Темные тени лежали на ее втянутых щеках, нос заострился, блеклые, сухие губы прилипли к зубам.

Ходики громко тикали в тишине.

Большой дряблый коричневый таракан торопливо полз по застиранной ситцевой наволоке. Синцов брезгливо смотрел на таракана и молчал.

«Чего она ждет от меня?.. Лежит… Закрыла глаза… Не думает ли она, что сейчас, здесь?..»

Ему хотелось уйти. Дело было не в том, что она не жила в квартире академика Булатова и не вращалась в высших московских сферах. Дело было в том, что она подурнела и постарела до неузнаваемости. Дело было в том, что она оказалась совсем не той женщиной, о которой он думал. Вместо видевшей горе, но все-таки избалованной, веселой и обаятельной дочери академика Булатова перед ним была немолодая, усталая вдова, мать безногого ребенка, которая одиноко и трудно жила где-то в Подмосковье со своим дедушкой…

«Еще одно звено все той же цепи. Свершенья и ожиданья.Мечта и действительность. Издали она казалась праздничной, желанной, необычайной. Стоило приблизиться к ней, и обнаружилась ее сущность — нечто тусклое, тщедушное, заурядное. Мечта и действительность, — иронизировал над собой Синцов. — Мечта — это широкополая шляпа, соловьи и стихи Пастернака. Действительность — вот этот дряблый таракан на застиранной наволоке».

Он понимал, что Наталья Борисовна добрая и хорошая женщина, ему было жаль ее, но то чувство радостного восхищения, которое привело его сюда, исчезло бесследно.

Близость усталой и одинокой женщины не освежала, а тяготила его.

Ему было трудно, неловко, он проклинал себя, жалел ее и хотел одного: очутиться как можно дальше от этой неуютной комнаты, от этой утомленной, чего-то ожидающей от него женщины.

IV
Когда Наталья Борисовна возвращалась верхом из соседнего района, ее окликнули из окна почты и подали ей телеграмму Синцова.

До прихода поезда оставалось полчаса. Она поскакала к себе, бросила поводья хозяйскому мальчугану и вбежала в комнату. Надо было привести себя в порядок. В зеркале отразилось ее осунувшееся и огрубевшее лицо. Загар подчеркнул морщинки у глаз, кожа шелушилась, вид был утомленный и болезненный.

Это не особенно огорчало ее. У нее были очень благородные — тонкие и нежные черты лица, и стоило ей отоспаться или просто попудриться и подкрасить губы, чтобы похорошеть.

Она знала свою особенность и стала поспешно искать губную помаду.

«Куда я ее задевала? Когда я последний раз красила губы? Давным-давно. Я уж забыла, как это делается. Какое надеть платье? Синее! Оно обтяжное». Она была хорошо сложена, но слишком тонка в кости и в свободных закрытых платьях казалась худее и слабее, чем была в действительности.

«Странно — чем больше на мне надето, тем я кажусь худее. Надо надеть сарафан — он совсем открывает плечи».

И вдруг ей стало гадко.

«Красивые плечи и имя академика Булатова — это больше чем надо для дюжины дешевых романов. Но разве это мне нужно? Открывать плечи и мазать губы для человека, который станет моим мужем. Это называется ловлей женихов? Краситься и пудриться здесь, в деревне. Как все это здесь некстати! И зачем мне скрывать мою усталость! Я так много сделала за это время! Пусть он увидит меня такой, какая я есть, без прикрас и без фальши».

Она знала в себе двух женщин: женщину, которая может оживить и украсить любую гостиную, и женщину, которая может повысить урожай на тысячах га колхозной земли. «Вторую» себя она ценила и любила гораздо больше, чем «первую», и сердилась на тех, кто смотрел на нее иначе.

«Тот, кто будет моим мужем, должен больше всего любить меня именно такой, как я сейчас, — погруженной в дело, сжившейся со своим колхозом. Он должен любить меня именно за то, что я так исхудала за эти два месяца».

Она застегнула ворот своего серенького платья, стерла с лица пудру и на миг почувствовала себя беспомощной и беззащитной.

«Я словно черепаха без панциря… и как же все-таки плохо я выгляжу! Чертовски устала за это время! Ну да все равно! Пусть он видит меня такой, как я есть. Кокетство, губная помада — ведь все это фальшь, а между нами сегодня не должно быть никакой фальши, даже такой пустяковой. А все-таки как хочется хотя бы намазать губы…»

Она усмехнулась этому настойчивому желанию, тряхнула волосами и радостно вышла из комнаты.

От нее не укрылось ничто — ни его испуг, ни растерянность, ни то усилие, которое он сделал, чтобы поцеловать ее руку. Ей стало больно, она смутилась и, чтобы скрыть и боль и смущение, стала говорить преувеличенно громко и много.

Заговорив о дочери, она сразу утратила свое искусственное оживление. Как всегда, стоило только ей подумать о дочери, как мысль о ней и боль за нее вытесняли все остальное. Она никогда ни с кем не делилась своим непреходящим горем, но всегда ждала такого человека, которому можно было бы рассказать о нем и который понял бы всю его тяжесть и силу.

Лежа на кушетке с прикрытыми веками, она видела все. Она понимала состояние Синцова, но в эту минуту боли и усталости ее потребность в родном человеке и в человеческом тепле была так остра, что заставляла ее ждать вопреки рассудку.

Она мысленно говорила ему: «Подойди же ко мне!.. Разве ты не понимаешь, что я легко могла бы быть и красивой и свежей? Для этого надо совсем немного. Очень немного! Надо только чуть-чуть покривить душой. Надо вставать не в 4 часа утра, а в 9, и пить сливки на колхозной ферме, и устроить себе курорт из этой командировки. И это я легко могла бы сделать… Но я этого никогда не сделаю… Слышишь? Я этого никогда не сделаю… и если ты этого ждешь от меня, то уходи… Но неужели, если бы я поступила так, я нравилась бы тебе больше и сейчас ты вел бы себя со мной иначе».

Потом она уже ни о чем не думала, а только ждала, ждала всем существом, ждала, как чуда, как счастья, простого доброго жеста, короткого родного слова.

Может быть, он просто поправит подушку под ее головой или молча коснется ее волос?

Одно легкое движение, и утихнет боль, и пройдет усталость, и она снова будет весела, остроумна, молода…

Он сказал монотонным, подчеркнуто «интеллигентным» голосом:

— Я давно хотел увязать мою диссертационную работу с колхозной практикой. Этот колхоз мне кажется наиболее подходящим как по климатическим, так и по территориальным условиям.

Уголки ее губ дрогнули, сжались, удлинились. Она поднялась и сказала с легкой улыбкой, сонно и слегка небрежно:

— Я познакомлю вас с нашим новым председателем, но это позднее. А сейчас давайте отдыхать — мы оба утомились. Устраивайтесь здесь.

Она вышла в другую комнату и прижалась лбом к оконному стеклу. Сердце ее билось гулко и больно. «Вот и все… Что же случилось? Ничего не случилось… О чем мы говорили? О свекле, о засухе, о колхозе… Ничего не было сказано… Все было сказано!.. Неразумно и неосторожно было показываться ему в таком виде. Или как раз это и было самым разумным, самым осторожным? Как ни смешно, но ведь именно эта мелочь поможет нам вовремя понять, что мы оба ошиблись. Нет, нет — не плакать! Из-за таких вещей не плачут! Солнце не погасло, и земля вертится! Не распускать себя! Заняться делом, не оставаться одной!»

Она вышла на крыльцо.

У дома ребятишки кормили кроликов. Дом стоял на холме, и с высоты до самого горизонта видна была волнистая равнина, кое-где изрезанная балками и рощами.

«Какая ширина! На втором холме бахчевые земли, велю на тот год посадить там арбузы. Вот мне и легче немного… Я стала мокроглазой за последнее время… А как красиво здесь будет, когда рожь созреет и комбайны пойдут по полям. Как же я этого не увижу? И как не побывать на току во время обмолота? Опять слезы! Перестань сейчас же! Не смей быть бабой! Кто это едет? Да! Это тетя Даша повезла продукты на дальние пастбища. И опять не захватила с собой бидонов! О чем только эти люди думают! Надо нагнать и вернуть ее!»

Она сбежала с крыльца и крикнула своему «стремянному» — хозяйскому мальчику:

— Алексаша, живо коня!

Оставшись один, Синцов облегченно вздохнул и почувствовал себя человеком, который чуть-чуть не попал впросак, но вовремя спохватился.

V
Синцов ночевал в комнате Натальи Борисовны, а она устроилась в кухне вместе с хозяйкой.

Ночью Синцова разбудил разговор:

— Проснись, Ташенька! Посмотри в окно! — говорила хозяйка.

Раздался радостный возглас Натальи Борисовны:

— Туча!

Босые ноги зашлепали по полу. Скрипнула дверь.

Синцов оделся и вышел на улицу.

Он увидел странное зрелище. Был тот призрачный час, когда виден каждый лист на деревьях и трудно понять, то ли лунный свет так ярок, то ли уж забрезжило утро.

Колхозники не спали. Всюду слышались взволнованные голоса. Освещенные призрачным светом силуэты людей стояли у калиток, выглядывали из окон, бесшумно ходили, словно плавали по голубоватой улице.

Все смотрели на небо.

В зените звезды еще ясные и непрестанно шевелили лучами, а край неба был срезан большой черной тенью.

— Нету ли каравая? — спрашивал голос, похожий на голос Петровны, но не тягучий, а голос взволнованный и требовательный. — Каравай надобен, круглый, цельный, непочатый!

Кто-то подбежал и расстелил на лужайке скатерть. На скатерть быстро поставили солонку и положили каравай — манили тучу.

Молодой женский голос страстно, жалобно и торопливо говорил:

— Неужто она к починковцам уйдет? Это же не по справедливости! Разве они так работают?! Мы себя не пожалели, лучше всех посеяли, раньше всех кончили! К нам бы, ох господи, к нам бы!

Вдалеке громыхнул гром и молния полоснула небо.

Из-за угла выбежали несколько колхозниц. В одной из них Синцов узнал Фросю.

— Пособите, — чуть не плача говорила она, — у нас земля не рыхленая! С нашего косогора вода как со стекла сбежит! Мы вам отработаем. Подсобите!

Подошли Наталья Борисовна и председатель колхоза.

— Товарищи! — сказал председатель напряженным и хриплым голосом. — Сейчас нам каждая капля дороже золота! Надо сделать, чтобы ни одна дождинка не пропала даром!

Колхозники с лопатами и мотыгами бежали с поля.

— Нате! Берите мотыгу! — мимоходом сказала Наталья Борисовна Синцову.

И на миг он увидел ее лицо и блеснувшие в улыбке зубы.

Он взял мотыгу и, поддавшись общему возбуждению, побежал в поле. Он рыхлил землю на Фросином косогоре, и призрачная ночь, и Фросин косогор, и радостные голоса незнакомых, неразличимых, но почему-то близких и милых ему людей — все казалось необычайным и волнующим. Он работал изо всех сил, ему радостно было думать о том, как влага проникнет в рыхлую и сухую землю и оживит невеселые всходы.

И ему уже казались «своими» и колхоз, и косогор, и люди… Новые, беспокойные мысли теснились в его голове.

«Моя работа, — думал он, торопливо ударяя мотыгой, — засухоустойчивые сорта свеклы… Как это необходимо здесь… И какая ерунда все эти кафедральные дрязги, которые отбивали вкус к работе. Где Наталья Борисовна? Вот она. Это ее смех… Она опять была новая, когда улыбнулась мне в темноте. Как все неожиданно сегодня. И какое месиво впечатлений. Мерзость дряблого таракана на ситцевой наволоке — и поэзия этой ночи. Как все это смешалось!»

Дождь начался, когда рассвело.

Упали первые редкие и крупные капли, глубоко пробивая пухлую пыль дороги.

Небо раскололось, трещина разбежалась зигзагами, ударил гром и раскатился сухим, трескучим раскатом.

Ветер пробежал по травам, пригнув тонкую тополинку на вершине косогора. Капли сделались мельче и чище.

Никто не уходил с поля. Остался нерыхленым небольшой участок, и люди работали еще азартнее, чем вначале. На влажных лицах оживились улыбки. Потемневшая от дождя одежда прилипала к телам. Синцов сбросил пиджак, засучил рукава и работал в одной рубашке. Дождевые капли щекотали кожу, ему было весело, хотелось шутить, разговаривать с девчатами.

Фрося запела…

Песню подхватили.

Председатель колхоза, прижимая к груди темные кулаки, убеждал Наталью Борисовну:

— Идите же вы до лесочка, до того тополя! Промочит вас! Я же вас прошу!

Она не слушала, смеялась и отмахивалась.

Тогда он снял с себя пиджак и попытался накинуть на ее плечи.

Синцову стало досадно, что он не догадался сделать этого. К Наталье Борисовне подбежала Фрося и скомандовала:

— Пустите, председатель! — Она сняла с себя платок и укутала Наталью Борисовну. — Простынете, упаси бог! — говорила она грубовато и ласково. — Вы же непривычная! И так вы у нас истаяли!

Бережность и теплота, с которой колхозники относились к Наталье Борисовне, удивили Синцова. Он почувствовал себя виноватым.

Стиснув зубы, досадуя на себя, не понимая себя, он изо всех сил работал мотыгой.

А между тем ветер улегся и капли стали реже.

— Туча-то боком пошла! — сказал кто-то.

Песня смялась и поникла, как воздушный шар, из которого выпустили воздух. Стало тихо. Некоторое время работали молча. Потом в напряженной тишине раздался чей-то горестный и отчетливый голос:

— Уходит!

Туча уходила.

Дождь едва смочил поверхность земли.

Туча уходила, открывая яркое небо, а лица людей потемнели, и освещавшая их радость гасла. Все перестали работать, но не расходились и стояли, опираясь на мотыги, в усталых и все еще напряженных позах.

Словно поиграла с людьми, воскресила надежды на благодатный урожай, на счастливый год, поманила короткой неверной радостью и, наскучившись игрой, пошла дальше.

На каждом листке, на каждой травинке блестели и лучились сотни маленьких солнц — блестели, но не радовали.

Наталья Борисовна вышла на середину косогора. Брови ее были сдвинуты, губы плотно сжаты.

— Девушки, только не раскисать! — сказала она. — Послезавтра мы привезем дождевальные установки. Несколько недель вот такой дружной работы, как сегодня, и мы отстоим урожай. Верите вы мне или нет?! Мы спасем урожай!

До полдня Синцов отсыпался, а под вечер пришла Наталья Борисовна и сказала:

— Мы едем в район на совещание, можем подвезти вас до станции.

Грузовик был битком набит людьми. Синцов сидел против Натальи Борисовны, смотрел на нее и не узнавал ее.

Карие глаза смеялись под выгоревшей косынкой, простое серое платье открывало плечи и шею, сильные и нежные.

На смуглой коже мерцали крупные бусы.

Она казалась старше и проще, чем в городе, но в то же время красивее и сильнее.

Его удивила не столько ее новая красота, сколько вся ее повадка — энергическая, уверенная, властная. По одному тому, как она, перегнувшись и откинувшись назад, ловкими загорелыми руками помогала втаскивать в грузовик тяжелые мешки, можно было подумать, что она полжизни провела в этом грузовике и полжизни провозилась с мешками.

— Куда же вы ставите корзину с яйцами? На руки надо. На руки. Давайте мне! Вот так! А не то привезем на заготовочный пункт вместо яиц яичницу.

Она забрала корзину и устроила ее у себя на коленях как-то особенно ловко.

По дороге не прекращалась беседа. Разговор шел о каком-то Ванюшке, который «мастер по машинам», о быке Буяне, который чуть не забодал бригадира, о тысяче других вещей, не всегда понятных Синцову, но близких всем остальным.

Здесь, так же как в городе, Наталья Борисовна была в центре общего оживления, и, так же как в городе, она уже «обросла» друзьями и приятелями и стала своим человеком.

Синцов наблюдал за ней. Ко всему окружающему она относилась с живым и непосредственным интересом. И голос певицы в театре во время их первой встречи, и сказка, которую рассказывала Петровна вчера вечером, и свекла на Фросином косогоре, и целость колхозных яиц занимали ее так, словно все это касалось ее лично, словно каждое яйцо в корзинке принадлежало ей.

Она вмешивалась во все, что видела, словно все касалось непосредственно ее, но делала она это легко, естественно и неназойливо.

Казалось, что в ней стерлась какая-то грань между ее личностью и внешним окружающим миром и она жила, открытая со всех сторон впечатлениями внешней жизни, целиком растворяясь в них и в то же время сохраняя свою цельность и своеобразие.

Это дружелюбно-открытое и деятельное отношение к окружающему было ее особенностью.

«Как это определить? — думал Синцов. — Контактность особого рода? Отсутствие каких-то защитных рефлексов, охраняющих человеческое «я» от всего, что вне этого «я»?»

Некоторые колхозники называли ее Ташенькой, и ласковое смешное имя удивительно шло к ней.

Загорелая, мускулистая, в косынке и в чувяках на босую ногу, она была именно Ташенькой, а не Натой и не Натальей Борисовной.

— Что это вы смотрите на меня?

— Вы удивительно изменчивы. Вы неузнаваемы со вчерашнего дня.

Она неохотно ответила:

— Нет, я все та же. Просто отоспалась сегодня днем… Фрося вот нарядила меня в свои бусы.

— Уж очень они к вам хороши, — сказала Фрося, откровенно и простодушно любуясь Натальей Борисовной. — Я как примерила на вас, так и вижу — нельзя снимать! Ну, просто нельзя снимать!

Наталья Борисовна смотрела на Синцова и думала: «Что же это за человек? Вот он опять смотрит на меня влюбленными глазами, а вчера, в минуту моей усталости, когда мне было так трудно и так нужно немного тепла, у него не нашлось и пары добрых слов для меня. Кто же он? Лжец? Нет, он искренний человек. Может быть, просто малодушный и худой, из тех, кто хорош, пока все хорошо?»

Перед ней было его лицо. Большие, темно-серые, глубоко сидящие глаза глядели, устремленные куда-то внутрь, в самого себя. Когда он смотрит на окружающее, взгляд становится безразличным и рассеянным. Породистые, нервные ноздри. Тонкие губы с опущенными уголками. У губ нет ни формы, ни линии, ничего, кроме этих опущенных уголков.

Лицо человека умного, впечатлительного, может быть, даже одаренного, но бесхарактерного.

Ей раньше особенно нравилось грустное выражение его лица. Эта грусть казалась ей признаком особо сильных и глубоких чувств.

Может быть, она была просто следствием его малодушия?

И все-таки… все-таки печальная боль, взгляд его больших глаз падал ей на сердце и будил какую-то бабью жалостливость.

Показалась станция.

— Вам слезать, — сказала Наталья Борисовна Синцову. — Кстати, опустите это письмо в городе, чтобы скорее дошло.

Он увидел на конверте имя академика Булатова.

— Как же это?.. Простите… но ведь вы говорили, что ничего общего не имеете с отцом.

Она удивилась.

— Но я и пишу не отцу, а дедушке. Это же мой дедушка! Ну, всего хорошего!

— Но мы еще увидимся?.. Ведь вы еще будете в городе? Я… Вы… может быть, вы позвоните мне?

— Вряд ли. Я проеду отсюда в Москву, не заезжая в город. Прощайте. — Она заметила его растерянное лицо и улыбнулась печально, слегка насмешливо: — Всего вам хорошего.

Грузовик становился все меньше, исчезая за облаком пыли, за холмами и увалами.

Синцов стоял на дороге.

Только что у него в руках был лотерейный билет с редким «огромным выигрышем», и вот этот билет сдуло ветром, он улетел, исчез, безнадежно затерялся в необъятной степи и в руках, в которых он лежал, нет ничего.

Ничего, кроме синего конверта с именем великого человека, который вчера еще мог стать его родственником, учителем, может быть, другом.

Он сидел у окна вагона, облокотившись на столик. «Слепец… слепец… Вчера я размышлял о мечте и действительности… В действительности она, Наталья Борисовна, Ната, Ташенька, в тысячу раз лучше и удивительнее, чем та конфетная женщина, в белой шляпе, которую я воображал. И вчера еще мне достаточно было протянуть руку, чтобы она… — И он сморщился и закачался как от боли. — Но что же, собственно, случилось? О чем мы говорили? О свекле, о засухе… Ничего не случилось… Нет, случилось… Случилось, и никуда не денешься от этого. Решилась моя судьба. В какой момент она решилась? Может быть, в ту минуту, когда я смотрел на таракана? И что же случилось со всей моей жизнью? Она катилась гладко и быстро, как шар по ровному месту. Почему все застопорило? Почему я, подававший блестящие надежды до войны, стал самым заурядным бойцом на войне и самым заурядным научным работником после войны? Но, может быть, еще не все потеряно? Я буду работать как одержимый. Я посвящу свою книгу ей. И может быть, мы встретимся когда-нибудь еще раз вот так, как встретились вчера в знойный полдень, на колхозном поле, и все будет так же, и все будет совсем иначе…»

Поезд вошел в лес. В окно ворвался лесной влажный воздух. Синцову показалось, что пахнуло тем самым мартовским, освежающим, чуть пахнущим арбузами воздухом, ее воздухом.

ЛЮБОВЬ

Валентину разбудил шум за окном вагона.

— Мацони! Мацони! Мацони! — пронзительно кричало мальчишечье сопрано.

— Варены яйца. Варены яйца, — вторило контральто с кавказским акцентом.

— Где варены яйца? Зачем варены яйца? — торопливо спрашивал женский голос.

Открыв глаза, Валентина увидела тисненую обивку двухместного купе, свою летную форму, аккуратно повешенную на крючок, и своего спутника — известного армянского пианиста. Он смотрел в окно, и на его красивом лице было выражение гнева, обиды и сухости.

Валентине захотелось, чтобы он заговорил с ней, и она попросила: «Купите мне винограда». Он немного подумал, потом открыл окно, купил виноград и молча подал ей, сохраняя то же обиженное и гневное выражение.

— Сердитесь? — спросила Валентина.

Он посмотрел на нее с ожесточением и сказал категорически:

— Вас надо избивать. Такой женщина самый вредный.

— Почему такой женщина самый вредный? — спросила она нежно.

Он нравился ей. Даже гнев и досада не изменили основного, благородно открытого выражения его лица.

— Надо говорить или «да», или «нет». Так поступают нечестно. У меня не было «пошлое отношени» к вам. Эльбрус можно было растоплить. Вы ненормальная женщина.

Он говорил с сильным армянским акцентом и с южной патетичностью, и у любого другого это было бы очень смешно и напоминало бы армянские анекдоты, но у него получалось необыкновенно привлекательно.

Валентина вздохнула. Должно быть, она таки в самом деле была «ненормальной женщиной». Она вспомнила, как вчера вечером она хотела уйти из купе, а он не пускал ее, опустившись на колени, обнимая ее ноги, и его сердце сильно билось о ее колени. Она вспомнила, что, несмотря на его полуневменяемое состояние, он ни разу за всю ночь не оскорбил ее ни одним грубым жестом. Его поведение было красивым, в нем чувствовалось и большое уважение к ней, и неподдельная нежность.

Ее охватило чувство благодарности к нему.

В порыве нежности она протянула ему раскрытую ладонь. И сейчас же на его лице появилось то мучительно-страстное выражение, которое чуть не победило ее вчера. Она испугалась, спрятала руку и повернулась лицом к стене.

Он сел рядом с ней и, целуя ее в ухо, говорил:

— Милая моя! О, любимая моя! Я сам не знаю почему, но никогда ни с кем так, как с тобой… Им трелис! Им арегакес! Скажи «да», и я стану ждать месяц, год, сколько захочешь. Ну, дай мене ладонь, ну погладь мене по лицу, умоляю тебе. — И снова в его голосе звучало негодование: — Ну о чем я умоляю тебе? Я умоляю тебе погладить мене по щеке! Какую еще женщину умоляли об этом? Это «нельзя»? Это «пошло»? Да ты не человек. — Завладев ее ладонью, он прижался к ней щекой и затих на минуту. Потом он снова заговорил: — Сколько счастья в таких пальчиках. Столько счастья в каждом твоем пальчике. Зачем такая скупая? Почему другая женщина никакой лаской не даст мне столько счастья, как ты, когда ты просто прикасаешься к моей щеке. О моя любимая, сладкая! Как сладко с тобой!

Валентина слабела от его слов. «Если искать любви, то в целом свете не найдешь лучшего возлюбленного, — думала она. — Должно быть, для такого сухаря, как я, нужен именно такой человек. Ни к кому не тянуло меня так сильно. Что будет, если я скажу «да»? Или если просто ничего не буду говорить? Милый, желанный».

ЕЙ хотелось обнять его. Она села на постели и сказала со скукой и равнодушием:

— Как мне надоела ваша лирика. Вам восемнадцать лет? Выйдите из купе, я буду одеваться.

Он посмотрел на нее бешеными глазами. Одно мгновение она думала, что он ударит ее, но он только вздрогнул всем телом, силой вдохнув в себя воздух, стиснул зубы и вышел из купе.

Очутившись одна, она зарылась лицом в подушку и сказала себе тем бабьим языком, на котором говорила только сама с собой: «Ох батюшки! Да ведь нужен он мне, нужен до зарезу. И что же мне теперь делать. Ведь обезумела я на четвертом десятке. Что, у меня муж есть? Нету мужа. Над чем я трясусь? Чем дорожу? Ох дура я, баба. Ведь такая я дура баба, что расскажи кому-нибудь, и не поверят, что не перевелись еще на свете такие дуры».

Лежа в постели можно было додуматься неведомо до чего. Она встала, протерлась одеколоном, надела летную форму, и, как всегда, последняя помогла ей вернуть то состояние холодка, ясности и строгости, которое она любила в себе.

Потом она пошла в вагон-ресторан, и никто не заподозрил бы «бабьих мыслей» в этой суховатой летчице с немолодым строгим лицом.

Она заказала бутылку легкого вина, села к окну и стала думать. Теперь к ней вернулась ее обычная ироническая ясность мысли. Она видела и старалась ярче увидеть дешевку того, к чему ее тянуло.

«Любовь с первого взгляда или дорожное приключение известной летчицы, — насмешливо думала она. — Приключение в кавказском стиле. У него есть жена. Если очень захотеть, то можно их развести. А может быть, и нельзя. Что-то очень осторожно он говорит на эту тему. И конечно, я не захочу этого. Интересно, часто ли в его жизни бывают такие ситуации и скольким женщинам он говорил и еще будет говорить то же? Как хорошо, что у меня все-таки хватило выдержки. Но видеться больше нельзя. Еще одна такая ночь, и я сама сдамся ему и стану такой же, как он. Он заражает меня. После Андрея это первый человек, к которому меня так тянет».

Ее любовь к Андрею начиналась тоже в поезде. Под шум колес хорошо вспоминалось.

Это было десять лет назад. Она, тогда еще студентка консерватории, хорошенькая, избалованная и беспечная, ехала из Москвы в мягком вагоне. Ночью в Москве она так хотела спать, что уснула, едва войдя в вагон. Утром она проснулась, пошла в умывальню, надела нарядное платье, намазала губы, взбила волосы и во всеоружии вернулась в купе.

— Ну вот, взяла и все испортила, — раздался сверху мужской голос.

На верхней полке она увидела красноватое, словно обветренное, лицо и серые острые глаза.

— То есть что я испортила? — спросила она.

— Себя испортила. Откровенно говоря, я на вас отсюда с рассвета смотрю. Смотрю, спит девушка: белая косыночка, две косы, и лицо такое… Наше рязанское лицо. А теперь и старше стала, и самая обыкновенная.

Другие соседи по купе вступились за Валентину.

Ее собеседник спрыгнул с полки и сел рядом. Это был сухой, жилистый немолодой человек, одетый в полувоенную гимнастерку и галифе. Когда он говорил, то обычно смотрел мимо собеседника и только иногда внезапно взглядывал на него очень прямым, острым и быстрым взглядом. У него было сухое, небольшое правильное лицо, быстрая, веселая и жесткая усмешка открывала плотные белые зубы. Весь его облик был не интеллигентный и не крестьянский, а фабричный. И Валентине он показался обыкновенным фабричным человеком.

Завелся в купе и обыкновенный разговор. Он говорил обо всем с добродушной иронией и, казалось, видел во всем одну смешную сторону.

Когда Валентина попросила его рассказать что-нибудь о гражданской войне, он смешно рассказал о том, как целую ночь просидел в степи, дрожа от страха, приняв дремавших баранов за белогвардейских разведчиков.

— Почему у вас полувоенная одежда? — спросила Валентина.

— Не могу в пиджаке ходить, — ответил он. — Как надену пиджак, так и хожу сам не свой. В Москве в прошлом месяце пришлось мне быть на одном официальном обеде. Ну, оделся я честь по чести, костюмчик надел такой «дипломатический». Сидеть пришлось мне рядом с англичанами. Я английский язык прилично знаю. Могу объясниться. А тут все слова разом позабыл. «Уес да уес», и больше ни звука, что ты будешь делать. Мне нарком говорит: «Что же это ты. Я на тебя надеялся». А я и слова позабыл, и соображать ничего не соображаю. Плюнул и домой уехал. А как приехал домой, влез в свою гимнастерку, так сразу опять человеком стал и по-английски заговорил.

Он был веселым собеседником и бывалым человеком, и слушать его было интересно. Он не ухаживал за Валентиной, не говорил ей комплиментов, но, когда они прощались, попросил разрешения прийти к ней. Он приехал к ней через сутки, поздно вечером. Он внимательно осмотрел ее комнату. Поинтересовался лежащим на столе комсомольским билетом. Задал ей несколько быстрых неожиданных вопросов и сказал:

— Вот тебе мои документы. Партбилет. Трудовой список. Работал я до сегодняшнего дня директором 101-го завода. Слышала о таком? Уяснила? А теперь, Валя, слушай меня. Сегодня с ночным поездом я уезжаю. Срочно еду на Дальний Восток принимать новый завод. По-другому познакомиться мы с тобой не успеем. Приходится так. Говори, пойдешь за меня замуж?

Она засмеялась. Глупо было принимать его слова всерьез, и она ответила шутя:

— Мне нужна квартира в три комнаты с ванной и своя машина.

— Квартира и машина будут, а ванну с первых дней не гарантирую, — сказал он серьезно.

— Ну если три комнаты и машина будет, то почему бы мне и не выйти за вас замуж.

— Договорились. Пойдем теперь к твоей маме.

Она повела его к маме, смеясь, и уже не совсем ясно понимала, где кончается шутка и начинается серьезное.

— Мама, — сказал он, — вы собирайтесь понемногу. Я скоро вашу Валю вместе с вами увезу на Дальний Восток.

Мать нагнула голову, поверх очков посмотрела на них непонимающими глазами и спросила:

— А вы кто же будете?

— Я вашей Вали жених.

Мать смотрела растерянно, потом обиженно сказала:

— Скажи мне, дочка, хоть как зовут-то твоего жениха.

— А я, мама, и сама не знаю, — смеясь, сказала Валентина.

— Меня зовут Андрей Матвеевич Семенов.

— Мама, не слушай нас, мы шутим, — сказала Валя.

— Нет, нет, мама. Разговор идет всерьез. Через месяц приеду.

Потом он повез Валентину ужинать в ресторан. По дороге он хотел обнять ее, она возмутилась и сказала шоферу:

— Остановите машину, я здесь вылезу.

— Поезжайте дальше, — сказал он.

— Остановите машину, я вам говорю.

— Поезжайте дальше. — Взяв ее за плечи, он сказал иронически и внушительно: — Ты мне на людях истерики не устраивай. Не забывай, что я человек ответственный. Дома, пожалуйста, если без этого не можешь.

Никто никогда не говорил с ней таким тоном. Ей вдруг стало весело, и она позволила обнять себя.

За ужином они говорили вяло и чувствовали себя неестественно, но, когда он привез ее домой, у дверей он обнял ее уже совсем по-хозяйски и сказал:

— Ну, Валя, жди. Через месяц приеду за тобой.

— Пишите мне письма.

— Вот уж не мастер письма писать. Что я тебе писать буду?

— Пишите, что любите меня, что жить без меня не можете и вообще, что люди пишут, — сказала она сердито.

— Не обещаюсь. Приехать — приеду, а писем я отроду не пишу.

Она поднялась к себе в комнату, села не раздеваясь на кровать. Мать вошла к ней, посмотрела на нее критически, неодобрительно пожевала губами и спросила:

— Это кто же будет?

— Директор одного большого завода.

— Директор. Не походит он на директора. — Она подумала, добавила предостерегающе и укоризненно: — Ох, Валентина… — и со вздохом вышла из комнаты.

«Забавно все-таки», — подумала Валентина и легла спать. Она проснулась рано, и ее начали мучить угрызения совести: «Позволила поцеловать себя с первой встречи. Фу, стыд какой». Она всегда и всей душой презирала девушек, способных на такое поведение. По ее понятию, уважающая себя девушка должна бы поводить человека за собой один-два года, помучить его как следует и, только склоняясь на его неустанные и долгие просьбы, позволить ему поцеловать себя.

«Как нехорошо, — думала Валентина, — вела себя, как доступная женщина. Неудобно на маму смотреть. И вспоминать о нем не хочу». Она пошла в консерваторию, и жизнь ее покатилась по обычному руслу. Казалось, вечер этот прошел бесследно, как сон. Но к концу месяца ею овладела странная скука. Все ее многочисленные друзья и знакомые стали казаться ей женоподобными.

«Им бы только юбки носить, — думала она, — гладкие все они какие-то. И не оттого гладкие, что натуры у них такие правильные, без сучка без задоринки, а оттого гладкие, что грубы. Прячут себя за разными культурными манерами, не хватает смелости быть перед всеми такими, как они есть на самом деле, не хватает смелости быть самими собой».

Она скучала со всеми, все были ей противны, и в последних числах месяца она уже прямо говорила себе: «Неужели он не приедет. Ведь он единственный настоящий мужчина из всех, кого я видела. Мне только с ним интересно и больше ни с кем».

Прошел месяц. Прошло еще полмесяца. Ею овладела настоящая тоска.

«Так тебе и надо, — говорила она себе. — Вешаться на шею первому встречному. Ведешь себя, как развратная женщина. А потом места себе не находишь. А он о тебе и думать забыл. И поделом тебе. Получай по заслугам».

Когда тоска ее стала нестерпимой, она решила: «Буду ждать до двадцатого. Если до двадцатого не будет ни его, ни писем, значит, все».

Наступило двадцатое. У нее было уменье управлять собой. Под вечер она немного поплакала в подушку, потом надела свое лучшее платье и пошла на танцы. Она заставила себя забыть его полностью. Воспоминание было болезненно и мучительно, она уже инстинктивно избегала вспоминать и забыла так крепко, что это чуть-чуть не изменило всей ее судьбы.

Месяцев через пять после его отъезда во время экзаменов в консерватории ее позвали к телефону.

Она была поглощена предстоящими испытаниями, ей было не до телефонных звонков, и она с досадой сказала:

— Я слушаю.

— Валя, здравствуйте. — Прозвучал неясный в трубке голос. — Это говорит Семенов.

Вето, наложенное на воспоминание о неудачном «женихе», было таким крепким, что ни на минуту ей в голову не пришел его образ. Объяснялось это также и тем, что его фамилию она слышала только раз. Поэтому она вспомнила другого Семенова, хорошо известного ей Юлечку Семенова, молодого инженера, которого она не переносила и который донимал ее ухаживаниями год назад.

— Что вам надо? — резко сказала она, обращаясь к Юлечке.

— Валя, — сказал телефонный голос, — я нахожусь в гостинице «Интурист». Вы зайдете ко мне?

Она даже задохнулась от негодования. Откуда у этого идиота Юлечки такая наглость? Как он смеет думать, что она может к нему куда бы то ни было пойти! И она стала говорить с ним с той оскорбительной резкостью, к которой у нее был природный талант.

— Вы пьяны, — сказала она. — Вы соображаете, что вы говорите? С какой стати я буду ходить к вам куда бы то ни было!

Телефон помолчал, потом сказал:

— Хорошо, сегодня вечером я зайду к вам.

— Сегодня вечером я занята.

— Когда же вас можно видеть?

— Может быть, послезавтра.

— Завтра я уезжаю, Валя.

— Какое мне дело до того, уезжаете вы или нет. Мне некогда. До свиданья.

Она успешно сдала экзамен, пошла в буфет, взяла стакан топленого молока, стала пить его, закусывая яблоком, и снова вспомнила телефонный разговор: «Нет, откуда этот идиот набрался такой наглости, чтобы разговаривать со мной так запанибрата? — И вдруг кусок застрял у нее в горле. — Это же другой Семенов. Это тот. Это он».

Оставив молоко и яблоки, она побежала к телефону. Из гостиницы «Интурист» сказали, что Семенова нет. Она сама побежала в гостиницу и узнала у администратора, что Семенов был утром, заказал номер, но после телефонного звонка сказал, что дело, ради которого он ехал, сорвалось, и от номера отказался.

Она вышла из гостиницы. Положение ее было ужасно. Она только что оскорбила и оттолкнула от себя человека, который нравился ей больше всех, человека, который приехал за ней, чтобы сделать ее своей женой. И теперь она не знала, где искать его. Она не знала ни его адреса, ни его друзей, ни его родных. Можно было поехать на 101-й завод, там, наверное, знали, где он. Но сделать это ей не позволяло самолюбие. Она стала ходить по городу в надежде встретить его на улице.

«Зачем на свете столько людей, когда нужен только один человек», — думала она. Она измучилась за день, а вечером поехала на вокзал к отходу московского поезда. Она сразу узнала его сухую фигуру.

— Валентина? — сказал он удивленно и холодно.

— Я говорила по телефону не с вами. Я думала о другом Семенове.

Когда он из ее сбивчивых слов понял, в чем дело, он сунул какой-то ошеломленной старушке билет в международный вагон, повел Валю за вокзал, нашел полутемный и закрытый от людских взоров закоулок, поставил на землю чемодан, расстегнул ворот гимнастерки и, закончив все приготовления, стал целовать Валю с большим знанием дела, с толком, с чувством и с расстановкой.

Они целовались в простенке очень долго, потом устали, посидели немного на чемодане, снова стали целоваться и только тогда догадались, что для этого легко найти более приспособленное помещение.

Когда они пришли в номер гостиницы, Валентина сказала:

— Андрей, у нас с тобой вся жизнь впереди, нам с тобой совсем незачем торопиться. Оставь здесь чемодан, и пойдем гулять.

Он не особенно охотно согласился, они пошли на берег Волги, и их охватило ребяческое настроение. Они бегали по таинственным в лунном свете тропкам, забирались на деревья, прыгали с каких-то круч, потом отправились купаться. Вода в купальне была черная и теплая, над головой светили крупные низкие звезды, вдалеке перекликались пароходы. Они купались до тех пор, пока не стали мерзнуть, тогда они надели платья на мокрые тела и, насквозь сырые, веселые и голодные, стали подниматься на берег.

— Подожди, я хочу спрыгнуть с этой кручи. Тут такой мягкий песок. Держи меня, — сказала она.

Он взял ее за плечи и сказал медленно:

— Так вот ты какая, моя Валя.

— Какая? — спросила она.

— Девочка, совсем девочка. Очень хорошая девочка.

Потом они поняли, что очень голодны.

— У меня в чемодане есть ветчина, но ни куска хлеба, — сказал он.

Был третий час ночи.

— Умираю, хочу есть, — заявила Валентина. — Маму будить нельзя. Магазины закрыты. Знаешь что, пойдем в пекарню.

— В пекарню?

— Ну да. Ведь пекарни сейчас работают.

Они вошли в маленькую пекарню. Там было жарко, пахло хлебом, электрическая лампочка была выпачкана мукой и светила тускло.

Пекарня сперва встретила их недоумевающе, но, когда они объяснили, что они жених и невеста, что они всю ночь гуляли на берегу, очень хотят есть, а у них нет ни куска хлеба, всем вдруг стало весело, их усадили на ларь, дали горячего хлеба, меду и даже водки. Они долго сидели с пекарями, смеялись и разговаривали, пели песни.

В гостиницу они вернулись очень счастливыми, мокрые, веселые, выпачканные мукой. Валя закуталась в одеяло и легла спать. Андрей лег рядом, чуть касаясь губами ее плеча. Она проснулась, когда уже светало. Он, приподнявшись на локте, пристально смотрел на нее.

— Что? — спросила она.

— Нашел, нашел, — сказал он.

— Что нашел?

— То, что и не думал найти. Тебя нашел. Спи, маленькая.

Улыбнувшись, она снова заснула.

Через месяц она уже жила с ним на Дальнем Востоке. В первые же дни совместной жизни они сильно поссорились.

Вечером она сидела на диване, расчесывая волосы. Он лежал рядом, облокотившись на подушки. Раскрыв ворот ее халата, он долго смотрел на нее внимательными, прищуренными глазами, потом сказал:

— Интересно, будешь ли ты мне изменять? Хотя, ясное дело, будешь. Разве такая может не изменять.

Ей вдруг стало очень одиноко. Ей показалось, что она в чужом доме, с чужим человеком, весь строй жизни и мыслей которого чужды ей и никогда не будет ей близок и понятен. Ей вдруг очень захотелось к маме. Она запахнула халат, слезла с дивана и сказала:

— Я буду жить в столовой. Пока ты думаешь обо мне так плохо, не смей ко мне прикасаться.

На две недели она перевела его на строго товарищеский рацион. Она готовила ему обед, разговаривала с ним, даже пела ему, но ночевать уходила в столовую. Он шел за ней, сердился и говорил:

— Валька, ведь глупо. Ну что ты капризы разводишь. Ведешь себя, как девчонка. Поди сюда.

— Нет.

— Почему нет?

— Не хочу.

— Жена ты мне или нет?

— Нет.

— Кто же ты мне, если не жена?

— Я тебе так.

— Вот здравствуйте, пожалуйста. Почему же ты мне так?

— Потому что ты думаешь, что я тебе изменю.

— Да я давным-давно так не думаю. Ну, поди сюда. Он пытался силой притянуть ее к себе.

— Андрейка, если ты меня будешь трогать, я завтра же совсем от тебя уйду.

— И ведь уйдет. Станется с нее… Одна такая чертова перечница была на белом свете — и та мне досталась, — говорил он удивленно и нежно. — Ну, вольному воля… — И шел работать.

В работе он был неутомим и азартен. Работа захватывала его целиком. И в этом было его преимущество перед Валентиной, так как она жила только им. Во время этой их первой и единственной ссоры у нее и возникло намерение стать летчицей. Музыка не поглощала ее целиком, так как способности у нее были заурядные, и она это знала. Ей хотелось большего, серьезного, самостоятельного дела, которое могло бы увлечь ее. Так родилось в ней желание стать летчицей.

Недели через две они помирились. Он спросил ее однажды серьезно:

— Валентина, за что ты на меня так сердишься?

Она ответила:

— Я никогда не лгу никому, и я не могу, когда мне не доверяют. Тем более ты. И кроме того, тот, кто не верит, сам может солгать.

— Валя, я никогда бабью не верил, тебе верю. Тебе первой. А мне тебя обманывать не придется. Ничего ты не понимаешь. Мне после тебя все женщины кажутся телками, а я к скотоложеству не способен. — Он усмехнулся своей жестковатой улыбкой и добавил: — Я теперь, Валенька, конченый человек. На все твоя воля. Велишь казнить или миловать. — И он наклонил к ней голову.

С каждым годом они сильнее привязывались друг к другу. Вся их совместная жизнь была непрерывной вереницей то больших, то крошечных открытий, которые помогали им глубже заглянуть друг в друга и сильнее друг друга полюбить.

Так, открытием для нее была его любовь к детям и умение обходиться с ними. Он ежедневно бывал в заводском детском городке, сам следил за питанием и обслуживанием детей. Открытием — большая чуткость к музыке.

Для него открытием были ее волевой характер, ее способность, понимание и ее удивительная разносторонность. Она умела быть совершенно разной, оставаясь всегда самой собой.

«У меня же дома гарем — Валентина, Валька, Валюшенька и еще добрая дюжина разных Валь», — говорил он шутя на четвертом году их совместной жизни. Его отъезд в командировку стал казаться им проблемой.

Андрей всеми правдами и неправдами старался уговорить Валентину поехать с ним, бросив занятия в летной школе. Валентина не соглашалась, он уезжал мрачным и писал ей из Москвы: «Был в опере, сидел в кресле в третьем ряду — одно для себя, другое для тебя. Очень без тебя на свете муторно».

Но были в их жизни и темные стороны. Одной из этих темных сторон была водка. Андрей никогда не был пьян, но понемногу пил почти ежедневно. Другой темной стороной их жизни была его манера работать. Он работал азартно и рисково, пренебрегал формальной стороной дела.

— Цемент нужен, цемент меня режет, — говорил он. — На товарной пятый день стоят три вагона.

— В чем же дело? — спрашивала Валентина.

— Чужие. Автозаводские. Пятый день не выгружают, бюрократы, собачьи дети. Я бы за пять дней пять корпусов отцементировал.

Потом начиналисьтаинственные разговоры с таинственными людьми, цемент поступал на завод, на заводе день и ночь шли цементные работы, и когда они уже были закончены, прибегал взбешенный представитель автозавода и кричал:

— На каком основании вы наш цемент выгрузили? Выгружайте обратно.

— Ошибка вышла, дорогой, — пожимал плечами Андрей. — Думали, это нам прислали. Я бы рад дать обратно, да ведь он, цемент тот ваш, весь в деле, уже зацементировали. Я в этом месяце получу из Москвы пять вагонов, все вам верну.

Наступала суровая зима, рабочие заводского транспорта были плохо одеты, спецовок не было.

— НКВД получило партию валенок и полушубков, — говорил Андрей за ужином. — У них и так склады ломятся, а у меня ребята на погрузке в лаптях ходят.

Опять шли таинственные разговоры, и рабочие завода начинали щеголять в новых валенках и полушубках.

— Андрей, ведь это незаконно, — говорила Валентина.

— Какой уж тут, Валенька, закон?

— Но ведь тебя могут арестовать.

— Вполне могут.

— Андрей, подумай, что ты говоришь.

— Валенька, так ведь арестуют меня одного, а я пятьсот человек одел. У меня пятьсот человек норму стали перевыполнять. Одному плохо, а пятистам хорошо. Резон или не резон?

Он весело улыбался своей озорной улыбкой, и говорить с ним было бесполезно.

— Я, Валенька, так работаю — либо пан, либо пропал.

Завод рос и выходил в разряд лучших заводов Союза. Андрей дважды ездил в Москву, доказывая, что мощность завода может быть увеличена в пять-шесть раз. Он настоял на своем и начал быстрое расширение. Планы перевыполнялись. Рабочие заводской столовой получали обед из четырех блюд. Наркомат дважды выносил благодарность Андрею. Но Андрей мрачнел, все чаще пил водку и чаще просил Валю:

— Спой, Валенька, что-нибудь такое, чтобы у меня мозги в башке перевернулись.

В эти дни появился в их квартире заместитель Андрея, человек неизвестной национальности по имени Лев Иванович Озе. Это был во многих отношениях замечательный человек. Прежде всего был замечателен его нос, необыкновенно длинный, до прозрачности тонкий и словно устремленный вперед в неудержимом порыве. Нижняя же часть тела Льва Ивановича обладала совершенно противоположными качествами, она была по-дамски плотна, оттопырена назад и игрива на ходу. Вследствие этого походка Льва Ивановича была чрезвычайно своеобразна. Далеко опережая его туловище, торчала маленькая птичья головка с пронзительным носом, и, словно не успевая за ним, где-то сзади оставалась торчащая нижняя часть спины и торопливые сухонькие ножки в щегольских брюках. Это противоречие в органах тела Льва Ивановича компенсировалось лихим изгибом его тела и необычайной подвижностью его.

Лев Иванович был человеком несокрушимой жизнерадостности и неутомимой деятельности. Причем, что бы он ни делал: выступал ли на собрании или доставал канализационные трубы, — у него всегда были вид Наполеона, вершащего судьбы человечества, и полное упоение собой и своей ролью. Он очень любил обзаводиться и обставляться. И, приходя к Валентине, с неудержимо радостной улыбкой говорил:

— А я хотя и не директор, но обставился лучше вас. Достал великолепный шифоньер, приходите посмотреть.

С подчиненными он говорил в повелительном тоне и очень любил слова «я этого не допущу», «я заставлю», «я отдам под суд». С начальством он был необыкновенно угодлив, изворотливость его была поразительна.

— В городскую больницу привезли три чудесные ванны, — вздыхала Валя, так как мечта ее о ванной комнате еще не была осуществлена.

— За чем же стало дело? — удивлялся Лев Иванович. — Дайте завхозу пятьсот рублей и возьмите ванну.

— Нельзя, Лев Иванович. Завхоз — честный человек, — отвечала Валя.

— Да, если честный, то это гораздо хуже. Тогда придется дать 700—800 рублей.

— Что вы, Лев Иванович, он совсем честный человек.

— Совсем честный человек — это совсем плохо. Это значит: придется дать больше тысячи, — убежденно говорил Лев Иванович.

— Зачем ты его держишь? — спрашивала Валя мужа.

— Он мразь и мерзавец, но полезный человек. Что надо, из-под земли выроет, — отвечал Андрей.

Летом тридцать пятого года Валя уезжала на практику. Ее отъезд совпал с приказом о награждении Андрея орденом Трудового Красного Знамени. Они устроили большой званый ужин. Было очень весело и спокойно на душе. А через два месяца Валентина получила письмо о том, что муж ее арестован.

Андрея обвинили в хищении 100 000 рублей, судили показательным судом и приговорили к 10 годам заключения. Главным свидетелем обвинения был Лев Иванович.

Работники НКВД, пришедшие конфисковывать имущество, с удивлением смотрели на полупустую квартиру директора и на два Валиных крепдешиновых платья, висевших в шифоньере.

— Где же 100 000, — спрашивали недоумевающие глаза.

Валентина горько улыбалась. И ей и Андрею было присуще полное пренебрежение к внешним условиям жизни. Их внутренняя жизнь была так интересна и насыщенна, что лишняя пара туфель не имела для них никакого значения. О ней просто не думалось. В своей пустой квартире, в своих простых костюмах Валентина и Андрей всегда были окружены людьми, всегда пользовались общим уважением и любовью и часто были объектом зависти. Их никогда не покидала ненарушимая уверенность в завтрашнем дне, в том, что немногое необходимое им у них будет всегда, и поэтому инстинкт приобретательства и накопления был чужд им обоим.

Квартиры, перегруженные вещами, всегда производили на Валю впечатление грязных. «Чем больше вещей, тем больше пыли», — думала она. И Андрей был вполне солидарен с ней: «Дома должен быть простор. Надо, чтобы все сквозило».

И директорская квартира действительно «сквозила», так проста и скупа была ее обстановка.

— Где же 100 000? — с любопытством спрашивали Валентину досужие соседи.

Валентина горько улыбалась. Она вспомнила, как за месяц до ареста Андрей сказал ей виновато: «Валюша, я нынче без копейки. Я всю зарплату отдал тяжелобольному». Оказалось, что одному из рабочих срочно нужны были деньги. Заводские фонды были израсходованы, бухгалтер заартачился, и Андрей, не долго думая, выложил всю свою зарплату. Оба они не любили занимать и поэтому весь месяц просидели на одних заводских обедах и едва свели концы с концами.

Теперь Андрея обвинили в хищении 100 000, и на Валентину смотрели любопытными глазами, подозревая в тайных кутежах, в тайном скопидомстве и в других таких пороках. Она знала, куда ушли эти 100 000. Они ушли на цемент, на валенки, на масло для тех, кто сейчас смотрел на нее подозрительно и любопытно.

Вокруг Валентины образовалась пустота. Люди разделились на три категории. Первая категория — это были те ее «друзья», которые сразу перестали бывать у нее и даже здороваться с ней. Валентина их глубоко презирала. Она считала, что каждый судит о людях по себе, что тот, кто легко верит в преступления других, сам в тайниках души способен к таким преступлениям. Эти люди вызывали в ней отвращение и брезгливость. Она проходила мимо них с высоко поднятой головой. Вторая категория — это были те люди, которые вели себя корректно и дружелюбно. Они почти не изменились в отношении к ней. Может быть, надо было быть им благодарной, но Валентина была слишком требовательная к людям. Ей было мало корректности. Теперь, когда она была в беде, когда она сама не могла идти к ним, искать их дружбу, по ее мнению, они сами должны были подойти к ней, должны были подчеркнуть и усилить свою дружбу к ней. На это они оказались не способны, и высокая требовательность к людям, присущая Валентине, как всегда, осложнила ей жизнь. Вместо того чтобы быть признательной за малое, она чувствовала боль от того, что не получала многое. Она уважала этих людей, но чувствовала себя обиженной ими и не способной простить им обиду.

И наконец, была еще третья, очень малочисленная категория людей, высокие качества и дружба которых раскрылись во всей своей красоте именно тогда, когда Валентина попала в беду. И этим людям она была глубоко благодарна на всю жизнь, но таких было очень мало. Толпа друзей и знакомых, окружавшая ее, рассосалась в несколько дней. Осталось одиночество, и надолго остались ирония и горечь в суждениях о людях.

До суда ей не разрешали видеться с Андреем. На суде она не была по его просьбе[2].

ДЕТСТВО ВЛАДИМИРА

Переливчатые холмы Кабарды!

В январе они так сверкают на солнце, словно снега их пересыпаны алмазами.

В конце февраля тускнеет их белизна.

В конце марта они серые, того сочного серого тона, который местами переходит в бархатистую черноту.

В апреле зеленоватое облако опускается на них, и само небо над ними меняет оттенок.

В мае они зеленеют, и в их зелени чувствуется нежная желтизна цыплячьего пуха.

В июле зелень их темнеет, в июле она делается сизой.

В августе на сизом фоне появляются редкие красно-желтые пятна.

В сентябре медный оттенок ложится на склонах ближних холмов.

В октябре холмы, словно огромные лисы, греются на солнце, играя всеми переливами лисьих красок.

В ноябре, словно пеплом, покрываются холмы серым цветом, и гаснет оранжевый пожар.

В декабре ложится первый снег нетронутой, голубоватой белизны. Переливчатые холмы Кабарды!

На окраине Нальчика, у подножья сизых холмов сидит мальчик Володя.

Черты его лица по-детски округлы, по-русски мягки, но каштановые волосы вьются нерусскими мелкими кудрями, карие глаза по-восточному горячи, а сросшиеся брови пересекают лицо черной чертой.

Мальчик держит на коленях альбом для марок и рассматривает желтую марку. На марке изображена жирафа и латинским шрифтом написано «Португалия».

«В Кабарде нет жираф, но есть кабардинские кони, а они гораздо лучше, чем жирафы, — думает мальчик. — Нальчик очень хороший город, это столица Кабардино-Балкарии, это моя столица, потому что я здесь живу. И Ереван тоже моя столица, потому что мой папа был армянин, и Москва моя столица, потому что моя мама русская и потому что Москва столица всех хороших людей. У других бывает только одна столица, а у меня целых три! — думает мальчик и радуется своему богатству. — Когда я вырасту, я объеду всю родину, я буду путешественником!»

Недалеко от крыльца играют дети из детского сада. Здесь есть русские, кабардинские и балкарские дети.

К ним подходит маленькая Фатима. Она улыбается, лицо у нее довольное и застенчивое.

— А у меня лишай! — говорит она, сияя глазами и розовая от гордости и удовольствия.

Ребятишки окружают ее:

— Где? Покажи?

Она неуклюже поднимает коротенькую руку и согнутым в крючок указательным пальцем указывает на макушку с таким видом, словно у нее на макушке помещается орден.

— Правда! Лишай! — с завистью говорят ребятишки.

Больше ни у кого нет лишая. Теперь в детском саду Фатиму будут закармливать конфетами и носить на руках! Да мало ли удовольствия можно извлечь из лишая, который вдобавок расположен так удачно — на самой макушке! Володя тоже подходит посмотреть на Фатимин лишай.

«Я буду доктором, — думает он, — я буду лечить самых тяжелых больных, и все будут говорить со мной вежливыми голосами».

В это время на дороге показывается всадник. Это Асхад на своем коне. Он останавливается у крыльца подтянуть стремя.

Какой у Асхада конь! Морда у него костистая, узкая, тело длинное, а грудь широкая с мощными буграми у начала ног. А ноги! Ноги тоненькие, как ниточки, с крохотными копытцами.

Володя смотрит на коня, и лицо его приобретает страдальческое выражение.

— Асхад! — говорит он охрипшим, словно от жажды, голосом.

Асхад неторопливо поворачивает красивую голову. Линия его носа без изгиба продолжает линию лба, кончик носа слегка закруглен, а ноздри круто вырезаны. Все это придает Асхаду сходство с породистым конем. Асхад смотрит на Володю холодным, важным взглядом, и надежды Володи гаснут.

Но Асхад улыбается неожиданно простодушной, почти наивной улыбкой и говорит:

— Приходи через час в конюшни!

Володя идет к конюшням по широким улицам низкорослого, беленого городка.

У ворот углового дома сидят две девочки.

Одна из них рыжая, падчерица балкарца Керима. Это та самая девчонка, которая тонула во время экскурсии на Голубое озеро. Володе пришлось тащить ее за косу. Коса тогда была мокрой и казалась темнее.

Поравнявшись с девочками, Володя говорит:

— Эй, девчонка! Ну как, цела твоя косичка?

— А тебе какое дело до моей косички? — сердито спрашивает девочка.

— Дура! Это тот самый, который тебя спасал! — громко шепчет подруга.

— Никто его не просил спасать! — еще сердитее говорит девчонка.

«Вот и спасай их! — огорченно думает Володя. — Нет, в книгах это получается гораздо интересней! Там, если спасают утопленницу, то она оказывается знатной, красавицей и очень благодарна спасителю. А он вот спас девчонку, а она никакая не знатная и не красавица, да вдобавок рыжая и совсем неблагодарная. Вот и спасай их!»

А девчонка начинает часто хлопать белыми ресницами и говорить мрачным басом:

— Может, я и вовсе не хочу жить на свете!

У Володи опять возникает желание спасать эту девчонку, и он останавливается в нерешительности.

В это время выходит балкарец Керим со своей русской женой. У Керима длинный, массивный нос, а худое лицо имеет такое выражение, как будто оно отягощено и раздражено присутствием этого ненавистного носа.

Жена Керима, такая рыжая и блестящая, что в ней уже ничего больше нельзя разобрать.

Она смотрит на синие холмы, на алмазную кромку снежных гор и всплескивает руками:

— Какая красота! Керим, ты только посмотри, какая красота!

— Чего? Где? — И Керим поворачивает свой нос с таким усилием, словно это не нос, а грузоподъемный кран.

— Дурак! — Женщина передергивает плечами, и блеск ее волос тускнеет.

— Ну вот!.. Погуляли!.. Поговорили!.. — злорадно заключает Керим супружеский диалог.

— Ах! Я не виновата! — вздыхает женщина.

Керим замечает падчерицу:

— Люська, ты чего здесь расселась? Тебе здесь не место!

— Где бы она ни сидела, тебе всегда кажется, что она не на своем месте!

Они смотрят друг на друга злыми глазами.

Володя идет дальше и думает: «Странные люди! Она сказала ему «дурак», потому что она русская. У кабардинки Нафисы очень плохой муж, но она не говорит ему «дурак», она молчит и плачет. А что лучше: говорить «дурак» или молчать и плакать? Странные люди! На небе светит солнце, на земле растут яблони, по земле бегают удивительные кабардинские кони, а люди сердятся, плачут и говорят «дурак»! Когда он вырастет, то будет сердиться только на капиталистов. Хотя можно ли сердиться на змей за то, что они змеи? Их надо просто уничтожить, а сердиться на них он считает излишним». Вдруг он вспоминает стихи Некрасова, которые прочел недавно:

То сердце не научится любить,
Которое устало ненавидеть.
Он старался понять эти слова и все же не понял их. Но вот вдали показались конюшни военного городка, а рядом с ними маленькие фигурки лошадей. Забыв все свои размышления, Володя пускается бежать. Его ступни так легко касаются земли, что дорога почти не пылит под ним.


Софият ушла в школу.

Как пусто в доме и как неспокойно на сердце у Маржан.

Виданное ли дело: девочка ушла в школу, а в школе одни мальчики!

Маржан пробовала и шить, и стирать, но работа не идет на лад. Тогда она взялась за самое легкое — она стала теребить шерсть. Она теребит шерсть и думает: «Что же делать с этой девочкой? К коровам и козам она не подходит, но все время вертится около лошадей. Ездит, как джигит, бегает, как лисица, прыгает, как заяц. Посмотришь на нее и не понимаешь — не то мальчик, не то девочка. Все это началось с крестин. И зачем только Маржан согласилась окрестить дочку русским именем? Уже тогда она знала, что это не к добру. И вот предчувствия сбываются. Софият — единственная из всех девочек селенья ходит в школу, словно мальчик. Какое несчастье! Девочка вырастет громкоголосой и вертлявой, как все русские. Какой мужчина захочет жену, которую так воспитывали?» Маржан вспоминает того человека, который дал ее дочке русское имя Софья.

Впервые она увидела его очень давно. Ее муж еще был жив и молод. Однажды он привез русского человека и велел спрятать его в задней комнате. Русский был очень вежливый и тихий, и Маржан не понимала, почему нужно прятать такого тихого человека. Через много лет родилась Софият. Она родилась в счастливый год — советская власть в этот год дала им дом с садом и яблок было столько, что листвы не видно было на деревьях.

На крестины приехал тот русский. Он был очень весел и всюду ходил как хозяин. Он стал большим начальником, но мужа Маржан он встретил, как брата, — трижды обнял его и трижды прижался своей щекой к его щеке. По старому обычаю, у него, как у мудрейшего из гостей, спросили имя для новорожденной.

— Ты кабардинец, а я русский, — сказал он мужу Маржан, — но дружба наша крепче родства. Закрепим же ее в наших детях! Назови свою дочь именем моей жены, русским именем Софья. Если у меня родится дочь, то я назову ее именем твоей жены, кабардинским именем Маржан.

И вот получилось так, что живет в кабардинском глухом селенье странная кабардинская девочка с русским именем Соня.

И в далекой Москве живет русская девочка с кабардинским именем Маржан.

Вот какие чудеса бывают на свете!

Маржан приятно, что в Москве дочь большого русского начальника названа в ее честь, но свою дочь она упорно не хочет называть по-русски. Она переделала ее имя на кабардинский лад и зовет ее Софият.

От крещенья необычайна была судьба девочки. Так повелось и дальше.

В их семье никогда не били детей, но Софият растет такой проказливой, что ее приходится шлепать. Иногда приходится даже бить ее палкой и бить больно, но она не обращает на боль никакого внимания. В этот момент она бывает очень озабочена совсем другим обстоятельством.

— Мама, мама, ты меня побила или похлопала? — спрашивает она.

Если Маржан отвечает: «Я тебя похлопала», то Софият уходит совершенно успокоенная. Но если Маржан в досаде говорит: «Я тебя побила!», то обиде и слезам Софият нет конца.

Такой уж характер у этой девочки!

О школе она стала думать давно — с тех пор как маленькая московская Маржан прислала ей в подарок книжки и письмо. Софият с удивлением смотрела на то, как ее брат взял в руки письмо и стал говорить слова Маржан. Софият думала, что письмо шепчет брату эти слова. Она даже поднесла к уху письмо и послушала его — она надеялась услышать голос Маржан. С тех пор она стала учить буквы и очень скоро научилась читать. Это еще не беда. Плохо то, что она пошла в школу. Мать не пустила бы ее в школу, если бы не письмо Асхада. Асхад написал прямо: «Надо учить Соню в школе».

Асхад, сын Маржан, но он уже взрослый, уважаемый мужчина, и с давних пор он заменяет отца в осиротевшей семье. Маржан привыкла слушаться мужчину. Мужчины берут на себя бремя трудов и забот большого, шумного внешнего мира; они оставляют женщинам маленький, тихий домашний мир, они оберегают женщину, поэтому женщина должна слушаться мужчину и молчать перед ним. Это справедливо.

Но какой мужчина захочет оберегать женщину с характером Софият и какого мужчину захочет слушаться такая женщина?

Неспокойно на душе у Маржан. Наверное, так же чувствует себя курица, случайно высидевшая утенка.

Но вот школьники пошли из школы. Из-за угла показывается Софият, она идет рядом с братом.

Она худенькая. У нее узкое, смуглое личико с упрямым лбом. Она идет, нагнув голову, выставив вперед лоб, над которым наподобие рожек торчат черные кудряшки.

Она похожа на маленькую козу, упрямую и своенравную.

— Мама! — говорит она. — Учитель посадил меня на первую парту и подарил мне карандаш. Посмотри, какой толстый, красивый карандаш! Здесь он синий, а здесь красный. Я сперва писала красные буквы, потом синие, а потом опять красные. Завтра жена учителя сошьет мне сумку для книжек.

— Я сама сошью тебе сумку! — ревниво говорит Маржан.

Во двор заглядывают две соседки. Они смотрят на Маржан с жалостью и сочувствием.

— Маржан, мы слышали, что твоя Софият пошла в школу? Это что же, новый жребий?

Дело в том, что по жребию отправляют девушек на ученье в Нальчик. Какая мать захочет отпустить от себя дочку?

А в Нальчике открыли школу для взрослых девушек. Чтобы никому не было обидно, уговорились бросать жребий. Мать, которой выпадает жребий, провожает дочку со слезами.

Теперь соседки встревожены тем, что Софият пошла в школу.

Может быть, это новый жребий или приказ?

— Нет, — отвечает Маржан. — Она пошла сама, без жребия.

На лицах женщин отражается удивление, непонимание и даже негодование.

— Так велел Асхад! — говорит Маржан извиняющимся голосом.

Женщины уходят смущенными. Они знают Асхада — когда Асхад начинает говорить, то умолкают даже старики.


С этого дня Софият стала ходить в школу. Учитель говорит, что у нее редкие способности, и относится к ней заботливо. Софият горда и довольна — она достопримечательность школы.

Когда из города приезжают начальники, учитель говорит:

— Это наша первая девочка!

И мальчики тоже начинают гордиться тем, что в их классе учится первая девочка.

Кроме того, Софият — сестра Хафуна, а его любят и к сестре его относятся с уважением.

Но однажды Хафун подрался с Агурби. Агурби был сильнее и уже считал сраженье выигранным, когда кто-то с тихим шипением налетел на него сзади и чьи-то пальцы вцепились ему в загривок. Он оглянулся и узнал Софият.

Он был мальчиком с сильно развитым чувством собственного достоинства и никогда не унижался до драки с девчонками. Но как быть, если девчонка сама лезет в драку? Он колебался всего одно мгновение, но Хафун успел вывернуться.

— Агурби, иди сюда! — позвал учитель, и битва закончилась вничью.

Софият стояла, воинственно выставив одну ногу вперед и заложив руки за пояс, раскрасневшись от гордости. Она боролась и победила! Только теперь она почувствовала себя вполне на равной ноге с мальчиками. Она казалась себе отважной спасительницей, спасшей своего брата! Глаза ее сияли от удовольствия.

Но у Хафуна был совсем недовольный вид. Его спасла девчонка! Каждый мальчишка сможет теперь посмеяться над ним. Он чувствовал себя опозоренным. Кроме того, он брал Софият в школу совсем не для того, чтобы она дралась с мальчишками. Сестра-драчунья — это позор для брата. И с тех пор о Софият идет много разных разговоров. Не хватало еще того, чтобы она стала драться с мальчишками! Он не только не одобрял поведения Софият, но считал, что она пятнает честь всей семьи. Нет, надо положить этому конец раз и навсегда! Надо ее проучить!

И пока Софият наслаждалась сознанием своего подвига и ждала похвал, Хафун сосредоточенно думал о том, по какому месту ее лучше побить.

Мама била ее тонкой палкой пониже спины, но Хафун находил, что это место находится слишком далеко от головы. Он боялся, что битье по этому месту не дойдет до сознания Софият. «Лучше всего побить ее по затылку, — думал он, — тогда она сразу все поймет и надолго запомнит. Но нельзя бить палкой по голове. Надо чем-нибудь мягким».

Он взял учебник арифметики и несколько раз основательно ударил им Софият по затылку, приговаривая: «Не лезь в драку! Не лезь в драку!»

В первый момент Софият опешила. Действительность вступала в неожиданное противоречие с ее мечтами. Но Хафун бил ее с таким непоколебимым спокойствием, с такой уверенностью в необходимости этого, что Софият приняла это как должное. Она терпеливо перенесла несколько крепких ударов по затылку, тихо пошла в класс и села на свое место, озадаченная и разочарованная.

Так кончилось первое сражение, в котором участвовала Соня Таманова.


Володя сегодня особенно тщательно оделся и причесался: он идет к Асхаду по важному делу. К Асхаду неприлично идти небрежно одетым, потому что Асхад — замечательный человек.

Слава его началась тогда, когда Асхад был еще мальчиком и работал на конном заводе. Сперва он стал лучшим конюхом завода, а потом одним из лучших джигитов Кабарды. Потом он уехал учиться. Теперь Асхад работает в обкоме комсомола и из любви к делу руководит тренировкой скакунов в конюшнях военного городка. Во время скачек на ипподроме он всегда участвует в них в качестве наездника или в качестве судьи. Асхад знает всех лучших коней Кабарды, и лучшие кони Кабарды знают Асхада. Володя поднимается на второй этаж нового дома и еще раз приглаживает волосы и, немного волнуясь, стучит в дверь.

— Войдите! — раздается мягкий и гортанный голос Асхада.

В комнате Асхада очень чисто и пахнет кожей и клеем. Кожей пахнет от парадных седел, которые Асхад получил как премию на скачках, а клеем пахнет потому, что Асхад не может читать растрепанных книг и всегда подклеивает библиотечные книги. В комнате стоит кровать, стол, два кресла и этажерка. На этажерке лежит кинжал, у которого ручка из слоновой кости, а ножны покрыты тончайшим серебряным узором.

Асхад одет по-домашнему — на нем белая рубашка, брюки галифе, носки и чувяки. Он идет навстречу Володе, смотрит на него влажными, медленными глазами и улыбается ему простодушной улыбкой.

— Здравствуй, Володя! Садись, пожалуйста! — вежливо говорит он.

— Асхад, я пришел к тебе по важному делу.

— Я тебя слушаю. Не выпьешь ли ты сперва немного вина! На улице очень жарко!

Володя пьет вино, и ему очень приятно то, что он как взрослый сидит с Асхадом, пьет вино и разговаривает о важном деле.

— Видишь ли, Асхад, в воскресенье будет общегородская пионерская военная игра. Всех пионеров разделили на «синих» и «зеленых», я в штабе «синих». Так вот, я хочу организовать в нашей армии кавалерию.

— Как ты хочешь организовать кавалерию?

— Нам надо всего три-четыре лошади. Вот поэтому я и пришел к тебе.

Асхад отвечает не сразу. Помолчав, он говорит:

— Нет, Володя, я не могу этого сделать. Я полагаюсь на тебя и не боюсь за конец, но я боюсь, что в игре кони ушибут детей.

— Асхад! — возмущенно говорит Володя. — Разве я не езжу с тобой два года? Как ты можешь думать, что я ушибу кого-нибудь?

— А другие?

— Поедут Алим и Хасан. Разве они плохие джигиты?

— Они хорошие джигиты, и на ипподроме я доверяю им хороших коней, но я не могу дать коней туда, где будет много детей. Это может принести несчастье. Ты не обижайся на меня, Володя. Ты подумай хорошенько сам и увидишь, что я поступаю правильно.

Володя думает, а Асхад сидит молча и терпеливо ждет, пока Володя кончит думать.

— Нет, Асхад! — говорит Володя. — Я подумал и вижу, что ты поступаешь неправильно. Ты был бы прав, если бы мы были пионерами другой страны. Но мы пионеры Кабардино-Балкарии! Проводить военную игру с пионерами Кабардино-Балкарии и не иметь казачества — это неправильно. Это будет неправильная военная игра!

Но Володе не удается убедить Асхада. Он гостит у Асхада еще немного. Асхад угощает его яблоками, вином, сыром. Потом Володя уходит. Асхад догоняет его на улице и говорит ему:

— Пойдем в конюшни!

Он выводит старую кобылицу и велит Володе оседлать ее и отъехать подальше. Потом он садится на дороге на корточки и кричит:

— Гони прямо на меня!

Володя скачет во весь опор прямо на Асхада, но умная кобылица обходит Асхада, не задевая его. Таким способом они отбирают три старые умные лошади.

— Завтра приходите сюда втроем. Вы будете тренироваться всю неделю, — говорит Асхад на прощание.

После обеда Володя идет во двор и говорит маме:

— Мама Таня, дай мне, пожалуйста, две старые алюминиевые ложки.

— Зачем они тебе, Володенька?

— Я хочу сделать красивый альбом для моих марок. Ложки я расплющу и вырежу из них украшения для альбома.

— Тогда тебе надо выбрать самые тонкие ложки.

Мама уходит в дом девичьей, легкой походкой. Она приносит ложки и с интересом следит за работой сына. Она высокая, стройная, на голове у нее корона из тяжелых полуседых кос, а лицо еще молодое. Она рано поседела, потому что у нее была трудная жизнь.

— Смотри, Володенька, вон идет писатель со своей новой секретаршей. Какая же она молоденькая! Совсем девочка! Смотри, они идут к нам.

Действительно, писатель и его спутница входят во двор.

Писатель каждое лето приезжает в Нальчик из Ленинграда. У него большой лоб, большие, глубоко сидящие глаза, длинное лицо и изменчивые, влажные, расплывчатые губы.

Его спутнице нет еще шестнадцати лет, она худенькая, беленькая, светлые волосы ее гладко причесаны и заплетены в две косы. Писатель принес книги, чтобы Володя переплел их. Он внимательно смотрит на Володю и говорит маме:

— Метис! Ваш мальчик типичный метис! У него интересное лицо. Посмотрите, Катя, какое своеобразное сочетание восточного темперамента и русской задушевности! Между прочим, одно из величайших следствий советской национальной политики заключается в том, что происходит быстрое сближение и интенсивное скрещивание наций. Обновляется кровь народа, и появляются люди нового типа. Появляются люди высшего типа, так как условия жизни в СССР способствуют выявлению лучших качеств каждой нации. — Потом писатель обращается к Володе: — У тебя всегда заняты руки, мальчик! Ты всегда что-нибудь делаешь. Когда же ты думаешь? — заканчивает он шутливо.

— Я думаю и делаю вместе, — отвечает Володя.

— Это значит, что из тебя никогда не выйдет мыслителя, — шутит писатель.

Володя вдумывается в его слова.

— Нет, — отвечает он. — Я не умею думать и делать отдельно. Когда я смотрю на мои марки, то я очень о многом думаю, поэтому я хочу сделать для марок красивый альбом. Я обтяну обложку черным сатином и сделаю украшения из алюминия. Они будут совсем как серебряные.

Ему очень хочется, чтобы они были как серебряные, но он не умеет обманывать себя.

— Нет, — говорит он, — они не будут как серебряные. Они алюминиевые. Но если вырезать из алюминия красноармейца с винтовкой, то это все-таки будет красиво. Правда?

Писатель улыбается, а девушка говорит поспешно:

— Конечно, это будет очень красиво!

Она смотрит прямо в лицо Володе. Как странно она смотрит! Если бы у него была сестра, то она смотрела бы на него вот таким твердым, чистым, родным взглядом! Как хорошо иметь такую сестру!

— Только не нужно оклеивать крышку черным сатином, — продолжает девушка. — Приходите ко мне завтра утром, я дам вам кусок черного бархата.

Потом они уходят. Земля сырая от дождя, и на ней остаются глубокие следы. Какие маленькие следы остаются от Катиных ног! В одном месте она сошла с дорожки и след остался особенно глубокий. Володе хочется, чтоб этот маленький следок сохранился. Он приносит крышку от жестяной коробки и ставит ее на след ребром вниз. Сверху он кладет большой камень. След спрятан, и никто его не затопчет. Теперь у Володи есть маленький секрет, о котором он не скажет никому, даже маме.

Ночью он думает о Кате и решает пойти к ней за бархатом. Мама с детства приучала его ничего не брать даром.

Когда ему было шесть лет, они жили голодно. Володя приходил к соседке и говорил:

— Тетя, дайте мне подмести пол или почистить кастрюльку, потому что я очень проголодался.

Теперь он взрослый. Он не может взять у Кати бархат. Володя не пошел к Кате, но вечером она пришла к нему сама.

— Почему же вы не пришли ко мне? Я принесла вам бархат. — Потом она попросила его показать ей марки.

Они сели на крыльцо, и Володя стал показывать ей альбом. Сперва идут марки царской России. На них изображение чудовищной птицы с когтистыми растопыренными лапами и двумя змеиными головами.

Хищная и дикая фигура! Изображены лица царей. Надменные, тупые, холеные лица смотрят холодными глазами.

Но вот начинается семнадцатый год, и на марках появляется серп и молот, колосья, пятиконечные звезды, открытые, смелые лица красноармейцев, рабочих, крестьян. Марки открывают другой мир — мир, полный надежд, радости и отваги. Володя и Катя увлеклись марками и не замечают того, что солнце уже низко и на всем лежит оранжевый отсвет. Снежные горы вдали порозовели, а Володина кремовая рубашка приобрела золотистый оттенок.

Не замечают они и того, что мама смотрит на них из окна.

Ей приятно видеть, что ее мальчик так хорошо разговаривает с этой милой, серьезной девушкой.

В янтарном свете вечернего солнца смугло-розовое лицо мальчика особенно привлекательно. Его темные кудри касаются светлых гладких волос девушки, и оба они так хороши, что Татьяне Борисовне хочется чем-то обрадовать их.

Она пересчитывает деньги в своем кошельке — остатки небогатого жалованья канцеляристки. Маловато, но картошка есть, а без мяса можно обойтись несколько дней.

Она идет к соседям и покупает меду, молока, фруктов. Она покрывает старый поднос чистой салфеткой и выносит на нем угощение.

Володя смотрит на мать благодарным взглядом, а Катя поднимает стакан с медом и говорит:

— Смотрите, как красиво! Это мой любимый цвет — прозрачно-желтый! Зимой я жила в Ленинграде. Там всю зиму были туманы и солнца совсем не было. У тети в шкафу стояла банка с медом. Когда мне становилось очень скучно, то я открывала шкаф и смотрела на эту банку. Мне казалось, что там спрятано немного солнца.

Облака становятся оранжевыми, воздух свежеет, а они сидят втроем и разговаривают о чем придется.

Слова не имеют для них значения, потому что они люди одного сердца и им просто хорошо вместе.

Наконец наступило воскресенье.

День так ясен и воздух так прозрачен, что все далекое кажется близким, а близкое кажется увеличенным.

С далеких снеговых вершин струится дрожащая, серебристая голубизна. Дрожит сияющий воздух, но ни один листок не шелохнется на деревьях, отягощенных плодами.

С утра пионеры города под звуки оркестра подошли к стадиону. Стадион расположен за городом и окружен садами. Весь снежный хребет от Эльбруса до Казбека виден отсюда, и сияют над стадионом горы, тихие, белые, нарисованные такими тончайшими штрихами, что облака рядом с ними кажутся аляповатыми и серыми.

На стадионе устроена трибуна.

Четыре горниста встали по углам трибуны, и четыре горна рассыпали звуки прозрачные, как льдинки.

Вокруг трибуны выстроились две армии пионеров. На руках у всех бумажные повязки — у одной армии синие, у другой — зеленые.

На трибуну вышли работники горкома и обкома комсомола. Секретарь горкома рассказал правила игры.

Победит та армия, которая овладеет вражеским знаменем. Тот боец, у которого будет сорвана с руки повязка, — считается убитым.

Снова прогорнили горны, заиграли оркестры, и армии двинулись в разные стороны.

Володя со своими кавалеристами спустился в ложбину, где стояли замаскированные кони. Кони были украшены цветами. Пока кавалеристы ждали донесений разведки, между Алимом и Хасаном возник спор:

— Нельзя украшать цветами лошадиный хвост.

— Я сам был на свадьбе и видел, что розы были в хвосте.

— Ты видел это во сне!

— Это ты, как женщина, видишь сны, а у меня снов не бывает.

Мальчики готовы были поссориться.

— Уберите все цветы! Здесь война, а не свадьба! Вы демаскируете армию, — заявил Володя.

Наконец разведка сообщила, что неприятель спрятал знамя у реки среди больших камней.

Вся армия двинулась на сближение с неприятелем, а кавалеристы помчались в атаку.

Они сделали крюк и стали приближаться к неприятельскому штабу со стороны города, чтобы не возбуждать подозрения. Мальчики спрятали повязки в рукава и низко надвинули шапки.

— До кустов едем дорогой, а там свернем — и во весь опор к знамени! — скомандовал Володя.

У каждого есть свой образ счастья. Когда Володя думал о счастье, он видел бойца, мчащегося со знаменем в руках на лихом скакуне по полю брани. Пули свистят вокруг, и кровь течет из ран, а всадник мчится к победе, и знамя плещет над его головой. Такое счастье казалось Володе самым высоким. Сейчас впервые в жизни оно стало осуществимо, хотя бы в игре. Володя едет первым. Он уже видит из-за камней древко вражеского знамени и головы часовых.

Часовые смотрят на всадников равнодушно — они и не подозревают, что неприятель может подъехать верхом.

Всадники подъезжают по дороге как можно ближе, и вдруг с криком «ур-а-а» вся кавалерия обрушивается на неприятеля. Володя видит, как от неожиданности шарахаются часовые. Один из них бросается наперерез, но Володя кричит страшным голосом и скачет прямо на него. Воспользовавшись замешательством, Володя хватает знамя. Вот оно у него в руках — настоящее знамя, шелковое, с золотыми кистями!

Поднявшись на стременах, Володя вскидывает его над головой, повертывает коня.

Но в это время, словно из-под земли, вырастает странное, дико визжащее рыжее существо и бросается прямо на коня. Это Люська.

— И-и-и! — визжит она невероятным голосом.

Она цепляется за стремя, за гриву, за конский хвост и лезет на лошадь всеми способами. При этом она то и дело жмурит глаза, должно быть, для того, чтобы громче визжать.

Визг ее входит в уши, как сверло, и лишает возможности думать. Лошадь, не привыкшая к таким звукам, шевелит ушами и топчется на месте. Володя правой рукой поднимает знамя, а левой старается отцепить от себя Люськины пальцы. Он совсем забыл о значении своей левой руки, о том, что именно она и является его ахиллесовой пятой.

Но Люська помнит об этом. Она сорвала его синюю повязку, отцепилась от него и волчком закружилась по берегу.

— Убила! Убила! И-и-и! — визжит она невозможным голосом. — Убила! И-и!

Она вертится по берегу с такой быстротой, что кажется, будто у нее десятки рыжих косичек, несколько пар вытаращенных глаз и дюжина вздернутых, облупленных носов. Володя не сразу осознал ужасный смысл происшедшего. Он хотел скакать, не обращая внимания на сдернутую повязку, но Алим сказал ему с жадным выражением:

— Давай мне знамя! Тебя убили! — и вырвал у Володи знамя.

Тогда Володя слез с лошади — ведь мертвые не могут ездить!

Он стоит ошеломленный неожиданным поворотом судьбы, а Люська пляшет вокруг него.

Он старается отвернуться от нее — ему невыносимо противны ее веснушки, косички и красный нос, но она упрямо лезет к нему на глаза, не перестает визжать, и визг ее теперь выражает высшую степень удовлетворения.

В штабе «зеленых» царит суматоха — все что-то кричат, куда-то бегут, а вдалеке, привстав на стременах, мчится Алим, и алое знамя бьется над его головой.

Горло Володи сжимает спазмой. Однажды в жизни счастье было возможно! И вот все пропало! Он один в неприятельском лагере, позорно убитый визжащей рыжей девчонкой, ненавистной рыжей утопленницей! И зачем только он спасал ее?! Стукнуть бы ее в ту пору кулаком по темени! Слезы досады выступают у него на глазах, он отворачивается, чтобы скрыть их, но Люська все время забегает вперед и размахивает его синей повязкой:

— Убила! Убила! И-и-и!

Вдруг она замечает его покрасневшие глаза. Она сразу утихает.

Володя садится в траву и мрачно смотрит в облака. Жизнь утратила для него всякий интерес! Все кончено! «Мертвый»! Вот тебе и победитель!

Сзади раздаются осторожные шаги. Люська подходит к нему и протягивает ему синюю повязку:

— На. Пусть ты будешь живой!

Должно быть, она не такая уж плохая девчонка. Но сердце его не смягчилось.

— Зачем это? — презрительно отвечает он. — Все равно мы победим!

Потом горнисты снова заиграли, и все пошли к трибуне. Но теперь все иначе. Впереди на Володином коне едет командарм «синих», а по бокам едут Алим и Хасан с развернутыми знаменами. За ними идет армия «синих», сзади под конвоем идет армия «зеленых», а в самом хвосте тащатся «убитые».

Володя идет в последнем ряду, глотая пыль и с трудом волоча ноги. Хуже всего то, что среди зрителей он видит Катю. Всю неделю он тайно мечтал о том, чтобы показаться Кате верхом и со знаменем в руках.

И вот он тащится среди «убитых». Лучше всего было бы убежать, но этого не позволяют правила игры, а Володя играет честно. И, низко опустив голову, загребая ногами и глотая пыль, он плетется в хвосте колонны.

А вокруг все говорят о кавалерии.

— Еще бы! У «синих» была конница, а у нас нет! Это неправильно!

— А кто вам мешал организовать конницу?

— А кто из наших годится в кавалерию? А у них и Хасан и Алим!

Имя Володи не упоминается.

О людская молва! Она признает только победивших!

Секретарь горкома поздравляет «синих» с победой, хвалит их за хорошую подготовку и награждает отличившихся. В качестве награды он прикалывает им на грудь звездочки из красного стекла.

Трибуна залита солнцем, гремят оркестры, победители выходят за наградой на трибуны под шум аплодисментов. Как хорошо! Как хорошо и как обидно!

Но вот к краю трибуны подходит Асхад. Он присутствует здесь как работник обкома комсомола.

— Товарищи! — говорит он. — Решающая роль в победе «синих» принадлежала кавалерии! Это не случайно! Для нас, кабардинцев, кавалерия всегда была любимым родом войск, и правильно сделали те пионеры, которые организовали в своей армии кавалерию. Я думаю, что тот, кто ее организовал, заслуживает награды. Ее организовал Володя Агосян!

Милый Асхад! Как он понимает все то, что происходит в Володином сердце! Как справедливо все, что он говорит! Как благородно все, что он делает!

Володя сияя идет на трибуну и под гром оркестра получает рубиновую звездочку.

— Где же твой конь? — спрашивает Асхад.

— У командарма!

— Бери моего Эльбруса. Не годится командиру кавалерии ходить пешком.

Прежде чем Асхад кончил, Володя уже вскочил на красавца Эльбруса. Он пускает коня галопом, и все смотрят на него, потому что конь очень хорош и ездит Володя очень хорошо.

Володя подъезжает к маме. Катя стоит рядом.

— Можно вас поздравить? — говорит она и улыбается. — Победителям принято дарить цветы. Хотите, я дам вам розу?

Она вынимает из волос маленькую пунцовую розу и дает ее Володе. Володя закладывает ее за ухо, она царапает ему висок, но даже это ему приятно.

Он так счастлив, что не может стоять на одном месте.

Он скачет по стадиону. Он любит всех людей, а больше всех Катю, Асхада и, конечно, маму.

Из толпы девочек высунулась Люська. Она выпячивает тонкую шею и смотрит на Володю вытаращенными, немигающими глазами.

Она все же неплохая девчонка, хотя и визжит очень громко. И видно, ей очень плохо живется со своим отчимом. Володе хочется чем-то порадовать ее.

«Что бы подарить ей? Только не розу? Конечно, нет!»

— Люся! Иди сюда!

Она подходит, не очень уверенная и настороженная.

— Хочешь, я подарю тебе звездочку?

Люська вспыхивает до корней огненных волос.

Володя наклоняется и на глазах у всех отдаетзвездочку.

Лицо Люськи сразу приобретает зазнайское выражение. Задрав нос, она идет на свое место, и все девчонки смотрят на нее с завистью.


С каждым днем разрастается и меняется Нальчик. Все больше становится в нем красивых, многоэтажных зданий. Они возвышаются над белеными домиками и видны издали. Центральные улицы заасфальтированы. На перекрестках установлены рупоры, похожие на морских чудовищ с разинутыми ртами. Каждое утро над городом летают слова: «Говорит Москва. Радиостанция имени Коминтерна». Каждое утро ишак промкооперации, проходя мимо рупора, закидывает голову и приветствует его неописуемым ишачьим ревом. Должно быть, голос Левитана похож на голос ишачьего хозяина. На главной улице стоит милиционер в белых перчатках. Правда, уличное движение не доставляет милиционеру больших хлопот. Гораздо больше беспокоят его стада раскормленных гусей и голенастых индюшек, которых за последние годы развелось видимо-невидимо. Нахальные птицы то и дело норовят вывернуться из переулков, но милиционер считает неприличным их присутствие на главной улице столицы и ведет с ними непримиримую борьбу.

Зато когда на улице показывается «ЗИС», милиционер чувствует себя вполне столичным милиционером. Сегодня его перчатки сверкают особой белизной — сегодня праздничный день — 7 ноября. Несмотря на позднюю осень, теплынь такая, что можно ходить в одних платьях. Нынче в Нальчике удивительно ясная и теплая осень.


Сегодня в клубе праздничный вечер. Володя занят подготовкой сцены к спектаклю. Он подклеивает декорации, исправляет блоки у занавесей, устраивает луну из лампочки.

Ему еще не исполнилось шестнадцати лет, но он высок не по возрасту. У него та же, что и в детстве, — чисто русская миловидность лица. Трудно понять, от чего она зависит: от мягкости и окружности очертаний, от полудетской пухлости щек или от спокойных улыбчивых губ. Трудно объяснить, почему, несмотря на мягкие темные кудри, несмотря на восточные, длинные глаза, в нем сразу угадывается русская кровь.

Володя с увлечением работает на полутемной сцене. Он любит эту невидную, подготовительную работу, а сегодня ему хочется, чтобы все было особенно хорошо. Главную роль сегодня играет студентка Ленинградской театральной студии Катя Луганова. Всю неделю Володя ежедневно приходил на репетиции, чтобы видеть, как она играет.

Когда все уже готово, приходит Асхад. Он ведет с собой двух девочек лет тринадцати.

— Вот тебе две помощницы — Соня и Маржан, — говорит он и уходит.

Одна из девочек русская, беленькая, с бесчисленными бантиками. Бантики у нее в косичках, на груди, на туфлях. Это, конечно, Соня.

Вторая — кабардинка, смуглая, с узким упрямым личиком. Это Маржан. Володя говорит ей:

— Маржан, передай мне гвозди.

— Я не Маржан, я Соня! — возражает она, и обе девочки смеются.

— Нас всегда все перепутывают! Маржан — это я! — объясняет беленькая.

— Девочки, — говорит Володя, — осмотрите все кресла в зале. Там много поломанных кресел, а у нас есть клей, гвозди и свободное время.

Он чинит кресла, а девочки с перепутанными именами с увлечением помогают ему, не переставая болтать.

В это время входит Люська. С недавних пор с Люськиным лицом произошла метаморфоза. Однажды оно распухло, почернело и несколько дней было очень страшным. Потом чернота исчезла, а вместе с ней исчезли бесчисленные Люськины веснушки. Сейчас Люськины волосы завязаны синим бантом, от которого они кажутся еще рыжее, а лицо кажется еще белее. Люська смотрит на Володю и говорит возмущенно:

— Что ты делаешь? Чего ради ты чинишь стулья в чужом клубе? Если бы это, по крайней мере, был наш клуб! Может быть, ты думаешь, что тебе заплатят за это деньги или что кто-нибудь скажет тебе «спасибо»?

— Мне же все равно нечего делать! — оправдывается Володя.

— Нет! Ты просто глуп! Ты обедал? Я еще не обедал? Как это на тебя похоже! Сейчас же иди в столовую!

При людях Люська всегда разговаривает с Володей так, как будто он ее собственность, но, когда они остаются вдвоем, она сразу становится тихой. Володя знает, что Люська любит «фасонить» и командовать, но прощает ей это, так как она его давнишний товарищ и в сущности славная девчонка.


Зрительный зал постепенно наполняется людьми, а за кулисами идет обычная суматоха.

— Володя! — кричит суфлер. — У меня в будке не горит лампочка!

— Володя! — кричат из бутафорской. — Почему купили зеленое ситро?! Ведь мы пьем вино! Надо было купить красного ситро! Неужели нельзя сообразить?!

— Володя! — тонким сердитым голосом кричит Люська. — Где зеркало?! Разве это зеркало?! Это огрызок какой-то! Я — графиня, с какой стати я буду смотреться в эту лупу! Никогда ты ни о чем не подумаешь вовремя!

И только режиссер дядя Саша говорит с Володей нежным голосом:

— Володенька, куда запропастилась луна? Займись ею, милый, пожалуйста!

Дядя Саша очень толстый, у него доброе бабье лицо и красный нос пуговкой. Дядя Саша любит водку и искусство. Володю он называет своей правой рукой.

— Володя! Пойди сюда! — зовет Володю исполнитель главной роли, Левка Розик. Его очень длинный, обычно до прозрачности бледный нос порозовел. — Выпей со мной! На мою ответственность! Я угощаю! Нет, ты не думай! Я пью вполне открыто с точки зрения комсомольской дисциплины! Я пью для вдохновения. Ведь я сегодня играю с Катей. Я должен играть как бог! Катя говорит, что у меня богатый голос. Вот, послушай, как у меня сегодня звучит голос! — Левка становится в позу и говорит: — Я пр-р-резираю тебя!

И Володе кажется, что слово «презираю» состоит из одного сплошного «р».

— Слышал! Голос звучит роскошно! Это от яиц. Я уже съел шесть яиц. Сейчас я съем еще два яйца. Б-р-р! Противные, как лягушки.

Левка выпивает еще два яйца и показывает длинный вязаный шарф, в котором ярко-зеленые полосы чередуются с ярко-красными. При взгляде на этот шарф начинает рябить в глазах.

— Видишь, какой шарф! Он выглядит очень революционно! Тогда, в 1905-м, все революционеры носили такие шарфы на мае!

Володя не видит никакой революционности в полосатом шарфе, но видит, что Левка слишком быстро говорит и слишком размашисто жестикулирует.

— Хватит тебе пить!

— Подумаешь! Что такое для меня пол-литра водки?! Ерунда!

Володя уходит за красным ситро и за зеркалом для Люськи. Вернувшись, он слышит Левкин голос:

— Ик! Б-р-р! Отрыгается! Отрыгается водкой и яйцами, — удивленно сообщает Левка. — Ик! Мне достаточно запахнуться этим шарфом и выйти на сцену вот такой походкой, чтобы все сразу увидели, что я р-революционер! Ик! Фу-ты черт! До чего противно! Ик! Это все яйца! Сколько я их съел сегодня?

И Катя взволнованно говорит дяде Саше:

— Он совсем пьян! Его нельзя выпускать на сцену!

— Розик! Пойди сюда! — зовет дядя Саша.

Левка подходит и, покачнувшись, галантно целует ручку Кате.

— Ты помнишь роль? — спрашивает дядя Саша.

— Роль! — Левкино лицо принимает надменное выражение. — Какое значение имеет для меня роль, если я могу импровизировать?

Дядя Саша тащит его в уборную, трясет за шиворот и говорит тихо:

— Дурак! Идиот! Собачий сын!

Спектакль срывается. Взволнованные актеры собираются на сцене.

— Знаете что? — предлагает Люська. — Пусть играет Володя. Он бывал на всех репетициях и знает роль. Я сама слышала, как он показывал Левке!

— Володенька, милый, выручай, — просит дядя Саша и идет к Володе целоваться.

Прежде чем Володя успел опомниться, его уже сажают, гримируют, проверяют и обучают. Дядя Саша наспех репетирует с ним самые ответственные сцены. Володя выходит на сцену, еще немного ошеломленный неожиданностью и поглощенный мыслями о том, чтобы ничего не забыть и не перепутать. Ему даже некогда волноваться и думать о зрителях. Все идет гладко, и в антракте дядя Саша целует его:

— Слава богу, не подкачал, милый!

В антракте с ним наспех репетируют основные моменты следующего действия, и Володя выходит на сцену свеженашпигованный десятками наставлений.

Постепенно Володя осваивается со сценой и даже приходит в состояние какой-то приятной приподнятости.

У него хорошая внешность, красивый голос, играет он без претензий и не портит спектакля.

Все идет благополучно, и спектакль близится к концу. В последней сцене революционер Алексей (Володя) прощается со своей возлюбленной, дочерью купца (Катей).

— Нам пора расстаться, моя любимая! Поцелуй же меня на прощанье! — говорит Володя.

Катя приближается к нему и протягивает губы для поцелуя, но Володя резким испуганным движением отшатывается от нее. В суматохе и спешке он забыл об этой сцене, тем более что на репетициях Левка не целовал Катю.

Сейчас, когда Катя стоит так близко, Володя вдруг видит, что она уже взрослая женщина. Он вдруг начинает видеть ее с непонятной яркостью. Он видит ее белую шею с легкой припухлостью над межключичной ямкой. Видит ее покатые плечи, девичью грудь и крутые бедра. И он чувствует, что поцеловать ее сейчас здесь, на глазах у сотен зрителей, он не может. Он может что угодно. Он согласен провалиться сквозь землю. Он может поцеловать прокаженного, может поцеловать тигра, крокодила, но поцеловать Катю он не может. Он молчит и отодвигается, охваченный странным оцепенением.

— Целуйтесь! — шепчет суфлер в будке.

— Целуйтесь! — шепчет дядя Саша за кулисами.

Володя с отчаянием оглядывается.

— Володя! Что же вы? — шепчет Катя ему в лицо.

И, растерявшись, деревенея от стыда и волненья, Володя механически повторяет с прежним выражением:

— Нам пора расстаться, моя любимая! Поцелуй же меня на прощанье! — и снова отшатывается от Кати.

Его лицо со всей очевидностью выражает его отчаяние, страх и полную растерянность.

Пот течет по его щекам, руки его повисли плетьми.

В зрительном зале проносится смех.

В суфлерской будке суфлер затолкал себе в рот половину пьесы и задыхается от смеха.

За кулисами дядя Саша прижался к стене, трясется своим жирным телом, машет руками и плачет от смеха.

Володе хочется бежать. Он хочет спрыгнуть в зал, но зал переполнен людьми. Володя видит смеющееся лицо писателя, сочувственное и страдающее за него лицо Асхада.

Володя оглядывает зал и сцену глазами загнанного зверя и в отчаянии, сам не зная как, говорит в третий раз:

— Нам пора расстаться, моя любимая! Поцелуй же меня на прощанье. — И в третий раз отшатывается от Кати. Теперь ему остается только умереть.

Все вокруг стонут от смеха, так до очевидности ясно то, что происходит в душе этого долговязого, испуганного мальчика. И то, что еще непонятно ему самому, уже понятно сотням зрителей. Он вызывает их симпатию, они сочувствуют ему от всего сердца, но не могут не смеяться над ним.

Они от души наслаждаются его растерянностью и испугом, его прилипшими к потному лбу волосами, его беспомощным и дурацким видом. Они от души наслаждаются тем, что его первое чувство проявилось так неожиданно, так нелепо и так неуместно. Одна эта сцена стоит всего спектакля. Зрители стонут от смеха.

А Володя стоит на глазах у сотен людей душевно обиженный и охваченный одним желанием: никогда не жить на этом свете!

И тогда выручает Катя. Необыкновенная девушка Катя! Только она и могла додуматься до этого.

— Я понимаю, — говорит она, — ты не хочешь поцеловать меня, потому что я дочь купца! Ты не можешь пересилить себя и простить мне это! Ну что же! Простимся, как чужие!

Сбитая с толку публика затихает, и только актеры за сценой продолжают корчиться от смеха.

Наконец опускается занавес.

Володя быстро идет за кулисы. Мимо мелькают оскаленные в смехе лица.

— Бедная детка! Он еще не целовался! — кричит суфлер.

— Кате, Кате, умнице, скажи спасибо! — говорит дядя Саша, вытирая слезинки смеха.

— Ты в нее влюбился? Влюбился? Влюбился? — с острым любопытством и насмешкой спрашивает Люська.

Володя идет в маленькую темную комнату, где хранятся декорации, и ложится на трехногую кушетку.

Как показаться на глаза людям? Как глупо, как идиотски он вел себя! Теперь весь город знает, что он любит Катю, а он и сам не знал об этом до сегодняшнего дня! Он горит от стыда и горя, он переживает все с такой остротой, какая возможна только у пятнадцатилетнего, очень впечатлительного мальчика.

В комнате раздаются легкие шаги, и Катин голос спрашивает:

— Володя, вы здесь?

Она слышит его дыхание и ощупью находит его в темноте.

— Не надо огорчаться! — говорит она.

Ее руки скользят по его лицу и ощущают влагу на его щеках.

— Милый! Глупый! — шепчет Катя и, повернув Володину голову, целует его в одеревеневшие неподвижные, губы.

Потом они сидят рядом на кушетке. Володя не может ни говорить, ни шевелиться от волнения, а Катя рассказывает ему о себе:

— Завтра мы уезжаем в Ленинград. Не знаю, когда я еще приеду сюда. Не знаю вообще, как мне поступить дальше. Аркадий Петрович — замечательный писатель. Он пишет большую книгу и говорит, что не сможет ее написать, если я не выйду за него замуж.

Володя молчит, но она так хорошо понимает его, что без слов слышит его возражение.

— Нет! Нет! Еще ничего не решено. Мне совсем не хочется замуж. Но так трудно решить что-нибудь, когда ты совсем одна. Ведь у меня никого нет, кроме тети. А тетя говорит, что я должна выйти за Аркадия Петровича. Но мне так не хочется, так не хочется замуж!

— Катя! Где вы?! — раздаются голоса, и она уходит.

И ни он, ни она не заметили того, что Володя не сказал ни слова и что беседа их была отрывочна и коротка. Наоборот, у них осталось такое ощущение, словно они говорили очень много и откровенно и беседа их была полна значения.

До полночи Володя провел у Катиного дома. Утром он говорит маме:

— Мама, мне надо много денег.

При этом он смотрит ей в глаза и сжимает губы с таким выражением, точно ни под какими пытками он не вымолвит ни слова больше. Необъяснимыми путями в память матери возвращается давно забытая картина: оранжевый вечер и две головы, склоненные над альбомом. Потом она вспоминает смущение Володи в последней сцене спектакля и то, что Катя уезжает сегодня. Чудом материнской интуиции она понимает все. Она не задает ему ни одного вопроса. Она вынимает из кошелька все деньги.

— Это все, что у меня есть, сынок. Вечером я получу еще, за шитье. — И уходит из комнаты, чтобы он не стесняясь взял столько, сколько надо.

Володя идет в садоводство. Утром сразу похолодало, на улицах лежит первый снег, пышный и голубоватый, но в оранжереях еще есть розы. Он покупает дорогой букет из красных и белых оранжерейных роз.

Вот и вокзал. Катя с писателем и группой провожающих уже здесь. На ней синее пальто, белый пуховый берет и белые пуховые рукавички. Володя посылает с мальчишкой свой букет, а сам стоит в полутемном вокзальном коридоре. Отсюда ему хорошо видно Катю, а сам он невидим.

Он видит Катины русые брови, большие, широко расставленные глаза с голубоватыми веками, прямой, маленький нос и полные, милые губы. На лице ее обычное выражение доброты и внимания, но иногда она оглядывается, словно ищет кого-то. Когда ей передают букет, все смеются, а писатель грозит ей пальцем. Ее щеки розовеют и еще сильнее оттеняют голубизну век и голубоватые тени на висках. Эти перламутровые переходы от нежно-розового к нежно-голубому напоминают о раннем, ясном утре.

Вот Катя входит в вагон, опускает оконную раму и становится у окна. Одной рукой она держит букет, а другая рука в белой рукавичке держится за край окна. Берет сдвинулся на затылок, и виден прямой пробор и гладко зачесанные русые волосы.

Катя оглядывает перрон, и лицо у нее огорченное. Тогда Володя с сильно бьющимся сердцем выходит на перрон. Поезд тронулся. Катя увидела Володю, лицо ее озарилось улыбкой. Она машет ему своей белой пуховой рукавичкой. Все дальше и дальше уходит последний вагон. Володя становится на рельсы, и они гудят под его ногами.

Он долго бродит за городом — в нем радость и боль, гордость и стыд, надежда и безнадежность — смятение чувств. Вечером он садится чинить сапоги, а мама шьет за столом. Она видит осунувшееся и измученное лицо сына. Ей хочется поговорить с ним, но она знает, что этого не нужно делать. Она настоящая мать — она живет сыном, но она чужда всякой назойливости, она бесконечно осторожна с ним.

Ей хочется помочь ему. Она начинает петь. Она поет песню за песней. В юности для любимого жениха она не пела так, как поет сейчас для сына. Она поет ему, не поднимая глаза от работы, и песни бьются большими крыльями о стены низенькой комнаты…

ТИНА

Она окунулась в ресторанный мир, чуждый ей и прежде знакомый понаслышке.

В полуподвале «Арагви», в полусвете настольных ламп, под нерусские торопливые звуки оркестра шли бессвязные разговоры о последних театральных постановках, о последних новостях в жизни знаменитых, и всегда о любви, вернее, о том обнаженном и непонятном ей, что прежде не называли любовью.

Здесь бывали мужчины, гордые тем, что метрдотель называет их по имени, и женщины, тщеславные знакомством с мужчинами — завсегдатаями ресторана. Раньше ей казалось, что такие люди перевелись во времена о́ны, но они еще таились по каким-то углам, а вечерами сползались сюда, чтобы по-хозяйски пройти меж случайными посетителями «в свой кабинет» и там сбросить с себя то, что утомляло их за день, — выдержку, осмотрительность, необходимость приноравливаться к тому месту, в котором они жили, чтобы дать себе волю надышаться «своим» воздухом. Здесь подчас смеялись над тем, о чем перед этим ораторствовали на собрании, здесь, не стесняясь, обнаруживались странные браки втроем, короткие угарные связи, тщательно скрываемые в других местах и в другое время.

Тину влекло сюда царящее здесь бездумье. Звон посуды, одуряющие звуки музыки, нестройный гул хмельных голосов — все переносило ее в чужой мир, где ей не было места, где казалось, что она исчезает, где утрачивает значение все, чем жила она, и вместо нее, счастливой, страдающей, остается оболочка, не способная чувствовать, бездушная и безразличная ко всему на свете.

Именно ее безразличие и выделяло ее из тех женщин, которые плавали в ресторанном чаду, как рыбы в воде. Именно ему была она обязана тем, что чаще и жаднее, чем на других, смотрели на нее хмельные глаза. Она воспринимала эти взгляды так же, как чад, звон посуды. Это был ресторан, это то, что так дурманило ее, за чем она шла сюда, это помогало ей уйти от себя.

Иногда здесь она встречалась с людьми, зашедшими случайно простодушно повеселиться, с людьми, милыми и близкими ей. И таких она боялась. Они возвращали ее к самой себе, мешали забыть себя, она боялась, что они, растревожив ее простой человеческой теплотой, возвратят способность чувствовать боль, как возвращается боль, когда согревают обмороженные пальцы, боялась и сама обманным хмельным поступком оставить болезненный след в их простых и чистых сердцах. С хорошими надо было и чувствовать хорошее.

Легче быть бездумной с теми ничтожными, к кому она была презрительно безразлична, от кого она могла утром, не размышляя, отвернуться, через кого могла потом перешагнуть, не замечая, как перешагивают через лужу. Они приписывали ей порочность тем большую, что считали ее искусно скрытой.

Она раздражала и мужчин и женщин. Мужчин раздражало и волновало соединение внешней неприступности с внутренней предполагаемой порочностью. Женщины считали ее корыстной и хитрой.

Увидев денежный перевод от Мити на десять тысяч, Леля сказала ей:

— Ого! Десять!… Прилично… — И с досадой добавила: — Вы, тихони, все ловкачки. Вы, холодные, все умелые. Здесь кутишь, а из него деньги вытягиваешь. А я, когда увлекусь, — свое отдам. — Она смотрела на Тину сверху вниз.

Тина молчала. Ей было все равно.

По утрам она вставала опустошенная, бездушная. Долго одевалась, потом шла в ванну. Лелька приходила туда с папиросой в зубах, садилась на край ванны, смотрела на литое тело и говорила со вздохом.

— Какое добро пропадает! Пройдет еще пять лет — и кому это все будет нужно?

В бесцельных разговорах проходил день. Тина слушала бесчисленные Лелькины рассказы о «любвях» и изменах, и ей казалось, что и Володя, и Митя, и все, что было в ее жизни, было не с ней.

— Еще немного этого дурмана, и я совсем забуду. И тогда можно будет снова начать жить.

Но Лелька уходила в театр, сумерки гасили яркие краски ковров, до прихода гостей она оставалась одна, и прошлое снова овладевало ею. Охватывала тоска по Мите, по Володе, по самой себе, и руки тянулись к Митиным письмам, она брала бумагу, чертила одно слово «приезжай» и рвала лист за листом.

Ресторанный чад мог одурманить ее на час, но ни на минуту не возвращал ее к норме.

«Влюбиться бы, что ли», — думала она. Но влюбиться оказывалось невозможным. За каждое мгновение тумана в голове, за каждый лишний жест она расплачивалась днями непреодолимого отвращения.


Однажды в первом часу ночи в ресторане за ее спиной раздались шумные выкрики и аплодисменты. Кого-то просили плясать, чей-то заливистый смеющийся голос отказывался:

— Увольте, отяжелел, не тот стал.

Потом раздались крики «асса!», и Тина оглянулась. Меж раздвинутых столиков шел в лезгинке полный небольшой человек.

— Смотри, Алехин пляшет! Тот самый, известный академик… Художник Алехин…

Несмотря на полную коренастую фигуру, он был легок и отчетлив в каждом движении. Но не пляска, а лицо его бросилось Тине в глаза. Черная волна волос падала на лоб, совсем как у Дмитрия, и так же смело смотрели из-под нее такие же темные глаза.

И Тине вдруг стало весело. Это была не прежняя, ясная, а какая-то жесткая веселость. Ни доброты, ни тепла, ни даже интереса не возникло у нее к этому человеку, но она впервые захотела кого-то видеть рядом с собой. Она смело указала ему на свободное место:

— Садитесь, джигит.

Он остановился, взглянул на нее, оценивая взглядом, засмеялся заливчатым мальчишеским смехом и сел.

— Актриса?

— Нет.

— Балерина?

— Нет.

— Музыкантша?

— Нет.

— Кто же?

Польщенная соседством знаменитости, Лелька защебетала:

— Иван Алексеевич, это страшная женщина, женщина-металлург!

Он еще заливчатее засмеялся:

— Ну, металлург, так металлург. — И заговорил тем добродушно-уверенным тоном, которым говорят люди, привыкшие всегда и везде овладевать вниманием: — Однажды я напишу картину о заводе. О прокатном цехе.

— Что вам нравится в прокате?

— Живой металл. Железо, превращенное в свою противоположность, — стремительное, огненное, извивающееся, покорное. Когда-нибудь я напишу это.

— Почему когда-нибудь, а не сейчас?

— Здесь еще нет. — Он показал на кончики коротких пальцев. — Еще не дошло сюда. — Он снова засмеялся. — Идея художника, металлург, сперва зарождается в голове, потом она спускается из головы в кровь, пронизывая все существо, наконец, проникает в самые кончики пальцев и просится: «Впусти, впусти, впусти». И вот тогда только надо писать.

Он засмеялся. У него были Митины волосы и Митин лоб, но рот был крупный, с жадными веселыми губами и что-то залихватское, мальчишеское чувствовалось в манере встряхивать головой.

А Леля сказала:

— Он напишет. Он все может. Ты, Тина, не знаешь цену его таланту. Иван Алексеевич, за ваш талант!

Они много пили, и когда он брал Тинину руку маленькими горячими ладонями, ей было не приятно, а только весело.

Он заглядывал ей в глаза:

— Кто? Металлург? Русская? Почему скулы? Почему кожа темнее?

— Татарка. Смесь… Русская с татарской кровинкой.

— Значит, вдвойне русская. Что за русский без татарской примеси? Металлург, русская, татарка, вредная очень, по глазам вижу.

Она сказала ему:

— Оставим их всех и пойдем гулять по Москве.

Они, взявшись за руки, бродили по пустынным переулкам… Он рассказывал об охоте, о туркменских степях и заполярных льдах, о красках и линиях. Они все торопились куда-то, смеялись каждому слову, им было легко и весело вместе, и когда она вернулась домой, Лелька подняла с подушки голову с торчащими бигуди и требовательно спросила:

— Ну?.. Влюбилась?..

— Да. Влюбилась. Единственный, с кем мне весело. Умница. Искренний. Простой. Душенька. Прелесть.

— Наконец-то влюбилась. Слава тебе, господи! — удовлетворенно сказала Лелька и ткнулась носом в подушку.

Тина вытянулась на кровати. За темными гардинами уже занималось утро.

«Вот и прошло наконец, — думала она. — Вот я уже могу думать и о другом. Хочу я еще его видеть? Да, хочу. А как завтра? Вдруг завтра опять… — Она испугалась того равнодушия ко всем и ко всему, которое владело ею утром, и приказала себе: — Не смей ничего выдумывать. Нашла ты наконец человека, с которым тебе легко и весело, сама нашла и бери!»

Днем художник пришел снова, и ее страхи оказались напрасны. Он не только не был ей неприятен, он еще больше понравился неизменно веселой энергией, мальчишеской непосредственностью, незаурядностью, которая чувствовалась в каждом его жесте и слове.

Лелька сказала:

— На Ивана Алексеевича премии сыпятся как горох…

— Меня преследует удача, — рассмеялся он, — если бы меня хоть раз тряхнуло, как сегодня, получился бы из меня совсем толковый художник, а то — о чем ни подумал — все как яблочко на золотом блюдечке. Собирайтесь, татарка, на Воробьевы горы!

— Зачем?

— Небо смотреть.

И весь день он показывал ей небо, облака, ветви деревьев, тени на снегу, показывал с хозяйской манерой и с такой гордостью, словно он лично был наследным властителем и создателем всего окружающего.

— Видите, как изменяет окраску моего облака этот внутренне пронизывающий свет? — спрашивал он. — Черт побери, как его поймать? Я это облако передвину туда, за дерево. А мост будет лучше вот с этого ракурса.

И с ней он обращался с такой же веселой хозяйской манерой, и дерзость не сердила, а смешила ее.

Они крепко подружились, вскоре перешли на «ты». Они многое видели, весело ссорились и снова мирились, часто танцевали прямо на улице.

Он нравился ей все больше с каждым днем. И часто она думала: «Вот ты и ушел от меня, Митя».

Все шло отлично, пока однажды он не попытался поцеловать ее. Она была готова к этому, но вдруг снова пронзило ее ощущение: «Не тот. Не то. Не желанный. Не нужный. — И тут же возразила себе: — Но если и он не этот, то кто же? Когда же? Не смей дурить. Не смей». Ей было так трудно преодолеть себя, что на миг слезы выступили на глазах.

Через минуту она уже презирала себя за мгновенную слабость, рассмеялась:

— Ты привык распоряжаться своими облаками, а я тебе еще не облако, и нужен ты мне как в голове дырка, — она резко встала и оттолкнула его от себя.

Он рассердился:

— Какое ты облако? Крапива ты, если хочешь. Думаешь погладить, обязательно обожжешься. Бить некому.

— И почему это всем вам меня бить хочется? — лениво спросила она.

— Ты меня со всеми не равняй. — Он был не на шутку рассержен.

— Подумаешь, принц! — протянула она насмешливо.

— Принц… Принц… — он ходил по комнате маленький, разъяренный и грубый и все-таки чем-то очень симпатичный ей. — А вот и буду принц!.. — решительно заявил он, запрокинул ее лицо и силой поцеловал в губы.

Темная прядь, лежащая на его лбу, так притягивала ее к этому человеку, что она опять не рассердилась на него.

«Вот ты и уходишь от меня, Митя, — думала она, оставшись одна. — Вот я уже и не люблю тебя. Я добилась своего, выкурила тебя из сердца. И это оказалось совсем не таким трудным. Сегодня придет другой, и мне будет весело с ним, и я жду его, и хочу, чтобы он пришел. И я забуду тебя совсем…»

Она готовилась к встрече и ждала ее, по-настоящему волнуясь и радуясь тому, что может волноваться и ждать.

Она услышала его энергичные быстрые шаги по лестнице, поднялась навстречу и остановилась, окаменев, — на пороге стоял чужой, ненужный человек. В первую минуту она не поняла, что сделалось с ним, и только в следующее мгновение ей стало ясно, — он остриг волосы. Те черные волны, что делали его похожим на Митю, были сняты, и обнажился совсем не Митин, чужой, сдавленный с висков, удлиненный лоб, и все очарование его лица пропало. Ею овладел приступ неудержимого смеха.

— Что с тобой? Чему ты?

Она отталкивала его руки.

— Чуб… чуб… ты отрезал чуб… — смеялась она. — Ты потерял, отрезал все пути, все возможности, мой милый. Вся сила Черномора была в бороде, а вся твоя сила в этом… чубе… Ты такой смешной… Совсем непохожий… на него.

Она смеялась, он не мог понять ее насмешливости, ушел разозленный, а ею овладело отчаяние.

Ночью она снова говорила с Митей.

— Я думала, я разлюбила тебя… Я думала, я забыла тебя… А достаточно, достаточно одной пряди волос, похожей на твою прядь, чтобы сердце рванулось к тебе, только к тебе! В каждом я буду искать тебя и не находить, и никаким вином, никаким увлечением ресторанным угаром мне себя не одурманить. И этим путем мне не спастись…

…Она снесла в комиссионку свое вечернее платье и покончила с ресторанами.

На курсах уже начались занятия, и она углубилась в работу. Занималась она в комнате бабы Тани и только к обеду и ужину выходила в столовую, избегая разговоров и встреч.

С каждым месяцем она становилась спокойнее, ровнее. Но одновременно с возвращением к норме возвращались к ней и естественные мысли о будущем. Она уже не искала способа, чтобы забыться во что бы то ни стало, забыться любою ценой, но по ночам упорно возвращалась к ней одна и та же мысль: «Как поступить с собой дальше? Положиться на судьбу?» Она знала свой характер. Никакая судьба не смогла вести ее по своим дорогам, помимо ее воли и желания. Жить и дальше одной работой? Она смогла бы это, если бы никто не возвращал ее мысли к другому, если бы то и дело не твердил ей кто-нибудь, что она женщина, женщина, женщина… Стать легким порхающим созданием и жить вроде Лельки? Но, помимо всего прочего, это было бы немыслимо скучно. Выйти еще раз замуж? Но где такой человек, с которым можно было бы жить, не тоскуя о Мите? Она сравнивала с Дмитрием всех, кого ей случалось встретить, и не находила равного. Кто же мог так упорно и твердо становиться «на горло собственной песне» и твердить: «Нет, нет, нет», отказываясь от близкой славы, успехов, почестей во имя той «трижды достоверности», которой искал он в своей работе? Кто мог по шестнадцать часов в сутки руководить требовательной, неумолчной жизнью огромного завода и ночами сидеть над сложнейшими научными проблемами и еще быть жестоко недовольным собой? Кто с трудом умел вырвать из плотных суток время, любить самозабвенно и жадно, словно любовью одной жил он на этой земле? Кто еще мог делать все, что он делает, так, на полную силу, с таким самозабвением, с такою полной отдачей себя? Он был настоящим мужчиной, единственным возможным для нее мужчиной на земле, но он был далек, невозможен.

Письма его она, не читая, складывала в красную шкатулку, и день за днем он терял свою реальность и превращался в какую-то абстракцию всего, что включало понятия «любовь, муж, мужество, доблесть» и все живое по сравнению с памятью о нем и о пережитом с ним было неполноценно, по-нищенски жалко. Она смотрела на женщин, влюбленных в своих мужей, с брезгливостью и жалостью. Она не понимала, как можно не только любить, но просто всерьез принимать этих мужчин, некрасивых, не очень умных, не стойких в своих взглядах и не умеющих по-настоящему ни думать, ни чувствовать, ни работать, ни любить. Нет! Лучше быть одной, чем делить судьбу с одним из этих.


А на землю пришла весна. Подтаивали снега, весенние воды кипели на солнечных улицах, солнце сияло в каждой луже, в каждой витрине, и на всех углах стояли цветочницы с полными корзинами первых цветов.

Весной она затосковала сильнее. Она тосковала не о том, что ее не любят (это было в ее руках), она тосковала о том, что не может любить сама.

В последние годы она разрывалась на части, заботясь, опекая, любя, радуя сразу двух мужчин. Это было мучительно. Мучительно было после вечера, проведенного с Митей, пряча в полночь руки, на которых еще оставались следы его губ, готовить в пустынной холодной кухне завтрак и лекарство для Володи, и утешать его, и вселять в него веру и бодрость, и видеть его глаза, полные нежности и благодарности, и качаться на рассвете в холодном автобусе через весь, еще темный и пустой, город на завод, приезжая задолго до срока, чтобы сесть, проверить Митины чертежи и расчеты, и увидеться с ним где-то у окна в коридоре, встретить его глаза, тревожные и любящие, и торопливо бросить на ходу: «Митенька, только стой на своем!»

И день за днем, не щадя, разрывать себя пополам для них двоих. Тогда ей казалось это пыткой, а теперь она тосковала и по холодной кухне, и по доводящим до одурения расчетам, тосковала по всему тому, что она делала для тех, кто любил ее и кого она любила. Как она была нужна им обоим!

Теперь она протягивала руку, чтобы купить пучок фиалок у цветочницы, и опускала ладони, — ей некому было принести эти фиалки.

Впервые распахивали зимние рамы, и ей хотелось запеть, но петь было не для кого, и песня замирала в горле.

Ей хотелось надеть весеннее нарядное платье, но одеваться было незачем, и она ходила в зимнем — тяжелом и темном. С юности она привыкла приносить радость, она знала силу счастья, которое могла бы дать, и, оттого, что никому его не давала, она грустила над жизнью и над собой, как грустит богач над потерявшими цену сокровищами.

С Лелей их отношения окончательно разладились.

— Я не понимаю этих твоих крайностей, — сердилась Леля, — то сидишь в компании с каким-то потусторонним выражением, недотрогой и вообще «цирлих-манирлих», то сама — хоть бы людей постыдилась! — навязываешься Ивану и поджариваешь его на всех сковородах, а когда он испекся, вместо того чтобы проглотить, как всякая нормальная женщина, прогоняешь. Из-за чего? Скажите пожалуйста! Из-за чуба! И теперь начала корчить из себя схимницу. Никогда нельзя сказать, что из тебя получится завтра и послезавтра.

Чем свирепее нападала Лелька, тем молчаливее становилась Тина.


Однажды за Тиной в комнату бабы Тани явилась шумная компания Лелькиных друзей.

— В келье, в одиночестве, в черном платье грехи замаливает, Тиночка?! — смеялся Левушка Шторм.

— Постриг! Ушла на постриг! — кричала Люся. — У русских купчих было такое заведение — нагрешив вволю, уходили на покаяние! Рано вам еще каяться, Тиночка, погрешите еще с нами.

Ей хотелось отдохнуть, и она позволила увести себя в столовую. Было много людей, все пили, все говорили, никто никого не слушал.

Опьяневший Левушка подсел на диван к Тине:

— Влюбился бы в вас, Тиночка, да боюсь — сядете вы мне на голову.

— Как это я сяду на голову? — удивлялась она.

— Не в обычном смысле, конечно. Вы меня можете на другой день за дверь выставить — знаю я ваши обычаи, но остаются в мозгах занозины — этакая занозина сидит, — и не больно, забудешь о ней, а чуть тронь невзначай и заболела, и черт ее знает, что с ней делать?! Выковыривать — до крови доковыряешь… Оставить внутри? Нет-нет да кольнет… Обидно ходить до конца дней с этой занозиной в середке… За что вы Алехина выгнали?

— Я не выгоняла…

— Не выгоняла… почему же он о вас спокойно говорить не может? Добрый парень, ни о ком я от него худого слова не слышал, а о вас… Злится так, что и скрыть не может. Чем это допекли вы его?..

— Ничем я его не допекала.

Он смотрел на нее пристально.

— Вот этим самым. И тянет и отталкивает. И прибить вас руки чешутся, и приласкать-то вас хочется крепко, и ждешь от вас чего-то, а чего от вас ждать можно — никому не известно. Нет… не буду я за вами ухаживать… Ну вас к черту! — Он засмеялся, махнул рукой и отошел от нее.

И тогда рядом с ней сел человек, которого она видала во второй раз. Звали его Романом Федотовичем. Она знала, что он полярник-океанограф, знаток Северного Ледовитого океана. В Лелину компанию он попал случайно, был молчалив, незаметен, и Тина не обращала на него внимания.

Он подал ей стакан чаю:

— Выпейте покрепче… Вы устали сегодня…

Его слова были сказаны трезвым голосом и тоном простого товарищества. Именно поэтому они сильнее, чем любой выкрик, выделились из пьяной разноголосицы, и Тина впервые взглянула на него внимательно. Он ничем не напоминал Митю, — это первое, что она отметила. Он был сухощавым, высоким, со светлыми волосами, с правильными и твердыми чертами лица. От носа к углам губ тянулись не портившие лицо, но красные, словно навсегда обветренные, складки. Серые глаза смотрели спокойно, понимающе.

Весь вечер он неторопливо и безмолвно ухаживал за ней и с тех пор стал почти ежедневно приходить сюда.

Леля сделала свой вывод:

— Везучая ты, чертяка! Как будто и не глядишь ни на кого, а каких хахалей отхватываешь. Вдовец, с положением, с квартирой — вцепись и не выпускай!

Лелька сидела на тахте и сосредоточенно терла пемзой пятки, чтобы были розовые. Собиралась ехать на курорт и потрясать своими пятками Черноморское побережье. Тина протирала полотенцем оконные рамы. Стая голубей пролетела возле окна и опустилась в соседнем садике на край фонтана.

— Сколько голубей нынче развелось, — радостно сказала Тина. — Баба Таня говорит, к счастью, к долгой спокойной жизни.

Лелька взглянула на нее исподлобья.

— И голос у тебя какой-то не такой. Невестин голос. — И озабоченно добавила: — У тебя пятки не желтые? Как ты думаешь, отчего у меня желтые? Раньше всегда розовые были.

Она прошла в ванну, шлепая босыми ногами с красными ободранными пятками, а Тина присела на подоконник, смотрела на первую легкую зелень, на деловитых голубей и ребятишек, столпившихся у фонтана.

«Добрая, добрая моя судьба, — думала она. — Кто послал на мою дорогу вот такого человека? Как раз такого, как мне надо».

Она давно уже поняла, что если сможет еще раз с кем-нибудь связать свою судьбу, так только с таким выдержанным, много видавшим, вдумчивым, мягким и одновременно твердым человеком.

Когда он сидел с ней рядом, ей казалось, что возле нее поместилась большая печка и веет от нее невидимым, но ощутимым теплом. Он приносил с собой тепло, покой и надежду, и она жила этой надеждой. Не только голос, но и походка у нее изменилась, она ходила теперь мягко и плавно, словно на голове у нее стояла большая, доверху наполненная чем-то дорогим ей чаша. Вечером она должна была впервые пойти к нему в гости. Она надела весенний серый костюм и у первой цветочницы купила ветку белой сирени: «Пусть стоит у него на окне».

В витрине выставлены были мужские рубашки, ей захотелось купить ему голубую в полосочку, и она радостно засмеялась от того, что скоро у нее снова будет возможность кого-то любить, о ком-то думать, заботиться.

Вчера вечером он сказал ей:

— Мне неприятны браки между пожилым мужчиной и слишком юной женщиной. Ведь ищешь не только женщину, но и человека, равного тебе по зрелости… зрелости чувств и мыслей.

И сегодняшнее приглашение к нему на ужин было сделано неспроста. Она ясно уловила в простых словах значительность и волненье.

Она вошла в подъезд большого дома, поднялась по широкой чистой лестнице и позвонила.

Как только он открыл ей, она протянула ему ветку сирени.

— Милая, — сказал он, целуя ее руку.

Старушка, седая, как лунь, но с добрым лицом, еще бодрая и быстрая, с тарелкой хлеба в руках, вышла из кухни, облицованной кафелем. Это была его двоюродная бабушка, о которой он не раз говорил Тине.

— Вот как пришлось — я вас с хлебом-солью встречаю, — сказала старушка, внимательно посмотрела на Тину, поставила тарелку на стул и поцеловала Тину в щеку сухими старческими губами.

— Пойдемте-ка, покажу вам дом.

Он взял ее за руку и повел по большим прохладным комнатам. Все здесь было удобно, добротно и обжито, и по всему видно, что живут здесь люди, любящие друг друга и свой дом. Он вел ее за руку, взволнованный и молчаливый. И Тина притихла.

«Неужели этот дом будет моим домом, — думала она, — этот человек с добрым лицом и сильными плечами станет моим мужем, и старушка, что поцеловала меня в прихожей, станет моей бабушкой. У меня будет бабушка!»

Она невольно тихо засмеялась.

— Чему вы, Тина?

— Так. Хорошо у вас здесь.

— Вы знаете, после смерти моей Аннушки вы первая женщина, которую мне захотелось видеть здесь, — тихо сказал полярник. Сильнее сжал ее руку.

Они ужинали втроем, болтая о пустяках. Уютно горела лампа под большим абажуром, откуда-то издалека доносилась музыка, пахло весной, грозой, цветущими липами. Тине было хорошо. Ей думалось, что так теперь будет каждый день, и не надо будет мыкаться по Лелькиным диванам, и можно будет заботиться о них и жить для них, для этих чистых добрых людей, что приняли ее в свой дом, в свои милые души.

На стене висел большой портрет женщины с тонким, нежным лицом. И Тина обращалась к ней: «Анюта, верь мне, им будет хорошо со мной, ты знаешь, как я умею любить, когда я люблю. Я буду беречь их обоих, я буду беречь твою память вместе с ними».

После ужина Тина с Романом Федотовичем вышла на балкон. Вершины лип неподвижно стояли наравне с балконом, весенняя длинная заря гасла где-то за крышами, электрический свет, еще не яркий, мешался с голубоватыми сумерками.

— Вам понравилось у меня? — спросил ее Роман Федотович.

— Очень.

— Не уходите отсюда, — сказал он чуть слышно.

Сердце ее гулко забилось — вот оно, рядом милый дом, милый муж, милая чудесная семья.

— Останьтесь здесь совсем, Тина. Я люблю вас. Останьтесь со мной.

Он наклонился. Запах табака, запах чужой мужской кожи ударил ей в лицо. «Митя курил другие папиросы», — подумала она в смятенье и отстранилась.

— Тина!.. — Он взял ее за плечи. — Почему вы молчите, Тина?..

Надо было что-то сказать, немедленно надо было найти какие-то большие, хорошие слова для этого большого, хорошего человека, а она не находила слов и не находила нужных мыслей, не находила иных чувств, кроме одного, — запах чужого табака, чужой комнаты отталкивал ее.

А он наклонялся к ней все ближе и ближе. В свете, падавшем из окон, она увидела чужое лицо и вдруг почти с отвращением, с неприязнью отметила каждую складку, каждую морщину на этом лице. Ей стало противно не потому, что это было противное лицо, но потому, что это было не Митино лицо. Ей захотелось бежать.

Она резко отстранилась: «Я сошла с ума. Что я делаю?.. Неумное, непоправимое…»

Он притянул ее к себе и стал целовать в губы. Она чувствовала каждую неровность его губ, каждую выпуклость подбородка так отчетливо, как будто к ней прикасалось дерево. Жесткие губы, костистое лицо, влажные волосы, скользкое полотно рубашки и шершавое сукно пиджака — все было не таким, как надо, все было чужим и неприятным. А он был взволнован. Дыхание его сталопрерывистым, руки — горячими и тревожными.

Все это вызывало в ней чувство неловкости, жалости и брезгливости, словно она в эту минуту наблюдала со стороны за чужим ей человеком.

«Одернуть себя, — твердила она себе. — Не нагрубить. Не сделать непоправимого. Но что со мной? Так же было сначала с Володей. Но потом все переломилось, перетерпелось. Но тогда я не знала Мити. Митя!.. Митя!..»

Каждая клеточка ее тела тосковала о нем и звала его, губы просили только его губ, руки только его рук.

Она отстранилась от Романа Федотовича.

— Тина!.. — тревожно позвал он. — Тина…

— Подождите, милый… Нельзя же так сразу… Дайте опомниться.

Он курил папиросу и гладил ее руку, а она думала: «Боже мой, почему выйти замуж значит обязательно вот это: позволять трогать себя и все такое. Как бы любила их обоих — и его и бабушку, как бы я заботилась о них… Пересилить себя…. Притвориться… Перетерпеть…»

Тревожные светлые и чистые глаза заглядывали в ее лицо.

«Быть с ним и думать о Мите? Обманывать ежеминутно прямого, цельного, любящего человека? Принести в этот милый дом, к этим доверчивым людям сердце, высушенное любовью к другому? Войти к ним с ложью, ежеминутно притворяться… — Она вдруг обиделась за него: — Разве он не заслуживает того, чтобы самая лучшая женщина полюбила его со всей полнотой любви, так, как я когда-то полюбила Митю? И разве можно его такого обмануть? Я не смогу его обмануть».

Она поднялась и промолвила устало:

— Прощайте, мой дорогой. Мне пора.

— Тина…

— Не надо этого. Ничего этого не надо между нами. И говорить об этом не надо.

Они вышли. Она мысленно прощалась с мечтой о доме, о семье, о «бабушке», о покое, о счастье.

Молча ехали по весенним веселым улицам. Он ни о чем не спрашивал. Когда подъехали к ее дому, она сказала:

— Я люблю вас слишком много для того, чтобы выйти за вас без любви… Я люблю вас слишком мало для того чтобы стать вам настоящей любящей женой… Я люблю вас как раз столько, чтобы на всю жизнь остаться вашим другом.

Он ответил ей глухо:

— О любви не просят…

Она вышла из машины.

— Простите меня, милый. Я за сегодняшний вечер постарела на десять лет.


Много ночей она не могла спать.

«Что же со мной будет? Самое буйное веселье меня не веселит. Увлеченья? Но был для этого такой веселый горячий, яркий, весь мне по сердцу, что для «увлеченья» лучше и не придумаешь, и я не смогла увлечься им и прогнала его. Замужество? Но пришел верный, преданный, лучший из всех возможных, умный, такой подходящий мне, что и во сне не приснится. И я не смогла стать его женой и прогнала его. Чего же мне ждать теперь, на что же мне надеяться и как мне жить? Работа?.. Сколько женщин война сделала вдовами — живут же они как-то… Со мной любимая работа… И любовь к Мите… Пусть короткая!.. Она стоит иной целой жизни… Да, надо как-то жить… Надо…»

РАССКАЗЫ БАБКИ ВАСИЛИСЫ ПРО ЧУДЕСА

Нынче сказка за былью гонится, поэтому я хоть и бабка, а сказок не сказываю. Зато о правдашних чудесах у меня сто побасок и все без прикрасок.

Чудеса бывают разные.

Как сердца космонавтов бьются меж неботёчных светил, я и через датчики не слышала. Рассказать не смогу!

Жалко, да ведь не плакать же.

Видно, каждому свое.

О высокой выси — орел клегчет.

О дальней дали — лебедь кичет.

Далеко до них немудреной пичуге — овсянке, а послушаешь, как зазвенит она к ростепели:

— Сходит снег! Скоро сев! С весной! С весной!

Худо ли?! Плохо ли?!

Тому дивится и радуется, что взгляду обычно и сердцу близко. На орлов и лебедей мне смешно и равняться, а овсянкина песня еще по мне!

Выйду на крыльцо, погляжу на три стороны — все вокруг само просится в овсянкину ли песню, в мою ли побаску.


Прямо взгляну — река вольно течет. А началась она на далеком верховье с малой водоточины. Родник к роднику — заструилась речка. На ней еще не волна, а только так, па́волна, зыбь-чистоплеск. Речка к речке, и вот уже река потекла державно. На ней не зыбь-чистоплеск, а накатная волна-белогривка. В середине быстрина с водокрутами, в берега бьет высок взводень.

И на всех волнах — от малого чистоплеска до возведень-волны — свое солнце! Поплещется, поплещется и вглубь нырнет. А на его место, глядишь, новое набежало.

…Залегли по омутам, крутоярам тысячи солнц…

Пришли люди, понастроили плотин, послала река из самой глуби в каждый дом по солнцу.


Направо взгляну — поднялась крепь лесная.

Бор крупняк, кондо́вый, рудо́вый бор с золотым надкорьем, с древесиной, смолистой, чистой, красноватой.

Из всего кондовья наилучший бор — кремневик, бор-беломошник, что высоко поднимается на песчаных мхах.

От корня и комля до хвойного кома растет он стройно. Будто у самого солнца красен луч оторвался да и врос в песок. Качает вершинами, подгребает ветвями, плывет да плывет в высокой синеве.

То бор корабельный — людям на долгий счастливый путь!

То бор хоромный — людям на долгую счастливую жизнь!

Хоть сложи из него хоромину, хоть морской строй корабль, хоть надзвездный — засмолит все изъяны, отгонит все невзгоды ядреный смолистый дух.


Налево взгляну — пораскинулась пойма. Давно ли была там буга с оскарником, кочкарь да болотина? Жил на мокродоле кулик-болотник долгоносый. Ночевала в кочкарнике лиса-болотница, шатущая, безнорая. Ползали по оболонью змеи-болотянки.

Пришли люди, пораскинули умом и пошли ломать целину да непашь. Ломают да приговаривают:

— Нива, нива, взрасти нашу силу!

Над пашней уже не кулик-долгоносик, а жаворонок, напольная пташка, взмыл в небо.

Отошло пролетье. Отсветил июль-светозарник, макушка лета.

Настал август, месяц-щедротник, месяц-прибериха.

И вот уже золотое вёдро хлеба колосит.

И стоит нива, взрастив нашу силу.

В чистом поле
На четыре воли
Стоят столы точеные,
Головки золоченые…
В каждом чуде не без человека. А в каждом человеке не без чуда.

У кого их побольше, у кого поменьше, а что до меня, так в мою жизнь диво по диву, как по стежке, бежит.

Для кого ж о них рассказывать? Только те и нужны побаски, какие сердца ворошат. Ворохни с умом — полыхнет огнем.

А неворошен жар под пеплом лежит.

«А ТЫ НЕ ВОР?»

I
Гостила я далеко от родной Унжи — у среднего сына в совхозе у лукоморья.

Жили беспечально: виноградники растили, рыбу ловили. Тут и застигла война.

Из одиннадцати детей семерых в то же лето проводила на фронт, а сама не ко времени слегла на операцию и в больнице получаю известие о меньшем сыне моем, о Сереже-стриже, о летчике: ранен в хребет, недвижимый, в гипсовом корсете, едет домой.

С наклейкой на животе убегом ушла из больницы.

Кинулась на вокзал — поезда не ходят. Одна дорога к сыну — через море.

Ночью добралась до пристани.

В осеннее ненастье семь непогод: сверху льет, снизу метет, посередке и крутит, и мутит, и рвет, и хлещет, и с ног валит.

В порту затемнение. В черноте море ревет за молом. Фонари брезжат синью, и в синем памороке люди — кипят, колышутся, словно бурей их взмыло со дна морского.

В народе, что в туче, — в грозу все наружу.

Жены бойцов провожают, и поют, и молчат, и воют.

Моряки идут литым строем, ленты бескозырок плещут.

Санитары носят раненых на носилках. Вынырнут из пучины, пара за парой, пробегут споро, нырнут в черноту, а на их месте уже другие.

Ходячие раненые проходят чередой — белые гипсовые руки грозно держат наотмашь.

И вдруг грянула за спиною та давняя, с которой еще муж мой покойный Тимофей Алексеевич воевал:

Никто пути пройденного
У нас не отберет…
Оглянусь — и глаза в глаза его увижу. Из какой глуби он поднялся, из какой дали пронес свой голос?

А песня все перехлестнула. И тревожна она, и победна, и кипит под нею вся пристань в синем свете на лютом моряном ветре.

Пробилась я в ту залу, где кассы. Стою в очереди, людьми зажата, а в руках у меня без числа пакетов: фрукты свежие, фрукты сухие, вино лечебное, мед особый из целебных трав.

Стою, об одном думаю: хоть по уши плыть, да у сына быть! Семь сыновей взрастила да четверо дочек, а не было в моей жизни материнского часа главней, чем этот.

Болели мои дети, так ведь дитя телом болеет, душа в нем еще не вызрела, судьба не определилась!

Сережу стрижом прозвали за полет быстрый, точный, будто он острокрыл родился. У него не хребет — судьба перебита.

Где силы ему взять, на кого опереться?

Жены не поспел завести. Товарищи — в небе. Мать и та мотается где не надо…

Стою в очереди, что вокруг меня творится — не примечаю, сама себя не чую, все жизнь Сережину перебираю в уме.

И все почему-то стоит в памяти один случай. Принесла я от соседски индюшкино яичко. Сергунька-пятилеток собирал из яиц коллекцию.

Что ему мерещилось в том яйце? Какой ждал от него радости? Сперва охрип, а потом и совсем слова растерял. Уже не голосом просит — одними глазами!..

Много ль надо было малому для счастья?.. Индюшкино яичко!.. И хватило бы радости до неба! И в одних моих руках была та радость. А я не дала. Покорыстничала.

Теперь не индюшкино яичко — свою седую голову отдала б за одну за его улыбку. Да кому нужна моя голова?

Стою, казню себя за каждый сыновний необрадованный час.

И все думаю: из семи моих сыновей он и есть наилучший! Почему ж раньше не приметила?

За год до Сережи родила я двойню, парнишки квелые, их выхаживала; после Сережи родила первую девочку, долгожданную, Аграфену, с нею носилась. А как Сергуня меж ними проскочил — не заметила.

Теперь вот стою, вспоминаю: не было у меня дитяти деловитей, покладливей, незлобивей.

Двор мести — он первый с метлой. Огород копать — он первый с лопатой. Повзрослел, встал в летный строй — и в строю он первый: ведущий. В семье ли, в классе ли, в полете ли — так он и был на деле ведущим, а по скромности неприметным…

Я, мать, и та спохватилась, приметила после времени…

У такой-то вот худой головы, как моя, всю жизнь этак: та и раз дойна корова, какую волк загрыз!..

Как бы мне тот разум наперед, который после приходит!

Сыно́вья радость теперь не в моей воле. Хоть бы забота моя ему пригодилась!

Только бы мне доплыть до него! Не дам мошке сесть, пылинке лечь.

II
Вдруг кто-то меня в спину толк! Оглянулась. Это теща нашего совхозного директора. Под манто конструкция вроде башенного крана, нос — что стрела. Качает она этим носом:

— Я вас жду, жду, жду. Мне по телефону позвонили из совхоза. Захватите для племянницы чемодан. Здесь вещи большой ценности. Но я вполне полагаюсь на вашу порядочность.

Племянница у нее уехала с весны в наши места, да там и зазимовала.

У меня полны руки. Мне ее чемодан и прихватить нечем.

Распотрошила она его, нацепила мне под кофту выше локтя два браслета, на плечи натянула котиковую шубу. Поверх нее повязала меня до пояса моею шалью.

Залезла я в эту одежду, как в скафандр. Только стеклянного забрала не хватает, а то хоть в космос! При невесомости, может, и хорошо, а на земле стоять тяжковато. А она мне все долбит:

— Это шуба драгоценного неподдельного котика. Ради бога, будьте осторожны! Нынче честный народ весь на фронте, а по тылам ворье. И самый разбой на кораблях. Заманят в каюту, опоят сонными порошками да ночью сонного и столкнут за борт.

Я ее не слушаю, едва дышу в своем скафандре да думаю про Сережу.

Только она ушла, как качнется народ вокруг, как зашумит. Объявляют по радио, что вместо шести пароходов пойдет один, и тот последний…

Люди, как безумные, кинулись кто куда. Рванулась и я. А куда бежать?

Сдавили меня так, что озвездило. Наклейка на животе поотстала, потекла сукровица. Люстра надо мной ходит кругами. Вот-вот упаду, стопчут. Поседелая головушка по себе не тужит. А как Сережа?! Если водой до сына не доплыть, пешком дойду, на карачках доползу.

Терпи голова, в кости скована!

Протискиваюсь я к дверям и вижу — из дальнего угла неотрывно глядят на меня глазищи. Глядят-горят черные, в пол-лица, а лицо дурное, испитое, щеки ввалились, заросли махровой щетиной.

Что за человек, я не знаю. Почему он глядит на меня в упор, я понять не могу. Только зовет меня неотрывный взгляд.

И, мыслями не раскинув, будто не своей волей, повернулась я и стала к нему пробиваться.

Все люди к дверям, я одна от дверей. Свертки мои за людей цепляются, вокруг меня ругань:

— Куда ты, старая поперечница, вилы тебе в бок?!

А я неведомо зачем пробиваюсь, да еще и тороплюсь что есть силы к тем глазищам.

Сирена завыла. Половина лампочек погасла. И до этого было темновато, а тут все затянуло синим паволоком. Я думаю об одном: не потерять бы в темноте тех черных глаз.

И смотрю — они тоже сдвинулись!

Тот незнакомый человек взгляда от меня не отводит и сам пробивается ко мне.

Люди плачут и мечутся, сирена воет, а мы глаз от глаз не отрывая, молча, не переводя духу, рвемся друг к другу сквозь толпу. Добралась я до него, он говорит:

— Есть лишний билет. Скорей! — И бегом к выходу. Я за ним впритруску.

Тощей лошаденке и хвост в тягость. Свой недоштопанный живот дай бог донести, а тут еще «скафандр» да пакеты. Запыхавшись, добралась до мола.

Темь — хоть око на сук. Только слышно — гремит, грохочет, бьется рядом о камни черная заверть, обдает лицо просоленной мгой. Взошли на пароход, а его качает, как лодчонку-каючку.

Идем самым низом, железным полом, узкими переходами. От машин жар да дрожь. Добралась до махонькой каютки, в углу на отшибе. Две койки: поперечная внизу, продольная наверху.

Я как упала на нижнюю, шевельнуться не в силах. Кружится, зыбится все вокруг — то ли хворь, то ли море меня качает?

Сквозь гул слышу голос моего спасителя.

— Спите, — говорит, — отчалили!

Прыгнул он на верхнюю койку, погасил свет. А меня качает-закачивает. Наклейка на животе напрочь отлетела. Голова горит, сама зябну. Закинулась и шалью, и своей шубейкой, и чужой шубой, а в старых костях все согрева нет. Знобит, мутит, подташнивает. Эх, думаю, море — рыбачье поле, что ж ты вытворяешь?

Я из больницы порошок прихватила от боли. Сглотнула его и как в омут провалилась.

III
Очнулась среди ночи.

Море ли мысли смешало, горе ли ударило в голову, хворь ли ум полонила, только гляжу вокруг и ничего не понимаю.

Синий ночник мерцает. Стены округ меня железного, вороненого цвета. Под потолком казематное оконце — с пятачок. Браслеты сползли, болтаются на моих костях, горят, переливаются в синеве, подмигивают лучеметными камнями. Драгоценная шуба льнет к лицу, обдает тонким чужеродным запахом. Койка подо мною качается. Рана на животе палом палит, а руки-ноги как не мои.

И сама себе я очужела. Сама себя не раз припоминаю.

Как я сюда попала? Почему я в мехах, в золоте? И кто это глядит на меня с верхней койки?!

А оттуда свесилась голова арестантская, голая. Щетинистые щеки провалились, скулы торчат. Над скулами чернущие глазищи так и маячат — зырк на шубу, зырк на меня… Зырк на шубу, зырк на меня…

Припомнила я, что это он меня привел сюда, чудно́ все показалось мне и жутко.

А пол подо мною качается, а море ревет, а ветер воет пуще прежнего. Обо что он бьется, чью жизнь отпевает? И слышу, он выговаривает: «Не доедешь, старая, до Сережи… Пропадешь».

И тут только вздумалось мне: почему этот темен человек выбрал меня из тысячи?

Ну, была бы я молода и пригожа, понятно бы было: приглянулась.

Ну, стояли б мы рядом, разговорились, тоже понятно: посочувствовал.

Так ведь не было ничего этого! Почему же он изо всех меня позвал? Что во мне ото всех на отличку?

Раздумалась я, шевельнулась, шуба с меня скользнула, как живая, заиграла, залоснилась. И тут меня осенило: шуба! Шуба моя ото всех на отличку! Второй такой шубы на всем вокзале не было…

А если он на шубу позарился, значит… вор?

Тут вспомнилось все сразу: и поглядка его острая, воровская, и то, что каюта эта темная, железная, ото всех на отшибе — кричи, не докричишься! И то, что все он тишком да молчком. Недаром говорят, что опасны людям собака-молчун да тихий омут.

Чуть приоткрыла я глаза да из-под век гляжу на него. А он о подушку облокотился, голову подпер рукою и опять глазищами зырк на шубу… зырк на меня… Зырк на шубу… зырк на меня…

Лицо узкое, темное, ощетинилось небритою бородою. Вылитый ухорез! Зажмурилась я. А сверху скрипит голос. Он меня проверяет:

— Не спите?

— Нет, — говорю.

— Может, дать вам сонного порошка?

Вот оно! В точности те слова…

В старину по рекам разбойники ходили запасливы — в рукаве кистень, в голенище засапожник. А нынче у них запас мудреней — сонного зелья порошок. Даст, а там — в море. В море упал — сгинул да пропал.

— Нет, — говорю, — батюшка, мне твоих сонных порошков наотрез не надо.

А он не то грозит, не то уговаривает:

— Примите… Лучше будет!

И глядит на меня сверху, глядит, как волк на теля.

«Эх шуба — моя пагуба», — думаю.

Неистовы огонь да вода, а неистовей их лют человек. Прижалась я к стенке, зажмурилась, будто сплю.

Чуток приоткрою одно веко, исподтиха взгляну наверх, а он глядит на меня, глядит неотрывно. Шубу, браслеты так и ест глазами.

Опять зажмурюсь. Ветер над морем совсем разбушевался. Шипит да дует — что-то будет?

От качки мутит меня, от раны да от жару все тело печет. И так мне худо, что и смерть не страшна.

Смертный час — неминучий путь!

А как без меня Сережа?

Может, объяснить этому ухорезу напрямик: мол, в чужой обиде разживы нет! Мол, чужое золото не впрок, не в корысть! А коли уж ты привык жать, где не сеял, брать, где не клал, — все возьми, только отпусти меня живую! Не ради меня, ради сына. Кто ему теперь пособит, кроме матери?

Этак, лежучи, подбираю слово к слову, что в дедовской в коляде.

В добрый час молвить, в худой промолчать!

Открываю глаза, а он все смотрит на меня так пристально да так ненавистно, что я всю свою заготовленную коляду сразу позабыла. Только и сноровилась вымолвить:

— Батюшка… а ты не вор?..

Приподнялся он на локте, шею вытянул. Глядел-глядел на меня да как… плюнет!

Подумал, будто что-то хотел сказать. Ничего не сказал, а вдругорядь плюнул.

Отплевавшись, повернулся спиной и утих.

И я пошевелиться не смею, не то со стыда, не то со страха. Одним себя успокаиваю: как ни грозна ночь, а утро не минет.

Лежала, лежала и заснула.

IV
Просыпаюсь. За оконцем обутрело. Море стихло. Тучи над ним каймятся тусклым томленым золотом. Далеко до краснопогодья, а все не ночь!

Белый день, обыденный свет…

Гляжу перед собой — стена как стена. Окно как окно. Насмелилась повернуть голову. Стоит у дверей человек как человек!

Бритый, мытый, пояс, аккуратно затягивает, надевает шинель. Со щетиной вся чернота сошла со щек. Лицо тонкое, бледное, взор твердый. Ни вида разбойничьего, ни поглядки воровской… Губы бескровные — одна прорезь. После раны человек или после болезни?

Села я. Глядеть на него не смею.

— Твой меч, моя голова…

Не отвечает.

Обиделся, что за его же ко мне доброту я вором его обозвала.

Выпалишь пулю — не поймаешь, вымолвишь слово — не воротишь!

Я чуть не в слезы.

— Прости старую дуру. Я понять не могла, из-за чего ты среди тысяч выбрал меня. Думала, из-за шубы.

Затянулся он поясом, пошел, у самых дверей обернулся, усмехнулся злобно:

— Из-за чего выбрал? Из-за дурости моей. С тоски, что ли, показалось мне… там… на пристани… что матери моей очи, прощаясь со мной, так же плакали… Расстреляли ее фашисты… Вот о ком я, дурак, глядя на тебя, вспомнил, тетка! А шубу твою и золото я только в каюте и заметил. Все глядел ночью и удивлялся. Сразу видно, что не с твоих плеч. Видно, кому война, а кому разжива! Выдает это барахло твою спекулянтскую душу… а лицо у тебя обманчиво! По лицу пакостных дел за тобой не заподозришь. И поганых слов от тебя не станешь ждать.

В третий раз сплюнул он и ушел. И объяснить я ему ничего не поспела.

Искала я его по всему кораблю. Искала и не нашла.


Отчего же свои побаски начинаю я с этого случая?

Ведь в тот час на вокзале сыновья печаль и материнское горе молча издали опознали друг друга.

В толпе, в тесноте, в тревоге сыновье сердце и материнское издали без слов перекликнулись, рванулись навстречу, заспешили, пробились…

КВ и УКВ, радиосвязь из космоса — это диво большое, праздник разума.

А тут не в космосе, в привокзальной сутолоке, а ведь тоже диво!

Поверила бы я в него, был бы у меня, кроме своих семерых, восьмой нечаянный сын, у детей моих — восьмой нечаянный брат.

А я, мухортая старуха, смельтешила умом. Человек ко мне, как сын к матери, а я ему: «Ты не вор?»

И вот расплевались да разошлись.

На час ума не стало — век не огоревать дурости.


Может, умолчать бы мне о старушечьей оплошке?

Мои побаски — не сказки. Жив человек не без промаха, нагольная правда не без горчины.

Подслащивать не хочу!

Что сладко да пресно, то тлеет, тухнет, а с соли да перца хоть терпнет, да крепнет!

С изнороком, с умыслом начинаю я свои побаски с моей окаянной спотычки. Кого за пример брала? Век прожила, умудрилась, знаю: свинья неба не видит!

А и доведется свинье на небо взглянуть, так она и небо сочтет за свою помойку.

Недоверы, слепогляды, малодушники чуда распознать не умеют.

А кто чуда не примечает, тому оно и в руки не дается, у того и жизнь протекает скудно, мозгло, без сердечного привета, без алого цвета; тот ни смолоду молодец, ни под старость старик: живет — не человек, умрет — не покойник.

ПЛЯШУТ СЕРЫЕ ВОЛКИ…

I
Крута гора, да забывчива, лиха беда, да избывчива.

Выходила я Сергуню и как из ямы выскочила — гляжу на землю и на радостях словно впервые ее вижу.

Весна всегда обнадежлива, а весна сорок четвертого года была поворотная, победная.

Назначили Сережу начальником аэродрома, а я побоялась его покинуть, за ним увязалась.

Городок пять дней как из-под немцев.

Устраиваюсь на новоселье, а в дверях — трое птенцов, соседкины дети, солдатские сироты.

Двое совсем гнездари, вместо волосьев еще пух. А третий уже взлеток — мальчонка лет двенадцати. Сам хилый, шея что ниточка, голова огромная, на шее не держится, так вперед лбом и клонится, а уши оттопыренные, прозрачные на свету.

Того и гляди, хлопнет он ушами, как крыльями, да и взовьется в небо — долго ли ему такому?

На московском аэродроме показывал мне Сережа машину-вертолет. Хвост тоненький, впереди кабина большим пузырем, что голова у головастика, а винты-лопасти и того больше — в точности как этот мальчонка.

Засмеялась я и спрашиваю:

— Как тебя звать, Уши-Вертолет?

На улыбку не отвечает. Называет полное имя:

— Пантелеем Устюжиным. Отца так же звали.

У меня с полкило хлеба оставалось. Все трое глядят на него неотрывно. Разделили на три ломтя.

— Мать-то скоро ль придет?

— Она до утра на работе.

— Ну, слава богу, нынче и я не без доли: хлеба нету, так дети есть! Ешьте! Что ж вы тут при фашистах делали?

— Ночью копали прошлогоднюю картошку. Днем прятались. Читали книжку «Как закалялась сталь».

Говорит и твердо, а странно — будто спросонок. Глядит, разинув глаза без смысла, не то старичком, не то Иванушкой-дурачком.

— Вы в этом доме всю войну жили?

— Мы под домом жили… В яме… И над домом жили… На чердаке.

Стала я печь затоплять, а он заторопился девчонок увести. Я его спрашиваю:

— Ты чего, Пантелей Устюжин, их уводишь?

— Они пугаются.

— Или не видели, как дрова жгут?

— Мы на той неделе видели, как людей жгут.

«Ах ты, думаю, малец-бывалец, солдатская сирота! Что ж из тебя из такого получится?»

II
Пошли мы в магазин отоваривать карточки, получили пачку папирос да вместо хлеба муку с отрубями — пекарни еще не работали.

— Вот и ладно, — говорю. — «Невеян хлеб — не голод, посконная рубаха — не нагота!» И в старину, бывало, люди мудро говорили.

Идем, разговариваем о том о сем, а солнце веселит. На подходе март — подточи порог. С холмов вода, рыба с гор! Уж щука хвостом наст разбивает, уж медведь встает, черногузка прилетает, уж курочки на улочке. Скоро пчел нести из омшаника.

В тени еще кусты в куржевине, а на солнечной стороне — капель-водоклев. Все каплет, звенит, поблескивает, весь воздух в алмазной нанизи. Все призывно, все мне знакомо — пятьдесят восьмую весну я встречаю, мало ли?!

Иду по знакомой земле, а земли не узнаю. Белый свет вывернут наизнанку.

В домах ни стен, ни крыш не видно, а внутренний обиход — кровати, столы, стулья — все на виду.

Потолочные железные балки скручены жгутом, как тряпичные, а на столах стаканы блестят целешеньки.

Деревья мертвы, одна обгорелая голомень без ветвей; на ветру и шевельнуть нечем. А железо по всей улице дрожит, как живое, скрючено, скорчено, дребезжит, цепляется за подол.

И люди попадаются непонятные: старики бормочут, улыбаются, как малые, а дети молчат, морщин не расправляют, глядят стариками.

А над всем этим капель-водоклев, весенний звон.

И доносится песня, какой за всю жизнь не слыхала. И не в том суть, что поют на чужом языке, а сам напев чужого чужее.

Мерно, мутно, мрачно, монотонно, булыжник за булыжником, катится слово за словом. Будто люди сами себя отпевают и по своей воле в свой гроб забивают гвоздь за гвоздем… И что всего страшней — нет в той песне человечьей печали. Будто те, кто сходит в могилу, сами себе не милы и жизнь прошли такую паскудную, что в смертный час им встосковать не о чем…

Мерно, монотонно, слово за словом… гвоздь за гвоздем… гвоздь за гвоздем…

Из-за угла на белый снег выползает черной, дряблой, недобитой гадюкой шеренга пленных фашистов. Уж и не солдаты — наброд с приволокой. Сели на кирпичи, дожидаются своего транспорта. Проходящий народ оглядывается.

Тут, будто прямо из весенней просини, наш капитан авиации. Молодой, голубые петлицы на нем, серебро на пилотке. Стал возле своей машины закуривать, увидал пленных, бросил им пачку папирос и умчался.

Пошел говор. И я, конечно, вступила:

— Добр человек! Их бы огнем пожечь, мечом посечь, конским хвостом пепел ихний разметать. А он им папиросы.

Мне возражают:

— Чего уж теперь?

Я горяча, да отходчива.

— И вправду, — говорю. — Орел за комарами не гонится.

Гляжу, мой малец-бывалец заелозился.

Вынимает из кармана папиросы, берет сестренок за руки, и идут три ходячих немощи оделять пленных.

Один из них сидел в стороне, на груде горелого кирпича. Мундир на нем на отличку. Щеки обвисли, а кожа белей сахара. Нос выгнутый, ястребиный, пальцы тонкие. По всему видно — холеная порода, выкормлена на петушьих гребешках да на щучьих щечках. Сидит, не шевелится, одно брюхо вздрагивает, как зажорное болото. Водянистый взгляд идет поверху — меж землей и небом.


Гляди, выкормыш, округ себя, гляди на горькую нашу землю! Твоим старанием она горем засеяна, слезами полита. Не уводи глаз своих — гляди на нее!

Не глядит.

Гляди, выкормыш, на небо! Проси у неба смерти! Хватишься за ум — помрешь, хоть стыда не будет на живой голове! Не уводи глаз своих, гляди на небо!

Не глядит и на небо.

Не глядит ни на землю, ни на небо, промеж землей и небом уводит зенки.

Пока вела я с ним бессловесную беседу, гнездарь мой, девчонка-оборвыш, шасть к нему! Протянула грязную ладошку с мятою папиросой. Он шарахнулся, как черт от ладана, и такими глазами на нее глянул, что она зашлась.

Трясется и кричит:

— Этот! Этот! Этот!

Народ кругом разволновался:

— Узнала того, который дома жег…

— Бывают солдаты подневольные, а этот коренной фашист…

А у фашиста из гляделок высочились слезы. Зубы разжал, прихватил мокроту губами, всхлипнул, как маленький.

И снова пошел говор:

— Не вовсе кат, если плачет.

— Кат не кат, а кату брат!

— Бить его, а не приласкивать… Тоже добряки нашлись.

И тут, на́ тебе! Вступается мой ушастик и говорит:

— Победители не мстят…

Уши алые, как заря, а головенка вскинута.

— Эх ты, — говорю, — Уши-Вертолет… «Победитель»!..


…На талой дороге у горелых кирпичей свела судьба матерого выкормыша с птенцом-заморышем.

Выкормыш плачет, заморыш грехи отпускает.

Не чудно́ ли?


Кто ты, Уши-Вертолет, «победитель», солдатская сирота? Сколько лет скитался по чердакам и подвалам с отцовым именем да с книжкой в руках, не хлебом выкормлен — тоской. Откуда ж в тебе сила дарить, укрощать и миловать? Что из тебя такого вырастет?

И кто ты, слезливый выкормыш? Вовсе кат или не вовсе? Хоть слезы-то у тебя человечьи?

III
Я загадки загадываю, девчонка плачет, а брат ее уговаривает:

— Не плачь. Пойдем посмотрим, как волки пляшут.

Я думаю, он ей из сказки говорит, утешает.

Идем дальше. Кругом звон-перезвон, а следом за нами тянется та песня, монотонная, мутная, замогильная.

Подошли к вокзалу — он перерезан напополам, как коврига ножом, а люди в нем бегают, на машинках стучат, крутят телефоны. Сосульки на солнцепеке обламываются прямо на канцелярские столы.

Завернули за угол, пошли садом. Ведут меня птенцы к поросшему кустарником овражку. Обогнула я кусты — и шарахнулась: ринулась нам навстречу волчья стая!

Трясясь от радости, подскакивая, всею хребетиной ластясь и виляя, дыбятся серые, мышастые, матерые…

Пять клеток установлено в кустах, за барьером. Как войдешь в тень с весеннего блеска, не сразу разглядишь меж ветвями железные прутья.

Дыбятся волки, поднимают когтистые лапы, качают большими головами, ласково повизгивают, подзывают. Лучшая собака так не кидается навстречу хозяину.

И чем мы ближе, тем старательней волчьи пляски.

Тощий щенок-облезлыш то припадет на спину, то взметнется к потолку, то сует в решетку лапы, не по-щенячьи большие.

Молодой волк-пролеток выбивает дробь передними лапами, ровно барабанщик.

Сзади дыбится старый порыскучий волчище. С телка ростом, от древности выжелтел, уж не серый, а с боков рудо-желтый, с темным ремнем по хребетине. Поднялся на задние лапы и покачивает большой головищей.

И у всех у них пасти приоткрыты, белые зубы поблескивают, да не в рыке, не в злом ощере.

В умилении, в радости, в просьбе, в трепете улыбаются в лицо нам белозубые волчьи пасти…

Возле клеток на скамейке сидел старичок. Я к нему.

— Что за невидаль? Цирковые они, что ли?

— Зачем цирковые?.. Обыкновенные… Из брошенного зверинца.

— Кто ж этих волков научил ласкам-пляскам?

— Небось сами выучились.

— Что ж их так дивно выучило?!

— Голод да железо…

Разговорились мы со старичком, и стало мне все понятно.

В волчьей колке готовой пищи нету, да зато и железа нет: свобода для зубов — нападай да терзай!

В зверинце кругом железо, свободы зубам нету, зато пища готова: дождись, и дадут.

А в брошенном зверинце ни свободы зубам, ни пищи. Голод да железо! И не одолеешь их ни грызней, ни жданкой… Только лаской-пляской и промыслишь мосол.

Из привокзальной немецкой столовой стали носить для забавы волкам кости.

Поначалу бросались волки навстречу с рыком. Однако кто с рыком, тому костей не перепадает, тому подыхать с голоду. А какой волк поласковей, позабавней, тот, глядишь, спроворил мосол и не подох, уберегся.

И зимы не прошло — обласкались, обсобачились. Научились и хребетиной вилять, и пастью умильно щериться, и на задних лапах ходить, и к потолку прыгать! Сами собой превзошли все ласки-пляски, да еще и скоростным методом.

Голод да железо за месяц обучили тому, чему не выучат и за сто лет оба Дуровых.

IV
Стали мы с ребятами наведываться к волкам. Наберем оглодышей в привокзальной столовой и пойдем поглядеть на волчьи пляски.

Однажды сижу на скамейке и вижу: мой Уши-Вертолет встал у самой клетки.

Всегда мы кости волкам бросали из-за барьера, а тут он доверился волкам. Протягивает руку, а навстречу из-за прутьев просунула морду молодая мышастая волчица.

Я вся обмякла от страху. Что делать? Побежать? Не поспею. Крикнуть? Парень упрямый. Только поторопится сделать, что задумано! Его криком не остановишь, волчицу осердишь. Гляжу — не дышу. Все ближе да ближе ладошка.

Прижалась волчица брюхом к полу, лежит, не двинется, не шелохнется. Морда чернеет меж прутьями. Хоп! Блеснула зубами, ухватила кость. Я дух перевела, а она бросила кость и снова — шасть к прутьям.

И кровь, кровь, кровь по снегу.

Сообразила она, значит, что кость — оглодыш, а тут, возле самой морды, не кость, живое мясо.

Скатилась я кубарем, вытащила ушастика из-за барьера. Молчит, крепится, понимает — сам виноват. На руке у него, на среднем пальце, суставчик как срезан.

Волчица в угол забилась, лежит недвижимо, только шерсть стоит на загривке да глаза облудели, пеленою покрылись, туском.

Свела я мальчонку к доктору. Веду оттуда домой, ругаю что есть силы:

— Обласкался волк, а ведь зубы-то у него все те же! Об чем ты, уши безголовые, думал?

— Я думал, как Дуров. Мама рассказывала.

— Не Дуров ты, а Иванушка-дурачок или сам Лутоня-махоня.

— А это кто — Лутоня-махоня?

— Умный, прежде чем выстрелит, прицел берет, расчет ведет, а Лутоня-махоня на трех сваях держится — авось, небось да как-нибудь.

— Я на эту волчицу прицелился и по дням считал. Каждый день на сантиметр ближе. У меня и расчет и прицел был.

— Гляди, — говорю, — какой меткий стрелок, попадешь в чисто поле, как в копеечку!

Да с досады щелк его по лбу!

Только ушами пошевелил:

— За что ты меня?

— Не будь оплошен, будь начеку! Что конь леченый, что недруг замиренный, что волк кормленый… Нету в них правды и не будет.

Поглядел на меня, покачал головой:

— Неправильно говоришь.

С досады я его еще крепче стукнула:

— Ах ты, волчья снедь! Туда же еще, спорить! Ходи всю жизнь без пальца, раз глуп да упрям, Лутоня-махоня, Уши-Вертолет!

V
Вскоре я уехала. Много минуло лет. Много испытала и радости и горя, много повидала чудес, а все не позабылись те волчьи пляски. Сама ли увижу фальшивую ласку, в газете ли прочту про облыжные, льстивые речи — сразу вспомню.

И бывает, прибредится в тревожном сне все, как тогда: вокзал, перерезанный пополам, капель-водоклев, а вдали монотонная вражья песня, под которую впору грешникам заколачивать гвозди в свои гробы.

И под эту похоронную, под весеннюю капель-перезвон, щерясь волчьими улыбками, кругом, цугом, пляшут-скачут серые, мышастые, клыкастые, матерые…

Пляшут серые волки…


А того чаще вспоминала я про мальчонку, что, сидючи в подвале, надумался, начитался, натосковался, а вылез из подвала — и с доброй ладонью в волчью пасть.

И чем-то утешал меня, дурочку, Иванушка-дурачок… Настигнет ли беда, наткнусь ли на лихого человека — вспомню про него, да и подумаю: а ведь русский Иванушка-дурачок хоть не сразу, да одолел всех хитрецов. И не дурачок он. Он умен, да не умничает, силен, да не петушится. Отдает разум и силу не пустой похвальбишке, а правому делу.

И захотелось мне узнать про Иванушку-дурачка, «волчью снедь». Разыскала концы, послала письмо. В ответ получаю телеграмму:

«Еду пароходом двадцатого Приходите пристань повидать Уши-Вертолет».

Встречает он меня на пристани — сам щуплый, волосы раскудрявились, лбина огромная, уши поуменьшились, а все на свету розовеют. Повел он меня к себе в каюту, рассказал: кончает зоологическое отделение, едет на практику с экспедицией.

Я спрашиваю:

— Помнишь ли волчьи пляски и как ты, несмышленыш, со мной спорил?

Он не ответил, а тихонько свистнул.

Из-под стола вышла овчарка. Только гляжу, лапы больно когтисто стучат по полу, да хребетина остра, да загривок могуч, да голова крупна не по-собачьи, да хвост палкой.

— Волк?! — отодвигаюсь и бранюсь со страху: — Ах ты, волчья снедь, Лутоня-махоня, Уши-Вертолет! Видно, мало с тебя одного пальца! Покуда тебе все десять не отгрызут, не наберешься ни острастки, ни разума!

А он улыбается и сует в волчью пасть ладонь да перебирает пальцами меж волчьими зубами. У меня и сердце захолонуло от страха и от надежды.

— Милый… — говорю, — неужто добром добился? Неужто совсем без железа?

Улыбнулся Уши-Вертолет грустновато:

— Врать не хочу…

Вынул из кармана левую руку. Пол-ладони недостает, а та половина, что осталась, вся в рубцах. Этой рукой приоткрыл чемодан, а в нем намордник, да ошейник со сторожкими шипами, да револьвер аккуратный вороненого цвета. Железо на железе.

— Держу под рукой, — говорит.

Прощаться ли с надеждой моей, с Иванушкой-дурачком, что столько лет утешал мне сердце?

Нет.

Пусть оно лежит под рукой — каленое, граненое, вороненое! Пусть лежит, да не под всякой рукой! Лишь под такой вот, что сама себя не пожалела для доброй воли.

Под такой рукой и огонь осторожен, и пуля праведна, и железо надежно. Пусть лежит оно, надежное, под доброй рукой.

И пусть пляшут вокруг той руки серые волки.

Один волчий век пропляшут, второй волчий век пропляшут, а на третий век, может, и допляшутся до края людской души?..

ИЩИ НА ОРЛЕ, НА ПРАВОМ КРЫЛЕ…

I
Семь сынов родила, а восьмой — долгожданную дочь Аграфену, Гранюшку-улыбушку, золотые волосики.

Тимоша, муж мой, спросит:

— Ты хоть расскажи мне, мать, как она плачет?

А я и разу того не видела!

Ни с одним дитем я так не носилась, как с нею.

Помню, первой ее весной, схоронюсь с ней в дальний угол сада. На березах только лист бросился, яблони цветут купно, сильно. Тихий белый цвет опадает, кружится над дочкой. Мотыльки над ней вьются. Она тянется к ним, лепечет по-своему. А вокруг синь да тишь.

Где-то о край сада жук пролетит — и того слышно.

Я притихну и у неба ли, у земли ли одного беззвучно прошу: чтоб лист над ней не шелохнулся, чтоб само время остановилось!.. Чтоб не скользнул взгляд завистный, не обронилось неосторожное лишнее слово…

И идут часы над нами, солнечными лучами неслышно по травам переступают.

Подойдет Тимоша, остановится. Тихо скажет:

— Что за дивное дитя у нас народилось?

А я боюсь счастье вспугнуть:

— Тс… Молчи, отец…

Бывало, ночью в июль-грозник вспыхнет небо далекой белокальной грозой. Я мальчишек укрою, а дочь перетащу на свою постель, наклонюсь над ней и прошу кого-то:

— Пронеси калинники мороком… Разойдись, гроза, тихими облаками…

Почему я из всех своих детей за нее больше всех дрожала?

Почему для нее просила у судьбы тишины и безгрозья?

Или у матери вещее сердце?


Дрожать я над ней дрожала, а наваживать ее не наваживала. С пяти лет усажу ее носки штопать на всю нашу ораву и приговариваю:

— На нас с тобой, на двух старши́х женщин, целая ватага.

Росла и в труде и в ласке, выросла помощницей матери, а в школе верховодкой. После того как погиб мой Тимоша от кулацкого обреза, переехала я со всем своим выводком к Матвею, к старшему сыну — забойщику, в шахтерский поселок. Граня и там впереди других умом, характером, красотой.

У нас кроме нее три дочки, у них подружки, у сынов ухажерки — в доме девушек-красавушек целый хоровод!

А войдет моя Аграфена — она одна лебедь, кругом серы утицы!

По отдельности разбирать — и лицо темновато, и скулы широковаты, и глаза узковаты, и нету в ней никакой особенной красоты. А вся стать ее, повадка такая, что не наглядеться. Глаза и узковаты и посажены глубоко, а взгляд синий, лучеметный. Лицо смугло, а гладкие волосы светлого медового цвета. Чело ясное, широкое, и вольно пораскинулись на нем золотистые брови.

В пасмурный день войдет она в комнату, и все вокруг посветлеет — золот луч лег на лоб, запутался в волосах, в бровях, в ресницах, да и прижился там, приручился.

И легка, и крепка, и округла, и длинновата, как лодка на волне.

Приезжал из Москвы композитор, увидел одну ее походку — из машины вылез, бросился догонять.

Оттого, что нрав у нее уж очень открытый, ни зависти вокруг ее красоты, ни пересуда. Ей пятнадцать лет только стукнуло, а уж к нам прибегали соседки:

— Мой с пути сбивается, выпивать начал. Власовна, скажи своей Гране, чтоб с ним поговорила.

Говорит она, бывало, с шуткой, с пересмешкой, а поселковые архаровцы ее слушают, как бо́льшую.

Голос у нее низкий, переливчатый, смеющийся, так жизнью и плещет. К моим словам и прибауткам она переимчивее всех моих ребят. Речью она в меня, да еще тем в меня, что усмешлива и над людьми и над собой. Только у меня для людей насмешки хлеще, а Граня усмехается веселее, да и то чаще над собой, чем над другими.

Не дочка выросла — заискрился в доме алмаз-самогранник, алмаз-истовик, без подделки, без изъяна.


Композитор, который к Гранечке женихался, говорил, что написано им полсотни песен. Во все душа вложена, все ему до́роги, а всё только прикидка да примерка. Изо всех одна есть, та самая, ради которой на свет родился, после которой и умирать не так боязно.

Так и у нас с Тимошей. Одиннадцать детей вырастили, все милы, все хороши, а средь всех одна, как тот напев у песенника.

Пойду, бывало, под выходной в парк, поглядеть на молодежь. Увижу, как наша Граня в баскетбол играет, как танцует, как в круг плясать выйдет: «Берегись, ожгу!»

Вспомню своего Тимошу да подумаю: не зря мы с тобой жизнь жили, друг дружку любили.

Видно, все то лучшее, что за тысячи лет накопилось и в моем и в Тимошином роду, все в ней собралось и отчеканилось. И хватит этого накопленного на тысячи лет вперед — на детей ее, внуков и правнуков.

Из веков все лучшее она в себе собрала, чтоб векам передать!

Спели и мы с Тимошей свою песню, пой не пой — лучше не пропоешь.

II
Женихи Граню ждут у каждой калитки, ступить девке некуда.

И ведь бывает так в жизни — кто живет на реке, водой не дорожится, кто живет на лугах — за травой не гонится. Моя Граня по женихам ходит — женихов не замечает.

Сперва я радовалась: молода, мол, еще, не из дома, в дом глядит. Да ведь годы идут!

Одна из сестер замуж вышла, две других заневестились, а наша красавица не то что не замужем, а еще и разу не целована ходит.

Увидит, как сестренка весь вечер сидит с женихом на лавочке, так еще и дивится:

— Весь вечер обнимались? Неужели не скучно?!

…А я уж не знаю, что мне об ней и думать. То радуюсь, что она до сих пор при мне, то страх возьмет — с чего она у меня такая?

Бабий-то ум что коромысло — и криво, и косо, и на два конца!

То себя самое вспоминаю.

Я в шестнадцать лет увидела своего Тимошу и приклеилась к немудо самой смерти. Бывало, уедет, так я ему в письмах стихами пишу:

Без тебя, мой друг, постель холодна,
Одеялочко заиндевело.
Младшие девчонки в меня — времени не теряют. А эта будто другой породы. Начну ее уговаривать:

— Я в твои годы трех ребят люлькала. Изгаснет молодость-то.

Она только смеется:

— Было бы счастье, а дни впереди! А счастье будет. Я счастливая — разве по мне не заметно?

Приметила, что мне не по сердцу ее смешки, обвилась вокруг меня:

— Ой, мама, мама, все мои женихи хороши! Я бы за всех разом вышла, если б с ними можно было, как дома с братьями… Если б они до меня не докасались.

Видали вы такую? Выйдет замуж, так муж еще и не докоснись до нее!

— Не из снегу сделана! Не растаешь, коль и докоснется.

— Сердце не допустит.

— Гляди-ка ты — «сердце не допустит»! Так что ж теперь, всему роду человеческому перевестись — твоего сердца слушать? Живое на жизнь родится! Жизнь, она вон какая щедрая! А ты сама попользовалась, и все?! Я этих нерожих баб смерть не люблю! Моя б воля — я б каждый год по двойне носила. Живите!

Она прильнет ко мне да укоряет:

— Что вы меня гоните от себя, мама!

И, видно, Граня отроду такая — как будто и не спорит, а верх берет! И уж все мысли повернулись в тебе другим концом. Шелк не мнется, булат не гнется, красное золото не ржавеет, честная девушка до срока не повянет!

А главное, кого из женихов я к ней ни прикину, — все хороши, а ей ровни нет!

Видно, Гранюшка лучше меня чует, что ей надо: своей пары ждет, своей судьбы дожидается.

Училась она на историческом факультете, а читать любила про первых коммунистов да про гражданскую войну.

Вечером затеет читать вслух письма Дзержинского или песню заведет про матроса Железняка. А я заслушаюсь про дивных людей, загляжусь на свою несравненную дочь и размечтаюсь.

Прилетит, думаю, к моей орлице большекрылый орел с высоченных гор. Тогда и свершится ее судьба…

III
В первые месяцы войны она, а за ней и третья моя дочь, Клавдюшка, кончили курсы медсестер. Легко и безбоязненно уходила на фронт. Выросла в тишине, в мире, ни кровавых дней не видела, ни лихих людей. Малое дите волка в лесу за собаку примет!

Перечила я, в ноги кидалась. Граня оборвала меня:

— Возьми наши головы с плеч да спрячь за пазуху! Сохранней будут.

Ушли обе.

Клавдюшка за три года на фронте двух женихов сменила, за третьего там же вышла. Приезжает ко мне майорша, пузо на носу, рожать собралась.

И рассказывает она мне:

— Наша Аграфена тоже жениха завела.

Я так и села:

— Что за человек?

— Простой лейтенант. Сам командир дивизии вокруг Грани вился, дала поворот. А тут…

Я криком на нее:

— Каков человек, говори!

— Работал механиком в МТС. А каков человек… Сама Аграфена того не знает. Всего двое суток знакомы.

Растревожилась я, хоть и не больно тем словам поверила. Я свою Кланьку знаю — девчонка хорошая, да язык у нее мягок: что хочет, то и лопочет, чего не хочет — и то лопочет!

Вскорости получаю от Грани веселое письмо, пишет про наступленье, про победы, а потом вдруг такие строки: «Читаете вы, милая мама, мое письмо, а того и не знаете, что пишет вам девчонка-сговоренка».

И дальше описывает, как при временном отступлении выносила она с поля раненого, подвернула ногу, задержалась и попала в открытом поле под обстрел, под прожекторы. Тут, откуда ни возьмись, лейтенант. Стал ей помогать.

И как начнут стрелять, так он и ее и раненого загораживает собой. Пишет она мне: «Никому б я не созналась, мама, только вам. Помните, я говорила: «Сердце не допустит». А тут… Я еще и лица его не разглядела. Ночь. Раненый стонет. Стрельба. А как он наклонится надо мной, сердце само просит, чтоб он еще поближе ко мне склонился».

С непривычки она испугалась сама себя и, как добрались до своих, уехала, не простившись. Да и затосковала. «Каждый день об одном о нем думаю, а не знаю ни имени, ни фамилии».

Через месяц он ее разыскал. Провели они вместе полтора суток и договорились после войны жениться.

Вскорости появился и сам жених. Летел в командировку на танковый завод и завернул на единый час — познакомиться.

Взглянула я на него раз, а второй и глядеть не на что. Худощавый, тихий, лицо узкое. Не на механика — на учителя похож. Передал привет от Грани и умолк. Стала угощать. В еде, гляжу, догадлив: на масляную кашу и пояс догадался на одну дырку поосвободить. Поел старательно, но опять молча. Поест и взглянет. Подбавлю, опять съест, а просить не попросит. Как пришел, так и попрощался, молчун молчуном.

Бывает, молчат от сердечной скупости: скажешь красно, по людям пошло, а смолчится, себе сгодится! Бывает, молчат из трусости: крепкое молчание ни в чем не ответ.

А этот чем скупится, какого ответа боится? Почему молчит? Расстроилась я. Он это заметил и уж на пороге заговорил:

— Вы, Василиса Власьевна, не бойтесь.

— А мне-то чего бояться? Ты бы не испугался.

— Я в хвосте у Грани не поплетусь. Вровень пойдем.

С тем и ушел.

Не лучше он, а хуже ее прежних женихов. Как Гранины зоркие очи того не углядели?

По-своему, попросту, по-житейски прикидываю. Ночь да война — край жизни! Чего не случается! По годам моей Гране давно бы в бабах ходить. Стекло да девку береги до изъяну. Верно, не убереглась дочка, а там по своему характеру не захотела идти на попятный. Раз, мол, случилось, то так тому и быть — ровня не ровня, а муж. А какой этот молчун ей муж?

Не скот в скоте коза, не зверь в зверях еж, не рыба в рыбах рак, не птица в птицах нетопырь, не муж в мужьях, кто жене по колено!

Как бы не война, слезами б ревела. А война научила разуму. Об одном думаешь — девкой ли, бабой ли придет, лишь бы пришла! Жива будет — разглядит, даст поворот тому молчуну.

Дождется своей судьбы…

IV
В последний военный год получаю письмо от врача из госпиталя — тяжко ранена моя Граня. Приезжаю. Приглашают меня к начальнику госпиталя, говорят: отняты у Гранюшки руки-ноги. Сначала отбило у меня понятие. Ни слезы, ни крика. Сижу тихо. Объясняют — слушаю тихо. Повели меня к Гране — иду тихо.

Ввели в палату.

Лежит на белой подушке красота неописанная. Личико похудело, щеки пламенеют, глаза длиннющие шире раскрылись, и от боли, от горя ли синева их ударила в прозелень.

Зеленеют горько-соленой морской волной и горят, горят, огнем бьют в лицо.

Бросилась я к ней, да как увидела, что ниже колен, где стопам ее быть, гладкое место, да как вскинулись мне навстречу вместо белых рук две марлевые культи, — отлетело от меня дыхание.

А она мне улыбается и ровным, сильным своим голосом говорит:

— Вот ты и приехала, мама моя милая. Познакомься с медицинской сестричкой Верочкой. Знаешь, какой она молодец? На ее дежурстве ни один раненый не умирает. Проведет через самый краешек, а упасть не дает.

И говорит, говорит мне про сестру, чтобы, значит, дать мне опомниться. И голос у нее сильный, веселый, только дивно ровный… без того, без Гранина перелива… На одной-разъединой ноте…

Слушаю я, а в глазах все кружится, все колышется — стены, окна, двери наплывают друг на друга, и все пробивает и жжет огнем взгляд ее горько-соленый, синий с прозеленью.

Лежит она передо мной, гордость и радость моя, дочка, для которой все ждала я небывалой судьбы.

Лежит передо мной без рук, без ног…

Свершилась судьба ее.

Вывели меня в госпитальный двор. Лекарствами поят, обмахивают газетами.

Летят серые тучи по небу, ветер, пыль, да пески переметные, да бумажки какие-то гонит по земле. Куда гонит? Зачем?

Думала, дочка моя, орлица, красавица, пронесет нашу с Тимошей плоть-кровь через тысячу лет. А она и себя нести не в силах.

Бренна, скудельна жизнь… Все от земли, от праха…

Одиннадцать раз в муках рожала. Одиннадцать раз сквозь кровь и слезы радовалась — в мире дите мое народилось…

Зачем рожала? Чему радовалась?..

Мне б еще с полвека назад пасть под заступ в могилку да закрыться глухою дернинкой…

Через час опомнилась. Рванулась к ней — кто, кроме меня, теперь отдаст ей сердце? Кто, кроме меня, пособит вытерпеть беду?

Побежала в палату. Граня меня встречает тихим укором:

— Мама, у меня рук-ног нету, зато голова цела. А сколько людей головы сложили? Или вы, мама, хотите, чтобы я руки-ноги сохранила, головы лишилась? Хотите вы этого, мама?

Обняла я Граню.

— Как ты могла про такое вздумать? Ты жива, моя доченька. Ты с войны вернулась! А остальное притерпится.

Стала ходить к ней каждый день. Начали мы обдумывать нашу жизнь.

— Все я могу вынести, мама, — говорит мне Граня. — Только не под силу мне вернуться в наш поселок, где все меня помнят прежней. И еще не под силу мне увидеть его… Степу…

Очи прикрыла, отвернулась, говорит в сторону:

— Он каждым моим шагом любовался. Все радовался мне. Вы думаете, он меня теперь бросит? Нет… Сватать будет… Не из любви… Любовь — это счастье. Какое уж тут счастье! Горе со мной обручилось… Он из жалости, по совести станет уговаривать. А в душе, может, тайно понадеется: авось, мол, она умная, авось, мол, она откажет…

Представила я себе, как тот тщедушный мужичонка сватает из жалости мою орлицу, и говорю ей:

— Отруби напрочь.

Написали мы ему письмо в полстраницы.

«Дорогой Степан! Мы слишком мало знали друг друга и поторопились с нашим уговором. В госпитале я встретила и полюбила другого и выхожу за него замуж. Это к лучшему для нас обоих. Не горюй, не жалей, не сердись и не ищи со мной встречи. Желаю тебе большого счастья».

— Не печалься, — говорю я ей. — Стоит ли он еще твоей печали?

— Вы не знаете… Все в нем было по мне. Что ни скажет, что ни сделает — как раз как я ждала. Да зачем теперь думать? Лучше меня найдет — позабудет, хуже — вспомнит.

V
На свету — не на клину — место будет.

Продала я дом в родном поселке, купила домик с садом в теплом краю, в зеленом районном городке. Начали мы с Граней жить наново. У нее пенсия, у меня пенсия, братья помогают, ей бы жить отдыхаючи, а она не соглашается:

— Лежач камень и тот мохом обрастает.

В райкоме отнеслись к ней сердечно: подобрали хорошую работу — в школе рабочей молодежи преподавать историю и в детском доме наладить самодеятельность.

Из райкома сообщили по комсомольской линии, что, мол, поселилась девушка без рук, без ног, со старухой матерью. Появились у нас ребята-тимуровцы. Граня обрадовалась, засмеялась:

— Вот и руки-ноги к нам пришли!

Затеяла она с ними собирать музей о героях нашего края. Откопала старика дирижера и сколотила при клубе хор советской песни.


Полгода не прошло, как приехали, а у нас в доме уже толчея. В дупле нашли ларчик с партизанскими письмами — тащат к нам. У парня богатый голос, а его из колхоза учиться не отпускают — он к Гране. В детдоме ребятишки гриппом болеют — ее кличут.

Чужая печаль мою дочку с ума свела, по своей и потужить некогда…

Пришла победа.

От людей война отошла, а в нашем доме прижилась, притаившись.

Не сразу ее и углядишь.

Граня глядит весело, еще и смеется чаще прежнего.

— На мои руки-ноги печально взглянуть. Если у меня еще и лицо будет унылое, как же смотреть на меня?

Всегда ровна, всегда улыбчива, только вдруг ни с того ни с сего да еще в самый развеселый час усмехнется над собой не своей усмешкой, а со злою тоской.

Так бывает — пока течет речка ровно, и не узнать, что у ней на дне. А разыгравшись, выплеснет невзначай со дна тяжкий горючий камень…

По вечерам у нас стали собираться песнелюбы. Сойдутся в саду, запоют — вся улица слушает. А посреди песни она, моя красавица. Гляжу на нее и думаю: как ни сохни море, а все луже не брат!

Сидит она в кресле. Руки шелковой шалью закинуты, с лица еще милее, чем раньше, голос сильный, глубокий, хватает за сердце. Плечи, стан, круглая шея ее — все налитое, как яблоко в самой своей золотой зрелости. Искрометный взгляд, улыбка жизнью плещут.

А руки свои — клешни, что ей хирурги сделали, — прячет она от людского взгляда. Я на них глядеть не боюсь. Я бы каждый шрам обласкала. Живут в моей памяти все десять пальцев ее проворных. А людям они не памятны. Боязно людям глянуть на ее увечье. И прячет она свою беду, чтоб не испортить песни, не затуманить вечера.

Сидят, поют наши гости, а как припозднится — разойдутся парами по семьям, по теплым гнездам. Жены с мужьями уйдут — мужья к женам потянутся. На что уж дряхлый старик дирижер и тот задребезжит, заскрипит:

— За-жда-лась меня моя ста-руха!

Холостые ребята простятся с Граней уважительно да и заторопятся от нее к своим зазнобам. Зазнобы эти красотой, сердцем, разумом Гране и в подметки б не сгодились… да у ней и подметок нет!.. А они все рукастые, ногастые…

И останемся мы вдвоем в опустелом саду.

Мне затоскуется, а Граня все меня веселит.

Только раз вечером запирала я за гостями калитку и глянула из сада в окно. Сидит моя красавица в пустынном доме нашем одна-одинешенька перед зеркалом и смотрит в него так пристально, так недоуменно, так упорно, словно хочет вымолвить: «Судьба ты моя, судьбина! Выдь ты ко мне! Погляди на меня: кого обижаешь?!»

Одна она у меня, однушка… Одна, как синь-порох в глазу… Одна, как месяц в небе…

VI
Дивные цветы развела для нее в саду. Горенку ее украшаю, как могу. И все стараюсь так предусмотреть, чтобы не вспомнила она лишний раз свое увечье. Да еще и так сноровлюсь, чтоб не заметила моих стараний. Она сядет заниматься, я рядом устроюсь, будто с вязаньем. А сама слежу за ней тайно и неуклонно!

Вижу, кляксу сделала, а пресс-папье на другом конце стола. Подойду будто в окно поглядеть да и подвину к ней пресс-папье.

Вижу, шаль с плеч соскальзывает. Упадет — ей трудно поднять. Подойду, обниму: «Не хочешь ли, Гранечка, чайку с вареньем?« А сама незаметно шаль поправлю.

Гляжу, она глаза щурит. Я уж смекаю: ей свет от лампы в глаза бьет. «Что-то, — говорю, — мне свет мешает», — да и переставлю лампу.

Так весь день и слежу за ней неотступно, неусыпно и тайно. Каждый помысел ее угадываю.

Одного добиваюсь — чтоб хоть вдвоем-то со мной позабыла она свое увечье. И вся моя радость в том, что она скажет:

— Люблю, когда у нас люди. Но почему-то только с вами вдвоем, мама, мне совсем легко… Как будто и я такая, как все. Такая, как до войны…


Днем позабудешься за хлопотишками. А спать ляжешь и все слушаешь: заснула ли, нет ли? Слышу — не спит. Не плачет ли?

Иногда присядешь к ней, споешь ей тихонько, как маленькой певала:

Приди, сон,
Из семи сел.
Приди, лень,
Из семи деревень.
Уснет ли она, притворится ли, что заснула?

Ляжешь в постель, а сердце у тебя непереможенным горем горит, не перегорает. И не заспать твою кручину ни на какой перине.


И слышу, выползает в темноте из подвальных углов войнища, обезглавлена, обескровлена, а как змея подколодная живуча. Из других домов она ушла, а у нас прижилась, притаилась.

Днем подпольно лежит, не шелохнется, а ночью не стукнет, не брякнет, а к самому изголовью подползет и шипит тебе в ухо: жива, мол, я еще, не добита.

Живет войнища в увечье моей красавицы, в безысходном женском ее одиночестве, в беде нашей неизбывной, неминучей, в тоске неусыпной, неутолимой…

И как ее, недобитую, одолеть?

Когда она открыто бушует, выходят на нее ратью.

А на такую, как у нас, подколодную, надо, как на мину, выходить — один на один.

Только для мины отвага нужна на час, на срок, а для нашей беды нужна отвага бессрочная. На всю жизнь.

И не одолеешь ее одной отвагой.

Руки-ноги — полчеловека захоронено, и не дано забыть той могилы. Сколько же надо сердечной стойкости, чтоб век вековать над могильным холмом?

Тут и Илья Муромец дрогнет, и Добрыня Никитич заколеблется, и Садко со своими веселыми гуслями шарахнется вспять.

Вот и прижилась недобитая войнища в нашем подполье, и тянет она оттуда в глухую полночь когтистые лапы.

Спрашивают меня, почему над моей кроватью меж портретами детей моих да внуков висит портрет большого человека, которого я в глаза не видела и не увижу? Спроста ли это?

Тот, чье сердце больше других ратует против войны, тот мне роднее брата.

А про всяких никсонов да аденауэров, лежа этак без сна ночами, думаешь: «Ведь есть же и у них матери? Не от гадюк же они родились?!»

VII
Однажды под вечер Грани не было дома. Постучали в калитку. Открыла, а за порогом Степан. Я так и кинулась на него:

— Что тебя принесло? Не было́ нам печали!

— Я, — говорит, — Граниного письма не мог понять. Или она не она, или письмо не ее. — Шагает нахально в сад и садится на скамью без приглашения. — Как демобилизовался, так стал разыскивать. Едва разыскал. Гоните не гоните, пока не пойму, до тех пор не уйду.

Открыла я ему все как есть.

— Мы к своей беде кое-как применились. Жалостью твоей не нуждаемся. Если есть в тебе хоть капля понятия — не береди ей сердца. И без тебя живет, как над пропастью идет. Вспугнешь — пошатнет ее, разобьется.

Уходи!

Он как сел сиднем, так и сидит, не может опомниться. А я издали слышу: дребезжит ее колясочка-самокат. Ей только что сделали новую рабочие-железнодорожники.

Слышу, едет…

— Я ее терзать не дам! — говорю. — Уходи, бестолковый, скорее! Чтоб как не было́ тебя! Чтоб и духом твоим не пахло!

Не идет. А Граня все ближе. Рядом кол лежал. Я им клуню подпирала, где куры ночевали. Как схватила я этот кол, как замахнулась:

— Не слышишь, подъезжает? Ступай, недотепа, в клуню.

Загнала я его в клуню, в далекий угол под насест, и говорю:

— Как уйдет в дом, тогда выходи потиху. Если нос высунешь при ней, пришибу на месте!

Закрыла клуню и еще дверь колом приперла, что хватило сил.

Въезжает в калитку моя Гранюшка. Въезжает, смеется.

— Такой мотор ребята сделали — восемьдесят километров в час тянет! Я теперь хожу в десять раз скорее, чем ходила ногами. — Отдает мне ребячьи тетрадки, берет свои палочки, встает и все рассказывает переливчатым сильным своим голосом: — А у меня нынче радость, мама, милая! Добились мы! Те дачи, что я вам говорила, отдали детскому дому! Ребята весь день пляшут от радости. — Вспомнила, видно, их пляски, засмеялась и тут же перебила смех новой злой над собой насмешкой: — Сама б я с ними весь день плясала, да вот ходить мочи нет!

…Взмыло со дна горюч-камень, мелькнул он на волне, да и вглубь ушел.

А Граня моя опять смеется легко, переливчато.

— Я вас туда свожу, мама. Вы ребятишек обучите сады растить.

И вдруг слышу за спиной скрип. Обернулась — гляжу, кол сдвинулся, дверь приоткрылась, а из щели торчит голова в курином пуху. «Сгинь! — думаю. — Нет на тебя пропасти!» Так бы и огрела колом. А Степан лезет из щели, ровно таракан. Сам весь красный, на лбу дуля: видно, о насест стукнулся. Не глянув на меня, идет он к Гране, обнимает ее, целует:

— Отыскал… Не уйдешь… И в коляске своей не укатишь. И восемьдесят километров тебе не помогут!

Помертвела моя Граня. Лицо изжелта-прозрачное, восковое, губы побелели, будто стерло их с лица, веки черные, а голову вскинула гордо.

Оттолкнула Степана, опустилась на садовую скамейку и отрезала:

— Уезжай. Нет прежней Грани. Ничего нашего прежнего больше нет.

— Где же оно?

Усмехнулась, а восковые губы кривятся той новой, горько-злой над собой усмешкой:

— Ищи на орле, на правом крыле…

А он берет ее руки и целует в корявые шрамы. Она их вырывает.

— Тебе не противно?

— Где ты кончаешься, где я начинаюсь — не знаю. И руки твои для меня живы. Знаешь, как бывает: жена уж состарилась, а муж все ее ласкает. Все живет ее красота у него в сердце! Так и руки твои, все десять пальцев твоих для меня живы!

Как сказал он те мои слова, какие я себе каждую ночь повторяю, тихо пошла я за угол дома.

Боюсь веткой хрустнуть, травой шелохнуть, чтоб речей его жизненосных не перебить.

Завернула за угол дома, а дальше ноги не несут — обмякли. Плюхнулась на скамью под яблоней. Сижу, воздух ртом хватаю.

А там за углом от минуты к минуте, от слова к слову переворачивается вся Гранина судьба.

Долетает смех его молодой, долетают слова:

— Не отворачивайся. Что ж ты заплакала? Улыбнись.

Слышу, голос ее мечется, меня кличет:

— Мама моя… мама!..

Я к скамье прижимаюсь, боюсь сшевельнуться.

Он смеется.

— Помешать нам боится золотая твоя мама. Самый счастливый день нынче.

Она не своим, сиплым голосом спрашивает:

— Для нас с ней… А для тебя?..

— Умная ты, а совсем дурочка! Час назад я думал, что нет и никогда не будет у меня ни жены, ни семьи, ни любви, потому что, кроме тебя, я никого не полюблю. Думал, что жить мне до старости одиноко. И вот все сразу появилось: любовь, жена, семья! А ты спрашиваешь: счастлив ли?!


Подходит то, о чем и думать было заказано.


Сердце в груди ударит и замрет, дожидается: жизнь ли, смерть ли?

Горе оно вынесло, а радости не осиливает. Кровь в сердце спекается. Все в глазах кружится: яблоки, листья, солнце меж ними. И тонкий, высокий-высокий звон стоит в голове.

Граня маленькая любила сказку про то, как орел змея казнил.

Полетел орел к солнцу в горнило калить на крыльях железные перья. До облаков стрелой летел — выше облаков кругами. Кверху летел — правым крылом к солнцу кружил, книзу — левым. Закалил оба крыла и ринулся на змеиную голову.

Кружит, звенит что-то в самом зените, в синеве…

Ух, высоко, высоко!


— У тебя в волосах куриный пух. Как ты в клуне очутился?

Он как засмеется:

— Мама колом загнала…

…Узнаю смех, голоса, обыкновенные слова про клуню, про кол, про куриный пух. А долетают те слова до меня с немыслимой высоты. Долетают сквозь тонкий зенитный звон.


— В тот раз у нас с твоей мамой вышла неувязка. Она ждала рассказов, как я с тобой сравняюсь. А об этом не словами надо… Делом! — И опять как захохочет: — Ах, хороша старуха! Как она с колом на меня кинулась!

Слышу, и Граня засмеялась:

— Не думала, что ты кола побоишься!

Он ей хитрым шепотом:

— В клуне-то оконце… Я посмотреть хотел: ты или не ты. Боялся…

— Чего ты боялся?

— Бывает, в беде теряют себя… Слабнут…

— А если бы я ослабела? Не вышел бы из клуни?

— Вышел бы. И сватал бы. А счастья вот такого не было бы.


Не обманули Граню соколиные очи, углядела человека вровень себе.

Поднял он ее на руки, пронес в дом мимо меня, только косы ее разметались да платье прошелестело…

Ветер в ветвях прошумел, голову мою обвеял родниковой прохладой. Легко мне вздохнулось. Звон ушел, и затихли слова. Оглянулась.

Качаются надо мной яблоки винного, сквозного налива, от зрелости сами светятся.

А вокруг и мир, и тишь, и синева.

Зачем — сама не знаю, тихо пошла я к дому, к Граниным дверям прильнула. Слышу ее голос:

— Ты детей любишь…

А он отвечает:

— И будут у нас дети. Ты же красавица, ты же силачка, ты же одна на земле такая! От тебя и в тебя у нас будут дети.

Как я вышла в сад, не помню.

Только помню, надо мной небо мирной, нетронутой синевы, а я стою под яблоней на коленях и родной земле своей кланяюсь. Она таких людей вырастила. Она войнищу придавила. Она даже тех, кто войной наполовину сожжен, подняла к счастью.

Бью я лбом о землю, а рядом яблоки падают с тихим стуком, словно и яблоня бьет челом родной стороне вместе со мной.

ТАЛАНТ

I
Вышла я замуж шестнадцати лет и пошла детьми сыпать! Бывало, спросят меня: куда, мол, тебе их столько?

А мне все смехи:

— Были б коваль да ковалиха, будет и этого лиха.

Вечерами «Акульку в люльку, Оленку в пеленку» — рассовала и отправилась с Тимошей на посиделки. Смолоду квас и тот играет, а мне и всего-то двадцать с хвостиком. Только раз бегут за нами — соседская девчонка уронила моего Гераську, повредила ему ногу.

Рос мальчишечка крепкий, как грибочек, шустрый, как живчик, а стал Гераська Оброныш. Сильной боли в ноге нет, а ходить не велит.

Источила нас с Тимошей совесть — сына прогуляли! С того и пошло.

Для других детей снято молочко, для Герочки — сливочки-переливочки. Семья у нас дружная. Ребята видят, что мы с Тимошей ради Геры из кожи лезем, и они равняются по отцу с матерью. Старшие Геру нянькают, младшие у него на послуге. И растет наш выкормыш сам статный, лицо холеное, глаза девичьи, с поволокой.

Пока ему двенадцать лет не минуло, мы с отцом только радовались, а тут начали чесать затылки. Глядит он так, будто не одни мы с отцом, а весь белый свет перед ним в долгу. К тому времени нога зажила, ходи куда хочешь, а у него все на побегушках. Сам с гирями упражняется, а младшими командует:

— Ныряйте под лавку, принесите мне тапки!

Спать днем ляжет, Сергуньке дает приказ:

— Становись возле меня, мух отгоняй.

И все ему не так! Известно: на паршивого и баней не угодишь — то ему жарко, то не парко.

Говорят: извадится овца не хуже козы. Сами не заметили, как изноровили мы его. Растет наваженый, что наряженый, — блажит, как по наряду.

Видим мы с Тимошей: ногу парню выпрямили, а нрав скривили. А я и ругать его не могу, все думаю: наша в нем вина.

Ко всему он был переимчив. Еще говорить толком не научился, а уж все мои присловья перенял. Учиться пошел, глянул в учебник вполглаза — в голове как отпечаталось. Из всех моих одиннадцати самый способный. Сельскую школу закончил, отправили мы его к Матвею в поселок кончать девятилетку.

Приезжаю навестить, показывает мне учительница его тетрадку. До половины задача решена, в конце написано: «И т. д.».

Спрашиваю его:

— Что это еще за «и т. д.» такое?

Он бровями пошевелил, свои синие очи с поволокой чуть повел.

— «И так далее», — объясняет. — Самое трудное я решил. А дальше мне неинтересно. Вот я и написал: «И т. д.».

И чем старше становится, тем больше у него этого «и т. д.».

Приехал домой на каникулы, взялся травы собирать для аптеки. Две недели из лесу не выходил, через две недели, гляжу, уж валяется в саду под яблоней.

— Я все травы лучше аптекаря изучил. Надоело.

Взялся сам детекторный приемник мастерить и добился — на пять минут услышали дальний голос. На том и кончилось. Все детали порастерял и опять на спину под яблоню.

Валяется лень — с прихворкой. Позевота да потягота, гляди, со свету сживут парня!

Отец к нему то лаской, то строгостью, а он угроз не боится, лаской не нуждается.

Я плачусь мужу:

— Эка облень по избе шатается! Не те отец-мать, кто родил, вскормил, а те, кто уму научил. Как его такого научить?!

Тимоша руками разводит.

— Не научили мы его, пока поперек лавки укладывался, а как во всю вытянулся, видно, не научишь.

К семнадцати годам вымахал выше всех в деревне. В поясе тоньше осы, плечи широкие, голову вскидывает, как конь. Глаза свои девичьи открывать не снисходит, глядит на все вполглаза. Брови густущие, левая бровь ниже, правая выше. И привык он этими бровями с людьми разговаривать. С братьями и сестрами словами говорить совсем отучился, только бровью указывает: подай, принеси, убери! Да еще и гневается, если не враз с бровей прочитают.

И то в одну сторону его заносит, то в другую — дорога ему открыта на все стороны. Парень способный, да сын председателя первой на всю губернию коммуны, да и сам для форса с полгода поработал на шахте. Характеристику ему дали отменную. Себя показать он может. На полгода его хватило. Все пути ему открыты, и все не по нему. За год две специальности забраковал.

Пошел в медицинский институт — в мертвецах разочаровался. Пахнут! В актеры шагнул — не понравилось! Несолидно.

Пошел в авиационный. Авиационный институт он окончил. Уехал на юг, поступил на завод, и пришло мне время дивиться — не нахвалятся на заводе Обронышем! Даже в газете мелькнуло: «Ценное предложение внес инженер Добрынин — сын того самого геройски погибшего председателя коммуны».

Прошло несколько лет, и вот узнаю — Гера Оброныш всех перегораздил. В тридцать лет стал директором завода и женился на писаной красавице.

II
Снарядилась я к Гере в гости — поехала порадоваться на сына.

Вышла из вагона — вижу, идет женщина, и не то что пассажиры — носильщики на нее заглядываются, багаж грузить забывают. Сама узкая, длинная, поджарая, в черном платье. Маленькая головка будто черным лаком покрыта, глазищи тоже черные, мохнатые. Что, думаю, за фря, за червонна краля? И вижу, выплыл к ней на орбиту и мой Герасим. В плечах еще поширел, а в поясе тонок. Брови так разрослись, что и глаз не видно, волос на голове русый, волнистый. Плывут, будто Марс с Венерой, только с нынешним стиляжьим уклоном. И вышагивает возле них собака борзой породы. Ноги высокие, морда шилом, все ребра наружу.

Люди на них оглядываются, переговариваются:

— Кто из всех самый чистопородный?

Подошли ко мне. Гера меня знакомит:

— Жена моя Ия. Собака Джюльетта.

Особняк у него в два этажа. И каждый день накатные гости. Коктейли да танцы.

Шуму много, а хорошего разговора нет. Оброныша моего прямо в глаза захваливают — и талантлив, и умен, и то, и се… А он уши развесил, будто не знает: от кого чают, того и величают!

Жена, Ия эта самая, — слов нет, красива. А копнись-ка в ней! С первым мужем характером не сошлась, оба друг дружку побросали. Второго она бросила: не богат, не знаменит. Третий и богат и знаменит, да сам ее бросил.

Если уж с такой красотой да столько лет судьбы не найти, видно, негодь. С личика — яичко, внутри — болтун. До полудня она в постели — все стонет: днем, вишь, ей не спится, ночью не естся! Болеет!

С полудня переберется с постели на тахту и начинает шипеть на портних да на парикмахеров. Шипит и шипит до вечера. У нее ровно у гусака — сердце маленькое, а печенка большая!

Как вечером гости в дом — враз поправилась, заегозила, завертелась пестом в ступе, в нее не угодишь.

И где только Оброныш такую высмотрел?.. Или шел не дорогой, встретил не путем?..

Многие вкруг них придворничали, а больше других заводской бухгалтер. Он и около меня вился. Поклончив, покорлив, а в глазах искра. Сразу видно ту породу, какая спереди ноги лижет, сзади за пятки хватает.

Я, бывало, шикну на него:

— Сгинь с глаз, поползень!

А он только засмеется:

— Ползком, Василиса Власовна, в люди выходят.

Услышишь такое, плюнешь да и уйдешь в сад с Шкилетой — я ту стиляжью Джюльетту на Шкилету перекроила.

Сидим вдвоем со Шкилетой в саду до полуночи, только что на луну не воем!

Неподалеку, в рабочем поселке, познакомилась я со стариком мастером. Решила с ним доверительно поговорить.

— Как, — спрашиваю, — мой-то на заводе?

Тот сразу глаза в сторону.

— Пока в замах ходил, лучше его не было.

— Тонок обиняк, да сквозит! На вожжах и лошадь умна! Ты говори, как сейчас правит?

Как ни мялся старик, а я поняла: правит мой Оброныш, как медведь в лесу. Дуги гнет — не парит, переломит — не тужит!

Из замов в директора — обыденна честь, и ту не сумел снесть.

Одно я старику на прощание сказала:

— Не я полынь-траву садила, сама, окаянная, уродилась.

III
Вижу я — Оброныш в умники попал, а из дурней не вышел.

Стала к нему приступать:

— Вскичился не в меру — закичишься до беды. Откуда у тебя хоромы в два этажа?

Он отмахивается.

— Три заводских поселка строил…

— В старину говорили: «Дай на прокорм казенного воробья, прокормлю и свое гусиное стадо».

Крякнул он с досады:

— Звал я тебя, мать, чтоб пожила ты в холе, в покое А ты? Сама покоя не знаешь и мне не даешь. Я не вор.

— Не один вор ворует, а и поноровщик.

— Да возьми ты в толк: дом это не мой — заводской. И такие же дома у замов моих, у главбуха.

— У поползня, значит? Бывает и так — рука руку моет, обе белы живут.

Он руками замахал и от меня в другую комнату. Я за ним.

— Ох, боюсь, посадил ты волка в пастухи, лису — в птичницы, свинью — в огородницы.

Он отмахивается, а я не отступаюсь:

— Коктейли эти тоже у тебя казенные? Не лаписто ли живешь?

— По плечу, — говорит, — и лапы! Да что ты, надсада, ко мне прицепилась? Я большие дела заворачиваю, а ты рюмки считаешь! Мелочи все это…

— Случается и такое, сынок: корье на малье, а дуба не стало.

И как напророчила! Стали вызывать сына то в партком, то в райком по персональному вопросу. Дошло и до обкома. Берут кота поперек живота. Над родным сыном гроза, а я и жалею и… совестно сказать… радуюсь!

Гостей из дому как вымело. Сын ходит набычившись, крутоярый, крутобровый и тем возмущается, что поползень к нему ни шагу. Тут я не выдержала:

— Эко диво, что у свиньи пятаком рыло! По всему видно, какой породы вокруг тебя люди: пили да ели — кудрявчиком звали; попили-поели — прощай, шелудяк!

Он как зыкнет на меня:

— Не мать ты, а крапивное зелье! — Походил по комнате, волосы поерошил. — Я, — говорит, — им не поддамся! Либо петля надвое, либо шея прочь!

Удача нахрап любит. Отбился мой Оброныш. Поставили ему на вид да велели хоромы эти отдать под родильный дом. Возвратился орел орлом, кричит с порога:

— Эй, мать! Не гляди на меня комом, гляди россыпью! А квартиру отдам! Не жалко!

Вечером снова гости. И поползень тут же. Сперва Гера на него чуть не с кулаками. Да ведь у хитрой лисы три отнорка. Со скандала началось, а я и не заметила, как перешло в гульбу. В доме опять дым столбом, пыль коромыслом, не то от тоски, не то от пляски. Все беды ко дну, пузыри кверху! Гера тост поднимает: жизнь, мол, — копейка, голова — дело наживное, а все же выпьем за такую голову…

И пошел хвалиться своей головой!

Распалилась я, раскалилась:

— Все кузни ты обошел, а не кован возвратился!

А он стукнет по столу:

— Надокучила ты мне, мать, что пигалица на болоте.

На другой день я уехала. И как уехала — опять растревожилась.

Всегда у меня так с моим Обронышем: не вижу — душа мрет, увижу — с души прет.

Полгода терпела — ни я ему не писала, ни он мне. Через полгода звоню ему по телефону, будто по делу. Дело обговорила и спрашиваю:

— Как жена Ия? Как Шкилета?

— Выгнал, — говорит.

— Кого выгнал?! Шкилету?!

— Зачем Шкилету? Шкилета — пес добрый. Жену Ию выгнал.

Вскорости сообщает: опять женюсь! А еще года через полтора донеслись до меня слухи, что опять открылась у него старая болезнь в ноге и уходит он с завода будто бы по болезни на пенсию, а на самом деле по наущению новой его жены. Опять, думаю, у Гераськи-Оброныша «и т. д.» пошли.

Черного кобеля не отмоешь добела!

Помчалась без предупреждения, чтобы застать всю картину как она есть.

IV
Три раза человек дивен бывает — родится, женится, помирает.

Как открыла мне двери новая Обронышева жена — махонькая, немудрященькая, в штапельном платьишке, — так и онемела я на пороге.

Моему ли вельможе да после той прожженной крали такая простушка? А он еще и знакомит меня с ней такими словами:

— Это Лялька. Была Лялька-машинистка, стала Лялька-жена. Хочу — с кашей ем, хочу — масло пахтаю!

Она смеется.

Личико кукольное, только куклы щекасты, а эта похудее. Носик тоненький, глаза — две черные пуговицы, глядят и не мигают. Кудряшки как у овцы, и румянец будто наведенный. Одно слово — Лялька. Иначе и не назовешь! А у самой уж двое сынов-близнецов, таращатся этакими же пуговичными глазами.

Познакомилась я с невесткой, налюбовалась на внучат, приступила к своему Обронышу:

— Серьезно ли болен?

— Да нет, так. Бумажку все же дали.

— Что ж завод покидаешь? Опять «и т. д.» началися?

Лялька вступилась:

— Тяжело ему, переутомляется.

— Знакомое дело, — говорю. — Ходит гусь по воде, лапки, горемыка, промочил, головушку простудил.

Думала, Оброныш осердится, а он смеется да спрашивает:

— Мать, скажи, кому легче: птице летать или рыбе плавать?

— Ясное дело, птице!

— А вот и нет! Птица устает, отдыхать садится. А рыба… рыба плывет, как живет, и сама того не замечая. Задумал я такой самолет — по рыбьему принципу. Без крыльев, без пропеллера.

Лялька подхватывает:

— Каждую ночь над ним сидит. А тут инвалидность… Мы даже обрадовались. Целый год — делай что хочешь.

— На что жить-то вчетвером будете? — спрашиваю.

Лялька только хохочет:

— Сыновей в ясли, сама на работу! Я машинистка-стенографистка. Я два языка знаю, меня наразрыв приглашают.

— Эка маленькая, не прокормишь большого верблюда да двух верблюжат!

Опять хохочет бабенка:

— А вот и прокормлю!

И мой, гляжу, подхватывает:

— Хлеб да вода — богатырская еда. А на хлеб да на воду Лялька заработает.

Я опять остерегаю:

— С квартиры сгонят.

Опять хохочет бабенка, что ты с ней будешь делать:

— Четыре комнаты отберут, две дадут. Я что верба — куда ни ткни, там я и принялась! Только бы рядом с Герой.

То ли, думаю, совсем глуповата баба, то ли уж до того умна, что ее ума и постигнуть не могу.

А мне одно понятно — надоело моему обленю изо дня в день ходить на работу. Старая погудка на новый лад! Раньше братьев да сестер запрягал себя возить, А теперь нашел бабеху-дуреху.

Тут и открылся мне секрет Обронышевой женитьбы. На такой жене, как та Ия, не поездишь: та сама кого хочешь загонит. А эта Лялька-простофиля начнет лялькать да вконец и залялькает мужика.

Мне невесело. Оброныш глядит вполглаза. Одна эта Лялька не поет — так свищет; не свищет — так прищелкивает. Увидала мое беспокойство, улыбнулась.

Одно мне в то время в ней и помаячило: улыбка. Уголки губ тоненько обрисованы, улыбнется — и открыто, и по-ребячьи, а в уголках будто что-то затаилось. Печаль не печаль, терпенье не терпенье? Не поймешь, не выскажешь что. Только улыбнулась и поумнела. Не Лялькина у нее улыбка.

Улыбнулась и говорит секретно:

— Не тревожьтесь, мама. Все к хорошему. Ночью я вам покажу одну вещь.

Заснула я рано, а часа в два ночи просыпаюсь и вижу — стоит надо мной Лялька в ночной пижаме и грозится пальцем:

— Тсс… Пойдемте. Чтоб он не услышал.

Крадемся мы коридором к кабинету. Дверь открыта, на столе бумага, разный чертежный инструмент, а за столом мой Гераська. Не то чертит, не то считает, а сам и приговаривает, и подсвистывает. До того смешно глядеть! Я чуть было не заклохтала от смеха, а Лялька шепчет:

— Смотрите, какое у него лицо.

А лицо у него такое, как бывает у доброго человека после первой рюмки. Брови разомкнулись, и глаза проглянули голубые, ребячьи. Складки на лице размягчились. Губы сами себе улыбаются, сами себе шепчут.

И снова бы мне рассмеяться, я смешлива родилась, смешлива и помру! Да глянула на ее, на Лялькино, лицо и осеклась.

Помню, девчонкой еще, привезли меня в первый раз к морю. Просыпаюсь утром — от пола до потолка солнечные блики скользят, переливаются. Моря еще и не видно и не слышно, а по этой переливчатой зыби поняла: рядом оно! Повернула голову к окну и ахнула: огромное, лежит тихо, а в каждом всплеске солнце!

Глядя на Лялькино лицо, почему-то вспомнила я то утро.

Смотрит она на моего Оброныша, а улыбка то вспыхнет, то пригасится, глаза то блеснут, то притуманятся. Все лицо и трепещет, и отсвечивает чем-то; тем, чего и не видимо и не слышимо, а вот тут оно, рядом.

Неловко мне стало глядеть на нее. Пошла я в постель, а она скользнула за мной, присела и шепчет:

— Видали, мама? Вот такое лицо у Геры до тех пор, пока он сидит над своим самолетом! А раньше я его таким только раз и видела: в роддоме, когда он взял на руки сыновей.

А я его лицо не больно и разглядывала! Ее, Лялькино, лицо приковало взгляд. Удивила меня Лялька, да не убедила. Не первый год я знаю Оброныша. Мое исчадье!

Оседлает он эту бабенку-несмышленку и начнет, как прежде, с утра гадать, чем день занять: не то сидя просидеть, не то стоя простоять, не то лежа пролежать.

Каков в колыбельку — таков и в могилку.

С горьким сердцем я от них уезжала.

V
Встретиться пришлось в дни войны, когда пробиралась я с юга домой к раненому Сереже. С моря пересела на поезд. Поезд шел с пересадкой. Во время пересадки и задержалась я на сутки у Геры. Жили они в рабочем поселке, в двух маленьких комнатах. Когда я пришла к ним, едва обутрело, а у Ляльки уже в кухне обед варится, в прихожей сохнет белье, а сама за машинкой — спешит с расшифровкой. Ни кукольного румянца на лице, ни белизны, ни веселья. Ручки-ножки — как веточки. Скоро рожать. Только улыбка да глаза-пуговицы и остались от прежней. Не успели перемолвиться, как она сгребла свои расшифровки, забрала ребятишек — вести в детский сад. Остались мы вдвоем с Герой. У меня одна Сережина беда на уме, я и не спрошу Геру, как его рыба-самолет.

Он сам мне говорит:

— В решительный день ты приехала. Пять раз разбирали мою конструкцию. Сегодня разбирают на особой комиссии с представителем из Москвы. Либо в стремя ногой, либо в пень головой…

Ходит молчаливый, и по одному лицу его я вижу: под кем лед трещит, а под ним ломится.

К вечеру возвратился, прошел молчком в свою комнату. Заглянула в дверь — люто полосует свои чертежи. Рвет и приговаривает:

— Пристыдили меня, мать. Говорят — война, а ты в бирюльки играешь. Свяжись с младенцем — и сам оребячишься.

Это он про жену. Знала я за ним в детстве лиху привычку — за свои неудачи винить кого-нибудь.

— Эх! — говорю. — Ума в тебе три гумна, да сверху не покрыты.

Пнул ногой со злости изодранные бумаги, крикнул дворничиху:

— Уберите на помойку, чтоб глаза не мозолили!

Пошел на завод, с порога бросил:

— До утра не ждите.

Вечером потемну прибежала Лялька с детьми. Она уже по телефону все узнала и только об одном спросила меня:

— Где чертежи?

— На помойке…

Не успела я объяснить, как заскулила над городом сирена. Отвела невестка меня с детьми в бомбоубежище, а сама исчезла. Сижу и слышу — люди переговариваются:

— Какая-то сумасшедшая, в бомбежку ночью копается в помойке.

Пошла я на розыск.

На дворе уж зазимье. Вьюжно. Вдалеке темнота огнем занялась — за рекою пожары. То там, то здесь ухают бомбы. Прожекторы щупают небо, и в белесом отсвете ходит по мерзлой земле снежная поползуха. Куделится снег на пустынном дворе. Вдруг в углу мигнул синий свет.

Кое-как добрела я до угла наперерез ветру по наследу. Вижу, бугрится что-то. Так и есть — она. Нагнулась, отдирает от наледи облитые помоями, примерзшие бумаги. И кряхтит и сопит — живот ей, видно, мешает.

— Разродишься еще тут, на помойке! — говорю. — Пойдем.

Не идет.

После отбоя вернулись мы домой, уложила она меня с ребятами, а сама к бумагам. Чистит их тряпочкой, склеивает обрывок к обрывку, сушит у плиты, разглаживает утюгом и все просит меня:

— Гере неговорите. Он с досады не только бумаги, он нас растерзает.

Среди ночи опять пальто на пузо натягивает:

— Главной бумаги нет… с расчетами…

В глухую ночь опять потащилась на помойку. В другой час я бы хоть поговорила с ней, а тогда все мимо меня шло: одна Сережина беда была в голове.


Прошло еще с полгода. Гляжу однажды в окошко — идет женщина, сразу видно — из беженок, много их тогда шло. Обтрепанная, едва тащится — лишь бы нога ногу миновала. Одно дите на руках, двое держатся за юбку. За спиной под мешковиной торчит что-то длинное, круглое, вроде дула, не то от ружья, не то от пулемета.

Я б их и не узнала, если б не глаза у ребятишек — как увидела четыре черные пуговицы глядят, не мигают, так ноги сами вынесли меня за калитку.

Оказалось, Гера ушел на фронт, а они эвакуировались с заводом. Поезд, которым они ехали, разбомбило, полустанок захватили немцы. Две недели Лялька с ребятами пробиралась оврагами, на третью неделю немцев поотогнали.

Взялась я мыть нежданных гостей. Внучата, как морозобитные травинки, — головенки на шеях так и никнут, а у матери кости сухой кожей покрыты, живот к хребту прирос, лицо с кукиш, глазищи с кулачищи. Черные кудри отросли, а в них безвременная седина не вроссыпь, а ручьями. Сама мою ее, сама чуть не плачу. Что войнища над людьми делает:

Пораскинулась печаль
По плечам,
Распустила сухоту
По животу.
Вымылись они, а переодеться не во что. Взяла я ее заплечную ношу — там пеленки для меньшого, для старших смена белья, а для самой ни рубашонки, ни кофтенки. В серединке мешка торчок вроде дула перевязан, в три перевязи.

Спрашиваю ее:

— Что это ты за пулемет тянула на спине?

Глазищи опустила, не отвечает. Стала я раскручивать сверток — гляжу: в нем бумаги трубкой. Насмелилась она, взмахнула ресницами, усмехнулась чуток:

— Это… те… чертежи… Вы, мама, не смейтесь. В них Герино сердце. Никто этого не понимает. Даже он сам не понимает.

И мелькнуло у меня в голове: «Никогда умом крепка не была, а с войной, видно, вовсе тронулась. Платьишка для ребят не донесла, а рваные бумаги с помойки тянет на себе».

VI
Протекли еще годы. Отшумела победа. Пришла мне необходимость ради дочки Грани порвать все со старым гнездом, купить для нас с ней новый дом, в новом месте.

К тому времени Герин завод возвратился с эвакуации. Лялька давно переехала к мужу. Места там теплые, щедрые, и решила я поискать новое пристанище возле них, по районам да пригородам.

Пока искала, поселилась у Геры. Жили они в заводском стандартном доме, скромненько, тихонько. Он работал инженером, она — стенографисткой. Ребятишки все ростом пошли в отца — большие, плечистые, а мать их, Лялька, стала еще меньше. Ходит по дому подросточек глазастенький, бледненький, тощенький. На пальцах суставы раздулись от машинки. Ох и дорого стоил ей мой Оброныш! Была липка, стала лутоха. И не поймешь, откуда в ней силы берутся? Работает с утра до ночи, а в доме порядок. Никогда слова срыва никому не обронит. Правда, очи уже изгасли и стала молчалива — ни песни, ни свисту. Хохотать разучилась, разве улыбнется изредка, да и улыбка не та. Раньше, бывало, в ее улыбке с каравай всякой радости, с полприкуса печали. Теперь наоборот. Невесела улыбка. Только в тоненьких, в умненьких уголочках угнездилось веселье, взлетать не взлетает, но и уходить не уходит. Придремало наготове.

Дети растут не изваженные, а мой Оброныш хуже малого ребенка. Пока он дома, только и слышишь:

— Лялька, где мой галстук? Приготовь рубашку. Куда дела бумаги! Напомни позвонить в дирекцию.

И хоть бы сам замечал, как она вьется вокруг него. Редко-редко, когда у нее пироги уж очень хороши, похлопает ее по спине да примолвит:

— Люблю серка за обычай — кряхтит да везет…

Похваля́ да в со́ху. А она и этому рада.

Оброныш мой правит службу мало-помалу. Ни задора, ни атаманской повадки. Только над семьей и воеводит — в подпечье и помело большак.

Одно «и т. д.» идет, сплошь, без перемежки… Где смолоду прореха, под старость — дыра.

Чертежный инструмент на шкафу валяется темен, пылен. Ржавый меч потуск…

VII
Однако настал такой день. Приходит Герасим на себя непохож:

— Помнишь, мать, мою рыбу-самолет? Специальное бюро создают — будут разрабатывать сходный принцип. Вспомнили и меня. Вызывают для разговоров в Москву. С чем поеду? Заводские архивы сгорели. Свои чертежи сам порвал.

Ходит, за голову хватается:

— Два года работы… И какой работы!.. Два года вдохновения псу под хвост…

Тогда и достает Лялька из чулана те бумаги. Думаете, мой Оброныш обрадовался? Сперва оттолкнул:

— Это что за грязь?!

Потом свои брови густущие стянул, наярился, принялся сверток раскручивать, разглядывать. Да как крикнет на жену:

— Главное-то, главное где?! Где лист с расчетами?

Подает она ему и этот лист. Цифры поразмокли, поистерлись. Но все можно разглядеть. Впился он в них. А я к тому времени крепко к невестке привязалась и укорила за нее сына:

— Хоть бы ненароком обмолвился спасибом. Выковыривала твои бумаги из помойки ночью, под бомбами, брюхатая, через фронт волокла на себе! А ты…

Думаете, он меня слушал? Только злым глазом своим косился: не мешай, мол. Сгреб бумаги и потащил в свою комнату. Сам тащит, а сам косится.

Был у меня смолоду этакий злобный, неразумный пес. Дам ему добрый мосол с мясом, он схватит и поволочет в дальний угол. Сам тащит да сам на тебя же рычит — попробуй, мол, отними!

В точности Гера Оброныш.

Мне за него перед женой неловко, а она начищает ему чертежный инструмент и его же оправдывает:

— Растерялся от неожиданности.


Припал день к вечеру. Поумолкла денная тревога. Дети заснули. А Герасим все сидит как припаянный. Ужин подала — не прикасается.

Легли и мы с Лялей спать. А спали мы с детьми в столовой, он один в кабинете. Ночью просыпаюсь. Дверь в кабинет распахнута, оттуда к нам в спальню льется свет. И вижу: Герасим мой стоит на коленях у тахты, где спала жена, пальцы ей целует. Даже Ие, прожженной крале, ни разу рук не целовал. А тут обласкал все распухшие суставчики.

А она волосы его перебирает, светит над ним глазами своими, как мать над ребенком, как большая над малым. Как женщина над мужчиной. Слышу, шепчет он:

— Лялюшка… друг большой… жена…

Слава богу, думаю! Десять лет с ней прожил, трех детей нажил, на одиннадцатом году догадался, что у него жена есть!

Бывает в человеке душа, что в кремне огонь, не добьешься — не заискрится. Добилась Лялька. Достучалась. Заискрило.

Бывает перечасье дороже года. До войны не было еще ни подходящего топлива, ни нужных материалов для Гериной конструкции, а к этому времени научились делать и то и другое.

Пришла пора, Гера своего часа не прозевал.

Самолет задумал без крыльев, а самого окрылило.

К делу стал лют, а к людям простодушен. Определился человек на свое место, отыскал самого себя. Надо сказать, что на новой работе товарищи не чета поползню. Герасима и похвалят и проберут, когда надо. Без перевясла и сноп солома, а тут весь человек подобрался, подтянулся. Спрашиваю его:

— Гера, а не выскочит из тебя «и т. д.», как бывало?

Он только засмеется.

— Я «и т. д.» писал, когда все трудное позади. А в нашем деле самое трудное всегда впереди!

Из-за того, что полдела было у него обдумано еще до войны, обогнал он кое в чем и своих товарищей, и американских конструкторов. Стал генералом, лауреатом.

Когда праздновали удачу, собрались награжденные в парадном зале. И меня затащили. Сижу я, радуюсь, слушаю разговоры. Спрашивают моего Геру:

— Есть «Як», есть «Ту», а почему вы свое создание не окрестили по имени?

А он шутит в ответ.

— Неудобно мощный двигатель окрестить «Лялькой». А другого имени я ему дать не вправе…

Лялька стала от радости белей мела, одни глаза — черные пуговицы — глядят не мигая. Пальцы с вздутыми суставами теребят новое платьишко синего крепдешину.

Шепоток пошел среди некоторых женщин: Лялька — жена? А что в ней? Немолода. Неприметна. Некрасива. Платьишко не по моде. В разговоре не блеснет. А ведь он атаман! Он красавец! Он талант!

А я слушаю да думаю: чьего таланта в этом самолете больше — его или ее?

VIII
Всем ведомо, что есть талант конструктора, музыканта, художника.

А может, есть еще один талант — редкий, тихий, неприметный, изо всех самый некорыстный — талант жены?


Никто меня не спросил, а спросили б, я рассказала б.

Семеро сыновей у меня. Семеро невесток.

Все хороши, все любимы, а одну среди всех называю дочкой. Как погляжу на ее бледное личико, так само сердце выговаривает: «Лялюшка, мила моя доченька…»

Никто меня не спросил, а спросили б, я рассказала б.

Семеро сынов у меня. Семеро невесток.

Шестеро из них ко мне приходили, так мне говорили:

— Спасибо вам, мама, за вашего сына, моего мужа. Вырастили вы человека людям на радость, жене на счастье.

А к седьмой моей невестке я сама пришла, сама ей сказала:

— Спасибо тебе, Лялюшка, мила моя доченька, за моего сына, твоего мужа. Подняла моего Оброныша, сделала из него человека людям на радость, матери на счастье.

БЕЗ ЗУБОВ, А С КОСТЬМИ СЪЕСТ

I
С огнем не шути, с водой не дружись, ветру не верь — дружись с землей! Все мы земляне — на земле родились, землей кормимся, от нее к звездам взлетаем, к ней от звезд возвращаемся.

Много лет прожила я в поселке, да, видно, душа-то у работяги в поту растворена: полдуши моей так и осталось с потом запахано в родной, в колхозной земле.

Свояков у меня полдеревни, там и сестра Марья.

Гера — депутат Верховного Совета от родной области. Выписываем оттуда газеты, ведем переписку.

До войны там жили раздольно, с войной оскудали.

Лет шесть назад пошел в родной колхоз председателем Иван Кудряшов. Я его знала сперва в селе, потом на шахте, и Ваняткой голопузым и Ваней Кудряшом, комсомольским заводилой.

Был парень правдолюб, душа нагишом. С его легкой руки все принималось: барабанную палку воткнет — и та зазеленеет!

Обрадовались, что такой председатель.

Замелькало в газетах: в Загорном заложили скотный двор!.. В Загорном теплицы строят!.. В Загорном высаживают сады!..

По газетам в колхозе все хорошо, а Марья пшена просит!

Прежде просила прислать то рыбки заморской, то колбаски особого копчения, а теперь на́ тебе: пшена просит и жалуется на колхоз.

Что за наваждение?!

На одну Клавдю да две правды: и нетронутая девка, и гулява на сносях! Какой правде верить?

Придорожная пыль неба не коптит.

Нагрузила мешок пшеном.

Поехала.

II
Марья на радостях затормошилась — помело в печь, блины в подпечье… А помело ощипано, а блины не маслены…

Вспоминаю прежнее, а Марья губу кривит:

— Живало-бывало!

Отправилась я в поле.


Год шел недобрый.

По холодной весне градобойное, грозное лето. Ненавоженная пашня заскорбла: праховая земля дождей не держит.

Вся надежда на то наполье, что на изволоке, — там наилучшие земли.

Подошла к изволоку.

Хорошо поднялась пшеница, да, видно, примяло ее градом.

Лежать не лежит, стоять не стоит: вся движется, вся колышется, силится распрямиться.

Подует ветер навстречь наклону — взметнутся колосья, вот-вот поднимутся на стеблях, вот-вот воспрянут!

Переметнется ветер, глядишь, они пали. Зато на другом месте пошли перекатом бодриться.

Ходит, ходит колышень по всему полю.

Бьются, бьются накатные волны об весь изволок…

Эх, где мои богатырские сорок лет, где нашей артели сорок баб?!

Уж мы бы все хлеба выходили — стеной бы они встали!

Думаючи — навоевалась, отдыхаючи — утомилась. Оглянулась — нет ни богатырки-бригадирки, ни ее подружек.

Стоит посредь поля одна-разъедина бабка — сморщен стручок, седую голову вскидывает — петушится!

Пошла дальше. На холме, на высоком месте — плакат: «Все на стройку Дворца культуры!» Под плакатом колонны, на них портик треугольником, как в Большом театре. Коней, правда, еще не поспели водрузить. И еще одной малости не хватает: стен да крыши.

Иду к выпасам. На краю лугов новый скотный двор — хоромы на пятьсот голов, бетон да железо. Только и в этих хоромах одни стены выложены до половины.

На выпасах стадо невелико, перестарков вволю, а прибыльняка-молодняка — раз-два и обчелся.

Людей немного и работают не браво. Начальство на каждой притыке, а верховодов не вижу.

— Где же, — спрашиваю, — колхозные коренники? Где ваша сила?

— Кто помер, а кто и поразбежался. И мы бы ушли, да не отпускают.

«Вот уж истинно, думаю, чудеса в решете — и дыр много, и вылезть некуда!»

— Что ж, — спрашиваю, — Ваня-заводила, Ваня-гуртоправ? Где же его безобманное слово?

Его не ругают: он, мол, и разумен и некорыстен.

— А если так, — допытываюсь, — так что за беда в колхозе?

— А беда в том, что правит и колхозом, и самим Ваней заброда Васька Буслай с приспешниками.

— Чем же он других превзошел? — спрашиваю. — Умом? Опытом? Умением?

— Нет у него ни ума, ни опыта, ни умения.

Чем же худой берет власть над хорошим? Как сноровится глупый верховодить умным? На каком поводу себятник ведет бескорыстника?

Одну загадку отгадала, три новых набежало!

По раздумью, что по болоту: пока не выбродишь, все зыбко.

III
И до утра не дождалась, тем же вечером пошла за семь километров к Ване в правление, в село Боровое.

Отгорел солнцесяд, наступил межесвет — сумерки. Обозначился месяц на примолоди. Тихо, а все наносит падымь от дальних лесных палов. Сполошливое время — в бору все пожары!

Подошла к правлению.

Вокруг огоньки так и снуют — народ толпится. Не спокойно, а не шумно… Там слово… здесь слово…

Судят-рядят, как быть с той озимой, что помята градом. Выхаживать ли ее? Убирать ли на корма?

Спросила я про Ваню, говорят, не придет, заболел желудком. Остальное начальство заседает.

Когда стали люди расходиться, приоткрыла я дверь в кабинет.

Трое ведут беседу. За председателевым столом человек — пасмур, черный, мне незнакомый. Спина и плечи круглой, свиной стати. Рядом с ним — розовый, твердый, гладкий. И взгляд вельможный, и грудь колесом, и кадык велик, а голосок с волосок: писклявый, бабий. Он эту беду знает и тужится басить под стать всей осанке: одно слово скажет басовито, на другом сорвется, а остальное пойдет подряд писклявить. Только по длинному, дощечкой, подбородку можно узнать Антона Ковалева, сына доброго отца, первого колхозника.

А третий — молодец с верблюда, говорит с пришептом. Увидел меня, кинулся, как родной:

— Шлушайте-пошлушайте! Вашилиша Влашьевна! Мамаша нашего депутата! Не ужнаете?

Вгляделась в него: Захарка, сын Гундосова. Я отца его знала — не вовсе дурак был, а с крепкой придурью. Видно, свинья рылом в землю, и порося не в небо! Захарка этот сам велик, а вся выходка, как у махонького: ноги голенасты — шажки крохотны, голос громок, а слова с пришептом. Топчется он вокруг меня, сучит ногами:

— Иван Петрович жаболел желудком, но шкоро жайдет. Дожидаемшя. Шадитесь. Ждоров ли наш депутат, Герашим Тимофеевич? Ведь я Герашиму Тимофеевичу хоть и дальней прихожусь, а родней!

На одном солнышке они онучи сушили — как не породниться?!

Присела в углу, слушаю, домогаюсь понять: что это за люди и чем они властвуют?

Черный говорит:

— Задождит… размоет… не вывезешь…

Захарка всполошился:

— Да куда ж, Вашилий Петрович, ее вывожить?! Куда?! Куда?!

Черный, видно, он и есть Васька-заброда, оборвал:

— «Куда-куда»… Закудыкал!..

Антон перебивается с баса на писк, а слова стелет гладко:

— Оно, конечно, вывозить ее некуда. Но, однако… — И красный палец поднял торчком кверху. — Если экономика колхоза требует, чтобы она была вывезена, придется вывозить!

Из полуречья поняла, что разговор идет о примятой градом озимке. Думают ее срочно скосить, вывезти, а поле засеять кукурузой.

Пока обговаривали, отворив дверь рывком, быстрой поступью вошел человек. Седоват, немолод, а как увидела одну его повадку — идет лбом вперед, будто стены таранит, — так и полыхнуло молодостью. Да не моей! Моя-то что — она всего одна, да и то скоролетка! В детях моих она одиннадцать раз повторилась!

Одиннадцатикратной молодостью полыхнуло в лицо!

…Под грозовым дождем на том самом изволоке косарят опушку под росчисть полуголые ребятишки. Пионерское звено лес отодвигает, поля наращивает. Мои шестеро вертятся вокруг главного корчевателя. А тому лет шестнадцать. Лоб выдвинут — молодой бычок целится боднуть. Глаза серо-синие, как приглубая вода. А зубы африканского веселья: каждый сам по себе блестит и сам по себе смеется.

Ваня!

…Приехала я на шахту в гости к сыновьям, Матвею да Гере. Помню, возле шахты в кругу аккуратных людей пляшут ребята антрацитовые, усталые: комсомольский забой празднует рекордную выработку.

Мой Гераська-чистюля выходит из круга, нацеливается плясать. Чумазый парнишка отбивает чечетку и горячит:

— В забой с нами слабо, а в круг хочешь?!

Гераська пиджак на забор, шапку оземь:

— И в забой пойду!

Мой высок, красив, легок. Чумазенький не взял ни красотой, ни ростом, а я им, не сыном любуюсь!

Аргамак к поре, «меринок» к горе!

«Меринок» душе-то родней! Я им любуюсь, а он чертом крутится, и блестят на черном лице жаркого, африканского веселья зубы.

Ваня!


От одной его повадки полыхнуло в лицо молодостью моей одиннадцатикратной!

Ваня обнимает меня:

— Люблю я тебя, Власовна, и всю твою породу!

Говорим вразнобой, перебиваем друг друга, припоминаем старое.

Вспомнил, как пел с Граней ее любимую: «А я остаюся с тобою, родная моя сторона». Отвернулся к распахнутому окну, туда, где накатанная дорога рекой течет меж темными травами.

Запел тихо, одним дыханием:

Желанья свои и надежды
Связал я навеки с тобой —
С твоею суровой и ясной,
С твоею завидной судьбой.
Поет, будто вся судьба его мчится по этой песне, как по большаку.

Я его спрашиваю:

— Как в колхозе-то, Ваня?

Обернулся ко мне радостный:

— Высадили мы яблоневые сады. Видела? Приезжай весною — разольется цвет вокруг села.

И вдруг почему-то ужалила меня в сердце жалость.

А он все рассказывает и все-то светит глазами, все-то радуется:

— А клуб какой воздвигаем среди яблоневого сада!.. С колоннами! А видела, какое выбрали место? Вид оттуда хоть на картину!

Ах, просит, просит Ванино сердце — не для себя, для людей оно просит! — яблоневого цвета, земли обрядной и обродной, высокого дворца, полносветного, наголосного…

Не отдам, не отдам Ваню! Коли и есть в нем оплошка, так не вражья, не чужая! Моей души, моей земли оплошка, моего веку!

— Ванюша, — говорю ему осторожно, как лунатику. — Да ведь в том клубе всего и есть что один круглый вид на все четыре стороны.

Ваня вдруг замолк, как поперхнулся.

А Буслай крякнул:

— Иван Петрович… выводит колхоз… в обойму передовых…

Говорит, что родит, — с потугами.

Гляжу на него — ну ничем он не берет: ни ухом, ни рылом, ни очами, ни речами! Так чем же он над Ваней властвует?!

А он на Антона, на Захарку глазами повел, и те зашебаршились.

Антон, поднатужась, начал басовито:

— Оно, конечно, строительство под затянулось… Но, однако… — До этого слова басу хватило, а как дошел до этого «но, однако», так и сорвался. Перешел на свой коренной голос, на тот дискант, каким две кумы судачат через улицу: — На данный момент имеются крупные достижения. За образцовые сроки сева наш колхоз и руководство персонально занесены на доску Почета.

Захарка ему в рот глядит, ждет промежутка, ногами сучит от нетерпения — тоже желает участвовать в культурной беседе.

Известно, безногому плясать лестно, безмозглому — умничать!

— Шлушайте-пошлушайте! Мы жапланировали урожаи… Мы жапланировали удой…

Кожу на лбу стянет, глазки заведет: глядите, мол, какой я шибко умный! Какой шибко серьезный!

Я понимаю: стараются они не ради меня, ради Геры-депутата.

Слушала, слушала, отвернулась от них и говорю Ване в упор:

— Что-то у твоих соратников, Иван, слов больно много. А правда не речиста! На нее, на правду, два слова: либо да, либо нет. — Пригвоздила зрачки зрачками да и пытаю: — Хуже ли, лучше ли в колхозе год от году? Ответь ты мне сам, Ваня!

— Трудности роста, а линия на крутом подъеме.

Смотрит твердо.

А глаза подвернул тонкий синчик — первый ледок в редкостав…

Блеснул колко, игольчато…

Тряхнул Ваня кудрями с проседью. Налил в стакан воды, поднял, поглядел сквозь нее на свет, будто запросило нутро не воды — хмельного. Засмеялся прежним своим заливчатым смехом. А зубы у него белым-белы, белее, чем в молодости.

Отсмеялся, стиснул белые, плотной изгородью зубы. Поднес стаканчик к губам, подержал:

— Сторонись, душа… Оболью… — глуховато сказал, нутром.

Поглядела я на него:

— Бережешь душу-то? Для чего ж ты ее, береженую, в сторону угоняешь?

Буслай не допустил Ваню до ответа, сунул ему бумаги, а тем двоим подал безмолвно команду. Антон по команде записклявил бабьим голосом:

— Оно, конечно, ошибки у нас есть! Но, однако… Достижений не в пример больше. Возьмем хотя бы животноводство…

И писклявит, и сам себя слушает, и сам собой упивается!

Слова сыплет с запасом на обе стороны — запаслив да опаслив два века живут. Говорит, как докладчик, — все глаже, все тоньше да все громче.

Или оттого и верещат и гремячат его слова, что и Ваня и Буслай затихли намертво?

Разобрала меня злая досада: хоть хлестнуть, хоть рубануть, да пробиться к Ваниной береженой душе!

Захарка глаза заводит, умничает:

— У наш бык-проижводитель… У наш доярки-ударницы… Под руководштвом Ивана Петровича перевыполняем план по молоку… Перевыполняем также по мяшу…

А я от злости взрывным голосом спрашиваю:

— Слыхивала я про дивный случай: одну корову пополам делили: зад доили, перед во щах варили!

Тут Буслай в первый раз глянул на меня. Странно глянул. Темные зрачки и жгут и приласкивают: пойди, мол, ко мне в ступу, я тебя пестом поглажу!

Антон запищал, заверещал, заторопился:

— Конечно, были всякие трудности! Но, однако!.. Глядеть надо вперед, а не назад. В настоящее время кадры мы подобрали…

А Захарка подхватил:

— У наш кругом кадры! У наш на каждом учаштке руководящий кадр!

Я уж обрываю, как обрубаю:

— Бывает, разведут по десять указчиков на одного работника. Указчику рубль, работнику гривна. То-то, Иван Петрович, видно, прибыль для хозяйства?! — Ваня молчит, а я добиваюсь своего: — Работал когда-то агрономом Афанасьев, один за дюжину ваших специалистов.

Сам Буслай подал потужный голос:

— Не нашей обоймы…

Антон объясняет:

— Оно, конечно, это агроном опытный, однако чуждый и бесперспективный. А Иван Петрович лучше всех видит перспективу коммунизма.

В глаза нахваливает, а Ваня слушает и хоть бы поморщился! Лицо недвижимо: не то дремотно, не то дурманно.

Антон начинает — Захарка подхватывает. Дым с чадом сошелся!

— Иван Петрович вшем головам — голова! Второго такого, как Иван Петрович, во вшей облашти нет! Таких, как Иван Петрович, днем ш огнем поишкать!

Кадит и кадит! Слушала я, слушала, да и говорю:

— Ох, дымно кадишь… Святых зачадишь!..

Сказала я эти слова. Глянула на Ваню. И тут только сама поняла — да ведь уже зачадили!

IV
И пугаюсь, и сама себя успокаиваю: чад поразогнать можно!

Буслай тем временем перевел разговор на побитую озимь:

— Ее скосить… Кукурузу посеять… Громыхнут все газеты…

Ваня колеблется — озимку еще можно выходить, а для кукурузы и земля не подготовлена, и сроки давно минули, и семян нету.

Буслай внушает:

— Срок наверстаем… Семена добудем… Под твоим руководством…

Антон видит и Ванины сомнения, и Буслаев напор. Он и вьется ужом, и топорщится ежом:

— Оно, конечно, и сроки поздноваты, и семян маловато! Но, однако… При твоем авторитете, Иван Петрович…

А Захарка расходился ото всей души:

— Да ты, Иван Петрович, вшемогущ! Да колхожники, Иван Петрович, по одному твоему жнаку — куда хотишь!

И кадит и кадит эта троица! Да как спелись!

У Буслая, у хапуги, у запевалы, захребетная своекорыстная цель.

Захарка по непробудной своей глупости старается изо всей души. Это дурак самородковый, прирожденный!

А у Антона и ум есть, да на уме одно: где блины, там и мы; где оладьи, там и ладно! Чтоб ненароком не промахнуться, сыплет хоть и с писком, да на две стороны: «Оно, конечно» да «Но, однако».

И до того эта троица кадит, что мне слушать мерзко.

Иван и тот иной раз губы скривит… А слушать все же слушает.

Видно, и претит, а в горло летит!

Приучили.


Пока они говорили, а я думала, прибежал парнишка, сказал, что приехало начальство, остановилось в соседнем селе машину чинить.

В других колхозах начальство не диво, а до нашего Загорного через боры до мшары нелегко добраться и по летнему сухменью, а весной да осенью вовсе не доедешь.

Не обрадовался Ваня событию. Пожелтел — половый стал. Буслай и тот зашебаршился, говорит поспешно Ване под руку:

— Убрать озимь-то до утра… Придет начальство, а на скотном зеленый корм… Стойловое содержание… Прямо по инструкции…

И открыли они все трое перепальный огонь по Ване.

А он впопыхах накидывает плащ, в рукава не попадает, карандаш роняет, бумажки сеет на ходу.

Уж он на пороге, а Буслай на него нажимает:

— Так двинем, Иван Петрович?

Остановился Ваня в дверях. Серые, как приглубая вода, глаза его озираются, взгляд так и бьется о стены!

Заметалась, закружилась зачаженная душа.

Повернулся он крутенько, чтоб ответить Буслаю и…

Прозвучал тут один непонятный звук…

То ли от крутого поворота одежа на Ване треснула… То ли крякнул он неловко… То ли половица так неудачно скрипнула…

Только очень уж похоже на ту стрельбу, что случается невзначай при кишечной болезни в укромном месте.

Я от конфуза приросла к полу. Ванино лицо все краской занялось, закашлялся он от стыда да скорее за дверь.

А как закрылась за ним дверь, Буслай строго всех оглядел:

— Слыхали?.. Слыхали, спрашиваю?! Иван Петрович сказал «да»!

Антон на минуту и рот разинул, да тут же спохватился.

— Мудрое решение! Верное решение! Сразу трех зайцев убьем: и зеленая подкормка, и царица полей, и по два урожая с одного поля!

И тут вдруг заволновался Захарка.

— Шлушайте-пошлушайте! — И ножками засучил пуще прежнего. — А не ошлышались ли мы? А не впали ли в ошибку? А не промолвил ли Иван Петрович шлово «нет»?! Буквы «а» мне не шлышалось! Буква «е» мне будто яшней прозвучала?!

Еще и буквы пошел обсуждать…

Буслай и слушать не стал, поднялся во всю свою круглоспинную свиную стать и дал приспешникам знак: «Сарынь на кичку!»

Я взмолилась:

— Да побойтесь вы совести! Ведь то не ум помыслил, не язык вымолвил! Ведь… заднее место оговорилось… да и то невзначай!

Глянул Буслай на меня, будто семерых живьем съел, осьмым поперхнулся. Я все твержу:

— Каждому чиху молиться — вожака изнетить! Дом свести на отхожее место!

А уж их и нету.

V
Звезды переплывают от окошка к окошку, ночь течет надо мной.

Баба с печи летит, сто дум передумает, а сколько их за ночь переберешь?

Уразумела дневным разумом то, чем Васька-заброда властвует: колхоз он берет Ваниным возвеличенным авторитетом, а самого Ваню кадилом — лестью.

Ване только и услышать правду да совет от своих же колхозников, а меж ними и Ваней встала эта сбитая троица: коренной хапуга, трус-блиноед да самородковый дурак.

Но ни дневным, ни ночным разумом я понять не могу: откуда взялась в лести пагубная сила?!

Хвала-похвала сто веков жила, многим вредила, да народ не губила.

Хозяйничали когда-то в Загорном кулаки. И они кадильщиков слушали, а не заслушивались!

Да ведь тогда заслушиваться рубль не давал! В ту пору придремли под байку — хлестанут рублем. Проглотнут живьем.

У нас рублем не хлещут, живьем не глотают…

Или без хлыста не привыкла еще человечья душа?!

Худо стало мне от одной этой мысли. Отогнала я ее, а на ее место новая набежала.

Не рубль умом у нас властвует, а ум рублем. Каким же должен он сделаться, всевластный ум человечий?! Без чадинки, без пылинки, без кривинки!

Теперь лесть не нрав человечий портит — самому социализму точит становой корень!

Ох, грозна в наш век лесть, ох, опасна! Вчера грозна была и завтра будет опасна. Так бы я и засигналила. «Всем!.. Всем!.. Всем!.. Молодым и старым! Заводским и колхозным! Людской разум коммунизм строит! Берегите разум от злой заразы!»

Большое бучало засыпали, тем и злой водокрут убрали, а уж дно вокруг сильно повыбито, и по всем выбоинам свои водокруты. И чем они на вид неприметнее, тем опасней.

Додумавшись до этого, и сама я закрутилась в кровати что есть силы, а за стеной вдруг как гаркнет.

— Ку-ка-ре-ку-у-у!

Батюшки, петухи! В городе отвыкла от них, а тут за стеной курятник.


Первые петухи орут надрывно, солнце еще далеко бродит в черном космосе. Его оттуда вызволять надо, а попробуй-ка докричись!

Вот первые петухи и рвут жилы. Шеи вытянув, грудь раздув, лапами вцепившись в насест, абы с крику самим не перевернуться, орут солнцу позывные:

— Ку-ка-ре-ку-у-у! Мы с землей ту-ут! Не заплутайся в посторонних галактиках! Держись моего кукареку-локатора!

Хрипнут трудяги, срываются с голоса.


Первые петухи отголосили, а я все думаю. Для всех она, лесть, опасна… Да ведь Ваня-то… Ваня… ото всех на отличку!

Ваня, Ваня, моей души родич, моего времени сын, как у тебя в душе век отпластовался?!

Вырос на больших народных делах, и нужны они Ване пуще хлеба.

Да ведь большие дела не обходятся без больших кропотливых трудов.

Иль рьяность к большим делам вкоренить в человека много легче, чем рьяность к большим трудам?!

Первая вкоренилась, ненарушима, неуязвима, а вторую и устаток подтачивает, и годы точат, и обман того кому больше всех верили, оборачивается корнеедой…

Создалось в Ваниной душе чрезвычайное положение. Больших дел она, душа, жаждет, а больших трудов не желает!

Тут лесть все залепит, все приглушит, да так все представит, будто и большие цела есть, и больших трудов не надо. Живи — не хочу!

Произнес речь — глядь, вырос клуб с колоннами! Выступил на собрании — скотный двор взбодрился! Издал непонятный звук — заколосилась пшеница! Чем не житье?

И смекнули хитрецы-блиноеды сыграть и на Ваниных помыслах о людском счастье, и на Ваниной человеческой слабости…

Бежать к Ване, как мать к сыну, как к Сергуньке и Гране я прибегала в их бедовые дни!

Ждать утра невтерпеж, завертелась в постели, а за стеной опять как гаркнет:

— Ку-ка-ре-ку-у-у!


Вторые петухи кричат без того полуночного надрыва, солнце-то уж ближе!

Вторые петухи и дают позывные, и ободряют, и радуются, что работенка-де не впустую:

— Ку-ка-ре-ку-у-у! Так держать! Идешь по рассчитанной тр-р-р-а-ектории! Курс верен! Слушай кукареку-локатора!


И вторые петухи откричались, а я все не сплю. Мысли одолевают: одну отдумаю, а из-за нее уж другая вылазит. Голова вроде многоступенчатой ракеты. Одна беда — ступени есть, а высоты нету! Какая польза колхозу от моих мыслей? Один зуд! И отчего я, старуха, такая зудливая?

Думала, думала, додумалась! Он и есть главный виновник — сам «Интернационал»! С девчонок все пела: «Своею собственной рукой…» Допелась!

Добро бы руки были бы прежние — плотны, упруги, как две рыбины, горячи, как два утюга; урожай поднимать, машины водить, детей растить, сам социализм строить — они все могли.

Теперь потемнели, ссохлись, скрючились. Уж и не руки, а так… паленой курицы лапы. А я все — «своею собственной»!..

Своею рукой чад от Вани отогнать.

Застать бы его в пробудный час, пойти с ним на рассвете вдвоем к побитой озими, обсудить, как ее выходить. Она поднимется, а с нее и начнется подъем всему колхозу!

И вот уже не то наяву, не то во сне вижу: по изволоку колосится озимь выше пояса. В новом скотном — породны коровы! В клубе — музыка! А я себе разгуливаю в яблоневом саду, Ванина спасительница, колхозная радельница!

Все бы хорошо, да под самым окном опять как грянет:

— Ку-ка-ре-ку!

Третьи петухи победно поют!

Месяц пригас, а на небе краюха солнца да брезг зари.

Под самым окном стоит петух, распушив огонь на груди, сам собой гордится и солнцем похваляется:

— Ку-ка-ре-ку! Вот оно! Вышло в заданный срок на заданную орбиту! Я его всю ночь вызволял. Теперь радуйтесь!

Самое время вставать!

Подумала я об этом, да тут, как на грех, возьми да засни!

VI
Проснулась, а уж серебрян петух давно с поля ушел, свое стадо увел, золот полевод давно трудится!

Охаю, спешу, собираюсь к Ване, а Марья усмехается:

— Не то что Вани, а и озими не спасешь! Буслай любит потемки да поспешки. Впотьмах да впопыхах кто углядит, сколько скосили, куда свозили? Оттого и торопился!

Я ей не поверила.

Иду полями. Все небо над ними обнесло облаками. Ветер и облака гонит, и деревья гнет. Все кругом шелестит, клонится, распрямляется! Каждая травинка и живет, и дышит, и спорит с натиском.

Подошла к изволоку.

Одна стерня…

Остра на срезе. Мертва на ветру. И пылит и тоскует по ней обездоленная земля… И пылит, и дымит, и горьмя горит…

Сварганили молодцы-удальцы, ночные дельцы!

Последние снопы наваливают на машину. У машины Антон.

Кинулась к нему, чуть не плачу:

— Что ж ты, милый, делаешь? Буслая я не знаю. Захар — самородковый дурак, а ведь ты-то честного отца разумный сын!

Он переминается:

— Оно, конечно, рад бы побеседовать, Василиса Власьевна, но, однако, не поспеваю…

— Да уж где тебе успеть? — говорю, слезной солью слова посыпаю. — Собака собаку в гости звала. «И рада бы прийти, да важные дела». — «Что же у тебя за важные дела?» — «Видишь, мужик едет, так мне надо вперед забегать да лаять!»

Отчитала, отошла.

Вокруг меня колотье, колотье… Под стерней-колотьем горючая земля.

Стою над ней, как над сиротой. Нет, мол, у тебя ни отца, ни матери, так на, мол, тебе хоть бабку — паленые лапы!

Гляжу: подъезжает вездеход. Выскакивает из него Ваня и, дверцы не захлопнув, бежит, бегом бежит к стерне. Подбежал и замер.

Мотается, хлопает под ветром незакрытая дверца. Полы Ванина плаща так и бьются об ноги. Тени стелются по изволоку большим звериным наметом.

Недвижимы только стерня да Ваня над нею.

Стоит он на поле, как на погосте.

Что поминает? Озимь ли? Корчевье ли? Себя ли прежнего?

Вспомни, Ваня, как, бывало, украшал землю, как она тебя любила, как под твоей рукой зеленела! А теперь испропастил ниву, стоишь под ножевой стерней! Под ветром, под полуденным солнцем она не играет, не блестит, отдает в глаза твоим мертвым железным туском.

Стоит Ваня, стоит как вкопанный.

Видно, остра правда, как сто ножей, — не одну меня, и его она резанула. Рассечет все оболочки, обнажит сердцевину! Самое сердце Ванино вот-вот раскроет.

И все во мне всколыхнулось. И руки у меня как руки, и спина как спина, и верю я: здесь сейчас, над стерней, на ветру, и случится чудо!

Антон со страху спрятался за машину и шепчет мне:

— С утра при районном начальстве собрание. А в колхозе кляузы… Иван Петрович в расстройстве… Вы и не приступайте…

А я иду к Ване. Вплотную подошла, а он не слышит.

Очи его серо-синие, как приглубая вода, тоскуют, озираются, удивляются: «Сбил, сколотил — вот колесо! Сел да поехал — ах, хорошо!.. Оглянулся назад — одни спицы лежат…»

У левого виска какая-то жилка бьется да бьется. А губы приоткрыты жалобно.

Сейчас, сейчас, пока он такой недоуменный, горький, раскрытый. Сейчас…

А он увидел меня, губы подобрал, круто отвернулся. Лица не вижу, одно ухо передо мной. Ухо хрящевое, с жухлой серой мочкой.

Ладно, думаю, буду говорить прямо в ухо!

Что я там, над той стерней, над той праховой землей, ему в ухо говорила, по порядку и не припомнить.

Говорила: не верь, мол, пустым речам, верь своим очам! Не ищи друга-встречника, ищи поперечника! Призови мастаков, знатоков, бескорыстников, честняг-работяг, смельчаков, правдолюбов. С ними час горче, да век слаще. А у похвалки ножки гнилы — далеко на них не уйдешь!

Разгони одним махом всех похвальщиков. Вредней их нет для народа. Вожаку застить — народ напастить!

Говорю, тороплюсь, не передыхаю.

Вот-вот повернется, увижу прежнего, долгожданного…

И верно, он повернулся.

И вижу я: лицо-то у него чужим-чужо.

Щеки набрякли, желваки вздулись. На что уж нос — хрящи да кости, а и тот не по-Ваниному выпятился.

Видно, лесть не поверху чадит, а в самую кость пробирается. Кость изъедает!

Я отступила перед тем лицом, а оно мне усмехается, оно мне выговаривает:

— Кляузы собираешь, Власовна… хоть ты и мать депутата…

Не отодвинул, отшвырнул меня словами.

А в глазах у него уж не ледок-синчик, а целые ропаки. Громоздятся, наплывают друг на друга, и не пробьешься сквозь них и на атомном ледоколе! И вижу я: нагольной правдой к нему не пройдешь! До́веку не нужны ему праведники, нужны одни угодники.

Эко злое диво, диво навыворот: и без зубов лесть, а с костьми съест.

Зашагал он от меня.

Рванулась я за ним. Взмахнула своей паленой курячьей лапой:

— Прощай, Ваня!

А мне и проститься-то не с кем.

Нету Вани.

Остались от Вани одни оглодыши…

ТРИ ТЫЧКА В ТРИ ЛИСТКА

I
Четыре года назад привезла я внучку, Гранину дочь, к профессору областной консерватории. Мать с ней ехать не в силах, отец, первый секретарь райкома, не может покинуть район. Вот и отправились бабка Василиса да внучка Васена.

Жить мы должны были у Геры-депутата. Недавно получил он большую квартиру.

Всегда нас встречала Ляля, а тут не встретила: не дошла телеграмма. Беда невелика: хоть я и не была на новоселье, да адрес известен: улица Береговая, дом 40б.

Васенка знает, что дядя Гера даже на космодроме бывал, и все допытывается:

— Бабушка! Космический и коммунистический — это одно и то же?

— Не одно, а рядышком.

Увидела новый вокзал.

— Бабушка, а дом, где живет дядя с товарищами, еще интереснее?

— Куда уж вокзалу! В том доме кнопочка есть: нажал и всеми этажами снялся да и взлетел на луну. Пожил на луне лунный сезон, наскучался лунными кратерами, нажал на кнопку, и — здравствуй, земля-красавица!

На середине Береговой улицы сошли мы с автобуса, двинулись пешком.

Идем, любуемся: улица широкая, усажена деревьями, дома высокие.

В конце улицы три дома красавца, что три близнеца, — все шершавого розоватого камня, все окнастые-глазастые. Голубеют сквозным стеклом, легко поднимаются к небу.

Васенка догадалась:

— Здесь дядин дом!

Подходим к первому из трех — и верно, дом 40!


Стоит красавец в зеленой купине, а из окошек свисает что-то серое, длинное, шевелючее. Удавы — не удавы? Сразу и не разобрать, что это шланги для полива.

Все подворье разделено заборчиками на клетушки, и в каждой клетушке по удаву. А в клетушках ель лезет на яблоню, лук-порей — на розы.

Стоим с Васеной, дивимся, а за кустами сцепились два голоса:

— От вашей яблони у меня в комнате зеленая тень и вся моя семья тоже зеленая!

— Вы не от яблони, вы от злости психоватые! А ваша собака в прошлом году в нашу клубнику мочилась!

— Обрубите вашу яблоню, или я сам обрублю…

— Только попробуйте. У вас кошка и та психоватая — у ней зрачки поперек.

Неужто же, думаю, тут жить?! Глянула на дощечку: 40а.

— Васена, — говорю, — пронесло беду! Наш дом следующий.


Она взглянула на соседний дом и бегом к нему. И я за ней потрусила.

Горят две поляны тюльпанов, в меж ними фонтан. Вдоль изгороди сирень. Слева — душевой павильон. Справа — песок, грибки-навесы и надпись: «Детский солярий».

По краям двора песчаная дорожка, над ней планка. По дорожке бегут парнишки в трусах, и один посередине стоит с секундомером и командует:

— Коля, корпус! Игорь, опорная нога!

Васена моя загляделась, а командир ей говорит:

— Девочка, посторонись. Здесь тренировка домовых спортсменов.

У Васены глаза и разгорелись, а я читаю надпись: «40в».


Дом 40б оказался напротив.

Сам дом такой же красоты, а стоит на голом пустыре.

Вокруг него ни куста, ни травинки, ни ограды. Дует нагольный ветер-лобач. За деревьями его и не слышно было, а тут заметает пыль.

Васенка спрашивает:

— Бабушка, отчего здесь такое?

— Видно, еще не поспели сад посадить.

Взвилися мы на лифте. Дверь кожаная, стеженная, как одеяло, вся в золотых пуговках. На дощечке серебряное тисненье: «Г. Т. Добрынин».

II
Началась наша новая жизнь.

Профессор сам взялся заниматься с Васеной. Она трудится, и мне дела хватает. Вожу ее на занятия и обратно. Помогаю Ляле по хозяйству. Квартира большая, да и семья не маленькая. Геры, правда, и дома почти не бывает, младшая девочка уехала гостить к Лялиной матери, зато близнецы Костька да Витька сто́ят целой роты.

Выжердились ростом с отца, оба черные, оба с Лялькиными пуговичными глазами. Из баловства и причесываются точка в точку и костюмы носят один в один — так им ловчее ходить друг за дружку и на экзамены к профессорам, и на свидание к девчатам. Озорники, беда!

Они и надо мной озорничали.

Я со временем научилась их различать, а первые дни повязывала Костьке на палец красную нитку.

Приключился у Витьки жар. Я весь день кручусь возле него, а вечером, гляжу, он высунулся в окно полуголый. Я взяла ремень да и стеганула по главному месту.

А он оборачивается и хохочет:

— За что, бабуня?! Ведь я не Витька. Я Костька!

— А если ты Костька, то где ж твоя нитка?!

— Потерял, — говорит. — Плохо привязали!

— Если ты «Костька с ниткой», так где же «Витька без нитки»?

— «Витька без нитки» смылся на свидание. — И сам заливается.

То ли он «Витька без нитки», то ли и вправду это Костька сбросил свою нитку да и морочит мне голову?!

Оба на первом курсе металлургического института и спорят день и ночь о мартенах! Костька стоит на том, что их надо автоматизировать, а Витька говорит, что нечего с ними возиться, надо заменить их новыми методами.

Средь ночи проснусь, один кричит:

— У тебя консервативное мышление! Ты ретроград-консерватор!

Другой отвечает:

— Мартены на слом?! Неэкономично! Главное — экономика страны! Не яретроград-консерватор, а ты верхогляд-прожектер!

Вхожу к ним, а они оба на полу, и у одного нос в крови.

— За что, дурак, кровь проливаешь? — спрашиваю.

— За отечественную металлургию!

И оба хохочут.


В первый день они у меня в глазах двоились. А потом уж пошли не двоиться, а четвериться, восьмериться!..

Все черные, все с пуговичными глазами, все шумят, все скачут.

И как получились такие от тихой Ляльки да вельможного Геры?

Рассказывал мне Гранин муж, любимый зять мой Степан Алексеевич, про кукурузу. Если скрестить два чистых противоположных сорта, то получается кукуруза страшного могущества. Называется «гибридный взрыв».

Поживши с Костькой да с Витькой, скажу я вам: один такой «гибридный взрыв» в доме еще можно стерпеть. А уж два…

Васенку они полюбили. Все ставят ее на голову — собираются выступать в институте на вечере со спортивным аттракционом. Я их укоряю:

— Чем вертеть сестренку кверху ногами, позаботились бы об ней. На дворе пыль глаза ест.

— Мы в парке гуляем. И она пускай ходит в парк.

— Все одно мимо пустыря идти.

— Мы прищурившись мимо него ходим. И она пускай щурится.

От своего отца привычку переняли, тот и вовсе вприщур живет. Человек, который смотрит либо вдаль, либо в глубь себя, ресницы присмеживает. Он ресницами мысли отгораживает, чтоб ничто постороннее его не отвлекало. Так и наш Гера — ходит, ресницами отгородившись.

От своих моторов он отрывается мыслями только на один час: с шести до семи.

В шесть придет, перекусит, приляжет на часок на диван и зовет, как маленький:

— Лялька!.. Домой… хочу!..

Она ляжет рядом, он уткнется ей под мышку.

Я его спрашиваю:

— Что же, по-твоему, «дом»?

— А это — главное место на земле! Где лучше всего понимают, что надо моим потрохам, моей голове и моей совести.

— Объясни, — говорю, — подробней.

— Стоял мой пулемет на обороне на взгорье… Зима. Вьюга. Фашисты на нас ползут. Жили на юру, под пургой, под пулями. А внизу был блиндаж. Выбьемся из сил, пойдем туда… «домой»… на часок. Кровь прогреешь. Разомнешься. Глядишь, опять «отмобилизовался»! Опять солдат!..

— Плохо поняла, — говорю. — Еще объясни…

— Американцы начинают подбираться к нашим параметрам… А мы должны меж нами и ими дистанцию не снижать, а наращивать! Я и сейчас на юру живу… На юру!.. Понятно объяснил? А Ляльке объяснять ничего не надо.

— Тебе хорошо! Ты у жены под мышкой «отмобилизовываешься». А где другим «отмобилизовываться»? Взять хоть нашу Васенку. Ей на пустырь ходить, пыль глотать?

— Где пустырь? Какой пустырь?

— Да у тебя за окошками.

Вытянул шею, поглядел в окно.

— Я, — говорит, — его и не замечаю! — Взглянул на часы: — Мне еще полчаса отдыха… В семь стендовые испытания…

Смежил ресницы и нырком к Ляльке под мышку.

III
Стали мы с Васенкой ходить на прогулки в соседний двор. В эту пору как раз сирень зацвела, как вскипела. Гроздья пышны, упруги и дивного, светлого цвета.

Бывает, сквозит такой цвет над рекой на восходе. Еще и небо не высинилось и заря не загорелась, а где-то в самой глубине бледно-голубого уже затеплился бледно-розовый…

И уже светлеют они оба, и еще нет ни того, ни другого… Только утро… Только брезг зари на подступе… Только солнце на восходе… Только все полуденное счастье тут рядом, близко, за плесом…

Не сирень цветет — заревая кипень бьет по всему надворью.

Под сиренью тюльпаны желто-красные, словно огонь пробился из глуби земли на́встречь лету.

Вокруг цветов роятся люди — рыхлят, поливают.

Мы с Васенкой помогаем — рады случаю покопаться в земле. Главного заводилу я приметила не сразу.

Ходит человек — седоват, а крепок. Сам невелик, головенка кругленькая, набок наклонена, глазки черные, как две бисерины. Нахохлится — ни дать ни взять птица воробей: зерно выглядывает да прицеливается половчее клюнуть.

Поглядит, прицелится и заулыбается, засеменит, хоть и бочком, а споро, то к одному, то к другому.

Стала я к нему приглядываться.

Подошел к молоденькой женщине:

— Показался ли у Маринки пятый зубок?

— Как стала сажать в солярий, так и зубки пошли.

— Пора песок обновить. Не поможет ли ваш муж на своем самосвале?

Договорился, простился и уже опять головенку нагнул, опять прицеливается.

Выходит из дому к своей машине председатель райисполкома. Воробей мой скоком-боком к председателю. Этому козырю все под масть! Подошла я поближе, слушаю.

Председатель — человек усталый, лицо с синевой, веки отечные, взгляда не пропускают.

— К сожалению, занят, — говорит. — Не могу прийти на субботник. Я пришлю вам садовый трактор.

— Очень хорошо… — Вытащил блокнотик, записал и говорит совсем тихо: — Ведь у нас была своя идея! На заводах бригады коммунистического труда. А разве нельзя организовать дома́ коммунистического быта? Ведь кругом стройка. Что людям взять за образец?..

Смотрю, поднял председатель отечные веки, а глаза под ними не по лицу веселые. Подумал о своем, засмеялся.

— Ладно, — говорит, — старик! Раз «идея», приду, будь по-твоему.

Мальчонка лет пятнадцати кричит на весь двор:

— Дядя Петя, наш Васька влюбился! Дай ему букет вне очереди!

«Зерноклев» заколыхался. Смешлив, вроде меня! Посмеявшись, отвечает:

— Дадим букет. Специальные кусты высадим! Берите лопаты, копайте ямы — посадим для вас кусты особо. Влюбляйтесь на здоровье!

Понравился он мне. Неказиста лошадка, да бежь хороша!

Углядит в каждом человеке доброе зерно и ухватит.

Ребятишки убежали, а воробей-зерноклев аж ногами притопывает — доволен. Потоптался, покружился. И вдруг встал посередь своей орбиты как вкопанный: голову набок, круглый глаз нацелил. На кого опять, думаю? Батюшки! Никак, на меня?!

И верно… Прямиком ко мне. За какое место, думаю, он меня уклюнет?

А он ко мне без лукавого подхода, спроста, по-человечески:

— Я сам дед, сам внуками не обижен, но уж ваша Васена…

Разговариваем мы, как бабка с дедом.

— Закупили мы детскую мебель — в зеленый уголок для дошкольников. Надо привезти, да боюсь, шофер не углядит, чтоб аккуратно погрузили. Может, вы с ним подъедете?

И чего-то вдруг сильно захотелось мне приложить к этому делу свою руку!

Я тесто собиралась ставить, да и на него махнула рукой:

— Прощай, квашня, я гулять пошла!..

Оглянуться не успела, как сижу в кабине.

Тут только и спросила у шофера про «зерноклева».

— Кто таков?

Оказался — управдом.

IV
Соседний сад день ото дня пышней, а наш пустырь день ото дня пыльней!

Однажды глядим мы с Васеной — свалены возле нашего дома саженцы. Деревца слабенькие — три тычка в три листка, а возле них целое стадо коз. И щиплют и щиплют, стригут челюстями, что автоматы!

Две дворничихи испрохвала копают ямы, а на коз не обращают внимания.

Я к старшей.

— Катерина, — говорю. — Ведь общипают козы ваши саженцы еще и до посадки.

— А не все одно, до посадки либо после? У нас третий год так. Саженцы привезут — загородок нету. Саженцев не станет — загородки привезут. За зиму загородки растащат, а с весны опять саженцы привозят — и пошло все сначала.

Отогнали мы с Васеной коз, кинулись в контору.

Наш управдом не чета соседнему — оборвал меня на полуслове:

— Погоди, старуха. Я думаю…

Сидит и смотрит в бумагу. Головища тяжеленная, лицо будто из кирпича, красно, недвижимо. Уставился в бумагу в одно место и глазами не водит. Один носище, что насос, трудится: «Пф… пх… пф… пх…» Гляжу на него, думаю: «Хоть помигай! Покажи, что жив человек».

Ждала-ждала, не вытерпела.

— У вас, — говорю, — все саженцы козы сжуют.

Не враз приподнял голову — этакий нос-насос не скоро и поворотишь. Глядел, глядел, наконец выговорил:

— …Ты что? В дворники наниматься?

— Нет. Не в дворники. Я говорю, около саженцев цельное козье стадо!

— А если не в дворники, то чего пришла?

Тьфу ты, думаю, мозговина у тебя с котел, а в ней чистый вакуум! Не знают в институте Курчатова — эка ценность пропадает!

В третий раз ему объясняю:

— Козы деревца сгложут. Ни забора, ни изгороди.

— Да ты откудова взялась такая?

— Приезжая я.

— А приезжая, так с чего по дворам шатаешься? Ступай, старуха, ступай со двора подале.

Тут Васенка встала на защиту:

— Зачем вы нас гоните? Мы живем в десятой квартире у дяди Герасима Тимофеевича.

Он разом и пыхтеть перестал.

— У Герасима Тимофеевича? У генерала? У депутата?! У лауреата? Вы?!

— Мы.

Встал он, рот нараспашку, язык на плечо. Потом заюлил, затормошился. Голос откуда ни возьмись появился бархатный.

— Так вы его мамаша? Какая приятность для всего дома! Что же вы сразу не сказались? От посторонних мы обязаны охранять! Выполняем долг.

И хребет у него заиграл, и нос-насос полегчал, и улыбка расплылась от уха до уха.

Гляди, какой «изотоп» на глазах образовался!

Слова так и выпевает:

— Что касается саженцев, то ограды не подвезли. Вот запрос на изгороди, вот ответ… — И тычет мне в глаза бумажки. — А район у нас пока неблагополучный в отношении коз: кругом выселки.

А из окошка видно — дом 40а с густой зарослью. Я ему показываю.

— Как же там пышнота выросла?

— Там, так сказать, частный сектор.

— Частный сектор, по-твоему, против коз выстоит, а общественный нет?

Молчит. Пыхтеть опять завелся.

— Договорился, батюшка, дальше некуда. А как же тогда в доме «В», где фонтан?

Еще пуще покраснел, весь натужился — гляди, лопнет с досады.

— Там управдом работает преступными методами! Не по той статье расходует фонды. Связался со спекулянтами.

— Непохоже…

Не захотелось мне с ним дальше разговаривать.

Пособили мы с Васенкой посадить саженцы, и взялась у нас новая забота — охранять и выхаживать. Хоть и три тычка в три листка, а жалко!

С утра коз угоняют на поле, а к вечеру они возвращаются, тут и начинается козья атака!

Сидим с Васенкой в полном вооружении — в руках и палки и хворостины. Дожидаемся натиска.

Вечера ясные.

По соседству цветут сады, люди смеются, бегают домовые спортсмены, а мы вдвоем посередь пустыря под тычками. Ветер пыль гонит. В соседнем саду за купинами его и не слышно. А тут сверху небо, снизу земля, с боков ничего нет, оно и продувает. Саженцы гнет до земли. До того эти саженцы жалостны, что от них пустырь еще злее.

Васенка глядит вокруг и спрашивает тоненьким своим голоском:

— Бабушка! Земля одинакова, небо одинаково, облака одинаковы, почему три двора разные?

— В доме, где удавы, весь сад разделили, и каждый сказал «мое». «Мое» — слово звериное! Этому слову мильон лет! Силу оно набрало великую. Видела, какие цветы они повырастали? По отдельности есть на что поглядеть, а как все вместе охватишь — жить-то по-людски и негде. Так или не так?

Васенка со мной соглашается:

— Так, бабушка.

— Во втором доме «мое» отрубили. Сказали: «наше»! Это слово справедливое, человечье. Тут без души нельзя! Тут надо вместе: и точный расчет, и душевный размах. И большой ум нужен, чтоб определить средь «общего» справедливое место каждому! Люди в том доме живут с умом, и верховодит там душа-человек. К каждому приглядывается: где, мол, в тебе золотое зерно? Зерно по зерну — ворох! Цветок по цветку — сад! Вот и растят сад, где все для человеческой жизни. Или я не так говорю?

Она опять соглашается:

— Так, бабушка.

— А в третьем доме «мое» отрубили, а «нашего» растить не умеют… Ни звериного «мое», ни человечьего «наше». Пустота! От пустоты пустырь и родится! Вот и вырос тут пустырь-пустырище. И дует на нем ветер-ветрище. И летит над ним пыль-пылища…

V
Дворничиха Катерина, убравшись, садилась на скамейку плесть кружева.

Подсела я к ней.

Женщина она немолодая, аккуратная, седая коса на голове венцом. Сама солидная, а руки худые, быстрые. Кружева из-под них так и льются.

Сидим мы с ней, а перед нами три тычка в три листка пригибаются. Тоненькие прутики вздрагивают, прижухлые листья дрожат мелкой дрожью. Тревожно, потужно, а все живут! Все не гола, заскорузла земля. Еще сад не сад, да уже и пустырь не пустырь.

Катерина шепотом считает петли: «Раз, два, три, четыре, пять…» По двенадцать отсчитывает. Я ее спрашиваю:

— Разрастутся тычки или посохнут?

— Посохнут… — И опять шепчет: — Раз, два, три, четыре. У нас все сохнет.

— Как же все?! Соседний сад под носом! Или ты слепая?

— Бывает людям счастье… — говорит так, будто сад не рядом, а за тридевять чужедальних земель, — у них дворникам и мести нечего — одни газоны. А у нас метешь-метешь… пыль на зубах хрустит. Мне ни в чем счастья нету!

— А ты как счастье понимаешь? Растопырил пальцы — глядь, счастье увязло! Разинул рот — а оно и туда!

— А что я могу? Жильцы прищурившись ходят. А управдом у нас такой — на что ни зинет, то и сгинет!

— Пошла бы да и сказала кому следует про него.

— С работы сгонит да выселит. Где еще я найду в таком доме да такую комнату, как моя?

— Из-за комнаты молчишь?

— Из-за разума. Не только молчу, а еще и нахваливаю его при необходимости! Раз, два, три, четыре… — Лица равнодушное, а пальцы движутся быстро да мелко, и ползет из-под них кружево рыбьей чешуей. — Что ты меня разглядываешь? Одна я, что ли? Я из-за своей комнаты щурюсь да молчу о мелких надворных беспорядках… А бывало, начальники и не на то щурились и не о том молчали из-за чинов да из-за тысяч. Все мы по пояс люди! Все по правде тужим, по кривде живем.

— Не все! — кричу ей. — Не все! Слепы твои очи.

— Значит, не все дошли до ума. Я тоже глупа была. Мужа слушала. Все за правду ратовал. Помер… Раз два, три, четыре. Сварливы да драчливы веку не доживают. Вздумаю о нем — другу-недругу закажу молчи да щурься. Не тужи по правде, обживайся с кривдой!

Кружевную нанизь не перебивает, равнодушно ведет обыденную беседу.

Вот она, та застарелая корнееда, которой обернулся прошлый обман, которая и Ваню подточила. И в коммунизм с ней не войдешь, и залечишь ее, землю не перекопав, не залечишь…

— Сидишь ты на пустыре, — говорю, — а внутри у тебя того пуще пустырь. Хоть три тычка, в три листка шевелятся?

— Отшевелились… И эти, что во дворе, скоро отшевелятся. И соседнему саду посохнуть не миновать. Наш управдом соседнего донял… Пошел будто для обученья опыта. Выглядел, высмотрел, нашел зацепку. Вон он топает.

Вышел он из-за угла и встал. Стоит, пыхтит — не помрет, так родит. Увидел меня и сразу обернулся «изотопом». Лицо улыбчиво, голова поклончива, руки подносчивы.

— Отдохнуть вышли, Василиса Власьевна?

Катерина говорит ему:

— Поздравить вас не пора ли? Разрастается ваша вотчина — будете принимать соседнее хозяйство?

— Нет, нет, не стремлюсь! Начальство настаивает, а я не хочу! Отказываюсь! Там безобразий много… Документы оформляют незаконно. Рассаду закупили у спекулянтов. Я в это дело вник и разоблачил!

Удалось червяку на веку зелен лист подъесть…

Он поплыл дальше, гордо нос кверху, а Катерина свою чешую нижет:

— Раз, два, три, четыре… Слопает он соседа вместе с его садом. У нею наверху рука.

У меня от досады голос дребезжит:

— Летит жук, жужжит: «Убью, убью». Гусак длинношеий от страха затрясся: «Го-го-го, кого?!» Баран рогатый от испуга замекал: «Мм-ме-ме-меня?!» А курочка рябенька подошла да и клюнула. И нету жука!

Катерина подняла глаза, а они на обветренном лице белесые, пустые, как слепые:

— Ты сама-то хоть веришь в этакие чудеса? Или только другим рассказываешь?

— По мне, не верить — жизни лишиться!

— Значит, веришь под страхом смерти? Сама себя приговорила: «Либо верь, либо помирай!»

— Нет, не от смерти вера… От самой жизни!.. Век доживаю — все видела. И неправду, и обиду, и смерть, и войну. И самое великое горе знаю: любимую дочь видела хуже чем мертвой — изувеченной… Через все прошла… А вот оглянусь: еще бы мне десять таких жизней!.. Дорого мне видеть воочию, как добро над худом берет верх! И нет дороже, как способствовать этому «своею собственной»!

— Не бывает этого ничего. Слушать тебя скучно.

— Да как же не бывает? Вот она я. Может, и меня тоже нету?

Губы ужала Катерина, подобрала чешую и уползла, уволокла свою корнееду.

Кликнула я Васену, и отправились мы домой.

Я еще с порога поторопилась сказать:

— Управдома изводят!

Да на том и осеклась: у нас в доме «журнальный день»!

По десятым числам приносят Гере из института новые технические журналы, наши и заграничные, и вся семья зарывается в них по уши — слышать-видеть перестают.

Гера сидит в углу на диване, рассматривает чертежи в журнале, щурит один глаз и шепчет про себя: «Кэ-пэ-дэ… коэффициент… тянущая сила…»

«Гибриды» улеглись на стол животами и жужжат. Ляля помогает им переводить с английского.

Нам с Васенкой тоже охота приютиться в семейном сборище. Топчемся, топчемся — на нас никто не глядит.

Я улучила минуту, когда жужжанье поутихло, и опять говорю:

— Гера! Ты меня слышишь? Управдома изводят.

Он взглянул на меня очумелыми от своих «Кэ-пэ-дэ» зрачками:

— Управдом? Какой управдом? При чем я?

— Так ведь ты депутат! А управдом соседний.

— Соседний не по моему округу…

И опять нос в книгу.

— Может, и коммунизм, — говорю, — не по твоему округу?

Гера меня и не услышал. А Витька укорил:

— Экая ты у нас, бабка, некондиционная! «Коммунизм, коммунизм»! Увела бы внучку в свою комнату да рассказала бы ей: «Жил-был у бабушки серенький козлик…»

Ушли мы с Васеной в свою комнату. Васена спрашивает:

— А почему ты «некондиционная бабка»? А это про какого козлика сказка? Про «моего» козлика или про «нашего»?

— Козлики больше ходят индивидуальные. Овечек, тех обобществляют.

— А почему нельзя, чтоб и козлики были тоже «наши»? — Посмотрела в окно и вздохнула: — Объясняла ты мне про «мое» и про «наше», а я все равно не понимаю. Почему козликов нельзя? И почему все дворы нельзя? Вот три дома одинаковые, земля под ними одинаковая, небо над ними одинаковое, а дворы разные? Разве нельзя, чтобы у нас везде было «наше»?

— Пустырь, — говорю, — сам разрастается, а сад растить надо. Так и «мое» да «наше»! «Мое» само растет, а «наше» надо вкоренять да взращивать. А прежде того почву под него подвести — интерес, справедливую выгоду! Без этого не вкоренишь, сколько ни бейся! Для начала надо к «нашему» примешивать и малость «моего».

— Как его примешивать?

— Видела, ходит по соседству управдом, зерноклев-воробей? В каждом человеке высмотрит золотое зерно да найдет подходящую для того зерна почву! С чего я, квашню побросав, в один миг сорвалась ехать за мебелью? Об тебе думала! Не было б тебя, я б тоже поехала, да была бы во мне та шустрость? Врать не хочу! Небось бы сперва тесто вымесила, пироги б спекла! Зерноклев интерес-выгоду переплетает с душевным интересом! Чуток «моего» подбавляет к «нашему», умно подбавляет, не нарушая справедливости, обдумчиво, постепенно.

— А мне хочется сразу.

— То-то и беда, что не одной тебе этого хочется. Небось тебе хотелось взять скрипку да с первого дня разыгрывать не упражнения, а концерты? А что б тогда было?.. Ни скрипки, ни музыки!.. Кругом пустырь…

…К полночи оторвался Гера от своих журналов, нацелился спать. Пошла я к нему.

— С утра ты уйдешь, а дело насчет управдома неотложное.

Он махнул рукой:

— Узнаю свою старую… Приехала… Я слыхал, он незаконно действовал.

— Разберись, кто слух пустил! Наш управдом заложился за соседним, что собака за зайцем.

— А зачем ему «закладываться»?

— Тьма света не любит, худой хорошего не терпит, бесталанный таланного изводит! У нашего три тычка по три листка, а у соседнего целый сад! Этот сад нашему облыжнику каждый день глаза колет. Как же ему жить без наговора?

Гера устал за день и от «кэ-пэ-дэ» очумел, зевает с присвистом:

— У-ы-ых! Да зачем… — И опять зевает: — У-ы-их!.. Зачем ему наговоры?

— Да ведь если б по соседству такие же тычки, уж как бы ему хорошо! Тогда он не стал бы клепать! Он бы еще эти тычки сдогадался хвалить, что есть силы! Нынче, мол, я соседские тычки возвеличу, а завтра и мои три тычка в три листка войдут в славу!

Ляля подоспела, и пошли мы в два голоса.

Ляля говорит:

— Человека видно по делам. Посмотри на соседний сад.

Я подхватываю:

— Не верь ты чужим речам, верь своим очам! Ведь тебе только в окно глянуть!

Вмешался Герасим, и вскоре всем на радость пришло указание — поставить «зерноклева» управдомом над обоими домами.

Вот оно, и чудо, на пороге, много ли для него и надо?

Разумных людей добрую волю да открытый взгляд…

VI
Васенке двух лет не хватало до приемного возраста, но сам профессор обещал просить, чтоб приняли ее в музыкальную школу до срока, как редкий талант.

Уехали мы к себе, а в августе возвращаемся. Подходим к дому.

Пустырь пустырем, тычки и те зачахли… Смотрим на соседний двор — что такое? Клумбы потоптаны, а сирень пообломана. Вместо пышных кустов те же три тычка в три листка.

…Ляля с дочкой гостила у матери, а «гибриды» и Гера пришли домой к вечеру.

Васена сразу к Гере:

— Дядя Гера, как же сад? Где же тот управдом? Ты же обещал!..

Гера глазами хлопает. А мне и говорить с ним горько:

— Склевали зерноклева… Наш «изотоп» по обоим дворам топает.

Гера кается:

— Закрутился… Не проследил… Забыл!

Стала я его укорять:

— Об чем ты забыл?! Может, об самом коммунизме забыл?

«Гибриды» вмешались. Витька говорит:

— Опять ты о коммунизме, некондиционная наша бабка! Были б машины, а коммунизм приложится!

Костька добавляет:

— Родились — «социализм, коммунизм». В детсад пошли — «социализм, коммунизм». В школе и в институте — «социализм, коммунизм».

Витька итог подбил:

— А чего о нем говорить? Обыкновенный социализм! Вот ракетный двигатель — это да!

Что с них, с пересмешников, взять? Я к Гере:

— Ленин ради твоих двигателей положил жизнь?! Да и тебя самого взять. Скажи ты мне: ради чего ты двигатель свой обмозговываешь, параметры гонишь, ночей не спишь?

— Чтоб не обогнали нас поджигатели войны.

— Значит, не двигатель для двигателя тебе нужен! Нужна тебе машина, чтоб обезопасить мир социалистический. А что такое социализм, если сказать попросту? Коренная справедливость! «Мое» неправдой живо, а «наше» держится справедливостью!.. Гляди, под окошками-то пустырь.

— При чем тут пустырь, мать?

— А как раз при ней!.. При справедливости… Если колышутся возле нас три тычка, всегда одна тому причина — забыли о социализме, отступили где-то от главного закона его — от коренной справедливости! Ты глаз на это не прищуривай! Ты ищи, где, в чем отступили?! Рук-ног не щади — поправляй ошибку! Если каждому по труду — так уж по труду. Если от каждого по способности — так уж по всей твоей способности, Гера, без позевоты, без потяготы, ото всей души, а не «исполу»! А ты… «забыл»… Об чем забываешь?!

* * *
К Первому маю принесли мне приглашение на трибуну. Спрашиваю у Геры:

— С чего мне, старухе, такой почет! По сыновьим заслугам или по мужниной памяти?

Гера посмеивается:

— Секрет…

Стою на площади, на трибуне. Краснопогодье. Тополя окинулись первой листвой, люди улыбаются, трубы гремят, и так хорошо вокруг, что любо с два!

Прошли у самой трибуны трубачи. Серебряные трубы солнце дробят, поднимают небо. Из дальней улицы выплывает на грузовиках двухметровая ракета, а на ней космонавт в скафандре. Гера протягивает мне бинокль и говорит:

— Вот он, секрет… Смотри!

Глянула я в бинокль, и ушла земля из-под ног.

Несусь неведомо куда — в то, что давно миновало, или в то, что вовеки не будет?

Граня!.. Да не та, что теперь! Нет! Прежняя. Безбедная. Беспечальная. Девочка, что всех доверчивей выходи-да навстречу судьбе. Я хватаюсь за перила. «Портрет, думаю, портрет».

А она как повернет голову да как поведет на меня смеющимися живыми глазами с самого синего неба!..

И кивает оттуда, будто говорит: вот, мол, я тут, тут перед тобою, не мучена, не калечена! И нельзя меня ни измучить, ни искалечить. Не подвластная я никакому злодейству.

И ее, и моя, и Тимошина молодость пронеслась близ меня в секунду. Долог миг — короток век. Я зажмурилась. Одной рукой держусь за бинокль, другой — за перила.

Разжала веки, взглянула второй раз — подбородок не Гранин, твердый — Степин. Не Граня! Сын ее Тимоша посредь площади в скафандре на серебряной остроносой ракете.

В первую минуту очертило биноклем на синем небе его голову, да так, что подбородок укрылся за скафандром, а лоб да глаза у Тимоши в точности Гранины.

Опустила бинокль, отираю с лица испарину и слышу, по радио объявляют:

— Колонну юных спортсменов возглавляет пионер Тимоша Бережков!..

Растолковали, что посадили его на ракету не случайно, а за то, что тверже других идет к своей цели — стать космонавтом. И учится на пятерки, и спортивные показатели отличные, и занимается в кружках авиамоделистов и юных астрономов.

Так вот, значит, по кому мне честь! Не по мужу, не по сынам — по внуку!


С четырех лет повадился он у нас лазить на крышу. Мы с Граней топчемся, как две клуши, а он сидит себе, дожидается вечера, желает разглядеть луну с высоты.

Однажды я попросила соседа стянуть его оттуда да отлупила — он покряхтел маленько, говорит как ни в чем не бывало:

— Ты раньше была мамина мама. А сейчас ты только моя бабушка? Или ты все равно и сейчас мамина мама?

— Я тебе, озорнику, и бабушкой не хочу приходиться. А материнская должность безвременная — до конца веку.

— Тогда пусть мама тебя слушается. Ты вели ей, чтоб она не мешала — я все равно буду лазить на крышу.

Посоветовалась Граня с мужем и сделала на крышу лестницу с перилами, с широкими ступенями, а на конце — беседку. Тимошка бежит на крышу, и Граня карабкается. Вечерами всей семьей сидим там, слушаем Гранины рассказы про галактику.

Стал Тимошка подрастать. Граня ему говорит: хочешь быть космонавтом — закаляйся. Шершавые рукавицы купила себе, массирует его после зарядки.

Парнишке десять лет, а он про луну говорит, как я про соседнее Заречье: «По Заречью грузди растут хороши. Так надо бы съездить!»

Все были шутки. А тут вдруг ясно и точно поняла я: сбудется!

Так же твердо, как нынче на ракету, ступит внук мой Тимоша на лунную твердь, пройдет по лунной пыли меж лунными кратерами.

Дожить бы, дожить!

Читала я, что есть теперь врачи-мудрецы, ухитряются отпускать по два века на человека…

Прийти к ним да сказать: «Если внук прилунится на луну, почему бы и бабке не прожить на земле два века?» Убедить бы их: «Не все жизнью дорожат. Бывает, жизнь человеку надокучала, да к смерти не привык, — только потому и живет. И жить-то не живет — только проживает.

А ведь я каждого дня жду, как чуда, и каждому дню, как чуду, радуюсь! Зачем бы мне помирать?»

Подумала так, да и спохватилась.

Род уходит, род приходит, а земля пребывает вовеки, и вовеки пребывают на ней следы человеческие.

Какие следы на земле от моего веку? Где мое право перед людьми на две жизни, где мое право перед ними на два счастья? Где мое право перед людьми, если есть среди них такие, что хоть по капле, да прибавят покоя и счастья для всего человеческого племени?!

А я, нахальная старуха, вздумала на внуке спекулировать: у меня, мол, внук на луну улетает, так давайте мне через внука два века жизни.

Скажи, старая, спасибо, что на трибуне постояла, охватила своим взглядом людскую радость… И хоть на секунду, да повстречалась еще раз и с Граниным минувшим, неомраченным отрочеством, и с будущим мужеством внука моего Тимоши.

В единый миг в потоке увидела и страну и людей.

А страна это такая: один город испепелят — десять поднимутся.

А народ это такой: на руки-ноги его посягни — он крылья вырастит!

Я ЛЮБЛЮ НЕЙТРИНО!

Яблони больничного сада осыпали поэтическими лепестками и мои повязки, и ребят, но пятеро выглядели вполне нормально. Одна Нелька смотрела как приобщенная к святым таинствам. Она не могла поверить, что я, «выросшая под сенью циклотрона», свалилась от примитивного гриппа и обожглась вульгарным кипятком из чайника.

Чтобы не слишком разочаровывать девочку, я несла невесть какой бред высокого стиля:

— …Я люблю нейтрино… предсказанного с надеждой, рожденного с восторгом, окрещенного с нежностью… Я люблю нейтрино… всепроникающего малютку, способного, смеясь, пронзить галактику, даже если ее залить бетоном. Я люблю нейтрино!.. — Я показала Нельке ноготь, позабывший о маникюре. — Миллиарды атомов! И каждый — кладовая атомных энергий, запертая семью замками. Нейтрино — ключ ко всем замкам! Я люблю нейтрино!..

У Нельки отвисла челюсть. Я не выдержала и расхохоталась.

Но они все, чудаки, смотрели на меня с жалостью.

Саша сказал:

— Ты все такая же молодчага. Не поймешь, когда серьезно говоришь, когда издеваешься. — Таким тоном доктор-добрячок говорит с больным, который должен был умереть на рассвете, но чудом вытянул и теперь умрет только к вечеру.

Васек сказал совсем естественно:

— Один носишко от тебя остался, и тот желтый, как луковица. А в халат кутаешься с шиком… Элегантность при тебе, ничего не скажешь!..

— Вот кто сегодня элегантен! — Я указала на Линь-суня, одетого в новый костюм.

— Я сегодня шафер.

У всех в глазах запрыгали испуганные «зайчики» и заметались из зрачков в зрачки.

— Он хотел сказать — шофер, — нашелся Саша. — Он сегодня поведет мою машину.

Но Линь-сунь не знал моих предыстории, зато отлично знал русский язык и гордился этим.

— Нет, не «шо», а «ша»! — сказал он упрямо. — Я знаю, где «ша» и где «шо»! «Шо-фер» — это на машине. А «ша-фер» — это на свадьбе!

— Ты — «шо», «шо», «шо»! — Нелька дергала его за рукав.

— Нет, я «ша», а не «шо»…

«Ша-шо… Ша-шо…» Я вспомнила, как шелестели шины по гальке на взморье в тот вечер.

«Ша-шо»… Как далеко!.. Я люблю нейтрино…

Нелька с набрякшими глазами вдруг ткнулась мне в плечо.

Васек нахмурился:

— Маразмик… Маленький припадок маразмика… Лана, не реагируй.

Но я посмотрела на себя глазами этой десятиклассницы.

Двухгодичный эксперимент… по двадцать четыре часа в сутки… Неудача… Все — зайцу под хвост… Болезнь без лечения… Обморок в лаборатории. Ошпаренные руки… Желтенький носик… В завершенье — свадьба Бориса. И «мужественная улыбка на лице»…

Как не смотреть с жалостью и благоговением! Нет, я не могла разочаровать эту девочку, воспитанную на «Комсомольской правде» и на очерках Татьяны Тэсс!

— Настоящие ученые — всегда люди «жесткой фокусировки», — сказала я. — «Жесткая фокусировка» — это когда электроны мчатся в ускорителе, несмотря на большие метанья, без уклонений. Энергия их от этого возрастает во много раз. И это для электронов — предел их электронного… счастья… Васек, доформулируй…

Пока он говорил, я вспоминала «ша-шо», шелест шин на взморье, взлет «Ту-104» и то, как я отхватывала буги-вуги в партбюро института перед Ольгой.

Не то чтоб я любила буги-вуги, но Ольга взирала с забавным ужасом, и танец этот отчаянный, а мне нравилось быть не Ланой, дочкой академика, а Малашкой — отчаянной головой, украденной у академических родителей прабабкой-сорванцом и окрещенной у попа.

— Мне нравится, что ты — и Лана и Малашка, — говорил мне Борис.

Ему тоже нравились безобидные «виражи» в виде буги-вуги и стихов Есенина. Но, кроме того, нам обоим с пеленок нравилась физика…

Общность вкусов… Общность прошлого — рядом со школьной скамьи до аспирантуры… Общность будущего — диссертации на смежные темы. Почти общность родителей — отцы закадычные друзья. Совпадение всех координат — математически выверенный брак.

Вася кончил про «жесткую фокусировку»:

— …Все очень просто! Поняла, Нелька?

— Просто, как газоразрядная трубка, — заключила я. — Но ты не раскрыл главного! Где диалектика? Жесткость фокусировки достигается — чем бы ты думал? Как раз изменчивостью. Магнитное поле должно периодически меняться.

Я вынула ту самую зеленую папку и отдала ее Линь-суню:

— Мой свадебный подарок жениху.

Тут Нелька взмокла и навалилась на меня.

— Какая ты выдержанная!..

— Маразм крепчал! — резюмировал Васек. — Двести семьдесят два ниже нуля.


И все-таки даже он, самый умный из всех, был так глуп, что смотрел на меня с жалостью.

Когда они ушли, я думала только об этой дурацкой жалости.

Новые взлеты физики рождаются из парадоксов.

Весь атомный век родился из парадоксов: под руками Рентгена «ни с того ни с сего» засветилась простая бумага, покрытая солями бария… Так парадоксально, на взгляд прошлого столетия, подал первую весть о себе атомный мир.

Из парадокса и из веры в парадокс возникло овладение радиоактивностью.

Излучение урановой руды оказалось непонятно сильнее, чем излучение чистого урана.

Кругом скептически улыбались, твердя об ошибке, но двое, Пьер и Мария Кюри, поверили в парадокс и, поверив, отдали ему четыре года труда и жизни. Хрупкая Мария своими руками перетаскала и переработала восемь тонн руды. До двадцати килограммов за один раз перевешивала она и переносила в котлах — безвозмездно, бескорыстно и даже неофициально, счастливая уже тем, что хоть на таких условиях ей позволили работать в дощатом и дырявом сарае школы физики.

И верующие среди маловеров, за годы до открытия, они делились уверенностью и мечтами о парадоксальном, никому не ведомом элементе, который в таких крошечных дозах дает такое могучее излучение.

— Как ты думаешь, как он будет выглядеть? — спрашивала Мария.

И Пьер мечтательно отвечал:

— Мне хотелось, чтобы он был красивого цвета.

И он вознаградил их за веру — добытый ими через годы, он имел не только цвет, но и сияние. Он сиял, освещая окружающее…

Все циклотроны (включая и тот, на котором я потерпела свое фиаско) рождены парадоксом. Медленные нейтроны неожиданно оказались много действеннее быстрых, более энергичных. Смелый и горячий ум итальянца не испугался неожиданности, принял ее и тут же проник в ее глубину, и маленький Энрико Ферми помчался к ближнему водному бассейну — к фонтану с рыбками, ища повторенья и подтвержденья великого парадокса.

А парадокс Майкельсона, из которого выросла теория относительности Эйнштейна?

В награду за веру в парадоксы Ирен и Фредерик Жолио-Кюри положили начало искусственной радиоактивности и бесчисленным изотопам, расширившим таблицу Менделеева до беспредельности.

Вся история атомного века идет через парадоксы, но для того, чтоб из парадоксов рождалось открытие, нужны вера и смелость! Вера в парадокс — вера в рукотворное чудо! Ею обладают творящие чудеса! В них мое кредо — не оттого ли я так много думаю о них? Будь моя воля, среди майских лозунгов, с которыми колонны физиков выходят на Красную площадь, я бы написала: «Верьте в парадоксы!», «В парадоксах раскрываются глубины новых идей!».

Лозунги, лозунги… Смеясь над лозунговым мышлением, я сама не могу без лозунгов. И может быть, «подыгрываясь» под Нельку, я «играю» самое себя? Играю собственное нутро?

А что ведущее в нашем «нутре»? Может быть, то, что, озолоти нас, мы все равно не смогли бы жить в мире, где заводами и банками, полями и лесами владеют единицы, как не смогли бы есть из помойки, даже если бы вперемешку с помоями лежали шашлыки по-карски!

Это потребность в справедливости, уже перешедшая из высших идейных корковых сфер в плоть каждой клетки, в безусловный, наследуемый рефлекс: едим только из чистых тарелок. Идея низвергнута от высшей нервной деятельности до безусловного рефлекса, тем самым поднята над временем, над поколеньями! Опять парадоксальность! Но если парадоксами раскрываются глубины новых идей, то какие идеи раскрываются мною — ведь я типичный парадокс?..

Неудача опыта, крушение надежд, болезнь, «желтенький носик», обвязанные руки, свадьба жениха — скопище несчастий, а я… Я недоговариваю… Боюсь, ребята не поверят…

В середине нашего века говорили слишком много хороших слов. Не надо деклараций… Надо, чтоб сами увидели. Только тогда поймут. Не руки горят — мозги… Я хочу, чтоб обязательно поняли и такие молодые, как Нелька, и такие сверстники, как Васек.

Через неделю я выйду из больницы и снова помчусь в погоню за предательским и возлюбленным мною крошкой нейтрино, и мне уже будет не до Нельки и Васьки… Но за эту неделю я должна убедить… Со сверхзвуковой, нет, со сверхсветовой, фантастичной скоростью ринуться, нагоняя прошлое… Зачем?.. «Во имя будущего»… Из меня так и скачут лозунги и штампы. Я парадокс, проштампованный насквозь… Но, черт побери, не такие уж плохие штампы были пущены в дело! Штампуйте мне душу насквозь и глубже, но, чур, я сама выбираю штампы! И все же я рада, что сорванец-прабабка окрестила меня нештампованным именем — Маланья.

Так с чего же мне начать свой «сверхсветовой» полет в прошлое? Начать надо с той минуты, когда началось настоящее и будущее. Но оно жило во мне всегда. Даже когда я плясала буги-вуги… Но, может быть, впервые конкретно и ощутимо оно встало передо мной, когда метель занесла меня в Топатиху. Значит, начинать надо с Топатихи…

Нет. За день до нее….

Мы с Борисом раздобыли билеты на сессию Академии наук. Был мраморный лепной зал академии и деревянные, почти колхозного образца, маленькие ложи, нафаршированные корреспондентами, прожекторы, нацеленные на лысые головы маститых.

В перерыве шеф задержал нас с Борисом и с ходу познакомил с Великим Молчуном. У него левый глаз чуть у́же правого и все лицо слегка асимметрично, как у охотника, который привык целиться. Лицо охотника, в прическе «академик женится» — последняя прядь волос с тщательным, но тщетным боковым начесом на лысину.

— Вот это и есть та самая Маланья Ильменова, — сказал шеф. — А это тот самый Борис Андропов.

— Читал ваше сообщение. В последней части интересны оба варианта решения.

— Эти два варианта чреваты двумя диссертациями, — сказал шеф.

— Возможно, — уронил Великий Молчун.

Когда мы отошли, Борис шепнул:

— Считай, диссертация у нас в кармане.

А меня уже окружили:

— Привет «почти Жолио-Кюри»!

— Счастливейшая из женщин! Такая молодая, такая красивая, такая ученая и с таким благословением самого Молчуна.

— И с таким женихом вдобавок!

— Почти Жолио-Кюри!

Это сказал мимоходом со своей колокольни Андрей Евгеньевич, отец Бориса. Он всех выше и всех интересней. У него тонкое, точеное лицо, а над ним царит купол черепа, голый и совершенный, как точнейшее архитектурное сооружение, отмеченный двумя-тремя пушистыми волосками. Голова марсианина.

Рядом с ним мелькнул Глоба, и, как всегда, я не могла не оглянуться на него.

— Опять ты загляделась на старика, — укорил Борис. — Что тебя в нем привлекает?

— Губа, — точно ответила я.

Когда моя племянница, маленькая Натка, слушает очень интересную сказку, она затягивает нижнюю губу под верхнюю и в забывчивости оставляет ее так. У Глобы вот такая же, по-детски позабытая не на своем месте губа и почти тоскливая мудрость взгляда.

— Бойся его! — сказал Борис. — Он, как спрут, засасывает наивные души в нищету и безвестность экспериментальной физики.

Больше ничего не случилось за день до Топатихи… Нет, был еще один мимолетный разговор дома за час до вылета.

Я с предками осматривала мою комнату, переоборудованную к свадьбе. Я привыкла жить в ней одна, и мне странно было думать, что в ней поселится Борис.

— К нему я привыкну, — сказала я. — Но куда он будет вешать брюки?

Мысль о брюках, аккуратных, узеньких, со складочкой, висящих в моей комнате, почему-то раздражала меня.

Отец взглянул из-под очков.

— У твоей матери эта проблема не возникала…

Мать, конечно, тут же ударилась в воспитательные воспоминания:

— У нас было два гвоздя за дверью вместо вешалки.

— Была и еще одна причина, — вставил отец.

— Он хочет сказать, что я готова была повесить его рваные брюки в передний угол и молиться на них. Как ни странно, но это действительно было. — Мать вздохнула и поспешно пересела на своего конька: — Что ты о себе воображаешь в конце концов? Только и есть что свеженькая да долговязая: И ненадолго. Ведь тебе двадцать шестой. Вы с Юлькой обе в отца. Давно ли ей пели в оба уха: «Ах, стильная!», «Ах, перламутровая!». А теперь только и есть что остренький носик да туфли размер тридцать восемь. Юлька хоть успела выйти замуж, народить детей. А ты?! Брюки ей, видите ли, помешали… Наскучит Борис твоими фокусами и плюнет на тебя… Сиди тогда в старых девах с острым носиком. Кого тебе еще надо? Из чудной семьи. Талант, красавец!

— У него отец красивее. Борька какой-то кудрявый… Но ты не огорчайся, — утешила я мать. — Облысеет — похорошеет.

А через час я вылетела в командировку, из-за метели самолет сел на запасной аэродром, и я заночевала в Топатихе, обыкновенной затерянной средь снежных полей русской деревне…

Там меня и «перевернуло»… Там началось и «настоящее и будущее»…

Я прибежала в сельсовет и в трубке услышала голос Бориса:

— Лана! Сам Великий Молчун на весь зал заявил о нашей работе! Так и сказал: «Разработки вашего раздела «позитрон — электрон» хватит на двух диссертантов!» Лети в Москву! Немедленно! Смотри — раздумаю «женихаться».

Слова «позитрон — электрон» с грассирующим Борисовым «р» и ироническое «женихаться» вкатывались в прокуренную и затоптанную комнатушку сельсовета, как посланцы из другой галактики.

Я засмеялась:

— Еще что ты раздумаешь — «почти Жолио-Кюри»?

Он рычал:

— Опоздать и на наше совещание, и на сессию академии! Застрять в какой-то Топатихе! Надеюсь, на свадьбу ты не опоздаешь?

Я ответила в тон:

— На свадьбу как раз опоздаю!


Под слепящим солнцем снега ночной метели были диковинно тихи и пышны. Каждая снежинка еще жила сама по себе; каждая еще лежала воздушно, почти на весу, искрясь и чуть касаясь других острыми на морозце гранями.

«Еще не сугробы, — подумала я, по-Юлькиному ощупывая слова. — Сугробы слежавшиеся… плотные… Еще снега… снега… Я и не видела таких снегов!..»

Воздушные, чистые, без единой вмятины, они пели под ногами в тишине малолюдной улицы. Воздух, настоянный на них, оставлял на губах вкус ключевой воды.

Избы под снежными нахлобучками уютно сидели по оконницы в снежных гнездах, и только дым столбами уходил в голубизну.

Хорошо было идти без цели мимо этих домов, под солнцем, ярким, близким и неторопливым.

А в академии уже вечернее заседание. Мне вновь представился многолюдный мраморный зал,маленькие ложи, нафаршированные корреспондентами, юпитеры, сиянье больших лбов, увеличенных лысинами, иногда стыдливо прикрытыми боковыми начесами, — Борис называл эту прическу «академик женится».

Вспомнился Великий Молчун. Его манера, словно целясь, приподнимать левую бровь и щурить левый глаз. Охотничье асимметричное лицо. Пойти к нему в институт? Дистиллированная чистота кабинета.

Нет, в экспериментаторскую. «Пропасть в безвестности». Меня тянуло именно к Глобе — Малышу. Видеть, наблюдать, проверять, ошибаться, искать, находить…

Я представила Малыша — яркую синеву глаз и смоляные брови под седой шевелюрой. И нижнюю губу, как у Натки. И красные руки прачки. Но не отмытые. Лучевая краснота!

Снега пели, а я фантазировала: «У циклотронов десятки безвестных, как те, и бескорыстных. Лысеющие лбы и красные руки… Когда-то Мария Кюри показала такие же красные руки Эйнштейну. Вот она, ваша E = MC2. Энергия равна массе, помноженной на квадрат скорости света…» Пьер и Мария Кюри тоже были «тихие» физики со своим сараем в качестве лаборатории и заводскими отбросами в качестве лабораторных материалов.

Не от снежной ли тишины одолевают меня нынче мысли о «тихих» физиках?

За деревней начинался лес. Темные ветви деревьев были пышно и густо оторочены белым. Снег, забившись в надкорья, с подветренной стороны сверкал на солнце.

Вокруг пня петляли заячьи следы. Я смела с него лапником снежную папаху и удобно уселась.

Весь мир в белой оторочке, в пышности непримятых снегов был обновленным и тихим.

Может быть, поэтому мысли, разбегавшиеся в сутолоке обычных дней, сейчас так отчетливо овладевали мною?

Борис по-своему прав. Теоретикам нужны мозги в голове, карандаш и бумага. Если это есть, считай, что в кармане самостоятельность, диссертация, авторитет.

Физику-экспериментатору двадцатого века нужны еще кое-какие малости… циклотрон, например. А это значит, зависимость от многих людей. Если опыт неудачен — годы летят в пустоту, а если удачен, то удача — одна из многих! Когда в группе Глобы получали премию, Вася купил киноаппарат, а на лауреатский банкет бегал занимать, и Борис подшучивал: «Подайте лауреату!»

Почему же сейчас здесь я думаю о работе с Глобой? Или во всем виновата тишина снегов? Может быть, в экспериментальных цехах-лабораториях по-новому возрождается «тихая» физика девятнадцатого века?

Тогда физика не гремела и ничего не сулила. Ей не сопутствовали ни слезы благодарных пациентов, ни лавры сцены, ни вечность архитектуры, ни слава, ни мода, ни деньги. Тогда физиками становились лишь те тихие безумцы, для которых какое-нибудь движение луча в газоразрядной трубке было важнее насущного хлеба. И не оттого ли, что в физике концентрировалось это тихое безумие бескорыстников, она и грянула в двадцатом веке, сотрясая мир от земных недр до космоса?

Циклотроны не газоразрядная трубка, и с виду все иначе. А по существу? Десятки безвестных и бескорыстных, с обожженными руками и ранними лысинами…

Снежная шапка упала с высокой ветки и рассыпалась на лету.

Меня обдало серебряной, сухой от мороза пылью, и вкус ключевой воды на губах стал еще отчетливее.

— И жмыху не дал! — В сенях я услышала взволнованный голос тетки Анфисы. — Раз ты, говорит, не для района, так район не для тебя.

«Вдовуха», хозяйка дома, где я остановилась пережидать метель, слушала, пряча лицо в низком наклоне темнокудрявой головы.

Чтоб не мешать разговору, я прошла в комнату.

Сквозь дешевые портьеры вдовьего, тускло-коричневого цвета, виднелся угол большой печи и расписное коромысло — «чистый фольклор».

— Сперва вышли на крыльцо, рядом-ладом, — рассказывала Анфиса, — и укорил: «Что ты за председатель, если не можешь заставить своих колхозников». А наш Матвеевич налился, как бурак: «А что ты за руководитель, если говоришь такое?! Не они мои колхозники, а я ихний председатель! И не на заставу им я поставлен!» Не исполком, говорит, у тебя, а бочка анти… анти…

— Антидемократии… — тихо подсказала Татьяна Петровна.

— Вот-вот… Тогда и тот взвился: «Жмыху не дам!»

Проводив Анфису, Татьяна Петровна вошла в комнату, по-прежнему не поднимая взгляда.

— Что-нибудь неприятное? — спросила я.

— Велят свинарник строить показательный… — неохотно и спокойно объяснила Татьяна Петровна. — А он не экономичен, нам пока не по средствам… Да и не тому сейчас надо учить колхозников… Мы траншейный строим… Дешевый… «Жмыху не дадим»! — гневно передразнила и с уже знакомой мне сдержанностью оборвала себя: — Сейчас щи разогрею.

Немолодая, полная, она посмотрела на меня ласково и печально, тихо вышла на кухню и скоро вернулась.

В избе с деревянными перегородками, отсчитывая тишину, громко и замедленно тикали ходики. Да, что-то вдовье было в темно-коричневых занавесях.

Но в самой Татьяне Петровне не было никаких следов того, о чем рассказала Анфиса, — ни следов печальной жизни с пьяницей мужем, ни тени недавнего вдовства. Ее не в меру располневшее тело двигалось легко. Гордая, «вельможная» посадка головы, носик с горбинкой и строгий лоб придавали усталому немолодому лицу выражение решительное и даже властное. Оно смягчалось ласково-печальным взглядом светлых глаз. Это соединение в одном лице и гордости и нежности было притягательным. «Усталая, пожилая, но у нее и в сто лет останется это выражение и эти самые «следы былой красоты».

Я уселась на широкой скамье у стола, поджала ноги и, привычно опершись о ладонь подбородком, принялась наблюдать.

Все здесь было непохоже на Москву и на Дубну. Большая печь… ведро и яркое коромысло в углу. «Чистый фольклор». Ансамбль «Березка». Но коромысло висело не для ансамбля. Краска облупилась. Кольца потрескались. На коромысле носили воду.

Татьяна Петровна кроила платье для дочери. Я вспомнила Наткины наряды.

— Сейчас модно для девочки большие карманы. Вот так…

Татьяна Петровна стала старательно выкраивать карманы.

— Будешь у нас красавица… Москвичка…

Девочка, некрасивая, с мышиным личиком («Наверное, в отца», — подумала я), спросила:

— У вас тоже есть девочка?

— Племянница — Натка… И еще жених есть… Борис, — добавила я для Татьяны Петровны. — Через воскресенье свадьба.

— Сейчас накормлю. Заголодалась наша… невеста?

Она запнулась на слове «невеста».

«На ней уже никто не женится». Я остро пожалела эту милую обездоленную женщину с ее вдовьими занавесками, увядшим лицом, некрасивыми детьми. Мне стало как-то неловко за собственное счастье — за молодость, близкую свадьбу, диссертацию, «перламутровые щеки» и модные брюки.

— Вы, наверное, были невеста-красавица? — Я спешила перебросить словесный мост через пропасть. — Вам не страшно было выходить замуж?

— Я к свекрови в дом шла. Меня тетка-буфетчица взяла из детского дома. — Татьяна Петровна накрывала на стол и говорила не спеша, с паузами: — Определила в пивной киоск… Выдала за сына своей товарки… Чужой дом и работа… чужая… — И, как всегда, она оборвала рассказ о своем: — А вы тоже к свекрови?

— Нет, он к нам приходит.

— Чего же тогда бояться?

— Мне не страшно, а как-то странно… Я с детства привыкла одна в своей комнате… А тут придет… Будет курить… Брюки вешать…

Татьяна Петровна посмотрела на меня недоуменно-осуждающим взглядом и молча ушла в кухню.

Вот так же, тогда, посмотрел на меня отец. Почему второй раз у меня вырвалось слово о брюках? В тишине пустой комнаты вспоминалась вся сцена за обедом… Мои слова: «К самому Борису я привыкну, но куда он будет вешать брюки?! У него всегда такие аккуратные… со складочкой…» Отец взглянул из-под очков: «Когда мы с твоей матерью женились, этот вопрос не возникал… Червячишка ты… Гусеница еще…»

Татьяна Петровна внесла щи.

— Деревенские… с кислой капустой… — Она помолчала и спросила тревожно: — Вы не поспешили? Со свадьбой?..

— Я избалованная… да?..

— Может быть, еще не проверили себя… его?

Меня все больше привлекала смесь нежности и гордости на усталом и оплывшем лице хозяйки. С этой женщиной легко говорить обо всем.

— Он отличный и полностью «проверенный». В школе вместе учились. И в институте. Он был самый способный, и я не отставала. И отцы наши дружат со студенческих лет. И живет в Дубне на одной улице. А главное — мы же оба коренные, наследственные, прирожденные физики. И даже диссертация у нас будет общая… Два варианта одной темы по теоретической физике. И в теннис оба играем, и оба любим Рахманинова. Борис смеется, что у нас все координаты совпадают. Математически выверенный брак!

— Такое счастье одно на тысячу, — сказала Татьяна Петровна.

— Да… Мне так и говорят, что я в сорочке родилась. Его родители купили в подарок белую спальню, а мои — машину. Может быть, это плохо, когда у человека всего так много?

— Для вас не плохо, — серьезно сказала Татьяна Петровна. — Вы так рассказываете о своей работе… Она ведь главнее?

— Белой спальни? Какое сравнение!

— Тогда пусть всего много! Тогда радуйтесь!.. — Помолчав, добавила: — Своего человека только на своей дороге и встретишь.

За тихими словами слышался затаенный смысл.


Татьяна Петровна обещала разбудить меня в пять утра к поезду, но я проснулась раньше.

Окна были занавешаны. В комнате стояла плотная тьма, и только на одеяле светилось белое, продолговатое выпуклое пятно, похожее на полоску ватмана.

«Что это?» Я протянула руку. Пятно, скользнув, легло на ладонь. Блик! Сквозь щель меж занавесками пробился свет. Но отчего такой резкий, почти выпуклый блик? Днем такого не бывает, потому что вокруг нет темноты. Ночью тоже не бывает, потому что ничто не светит по ночам так ярко. Может быть, прожектор за окном? Зачем здесь прожектора?

Я скользнула к окну и отдернула занавески. Не прожектор!

До горизонта под луной сияли снега. Синие тени деревьев, как врезанные, лежали на пышной сияющей белизне. Чернели чьи-то следы, отчетливые, глубокие, до самого верху, как водой, налитые тенью.

Снега сияли ярче луны, словно возвращая ей во сто крат усиленный свет, как эхо возвращает к истоку усиленный звук.

Я прильнула к стеклу: «Снег… снега… снежный… Нежится…» Юлькина лингвистика, но как правильно! Не на постели нежиться, а вот только на таком, на пушистом, бескрайнем. Что может быть нежнее?!

За приоткрытой дверью в кухне зажегся свет. Ходики показывали четыре часа.

Я снова юркнула в постель, и сквозь перемежающуюся дремоту следила, как бесшумно двигалась Татьяна Петровна. Она умылась, оделась, приготовила завтрак для детей, накрыла на стол и стала нарезать капустный пирог. Она расстелила на столе рушник с алыми петухами и стала бережным, даже любовным движением заворачивать в него кусок пирога.

«Берет с собой завтрак, — подумала я, засыпая. — Но как смешно заворачивает, бедняжка. Мы и над папиным юбилейным тортом с циклотроном из крема так не тряслись!»

Перед уходом Татьяна Петровна разбудила меня:

— Вставайте, завтракайте и идите ко мне на ферму. Там полустанок рядом. И видно из окна поезда издали…


Утренняя метель задержала меня в Топатихе еще на сутки.

Вечером меня вызывала по телефону Москва.

— Ты что, с ума сошла!.. Малашка-колхозница! — кричал в ярости Борис. — За гипероны хвалил не кто-нибудь — Великий Молчун! Диссертация у нас в руках. Оцениваешь?

Я молчала.

Потом тихо спросила:

— Кому ты отдал второй билет на сессию академии?

— Кладу на соседний стул. Принципиально. Я их так выпрашивал. И потом — они именные. Нет! Опоздать и на совещание и на сессию из-за примитивной метели!.. Заехать в какую-то Топатиху! Это надо уметь!

— Ну вот я и сумела.

Я почему-то засмеялась и добавила:

— На доклад Глобы я не опоздаю.

— Понятно. Тоскуешь по нищете и безвестности физиков-экспериментаторов? Сперва надо пресытиться известностью и богатством теоретиков. А уж потом…

— Ладно, пресыщайся в одиночестве.

— Что ты делаешь второй день в своей Топатихе?

— Изучаю колхозную действительность.

— Ну, и какая она?

— Непересекающаяся.

— Не понимаю.

— Непохожая на нашу. Движется на параллельных непересекающихся плоскостях.

Женский скрипучий голос врезался в разговор:

— Топатиха!.. Топатиха!.. Принимайте график вывозки удобрений… Навоза…

Москву отключили.

Я передала трубку секретарше и вышла.

Под ногами пели снега, на губах я ощущала вкус ключевой воды, а из головы не уходили слова Татьяны Петровны: «Своего человека только на своей дороге и встретишь».

НАШ САД

1961—1962

3 марта
ЛУЧИ-ЛАПЫ
Яркий день с первой капелью.

Припекало на солнце, а от снегов тянуло холодком. И две струи сливались в воздухе.

Открытая солнцу снежная полянка в лесу (как песок на взморье) вся в мелкой зыби, но не волнистой, а в круглых луночках, словно часто-часто переступали здесь мелкие звериные лапки. Но это не зверьки, это солнце наследило лучами-лапами, это лунки от лучей, следы лучей частые, как соты, округлые, остались на снежной полянке.

Так начал таять и оседать снег.

Весь день был ярок, лучист.

…Я сидела на террасе, следила за течением дня. Вечером — час белого неба. Голубизна с него ушла. Может быть, пала на снега? Небо блекло и таяло, а белизна снегов стала отдавать твердой просинью.

На светлеющем небе все отчетливее и гуще чернели кроны сосен и все яснее вырисовывалась тончайшая ретушь оголенных березовых ветвей. И над черными соснами небо было светлей и бледней, прозрачней твердой просини чистых снегов.

Низко пролетали к западу большие черные птицы, тяжело махая крыльями.

На таком светлом небе, запутавшись меж черными ветвями двух сосен, зажглась первая большая звезда.

Загорелись ранние фонари, и от этого небо стало еще прозрачнее, снег еще синее, и отсветы от фонарей на просини снега еще казались розоватыми, как свет зари.

И тогда опять низко пролетели большие черные птицы, тяжело махая крыльями, полетели к западу на гнездовья и слились с угольной чернотой леса.

Снег делался все синее, круги от фонарей на нем наливались желтизной, лес загустел.

4 марта
СОТЫ
Яркий день с легкими, прозрачными, резкими облаками на лучистой голубизне неба.

Рябь на полянке стала глубже, грани резче. Уже не мягкие лапы зверей, а соты. И уже ощутима их слюдянистая хрупкость.

Краски леса чисты, легки — от яркости неба и белизны снега всюду чуть белесый отблеск, смягчающий все другие краски.

Стволы берез не так ярки, как снег. Днем были темнее, чуть серее. Но к вечеру голубизна неба опять пала на снега, померкло белое сияние, и березы стали тянуться, как руки снега, и стволы их у начала сливались с осевшими сугробами. И как хороши они были на снегу, как он, голубовато-белые, снегом рожденные!

Небо, уронив голубизну на снега, стало легче, невесомее, прозрачней. И в вечерний час белого неба снова деловито с востока на запад летели большие черные птицы и терялись в гнездовьях, в черной гущине сосен.

Максим[3] далеко.

Нам плохо по отдельности…


Отчего мы не понимали очевидного в годы культа Сталина?

Две причины: слепота и страх. Подсознательный страх разочарований…

Слепота и страх усугубляли друг друга.

Один писательский девиз отныне и навеки: «Ни слепоты, ни страха!!!»

6 марта
Теплый и облачный день. Плюс 5°.

Ростепель. Снег раскисает. Лепня и дождь. Впервые оттаяла кора сосен, и влажные стволы стали почти угольно-черные до середины.

День угольно-черных стволов.

9 марта
Блистательный день.

Эмалевое, без единого облачка небо.

Солнце, морозец, шелушение сосен. Солнце уже теплое, а ветер не сильный, но северный, крепит мороз. С крыш первая капель, а снега еще чисты и пышны. И тени деревьев на них почти трехмерной четкости.

Подует ветер, и полетят с ветвей остатки снежных шапок, рассыплются на лету в сухом и морозном воздухе в серебристо-белую пыль.

Полетели первые желтые чешуйки с обсыхающих стволов.

Оттаявшие было стволы снова сухи, но омоложены — странно светлы и нежны. И тот же светлый тон хвои, который бывает лишь в марте. Светло-зеленый, как бы даже чуть желтоватого оттенка. Но это желтизна цыплячьего пуха, желтизна новорожденности.

Так же чуть в желтизну впадает зелень только что проклюнувшихся листьев.

Умытые и обсохшие, помолодевшие сосны.

Сухие, просветленные, праздничные сосны на нетронутых снегах, и тени на снегу от этих сосен, от летящих птиц отчетливы.

Снежный блеск, нежность осветленной хвои, сухость светло-песчаных стволов, шелушение сосен и четкие, трехгранные тени на белом нетронутом снегу.

10 марта
ДЕНЬ СВЕТЛЫХ СОСЕН
Отчего появляется перед весной этот чудесный осветленный тон сосен?

Светло-песчаные золотистые стволы и дивный осветленный тон хвои — та юная зелень со сквозною прозолотью, какая бывает у тонкой золотой пластинки.

То ли это по-зимнему низкое, но по-весеннему летящее солнце дает всему золотистую легкость? То ли именно оттого, что оно, хоть и яркое, но низкое, — не белизна в его лучах, а нежнейшая, первая вечерняя золотистость, что ложится на все окружающее?

И эта нежная, первовечерняя золотистость в свете летящего дня, под безоблачным летящим небом, под сиянием снегов дает соснам нежность, свет и легкость?

То ли это сами сосны оттаяли и просохли, омолодились… меняя кожу, сбрасывая зяблинку?..

Сугробы не те. Чуть заслюдяневшие сверху, с оспинками и рябинкой, с первой весенней опалью.

День светлых и золотых сосен.

Если березы царят в октябре, то сейчас подлинное и светлое царство сосен.

Вызолоченные нежнейшим золотом, высветленные с юности, одетые в зелень хвои, царят они над снегами.

Стройная, светлая, легкая, вся вызолоченная, стояла сосна над домом, и, казалось, не может не быть под нею счастья.

12 марта
ДЕНЬ СЕРЕБРЯНОЙ ПЫЛИ
Два дня снегопад, а сегодня морозец и лазурь.

На синеве серебром сияет богатая кухта, куржевина. Снежная опока тяжело свисает и вдруг падает, рассыпаясь на лету, задевая нижние ветви.

Впервые в снегу то лапчатые, как кленовые листья, подушки на ветвях, то снежные валики. Они оползают, свисают зубчатыми гирляндами. Липкий со вчерашней оттепели снег держит эти гирлянды на весу. Но с утра под солнцем морозец, и валик, обвалившись, падает, рассыпаясь на лету, падая, задевает за ветки, и с каждой ветки летит, сверкая на солнце, серебряная тончайшая пыль. Подержавшись мгновение в воздухе, серебряная дымка ложится на снежные сугробы.

Весь лес в серебре, в белизне, в бесшумной серебряной осыпи, такой удивительной под солнцем и синевой. Ветки живут своей особой жизнью — то одна, то другая ветка дрогнет, пылит, обдает снежной россыпью.

13 марта
ТУМАННЫЙ ДЕНЬ
Тяжелый сон! Чужой конь, предательская веревочка. Сама себе наделала тревогу! В последний раз…

Так или иначе, в последний раз. Сама или судьба[4].

Белело.

В туман и снег вдруг у меня в комнате появилась красавица бабочка. Большая, красно-коричневая, с желто-лиловыми, как анютины глазки, глазками на крыльях.

И бьется, бьется о стекло вестница весны, обивает, глупая, крылышки.

21 марта
ДЕНЬ-ПОВОРОТЕНЬ, МАРТ-КАПЕЛЬНИК
Пришла весна.

Первый торжествующий день ранней весны.

С утра еще пышная снежная оторочка на ветвях, снежная куржевина на поветьях, тихие сугробы под пасмурным небом.

А в полдень высокое солнце глянуло из слепящей голубизны, и дружно ударил с веток и крыш капель-водоклев.

Синь воздуха насквозь прострочена алмазной нанизью. Звон… в воздухе…

Первые рябины от водоклева на пышных сугробах редки и глубоки. На слепящей глади снежного наста тени от деревьев были синими и резкими, как ледовые трещины.

Блеск тончайшего слюдяного наста, синие тени на нем, алмазная нанизь и звон в воздухе — таков этот первый день весны!

22 марта
Заслюдяневшие, слепящие сугробы под деревьями еще в крупных рябинах от капели, но ветви и стволы уже свободны от снега. Только с крыш еще каплет, и, дробясь, падает сосулька.

В мелких поветьях внутренняя влажность, бархатистая весенняя чернота, а в стволах и ветвях уже чувствуется на солнце сухость.

Стволы сосен под солнцем вызолочены, а зелень их — умытая, какая-то вся обрадованная и высветленная.

И все это под весенним слюдяным сиянием сугробов.

В аллеях начинает подтаивать, а у калитки пробилась к солнцу рыжая земля, и наша собака Мегги с большим интересом ее вынюхивала.

Весь день капель с крыш.

Под сиянием тронутых наледью сугробов зеркальная голубизна неба, сухость полей. По-летнему суховатое золото стволов и резкая голубизна граненых теней на этом примятом, кое-где заслюдяневшем снегу. Днем на солнце первые лужи, по утрам — первые сверкающие на солнце наледи на их месте.

25 марта
ДЕНЬ СЕРЕБРА С ЧЕРНЬЮ
Снова день ослепительной весны.

Март-капельник на исходе. Начинается март-протальник. Уже нет алмазной нанизи и нет звона в воздухе.

Зернистой стала поверхность чуть осевших сугробов. Блестят они не меньше, но по-иному, словно присыпали их жемчугом-крупенью.

Весна сугробов, рябых от капели; сугробов, хрупких и заслюдяневших, окаймленных чернью; сугробов, по хрупкому насту отмеченных синими, четкими извилистыми тенями безлистных деревьев.

Непередаваема голубизна воздуха и прозрачность неба, его алмазный блеск и алмазная твердость.

Еще нет ручьев, но есть разводья, сверкающие на солнце, есть первые проталины на солнцепеке.

Всюду на дорожках голубые ростепели, и всюду сверкающее в них солнце, и всюду — под ногами, в мочажинах, в стеклах — небо!

К вечеру водостоины застывают и превращаются в скользкие леденицы.

Заслюдянели, охрупли, осели сугробы, и сотни невидимых прежде тычинок проглянули на полянки.

Тычинки, хвоинки, чешуйки… Опадает зимняя зяблинка, облетает морозобой.

…Проступает влажная чернота земли, словно вставленная в слюдянистый блеск сугробов…

…Всюду серебро с чернью…

День щедрился бабочками. Коричнево-рыжие, в цвет сосен и первых проталин, вились они над сугробами.

Все больше разводьев и ростепели. В полдень они слепят сотнями отраженных солнц, а к сумеркам застывают сплошными леденицами.

Кое-где сочатся ручьи тонко и робко. На солнечном взлобке обнажились кромки земли и корзина над розами.

Потрясающий закат — черные силуэты сосен на небе — прозрачном, рубиново-алом…

А когда закат погас и наступил час светлого неба — черные силуэты сосен на чуть зеленоватом, прозрачном, непередаваемом небе.


«Ни слепоты, ни страха». Надо писать железно.

А где его взять — железо?

Надорваны силы — физически, психически…

27 марта
МАРТ-ПРОТАЛЬНИК НАБИРАЕТ СИЛУ
Продолжается весна света, весна сугробов, но еще не пришла весна ручьев.

Капели уже нет. Сухи и ярко-зелены сосны, бесснежны бархатно-черные ветви лиственных деревьев. Та же кристальная синева воздуха, но уже не те сугробы. Темные, осевшие, зернистые из самой глуби снегов. Первые узкие проталины на солнцепеках влажны. Кое-где на прочищенных тропках, где мало снегу, в полдень тихо, стоит такая же не ожившая, не заговорившая вода, превращаясь в бугристую наледь к вечеру.

Праздник ранней весны, праздник света и голубых граненых теней ушел.

Нет ни заслюдяневшей, ослепительной глади тронутых первым солнцем сугробов, ни синих, отчетливых, как трещины на слепящей глади, теней деревьев. Вместо черни на серебре — грязь.

Ушла и весна капелей. Сухи крыши и ветви.

На исходе весна сугробов. Мятые, грузные, охрупнувшие, влажные и зернистые до самых глубин своих — сугробы еще обильны, но слабы и непраздничны.

Нешироки еще первые проталины, тихи, неговорливы первые мелкие водостоины, но разливаются они все шире и лишь поздно вечером превращаются в наледь.

С реки стаял снег, и проступил льдистый водный цвет.

Близится весна ручьев, близится бурливое ярополье. И в предчувствии его собака Мегги, объятая весенним безумием, вдруг заметалась по всему саду, то припадая на мокрое черное брюхо, то делая бесцельные и немыслимые прыжки, перевертываясь в воздухе, визжа и лая от безумного восторга.


Поразительно весеннее небо.

Оно так ощутимо, исполнено такой лучистой силы, что хочется сказать о нем: «Твердь небесная».

От чего — от безмерного сияния или от влаги — так близка, ощутима и так прекрасна небесная твердь весною?

А вечером… Ну, как описать? Брусвяный, чистый, густой цвет чаши, выточенной из цельного рубина небывалой прозрачности. А на нем, как вырезанные, черные силуэты рудовых сосен.

А когда погас последний брезг зари, проглянул за точеными, черными соснами небосвод прозрачного, драгоценного и невиданного каменья, чуть зеленоватого. Если бы бирюза была бледной и если бы обладала она светозарной прозрачностью топаза, то получился бы бесценный камень, как осколок этого небосвода. Но нет такого камня; и нельзя тронуть его руками! Можно только смотреть на небосвод меж стволами и, глаз не отрывая, дивиться.

А потом пришла ночь, и звезды брызнули ясно, рясно…

От чего — от безмерного ли свечения или от влаги весенней — так ощутима, близка и прекрасна небесная твердь весной?

30 марта
Та же кристальная синева воздуха. Те же сосны со стволами сухого светло-песчаного, призолоченного цвета с зеленой хвоей, — высветленные, обрадованные. Эти прекрасные сухие, желтые чешуйки на стволах первые говорят о летнем зное, о сухом песчанике.

Но уже не те сугробы.

Грязные, осевшие, влажно-зернистые, до самой глуби снега все еще обильные, но слабые. Вместо царственной пышности — вмятины. И всюду рыжие хвоинки, чешуйки, опавшие веточки сосны. Почему опадают они? Обновится ли к весне наряд сосен? Или опадает зимний морозобой, зимние зяблинки?

Проталины все больше. На солнечном взлобке отступили снега, все шире делается кромка земли, и уже не одна, а четыре корзины с розами вышли из-под снега и высохли на солнцегреве.

…Оживают и начинают струиться водостои. Ручьи повсюду. Они сперва робко сочатся, потом, осмелев, струятся все быстрее, шумнее. И в них теперь блеск, и свет, и тишина — все то, что принадлежало снегам.

Вороны стали хлопотливы, летают низко, что-то тянут в невидимые гнездовья, а к вечеру ватажатся.

И весь день серебристо пела какая-то птичка (не овсянка ли?) свою весеннюю песенку: «Бросай сено, возьми воз…»

Каковы ручьи на первое апреля, таковы и поймы. Гусаки по воду…

1 апреля
СОСНЫ В АПРЕЛЕ
Удивительны сосны!

Над влажными сугробами и ростепелями стоят они рудовые, и в стволах, вызолоченных солнцем, уже чувствуется летняя сухость прогретого зноем песчаника. Зелень хвои обрадованная, умытая, а на ней тоже отсвет солнца — вызолота. Откуда? Присмотришься — этот солнечный отсвет на хвое от рыжеватой подпалинки, от пожелтевших за зиму и еще не опавших хвоинок.

Хвоинки опадают, щедро усыпая охрупнувшие, грязные сугробы.

Дивен песчано-золотой, сухой, теплый тон сосновых стволов в апреле.

5 апреля
Весна. Голубая лучистая твердь в зените, под ней хрупкие снега, робкие ручьи, первые проталины, заслюдянела поляна, охрупли, осели снега. Проглянули сотни тычинок, невидимые прежде, отсвечиваясь в каждой луночке. Всюду проталины, они сохнут скоро. Охруплые снега и сверкают и темнеют — как серебро с чернью. Это лес, просыхая, очищается от зимнего, — тихо опадают хвоинки, то и дело медленно слетают с сосен желтоватые чешуйки. Один безветренный день щедрился бабочками. Коричнево-рыжие, в цвет сосен и проталин, и лимонно-желтые — они оживленно бились над проталинами и над снегом.

С реки стаял снег и проступил льдистый, водный цвет под источившимся серебром. Ручьи всюду, но робки, необильны, быстро сохнут, сочатся тонко и робко.

14 мая
ДНИ БАРХАТНО-ЧЕРНОЙ ВЛАЖНОЙ ЗЕМЛИ, РОСТКОВ, БУТОНОВ И МОЛОДОЙ ЛИСТВЫ
Первые белые бутоны на вишнях. Зародились кисти сирени, зеленые, с мизинец величиной.

Набухают бутоны на тюльпанах и «пальмах»[5].

Развернулись в листья красные ростки пионов. Листья еще с красновидными жилками и красноватым оттенком, блестящие, клейкие.

Неповторимость дней.

У каждого — свое лицо, и, сколько бы их ни было, нет двух одинаковых дней.

26 мая
Дни белого дерева над черной землей, вишневых бутонов, черемухи, желтой акации и липовых листьев, маленьких, клейких, но наполняющих весь сад пронзительным запахом весны.

Зацветают вишни.

Все в белой пене неизвестное дерево у забора.

Лезут острые ножи гладиолусов.

Разгар весны. Дни вишен и тюльпанов… Белопенные дни…

Под высоким белопенным цветением вишен — зоревые желто-алые большие тюльпаны.

Белые бутоны над черной землей.

Дни липовых листьев, маленьких, клейких, но наполняющих весь сад запахом весны.

Окинулись листьями чешские цветы[6]. Пионы-великаны набирают бутоны.

На каштане большая, но еще зеленая свечка.


Что в музыке заставляет так дрожать сердце, что зовет к высоте, к благородству?

Что необъяснимое есть в стихах Пастернака:

Рослый стрелок, осторожный охотник,
Призрак с ружьем на разливе души!
Не добирай меня сотым до сотни,
Чувству на корм по частям не кроши.
Что такое искусство? Это оно в музыке, в этих стихах. А что «оно»? Разложить луч на спектр — значит ли объяснить?

И все же хочется хотя бы разложить на спектр, не для того, чтобы объяснить, — для того, чтобы повторить, суметь сделать, создать этот луч.

27 мая
ДЕНЬ ВИШЕН И ТЮЛЬПАНОВ
Блистательный день.

Знойный на солнце, прохладный в полутени. Буйное вишневое цветение, с первой опалью под нежным живительным ветром.

Земля еще полна влагой, и редкие белые лепестки ярко белеют на влажной черноте.

Сильно цветет старая омоложенная яблоня в розоватых бутонах. Молодая китайская яблонька в цвету от ствола до вершины.

Начинают распускаться гроздья сирени.

Горят огненно-красные высокие дивные тюльпаны. Доцветают желтые нарциссы. В цвету белые. В бутонах пионы. Розы развертывают лепестки.

Много цветов на смородине. В цвету желтая акация.

Горит гербера. Теплятся анютины глазки.

Блистательный царственный день ранней весны!

Над землей белое вишневое облако, а на земле уже лето — огневые солнечные тюльпаны. Точно столкнулись ушедшая зима с наступающим летом в этом дивном весеннем цветении. Зарозовели первые цветы яблонь.

Разгар весны! Белопенный весенний разлив!


Зачем и кому это надо — анонимные письма, зависть, злость?

Или это судьба? Надо платить за счастье с любимым, за счастье творчества, за счастье этих чудных сосен, этого неба?

Или те физические страдания, что щедро отпущены мне, еще недостаточная плата за все?

Надо еще терпеть и зависть, и собственные горькие ошибки, — что может быть тяжелее этого?

Как жить среди всего этого?

28 мая
На влажной черной земле белые лепестки. Начал опадать вишневый цвет и на прощание заполнил все: и небо, и воздух, и землю. Куда ни взгляни — на ветви или под ноги — всюду нежное белое кружение.

День белой вишневой осыпи, тюльпанов и яблонь.

Вишни еще в белопенном цвету, но побелела земля под ними от осыпи. На смену им заспешили яблони — крупноцветные, розово-белые.

Царственно цветут тюльпаны! Тигровые, зоревые, желто-красные, как огонь, пробившийся из земли.

30 мая
ВИШНЕВАЯ МЕТЕЛЬ
Осыпается весна. Дни весенней осыпи.

…Весь сад в солнце, в белой вишневой метели, в тополевом, орешниковом пуху…

Весь день под солнцем, на легком ветре кружилось, летало легкое, белое… наполняло воздух, ложилось на руки и волосы, покрывало ступени крыльца, садовые скамейки, выстилало сочную землю перламутровыми разводьями, оседало на ней после полива…

Не помню, уходила ли весна когда-нибудь еще так метельно и ласково?

Тигровые, зоревые тюльпаны в зените — раскрыты пышно, широко.

И в этом щедром раскрытии чувствуется приближение осыпи.

В белой осыпи, в солнце, в зное, в пунцовом глянцевом цветении маков, в щедрости тюльпанов, в первом золоте лилий — уже конец весны, начало пролетья.

31 мая
Позади чудесный, полный солнца, первой весенней осыпи день. Отгорела, отцвела весна! Выстлала землю белыми лепестками.

Началось пролетье.

С утра дождь-ситничек — теплый, мелкий, глубоко пропитывающий землю, с туманцем, с воздухом, настоянным на свежей зелени.

Он спорит весь день, изредка перемежаясь.

Не буйно, но крупно и сильно цветут яблони.

Зацветает сирень, рябина, боярышник.

Вишни почти все отцвели, и бела темная, влажная земля под ними от только что опавших, еще не потемневших лепестков. Это весна, отпраздновав свой срок, легла на землю, выстлала ее белым, нежным.

Впервые за все годы затеплилась единственная белая свеча на каштане — событие сада!

Раскрылось много ландышей.

Цветут желтые лилии, прячась от дождя, чешский рододендрон выпустил первые розовые цветы — прижился на русской земле.

По-весеннему свежа, но уже по-летнему могуча зелень.


Как жить среди всех сплетен, чьих-то неуловимых, но сознательных козней?

Терпеть, зная, что это плата за творчество, за счастье любви, за собственные мои ошибки?

Терпеть. Не думать об этом. Работать и идти от цветка к цветку. Ждать, пока расцветет сирень и раскроются тюльпаны. И гадать о том, какой будет тюльпан на средине грядки.

И думать о том, что за тюльпанами расцветут пионы, которые мы так выхаживали с осени.

Любить, работать и идти по жизни от цветка к цветку, отмеряя время тюльпанами, пионами, розами…

Возможно ли это?

Вряд ли…

2 июня
Набрал странные, невиданные оранжевые бутоны чешский гость. В ирисах на стыке зубчатого и обычного листьев появляется овальная тень, отчетливая на сквозном свете. Она вздувается и постепенно отделяется от листьев. Это бутоны!

Дни сирени, тюльпанов и ландышей.

Пышные, нежные гроздья сирени царят над садом.

Привяли первые тюльпаны, но остальные еще держатся, распахнув махровые лепестки с последней щедростью самоотдачи.


Не добирай меня сотым до сотни.
Чувству на корм по частям не кроши…
Эти строки, а не последующие… Почему эти лучшие?..

Что такое искусство? Предельная обнаженная искренность в высоких порывах человеческой души?

То, что делает человека, людей людьми?

Искусство начинается там, где сердце жаждет: миру совершенства, хорошим людям счастья, человечеству справедливости, где сердце бьется за все это и зовет к этому прекраснейшими из людских слов — словами горячими, горькими, радостными, гневными, кипящими.

5 июня
ДНИ СИРЕНИ И ЛАНДЫШЕЙ, ПРОЛЕТЬЕ
Сирень царит над садом.

Пышные и нежные гроздья цвета теплых весенних сумерек.

Тех непередаваемых сиреневых оттенков, что живут на рассвете яркого дня над морем… Цвета теней на предвесеннем мартовском снегу…

Непередаваемый цвет!

Цветут сосны. Золотистые шишечки на ветвях замохнатились.

Как праздничен этот неброский наряд мохнатых ветвей! Словно золотые пчелы сели среди хвои!


Чтобы идти по жизни «от цветка к цветку» — хватает цветов!..

Чего не хватает?

Как ни билась, ничего не могла сделать для Дусиного колхоза.

Бессильна помочь. Бесхозяйственность, командование, бесчеловечность…

Не помогли письма и звонки в обком.

Привычка к командованию там, где все должно строиться на свободе и на сознании трудящихся, в колхозе въелась глубоко, не понимают, что это пагубно. И пока это есть, не спасет ни кукуруза, ни совнархозы, ничто иное!

Не могу ничем помочь и… не могу отгородиться забором из сирени и ландышей…

Цветы не спасают.

Писать об этом — и только об этом — в прозе, в стихах, в тезисах выступлений, в письмах к тому, кто в силах помочь.

Не добирай меня сотым до сотни…
В эти дни я твержу эти слова.

Талантливые люди часто несчастны и трагичны в силу слишком большой остроты чувств, не позволяющей фальшивить в искусстве, слишком большой потребности в справедливости.

Я не талантлива, только способна. И когда руками анонимов, сплетников, бездарей, злопыхателей меня касается веяние этого трагизма — это не по праву! Я не в этом высоком ряду талантов — Стендаля и Бальзака, Пушкина и Лермонтова, Маяковского и Фадеева… Меня лишь добирает кто-то «сотой до сотни».

Кто «добирает»? Судьба? Она несправедлива, не дав мне ни таланта, ни силы и дав столько трагичного.

Тем печальнее неизбежность, вызванная злою завистью и моим надрывом.

ПЛАН[7]
Высокое положение отрицается в пользу высшего. Бессмертия нет! Право на него.

Что замыкается и кроется в душе? Ответственность перед временем. Атом и космос… Утверждение высшей ступени сознания.

Отказ от бессмертия!

Ирония и вера. Вера, как масло, — сверху. В наш век без усмешки нельзя.

А вера, как масло, всегда сверху.

Без усмешки нельзя — много крушено-рушено. Либо плакать, либо смеяться! Лучше смех, чем слезы!

Боренье… Мечты и ирония.

Передача чувств.

Чувства… Любовь к жизни. Ирония. Ответственность.

В чем загадка б[абки] В[асилисы]? Поиск?

Нерадение! Зачем? Почему позвали? Что сделано в жизни, чтобы стоять?

Познание. Сделано. Вот этот мальчик[8] и его судьба.

Первые выходы на демонстрацию — не маевка.

Противоречия образа: ирония и мечта!

Мерцающая иллюзия.

Тайники души. Свет и горечь силы необычной.

«Что веет в воздухе, когда совершаются события, что замыкается, прячется в душе?»

Боль за Граню, боль за мужа. Шел первым. Трудно быть впереди. Ранила гибель. Просчеты. Изувериться в ней, в своей собственной…

Чем объясняется чудо с Тимошей?

Возродившаяся Граня?

Сила в устрашении.

Все видела — заполненность жизни.

Противоречие — скепсис и вера. Переход одного в другое.

Вероятное с удивительным. Закономерность Тимоши.

Неожиданность раскрытия характеров. В чем неожиданность? Отказ от бессмертия? Мысли о бесцельности жизни.

Поток парадоксальных ассоциаций.

Вечное борение мечты и иронии.

Хотим!

Не умеем!

Будем уметь!

6 июня
ДНИ СИРЕНИ И ЛАНДЫШЕЙ
Сирень приняла эстафету весны от вишен и передает ее дальше, через лилии — пролетью.

Еще скупо, редко, но тем жарче, нежданней, то там, то тут вспыхивают солнечно-золотые лилии. Как всплески летнего зноя.

Великолепен ровный розоватый ковер чешского цветка. Одна за другой раскрываются желтые лилии.

Весь сад в цветочной пыльце — она ложится тончайшим слоем на землю, на садовые скамьи, на ступени, белыми разводьями оседает в местах полива.

Белые сережки орешника, как мохнатые гусеницы, выстлали всю землю.


Как они охраняют нас, милые, с раннего детства самые любимые сосны!

В их кругу нам так отлично вдвоем! Но совсем защитить и они бессильны…

Пришел старик колхозник. Его не отпустили из плохого колхоза, не дали документа.

Как убедить, доказать, что это ошибка — оставлять элементы антидемократии в колхозах?

Ни за цветы, ни за грибы не могу спрятаться от этого.

Думаю об этом, пишу об этом.

Писатель должен писать правду!..

10 июня
ЛЕТО
Доцветает сирень. Все щедрее знойные лилии над высокими травами.

По старому исчислению вчера началось лето.

Сад зелен и тих. Только скромная кайма анютиных глазок да золото лилий — словно мостик, брошенный из пышного, высокого весеннего цвета к нарядному летнему; от вишен, яблонь, тюльпанов, сирени — от весны к лету, к розам и пионам — передают эстафету эти желтые лилии и скромные виолы.

Кончаются дни сирени и ландышей, текут дни желтых лилий и чешского костра, и в их красках — золотых и оранжевых — само лето.

Зелень еще по-весеннему сочна и свежа. Но сильна уже летней, зрелой силой.


Часто повторяют слова: «Роман — зеркало, с которым идешь по большой дороге… В нем отражается то лазурное небо, то грязь, лужи, ухабы… Зеркало отражает грязь, и вы обвиняете зеркало! Обвините лучше дорогу или дорожную инспекцию…» (Стендаль).


Повторяют эти слова, не понимая. Роман — это зеркало, но зеркало на большаке, по которому движется вперед народ.

И вот во весь рост становится вопрос о дороге писателя. Идешь ли ты вместе с народом большаком или тащишься переулками, закоулками?! Ведь только в первом случае твое зеркало — роман — нужно народу.

11 июня
ГРЯНУЛИ ЖЕЛТЫЕ ЛИЛИИ
До этого раскрывались то там, то здесь по одному золотому цветку в травных зарослях, и вдруг, в одно утро, обильно, щедро, крупно, высоко грянули по всей полосе от дома до калитки по десять лилий на каждом кусте.

Как молнией, пронзили весь сад. Едва пригаснет одна, на смену ей вспыхивают две другие, еще крупнее, еще золотистее.

В щедрости, силе и стремительности цветения этих золотых сибирячек весь нрав сибирского лета — знойного, сухого, короткого.

Цветут белые парковые розы, зацветают алые.

Сразу много больших ирисов. Ни с того ни с сего расцвела одна маленькая космея. Подрастают крохотные лепестки возродившейся азалии. Еще невелика, но уже желтовата свеча на каштане.


Почему боль тоже входит в большое искусство? Потому что оно входит в жизнь? Просто описать желтую лилию — только пол-искусства, полслова.

Левитановские деревья и реки становятся искусством потому, что зовут!Музыка — зовет.

«Сикстинская мадонна» — слияние огромного счастья с не менее огромным горем, и преодоление, и готовность, и жизнелюбие; при всем этом летящая поступь, светлое чело, нежная полуулыбка…


«Не ворошен жар под пеплом лежит», — говорит моя бабка Василиса. Ворошить жар под пеплом — это и есть искусство?

14 июня
ДНИ ЖЕЛТЫХ ЛИЛИЙ, ДНИ ЗНОЯ И ГРОЗ
Молодость лета.

Приходят и уходят грозы. Солнце сменяется молниями, молнии — солнцем, а лилии цветут все так же стремительно, умирая и тут же обновляясь, то в одну, то в другую сторону поворачивая пронзительно-золотые, острые, лучистые соцветья.

И солнце и молния — весь огонь молодого лета — живут в этих острых, высоких огненных соцветиях, пронзающих зелень.

Мягко горит костер из чешских рододендронов.


Что такое искусство? Самое прекрасное в мире?

Нет. Наш сад и любовь всегда прекрасней, по-своему.

В нем иная прелесть — прелесть лучшего в людях. Высокая прелесть человеческого благородства.

Вот почему я совсем равнодушна к Рубенсу. Краски простой космеи всегда прелестнее расцветок любой картины. А души, благородства у Рубенса нет.

Вот почему мне горько, когда обижают — крутой поворот миллионов к духовности — Византию. Но оно до многих не доходит. Полемический крен слишком велик, слишком много аскетизма. «Сикстинская мадонна» пленяет всех — в ней и благородство, и чистота Византии, и жизнелюбие предыдущего искусства.

15 июня
ДНИ ТРАВ И ЖЕЛТЫХ ЛИЛИЙ
Вот-вот лопнут набухшие, липкие от сладости сока земли бутоны пионов.

Золотые ведренные дни, полетные облака в синеве, и зелень, зелень…

Только лилии, первенцы знойного лета, пронзили сад.


… А слова горестно умирают.

Я так наслаждалась Граней[9]. Так пела в сердце эта фраза: «…Ищи на орле, на правом крыле…»

И этот душистый знойный полдень, когда она одна с ребенком под яблоней и боится слово шепнуть, чтоб не спугнуть счастье…

А прочла — и не то… Ох, не то!.. Неужели в прозе невозможно добиться того, что в музыке, в стихах, этого дрожания сердца?

Или у прозы и задачи другие?

Нет. В лучших страницах Шолохова, Фадеева, Паустовского это есть. У С. Антонова — есть.

Я понимаю, что это надо, но не умею. А многие и не понимают. Как суметь, как этому научиться?

23—25 июня
ДЕНЬ ИВАНА КУПАЛЫ
По утрам весь сад в сиянии и блеске.

Сверкает, играет, лучится каждый листок. И в зеленом сверкании махровые, с тарелку величиной, отяжелевшие от собственной пышноты пионы — белые, розоватые, розовые, темно-вишневые. Роскошь пионов. Особенно хороши белые с чуть розоватой сердцевиной.

Эстафету молодого лета от лилий к розам несут пышноцветные пионы.

Тугие, еще не раскрытые бутоны источают сладкий сок, и муравьи лакомятся им.

Пионы приняли у лилии эстафету молодого лета, чтобы передать ее цветам летней зрелости — розам. И уже раскрылась первая сизо-алая, почти черная роза Гадлей.

В синеве разъединое полетное облако. Солнце льется на травы, как мед-самотек.

Ветер-«летень» колышет зеленые ножи гладиолусов, вьется над травными прогалинами, сквозит в купах пионов, перебирает узорным полистьем.

В эти дни травы и листья таят и несут в себе все цветение лета и осени.

Еще где-то в сердцевине зеленых бутонов живут ярчайшие розы.

Еще где-то в глуби ножевидных листьев таятся соцветия гладиолусов, едва намеченные легкой зыбью листа, руслом сгустившихся прожилок. Скоро по этому руслу потечет само лето, отделит стебель, зажжет высокие соцветья.

Летнее цветение — как пружина, еще скрытая зеленью, сжатая до отказа и готовая вот-вот развернуться, — оттого так упруга каждая травинка!

В эти дни собирают лечебные травы и наговорные знахарские коренья.

В эту ночь ищут папоротник и верят, что он открывает клады.

В эти дни и ночи в самом папоротнике и в других травах клад еще не открытый, сила во многом тайная — праздник трав!

Красное лето — зеленый луг.

Колдовской день Ивана Купалы…


Как безумно я люблю весь этот мир трав, и цветов, и любви.

Но еще надо вот такое же напруженное, готовое дивно развернуться — везде: в жизни, в стране, в таланте…

Ведь оно есть в стране, вернее, все есть для него… Делать все, чтобы оно скорее стало…

Просто?

Звать волшебство, открывать клад без папоротника…


Дни и ночи полны чуда…

Придешь ли ты ко мне, ночь Ивана Купалы?

28 июня
БУЙНЫЕ ПИОНЫ — ГРИВАСТЫЕ КОНИ
Пышные, тяжелые, с тарелку величиной, пионы клонятся, сильные стебли валятся на тучную землю, не выдерживая собственной силы и красы!

Обуздали, держим, как коней, на привязи, за тыном, за изгородью, а они рвутся сквозь тын, клонят гривастые головы, выгибают шеи.

Обнимешь охапкой — рвутся из рук, буйствуют.

Махровые, гривастые, алые, розовые и белые, с дивно краснеющей сердцевиной, стыдливо спрятанной в глубине.

Воздух в саду пропитан их влажным и нежным запахом, а чуть выйдешь за калитку — и обдаст лицо хвойной, песчаной, смолистой сушью…

…В саду еще живет запах весны, а за калиткой — чистокровное лето, лето без примесей…

Как я люблю щедрость земную, и как все связано с нашей любовью!..


Почему я пишу с наибольшим наслаждением, когда пишу «для себя»? Верно ли это? Высшая радость должна быть в том, чтобы вести за собой других.

Почему же я счастливее, когда, ни о ком не думая, сама для себя ищу слова прекрасные, удивительные?

Разве в тех страницах, где пишу и для других, я в чем-то фальшивлю? Иногда — да! Иногда я говорю вполголоса о том, о чем надо греметь. Но две трети, нет, четыре пятых написанного мною абсолютно искренне!

Радость больше от беглых строк блокнотов тех, которые не увидит никто, никогда.


Что же ты, искусство? «Самовыражение»? Самое слово мне противно. Что-то вроде онанизма.

Что же ты, искусство?


«…когда же мы находим в романе удачными только типы негодяев и неудачными типы порядочных людей, это явный знак, что автор… вышел из пределов своего таланта и, следовательно, погрешил против основных законов искусства…» (Белинский).

Явный знак и того, что автор или малодушен, или горько болен — душевно слеп на один глаз.

29 июня
БЛАГОСЛОВЕННОЕ ЛЕТО
Шишечки на соснах потемнели, нет прежней золотой пушистости, когда казалось, что пчелы сидят меж хвоинок.

За калиткой запах смолистой суши — терпкий, густой.

Тишина, сушь и смола за калиткой.

А в саду тяжелая роскошь пионов, их влажное и свежее дыхание.

… Благословенное лето…


Читаю восторженное описание Парижа туристами. Скучным и некрасивым мне кажется «ваш» Париж…

Россия моя, Россия.
Зачем так ярко горишь?!
М. Цветаева
ЗАМЕТКИ О ФРАНЦИИ[10]
Канны — красная земля, синеватое море и нагромождение чуждого, как кому вздумается нагроможденного, не радующего глаз богатства.

Эта красноватая земля, и это море, и это золото апельсинов в темной зелени листвы — как бы все это могло зажить в человеческом, мудром, высоком преломлении, оснащении и осмыслении?

Леже[11] возникает нежданно, именно как это выхваченное из другой, будущей эпохи человеческое оснащение природы. Он возник для меня не как старик с крестьянски мудрым и упрямым лицом, а как обогащение этой и без того богатой природы. Искристая игра красок, которая хочет сказать окружающему: «Ты прекрасно, но я еще лучше. Человек может делать еще прекраснее».

Фреска на белом камне вписывается в природу естественно, как ее продолжение, как поле цветов, как скала драгоценного камня. Хорошо!..

Домик в розах волшебных оттенков. Подарки, русские по широте, по русскому принципу: дарить так дарить, любить так любить!

Проехать всю Францию и еще три страны, чтобы встретить квинтэссенцию русского! Широкодушье! Но его источник в характере еще не ясен мне. Здесь немало русских!

Засыпаю в сказке.


Утром Максим прямо с постели потащил меня смотреть из дверей Альпы. Мимоза цветет у дома, герань — за окном.

Витраж (музея) необходим в этом многоцветье — он на месте. Нужен он и ничто другое.

Детский уголок не покоряет меня так, как витраж и фреска, но и он увязывается с будущим.

Надя[12]… просто-напросто крепко талантлива — от «пупка», не от изощрений разума. Это второстепенно. Талант нутряной, мужской хватки. Талант не только кисти, но всей натуры — отсюда и размах и широта во многом. Понять ее вне ее работы нельзя, так же как вне моих работ не существую я. Именно в них наиболее полное раскрытие истинной натуры. Ее Горький, Маяковский, ее Леже живут во мне. Леже только таким я и вижу.

Французский крестьянин с упрямым стариковским лицом, что ты умел, что ты мог?.. Ни о чем, кроме его Джиоконды, писать не могу, хотя день наполнен прекрасным.

Придавленная четким, неумолимым железом, отодвинутая темным кругом, за железной обыденностью, за темным, замкнутым, вырвавшимся вперед, ты встаешь из пламени, и в тебе вся нежность человечества, в лунных красках, нетленная в пламени, не задвинутая всею резкостью железа, ты вся так впереди всего, нетленнее всего, первее всего…

Каким-то отзвуком боли живет в памяти весь день этот образ нежности, вставшей меж огнем и железом, меж давящей обыденностью сардин и ключей и дальним непонятным пламенем задних планов. Не хотела бы фотографии. Только такую — лунную, возникающую, как мечта о нежности, и все же больше чем живую — нетленную, все отодвигающую.

Фрески прекрасны! Люди местами оскорбляют уродливостью, а фрески и витраж так и просятся в метро, на стадионы, но не о них писать. Джиоконда, звездная меж обыденностью ключей, сардин, железа и темного круга, горящая в пламени и все же живая, нетленная, отзывается болью. Что ты мог, крестьянин с упрямым лицом?


Улыбающиеся лица французских друзей на Северном вокзале, букеты темно-красных роз на непривычно длинных стеблях, рябь огненных реклам, сотни небольших магазинов и кафе, назойливо выбегающих на тротуары узких и многолюдных улиц, — таков был Париж с первого взгляда.

То мясные прилавки, на которых куски обыкновенной говядины в прозрачной и виртуозной обертке доведены до изящества букетов, то великолепие цветочных магазинов, где в декабре цветы всех сезонов и континентов, от родной подмосковной сирени до залитых солнцем роз, то витрины ювелирных изделий, где подделка так искусна, что стекло соперничает с бриллиантами.

На улицах машины идут тесно, «впритирку», и поток их подчас медлительнее, чем движение пешеходов.

Первый вечер. Торопливые разговоры с друзьями, тревожные слова об Алжире, Де Голле, референдуме, радостные вопросы о Москве.

Ранним утром мы, полные нетерпения, снова вышли на улицы.

Париж был иным. Погасла суета реклам. Запертые и потемневшие магазинчики отступили, и на первый план выступило другое, невидимое в ночной темноте, скрываемое мусором реклам и мельтешением огней.

Спокойно и величаво раскинулись дворцы и площади в хороводе вековых аллей.

Захватывает перспективность архитектурных ансамблей. От Лувра через Тюильрийский сад раскрывается великолепная площадь Согласия. От нее — аллеи Елисейских полей и площадь Звезды к Триумфальной арке с неугасающим пламенем над могилой Неизвестного солдата.

Утренний Париж нам понравился больше ночного. Словно смыли с лица суетную косметику, и проступили черты величавые.

Никакое богатство и никакая власть не смогли бы создать такой гармонии и простоты. Это могло быть создано лишь руками и талантом народа, сильного и свободолюбивого. И, глядя на творения его рук, мы понимали, что именно этот народ мог первым поднять знамя Коммуны, что именно он в своем героизме мог, по словам Маркса, «штурмовать небо».

Утренний Париж смотрел на нас глазами большого и давнего друга. Откуда шло это ощущение? Может быть, оно шло от того, что каменные кружева Нотр-Дам для нас были неразрывно связаны со словами великого гуманиста Гюго, близкими нам с детства? Может быть, это Бальзак, Флобер, Стендаль, Мопассан нарисовали Париж с такой отчетливостью, что каждая аллея Булонского леса кажется знакомой? Нет. Это ощущение глубже. Оно не от литературы. Оно от самой жизни. И, всматриваясь, мы узнали в Париже родные черты Ленинграда. Тот же размах, та же гармоничная, полная сил перспективность, которая словно предсказывает городу большое будущее.

Ленинград, перенесенный в мягкий климат Средней Европы, где и в декабре ярко зеленеют газоны, где в декабре бегают дети в носках и коротких штанишках, с голыми коленями.

Хотелось понять как можно глубже и город и народ, его создавший.

Но многое ли доступно туристу?.. На помощь приходит искусство.

Гулко отдаются шаги в высоких, пустынных залах Лувра. Рубенс с его пышной и холодноватой символикой, полотна Рембрандта, знакомого по Ленинграду. А вдалеке совсем небольшое и неброское — единственное полотно, перед которым теснятся люди. Это — «Джиоконда». Мы знаем ее по репродукциям издавна, и все же все в ней неожиданно.

Бывает ли такое зеленоватое таинственное небо? Может быть, в предвечерний и предгрозовой час?

В этом свете тонкое лицо женщины. Губы ее плотно сжаты, и все же они улыбаются. Скользящая, неуловимая улыбка таится в одном уголке губ.

Уловлено само движение, и улыбка бесконечно изменчива. В каждом новом ракурсе она приобретает новое выражение. То насмешливое, то нежное, то скорбное, то горьковатое… и все-таки преобладающее — выражение какого-то глубокого и тайного знания. Женщина на картине знает о вечности, о законах жизни, о глубинах человеческих сердец много-много. Знает и молчит. Хочется, чтоб разомкнулись сомкнутые губы, и невозможно отойти от полотна.

Второй раз мы испытали ту же невозможность отвести взгляд возле Венеры Милосской.

Пожелтевший тяжелый мрамор, но сходное впечатление изменчивости, исполненности многих выражений, таящихся в углах твердых губ. Та тайна таланта и мастерства, которую невозможно передать в копии.


…Первые дни мы бродили по Парижу как зачарованные, но рядом с восторгом с первых же дней возникала тревога.

Величественный Нотр-Дам. Но чем ближе подходишь к нему, тем отчетливее въевшаяся в камень вековая пыль, щербины и выбоины. Прекрасен Версальский дворец, окруженный старинным парком… Но каким запустением веет от него!.. Друзья устроили нам торжественный обед в Версале, в том зале, в котором, к слову сказать, подписывался Версальский договор. Теперь здесь отель для привилегированных. За длинным столом шумной компанией собрались мы, писатели, журналисты, художники. А рядом за столиком чинно восседали исполненные самоуважения пары. Старая дама с волосами, выкрашенными в седой голубовато-серебряный цвет, с целым состоянием на каждом разукрашенном бриллиантами пальце. Рядом с ней пес в нарядной попоне. Официант галантно подал псу на пол кушанье в такой же серебряной вазе, на такой же фарфоровой тарелке, с которых ели мы. В историческом Версальском зале — пес, жрущий из серебра и фарфора!

Это обычное зрелище не привлекло ничьего внимания. Только мы, два москвича, почувствовали нестерпимый зуд, зуд в мозгах. Нам хотелось хохотать, швыряться тарелками, драться…

Чувство тревоги у нас достигло своего зенита в новогодний день в Ницце и в Каннах. Знать Франции, Италии, Америки съехалась на Лазурный берег, чтобы здесь под ослепительным солнцем отпраздновать Новый год. В шезлонгах на набережной беспечные девицы в узких брючках с волосами, свободными прямыми космами свисающими ниже носа, выкрашенными в противоестественные лиловато-рыжие тона, набриллиантиненные старухи с собаками…

А рядом в лазурном море отчетливые черные, ощетинившиеся жерлами американские военные корабли.

Беспечное фланирование и похмелье под жерлами чужеземных пушек.

Мы уезжали с тем же зудом в мозгах, который охватил нас еще в Версальском дворце. Мы пытались развлечься, читая вывески и надписи по дороге. Мы едва владеем французским языком, но нам хотелось понять, что говорит Франция языком дорожных плакатов, указателей, отыскивали в словаре слова, пестревшие вдоль дорог среди изумительных по красоте рощ, обширных полей: «Частное имение. Останавливаться запрещено», «Владение такого-то. Переходить за обочину дороги не разрешается!»

Тьфу! Ради такого словесного мусора не стоило копаться в словаре. Зуд в мозгах не проходил, все усиливался. И, возвратившись с побережья, мы снова бродили по парижским площадям с одним и тем же вопросом в умах: мы видим величие твоего прошлого. Но где величие настоящего? В чем твое будущее?

Не в этих же побрякушках, столь искусно сделанных из стекла и позолоты?! Не в скопищах же роз и фиалок, что цветут здесь и в декабре?!

Все это прелестно, спору нет.

Но все же… Когда женщина молода, прекрасна, исполнена сил и дарований, она и в простом спортивном джемпере будет первая среди других, но если приходит старость, исчезают красота и сила, иссякают дары и таланты, тогда приходят на помощь спасительные побрякушки.

Прекрасны цветы Франции. И я, и многие мои друзья, мои ровесники, с увлечением растим цветы в комнатах, на террасе, на даче. Но давно ли настигло нас это увлечение?

Десять лет назад все просторы степные, казалось, лежали в наших ладонях. Мы рвали розы в городах Армении, лежали на тюльпановом разливе в тысячеверстных степях Казахстана, ломали снопы черемухи по берегам сибирских рек.

С годами приблизились грудные жабы и инфаркты, немощи сузили просторы жизни, и тогда изысканность комнатного букета вдруг приобрела значение. Такова психология человека. Но нельзя ли провести аналогию с судьбой страны?

Но может ли ответить на такие вопросы турист? Он может только их задать и ломать над ними голову.

Аналогии, сопоставления, сравнения теснились в наших умах. Удивительно отчетливо, по-новому увидели мы из Парижа Москву.

Собор Василия Блаженного, Кремлевские башни также исполнены величия прошлого. Но как обновлено все соседством с красным гранитом Мавзолея, молодостью таких заново перестроенных магистралей, как улица Горького, Охотный ряд, силуэтами высотных зданий!

Красная площадь словно перекресток двух эпох — большого прошлого и огромного настоящего.

Но даже не входя на Красную площадь, даже не въезжая в Москву, издали, с Рублевского шоссе, уже видишь университет, зеленый массив Лужников, очертания высотных зданий.

И далеко до границ старой Москвы возникает новая Москва — новые районы, целые города, выросшие за последние пять-шесть лет. Им еще недостает тщательности и красоты отделки, но какой колоссальный размах, какой рост, какой темп.

Так, еще не въезжая в Москву, видишь, как велик ее сегодняшний день, какой молодой и просторной кажется она из Парижа. И как чисты ее улицы! Человек, любящий свою страну, не плюнет на камни Красной площади.

Почему так загрязнены и замусорены прекрасные площади Парижа?

Возникают тысячи «почему», и каждое из них тревожит.

…Париж уже полюбился нам…

30 июня
ЗОЛОТЫЕ СОСНЫ
Золотые темнохвойные сосны высоко поднялись над купиной зелени. Сад буйно зеленеет, играет всеми красками, исходит влажными запахами.

А над ним сушь и тишь. В небе только сосны.

Какая тишь и радость в душе!

В круговой охране сосен я, Максим, бабушка Василиса, пара друзей да время, исчисляемое по цветам.

Бесконечные сияющие дни, полные покоя, смеха, нежности, музыки, странной надежды.

Милое, милое лето…

1 июля
ИЮЛЬ-ГРОЗНИК, ИЮЛЬ-СЕНОЗАРНИК, МАКУШКА ЛЕТА
Доцветают пионы. Вспыхивают первые розы. Раскрываются первые космеи.

Гладиолусы уже все с зыбью на листьях, с продольной резкой полосой, с перехватом прожилок, у зыби — зачатки новых стеблей и цветов.


Каждое утро торопливое «топ, топ» по лестнице, и я вижу лицо моего мужа… Для меня наибольшее счастье — это разговаривать с ним о наших задумках, когда слова льются из души в душу.

Как я могла жить без этого?

4 июля
ЦВЕТУТ РОЗЫ, ДЕНЬ ИЮЛЯ-НАЛИВА
Еще пышноцветны царственные пионы, огромные, махровые… Но мало уже зацветающих вновь, много привядших — пионы перешли свой «зенит».

Одна за другой вспыхивают краснопенные розы. И меньше их, чем пионов, и не так велики они, и не так высоки, но так сильны и чисты краски, столько нежности в лепестках, что они, а не пионы владеют садом.

Зацветает еще несильная космея. Вспыхивают грубые, ало-крапчатые яркие лилии.

Доцветает жасмин.

Бутоны роз, бутоны кудрявых высоких лилий, бутоны космей, зарумянившиеся вишни на ветках и чернеющие гроздья смородины, еще зеленые яблоки на пригнутых ветвях — все на подходе, в наливе!

День июля-налива.

12 июля
ДНИ РОЗ И КОСМЕЙ, РАЗГАР ЛЕТА. ЗНОЙ
Пышные, чуть прижухлые на солнцепеке розы… Осыпь алых, белых, розовых лепестков под кустами на черной земле…

Нежный запах, освежающий, знойный, неповторимый.

Звездный луг космей. Над нежной и пышной зеленью разноцветные ромашки с ладонь ребенка величиной. И как ладони раскрыты, подняты к небу — пьют зной.

Грубые красно-пегие лилии также бесстрашно открылись обжигающему солнцу, а табаки сомкнули белые соцветия.

Купы деревьев пышны, сильны, темно-зелены, тенисты, и влажна земля под ветвями.

Буйно зеленеет, играет всеми красками, исходит влажными запахами сад…

А над купами яблонь и вишен, над зеленой влажной порослью сосновая сушь и тишина в высокой голубизне.

Там, в небе, только сосны.

В три, в четыре раза выше самой высокой яблони, они легко вздымают над зеленой купиной песчаные, со всех сторон омытые синевой, рудовые стволы со свободно брошенными в небо спокойными лапистыми ветвями.

В вышине они одни.

Плывут перистые полетные облака, плывет и колышется сама знойная синева, плывут и они сами, прямоствольные, корабельные…

…Сладко пахнут табаки по вечерам.

Знойные дни. Теплые звездные ночи с опьяняющим запахом цветов.


В прошлые годы мои безумные блокноты полны были голосами людей, зарисовками жестокой, захватывающей жизни. Я люблю их — измятые и запятнанные блокноты тех лет — блокноты Сталинграда и целины.

Нынче болезнь, муж, цветы и физики. И я люблю эту свою тетрадь.

Кто запомнился из тех блокнотов? Настя[13]. Прозоров[14]. Лалетины[15]. Эти люди — как цветы.

20 июля
ИЛЬИН ДЕНЬ — ГРОМОПРОВОДЕЦ
И как по поверью — средь солнечного дня короткая гроза, обильная молниями и дождем-проливнем.

Настоящая «паликопна» — гроза на первые копны зрелого хлеба.

…Илья громом лето кончает — зажин начинает…

Гроза прошла — и засверкало озерцо в каждом розовом лепестке! С каждой красной вишни свисала искристая капля. Мы снимали сад после дождя, снимали капли на вишнях, с крохотными радугами, маленькие озерки на лепестках роз, слепящие синевой лужи у крыльца. Хотелось запечатлеть все — все было прекрасно. А к вечеру похолодало…

«Олень ноги обмочил»… Первый вздох осени.


Я умру в сентябре — октябре — так почему-то мне кажется.

В этом или в следующем году — я не знаю, но в сентябре — октябре.

Какое счастье верить в бога — ведь это значит верить в возможность любить и помогать любимым «оттуда».

27 июля
Знойный день, с темной летней зеленью, с прижухлыми на солнце нечастыми розами.

И вдруг снежная свежесть первого флокса — белого, как я люблю, крупноцветного, влажного.

Все флоксы в бутонах.

Нежданно и как-то сразу вытолкнули бутоны гладиолусы. Проглянул на них первый алый глазок.


…Вот мы с Максимом и дошагали прямо по цветам от раннего весеннего цвета до гладиолусов и флоксов — цветов осени.

Шолом-Алейхем говорил о деньгах: «Или они есть! Или их нет!» То же можно сказать о таланте: «Или он есть. Или его нет». То же можно сказать о даре любви и заботы: «Или он есть, или его нет».

И редко я видела (может быть, впервые), когда этот дар есть в такой степени.

29 июля
Пасмурный денек. Короткие, высыхающие дождички «накрапом».

Темная сильная зелень зрелого, предосеннего лета.

Собрали вишни. Редко рдеет уцелевшая ягода.

Черные гроздья смородины.

Редкие и прелестные розы — черная роза Гадлей. Розовая, нежная, чайно-гибридная. Полиантовые нежнейшие. И белые — фрау Друшка.

Стоят космеи.

Стойко, трогательно, непоколебимо с весны до осени цветут алые сережки фуксии.

В лесу под коротким накрапистым дождичком Максим нашел дивный, словно выдуманный гриб-боровик. Это «гриб в идеале»! Бархатный, светло-каштановый, крепкий, с округлой шляпкой и сильной ножкой, великолепных пропорций и крепости. Такие я видела только на картинках да в галантерейных магазинах — «гриб для штопки».

Мы все долго ходили вокруг него, не решаясь сорвать. Вели вокруг него хоровод.

Дивно пахнет вечерами рослый табак у окна…


Ночью огромная луна над соснами. Зелень, светлеющая на черном бархате влажной земли.

…И белые купы душистого табака… Днем спавшие, голенастые, незаметные и некрасивые, по ночам табаки овладевают садом. Их высокая белизна и запах, волнующий душу…

На моей верхней террасе ночью сильный и теплый ветер — как на палубе с прогретого солнцем моря.

Ленивые переливы листьев под теплым ветром.

Среди ночи мы танцевали с Максимом на высокой террасе под большой белой луной…

И пахли табаки, и сосны махали нам ветвями, и нам было так хорошо!

А утро, полное блеска, встретило нас молодыми розами, полными росы и миллионов солнц. Встретило тесным кругом сосен, что словно охраняют нас от всего недоброго.

Как прелестна земля!

Как великолепна жизнь, когда любишь всем сердцем!


Чудесные цветы, но люди чудеснее! Только редко, редко. То, что происходит со мной и Максимом, чудесно!

Знала ли я, что испытаю такую всепроникающую привязанность?

Да, я знала, давно, с детства. Я знала за собой способность ерундить, даже хулиганить во второстепенном и быть самоотверженной, смелой в главном.

Любовь — чудо человеческое.

30 июля
ЗНОЙНЫЙ ПОЛДЕНЬ ЗРЕЛОГО И ЩЕДРОГО ЛЕТА
Блеск тяжелой и темной листвы.

По второму осеннему заходу зацветают поредевшие было розы.

Сизо-алая роза Гадлей. Вьющаяся бело-розовая, нежнейшая, плетистая, снежно-белая Друшка.

Раскрылся первый факел алого гладиолуса.

Колышутся любимые космеи, и под окнами — словно цветущий луг в разгаре лета.

…Но под купами летней зелени вдруг поднялась рыжеватая в гроздьях рябина… Я не знала ее, не помнила о ней, не видела ее. И вдруг сегодня она поднялась над опустелыми вишнями, над темной сиренью.

Осень?..


При каждой перегрузке, когда поднимает голову смертельная болезнь, я думаю о Максимушке. Как он останется?

Когда столько душевных сил вложено в любовь, когда все на таком душевном взлете и трепете, как у него, разлука грозит не только горем, но опустошением, равнодушием, глубоким спадом.

…Равнодушие ко всему и навсегда — это очень страшно. Я испытала это. Нет страшнее!

1 августа
АВГУСТ-ЩЕДРОТНИК, МЕСЯЦ-ПРИБЕРИХА. ГУСТАРЬ. СЕРПЕНЬ. ЗАРЕВ
Он пришел, этот завершающий месяц — венец летнего счастья.

Знойное марево. В отяжелевшей от зноя зеленой куще тяжелые, пригибающиеся стебли роз, пронзительные алые гладиолусы, пышные снежно-белые флоксы, луг космей, нежных и неприхотливых.

Надо всем этим неприхотливые яблони, полные яблок. А над ними, над всей купиной зрелого августовского сада, в синей вышине песчано-желтые стволы царственных сосен с зелеными ветвями, брошенными спокойно и вольно в безоблачную синеву.

Вечер первого августа. Погасло и посветлело небо.

Купина сада еще зеленеет, а ветви сосен черны и отчетливы на светлом предвечернем небе.

Яблони где-то внизу, вся купина зелени внизу.

Со мной, надо мной, вокруг меня только сосны.

Родные деревья моего детства. Встали кругом, распростерли добрые крылья. И такой покой «под крылом у сосны».

Тишина.

Под крыльями сосен, под их милой охраной течет это лето.

И, как всегда, вечером, дождавшись назначенного часа, выступили они из всего на белом небе. А на земле раскрылись, завладели садом и выступили из зелени купы белых высоких табаков.

Неприметные и грубоватые днем, в «свой час» они прекраснее всего.

Дивно, таинственно хорошеют они вечерами.

Над ними, над милыми соснами кружились очень высокие подоблачные птицы, и, как птицы к гнездовьям, к аэродрому один за другим пролетали самолеты.


Почему так легко и спокойно на душе?

Это лето течет в кругу сосен, под их спокойными крыльями, рядом с Максимом, и рядом с нами изо дня в день идет бабушка Василиса…

Люблю ее милую душу, такую русскую в ее самоотверженной доброте и жесткой правдивости, в ее боевой ярой потребности в справедливости, в ее умении все понять, над всем усмехнуться, в сочетании наивной веры с острой прозорливостью.

Вера и прозорливость в их борьбе и слиянии.

«Во мне, старухе, и того и другого понабито… Схлестнутся друг с другом. Пока шучу над собой, а впору плакать. Шутник-покойник пошутил да помер…»

Как мило и легко писать о тебе — льется из самой души! Примут, полюбят ли тебя, бабушка Василиса? Может быть, и нет.

А я все равно люблю и радуюсь каждому твоему душевному слову. И по этому лету, под крыльями сосен, по календарю цветов я иду с тобой.


Милые сосны стали стеной вокруг меня, распростерли крылья, точно охраняют.

И такой покой исходит от них!

Сосны — деревья моей жизни.

3 августа
ЗНОЙНЫЙ И ГРОЗОВОЙ ДЕНЬ
С утра полуденное солнце, а к вечеру одна за другой прогремели подряд три грозы.

Последняя громыхала уже потемну.

И сразу похолодало.

5 августа
ДНИ ГЛАДИОЛУСОВ И ФЛОКСОВ
Гладиолусы, алые и белые, розовые, лимонные, вонзаются в воздух мечами, защищающими лето от осени.

Один за другим расцветают флоксы — белые, розовые, ситцевые.

Снова пышен и ярок наш сад в своем августовском наряде…


«Задача писателя неизменна, она всегда в том, чтоб писать правдиво и, поняв, в чем правда, выразить ее так, чтоб она вошла в сознание читателя частью его собственного опыта» (Хемингуэй).

Творчество должно стать частью опыта современного человека — тогда оно заслуживает называться литературой, поэзией, искусством.

«…чувство причастности к чему-то великому, во что поверил целиком и полностью, и ощущаешь подлинное братство со всеми, кто связан с ним так же, как ты» (Хемингуэй).

Он говорил, что писателю необходимы талант, самодисциплина, ум, бескорыстие, долголетие.

Я обладаю лишь самодисциплиной и бескорыстием… Малость успеха, крохи таланта и никакого долголетия.

Что можно сделать с такими резервами?!

7 августа
С утра уже нелетняя, холодноватая яркая эмалевая голубизна неба меж сосен.

…Прохладны утренники — «олень обмочил копыта».

Набирает силу последний осенний наряд сада — цветут гладиолусы, флоксы, грубоватые, оранжево-крапчатые курчавые лилии. Стойкая и нежная космея цветет, не переставая… Розы постепенно набирают второе, нет, уже третье дыхание!

Вчера сорвала дивную желтую с розоватой окраинкой, зоревую, крупную, как пион.

Не был я учеником примерным
И не стал с годами безупречным.
Из апостолов Фома Неверный
Кажется мне самым человечным.
Жизнь он мерил собственною меркой.
Были у него свои скрижали.
Уж не потому ль, что он «неверный»,
Он молчал, когда его пытали?
Стихи И. Эренбурга. Что-то в них привлекает, что-то отталкивает. Привлекают три последние строки… «свои скрижали». А отталкивает? Не о «деянье во благо, а о сомненье как о самоцели» говорят они. И поэтому выпирает «я», «эго». …я не хотела бы так писать. Его «Люди, годы, жизнь» — книга созерцаний, а не деяний, созерцателя в ней больше, чем участника борьбы, деятеля. И нравится и что-то все же не то, совсем не то…

10 августа
На восходе утренники, а среди дня снова зной, смолистые запахи сосен.

Вдоль шоссе первая прожелть на молодых посадках.

Но это еще не осень! Это сухменное, знойное золотое лето пало на неокрепшие деревца.

А в саду зелень, зелень, сплошная купина зелени, пронзенная мечами гладиолусов.

Тишина.

…И строй сосен над тишиной — ее охрана и ее начало.


Почему пленительно интересная и смелая по своим суждениям книга Эренбурга «Люди, годы, жизнь» все же чем-то не удовлетворяет?

Созерцание созерцателей. Писатель о писателях. Любопытно. Сквозь писателей видишь мир. Среди других воспоминаний — блеск.

Но если я буду писать мемуары, я напишу о других — о Буянове[16], о Насте, о Маше Ильясовой[17].

О людях действия! Они мне интереснее.

Созерцать созерцателей, даже очень талантливых, — этого мало. А ведь он знал людей огромного действия. Где же об этом действии?

15 августа
ДНИ ГЛАДИОЛУСОВ И ФЛОКСОВ
Явственное дыхание осени. Весь день на огненные языки гладиолусов, на пышные купы флоксов сыплет и сыплет обложной, но переменный дождичек.

Под ним алеет рябина, и первый алый лист на плюще…


Бахирев зажил живой жизнью.

Не глядя на улюлюканье разной швали, прошел по разным городам и странам, сотням театральных подмостков и шагнул наконец на экраны кино. Через головы бездарей и завистников. Так ему и полагалось!!!

Заживешь ли ты, бабушка Василиса?

Ведь ты так хороша, что у тебя даже не будет ненавистников.

Или ненависть необходима для жизни?!

Созданная одним добром, сможешь ли ты зажить среди живых?

16 августа
Пасмурный день с сильным, но теплым ветром.

Весь сад в качании и шелесте. Качаются гладиолусы, качаются флоксы, стелются космеи.

Весь день ветер словно в предгрозье, а грозы нет.

25 августа
ДОЖДИ, ДОЖДИ…
Вот и прошло это благословенное лето… Такое знойное, покойное, полное цветов и плодов.

Встречи с друзьями, песни как-то особенно сплетались с садом.

…Люди, как и эти дни, были спокойны, естественны и доброжелательны в нашем доме…


…Милое лето шло от цветов к цветам, под охраной родных сосен… рядом с бабушкой Василисой…

Будьте строги и прекрасны!
В добрый час!
Звездопада след и клятвы женских глаз,
И любовь в горах, где сотни звезд
Прямо в руки падают из гнезд.
До свиданья! До свиданья! Так и быть!
Снова стану я будильник заводить.
Сколько здесь людей живет вокруг —
Вот она, поэзия, мой друг!

Если писатель хорошо знает то, о чем пишет, он может опустить многое из того, что знает, и, если он пишет правдиво, читатель почувствует упущенное так же сильно, как если бы писатель сказал об этом.

«Величавость движения айсберга в том, что он только на одну восьмую возвышается над поверхностью воды» (Хемингуэй).

29 августа
…Средь дождей помеженило слепящее утро…

Флоксы — «мокрые курицы» — начали оживать, отряхиваться. Гладиолусы и георгины — истинные цветы осени — под дождями не дрогнули, не привяли, не пожухли. Алые гладиолусы пламенели и под дождем. Нежная махровость георгинов словно еще пышней и сочней в потоках, льющихся с неба.

Утро блеснуло ослепительно яркое и прохладное. К одиннадцати уже разгорелось по-летнему, а к часу снова обволокло небо.

…И к вечеру снова дождь, дождь…

Ездили за грибами. В лесу над крохотными маслятами замираем, как собака на стойке. И не чувствуем дождичка-просевня, неутомимого, спорого.


Прошло благословенное лето в кругу сосен, под их неусыпной охраной.

Пара противных гостей (остальные были чудесные), тревога с «Мосфильмом», борьба с Басовым — лишь наслоения, смываемые с памяти, как пыль.

Осталось главное.

Сосны, цветы, бабка Василиса. Покой и радость…

И странная вера в чудеса…

Надолго ли? Что принесет осень?

30 августа
ДНИ ДОЖДЕЙ, ГЕОРГИНОВ И ГЛАДИОЛУСОВ
Круговой строй сосен.

…Дни грибов и сосновых опушек…

До вечера лило, а ночью поредели облака, и брызнул за ними свет луны.

Сосны потемнели и тихие стоят, неизменные, как верная стража.

И в кругу их, в их круговом строю, покойней и ясней мысли. Словно все мелкое за нерушимой стеной из рудовых могучих стволов.

Ночь влажная и теплая, космос добр. В нем не дыхание атомных бомб, а добрые улыбки Гагарина и Титова.

Немного слишком многолюдное, но все же тихое и доброе лето еще дышит близко-близко.

31 августа
Мы с дождями все не перестаем оплакивать минувшее лето. Все вспоминаем, как раскрылось оно белым деревом и нарциссами прошло через вишни и тюльпаны, миновало сирень, горюя, рассталось с нею, расщедрилось пионами, грянуло желтыми лилиями, перешло к многоцветным розам и легким, как дуновение, космеям. И наконец, прощальной силой пронзило осеннюю оболочку мечами гладиолусов, дало черед цветам осени — флоксам, георгинам, астрам.

В тиши и покое лето шло под доброй охраной сосен, над цветами, с Максимом и с бабушкой Василисой.


Дожди, облака вперемежку с недолгим солнечным блеском.

Блеск крохотных маслят сквозь влажные травы и хвою.

Бархатистость боровиков на опушках.

Доброта сосен. Доброта песен. Доброта космоса, который улыбается по ночам губами Гагарина и Титова.

Радостная, сияющая доброта Максима, счастливого каждой моей улыбкой.

Несгибаемая доброта бабушки Василисы, что живет рядом с моим сердцем.

Лето было добрым ко мне, поэтому так жаль, что оно позади.

Какой ты будешь, осень?


За стеной рудовых сосен, в их кругу и под их охраной лето было добрым.

Иногда пробивалось извне зло, фальшь, борьба, горечь…

И уходило… Что скажет осень? Не иллюзия ли эта милая тишина?

…Тогда и бабка Василиса тоже иллюзия, потому что она рождена добротой, справедливостью, ясностью… Истинно ли все это?

Если да, то «иллюзия» станет реальнее самой действительности и бабка Василиса заживет среди людей жизнью, вложенной в нее добротой и миром этого лета.

Так искусство не только ищет и отражает истину, оно ее проверяет: есть это все (добро, справедливость, благородство) или нет его.

31 августа
НА НЕБЕ — ПАВОДОК, НА ЗЕМЛЕ — ПАСМУР
С утра бусит мокрик-снопогной. Помеженит на часок, посветлеет местами заволока туч, ждешь, вот-вот глянет небо синей прогалиной.

Нет… Снова затянет паморок, начнет дождь накрапом, раскропится сплеча обложной, неперемежный, занудливый.

А розы доверчиво набрали десятки бутонов, больше чем по весне.

Расцветут ли? Если бы солнце! Расцветшие мокры и мелковаты, с припухшими наружными листьями.

Осыпаются мокрые флоксы. Удивительно стойко держатся нежные космеи, и царят неуязвимые георгины и гладиолусы.

Стволы милых сосен потемнели от влаги, меньше в них золотистой песчаной сухости…


Что больше всего я люблю в живописи? — «Омут» Левитана. «Сикстинскую мадонну». Почему?

…«Единство противоположностей» — византийская духовность, высокая самоотверженность и вся прелесть плоти, все жизнелюбие…

В младенце этого «единства» нет, и он сам по себе слабее. Глаза провидца и подвижника на тяжелой шишковатой, сократовской голове.

Если б такие глаза на нежном лице ребенка… Младенец был бы лучше… А вся картина? Может, ей, мадонне, и надо вот такое, не по рукам тяжелое, рожденное на подвиг и муку дитя?

…Та жертва частностью во имя целого, на которую способен гений?..

1 сентября
СЕНТЯБРЬ
Сентябрь — летопроводец, ревун, осенник. Сентябрь — бабье лето.

Вдруг разведрило меж дождями, и на горячем солнце заиграли цветы — пышно, ярко.

…Последние летние часы…

Начало осени. Я боюсь этой осени. Лето было добрым, и я боюсь утраты доброты и покоя.

Что ты принесешь нам, глубокая осень?

7 сентября
Два дня назад переломилось лето.

А какое оно было золотое!..

Сразу похолодало. Повеяло в окна студеным севером. Затопили.

Все еще цветут космеи, флоксы, гладиолусы и георгины. Золотые метелки фуксии, белые астры. Десятки бутонов на розах.

А сад уже прощальный, осенний. Одна холодная ночь, и листья винограда уже в окалине. Краснота пробежала сверху донизу. Чуть зажелтел орешник.

Остатние, прощальные, печальные дни — как жаль расставаться с тобою, лето! Какое ты было великолепное, полное солнца, цветов и все пронизанное любовью.

Дожди, туманы, пасмур. А цветы цветут.

Но уже не хочется в сад. Уже приятны горячие батареи, затопленный камин, тепло и сухость в доме.

А за окном клочья тумана. Медно-красные листья винограда, потемневшие от влаги сосны.

Осень…

8 сентября
ДНИ ДОЖДЕЙ, ФЛОКСОВ, ГЕОРГИН И ГЛАДИОЛУСОВ, КРАСНОКАЛЕНЫХ ЛИСТЬЕВ ВИНОГРАДА
А на розах, гладиолусах, георгинах еще столько бутонов…

Расцветут ли?

Флоксы поредели, но еще стоят. Еще крупны благостные, нежные космеи. Такая нежная только по божьему особому благоволению может стать стойче, выносливее всех!

Прощальный, печальный сад в дожде и тумане. Хорошо затопить камин. Но как жаль тебя, лето! Какое ты было великолепное, полное солнца, цветов, и все пронизанное любовью.

23 сентября
ДНИ ОСЕННЕГО ЗОЛОТА
Кристальный божественный день с зеркальной синевой, с золотом орешника и багрянцем винограда.

Нежные розы, белые расцветшие флоксы,багряные гладиолусы, великолепные обожаемые космеи.

Сажали тюльпаны. Доживу ли? Увижу ли я тебя, весенний сад?

Раскрылся невиданной красотой гладиолус — бело-розовый. Откуда он?

День неповторимой красоты — не лучше ли весенней прелести эта кристально спокойная осень в синеве и золоте?

27 сентября
ДЕНЬ ЛОСЯ И БЕЛО-РОЗОВОГО ГЛАДИОЛУСА
Блистательным днем ехали золотым лесом на машине по шоссе.

И вдруг совершенный, как ожившая бронза, легкий, округлый, спокойный, перешел шоссе лось.

Как шагал он неторопливо, уверенный, что этот золотой мир — его добрый мир! Как сливались его бронзовые отливы с золотом леса! Как царственно спокоен был он в потоке машин!

Дивный раскрылся гладиолус! Огромный, белый, едва розоватый, с алой серединой. Откуда он взялся? У нас не было такого. Мы назвали его сорт «Наша любовь».

И последняя трогательная прелесть нежнейших роз, что цветут, несмотря на заморозки.

Лес золотого царского великолепия — и лось.

Сава-пчельник пчел провожает…

28 сентября
Утром просыпаюсь, а в памяти царственное золото леса и возникший из него лось.

Первое, что вижу за окном, — багряные, прозрачные на свету листья винограда. Дивная осень. А с полудня дождь.


«…надо иметь ясное представление о том, что из всего этого получится, и надо иметь совесть, такую же абсолютно неизменную, как метр-эталон в Париже, для того, чтобы уберечься от подделки…» (Хемингуэй).

Совесть, если она неподкупна, скажет одно: делай! Не ищи оправдания в равнодушии других, в клевете врагов, в изнурительной болезни, в слабости друзей.

Делай! Украшай землю и жизнь! Сей хлеб, если ты агроном, строй ракеты, если ты ракетчик, борись за большую правду, за добро и справедливость, если ты писатель!

Делай!

И ни в чем не ищи себе оправдания, если делаешь плохо.

29 сентября
ТУМАНЫ, ТУМАНЫ, ТУМАНЫ…
Еще горят и белеют гладиолусы. Несколько отважных роз еще силятся раскрыть бутоны. Еще стоят доцветающие флоксы, табаки, космеи… Еще в полную силу цветут георгины.

А над всем этим туман, туман… На столе гладиолус «Наша любовь».

Прощай, лето!


Ушло лето.

А хотелось бы сказать ему:

«Остановись! Ты так прекрасно».

Потемнели от дождя милые мои сосны, все стоят так же они в круговой охране, но вместе с летом отлетает и спокойствие…

Тревоги, тревоги, печали. И боль в сердце…

Снова на пороге болезнь с невозможностью двигаться, действовать. А как много могла бы я, и как я хочу много сделать.

1 октября
ОКТЯБРЬ. ЛИСТОПАД. ЗАЗИМЬЕ
Прохладный, кристально ясный день. Весь в живом золоте берез.

В лесу все переливы желто-багряных тонов. От орешника, жасмина, светлого золота берез до каленого багрянца вишен. Прелестнее всего молодые березки — не потеряли ни одного листа, полнолиственные и насквозь позолота. Это сквозное, трепетное живое золото оттеснило все. Даже сосны, мои неизменно прекрасные великаны как бы отошли в сторону.

В саду листопад… Листья золотые, багровые, багряные, с выгнутыми спинками, шуршащие…

Под ярким теплым солнцем рдеют гладиолусы, доцветают флоксы, царят махровые, полные силы георгины и вовсю цветут нежнейшие космеи.

Кое-где время от времени неторопливый полет отживших листьев.

И всюду — в высоте, в воздухе, на земле — переливы золотых, багряных, рыжих красок.

…Золотой, бронзовый, багряный мир под тихой синевой.

4 октября
ДЕНЬ ЗОЛОТЫХ БЕРЕЗ
В лесу вспыхнули березовые костры. Всегда березы сливались с зеленью леса, а сейчас вдруг выступили вперед — насквозь золотые, полнолиственные, белоствольные. Сосны, неизменно прекрасные, отступили перед их золотой красотой. Багрянец вишен, желтизна орешника — все меркнет перед их светлым-светлым, новорожденным золотом.

Молодое золото берез. Молодой день, полный бодрой, солнечной свежести, тепла, живительного кислорода.

Вьются, поблескивая в нитях, паутинки. Кружат пчелы, тяжело взлетают коричневые, лакированные божьи коровки.

6 октября
УТРО ПЕРВОГО ИНЕЯ, ПОВОРОТ НА ЗИМУ, ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ЦВЕТОВ, ДЕНЬ ЛЕСНОЙ ОПАЛИ
Ночью вызвездило, а к утру лег первый иней.

В полдень снова почти горячее солнце, и тишь, и синь… а цветов уже нет.

Сразу поникли вчера еще пышные, живые, упругие, а сегодня тряпично-вялые космеи. В нераскрывшихся колосьях гладиолусов появилась мертвенная прозрачность подтаявшего льда. Сразу повяли, одрябли, сникли вчера еще царственные георгины.

За одну холодную ночь сник и отцвел наш сад.

А деревья, побитые морозом, теряют листву… Всюду палые листья. Еще живо сквозное, светлое золото берез, еще жив каленый багрянец вишневой листвы, еще красноваты резные листья рябины. Но все гуще бурый шуршащий ковер под ногами и больше черных ветвей в высоте.

И весь день под ярким и теплым солнцем опадают, летят неторопливо, легко ложатся на землю осенние листья.

Падали сочные, зеленые, без желтизны огромные каштановые листья.

…Лесная опаль…

На столе последние розы — нежно-розовые, словно дремлющие на листе, белая и черно-красная…

В вазах хризантемы, подобно георгинам, гладиолусы, космеи…

Туманит…


На «Мосфильме» нам сказали про наш фильм:[18] «Вы сами не знаете, что вы сделали!»

Воображают, что это интуиция! Я знаю всю азбуку этого от «а» до «я», до твердых и мягких знаков.

Я еще плохо ее использую, но я ее знаю всю, а некоторые режиссеры не в силах отличить «а» от «б», как я не в силах отличить «до» от «ре».

Искусство правды — это искусство сперва анализа, а потом такого синтеза, чтобы в привычном открылось и прекрасное и страшное.

7 октября
ДЕНЬ ЗОЛОТОГО КРУЖЕНЬЯ
Весь день летят и летят в синеве тихие, золотые листья. Вчерашние заморозки сбили их, не дав им ни побуреть, ни съежиться.

Летят, как большие, плавные птицы, не тронутые желтизной, сочно-зеленые листья каштана.

За день навалило под каштаном целую перину — пышную, зеленую. Все гуще шуршащая опаль под ногами. Все больше обнаженных ветвей.

Солнце. Синева.

Золотой полет — листопад.

Тишина.

«Пал пан на воду, сам не потонул, воды не помутил».

10 октября
ГОРЯТ БЕРЕЗОВЫЕ КОСТРЫ!
Праздник берез!

День назад еще тонули в багрянце и золоте лесной купины. Сейчас облетели деревья, и среди зелени сосен лишь одни березы полнолиственны и ярко, молодо, светло-золотые. И, освещенные сквозным золотом листвы, необыкновенно белы стволы. Белее снега, белее бумаги, белее белого цвета, белее всего на свете!

Золотые и белостволые разгорелись сигнальными кострами, разметили, украсили сосновую чащу. И как вокруг костров все меркнет, уходит в темь — так померк, отступил вокруг березовых костров весь лес!

Молодое, чистое, дивно светлое золото берез!

Что весна! Весной березы только трогательны. Сейчас царственно прекрасны.

В октябре их царственная юность — северное чудо в лесу!

11 октября
РАЗГОРАЮТСЯ БЕРЕЗОВЫЕ КОСТРЫ!
Как украсили и зажгли лес березы! Зеленые, они сливались с лесом, а сейчас горят среди сосен золотыми кострами, видные далеко, далеко!

И не гаснут, а день ото дня все чище, все ярче их золото, все белее невиданные стволы.

А день такой непередаваемой прелести, что хочется крикнуть: «Не уходи!»

Остановить, запечатлеть хотя бы словами.

Весной не то. Весной влага, тревога, зов. А сейчас — отдых. Сама природа сложила натруженные руки и улыбнулась лицо в лицо.

…Блаженный отдых, золотое успокоенье… Молодое пламя берез.

12 октября
ОБЛЕТЕЛ ПОЧТИ ВЕСЬ ЛЕС. МЕРКНУТ БЕРЕЗОВЫЕ КОСТРЫ
Редеют березовые листья, проступают ветви и поветья, меняется, буреет цвет. Уже не молодое, густое, дивно светлое золото, а буроватая, томленая позолота.

Лоснятся странно голые ветви.

Нет цветов. Только табак держится, не сдаваясь. Да крупные желтые ромашки не признают заморозков.

А день золот, тих, полон паутинок и чуть слышного журчания осенней опали.

13 октября
ТУМАН
Как пахнет ноябрем!

Птичья стая, закрывшая все небо, кружилась над садом с гомоном и тревогой. Прощалась с нами? Потом постепенно в кружении и гаме сместилась на запад.

Птицы ватажились перед отлетом.

Березы побурели, нет той светлой красы.

Палый лист на земле. Лесная опаль…

18 октября
Солнце. Поредевшее, побуревшее полистье берез еще оживляет зелень сосен.

Остальные деревья оголены, и лоснятся на солнце нагие поветья.

…В зеленой траве не цветы — лесная опаль…

В длинной вазе на подзеркальнике последняя роза, по-октябрьски золотиста… Гаснущая, блеклого цвета.

21 октября
Кончилось наше доброе лето.

Началась злая, беспощадная осень.

Надо стерпеть еще одну боль, еще одно разочарование…

…То, чем жили зиму, то, чему… так бесконечно радовались весной, рухнуло. Ничего не осталось, кроме боли.

Неужели милая тетрадка этого светлого лета кончится болью?

Сколько разочарования — и как мужественно Максим переносит. Сегодня ни звука об этом, слушая мои новеллы, говорил о них.

Грустно в тумане под зеленым тусклым небом.

Я боялась осени. Она пришла как раз такая, как я боялась, — жестокая!

22 октября
День туманный, холодный.

Бурые березы. Темные сосны.

Цветут желтые ромашки.

Расцветают два бутона на розах. Наливается много бутонов.

Страшный душевный спад.

Душевное отупение.

11 ноября
Первая пороша!.. Первый зазимок. «С вечера пороша выпадала хороша…»

Вчера еще огромное соцветие анютиных глазок на влажной, черной земле. А утром за прихваченными сухим морозцем окнами по-зимнему холодно. Розоватое небо и… белый сад…

В саду все запорошило, все выбелило.

Все бело, свежо, принаряжено.

Неторопливо, негусто, красуясь на лету и давая собой полюбоваться, каждая сама по себе, спускаются белые мухи. Первая пороша! Первозимье! Нарядный денек!

Белая падь в воздухе.

Лежачок, первый спорый снежок на земле.

Еще не зима, первый зазимок.

Зима еще только выглянула, покрасовалась, поманила — глядите, какой я бываю красавицей!.. И что-то поет в самом сердце: «Ах, с вечера пороша выпадала хороша».


Рассталась с бабушкой Василисой — «пустила в люди…». И гаснут покой и радость… Отчего это — пойдет по редакции, — и конец радости?

Дивные слова Ленина:

«Обычное представление схватывает различие и противоречие, но не переход от одного к другому, а это самое важное.

…Мыслящий разум (ум) заостривает притупившееся различие различного, простое разнообразие представлений, до существенного различия, до противоположности. Лишь поднятые на вершину противоречия, разнообразия становятся подвижными и живыми по отношению одного к другому, — приобретают ту негативность, которая является внутренней пульсацией самодвижения и жизненности»[19].

28 ноября
Вот и взаправдашняя зима.

Снегопад. День, как гнездышко, весь пуховый, мягкий, свежий.

Серо-белое низкое небо, пушистый непримятый снег на земле, крупные снежные хлопья в воздухе.

Тихо.

Мягко.

Пышно.

Бело.

На ветвях — везде белая оторочка. Ветви елей в пушистых и слипшихся шапках.

Ветви молоденьких сосенок так забило, что из снежных валиков смешно торчат только кончики зеленых иголок.

Липкий снег даже вдоль стволов сосен с юго-восточной стороны.

Весь мир опушен белым. Так свежо и чисто, что после прогулки во рту вкус ключевой воды…

29 ноября
Тот же свежий и пасмурный радостный день.

Та же опока, оторочка всюду на ветвях, на стволах, на заборах.

Необмятое первозимье: еще не принастило пышный снег. Те дни, когда от пороши до наста вольготно зайцам.

И все тот же вкус ключевой воды на губах, во рту, кажется, в самой крови.

…Хорошо.

1 декабря
ДЕКАБРЬ, СТУДЕНЬ, ЗИМНИК
Снегу много, но нет той пышности — повлажнел, потяжелел. Опокой сваливается с ветвей большими влажными комьями, лишь кое-где остается, как клочья ваты. Тепло — 0 — 1°, а на стволах по всей длине от корня до верхушки узкие белые полосы с юго-западной стороны. Липкий снег плотно набился в надкорья и держится.

В этот день подружились зима и осень — взялись за руки. Тихо шагают рядком.

Совсем осенняя мелкая редкая мжичка в воздухе, осенняя влага, а на земле нетающий снег…

То вдруг засеверит, и посыплются крупные липкие густые хлопья, и весь мир виден сквозь густую белую сетку.

Тонкая, тонкая грань меж зимой и осенью.

В полдень особенно густо повалили крупные хлопья, особенно загустела белая сетка. Но снега на деревьях, заборах не прибавилось — он был снегом в воздухе и таял у земли. На перилах балкона, на подоконниках, на иглах сосен свисали крупные капли, крупно капало с крыш, разбрызгиваясь, как в ливень, и вскоре полуснегопад-полудождь превратился в обыкновенный дождик, и уже не белая, а серая сетка занавесила лес.

1963

1 января
Январь — проси льда. Переход зимы.

Году начало — зиме середина. Волки садятся.

24 января
Полузимница. Полухлебница. Пополам, да не поровну.

Метель на полузимницу корни подметает.

Вкус ключевой воды. Поющие снега.


Купол черепа голый[20], высокий и совершенный, как архитектурное сооружение, геометрически выверенное, с двумя-тремя пушистыми дрожащими волосками.

Столь же точно прочерченный овальный рисунок век — овальность верхнего века точно отражена в овальности нижнего.

Математически выверенный брак.

— Нет, из вас не выйдет семейства Кюри!..

Розоватая прозрачность, перламутр, а потом остренький носик на желтоватом лице, и ничто, ничто не расскажет о былом очаровании. Никаких следов былой красоты.

Двадцать семь лет. Остренький носик. Полюбит и с остреньким!

На подножке поезда… Свадьбы не будет. Что узнала? Кусок пирога? Время в фотонном полете?.. Поющий снег… Вкус ключевой воды…

Мария Кюри ждала до тридцати лет и дождалась — страсть к науке чудесно сплелась со страстью к мужчине.

Плач Ярославны — письмо матери атомного века к мертвому мужу.

17 февраля
Густо закрыто облаками небо. Розовый и тусклый молочный свет. Безветрие и густой снегопад.

Снежные хлопья падают густо и прямо, без игры, медленно, вяло, покорно.

Смирение, усталость, печаль…

20 февраля
«ПОДАРОЧНЫЙ» ДЕНЕК
После снегопада вдруг безоблачное, эмалевое голубое небо над нетронутой белизной.

Воздушная пышность снегов. Еще не принастило, не умяло, не подточило, еще каждая снежинка лежит легко, почти на весу, еще каждая живет сама по себе и ждет лишь, чтобы заиграть с близким и ярким солнцем.

И снега так воздушно легки, что их не назовешь сугробами.

Снега искрятся, блестки разбегаются при каждом повороте головы.

И при каждом повороте головы то одна, то другая снежинка играет со взглядом, искрятся и разбегаются блестки.

Черные ветви деревьев густо и сильно оторочены белым, и белая оторочка повторяет все изгибы черного пышней и объемней самих ветвей.

На перилах лестниц — вторые, более высокие, отграненные пышные перила, молочно просвечивающие на ярком солнце.

На столбах забора белые нахлобучки, высокие, как боярские шапки, и на зубцах по всему забору вторые белые зубцы.

На соседней крутой и белой крыше четкие, синеватые от солнца тени деревьев ярки, как на экране.

Сверкание солнца. Голубизна. Воздушная пышность снегов. И белая пышность оторочек на всем.

Нарядный — «подарочный» — денек.

В такие дни зорнить пряжу!

21 февраля
Неповторимость любого дня — как радостно видеть ее.

Нынче — опаловое утро!

Синее небо на юго-востоке подернуто такой тонкой облачной пеленой, что свет, смягчаясь, свободно льется сквозь нее, и вся она светится опаловым светом.

Солнечный диск на ней ярок, но расплывчат. Слиток расплавленного светлого золота.

И медленно падают в опаловом свете крупные и редкие снежинки.


Какова основная задача современной литературы?

Эта мысль владеет мной, и я нахожу много способов для доказательства одной и той же теоремы, для одного и того же ответа много формулировок.

Вот одна из них.

Ребенку достаточно сказки о злой бабе-яге и добром мальчике с пальчике.

Ребенок растет, становится школьником, и ему уже мало бабы-яги и мальчика с пальчика…

С ним надо говорить на конкретном языке его еще маленькой, но уже сложной жизни.

Он превращается во взрослого человека, живет в наше сложное, порой парадоксальное время, и не сказка, лишь разговор, основанный на глубоком и правдивом анализе наших дней, интересен и полезен ему.

Чем взрослее человечество, чем сложней жизнь, тем больше роль глубокого, острого, правдивого исследования в работе писателя.

А вот и вторая формулировка этой же мысли.

Как ни парадоксально, но именно наша глубокая вера в совершенство нашего советского строя способствовала такому его несовершенству, как культ личности.

У некоторых из нас мечты заменяли цель, иллюзия заслоняла действительность, воображение заменяло острый анализ и точный расчет. Наука о строении социализма иногда подменялась утопией.

Огромную роль сыграло смелое решение партии разоблачить перед всем миром культ личности.

По-моему, важны в этом решении не только реабилитация невинно осужденных, но отказ от элементов иллюзий, обмана, умолчания, утопии.

К строго научному построению коммунизма, основанному на глубоком познании его противоречивых движущих сил.

Нет движения без противоречий, но, познавая их, наше общество может управлять ими.

И снова я прихожу к тому же выводу — к огромной роли исследования жизни для писателя наших дней.

Вот уже шестой год тема ареста не сходит со страниц советской печати. Это большая тема, она будет еще многие годы, я сама с горечью и болью писала об этом шесть лет назад.

И все же сегодня, повторенная без углубления и нового раскрытия, она уже кажется мне топтанием на месте. Меня всегда влечет «передний край», а это уже тема вчерашнего дня.

Есть сегодняшний день с его огромными достижениями и большими трудностями, во многом связанными с тем, что упорно внедрялось в души людей и что не так просто изжить.

Душевный опыт писателя, приобретенный за эти годы, не только в том, чтобы поднять и раскрыть всю боль противозаконностей, связанных с культом личности. Душевный опыт писателя прежде всего в том, чтобы впредь не обмануться, не ошибиться, не быть обманутым, не обмануть, не умолчать, — в том, чтобы уничтожить почву, на которой мог возникнуть культ личности или явления, ему подобные.

Вот почему литература, трактующая отвлеченно, «вообще» о плохом и хорошем (о бабе-яге и мальчике с пальчике), вообще о любви, вообще о справедливости, кажется мне «мальчиковой», «подростковой».

Вот почему мне думается, что сейчас, как никогда, нужна литература зрелого мужества, литература глубокого социального исследования. Я думаю, нужна бальзаковская сила в остроте социального исследования, проводимого через анализ человеческих душ.

В бальзаковских традициях работали многие русские классики, в его традициях работают и многие прогрессивные писатели Франции. К сожалению, я мало знаю французскую литературу. Но такие, хорошо известные и мне, и миллионам советских читателей книги, как романы Л. Арагона и цикл «Нейлоновый век» Эльзы Триоле, написаны со стремлением к широким социальным обобщениям.

Я знаю, что, несмотря на то, что со времени разоблачения культа личности прошли годы, до сих пор есть, находятся противники этого смелого шага.

Такие люди считают, что если уж нельзя повернуть историю вспять и вернуть разоблачение обратно, то необходимо хотя бы умолчать о нем.

Я не раз спрашивала себя: кто эти люди и чем продиктованы их стремления?

Иногда это мечтатели, слабые души, которым жаль своих привычных иллюзий.

Иногда это трусливые души, которых пугает смелость сделанного шага.

Иногда это чиновники, которые удобно устроились еще в те годы и которым перестройка грозит потерей удобств, тревогами.

Чаще всего это люди, которым потребность умалчивать, скрывать, недоговаривать, носить удобные розовые очки вошла в плоть и в кровь…

25 марта
Весь день перемены — то крупно, слитно валит снег, метельно кружась, то разъяснивает.

На исходе март, а еще ни капели, ни проталины.

Лишь на южной стороне сугробов местами ледяная корочка.

Ветер.

Вчера составляли план садовых работ. В небогатом, но ярком цветении азалия.

Ветви орешника в вазах еще не лиственеют.

3 апреля
Снегопад, метель.

Крупные и влажные хлопья мечутся под ветром.

5 апреля
Не снегопад — снеговал!!!

Густо падают белые хлопья, крупные, тяжелые, вихрятся на лету.

Стоит перестать снеговалу, и начинают под ветром осыпаться тяжелые снежные шапки с ветвей и крыши. Осыпаются непрерывно — то хлопьями, то густой россыпью, то снежной пылью. И все еще ветви, поветья в белых шапках и в оторочке.

Белизна. Белизна…

Весь день сад за окном — будто за густым марлевым пологом. Пышны сугробы.

В полдень, впервые за много дней, чуть проглянуло солнце. И вместе со снежной опалью за окном первая капель с сосульками.

Ветер. И снег, снег, снег…

День капели.

Первый день густой, сильной капели. С крыш даже не каплет, а течет, как в дождь, — почти непрерывные тонкие струйки за окном — так рыхл снег, так силен внезапный прогрев.


Как бесконечно радостен Максим, облегчая мои мучения, счастлив каждой моей улыбкой, каждым улучшенным биением сердца, как терпелив и кроток к моим больным капризам, и весь светится, когда я зажгусь замыслом, созревшим в его чистом мозгу, или хотя бы одобрю этот замысел!

Вспоминая годы, прожитые с ним, одно повторяю: есть божественное в сердце человека!

Я гублю его — он живет в непрестанном трепете за меня, в ежедневной томительной гонке за врачами, лекарствами, кислородными баллонами, уколами. И нет у него спокойного дня. Но когда я говорю ему, что надо хоть ненадолго разъехаться, чтобы он отдохнул от меня в Дубне, где его работа, его тема, в Москве, в Сочи, где угодно, чтобы он хоть немного отдышался от этой страшной больничной, многолетней атмосферы, он стоит у кровати и твердит: «Ни на день, ни на полдня… Только рядом…»

У меня часто не хватает сил скрыть боль, сдержать болезненную раздражительность, быть терпеливой и терпимой. Моему единственному любимому и единственной радости моей, мужу моему, я так мало могу дать! Как ни страшен, ни сложен мир, но человек бывает человеком, и тогда он бог.

24 мая
ИЮЛЬСКИЙ ЗНОЙ В МАЕ
Вчера отцвели вишни. В цвету яблони, тюльпаны, нарциссы. Темный ирис, сирень и желтые лилии. И маки-пальмочки. Пионы по пояс — бутоны с пуговицу.

Крошечный бутон на моей любимой черной розе Гадлей. В бутонах парковые розы.

Вчера сажали космею, резеду и четвертую очередь табака.

3 июля
Сентябрьский холод в июле. Небо в тучках. Мокрые, темные сосны. Ветер. Морось… Холод.

Пионы, что так пышно зацветали, — как мокрые курицы.

Подгнивают розы, такие прелестные… Жасмин держится.

Последняя желтая лилия сомкнула лепестки…

Первые бутоны на космее и маленьких георгинах.

Еще цветет красная парковая роза. Белая погнила в бутонах.

13 июля
Черный день.

Я снова еду в больницу.

А в саду… Какая радость и сколько счастья в саду! Еще цветут (хотя и на исходе) пионы. Безумной красоты розарий.

Последние алые парковые розы. Жасмин. Первая космея. Начало табаков.

12 сентября
Осенний сад чуть пасмурит. В цвету флоксы и георгины, роскошные большие георгины, небывалые гладиолусы.

Цветут несколько роз.

Плохая космея.

Гладиолусо-георгиновый сад роскошен.


Лето прошло…

Знойное, прекрасное, полноцветное и… такое горькое.

Больница, больница… Больница.

Страданья. Боль.

Если бы не доброта Максима — лучше б смерть. Держусь его заботой и любовью.

Змеи уходят на зиму. Остаются гуси. Чтобы все они унесли мое горе.

Лето такое долгожданное, такое желанное и такое жестокое позади.

Впереди страшная серая осень и длинная зима, о которой думаю с ужасом.

…Не начав и первую строку, я
Предрешу последнюю страницу.
Тысяча сердец замрет, ликуя,
А с десяток с воплем возмутится,
Под молчанье тысячи пугливых
И под улюлюканье десятка
Я одна пройду неторопливо.
Как в тот час мне вспомнить будет сладко
О твоем плече — моей отраде,
О моих друзьях, моей опоре,
О моем необычайном саде
С маленькой калиткою в заборе.
1 октября
Кончился блистательный сентябрь, с летним теплом, с голубизной неба и яркой синевой реки, с блеском пролетающих паутинок, хвоинок, с первой краснотой винограда, с первой прозолотью листьев, такой нежной, что она возникает из зелени, и явственно родство зеленого и золотого.

Буйно цвели георгины с дерево ростом, и всех дивили сказочные гладиолусы.

Дождь.

Но еще много георгинов и еще в цвету гладиолусы.

Явственно рыжеет мокрый лес.

Октябрь!

4 октября
ПАСМУР. «ДНИ ВИНОГРАДА»
В саду все переливы красно-желтых тонов. Дивный багрянец винограда!

Окалина орешника, нежная желтизна берез.

Вчера еще был солнечный день, прелестный.

Посадили тюльпаны.

Виноград, поднявшись по стволам сосен высоко, высоко, багрян и царит над садом.

7 октября
Последние розы.

Маленькие тугие бутоны.

Густо цветут лишь маленькие, морщинистые. Цветут гладиолусы.

Еще есть нерасцветшие колосья. В цвету георгины.

День весь в переливах от зелени к золоту и багрянцу.

10 октября
ТУМАНЬЕ
Туман. Вчера еще день кристально ясный, а сегодня с утра густой туман и осенний холодок — плюс 3°.

Отгорел, вянет, никнет виноград.

В лесу уже не зелень с золотой подпалиной, а переливы буро-рыжих тонов с остатками зеленой купины.

Только темная зелень сосен…

Еще зелен каштан.

Листья парковых роз наполовину зелены, наполовину чисто-желтого цвета. Побурел орешник, буреет вишня и яблоня. Еще чисто-зелена сирень.

А в розарии зеленая сильная листва и полно бутонов. Роскошно (как никогда) цветут гладиолусы и георгины.

Беда — лезут нарциссы!

11 октября
ОСЕННИЙ ДЕНЬ
Зелены только сосны, сирень да жасмин.

Облетают бурый орешник и багряные листья винограда, рябина цвета темной окалины, золотые березы, бурые вишни и яблони.

Березы дивного светлого золота.

Еще цветут белые и алые гладиолусы, георгины, космея. Пасмурно, тихо, прохладно. Все сухумские розы — в бутонах. Много бутонов в розарии.

Все еще стоят флоксы — слабые, редкие, но все еще стоят.

14 октября
Бурый лес под пасмурным небом. Ветер.

До 1/IV 64 года — до весны — 51/2 месяцев.

Всего 51/2… Как мало… Но это целая зима! И как это бесконечно много!

Прошагаю ли я эти 51/2? Дошагаю ли до нарциссов, тюльпанов, сирени, которые с осени так заботливо и старательно готовила к весне?

Облетел виноград, буреют деревья, и все ярче светлое золото берез.

Но все же нет того, как в год «березовых костров», когда все деревья облетели и одни березы почему-то были полнолиственны и долго одни горели кострами, царили над темной зеленью леса…


Максим ведет меня от цветка к цветку, от месяца к месяцу. (Кислород, уколы, вливания, диета, покой, и масса радости, и ласка, которые помогают мне выносить страдания нескончаемые.) Дойду ли я, держась за его милую руку, еще до одной весны?

16 октября[21]
Вот и похолодало.

Впервые ночью 0 — 2°, и с неба крупа — снег не снег, а что-то белое, тающее на лету.

А утром дождь…

Вчера вырыли гладиолусы, сегодня — георгины.

Бурый, сильно поредевший сад.

Печаль.

Лето, такое долгожданное, было горьким… Такое прекрасное, было мучительным.

Больница, больница, мученья всякие.

Жива только мужеством, добротой, светом Максима.

Что делать? Как поступить?..

Примечания

1

СТС — санитарно-транспортное судно.

(обратно)

2

На этом рукопись обрывается.

(обратно)

3

М. В. Сагалович — муж писательницы, драматург, в это время находился в Чехословакии.

(обратно)

4

Запись сделана после длительного сердечного приступа.

(обратно)

5

Особый вид махрового мака, напоминающего весной маленькие пальмочки.

(обратно)

6

Чешские рододендроны, подаренные писательнице. В цветении они напоминают пылающие костры.

(обратно)

7

Один из вариантов плана будущей книги «Рассказы бабки Василисы про чудеса».

(обратно)

8

Внук бабки Василисы, сын ее дочери Грани — Тимоша.

(обратно)

9

Героиня рассказа «Ищи на орле, на правом крыле» («Рассказы бабки Василисы про чудеса»).

(обратно)

10

«Заметки о Франции» лежали в дневнике после цитаты из М. Цветаевой. Они относятся ко времени поездки Г. Николаевой во Францию в декабре 1960 — январе 1961 года, датированы 20—22 декабря.

(обратно)

11

Леже Фернан (1881—1955) — известный французский художник-коммунист Имеется в виду музей Леже в Биоте.

(обратно)

12

Вдова Ф. Леже, художница.

(обратно)

13

Настя — А. Алексеева, председатель колхоза имени Дзержинского Орловской области.

(обратно)

14

Прозоров Петр Алексеевич — председатель колхоза «Красный Октябрь» Кировской области, дважды Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета СССР.

(обратно)

15

Лалетины — колхозники «Красного Октября».

(обратно)

16

Председатель одного из колхозов Московской области.

(обратно)

17

Работница Волгоградского тракторного завода — прототип Даши из романа Г. Николаевой «Битва в пути».

(обратно)

18

«Битва в пути».

(обратно)

19

Ленин В. И. Философские тетради. М., 1947, с. 117—118.

(обратно)

20

Наброски портретов некоторых персонажей задуманного романа о физиках.

(обратно)

21

Последняя запись, сделанная Галиной Николаевой: 18 октября 1963 года ее не стало.

(обратно)

Оглавление

  • ГИБЕЛЬ КОМАНДАРМА
  • НА КУХНЕ
  • АЛЬВИК
  • МОСКВИЧКА
  • ЛЮБОВЬ
  • ДЕТСТВО ВЛАДИМИРА
  • ТИНА
  • РАССКАЗЫ БАБКИ ВАСИЛИСЫ ПРО ЧУДЕСА
  •   «А ТЫ НЕ ВОР?»
  •   ПЛЯШУТ СЕРЫЕ ВОЛКИ…
  •   ИЩИ НА ОРЛЕ, НА ПРАВОМ КРЫЛЕ…
  •   ТАЛАНТ
  •   БЕЗ ЗУБОВ, А С КОСТЬМИ СЪЕСТ
  •   ТРИ ТЫЧКА В ТРИ ЛИСТКА
  • Я ЛЮБЛЮ НЕЙТРИНО!
  • НАШ САД
  •   1961—1962
  •   1963
  • *** Примечания ***