Вороново крыло. Дилогия [Андрей Михайлович Марченко] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Андрей Марченко ВОРОНОВО КРЫЛО Дилогия

Вороново крыло

I

На перекрестке стоял крест. Не на самом перекрестке, конечно, а чуть в стороне, на земле, что к нему примыкала. Но если ехать с той стороны, с которой подъезжали мы, то казалось, что дорога упирается в крест.

Крест на перекрестке. От него уходило еще три дороги — на юг, север и почти на восток. Я потом проверил — до чисто восточного направления не хватало семнадцать градусов.

Крест — столб с перекладиной почти возле самой вершины. Второй перекладины не было, и можно было бы с равным успехом сказать, что это подобие воткнутого в землю меча. Но меч на этой земле никто не собирался прятать — скорей даже наоборот. У подножия креста земля была чуть приподнята — то была могила.

— Ну что, лейтенант, — сказал генерал, подъезжая ко мне со спины. — А на камне том надпись — налево пойдешь, коня потеряешь, направо — сам погибнешь… А будешь долго стоять — прямо здесь по голове получишь?

То был крест — не камень. И ничего на нем написано не было. Просто крест. Может быть над чьей-то могилой.

— Господин генерал, — спросил я, — а кто здесь похоронен?

— Да мало ли… Может, какого-то прохожего бандиты убили. А может быть здесь даже какой-то упырь зарыт…

Я покачал головой, но промолчал. Бандиты не хоронили своих жертв — тем более в чистом поле. Трупы убитых иногда находились по оврагам, где лисы и волки довершали работу убийц. Что касается упырей, то здесь бытовало поверье, что их надо убивать осиновым колом и хоронить у перекрестка семи дорог. Почему именно семи и почему только осиновым — никто сказать не мог. Безусловно, здесь мог оказаться упырь, возможно, он был настолько глуп, что дал себя убить неграмотным крестьянам. Только на могилах упырей не принято ставить кресты. Вообще…

Это был последний день, когда я был адъютантом генерала. Формально я оставался им еще две недели, но все-таки последний приказ я получил именно на том перекрестке.

Это была последняя часть, которой командовал генерал. Были времена, когда под его командой собирались армии и даже группы армий, но сегодня с ним была только сотня — его личная гвардия, почти охранная часть.

Дорога на восток уходила в лес. Я знал — эти леса простирались на многие мили и заканчивались у подножья гор. Генерал спешил — у нас, на равнине, осень только приближалась, лишь чуть охладив воду в озерах. Но никто не мог сказать, что будет твориться через неделю на перевалах.

Вернулся разъезд.

— Господин генерал, — доложил фельдфебель, — проводник прибыл.

Он показал рукой на опушку, где появился силуэт всадника: фигура в черном плаще на черном же коне. Конь гарцевал, будто пытался сбросить свою ношу, но всадник сидел будто влитой. Он не спешил подъезжать к нам, наверное, рассуждая, что дорога бандеры все равно пройдет мимо него.

Я знал, что мы сейчас расстанемся — это было оговорено раньше, и я ждал что генерал отдаст последние приказы. Но генерал не спешил, очевидно, ему мешал фельдфебель, который не торопился отъезжать от нас. Тот будто понял неловкость и произнес:

— Господин генерал…

— Да?

— Может быть это не мое дело, но, по-моему, наш проводник не совсем человек…

— Я знаю, — кивнул генерал, — он совсем не человек. Он вовкулак… Можете быть свободны.

Фельдфебель пожал плечами и поехал прочь, я слышал, как он что-то бормотал под нос, сжимая рукой рукоять сабли.

— Стало быть, начинается? — спросил я.

Генерал кивнул.

— Собираясь в страну мертвых, возьми в проводники покойника… Сам знаешь — мы готовы принять помощь хоть от нечистого. Если он ее предложит… Может быть оттуда я приведу новую армию…

Я не знал, что за существа жили за горами и, если честно, не слишком хотел узнать этого. Иногда мне кажется: то, что миссия генерала не состоялась, это меньшее зло…

— Давай, что ли, прощаться, — генерал вынул из-за пазухи запечатанный пакет и подал его мне. — Держи! Здесь твои документы. Там сказано, что до особого распоряжения переведен в резерв Генштаба… На перевалах я буду через неделю, значит, через полмесяца в Тебро прибудет гонец с депешей. Я зашифрую ее…

— Я знаю код.

— Отлично. Значит, подождешь две недели. Если его не будет — действуй на свое усмотрение… Но не вздумай искать меня…

— Берегите себя, господин генерал, — сказал я.

— Береги себя, сынок, — ответил он.

— Постараюсь, — и, в первый раз за несколько месяцев, я вставил неуставное обращение, — я постараюсь, отец…

Бандера ушла на восток. Почти на восток — если не брать в учет те семнадцать градусов. Я остановился у перекрестка, провожая их взглядом. Генерал первым подъехал к проводнику, и они о чем-то говорили. Я был слишком далеко, чтобы услышать хоть что-нибудь. Потом поехали туда, откуда подымалось солнце. Всадник за всадником они исчезали в лесу. Мне хотелось забыть приказ и бросится за ними — в тот день я чувствовал себя таким одиноким, как никогда раньше. Я еще не знал, что уходила часть моей жизни и начиналась новая.

В тот день в степи шумел ветер, и пыль заметала следы коней.

Потом и я развернул коня и поехал по северной дороге. В Тебро прибыл вовремя, впрочем, на той неделе гонца не было. Я не знаю, что должно было быть в той депеше, и почему она была так важна для моего отца. Но думаю, что это уже не имеет никакого значения. Гонец не появился ни на следующей неделе, ни в следующем месяце. Я не думаю, что он не дошел до цели — скорей всего гонец даже не был отправлен, ибо вся бандера отца пропала без вести.


-//-
Тебро был маленьким городишком, зажатым между склонами двух холмов. В лощине протекала небольшая речушка, такая же медленная, как и жизнь в этом городке. Когда ветер дул не в створ между холмами, в городе стоял жуткий смрад — медленное течение не справлялось со всеми нечистотами.

Две дороги вбегали в город — как раз вдоль течения реки, но в степях они распадались на многие направления. На обоих холмах были построены форты, в них стояли крошечные гарнизоны. Комендатура же находилась в центре, цейхгаузы и бараки стояли в верхнем течении.

Я прибыл в город ближе к вечеру, почти ночью, и на посту, при въезде в город, меня долго не пускали. Я долго ругался с солдатами, пока не разбудил их фельдфебеля. Он только посмотрел на мои документы и приказал подымать шлагбаум. От него я узнал, что комендатура откроется завтра часам к девяти, что переночевать можно в казарме.

Несмотря на поздний час, улицы шумели. Казалось, что весь город состоял из кузниц, борделей и кабаков. Пока я ехал к месту своей ночевки, я насчитал двадцать различных шевронов. Потом я сбился со счета. Конечно же, столько частей в городе не было — я видел отпускников, едущих домой или возвращающихся в часть, раненых по пути из госпиталей, посыльных. Да мало ли?

Волею судеб этот город стал одним из перевалочных пунктов на дорогах войны. Это был тот редкий и странный случай, когда война приносила жизнь. Верней, эрзац жизни. Солдаты поломали привычный уклад, и вряд ли найдется сила, способная это исправить. Даже когда они уйдут, останутся могилы и бастарды — дети многих отцов.

Как водится, центр города находился рядом с главным базаром. А может, это базар размещался в центре, но смысл в том, что даже в комендатуре был слышен рокот базарного люда. В выходные дни и, неверное, в праздники, торговцам было тесно, и ряды расползались, занимая смежные улицы и даже часть площади.

С одной стороны базар ограничивала река, на мостах через которую торговали с рук, но на том берегу уже ничего не продавалось. За мостом начинался крутой подъем, выложенный брусчаткой. Он вел к храму. Я не могу сказать, каким богам здесь молились и когда перестали, но от здания остались одни стены, и ветер выл в пустых глазницах окон. Через дорогу, в двухэтажном здании размещался полевой лазарет. Тут же, на примыкавшем пустыре, хоронили пациентов.

Принадлежность кладбища можно было определить издалека. На всем пустыре не было ни одного дерева или куста, лишь одинаковые плиты ровными рядами. Здесь все были равны — их хоронили в одинаковых гробах на одинаковой глубине, майоров, рядовых, генералов, заполняя линии по мере поступления.

Много лет спустя я опять попал в Тебро. Это был совсем не тот город, что я помнил, и, думаю, изменения пошли ему на пользу. Южного форта больше не было — только руины, будто осколки рассыпавшегося зуба. Там был славный бой, и многие обрели славную смерть. Северный форт был брошен, в здании комендатуры размещалась гимназия, а на месте храма воздвигли здание магистратуры. Армейское кладбище срыли и разбили на его месте парк. По нему гуляли почтенные старики и мамаши с детьми. На каждом углу торговали жареными каштанами, что росли тут же. Я купил себе несколько, но так и не смог заставить себя съесть хоть один.

Потом я набросил плащ и пошел на другое кладбище.

И вы не поверите, кого я там встретил.

Хотя это совсем другая история…


-//-
Как ни странно, но казарма оказалась практически пустой. Потом я узнал, что солдаты гарнизона размещались в фортах, а офицеры снимали квартиры по всему городу.

В казарме был собачий холод, и я выпросил у дежурного пару лишних одеял.

Я провалился в сон как в омут. Может быть, мне снились сны, но к утру я их не помнил.

Утром я отправился в комендатуру. Военным комендантом Тебро был седой кавалерийский майор. Как и надлежит быть кавалеристу, у него были кривые ноги, маленький рост и обвисшие усы. Причина его перевода на штабную должность была очевидна — левая рука у него была отсечена по самое плечо.

Он с безразличной физиономией пролистал мои бумаги и вернул их мне.

— Станете на учет в интендантской службе…

И вдруг без перехода спросил:

— Вы воевали в пустыне?

Хотя этот вопрос звучал больше как утверждение, я переспросил.

— В пустыне?..

— У вас заужены штанины. Это не по уставу, но иначе в ботинки набивается песок…

Я кивнул. В пустыне я провел только месяц, но он стоил многих лет. Было трудно — чертовски трудно. Но теперь я вспоминал о тех временах почти с нежностью. Так иногда думают о ранах, когда-то кровоточащих, но теперь зарубцевавшихся и саднящих тихой болью в тепле у камина…

— У вас наметанный глаз.

Майор улыбнулся:

— Приходится… Я здесь за полгода насмотрелся на столько частей, сколько не видел за шесть лет пребывания на фронтах… Неделю назад через этот город прошел сводный монашеский полк. Монахи и маршируют?!? С мечами и в броне? Ты можешь себе это представить?

— Могу. Говорится же: добро должно быть с кулаками.

— А по-моему добра, в этом мире не осталось. Одно зло и сила. Боевые монашеские ордена? Это сплошной шкурный интерес. Да, они неплохие солдаты — я сам видел как один разогнал патруль… Но как монахи… пьют, ходят по борделям. Все дело в том, что доходы церкви не облагаются налогами. Поверь — мы с этим когда-то здорово намучаемся…

Он подошел к окну. Здание комендатуры размещалось на центральной площади, может, в здании, где была когда-то мэрия. Окно выходило на площадь, и через открытую форточку доносились звуки просыпающегося города — крики разъезжих торговцев, грохот подвод…

Комендант продолжил:

— Впрочем, это неважно… Где вы устроились?

— В бараках.

— Это плохо… Не самое плохое место в этом мире. Но там сейчас, наверное, холодно. Можете переехать в южный форт. Условия там не лучше, но многим спокойней. А вообще, я бы посоветовал вам съехать в гостиницу где-то в центре. Дерут здесь по-божески… В общем отдыхайте…


-//-
По совету майора, я съехал из казармы в тот же день. Но я не стал перебираться в форт или в гостиницу. На самом краю города я снял комнату с полным пансионом. Это было чуть дороже, нежели комната в гостинице, но многим удобней. Небольшой деревянный домик задним двором выходил в поле. В его комнатах было тихо — совсем не так, как в беспокойном центре.

Моя комната размещалась на веранде. В нее можно было попасть как из дома, так и с улицы, по невысокому крыльцу. Пожалуй, единственным недостатком было то, что комната не отапливалась. Но меня это беспокоило меньше всего — в любом случае, я не собирался оставаться здесь до холодов.

Домом владела сухонькая старушка лет семидесяти. Она ложилась спать ровно в восемь, впрочем, не возражая против моих ночных бдений. Когда я просыпался, она уже во всю хлопотала по дому, и я ощущал некое чувство вины от того, что я до сих пор в постели.

За время моего пребывания я раза четыре выбирался за город, прятал одежду и взмывал в небо. Только один раз я летал над городом. С высоты он был таким же, как и вблизи — маленьким и грязным. Спускаться ниже я не стал — он мне уже успел надоесть.

Остальные разы я направлялся к востоку. От города я отлетал не так уж далеко, но с высоты были видны горы, из-за которых каждый день вставало солнце, горы, к которым ушел отец. Я летал над лесом, пытаясь рассмотреть хоть что-то, увидеть хоть какой-то знак, а может быть, даже встретить гонца с перевалов. Но за кронами нельзя было даже рассмотреть дорогу, которая — я знал — вилась меж деревьев.

Вершины гор были окутаны тяжелыми тучами и с каждым моим полетом они спускались все ниже.

И еще — это было не спокойное небо моего детства, беззаботное небо, в которое я впервые взлетел. Земля ощетинилась войной, и небо стало другим. Внизу по дорогам лязгала броня, в вышине звезд, чертя знаки новых бедствий, неслись кометы. Мне казалось, что южный ветер доносит звуки далеких баталий, с севера веет холодом надвигающейся зимы. Восток пугал неясной угрозой, на западе висела луна, более похожая на лик покойника, нежели обычно.

И я спускался на землю.

Но ниже тоже не было покоя.

По склону над рекой я возвращался в город. На другом берегу петляла меж холмами дорога, по которой я прибыл в этот город.

Из-под склонов били десятки родников, что разбивали пойму на множество лоскутков. Вода в источниках была холодная и чистая — я купался в них после полетов, и у меня сводило зубы от свежего утреннего ветра.

Несколько родников било из-под холмов, на которых располагалось кладбище.

В первую свою вылазку я заблудился в камышах и по склону поднялся к дальнему краю погоста. Могилы здесь были совсем старые — побитые непогодой и временем, запутанные рогозой и акацией.

Я пошел по изрядно заросшей аллее. Это кладбище, как и все остальные, чем-то напоминало плохую пародию на плохой город. Склепы-дома разной архитектуры и времени то лезли друг на друга, то будто бы фамильные особняки, укрывались в зарослях жасмина. Аллеи-улицы разделяли кладбище на неровные кварталы. Я брел по аллеям, сверяясь по датам, как по указателям. Могилы, будто верстовые столбы, мерили время: здесь покоится человек, что умер от холеры ровно за полторы сотни лет до моего рождения. А вот каменная дева с каменным же лицом скорбит над кем-то, кто был важным старцем, когда мой дед собирался на свою первую войну. Разве у каменной скульптуры может быть другое лицо, кроме каменного? Глупые люди — разве камень может скорбеть по человеку? Может, они поручают скорбь камню, потому что нет скорби в их каменных сердцах?

На углу двух аллей за оградой лежали двое под одной почти квадратной плитой песчаника. Я остановился, пытаясь рассмотреть, что там написано. Но дождь вышелушил краску и я так ничего и не узнал, кто под ней покоится: брат и сестра, жена и муж…

Люди умирают — а как иначе?

Я не верил и не верю в жизнь после жизни. Предназначение, Высший Смысл — это нечто непонятное и размытое. С адом все ясно — я в нем живу, а вот с Высшим смыслом столкнуться не довелось. Печально другое — мало кого смерть оповещает о своем приходе заранее. И вот люди живут, строят планы, мечтают наконец. И умирают. Умирают, гибнут, их убивают — да мало ли… Но что случается с мечтой? Неужели она тоже гибнет? Или ее хоронят заживо на глубине двух саженей?..

Весь следующий квартал был обнесен единой оградой. Могилы были совсем не новые, но поправленные и ухоженные. Ближе к дальнему углу были видны свободные места, хотя рядом хоронили довольно плотно. Я перешагнул через ограду и прочитал надпись на надгробии. Под ним лежала молоденькая девушка, почти девочка — в день смерти ей еще не исполнилось шестнадцати.

Я посмотрел на могилу рядом. Мне показалось, что здесь какая-то глупая ошибка, что мне померещилось. Я шагнул к другой плите, потом к следующей и еще и еще… Но ошибки не было — мне ничего не привиделось. Здесь были только покойницы и их объединял не только примерно одинаковый возраст, но дата смерти. Везде стояла одна и та же дата.

Когда, год назад, вражеская конница прорвала фронт и ворвалась в наш лагерь, я вышел из палатки с саблей в руках и добыл себе в том бою коня и первую рану. Испугался я уже потом, в лазарете, когда врач вырывал у меня из рук оружие.

Сабля была при мне, но мне стало страшно. Я хотел кричать, но сдержал себя, боясь, что мой крик скроет что-то иное. И я побежал, спасаясь от страха, будто от него можно было сбежать.

Кажется, я никогда так не бегал ни до, ни после этого.

Я бежал, пока хватало сил и дыхания…


-//-
Следующее, что я помню — как я споткнулся на крыльце своей квартиры. Я зацепился носком за порог и чуть не растянулся на полу.

Хозяйка была в зале, она сидела за обеденным столом и перебирала крупу. От грохота она вздрогнула и оторвавшись от работы, спросила:

— Вас что-то испугало?

Хорошее дело — имперский офицер испугался покойников…

— Да нет, все нормально, бежал, запыхался. У вас ничего попить нет?

— Квас, кисель овсяной…

— А покрепче?

Старушка покачала головой:

— И все-таки вас что-то испугало.

Я пожал плечами — спорить с ней не было смысла, тем более, что она была права. Присев за стол, я сказал:

— Кваса, если можно…

Старушка сходила в ледник и вернулась с кувшином ледяного кваса и куском сыра:

— Поешьте немного, — она села напротив и сложив руки на столешнице, пристально смотрела мне в лицо. У меня нет никаких табу относительно приемов пищи в присутствии других лиц — в казарме такие заблуждения отбивают раз и навсегда. Но от ее взгляда мне стало не по себе — я пытался сосредоточиться на еде, но ничего не получалось.

— Бедный мальчик, — проговорила она наконец.

— Простите?

— Сколько вам лет?

— Семнадцать. А что?

— И давно в солдатах?

— Я не солдат, я— офицер… Полтора года в частях, до этого — четыре года училища.

Она сочувственно покачала головой:

— Армия сломала вашу жизнь.

— Ну почему же? Довольствие за государственный кошт, хорошее жалование, карьера, ранняя пенсия, наконец…

— И похороны за кошт казны. У вас есть еще что-то, кроме этой войны? Семья, дети, любимая. Та, к которой можно вернуться?

— Нет, — ответил я.

— И что вас гонит по миру?

— Я давал присягу…

Я встал из-за стола и одним глотком допил квас. От ледяной жидкости защемили зубы, но я был не в силах продолжать этот разговор.

— Спасибо…

— Будете отдыхать?

— Сегодня пятница?

Старушка утвердительно кивнула.

— Тогда мне надо съездить в город…

Я вышел из дому и пошел на конюшню. Седлая коня, я на секунду остановился и посмотрел на правую руку — на месте ли родинка. Она была все там же — на первой фаланге указательного пальца — а куда ей деваться?..


-//-
Той весной я приехал домой на каникулы, чтобы подготовиться к экзаменам. Но за книги я почти не брался — я упивался свободой, от которой уже почти отвык в училище. Я ложился спать глубоко за полночь, чтобы проснуться почти в полдень. Почти каждый день я седлал коня и выбирался в леса или мчался по полям.

Однажды, вернувшись с прогулки, я застал в конюшне Халека. Он валялся на сене, пытаясь настроить лютню. Расседлать коня он мне не помог — вообще, среди слуг он занимал особое положение и брался только за те дела, которые его интересовали. Он был неплохим музыкантом, сильным бойцом. Говорили, будто он маг и бывший кондотьер, за голову которого, вроде, где-то была объявлена награда.

Щипая струны, он проговорил:

— Кстати, Дже, ваш отец просил, чтобы вы привели себя в надлежащий вид. Сегодня будут гости…

— Какие гости?

Халек промолчал, терзая инструмент. Когда я решил, что мой вопрос проигнорирован, он издал особенно мерзкий звук и бросил:

— Генерал Гра … Забыл дальше… С дочерью.

Затем повернулся к стене, всем своим видом, показывая, что я ему неинтересен.

Генерал прибыл в полдень. Из окна своей комнаты я видел как из остановившейся кареты вышел высокий, чем-то похожий на волка, военный. В левой руке он держал огромную папку, в каких обычно перевозили карты. Другую руку он подал в карету. Помогая выбраться из кареты своей спутнице.

Мой отец сбежал по лестнице навстречу гостям.

И тут я увидел ее.

Еще не рассмотрев ее как следует, я понял, что пропал. Если бы в тот момент меня спросили, не влюбился ли я, я бы ответил отрицательно, согласившись про себя. Потом я часто вспоминал тот день, пытаясь понять, что со мной происходило. Да нет, вряд ли то было любовью — тогда я не умел ненавидеть, а значит и любить. Но что-то было…

Дальше был обед. Нас посадили вместе, но я старался даже не смотреть на нее. За столом мы обменялись только несколькими фразами. Когда подали десерт, я бросил слуге:

— Торт мне не класть.

— Почему? — удивилась она.

— Не люблю сладкого, — ответил я.

— Говорят, что сладкое любят добрые, стало быть ты — злой.

— Да, — согласился я, — я — злой.

Обед подходил к завершению, когда отец сказал мне:

— Дже, сынок, будь так добр, развлеки нашу гостью. У нас с генералом дела безотлагательного свойства…

Они ушли в кабинет отца, прихватив папку с картами и плотно закрыв за собой дверь. Потом я часто задумывался, что было в той папке, но потом решил, что это не так уж и важно. Планы наших отцов не сбылись, и быть посему…

Сперва мы гуляли по дому. Я показал ей библиотеку, потом картины, которые собирала моя мать…

В зале висела коллекция отцовского оружия. Им никогда не дрались — оно было скорей украшением.

Я вынул из ножен бастард — полутороручный меч. Он был довольно тяжел, но я попытался закрутить мельницу одной рукой — иногда у меня так получалось, хотя потом ныла спина и болела рука.

Но я сделал только один оборот — щеки рукояти были плохо притянуты, и под крестовину затянуло кожу с пальца. Меч пришлось опустить — было довольно больно. С пальца на ковер ручной работы уже капала кровь.

— Ты поранился, — сказала она.

— Пустяки…

— Дай посмотреть.

Я послушно протянул руку. Она слизнула с пальца выступавшую кровь.

— Осторожно. Будь осторожна…

— Почему? — спросила она.

— Говорят, ведьма влюбляется в того, чью кровь отведает…

Она улыбнулась уголками губ. Затем прошептала заклинание — кровь перестала идти. Я посмотрел на руку: на месте раны теперь было маленькое пятнышко — будто родимое.

— Говорят, — сказала она, — ты можешь обращаться в птицу… В ворона.

У нее были прекрасные длинные волосы. Люди называют таких девушек блондинками, но я-то знал — она была рыжая. Светло-рыжая, но рыжая — как и надлежит быть ведьме. Я засмотрелся на нее чуть больше, чем допускает приличие, и пропустил вопрос. Но она его повторила:

— Говорят, ты умеешь обращаться в ворона.

Я отрицательно покачал головой:

— Не в ворона. В любую птицу… Просто предпочитаю ворона.

Я подумал, как должны пахнуть ее волосы. Мне захотелось зарыться в них, утонуть в их запахе.

— А как тебе это удается? Говорят, это заклятие очень сложное. И потому забытое.

— Я… я не знаю… Когда я хочу быть птицей, я просто становлюсь ею. Желание…

Я не помню, как прошел тот день. Потом мы гуляли в парке, говорили о чем-то — тогда мне это казалось важным, но на следующий день я не помнил ни слова.

Когда начало темнеть, мы вернулись в дом. И ближе к ночи двери отцовского кабинета открылись, выпуская двух генералов.

Подали карету и гости собрались в дорогу. Отец шел рядом с гостем, заложив руки за спину. Они о чем-то разговаривали — если бы я захотел, я бы услышал о чем они говорят. Но я не хотел — мне было наплевать.

И когда перед нами уже была карета, я подумал, что стоит сказать что-то важное. Сказать, не боясь быть смешным:

— Послушай! — сказал я, — когда тебе будет нужна помощь — позови меня. Даже, если ты не будешь верить, что я приду. Просто крикни в ночь — и я отправлюсь в путь. Пройду небо на своих крыльях.

Она улыбнулась и положила руку мне на плечо, а потом скользнула ладонью по предплечью и взяла мою ладонь в свои руки:

— На сильных вороновых крыльях…

Они уехали.

Та ночь была тяжелой — я пытался заснуть, но ничего не получилось. Ночь скользила, звезды рассыпали сны, но они не спешили мне помочь. Я грыз подушку, пытаясь не дать выйти наружу своему крику. Я пытался понять: почему? Почему она столь недоступна, зачем она так красива, отчего она так хрупка, что я хочу ее защитить.

А на следующий день я узнал, что офицерский цензус будет приниматься экстерном — начиналась война…


-//-
А в тот день мне захотелось напиться.

Давным-давно у меня появилась привычка напиваться в конце недели. Появилась она в училище, когда мы отмечали каждую прожитую неделю: дескать, славно, что еще живы… Иногда что-то мешало нам собраться, и постепенно я начал пить в одиночку. Обычно я брал две пинты пива или бутылку вина. Настроение это не улучшало, но на время чувства притуплялись, и жизнь не выглядела такой злой. Когда я был пьян, думать о проблемах было трудно — и это было огромным преимуществом.

И я отправился в город, чтобы купить себе пару бутылей вина. Была суббота, и я хотел отметить еще одну прожитую неделю за стаканчиком.

Когда я привязывал лошадь у таверны, меня окликнули:

— Эй, лейтенант…

Я обернулся — передо мной стоял комендант. Не знаю, что за дела привели его сюда, но, очевидно, они были уже закончены — он отвязывал своего коня.

— Как дела, как устроился?

— Спасибо, хорошо.

Майор кивнул и посмотрел на небо:

— Хорошая погода, не находишь? Я собрался проехаться в южный форт, может, составишь мне компанию?

Я неопределенно показал рукой в направлении таверны, но майор не дал мне сказать и слова:

— Пустяки, там и пообедаем… Поехали!

Я мог бы отказаться, но до вечера было еще много времени, а делать мне было нечего. Я отвязал коня, и мы тронулись.

Сначала мы говорили ни о чем. Разговор не клеился — его постоянно прерывали горожане, которые то и дело здоровались с комендантом. Майор обменивался с ними несколькими ничего не значащими фразами. После этого мы пытались вспомнить, на чем оборвался наш разговор.

И когда мы выехали из города, майор спросил:

— Послушай, а что ты делал на кладбище?

— На каком кладбище, — не сразу понял я, — заблудился… А как вы узнали?

— Это просто. У тебя на рукаве желтая глина. А здесь чернозем на фут. Насколько мне известно, строительство в городе не ведется. Я, было, подумал, что ты ездил на песчаный карьер, но тут вспомнил, что могилы роют на пол сажени.

— Здорово… Как вам это удается?

— Никак. Просто не брезгую приложить ухо к земле, посмотреть вслед прохожему…

— А что вы еще можете про меня рассказать?

Майор пожал плечами:

— Чтобы я тебе не рассказал, ты это уже знаешь. Лучше ты мне что-нибудь расскажи.

— Что?

— Скажем, почему ты ушел из Корпуса Оборотней.

— А это откуда?..

Комендант рассмеялся:

— Это есть в твоем личном деле…

— Этого нет в деле!

— Есть. Там написано, что ты две недели состоял в 48-ом отдельном корпусе. Такой части нет на свете. Этим прикрытием пользуются всякие специальные части — корпуса хамелеонов, оборотней, вампиров… Так почему?

— Не я ушел. Меня ушли. Оказался неспособен к ликантропии — не самое сложное заклинание…

Мы замолчали.

Дорога вилась по склону змеей, вопреки полевому уставу, который предписывал наводить мосты и вести дороги прямо, обеспечивая наикратчайшее расстояние. На вершине холма возвышался сам форт. Мост через пересохший ров был опущен.

Один вопрос мучил меня, но я стеснялся его задать, и когда мы проезжали через ворота, я не выдержал:

— Господин майор, — спросил я, — там на кладбище угол выложен юными девицами. Они все умерли в один день. Не скажете, что за день такой был?

К тому времени я был почти уверен, что майор знает все на свете, но он меня впервые разочаровал:

— Ума не приложу. Я вообще-то думал, что ты был на солдатском кладбище…

Мы въехали во внутренний двор форта. К нам ту же подбежал грум, чтобы забрать лошадей, и, громыхая кованными сапогами по лестнице, к нам спустился командир этого здания — сухонький гауптман. Я ожидал салюта и рапорта, но вместо этого комендант и командир форта обменялись рукопожатиями.

— Я распорядился, чтобы стол накрыли на стене.

— Распорядись, чтобы добавили еще один столовый прибор… Господин лейтенант отобедает сегодня с нами.

Мы трапезничали на узкой крепостной стене. Обед был по-солдатски скромен, но никто не обращал на это внимания.

С крепостной стены открывался прекрасный вид на пойму.

За столом, как водится, говорили о войне. Гауптман сетовал на плохую подготовку резервистов:

— В случае прорыва фронта мы можем отмобилизировать где-то четыре — три с половиной тысячи ополчения. Амуниции у нас меньше трех тысяч. Но не это самое плохое — резервисты подготовлены отвратительно — времена, когда копейщики атаковали с бега, прошли… А если прорыв будет на нашем участке, то мы даже не успеем призвать и этих…

— Может, прорыв будет не здесь. А может, его не будет вовсе, — сказал я, стараясь скрасить мрачное настроение командира форта.

— Это вряд ли, — прервал меня комендант. — Верить в лучшее — это хорошо, но не видеть пути развития — опасно.

— Так что мне делать?

— Ничего. Партия разыграна. Мы должны умереть достойно, но втягивать местных я бы не стал. Это наша война.

— А воевать как?

Майор поморщился, будто раздосадованный тем, что ему приходится объяснять очевидное:

— У тебя есть преобладающая высота и полсотни гарнизона.

— Да, даже эти солдаты обучены — хуже не бывает.

— Учи. Еще немного времени есть. Может, господин лейтенант согласится нам помочь? — спросил он, обращаясь ко мне.

— А как же ваши учителя? — спросил я.

— Наш Мастер Мечей отличный фехтовальщик, но, к сожалению, его искусство боя далеко от классического и он не всегда… чувствует грань между учебным боем и дуэлью. Кстати, как вам вино?

Я пригубил кубок:

— Неплохое…

Вино, действительно, было неплохим. Я пил лучшее, но в последнее время армии требовалось много выпивки за кошт и здоровье императора, чтобы хоть как-то поднять дух. Посему в те времена гналось множество всякой дряни, которую брезговали использовать даже в лазаретах.

— Я рад. Мы его сами гоним. Снабжение сейчас неважное. Что можем — растим сами. У нас есть свои виноградники, и мы еще докупаем на базаре, а бочки отстаиваем в подвалах. Я могу предложить бутыль вина авансом и, скажем, три пинты в неделю. Это немного, но всякий труд должен быть вознагражден… Плюс обеды.

— Давайте лучше завтраки. Стараюсь драться утром…

Потом мы говорили о фехтовании, затем перешли на оружие и доспехи. После… уже не помню. Да и не важно…

Наконец, комендант решил, что ему пора. Гауптман предложил мне задержаться, но я тоже сослался на дела.

— Лошадей гостей к воротам! — крикнул гауптман и добавил нам, — подождите меня.

Он поднялся и быстро сбежал вниз. Мы же спустились по лестнице не спеша — плотный обед не располагал к активным телодвижениям. Осеннее, но еще теплое солнце разморило, и меня клонило в сон.

Пока мы ждали гауптмана, в кордегардии открылась дверь и оттуда вышел человек. Когда он проходил мимо нас, комендант бросил:

— Приветствую вас, Мастер Мечей…

Мастер поклонился коменданту, чуть подумав, кивнул и мне.

Он смотрел вперед. В глазах его стоял белесый туман, будто бы он видел все и в то же время не замечал ничего. Меня сбил с толку его шаг: он поднялся по лестнице быстро и уверенно, не прикасаясь ни к стене, ни к перилам.

Но я понял:

— но он же, — прошептал я.

— …слепой, — закончил за меня майор. — Говори громче — он все равно тебя услышал.

Комендант понизил голос до шепота:

— Хорошая погода для боя, Мастер…

Слепой повернул голову в нашу сторону и ответил неглубоким поклоном.

Когда он отошел далеко, майор продолжил:

— Когда человек чего-то лишается, его ум освободившуюся энергию от отсеченного органа бросает на другой… Этот слепой слышит, как ты поворачиваешь голову. И не вздумай с ним драться. Это местный салон красоты — любого так изкрасивит, что мать родная не узнает…

Комендант повернулся на север и прищурив глаза, добавил:

— А в общем, жаль человека. Он не знает, что можно сдаваться, и будет драться до конца… И еще дольше…

Комендант оказался прав. Не знаю, успел ли он узнать об этом — майор был из тех, кто умирает стоя…

Когда форт был взят, федераты оставили в нем небольшой гарнизон. К утру он был весь вырезан. Их командование пожало плечами и выставило усиленный гарнизон — к рассвету живых не осталось. Дальше они не рисковали — подтянули стенобойные машины и катапульты и в течение недели бесперестанно гатили по стенам. От форта остались руины. Занимать северный же форт они так и не рискнули.


-//-
Как и во всех тыловых городах, развлечений в городе было мало — верней, не было вовсе. В свое время император решил, что наибольшую пользу фигляры и лицедеи принесут с копьями в руках. Но дальнейшие события показали, что боевой дух одним приказом не поднять.

Поэтому были сформированы актерские труппы, которые передвигались вдоль передовой, веселя солдат в линейных частях и в лазаретах. Они часто попадали под атаки, оказывались в котлах. Впрочем, особого геройства от них никто не ожидал, и оказавшись с другой стороны фронта, они продолжали свои выступления, не удосуживаясь даже сменить репертуар.

А в тыловых городах народ веселил себя сам. Они продолжали жить — игрались свадьбы, на них гудели любительские оркестры. Пожалуй, любимым местом развлечения был базар — люди приходили сюда не только для того, чтобы скупиться, но и просто пообщаться, поглазеть на товары. Наконец, на рыночной площади стоял невысокий помост, на котором иногда ставились простенькие спектакли.

Иногда я бродил по базару. Порой попадались забавные вещи, но я редко что-то покупал. В те времена я не мог позволить себе обрастать багажом, предпочитая обрастать впечатлениями.

Как-то я возвращался домой из комендатуры и свернул на базар, собираясь взглянуть на новый кукольный театр.

Но в тот день кукловоды отдыхали, и когда я подошел, их место на помосте занимал какой-то парень. Он держал речь, хотя его почти никто не слушал. Свои слова парень бросал в толпу будто камни. Они звучали резко, будто пощечины или удары кнута. Я даже невольно заслушался:

— …в нашей стране трудно быть патриотом, потому что получается песня о безответной любви к родине. Мы разучились гордиться страной. Мы перестаем быть страной. Наше поле боя сужается до минимума — до нас самих… Я вот о чем, господа мои хорошие, а почему бы нам не выбрать какой-нибудь из свободных дней один, и обозначить его Праздником Общей Беды. А знаете, зачем такой праздник нужен? Да потому что, если мы не можем найти силы ни в чем хорошем, так может мы обретем их в ненависти!!!

Парень спрыгнул с помоста и исчез в толпе.

Я засмеялся и спросил у стоящего рядом мещанина:

— Кто это?

Тот пожал плечами:

— Кто его знает? Какой-то бродячий студент…

Я пошел дальше в ряды.

— Эй служивый! — услышал я за своей спиной. Я обернулся — ко мне обращался торговец, что продавал всякую магическую или шарлатанскую дребедень.

— Амулеты от стрелы, от злого глаза или порчи, приворотные зелья. Чтоб ваша барышня вас ждала и любила… От ран есть мазь лезвийная…

Кроме всего прочего, на прилавке стояли разные приборы, необходимые в ворожбе: хрустальные шары, песочные часы, колбы и реторты из тончайшего хотского стекла.

Признаться, я питал определенную слабость к таким вещам — мой дед в свое время приютил какого-то нашего дальнего родственника, который занимался магией. Совершенным мальцом я пропадал часами у него в лаборатории — старикашка был добрейшей души человек: веселил меня всякими пустяковыми фокусами, к праздникам готовил фейерверки. Так продолжалось, пока во время одного из экспериментов он не разнес флигель вдребезги. От старика так ничего и не нашли…

Мое внимание привлекли большие водяные часы. Они стояли чуть в глубине — кажется, торговец не спешил показывать весь свой товар.

Я взял клепсидру в руки — она оказалась неожиданно тяжелой. Издали она напоминала старину, сделанную еще до Мятежа. Вещь, действительно, была хорошей — в тяжелой оправе, с толстым стеклом колб. Но, повертев ее в руках, я сделал вывод:

— Новодел…

— Молодой человек, вы меня удивляете. Я не спорю — эта вещь сделана недавно… Но присмотритесь к ней лучше.

И я рассмотрел ее пристальней. Металл основы был серебристым с зеленым отливом. По полям пластины бежали звери, половине которых я не знал и названия. Здесь странные химеры и унихорны, василиски, фениксы, рвущиеся из завитков огня, морские девы… Жидкость в клепсидре была желтой, густой и непрозрачной — наверняка, она светилась во тьме. В каждой детали часов была какая-то странная звериная красота, абсолютная гармония, которую я не мог понять.

— Желчь козла, дракона лапа, — бросил я. В этом городе вам не дадут за нее хорошую цену.

— Мой друг… В море есть острова, жители которых говорят: «Плавать и торговать — важно. Жить не так уж и необходимо». Этим городом жизнь не ограничена.

— И где вы ее взяли? На этих блаженных островах?

— Нет. Я ее купил. Купил у тех, кто ходит на восток. Тот, кто принес мне эту вещь, говорил, что нашел ее в лесу, но мне кажется, что он врал…

— В лесу?..

— Да говорю же — врал он. Он ее наверняка выменял на соль и специи в предгорьях… Или в горах… Или за горами.

Последнюю фразу он проговорил почти шепотом, будто испуганный своей смелостью.

Я даже не стал спрашивать, сколько стоит эта вещь — у меня столько все равно не было. А унижаться до торга не хотелось. Да и не за чем она была мне — у меня не было стола, на который можно было бы ее поставить, кабинета, который бы осветил бег времени…

Я отставил ее на место. Мне стало немного стыдно, что я занял у торговца столько времени и я решил, что мне стоит у него что-то купить.

Я взглядом стал искать вещь, возможно, полезную и не очень дорогую:

— Алармы настоящие?..

— Что ни на есть…

Я выбрал из кучи один — черный камень, оправленный в белый металл, и сотворил магический огонек. Аларм легко задрожал на цепочке.

— Сколько?

— Видно знатока. Для вас — пять серебряных…

Это было дороговато, но я заплатил деньги, не торгуясь.

Доставая деньги, я спросил:

— Те люди, что ходят на восток… Они ничего не рассказывали?.. Или не составляли карт той области?..

— Они не разговорчивы. А карты… Юноша, — сказал он с укоризной, будто коря за глупость. С таким же успехом вы можете спросить у меня карты неба или чертежи мира. Может, они и существуют — но кто же их продаст?..


-//-
Время шло.

Часы складывались в день, день сменялся ночью.

Незаметно для себя, я стал старожилом Тебро. У меня появилась любимая таверна, где трактирщик уже знал меня в лицо. Я брал свое пиво и садился у окна, которое выходило на центральную улицу города. Я видел, как уходили и приходили части, как тянулись обозы с ранеными, как проносились посыльные. В своих сумках они перевозили новости, приказы, иногда слухи. Я часто заходил к коменданту. Иногда он зачитывал свежую реляцию, щедро разбавляя ее своими комментариями. Наше положение на фронтах было не блестящим. Верней, становилось все хуже и хуже.

Почти каждое утро я приезжал в форт — ведь на войне не бывает выходных. Я дрался с новобранцами — иногда с двумя одновременно. Порой в пылу драки я крепко их поколачивал, надеясь, что синяки, заработанные в тех учебных боях, заменят раны в будущих сражениях.

Иногда к ристалищу подходил Мастер Мечей, но он не говорил ни слова, лишь стоял, смотрел на нас своим невидящим взглядом. Он слушал сабельный звон, вдыхал наш воздух. Краем глаза я видел, как он вздрагивает в предчувствии удара, как сжимаются его пальцы, охватывая невидимую нам рукоять. Он чувствовал бой и переживал его вместо нас, ибо нам было не до переживаний.

А когда пятая неделя моего пребывания в Тебро начала подходить к концу, я решил, что мне пора.

Потом я часто думал — а могло ли все сложится по-другому.

Наверное, могло.

Передо мною лежала вселенной бездна, чистый лист, на который я мог нанести все, что угодно.

К моему счастью, я этого не понимал.

Я мог покинуть город в любую минуту, мог даже снять форму и перестать быть солдатом.

Это мне даже не пришло в голову.

Ведь неважно, по каким дорогам мы идем, важна музыка, что нам слышится, важно то, что ведет нас.

Я мог поступить как угодно, но через тридцать пять дней после разговора на перекрестке с крестом я написал ходатайство о переводе из резерва Генерального штаба в линейные части. Из бумаг, оставленных отцом, я выбрал приказ об удовлетворении прошения подателя сего документа, проставил дату и отнес все это в комендатуру.

Комендант понял мою хитрость, но ничего не сказал — прошение было удовлетворено.

Когда я уже выходил от него, майор окликнул:

— Лейтенант!

Я обернулся:

— Да, господин майор…

— Я узнал про кладбище… Про могилы девиц…

Он замолчал будто решая, стоит ли ему продолжать.

— Мне было бы интересно узнать, — проговорил я.

— Там триста могил — пятнадцать рядов по двадцать в каждом. Но большая часть могил пусты…

— Пусты?

— Ну да — кенотафы. Людям необходимо место для скорби. История была такая: семь лет назад здесь отступали кондотьеры капитана Ферда Ше Реннера, чтобы сдаться хотам. И на их пути лежал этот городишко. Так случилось — мужчины ушли и дрались уже не помню на каком плацдарме.

— И город разграбили, — предположил я.

— Не все так просто. Они умудрились выставить еще одно ополчение — из женщин… Что-то около трехтысяч… И было там две роты, в которые набрали исключительно…

Майор замолчал и покраснел, будто стесняясь произнести слово. Наконец набрался сил и воздуха и выпалил:

— Из девственниц… Из тех, кто предпочитал умереть, нежели быть…

Он опять замолчал и я поспешил прийти майору на помощь:

— И что дальше?

— Заваруха вышла еще та. Ше Реннер попал меж ополчением и регулярными частями. Ведя тяжелые арьергардные бои, капитан попытался прорубиться через город. Говорят, женщины умирали так, как дано не всем мужчинам… А вот дальше я не понял… Ше Реннер был разбит. Но те две роты все же попали в окружение. Стоял туман — говорят густой и даже черный, и к тому времени, как он развеялся, на поле боя никого не было. Ни одной живой души — одни покойники. Не знаю, сколько полегло наемников, но девиц было почти две сотни. Остальные пропали…

— Куда?

— Не знаю. Может, и до сих пор бредут по свету. Но меня смущает другое…

Я вопросительно молчал, полагая, что майор продолжит. И я оказался прав.

— Я узнал еще одну вещь. Где-то на кладбище есть братская могила — там лежит все, что осталось от кондотьеров Ше Реннера. Никто не знает, сколько людей под ней. Тем более неизвестно, были ли похоронены все или кого-то тоже поглотил черный туман. Говорят, они иногда возвращаются…


-//-
Я так и не стал для солдат Второй Отдельной Регийской хоругви своим. Дело было не только в моей форме — в том последнем бою я был в своей старой кавалерийской форме, только с шевроном «Кано» на рукаве.

Я мог бы сказать, что у меня не хватило времени — но нет, не скажу. Дело было во мне: я так и не научился становиться своим. Даже отец иногда не знал, как ко мне относиться — как к своему сыну или как к своему солдату. Обычно он выбирал второе и был даже строже, чем к своим рядовым, дабы никто не смог обвинить его в родительском попустительстве.

И действительно: многие думали, что мы просто однофамильцы.

Свою новую часть я сперва почувствовал, а уже потом увидел. В кружке с пивом вдруг начали ходить волны — все вокруг легко дрожало.

Я посмотрел в окно — в Тебро входила легкая кавалерия. С первого взгляда было видно, что часть была не типичной. Необычной была форма. В кавалерии всегда одевались в яркие цвета, начищая до блеска амуницию. Форма этой части была серо-зеленой, даже скорей черно-зеленой. По покрою она больше напоминала одежду егерей, нежели солдат регулярной армии. Все металлические детали: шпоры, стремена, бляхи на сбруе — были матовые. В город они буквально ворвались, пригнувшись к гривам лошадей, будто репетировали взятие вражеского района, рассыпавшись веером по всей длине улицы. Впереди ехал их командир. Расстояние и мое положение не позволяли рассмотреть его погоны. Несмотря на жару, его мундир был застегнут на все пуговицы, но рукава закатаны выше локтя. А на предплечье я рассмотрел шеврон. Я никогда не видел такой и, чтобы определить принадлежность части, начал искать глазами их знамя. Его нигде не было.

— А ведь я знаю кто это, — проговорил сидящий рядом со мной седой фельдфебель, — это вторая Регийская хоругвь.

— А почему они без штандарта?

— Не знаю. В прошлый раз я тоже не видел у них флага. Вроде их знамя всегда в Регии — стало быть, нет такого пепла, из которого они не смогли бы возродиться…

— На нашивке у них, получается, должен быть феникс.

— Да нет. Там какая-то руна. Но, кажется, что-то связанное с огнем.

Шум затих, пыль медленно улеглась. Похоже, единственными, кого заинтересовало появление новой части, были мы с фельдфебелем. Но и нашего любопытства надолго не хватило: в городе то и дело сменялись части. Фельдфебель продолжал мочить свои усы в пиве, я же выпил свое и побрел в дом, что стал моим.

Я забыл бы о них уже на следующее утро, но в тот же день, ближе к вечеру, в моей комнате появился посыльный:

— Господин комендант просит вас прибыть в комендатуру.

Когда прибыл посыльный, я лежал на кровати и читал «Полную историю войн».

Забегая вперед, надо сказать, что эта книга почти стала моим проклятием. Я слышал об этом труде еще в училище, но впервые увидел на полке коменданта Тебро. Он дал мне ее почитать, взяв с меня клятву, что я буду осторожен с книгой. Но той осенью я ее не дочитал — позвала дорога…

— Не расстраивайся, лейтенант, — сказал майор, возвращая фолиант на полку, — полная история войн еще не написана…

Позже эта книга попадала мне в руки, я читал ее, но что-то вновь и вновь вырывало ее из моих рук. Однажды у меня был даже свой экземпляр — я успел прочитать его на треть. Но я оставил его одним солнечным осенним утром — иначе было нельзя. Он, наверное, все еще лежит там — рядом с «Пустыней», «Ночью…» и шевроном. Лежит, если не сгнил…

Но это будет потом — я об этом еще расскажу.

А тогда я просто отложил книгу, обулся и отправился в комендатуру.

В тот день стояла жуткая для осени жара, и все двери в комендатуре были открыты нараспашку. Поэтому стучаться мне не пришлось, и еще в коридоре я услышал, как комендант кому-то говорит:

— …удивляли люди, которым безразлична их собственная судьба.

Я остановился на пороге: комендант сидел за столом. Он увидел меня и кивнул:

— Вот, кстати, и наш лейтенант… Проходи, садись…

Кроме коменданта в комнате был кавалерийский майор, командир той самой хоругви, что сегодня утром вошла в город. Он сидел на подлокотнике кресла, что стояло напротив стола коменданта. Его мундир опять был застегнут на все пуговицы, а рукава снова закатаны выше локтя. Теперь я мог рассмотреть шеврон — на нем были вышиты две линии, расходящиеся от правой середины почти под прямым углом. То была перевернутая руна «Кано» — факел.

— Comandante, в мире есть много удивительных вещей. Например, этот мир и люди, что его населяют… Впрочем, это неважно, — майор повернулся ко мне, — Так это он?

Комендант кивнул.

— В боях бывал?

Теперь кивнул я.

— В северных широтах дрались?

— Нет… — я не успел ответить, как комендант вставил:

— … но воевал в пустыне.

— Картографию знаете?

Я опять кивнул.

— В чем разница между обычными и гномоническими картами?

— Гномонические строят в проекции… А в чем дело?..

— На прошлой стоянке мое alter ego попало в лазарет с дизентерией.

Комендант перевел:

— Майор Дель Тронд попросил меня подобрать способного офицера на должность начальника его штаба…

— И командира второй бандеры. У меня в хоругви две бандеры. Первой командую я, второй — мой начальник штаба. Говорят, ты рвешься на фронт, и я могу гарантировать, что мы ворвемся в драку раньше любого подлеца, обитающего в этом городе.

Я задумался.

— Соглашайся! Времени мало… Был соблазн поставить командиром бандеры какого-нибудь унтера, но я решил, что не стоит. Мы еще не начали драться, чтобы нести потери…

Я посмотрел на коменданта — он кивнул. Я повторил его движение.

— Стало быть, решено, — майор порылся в карманах и протянул мне шеврон — копию нашитого на его предплечье, — поздравляю с вступлением во вторую Регийскую хоругвь…

Мне не оставалось ничего, кроме как выбросить руку в салюте:

— Какие будут приказания, господин командир?

Майор Тронд улыбнулся:

— Замечательно! Видно солдата… Приказ будет… Он опять полез в карман и извлек оттуда лист бумаги: мне нужны карты этих земель. Если посчитаешь нужным что-то добавить — я оставил место. Пусть картографисты сделают по две копии…

— Когда они должны быть готовы?

— Рассиживаться некогда — война. Стало быть вчера.


-//-
Напротив комендатуры стояла таверна. По своему положению она могла претендовать на роль центральной забегаловки Тебро. И ее хозяин старался держать эту марку — она работала круглосуточно, и, по слухам, в ней можно было купить все что угодно — бутылку вина ли, женщину на ночь, рапитер или даже смерть ближнего своего. В кухне, что занимала флигель, постоянно что-то варилось и жарилось, и из труб валил такой дым, что могло показаться, что там начался пожар. И, тем не менее, стряпней они особо не отличались: их вино кислило, цыплята были жесткими, закаленными в боях с ножами и вилками ветеранами. В общем, обедали в ней только те, кто еще не нашел в городе более приличное заведение. Но из-за постоянной ротации войск в городе во вновь прибывших недостатка не было, и порой хозяин был вынужден выставлять столики на веранду, чтобы принять всех желающих.

Моя дорога к картографистам проходила мимо таверны, и я подумал, что недурно будет немного перекусить перед работой. Конечно же, можно было сделать крюк и купить еду в другом месте, но я убедил себя, что особой разницы, чем набить себе живот, нет.

В зале было много народа, все больше военные всех родов войск, частей и званий. Под потолком висел дым настолько плотный, что его можно было пощупать.

Я стал искать себе свободное место. Незанятых столиков в зале не было вообще, но еще было несколько свободных мест. Среди прочего, я заметил оберлейтенанта регийской хоругви, который сидел один. Мне подумалось, что сейчас самое время знакомиться с будущими сослуживцами.

Я подошел и без слов присел за стол.

— Милейший, это место занято для солдат второй регийской хоругви, — услышал я.

— Тогда это для меня…

— Не понял?..

Я вытащил шеврон и положил его рядом с пивной кружкой.

— Я командую второй бандерой.

— И давно?

— Уже минут двадцать…

По обеденной зале бродил юродивый, клянча мелочь и объедки со стола. Он подошел к нам и козлиным голоском проблеял:

— Грядет конец света…

— Изыди, убогий, — бросил мой новый знакомый. — Или я тебе устрою конец света… И конец звука.

Юродивый исчез, будто провалился, собеседник опять повернулся ко мне:

— Стало быть, ты новый начальник штаба… Давай, что ли, знакомиться…

Я представился.

— Лейтенант Шеель Рюсс. Квартирмейстер, магик и, — он с сожалением вздохнул, показав свой верхний правый клык, — шифровальщик. Будем надеяться, что ты окажешься лучше нашего прежнего начштаба, — сказал он задумчиво, а потом со смешком добавил:

— А то окажешься в лазарете с распоротым брюхом…

— Ваш… наш командир говорил, что начальник штаба страдал расстройством желудка, — возразил я.

Шеель кивнул:

— Подавился саблей Дель Тронда во время послеобеденной сиесты.

— Майор Тронд говорил, что он слег с дизентерией.

Оберлейтенант задумчиво кивнул:

— Насчет дизентерии, это правда. Наш бывший начштаба был редкостным засранцем…

К тому времени я уже расправился со своим обедом и отставил тарелку с кружкой в сторону…

— Может, добавим? За знакомство?..

Я отрицательно покачал головой:

— Знакомству рад, но дела… Приказ майора…


-//-
У картографистов я пробыл до вечера — список майора был обширный сам по себе, и я добавил к нему две карты сопредельных районов. Я хотел взять атлас восточных областей, но передумал — если я смог бы им воспользоваться, то очень нескоро.

Когда я вышел из здания, в вышине уже загорались звезды. Вернувшись на квартиру, я собирался немного почитать, но глаза болели от напряжения и от неяркого света свечей дралоскопов.

А к утру в городе появились солдаты еще одной части. Глубоко ночью к городу подошла сверхтяжелая кавалерия — рыцари. В город входить они не стали, разбив лагерь за околицей. К утру в пойме, будто гигантские грибы, выросли шатры. Над ними на вялом ветре шелестел лес штандартов — с них скалились львы, орлы и всякая нечисть.

Впервые я увидел их со стены форта. Дозорный, скучающий рядом, прокомментировал увиденное:

— Шатры поставили за городом, потому что зажали на плату за квартиру. А никого к себе не подпускают, потому что гадят, не слезая с лошадей, и от этого смердят зловонно.

— Не слезая с лошади? — переспросил я, пересчитывая штандарты.

— А как же. Их жестянки весят с три пуда. Поди, одень, раздень… Хотя причинное место можно тоже забралом прикрыть…

— У них там нет брони… Все закрыто высоким седлом…

Он пожал плечами.

— Все равно, они смердят…

Я рассмеялся, но спорить не стал — спорить было некогда и не о чем. Они действительно воняли. Подозреваю, что от меня разило конским потом. Но все же рыцари никогда не форсировали реку вплавь — огромные першероны просто тонули под тяжестью своих седоков.

Ближе к полудню я выбрался из форта и, забрав оставшиеся карты, отправился в казармы.

Ко всем странностям второй Регийской хоругви была добавлена еще одна. Разместились они в казармах, выставив свои посты. Это было сделано скорей для собственного спокойствия, поскольку солдаты были вольны уходить когда угодно и куда угодно. Но это было не самое главное — офицеры жили тут же, единственное, выбрав для себя лучшие койки. Это напрочь нарушало привычное правило, когда офицеры селились в гостинице или на квартирах.

Я переезжать в казарму не стал. Верней собирался, но майор Тронд отсоветовал, а я не сильно и хотел.

Я нашил себе на мундир шеврон, это не сделало меня более похожим на остальных из хоругви, но, тем не менее, солдаты, с которыми я пересекался, салютовали мне как своему командиру.

Когда я пришел, я застал майора на плацу, где он дрался на эспадронах с Шеелем. Я было уже испугался, решив, что у моего нового командира привычка отправлять на каждой стоянке по человеку в лазарет. Но потом по настроению окружающих, понял, что это тренировка. Когда я подошел к ним, майор отсалютовал противнику и воткнул эспадрон в песок:

— Ага, вот и карты пришли, — майор показал рукой на оберлейтенанта. — Мой шифровальщик, по совместительству магик и квартирмейстер…

— Мы уже знакомы, — оборвал Шеель.

Майор кивнул:

— Отлично… Тогда за работу, господа.


-//-
Война — это работа.

Говорят, когда-то валлетские оружейники ковали клинки с надписью: «Не вынимай без причины, не прячь без победы», но потом заменили эту надпись на: «Последний убедительный довод».

Было также сказано, уже не помню кем, что война это продолжение политики другими средствами.

Труд военных— это их борьба, мир — это победа.

Как оказалось, у хоругви был приказ пересечь линию фронта, разрушить коммуникации и, по возможности, заблокировать к зиме два перевала, обеспечив тем самым если не победу, то предпосылку к ней. Чертежи победы майор носил в голове и использовал карты только для того, чтобы нанести их на бумагу. Иногда он обращался к нам за советом, но все больше поступал по-своему.

Мы потратили, пожалуй, часа три, пока Шеель не заметил, что он не против перекусить.

Сначала майор хотел послать за провиантом гонца, но Шеель ответил, что нам будет полезно отвлечься и прогуляться городом. Ели мы в корчме, которую предложил я — это была та самая забегаловка, из окна которой я увидел регийскую хоругвь. Пока мы ели, на улице послышался грохот копыт — медленный и тяжелый. Мы увидели, как мимо нас проехали два рыцаря в полной амуниции. За ними на почтенном расстоянии следовали оруженосцы и слуги.

— Интересно, кто это? — бросил Шеель.

— У нас есть начальник штаба, вот пусть и побегает, — ответил майор.

— А что тут бегать, — зевнул я. — Прибыли сегодня ночью, триста копей или около того… Подразделение сводное, но командует герцог Иденский…

— Триста копей? Стало быть около тысячи…

— Напыщенные идиоты, — прокомментировал Шеель: Пока они ломали копья, придумали стратегию и тактику. Фронтальные атаки уже забыли — теперь пришло время фронтов. Их надо сдать в переплавку, не вынимая из брони.

— Говорят, они смелы, — осторожно начал я.

— А еще говорят, что у них ума нет совсем. Личной доблестью много не добьешься — иногда нужно и отойти хотя бы на перегруппировку.

— Отступлениями войну не выигрывают…

— Насчет отступлений сейчас точно не скажу, но глупостью уж точно никто ничего не выиграл…

— За одним исключением, — заметил майор, — это когда противник еще глупее… Хотя если что-то было глупо, но сработало — это было неглупо…


-//-
Перед дальней дорогой я решил подковать коня, и на следующий день попал позже, чем обычно. И едва не пропустил самое интересное.

Когда я прибыл в форт, вокруг ордалища собрался почти весь гарнизон. Здесь были солдаты и других частей — к своему удивлению я заметил и оруженосцев рыцарей. На поле боя разминался рыцарь — он был без доспехов, только в стеганой куртке. Я начал искать его противника, но увидел его не сразу — тот спокойно стоял в углу, сложив руки на рукояти сабли. Драться должен был Мастер Мечей.

Тут я увидел коменданта. Он предложил подняться на крепостную стену — оттуда было все видно. Пока мы подымались я бросил:

— А мне вы запрещали с драться со слепым…

— Это не учебный бой — это дуэль.

Оказалось, что слепой выбрался в город за какой-то чепухой. Один рыцарь ради смеха бросил ему, будто юродивому, монетку. Слепой монетку поймал, но в ответ кинул по забралу тяжелую боевую перчатку. Драка чуть не началась в городе — рыцарь был не один, но и слепому пришли на помощь. Но все же их удалось разнять, а приехавший комендант предложил ордалию — слепой против рыцаря. Оба согласились.

Наконец, бой начался.

Рыцарь ударил сразу из салюта — сделал полушаг правой, приподнял меч вверх и опустил на слепца. Казалось, Мастеру Мечей не уйти от удара, но он присел и вдруг поднялся уже рядом. Дальше был засечный правый, отножный и вертикальный — не самая сложная атака. Между первым и вторым ударами рыцарь открылся, но вряд ли слепой это почувствовал. Он отступал, шаря саблей в пустоте как шарят тростью юродивые, стараясь нащупать опору. Рыцарь бил еще и еще — Мастер Мечей пятился. Казалось невероятным, но слепой был до сих пор невредим и только пару раз их оружие звякнуло, встретившись в воздухе.

Рыцарь бил — но попадал в пустоту. Смысл сабельного боя — сделать мир слишком тесным для противника и оружия, и у рыцаря это не выходило.

Рыцарь дрался коротким мечом, слепец — саблей. Одноручный меч немного тяжелей сабли, и, стало быть, удары им тяжелей. Сабля же легче и быстрее. Я подумал, что этого рыцаря отделать бы мне не представляло особого труда — его движения были чуть заторможены, будто и сейчас он дрался в своих трехпудовых латах. Наверное, этот недостаток имел продолжение — закованного в броню человека трудно уложить одним ударом, стало быть, рыцари не столь критичны к своим ошибкам. И тогда любая ошибка будет считаться за две — как первая и последняя…

Но арена заканчивалась — казалось сейчас слепец будет прижат к стене… Я посмотрел на майора, ожидая, что он остановит бой, но он даже не смотрел на ордалию:

— А почему вы не смотрите, господин майор?

— А зачем? Мне все равно об этом потом расскажут.

Я опять посмотрел на арену. Слепец, сбив очередной удар, закрутил восьмерку и пошел в атаку. Теперь тесно стало рыцарю.

Я смотрел и пытался понять — как это может быть — он же слепой. Как он может драться? Слепец и не подозревал о таких стойках как терция или квинта.

Бой выровнялся, теперь даже рыцарь не думал о скорой победе. Он несколько раз перебросил меч из одной руки, наверное, полагая, что это обманет Мастера Мечей. Но ему это не помогло — слепец тоже перебросил саблю в левую руку, поправил зубами перчатку и вернул оружие назад.

Противник ударил подплужным — слишком классическим, чтобы быть хорошим. Слепой ушел в пустоту и ответил ударом, который при некотором воображении можно было бы назвать батманом. Но он походил на батман точно так, как похож луч лунного света на зигзаг молнии. После этого слепец убрал саблю за спину, а его противник корчился на арене, пытаясь соединить края раны, из которой хлестала кровь.

— Какое нелепое самоубийство, — бросил комендант, — я выиграл двадцать крон… От смешного до печального один шаг…

Я закончил цитату за него:

— И этот шаг до смешного печален…


-//-
Скорого выступления не получилось — на Тебро налетели дожди.

Небеса разверзлись, будто намеревались утопить нас в воде и грязи. Река стала полноводной, вымыв наконец из города помои и нечистоты.

Когда начались ливни, из пелены дождя в город то и дело приходили части и останавливались переждать непогоду. Дождь продолжался и очень скоро казармы оказались переполненными, а цены на квартиры поднялись до небывалых высот. Ночью гремел гром, он будил собак, которые от испуга начинали лаять. От шума я часто просыпался и лежал в темноте с открытыми глазами, пытаясь вспомнить, что мне снилось.

Но вскоре поток прибывающих сошел на нет — где-то за дождем, в других городах, замерли батальоны, не рискуя выступать в ненастье.

И только гонцы неслись по раскисшим дорогам, загоняя лошадей и теряя подковы.

Утром я одевал плащ и шел в форт — к моему удивлению, во рве появилась вода, а ристалище превратилось в огромную лужу, и не было никакой охоты драться. Потом я шел в комендатуру за свежими новостями — но их не было. Мир замер, завязнув в грязи, и гонцы зря гнали своих лошадей.

Замерли даже фронты.

Казалось, что уже пришла старуха осень — предвестница тяжкой зимы. Но через неделю ветер разметал облака. Конечно, так тепло как до дождей уже не было — утром было просто холодно.


-//-
— Ну что, кто сегодня?

Я сделал несколько взмахов саблей — хотелось драться… Но на ристалище никто не вышел.

— Смелей. Давайте вдвоем, — я прислушался к себе и поправился, — можно втроем.

— Управься хоть с одним, — услышал я за спиной.

Я не узнал голос — неприятный и скрипящий, как несмазанный ворот. Обернувшись, я увидел Мастера Мечей. Мне было невозможно узнать его голос — ведь я с ним никогда не разговаривал.

Отказаться от боя было немыслимо — в ожидании зрелища вокруг арены столпились солдаты.

Я отсалютовал слепому:

— Окажите мне такую честь…

Сначала мы, не атакуя, кружили по арене. Я пытался обойти со стороны, сделал несколько ложных выпадов, пытаясь вывести его из равновесия. Но все было напрасно — он смотрел в никуда. Сабля дрожала в его руке, будто живая, готовая вырваться и начать свою пляску.

Наконец, он ударил — я легко ушел, хотя он, кажется, и не старался меня достать. Он открылся — и теперь атаковал я — слепой поставил блок и улыбнулся. Улыбка, как и голос, была у него мерзкая.

Мы опять разошлись. Я шагнул вперед и вправо — он повторил мое движение. Я пошел в атаку, но, сделав пару ударов, остановился — такая тактика уже погубила рыцаря.

К моему удивлению, слепой сделал еще один полушаг назад. Но самым странным было то, что он выглядел удивленным.

Ритм, — подумал я. Он подстраивается под ритм противника или навязывает ему свой. Я шаркнул правой ногой, топнул левой и закрутил перед собой мельницу — противник сделал еще полушаг назад, перейдя в оборонительную стойку.

Драться стало сложней — надо было следить за ногами — верней, отдельно за правой и левой ногой, за саблей. Но трудней драться стало не только мне — Мастер Мечей ушел в защиту.

— Как насчет ничьи? — прошептал я одними губами.

Даже я не слышал своих слов, но Мастер Мечей отрицательно покачал головой.

Но в его движениях уже не было уверенности. Теперь сабля дрожала в руках слепого, будто его знобило, он сжимал рукоять обоими ладонями.

Я уже мог строить планы на победу. Завершить бой уколом было невозможно — я мог опасно поранить слепого. Мне надо было или выбить саблю из его рук, или сбить с ног…

— Господин лейтенант, — вдруг услышал я, — командир требует вас к себе. Это срочно.

Я оглянулся — среди солдат появился фельдфебель, одетый в регийскую форму. Мне показалось, что он прибыл давно, но не спешил прерывать бой.

Мастер Мечей отступил назад, отвесив мне салют:

— Спасибо за игру.

Зажав саблю подмышкой, он пошел прочь, стягивая перчатки.


-//-
В казарме я застал коменданта. Он о чем-то разговаривал с Дель Трондом, но, когда я вошел, они прервали разговор и повернулись в мою сторону. Я выбросил руку в салюте.

— И тебе здравствуй, — ответил комендант, — говорят, ты сегодня чуть не победил Мастера Мечей.

— Вы уже знаете? — я не мог представить, как эта новость могла меня обогнать.

— Дурные вести не стоят на месте.

— А почему дурные?

— Для гарнизона форта полезно знать, что среди них есть человек, который ни разу не был побежден. А если его побьет какой-то малол… молодой лейтенант, который, вдобавок, в городе проездом… От былого духа ничего не останется.

К моему удивлению, мне на помощь пришел майор Тронд:

— Предположим, не какой-то, а лейтенант Второй Регийской хоругви… Это обязывает…

Комендант хотел что-то сказать, но Тронд прервал его:

— Господин комендант пришел пригласить нас на концерт…

В честь уже не помню какого праздника местное население своими силами организовало маленький концерт для солдат частей, находящихся в городе. Хотя было довольно трогательно, особого энтузиазма среди солдат это не вызвало. Но комендант взял сбор в свои руки и теперь обходил части лично:

— Мы должны быть благодарны гражданским, — сказал он. — Благодарны за их терпение, за помощь, за невредительство наконец. Они не в силах нам противостоять, но вполне могут сделать нашу жизнь несносной. И если они намерены дать концерт, то, думаю, это от чистого сердца. И я заставлю вас если не уважать их, то хоть сделать вид…

Комендант добавил, что сбор — дело добровольное, но тем, кто не пришлет своих представителей, он урежет фуражирование на четверть.

И незадолго до заката майор, Шеель, я и два фельдфебеля появились возле входа в муниципальный зал. На площади перед муниципалитетом собрались, пожалуй, все офицеры, квартировавшие в городе, но в зал заходить не спешили, надеясь, что чем позже они перешагнут порог, тем больше шансов, что им не хватит места.

Я подумал, что сейчас отличный момент, чтобы обезглавить одним ударом все части в городе и в округе, и я только собирался поделиться своими соображениями с другими, но их внимание было занято приближающимися рыцарями. Их было трое, они были одеты в парадные латы, которые, как известно, должны не столько защищать, сколько блистать.

Но было уже темно, и в броне только тускло отражались свет факелов и магических огней.

— А скрипят-то, хоть бы петли смазали, — бросил Шеель…

— Я тебя умоляю, не надо их задирать. Только драки нам не хватало, — прошептал майор.

— Да какая драка! Это будет избиение…

Так оно и вышло.

Недалеко от нас стоял капитан кирасир, которого, очевидно, рыцари знали по предыдущим кампаниям. Они заговорили с ним и начали обсуждать какое-то сражение, которое, как объяснил мне кто-то позже, наши войска с треском проиграли. Один из рыцарей достаточно громко сказал:

— Мы были лучшими…

— Зачем так орать! — встрял в разговор Шеель. — Просто скажи, что остальные были еще хуже… Тогда, может, поверю…

— Нахал, как ты смеешь так выражаться!

— Закрой забрало, вша панцирная. Сквозит…

Рыцарь не стерпел и замахнулся мечом.

Если это была дуэль, то самая короткая, из тех, что мне приходилось видеть. Рыцарь крутанул свой тяжелый двуручный меч и ударил с правого плеча. Такие удары невозможно выдержать или увернуться от него. Но Шеель не стал делать ни то, ни другое: саблей он чуть изменил направление удара, и когда тяжелый двуручный меч потянул рыцаря за собой, всадил ему саблю меж броневых плит…

— Готово! Выковыривайте его из жестянок! — крикнул он оруженосцам. Потом осмотрел окровавленный клинок и задумчиво добавил. — Ну, что я говорил?

Раздался лязг извлекаемых из ножен мечей, я тоже выхватил саблю.

— Стра-а-а-жа! — истошно завопил кто-то.

Патруль возник будто из-под земли. Три жандарма понимали, что их силы невелики и с оружием в руках замерли чуть в стороне.

— Спрятать оружие, — заорал Дель Тронд.

Мы послушно спрятали сабли. Майор повернулся к жандармам:

— Вас это тоже касается…

Оруженосцы уже хлопотали возле своего хозяина. Рана была не смертельной, но довольно неприятной. Майор приказал патрулю помочь доставить раненого в лазарет, сказав, что с виновными разберется сам. Но когда раненого убрали, он прошипел нам:

— Так… Вы, двое, исчезните с моих глаз. Не хватало, чтобы вас комендант увидел…

Мы послушно ушли в темноту…

Когда закрылись двери зала, Шеель спросил:

— Пошли, выпьем?

— Пошли…

В одной корчме мы купили бутылку вина. Но выпить его там же не удалось: в тот вечер ту забегаловку облюбовали местные поэты. Они пили, декламировали свои вирши, которые были слишком банальны и слишком пресны.

— Общество мертворожденных поэтов, — бросил Шеель, — пошли отсюда.

Мы пили под огромным каштаном возле муниципального зала.

— Скажи мне, — спросил Шеель, когда мы располагались на траве, почему в маленьких городах так много посредственных поэтов и почти нет хороших писателей?..

Он откупорил бутылку, сделал глоток и передал ее мне. Вино было молодым, еще недобродившим, и газ иголками колол язык. Пока я пил, он ответил на свой вопрос сам:

— Потому что хорошую прозу написать гораздо сложней, чем плохонькие стихи…

— Почему?

— Проза подразумевает наличие сюжета, но любой, раздобывший словарь рифм, может написать уйму строк ни о чем. О вечной любви, о солнце, об осени…

— Но бывают и хорошие стихи…

— То-то и оно… Я все никак не пойму, чем отличаются хорошие стихи от плохих.

— Смыслом?

Шеель отрицательно покачал головой:

— Пишут же об одних и тех же вещах…Это не имеет значения.

— А что имеет значение? Слова? Они, тем паче, одни для всех…

— Слова точно значения не имеют… Преподобный Клойд Ше Нонн писал примерно следующее… Сейчас вспомню…

Шеель сделал изрядный глоток, закинул голову, прикрыл глаза и, действительно, вспомнил:

«Говорить — называть слова.

Мы знаем слова — но всегда ли мы понимаем, что скрыто за ними.

Мы верим словам — мы верим в слова.

Но всякое ли слово значит то, что мы вкладываем в него.

Всякому ли предмету есть название и всякая ли вещь хочет быть названной. Всякому ли названию сопоставлен предмет, во всяком ли имени мы чувствуем вещь?.. Когда мы говорим — „мы, свободные умы“, не значит ли это, что ум этот не занят ничем, что он свободен от идей?

Идея есть стержень человечества, равно как скелет — стержень человеческого. Но где слова, чтобы выразить эту идею? Их нет, как нет и самой идеи.

Мы должны быть внимательны в выборе слов…»

Он запнулся, набрался воздуха, наверное, собираясь продолжать. Но я засмеялся и захлопал в ладоши:

— Здорово! Но зачем все это заучивать?

— Я не могу возить с собой библиотеку… Но ведь до чего здорово было написано — словами, которые мы знаем, сказана новая идея…

Ко всему прочему оказалось, что оберлейтенант неплохо знал классическую философию и отлично знал ту часть, что считалась неклассической…

— Никакой разницы, — объяснял мне Шеель, после того как сбегал за второй бутылкой. Всякая хорошая фифо… философия начиналась как неклассическая. Потом она свергает ортодоксальную и становится классической сама… Et cetera, et cetera…

Он рассказал мне, что хорошо писал Ницка, но после его смерти появилось столько апокрифов, что нельзя разобрать, где он… Некоторые его ученики были неплохи, но Ницка отвергал саму идею своего учительства — вот в чем дело…

Наконец, действие в зале закончилось, и из него начали выходить офицеры. Появился майор Тронд. Пока мы сидели — все было легко и хорошо, но, поднявшись на ноги, оказалось, что мы изрядно перебрали.

Мы подошли к командиру.

— Ну как концерт? — спросил Шеель.

— Хороший концерт… А вы уже набрались? Хм… Команда «Ураган». Позор на мои седины!

— Mon general, вы не седы.

— С вами быстро поседеешь, — он повернулся к Шеелю, — ну ладно, ты дурак, но парня, зачем было напаивать?

Шеель лучезарно улыбнулся и пожал плечами. Майор повернулся ко мне:

— Хоть домой дойдешь?

Я кивнул.

— Тогда иди!


-//-
Но домой я не попал. Меня понесло на кладбище.

Я помню не все.

Я помню, как купил пинтовую кружку пива в какой-то забегаловке. Пиво я пил уже по дороге, в конце расколотив кружку о чью-то ограду. Наверняка я пил где-то еще что-то, но что именно, вспомнить не могу.

Наверное, тогда я выглядел устрашающе — помню, я шел по городу с обнаженным клинком. Я наскочил на двух пехотинцев, что пили на срубе колодца какую-то отраву. Они, верно, приняли меня за призрака и сразу исчезли, бросив стаканы и самогон.

Я забрал бутылку и шел, прихлебывая из нее.

На улице было темно, но я сотворил себе кошачьи глаза. Мне стоило бы тогда остановиться и одуматься — заклятие удалось лишь с пятого раза. Сейчас, мне кажется, что с трудом ворочая языком, я сотворил еще какое-то заклинание, форму которого мне уже не вспомнить…

Странно, но тогда я начал трезветь. Жидкость обжигала глотку, но мир становился устойчивей. Для пущего результата я плеснул себе на руку самогон и растер кожу за воротом — спирт быстро испарился, окутав меня холодом.

Я знал, зачем иду. Я хотел посмотреть в глаза своему страху.

Пройдя под аркой, я оказался на кладбище. Где-то закричала птица. Я передразнил ее — она замолчала. Почему-то мне показалось это жутко смешным — я засмеялся, но от хохота у меня прошел мороз по коже.

Пройдя где-то два кладбищенских квартала, я присел на цоколь могилы. На ней возвышалась фигура ангела, но в темноте ангел стал черным. На нем дрожали тени, делая памятник будто живым и страшным, как химера.

В небе с безумной скоростью неслись звезды — я невольно засмотрелся на их танец.

Я услышал шаги за спиной.

— Стой, кто идет! — бросил я в темноту.

А в ответ услышал:

— Время…

Я обернулся — теперь за моей спиной было две фигуры. Два ангела или две химеры.

Мы молча сидели втроем: обелиск, я и тот, кто был за моей спиной.

Это была не женщина — и, стало быть, не смерть. Ибо было сказано в мемуарах самоубийцы, что у смерти женское лицо. Кто-то в нем видит мать, кто-то видит жену, а кто-то — взгляд, что гасит свет звезд. Но с чего смерти заходить на кладбище — ей здесь нечего делать. Все и так умерли.

Но говорится — иногда ищут смерти как спасенья, а самые страшные вещи приходят в мужском облике.

На соседней аллее вдруг появился туман — сперва он был легким и полз над землей, потом начал подыматься, клубиться, складываясь в фигуры — их было много. Туман пел — тихо и высоко. Казалось, звук шел от земли, от каждой могильной плиты. Может, так поет трава, когда не боится, что ее подслушает человек.

— Что там происходит?

— Сегодня такая ночь, когда покойники хоронят своих мертвецов. Это хорошая ночь…

— Для чего хорошая?

— Сегодня никто не отбрасывает тень и мертвые сравняются с живыми… Даже четыре всадника спешиваются и пьют с теми, кто завтра будет их пищей. Могилы выплевывают своих покойников, и они летят по воздуху как птицы. Но тебе-то все равно — птицы никогда не отбрасывают тени.

— Отбрасывают… Ее просто никто не видит, — ответил я.

Мы замолчали. Наконец, я спросил:

— Скажи мне одну вещь…

— Да, мой друг…

— Кто оплачет последнего покойника?

Он ответил не задумываясь:

— Последний бог…

— А если умрут все боги?

— Бог Времени не умрет, пока будет время.

— Время для чего?

— Время вообще. Ибо в начале было время, и нет места без времени… Ты не можешь вдохнуть аромат цветка до того, как он распустился.

— Но я могу идти еще до того, как появится дорога…

— Слушай, иди-ка ты спать… Я так заболтался с тобой… До встречи.

Что-то зашумело за спиной, и меня на мгновение накрыла тень. Когда я обернулся, химера была одна.

И я пошел домой. По дороге мой путь пересекся с сотканным из тумана кортежем — я не стал переходить им дорогу, и они прошли мимо, даже не обратив на меня внимания.


-//-
Утром первым делом я постарался убедить себя, что все это приснилось. Но удавалось это с трудом — мысли путались, сталкивались друг с другом.

Заклятия к рассвету развеялись, но свет резал глаза — зрачки сходились медленно.

Голова не болела, но было довольно плохо. На вино я смотреть не мог, хозяйка предложила кваса, но я попросил кислого молока с черным хлебом.

Где-то к полудню я выбрался в город. Главной новостью было то, что рано утром город покинули рыцари. Они снялись тихо и ушли, оставив в лазарете своего брата по оружию.

Потом я пошел в казарму. Там я застал только майора — Шеель ушел опохмеляться в неизвестном направлении. От одного из солдат я узнал, что комендант за вчерашнюю резню приговорил Шееля к двум неделям гауптвахты, с отсрочкой исполнения приговора до окончания войны.

Дель Тронд сидел за столом, разложив перед собой карты.

Когда я вошел, он взглянул на меня, коротко кивнул и вернулся к своему занятию.

Я взял стул и присел рядом.

— Рыцари ушли, — сказал я.

Тронд кивнул, вымеряя циркулем расстояние от Сиенны до перевалов.

— А мы когда выступаем? Дороги подсохли, можно…

— Можно, — согласился майор, — но не время… Но время начищать сапоги…

Я посмотрел на свои сапоги. Под каблуком прилип небольшой кусок желтой глины — все-таки сегодня ночью я был на кладбище.

— Дже, выдыхай в сторону, — бросил майор, — разит…

Мне не оставалось ничего, кроме как встать и уйти.

Когда я был в дверях, майор отложил приборы и откинулся на спинку стула:

— Завтра к утру будь готов…

День прошел бестолково. Я собрал вещи, вернул книги. Расплатился с хозяйкой, отдал ей остатки вина, оставив себе лишь бутылку. Потом была ночь — я спал плохо, забывшись глубоко за полночь.

И восходящее солнце разбудило меня.

Хотелось полежать еще, может, увидеть еще один сон. Но я подумал — спать не время.

Пора!

К казарме я прибыл к восьми. Но плац был пуст, я подумал, что опоздал, но увидел майора у умывальников.

Я спешился и подошел к нему. Он только намылил лицо и собирался бриться. Увидев меня в зеркале, кивнул.

— А где солдаты? — спросил я.

— Спят еще…

Я удивился: в фортах играли побудку в четверть седьмого.

— Спят?!?

— А что тут такого? Некоторые люди обладают такой способностью. Я просто подумал, что мы до следующего привала будем в пути полтора дня, и есть смысл ребятам отдохнуть.

За два часа я бы, пожалуй, выспался. Я подумал об этом и зевнул. Майор добавил, будто успокаивая меня:

— Часам к десяти тронемся. К тому времени потеплеет — сейчас не май месяц все-таки…

Я кивнул и отошел от командира.

Дело было к осеннему солнцестоянию — на открытых местах от осеннего ветра было зябко. Но плац был защищен от ветра коробками казарм, и я присел на солнце под стенку, подставив лицо солнцу. Свет ласкал меня мягкими теплыми волнами и я, кажется, задремал.

Когда я открыл глаза, приготовления были в самом разгаре.

И ровно в десять мы тронулись


-//-
Утром следующего дня мы должны были форсировать реку. Тракт упирался в большой мост, который был разрушен почти до основания. Но грунтовая дорога, сбегая со склона, вела нас к другому, понтонному мосту, наведенному чуть ниже по течению. Ко всем прочим недостаткам он был узким, и движение по нему шло только в одну сторону.

И мы ждали, пока придет наша очередь переправляться.

Мост был наведен саперами, и, следовательно, принадлежал войскам. Номинально по нему должна была переправляться только армия, но с той стороны толпились повозки беженцев — они ждали ночи, когда поток частей спадет и за мзду можно будет переправиться на берег, который еще не достала война.

Одна семья пыталась переправиться вплавь, обвязав повозку бочками, но один мул утонул, а второго едва удалось спасти. Говорят, они рыдали над утонувшим будто над близким родственником, но к тому времени как мы прибыли, они его разделали, жарили и продавали. В те времена армия еще снабжалась, и солдаты даже не смотрели на мясо, воняющее ослом, но среди беженцев еда расходилась споро.

Очередь на переправу была длинной, но двигалась быстро, и, наконец, нам дали сигнал переправляться.

Рассвело уже давно, но низкое солнце только начинало карабкаться из-за дюн. И за поволокой то ли пыли, то ли пепла оно казалось серым.

— Оловянное солнце, — задумчиво прошептал майор, направляя коня к мосту, — а мы оловянные солдатики.

— Оловянные, стеклянные, деревянные, — ответил я, — а какая разница?

От воды тянуло холодом и сыростью. На взгляд вода была вязкой и тяжелой. Она шипела змеей под понтонами. Лаги скрипели, гнулись, и, чтобы не рисковать, Тронд приказал спешиваться.

— Знаешь, — продолжил он, — недавно слышал историю про генерала, которому в детстве напророчили, что он начнет последнюю войну этого мира.

— И что мир погибнет в этой войне, — встрял в разговор Шеель.

Тронд отрицательно покачал головой.

— Почти. Когда он стал генералом, ему открыли вторую часть пророчества: эта война будет вечной.

— И что генерал?

— Генерал убил себя.

Шеель рассмеялся:

— И имя того генерала — Рейтер.

— Рейтер жив. Никто не видел его трупа. Он не такой дурак чтобы умирать.

— Но никто не видел его живым. Говориться же: он пришел из ниоткуда, значит, ушел в никуда.

— Ты путаешь «в никуда» и «в ничто»… Но, так или иначе, он уже не с нами. А жаль… Вообще, наша беда в том, что у нас нет по-настоящему одиозного командира, за которым пойдут военные и, что важней, — штатские. Человека, что был бы популярен как всякое зло. Такого, каким был Рейтер…

Я молчал, и Тронд пояснил мне:

— Был такой генерал лет пятнадцать назад. Ты его не можешь помнить…

А дальше мост закончился.

Мы запрыгнули в седла, и кавалерия понеслась…


-//-
Как ни странно, но Рейтера я помнил. Это было одним из самых ярких впечатлений моего детства.

Первое, что я помню в своей жизни, это пожар в усадьбе наших соседей. Мне тогда не было трех лет, но я и сейчас могу вспомнить, как сестра гуляла со мной, тот поздний вечер, дым, что стелился над водой озера, пляску языков огня, что лизали небо. Я помню, что отец тогда был в отъезде, а мама испекла торт. Мы его ели при свете свечей — он был пресным и невкусным, и я капризничал, прося дать мне простого хлеба.

А вот следующее воспоминание как раз включало Рейтера. Помнил я его лучше, нежели пожар, ведь я стал к тому времени старше. Было бесконечное лето, закончилась какая-то война, и город встречал победителей. В том солнечном дне я помню свою мать — такую молодую икрасивую, помню себя — меня вымыли в душистой воде и переодели в честь праздника. Крахмальный воротничок натер шею, а улицы были украшены цветами и заполнены возбужденно шумящей толпой.

И, наконец, в город вошли войска. Я еще не понимал, что происходило, — это мне объяснили позже, но мне тоже было радостно.

Рейтер въехал в город на рыжем коне, за ним шла конная дивизия. Лошади, начищенные до блеска, в сверкающей сбруе, шли в ногу, ступая важно, будто они понимали всю торжественность событий. В их гривы и хвосты были вплетены цветы. Они иногда выпадали и гибли под копытами.

За Рейтером, перед первой шеренгой, ехал мой отец — тогда он носил на плечах вязь гауптмана.

Я помню, как Рейтер принимал парад, которым сам и командовал. Это кажется невозможным, но Рейтер был таким человеком — сам себе причина и следствие.

Парад завораживал. За кавалерий тяжелой поступью шли закованные в броню ландскнехты, за ними, одетые в зеленую форму, двигались лучники… Все это проносилось будто в калейдоскопе.

Затем был пир. Гулял весь город — столы выносили прямо на улицах и ставили один к другому, будто это был больше не город, а огромная обеденная зала. И действительно, если у одного края стола сидел генерал Рейтер, то за многие сотни саженей, за другим краем стола, мог пировать кто угодно.

Играла музыка — старый муниципальный оркестр, ему вторили военные музыканты, извлекая чопорную строгую музыку из своих инструментов.

Женщины плакали, солдаты смеялись, успокаивая их. Тогда я не понимал, что женщины радуются не столько победе, сколько возвращению своих мужей.

Они целовались, кружились в танцах, уходили куда-то (тогда я не знал, куда и зачем) и возвращались раскрасневшиеся и веселые.

Потом я уснул, устав от новых впечатлений.

Я не видел, как Рейтер покинул наш город. Говорят, произошло это на рассвете, когда пир еще только заканчивался, а пары не успели долюбить друг друга. Он уехал один, и конь теперь под ним был вороной…

И будто бы мера была в его руке…


-//-
До фронта было уже недалеко. Мы уже ехали дорогами войны — нас обгоняли гонцы, мы обгоняли ровные прямоугольники пехоты. Мы обошли рыцарей, с которыми встречались в Тебро. Они медленно пылили по дороге, чуть не на милю растянув колонну. Дель Тронд приказал пустить хоругвь галопом, и мы обогнали их, утопив рыцарей в пыли.

Навстречу двигались телеги с ранеными и тянулись рваные колоны беженцев. Еще вчера их было немного, но сегодня они шли сплошным потоком.

— Эй, Дже, — спросил меня Шеель, — а ты так смог бы?

— Смог что?

— Бежать как они, — он показал на движущихся нам навстречу беженцев, и сам ответил на свой вопрос, — а, по-моему, это дико. Вот так просто бросить все и превратиться в обездоленного. Не лучше ли стать на пороге дома с топором и сказать: «Сюда никто не войдет».

— И умереть со стрелой в горле… Мы ведь тоже отступаем.

— Мы солдаты… И нам приказывают. Но они-то вольны!

— Вольны умереть? Они слишком слабы против регулярных войск. А партизанщина подразумевает мобильность…

— А по-моему, только так можно остановить войну — защищать пядь своей земли.

— Тогда всех перебьют по одиночке.

Шеель поморщился:

— Ты не понял: если все будут только защищать, наступать будет некому. А так — воевали наши отцы, мы воевали и так во веки веков…

— Твой отец тоже воевал?

Он кивнул:

— В том-то все и дело. Мой отец был военным переводчиком, попал в плен и пробыл там пять лет. А детей у него было трое. И чтобы всех вывести в люди, к матери пришла гениальная идея — а пусть за образование хоть одного заплатит государство. Я был старшим сыном, и пожертвовали мной. Полное довольствие, койка в казарме и та весна, что стала войной… А у меня, между прочим, тоже сын…

Я ничего не сказал. Шеель тоже замолчал, о чем-то задумавшись, потом спросил:

— Твой отец тоже военный?

— И дед тоже…

Шеель кивнул, будто уяснил для себя что-то важное:

— Тогда ты меня не поймешь.

Он был не прав. Оглядываясь назад, я должен сказать, что Шеель было одним из тех, кого я, действительно, понимал.

Жаль, что он погиб.


-//-
Через пять миль шла война.

Всего пять миль— целых пять миль. Все коммуникации заканчивались здесь — дальше дорог не было.

Здесь был второй эшелон — потрепанные в боях части отдыхали и переформировывались.

Вокруг стоял кромешный ад — фронт все время передвигался, круша все на своем пути.

Мы прибыли туда ближе к вечеру. За холмами горели заросли камыша, отражаясь в небе красным заревом, а серый пепел падал хлопьями, будто снег.

Если здесь когда-то были дома, то их сравняли с землей вместе с фундаментом. Трава тут не росла — не успевала: ее вытаптывали, выщипывали голодные лошади. Лес выгорел дотла, и теперь черные пни целились в серое небо, в котором кружили черные птицы.

Единственным новым строением была виселица, и, судя по всему, она не простаивала. Так из пяти мест на ней только одно было свободным.

Первую ночь нам пришлось провести под открытым небом. Я думал, что уже началась фронтовая жизнь, но уже на следующий день Шеель показал, что он первоклассный квартирмейстер. Ему удалось найти три барака — палатки на восемьдесят мест каждая. Было тесно, но терпимо.

Утром Дель Тронд отправился в штаб и вернулся в сумерках.

Потом мы пили холодный настой и заедали его сухарями.

— О наступлении сейчас никто даже не думает, — наконец сказал майор. — Сначала они обрадовались, что прибыла свежая часть, и сразу хотели бросить нас туда, где горячо. Тогда я объяснил, что у нас свой приказ…

— И что?

— И ничего. Зачем готовить почву для наступления, если его не будет? Но я не могу расходовать людей в лобовых атаках, посему предложил удар по коммуникациям противника. Штаб одобрил неглубокий рейд по тылам и разведку боем. Послезавтра будет драка за высоту 17–25. Тогда-то мы и уйдем…

Майор повернулся ко мне и добавил:

— Готовьтесь, лейтенант. Скоро вы поймете, что такое — «Кано»…


-//-
Иногда мне кажется, что та война все еще идет.

Армии привидений маршируют дорогами, заметая свои следы полами истлевших шинелей. Их дороги уже заросли травой, но они не хотят этого замечать. Иногда случаются битвы, приведения-кавалеристы срываются с места, налетают на призраки пехотинцев, бьют их палашами и саблями, сотканными из тумана — но души не в силах причинить друг другу вред. И они разбредаются уставшие и обиженные. Порой духи-шпионы сжигают иллюзию конюшни и кони-призраки беснуются в холодном огне. А ближе к ночи в какую-нибудь деревню врывается конница. Их никто не видит и не слышит, и солдаты, чтобы скрыть свою растерянность, делают страшные лица, махают саблями и жутко ругаются. Потом успокаиваются, садятся в темный угол, пьют горький отвар и слушают разговоры хозяев. Они тихонько плачут о прошедших временах, роняя в чашку слезу за слезой. Приходит ночь, в темноте мир становится шире, стены исчезают, и солдаты, не дождавшись рассвета, уходят в рождающийся туман. Ведь к утру призраки превращаются в сон…


-//-
В ту ночь мне снился пепел — я бредил им.

Он был то холодным, то горячим или даже горящим. Невысокие языки пламени пробивались сквозь него и лизали что-то черное. Огонь не рассеивал тьму, а лишь обозначал ее бесконечность.

Воздух обжигал, душил, я метался в кольце. В кольце концов я искал конец кольца.

Время стало крошевом и мелькало передо мной: я смотрел на крупицы, пытаясь сложить всю картину.

Я понимал: что-то не так.

Что-то не на своем месте.

Это мучило меня — головоломку эту надо было решать во что бы то ни стало.

Это был кошмар.

И тут меня разбудили, чтобы ввергнуть в другой кошмар. В кошмар, от которого невозможно проснуться.

На улице стояла тьма — почти как в моем сне. Посреди палатки стоял майор Тронд с саблей в руке. Я слышал, как он кричал:

— Просыпайтесь! К оружию!

Солдаты вскакивали и начинали одеваться. Через проход я крикнул:

— Чего кричишь? Мы же выступаем только завтра?

— Какое завтра?!? Линия фронта прорвана!!! Нас окружают!

Но он был не прав — к тому времени нас уже окружили.


-//-
Это был классический прорыв — такие описываются в книгах по стратегии и тактике, но от этого они не становятся менее эффективными или неожиданными.

Сначала был удар тяжелой кавалерией по стыкам двух армий. Сводная бригада совершила почти подвиг, ввязавшись в бой с наступающими. Они держались до последнего, хотя у них был один шанс из сотни, что они выстоят до прихода подкрепления. Они не выстояли. Подкрепление опоздало на полчаса — этого хватило, чтобы не получилось подвига, ведь подвиг — это привилегия победителей. Подкрепление разбили на марше, и катастрофа стала неизбежной. В прорыв ушли мобильные части, пехота укрепила брешь и начала его расширять. Как капля крови в стакане воды, они растворялись, закручивая спирали охватов все новых и новых пространств. Капля за каплей — и вот уже вода становится красной. Дивизия за дивизией — и мы уже не знали, что делать.

Приказы шли один за одним, терялись по дороге, задерживались, обгоняли и перечили друг другу.

Но паника прошла — верней, мы к ней привыкли.

И крупицами мы наносили на штабные карты доклады и слухи.

Ситуация была не блестящей — да что там, она была ужасной. Мы были в котле — наша хоругвь и еще пять дивизий, из которых три потрепанные в боях, одна свежая резервная и еще одна в стадии переформирования. Две последние вели бои, прикрывая наш тыл. Хотя тогда уже нельзя было сказать, где тыл, а где — передний край. Мы прикрывали тех, кто прикрывал нас, — теперь передний край был везде.

Командование принял генерал… Я забыл его имя — он приехал в войска с ревизией и вдруг оказался в окружении.

Все твердили о скорейшем прорыве, ведь известно, что наилучший момент для прорыва, когда окружающие не успели укрепиться, коммуникации не наведены, а свои войска недостаточно оттеснены от котла.

Но был другой приказ, пришедший из центра: «Стоять!!!».

Иногда такая тактика оправдана — окруженные оттягивают на себя войска, а в это время на большой земле союзники собираются силами и идут на прорыв.

И мы стояли — три дня почти непрерывных боев. Приказы следовали один за другим, но все реже и короче.

Последний приказ был коротким до предела — всего четыре слова. В иных случаях его можно было принять за что угодно.

Но это был приказ — он пришел к нам в тот день и час, когда новый удар располовинил наш котел. Тогда всем стало ясно, что никто нас спасать не собирается.

После того приказа мы были вольны делать все, что угодно — идти на прорыв, драться до последнего или сдаться в ту же секунду. Делать то, что позволяют силы и совесть.

Полковник, имя которого я забыл, сформулировал это четырьмя словами: «Каждый сам за себя».


-//-
— Будем прорываться, — сказал Тронд, — передав лист с приказом мне. Я прочитал его — все четыре слова.

— Что делать с приказом? — спросил я.

— Брось в огонь, — ответил Дель.

Он повернулся к остальным и повысил голос:

— Вообще, господа, все лишнее в огонь — запасную амуницию, бумаги, документы. Что не горит — испортить. Лишнее оружие и запасных лошадей отдать в линейные части. Шифровальщику, — майор сделал паузу, и я увидел, как Шеель стал белей снега. — Шифровальщику уничтожить ключи. На рассвете выступаем…

На рассвете…

На границе ночи и дня есть тонкая грань, когда солнце еще не взошло, но его свет уже пробивается из-за горизонта. Для тех, кто не спал ночь, становится светло. Достаточно светло для глаз, что привыкли к темноте ночи. Но если в эту минуту разбудить спящего, то для него будет стоять тьма.

Мы ждали этот час, эту минуту. Ждали в холоде умирающей ночи. Чтобы не выдать своего бодрствования, мы не жгли костров и не пользовались магией. Люди и лошади бродили в тумане будто призраки.

— Выдвигаемся, — наконец проговорил Тронд.

Мы говорили тихо, боясь спугнуть тишину. И к переднему краю мы двигались медленно и тихо. Лишь немногие ехали верхом — большинство вело лошадей под уздцы.

И вот Дель Тронд поднял руку вверх. Мы остановились перед рывком. Теперь уже все были в седлах. Тронд смотрел вперед, будто мог что-то разглядеть в этом тумане. Я видел, как шевелятся его уши и нос — тихий ветер дул на нас. Я тоже прислушался — но ничего не услышал.

— Ну что, Дже, прорвемся? — спросил он наконец, поправляя перчатки.

— Должны, — ответил я, пожав плечами.

— Тогда вперед.

Майор поднял руку вверх, призывая к вниманию, а потом махнул вперед.

И мы рухнули в атаку, как рушатся с большой высоты камни: один за одним и все больше и больше. Живой лавиной мы неслись к их позициям. Дель Тронд приказал всем молчать, и мне приходилось изо всех сил сжимать челюсти, чтобы не раскричаться от страха и возбуждения. Меня оглушал стук копыт и сердец. Но когда передо мной будто из-под земли вырос пикенер, я расколол саблей ему голову — и оглох от своего крика. Мгновением позже я понял — кричали все: кричала бандера, кричала хоругвь, кричал солдат, которому я только что развалил голову.

Слишком быстро — вот что я могу сказать о том бое.

Да и вряд ли то можно назвать боем. То был прорыв на рывок, мы не могли себе позволить увязнуть, давая врагу шанс прислать подкрепление или организовать новый заслон.

Когда на ровном месте конь Дель Тронда упал, я не стал останавливаться. Конь упал без всяких внешних причин — может, попал на полном скаку в нору. Конь рухнул на передние копыта, и Тронд перелетел через его голову. Я едва успел отвернуть коня, чтобы не растоптать его — это было все, что я мог для него сделать.

Не остановился никто — мы так договорились еще ночью. Не останавливаться ни в каком случае — даже, если остановится эта война.

Бой закончился так же быстро, как и начался. Одно мгновение — и мы уже вышли из окружения. Последней жертвой мог стать фуражир на телеге с сеном. У него были все шансы умереть, так ничего и не поняв. Мы вылетели из тумана на дорогу как раз перед его подводой. Он смотрел на нас испугано и удивлено. Привстав в стременах, я занес саблю, но удара так и не сделал. Мы проехали мимо — война продолжалась, но бой был закончен.

Миль пять мы ехали по дороге, потом свернули в лес по руслу реки. Я не сверялся по картам — некогда было. Да и карт было немного, все лишнее я сжег.

Все говорило, что прорыв удался — преследования не было…

Мы плутали в лесах часа два, когда кто-то сзади не крикнул:

— Командир, кони устают… Надо привал делать.

Я развернул коня — люди останавливались и спешивались.

Странное дело, — подумалось мне, — они никогда не признаются в своей усталости, сославшись на усталость остальных или на лошадей. Ибо они были хорошими солдатами.

Я тоже спешился, отпустил коня и присел на траву.

Кто-то подошел ко мне со спины.

— Что будем делать, командир, — я узнал голос Шееля.

Я осмотрелся, но рядом с нами никого не было.

— Командир? — переспросил я.

— Ну да, — ответил Шеель, — Дель Тронд или в плену, или погиб. В отсутствии командира хоругви его место занимает начальник штаба… То есть, ты…

Все было правильно.

Я пожал плечами. Прорыв удался, но мы все еще были в тылу врага. Конечно же, я догадывался, что когда-нибудь буду командовать хоругвью, но ни на секунду не предполагал, что буду принимать командование в подобных условиях. Командовать, решать за других — здесь уже нельзя взмахнуть крыльями и оставить всех и вся на земле.

— Так что будем делать?

Я сорвал травинку и засунул ее меж зубами. В ночь перед прорывом я вызубрил карты местности, через которую мы должны были прорываться. Много лесов, поменьше полей, немного болот, маленькие деревни, дороги, непроходимые в дождь. Большак на западе, реки на северо-востоке. Но меня интересовал другой вопрос:

— Шеель, как думаешь, как глубоко мы в тылу?

— Не знаю.

— А примерно?

— И примерно не знаю. От пяти до сотни миль. Ну ты это сам знаешь.

Я это, действительно, знал.

— А связаться с большой землей?

— Я бы не стал этого делать. Нас вычислят еще до того, как мы закончим разговор.

Я выплюнул травинку, она упала в воду и поплыла прочь.

— Шеель, построй хоругвь…

Больше всего я боялся бунта, но его не последовало. С неохотой они построились, но это была обычная неохота солдата, недосмотревшего сон, не дожевавшего кусок хлеба.

Я вышел перед строем, Шеель подошел ко мне строевым шагом для доклада. Мы оба понимали нелепость маршировки на берегу этого забытого всеми ручья, но иначе было нельзя — мы были солдатами.

— Хоругвь построена…

Я кивнул ему на место рядом со мной. Мне подумалось, что как-то надо будет пересчитаться: потери в прорыве были небольшие, но очевидно, что в строю уже не все. Кто-то вышел из строя…

— Господа, — сказал я, — как вы уже знаете, майор Дель Тронд… уже не с нами. До прорыва на большую землю хоругвью командовать буду я. Лейтенант Шеель примет первую бандеру… Далее: ближе к вечеру мы захватим деревню. Я хочу… — «я хочу» звучало отвратительно, и мне пришлось исправиться: мы должны захватить их внезапно. Нам нужен пленный… Или пленные… Еще одно: мы регулярные войска, а не бандиты. У населения брать только провизию и фураж, по возможности, расплачиваться. Мужиков не резать, девок не портить, имущество не красть…

Хотелось сказать еще что-то, может, что-то звучное про дом или родину, долг, наконец… Но ничего не приходило на ум и мне ничего не оставалось, как повторить последние слова Дель Тронда:

— Вперед!!!


-//-
Но боя не получилось.

К деревне мы подъехали через час. Она была небольшой — десять улиц, домов — по десять в каждой. Может показаться, что сто домов это много, но это не так. В таких деревнях достаточно закричать на одном конце деревни, чтобы разбудить всех.

Регонсценировку я не проводил — все было видно с первого взгляда: линейных частей в деревне не было. Возле углового дома стояло три лошади: мы имели дело с обычным разъездом.

— Ну что, устроим им? — спросил кто-то.

Я отрицательно покачал головой и спрыгнул с коня. Из сумки я достал плащ и набросил его вместо шинели.

— Шеель, не хочешь прогуляться?

Шеель тоже спешился:

— Может, еще кого-нибудь возьмем?

— Возьми кинжал. Вдвоем управимся…

Мы вышли из леса и по полю пошли к деревне. Я нес саблю на плече, полы плаща стегали по траве и путались в ногах. Шеель шел за мной, то и дело срубовыя высокие стебли травы.

— Шеель…

— Что?

Я хотел, чтобы он перестал дурачиться, но передумал:

— Да ничего… Не обращай внимания.

Когда мы подошли к огородам, из угловой хаты вышел солдат. Заправив большие пальцы за ремень, он задумчиво смотрел, как мы приближаемся. Может, он заметил нас из окна, но, скорей всего, просто вышел по своим делам.

Когда мы подошли совсем близко, он не нашел ничего умней, нежели спросить:

— Вы кто?

Шеель не нашел ничего умнее, чем ответить:

— Мы — твоя смерть!

Он ударил снизу, одним ударом разделав его от паха до горла. Солдат был мертв еще до того, как рухнул на землю. Это было неожиданностью даже для меня. Счет пошел на доли секунды, и я ногой выставил дверь в дом, где они обитали. Там было двое. Один бросился на меня, я ушел от удара, и из-за моей спины его встретил Шеель. Последний опрокинул ногой стол и выхватил саблю.

Я остановил Шееля жестом и начал обходить его слева.

Противник ударил декстером, я парировал, потом ударил сам…

Честное слово — я просто хотел вывернуть саблю из его руки, но я слишком долго в этом не практиковался — сабля соскользнула и врезалась ему в руку чуть ниже ладони. Я бил сильно и не сумел остановиться.

Кисть, еще сжимающая саблю, упала на пол и карминовая струя ударила из раны, окропив мне мундир.

Раненый упал на колени, пытаясь зажать рану. Потом поднял голову ко мне и бросил:

— Что смотришь? Помоги…

Я отбросил саблю в сторону и присел рядом с ним…


-//-
Пленный меньше всего походил на пленного. Он выглядел как хозяин положения — спокоен, уверен в себе.

— Так вы и есть та прорвавшаяся хоругвь, — сказал он, — глядя в окно. В тот момент в деревню как раз входила конница. Он не спрашивал, он просто говорил очевидное.

— Ты из какой бригады? — спросил я. — Мне-то все равно, просто для завязки разговора.

— Семнадцатый корпус полевой жандармерии. Полегчало?

Я отрицательно покачал головой:

— Не сталкивался… Много вас в этом районе?

— Это уже допрос?

— Когда начнется допрос, ты заметишь, — я краем глаза посмотрел на Шееля. Он сидел за столом, глядя в окно, и его лицо не выражало ничего, кроме скуки. Казалось, что его интересует только происходящее на улице, но он откликнулся на мой взгляд и посмотрел мне в глаза.

Пленный тоже уловил мой взгляд:

— Ваш магик?

— По совместительству… Я тоже занимался допросами.

Пленный прищурился, рассматривая меня чуть внимательней:

— А ты не похож на заплечных дел мастера…

— А ты на жандарма.

— С этим — он глазами показал на свою культю, — я похож на жандарма еще меньше.

Мне почему-то стало неудобно. Раньше я убивал и калечил людей и не чувствовал угрызений совести, но тогда червяк вины пробрался в мою душу:

— Прости, что так получилось.

Меньше всего я думал, что он улыбнется, но пленный именно так и сделал:

— Пустяки. Это еще не конец жизни — ведь ты мне мог распанахать живот, как и моим напарникам. Война закончится с недели на неделю и теперь меня демобилизуют раньше остальных. А прийти с войны первым — это все равно, что взять главный приз… Вы ведь не убиваете пленных?

Я промолчал.

— Не убиваете, — решил он. — Вы ведь профессионалы…

— Ладно, служивый, расслабься… Расскажи, что в мире происходит. Мы от событий отстали. — спросил Шеель.

— Да вы чего? Ведь вы самое что ни на есть последнее событие, — попытался схохмить пленный.

Мы не засмеялись.

Пленный пожал плечами и начал рассказ. История получилась пренеприятная. Как оказалось, котел, в который попали мы, оказался ни единственным. Наше поражение было отнюдь не первым и, увы, не последним. Под Ковно наш император попытался дать генеральное сражение. Наши войска имели огромное преимущество в живой силе вообще и в кавалерии в частности. Но сражение было проиграно почти вчистую. Кавалерии противник противопоставил перевес в лучниках, прикрыв фронт и фланги пикенерами и ландскнехтами. И пока кавалерия увязла в массе пехоты, ее расстреляли из луков. И без того нестройная, имперская армия в один день рухнула, будто карточный дом. Император был низложен — хунта сразу же повела речь о переговорах. О мире любой ценой — пока еще можно было избежать безоговорочной капитуляции…

Я посмотрел ему в глаза — он не отвел взгляд. Скорей всего, он не лгал. Может, в другом положении я бы оставил все как есть, но сейчас за моей спиной было почти три сотни людей. Шеель мог вытянуть из его мозга даже то, чего сам пленный не знал — обрывки фраз, карты, которые он мог видеть мельком. Однажды я забыл одну вещь, и генерал приказал отдать меня магикам — процедура была пренеприятная. Они залезли ко мне в мозги — они старались, как могли, но, говорят, я два дня был как растение.

Пленный, кажется, угадал мои мысли и потупил взгляд:

— Прости, ничего личного, ничего лишнего. Работа есть работа…

Пленный покривился и кивнул.

— Шеель, приступай, — сказал я и вышел из комнаты.


-//-
Когда он закончил, я сидел на завалинке. Шеель подошел и сел рядом.

— Плохо дело.

— Да ну? Насколько?

— Мы в котле. Котел на сто миль…

Я присвистнул.

— Это еще не все. То, что он городил о мире, — это правда.

— Что с их войсками?

— Тоже, в общем, ничего нового. В этом районе только их корпус, а юго-западней — пехотная бригада. Да, вот еще, сменить их должны завтра утром, так что время у нас еще есть.

Я отрицательно покачал головой:

— Времени у нас нет… Что-то еще?

— Да вроде все…

Мы сидели молча, я смотрел вверх, где в безумной вышине почти неподвижно висела одинокая птица. Мне хотелось рвануть туда, вверх…

— Зуб болит, — проворчал Шеель, — что со мной будет…

Как и у всех шифровальщиков, у него имелась вшивка лояльности: капсула с ядом. При опасности или по приказу командира он должен был уничтожить шифры и сломать себе зуб с отравой. Именно по этой причине шифровальщики не занимали командных должностей.

Блокноты Шеель сжег в ночь перед прорывом, но капсулу оставили на его усмотрение. Солдаты мне нужны были все. Но что-то давлело над ним — дней пять назад у него во время обеда отломался кусок зуба. Того самого, с ампулой. Шеель постоянно ощупывал его языком, а когда ложился спать, чтобы не раздавить зуб, вкладывал в рот кожаную капу.

— Попроси своего фельдфебеля, чтобы он тебе его выбил.

— Нельзя… Вдруг еще кому-то глотку сложится перегрызать… Ну что, командир выступаем?..

Но я не спешил — бои в котле и сегодняшний бег выжег все силы. Здесь было сравнительно спокойно, и тишина умиротворяла. Хотелось немного отдохнуть от седла, поспать, поесть наконец…

— Есть хочется, — пробормотал я.

— Что ты говоришь? — спросил Шеель.

— Есть, говорю, хочется.

Шеель покопался за пазухой и подал мне маленький комочек коричневого цвета.

— Держи…

— Что это?

— Жвачка. Имперская служба снабжения постаралась — жвачка со вкусом хлеба и говядины.

Я покачал головой:

— Нет, спасибо.

Поднявшись на ноги добавил:

— Выступаем…


-//-
Я знал: нас искали.

Ведь в самом деле не может же целая хоругвь раствориться в воздухе.

Нас спасало только одно — в наступающих и отступающих частях творилась неразбериха. Мы петляли лесами и полями, пытаясь сбить со следа возможных преследователей. Если мы сталкивались с кем-то, я уводил хоругвь в сторону, забираясь в глубь.

Я понимал: люди не железные.

Им надо спать, пить, есть. Коней, опять же, нужно кормить.

Чтобы дать людям хоть какой-то отдых, я увел хоругвь в совершенную глушь, куда, может быть, не долетели все проклятия войны, где не шли линейные части, куда не достали патрули.

И действительно, мы нашли небольшую деревушку. Она не значилась на картах, и, быть может, именно это ее и спасло.

Мы заняли ее под вечер. Я еще раз попросил солдат без нужды не задевать штатских, Шеель распорядился насчет патрулей и постов, и солдаты разошлись по квартирам.

Ночь прошла спокойно. Верный устоям прежнего командира, я дал солдатам досмотреть сны. Проснувшись рано, я обошел посты и отправился на реку. Вода была слишком холодная, чтобы купаться и я только умылся.

Меня не было в деревне не так уж и много, но, вернувшись туда, я уже не застал былой тишины. Почти вся хоругвь собралась на центральной площади. Здесь же собралась, наверное, вся деревня.

Солдаты пропустили меня — в центре я увидел Шееля, который спорил с солтысом.

— Что за шум, — начал я.

— Сейчас будет тебе и драка, — мрачно ответил Шеель, сжимая рукоять сабли.

Тут запричитал солтыс:

— Да нешто так можно?.. Мы ведь вас приютили, обогрели, а ваш…

Как оказалось, один солдат какими-то правдами-неправдами затащил на сеновал девицу. Не знаю, что он там ей наговорил, на что она надеялась, но все оказалось просто до пошлости. Солдат уже собирался приступить к делу, но девчонка вырвалась. Как раз мимо проходили кметы, которые пришли на помощь и скрутили солдата его собственным ремнем. К вящему его позору, это оказалось легким делом: его сабля завалилась за огорожу, а штаны — спущены. Наверняка, крестьяне хотели его тихо придушить, надеясь на то, что никто особо искать его не будет (и действительно, не искали бы). Но теперь солдат заорал о помощи. Крик услышал патруль и поспешил выяснить причину шума. Но, разумеется, этим всем дело не ограничилось, и к тому времени, когда конфликтующие стороны прибыли на площадь, к ним присоединилась вся деревня и хоругвь, соответственно. Крестьяне были настроены решительно: в руках они сжимали серпы, топоры, просто выдернутые из забора колья. Я разглядел несколько боевых кос — глеф.

Дело становилось серьезным.

Здесь же была и виновница всего этого шума — девчонка лет пятнадцати с курносым носом и лицом, покрытым веснушками…

— Хоть бы красивая была, — бросил Шеель, — а так ведь…

— Говорят, первая война возникла из-за женщины, — почему-то вспомнилось мне.

— Глупости. Война из-за женщины была третьей. Первой была война за еду, вторая — за сон…

Я спросил:

— Как думаешь: что бы сделал с ним Дель Тронд?

— Если бы изнасиловал — повесил бы на первом суку, а здесь — даже не знаю… Так ты можешь судить его только за неповиновение приказу.

— Но он же хотел…

— Старик, «хотел» или «сделал» — это две разные вещи. А «хотел и сделал» — так вообще третья. Мне, к примеру, тоже давно хочется женщину. И что теперь?..

Я промолчал.

Солтыс о чем-то скулил меж нашими конями. Мне вдруг захотелось его ударить. Просто со злобы — что мы тратим время неизвестно зачем, но больше от того, что…

— Что делать, Шеель, что делать, — вырвалось у меня.

Он безразлично пожал плечами, будто все вокруг его не касалось:

— Решай сам…

И я решил. Решил резко, будто бросился в омут:

— Виновен!

От слова вздрогнул даже я. Замолчал солтыс. Мне пришлось повторить:

— Мой приговор: виновен! Виновен в нарушении приказа и попытке изнасилования. Я прощаю, что принадлежит мне, и вручаю его в руки гражданской власти.

Повернувшись к солтысу, добавил:

— Он ваш!

— Осторожней, — шепнул Шеель, — солдаты не станут тебе подчиняться. Тебя низложат…

— Если они мне не подчинятся сейчас, то командовать нам будет не кем…

Конечно, это было не совсем так — крестьян было хоть и больше, но вооружены они были плохо, а обучены еще хуже. Хоругвь бы выкосила все село, но пара таких побед была бы равна полному разгрому.

— Нам пора!

Я развернул коня и поехал прочь. За мной тронулся Шеель, а потом вся хоругвь.

Неудавшийся насильник догнал нас за пять миль от села. Что с ним произошло, он не говорил, но я заметил, что он неспокойно сидел в седле и подкладывал под задницу мягкие вещи. Крестьяне, наверное, сбитые с толку не начатым преступлением, ограничились простой поркой. Его могли казнить — но не стали.

Его жизнь продолжилась. На некоторое время.


-//-
Фельдфебель из второй бандеры доложил, что вторую ночь за нашей хоругвью мчится стая волков. Днем их не видно, но ночью они приближаются к ордеру или к кострам бивуаков. Он пытался убить одного, но тот легко ушел…

— Хитры, бестии, что твои оборотни… Или вомперы… — закончил он доклад.

— Да нет, просто жрать хотят, — ответил я.

Во времена войн в лесах плодились всякая живность и нежить, что могла питаться падалью. Потом они выедали друг друга, но до этого приносили неисчислимые беды крестьянам. Но я приказал волков без надобности не трогать, сославшись на то, что скоро еды им будет достаточно. Пользы от доклада фельдфебеля было никакой, но я стал чаще оборачиваться, стараясь увидеть, что грядет за нами. Пару раз я убедил себя, что видел какую-то тень меж деревьев, но никому это не рассказывал.

Карт уже не было никаких — никому в голову не пришло снабдить нас картами своих же тылов.

Мы, действительно, жили в пустоте — без новостей, поддержки, планов и дорог.

Похоже, единственным, кого это тревожило, был я сам. Солдаты проверяли, как выходят сабли из ножен, скабрезно шутили. И их безразличие успокаивало меня.

Мы раскатали полуроту под Орестом, у нас погиб только один человек — совсем молодой кадет. Ему полоснули по ноге, и умирал он от потери крови.

Помню, я склонился над ним, держа его руку в своих ладонях, будто это могло как-то помочь ему. Раненый часто дышал и смотрел в небо. Единственными словами, которые он сказал, были:

— Смотрите-ка, там звезды…

И умер. Мы посмотрели на небо, но ничего не увидели — солнце было затянуто осенними тучами…

Через реку я собирался перейти по старому Сиеннскому мосту, но на подходах к нему мы нарвались на кавалерийский корпус. От преследования мы ушли удивительно легко, из чего Шеель сделал предположение, что в том районе было рассеяно много наших войск, посему противник действовал с осторожностью.

Я возразил ему, что мы до сих пор не встречали своих.

— Все очень просто, — ответил Шеель, — они сидят по оврагам и лесам и боятся высунуть нос…

Второй раз к мосту я решил не возвращаться, переправив хоругвь пятнадцатью милями ниже по течению.

На одном из лесных перекрестков мы неожиданно нарвались на вражеский разъезд. Они попытались оторваться, мы погнались за ними и на их спинах ворвались в деревню, где квартировала вражья хоругвь.

Мои солдаты рассыпались в боевой ордер, обнажая сабли.

Враг тоже ощетинился оружием, но почти не нападал и был будто удивлен.

Бой затихал, так и не начавшись: шорох шагов и топот копыт лишь иногда разбавлялся лязгом стали.

Из дома выскочил их гауптман и проорал на всю площадь:

— Да что ж вы делаете!!! Прекратить драку!

Гауптман обладал хорошо поставленным командирским голосом, и приказ подействовал: оружие никто не спрятал, но, и без того вялая, драка теперь сошла на нет.

Увидев Шееля, гауптман подбежал к нему и прокричал:

— Да откуда вы свалились? Эй, неизвестный солдат, война закончилась…

— Не понял? — удивился я.

— Да что тут понимать? Три дня назад был подписан мирный договор. Ваши войска отводятся за реку Курух… Что тут рассказывать? У меня на столе должен лежать меморандум…

Он, действительно, нашел лист, в котором излагались основные параграфы нового договора. Обычный мирный договор, закрепляющий новый передел мира. Но в нем были некоторые статьи, которые меня смутили. Особо интересным был седьмой параграф, в котором указывалось, что частям, оказавшимся в тылу противника надлежало сдаться в двухдневный срок. При этом сдавшиеся приравнивались к пленным с соответствующими правами и обязанностями, а не сдавшиеся — к бандитам и подлежали уничтожению без суда и следствия… Я прочитал это вслух:

— Поздравляю, — бросил Шеель, — нас предали.

Я кивнул — так все и было…

— Да ладно вам, ребята, — быстро заговорил гауптман, будто чем-то испуганный, — я могу принять у вас сдачу, мы ее оформим вчерашним днем…

Я посмотрел на Шееля, он отрицательно покачал головой:

— Только без меня. Мой отец семь лет просидел у них в плену… — и вдруг чуть не заплакал, — Дже, ты же отпустишь меня?.. Я не хочу, чтобы мой сын вырос военным…

— Шеель, построй хоругвь…

Тогда, на площади деревни, в окружении тех, кто был нашим врагом еще час назад, я увидел свою хоругвь по-другому. Другими глазами — хотел сказать я, но это не так. Глаза у меня были те же самые — и те же солдаты. Сбруя все так же была матовой, униформа — темно-зеленой, они не изменились внешне — разве что некоторые отпустили бороды. Но это было обычное дело — на фронте проще с дисциплиной и многие поступали так. Кто просто так, кто давая обет — останусь живым — сбрею. Их сабли оставались острыми — в их взглядах сквозила сталь. Но уставшие уже не отводили взгляд. Но я чувствовал: в воздухе висело еще что-то. Верней, чего-то не было. Пустота. Странная, страшная пустота — «Кано» играло против нас.

— Господа, — сказал я, — война окончена, и если кто-то хочет воткнуть меч в землю здесь и сейчас — то быть посему. Но… — я сделал паузу, подбирая слова, чтобы в моей речи не присутствовало мое мнение. Ничего не шло в голову. Я повернулся к гауптману и забрал из его рук приказ.

Я прочитал его весь — от первой до последней строчки. К концу речи мой голос осип и, прежде чем откашляться, я спросил:

— Ну что будем делать?

— Драться, — бросил кто-то из строя.

Но я видел — единства уже не было.

— Господин гауптман согласен принять сдачу… Я не могу здесь приказывать, поэтому решайте сами…

Шеель привстал в стременах:

— В задницу! — закричал он. — Идем на прорыв!

— Шеель, успокойся…

— Пора решать, — кажется, сказал я, — что лучше: сделать шаг или остаться на месте… Если кто-то ждет приказа — его не будет. Если кому надоело «Кано» — так тому и быть…

Деревню наша хоругвь покидала поредевшей на треть. Раздел был тягостным — некоторые по несколько раз меняли свое мнение. Двоих раненых я приказал оставить почти насильно — как потом оказалось, одному это спасло жизнь.

Потом солдаты долго прощались — обнимались, обменивались адресами, обещали передать весточки близким.

С гауптманом я договорился, что мы не будем трогать никого из его людей, он же принимает капитуляцию у оставшихся и дает нам хотя бы два часа, чтобы мы ушли. Гауптман производил впечатление славного малого, каким, наверное и был. Он даже согласился нас проводить за деревню.

Пока мы ехали вместе, он сказал примерно следующее:

— Вы храбрые ребята, и я бы не хотел схлестнуться с вами в бою, но вы явно сошли с ума.

— Почему? — спросил Шеель.

— Потому что за вами бросят не линейные части и даже не полевую жандармерию. Это будут каратели. Вы тоже не промах, но когда у вас с ними пойдет заруба, я не поставлю на вас ни шеллонга… Они не солдаты — они убийцы…

На том мы и расстались.


-//-
Из всех рун «Кано», или по другому — Факел, конечно, не самая плохая. Она означает раскрытие, рассеивание тьмы. Перевернутая руна символизировала начало обновления — разрушение и необходимость жить в пустоте и с пустотой.

Пустоты у нас было более чем достаточно — мы двигались во вражеском тылу вторую неделю. После раздела я поменял тактику. Теперь я высылал вперед патрули, и если они кого-то находили, менял дорогу. Теперь я избегал любых столкновений — как бы там ни было, война закончилась.

До Курух было уже недалеко, и я строил планы, как нам ее форсировать. О мостах не могло быть и речи — они наверняка охранялись, переправляться в нижнем течении я бы не рискнул. Поэтому я уводил хоругвь к востоку, туда, где возможно перейти реку вброд.

Все было подчинено движению — мы ели на ходу, спали на ходу. Некоторые, чтобы не упасть, привязывали себя к седлам — я сказал, что отставших искать не будем.

Запасов у нас уже не было. Иногда в деревнях нам удавалось конфисковать немного провианта, на который Шеель писал расписки и ставил нашу печать. Но мы прекрасно понимали, что вряд ли когда расплатимся по этим обязательствам. Крестьяне в это не верили вовсе и умудрялись все спрятать еще до того, как мы входили в деревню. А может, у них действительно ничего не было — совсем недавно здесь прошли две армии.

Хоругвь сжалась и была по численности чуть меньше одной бандеры. Бои в котле, прорыв, затем сдача в плен — все это истощило наши и без того не богатые силы. В одну из ночей пропало три человека — просто исчезли, будто и не было. Остались кони, седла, положенные вместо подушек и одеяла с откинутым краем, будто спящие вышли прогуляться.

— Теряем людей, — отметил Шеель, — будем искать?

— Ни в коем разе. Нельзя терять время.

Среди пропавших был фельдфебель, что почти неделю назад докладывал мне о волках, но я никому об этом не стал рассказывать. Я засунул руку под одеяло — там было холодно. Ушедшие либо встали давно, либо не ложились вовсе.

— А что дозорные? — спросил я.

— Клянутся, что никого не видели и ничего не слышали…

— Ну что ж, спишем их как еще одних, упавших вниз.

После недолгого совещания одну освободившуюся лошадь мы зарезали сразу. Варить ее было некогда, и мы быстро разделали ее саблями. Мясо разделили меж солдатами. По совету одного ветерана, многие нарезали куски мяса и положили их под седло: от скачки оно отбилось и стало мягким. Некоторые (да и я тоже) потом ели его сырым — оно было соленым от конского пота, но это было не так уж и важно.

Перед последним рывком я остановил хоругвь. До границы было недалеко, и я решил, что перед окончательным прорывом солдатам стоит хоть немного восстановить силы. В мерзкой болотистой низине мы захватили деревню. Не приложу ума, зачем люди поселились в таком мерзком месте и почему до сих пор не съехали, но с деревни взять было нечего. Здесь даже не было поста или фельдъегерской службы.

Мы нашли ее почти ночью, и я, выставив посты, тут же распустил солдат.

Я с Шеелем остановились в доме солтыса. На конское мясо и баклер (до сих пор не пойму, зачем он им понадобился), мы выменяли немного хлеба и вина и устроили небольшую пирушку.

Мы пытались упиться несчастной пинтой, но хмель не шел. Мы, кажется, разучились расслабляться.

Из всех тем на свете для беседы нам осталась только одна:

— Мир сошел с ума… — пожаловался Шеель.

— Мысль стара, как и сам мир…

Но Шеель не успокаивался:

— Нет, подумай сам. Нас бросили в котле, запретив прорыв. Пока мы дрались, они удирали. А потом, вместо благодарности за то, что мы прикрывали их ср… задницы, они заключают этот паскудный мир. И одним росчерком пера мы превращаемся из солдат в бандитов. Скажи мне, может, когда мы выйдем к своим, они нас схомутают и выдадут обратно, чтобы с нами поступили по закону?

— Не должны, — но уверенности у меня не было.

— Не должны, — вдруг неожиданно для меня согласился Шеель, — Регия должна принять своих солдат, а вот после…

Он сделал паузу и спросил:

— Чем займешься после войны?

До этого я не задумывался, что будет после прорыва. Я даже не думал, что вообще будет «после». Я пожал плечами:

— Не знаю…

— А я брошу эту службу и займусь семьей…

— А присяга?

— Какая там присяга! Мы присягали не государям или странам. Мы присягали идее, принципу… И если наша родина изменяет своим принципам, мы можем считать себя свободными от данных клятв…

Шеель подошел к окну — на улице стояла ведьмина ночь: небо было ясное и звездное, но луна еще не взошла. Он отстегнул саблю, кинул ее на кровать и набросил в рукава шинель.

— Ты не будешь ложиться? — спросил я.

— Пойду прогуляюсь.

— Саблю возьми…

— Ночью они не ударят…


-//-
Но они ударили именно ночью.

Глубоко ночью, когда даже собаки лают в полголоса, чтобы не разбудить хозяев.

Мне повезло, что я командовал профессионалами, — на посту успели поднять тревогу. Может быть, это было последнее, что они успели сделать, ибо мгновением позже в деревню ворвалась смерть.

Я спал одетым. Да, в общем-то, «спал» — это громко сказано. Ямучился в забытьи очередного кошмара. И когда мой амулет разбудил меня, я сначала думал, что попал в новый полусон. Но это было наяву. Аларм дрожал и бился будто птица — воздух той ночи был просто пропитан магией.

Я быстро обулся, схватил саблю и вышел в окно.

На улице стоял туман, шел дождь и шел бой. Над северной опушкой висело магическое солнце. В его свете все было болезненно желтым и отбрасывало почти бесконечные тени.

На меня налетел конник, я ушел от удара и с разворота полоснул на уровне седла.

Заржал конь, встав на дыбы, закричал всадник, падая на землю. Я не стал его добивать, на это не было времени, да и не думаю, что это что-то меняло.

Я побежал по улице к центру деревни, туда, где слышал звуки боя. Но, когда я выбежал на площадь, там никого не было. Только покойники.

В тумане был слышен глухой лязг металла, но в центре циклона, как водится, было спокойно.

Это был кошмар, страшный сон наяву.

Я бежал на звук, но находил только мертвецов. Смерть играла со мной в прятки, не забывая оставлять мне свои метки.

Еще дважды я встречал противника, оба раза расправившись с ними быстро и кроваво. Возле одного трупа я нашел себе стилет.

На углу одной улицы я споткнулся о труп. Я присмотрелся и узнал Шееля — он смотрел в небо удивленным взглядом, будто впервые увидел звезды. У него был распорот живот. В иных обстоятельствах это могло показаться смешным — человек, больше всего на свете боявшийся зубной боли, умер от холодной стали.

Пожалуй, только тогда я понял, что все вокруг реально, и что дела совсем плохи. И что-то сломалось во мне.

Я остановился посреди этого безумия. Дождевая вода стекала с волос по лицу, мешаясь со слезами.

Бой был уже проигран — и я был не в силах что-то изменить.

Я сделал несколько шагов назад и оперся спиной на забор, чтобы немного отдышаться.

За шумом своего сердца и дыхания я не заметил, как со спины ко мне подошел человек. Я узнал об этом, только когда он положил руки на забор рядом с моим плечом.

Я обернулся — это был какой-то крестьянин. В тот момент он легко мог убить меня, если захотел бы, но почему-то не стал этого делать. Обычно в таких случаях крестьяне убивали всех, срывая злость за затоптанные посевы, конфискованную живность, убитых родичей. Может быть, меня спас мой же приказ не трогать мирное население.

А может быть той ночью я разговаривал с Тем, Кто Меня Хранит…

— Вы проиграли, — сказал он.

Я кивнул.

— Уходи огородами за речку. Или они тебя тоже убьют. Беги!

И я побежал: оттолкнулся от забора и, перебежав улицу, перепрыгнул через огорожу в чей-то огород.

Я проговорил заклятие, которому меня научили в Корпусе Оборотней. Простое заклинание неполного полиморфизма — использовать более сложные той ночью было опасно. Чтобы лучше видеть в темноте, я сделал себе кошачьи глаза.

Я бежал, стараясь, чтобы магическое солнце было справа. Это был самый нелепый путь для бегства, и поэтому я бежал туда. Впереди были болота, которые никто и не думал разведывать. Но справа висел этот проклятый шар — значит, угроза шла оттуда. Остальные направления были слишком удобны для отхода, чтобы забыть их перекрыть.

Перескочив последний забор, я сразу же попал в воду. Уже саженях в двухстах, на склонах, росли деревья, но все это расстояние занимало болото.

И каждый метр этого пути давался мне с трудом. Почти сразу я потерял стилет, а ближе к середине болота утопил правый ботинок. Болото шипело и свистело под ногами.

Пару раз что-то холодное и жесткое скользило по моим ногам. Может, на какую-то минуту я остановился, чтобы отдохнуть и осмотреться. Магическое солнце уже догорало, но из-за леса все выше и выше карабкалась луна.

И я опять шел, падал, полз — плевался грязью и ругательствами.

Ближе к лесу текла речушка, вода в ней была медленна и холодна. Но она была неглубокой, и это был, пожалуй, самый простой участок моего пути.

Я выполз на берег и, опираясь на саблю, вскарабкался по склону.

Там меня уже ждали.

Их было четверо.

— Смотрите-ка, кто-то еще выбрался… — сказал кто-то.

В воздухе загорелся огонек — один из них был магиком. Он стоял за спинами остальных.

Я стал в третью позицию. Ответом мне был лязг стали, извлекаемой из ножен.

— Нет, — проговорил магик, — будем брать живым…

Я улыбнулся и закрутил мельницу, сделав им шаг навстречу, — сдаваться я не собирался.

Солдаты начали заходить меня с двух сторон. Но магик проговорил:

— Избавьте меня от этого…

Я понял, что это значит, и побежал на него. Между нами было шагов десять, но я смог сделать только один. Сабля вдруг стала тяжелой, и я рухнул лицом в черную траву.


-//-
Умирать лучше днем.

Я повторяю эти слова раз за разом, но понимаю, что смерть вольна приходить без приглашения.

В свете свечей все кажется неимоверно тяжелым и в то же время хрупким. Длинные тени ложатся на полы и стены, переплетаясь с тьмой. В полумраке расстояния кажутся больше, углы — темнее, направления — размытыми. Воображение рисует всяких химер, что тянут свои щупальца к нам из Великого Ничто.

Мы боимся темноты, потому что знаем — в темноту уходят навсегда.

Но не всегда в умирающего есть шанс выбрать время своего ухода.

Вечером убивает страх перед нарождающейся ночью, кровь стынет в холоде ночи, успокаивая сердце навсегда. Блаженны умершие на рассвете — борьба с тьмой съела все их силы, и душа уже не в силах вынести радости.

И только днем смерть легка и чиста. Я еще жив — смерть мне еще предстоит. Я знаю: смерть — это то, что случается со всеми.

Говорят, перед смертью вспоминают всю свою жизнь. Потом я много раз пересекался со смертью, но всегда вспоминалась только та ночь.

Тогда я не хотел умирать, пытаясь дожить до рассвета. Я даже не думал, что утро может быть хуже ночи.

Я верил — умирать лучше днем.


-//-
Полноту нашего разгрома я понял лишь утром.

Я сидел у окна. Мои руки были спеленаты за спиной так, что я не мог пошевелить и пальцем. Я не видел их и даже не чувствовал. Я вообще не был уверен, что они у меня были, но ведь что-то там было связано.

За окном была та же деревня, что и вчера. Но сегодня она не была нашей. Улицы хранили следы ночного побоища, и крестьяне из-за оград смотрели на солдат.

Мое пробуждение было тяжелым и насильственным. Меня растолкал какой-то солдат и повел на допрос. Хотя о том, куда и зачем меня повели, я узнал, когда напротив меня расположился их гауптман.

Он поставил на стол оловянную кружку с отваром, потом из своей тубы вытащил походный писчий прибор и бумаги. Его бумаги были в большинстве своем пусты, и он, вытащив перья и открыв чернильницу, принялся готовить их к заполнению.

Наконец, гауптман закончил приготовления и начал со стандартного вопроса:

— Что за часть?

По уставу я имел право выдать на допросе свое имя и номер части. Но почему-то мне было наплевать на уставы и я решил, что буду отвечать на то, что посчитаю нужным. Умирать не хотелось вчера ночью, когда я дрался, сегодня пришла какая-то апатия, и больше всего я боялся унизиться.

— Вторая отдельная регийская хоругвь, — ответил я с неохотой.

— А вы одеты…

— Я не успел получить униформу…

— Ладно, поверим… Ваше звание и полное имя…

— Лейтенант Дже… — я задумался. Настоящей фамилии говорить не хотелось. Я вспомнил Тронда, но тут мне на ум пришло другое, и я сказал: Кано. Лейтенант Дже Кано, командир хоругви…

Гауптман удивленно поднял глаза:

— А сколько вам лет…

Я подумал, что имею право ответить на этот вопрос.

— Семнадцать.

— Вы молоды даже для лейтенанта, даже для командира бандеры… Не говоря уже об хоругви.

— Я принял командование уже после окружения.

Мой собеседник пожал плечами:

— Да, ладно, какая разница… При обыске мы не нашли шифроблокнотов?..

— Их приказал сжечь еще прошлый командир.

— Замечательно. Я так и думал. А шифровальщик?..

— А шифровальщик погиб.

— Погиб или умер?

— Погиб.

Было еще дюжина вопросов — иногда я говорил правду, иногда полуправду, иногда нес полную чушь. Было видно, что бумаги заполнялись для проформы и особого значения не имели.

Наконец, гауптман черканул что-то в своих бумагах, затем пересыпал их песком и сложил в тубу. Потом посмотрел мне в глаза и спросил:

— Скажи мне — а на что вы вообще надеялись, когда шли на прорыв?

— На победу, — ответил я.

Он рассмеялся, но ничего не сказал. Лишь поднявшись из-за стола и одеваясь, он продолжил:

— Вообще-то, мы имеем приказ уничтожать не сложивших оружия немедленно, без суда и следствия. Но относительно таких, как ты, я имею другую инструкцию… Конечно, я мог бы тебя казнить, чтобы не создавать себе лишних проблем…

Он поднял чашку и, допив содержимое, добавил:

— Но будем солдатами до конца. Честное слово, я не знаю, что вас ждет. Мне только известно, что с этого утра вы исчезли для мира… Посему, считаю возможным предложить вам последнее желание. Итак?

Это была обычная щедрость палача — чего изволите, намылить ли петлю, одеть повязку на глаза, чтоб не так больно было умирать… Хоть немного выторговать у смерти.

Я ответил:

— Я хочу попрощаться со своими солдатами.

Он удивленно поднял глаза:

— Зачем? Мы их похороним сами…

— Я говорю о живых. О пока живых.

— Ты что, до сих пор не понял? — удивился гауптман, — этой ночью уцелел только ты…

Меня вывели из избы. Ко мне подвели мерина — тягловую силу самого спокойного нрава, ибо руки мне развязывать не собирались. Меня подсадили и, конвоируемый двумя унтерами, я двинулся из деревни.

Проезжая по улицам, я осмотрелся по сторонам: на земле все еще лежали трупы, и их только начинали убирать. Я так и не узнал, похоронили ли они всех, или только своих.

Судя по количеству солдат в деревне, против нас была брошена целая дивизия. А перед самым выездом из деревни мы обогнали полуроту магиков. Они шли колонной по четыре. Шли не в ногу, ломая линию шеренг, и было что-то неестественное в этих людях без оружия и брони.

Я подумал о коменданте Тебро — возможно, эта часть его развеселила бы, но я был в этом сильно неуверен…

За околицей села дорога разделялась на две, но я не мог выбирать, по которой двигаться.

Все решалось не мной.

Так начинался первый день плена.

II

Я видел, как уходила война.

Уходила тяжело, в муках, но разве возможен другой исход для войны?

Я даже не знаю, что вам рассказать о моей дороге.

Может вспомнить, как мы обходили деревни, объятые черным пламенем чумы. Об оцеплениях, что перегораживали дороги, поля и леса, и считали себя мертвецами лишь потому, что охраняли смерть. Солдатам в оцеплениях приказали быть героями — и они ими стали. И я преклоняю пред ними голову, не смотря на то, что вчера еще они были моими врагами.

Может, мне стоит вспомнить о дорогах, на которых мы часто встречали карантинные отряды, что уничтожали своих вчерашних сослуживцев — людей, которые успели только обучиться науке убивать.

А может, мне рассказать про нищих калек, что просили на площадях подаяние. Про людей, что проходили мимо них, потупив глаза, потому что сами были нищими.

Я помню дорогу, помню, как вокруг бесновалась осень. Как золотом горели леса, и павший лист устилал нашу дорогу.

Странно, но я почти не помню своих конвоиров. Я провел с ними почти два дня, но теперь вряд ли смогу узнать. Их мало трогало то, что творилось вокруг. Они почти все время молчали, обмениваясь лишь самыми необходимыми фразами. Я даже не понял: может, они так ненавидели друг друга, что даже брезговали разговаривать или, напротив, будучи лучшими друзьями, понимали друг друга с полуслова.

Со мной они не разговаривали вообще. Они не развязывали мне рук, кормили с ложки, на все мои вопросы отвечая молчанием.

В крепости Бар мы расстались без слов. Они остались в кордегардии, меня же отвели в казематы, закрыв в одиночке. Холодные каменные стены, немного сена на полу и лежак, сколоченный из досок. Да окно под потолком, забранное решеткой. Если бы у меня не были спеленаты руки, я бы, наверное, смог допрыгнуть и подтянуться на прутьях, но так я мог только слушать, что твориться на улице.

Я опустился на лежак — проведя в седле два дня, я хотел только хоть немного поспать. Но в холоде, со связанными за спиной руками, на голых досках, сон не шел. Я то проваливался в забытье, то просыпался, пытаясь поудобнее улечься.

Когда через окошко начал пробиваться еще робкий утренний свет, я решил, что так дальше продолжаться не может. И я поднялся, измотанный долгой дорогой, тяжелой ночью и неопределенностью.

Чтобы немного согреться, я начал ходить по камере — пять шагов, поворот, пять шагов, опять поворот.

За окном, что, наверное, было на уровне земли, просыпалась крепость: скрипели колеса, раздавалось ржание и голоса.

Просыпалась и тюрьма: где-то за плитой скребла мышка, а по коридору разносился перестук — очевидно, я был не единственным узником этого замка. К своему сожалению, я не знал тюремной азбуки и некоторое время я просто слушал. Потом подошел и три раза стукнул по двери, просто чтобы оповестить остальных о своем существовании. Перестук мгновенно прекратился, а потом продолжился с новой силой. Но я ничего так и не понял.

Я опять прилег. Теплело даже в тюрьме, и я опять заснул.

Меня разбудили ближе к полудню. Кроме меня в камере было двое: солдат с миской в руке тряс меня за плечо, а у двери стоял штатский. Он стоял, скрестив руки за спиной, и я только мог догадываться, что он держит, хотя думаю, что там ничего не было — он просто пришел на меня посмотреть…

— Эй, — спросил солдат, — ты есть будешь?

Я кивнул и поднялся. Он принялся меня кормить. Когда он закончил, я спросил:

— И долго это будет продолжаться? — имея ввиду свои руки.

Солдат не ответил, но заговорил штатский:

— Не переживай, уже скоро…

Они ушли, так и не объяснив, что значит это «скоро».

Скоро развяжут? Скоро перестанут кормить? Скоро сделают так, что я просто забуду, про руки?

Или скоро что-то успокоит меня навсегда?


-//-
К тому времени я почти не думал, что у меня есть руки. Может ли слепец забыть, что у него нет глаз? Может ли калека не вспоминать, что он искалечен?

Мастер Мечей Южного форта был слепым с рождения, и, стало быть, не знал, что такое свет и краски. У него было свое представление о движении, об уродстве, о жизни, наконец. Он бы не смог нам объяснить этого — для того, чтобы понять суждение слепого, нужно быть слепцом самому.

Коменданту Тебро отсекли в бою руку, но оставили другую. Это был его последний бой — стало быть, тогда в нем погиб фехтовальщик. Была отсечена часть тела и часть души. Он смог жить дальше, но смог ли он остаться прежним? Это вряд ли.

Тот, кому я отрубил запястье в селе с забытым названием, напротив, радовался, что отделался только запястьем. Конечно, он лгал — без ладони жить трудно, но можно. Но он убеждал себя и, похоже, поверил в это. Не самая плохая позиция, я думаю…

Не много ли калек для такого краткого отрезка жизни?

А что поделать — война…

А что поделать — жизнь…

Но разве человек, у которого на месте руки, ноги и все остальное, не может быть калекой? Калекой внутри, конченым человеком, что несет свое проклятие в самом себе? Я долгое время видел только таких калек и, кажется, стал таким же. Может, лучше быть уродливым внешне, нежели жить с покореженной душой?

Я бы хотел, чтобы у меня был выбор, но его нет и не будет…


-//-
«Скоро» случилось через два дня.

За это время мое положение не изменилось: два раза в день меня кормили. Штатского я не видел, и теперь меня кормили два солдата, каждый день обыскивая меня и проверяя путы. Мне дали два войлочных одеяла и подушку, и теперь ночи стали почти сносными.

Меня ни разу не выводили из камеры, но я слышал, как тюрьма продолжает жить своей жизнью: гремели ключами стражники, скрипели двери камер, раздавались шаги — кого-то вели в камеру, кого-то, может быть, отпускали на волю, наверное, были и те, кого вели на эшафот.

С утра до вечера был слышен перестук, но я больше не вмешивался.

Но перемены назревали.

Сперва я услышал, как гремела цепь, опуская мост, как по плитам замка грохочет кавалерия. Внимания я тогда не обратил — в крепости то и дело менялись части.

Я слышал, как зашумела кузница, загудел горн, загремели молоты.

А когда по лестнице застучали кованные сапоги, я знал — это за мной.

Я поднялся и сел на лежак.

Сначала заскрипела дверь дальше по коридору, и когда дело дошло до меня, у стены уже стоял другой пленник. Кроме нас, в подвале было пять солдат и все тот же штатский и — я уже не сомневался — магик.

Я думал, что к нам присоединят других узников, но больше никого не было.

Когда нас вели по лестнице, пленный спросил:

— Это ты тогда стучал?

Я кивнул.

— Так я и думал… — ответил он.

Нас отвели на кузницу, где в первый раз за пять дней развязали руки, разумеется, под присмотром магика и солдат. Но это было лишним: руки, отвыкшие от движений, висели плетьми, и я не смог бы сотворить даже простейшее заклинание. Но и эта свобода длилась недолго — нас тут же заковали в кандалы, отлитые, наверное, под заказ. Это были стальные перчатки, что состояли из двух полуматриц, меж которых помещалась растопыренная пятерня, так что свободными оставались только первые фаланги пальцев. Перчатки соединялись цепью и закрывались на замок. Весило все это никак не меньше шести фунтов.

Потом нас накормили — верней, впервые за все пребывание в плену мы ели сами. Нам дали ложки, но держать мы их не могли, а, посему, хлебали похлебку как кисель.

За едой нам удалось немного поговорить.

— Давно здесь? — спросил я.

— Четыре дня… Откуда ты?

— Из котла под Сиенной… Вторая регийская хоругвь.

— А я из-под Вольно.

Я что-то слышал об этом бое и спросил:

— Говорят, драка была еще та?..

— Не знаю, я ее пропустил…

Как оказалось, за день до боя кадет вернулся из самоволки пьяный вдрызг. Поскольку о грядущей битве еще никто не знал, его заперли на гауптвахте, а когда началась свалка, о нем просто забыли. Тюрьма несколько раз переходила из рук в руки, но о кадете вспомнили тогда, когда победителям понадобилось место для своих провинившихся. И из карцера он попал прямо в плен. От общей массы пленных его отделили, когда он заточенной о булыжник монетой перерезал горло одному конвоиру и едва не убил второго.

— И вот что странно: когда меня вели на этап, я слышал, что остальным сообщили, будто меня повесили. Не к добру это, не к добру…

Я рассказал кадету про свое пленение и про допрос.

Он ел быстрей меня, и к тому времени как я съел половину миски, он съел все и теперь, разломав хлеб, насухо вытирал миску.

— Ну что ж, — сказал он, — мы преломили хлеб. Стало быть, повод для знакомства есть…Таден Хайдер, кадет.

— Дже Кано, лейтенант.

Я подал ему руку как для рукопожатия, и он стукнул мне по перчатке своей закованной пятерней.

— Простите, господин лейтенант, но честь отдавать я вам не буду.

Наш обед был прерван — конвоиры закончили трапезу и были готовы продолжать путь. Нас посадили на лошадей, конвоиры — егеря тоже были в седлах, но мы не трогались — ждали кого-то. Я думал, что с нами поедет магик, что навещал меня в каземате, но через некоторое время он спустился во двор с другим штатским. И если с солдатами магик вел себя высокомерно, то перед штатским явно пресмыкался…

— Контрразведка, — бросил мне кадет, — уж верь мне. Я этих сволочей за милю чувствую…

Пока шпион садился в седло, магик придерживал коня. Натягивая перчатки, разведчик посмотрел на нас.

— Двое, — сказал он, — вчера ты говорил о троих.

Наш магик ссутулился, будто в ожидании удара:

— Третий умер сегодня ночью…

Шпион кивнул:

— Проследи, чтобы личные вещи и тело было уничтожено. Он ударил коня и конвой тронулся.


-//-
С каждым днем нас уводили все дальше в тыл, вглубь страны.

Нас передали в другое управление — я сужу об этом по изменившемуся отношению к нам. Теперь нас неплохо кормили, верней, кормили нас полным дерьмом, но дерьма этого было достаточно. Иногда нам доставалось вино, поганое, выгнанное из ягод, но после долгого воздержания оно казалось нам райским напитком, и мы понимали — кое-где жизнь все еще хороша, а местами еще лучше.

Я говорю «нас», потому что за это время к нам присоединилось еще человек семьдесят. Мы забирали их в замках или фортах, и даже на безымянных перекрестках встречались патрули с пленными.

Все пленные были молоды, попадались ребята лет пятнадцати, но не было никого старше двадцати. Офицеров было немного, но рядовых не было вовсе — все больше унтер-офицеры. Я раньше и не предполагал, что можно в шестнадцать лет быть ветераном, носить нашивки за добрый десяток кампаний. Были даже полковые магики, которые обещали стереть в пыль всю эту богадельню, как только им развяжут руки.

Магиков было человек двадцать, но ввиду малочисленности магического цеха они знали друг друга и держались обособленно. Некоторые были мне знакомы, но присоединяться я к ним не торопился. Во-первых, магиком я был посредственным, почти самоучкой — мое обучение сводилось к краткому пребыванию в Корпусе Оборотней. А во-вторых, я был все же солдатом — стало быть, мое место было среди подобных. И, как оказалось, это было к лучшему: в один из дней мы потеряли всех магиков.

Хотя недавно мы принадлежали к одной армии, единства среди солдат не было. Пленные объединялись в маленькие группы по землячествам, по месту пленения. Никто в друзья не набивался, все были подавленные и настороженные. Никто не хотел рассказывать про свои ошибки. Может, многие опасались, что среди нас были подсадные, но сейчас я почти уверен, что на такое федераты не шли — они предпочитали варить нас в собственном соку.

Утром пятого дня били кадета. Ночью ему удалось щепкой в зубах открыть себе кандалы. Он не учел одного — в замке был вделан магический аларм, что разбудил стражу еще до того, как он успел снять вторую перчатку.

Его скрутили и бросили до утра, а на восходе устроили экзекуцию.

Били его жестоко, ногами.

Сперва он сжимал челюсти, чтобы не раскричаться, потом, когда из него выбили крик, орал, что передушит всех, кто его бьет, а под конец — просто выл в такт ударам.

Потом его заковали в кандалы и вернули нам. Кадетом занялся я: кроме ссадин у него было сломано два ребра, и я стянул их бинтами, вырезанными из полы шинели. Остальные пленные ухитрились собрать какие-то листья и корни. Некоторыми я умел пользоваться сам, назначение остальных мне объяснили.

Надо было что-то говорить, и я не нашел ничего умнее, чем сказать:

— Здорово они тебя отделали…

— Ну ничего, я им задам. Теперь они от меня так просто не отделаются.

Он хрипло засмеялся:

— Пока они меня били, я плюнул одному на галифе. Пусть теперь кровь отстирает…

— Дурак, — подытожил я.

— Да нет, это пустяк. Я их действительно всех убью. Пусть потом не говорят, что Таден Хайдер не держит слова…

— Как ты их убьешь?..

— Ноготь себе отращу…

Как ни странно, говорил он уверенно и совершенно откровенно. Он верил в свои силы, а я почему-то верил ему.

— Где ты научился открывать замки? — спросил я.

— Нигде.

— А как ты его открыл?

— Закрыл глаза и попытался почувствовать, что там у него внутри…

Я едва успел его перевязать, как нас опять подняли на этап.


-//-
Пленных становилось все больше, многие прибывали из мест с неизвестными ранее мне названиями — география нашего разгрома ширилась. Больше становилось и охраны — по сути, нас охранял целый полк, со своим командованием, разбиением на батальоны. Возможно, охранение было даже избыточным — они смогли бы нас конвоировать с силами меньшими на две трети.

Попыток к бегству не было — всякий побег был обречен.

Мы оставались со скованными руками, в пути ногу пристегивали к стремени, а правые стремена в колонне были стянуты цепью. Нас могли бы вести и пешим строем, но кто-то у них явно торопился, очевидно полагая, что чем быстрее это пройдет, тем меньше людей об этом будут знать.

Никто не знал, куда нас ведут — многие сходились на том, что нас ждет какой-то лагерь.

Наконец в движении нашего конвоя появились изменения. Без видимых причин мы то ускорялись, то вовсе останавливались. Кто-то решил, что мы уже недалеко от конечной точки и теперь пытаемся подстроиться под общий график, пропуская такие же конвои.

И действительно, скоро мы вошли в город. Раньше мы обходили места, где жили люди, ночевали в чистом поле. Но большак оброс домами и превратился в широкую улицу.

По обочинам стояло оцепление — арбалетчик, меченосец, опять арбалетчик и снова меченосец. И так до бесконечности. Иногда за их спинами стоял офицер, в тени деревьев отдыхала смена или резерв. Но зевак на улице не было — ни единого человека. Улицы была пусты. Сначала я подумал, что город брошен, но потом я услышал, как во дворах лает собака, увидел куклу, оставленную у колодца… Люди были где-то рядом — но им приказали спрятаться.

— А вместо окон — зеркала… — что-то процитировал кадет.

Но зеркал не было — все окна были забраны ставнями. Я смотрел вверх, уверенный в том, что через щели за нами следят глаза — испуганные, удивленные. Но никого не увидел.

Улица привела нас к стадиону. Нас остановили и спешили, потом по одному стали выдергивать из строя и снимать наручники.

По узкому коридору мы шли на арену.

— Что это значит? — спросил кадет, растирая запястья…

Я посмотрел на громадину стадиона.

— Если б я знал… Может, нас заставят драться на арене…

— Да нет, на бойне совсем другой запах… Восхитительный запах свежего мяса. Если бойня человеческая — запах чуть приторней, чуть слаще…

От его слов я вздрогнул. Но мне вдруг захотелось сырого мяса — кажется, во мне заворочался зверь.

Мы вышли на арену. Там размещался концентрационный лагерь — разделенные оцеплением на арене находились пленные. Зрителей не было — но первые ряды занимали охраны.

Меня и кадета разделили. Он попал к унтерам, меня же отправили в офицерский сектор. Знакомых там не было — некоторые лица были знакомы по этапу, но имен я не знал. Исключение составляли магики — все они были офицерами и попали к нам, но я все равно держался в стороне от них. Я вообще держался сам по себе. В углу я присмотрел себе место и присел, опершись спиной на ограждение. Только опустившись на землю, я понял, как устал.

Я осмотрелся по сторонам — в ближайшее время ничего не предвиделось. С чистой совестью я задремал.

Проснулся я то ли от солнца, то ли от шума. Рядом со мной кто-то шептался — шум был несильным, скажем, охрана у входа кричала громче, но перешептывание не вписывалось в общую картину. Не открывая глаза, я прислушался к разговору. Говорили двое, они обсуждали возможный мятеж. Я услышал как один сказал:

— Их раз в пять больше, чем нас всех…

— Всего-то? Но нам не до широких жестов, — ответил второй…

Я лениво открыл глаза и поднялся на ноги. Разговаривал гауптман, одетый в егерскую форму, и магик. Увидев, что я проснулся, они пошли прочь. Останавливать я их не стал. Я видел, как они подошли и долго разговаривали с каким-то гауптманом. Тот сидел на земле и, когда к нему подошли, вставать не стал, и посетителям пришлось присесть на корточки. Я догадывался, о чем ему говорили те двое, и мог понять, что он им отвечает — раз за разом он отрицательно качал головой. Гауптман на некоторое время поднял голову, и я смог его лучше рассмотреть — его профиль напоминал то ли орла, то ли стервятника.

Разговор не склеился. Двое ушли, бросив напоследок пару резких фраз. Их собеседник ответил фразой короткой, но, кажется, не менее резкой…


-//-
Арена жила своей жизнью. Наш этап не был последним, но было видно, что большая часть пленных уже прибыла. Дело шло к ночи — и, хотя солнце еще не село, в чаше стадиона вдруг резко стало темно. Затем над нами поплыли магические огни — они совсем не грели. Все предметы вокруг обросли множеством теней — они были разными: короткими и длинными, четкими и размытыми, будто шепот призрака.

Пора было укладываться спать, но я выспался днем, и на сон не тянуло. Я долго ворочался, пытаясь устроиться на холодной земле, но ничего не помогало.

Так я провалялся где-то до полуночи. Помнится, что-то жесткое попало мне под руку, и я тихо выругался.

— Не спится? — услышал я справа.

Я отрицательно покачал головой, но, подумав, что в темноте меня не видно добавил:

— Нет.

— Ты там хоть не стихи выдумываешь?

— Нет.

— Это хорошо, — отметил мой невидимый собеседник.

— Почему?

— Не надо писать стихи о войне. Хотя бы во время войны. Это лицемерно — в войне нет никакой романтики…

Я не ответил, сосед тоже не стал развивать свою мысль.

Может, он уже заснул.

Везет же некоторым…


-//-
Нас разбудили в кромешную рань.

Я, кажется, знаю, почему смертников в утро перед казнью будят рано — они не выспались, они апатичны и единственное о чем мечтают — это заснуть. Даже если сон будет вечным.

Все на арене пришли в движение — подымали всех пленных. Если ночью и было пополнение, то небольшое — прибавки не было заметно.

Жутко хотелось спать — но это было не утро нашей казни. Нас опять строили на этап, разделив уже по званиям.

Я отыскал глазами тех гауптмана и магика, которые вчера разговаривали о побеге, они постоянно зевали и имели сильно помятый вид. Кажется, о мятеже они сейчас не думали.

Нас построили в колонну и отправили за ворота.

Когда я проходил мимо места, где размещались унтер-офицеры, за вторым кольцом оцепления, я увидел кадета. Он улыбался и махал мне рукой. Потом он, не переставая улыбаться, провел мизинцем по шее и показал мне свою пятерню. Ноготь на мизинце был чуть длиннее остальных и этим он хвастался.

— Ты мстительный сукин сын. Чертов сукин сын… — прокричал я вместо прощания.

Он улыбнулся и крикнул мне в ответ:

— Спасибо, я знаю…


-//-
На третий день пути мы добрались до конечной точки. Место, что стало нашей обителью на многие месяцы. Когда однажды утром наша колонна вышла к парадному двору, кто-то бросил:

— Смотрите-ка! Да ведь это школа!..

Что-то в этом сравнении было. Во всяком случае, на концлагерь она походила меньше всего. Как бы там ни было, чему-то нас там все же учили, чему-то научились мы. Поэтому я буду называть ее школой и дальше — не самое плохое название.

Сначала нас оставили на парадном дворе школы. Слева и справа его ограничивали два крыла здания, между ними в этаж высотой, шла перемычка, в которой были двери в здание. Последнюю, четвертую сторону, прикрывало оцепление.

Двери были закрыты. Я предполагал, что за ними нас ждут, но открывать их не спешили. Я осмотрелся. Правое крыло было в три этажа. На его стене висела мемориальная доска — я смог разобрать слова: «Здесь учились и погибли…». Далее шел перечень неизвестных мне мест и еще менее знакомых фамилий. Все-таки это была школа. Вдоль левой стены был разбит небольшой палисадник. На нем стоял обелиск в виде какой-то химеры, такой же зеленой, как и лапы елей, в тени которых он и стоял. Левое крыло было в полтора раза ниже правого — во всю стену шли туманные слюдяные окна.

Я посмотрел в небо. В городе было еще тепло, но в вышине царила осень — ветер вверху был уже сумасшедшим разбойником осени, и немногие птицы решались подыматься высоко — большинство уже улетели к спокойному небу. Я подумал, что может стоит попробовать бежать прямо здесь и сейчас — взмахнуть крыльями и уйти в небо. Но здесь был другой воздух, здесь не было места для разгона, здесь были стрелки, которые вряд ли будут мазать.

Наконец двери открылись.

Линия оцепления ощетинилась мечами, за спиной первой линии лучники натянули тетиву — мясорубка приготовилась к работе. Цепь двинулась на нас — они загоняли нас в здание. Некоторые молча зашли во внутрь. Многие остановились, ожидая пока цепь подойдет ближе — время еще было.

Но были и те, кто не собирался заходить вообще.

Начался бунт.

По сигналу они бросились на охрану. Вряд ли они долго планировали свою атаку, но все происходило по обыкновенному сценарию. Пехота рассыпалась в несколько цепей, сзади их должны были прикрыть магики.

Видя рывок, многие присоединились к атаке. Я тоже хотел сорваться, но меня остановили.

— Стой! — крикнул мне кто-то, — оставайся на своем месте!

Потом я пытался выяснить, кто меня остановил, но никто не признавался в этом. Мало того — никто ничего не слышал. И если это был глас не человеческий, то кто кричал мне, если всем богам в тот день было на нас наплевать.

Может, в тот день какой-то бог отмечал свой день рождения. Другие боги испекли ему большой пирог и украсили его свечами. И теперь он набирал воздух, чтобы задуть их.

Магия не действовала. Наши магики махали руками, пытаясь сотворить хоть какое-то заклинание, но только гоняли воздух. Без магической защиты и оружия атакующие стали беззащитны. Их начали издалека расстреливать из арбалетов, а когда они приблизились достаточно близко, их встретили меченосцы. Некоторые, видя такой финал, остановились, но это не имело никакого значения — дальше охрана пошла на них, а потом принялась за магиков. Один попытался укрыться в другой группе, но его оттуда вытолкнули сами пленные. Потом тюремщики добили раненых.

Бог выдохнул — свечи погасли разом. На школьном дворе остались лежать трупы.

Стало удивительно тихо — все были так удивлены, что даже стали тише дышать. Мы медленно заходили в здание, глядя только на поле побоища.

— Ну что ж, — в тишине я услышал, как кто-то из охраны бросил, — они не прошли первый экзамен. Мне их совершенно не жаль.


-//-
— Вы не пробыли здесь и нескольких часов, но потеряли треть. Если вы не хотите, чтобы ваш выпуск поредел на вас, стоит выучить правила этого заведения. Если кому-то они покажутся слишком сложными, то я скажу, что наказание у нас простое и всего одно — смерть…

Нас построили уже за дверьми в просторном вестибюле. Пол был выложен равными гранитными плитами — я смотрел вниз, и мне казалось, что сейчас они расступятся, и мы рухнем вниз. Пахло чем-то съестным: где-то совсем рядом пекли какую-то сдобу. Я вспомнил, что голоден. От запаха заныл желудок — вчера при выходе с арены всем дали по пайку хлеба и по рыбине.

Слева было две лестницы — одна вела вниз, другая вверх. Справа лестница была одна — на широкой первой ступени стояло пять человек. Не трудно было догадаться, что здесь они главные. Говорил тот, что в центре:

— Было бы неплохо, если бы все присутствующие покинули это здание в добром здравии, но я прекрасно понимаю, что этого не произойдет. Прошлый выпуск составил только десятую часть, но мы особо не расстроимся, если все вы погибнете — вы враги, а стало быть, подлежите уничтожению…

Пленные недовольно зашевелились, охрана напряглась — но ничего не произошло. Все знали, чем закончился прошлый бунт.

— Попали… — прокомментировал кто-то рядом со мной.

— Целью этого заведения является ваша перековка в солдат федеративной армии…Смертью карается порча имущества, акты неповиновения…

Он заколачивал в нас слова, будто гвозди в крышку гроба. Перечень был весьма объемист, но и этого им казалось мало:

— Кроме того, в конце недели мы будем уничтожать самого нерадивого ученика…

— А побег?.. — крикнул кто-то из толпы. Странно, но в перечне провинностей, попытка к побегу не упоминалась.

Говорящий криво усмехнулся.

— Хотел бы я посмотреть, как это у вас получится. Мы не хотим, чтобы у выживших пребывание в этих стенах прошло бесследно. Посему мы будем учить вас всяким полезным предметам. Мы дадим вам даже оружие и место, чтобы драться. А правила вы установите сами… Хотя можете и не устанавливать — пусть выживет сильнейший…

Крайней справа стояла женщина. Она привлекала к себе внимание — среди остальных она выделялась, как породистый скакун будет выделяться среди ломовых лошадей. Одета она была в кавалерийскую униформу, ладно скроенную под фигуру. Фигура у нее была хорошая — форма была не хуже. Это были не перекроенные нами же на скорую руку кителя и брюки — ее форму шили по личным меркам из хорошей ткани. На ее поясе висела шпага — красивая вещица с ажурной гардой. Выглядела она, скорей, как игрушка или украшение, но я ни на мгновение не сомневался, что пользоваться она ею умеет…

Я подумал, какое место она может занимать в этой школе. Вдруг я заметил, что почти все вокруг смотрят на нее.

— Как думаешь, кто она?.. — спросил я у соседа.

— Может магичка…

За нашей спиной кто-то вмешался:

— Палач… — я скосил глаза. Говорил оберлейтенант с профилем то ли орла, то ли стервятника — тот самый, который разговаривал с мятежниками на арене.

— Да нет, это бред… — ответил мой сосед.

— Пари?..

— А что у тебя есть?

— А у тебя?..

Охрана шикнула на них, спор затих…

Директор школы уже заканчивал свою речь:

— И если кто-то хочет стать под наши знамена прямо сейчас…

Он недоговорил — но все было ясно без этого.

Из строя вышло три человека.

Их казнили вечером, и сожгли вместе с теми, кто погиб утром.

Среди пленных их считали предателями, но тюремщики не поверили в их искренность.

Это был второй экзамен.


-//-
Нам выдали постельное белье, жетон пленного и расселили по комнатам.

Жилые комнаты занимали почти весь первый и второй, и полностью третий этажи. В маленьком тупике, справа от парадной лестницы, на первом этаже была учительская, над ней, на втором этаже, дверь была закрыта на тяжелые замки. Открывали их только в субботу, когда прибывала гауптман. Она входила, проводила там некоторое время, и после ее ухода дверь опять закрывали на замок.

Мне досталась комната на втором этаже, почти посередине.

Комнаты были рассчитаны на четырех, но после неудавшегося бунта для многих не нашлось соседа. Почти всю осень и часть зимы в школу прибывали новые пленные, но из-за жуткой ротации места были всегда.

Моим соседом был определен бывший кирасир, лейтенант Генцеф Райнард. Райнард был обидекстером — он одинаково хорошо дрался левой и правой рукой. Такие фехтовальщики довольно редки. Бывали случаи, я дрался с левшами — скажем так: бои были нешаблонными. К слову сказать, самые плохие бойцы получались из левшей, которых пытались переучить. Я встречал нескольких — это были люди с жутким комплексом неполноценности. Ни в чем до конца неуверенные — обеими руками они дрались одинаково плохо.

Но Генцефа это не касалось — он был универсален. Бил с обеих рук, а когда у него оказывалось две сабли, начиналось настоящее представление.

Я дрался с ним один раз — больше не успел. Из нашей комнаты он погиб первым.

Сперва я думал, что комнату мы получили на двоих. Но когда мы зашли в комнату, там уже был один человек — как оказалось, первые пленные в Школе появились еще за два месяца до нашего прибытия.

Наш сокамерник был почти ветераном — он пробыл в этих стенах уже месяц.

Встретил он нас молча, и лишь когда Генцеф стал усиленно разглаживать китель, бросил:

— Здесь встречают не по одежде, здесь встречают по уму и силе…

— А провожают как? — спросил, кажется, я.

— В основном — ногами вперед…

— И отчего все умирают?

— Известно от чего… От смерти…


-//-
Его звали Сайд.

И все.

Так он называл себя, и так мы называли его.

Может статься, он носил другое имя, скорей всего, у него была фамилия, но он ею не пользовался. Форму он носил совершенно обыкновенную пехотную, только с нашивкой за ранение — но по тем временам иметь такую было все равно, что не иметь особых примет вовсе.

Но никто не узнал, где он получил ранение, тем более откуда он, какое звание носил.

Порой он что-то рассказывал — иные пытались подловить его на лжи. Но если он и лгал, то лгал виртуозно.

Был случай, когда он рассказывал о рейде в Шентер. Повествовал подробно, с деталями, известными лишь очевидцу, легко объясняя странности и секреты рейдеров. Тогда кто-то заметил, что Сайд не мог там быть, поскольку все участвовавшие в рейде погибли.

— Ну и что с того? — ответил Сайд.

Все промолчали. Действительно: что с того?

Что еще рассказать о нем — он не любил затхлый воздух, предпочитая жить в доме, наполненном сквозняками. Он говорил, что они напоминают ему ветер…


-//-
Человек — это история. И наоборот.

Сначала нас было три с половиной сотни солдат, людей, историй.

Было.

Две сотни историй зарыто ровными рядами на кладбище. Остальные, может статься, продолжаются. Как и моя. Мои описания людей могут показаться излишними, но иначе я не могу. Историю делают люди, и уж потом история творит людей.

Любая армия прежде всего состоит из людей.

Горе тому, кто это забыл…

Еще до наступления зимы что-то изменилось в нас, мы будто замерзли, стали впадать в спячку…

Тела стали негибкие, будто деревянные, движения как у марионеток — отрывчатые, быстрые, но недостаточные.

Холода, холода…

Мы замерзли внутри: сжалось сердце. Оно не билось, а выдавало будто барабанную дробь, силясь порвать клетку из плоти.

Речи стали короткими, шутки жесткими, будто пурга. Если у кого-то появлялись дела, он откладывал их, словно он не был ограничен двуединством: «здесь и сейчас».

И случись нам расплакаться, вместо слез на глазах бы выступили льдинки.

Но мы не плакали — кому бы стало от этого легче.

Все замерзли, ожидая весну, что могла нас растопить.

Может и так, но порой, мне кажется, что тот лед засел во мне навсегда.


-//-
В первый же день, за ужином, я познакомился с тем гауптманом. Он носил титул графа и звали его Гебером Громаном. Он сидел один в уголке, я, не спрашивая разрешения, подсел к нему.

— Послушай, — сказал я, — ты ведь знал о мятеже.

На прямой вопрос я получил не менее прямой ответ — он утвердительно кивнул.

— Но не стал к ним присоединятся?..

Он кивнул еще раз.

— А почему?

— Видишь ли… А ты почему не присоединился?

— Мне не предлагали. Предложили бы — пошел…

— Тебе повезло, что не предложили.

— Повезло…И все же?.. — настаивал я.

Граф пояснил.

— Ты видишь человека за вторым от нас столиком?.. — он показал глазами на кого-то за моей спиной.

— Какого?.. — начал было я, но обернувшись увидел, что там сидит только одинчеловек.

— Ты его знаешь?

— Нет.

— А я знаю. Это Эгер Риальди — тертый калач… Группа дальнего проникновения — туда других не берут… Он бежал из плена пять раз.

— Значит, его брали в плен пять раз.

— Уже шесть. Но не в этом суть…Суть в том, что когда мятежники подошли к нему, тот послал их подальше… Знаешь почему?

— Он одиночка, — сделал я предположение.

От моих слов Гебер глубоко задумался.

— Ты знаешь, не подумал, — признался он, — наверное, ты прав. Но я сделал правильный вывод из неправильных предпосылок. Это спасло мне жизнь.

Дальше мы ужинали молча.


-//-
Когда после ужина мы вышли во двор, вокруг школы возвышался мутный магический барьер — то, что потом мы стали называть Стеной. Она была выше труб, выше самого высокого дерева школы, будто сужаясь к горловине. Они не смогли забрать у нас все небо, малую часть пришлось нам оставить, иначе бы мы задохнулись, как лиса в кувшине. И мы начали жить с равнением на небо — ибо там, вверху, была свобода.

Бывали случаи, когда в стене делали брешь — через нее приходили новые пленные, случалось, уводили кого-то из нас. Куда и зачем — никто не знал, и рассказать было некому: оттуда не возвращались. Очевидно, что вели их не на смерть — это успелось бы и в Школе. По мере того, как нас становилось меньше, избыток стражи тоже уходил наружу. Стену могли открыть только оттуда — как выяснилось, учителя и охрана, как и мы, не обладали магическими способностями.

Иногда к нам залетали птицы, но случалось это редко — у нас им нечего было особо делать. Гнезд они не вили, кормушек им тоже никто не делал. Но странное дело — у птиц не было никакого почтения к людским знакам — даже наоборот: все они неизменно гадили на памятник, стоящий на главном дворе школы. Неизвестно почему, декана это раздражало — он ставил пугал, развешивал силки, но помогало это мало.

— Если птицы памятника этого не испугались, — заметил кто-то, — с чего им пугал бояться…

Единственное, что мог сделать декан, это послать кого-то помыть памятник.

Однажды, во время помывки, из привязанности декана к памятнику я сделал вывод, что последний ваялся с какого-то родственника первого. Схожесть, в общем, была, но мне объяснили, что памятник этот поставлен известному диверсанту. А уродлив он потому, что лепили его с посмертной маски, ибо тот умер от жуткого парализующего яда… Диверсант этот был все больше поджигателем, и выдали оккупантам его же земляки, которые были не согласны жечь свои хаты…

Я не знаю, что бы я узнал еще, но нас прервал окрик:

— Смотри-ка, из-за угла нового жмурика ведут …

За несколько недель в школе сложился свой жаргон. Стена была замкнута кругом, следовательно, углов у нее не было. Но то, что прибывало из-за Стены, прибывало «из-за угла»: некоторые считали это смешным. Жмуриками или покойниками называли всех пленных, намекая на безрадостное будущее. Если кто-то сдавался, не выдерживал — о таких говорили: «Для нас он мертв…». Хотя это и не означало, что о нем будут говорить только хорошо.

Действительно, из-за Стены везли нового пленного.

Через некоторое время до меня дошел слух, что новенький определен в мою комнату.

Звали его Матием Тахерия, но почти сразу его начали называть Малышом. Кличка приклеилась за ним — он был небольшого роста, и в нашей комнате так и не научились принимать его всерьез. Когда нам было лень идти на ужин, за едой мы посылали его.

— Нашли самого младшего, — ворчал он, отправляясь в столовую, — никакого почтения к моим годам…

Из нас он действительно был самым младшим, но только по возрасту. Это была его третья война и второй плен.


-//-
Нас, конечно, пытались чему-то научить. Я говорю не о выживании на грани возможностей, а действительно о лекциях, учителях и науке.

Мастер Мечей читал курс диверсанта и прикладное вооружение — как превратить в оружие самые обычные вещи.

Магию в Школе не читали вовсе, ибо ни одно заклинание ученики повторить не могли, зато декан вычитывал психологию массового чуда. Он объяснял, как творить знамения, создавать чудеса. Скажем, если мелко истолченную красную краску нанести вечером на веки статуи, то утренняя роса растворит порошок и каменное изваяние заплачет кровавыми слезами. Кроме того, он учил нас организовывать мятежи.

Женщина, которую мы видели в первый день своего появления в школе, занимала особое положение. Она носила кавалерийскую форму, но я готов поспорить, что ее имени не было ни в одном списке личного состава ни одной части. Она выбрала эту форму, потому что та была красивой, и потому что она предпочитала ездить верхом. Она носила звание гауптмана, но декан, имевший право на погоны оберста, стелился перед ней ковром.

Ее звали Равира Прода.

Она была единственной, кто жил за пределами школы. Она появлялась в субботу, как раз после обеда, во дворе школы — возникала в телепортационном вихре вместе со своей кобылой. Лошадь звали Черное Сердце, она была огромной, знатоки говорили, будто такую кобылу нельзя получить без магической мутации. Меня занимал другой вопрос: зачем, владея заклинанием телепортации, она таскает с собой свою кобылу. Ведь известно, что переносить себя проще, нежели себя и какой-то предмет. Может, она просто любила верховые прогулки.

Она, безусловно, была магичкой, но и исполняла обязанности палача. Пыток в школе не производили, она только исполняла приговоры.

Убить и казнить — разные вещи. Отчаянные рубаки, что уже не знали счета своим победам, бывало, не подавали палачу руки. «Я не мясник, я боец», — сказал мне как-то такой. К слову сказать, он убил в каком-то бою полкового палача и таскал в качестве талисмана высохший палец. Надо отметить, что ему везло.

Среди нас были такие, которые считали, что в присутствии женщины следует умирать достойно — даже если она твой палач.

Был случай, когда одного приговорили к смерти в начале недели. Ему просто сообщили, но не стали изолировать — и всю неделю он продолжал жить вместе с нами, получал еду, спал в своей комнате. На лекции, правда, не ходил, да и ел как ни попадя — пропал аппетит… Он похудел, поседел и за день до казни не выдержал — наложил на себя руки.

Женщина-палач — странное существо. На время пребывания в школе она стала для нас олицетворением смерти, что не мешало ей оставаться женщиной.

Она была самым злым, самым ярким напоминанием того, что за стенами Школы продолжается жизнь. И хотя две казни разделяла неделя, сдавалось больше всего людей в день, следующий за ее посещением.

Она читала нам лекции о пытках, иногда выдергивая кого-то из нас как наглядное пособие.

Хотя она и объяснила нам обычный инструментарий палача, в вопросе пыток она отстаивала творческий и индивидуальный подход.

— Воздействие на мужчину и женщину различны по своей природе. То, что ломает мужчину, не всегда подходит к женщине. Есть такая вещь — пытка временем. Ее почти нельзя применить к мужчинам — они менее чувствительны к бегу времени… Хотя должно быть иначе — они сгорают быстрее, но, в силу своей безалаберности, этого не замечают. Мужчины легче переносят одиночество.

С ее слов выходило, что веревка для удавки — тонкая вещь, как в прямом и переносном смысле: ее надо специально вымачивать, нагружать, чтобы она не растягивалась и не пружинила.

Саму пытку разбивала на фазы:

— Хорошая пытка — как вино. Она должна быть настояна, выдержана и ее не должно быть слишком много. Иначе будет болеть голова. Кого-то ломает боль, кого-то — предчувствие боли… Все должно быть взвешено, отмеряно, решено…

Я смотрел на нее и думал — а ведь она женщина. Она может забеременеть, кричать от боли при родах, а потом любить и беречь беспомощное существо, принесшее ей столько страданий. Стать нежной матерью, страстной любовницей — и быть палачом?

А потом понял, что все это очень просто: не нужно смешивать работу и личную жизнь.


-//-
Жизнь…

Плохо или хорошо, но она продолжалась.

За Стеной шумел город — может, это являлось частью системы. Скажем, размести они школу в лесу или в горах — многие отнеслись бы к плену спокойней. Но жизнь шумела, жизнь самым настырным образом напоминала о своем существовании. За Стеной будто призраки проносились силуэты. Мы пытались разгадать, кого они обозначают, что они там делают. Им завидовали — за Стеной люди не были ограничены тремя сотнями физиономий на клочке земли. Они отдыхали, когда уставали, жгли свет, когда им это было нужно. Были вольны идти, куда хотят. Так мы думали…

Недели три никто не сдавался — Школа забирала свое только смертями. Но потом сломался первый — он пошел и заявил, что он сдается и ему плевать — убьют его или дадут другое имя, другую форму, другую идею. Это был правильный ответ — на следующий день его отправили за Стену. С развязанными руками…

Увидев такое дело, еще через два дня сдалось трое — они вылетели в трубу крематория.

Им было плевать на сдачу — им нужна была искренность. И еще — им не нужны были проигравшие — приговоренные к смерти не могли спастись, даже согласившись сдаться.

А оставшиеся приготовились выживать. Выживать самим — и выживать других. Четырем в четырех стенах было тесно — некоторые умерли, потому что мешали жить другим.

Постепенно пленники начали обрастать вещами — это было более чем странно, ибо большинство попали в школу ни с чем. Откуда-то появились даже книги. Одна попала в нашу комнату вместе с Малышом. Но она была маленькая — тот хранил ее в кармане куртки, предварительно оторвав обложку.

Когда кто-то умирал или уходил, его вещи делили между оставшимися.

На вещи погибшего от руки другого пленного, в первую очередь, претендовал убийца.

Почти все работы в школе выполняли сами пленные — таскали дрова на кухню, убирали этажи, убирали за смертью: уносили погибшего к крематорию, потом закапывали пепел на кладбище. Мертвому полагался участок сажень на полсажени и кол с табличкой — на ней вырезали какие-то цифры, которые выписывал кастелян из своего гроссбуха.

Могилы копал и я — выбор был небольшим: зарывать или быть зарытым.

В первый раз моим напарником был Сиглет — лейтенант-инженер из 7-ой ударной армии.

Я долбил землю, он ее откидывал. Земля на кладбище была каменистая. Охрана скучала за углом — оттуда мы были хорошо видны, а их не доставал ветер, который успевал разогнаться по полю.

Когда я ударил, кирка скользнула и оголила что-то белое. Я нагнулся и руками отрыл череп. Потом вылез и сел на край ямы. Я смотрел на свою находку, поочередно глядя то на нее, то на могилы. Сиглет спрыгнул и сел рядом со мной.

— Что это значит? — спросил я, не надеясь на ответ.

Но он ответил:

— То и значит… Мы не первые в этой школе. До нас были выпуски, наверное, поменьше нашего, и поэтому их хоронили. А нас много, стало быть, сожженные мы займем места меньше…

— И что теперь делать?

— Слушай, где ты научился задавать глупые вопросы? Ничего не надо делать. А что ты собирался? Просто прими к сведению или забудь…

Сиглет вынул из моих рук кирку и вложил лопату:

— Давай копать — охрана смотрит…

Некоторое время мы молча копали. Череп лежал в углу могилы, и мы его осторожно обходили или перекладывали. Наконец, Сиглет бросил:

— Сколько ты за него хочешь?

— Что?

— За что ты мне отдашь череп?

— Зачем он тебе?

Он задумался, прищурив глаза. Его взгляд был устремлен над моей головой, на далекую башню церкви.

— Скажем, для коллекции… — наконец ответил он.

— У тебя, что этой дряни коллекция?

— Нет, но с чего-то начинать надо…

Я обменял череп на книгу, на «Пустыню» — большую цену я заламывать не стал, понимая, что это не последняя находка. И действительно, уже к зиме у Сиглета собрался полный скелет. Он то и дело менял некоторые кости, и долго не мог подобрать парные берцовые.

По мере того, как люди убывали, копать могилы приходилось чаще. Кровати в комнатах освобождались, но на кладбище было еще столько свободных мест.

Однажды меня остановил Даль — когда-то он был студентом-медиком. Но его выгнали из alma mater, и он пошел в армию, успев все же чему-то научиться. Он сказал мне:

— Ты слышал, Сиглет за пол бутылки вина выменял тазовые кости?

— Что с того?

— А то… — Даль резко перешел на шепот, — а то… То, что в костях две дырочки… Это была женщина… Ты слышишь — женщина!

Я вздрогнул, но спросил:

— Много ли пролежит в земле человек, пока не сгниет?

Даль пожал плечами:

— По— разному. В этой земле — не меньше трех лет…

Остальное мне было неважно.


-//-
Малыш внес в нашу жизнь то, что кто-то из нас назвал «здоровым раздолбайством». Он был убежден, что к некоторым вещам просто опасно относиться серьезно. Не потому что они смешны, а потому что их серьезное восприятие может свести с ума.

Законы он презирал, к правилам относился наплевательски. Школьные правила ему пришлось соблюдать, что не мешало ему вворачивать какую-то поганку. Он как-то сказал:

— Законы… Законы составляют люди с комплексом неполноценности. Что это за дело, когда по мосту надо двигаться только по правой стороне?.. Это даже если левая свободна?!? Да бред это! Скажем, есть закон природы, что все брошенное вверх падает на землю, за исключением тех случаев, когда падает в воду… Хороший закон, я с ним ни разу не конфликтовал…

Показательный случай произошел с ним с год назад.

Тогда Малыш попал в плен — та кампания близилась к концу, и он поставил себе цель — выбраться из плена первым, в штате разбитой армии мест было немного.

Малыш симулировал сумасшествие — из сосновых шишек наделал солдатиков и от рассвета до заката самозабвенно играл в них.

Расчет оказался правильным — его выперли первым же конвоем. Но едва пересекши границу, он самым чудесным образом выздоровел. Он даже получил некое повышение — стал лейтенантом лейб-шнандарта, и его назначили в технический отдел Генштаба.

Некоторые его за это сильно невзлюбили — и это еще слабо сказано. Им казалось несправедливым, что какой-то «сумасшедший» обошел их.

— Должность майорская, — комментировал он, — дали бы мне еще год, и ты обращался бы ко мне не иначе как «господин гауптман».

Разумеется, года ему никто не дал…

Он успел изобрести магическую мину — сгусток Силы, что при легком толчке высвобождалась, калеча и убивая окружающих.

Был у этого оружия существенный недостаток — в ней использовался алмаз, единственный полностью инертный к магии элемент. Потом обнаружилось, что подобные свойства есть и у одного сорта угля. Его добывали не везде, и Малыш прибыл на одну из таких шахт.

«Мышеловка».

Она так называлась — шахта «Мышеловка».

Матий «Малыш» Тахерия стал шахтером — он буквально рыл носом землю.

А потом случился разгром — шахта попала под кавалерийский кулак 3-ей армии генерала Крейзера.

Лейтенант лейб-штандарта Тахерия с отрядом ушел в шахты, обороняясь в ожидании контрнаступления.

Никакого контрнаступления не последовало, но Малыша будто это и не волновало:

— Старик, моя бомба работала! Я, кажется, уложил дюжин пять! В туннелях это было нечто — мясорубка! Идет, скажем, отряд — тут его шарах и…

— Избавь меня от подробностей, — обычно прерывал я.

Их выкурили — Мышеловка она и есть Мышеловка.

Малыш попал в Школу — он думал опять «сыграть в дурака», но, как оказалось, в Школе таких просто уничтожали. Мало того — в Школе оказалось множество его врагов. И если раньше они просто Малыша не любили, то здесь чувства быстро доросли до ненависти.

Хотя, признаться, у него был талант наживать врагов. Когда я попытался познакомить его с Громаном, Малыш бросил:

— Па-а-а-думаешь граф… Был у нас один, нес свою задницу, будто был по крайней мере виконтом. А оказалось — просто геморрой…

Ко всем своим бедам Малыш фехтовал просто отвратительно, впрочем, иногда даже побеждая благодаря грязным приемам, которых он знал во множестве. Он мог бросить соль в глаза, и как-то я ему долго объяснял, что бросившего оружие не бьют, тем более когда он лежит. Тем более ногами. Не бьют, — согласился Малыш, — его добивают…

Но если бы не протекция, оказанная ему мною и Сайдом, били бы уже его.

Из пяти своих врагов, которых встретил Малыш по прибытию, трое вскорости погибли, один сдался. Последний, правда, пережил Малыша. Но совсем ненадолго.


-//-
Одной ночью я проснулся от крика. Орал Малыш:

— Вомпер!.. — кричал он, — Генцеф — вомпир!

Я поднялся в кровати. Генцеф шел по комнате, выставив чуть вперед руки.

В окно светила луна — яркая, но еще щербатая. В белом, холодном свете он, действительно, казался жуткой пародией на человека. Впрочем, догадываюсь, как и все в ту ночь.

Генцеф болел сомнамбулизмом — проще, был лунатиком. Есть предрассудок, что лунатики пьют кровь, и Малыш об этом, кажется, слышал. Он дрожал, пытаясь раскурочить табурет на колья. Но я и Сайд остановили его и мы втроем стали смотреть, что будет дальше. Я предложил попытаться его разбудить, но никто не согласился. Потом мне объяснили, что у меня вряд ли что вышло бы.

Тогда ничего не произошло. Генцеф дошел до двери, ощупал ее поверхность и повернулся к нам. Его глаза были открыты, но я готов поклясться, что он ничего не видит.

Он двинулся на нас — я успел подумать, что он действительно вампир. Но Генцеф лег на свою кровать и заснул.

В ту ночь в нашей комнате спал только он.

— Он вампир! — шептал Малыш, — вампира нужно проколоть осиновым колом!

— Ага! Вампир… — передразнил его Сайд. — Да кто угодно от осинового кола загнется!

Утром мы рассказали ему о его прогулке. Он ничего не помнил, но рассказ его не удивил — о своей болезни он знал. Нам он показал свой талисман — офицерский крест второй степени с маленьким осколком алмаза. Существовал предрассудок, будто алмаз помогает от восьмидесяти болезней — в том числе дарует сон сомнамбулам.

Но это было не так.

А умер он почти через три недели.

Виной гибели Генцефа стал еще один предрассудок — мы думали, что лунатики ходят только в свете луны. Но в ту ночь луны не было вовсе. Генцеф сумел открыть дверь и пошел на дежурных — они кричали на него, перебудив всю школу, а когда он подошел вплотную — зарубили.

Потом они говорили, что Генцеф перепугал их до смерти.

Я сделал из этого важный вывод: они тоже боялись нас.


-//-
Какой смысл в жизни? К горю или к радости, но он мне не известен.

Какой смысл в этой книге? Боюсь, что никакого. Я был бы рад вложить в нее хоть какую-то мораль, но все хорошие морали я позабывал, а какой толк в плохих? Может статься, кто-то сделает из моих слов какие-то выводы — наверняка, найдутся и такие, которые не сделают никаких выводов.

Смысл несут вещи — хотя это не всегда так. Я видел много вещей без смысла, но никогда не встречал смысла без вещи. И порой, мне кажется, что чем важней считается вещь, тем меньше в ней смысла.

Несет ли смысл сам человек. Человек, безусловно, несет — но только для других людей, ибо само человечество, может быть, никакого смысла не имеет.

Жизнь — это такая странная болезнь, от которой земля, кажется, пытается выздороветь. Она льет на нас водой, калит морозами, на которых ломается сталь, горы швыряются раскаленными камнями, застилают небо дымом. Только вот беда — земля относится к нам непоследовательно. Как иной человек гордится своим ревматизмом, так новый день согреет замерзшего солнцем, постелит ему траву. И станет путник еще злей, еще сильней, еще бесполезней.

Такая вот история болезни.

Я не скажу, что в Школе выжили самые лучшие, самые сильные, самые умные. Это не так. Такие-то в основном и погибли — ибо самый сильный редко бывает самым умным. Посредственностей среди нас не было с самого начала, но выживали те, в ком все было сварено примерно в равных долях.

Как водится, мы разбились на группы — но выживание каждого было в первую очередь его личным делом.

Нас объединяло то, что когда-то мы были солдатами одной армии. Но это скоро ушло в прошлое — наша армия была армией федеративной страны, и сперва мы разбились по землячествам. Потом я узнал: далеко, за стеной все происходило как и у нас, но в больших размерах.

Мне стало трудно — я сменил столько частей, что не вспомню всех штандартов. Не скажу, что сильно страдал от этого — к тому времени я привык быть одиночкой. Сайд и граф Громан тоже не имели друзей, кажется, в силу склада характера, и это нас сдружило. Верней, мы с уважением относились к одиночеству друг друга, в силу чего наше общество становилось наименее неприятным.

Иногда пленные собирались просто так — обсудить новости, слухи, которые сами же и придумывали.

Однажды мы сидели на ступенях лестницы между вторым и третьим этажом. Не помню с чего мы собрались, о чем шел разговор, но постепенно он сошел на нет.

— Интересно, что там на родине… — наконец спросил кто-то.

Многие с интересом повернули головы на юг, будто могли что-то рассмотреть через стену школы, Стену и многие мили пространства. У многих там были родные, у некоторых — невесты, даже жены. Может, им было бы легче, если бы они знали, что их там ждут.

Но граф отрезал с безапелляционностью палача:

— Родина предала нас!

— Бред! Родина не предает, предают люди.

— Да кто тебе такое сказал… Люди и есть родина. Земля сама по себе не несет границ, их назначают люди. И страна — это прежде всего люди. Люди, а не земля, учили тебя убивать, люди, а не земля, одели тебя в форму. Пусть говорилось, что страна в опасности — но на войну тебя послали люди. Эти сражались за родину, те сражались за родину. Но они сражались друг с другом. А почему? Потому что каждый дрался за свою родину. Это при том, что они дрались за одну землю. Как это вам понравится? Факт, что жаль… И жаль, что факт!

Со смехом вмешался кто-то. Кажется это был Сиглет:

— Где твоя родина, солдат? Где твой дом — неужели эта школа?..

— Тебе так важно иметь родину, дом?.. Не все ли равно, в чью землю тебя закопают. Патриотизм это хорошо, говорили нам. Это красиво, это благородно. Получить гвизармой в живот за родину — это геройская смерть. А я вам скажу — смерть воняет. Любая смерть — и вы это знаете не хуже меня. И нет никакого смысла ни в родине, ни в патриотизме!

— Может еще скажешь, — спросил кто-то, — какой смысл во всем, что с нами твориться, чего они от нас хотят? Почему они одних убивают, других оставляют… Это ты знаешь?

Громан просто взорвался:

— Да, я знаю!.. И меня тошнит от этих знаний! Был у меня друг, что искал смысл жизни, пока не узнал целых два… Ровно на два более, чем надлежит знать человеку. Так он к утру на вожжах повесился… Вы этого хотите?..

Он обвел нас взглядом. Мы молчали, никто ничего не сказал, не кивнул головой, но графа это не остановило:

— Да все просто. Объясни на примере, что не стоит ждать, пока тебя предадут — предай первым. Не жди, когда за тобой придут палачи — убей первым. Они хотят не покорности — они хотят душу. Создавай невыносимые условия раз за разом — и можно получить существо, для которого болевой уровень будет приемлемым и привычным.

Я покачал головой:

— Это существо не будет лояльным.

— Будет. Еще как будет. Предать дважды трудней в много крат, а веры такому — во многое меньше. И еще… Было бы лучше, если переметнувшемуся будет что защищать. Выращивают же племенных лошадей, собак, почему тогда не вырастить племенного военного? Следующее поколение будет сильней, умней, преданней — потому им не расскажут, что можно иначе.

— Тогда им нужны женщины…

— А кто тебе сказал, что нет подобных женских лагерей. Отверженные пленные легко сойдутся, у них будет много общего.

Тогда мне стало по-настоящему страшно.


-//-
Осень была при смерти.

За окнами лил дождь — он колошматил по крышам, шумел на карнизах, и струи рвались из водостоков.

Нам читали лекцию об одной из кампаний генерала Рейтера. Читал Смотритель Печей — старик неплохо знал историю. Из учителей он был не самым страшным — из категории злобных по долгу службы, и на его лекциях можно было немного расслабиться. Особенно было хорошо тем, кто научился спать с открытыми глазами — самым сложным оставалось сохранять осмысленное выражение лица.

Старик вещал:

— … тогда командование принял генерал Рейтер. По неизвестным причинам, он избрал необычную тактику…

Потом Рейтер ответил мне так:

— Тебе я расскажу… Попытаюсь объяснить. Как раз перед той кампанией появился трактат анонима о том, что армия, связанная с крепостями, не мобильна, а следовательно — уязвима. Идея была более чем спорная, и все говорили, что выиграть войну без крепостей невозможно. Я поддержал эту идею только потому, что кому-то стоило ее поддержать. А когда началась та кампания я попросил себе командование. Войну считали заранее проигранной и все боялись, что это станет крестом на их карьере… Мне тогда на карьеру было наплевать…

Сличая события, позже я понял, что в том году ему было наплевать не только на карьеру. Он уходил на войну, не имея цели возвращаться.

Генерал ушел на войну, потому что там не было женщин.

За собой он вел небольшой экспедиционный корпус — даже гораздо меньший, чем ему предлагали. Но генерал набрал только добровольцев, подобных себе. На удивление, таких оказалось достаточно.

— Неожиданности начались сразу после вторжения — пограничные форты сдались без боя, узнав, кто выступает против них. К слову, по возвращению из плена их командиры были казнены, — продолжал Смотритель. — Генерал вторгся тремя маршевыми колоннами. Две из них прикрывали движение центральной, но после разделения имели собственную задачу…

Моя парта стояла у окна. Через него я видел, как школьный двор уходит под воду. Я подумал, что, наверное, со дня на день ударят морозы, и у нас получится славный каток.

Через шум воды я слышал голос Смотрителя:

— Исключительно в неблагоприятных условиях генерал Рейтер добился поразительных успехов…

Я подумал, что у нас тут тоже неблагоприятные условия. Других, кажется, не бывает — в этом то все и дело.

Но генерал успокоил меня:

— Это, кстати, неправда. Условия были как раз благоприятные. Там идеальная местность для обходных маневров. В горах бы я проиграл войну за месяц… Правда, постоянно лил дождь, но можно подумать, он мешал только мне…

Тогда стояла зима, за стенами птицы замерзали на лету, но у нас горела печь — было тепло и уютно…

Смотритель Печей, наконец, заметил, что идущий за стенами дождь занимает меня гораздо сильней его лекции. Он прервал свой рассказ и крикнул:

— Эй, Кано, повтори, что я сказал!

Многие затаили дыхание — за невнимательность на уроках наказывали.

Я поднялся и, собрав в памяти обрывки слышанного, ответил:

— Генерал Рейтер в короткое время создал разветвленную шпионскую сеть…

Смотритель удовлетворенно кивнул. И продолжил…

А генерал Рейтер поморщился:

— Полная чушь. Они настроили против себя всех, так что на них стучали все, кому не лень. Нам оставалось только слушать.

Песок в часах почти весь ссыпался — урок подходил к концу, равно как и поход генерала Рейтера. Его войска уже брали последние оплоты сопротивления. Вопреки его изначальным намерениям он мог не просто вернуться с войны — у него были все шансы стать триумфатором. Впрочем, для него лично это ничего не меняло…

— Последней крепостью была одноименная столица провинции Раббах. Войска генерала разграбили город — было вырезано почти все взрослое население…

Я думал, что Рейтер отвергнет обвинение, но он пожал плечами.

— Видишь ли… Войска устали, кампания несколько затянулась. Сарбех сдался без боя, и я приказал никого не трогать. Но Раббах проел мне плешь, и перед штурмом я объявил солдатам, что они вольны брать все, что им понравится. Город взяли за день — солдаты лезли на стены будто на перегонки. И, кстати, потери с нашей стороны были небольшими…

— И вас потом не мучила совесть?

Рейтер отрицательно покачал головой, но потом сказал:

— Если честно, то что-то было. Но она бы мучила меня гораздо сильней, если бы я затянул войну. А вообще… Вообще, ложись спать, лейтенант.

Смотритель уже закончил с исторической частью и подводил выводы:

— …он практически доказал, что осаждающие могут заблокировать в крепостях больший гарнизон. Разрушив же экономику провинции Раббах, Рейтер сделал ее зависимой от импорта Империи, тем самым сделав ее союзником…

Последние песчинки скользнули вниз. Смотритель удовлетворенно кивнул.

— На сегодня все. Можете быть свободны… — он задумался и добавил: Относительно свободны, разумеется…


-//-
Отец моей матери, мой дед был довольно странным человеком. Он верил, что человек и дерево не могут жить друг без друга. Рубят дерево, — говорил он, — гибнет человек, умирает человек — дерево уже не зацветет новой весной.

Он прекрасно понимал, что деревьев больше, чем людей, но объяснял, что не всякое дерево связано с человеком, и это дерево еще нужно распознать.

Дед утверждал, что он это умеет — более того, в силах найти дерево конкретного человека.

У него было много врагов — даже на старости лет. Он сносил их стойко — как и надлежит в его возрасте. Только иногда брал топор и уходил в лес.

Может, кому-то это покажется смешным… Но после его походов кто-то из его врагов уходил навсегда. Никто не воспринимал этого всерьез — его враги тоже были в том возрасте, когда пора подумать паковать свои вещи в дорогу, из которой нет возврата.

Он не был колдуном — просто старик с топором и верой в связь человека и дерева.

Даже маленьким я не сильно верил в его рассказы — они замечательно загоняли малыша под одеяло вечером, но утром казались просто сказкой. В те времена смерть кралась по нашим улицам тихими шагами вора, чтобы украсть еще одну жизнь.

Но в тот год я вспомнил деда — может, в Лесу Жизни шумел ураган, или же в помощь Четырем Всадникам вышел рубить просеку и Лесоруб.

Я хотел бы его встретить и спросить одну вещь: «Почему?»


-//-
Освалт Герзиган и Реверт Набиолла — два лейтенанта.

Герзиган командовал пехотной ротой и был солдатом в пятом поколении.

Набиолла имел сугубо гражданскую родословную и, наверняка, носил бы и дальше цивильный костюм, и строил бы мосты и виадуки. Но началась война, и ему пришлось примерить униформу. Под его командованием была полурота саперов — таких же инженеров, как и он.

В круговерти боев под Факрией остатки их двух подразделений объединили, и командование принял Набиолла, поскольку присягу он принял раньше.

Герзиган его недолюбливал, но признавал, что командиром тот был неплохим — хорошо ладил и с солдатами, и с командованием. Был осторожен, но труса не праздновал.

И, хотя по долгу службы, они часто спасали друг другу жизнь, особыми друзьями они не стали. Но они держались друг друга, потому что больше никого у них не было.

Они вместе воевали, вместе попали в плен, поскольку были ровесниками и офицерами, их отправили в Школу.

Они были подобны тем близнецам, которые в материнской утробе срастаются частями тела. Только срослись они не телом — и вряд ли душой.

В свое время я слышал историю об одном таком человеческом существе, о двух головах, четырех ногах и двух руках. Самое странное было в том, что когда умерла одна голова, вторая продолжала жить еще день, ожидая, пока по сосудам смерть переползет к ней…

Герзигана приговорили к еженедельной казни в начале зимы. Реверт Набиолла пожал плечами и ушел вместе с ним.

Странно: их никто хорошо не знал, но, когда они ушли, что-то поменялось. Школа впала в какой-то ступор, отчаяние… На следующей неделе декану сдалось семеро — больше, чем за весь предыдущий месяц.

Кажется, командование Школы тоже что-то почувствовало — на следующей неделе никого не казнили. Но только одну неделю.

Зима двигалась к солнцестоянию — было очень холодно, и перед тем, как долбить холодную землю, нам пришлось разгребать снег.

С молчаливого согласия караула, их пепел ссыпали в одну яму.

Прах к праху…


-//-
Отчего заболел Сайд?

Наверное, виной тому была зима — чтобы сохранить тепло, все щели в здании забили паклей и заклеили тканью, пропитанной мукой. Потом, весной, когда лед на окнах растаял, и от воды мука начала цвести, в неимоверном количестве расплодились тараканы. Когда ленты содрали и тараканам стало нечего есть, то с голоду они пожрали всех клопов и блох в Школе, а потом вымерли сами.

Но тогда до весны было далеко. Мало кто думал, что доживет до весны — и многие оказались правы. Лишенная щелей Школа утратила свои сквозняки — все были рады этому, кроме Сайда. Сперва он впал в легкую тоску. На арену не ходил, пропускал занятия — я боялся, что его приговорят к смерти за нерадивость. Но этого не произошло, находились другие — тогда я не понимал, почему. Я думал: грусть проходит. Но этого не происходило — он тосковал по сквознякам. Иногда сайд выходил на улицу, но в кольце Стены трещал мороз, способный заморозить на лету не только птицу, но и ветер. Мороз был жутким — камины и печи просто не справлялись, хотя Смотритель Печей и скопил двойной запас дров. Но дым поднимался прямо к небесам, и не было ветерка, что отклонил бы его в сторону.

Сайд не выздоровел — ему становилось все хуже. В одно утро боль скрутила его так, что он грыз подушку, дабы не выпустить крик наружу.

Его болезнь испугала многих — некоторые всерьез считали, что у Сайда стальное сердце, которое гонит смесь щелока и каменного масла. Его болезни боялись даже больше, нежели самого Сайда. А вдруг это заразно, а вдруг от этого не умирают и становятся еще сильней?

У постели больного склонились только те, кто считал танцы со смертью долгом службы, и его друзья. Я до сих пор не решил, куда принадлежал я.

Совет был недолог. Кажется, Громан сказал:

— Дже, помоги ему…

— Я не лекарь.

— Но ты же лечил того рядового.

Я не сразу понял, что он говорит о Хайдере.

— Он был кадетом…

— С каких пор кадеты не люди?

Я пожал плечами и подошел к Сайду. Он жаловался на жуткие боли, и, если верить его рассказам, выходило, что источник боли находился чуть ниже плечей… и в нескольких дюймах за спиной. То бишь вне его тела.

Когда я сказал это остальным, Малыш спросил:

— Как может болеть то, чего нет? Что будешь делать?

— Не знаю… — немного подумав, добавил. — Я скоро.

Я вышел из комнаты, тайком вытащив из сумки сухарь. В столовой я нашел кусок сыра, сухой будто камень и наполовину с плесенью. Выбежал на холод, отодрал с дерева кусок коры, разрыл под снегом какую-то траву. Она была бело-зеленой, но почему-то ароматной и свежей. Все это я растер камнями, порошок разбавил водой и слепил полдюжины шариков размером с ноготь.

Когда я вернулся в комнату, там остался только Сайд. Я отдал ему свое лекарство, он проглотил два колобка, достал из-за кровати флягу и запил содержимым…

— Так ты еще и врач… — сказал он, вытирая губы.

Я отрицательно покачал головой.

— А кто научил?

— Да никто и не учил…

— А у меня был дружок… Хирург. Все что-то резал, шил… Бывало, поймает собаку отрежет одну голову, а пришьет другую. Обычно твари сдыхали, но как-то пришил он кошке собачью голову. Так мы уродца выкрали и забросили через фронт — ох там и переполох был… А он обиделся… Еще пытался вывести науку фехтования из анатомии. Хотя сам дрался неважно. А под Бреанной его самого разделали, будто для анатомического. Анатомический театр одного актера!

Я промолчал — а что мне оставалось делать. Вылечить мое лекарство ничего не могло, но вреда от него тоже было никакого. Ну что ж, в нашей воле всегда дать что-то больному — или сочувствие, или легкую смерть. Но через некоторое время Сайд пробормотал:

— Слушай, а ведь полегчало…

Тогда я подумал, что на самом деле помогло содержимое его фляги, но потом понял, что Сайд поверил в мое лекарство и убедил себя, что оно поможет…

— У меня всегда там болит, когда меняется ветер… Но пока ветер не тот…

— И что у тебя болит.

— Не знаю. Может быть, крылья… Знаешь, когда-то у меня были крылья.

Я пожал плечами — бывали случаи, что усекновенные конечности продолжали тревожить хозяина. Мне рассказывали случай, как один мог двигать стакан призраком своей руки. Но крылья…

Крылья…

Я отдал бы немало за пару крыльев…


-//-
Человеку свойственно уставать. Иногда он устает от собственных воспоминаний и тогда ему хочется забыться.

В Школе нас потчевали слабеньким плодовым вином — мерзким на вкус. Тем, что давали нам в день, напиться не было никакой возможности. Некоторые собирали его, чтобы раз в месяц напиться.

Появились различные суррогаты — вино смешивали с вытяжками из бузины, волчьей ягоды.

Каждый исхитрялся как мог — скажем, я пил вино на пустой желудок и наперстками. Потом Громан познакомил меня с Орсоном — они где-то когда-то пересекались. Можно сказать, что Орсона знал и я — когда я латал кадета, он чем-то делился и даже чему-то меня научил.

Из двух кружек Орсон скастрюлил самогонный аппарат. Он умудрялся гнать из всего, что попадало к нам на стол.

Мало того — он был садоводом. Не знаю, есть ли более подходящее занятие для солдата. Он строгал ящики, высаживал в плошки цветы. Никакой особой системы у него не было — у него росло все, семена всего, чего он мог достать: от гороха до гранатового деревца. Когда он заполнил подоконники у себя, он принялся раздавать растения знакомым. Мне он подарил фиалку, она, кажется, неплохо пахла, но теперь на всю оставшуюся жизнь запах фиалки вызывает в памяти тюрьму. Графу тоже что-то досталось, но что именно, я запамятовал.

В Школе он устроился быстро — он умудрился подружиться со Смотрителем Печей. Это была странная дружба — вроде той, между овцами и волками. Может статься, начнись заваруха, они бы дрались друг с другом не задумываясь. От Смотрителя он получал дрова, доски, сырье для самогона, а потом они его вместе и пили. Дружбу с нами и со Смотрителем он не смешивал, за что я остался ему благодарным.

— Человек он, в сущности, неплохой, — будто оправдывал Орсон эту дружбу. — Вроде нас — только его испортила война…

Нас всех испортила война, — сказал потом Гебер Громан…

Самой большой добычей Орсона стал ключ от чердака. Вообще, обладать ключом, считалось в Школе символом власти — самым важным был ключ от оружейной и еще три, которые открывали туннели к ней. Четыре ключа были у четырех разных людей и собирались они только в день занятий по фехтованию. Завладей мы этими ключами, мы бы вырезали всю охрану и учителей…

Но ключ от чердака тоже что-то значил — обладание им было противозаконно и, стало быть, сладостно.

Однажды ему дали его на пару минут, но он успел сделать слепок в грязи, прилипшей к подошве, а затем вырезал такой же из дуба.

Пользоваться им мы могли только ночью, когда спала стража, но и это было много. Иногда мы выбирались — побыть немного одними, посмотреть, как рождается рассвет.

Что-то в этом было…


-//-
Размазав кашу по тарелке, я отодвинул ее в сторону. С недавних пор вскорости после обеда во рту появлялся мерзкий привкус, будто я весь день держал во рту медную монетку. Вкус металла заглушал все на свете — даже когда я пил воду: у нее был полынный вкус. Немного помогали ржаные сухари, но ненадолго.

Мой жест заметил Орсон. На отсутствие аппетита он не жаловался, кажется, за время пребывания он даже поправился.

— Ешь лучше — ослабеешь, заболеешь, умрешь…

— Почти все умирают от болезней, — ответил я, — не было никого, кто умер от избытка здоровья…

— Глупый… Тебе следует брать пример с людей толстых…

Мне это показалось смешным — в Школе все были худыми: и пленники, и те, кто их охранял. Поджарыми, будто молодые волки. В этом была заслуга местных поваров: добавки к тому, что они приготовили, никто не просил.

— Почему именно с толстых? — спросил я.

— Тощие желчны, злятся без причины, мечутся без результата… А толстые люди добрые и рассудительные. В них все варится до полной готовности — они меньше нервничают…

— Наоборот, они не нервничают и поэтому жрут, пока не лопнут!

Орсон поморщился:

— Ты злой, как хрен с перцем, и глупый, будто сало без хлеба…

— Пытался подобреть, — огрызнулся я, — жизнь не дает…

— Ладно, давай меняться. Ты мне свою кашу, а я тебе — кекс…

— Я не хочу кекса…

— Почему?

— Он сладкий…

Орсон печально покачал головой:

— Ты все-таки злой…

— Возможно, — осторожно ответил я…

— Не злись… Давай я тебе кой-чего покажу…

По вторникам и пятницам на обед нам давали яйца. Я не знаю, что за птицы их несли, но были эти яйца чуть больше фаланги пальца.

— Смотри…

Между указательным и средними пальцами у него было зажато яйцо. Он повернул ладонь, чтобы я рассмотрел его лучше, затем на секунду закрылся другой рукой. Когда он убрал ее, между средним и безымянным появилось еще одно. Еще одно движение — и их стало три.

— Что это? Магия?

Орсон отрицательно покачал головой:

— Нет, просто ловкость рук. Фокус… Обман…

— Обман? — переспросил я.

— Сущность любого фокуса — обман. Это очень просто. Я показал тебе две половины скорлупы и ты довел их в своем воображении до целого. Потом я разделил половинки — ты опять принял половинки за целое. А третью я спрятал меж первых двух… Ничего особенного. Любой шарлатан на базаре покажет тебе и не такое.

Я, наверное, помрачнел:

— И что. Никакой пользы?

— Почему же. Помогает размять пальцы… Да и в картах не последнее уменье… Если вдруг хочешь выиграть любой ценой…

Он говорил о выигрыше в карты, но я подумал о победе вообще:

— Слушай, как ты думаешь, можем ли мы выйти победителями из всего этого, — я обвел глазами столовую..

Орсон кивнул:

— Ага — но только если речь идет о победе над собой… Знаешь, я бы мухлевал со страшной силой, если бы знал где и как. А главное — зачем… А так — выходит, если и есть во всем окружающем высший смысл, то придуман он не для нас…

— Выходит, никакого смысла в жизни нет?

— Почему нет. Обязательно есть. Только, мне кажется, что не такой уж большой, как человек ожидает, — а узнай он его, так вообще скончается от разочарования… А может, у каждого свой маленький смысл, но если их сложить — то на то и выйдет… Пустое место.


class="book">-//- Мне приснился лесоруб.

Он как раз занес топор над деревцом — оно было таким маленьким, хрупким, нежным…

— Почему? — спросил я.

— А почему нет?.. — ответил он.

И ударил.

Дерево закричало.

Я тоже закричал.


-//-
Я вскочил в кровати. Малыш повернулся ко мне — светила луна и я мог видеть, что глаза у него открыты.

— Ты слышал? — спросил я, — кто-то кричал…

— Конечно, слышал… Ты же и кричал… Слушай, если не спится, не мешай остальным. Пойди, пройдись, подыши воздухом…

Он развернулся к стене и, кажется, заснул.

Было темно. Иногда тьма успокаивала меня — если я не вижу стен, то кто сказал, что они есть?

Но я слишком долго прожил в этой комнате — и то, чего не видел глаз, предательски дорисовывало воображение.

Я оделся и вышел в коридор.

Вокруг было тихо, но крик продолжал звенеть у меня в ушах. Он то затихал, то становился громче. Я с удивлением заметил, что громкость зависит от того, куда я иду и даже как поворачиваю голову. Он довел меня до лестничной площадки — я сделал шаг вниз — звон стал тише. Я вернулся на свой этаж и поднялся на несколько ступенек выше — произошло то же самое.

Вывод был столь неожиданным, что сперва я отказался в него верить.

Была ночь — мысли неслись быстро. Может, днем они показались бы мне нелогичными, но сейчас они выстраивались в безукоризненные цепи.

Кричали из-за закрытой двери. Если этот крик не слышал никто, кроме меня, значит, мне он и адресовался.

Кричала ОНА — а кто еще? Она звала меня — стало быть, больше некого.

Здесь, в Школе, их контрразведка хранила самое дорогое, что у них было — пленную женщину. Потому сюда и наведывалась Равира Прода — только женщина могла сломать женщину.

Но что с того?

Я не мог ничего сделать — даже закричать в ответ — оповестить, что я рядом.

Ключей от замков у меня не было и могло статься, что двери закрывала не только механика.

Но даже открой я их — что дальше? Там мог оказаться пленник, ничем не лучше меня. Иначе зачем звать на помощь?

И я сделал все, что мог сделать — пошел спать.

Сон долго не шел — я с трудом заставил себя ни о чем не думать и провалился будто в омут.

Проснувшись утром, я постарался убедить себя, что все это мне приснилось. У меня это почти получилось. Удалось, пока Малыш не спросил:

— Слушай, а почему ты ночью так кричал?


-//-
Что было самое страшное в Школе?

Жуткой была черная громада храма — она была где-то в два раза выше Стены и мы могли ее легко рассматривать. Храм был оборонного типа — с узкими окнами-бойницами, толстыми стенами, способными выдержать, наверное, все грехи человечества. Его украшали жутчайшие шпили, фигуры химер. Такие здания не внушают веру, но вселяют трепет, тревогу в сердца.

Лучше всего его было видно с кладбища — еще одного жуткого места.

Кладбище меня пугало.

Дело не в ауре подобных мест — я вырос возле кладбища и к похоронам привык с детства. Но чтобы похоронить самому столько людей, с которыми ты ел и пил за одним столом — это было горько…

Бывали дни, когда стакан Стены заполнялся будто разбавленным молоком.

Если бы это был туман, было бы даже красиво. Но все дело в том, что это туманом не было.

Стоял дым.

Школьный крематорий был переделан из пекарни и вытяжку имел слабую. Трубу стоило бы вывести выше Стены, но по неизвестной причине этого не сделали. И дым вместо того, чтобы уходить в небо, стелился по земле, пока не начинал выплескиваться через верх.

В такие дни мы обычно закрывали окна, но дым все равно просачивался в комнаты, а потом никак не желал выветриваться. Он будто говорил нам — помни о смерти. Кто-то будет следующим — почему не ты?

Страшными были правила Школы — из-за них погибли многие. Но они были неизменными, стало быть, к ним можно было привыкнуть.

Самое страшное было внутри нас.

Вчерашние братья по оружию стали резать друг друга.

Много лет потом кто-то объяснил, что ничего удивительного в этом не было.

Ограниченное общество из, казалось бы, случайных людей создаст свои группы, свою иерархию, свои законы. Законы будут тем суровее, чем жестче окружающие условия.

Отобрать, пользуясь правом сильнейшего, — это нормально, поскольку способствует выживанию сильнейшего. Убить за это — тоже нормально. Это означало, что сильнейший много о себе возомнил, за что и поплатился.

Но воровать — это плохо, за это убивали без жалости. Вообще, копируя систему Школы, наказание было одно.

Право на месть признавалось. Убийство при самообороне, даже с превышением самообороны, было обычным.

Почти всегда счеты сводили на арене — охрана смотрела сверху, будто боги, кивая в знак одобрения.

Случалось, убивали и вне арены — в Школе. Тогда оружием становились подручные предметы — иногда убивали и голыми руками.

Люди переставали быть таковыми — не выдерживали, ломались, сходили с ума. Таких тоже устраняли.

Раненых не было — и на арене, и в Школе обессиленного противника добивали.

Кажется, был только один случай, когда погибающему пытались прийти на помощь.


-//-
Время…

Что такое время?..

Чем было время для нас — хочу я спросить?

Спросить и ответить.

А ничем — вот такой ответ.

В этом-то все и дело.

В Школе не было календарей, а единственные часы сломались, показывая где-то полдень. И действительно, — казалось, что в Школе время застыло. Падал ли снег, кружил ли листопад, дул ли весенний ветер — стоял все тот же золотой полдень, в который уходили люди.

Нам было нетрудно считать дни — но еще было легче этого не делать.

Каждый вел собственное счисление — то были странные календари, без месяцев и чисел. И если чей-то календарь вдруг открывал последнюю страницу — это становилось вехой на чужих календарях. Черной, красной или просто пометкой на листе — все зависело от того, кем он был для тебя.

Следующим умер Малыш.

Я почти успел его спасти, но так уж устроен этот мир, что «почти» ни одна коллегия не примет к рассмотрению.

В Школе было не принято спасать и заступаться, но я считал себя достаточно старым и опытным, чтобы творить прецеденты. Малыш был под протекцией Сайда и меня. Но Сайд в тот день на арену не пошел, завалившись с какой-то книгой.

А я просто немного задержался. Какая разница — немного или никогда, если результат был бы тот же.

Я бежал по пустой школе — удары ног об пол оглушали меня. Что-то происходит, — чувствовал я. Что-то уже начало происходить…

Путь на арену шел через лабиринт, коридоры которого были разделены дверьми. Их открывали будто шлюзы на реке — открытым мог быть только один переход. Здесь же было окно в оружейку, и если у тебя в руках было оружие, дверь могла открыться только на арену.

— Что тебе?.. — спросил дежурный.

Отсюда я уже мог видеть арену — где-то далеко, на другой стороне, Малыш держал бой. Я спешил и бросил:

— Не важно… Что-нибудь! — увидев, что дежурный потянулся к моргенштерну, поправился, — что-нибудь с лезвием…

Я даже не помню, что я получил — иногда мне кажется, что оружие было таким легким, что я не обратил на него внимания, или же, напротив, — жутко тяжелым. Иначе почему у меня после боя тянуло руку…

Рукоять легла в руку, дверь медленно поползла вверх. Я упал на пол и прокатился под подымающейся решеткой. Теперь я был на арене.

— Держись! — крикнул я.

Потом я понял — это его и погубило.

Он обернулся на звук, и следующий удар перечеркнул ему грудь. Он упал не сразу — удар будто заморозил его, обратил в статую. Я уже встречал такое — раненые замирают, кажется, полагая, что своими движениями раскроют свою рану глубже, впустят смерть. Они ждут помощи ничего не делая.

Ему действительно помогли — помогли умереть. Крейг нанес еще один удар — на этот раз колющий. Еще до того, как голова Малыша коснулась пола, он был мертв.

Малыш лежал на полу — мертвым он казался еще меньше.

— Нет! — заорал я.

Дальше все было как во сне. Во сне, что мы забываем к утру.

Мне рассказали, что трое пытались меня остановить, но я вырвался. Я разделал Крейга как мясник — так же быстро, кроваво и безапелляционно. Говорят, я долго бил его уже мертвого — на антресолях напряглись стражники и уже стали наводить на меня арбалеты.

Но я отбросил меч и, утираясь окровавленной рукой, заплакал.

Я стоял посреди того, из чего только что я сотворил бойню.

Внезапно я понял — и это удивило меня: жутко разило кровью. Запах был сладким и немного металлическим.

Меня обступили люди, кто-то положил мне руку на плечо. Из моей руки мягко вынули саблю — особых усилий прилагать им не пришлось.

Я наклонился и закрыл Малышу глаза.

— Такие дела… — прошептал кто-то.

В тот день по расписанию я должен был быть в команде уборщиков трупов. Но Орсон отвел меня в сторону и в дежурство за меня заступил Громан.

Потом, когда я успокоился — дней через десять он рассказывал, что когда сжигали Малыша, от жары его глаза открылись, пламя отражалось на бледных щеках румянцем. Из печи он смотрел на живых будто удивленно.


-//-
Руки дрожали.

Хотелось спрятать лицо в ладони и заплакать. Но я не хотел, чтобы хоть кто-то видел меня слабым — даже я сам. И если бы у меня хватило сил на слабость, смог ли я найти слезы. Я так давно не плакал, что кажется разучился, сосуды, из которых льются слезы у меня высохли и рассыпались.

Сердце из стали — вот что я хотел. Разворотить грудь и вложить в нее лед, камень. Нечто такое, что не болит, не страдает.

Я брел по школе, думал, как рассказать Сайду о том, что нас осталось двое, но, подойдя к двери своей комнаты понял, что не смогу это сделать. Но мне это и не понадобилось — он будто все знал сам. Он посмотрел на меня поверх страниц книги и спросил:

— Выпьешь?..

— Если нальешь, — ответил я.

— Идет…

Он кивнул, вытащил из-под кровати бутылку и два стакана.

— Без тостов и не чокаясь… — проговорил он, разливая жидкость. Она была черной и маслянистой, — поехали…

Выпивка была неплоха — в меру терпкая, в меру сладкая. Крепкая, но закусывать ее не приходилось.

— Малыш погиб… — наконец выдавил я.

Сайд кивнул:

— Бывает…

Меня это удивило и разозлило:

— И все?..

— А чего ты ожидал?

Он не спрашивал и не удивлялся. Будто он принял все как должное и теперь призывал меня к тому же.

— Что нам остается делать? — спросил Сайд и тут же ответил. — Делать то, что не получилось у Малыша. Просто-напросто жить. Мы идем вслепую в странных местах только потому, что не прочь узнать: что же будет дальше.

— Ты говоришь, будто ты старик…

Грубо говоря, на то время мы все стали такими. Еще в конце осени, когда поняли, что выбраться отсюда можно либо вылетев в трубу крематория, либо переступив через себя, многие поставили на себе крест и стали доживать.

Но на мои слова Сайд кивнул:

— Я старше любого пленника в этом здании.

— И сколько тебе?

— Тридцать два…

Я отрицательно покачал головой:

— Я тебе почти поверил. Тебе от силы двадцать пять…

Он кивнул:

— Ты почти угадал. Мне должно быть двадцать четыре. Просто я умирал… Я был мертвым восемь лет… Мертвые не стареют.

Это было так резко и открыто, что я поверил сразу. «Поверил» — даже немного не то слово, ибо любая вера содержит в себе толику колебания. Я принял это, впитал, будто вспомнил то, что знал всю жизнь. И от этого мне стало противно.

Дальше я не стал с ним разговаривать — встал и вышел из комнаты. Весь день просидел у Орсона. Он рассказывал мне что-то про цветы. Но я не запомнил из его рассказов ни слова.

Потом, много лет спустя, я понял — это, действительно, так. Потом во мне появилось то, что некоторые называют зрелостью, и иногда я с тревогой всматривался в зеркало: не придется ли мне за очередную бессонную ночь расплатиться седым волосом. Но Малыш всегда мне вспоминался таким, каким он был до своей смерти. И только в кошмарах он являлся другим — всего лишь на несколько часов позже. То бишь, когда он был мертвым…

Пожалуй, это был первый раз, когда я хотел защитить слабейшего — я надеюсь, это был последний случай, когда мне это не удалось.


-//-
Зимой бывают дни, которые будто сделаны из стекла. Они чисты и прозрачны, будто вырезаны из чистейшего горного хрусталя. Из сияющей пустоты неба глядит солнце — оно будто спешит быстрей проделать свой путь, закончить еще один день в стремлении к весне.

В такой день луна гналась за солнцем, но догнала только вечером, и ночь наступила раньше. Что-то в этом было: ведь та ночь была и так самой длинной в году — ночью зимнего солнцестояния.

Это был необъявленный праздник — отбой сыграли раньше, потушили светильники, но посты усилили. Учителя шумели у себя, пленные разбрелись по комнатам и тоже как-то праздновали, что плохо или хорошо, но прожили еще один год.

Когда вовсе стемнело я, Орсон и Громан выбрались на крышу. Орсон сварил бутыль самогона и запек в золе немного мяса. Самогон он охлаждал в снегу, а мясо, наоборот, было еще теплое.

Когда граф заметил, что кухню закрыли еще после обеда, Орсон, смеясь, ответил, что в Школе это не единственная печь. Я чуть не подавился, но потом решил, что огонь очищает — даже если и горит в печи крематория.

Кажется, Орсон был уже немного пьян — наверняка, он начал отмечать раньше нас со Смотрителем Печей. Когда за нами закрылся люк, он затянул:

Ты держишь глаза на дороге,
А ноги в стременах…
Это была «Песнь дороги». Память услужливо подсказала следующие строки:

«Пепельная дама — веди меня за собой
Есть ты и я — теперь я только твой»
Но в слух я сказал:

— Утихни, нас могут услышать…

— Да расслабься, Дже! Нас никто не слышит за ветром, а если и услышит, то подумает, что ревут беанши. Для нашей мясорубки их здесь должен быть взвод.

Громан промолчал — кажется, его беспокоила только судьба самогона. Он вытащил бутылку из пальцев Орсона, распечатал ее и разлил жидкость по стаканам. Она была обжигающе холодной. После первой никто не стал закусывать, дальше все ограничивались небольшими порциями мяса — ровно столько, чтобы забить горечь самогона.

Вокруг было темно — солнце и луна сели вместе. В разрывах туч светили звезды — но их было мало, они были далеки и холодны. Спирт грел нас — становилось легко.

У Орсона язык развязался окончательно, и он болтал без умолку:

— Крыша мира — посмотри вниз, мы выше всех и вся! Ветры здесь дуют куда хотят, здесь ветры, а не сквозняки, заблудившиеся в паутине улиц. Здесь ветра пахнут полем или морем, дождем или солнцем — но никогда человеком…

Но я не стал смотреть вокруг — я посмотрел в небо. В непостижимой высоте горели звезды. Я никогда не мог к ним прикоснуться, но было время, когда они были ближе. Мне стало плохо — у меня это отобрали…

Сегодня не было луны. Ночь была темна — и в этой темноте свет звезд был еще ярче.

— Каково это — летать в ночном небе? — спросил Орсон.

— Не знаю, — ответил я.

Он посмотрел на меня с удивлением:

— Ты ведь летал…

— Но не ночью. Ночное небо не принадлежит птицам.

— А ты разве птица?

Я отрицательно покачал головой.

Действительно, выше нас не было никого, если не считать черной громады церковной башни. Но сегодняшняя ночь была темной, и башня была не видна. Может быть, просто небо там было чуть темнее, и все… Я подошел к самому краю крыши. Земли тоже не было видно. Почему-то захотелось сделать еще один шаг — броситься вниз, туда, где должна быть такая большая и такая твердая поверхность. Опять уйти в полет, даже если придется расплатиться за него жизнью.

— А как ты научился летать? — спросил Громан.

— Я со скалы упал. Там было саженей сто — я бы разбился вдребезги, но был слишком маленьким, чтобы испугаться. И пока падал — подумал: как это все же здорово. Воздух был жестким — я закрыл глаза, расправил руки и попытался вдохнуть…

— И полетел?

— Нет. Помешала одежда. Но я стал птицей — этого хватило, чтобы не разбиться…

Громан печально улыбнулся, будто извиняясь за свой вопрос:

— Ты об этом жалеешь?

— О чем?

— О том, что не можешь летать?

— Говорят, когда человек взрослеет, он перестает летать во сне…

— … И видеть цветные сны. Говорят, самый крепкий сон без сновидений, — вдруг вставил Орсон.

— Сны ты видишь, просто потом не помнишь, — ответил ему граф, а потом обернулся ко мне: так о чем ты говорил?

— Я не летаю наяву, но летаю во сне… И сны у меня цветные.

— Значит, не все потеряно…

Когда мы все допили и стали спускаться, граф долго стоял, глядя на юг, будто стараясь что-то разглядеть. Он смотрел туда, откуда нас привели, где были или фронт, или граница, где осталось то, что нас учили называть родиной.

Когда мы позвали его, он вздрогнул и спросил:

— Как думаешь, о нас там помнят?.. Нас спасут?..

Я не знаю, к кому он обращался — ко мне или Орсону, но ответили мы оба. Ответили одинаково: я отрицательно покачал головой, а Орсон бросил:

— На нас всем наплевать. Было бы странно, будь иначе… Но разве это не замечательно?

Он расхохотался.

На следующее утро у нас было жуткое похмелье. Но я знал: это не самое страшное, что бывает в жизни.


-//-
Случилось это в первый день весны. В первый день календарной весны — но, как водится, природе было плевать на сроки, установленные человеком. На улице стоял собачий холод, пурга отбивала по стеклам мелкую дробь. Солнце уже давно встало, но из-за низких туч было темно, будто не только зима, но и ночь расширила свои пределы.

Просыпаться не хотелось — к утру сон превращался в крошево бытия и бреда. Мы то проваливались вниз, то всплывали, чтобы убедиться — можно ли еще немного поспать. Хоть немного…

Но ровно к восьми часам мы собрались у учительской — каждый из нас так устал, что ему была безразлична даже его собственная судьба. Однако вместо имени приговоренного на доске объявлений мы увидели объявление:

«С Сегодняшнего дня, отныне и навсегда, еженедельные умерщвления отменяются — вас осталось слишком мало, чтобы рисковать любым».

Может быть, в другое время мы ликовали бы, но мы разбрелись по комнатам, чтобы досмотреть свои субботние сны. Каждый подумал о том, что сегодня умирать не ему, не поняв больше ничего.

Смысл стал доходить к нам после обеда, когда Равира Прода ненадолго появилась в школе, оставив дверь пыточной закрытой. С трудом мы стали понимать, что сегодня не умрет не просто я или он — не умрет никто. Мы так долго жили рядом со смертью, что она вошла в нас. Радости не было — мы просто не дозрели до этого чувства. Словно призраки, мы бродили по школе, иногда подходя к доске объявлений — листок по-прежнему висел на том же месте. Но мы все равно не верили — зима приглушила чувства, и многим казалось, что они во сне. И чем глубже они войдут в этот сон, тем горше будет пробуждение. Кто-то старался проснуться, но у них ничего не получалось, и они страдали еще больше.

В одну из прогулок я встретил Орсона:

— Как дела? — спросил он меня.

— Твой цветок завял… — ответил я, будто ничего важней не было.

Но он спокойно ответил:

— А ты бы его меньше всякой гадостью поливал…

Тут сказать мне было нечего. Иногда, чтобы не ходить на кухню, я обдавал чашку водой и выливал остатки в горшок.

Мы разошлись — я оделся и вышел на улицу. Было довольно холодно, но об этом я узнал только ночью, когда оказалось, что я обморозил лицо.

Я прислонился спиной к стене как раз под окнами учительской. Смотрел я на запад — туда, где должно было сесть солнце. Но я считаю важным направление — просто куда-то мне надо было смотреть…

Весь день солнца не было, и только вечером, садясь, оно выскользнуло из-за туч и ударило скользящим, не горячим лучом. Но мне этого хватило — как вампир упивается кровью, я выпил его и понял, что это все всерьез. Что я жив, что покамест меня что-то или кто-то бережет. Мне было плевать — кто. Я хотел знать — ЗАЧЕМ?

Когда стало темно, я побрел назад — прошел мимо учительской. Лист висел на месте. Промелькнула мысль сорвать его и порвать, будто никогда его не было. Я поднялся к себе на этаж и пошел в свою комнату. Кроме Сайда, там был Орсон и Громан. Последний принес новость. Она звучала так:

— Только что сдался Даль…

— Почему? — спросил я.

Граф пожал плечами.

Но Громан врал — он знал ответ, равно как и я. Ежедневная борьба наполняла нашу жизнь. Бежать по лезвию стало привычным и даже необходимым. Теперь этого не было.


-//-
Затем небо пришло в движение.

В колодце Стены мы видели, как тучи гоняются друг за другом, будто ведьмы в шабаш. Порой они сплетались, будто ленты, кипели, как змеиный узел.

Небесный купол то подымался вверх, то опускался так низко, что почти смыкался с туманом Стены.

Весна наступала — как наступает одно войско на другое. Может, то был лишь авангард и до кордебаталии было далеко.

Снег только почернел, и мы выбирались на улицу и грелись, будто сонные мухи. Наверное, за Стеной дул холодный ветер, но он был по-весеннему прямолинеен, и у нас было тихо.

Казалось, Сайд почувствовал все раньше и острее нас. Он выглядел довольным и подтянутым:

— Ветер… Хороший ветер, как он хорошо пахнет — скоро он станет попутным и я уйду, — сказал он мне в такой день.

В ответ я закрыл глаза — тепло, будто волнами, омывало лицо. Мне не хотелось двигаться — тем более, куда-то идти.

Еще через несколько дней резко потеплело.

Оживился Орсон. Оказалось, что еще зимой он из остатков дров соорудил ящики, которые теперь ночами таскал на крышу — когда мне не спалось, я помогал ему. Он тайком долбил еще мерзлую землю в холщовую сумку. Земля была тяжелой как камень и стоило ей немного побыть в тепле, превращалась в жижу.

Однажды, отдыхая после очередного подъема, я спросил его, почему он занялся растениями:

— Что наша жизнь? Человеку свойственно о чем-то заботиться. Не было бы цветов, придумал бы еще что-то. Мужчина вообще существо… Нежное что ли…

Я хохотнул. Орсон обиделся:

— Да ты не смейся… Я что хочу сказать… Многие мужчины хотят быть нежными, равно как женщины — желают, чтобы с ними нежно обращались. Но многие думают, что проявление нежности — это признак слабости. Потому и женятся, чтобы скрыть сей постыдный недостаток в семье. Говорят, мужчинам надо только одно. Не знаю, может так оно и есть — не суть как это называть… Но было бы женщинам легче, если бы мужчинам требовались две, три вещи…

— Все мужчины одинаковы?..

— Самое оригинальное суждение, что я слышал! Но покажи мне настоящую женщину?

Я пожал плечами:

— Тебе ответят: «Покажи мне настоящего мужчину»?

Орсон кивнул:

— Согласен… Измельчал народец. Где глаз орла, сила тигра, мудрость змеи?..

— И кто виноват?

— Вообще-то, сперва надо спросить: «Что делать?». Но ответа на него я сам не знаю, посему отвечу на твой: виновата война…

Наверное, я слишком долго молчал, так что Орсон еще раз повторил свою фразу, смакуя, будто глоток вина, каждое слово:

— Виновата война… — потом продолжил быстрей. — Мужчины имеют свойство оттуда не возвращаться, и женщины стали слишком доступны…


-//-
А утром исчез Сайд.

Верней, утром я заметил, что его нет. Перед этим спать я лег поздно, вернувшись, когда все огни уже погасили. Я не стал зажигать свет, разделся в темноте и заснул.

А утром увидел, что кровать Сайда пуста. На ней не было матраса, все его вещи тоже пропали. Казалось невероятным, но за ночь на досках вырос слой пыли — будто его здесь не было никогда.

Самое странное началось потом — никто ничего не мог мне сказать. Сайд ни с кем не общался, и никто ничего мне не сказал. Все пожимали плечами, хмурили лбы, будто пытаясь его вспомнить… И не вспоминали!

Я пошел к учительской, собираясь спросить о нем у кого-то из стражи. Но когда я проходил мимо доски объявлений, взглянул на список дежурств. Напротив моей комнаты стояло только одно имя. Мое.

Бумага была та же, что и вчера, что и неделю назад — мятая, с оторванным краем. Только одно имя исчезло. Его не зачеркнули — его не было, будто никогда и не существовало.

Ветер, — почему-то подумалось мне, — сегодня ночью был сильный ветер.

Хороший ветер!


-//-
Весна катилась красным колесом, набирая обороты.

Сперва в одну ночь зацвели все деревья в саду. Сад был маленьким — деревьев двадцать. Они помещались на заднем дворе, как раз между правым крылом и коротким левым.

Когда мы проснулись, голые вчера ветви были в белом пуху. Все это ровно гудело — здесь, почти посреди города, пчелы пытались собрать себе немного меда.

Некоторые ловили пчел: кто-то давил из них пчелиный яд, были такие, кто привязывал к ним цветные нитки, тончайшие полоски бумаги, исписанные посланиями. Эти сообщения должны были известить мир о нашем существовании. Не знаю, дошло ли хоть одно — если и дошло, то ничего оно не изменило.

Потом в белизну начала вкрадываться зелень, и, наконец, по саду закружила теплая вьюга.

Пахло там невероятно хорошо, и в свободное время я часто валялся под деревом.

Все переживали весну по-разному, но мне почему-то постоянно хотелось спать.

Почти всеми овладела жажда деятельности — Громан сидел как на иголках, порой по нескольку раз пакуя и распаковывая свой вещевой мешок. Орсон вместо самогона попытался сварить пиво — получилось неважное, к тому же охладить его так и не удалось. Пришлось обменять его уже не помню на какую мелочь.

Он пытался расшевелить меня, но я всегда отвечал одинаково:

— Отстань… Не видишь, болею.

— Чем?

— Хандрой.

— Не самая плохая болезнь, — соглашался он…


-//-
И действительно: хандра не самая плохая болезнь. Гораздо лучше, чем дизентерия или проказа.

Пожалуй, хандра — это моя фамильная болезнь.

Давным-давно мой дед, чтобы разогнать тоску, ушел на войну. Просто так — в один день одел саблю, оседлал коня и пустился в путь. Потом он говорил, что именно среди смерти и боли он полюбил жизнь. Не будучи кадровым военным, тем не менее, он довольно быстро сделал карьеру и, когда заключили мир, ушел на пенсию.

Из его пяти детей только один избрал военную стезю, унаследовав кроме сабли еще и приступы жесточайшей хандры. Я имею ввиду своего отца. Помню, как он иногда часами мог стоять у окна, глядя как растут сосульки или павший лист застилает землю. Моя мать была совсем не похожа на отца — она легко возвращала его к жизни. Она подходила к нему, что-то шептала, и несколькими минутами позже они уже мчались аллеями парка, круша тишину грохотом копыт своих лошадей.

Иногда мне кажется, что отец женился именно для того, чтобы хоть иногда не быть одиноким. Мать умела радоваться жизни. Она не любила военных, но любила отца и, как ни странно, она не стала возражать, когда отец решил отдать меня в кадетский корпус.

Может, среди прочего, они считали, что военная служба имеет свойство развеивать хандру.

И действительно — скучать не приходилось.

Но армия научила меня и другому: быстро расслабляться, пить в одиночку, нестись вместе со всеми, но быть наедине с собой.

Я узнал, что приказы не обсуждаются, но иметь свое мнение можно и нужно. Я научился любить стены — они отлично прикрывали спину.

Но когда кавалерия останавливалась, что-то не успокаивалось во мне. Я не мог заткнуть глотку собственным мыслям. И хотя вопросы не менялись никогда, я не мог найти на них ответы. Если вы знаете, что такое хандра — вы знаете и эти вопросы, а если нет… Тогда вы меня никогда не поймете.

Может, это к лучшему…


-//-
А потом весна добралась и до меня. Я говорю о той вещи, которую многие склонны называть влиянием весны. Свежего воздуха было так много, что он проникал всюду, одурманивал меня — я ходил будто пьяный. На вопросы отвечал невпопад, мазал ложкой мимо тарелки, пытался подняться выше на одну ступеньку, нежели было на лестнице. В былые времена это стоило бы мне жизни — в Школе нельзя было расслабляться. Но к тому времени выживать уже стало на уровне инстинкта. Я мог драться на дуэли и вспоминать, как цветут яблони. Боя, правда, я потом не помнил — но так ли это было важно. Громан стал будто моей нянькой — он будил меня, следил, чтобы я не забыл о еде.

Но мое состояние его не устраивало — он постоянно пытался растолкать меня. Вернуть к тому, что творилось вокруг.

Однажды за обедом он спросил меня:

— Если бы здесь можно было бы в кого-то влюбиться, Дже, я бы подумал, что ты потерял голову… Но что нам можно любить — родину, которая нас предала? Деньги, которых у нас нет? Оружие нам не дают, еда просто ужасная, я уже месяц не напивался… Да чем, скажи мне на милость, здесь можно быть довольным? А у тебя лицо как у кретина или влюбленного. О чем ты мечтаешь?

Кажется, в моей голове до его вопроса вилось с полдюжины мыслей, но когда граф задал свой вопрос, я с трудом поймал за хвост хоть одну:

— О радуге. Чтобы один конец лег здесь, а другой — за Стеной. Я бы перешел по ней туда — был бы на свободе. Потом раскопал бы горшок с золотом… Леприконам положено закапывать золото у основания радуги..

— Такой большой, а в сказки веришь. Откуда у леприконов золото. И если оно у них есть, чего ради они должны его закапывать?

— А я почем знаю. Положено — и все тут! Может, от сборщиков податей прячут — по войне они злей волков…

— Да не бывает радуги в городах!?!

— Ну разве что так… А жаль…

— А ты о чем задумался?

Пожалуй, самым разговорчивым из нашей кампании был Орсон, который иногда даже размышлял вслух. Но в тот день он молчал. Даже когда его спросили, он остался немногословен. Он сказал:

— Смотрите…

Орсон повертел скорлупку меж руками, потом медленно развел их. Скорлупа осталась висеть в воздухе меж ладонями.

— Опять фокусы? — спросил я.

— Да нет, магия… Они что-то напортачили, и иногда Сила возвращается. Когда-то я подымал ядра баллист и швырял дальше, чем видел. Теперь мне с трудом дается и скорлупа.

Он убрал руки, и скорлупа упала на стол, расколовшись на две половинки.

Хочу… — пронеслось в моем уме. Я поймал мысль и подумал ее еще раз. Хочу… — продолжение удивило меня. Хочу осколков… Хочу расколоть вдребезги стену, разрушить до фундамента Школу. Срыть город, чтобы здесь шумело озеро, море. Расколоть страны до такой степени, чтобы ни у кого не возникло другой мысли, кроме соединиться… Я взглянул на небо и осекся: небо я бы оставил единым. Я бы поднялся в него и никого бы не пускал. Пусть оно огромно, но делить я его ни с кем не собирался.

В ту ночь я, кажется, впервые подумал о побеге…


-//-
Эх, давно это было!

Да и было ли вовсе…

Жил такой магик — некто Прациус.

На старости лет тот сотворил телепортационный туннель без малого на три тысячи верст почти точно с севера на юг.

В южный портал загружались всевозможные цветы, а в северный — дабы свести потери магической силы к минимуму — глыбы льда. Фунт льда за фунт цветов.

Маги-современники обзывали Прациуса ренегатом, который расходовал высокую магию неизвестно на что. Купцы же одобрительно цокали языками — на севере цветы стоили дорого, да и крепко замороженный лед в хозяйстве вещь не последняя.

Через полвека после кончины Прациуса его возвели в святые и в покровители влюбленных. Все же цветы — это не морская капуста: красиво, романтично. К тому же на севере стало чуть поменьше льда.

А на самом деле Прациус был банальным шпионом: отправляется груз кремовых роз — ввели новую подушную подать, гвоздики — оружейники получили заказ на пики. Когда истек срок секретности, говорят, разведчики хотели его разоблачить. Но не стали — среди них тоже оказались сентиментальные ребята, не пожелавшие разрушать легенду.

К чему я это вспомнил?

Ума не приложу…


-//-
Что нам осталось?

Не так уж и много. Грубо говоря: ничего.

После отмены еженедельных умерщвлений как-то на нет сошли и лекции. На них стало ходить все меньше и меньше пленных, и их тихонько прекратили. Многие продолжали учиться то ли по привычке, то ли из безделья — брали в библиотеке книги, учили трактаты… Но никто не потолстел — на арене продолжали драться, иногда до крови, хотя смертельных исходов стало меньше. Нужда драться была, ибо ничто не греет сердце так, как холодная сталь. Спорили, дрались, но как только первая кровь проливалась на песок, бой прекращали — максимализм свойственен молодости. Умение прощать приходит с возрастом.

Не знаю — были ли молодыми по-настоящему. Вряд ли из жизни тех, кто находился тогда в Школе, по крупицам можно было сложить то целое, что называется детством. Когда мы росли — мир менялся очень быстро, и мы менялись вместе с ним. Ничего другого не оставалось…

Пошли слухи, что где-то далеко идет новая война, и скоро Школа заполнится новыми пленными. Это надолго стало главной темой — обсуждали положение «стариков» среди возможных «новичков». Потом разговоры прекратились, наверное, потому что от них просто устали. Я так и не узнал, откуда пошли эти слухи, ибо, как потом оказалось, они не имели под собой никакого основания. Думаю, придумали их сами пленные, дабы хоть немного развеять скуку.

Меня больше всего интересует другое — с весны сдачу принимали у всех, кто того хотел, не вдаваясь в причины. Тем не менее, большинство решило не сдаваться.

И я не пойму — на что надеялись мы в своем упорстве?

А еще больше непонятно на что надеялись они — почему нас не уничтожили в конце весны, летом или в начале осени.


-//-
К лету нас осталось чуть меньше полусотни, когда начали зреть яблоки, стало ровно два десятка.

До того как отправили Орсона, нас была ровно дюжина…


-//-
Еще бы немного, и я бы его не застал.

В те времена я много спал. Собственно, сон стал моим единственным развлечением. Кажется, тогда я отоспался за все бессонные ночи, что были, и за некоторые из тех, что предстояли. Разумеется, это было не так — выспаться вперед, равно как и наесться впрок, не стоит и стараться.

Но спать я полюбил. И терпеть не мог, когда кто-то будил и, тем более, прерывал то, что мне снится.

В одно утро я ворочался в кровати, стараясь опять забыться и досмотреть, чем закончится битва, что разворачивалась в моем уме.

Но кто-то толкнул мою кровать, и сон разлетелся вдребезги:

— Вставай! Ты проспишь даже утро своей казни…

Голос походил на графа Громана, и я ответил, поворачиваясь на другой бок:

— Гебер, пошел вон…

— Орсона уводят! Подымайся, кому сказано…

Я вскочил — у кровати стоял Риальди. Спросонья я все спутал…

— Где?

— Во дворе…

Я выбежал из комнаты, на ходу застегивая рубашку.

Когда я выбежал на двор, конвой был уже в седлах.

Орсон тоже был в седле — его руки были замкнуты в кандалы-перчатки. На секунду я подумал, что они узнали про его успехи с Силой. Но потом решил, что это не так — было бы иначе, они бы уже перетрушивали все, дабы нарыть причину.

Орсон увидел меня и крикнул:

— Дже, проследи за моими цветами!

Я кивнул, отлично понимая, что вряд ли им чем-то смогу помочь.

Стояла середина лета. Но у Смотрителя Печей что-то не ладилось — забился ли дымоход, не было ли тяги, но вчерашний казненный горел плохо, пепел вылетал из трубы и оседал на нас, на деревьях, на дорогах…

Орсон был спокоен и, кажется, весел. Он кивнул вперед и бросил:

— Меня позвала пепельная дама…

Позже я понял, что он говорит о дороге.

— Счастливого пути! — успел крикнуть я.

Стена задрожала, конвой медленно тронулся…

Я желаю вам… — крикнул он, оборачиваясь через плечо, — я желаю вам всем… Дорогу!..


-//-
Зеркало, зеркало на стене…

Странно — лужа стекла плоская, как картина, но вид меняется от того, где ты стоишь. В зеркале мы видим то, что видит нас.

Еще не зайдя в комнату, я понял: что-то не то.

В осколке зеркала, висящего на стене, была видна кровать Громана. Обычно, еще не переступив порог, я знал, на месте ли он.

Кровать была пуста. Не просто пуста, а совершенно пуста — белье убрано, матрац скатан.

Я понял — нас станет меньше. Гебер Громан замыслил сдачу…

Я нашел его на заднем дворе.

Он сидел на коряге и смотрел на муравьев. Наверное, муравейник делился, и сейчас поперек тропинки лежала муравьиная дорожка. Она была широкой — почти в два шага шириной и будто кипела от бегущих по ней насекомых. Иногда кто-то проходил по тропинке и давил муравьев дюжинами, но не раздавленные не обращали на это никакого внимания и продолжали бежать по своим делам.

Муравьи не обращали внимания на людей, а люди на муравьев. Такие дела…

Я молча присел рядом. Гебер не повернул голову, но угадал, что это я. Хотя кому еще быть…

— Смотри, Дже, — наконец проговорил граф, — предположим, блохи… Блохи — это не люди. Блохи чтят границы. Еще никто не слышал о блошиных войнах. Скажем, собачья блоха не живет на человеке, а человеческая — никогда не опускается, чтобы грызть, скажем, кошку.

— Это не блохи, это муравьи. У них тоже бывают войны.

Но он пропустил мои слова.

— Знаешь, Дже, я устал…

— А что ты сегодня делал?

— Ничего…

— Тогда почему устал?

— Я от жизни устал…

— Что-то произошло?

— В том-то все и дело, что ничего не происходит…

— И потому уходишь?

— Я ухожу потому, что хочу идти хоть куда-то.

Мы не стали говорить о направлениях и о движении в Зазеркалье. И он и я знали, что можно сказать и что можно было ответить. Стоять-бежать, аркан судьбы и прочее.

Будто извиняясь, он сказал:

— Война закончена, и не все ли равно, под какой барабан маршировать…

— Никогда не любил маршировать…

Мы замолчали. Я думал о том, что отныне нет «мы» — есть только «я» и «он». Стало тоскливо и одиноко. Опять одиноко. Громан, наверное, думал, что я мысленно его обвиняю — он был готов к этому и даже постарался помочь мне высказаться:

— Что ты мне скажешь? — спросил он.

— А что я тебе могу сказать?

Он повернулся и посмотрел мне в глаза. Кажется в глаза — я смотрел на живую дорожку.

— Если хочешь, пошли со мной…

— Не хочу. Я остаюсь.

— А смысл?

— Никакого, — согласился я.

— Тогда почему?

Мне вспомнился Лесоруб. Но я ответил по-другому:

— Может, мне удастся застрять у них в горле…

Это была старая история про войну мышей с кошкой — одна мышь кусала кошку за хвост, когда вторая пыталась застрять в горле. Нам было не смешно — может быть, шутка приелась…

— Ну что же. Каждый отныне идет своим путем, — сказал кто-то из нас.

Я поднялся и ушел.

Когда я шел по двору, листопад увязался за мной, будто бездомный щенок. Я обернулся на звук — ветер мгновенно затих, и листья рухнули на землю…


-//-
Где-то с конца зимы стало принято за столами не шуметь. Разговоры велись шепотом, но все больше за время трапезы обедающие молчали.

В тот день к обычной тишине была подмешена тяжесть — все думали об одном и том же. Такого состояния не было, кажется, со дня казни Герзигана и Набиоллы.

Я чувствовал, что многие украдкой смотрят на меня — кажется, они ожидали обвинительного вердикта в моем исполнении. Было принято клеймить предателей.

Но я нарушил традицию.

Вставая я тихо сказал:

— Если сломался Гебер, вряд ли я смогу обвинить кого-то, что он не выдержал…

Больше комментариев не было.

На следующее утро я опять вышел на задний двор. Муравьев не было. Графа Гебера Громана тоже…


-//-
Отвар, что я сварил, оказался слишком крепким. Чтобы заглушить горечь, я добавил сиропа, но жидкость вязала язык и не утоляла жажду. Мне стоило бы разбавить его водой, но кипятка не было, а сырая вода просто бы все испортила.

Сперва я пытался убедить себя, что сердце не ноет. Я встал со стула и прошелся по комнате. Вышел в коридор.

Мне не хватало воздуха. В Школе было тихо, как бывает или ночью или в полдень. И я сделал то, чего никогда не делал днем — я поднялся на крышу. Я присел на вытяжную тумбу — что-то в этом было не то. Казалось, что сердце стало таким большим, что не помещалось в груди.

Я опять поднялся на ноги. Дул свежий ветер — мне действительно стало легче.

У Орсона был повод веселиться — хоть и плохое, но другое. Дорога развеяла бы скуку и так ли важно, что было в конце. Вряд ли хуже, чем в Школе — плаха бы нашлась и здесь.

Наверное, у федератов появились относительно Орсона новые планы. Но могло статься, что у него появились планы на федератов. Он знал — система дала сбой, стало быть, она не совершенна…

И тогда я понял, что произошло. В магии Орсон был дилетантом вроде меня. Везение здесь было ни причем — сам того не зная, он раскачал именно здесь, на крыше. Антимагическое вещество было в школьной еде — Орсон ел овощи со своих грядок, стало быть, этой дряни у него было меньше.

От открытия я вздрогнул — все было так просто.

И так сложно. Мне следовало использовать свое открытие быстрей.

Могло статься, что Орсон догадается о своей победе, и с этого мгновения я начинал с ним заочную гонку — кто раньше сумеет вырваться из плена. Я думал только о побеге — на мятеж сил у меня бы не хватило.


-//-
Я стал даже более фанатичным садовником, чем Орсон. Я сколотил еще четыре ящика, натаскал туда земли и каждую ночь носил наверх бесконечные ведра с водой. Я рыхлил землю, выдергивал сорную траву — уже не знаю, как она там появлялась.

Кое-что из насаждений Орсона я раскорчевал — все цветы и большую часть из того, что не могло дать скорый урожай.

И первый результат появился через неделю — я сотворил магический огонек. От него я зажег свечу и крепко задумался.

У меня ничего не получалось.

Огонек — это дрянь. Базарные фокусники и то могут показать больше. Для побега мне нужна была Сила, вся мощь, какая только возможна.

Но мой огород не давал нужного количества еды. Я продолжал столоваться со всеми. Если бы я жил впроголодь, то ослабел бы, и все равно у меня ничего не получилось.

Надо было что-то придумать. И я вернулся на школьную еду, но стал делать запасы. Не очень сложная выдумка, но я пришел к ней после дня раздумий. Было очевидно, что во все подряд они заправить свою отраву не могли. Скажем ее могли намешать в котлету, но вряд ли в цельный кусок мяса.

И когда повеяло старухой-осенью, я скопил достаточно провианта, чтобы рискнуть.

Отсчет начался…


-//-
Для меня было бы проще не рассказывать об этом. Если я промолчал бы — это не было бы ложью. Но этобыло бы не всей моей историей. Это был день, когда я чуть не рухнул, день, когда меня собирались убить. Сейчас, когда рассказывают, как кто-то выдержал пытку каленым железом, я молчу, я знаю, что есть вещи и подейственней. Ибо самую страшную пытку мы носим в себе.

Патруль нашел меня в моей комнате — от нечего делать я раскладывал пасьянс. Эти карты когда-то принадлежали Громану (карты генерального штаба — шутил он…). Бывало, мы чертили пулю — сперва вчетвером… Потом четвертого находить стало трудней и мы стали играть на троих. После отослали Орсона — пришлось играть вдвоем. Когда граф ушел, карты перешли ко мне — не пойму зачем, ведь играть мне было не с кем.

Дежурный офицер стал за моей спиной и, только убедившись, что пасьянс у меня не сходится, тронул за плечо.

Вставай. Тебя ожидают в комнате допросов…

Я поднялся — с ним было еще четыре солдата, если бы я отказался, они бы хорошо отлупили меня, а потом бы оттащили в пыточную. Я не доставил им такого удовольствия — встал и пошел сам.

Они меня довели до порога, один даже открыл дверь, но через порог я перешел один.

В тот день весь пыточный инструментарий был спрятан по своим местам. Его развесили по стенам или спрятали в ящики. Может, чтобы его вид не действовал на нервы, а может, для того, чтобы он не пылился, все прикрыли сукном. Следов не было — пол подмели, стены вымыли и если бы не память, я бы даже не сказал, что это за комната. Проклятая память…

Был только стол — за ним стояло два стула. Один был для меня, второй занимала Равира Прода — гауптман, магичка, наконец, женщина. Существо настолько странное для нас, что я просто стал забывать, что такие существуют.

Я присел, не дожидаясь приглашения. Она долго смотрела на меня и, наконец, сказала:

— Все дело в одиночестве…

— Я не понял:

— Простите?

— Все дело в одиночестве. Когда вас было много, все было проще. Вы были вместе — локоть к локтю, как кирпичи в стене. Вы держали линию, держали друг друга. Но теперь ты остался один.

— Я не один…

— Да нет, сейчас один. Вас несколько, но вы только кучка одиночек.

Было ясно, зачем меня вызвали — меня хотели перетянуть на другую сторону. Разумеется, сегодня растягивать на дыбе или колоть раскаленным железом меня не будут. Им нужна чистосердечная сдача — в здравом уме и трезвой памяти.

— Упасть тоже нужно вовремя, — продолжала она, — ранние быстро сгнивают — посему дешево стоят. Но последние — платят вдвойне. Уже ходят разговоры, что, не дожидаясь крайней даты, вас пора пустить в расход. Говорят, что из вас уже ничего не выйдет.

Она не пугала. Наверное, мы всегда это знали. Было ясно, что тех, кого система не переваривает, она просто уничтожает.

— Перед тем, как я попала сюда, я беседовала с оберлейтенантом Громаном…

— Оберлейтенантом? У нас его ценили больше.

— Это обычная практика — давать перешедшим офицерам звание на ступень ниже.

— Плата за предательство… — вырвалось у меня.

— Не ерничайте, Дже. У Громана большие перспективы. К тому же для вас он не был вышестоящим офицером — только другом… И когда я спросила, что я могу вам передать, он ничего не сказал. Не знаешь почему?

Я знал — у каждого из нас была своя дорога. Когда-то я не стал отговаривать его, сейчас он не хотел сбивать с пути меня. Но ей я этого не сказал — только пожал плечами.

— Чего ты добиваешься свои протестом — своей скоропостижной кончины? Но это не так — иначе ты бы просто наложил на себя руки. О твоей жертве все равно никто не узнает. А там, — она махнула рукой, — жизнь…

Не важно, куда она указывала — везде в первую очередь была тюрьма. И только за Стеной существа думали, что они свободны. Глупые…

Я посмотрел на ее руки: они были изящными и ухоженными. Казалось невозможным, что ими можно причинить боль. Но такие были сейчас времена: красивые пальцы слагались в сильный кулак.

— Там жизнь, там любовь… Послушай, неужели тебе никогда не хотелось дома, семьи, детей… Можешь ничего не говорить — признайся в этом хоть себе.

Я не знал, что мне делать — любить ее или ненавидеть. И дело было совсем не в том, что она была врагом. К своим тюремщикам я не испытывал никаких чувств — но она была из тех, кто равнодушными не оставляет.

Она была красива, она была недоступна, она была немыслимо другой. Она, она, она… — стучало в мозгу. Я пытался собраться думать о чем-то другом, пытался собраться, но все без толку. Я хотел посчитать, сколько было людей в моей хоругви до прорыва — память кричала: «Она…». Я вспоминал небо над Тебро — оно почему-то свелось к ее голубым глазам.

«Никогда больше…» — кричал ворон.

— Жарко тут, — проговорила она.

Она поднялась со стула и сняла китель. Под ним была блуза, кажется, из батиста — такая чистая и белая, что я даже вздрогнул.

Тут я понял, что еще немного, и я рухну.

Тогда я сделал то, чего никогда не делал раньше.

Я ударил женщину. Ударил не пощечиной — это было слишком просто. Я сжался и с разворота отвесил ей в челюсть правым.

Она упала и закричала. Сразу появилась охрана — они повалили меня на пол и били. Было больно, но это было неважно — наваждение исчезло.

Меня поставили на колени, заломив руки за спину. Кто-то, кажется, дежурный офицер бросил:

— Смотрите-ка, он еще улыбается… Прикажете его убить, сударыня?

Я увидел ее — она уже успела подняться и даже одеть китель и теперь прикрывала левую щеку белым платком.

— Нет, — сказала она, — оставьте нас…

— Но он же…

— Я приказываю… Он не будет драться.

Охрана отпустила меня и вышла — вместо того, чтобы подняться, я присел на пол. Саднила грудь — кажется, они сломали мне ребро.

— Я оставлю тебе жизнь, а знаешь почему?

Я не знал.

— Потому что твоя смерть ничего не меняет. Только жизнь может что-то изменить.

Она прошла мимо меня. Когда она была у двери, я не выдержал:

— Сударыня, я прошу прощения — иначе я не мог.

Она не ответила, а только улыбнулась. Из-за платка улыбка казалась кривоватой. Платок в ее руке стал карминовым — я, кажется, рассек ей губу.


-//-
Я проснулся от желания напиться.

Стояла глубокая ночь — где-то час по полуночи.

Но я проснулся легко — мгновение назад я спал и вот сон исчез.

Я встал и подошел к окну — на улице было темно и очень тихо.

Из-за панели я достал флягу — там было еще на половину дистиллята. Я открыл, налил в пробку и выпил — запах спирта обжег ноздри, но саму жидкость я даже не почувствовал.

Недавно я пообещал себе, что буду экономить жидкость, но сейчас подумал: а стоит ли? Для чего ее беречь — в страну теней багаж не берут. Я сделал глоток из горлышка и вышел из комнаты.

Школа спала.

Я тихонько открыл окно и присел на подоконник. У Стены была странная особенность — обычно туманная, ночью она становилась чуть прозрачней, предметы за ней — ясней. Я смотрел на улицу — пытаясь разглядеть что там твориться — на воле… Но ночью жизнь в городе замирала — он жил тихой жизнью.

Я сидел и прихлебывал из фляги. Становилось легче.

Я убеждал себя прекратить и спрятать флягу. За сиюминутную легкость мне придется расплачиваться часами похмелья. Но в бою с собой всегда выходишь побежденным — я пил глоток за глотком. С улицы тянуло холодом и сыростью, и я подумал, что неплохо сделать себе чего-то горячего.

Флягу я оставил на подоконнике, заклинив ей раму.

Я шел по коридорам, и мне вдруг захотелось закричать. Заорать благим матом — перебудить всех в Школе, а если удастся, то и кого-то за Стеной.

Прода, сама того не зная, сделала свое дело — мне было жутко одиноко. Я понял, что мир огромен, я же нет. И эти стены мешают мне стать большим. За Стеной я бы смог стать большим — как смерч. Я чуть не бросился на дверь за замками — я бы ломал их, грыз, царапал. Делал бы хоть что-то…

Но я ничего не сделал — только большую чашку отвара.

С ней я вернулся к подоконнику. Фляга была там же, где я ее оставил — в былые времена днем ее наверняка бы стянули или хотя бы выпили содержимое. Но была ночь, и времена были не те… Другое время — другие дела…

Я взял флягу и поднялся на крышу — подоконника было уже мало.

Чутье обострилось — как птица чует в ветре запах будущей добычи, я различал в отваре запах каждой травы. Я знал, что вода, на которой он заварен, текла через меловые пласты — я даже почувствовал запах медной ложки, которой я размешивал, даже запах керамики чашки — чуть сладкий, чуть пыльный. Запах, неразличимый для человека.

Объяснение было простым — я переставал быть человеком.

Там было зябко — дул ветер. Несколько минут я стоял, вдыхая запах ветра — он был свеж и почему-то пах морем.

В кружку я плеснул на два пальца дистиллята и присел за трубой.

Будто комета по краю неба пролетела луна. Ее поспешность меня рассмешила. Она торопилась, будто опасаясь не успеть до рассвета.

На востоке темень ночи уже была разбавлена светом.

Рождался рассвет цвета молодой стали.

Когда над горизонтом появилась яркая аура нарождающегося солнца, я поднял в его честь флягу.

Что-то начиналось.

Я не мог больше оставаться на крыше — скоро Школа должна была проснуться. Я допил содержимое фляги и спрятал ее за трубу.

Вернувшись в комнату, я прилег на кровать и закрыл глаза.

Сон не шел.


-//-
И тогда я понял: это произойдет сегодня. Почему-то сразу стало легче и спокойней. Открыв глаза, я сел в кровати, осматривая комнату. Конечно же, это была тюрьма, но надо отдать должное — довольно обжитая.

Я был в комнате один, а после того, как Радель с первого этажа перегрыз горло Орану, я остался один на весь этаж.

Без малого год — порядочный срок. Когда-то нас здесь было четверо, сегодня…

Люди уходили, вылетали в трубу крематория, их уводили конвоем в другие места, наконец, кто-то переставал быть человеком. Но оставались их вещи: вот книги, что завещал мне граф Громан, вот пресс-папье которым убили Давора из десятой камеры: когда убирали то место с молчаливого согласия остальных, я оставил его себе…

С первого дня пребывания в этом здании, в этой комнате, я мечтал о том, что я отсюда выберусь. Сперва надеялся выйти победителем, но потом оказалось, что это невозможно — нас разгромили дальше некуда. В минуты слабости, казалось, что можно пойти на сделку с самим собой — что ж, хоть тогда я оказался сильней. Теперь оставалось только бегство, но ведь несколько месяцев назад у меня не было и этого.

Но мне никогда не приходило в голову, что все вещи — мои и не очень — придется оставить здесь. Мой план побега не предусматривал ноши — что ж, это была моя цена свободы.

Но оставлять их тут тоже не хотелось.

Я поднялся с кровати и бросил на пол покрывало и принялся перебирать бумаги: тетради и отдельные листы, вырезки из книг, даже какие-то обрывки. Я вытаскивал ящики, высыпал содержимое на столешницу. Большая часть возвращалась обратно в стол. Но что-то оставалось на покрывале. В конце концов, получилась стопка с дюйм толщиной.

С книгами было проще — их было немного, и взять все я не мог: пустые полки бросились бы в глаза. Я отобрал «Историю войн» Дагния де Даземира, «Ночь приходит» Табараке и «Пустыню» Паат-Гейза. Последняя была без обложки, но мне она нравилась и я сомневался, что смогу достать еще хоть один экземпляр. Сверху книг я положил шеврон с руной «Кано».

Только книги и бумаги — ни одной вещи я не взял, наверное, потому что ни одна из этих вещей не была моей — сюда я попал даже без ремня. Книги тоже пришли позже, но книга не столько вещь, сколько мысли, заключенные в бумагу. А мысли, единожды принятые, остаются нашими, вне зависимости, чья это книга.

Ну да ладно.

Сверток получился небольшой. Я взял его и по черной лестнице спустился в подвал. Одна из плит пола была сорвана с раствора и закрывала лаз в подкоп. Подкоп этот начали рыть с первого дня пребывания в Школе. Вернее, продолжили, поскольку он существовал до нашего появления. Его, наверное, начали рыть наши предшественники, но ни им, ни нам не удалось его закончить. Не знаю как у них, но у нас копать его стало некому. Грунт был тяжелым, много камней, и продвижение нашего курса было не таким уж большим. Я в подкопе не участвовал, поскольку считал, что ничего из этого не выйдет. И ведь, действительно, — не вышло…

Вряд ли ректорат не знал о подкопе, но рыть не мешал: изнурение подопечных было им на руку, да и туннель скорей всего уперся бы в стену Поля.

Может, следующее поколение будет копать дальше, но меня это не интересовало.

Я поднял плиту и пролез в шурф.

Через щели проникало немного света и я подождал пока глаза привыкнут к полумраку, а затем полез вниз.

Саженей десять шурф снижался, но, пройдя фундамент, выравнивался и шел прямо. В самом конце стояла кирка, две лопаты и фонарь.

Я зажег огонь и в боковой стене вырубил нишу, куда положил свой сверток. Затем я залепил землей нишу и вернул инструменты на место.

Выбравшись наверх, я вернул плиту на место и притрусил стыки пылью.

Дела были сделаны — пора бы и в дорогу.

В комнату я возвращаться не собирался, но мне вдруг захотелось в последний раз пройти коридорами Школы.

Решетка в подвальный коридор была закрыта на висячий замок, который изрядно проржавел от сырости и старости — его не открывали по крайней мере месяца полтора.

Первый и свой второй этажи я видел каждый день и я поднялся на третий.

У дальнего окна, почти возле парадной лестницы, стоял Сиглет. Когда я вступил в коридор, доски под моими ногами заскрипели, но он не стал оборачиваться. Нас разделяло почти двести саженей. Два человека на огромный этаж — когда-то давно, полгода назад, здесь было людно и шумно. Здесь много чего происходило — все больше плохого, но бросать все это разом было… Тяжело, что ли. Дурацкое чувство — ведь не может же заключенный привязаться к своей тюрьме. Но все таки грустно, хотя и грустить было не от чего.

Я подошел к Сиглету и стал за его спиной. Тот не сменил позы, будто его ничего кроме окна не интересовало.

— Ты только вспомни, какой вчера был дождь, а сейчас дождя нет…

Действительно, вчера весь день с небес лила вода, но за ночь тучи ушли и с утра светило солнце. Это была одна из причин, почему я решил бежать сегодня — в дождь бы я просто не взлетел.

— Послушай, — сказал Сиглет, — отдай его мне.

— Кого? — не понял я.

— Ключ. Ключ от крыши. Он тебе все равно уже ни к чему.

Я не знаю, почему он так говорил — может, он видел то, что лежит впереди…

Как бы там ни было, но он был прав. Я положил ключ на подоконник, Сиглет накрыл его ладонью:

— Спасибо.

Я кивнул, и мое отражение в стекле послушно повторило мое движение.

— Ты посмотри какое солнце — будто лето вернулось… В такие дни хорошо выбирать дороги…

Я опять кивнул.

Он опять был прав — за одним исключением: дорога была выбрана.

Я сделал шаг назад и пошел к лестнице, не говоря ни слова и не прощаясь.

Попрощался он:

— Послушай…

Я обернулся.

— Послушай… Если ты вдруг почему-то решишь сюда вернуться… Я не представляю себе зачем, но вдруг… Если что — ключ будет под ступенькой.

Он проговорил это, не отвлекаясь от созерцания, и когда он замолчал, я подумал: сказал ли это он или мне послышалось.

Я спустился в вестибюль — он был пуст. Все четыре двери Школы были открыты настежь, совсем как в тот день, когда мы переступили впервые этот порог.

Сделав несколько шагов, я вышел во двор. Смотритель Печей и кастельян о чем-то беседовали у второй колонны, а ректор сидел на цоколе памятника, подставив лицо утреннему солнцу.

Я вдохнул полной грудью — воздух был свеж и влажен, и я чувствовал: достаточно тверд, чтобы не дрогнуть под крыльями.

И я побежал. Краем глаза я видел, как кастельян и смотритель прервали разговор и с удивлением посмотрели на меня. Они не могли предположить, что побег может начаться с обыкновенного бега. Я бежал, чувствуя грудью упругость воздуха. Когда я пробегал мимо ректора, я развел руки в стороны и начал подпрыгивать. Прыжки становились все выше и дальше — у меня получалось! Здание оканчивалось — дорожка шла прямо, чтобы через десять саженей упереться в Поле. Вправо отходила тропинка на кладбище, и сначала я хотел свернуть на нее, но вдруг почувствовал, что мне вполне хватит и короткой дорожки.

Я бежал, почти не касаясь земли — тело становилось все легче, бег — быстрее, воздух жестче.

Я ударился в поле, оно спружинило и отбросило меня — но уже птицей.

Я летел!

Крылья били воздух — я пытался вытолкать себя как можно выше. Трое во дворе бежали мне навстречу, растопырив руки. Но я еще раз взмахнул крыльями и прошел над их головами.

Высота набиралась плохо — я был слишком слаб. Едва поднявшись выше труб, я понял, что дальше так не могу — долгое отсутствие практики давало знать. Я парил, скатываясь все ниже и ниже. И когда мне уже казалось, что бегство обречено, я почувствовал восходящий поток. Всего несколько взмахов и поворотов и я был уже выше створа Поля.

Вверху бушевал ветер, и горизонт был во тьме — надвигался дождь.

Я взмахнул крыльями и, уходя в небо, прокаркал тем, кто остался внизу:

— Я вернусь!

И мне показалось, что в шуме ветра я услышал голос ректора:

— А как ж-ж-же…

III

Но дождь все же догнал меня.

Некоторое время мы летели вместе — я и облака, что расстилались подо мной, будто ковер.

Я летел, пока хватало сил и упрямства, и к тому времени, когда понял, что больше не могу, покрыл миль двести. Может, я пролетел бы дальше, но ветер переменился и уже толкал меня назад.

Над облаками ярко светило солнце, но его лучи почти не грели.

И я рухнул вниз, в просвет меж облаков, туда, где лил дождь, туда, где должна была быть земля.

А внизу холодными нитями дождя хлестал ветер. Молнии вдребезги кололи небо. Я вымок за несколько мгновений, а воздух кружил меня будто в огромной карусели.

Здесь не было других направлений, кроме вниз: я падал, чувствуя, что перестаю быть птицей. Но я успел, хотя превратился в человека, еще не коснувшись земли.

Ноги увязли в грязи, и сделав по инерции несколько шагов, я рухнул лицом в грязь.

Я не знаю, сколько я лежал под дождем — может быть, слишком долго. Но сил двигаться дальше уже не было. Все тело болело, стук сердца превратился в ровный гул. И я лежал, чувствуя, как по мне льется вода, превращая землю вокруг меня в жижу.

Уже потом я узнал— здесь уже начиналась осень.

Опять осень.

Я все же поднялся — сперва на четвереньки, потом на колени, затем с коленей на ноги.

Здесь не было перекрестков, ни даже дороги. Только поле, пока хватало взгляда и лишь на севере виднелась полоса леса.

Я пошел против ветра — во-первых, есть у меня такая привычка. А во-вторых, как я говорил, ветер дул туда, откуда я прилетел.

Через пару миль я нашел себе одежду — содрал ее с пугала. Она пропахла сеном и была такой же мокрой, как и я. А уже перед самым заходом солнца, у меня была крыша. Небольшая халабуда в четыре стены по пять шагов каждая. Не знаю, кто ее поставил, может тапер или бортник, но сейчас она была пуста. Вдоль одной стены стоял топчан, под которым были уложены дрова. В камине, сложенном из булыжников, было немного пепла, но он был холоден, как слова судьи. Я сложил дрова в очаг — ночь обещала быть холодной. Огнива не было, и у меня долго не получалось поджечь дрова — полет и поход под дождем выжали меня, как галерного гребца. Сначала с пальцев срывались только мелкие искры, но потом пропали и они.

Чтобы немного отдохнуть, я прилег на топчан… и мгновенно провалился в сон.

Проснулся я глубоко ночью — от холода. Теперь хватило одного жеста, чтобы поджечь дрова. Я стянул с себя мокрую одежду и развесил ее под крышей. Камин сильно дымил, но давал главное — тепло.

Я опять заснул, а что оставалось делать.


-//-
Это были дни крепкого сна и удачной охоты — так, кажется, говорят…

На следующий день я проснулся ранним утром. Так рано, что еще немного и я смог бы увидеть, как умирает ночь в нарождающемся утре. Я проснулся выспавшимся и отдохнувшим.

Огонь уже потух, но пепел еще хранил тепло.

Я вышел на воздух — над полем висел низкий туман. Воздух был чистым и пьянящим. Таким он бывает только ранним утром, пока его не выжгло солнце и не осквернил человек.

Трава была мокрой то ли от росы, то ли от ночного дождя. Если от дождя, то это был его единственный след — тучи, что вчера закрывали все небо, сегодня пропали без следа.

Я разбежался и ушел в небо. Сперва просто кувыркался в воздухе, как ребенок кувыркается в морском прибое. Я летал, вспоминая старые времена — взмывал и падал вниз. С высоты земля казалась залитой молоком, и только вершины деревьев торчали из пелены будто зубья огромной щетки. Но налетел ветер и порвал ткань тумана, согнав его в овраги и лощины.

И я начал охоту.

Я бил сусликов, ящериц, ломал крылья птицам слабей меня. И к тому времени, когда устал, у порога моего жилища лежала кучка моих жертв.

Я превращался в птицу, но был и человеком.

Мне приходилось есть сырое мясо — тогда нам запретили жечь костры. Теперь огонь у меня был — я запек в углях несколько своих жертв, мне не хватало только соли и хлеба. Но соли — больше.

Хотелось есть и я съел все без хлеба, приправ и соли. У меня было сырое мясо, мясо подгорелое и мясо обугленное — не самый широкий выбор, но бывало и хуже.

После полудня я опять поднялся в небо. Но в этот раз я не скользил над землей, а карабкался вверх, перебираясь из одного восходящего потока в другой. Я знал с точностью до полусотни миль, где я нахожусь, но сейчас это было неважно. Меня интересовало, что было рядом — и кто был рядом. В высоте было два преимущества: во-первых, с высоты было дальше видно. А во-вторых, здесь высота превращалась в расстояние. Так я становился недосягаемым для магических алармов, даже находясь над ними.

Не знаю, насколько необходимо было последнее — вокруг меня простирались поля, порезанные на неравные куски оврагами и пролесками. Сейчас они были пусты — некоторые под паром, на остальных урожай был уже убран. К югу от моего жилища шла дорога. Тогда она была пуста, но позже я узнал, что так было не всегда. Иногда по ней проносились хоругви кавалерии, пылила пехота, неспешно катились фуры с продовольствием, ездили крестьянские телеги со своим нехитрым грузом. Они проезжали всего в двух милях от меня, но они были слишком заняты своим движением. Река на востоке была явно несудоходна: все ее русло, за исключением нескольких окон чистой воды, было затянуто камышом. В месте, где дорога пересекала реку, стояла деревня. До нее от моего убежища было миль восемь-десять по прямой. Она была слишком далеко, чтобы что-то рассмотреть, но ближе спускаться я не решился.

Позже я появлялся в деревне часто. В первый свой визит я украл ржавый топор и погнутый лом. Ночи становились все холодней, и я нуждался в дровах, чтобы согреться. Конечно, я мог наломать дрова простым заклинанием, но месяца пребывания в Школе ослабили меня, и мне нужны были физические нагрузки. Лом мне нужен был для тех же целей — я упражнялся в фехтовании. Для оружия он был отвратительно сбалансирован и неудобен, но по весу был немногим тяжелей двуручного меча.

Из куска украденной же мешковины я сделал подобие плохоньких перчаток. Они совсем не походили на мои старые, сшитые под заказ из змеиной кожи, но выбирать мне не приходилось.

Мой дом был маленьким — можно сказать, самым маленьким из всех, в которых мне приходилось останавливаться. Пожалуй, чуть больше камеры в крепости Бар — но то была тюрьма, а здесь я был волен уходить и возвращаться.

Чтобы добыть одежду, мне пришлось стать вором. Я выбирал дом на окраине, ждал, когда его покинут все хозяева. Потом, превратившись в птицу, забирался в дом. В огромных фамильных сундуках, что стояли в самых темных углах, люди хранили… Я не знаю, как это стоит назвать. Можно назвать это хламом — как правило, эти вещи хранили, но никогда ими не пользовались. С другой стороны, они были в довольно неплохом состоянии, если не считать жуткого запаха лаванды, которой перекладывали одежду от моли. Я думаю, что эта одежда принадлежала давно умершим людям — она давно вышла из моды. Но мода — вещь относительная, и она волновала меня меньше всего. Несколько раз я находил деньги, а один раз — саблю. Она была в отличном состоянии, и я вытащил ее из ножен и сделал пару взмахов. Мне хотелось взять ее с собой, но я опять спрятал ее в сундук. Я взял только одежду и обувь, и, думаю, их пропажу не обнаружили до сих пор.

Все наворованное я выбрасывал в окно, а потом вылетал из дома сам.

Как оказалось, выжить в чистом поле оказалось многим проще, нежели в круговерти войны. Когда мы рвались из окружения, никто не думал заметать следы, и мы брали все, что нам было нужно.

Здесь все было иначе — никто не думал меня искать, и мне не нужно было бежать. Я спал сколько хотел, ел сколько получалось. Запасов еды я никогда не делал — ведь завтра опять должен быть новый день.


-//-
А однажды ночью мне приснился генерал Рейтер, попавший в тюрьму.

Он был единственным заключенным, ибо казематы эти строил вокруг себя он сам.

Рейтер был здесь всем — заключенным, надзирателем, конвоиром и палачом.

Он спал, укрывшись знаменами своих величайших побед. Просыпался рано утром, чтобы увидеть казнь тишины, ходил на кладбище — чтобы побыть наедине со смертью.

Менялся мир, сменялись эпохи — он смотрел на это из окон своей тюрьмы свысока. Но не из-за надменности, а потому что люди всегда смотрели себе под ноги и никогда — вверх.

У его ног змеями вились дороги. Они стягивались в кольцо. По ним маршировали войска разных стран и времен, догоняя друг друга, разворачиваясь на контрмаршах, стараясь зайти другим во фланг. А Рейтер хохотал над ними, и его смех заглушал крики боя и стон раненых. Он больше не хотел быть богом войны — ему надоело быть богом.

Я понял: воздвигнув тюрьму вокруг себя, он заключил в нее и всех остальных. Потому что он всегда мог открыть дверь и войти в мир, но никому не дано было вторгнуться в его обитель.

Я проснулся, долго не понимая, что сон сей значил.

Тот день прошел как обычно — я летал, охотился, ломал лес топором до тяжести в руке.

А вечером, стоя на пороге своего дома, я смотрел, как закатывается за лес солнце…

— Хорошо, что сегодня не было дождя, — сказал я вдруг…

Я подумал — а почему хорошо? И вспомнил — мне сегодня снился Рейтер. Покойники снятся к дождю, стало быть, генерал жив…


-//-
Мне удалось насобирать немного зерна. Я смолол его и, смешав с несколькими травами, испек простенькие лепешки. В одном из родников, что я нашел в лесу, вода была чуть солоноватой — как пот. Я пил ее с таким восторгом, будто на свете не существовало ничего вкусней.

За все время, пока я жил там, только один раз я оказался на грани обнаружения. Когда я ходил за водой, к моему жилищу подошли охотники. Наверное, они нашли теплый пепел в очаге и остались ждать моего возвращения.

Они разложили огонь и сели у костра. Я стал невидимым и сел за их спинами. То были обыкновенные охотники — с луками, кривыми охотничьими ножами. Я слушал их разговоры, грелся возле их огня, но они даже не подозревали о моем присутствии. Они говорили о видах на урожай, о ценах на зерно, о погоде, о бабах, наконец.

Конечно, они меня не дождались, решив, что путник, разложивший здесь огонь, уже ушел дальше. У меня не было причин их разубеждать: топор и лом я прятал под корягой, а одежду — под крышей.

Но пока они сидели у костра, я скинул за бревно бутылку, где еще плескалась четверть пинты самогона.

Пил я его мелкими глотками, лежа на топчане. Я не прикасался к алкоголю уже год, и он быстро делал свое дело. Мир становился легким и расплывчатым, мысли текли, как хотели, вверх, рывок в сторону, бег за спиной, провал вниз. Люди, имена, места — все это бушевало во мне как ураган.

И в ту ночь мне вспомнился отец… Один наш разговор…


-//-
— Сынок, — сказал мне как-то отец: я ведь твой должник. Я должен тебе одну вещь. Я должен тебе твою молодость. Прости меня, если сможешь, но так получилось — я отнял ее у тебя и дал войну…

Он говорил это, сидя за раскладным столом — я стоял перед ним на вытяжку. Депеша, привезенная мной за много миль, была открыта, но еще не прочитана. Она лежала между нами на столе, повернутая чистой стороной ко мне. Но отец не спешил ее читать, сегодня ему было, что мне сказать:

— Может ты простишь старого дурака… Когда закончится это безумие, ты можешь предъявить мне любой счет — и он не может быть для меня слишком большим. Ты жил войной, когда все упивались миром. Ты ковал сталь, когда все остальные сеяли семя. Ты узник нашего замка «Если»…

Я молчал — в тот день я натер задницу о седло, проскакав всю ночь. Я хотел только одного — лечь поспать: в казарме ли, на сене в конюшне. Неважно — только бы поспать. Хоть немного.

Отец поднял глаза от карты и посмотрел на меня — как мне кажется сейчас, заискивающе:

— Так что скажешь, сынок. Что я тебе должен?

Я незаметно проверил ремень — под него входило положенные по уставу два пальца. Облизал пересохшие губы — вода у меня кончилась еще прошлым утром. Опустошенье — мне не хотелось ничего, кроме как рухнуть и превратиться в пыль. В пыль, что хранит следы, но которую не замечает никто из тех, кто следы оставляет. Я ответил так:

— Разрешите идти, господин полковник?

— Иди… Идите лейтенант — и постарайтесь не грешить. Если получится…


-//-
Я вспомнил этот, наверное, несостоявшийся разговор, лежа на топчане в доме, который стал моим. Осень вступала в свои права, и за стенами опять сек дождь. Огонь крошил дрова в очаге. Мне было тепло и уютно, и я думал о том, что не смог сделать. И о том, что не захотел делать.

Тогда я жил просто: когда безумие змеей вилось в моем мозгу, я кричал. Оно вырывалось криком из меня и исчезло в тиши ночи. Я был один, но не страдал от одиночества, ибо не чувствовал себя покинутым. Все было открыто и светло, и даже время бежало легкими шагами.

Но иногда появлялись мысли, что не были безумием и были необычны. Сомнение — мысли о ключах от дверей, в которые я не вошел.

Может быть, это было предательством — иногда мысли о предательстве тоже предательство. Бывало, я прислушивался даже к словам последнего базарного шарлатана — мне казалось, что у него тоже есть право на крупицу правды и смысла. Но тогда все решалось просто: была война и враги, была присяга, преступить которую я не помышлял.

Но теперь фронты были неизвестно где — и я не знал, были ли они сейчас. Присяга… нет, теперь она меня не держала. Я честно отдал все что мог, всего себя… И теперь стал никем…

Думая так, я спросил себя — а чего же я лишился?

Чего, черт возьми?..


-//-
И я выяснил это довольно быстро.

В селе, что было рядом, намечался праздник — кажется, день осеннего солнцестояния. Но праздник мог не состояться — всю неделю лили дожди.

Но за день до дня солнцестояния я разогнал тучи. И в селе начались приготовления.

Я парил над деревней, вдыхая аромат праздничных пирогов, глядя, как расставляются столы, слушая репетиции музыкантов…

К празднику прилагалась небольшая ярмарка, на которую съезжались из других деревень. И я мог прийти к ним, без страха быть неопознанным.

Воздух был пропитан магией всех сортов, так что я осмелился создать из своих лохмотьев иллюзию хорошей одежды. И когда ночь спустилась на деревню, а свет костров и фонарей залил площадь, я вошел в деревню.

Праздник был в самом разгаре. Никто не обратил внимания на меня, а мне было нужно только это. Я бродил меж ними: старцами, что в сторонке судачили о своей жизни, ларьками со снедью и выпивкой, молодежью, которая то сбивалась в группы, то распадалась на пары.

Здесь все было просто и немного наивно. Простая музыка, простые угощения, простые забавы…

Я шел через толпу — они шли мимо меня. Они не замечали меня, сотни лиц проносились перед моими глазами, но через минуту я не помнил ни одного. Лица кружили, складываясь будто в калейдоскопе в одно — ЕЕ — лицо.

Они не замечали меня — хотя были обязаны именно мне своим праздником.

С поля и дворов тянуло дымом: приятным дымом осенних листьев и древесного угля. Он совсем не походил на дым разоренных городов. Дым мешался с туманом, подымающимся с реки.

Играла танцевальная мелодийка, пары кружили в каком-то танце. Я смотрел на них, и не мог понять: да, я сбежал из плена, но они-то все что здесь делают? Как они могут веселиться, когда где-то идет война.

Мне не пришлось научиться танцевать — некогда было, да и хороших учителей танцев в военных училищах не водилось…

Я почувствовал руку на своем плече — я обернулся, передо мной стояла девушка. Она была круглолица и улыбалась мне самой широкой, открытой улыбкой.

— Молодой человек, вас можно пригласить?

Мне не хотелось говорить и я только отрицательно покачал головой, она тут же исчезла — растворилась в людском море.

Я шел, все больше тяготясь своим присутствием.

Ибо понял — я был здесь совершенно чужим.

Отец был тогда не прав — он не был мне должен ничего. Замок «Если…» был и моим…

Война продолжалась.

Я закричал — и превратился в птицу. Взмахнул крыльями и начал свой подъем в темноту неба. Я кружил, карабкаясь все выше и выше, слыша, как в агонии брошенных инструментов умирает музыка. На секунду я посмотрел вниз: те, среди которых я был минуту назад, оставили танцы и смотрели в небо.

Кто с тоской, кто с удивлением, но все больше — с испугом.

Я, кажется, все-таки испортил им праздник.


-//-
А на утро выпал снег.

Когда я проснулся, он уже лежал на земле тонким белым покрывалом. Первый снег — снег осени. Снег был слишком ранним и слабым, чтобы прожить хоть до полудня, но он говорил мне, что зима уже дышит мне в спину. Время, когда снег хранит следы, а жить без огня невозможно.

Мне пора было собираться в дорогу. Туда, где свои следы можно спрятать в следах других, где огонь никто не считает и не прячет.

Для начала я нарубил дров. Тот, кто жил здесь до меня, оставил запас, который не дал мне замерзнуть в первую ночь моего бегства. Не знаю, кем он был, но мне он нравился. Я ни разу его не видел, но мне казалось, что мы с ним похожи. И мне не хотелось, чтобы тот, кто придет за мной, умер от холода.

Последними ударами я вырубил себе посох достаточно тяжелый и длинный. Топор и лом я подбросил назад — было слишком рано, что спали даже собаки.

Я прикрыл дверь и сделал шаг — мое возвращение началось.


-//-
К тому времени я понял, что просто сбежать — этого мало. Всякий побег стоит малого, если ты не знаешь, куда бежать.

Когда я рухнул с неба в чистом поле, я знал, где нахожусь, с точностью до двадцати миль. Поверьте мне — это не так уж плохо для двухсотмильного расстояния. Я не заблудился во времени — у меня не было календарей, но луна была в кресченте, листья начинали желтеть. Точней мне знать дату и не надо было.

Все было гораздо сложней — я заблудился среди людей. Мне некуда было вернуться.

Второй регийской хоругви больше не существовало, Тебро наверняка лежал в руинах, все остальное было еще дальше. И родина предала меня — родины у меня больше не было.

Я серьезно думал отправиться в горы, вслед за отцом. Я знал и верил — живой или мертвый, он там. Ибо если бы он вернулся — это бы перевернуло ход жизни этого мира. Но я обещал его не искать — это первое. Второе и главное — я не успевал к тем проклятым перевалам. Они закрывались и открывались через пять месяцев — уйма времени, тем более для человека, который не знает, куда это время деть.

Я знал: мне надо учиться, но не знал, чему и у кого.

Иногда дождливыми осенними вечерами я перебирал в уме тех людей, от которых я бы хотел получить совет, научиться. Список был не очень большим, и почти все они были уже мертвы, про остальных я давно ничего не слышал и не знал, где они и в добром ли здравии. Иногда мне вспоминался генерал Рейтер — уж он-то, конечно, мог мне про многое рассказать. Но он ушел лет пятнадцать назад. Просто пропал в один день. Выиграв очередную битву, генерал ушел к себе в палатку отдыхать, а когда утром пришли будить, его уже не было.

И мне подумалось — а ведь, действительно, никто не видел генерала мертвым, стало быть, ничто не мешает ему быть живым.

Мне оставалось только найти его — сделать то, что никому не удавалось полтора десятилетия до меня.

Всего лишь навсего…


-//-
Шум ветра в зимнем лесу невозможно спутать ни с чем иным. Ветер завывает в вершинах, будто поет поминальную песню о мире, погребенном под слоем снега, а стук голых замороженных веток в вышине звучит как шум далекой сечи. Весь зимний воздух пронизан тем непонятным свистом, которому нет названия, и, тем не менее, мир кажется чистым и обновленным. Но по опыту мы знаем — сойдет снег и обнажит грязь, тела павших в борьбе с осенью и холодами и откроет все грехи мира.

Когда за своей спиной я услышал шум подводы, я сперва собирался сойти с дороги и спрятаться в лесу, но передумал. Скрип колес совсем не напоминал грохот армейской фуры, и я решил, что крестьян мне бояться нечего. Это действительно была подвода, но правивший ею человек был одет в небрежно перешитый пехотный мундир. Я думал, что он проедет мимо, но он остановил лошадь рядом со мной.

— Далеко собрался? Может подвезти?

Я улыбнулся и кивнул — моя дорога была неблизкой. Я забросил сумку с посохом на телегу и сел рядом с возницей.

— Издалека? — спросил он.

Я пожал плечами:

— Это как посмотреть.

— Солдат?..

— Было дело…

Возница оценивающе посмотрел на меня:

— Оружие, я вижу, не носишь…

— Не ношу, — ответил я, впрочем, кивнув на посох.

— А зря. Времена нынче смутные…

— А сам не боишься ездить?

— Семью кормить надо. Да и что с меня взять? У меня сейчас два ящика под холодный груз.

Чуть потом я понял, что он говорит про гробы.

Конечно, он врал: меня он подобрал не только из жалости — вдвоем ехать спокойней. А убить его могли, например, из-за лошади.

Я валялся на гробах, вслушиваясь в стон зимнего леса. Возница рассуждал о непутевости своего зятя, я его не слушал, впрочем, иногда соглашаясь из приличия с его словами. Но вдруг что-то вплелось в шум замерзающего леса: зашумела взлетающая птица, что-то заскрипело впереди и справа.

Я рывком поднялся и сел рядом с возницей.

— Поворачивай лошадей, — прошептал я.

— Чего?

— Лошадей, говорю, поворачивай, — сказал я громче.

— А зачем?

Впереди нас на дорогу рухнуло дерево.

— Уже поздно…

На дороге появились три фигуры. Их намерения и профессия не вызывали никакого сомнения…

— Все-таки попались… — прошептал возница, — не проскочили…

Все остальное произошло быстро: возница выдернул из-под ящиков самострел и всадил ближнему разбойнику бельт… Жутко закричав, остальные двое бросились на нас, а мой спутник хрипел, пытаясь перезарядить свое оружие.

Я прошептал заклинание — первое, что пришло на ум. В клубах дыма за их спинами появился рычащий медведь. Это была лишь иллюзия и продержалась она только несколько секунд. Но этого было вполне достаточно. Я схватил посох, пробежался по телеге и прыгнул на бандитов. Один ударил саблей сверху. Я закрылся посохом, и когда лезвие вошло в дерево где-то на треть, повернул его. Саблю вырвало из рук нападавшего, а довернув посох чуть вперед, я смазал ему по скуле. Вырвав саблю, я отбросил посох.

Было приятно чувствовать в руках оружие, и я закрутил мельницу. Скорей не для устрашения, а для разогрева мускул.

Последний бандит смотрел на меня с испугом и удивлением. И когда до него оставалось шагов семь, сделал самую большую глупость в своей жизни. Самую большую и самую последнюю — он не убежал.

Если бы он рванул в лес, я бы не стал его преследовать, но он закричал и бросился на меня.

Сердце, разбереженное боем, не успело сделать пяти ударов, как с ним было покончено.

Тот, кому я отвесил посохом, корчился на дороге, но я успокоил и его.

— Ну вот и все, — кажется, сказал я, — поехали дальше?

Я повернулся к вознице и сперва не поверил своим глазам: он уже перезарядил самострел и целил в меня:

— Ни с места. Я не знаю, кто ты и знать не хочу. Но нам не по пути.

Он локтем сбросил мой вещевой мешок и тронулся с места.

Ехал он медленно, не сводя с меня глаз. Я молча смотрел на него, сжимая в руках саблю.

Так я остался один на дороге.

Один, но с тремя трупами.

Я пожал плечами и принялся обыскивать трупы. Нашел я не так уж много, но в моем положении выбирать не приходилось. Я, наконец, получил оружие, хотя их сабли были самыми простыми. Их ковали тысячами не заботясь особо ни о внешнем виде, ни о балансировке, и мне ничего не оставалось, как выбирать из плохих наименее худшую. Вывернув карманы, я нашел немного денег, а с одного снял армейские ботинки с высокой шнуровкой — они еще хранили тепло прежнего хозяина. Позже мне пришлось их выбросить — мне начало казаться, что они начали вонять мертвечиной. Скорей всего, это было не так, но я не смог себя в этом убедить.

Некоторое время я стоял и думал, что делать с телами: похоронить ли или просто стащить с дороги. Но потом решил оставить все как есть — вместо назидания.

А на выходе из леса дорога разделялась. Следы повозки вели вправо, я же пошел по левой дороге. Как бы там ни было, возница был прав — нам было не по пути.


-//-
— Пива, хозяин, — бросил я, — пива и чего-то пожрать…

В корчме кроме меня никого не было, и когда хозяин принес заказанное, он сел напротив меня.

Я откусил кусок хлеба и зачерпнул ложку похлебки. Она была неплоха, как для человека, что два месяца не притрагивался к нормальной еде. Пиво я только пригубил — я знал, что отвык от хмельного, и теперь не мог предположить, как оно на меня подействует.

— Что нового в мире, хозяин? — спросил я, наконец.

Он пожал плечами:

— Откуда мне знать. Я думал ты что-то расскажешь.

— Меня давно не было в этих краях.

— А где ты был?

— А нигде.

Хозяин вздохнул:

— Какой вопрос таков ответ…

— В лазарете валялся. Так что тут у вас происходит?..

— Да ничего особенного. Граф ди Рикс собирает новую армию против своего кузена…

— А что случилось со старой армией?

— Он ее разогнал. Прошлая война не удалась, трофеев нет, платить нечем…

Я согласился:

— Логично… Но с такой экономией в следующей драке он может рассчитывать только на себя и своего оруженосца… В любом случае не на меня…

Хозяин посмотрел на рукоять своей сабли.

— Но тема интересная?

— Все может быть…

— Под городом стоит барка Гильдии. Пропороли днище и отстали от остальных. Теперь капитан ищет себе человека в охрану на рейс.

— Куда рейс?

— К устью. Дорога в один конец. Капитан хочет сплавиться, пока на реке не стал лед… Уже интересней?

Я кивнул. Направление было, пожалуй, подходящим. Может, я терял немного по времени, — но все, что у меня было — это время, время и еще раз время.

— Конечно, оно да, но что в окрестностях мало безработных людей с длинными ножами?

— Людей-то много, а вот брать первого встречного боязно. Не сильно хочется этот самый нож да в спину получить…

На улице загрохотали копыта. По стуку копыт я подсчитал лошадей — трое. Через некоторое время в дверях появилась троица в военной форме: унтер с нашивками за бои и переходы, а с ним два юнца, наверное, недавно призванные рекруты…

— Коней напоить, нам похлебки… — бросил еще через порог унтер.

Хозяин ушел исполнять его заказ. Солдаты присели за стол у скамьи — я подумал, что рядовые довольно похожи друг на друга, будто они братья. Но потом решил, что сходство придает им форма и стандартная армейская прическа — верней, ее отсутствие. Война всех нас делает братьями по оружию, с какой бы мы стороны ни были… Пока хозяин готовил им еду, унтер-офицер подошел ко мне…

— Салют… — бросил он.

Я напрягся. Но от грубости не удержался:

— Фейерверк!

— Документы у тебя имеются?

— А вот мои документы… — проговорил, хватаясь за рукоять сабли. Я успел вытянуть ее на полтора дюйма, пока не заметил, что унтер-офицер не реагирует на мое движение. Я резко задвинул клинок обратно в ножны.

— Да ладно, не кипятись, солдат, — проговорил унтер, — ты откуда?

— Из-под Сиенны, семнадцатый корпус полевой жандармерии…

Он утвердительно кивнул. Как мне показалось, с сочувствием. Потом спросил:

— Не ты порешил на тракте бандитов?

— Не я, — пришлось мне соврать.

— Правильно, не ты. Их было трое, а ты один…

Я доел свою похлебку и уже собирался вставать, но пришлось медленно цедить пиво, ожидая, когда уйдет унтер-офицер.

— А куда ты собираешься?

— К морю.

— Ты моряк? Но навигацию скоро закроют… Слушай, мой тебе совет… Не как солдат солдату, а по-человечески…В деревнях мужиков не хватает, осел бы, повесил саблю на стену, женился…

«И плодил солдат для новой войны…» — подумал я. Но в слух сказал:

— Это всегда успеется… — я все же поднялся из-за стола и положил монету рядом с пустой тарелкой. — Мне пора…

— Как знаешь, солдат…

Выйдя из трактира, я немного постоял на крыльце. По небу плыли облака — они казались такими тяжелыми, что должны были бы упасть и раздавить этот мир. Но они почему-то не падали…


-//-
Чужие башмаки натерли ноги.

Ботинки, снятые с бандита на дороге, я выбросил за борт: один утонул сразу же, второй долго плыл за нами, но потом прибил к камышам. Мне пришлось опять обуть башмаки, в которых я вышел в эту дорогу. Я думал, что они разносятся, но в результате мне пришлось разнашивать свои ноги. Кажется, я никогда не растирал ноги так жестоко.

За ночь раны затягивались, утром же я обувался, и первые шаги давались мне с жуткой болью. Но потом корка срывалась, кровь смазывала ноги, и идти становилось легче.

Затея с баркой была, пожалуй, самой удачной в той дороге. Собеседование с хозяином я прошел быстро, показав превосходство над своими оппонентами — сперва над каждым, потом над всеми тремя вместе.

Теперь медленные воды несли меня к морю, и мои ноги отдыхали.

Чтобы не ходить босиком, корабельный плотник соорудил мне простые сандалии — дощечки с двумя веревками. Они гремели по палубе, и, верно, распугивали всю рыбу на многие мили.

Барка была гружена непотопляемым грузом — строевым лесом. Этим, кстати, и объяснялось то, что пропоров корягой днище и нахлебавшись воды, она не затонула.

По сути, это было самое простое корыто — плоскодонное, с одной мачтой. Когда я был маленьким, я смастерил маленькую копию такого же корыта: взял плоскую доску, пробил в ней дырку, вставив в него палочку-мачту. Из куска бумаги я соорудил парус, раскрасив его чернилами. Но как только я спустил свое судно на воду, оно перевернулось и рисунки на парусе, на которые у меня ушло столько времени, безвозвратно расплылись.

Я спросил у капитана, почему так произошло.

— Это целая наука, парень, — ответил он. — Есть такая вещь: центр тяжести. Он должен быть ниже центра давления. Давление выдавливает вверх, тяжесть тянет вниз. Иначе при малейшем толчке судно перекинется. То есть примет положение, когда тяжесть приложена ниже. Так бывает если загрузить трюмы чем-то легким, а палубу — тяжелым.

— Здорово, — ответил я. — И правда, сложно…

— Для этого есть человек, который отвечает за погрузку и разгрузку: это суперкарго…

— Хорошо, вот сейчас мы под парусом, но еле плывем и по течению, а как вы вверх подымаетесь?

— Вверх мы идем почти пустыми, стало быть, осадка у нас меньше. И ветру легче нас толкать… Хотя, пока подымаешься, пару раз ее волочь надо на канате…

— А как же весла? — спросил я.

— Да мы тогда на гребцах разоримся…

Сказать, что капитан был меркантилен, это значит не сказать ничего. Он мыслил категориями пудов, миль и дней. Река была его жизнью — он знал про нее все, что, впрочем, не мешало ему не обращать внимания на то, что творилось на ее берегах. О прошедшей войне он вспоминал с нежностью: армия за перевозки платила мало, но работа была всегда.

За год в Школе мы не слышали ничего, что происходило в мире. Кой-какие слухи докатывались, но никто не ручался за их достоверность.

И с возвращением в мир людей мне стоило придумать легенду, оправдывающую мое незнание. Сперва я хотел назваться моряком, вернувшимся из далекого плавания, но мой опыт пребывания в море сводился к трем дням, в которые я не постиг никакой премудрости, впрочем, сполна хлебнув морской болезни. Потом я думал держаться идеи о ранении и длительном пребывании в госпитале. Но я так и не подобрал подходящей болезни: за год раненый или выздоравливает, или помирает. Миссию в далекую страну я тоже отмел — даже если скрыть цель за клятвой о неразглашении, мне понадобилось бы слишком много перекрестных ссылок.

И я молчал.

Когда заходил разговор о событиях прошедшего года, я глупо улыбался, неуверенно кивал или пожимал плечами.

Я молчал и слушал.


-//-
Хунта, как водится, оказалась недолговечной, и прекращение войны оказалось чуть не единственным, что они успели сделать. Вчерашние друзья, генералы принялись плести заговоры друг против друга, губернаторы один за другим отказывались принимать их власть, тем самым превращая себя в удельных королей. Заключив мир с внешним врагом, хунта ввергла страну в раздробленность и хаос неповиновения.

Казалось, врагу осталось доколотить всех по одиночке. Но этого не произошло — во-первых, победители и так проглотили больше, чем могли переварить. Во-вторых, внешняя угроза могла объединить суверенов — общий враг был еще свеж в памяти.

А в-третьих, что с них, недобитых, взять. Мелкая рыбка — костлявая ушица…


-//-
Лодка плыла медленно — за день мы проходили миль сорок, но река петляла, и по прямой это составляло не больше тридцати. Нас, пеня веслами воду, обгоняли галеры, ползли низкие патрульные мониторы.

В начале второй недели моего плаванья река замедлила свое движение, а вода стала густой, усеянной водорослями.

— Самое страшное начинается, — бросил капитан, — к дельте подходим…

Река в нижнем течении разбивалась на множество рукавов, разделенных островами. Основных проходов было два, остальные оставались плохо изучены — после каждого разлива они меняли свои направления, дробя или даже сметая острова, или, напротив, воздвигая мели.

Это был тот участок пути, из-за которого меня собственно и нанимали — в плавнях иногда прятались пираты. Бывало, против них направляли регулярные части, но результатов это никаких не приносило. Было дело, один монитор попытался преследовать пиратский ял, но налетел на банку. Его собирались снять, когда ветер нагонит воду, но за ночь он самым таинственным образом исчез…

— А поди, разбери, кто здесь пират, а кто нет, — рассуждал капитан. — Скажем, деревенька, опять же ял… Кто его знает, за рыбой они пошли или на разбой?.. Ночью налетят, людей вырежут, обдерут посудину, что твою липку, да подожгут…

До войны будто пытались собирать конвои, но сейчас об этом уже все забыли. Гильдия конвои не собирала, но ее корабли формировались в пульк — группу без охранения. Некоторое время это помогало. А потом пираты догадались сами объединяться в группы. Тогда стало еще хуже: начались налеты на пакгаузы и фактории…

Весь рейс я спал на палубе под шлюпкой — матросский кубрик мне показался слишком неудобным и затхлым. Спал я больше днем, а ночью бродил по кораблю. Сначала я пугал экипаж своими заклинаниями, но потом они свыклись. Иногда ко мне выходил капитан — он беспокоился и плохо спал, но проводил со мной не так уж и много времени, отправляясь обратно в каюту. Ночью я больше разговаривал с рулевым. Он научил меня определять время по звездам, указывал названия созвездий. Когда участок реки был прямой и можно было закрепить румпель, я давал ему уроки фехтования — насколько можно было преподать это за две недели пути.

А пиратов мы так и не встретили…

И когда барка причаливала в устье, я уже стоял на палубе с заплечным мешком. Несмотря на то, что мне не пришлось демонстрировать свое фехтовальное искусство в бою, хозяин остался мной доволен, что, впрочем, никак не отразилось на моем гонораре.

— Как лед сплавится, — бросил хозяин, — пойдем вверх. Если будешь без работы — приходи, возьму.

Я кивнул, зная, что никогда не вернусь, и спрыгнул на берег.

В порту жутко воняло рыбой. Вонь казалась невыносимой, и я так и не смог к ней привыкнуть все те дни, пока двигался по побережью. Мой путь проходил через множество мелких городков и деревень, что жили морем. В них я покупал себе еду — как правило, рыбу, хлеб и сыр, которые тоже имели рыбный запах. Даже пиво и вино здесь казались настоянными на водорослях.

Я видел, как до весны замирает в деревнях жизнь, как вода, успокоенная льдами.

Море еще не стянулось льдом, но ветер, разогнавшись на морском просторе, бил холодными иглами. Иногда я останавливался и, закутавшись в куртку, садился на берегу или склоне холма. Я глядел на море, слушая его рев, наблюдая за силуэтами, что скользили над волнами. В былые времена, превращаясь в птицу, я дрался с пернатыми, отбирая у них еду — просто так, чтобы развлечься… Теперь мне это казалось нечестным — ведь у птиц больше ничего не было.

Десять дней я выколачивал пыль из дорог, месил грязь, если шел дождь. Я ночевал в дешевых гостиницах или под перевернутыми лодками, засыпая под шум набегающей волны.

Впервые за долгое время у меня была цель. Я вспоминал то малое, что я знал о Рейтере. Именно знал, потому что на слухи опираться было опасно.

О Рейтере было придумано столько легенд, что на их пересказ ушла бы изрядная кипа бумаги. Безусловно, некоторые легенды имели место быть — все-таки генерал был легендарной личностью. Как и надлежит пропавшей без вести знаменитости, его постоянно видели в той или иной компании, причем, случалось, в нескольких местах одновременно. Ходили слухи, что он стал пилигримом, примкнул к какому-то культу, ушел в отшельники, умер, наконец. Что касается последнего, то почти все сходились во мнении, что душа его не успокоена и бродит по миру. Призрак генерала Рейтера видели на полях его ристалищ. Говорят, он ходил и пытался разбудить павших воинов. Осенью по дорогам мчался призрак-всадник на коне, сотканном из густого тумана. В коне признавали Бледного Мюррея — последнего скакуна генерала, а этот конь, как известно, кроме хозяина, никого не подпускал к себе. Наконец, призрак бродил по домам, где хоть однажды останавливался генерал. В этой связи чаще всего упоминался Рейтер-палац, фамильный особняк Рейтеров, в городе, где будущий генерал провел младенчество и детские годы.

В этом же городе была похоронена его жена и нерожденный ребенок.

Об этом знали не все: Рейтер когда-то был женат.

Он женился на скромной, маленькой и хрупкой учительнице женской гимназии. Она была не десять лет младше Рейтера (тогда еще подающего надежды оберста).

Про нее известно не так уж и много — она была красива и составляла молодому оберсту хорошую пару. Говорят, они были так счастливы вдвоем, что это просто не могло закончиться добром.

Она заболела какой-то странной болезнью, что сожгла ее за неделю. Говорят, она умерла у него на руках одной летней ночью.

Плоду под ее сердцем было всего два месяца.

Рейтер приказал похоронить их, так и не узнав, кто у него не родился — сын или дочь.

Он рыдал три дня. Чтобы никто не видел его слабости, он закрылся за замками в дальних комнатах. На третий день он разбил замки и двери, выйдя из своего добровольного заточения похудевшим и поседевшим.

А потом ушел на войну — срывать злость.

Я понял: генерал Рейтер сентиментален.

И если он жив, он где-то там — в приморском городе, который помнит его молодым и в котором сам Рейтер помнит себя счастливым.


-//-
На десятый день пути я стоял на холме, с которого был виден тот город. Дорога у моих ног спускалась к домам, крыши которых красило осеннее солнце. Но я не спешил спускаться в его улицы — мне хотелось посмотреть на него издалека, понять, почувствовать.

Но у меня ничего не получилось.

Этот город походил на сотни подобных морских городов — долгая полоса построек вдоль берега. Река, что делила город на две неравные части, была широкой, и маленькие плоскодонные лодки уходили вверх по течению к городам, что были в глубине материка.

Пресная вода вырывалась в море и еще долго не смешивалась с морской, создавая светлое пятно где-то в милю длиной.

Обычный приморский город…

Но потом я узнал — было одно отличие. Много лет назад далеко в море дрались две армады — штормы затихали перед свирепостью дравшихся кораблей, уханье баллист и крики абордажных команд заглушали рев стихий. Ночь успокаивала пыл баталии, расширяя кордоны и пряча врага, бойцы зализывали раны, водолазы спускались под воду, заделывая пробоины… Но наступало утро, и вновь корабли шли в бой — весла пенили воду, лилась кровь, делая палубу скользкой. И опять корабли расходились в ночь, и только пламя от догорающих кораблей освещало поле боя.

И была победа. Когда волны скрыли безумие под названием «Война», корабли, оставшиеся от победившей великой армады, повернули к берегу. О кораблях побежденных неизвестно ничего, ибо все они потонули…

Но море, недовольное своей добычей, подняло шторм, который слизывал уцелевшие корабли, как собака слизывает соль с руки хозяина.

И лишь немногие победители увидели землю, из-за которой они сражались на море. Когда маяк осветил путь в тихую гавань, все вознесли молитву богам — каким бы они не молились. Ржавая цепь скользила в клюзах, руша якорь на дно моря, а адмирал этой эскадры… Пятый адмирал — потому что первые четыре уже погибли, поклялся воздвигнуть памятник тем, которые успокоились в пучине морской.

И победителям — без которых не было бы возвращения. И побежденным — без которых победа была бы неполной.

Шумел ветер в трубах, раздувался огонь под печами, в которые падали запасные якоря, снаряды баллист…И когда битве двух армад исполнился год, на главной площади того самого города появился железный корабль в каменных волнах.

Я был возле того памятника — казалась, что брусчатка площади разверзлась, выпуская бушующую стихию, и каменная волна выносит из глубин корабль. Говорят, в день открытия стальные листы ярко блестели на солнце, но ко дню моего появления памятник постарел и утратил свое величие: ржавый корпус с дырами в жестяных парусах. Он выглядел как корабль-призрак.

Но тогда корабль меня не интересовал. На эту же площадь выходил особняк Рейтеров — знаменитый Рейтер-Палац. В тот день мне не удалось попасть во внутрь, и я не думаю, что это что-то изменило бы. Сейчас там размещалась магистратура, и вряд ли я нашел бы что-то, связанное с генералом. Разумеется, все не могло быть настолько просто.

Мне нужна была отправная точка. Место, с которого можно было бы начать поиски…

Я пошел на могилу жены Рейтера. Нашел я ее быстро — дорогу к ней мне объяснил один могильщик.

Могила была чуть шире, нежели обычная, но на ней был установлен один памятник. Букв на памятнике не было видно, но я положил руку на плиту и, закрыв глаза, прочитал надпись: жену Рейтера звали Аннаталией и умерла она в 25 лет. Эпитафии не было, нерожденный ребенок тоже не был обозначен.

Могила была ухоженной, и это не столько удивило меня, сколько успокоило. На цоколе лежали цветы — полевые, простые, как слова солдата. Им было несколько дней, и я не мог предположить, где их можно было взять в нарождающейся зиме.

Когда я спросил, кто ухаживает за могилой, могильщик пожал плечами. Иногда о ней спрашивали — последнее время все реже и реже, но постоянных посетителей на ней он не замечал. Второй раз пожал он плечами, когда я спросил о каком-нибудь большом саркофаге или усыпальнице:

— Рейтеры своих хоронили в могилах, да их могил здесь мало… Редко какой Рейтер помирал дома да в постели от болезней. Все больше далече да от руки супостата. Утопло их тоже много, стало быть, море их усыпальница… — он засмеялся беззубым смехом. А знатнее Рейтеров в нашем городе отродясь никого не было. И если Рейтеры свою кровь в землю закапывают, то и остальным сам Бог велел…

Я присмотрелся к нему чуть внимательней, пытаясь рассмотреть в нем то, чего не было. Нет, этот человек совсем не походил на исчезнувшего генерала.

Я дал ему серебряную крону и пошел прочь с кладбища. Моя неудача немного расстроила меня, но в самом деле — глупо было полагать, что все окажется так просто.

Кладбище было от города милях в трех, и я вернулся в город уже почти ночью. Холод и тьма загоняли людей под крыши домов, и улицы были пустынны. Я шел, насвистывая «Странника и молнию».

Дорога привела меня к реке, а та через город — к морю. Я шел вслед за водой, пока не закончилась земля. Впереди было море и одинокий остров, на котором едва помещался маяк — тот самый, что приводил корабли к земле. Сейчас он таял в темноте и тумане. Стоя на стрелке, я смотрел, как тонет солнце и думал — где же Рейтер?

Волны шипели у моих ног, иногда порывы ветра отрывали брызги и они били по одежде, по рукам. Солнце уже почти скрылось за горизонтом и становилось действительно холодно. Я побрел по набережной — мне уже стоило бы подумать о ночлеге.

Ко всем неудобствам добавилось еще одно — начинался дождь.

Я остановился возле памятника. Площадь была пуста — с моря дул сильный ветер, сеча все ледяными нитями зимнего дождя.

Мне было холодно, я устал и хотелось есть.

Я посмотрел на Рейтер-палац. Все огни в его окнах давно погасли. Я смотрел и думал, где может жить генерал. Он родился в здании через дорогу, наверное, играл на этой площади. Он, безусловно, помнит здесь каждый камень, знает каждую щель. Он где-то здесь…

Ударил шквал и в вышине, будто раскат грома, зазвенела жесть парусов. Я посмотрел на них и подумал: А почему бы нет? А почему не здесь?..

Я подпрыгнул и подтянулся на вантах — холодная сталь троса обожгла руки, но я не стал обращать на это внимания. Ногами я пробежал по борту и перебросил тело через фальшборт. Палуба загудела под моими ногами. На полубаке я нашел какую-то дверь и постучал в нее костяшками пальцев. Звук получился тихий и глухой, и, достав из кармана монетку, я постучал ею еще раз. Я замер, прислушиваясь к шумам внутри корабля, но ничего не слышал. И бесшумно открывшаяся дверь стала для меня полной неожиданностью.

На пороге стоял крепко сбитый старик. Он был одет в потертый, но добротный китель без знаков отличия. Больше всего меня удивило, что он не был седым. Верней, пепельный волос у него присутствовал, но его было немного. Единственное, что выдавало возраст — глубокие морщины. Хотя я не отличался хорошей памятью на лица, но узнал я его сразу. Прошло почти пятнадцать лет, но это был тот человек, что когда-то въехал в наш город впереди триумфальной колонны.

— Ты кто? — спросил старик.

Я мог ответить сотней способов, но сказал:

— Странник.

— И что ты ищешь?

— Совета.

Старик кивнул:

— Заходи…


-//-
Таблетка сухого спирта быстро таяла под чайником. Тепла она давал немного, но синее пламя не дымило и не воняло, как каменное масло.

Генерал дал мне полотенце вытереть голову, плащ я сбросил в коридоре — но ноги были еще мокрыми. Тепло от тела уже нагрело воду в ткани, и мне было даже жарко…

Странно, но мы долго сидели молча — я двигался за многие сотни миль, но сейчас даже не знал, что ему сказать. Рейтер сидел, уставившись в столешницу, лишь иногда поглядывая в мою сторону, будто для того, чтобы убедиться, не исчез ли я. Потом я узнал, что генерал не любил смотреть в глаза, он говорил, что плечо к плечу исключает с глазу на глаз…

Наконец, я не выдержал:

— Отец мне часто про вас рассказывал. Он начинал у вас адъютантом.

Я назвал свое имя. Свое настоящее имя. Свое настоящее полное имя…

Генерал кивнул:

— Я помню его. Смышленый мальчик был… Кстати, что с ним сейчас?

— Пропал без вести под Тебро.

Погиб. Бывший адъютант бригадного генерала, сам дослужился до генерала и исчез. Значит, погиб — иного исхода для генерала в бою не бывает. А сын того, которого он считал за смышленого мальчика, сидит перед ним — грязный, мокрый и голодный — почти как люди входят в мир. И только он не изменился — бригадный генерал, что в мгновение своего триумфа сорвал с себя погоны и ушел в ночь. Беглец из лагеря победителей — так называл его отец. Его братья по оружию делят добычу, охранники спят, а он срезает эполеты.

Прошли года. Да что там — прошла почти эпоха. Все солдаты его армии ушли в ничто, все его враги смешались с пеплом. Его самого считали без вести пропавшим, а потом, за давностью срока — погибшим — но вот он. Переживший все двери, в которые он мог войти, переживший многие войны, которые он мог выиграть…

Наконец, чайник закипел. Генерал поднялся и поставил кипяток на стол.

Мы сидели и пили травяной отвар из высоких оловянных кружек. Отвар был крепкий, терпкий и горький — Рейтер пил без сахара и не стал предлагать его мне. Я же не стал настаивать — могло случиться, что сахара у него не было.

— Что-то странное грядет, — проговорил Рейтер, — я, кажется, раньше не видел столько раздавленных животных. Они так и лезут под колеса: может, у кошек закончилось их девять жизней, а собакам надоела собачья жизнь. Я устал от вещих снов — они мне снятся чуть не каждую ночь. Знаки на земле, знаки на небе — все они сулят большие перемены.

Я пожал плечами — все время, пока я жил на краю географии, я спал крепко, без снов. Лишь иногда снились простые незатейливые сны.

— Грядет время, когда начнут сбываться пророчества.

— Какие пророчества?

— В том-то и дело. Было сделано столько пророчеств, что какое-то обязательно сбудется. Скажи мне — кто ты? Может, что-то говорилось и про тебя…

— Или про вас, господин генерал…

Он криво улыбнулся и кивнул:

— Кстати, ты мне можешь объяснить, как ты меня нашел?..

Я обдумал все и ответил совершенно честно:

— Нет…

Рейтер кивнул опять — он понял мой ответ даже лучше меня, и он его устраивал:

— Замечательно… Я так и думал. Но все же… Для того, чтобы я подсказал тебе путь, надо решить, куда ты идешь и кто ты… Расскажи мне о себе…

И я начал рассказывать: про офицерский цензус экстерном, про то, как я убивал, про то, как я ел сырое мясо. Про котел, про прорыв, что был обречен с самого начала. Про плен, про школу, про то, как мы убивали друг друга, как убивали нас… Про ветер, что дул на крыше мира, про побег…

Мы заснули глубоко за полночь. Генерал отвел меня в комнату без окон, дал подушку, два оделяла и простынь. Одеяла были грубыми, солдатскими, подушка заполнена соломой, простыни были свежими, но немного сырыми.

Я спал как убитый — проснувшись ближе к утру, я почувствовал, что напрочь отлежал левую руку, так, что даже ее не чувствовал. Тогда правой рукой я отложил ее в сторону и опять провалился в сон…


-//-
Генерал — я буду называть его генералом дальше, ибо никто не лишал его звания…

Генерал жил просто. Он носил кавалерийскую форму со споротыми знаками различий, потертую и не глаженную, но подшитую и чистую. Из оружия носил только дагу, которой и брился каждый день.

Свою спальню и кабинет-зал он разместил в корабле, а остальные помещения — в катакомбах под площадью. От незваных гостей они были защищены магическими алармами и ловушками — туннели могла залить вода, проходы — завалить плиты. Первые два дня генерал потратил, объясняя мне, как не попасть в западню, впрочем, снабдив меня по окончании курса брелком-проводником.

— И что, никто не интересовался, что внутри корабля или под площадью? — спросил я как-то генерала.

— Сейчас люди больше заняты возведением новых памятников, чем ремонтом старых. Мальчишки, было дело, пытались озорничать, но я их пугнул одним заклинанием…

В остальном генерала вполне устраивала жизнь приведения — катакомбы тянулись под площадью, подо всем городом и, насколько я понял, выходили за город. Генерал проходил под сторожами и брал все, что ему было нужно — еду со складов, мануфактуру из пакгаузов. Он даже пробирался в муниципальную библиотеку и присутствовал на всех премьерах в местном театре. Театр этот, к слову, был основан его бабкой.

В театр я так и не попал — зимой труппы не гастролировали, но генерал постоянно приносил мне книги, по которым я учился.

Никогда ранее я не учился с таким рвением. В училище нам вколачивали знания, жестоко наказывая нерадивых. Учителя знали, что они нам могут пригодиться, мы в это не верили и забывали все сразу после экзаменов. Теперь все было иначе — я понимал, что не знаю слишком многого и старался наверстать это как можно быстрей.

Я сжигал целые свечи, чуть не задувая их, когда переворачивал страницы. Хватал новое кусками, не удосуживаясь понимать — я собирался обдумать все это, после того, как погаснет свечка.

Есть ли что еще более печальное, нежели когда сгорает последняя свеча? Когда фитиль уже совсем короткий готов упасть и, наконец, падает. Мы пытаемся поднять его, подбрасываем мелкие щепки, чтобы хоть немного продлить жизнь света. Огонь обжигает пальцы, но воск едва теплый. Но утро далеко, и игра заранее проиграна.

Наконец, сгорает последнее, искра убегает куда-то вовнутрь и уже нет ничего, кроме темноты.

Так уходит жизнь.

Как то, еще в кадетском корпусе, я поспорил с другом насчет природы смерти. Я отстаивал ту простую истину, что каждый умирает в одиночку. На что товарищ возражал, что иногда люди гибнут сотнями или даже тысячами. Он был, конечно же, не прав — в смерти все одиноки. Никто не в силах взять тебя за руку и ввести в страну мертвых. Как бы близки не были люди, но смерть проведет их отдельными дорожками. Потому-то человек и придумывает себе такое количество попутчиков в Запределье, тех, кто не смог умереть вместо тебя, но способен умереть вместе с тобой.

Но довольно обмана — смерть это высшая точка одиночества.

Смерть — это то, что случается со всеми. Рано или поздно. Но никогда — вовремя…


-//-
Генерал учился вместе со мной — верней, вместо меня. Уже утром следующего дня я задал ему несколько вопросов, на которые он не смог ответить. Меня интересовал вопрос, чем травили нас в школе, подавляя магические способности.

Рейтер принял вопрос и засел за книги. Он выцедил с меня полпинты крови, которые жег химикалиями, перегонял в ретификационных кубах.

Я не считал дней своего пребывания у генерала, но когда он нашел ответ, за бортами корабля вовсю бушевала зима.

— Вообще-то снадобий, что подавляют магические способности, сотни, но в их основе может лежать только три вещества или их комбинации. Но последнее бывает редко… Стало быть это вииден, дармит и пардиум. Первый — это остаточный яд…

Генерал выдержал паузу. Сначала я испугался, но потом подумал, что это вряд ли — тогда бы они свели выпуск к нулю. Рейтер подтвердил мои мысли:

— Но у тебя я его не обнаружил. Остается пардиум и дармит — оба короткоживущие. Но дармит — растительного происхождения, и имеет такой противный вкус, что его невозможно ничем забить. А пардиум гонят из одной рыбы, связывая его… Короче, им вас и травили…

— А чем его можно подавить?..

— Чем-то можно… Хотя бы добавлять стабилизатор, чтобы он не усваивался внутри… В общем, это я сделаю…

Тогда я поставил свой второй вопрос:

— Хорошо, а как обмануть психопробу?

— Никак. Для того, чтобы обмануть психопробу, надо обмануть себя. Они узнают даже больше, чем знаешь ты. Если ты скроешь свою цель от них — ты потеряешь ее сам. Можно вымарать некоторые куски…

— От некоторых воспоминаний я бы сам с удовольствием избавился.

Генерал поморщился и отрицательно покачал головой.

— Ты не понимаешь, о чем говоришь. Эти пустые места более странны, чем воспоминания — это борозды, за которые зацепится любой магик… А структура ума такая, что все связано — нити, пусть оборванные, но останутся. И потом… Воспоминания — это и есть человек. Плохие или хорошие — они слагают нас. Деньги ты растратишь, друзья уйдут, слава развеется, а что останется тебе?

— И что мне делать?

— Заставь их думать, что они тебя хорошо знают. Отбрасывай тень!

Я отрицательно покачал головой:

— Меня ищут. А когда найдут, мне небо с рогожку покажется. Мне нельзя следить.

— Я говорю не о твоей тени. Примерь чью-то шкуру.

Мне подумалось, что генерал опять прав — это был не лучший, но выход. В голове промелькнула мысль, что у генерала уже есть кандидатура, в которую мне предстоит влезть.

И я оказался прав.


-//-
Можно сказать, что я пересекался с его отцом. Или с тем, что было его отцом — или его частью. Или с нечто большим, чем его отец.

Его звали Ади Реннер — от своего отца он не унаследовал ни имени, ни титула. Но к его чести, надо сказать, что он никогда на них не претендовал. Был ли он тем, за кого его выдавала молва? Наверное, был.

Ади Ферд Ше Реннер. Сын кондотьера, погибшего под Тебро.

Он не был бастардом, но все, что ему досталось от отца — это слава. Ади Реннеру показалось, что это слишком много. Он никогда не видел своего отца — не хотел видеть.

Это странно? Не думаю.

Человеку свойственно сливать все зло воедино, забывая, что злым можно быть по-разному. Деление мира на добро с кулаками и беззубое зло ничего не даст — уж слишком они рядом.

Ади Реннер был великим бойцом — говорят, выйди он на Дорогу Смерти, Четырем Всадникам бы пришлось сойти на обочину. Пятый всадник? Но нет — он всегда был Единственным. Он вступал в бандитские ганзы, был наемником. Но любое его объединение было ситуативным, а кондотту ему платили по особому тарифу.

Говорят, он был девственником, ибо всегда спал только с мечом — слишком многие хотели его убить, и он не мог расслабиться даже во сне…

— И что с ним сталось? — спросил я генерала.

— А что с ним могло статься. Погиб… Весной этого года его ганза форсировала реку, и патруль расстрелял его из луков. Человек пять клялись, что видели, будто в него попало с полдюжины стрел, и он утонул…

— Но никто не видел его трупа?

Не слишком ли много воскресших покойников, подумалось мне. Если мертвецы продолжат воскресать такими же темпами, живым скоро придется потесниться.

Но генерала это нисколько не смущало:

— А иначе быть не могло. Чертовски трудно воскреснуть, если у тебя есть могила. Тебе будет легко его играть — вы с ним немного похожи…

— Мы с ним совершенно разные.

— Многие эту разницу не заметят.

Я понял, что мне придется согласиться — было похоже, что генерал все продумал, а остальные кандидатуры были еще хуже.

— С чего начнем? — спросил я, — с легенды?

— Легенда как раз не важна. Но, говорят, Реннер хорошо дрался…

— Я тоже хорошо дерусь!

— Ну вот, а ты говорил, что у тебя с ним нет ничего общего…


-//-
Я думал, что умею драться, но седеющий генерал был другого мнения и в первом же бою загонял меня, как сам того хотел.

Пока я сидел у стены, пытаясь восстановить дыхание, Рейтер ходил по комнате с эспадроном на плече:

— Драться надо естественней. Незачем становиться в красивые позы. В защите отдыхает тело, но напряжен ум. Думать же надо постоянно. Думай о смерти, планируй победу. Даже когда идешь по улице — смотри на окружающих и думай как их можно атаковать, убить…

Я посмотрел на генерала — он даже не вспотел.

— Вы дрались нечестно… — попытался оправдаться я.

— Да ну? На войне нет нечестных приемов. В учебных боях не засчитывают удары, нанесенные с разрывом между крестовиной и рукой — но в настоящей драке никто не обращает на это внимание… Еще партию?..

Второй бой оказался еще короче — пока я парировал удар справа, генерал кулаком ударил меня в солнечное сплетение. Пока я валялся в его ногах, глотая воздух будто рыба, выброшенная на берег, генерал бросил:

— Однако партия…

Когда я все же отдышался, мне захотелось сделать какую-то гадость. Я сказал:

— Но я знал человека, который дрался лучше вас… Дрался бы…

— Бы?

— Бы… — я рассказал ему про слепого Мастера Мечей из Тебро и заметил, что будь у него глаза, равных ему не было бы…

— Не факт… Будь у него глаза, он бы стал таким как все. И может статься, дрался бы как обычный человек. Знаешь, был такой случай… В одной крепости рекрутов учили на мечах, что в два раза тяжелей боевых. Только на них — а потом выяснилось, что обычным оружием они драться не умеют. Не правильно рассчитывают силу удара… Хочешь еще драться?

Я отрицательно покачал головой.

— Ну что ж, — сказал генерал, — чему-то ты сегодня научился… пошли обедать.


-//-
Вечерами, уже после ужина, мы играли в солдатики. Рейтер приносил коробки с оловянными бойцами — ландскнехтами, кирасирами, лучниками. Он клал меж нами карту и произносил заклинания, после которой на ткани вырастали горы, начинали шуметь леса в четверть дюйма высотой. Даже вода в реках будто текла — когда генерал отвернулся, я опустил палец в магическую воду. Она холодила, но была совсем не мокрой. Генерал научил меня простому заклинанию, создающему туман войны. Чтобы ввести фактор риска, мы бросали простые игральные кости… Генерал сказал про них:

— Пользительная вещь — знал бы ты, как сильно тесеры смещают тересы…

Первый бой, как водится, я проиграл — лобовая атака захлебнулась, при попытке обходного маневра кавалерия завязла в болоте.

— Сам виноват, — подытожил генерал, когда позиции были раскрыты, — тебе бы стоило забыть, что за противник перед тобой. Твой обхват был слишком широким, а за дефиле стоило бы драться решительней…

— Но, господин генерал, в реальном бою вы выставили эту бригаду с другой стороны.

— А кто тебе сказал, что мои действия — последняя истина? Искусство стратегии всегда в развитии, даже в течении одной битвы… А вообще-то мне этот бой никогда не нравился — всегда хотелось переиграть…

Но уже через неделю я одержал первую победу. К моему удивлению, к поражению Рейтер отнесся спокойно:

— Надо же… А я все думал, что ты держишь эту группу в резерве…

— У меня не было резерва с самого начала.

— А тыловое охранение? В случае восстания тебе бы пришлось брать один и то же город два раза…

— Надо было додавливать основную группировку, — ответил я.

Генерал кивнул:

— Иной бы не засчитал такую победу… Но не я. Жизнь же засчитывает и не такие виктории… Поздравляю, лейтенант!


-//-
А однажды, в самые лютые морозы, меня опять разбудил крик. И когда я вскочил в кровати, он еще звенел в моих ушах.

Стояла глубокая ночь — тишина была такой, что я слышал, как бьется мое сердце.

Мне не хватало воздуха — я вышел из комнаты и отправился в зал. Я прошел мимо комнаты генерала — там было тихо и темно. Рейтер спал.

Я открыл дверь и поднялся на палубу корабля.

На улице было холодно. Шел снег — верней какой-то его вид, что бывает только на берегу: мелкой крупой, которая летела с небес и секла будто плеткой. Когда снежинки падали на палубу, ветер тут же сметал их вниз. Снег тут же смешивался с пылью и собирался в дюны по углам и у деревьев. В свете луны он казался черным.

Где-то далеко выла какая-то тварь. Может собака, а может, холод выгнал к городу волка-одиночку, который теперь оплакивал этот мир.

Я не знаю, сколько я простоял, пока не услышал за спиной голос:

— Что, лейтенант, не спится?

Он подошел неслышно как приведение, но он не испугал меня — разве может одно приведение испугаться другого.

— Я разбудил вас, господин генерал?

Он отрицательно покачал головой:

— Пить захотелось. А когда поднялся, увидел, что дверь открыта… Почему не спишь?

И я решил рассказать ему все. Абсолютно все…

К моему удивлению, генерал к рассказанному отнесся серьезно. Серьезно, но спокойно.

— Ей плохо… Но тебе не стоит так переживать, а тем более делать глупости — женщину не так просто сломить… Гораздо сложней, чем мужчину. Вообще, женщины если не сильнее, то выносливей нас… Если ты хочешь ее спасти — спасай, но только когда решишь, что ты в силах сделать это. Иначе ты погубишь себя, а значит, и ее…

К тому времени я понял, что Рейтер знал о женщинах все. Что с того, что в его жизни была только одна женщина — она была для него половиной мира. Он знал ее разной — он знал ее по-разному… Одна из многих тысяч, но тысячи сливались в одной.

— Пошли в корабль, заболеешь ведь… — генерал развернулся и пошел к двери.

Я последовал за ним.


-//-
Однажды во время обеда генерал спросил меня, что я собираюсь делать, когда уйду с корабля.

— Воевать, — совершенно честно ответил я.

— Война закончилась…

— Меня об этом не известили…

Это была старая шутка, популярная в кругах близких к генштабу: «Если вы освободили территорию от врага, не забудьте оповестить его об этом». Не знаю, знал ли Рейтер эту шутку, но улыбаться он не стал.

— Война закончилась, — повторил генерал чуть настойчивей.

— Это была не последняя война…

— Посмотри, — Рейтер подошел к щели в броне, — здесь нет войны. И никому от этого хуже не становится. Мир успокоился, люди сеют хлеб, не боясь налетов кавалерии. Они любят друг друга, рожают детей, наконец. А ты хочешь опять воскресить голод, разруху, сирот — что там еще несет война? Не проще ли оставить все как есть?

— И остаться изгоем.

— Да какая разница. Они выиграли, но любое прекращение войны — это благо.

Мне вспомнилась тюрьма, из которой выбрался, вспомнил застывшее лицо Шееля в свете магического солнца, ЕЕ лицо.

Я подошел и стал рядом с Рейтером — свет ложился на его лицо полосой.

— Это только сегодня. Ты видишь детей — но они смотрят в глаза новой войне. Ты видишь мир, но за ним куются новые солдаты. Пленных ломают, превращая в шпионов. Война была, война будет — стало быть война есть. Ни на секунду на этой земле не прекращалась война, ибо все дороги этого мира сложены в кольцо. Моя война не закончена.

— Ну что ж… — бросил генерал, — я хотел предотвратить хоть одну войну, но, кажется, не судьба…

Он отошел вглубь комнаты и продолжил уже спокойно, с какой-то обреченностью:

— Ты знаешь — я всегда старался перечить пророчествам, предпочитая быть роком этого мира. Но вот ведь — чтобы мы ни делали, этот мир катится, как сам того хочет. Верим ли мы в пророчества или нет — ничего это не меняет — все течет как течет… И быть по сему… Пошли, кой чего покажу…


-//-
От нечего делать, по книгам своей матери генерал соорудил магический приемник и коротал за ним зимние вечера. Ни с кем не связывался, в чужие разговоры не встревал, а просто сидел да слушал. Реляции о викториях великих, доклады о ретирадах, доносы злые да слухи неуверенные — все это он знал. Из потока сообщений Рейтер построил картину того, что в мире происходило.

В одной из комнат подземных галерей была комната, где под стеклом была выложена большая географическая карта. Карта с обозначением рек, гор, городами, но без границ. Границы Рейтер наносил сам, выкладывая их цветными кубиками. На картах стояли оловянные солдатики — могло показаться, что какой-то ребенок играл в войну и не сложил игрушки. Но здесь не дети играли в войну…

— Каждый солдатик — это батальон… Хоругвь, если тебе удобней, — пояснял мне генерал, — положение тех, кто на дороге, дано с точностью шестичасового форсированного марша. Раньше я еще наклеивал имена командиров, но знакомых имен уже почти не стало…

Мы гуляли по карте, будто великаны в сказочной стране, перешагивая через реки и горные кряжи.

— Здесь, — он показал на устье Курух, — собирается армейская группировка, но еще нельзя сказать, куда будет направлен главный удар. Я все же думаю, что он пойдет по приморскому направлению. Тогда можно сманеврировать силами и высадить в тылу десанты…

Я слушал генерала в пол-уха. Я нашел Сиенну, реку Соню и теперь искал Тебро. Даже на такой крупной карте он выглядел маленькой точкой. Граница была уже за ним.

— …но до весны они не ударят. Толстый лед здесь не становится, а тонкий только мешает… Стало быть, как сойдет снег — жди заварухи.

— Опять война?

— Да нет, — ответил Рейтер, — ограниченная кампания с ограниченными целями… И, кстати, с ограниченными ресурсами.

Генерал передвинул несколько фигурок на дорогах — движение к войне продолжалось.

— Ну да ладно, лейтенант, пошли отдыхать…


-//-
Проснулись мы уже весной.

Утром я нашел Рейтера в зале, стоящего у его любимой амбразуры. Он слышал мои шаги, и когда я зашел в комнату, сказал:

— Никак не могу привыкнуть, как в этот город приходит весна.

Я встал рядом с ним, глядя на метаморфозу города: на улице стремительно теплело, вчерашний снег таял, грязь на тротуарах засыхала, ее давили подошвы башмаков, и теперь ветер носил целые облака пыли. Странно — еще вчера была зима, а сегодня уже вовсю шумела…

— Весна, — сказал я, — все-таки весна… Мне пора в дорогу.

— А жаль… Мне будет тебя не хватать, лейтенант…

Весь день прошелкак обычно, за исключением того, что я спаковал свою сумку. Оказалось, что теперь уношу я из корабля меньше, нежели принес.

Хотя Рейтер знал все ходы под городом и мог вывести меня через любой выход из катакомб в любое время суток, я был уверен, что уходить я буду тем же путем, что и пришел. Мог я сделать это только ночью, посему, днем я отсыпался. После захода солнца генерал разбудил меня и сказал:

— Пошли, подыщем тебе хорошую железяку…

Рейтер провел меня под площадью узкими каменными лабиринтами. Тайными проходами, открывая потайные двери, сымая магические запоры. Стены поросли мхом — от них тянуло гнилью и холодом. На голых камнях выступала влага, она собиралась в капли и текла вниз будто слезы.

Когда я спросил, откуда взялись эти катакомбы, генерал пожал плечами:

— Они всегда здесь были. Говорят, когда город строили, на месте многих домов находили старые фундаменты. На них кладку и клали… — почему-то мы разговаривали шепотом, будто в этой глубине нас мог хоть кто-то услышать.

Самое странное в передвижении под землей, это полная потеря ориентации. После десятка поворотов я уже не мог сказать, где мы находимся и в какую сторону идем. И когда я уже думал, что мы уже вышли из города, Рейтер толкнул очередную плиту, пропуская меня вперед:

— Добро пожаловать в Рейтер— Палац…

Я вышел из туннеля. Мы все еще были под землей, но уже в подвале дома.

Рейтер прикрыл плиту и прошептал:

— Ходи осторожно — у старых сторожей чуткий сон… Иди за мной.

Дом спал. Мы шли по коридорам, некоторые двери были закрыты, но Рейтер распахивал их одним движением:

— А что тут такого. Это мой дом — мои двери. Никому их не закрыть для меня.

Я помню огромный зал — размером с манеж, потолок которого скрывался в темноте. Через высокие окна, сквозь которые холодный лунный свет строил белые колонны. И что-то огромное было на улице. Чуть позже я понял: это был корабль — тот самый, в котором жили мы.

В темноте он казался летучим фрегатом из старой сказки, что опустился на землю подобрать своих пассажиров.

Рейтер угадал мои мысли:

— Знаешь, лейтенант, когда я был маленьким, я хотел стать за штурвал этого корабля и увести его в Славное Никогда. Но оказалось, что штурвал литой, а корабль пассажиров не берет…

— У этого корабля есть название?

— Такой была «Мгла». — Ею командовал мой прапрадед… — прошептал Рейтер, — пошли…

Вход в оружейную был в этом же зале: его закрывала иллюзия колонны. Это была первосортная иллюзия — твердая, крепкая, выдержавшая многие десятки лет, и, что самое главное — способная обмануть любого магика. Мы прошли сквозь нее и оказались в комнате, стены которой были завешены амуницией и оружием. Кольчуги, кирасы и латы, шестоперы, моргенштейны, несколько альшписов, рунки. Прислоненные к стенке, стояли огромные клейморы и эспадоны. Рядом высился огромный стеллаж, на котором лежали одноручные мечи и сабли. Сперва из общей кучи я вытащил паризониум. Это была довольно симпатичная вещь — такими удобно драться в свалке, но в одиночном бою она была почти самоубийственной и мне пришлось отложить ее назад.

— Возьми малхус, — посоветовал Рейтер.

Я взял его и тут же опустил на место.

— Слишком тяжел…

— Зато не надо бить два раза.

Я отрицательно покачал головой, и Рейтер не стал настаивать.

И тут я увидел ее: она висела на крючьях, вбитых в стену. Это была классическая скявонна — с ажурной закрытой гардой, длинным клинком. Я взял ее в руку, рукоять, будто восковая, легла под ладонь. Да что там — меч стал продолжением руки. Сделав пару взмахов, я убедился в ее великолепной балансировке. Весила она немного, как для мечей подобного вида. Линии в металле извивались, будто многие тысячи змей — сталь была самой лучшей: «женский локон». В нескольких местах лезвие было немного пощерблено, но это нисколько не умаляло достоинств оружия.

Я мог сказать только одно:

— Здорово!

Рейтер кивнул:

— Великолепная вещь… Я дрался с ней лет восемь. Но я тебе ее не дам. Тебе нужна приличная железяка на время, а это — друг…

Спорить я не посмел.

Я выбрал себе фальшион — в другое время он показался бы тяжеловатым, но сейчас мне подумалось, что он подойдет мне лучше всего. Фальшион был простоват, но вполне добротно сработан. Впрочем, плохого оружия здесь не было…

Рейтер к моему выбору отнесся спокойно, ничем не выразив свое одобрение или порицание:

— Еще что-то возьмешь? Щит, мизерекорду?..

Я отрицательно покачал головой.

Мы вернулись на корабль далеко за полночь. До утра было тоже далеко, но я не мог его дожидаться — мне оставалось только набросить наплечный мешок. Я думал, что генерал просто проводит меня до той двери, через которую я попал в корабль и закроет ее за мной. Но мы вышли на палубу вдвоем. Железо глухо гудело под нашими ногами и я опасался, что мы перебудим полгорода. Но Рейтер был спокоен, и мне оставалось хотя бы подражать ему.

С моря, нанося туман, дул слабый ветер — было довольно свежо.

Наше прощание не затянулось и обошлось без напутственных пожеланий. Генерал спросил:

— Все-таки решил идти на войну?

— Иначе нельзя… — ответил я, — но я уже привык.

— Это хорошо… Береги себя, сынок…

— Я постараюсь… господин генерал.

Я спрыгнул на землю и пошел в туман.

Пока корабль не скрылся за белесой пеленой, я несколько раз оборачивался, но генерал продолжал стоять у фальшборта, будто тот капитан, что покидает свой корабль последним. Мне подумалось — этот капитан не покинет свой корабль никогда.

Никогда!!!


-//-
Восход солнца я встретил еще в городе Рейтера. Я хотел бы убраться как можно скорей, ибо везде мне мерещился призрак генерала. Но мне надо было купить кой-какую мелочь, и утро я встретил в забытой всеми корчме, где я тщетно пытался согреться стаканом курного вина.

Корчмарь еще до конца не проснулся, равно как и его посетители. К нему зашел молочник, чтобы поделиться последними слухами. Краем уха я услышал:

— Слыхал!?! В магистратуре опять видели призрак генерала… Теперь он ходил еще с каким-то привидением — молодым парнем. Наверное, это сын его нерожденный. Они прошли по второму этажу и ушли в стену.

Эта история не умерла — потом я не раз слышал ее в других изложениях все с новыми и новыми подробностями. Но я никогда не опровергал и не подтверждал эту историю. Ведь чертовски приятно быть хоть частью легенды.

Я покинул город еще до полудня — ушел тихо. Никто не заметил моего исчезновения, равно как никто не знал, что я в этот город входил. Это была личная просьба генерала — он просил, чтобы я не воскресал в его городе. Он предпочитал, чтобы на его родине не воскресали покойники и не происходили чудеса.

В соседнем городе я купил себе коня.

Во все времена конь под седло стоил дороже, нежели его собрат, впрягаемый в телегу. Но война вызвала кризис перепроизводства. И если демобилизованные тягловые лошади легко раскупались крестьянами и купцами, то ездовым оставался только один путь — на живодерню.

Скакуна я купил за смехотворную цену, и прежний хозяин гордо именовал его Тля…

Когда меня и генерала Рейтера разделяло миль двести, я начал свою трансформацию. Для начала я сбрил волосы— Ади Реннер лысым не был, предпочитая из прически короткий ежик. Из кармана я вытянул перстень — широкое стальное кольцо с оскаленной волчьей пастью — говорят, что сын кондотьера носил такое же. Говорили так же, что из оружия он предпочитал эсток — меч-шпагу. Генерал предлагал мне достать такой же, но я отказался, сославшись, что драться панцеропробойником может только совершенный кретин, которым Ади Реннер наверняка и являлся.

Еще у него была одна особая примета — одна, но она стоила многих. От уголка правого глаза узкой полосой шло родимое пятно, будто кровавые слезы текли по его щеке. Рейтер, не долго думая, предложил мне сделать татуировку. Когда я заметил, что не хочу оставаться Реннером на всю жизнь, он ответил, что можно татуировку свести. Займет это с полгода и кожа будет как после оспы. Я не согласился. Тогда генерал сварил состав, который я должен был нанести перед своим превращением, а потом — подновлять его хотя бы раз в неделю.

И когда я закончил макияж, от меня прежнего почти ничего не осталось.

И когда меня спрашивают, кто начал ту войну, я без зазрения совести отвечаю — Ади Реннер.


-//-
Я опять стал молодым.

Я вернулся в весну, которую собирался превратить в войну.

Потом говорили, будто я был как ураган. Но это вряд ли: природа не бывает такой разрушительной.

В свое оправдание могу сказать, что я убивал только тех, кто не сложил оружие. Но бросать оружие на этой земле считалось плохим тоном.

Кровавый след стелился за мной по всему правому берегу: слухи и дурные вести обгоняли меня: скоро на каждом перекрестке судачили о воскресшем Ади Реннере, более кровожадном, нежели ранее. Чуть не на каждой стене появилась бумага, предлагавшая за меня деньги — за живого или мертвого. Мертвым я ценился в половину меньше — и я догадывался, кто собирался оплачивать разницу. Когда я решил, что мне пора, сумма за меня живого перевалила за тысячу серебром.

К тому времени меня уже тошнило от такого количества крови: она была везде: на клинке, на одежде. Мне порой казалось, что я дерусь в багровом тумане.

Я упился крови — но иначе я не мог.

Ровно за две недели до того, как основные силы федератов начали форсирование устья Курух, аналогичную операцию проделал и я.

И хотя на обоих берегах люди были довольно нервные, я пересек реку почти без приключений.

Почти. Когда я спускался к реке, я нарвался на патрульного с самострелом. Уж не знаю, почему он был один, и почему он просто молча не всадил мне бельт в спину.

— Стой, кто идет, — крикнул он мне.

Я обернулся. Он узнал меня. Верней — узнал во мне другого.

— Ты Ади Реннер, — сказал он, наводя на меня свою машинку.

— Брось свою игрушку, — ответил я, — тогда не убью…

Он бросил его на землю и скрылся в чаще.

Речка была широкой — может, с четверть мили в ширину и, хотя я переправлялся ночью, на том берегу меня встречало трое. Они были с обнаженными саблями, но драться я не стал, а попросил их отвести к их командиру.

Уже к утру я сидел у командующего округа. Воевода предложил мне патент лейтенанта с соответствующей оплатой. Я рассмеялся и попросил патент майора. Исходя из славы Реннера, мы сторговались на патенте оберлейтенанта, но с жалованием капитана.

Рота, которую я получил под команду, вместо пяти штатных взводов имела только два. В случае вторжения должны были отмобилизоваться еще два, но мне дали ясно понять, чтобы я на них особо не рассчитывал.

Так оно и оказалась.

Войско мое было сборищем непрофессионалов, волею судеб примеривших военную форму.

Первым делом я переразбил роты по-новому, разделив их на просто плохих солдат и на очень плохих солдат.

Нет, я ни в чем их не обвиняю — командир может сколь угодно выговаривать своим солдатам, но ругать их за глаза не имеет права.

Да, я гнал их в бой — но я дрался вместе с ними, дрался впереди их…

И моя рота дралась неплохо — во всяком случае, не хуже остальных.

Но это уже ничего не меняло…


-//-
Когда федераты начали переправу через Курух, в их первом эшелоне двигалось семь дивизий. На нашем берегу им противостояло пять дивизий. Казалось бы разрыв не такой большой, но только на первый взгляд.

Моя рота являлась не единственной некомплектной — такое положение было хроническим: недомобилизованные роты собирались в недоформированные батальоны. Они составляли неполные полки, те, в свою очередь, — неукомплектованные бригады, дивизии…

В общем, против полновесных семидесяти тысяч было выставлено только двадцать. И еще — семь дивизий шли в первой линии — у нас же первая линия была последней.

И вот, в одно утро, когда пойма была затянута туманом, федераты начали наступление. Первые лодки появились еще до того, как начало светать. Нашим единственным шансом было уничтожать их быстрей, чем они высаживаются. Выше по течению стали лить на воду масло и нефть, и скоро вся река пылала, будто она несла не воду, а лаву.

Это задержало их на некоторое время — кое-где нам даже удалось пробиться к воде. Но федераты стянули свои войска на плацдармы, и, как только огонь потух, к ним начало переправляться подкрепление, и уже к ночи того же дня им удалось выдвинуться миль на семь.

Ночью переправилась кавалерия, утром саперы начали наводить первые понтоны.

Наша кампания была проиграна — во избежания котлов, пришел приказ отойти.

Дороги войны опять свели меня с воеводой — моя рота оказалась его передним краем.

Старик, наверное, не сильно верил в верность наемников и был удивлен, что я еще вместе с ними. К тому времени мои потери были столь значительными, что я подумывал свести солдат в одну роту, но он приказал нам отойти для пополнения.

Я бы хотел иной участи, но воевода оставил нас в качестве личного резерва, впрочем, не брезгуя затыкать нами иные бреши.

Но, оттеснив нас миль на сорок, федераты неожиданно остановились. Когда это произошло, на передний край прибыл воевода. Я встретил его.

— Ты еще жив, кондотьер? — спросил он, сползая с лошади.

— А как же…

— Поговорим?

— Будет о чем — обязательно поговорим… — согласился я.

Но я был ему нужен не как собеседник — ему был необходим человек, который сможет его выслушать. Старика тревожила передышка — он ожидал, что его будут давить до конца. По всем расчетам переправу враг уже завершил, но почему-то не наступал. Мы зализывали раны, готовили укрепления — но что-то было здесь не так.

— Они могут захватить землю, — рассуждал воевода, — но их здесь никогда не полюбят. В лучшем случае они с нее сбегут, в худшем — в нее зароют…

Осматривая позиции, он задумчиво проговорил:

— Они опаздывают, на этот рубеж они должны были выйти еще вчера утром…

И тут мне вспомнились слова генерала Рейтера:

— Отводите левый фланг, — чуть не заорал я, — они будут высаживать десант с моря! Отводите, пока не поздно…


-//-
Мы почти успели — успели, но не все. Воевода войска не отвел, но перегруппировался, выставив заслон по побережью. У меня отобрали предпоследний взвод — я отдал второй.

Потом наши планы рухнули — мы попали в мешок.

Их планы тоже не удались — горловину мешка перетянуть они не успели. По ней многим удалось уйти за границу.

Вопреки всем правилам, воевода ушел из котла одним из последних. Если не последним.

Когда мы уже снимались с наших позиций, он окликнул меня:

— Ади…

Я уже привык отзываться на чужое имя.

— Да, мой командир…

Это становилось смешным — до нашего полного разгрома оставались если не часы, то никак не больше дня.

— Ади, я попрошу тебя об одной вещи… Не смог бы ты и твои люди прикрыть наш отход? Прости, что прошу тебя об услуге, за которую не смогу расплатиться, но…

— Мы это сделаем, — ответил я.

Я думал, что он уже уйдет, но сделав пару шагов, он обернулся:

— Ади…

— Да?

— Чтобы там о тебе не говорили — ты славный парень…

Больше я его не видел.


-//-
На опушке леса нам срубили простенькую баррикаду. Я ждал атаки еще до полудня, но их наступление развивалось преступно осторожно. Солдаты сидели у баррикады, молясь всем богам подряд и клеймя свою жизнь. Но не побежал никто.

Когда солнце начало последнюю четверть своего пути, я подумал, что воевода уже успел достаточно отвести остатки войск. Я посмотрел по сторонам и понял глупость нашего положения.

Я понимал: обороняться на этих позициях — безумие. Да, у меня были здесь кой-какие дела. Я должен бы попасть в плен — сейчас или никогда. Но причем здесь остальные солдаты?

И тут я сделал то, чего никогда бы не сделал настоящий Ади Реннер.

— Капрал, — бросил я, — отводи людей. Я постараюсь их задержать.

Когда появился авангард врага, я потушил их как свечи. Конечно, этим я их немного задержал — лишенные разведки, они не могли двигаться так же быстро. Когда подошла основная группа, я стоял на дороге, перемазанный кровью с ног до головы — кровь уже начала подсыхать и мерзко щипала. Первый всадник попытался смести меня с дороги, не останавливаясь и не задумываясь, за что жестоко и поплатился — думать нужно всегда.

Потом было еще пятеро — я уложил и их, хотя кто-то и сумел расцарапать мне плечо. К тому времени вокруг нас собралась чуть не вся их рота.

Они были профессионалами, которые не испытывали ко мне никаких чувств, и они уже начали заключать пари, сколько я еще убью, пока не уложат меня.

Я не уложил никого. Нападать первым я не стал, а их командир выставил передо мною с два десятка арбалетчиков.

— Бросай свою бритву, солдат! Ты славно дрался, но сегодня не твой день…

Я бросил меч на камень и переломал его ударом каблука.

И засмеялся.


-//-
Странно, но те, кто пленил меня, даже не отобрали у меня ремень. Они накормили меня, не поинтересовавшись моим именем. Воды у них было мало, посему я не мог умыть лица, и никто не замечал пятна на лице…

Я мог бежать от них в любой момент, может статься, они сами были бы этому рады. Я бродил меж ними, грелся у их костров, ел кашу из их котлов. Они были солдатами и относились ко мне тоже как к солдату, одетому в другую форму. Солдаты беззлобно шутили — я острил в ответ. Может статься, я недавно убивал их друзей — но превратности военных дорог приводили к тому, что вчерашние пленники воскресали в иной униформе — уже командирами тех, кто брал его в плен.

Наконец, меня передали в полевую разведку. Там долго не могли поверить в свою удачу. Они вертели в руках мой офицерский жетон, будто опасаясь подделки. Но он был самым настоящим, не настоящим было имя — но откуда им было знать об этом. Я идеально подходил под описание — мне играли на руку все слухи и их разведанные.

Допрос длился от рассвета до полудня.

— А ведь вы могли драться вместе с нами, — бросили мне среди прочего.

— Запросто, — ответил я, — моя голова оценена в тысячу, дайте мне четверть этой суммы, вашу униформу и подходящую войну…

— Может, мы так и сделаем…


-//-
Но не сделали — никто не стал предлагать мне деньги.

Меня и не убили — тоже хорошо.

Признаться, я не ожидал от них ни того, ни другого. Они отлично понимали, что деньги — еще не все. Деньги имеют свойства обесцениваться и заканчиваться. К тому же деньги — это не люди: их жалко. Они предпочли бы перековать меня под свою идею, дабы использовать меня бесплатно.

Моя дорога лежала в Школу — даже если меня не изменят — будет недурственное наглядное пособие.

Но сначала меня отправили в тыл.

На четвертый день мой конвой прибыл в лагерь военнопленных уже на том берегу. Он был большим — очевидно, их командование собиралось считать пленных акрами.

Но пленных было мало — охват у федератов не удался.

Лагерь был совместным — в иных кампаниях разделяли пленных офицеров и рядовых, но здесь считали, что офицер должны разделять со своими солдатами все тяготы.

Из знакомых я не встретил никого — не успел. Бывали случаи, что офицеры отказывались следовать с солдатами, но здесь солдаты отказались от своего командира.

Я успел только умыться — смыть пыль дорог. И когда я возвращался в барак, на моей дороге появился пленный. Я его не знал, что не мешало ему знать обо мне.

— Ты — Реннер. Я тебя ненавижу…

Ади Реннера ненавидели многие — он мог себе это позволить.

— И что с того?

— Тебя убьют! Не я так кто-то другой — придушат во сне…

Вокруг нас начала собираться толпа. Почувствовав неладное, появилась охрана.

— Я дрался вместе с вами, — напомнил я солдату.

Но это было напрасно:

— Ты дрался не потому, что защищал свой дом, а потому что любишь убивать! Ты чудовище! Этот лагерь слишком тесен для нас обоих!

Он почему-то разозлил меня.

— Нет проблем, — ответил я, — тебя сразу убить или будут какие-то просьбы?

— Господин оберлейтенант, — сказал один охранник, мы должны вас изолировать… Для вашей же безопасности…

Я посмотрел по сторонам, но мне никто не сочувствовал. Может быть, только охранники…

— Ведите, — согласился я.


-//-
Так я попал в карцер.

Строители лагеря не думали, что возникнет нужда в одиночках, посему единственно приемлемым местом для моего заключения оказался карцер.

Там было довольно прохладно, что в нарождающемся лете являло даже определенное преимущество.

Мое положение было довольно неплохим: я спал, сколько хотел, жаловаться на кормежку тоже не приходилось. Когда стало холодно, я потребовал еще одно одеяло, и мне его дали. Дважды в день меня выводили на прогулку, впрочем, рассчитав время так, чтобы я не пересекался с остальными заключенными. Чтобы скрасить скуку, мне даже нашли какую-то книжонку — наверняка, единственную в лагере. То был любовный роман — книга совсем не в моем вкусе, и я цедил ее по дюжине страниц в день.

Охранники относились ко мне с почтением, а я не доставлял им особых хлопот. Такое положение устраивало нас всех.

И вот однажды на двери в камеру открылось окошко — я лежал на нарах и обернулся на шум.

Кто-то смотрел на меня — я на них.

Такое бывало и ранее — тюремщики проверяли, не сбежал ли я и в добром ли здравии. Но в тот день меня разглядывали долго.

Я понял — в лагерь прибыли селекционеры.

Я ждал их раньше — на этой войне у них было немного работы…

Когда окошко закрылось, я вздохнул и принялся распарывать подкладку кителя — в маленьких кисетах лежали вытяжки, которыми снабдил меня генерал. Из содержимого я состряпал мазь и сварил настойку. Мазью я подновил родимое пятно, а настойку оставил остывать на окне.

Я вернулся к чтению, но книга, и прежде бестолковая, теперь и вовсе не воспринималась.

Наконец, подали ужин. Я отставил тарелку и выпил зелье — и чуть не после первой ложки похлебки почувствовал легкое жжение. Рейтер предупреждал, что его отвар будет реагировать с пардиумом довольно бурно.

Странно, никогда не упоминалось, чтобы Реннер пользовался магией — тем не менее, селекционеры решили перестраховаться, тем более, что повод был.

После ужина я отбросил книгу и попытался уснуть. Но сон не шел. Я понимал — это начало конца — конца или их, или моего. Нашего… И мне нужны были силы.

Сперва мне казалось, что заснуть мешает свет — тогда я занавесил окно, повесив на решетку свой китель.

Но спать не хотелось — в голову лезли всякие мысли. Я в уме мерил землю, чертил карты времени. Все же я заснул.

Меня разбудили очень осторожно. Кто-то легко тряс меня за плечо — я открыл глаза.

— Господин оберлейтенант… Вам пора…

Конечно пора. Давно пора…


-//-
Ади Реннер умер во второй раз. Как гласили сводки новостей федератов, военный преступник Ади Ферд Ше Реннер был повешен в одном из лагерей военнопленных, труп его сожжен, а прах развеян по ветру.

И опять никто не видел его трупа — стало быть, ничего не мешает ему воскреснуть в третий раз. Хотя, я думаю, никакой казни не было. Скорей всего, рано утром повесили труп помершего, скажем, в лазарете. Чтобы никто не смог его опознать, позже его сожгли — так из одного покойника получилось два.

Но тогда я об этом не знал — я опять был в дороге. Людям вокруг меня опять казалось, что они выбирают дороги за меня — но я-то знаю: все было не так. Они не могли выбрать другую дорогу.

В этот раз все было по-иному. Конвой шел вне расписания — он включал только меня и четырех конвоиров. Мы почти не делали остановок — иногда нас встречали в условленных местах, кормили, конвоиры менялись, и конвой несся дальше. И если в прошлый раз под меня определили мерина, то теперь мне подвели скакуна — довольно неплохого, хотя и неприметного с виду.

Конвоирам было запрещено общаться со мной и с кем-либо, раскрывать цель своего движения. Но это было лишним — магические сообщения обгоняли нас — и перед нами заранее подымали шлагбаумы, опускали мосты, перекрывали движение по дорогам. Мы проносились мимо, подняв пыль — нас провожали взглядом, пытаясь понять — что сон сей значил…

Все оказалось так, как я и рассчитывал — через три дня пути мы остановились у Стены, которая окружала Школу. Нас уже ждали — с той и этой стороны.

Магик прошептал заклинание, расплывчатые силуэты по ту сторону Стены стали набирать четкость, потом вдруг вздрогнули и опять проявились — ворота были открыты.

Мне приказали спешиться, и в одиночку я перешел на территорию Школы. Среди встречающих я не увидел никого из знакомых мне. Стало быть, они не знали прежнего меня — для них я был Ади Реннером.

С меня сняли стальные перчатки — странно, в прошлый раз мне они показались будто многопудовыми, сейчас я стряхнул со своих рук будто варежки.

Я встряхнул руками — мои тюремщики напряглись: они ожидали от меня попытки воспользоваться магией. Но я просто разминал руки.

Пока мы шли к Школе, новый комендант зачитывал правила заведения. Он не знал, что я изучил их наизусть. Я слушал его в пол-уха и его речь сливалась в единый рефрен: «Смерть, смерть, смерть…»

Это точно, — подумалось мне, — скоро смерти здесь будет предостаточно.

Я с интересом рассматривал здание — его подновили, подчистили, но в целом оно было все тем же — моей Школой.

Переступив порог, я остановился, вдыхая воздух Школы. Здесь тоже все было по-прежнему: из столовой доносился запах сдобы. Я втянул его полной грудью — он мешался с дымом костра, что горел на заднем дворе, с пылью, с запахом краски. Из зала едва уловимо тянуло потом.

На какое-то время мне показалось, что все это было зря, что ничего не изменилось, что не было моего побега, что год прошел зря, если он вообще был. Я почувствовал себя маленьким — на меня давили стены, время и пространство.

Я зажмурился и встряхнул головой — наваждение прошло. Мой конвоир решил, что я голоден.

— К обеду вы не успели, но вечером тебя покормят, — сказал кто-то, подталкивая меня в спину. — Проходи…

— Не толкайся, — ответил я, — сам пойду…

Хотя я не ел почти всю дорогу, есть мне не хотелось. Обычно после долгой дороги я не мог съесть и куска, пока желудок не успокаивался.

Потом меня занесли в гроссбух школы, я получил номер и жетон пленного. Я бы дорого дал, чтобы узнать, что значится напротив моего прежнего имени, но это представлялось невозможным. Главная книга тоже была другой…

Могло показаться, что в школе поменялось все. Но, конечно, это было не так.


-//-
Кастелян внимательно осмотрел меня своим единственным глазом. Я выдержал взгляд, хотя, кажется, побледнел, как покойник. Я ждал, что он даст сигнал страже, но кастелян молчал.

Моя авантюра была на грани срыва — в школе поменялось многое, но кастеляна не сменили. А что с ним оставалось делать — стар да увечен он воевать, дела его — тряпки и бумаги. Но он стал для меня страшнее всех армий мира.

Когда я увидел его силуэт в дверях кладовой, я чуть не запаниковал. Он стоял ко мне спиной, но я узнал его и уже собирался смять охрану, чтобы освободить себе путь к новому бегству. Но я все же успокоился: пусть он узнает меня, но что они мне могут сделать? Убивать расточительно, отправить меня в лагерь с более строгим режимом они не могли, ибо самой строгой была эта Школа. Они могли посадить меня под усиленную охрану, но это не имело никакого значения, ибо я все равно был сильней их всех вокруг.

Я вернулся сюда не просто так — у меня была цель. Все остальное было неважно…

Но сигнала тревоги не последовало.

Кастелян прищурил глаз, пристально глядя на меня. Он рассматривал меня с ног до головы, будто проверяя, выдержат ли мои нервы. Но выдержал — я оказался немного сильней, чем я сам предполагал.

Кастелян повернулся, пошарил по полкам и собрал мне постельное белье. Он вложил его мне в руки и на секунду наши руки соприкоснулись. Он был холоден будто жаба. Точно покойник, — пронеслось в мозгу.

— Свободен… — наконец сказал он.

Он меня не узнал, — думал я, когда меня вели по коридору. — Ведь я год только то и делал, что менялся.


-//-
Меня определили в комнату на втором этаже, почти посередине коридора, за две двери до моего прошлого жилища. Из четырех коек была занята только одна — справа под окном лежал парень, погруженный в чтение. Когда я вошел, он аккуратно заложил страницу, отложил книгу и посмотрел не меня.

Я не стал здороваться. Он тоже молчал.

Я бросил на кровать матрац и белье и присел.

Мне хотелось спать — я бредил кроватью, койкой, нарами, хоть какой-то горизонтальной поверхностью.

Я присел на койку. В коридоре грохотали сапоги — звук становился все тише. Это уходили мои конвоиры. Наконец, шум затих где-то на лестнице — коридор был свободен…

— Тот, кто спал на этой койке, умер вчера утром… — были первые слова, которые я услышал от нового сокамерника.

— Будешь много разговаривать, — ответил я, — к вечеру и твоя кровать освободится…

Он что-то пробормотал и вернулся к своей книге.

Я раскатал матрац, но заправлять постель не стал, выдернув из белья полотенце.

— Душ сегодня работает? — спросил я.

Мой сокамерник с удивлением посмотрел на меня и кивнул.

Я вышел из комнаты и побрел в подвал. На лестнице я снял фонарь, но в душ спускаться не стал. Сойдя с лестницы, я нырнул под нее, туда, где был вход в туннель. Могло статься, что потом у меня не будет времени, чтобы забрать книги.

Если вдруг кто не знает, я скажу: любовь к чтению иногда летальна. Не всегда, конечно, но случаи бывали…


-//-
Крышка стала на место — в штреке стало довольно темно. Я зажег фонарь — магией пользоваться не хотелось. Все было совсем как в последний мой визит сюда — только кое-где осыпалась земля, но новой выемки грунта видно не было.

Это могло значить две вещи — или у нового выпуска не хватило мозгов найти этот туннель, или же у них хватило ума его не рыть.

В самом дальнем углу что-то зашевелилось — сперва я подумал, что это крысы. В былые времена они здесь водились, но прошлый выпуск переловил их всех, сделав грызунов пленниками пленников. Крысы стали домашними питомцами, любимыми животными…

Но то была не крыса.

То, что я сначала принял за обвалившуюся породу, оказался сидячим человеком. Опираясь на саблю он поднялся — это был кастелян.

— Я ждал тебя… — сказал он.

— А я тебя — нет, — признался я.

— Я знал, что ты вернешься… — продолжал он, будто не услышал, — после твоего побега полетело много голов. Бывшего директора отправили на фронт… Он уже погиб.

— Я рад…

— Знаешь, когда ты бежал, большинство тебя возненавидело — тебе прочили большое будущее. Но я тебя тогда не возненавидел…Знаешь, почему?

Я знал. Он ненавидел меня раньше.

— И что с того? — спросил я. Но он опять проигнорировал меня.

— Знаешь, бюрократия придумана системой для своей защиты. Когда ты бежал, я пришел забирать твое белье, но недосчитался одной простыни. Той простыни, в которую ты завернул свои никчемные бумаги… И когда я нашел их, я понял — ты вернешься. И вот, сегодня утром я увидел тебя в окно. И понял, что справедливость все же есть… Ты умрешь…

— А как же, — согласился я, все мы умрем рано или поздно.

— Ты умрешь сегодня… Сейчас.

— Ты всегда был неважным предсказателем. А в добавок еще слишком самоуверенным. Неужели ты подумал, что сможешь убить меня сам? Да ты рехнулся!

— Когда я узнал тебя, я мог позвать охрану, чтобы они убили тебя… Но я убью тебя сам!

Я рассмеялся — он захохотал в ответ.

А потом я его убил.

Убил, не обращая внимания на меч и его самоуверенность.

Одним заклинанием я впаял его в стену, что была за ним. На его лице застыло удивление — он выглядел, будто древняя стрекоза, застывшая в янтаре.

Я подошел ближе — стена стала совершенно гладкая и твердая будто стекло — достать мои книги теперь не представлялось возможным. С пояса кастеляна я сорвал ключи, а из руки вырвал саблю — он сжимал ее крепко, и мне пришлось разжимать пальцы по одному.

Потом я все же пошел в душ, чтобы смыть пыль, грязь и кровь — свою и чужую. Вода как всегда была ледяной, но я не чувствовал холода. Удары воды стегали, будто пощечины, но я подставлял им лицо, глубоко вдыхая холодный воздух.

Не спать, — твердил я себе, — не спать. Еще не время.


-//-
После родниковой воды кожа горела холодным огнем, и обычно холодные сквозняки этого здания казались пустынными ветрами.

Я повесил фонарь на место и вернулся в комнату.

Мой сокамерник все так же лежал на кровати, погруженный в чтение. Пока меня не было, он даже не сменил позу.

Когда за мной хлопнула дверь, он посмотрел на меня поверх страниц.

Он был хорошим учеником этой школы. Только выдержав паузу, он спросил:

— Где ты взял меч?

— В оружейной… Хочешь — пойди, возьми и себе — я зашвырнул в него связкой ключей.

Он поймал ее и с удивлением стал рассматривать.

Я развернулся, подхватил с койки плащ, и вышел из комнаты.

Коридор был пуст, я прошел его, вслушиваясь в свои шаги — не слишком ли громкие, не тревожат ли они чей-то сон. Но пока на мое движение никто не обращал внимания. Школа будто вымерла, и отчасти это было правдой. На площадке я остановился, огляделся и прислушался. Везде было тихо. Через сетку балкончика можно было видеть часть вестибюля — его заливало солнце, отражаясь от плит. Наконец, я повернулся к двери — больше всего я боялся, что она будет открыта. Но тяжелые замки были на месте.

Стало быть, мой путь был не напрасен — они запирали то, что было моей целью.

Я ждал этого почти два года и, наконец, был готов открыть эту дверь.

Я закрыл глаза, положив руку на замки и прошептал заклинание. Мне понадобилось совсем немного времени, чтобы понять их — замкам ничего не осталось, как открыться.

За дверями была небольшая зала. Она была абсолютно пуста — деревянный пол, голые стены. Два окна выходили на парадный двор — они были забраны стальной паутиной. И четыре двери.

Архитектор, что строил это здание, особым разнообразием не отличался — такое же расположение комнат было и этажом выше.

Я осторожно прикрыл двери за собой. Мне казалось, что они будут нещадно скрипеть, но петли были хорошо смазаны.

Я распахнул дверь, что была сразу слева. Она была там. Когда я вошел, она смотрела в окно.

Я залюбовался ею. Остановился и, кажется, затаил дыхание — мне не хотелось разрушать это мгновение.

Наконец, она обернулась ко мне.

— Я звала тебя… — сказала она.

— Я слышал.

— Я ждала тебя… — она не добавила «слишком долго», но я это знал и сам.

— Дорога оказалась длинной…


-//-
Это была первая резня, к которой я имел некоторое отношение, но в которой не участвовал. За стенами рекой лилась кровь — иногда до нас долетали крики. Краем сознания я их замечал, но сегодня это было неважно — я собирался обдумать их позже. Гораздо позже.

Мы были вместе — мы разговаривали. То был странный разговор — окажись рядом кто-то еще, он бы решил, что слышит речи двух сумасшедших.

Я ей о чем-то рассказывал — она мне тоже что-то говорила. Мы произносили слова разом, но слышали и понимали друг друга. Нам надо было сказать очень многое, поэтому мы забывали о молчании.

Я рассказывал ей о дорогах, движении и перекрестках, она мне о времени, терпении и ожидании. Я знакомил ее с моими попутчиками, друзьями — они склоняли головы и растворялись в темноте, ибо многие из них были мертвы. Она поведала о чем шепчут камни этого здания, когда они думают, что их никто не слышит, о том, как можно представить весь мир по одному солнечному лучу.

Я заснул, положив голову ей на колени. Кажется, мне никогда не было так спокойно и уютно.

Последние два года — точно не было…


-//-
А проснулся я уже утром. Она спала, и я не стал ее будить. У меня были еще дела — мужские дела.

Я вышел в коридор, осторожно закрыв за собою все двери.

Школа уже была не та. Я видел то, что оставил по себе бунт — коридоры были пусты. Местами стекла в окнах были выбиты. Этого я не мог понять — бунт бунтом, но зачем стекла бить? Они-то совсем ни при чем. Я поднялся на этаж вверх — там тоже никого не было. Тогда я спустился на первый этаж. В учительскую я даже не стал заходить, осмотрев ее с порога — было очевидно, что никого живого в ней не могло быть. Кровь уже засохла и вытекла сквозь щели в полу, но бойня все равно осталась бойней. Это было не поле боя, это была даже не хладнокровная бойня — это была вакханалия убийц.

Я нашел их в столовой — они сидели в уголке, освещенном еще слабым утренним солнцем. Они грелись на нем, пытаясь отогреться от ледяного дыхания смерти. Наверное, они так и провели ночь — вне своих комнат.

Вчерашние убийцы жались в поисках тепла друг к другу, будто кутята. Они даже не сходили за одеялами — может, испугались…

Я представлял их положение — они мучались похмельем победы.

Это был образец слепого бунта — без подготовки, а значит, и без цели. Бунт обреченных — бунт обреченный. И те, кто вчера бросался в бой впереди всех, сейчас пытался понять, что они наделали.

Их беда была в том, что у них отсутствовал план. К счастью, это было частью моего плана.

Доски заскрипели под моими ногами, слабый шум всполошил их будто воробьев.

— Смотрите-ка, еще кто-то остался, — бросил кто-то.

Двое шагнули на меня, на ходу обнажая клинки. Я приготовился к бою, но их остановили…

— Стойте, это тот, кто дал мне ключи…

Я прошел мимо них и зашел на кухню. В посудомойке выдернул миску и ложку. В котлах я нашел немного похлебки и кусок хлеба. Хлеб был черствым, а похлебка холодной, и я разогрел ее, насыпав туда перца.

Похоже, мятежники даже не стали готовить себе еду. Забыли поесть… Что ж: дети и есть дети…

Я сел за стол напротив них и принялся за трапезу. Они смотрели на меня, но я молчал — я был занят завтраком. Вчера меня будто обещали накормить, но тюремщикам было не до того. И я их не винил. Оприходовав где-то с половину тарелки, я поднял голову. Я спросил:

— Кого-то в плен взяли?..

— А зачем?

— Дурачье! Если бы у вас было ума чуть больше, чем у жабы шерсти, вы бы подумали о том, что будет дальше. Как вы собираетесь выбираться из этой мясорубки?

Они не ответили. Этого в их плане не было — так далеко их мысль не заходила.

— Все ясно… Кто у вас командир?

Неуверенно поднялось две руки. Я кивнул:

— Вы низложены… До выхода из этих стен командование я беру на себя.

— Не слишком ли много ты берешь на себя?

— На себя я беру по себе… Если кто не согласен — может попробовать оспорить.

— А кто ты вообще такой?

— Оберлейтенант… — на звание я имел право, но насчет имени я был не уверен, — оберлейтенант Дже Кано.

К тому времени тарелка была почти пуста. Я уже наелся и собирался оставить тарелку с недоеденным, но решил, что это может быть неправильно истолковано. Я отложил ложку и вылил остатки себе в рот. Потом поднялся и подошел к бочкам с водой. Когда я напился, я сказал:

— За дело, господа…

— За какое? — спросил кто-то.

— Для начала, сварите себе что-то пожрать… Похлебка уже скисать стала…


-//-
Зачем мне все это было нужно?

Я добился своего еще в первую ночь, и ничего мне не мешало уйти тем же путем, которым я бежал уже один раз. Она легко могла бы последовать за мной — в науке полета мало кто осведомлен лучше ведьмы. Пусть и молодой ведьмы.

Но я остался. Мы остались.

Превратив пленников в свое орудие, я стал им обязан. Они убивали вместо меня, убивали, чтобы у нас была та ночь. Они об этом не знали, но что это меняет…

И еще — федераты растили чудовище. От него ожидалось многое… Я же хотел выпустить монстра, дабы он показал, чего он стоит, чтобы каждый пленник предъявил счет — за себя, за тех, кто не дошел.

Особого плана у меня не было. Иначе быть и не могло. Я не ожидал, что кого-то возьмут в плен, еще меньше надеялся на то, что пленный будет с нами сотрудничать. Скорей пленник представлял бы для нас не помощь, а помеху — скажем, в код передаваемых сообщений он легко мог ввернуть какую-то поганку, подать тайный сигнал тревоги. Я даже не пытался проломать их кода, хотя кой-какие бумаги в несгораемых я нашел. Обе шифромашины я просто расколошматил двумя ударами кочерги, дабы ни у кого не возникло желания ею баловаться.

Таким образом, однажды школа не вышла на связь. Просто замолчала — где-то там кто-то нахмурил брови. Со школой произошло что-то не то, но что именно, никто не мог предположить — как я узнал после, шифровальщик не успел отбить сигнал тревоги.

Логичней предположить, что к нам отправят отряд, который вскроет стену и проверит, что произошло за Стеной школы. Это был наш единственный шанс. Если отряд не вернется, то второй отряд никто отправлять не станет — нас просто раздавят каким-нибудь изощренным заклинанием.

Больше всего я боялся не отряда, а одного человека — Равиру Проду, но по неизвестным причинам она не появилась. Они могли бы выбросить десант через телепорты, тем самым сведя наши шансы на нет, но полевые командиры не очень верят в боевые телепорты, более полагаясь на старую надежную сталь.

Никто не знал, каким будет этот отряд, сколько в нем будет бойцов, когда он подойдет.

Нам оставалось только ждать.


-//-
И как бы кратко я не рассказал о дне нашего освобождения, все было еще быстрей.

Рано утром, в умирающей темноте, караул заметил что-то. Такое случалось и раньше — я спал урывками, потому что меня постоянно будили. Я подымал тревогу и подымался в небо. Каждый раз тревога оказывалась ложной — шалили дети, солнце отбрасывало блик или просто у дежурных сдавали нервы.

Но не в то утро.

Когда я вылетел за Стену, я увидел возле нее двух солдат — они тщетно пытались рассмотреть что-то через белесый магический туман.

Глупая идея — они не увидели ничего, но зато обнаружили себя, потеряв время. Если бы они ударили сходу, у них бы появился шанс. Но они действовали по уставу.

В лабиринте улиц стояли остальные— их было не больше десяти дюжин. Выходит, они не сильно высоко оценивали нас, коль решили, что обойдутся одной бандерой.

Я не вернулся в положенное время — стало быть, за Стеной напряглась живая пружина.

Там, внизу, медленно уползала в подворотни ночь, но наверху уже вовсю светило солнце.

Я сел на крышу одного из домов, что окружали школу, и принял человеческий облик.

А дальше был бой — они ринулись из переулков к школе. Их магики открыли проход, но колонна неуспела ворваться в двор. Почти у самого проема я зажег дерево — оно сгорело в одно мгновение, ослепив нападающих. А им навстречу уже двигался поток тех, кому надоело быть пленниками. Какой-то магик попытался закрыть проход, но раздавило только двоих последних. Это не имело уже никакого значения — зверь вырвался на свободу.

Я услышал за своей спиной шум. Даже не оборачиваясь, я знал, что это она.

— Нужна помощь?

— Зачем? Им уже ничего не поможет…

Она подошла и стала на самый край. На секунду мне стало страшно за нее — восходящее солнце нежно очерчивало ее силуэт, и она казалась такой хрупкой.

— Не поможет кому?..

— И тем и тем…


-//-
Я дал им время до полудня на разграбление города. Иным может показаться, что этого мало, но они были талантливыми мародерами.

Я знал, что они будут убивать, насиловать, грабить — что ж, мне надо было, чтобы зверь оскалил пасть, чтобы федераты вдохнули вонь того, что сами вырастили.

Я тоже грабил — моей жертвой стала книжная лавчонка. Выбор там был невелик, книги дешевыми и, откровенно, неважными. Я нашел только неплохое издание «Книги дорог» — не самого дурного путеводителя по жизни. Может статься, я бы расплатился за товар, но денег у меня просто не было.

Но только до полудня — в последнюю ночь я сказал им, что они могут делать что угодно, но когда тень будет самой короткой, мы должны покинуть город, ибо где-то придет в движение машина, единственной целью которой будет их раздавить.

И они успели. Вчерашние пленники не стали отягощать себя излишней поклажей, но я был уверен, что самое необходимое они взяли.

Мы тронулись в путь — может быть, если бы я пересчитывал людей, я бы не досчитался нескольких. Вряд ли их убили, скорей они не захотели быть вместе с нами — что ж, я верю в выбор и желаю им доброго пути.

Она была рядом. В дорогу она одела мужской костюм, но волосы распустила. Прекрасные рыжие волосы, которые горели, будто осенний лист.

Где-то далеко, в холодных кабинетах их Генштаба наносили наш маршрут, определяя, где нам поставить заслон, вычисляя, какой город является моей целью.

Но моей целью был не город — я вел их к перекрестку. К месту, где расходилось семь дорог.

И когда мы подошли к развязке, я остановил колонну. Развернув коня, я бросил:

— Господа, всем спасибо, все свободны… Я складываю с себя командование.

Они зашумели. Но я разучился ходить в ногу и хотел отучить их от этой дурной привычки.

— Поехали? — спросил я у нее.

— Скажи им хоть пару слов…

— Я сегодня не в настроении для проповедей. Пусть идут и ищут свою дорогу. Умный найдет сам, дураков не жалко…

Так оно и вышло. В тот день у меня был под командованием отряд чудовищ. Может, он был не столь многочисленным, зато являлся мобильным, отлично обученным и стоил бригады. Но я распустил их, заставил выбрать каждого свою дорогу. Некоторые объединились в маленькие группы, большинство стали одиночками. Кому как удобней. Были и такие, которые через некоторое время собрали свои личные армии — партизанские группы, команды диверсантов.

Я потушил факел, но разбросал искры. Такие искры, что позже озарили всю землю пожарищами.

Как бы там ни было, к следующему перекрестку мы подъехали вдвоем.

Три дороги было на моем пути — опять три дороги…

— Какая из них наша? — спросила она.

— Какую ты выберешь… Я дарю тебе любую.

— Новая дорога — новая война, — она была не только красива, но и умна. Очень умна…

— Везде война, — ответил я.

— Тогда дорога неважна…

Начиналась ночь. Последняя ночь весны. Когда она умрет, она оставит после себя ребенка — лето.

Начиналась новая жизнь. Что-то умерло во мне, но это не имело никакого значения, ибо я слышал, что новое уже зреет.

Нам было плевать на границы, государства, императоров — наше государство было с нами.

Мне не хотелось верить, что это напрасно.

2002 год

Люди, дружившие со смертью

I

Он сидел на ограде, воткнув свой эсток в землю. Руки его были сложены на рукояти меча. На них он положил подбородок.

Перед ним была братская могила. Под камнем лежало триста мужчин. Единые в жизни — единые в смерти. Женщины, которые остановили их, лежали недалеко, но каждая в своей могиле — некоторые получили место авансом.

Я узнал его, еще не видя его лица. Узнал, хотя мы с ним никогда не встречались — это было неважно — ведь когда то я был им.

Я понял: сын все же пришел к отцу. На могилу.

На муниципальном кладбище в Тебро сидел…

— Ади Реннер!

Он ударил мгновенно, даже не глядя — просто распрямился на звук, и в меня полетела земля, захваченная лезвием.

Я ушел кувырком, в движении освобождая саблю. Следующий удар я сбил стоя на коленях, затем поднялся и ударил сам.

Мы кружили меж могил — я попытался навязать ему ближний бой, но он держал расстояние. Он дрался спокойно и с легкостью необычной для такого оружия. Реннер фехтовал одной рукой, лишь в ударе добавляя вторую. Причем совершенно невозможно было предсказать, в какой руке окажется меч после очередного удара.

Я пытался творить бой, но все мои попытки разбивались о его железный прагматизм. Его дыхание оставалось ровным, хотя дрались мы довольно долго. Особых ошибок никто не делал — он раскрошил гипсовый шар на ограде, я срезал ветку над его головой. Я не пытался вывести его из себя разговором — такие бойцы, как правило, были молчаливыми. И я очень удивился, когда он вдруг не закончил атаку и заговорил:

— Может, не будем пугать ребенка?

Какой ребенок? — не понял я, но шагнул назад и вправо.

И тогда я увидел ее: меж двух могил стояла девчушка, лет восьми, в простой рубахе, волосами цвета спелой пшеницы и васильковыми глазами. Она смотрела на нас удивленно, но совсем без испуга. Я сделал еще полушаг назад и кивнул:

— Согласен.

Реннер положил меч на плечо, я тоже убрал саблю. Потом Ади наклонился и сорвал с могилы цветок, такой же голубой, как и глаза девчушки:

— Держи, — сказал он, протягивая ей цветок, — это тебе.

И мы пошли аллеями кладбища, плечо к плечу, как друзья, которые давно знают друг друга. В определенном смысле оно так и было.


-//-
В тот год своей резиденцией я выбрал постоялый двор, достаточно большой, чтобы вместить всю мою свиту. Дела предпочитал обсуждать в харчевне напротив. Харчевня, равно как и постоялый двор, обслуживала только моих людей — впрочем, в гости к нам никто и не набивался. За мной там всегда был стол.

Когда мы переступили порог, разговоры почти сразу затихли — Ади узнали многие. В ином бы месте его появление вызвало бы переполох, если не панику. Здесь же живая пружина напряглась — и на мгновение мне самому стало страшно. Но я сделал знак — все нормально, продолжаем отдыхать…

Пока слуги накрывали на стол, я ломал голову, что мне сказать. Я не понимал, зачем сажал его за свой стол — мы легко могли бы разойтись на первом перекрестке. Право слово — нашел себе товарища…

— Где ты пропадал?.. — наконец спросил я.

— Раны зализывал…

Ну да — мог бы и не спрашивать. Мне было бы интересно узнать, кто его приютил, но вместо этого он рассказал о той переправе. Как, оказалось, попало в него семь стрел, но серьезными ранениями было только два — в плечо и чуть выше пояса. Затем, одна вошла в руку, дальше он пригнулся к гриве лошади, и еще четыре достало его по касательной — довольно кроваво, но, в общем, не смертельно. Он свалился с седла в реку — к его счастью течение было быстрым и к тому времени, как он сбросил тяжелую куртку, его сильно оттащило вниз по теченью.

— Ну что, за встречу? — спросил я, разливая самогон.

— За нее…

Он выпил, смахнул стакан с губ и со стуком, поставив его на стол, накрыл рукой. Его рука дрожала. С миски Ади подцепил вареник и бросил его в рот, прожевал и выплюнул косточки.

— Что мне не нравится в варениках с вишнями, так это косточки, — попытался пошутить я.

Он кивнул и пододвинул миску поближе. Ади не столько пил, сколько закусывал — было видно, что он просто голоден. Я позвал слугу и попросил добавки — Ади кивнул в знак благодарности. Где бы он не скрывался, что-то выгнало его в путь, и я сомневался, что это была его первая дорога — просто он проделывал ее в одиночестве не попадаясь никому на глаза, обходя города и деревни…

Из дальнего угла донеслось:

— Знаешь, почему кобылы легче берут барьер, чем жеребцы? Им ничего не мешает…

Кавалерийский юмор — ответом был кавалерийский же хохот, более похожий на лошадиное ржание.

— Твои люди, — сказал Ади, даже не спрашивая а утверждая и немного осуждая.

— Что делать… Они хорошие бойцы, — я разозлился на себя, что оправдываюсь. Но я сделал им пару знаков ручным кодом, они молча поднялись и вышли.

Я пристально смотрел на него, пытаясь убедить себя, что мы с ним разные — но это было не так. Он был моих лет, моя одежда, пожалуй, была бы ему в пору. Даже если считать правдой треть от слухов, получалось, что он убил за сотню людей. Я попытался прикинуть, сколько раз приходилось убивать мне — но сбился со счета. Значит где-то рядом…

— Ты так и не сказал, что заставило тебя воскреснуть.

— Веришь ли — был бы рад остаться мертвым, но кто-то вечно претендует на мое место в мавзолее…

Он осмотрелся вокруг и бросил:

— Меня не любят в этом городе…

В этой стране, в этом мире, — добавил я мысленно. Но вслух сказал:

— Не волнуйся, сегодня ты мой гость.

— А что будет завтра.

— Завтра будет завтра…

Но когда наступает завтра — оно умирает, перерождается. Оно перестает быть «завтра».


-//-
А на следующий день было жуткое похмелье.

Маленькие стекла, через которые проникал свет в комнату, запотели и, казалось, что на улице стоит жуткий туман. Перегаром разило так, что было противно, хотя за ночь я вроде бы должен был к нему привыкнуть.

Хотелось пить — на подоконнике стоял кувшин с букетом. Я выбросил цветы в угол и попытался сделать глоток, но вода была теплой и вонючей, и я выплюнул ее обратно в кувшин. Обернувшись, я увидел, что Ади проснулся. Перед тем, как ложиться спать, он развернул свою кровать прямо к двери, так что теперь никто не мог войти, не потревожив его. Теперь он сидел, оценивающие глядя на меня:

— Как дела? — спросил он.

— Да никак. Голова как колокол — пустая и гудит…

— Тогда зачем надо было так напиваться?

— Ума не приложу, — совершенно честно признался я: А что вчера было?

Со стыдом подумал, что больше пил все-таки я. Ади не выглядел ни больным, ни уставшим.

— Мы с тобой разговаривали. Ты предложил мне погоны оберлейтенанта и звал к себе.

Я похолодел — меньше всего мне хотелось иметь такого подчиненного. С таким же успехом я мог нанять ураган или лесной пожар.

— Но ты отказал, — предположил я.

— Верно. У меня уже есть такой патент, вдобавок, я сейчас при деле…

— Я спрашивал при каком?

— Спрашивал…

Он замолчал, из чего я решил, что рассказывать он это не станет, равно, как вряд ли говорил на эту тему вчера вечером.

Я подошел к окну и стер пелену — за окном было пасмурно, тучи висели низко, и мне не удавалось определить, что за время дня на улице — день, утро или вечер.

— Кстати, как думаешь, сейчас утро?

В стекле я увидел, что изображение Ади кивнуло:

— Причем довольно ранее…

— Я тебя разбудил?

Он кивнул еще раз.

— Прости…

— Ничего страшного… Сегодня столько надо сделать.

— Начнем с завтрака?

— Согласен…

Когда я натягивал сапоги, Ади будто между прочим бросил…

— Мы ведь с тобой заключили контракт…

Мне стало плохо — виной ли тому было обострение похмельной болезни, или же слова Реннера. Я подумал, что проще его убить сейчас, даже не вникая в суть вчерашнего разговора. Но я вгляделся в его отражение в оконном стекле. Он был расслаблен и не ожидал от меня удара. Это меня остановило.

— Контракт? — Переспросил я. — И что вменяется в мою часть.

— Конь под седло и триста серебром.

— А не многовато ли — триста?..

Я сразу же прикусил язык. Все-таки деньги испортили меня, — пронеслось в мозгу, — но разве свою душевное здоровье оцениваю дешевле? Пусть берет и проваливает — видеть его больше не хочу… Но все оказалось гораздо сложней.

— Нужны мне твои деньги. Я в долг беру… Через неделю отдам.

Несмотря на то, что Реннером (равно, как до меня доходили слухи, и мной) пугали детей, одного никто у него не смог отнять — слово он держал. Я стал вспоминать нынешние расценки на наемников и их работу, пытаясь понять, на какую работу я его нанял. Ничего в голову не шло.

Реннер сказал сам.

Его слова ударили в меня будто молот. Сердце забилось быстро и мощно, грозя сокрушить ребра.

— … а взамен я отведу тебя к могиле твоего отца…


-//-
Разговор мы продолжили этажом ниже, в обеденном зале гостиницы. Когда спустились по лестнице, стол уже был накрыт. Меж тарелок стоял кувшин со скисшим молоком и порезанный ржаной хлеб. Со стыдом я понял, что мое вчерашнее состояние не осталось незамеченным среди присутствующих. С другой стороны, они уже достаточно хорошо знали мои привычки и на следующий день после возлияний никогда не выставляли ни пива, ни самогона, ни квашеной капусты — лучше всего мое здоровье поправлял кисляк под ржаной хлебушек. И действительно — с первым глотком мысли в голове забегали быстрей — я знаком подозвал фельдфебеля.

— Бандера Хайдера прибыла? — спросил я, намазывая масло на хлеб.

Таден ожидался вечером или в первой половине ночи. Я предполагал, что он может остановиться где-то по дороге на ночь, и тогда его надо было ожидать сегодня к полудню. Но я ошибся.

— Прибыли около полуночи… Вызвать его?

Я кивнул, но тут же передумал:

— Если вдруг он не отдыхает, пусть зайдет. Но будить не надо…

Фельдфебель удалился.

— Ты напоминаешь мне моего отца… — Бросил Ади. — Этакая либеральная диктатура.

— Я — не твой отец. Я вряд ли когда смогу драться с женщинами… Но говорят, ты никогда его не видел?

— Но много слышал… — Он замолчал, ковыряясь в каше. Я выдержал паузу в несколько прожеванный ложек и спросил:

— Итак?..

Ади поднял на меня глаза и внимательно посмотрел:

— Не понял. Что «Итак?»…

— Я о нашем контракте. Где похоронен мой отец?

— В могиле! И не в братской, а как надлежит человеку — в гробу и в своей. И за ней ухаживают, слышишь ты! Ухаживают, а не сбросили кости в яму и не привалили плитой песчаника!..

Мне стало стыдно — не сколько за себя, сколько за то, что я тоже человек, как и те, кто хоронил Ферда Ше Реннера.

— Прости…

— Прости ты, — Ади успокоился так же резко, как и начал нервничать, и перешел на шепот, — если я дам тебе денег… Потом… ты поставишь на их могиле нормальный обелиск?..

Я на несколько мгновений закрыл глаза и кивнул.

— Спасибо…

Мне подумалось, что вопрос надо поставить иначе.

— Когда мы пустимся в путь?

— Я — сегодня вечером, ты — когда пожелаешь. Мы — через неделю или полторы.

— Значит, мы расстанемся?

— Конечно. У меня есть дела… Когда я их закончу, я отправлюсь За Горы…

— Отец умер там?

Ади поднес ко рту чашку и пока делал глоток, кивнул.

— Мы с тобой отправимся от крепости Хастен. Там умирает человек, и я спешу к нему. На пути сюда у меня пал конь и я немного опаздываю… То, что я встретил тебя — это настоящее счастье…

Насколько я помнил карты, до Хастена не было и пяти дней пути. И я спросил:

— Тогда почему бы нам не отправиться прямо сейчас и прямо туда.

— У меня есть и свои дела…

— Странно: ты спешишь к умирающему человеку, но теряешь два дня неизвестно на что?

— Мне надо отправить сообщение, что гонец прошел самую сложную часть пути. И с запасным вариантом можно повременить. Но местное отделение банка не имеет нужного оборудования, посему мне придется сделать крюк…

Возможно, оно так и было. Банкиры для связи пользовали магические аппараты. Их каналы связи покупали многие, удовольствие было не из дешевых, но иногда оно себя оправдывало.

Ади поморщился и добавил:

— К тому же у меня есть и личные дела…

— А их нельзя было сделать потом или, там, на обратном пути.

— Я спешу их закончить, пока я один.

Я думал, что он опасался моего общества. Но потом оказалось, что как раз на меня ему было плевать.

Ади ел быстро. К тому времени, как я подошел к середине первого, он уже допил молоко.

Он поднялся из-за стола.

— Коня я выберу сам, чуть позже… Как насчет оговоренной суммы?..

— Прямо сейчас?

— А чего медлить? Мне надо кое-чего купить в дорогу.

Я кивнул и подозвал дежурного. Такой суммы у меня с собой не было и пришлось писать требование к казначею. Я написал пару слов и сумму, но расписываться не стал. Это было лишним, за всю свою жизнь я не сделал две одинаковых подписи. А казначей меня легко угадывал и по прочерку.

Сперва хотел объяснить, к кому и куда подойти, но плюнул и дал ему провожатого.

— Может, дать тебе моего человека в помощь. Чтобы тебя никто не трогал?

Он отрицательно покачал головой:

— Меня и так никто не тронет… Поверь мне — сегодня ни одна мамка не выпустит на улицу свое дитя. Ади в городе!!!


-//-
После ухода Ади, я недолго оставался одни. Реннер поел быстро, и закончил, когда моя трапеза едва перевалила за половину. Когда он ушел, служанка убрала за ним приборы, смахнула крошки со стола и мило мне улыбнулась. Я улыбнулся в ответ, но, вероятно, получилось у меня это не весьма, потому что девушка тут же задумалась и упорхнула.

После вчерашнего, еда просто не лезла в меня. Я буквально запихивал каждую ложку, но все же занятие это не бросал. Особых дел сегодня не предвиделось, и я мог себе позволить немного побездельничать.

По крыльцу загрохотали подбитые железом сапоги. Я узнал по звуку — идет Хайдер. И действительно, дверь с грохотом отворилась, и, постояв чуть на пороге, в зал вошел Таден. Он осмотрелся, и, увидев меня, подошел к столу.

Таден подошел зевая, и как мне показалось — зевая притворно. В глазах его сна не было, он был как всегда беспричинно весел, причесан, мундир сидел без единой складки. Хайдер щегольски козырнул, развернув стул кругом, уселся на него, сложив руки на спинку…

— Говорят, ты вчера ужинал со смертью…

— Сарказм неуместен…

— А, понял, хуже, чем ужин со смертью может быть только завтрак с ней же… К слову… — Он повернулся к кухне и проорал, — Меня кто-нибудь кормить здесь собирается!?! Обед господину лейтенанту!

— Слушай… — продолжил он шепотом, оборачиваясь ко мне, — а почему ты его не прирезал?..

— Потому что он не прирезал меня…

— Не скажу, что логично, но тоже ответ… — согласился Таден.

Принесли обед, Хайдер кивнул и принялся за еду.

— Скажи мне, Таден, одну вещь…

Он оторвался от еды и посмотрел мне в глаза:

— Да?

— Я хороший командир?

Таден задумался, но ненадолго:

— Я рад, что я служу с тобой…

— Я вчера был пьян…

— Что с того? А я напьюсь сегодня. Кампанию не составишь?

Я покачал головой. Хайдер засмеялся:

— Значит, ты не спился…

За окном побиралась старушка. Она стояла на тихой улочке с мисочкой. На свое место она выходила рано утром и уходила, только когда начинало смеркаться.

Нищенствовала она, скорей по зову души — одета она была вполне пристойно, да и той мелочи, что ей подавали, явно не хватило бы на жизнь. Место было нелюдное — буквально за углом бы ей подавали бойчей, но она стояла именно здесь.

Когда я шел по этому проулку, я будто невзначай переходил на другую сторону, чтобы не слышать ее стенаний.

Я никогда не подавал милостыню, ибо она унижала как дающего, так и принимающего, тем более, что старушка в ней вряд ли нуждалась. Но совесть, не смотря на это, продолжала мучить.

Я показал на нее Хайдеру.

— Видел?

На мгновение он оторвался от трапезы посмотрел, куда я указывал и кивнул. Он не мог ее не видеть — порой он проходил мимо нее пару раз на день.

— Если бы на этой дороге можно было бы за кем-то шпионить, я бы подумал, что именно это она и делает.

Хайдер повернулся еще раз, поморщился и покачал головой:

— Не думаю… — и опять вернулся к еде.

— Ну почему же… Представь, ночью она возвращается в свой дом, зажигает лампу, сбрасывает эти тряпки и предстает прекрасной дамой, которая садится за шифры…

— Когда состаришься, будешь книги писать… Но сразу предупреждаю — такое я уже где-то читал… Просто старушка живет одна, ей скучно и она выбирается на людей поглазеть. А побирается, чтобы совместить приятное с полезным…

— Неприятное с бесполезным… — по привычке отозвался я.

Хайдер отложил ложку и потянулся к чашке…

— А ч-ч-ч-ерт, все холодное! Распустил ты их тут! Эй, слуга!

Я улыбнулся — Хайдер всегда пил только кипяток, но пока он ел, настой успевал остыть. Даже просто теплое питье его раздражало.

— Не кипятись… Придержи-ка чашку…

Я бросил заклинание — вода забурлила, на поверхности выступила пена.

Таден отхлебнул:

— Горячая, зараза…

— А ты думал… — Улыбнулся я.

Он пил мелкими глотками, затягивая с жидкостью изрядно воздуха. Звук получался свистящий, многих он раздражал, но только не меня.

Для Хайдера это было вроде ритуала — даже вместо жестяной солдатской кружки он возил маленькую фарфоровую чашку. Таден берег ее, в дорогу оборачивая полотенцем.

Он пил, сжимая ее меж ладонями, грея руки и вдыхая аромат. Наверное, это было для него вроде домашнего уюта, вместо семьи и жены…

…Я все-таки нашел его — хотя мне это стоило изрядно времени, денег и нервов. Признаться, я думал, что его нет в списках живых — в мясорубке вроде моей, среди нижних чинов отбор был пожестче.

Но он выжил. К нашей встрече Хайдер успел примерить мундир лейтенанта и поучаствовать в одном восстании да в двух кампаниях.

Не то чтобы мы знали друг друга давно, но при нашем стиле жизни друзья просто не успевали состариться. Мы познакомились в беде, а это сближает быстрей и прочней.

Если быть совершенно точным, то искал я многих — список был в пятнадцать человек. Искать оптом оказалось дешевле. Но нашелся только Хайдер — была, знаете ли, война…

На момент встречи он был без дела, если не считать делом выздоровление после очередного ранения. Поэтому на мое предложение о работе он согласился легко.

Обычным делом было, когда желающий выслужиться командир, брал наихудшую часть и выводил ее в лучшие. Я дал Тадену не самый плохой взвод — хотя плохих взводов у меня просто не было. Салаг в моем заведении не было изначально — я не хотел превращать войну в богадельню.

Почти сразу же от него начали просить перевода, хотя никого из своих солдат я бы слабаками не назвал.

Таден был беспощаден — и в первую очередь к себе.

И действительно — со временем он превратил свой взвод в гвардию. Возможно, это было сепаратизмом, но я смотрел на подобное сквозь пальцы. Номинальным командиром все равно оставался я.

— Таден, — наконец сказал я, — через пару дней я сдам тебе командование.

— Не понял?..

— Мне надо кой-куда съездить…

— Куда? Меня ты не берешь? Может подобрать тебе охрану.

— Не надо. Я еду к смерти и поведет меня смерть…

— Реннер?..

Я кивнул.


-//-
Не скажу, что день был заполнен событиями. В общем, не было бы ни одного дела, которое бы нельзя было бы или отложить или перепоручить.

Вероятно, в иной бы день я так и сделал, но ввиду вчерашнего, я пытался доказать себе и в первую очередь другим, что могу нормально работать.

Потом я все же нашел себе иное занятие — коль скоро мне предстояло пуститься в путь, я решил сменить обличье. Магия здесь была ни при чем — в обиходе у меня было два лица, и право-слово, я не знал какое из них истинное.

В тот момент я носил усы. Борода у меня росла клинышком, что меня выводило из себя — она мне совершенно не шла. Но бриться было лень, и обычно я ходил с недельной щетиной. Прическа тоже была довольно запущенной. Несмотря на кочевой образ жизни, я часто мыл голову: где-то раз в два дня. Ввиду этого мог позволить себе довольно длинные волосы. Говорят, они мне шли, опять же я привык к подобному. Вдобавок, благодаря такой внешности, я казался немного старше своих лет. В интересах дела я скрывал свой истинный возраст. Увидев во главе стола переговоров не старика, часто ведущие переговоры чисто рефлекторно пытались меня надуть.

Однако, в дороге, я мне больше подходило бы иное обличье. Сперва я спустился к владельцу постоялого двора и попросил его распорядиться нагреть воду, а потом пошел к цирюльнику.

Вообще-то к цирюльнику я шел второй раз в жизни. В детстве меня довольно прилично стригла гувернантка. Но затем я попал в военное училище, где нас всех тут же обрили. Казалось, необходимости в этом не было. Изначально из нас собирались ковать белую кость армии — офицерство. Но, вероятно это была такая традиция — одинаково обрить всех, выдать форму хоть и разных размеров, но одинаковую в пошиве, определить на похожие места в типовых казармах, выдать оружие ужасное в своей заурядности. Будто нам хотели сказать — нам плевать, какими по счету вы были в начальной школе, нам все равно кто ваши родители. Отныне и вовек вы должны все доказывать сами — право на расстегнутую верхнюю пуговицу, на рукава, закатанные выше локтя, на хорошую саблю, на пару лишних нашивок. В следующий раз нас обрили уже с помощью какой-то адской машинки, которая не столько брила, сколько выдергивала волосы. После нее оставалась не лысина, а короткий ежик.

В кампаниях мы мало обращали на прическу, было не до того — просто отрезали начинающую мешать пядь волос, или же стригли друг друга сами. Оттого наши головы оставались подстрижены почти одинаково — будто шляпки опят.

Но со временем положение начало обязывать. И, однажды, Таден привел меня в цирюльню, что стояла напротив магистратуры Тебро. Мотивировал он это тем, что прошло время, когда нам можно было выглядеть теми, кем мы были на самом деле — голодранцами, бездомными, наемниками.

В день, когда я встретил Реннера, я тоже решил сходить туда.

Ей владел седенький старичок. Стриг он хорошо, но и драл соответственно. Оттого у него никогда не было очереди, что мне нравилось еще больше. Ждать я не любил, а деньги что? Были деньги, сплыли деньги…

Когда дверь закрылась за мной, он тут же появился из другой комнаты.

— Подстричься можно? — спросил я вместо приветствия.

— Отчего же нельзя? Раздевайтесь, садитесь.

Я сбросил на вешалку куртку, потом подумал немного и отстегнул саблю. Когда я сел в кресло, он накинул на меня покрывало. Подтянул его мне на шее, затянул ремни на талии и я оказался будто спеленатый. Чисто инстинктивно мышцы напряглись, чтоб освободится.

— Расслабьтесь, молодой человек… Вы слишком напряжены. Я ведь так и порезать вас могу… Как будем стричься?

В прическах я не разбирался совершенно, поэтому решил смухлевать:

— На ваш вкус. Челку сильно не подрезайте, а так покороче…

Я смотрел в зеркало, как порхают ножницы над моей головой, и краем глаза следил за тем, что твориться за моей спиной. Когда он закончил стрижку, то спросил:

— Бриться?

Я кивнул. Старик достал помазок, сбил пену, намазал шею и подбородок.

— Усы тоже сбривайте… — добавил я.

Он кивнул и добавил еще немного пены мне на лицо. И тут холодная сталь прикоснулась к моему горлу. Я перестал дышать — а вдруг старик куплен кем-то и я сейчас умру. Но лезвие скользнуло к подбородку, снимая полосу пены. Он работал быстро и уверенно — не только не взрезал мне глотку, но даже не оцарапал меня. Постепенно в зеркале проявилось лицо, которое мне было знакомо, но которое я давно не видел.

— Минутку, юноша, — подтвердил мою метаморфозу цирюльник: я за полотенцами…

Он пропал в соседней комнате. Почти сразу звякнул колокольчик над входной дверью. Я посмотрел в зеркало — в цирюльню входил Реннер.

— Знаешь, — сказал он, — реши я тебя убить, лучше момента я не придумал бы.

— Ты не поверишь, но я только что об этом думал…

Вернулся цирюльник. Он улыбнулся Ади — толи не узнал, то ли сделал вид, что не узнал:

— Вам тоже подстричься?

— Рекомендую… — Встрял я.

— Нет, спасибо… — ответил Ади, тихонько смеясь. Я тоже улыбнулся.

Цирюльник быстро закончил свое дело, я расплатился и мы пошли на постоялый двор. Дорога была недалекой, но шла через центр города — люди расступались перед нами. Я подумал, что сегодня к моей дурной славе прибавится еще одна строчка. Я привязался к этому городу — не зажимал подать, даже жертвовал какую-то мелочь. Последнее время подумывал основать кадетскую школу. Но все равно, в городе меня не праздновали. И здесь я был чужим. Впрочем, я и не навязывался.

Рядом со мной Ади пробыл недолго — ему не терпелось пуститься в путь. Он повторил место встречи и потребовал коня.

Перед тем двинуться, Ади все тщательно проверил — подковы, затяжку ремней. Я Я с Таденом стояли молча чуть в стороне. Лишь сидя в седле, Ади прервал молчание:

— Знаешь, я понял, кого мы вчера встретили…

Я не сразу понял, о чем он. Ади пришлось пояснять:

— Ну, подумай сам, что делать ребенку на кладбище. Та девочка — это смерть…

— Смерть?

— Смерть — а кто еще. Ты думал, что она курносая бабулька с косой? Она пришла за одним из нас, а мы ее не узнали. Потому что слишком долго замещали ее и даже забыли о ней. Но странно — не приди она, кто-то из нас достал бы другого. Она спасла нас. Мы с тобой — люди, что дружны со смертью.

Я не ответил, он же ответа и не ждал. Ади ударил по бокам коня и поскакал. Я смотрел ему вслед и подумал, что с такой скоростью тот долго не выдержит. Надо было дать ему кобылу — они не такие быстрые, но гораздо выносливей…

Таден подошел со спины:

— Еще приказы будут?

— Нет…

Я осмотрелся по сторонам. Вечерело.

— А, впрочем, да… Приготовь факела на крышу…


-//-
Когда я поднялся на крышу, уже давно стемнело. Факела лежали у входа. Я зажег их заклинанием и расставил по углам крыши. Затем разделся, разбежался и рухнул с крыши. Поверхность полетела в меня, набирая скорость. Я раскинул руки, будто пытаясь обнять землю. Но руки становились все короче, все шире, обрастая перьями. Мгновение — и у меня уже не было рук. Но были крылья…

Выровнялся у самой земли и полетел в ровном туннеле улиц. Затем все выше и выше, туда где звезды. Воздух был просто чарующий. Крепкий, твердо ложащийся под крыло. Он пьянил, я ловил в нем сотни ароматов — далекого моря, яблочных садов в предместье, лесов…

На земле царила ночь, но казалось, из-под горизонта еще бил свет. Луна карабкалась в вышину, горели звезды. Они отражались на воде, обозначая мне русла рек, озер. Часто набежавшая волна топила звезду, но она всплывала, перемигиваясь со своим оригиналом.

Горели и огни человеческих жилищ. Чтоб не дразнить ночь, их прятали за ставнями, но свет проникал сквозь щели. Я видел его со стороны — не сам свет, а его следы: ровные лучи.

Ниже меня тяжело прошел филин. По небу непонятный чертеж рисовали летучие мыши — гениальные летуны. Может ли кто сравниться с ними в искусстве полета? Наверное, только ласточки. Вираж, переворот на крыло, камнем вниз, стрелой вверх…

Внизу козодои славили ночь. Что ж, отдадим ей должное: многим в ней было уютно.

Я поднялся так высоко, что становилось холодно — здесь дул настоящий ветер. Сильный, разогнавшийся на просторах океана. Я шел на него — он отбрасывал меня назад — и вверх!

Город уже был далеко внизу, я видел предместья и деревни вокруг города. В них люди ложились спать раньше, нежели в городе. И на фоне золотых полей, которые были светлыми даже ночью, они выглядели темными пятнами.

Я сложил крылья и рухнул камнем. Разогнался в падении, вышел из пикирования почти над крышей и стрелой понесся над лесом. Скорость была такая большая, что мне не приходилось махать крыльями. Набегающий воздух сжал перья в тугой кокон, он пытался вывернуть мне крылья. Я внутренне улыбался — ведь птицы не могут улыбаться. Если я столкнусь с чем-то, не удержу направление, врежусь в дорогу, в землю, то погибну. Такая скорость не давала шансов на выживание. Мне было бы забавно думать, что, возможно, завтра кто-то на дороге найдет птицу с вывихнутым крылом и свернутой шеей. И никто не будет знать, что это я. Или же после смерти чары рассеются, и я обрету человеческий облик?

Я летал уже лет двадцать, но никто не мог объяснить природу магии, что держала меня в воздухе.

Мне пришлось сделать несколько взмахов — я приближался к городу. Пройденный много раз туда и обратно, его план был в моей голове. Но сегодня я был вне плоскости моих пеших прогулок.

Вот я заметил четыре огня. Они были выше остальных, светили ярко. Они указывали мне путь назад. И я часто замахал крыльями, гася скорость.

Когда я приземлился, факелы уже догорали в своих подставках. И на крыше был кроме меня, был еще один человек:

— Не спиться, Таден?

— Не спиться, командир.

Он вышел из тени. Вопреки своему обещанию напиться, он был трезв:

— Ты ведь маг…

Я кивнул и начал одеваться:

— Довольно посредственный…

— Но ведь мог бы и выучиться. А стал солдатом… Почему?

— Я рассказывал, как на моих глазах однажды вырезали уйму магов. Только потому, что их дар куда-то делся?.. А я еще ни разу не видел, чтобы куда-то исчезла сабля…

— Знаешь, Дже… Я тебе завидую… Я еще летаю во сне, и было бы здорово вот так полетать наяву.

— Летаешь? Как? Как я?..

— Нет, когда я вспоминаю, что умею летать, я просто отталкиваюсь ногами от земли и лечу в небо…

Я пожал плечами:

— Походит на ведьмовской полет. Только они там летают голяком и всякой дрянью натираются.

— Ну, у меня без этого. Только может, объяснишь одну вещь — как летун летуну? Если я к чему-то прикасаюсь в полете, я падаю. И чем старше становлюсь, тем тяжелей летать. Иногда это не полет, а просто очень длинные прыжки. Почему?

— Это просто. Когда мы взрослеем, мы обрастаем вещами, их не взять в небо. Конь, любимая сабля, сбруя за которую отдал не помню сколько. Они тянут сильней чем какой камень тянет — не самый хитрый скарб, но будь его поболее — мы бы и с места не сдвинулись. Одно дело носить все в себе — иное таскать на своем горбу.

— И что ты предлагаешь? Раздать все нищим?

— Нищим надлежит быть нищими. Их твои деньги богатыми не сделают. А вот, порой, надо забыть, что у тебя все это есть. Ладно, пошли спать, Хайдер… Желаю тебе этой ночью тоже отправиться в полет…


-//-
Но ни я, ни он не пошли в кровать. Я вернулся в свой кабинет, а Хайдер спустился в обеденный зал — очевидно, погода для него была нелетная. Я вспомнил историю про вампира, который боялся высоты и тихонько засмеялся.

Я шел и думал…

Когда мы были молоды — настолько молоды, что даже не удосуживались пересчитывать прожитые годы, то думали, что пренепременно восславимся. Станем сильными и могущественными — иной расклад для нас казался просто невозможным. Что мир будет принадлежать нам, что мы будем владеть замками и умами людей.

Но случилось иначе.

Случилось не вдруг. Жизнь начала нас поколачивать. Мы стали обрастать шишками, у нас появились места, где нам лучше не показываться.

И вот в один прекрасный момент — когда ты носишься по миру, и тебя сравнивают с верным признаком беды и чумы — кометой. Когда раздаешь налево и направо приказы — обнажить оружие, освободить помещение. Тогда… Тогда ткань времени и пространства просто рвется под твоими ногами.

Но что-то случается в этой круговерти, полет сбивается, и когда находишь время посидеть у тихой реки, ты понимаешь одну вещь. Этот мир действительно стал принадлежать тебе и таким как ты — тем, кто не оступился, не упал. А если и упал — нашел силы подняться и идти дальше…

И когда тебе кажется, что все идет по кругу — пусть тебя это не обманывает. Линия замкнется в кольцо, кольцо превратиться в колесо. И покатится по жизни — только поспевай за ним.


-//-
Спать я ложился поздно. Давным-давно к моим болезням добавилась бессонница — совершенно невероятная роскошь для солдата. И прежде чем лечь в постель, я нагуливал сон. Что-то читал, что-то писал, жег свечи и лучину, пил вино и пиво.

Так было и в Тебро — я сидел заполночь, пока в обеденном зале этажом ниже не затихал последний шум. Иногда я брал стаканчик с вином и подходил к окну. За ним была ночь, и люди в домах напротив спали. Только в одном окне горел свет ночника. Вроде бы неяркий, но спать при таком мне было бы неуютно. Он горел, когда я ложился спать, горел, когда я просыпался ночью. Может, он горел и днем, но в ярком дневном свете его не было заметно.

Что-то было в этом свете плохое. Почему-то казалось, что там кто-то умирает, над кроватью склоняется сиделка, а воздух затхлый и на тумбочке в беспорядке свалены лекарства…

Я ненавидел свое воображение за такие мысли. В прошлом году я квартировал в каком-то городишке. Тогда тоже светилось окно — но все было совсем по-другому. Там родился ребенок и свет горел постоянно, но то был другой свет — полная иллюминация, оркестр света… Я видел замученную, но счастливую мать и вроде даже слышал жизнеутверждающий рев ребенка.

Я смотрел на них, пил вино в одиночку, поднимал за них молчаливые тосты…

Здесь же…

Иногда меня подмывало спуститься вниз, пересечь ночь, постучаться в дверь и произнести лишь одно слово — Почему? Но думалось — а какое право я имею вторгаться в чужое горе — тогда и я стану ответственным за него.

Я бы никогда не стал рассказывать слепцу, что вижу вокруг — зачем лишний раз напоминать тому, что у него не больше глаз, зачем рушить ту картину мира, которую он сложил в своем мозгу.

И мне оставалось одно — бежать от этого окна, из этого города. Я набросил куртку и сбежал по лестнице. Дежурный, опрокинув стул, вскочил смирно. На его щеке было красное пятно — верно, он дремал и только грохот моих сапог разбудил его. Иногда я устраивал разносы за такое, но в тот день просто отмахнулся.

Выбежал на улицу, пересек площадь. Дверь, коридор, еще одна дверь… Человек под одеялом… Я перевернул его лицом к себе:

— Таден, просыпайся…

Он по очереди открыл глаза:

— Чего тебе?

— Ты пьян?

— Если не очень — тогда что?..

— Как быстро твоя бандера будет готова выступить?

Он прищурил глаз:

— Через четверть часа…

Я кивнул в ответ:

— Значит через полчаса на площади…


-//-
Бегство — всегда бегство.

Без разницы, как оно именуется и как выглядит.

Я бежал от сумрачного света — впереди кавалерийской сотни. Никто из следующих за мной, не знал, что именно выгнало нас ночью в дорогу.

Не в их правилах было обсуждать приказы — разве что мысленно, оставляя мне свободу действий.

Я врал, что у меня срочные дела, не удосужившись объяснить, почему они не терпят отлагательства до утра.

Впрочем, был нарушен сон был не только этой сотни — мое отбытие всколыхнуло наш мирок — я перебудил почти всех, раздавая один за другим приказы.

Загорелись даже огоньки в домах мещан. Разбуженные нашими сборами, они вставали с теплых постелей, подходили к окнам. И в этих блуждающих озерцах света терялось и тот огонек, от которого бежал я.

Но сборы были недолгими. Над постоялым двором все еще трепетал флаг бригады, но мой личный штандарт был спущен и упакован.

— Ничего не забыл? — спросил Хайдер, ставя ногу в стремя.

— Что-то забыл… — ответил я, но что именно — тоже не припомню. И, стало быть — обойдусь…

Бандера начала втягиваться из города в ночь, и разбуженный Тебро постепенно возвращался ко сну. Может, где-то пурпурным светом продолжало гореть одно окно, но мне не было до этого никакого дела.

Ни малейшего.


-//-
Было ранее утро. По земле полз туман. Он был густым, но совсем низким и доходил лошадям разве что до колен. Долго мы ехали молча. Люди, вырванные из сна, находились в этакой полудреме. У мне попадались солдаты, которые умели спать сидя в седле и с открытыми глазами. Но я всегда избегал их, рассовывая по крысиным углам — их умение наводило на меня жуть, да и просто опасно было их ставить в караул.

Я не торопил людей — времени было предостаточно, даже по самым скромным прикидкам у нас было еще дня три запаса.

— Так куда мы едем? — наконец спросил Хайдер, пытаясь разговором заглушить зевок.

— Ты слышал о крепости Хастен?

Он кивнул:

— Что-то слышал… Принадлежит какому-то придурку, но контракт я бы на нее брать не стал…

— А я и не брал. Там я встречусь с Реннером.

Хайдера это, совершенно не удивило:

— Все один к одному. Придурочная крепость, у которой назначает встречу этот сумасшедший. Еще немного, и я поверю, что весь мир погряз во всеобщем заговоре.

— Слушай, а вот нас с тобой можно назвать нормальными?

Хайдер совершенно честно надолго задумался, потом пожал плечами и ответил:

— Не знаю насчет ненормальности, но точно не такие как все… Стало быть не нормальные.

— Стало быть, мы тоже часть заговора?

— Не гони коней… Ты вообще улавливаешь разницу между «ненормальный» и «не нормальный»?

— Улавливаю. Но звучит одинаково…

— Ну ладно, может, объяснишь, что происходит?

Я подумал — а надо ли ему объяснять что-то. Обычно, когда я кому-то что-то говорил, то я нуждался в его мнении, совете. Здесь же все было решено. Поэтому достаточно было сообщить ему самое общее. Я сказал:

— Мне надо исчезнуть из этого мира на некоторое время.

— Где тебя искать, если что?

— Я сам вас найду… Хозяйство я оставляю на тебя. Контракт вроде бы нетрудный, управитесь и без меня…

— Если он нетрудный, почему его нам предложили?

Контракт с виду действительно был несложным — охранная служба в приморском районе. Треть нам заплатили сразу, еще треть обещали по прибытию, остальное мы должны были собрать налогами. Контракт был на год, и работодатель говорил о возможности продления, вплоть до присвоения мне титула маркграфа. Но я был склонен отвергнуть предложение — по деньгам мы получали только три четверти нашей таксы. Но работа была более-менее постоянной, и мне хотелось дать отдых своим людям. Легкой жизни или курорта не предвиделось — пираты, карантинная служба, или попросту борьба с бандами. Но это все же это была не война, бои на переднем крае, а иногда и в отрыве от него…

В этом был и мой личный умысел — в последнее время мир стал сильно меняться. И я думал, что наблюдать за изменениями лучше всего будет состороны.


-//-
В те года на землях, которыми мы путешествовали, установилось шаткое равновесие. Королевства рухнули, рассыпавшись на удельные княжества. Чисто номинально короли продолжали править, но реальной властью владели князья, маркизы, графы, сами решая в чью казну платить налог. И платить ли вовсе. От короны к короне перебегали целые провинции. Суверенов свергали, устанавливали вместо них диктатуры, республики, затем избирали монарха, звали кого-то за тридевять земель.

Постоянно кто-то на кого-то выступал, был в состоянии войны, но собственно, сражений было мало. Все ограничивалось маршами, стояниями, и не сильно кровавыми стычками.

Крестьяне вздохнули спокойней. Последнее веяние военной мысли гласило, что крестьян надлежит оставить там, где они смогут приносить максимальную пользу — то бишь у сохи. Холопа надо было напрячь на предмет добавочного продукта, продукт сей продать, а на деньги нанять профессиональных военных.

Кондотьеры вели войну профессионально — им были чужды лозунги вроде того, что отступать некуда и надо драться до последнего. Их волновало только две вещи — чтобы было с кого получить причитающуюся сумму, ну и соответственно, чтобы эту сумму было кому взять. Засим, они могли отойти, перегруппироваться, ударить во фланг или вовсе просочиться в тыл. Одним словом навязать противнику тот тип войны, который ему наиболее неудобен. «Мы выиграли войну — говорили они заказчику, и какая вам разница какими средствами».

Впрочем, особая кровавость была не в их стиле. Дезертирство в их рядах было минимальным, и если личных счетов с бежавшим не было, то его и не искали — одним подельщиком меньше, скатертью дорога…

Не так давно под Эйном состоялась драка двух кондотьерских бригад, в которой общие потери составили пять раненых и один пленный. С пленным получилась вовсе смешная история — в бой он шел подшофе, свалился с коня, и так как был закован в броню, самостоятельно подняться не смог. Делать было нечего, и он заснул. Разбудил его победивший противник. Его похмелили, а поскольку ранее был дан приказ пленных не брать, почти тут же вытолкали взашей…

Потом я пересекался с капитаном одной бригады, которая дралась под Эйном. «Дралась», конечно, громко сказано, впрочем, судите сами:

— А что ты хочешь, — сказал он мне за кружкой пива. В пивной было так шумно, что можно было считать, что наша беседа была приватной. — Они вышли на перехват. Пересеклись, значит… Пересчитались… Мы согласились, что нам ничего не светит. Заказчик хотел драку — он ее получил. Мы два часа выколачивали пыль друг с друга…

Но история с Эйном на этом не закончилась.

Поняв, что город никто защищать не собирается, муниципалитет решил встретить победителей цветами. Вреда от этого не предвиделось, да траты были небольшими.

Горожане вышли на улицы, прокричали заученные фразы.

Наемники въехали без особого шума и шика. К цветам остались равнодушны, по сторонам смотрели настороженно, иногда проверяя, как выходит из ножен оружие. Лошади давили цветы подковами…

Граждане недоуменно разбрелись по домам.

Все приготовились к грабежам, но их не последовало. Мало того — кондотьеры выставили свои патрули и начали рубить конечности приблудным мародерам.

Многие этого не поняли и даже обозлились — если сами не воруете, отчего мешать другим?

По углам поползли слухи, на заборах появились подметные письма: победителей переименовали в оккупантов. Воровать не перестали, но теперь это было проникнуто освободительным духом. И последний лавочник, который обсчитал кондотьера, мнил себя национальным героем.

Но привычный ход событий дал сбой. Город никто не собирался освобождать. Мало того: кондотьерам не выплатили остаток суммы за кампанию. В препирательствах и взаимных обвинениях прошло несколько месяцев. Потом спор затих на обоюдных проклятиях и клятвами больше не связываться друг с другом. Соответственно, город и провинция все это время находилась под пятой наемников.

Конечно, подобное имущество отягощало бригаду: из имущества движимого, недвижимого и движимого с трудом, кондотьеры предпочитали легко переносимое. А тут целая провинция.

Наемники попытались перепродать ее какой-то из сопредельных стран, но те были истощены недавней войной, и хотя заинтересовались предметом, попытались цену сбить, и норовили купить в кредит.

Повздыхав немного, кондотьеры начали управлять провинцией самостоятельно. И странное дело — у них это получилось.

Во-первых, в провинции свои представительства открыли почти все банкиры. С кондотьерами они были знакомы накоротке, ведали многие их секреты, посему налоговые ставки для банкиров являлись чисто символическими. За счет этого, банкирам удалось поднять проценты по вкладам. Беречь деньги в Эйнских банках стало выгодно и совершенно безопасно — кондотьеры уважали тайну вкладов. Особенно своих.

Во-вторых, к ним потянулись люди. Преследуемые во многих княжествах за ересь, за кровавые деяния, просто авантюристы пересекали границу.

Пограничные заставы отсекали преследования, города провинции сулили коней под седло, оружие, новые документы новые дороги. При условии, если была монета. При отсутствии оной, ее предлагалось заработать на месте.

А вновь прибывшие, надо отметить, были забияками, убийцами, но уж точно заурядными личностями их назвать было нельзя.

Кондотьеры построили порт. Труд был адский, и денег в него ушло немеряно. Но у провинции не было естественной гавани. Пришлось строить ее самостоятельно: с чистого листа, позже испещренного инженерными построениями. Инженерам фортификаторам нашлось занятие: строить волноломы, рыть каналы и копать фарватеры. Но затея себя оправдала — очень скоро по товарообороту он вышел на первое место среди окрестных графств.

Рядом же постоянно работало несколько верфей. Каждый мог купить корабль, тут же навербовать команду, поднять паруса и под каким угодно флагом отчалить в закат.

Затем был открыт кадетский корпус и несколько школ. Учебные заведения были светскими, скорей техническими и что самое важное — совершенно бесплатными и общедоступными. Отставные кондотьеры и механики за кошт казны вколачивали розгами в подростков основы того, чему сами научились в бою. Выпускники, конечно, выходили еще желторотыми, но уже не ходячим мясом.

Кто-то из них приставал к бригадам, но некоторые оставались при школах, вступали в цеха. А цеха, надо сказать, разрослись. Требовались оружие, амуниция. Сюда шли поставки металла, руды, везли шкуры, по рекам сплавляли строевой лес, границы пересекали табуны лошадей.

Сейчас до кондотьерской провинции было недалече — миль двадцать если по прямой, сразу за речкой. Вспомнилось это отчего: Реннер ушел раньше меня, стало быть, ему надо было куда-то завернуть. По срокам вполне подходил Эйн — как раз дорога туда, дорога обратно, может быть полдня на месте. Если пришпорить коня, то поболее.

Но зачем? Давным-давно, я слышал, Ади приставал к наемникам. Но очень ненадолго, и эти ганзы были совсем небольшие — редко до дюжины головорезов. Кампании вместе с ним собирались отменные, но недолговечные, поскольку каждый мнил себя звездой и пытался солировать. Они проводили какие-то разовые операции — вроде выкрасть какую-то одиозную персону из-за семи замков, привести в исполнение заочный смертный приговор. Но в регулярных кондотьерских бригадах Ади Реннер не состоял. Это я знал совершенно точно — такого наемника утаить было нельзя…

— Таден…

— Да?

— Кто у нас скоро будет в Эйне?..

— Вообще-то я собирался на обратной дороге заскочить…

У Хайдера там было знакомств даже больше чем у меня. Меня и его знали одинаково, но если мое имя было известной торговой маркой поставщика смерти, то Таден имел связи еще со времен своего кадетского прошлого.

— Таден, вероятно наш общий друг сейчас там… Шила в мешке не утаишь… Просто прислушайся, с кем он там имел контакты. Может пригодиться…


-//-
— Господин капитан, а не хотите молока?

Я обернулся. Пока я думал, то не заметил, как нас догнал фельдфебель Аделанд.

В начале своей карьеры наемника я подобрал его в чистом поле на пепелище какого-то трактира. Тогда я подумал, что человек, выживший без оружия в мясорубке, нам сгодиться. И оказался прав.

Получилось так — была одна война, про которую слово «братоубийственная» — самое то. Вырезали даже монастыри.

В одной драке, когда бой превратился в резню, трое спрятались в выгребной яме — по уши в дерьме. Четвертому предложили сделать то же самое, но он не захотел пачкаться даже под угрозой смерти. Аделанд укрылся на крыше, и его, конечно же, нашли. Равно как и тех, кто спрятался в сортире — трюк был не бог весть какой. История закончилась просто, но неожиданно: троих казнили, но его отпустили. С Аделанда лишь испросили клятву не брать оружие до конца этой войны или же еще год — на случай, если война затянется дольше.

Соблюдение такой клятвы по тем временам было чуть не равносильно смертному приговору. Но ему опять повезло. Возможно, потому что он клятву сдержал. Поскольку в клятве не было ни одного слова про магию, он выучил несколько приемов, настолько же простых, насколько и действенных.

Кроме того, монастырское образование давало о себе знать — на первой же стоянке он помог разобраться мне с моими бухгалтерскими записями. Он совсем не походил на хрычей-бухгалтеров, виденных мною раньше. Те обычно начинали беседу со мной, какая сложная и важная наука — бухгалтерия.

Этот же, выкушав пинту пива, и размахивая левой рукой второй пинтой, правой черкал у меня в записях:

— Это сюда… А эта цифра откуда?.. Аха… Вот она… Так, это тебе не надо, это вообще выбросим… Здесь можно подсократить… Вот и все!

Утром я убедился в его расчетах и под впечатление тут же назначил ему жалование фельдфебеля, с соответствующим чином. Выдал Аделанду форму и саблю в ножнах. Носить он был ее обязан, но вынимать — это его личное дело. Конечно, фехтовальщиком он оказался неважным, да и командир из него был так себе. Впрочем, меньше всего в людях я ценил уменье ходить строем, и Аделанд оказался командиром без подчиненных. Если не считать подчиненными ряды цифр. Понимая двусмысленность своего положения, он держался меня или Хайдера.

И в этот поход он собрался с нами, хотя, я его не звал. Хотя и прогонять бы не стал — кроме всего прочего, он отлично знал богословие, и поговорить с ним было сущим удовольствием.

У него тоже было изрядно знакомых, но если мои и Хайдера друзья, были в своем роде братьями по оружию, работниками длинного ножа, то товарищи Аделанда были, как правило, штатскими… В незнакомом городе ему было достаточно пойти на базар, чтоб узнать все новости и слухи, которые иногда были точней и ценней, нежели разведка, доносы платных шпионов. И что самое странное — для этого ему даже не приходилось снимать униформу. Не считали его солдатом что ли?..

Он умудрялся находить друзей даже в чистом поле.

Вот и тогда он поинтересовался, не угодно ли мне сделать остановку и попить молока.

Я никуда не спешил, и даже был бы рад задержке, поэтому молока мне было очень даже угодно…


-//-
С большака мы сошли по почти незаметному съезду на грунтовую дорогу. Обогнули край леса, долго ехали вдоль реки, затем пересекли ее по узкому деревянному мостику.

Сразу за ней начинались частные владения — с моста нельзя было съехать иначе как через ворота. Впрочем, те выглядели чистой условностью — они никем не охранялись и человеку доставали едва до пояса.

Хайдер, едва заехав на мост, пустил коня бегом и перепрыгнул ворота. Затем осадил коня — тот повернулся и зашатался. Мне уже подумалось, что он упадет, но тот сделал пару шагов в сторону как на вольтижировке.

Я хотел выбранить Хайдера за ребячество, но удержался. Пока все закончилось хорошо. Мне оставалось ждать другого случая.

Таден спрыгнул на землю, и открыл ворота. Сотня втянулась в частные владения. На мгновение я оглянулся, и подумал, что Таден расплатился за свою игру — он стоял на земле, глотая пыль от проезжающих коней. Когда проехали все, он закрыл ворота и стал замыкающим.

Вдоль всей дороги шли заборчики, поля были разбиты на лоскутки поменьше. Изгороди и ворота тут были еще хуже — жердь привязанная чуть выше человеческого колена. Конечно, человека остановить она не могла, да и вряд ли для того предназначалась — здесь пасли коров. Догадываюсь, что где-то были и бычьи пастбища, но их ограждали получше. Первое стадо мы заметили миль за семь по переезду моста. Оно паслось довольно далеко, и мы не стали к нему сворачивать. А затем мы подъехали к центральной усадьбе.

Нас встречали.

Причем встречали с оружием в руках.

На широком и невысоком крыльце стояли семь человек. Каждый держал на перилах крыльца взведенный и заряженный самострел. Сабли были еще в ножнах, но в наличии присутствовали…

Гостей они не ждали. Мало того: гостей они не любили, ничего хорошего от них не предвидели.

Невольно я почувствовал к ним уважения — в драке моя бандера их перемолола бы, даже не заметив препятствия. Семь человек для сотни головорезов были все равно, что коровьи заборы для человека. Но хозяев это не смущало: они были готовы драться за право умереть со своим мнением.

Обстановка была не из приятных. Мне и раньше приходилось ездить под прицелом арбалетчиков, трагедии из этого не делал, но было противно — самострел был оружием подлым и напоминал игру в орлянку. Точность у таких игрушек грешила, срабатывали они от толчка или даже без оного, и что самое противное для кавалериста — хорошая сабля не могла противостоять корявому обрубку прута.

Было бы нас хотя бы с четверть сотни, мельчайшей несуразности хватило бы, чтоб нас обстреляли, убили и зарыли на каком-то пастбище. Но перевес был у нас, что делало хозяев осмотрительными.

Я тоже не лез в бой — вообще всегда избегал драк, особенно тех, за которые не платили.

Пока я подбирал слова, из-за моей спины вышел фельдфебель. Он закрывал ворота, и поэтому задержался.

— Привет, хозяин, — бросил он, — узнаешь своего батрака? Мы тут с друзьями решили заехать на огонек.

Тут мне стало понятно все тут — и меня это разозлило. Мой фельдфебель когда-то гнул спину на этой ферме, и теперь просто решил немного припугнуть хозяина, показать, к какой силе он принадлежит. Конечно, о сведении счетов тут не шло и речи — ему вполне хватало того беспокойства, которое наверняка было на ферме, когда нас заметили.

Теперь фельдфебель улыбался от уха, до уха, но я подумал, что отныне он первый кандидат, чтобы сорвать на нем злость.

Я сделал знак своим: спокойно, говорить буду я…

И заговорил:

— Мы не бредим войной, и пришли сюда не за победой. Накормите нас, мы расплатимся и уйдем…

Я кивнул Тадену, он отстегнул и бросил хозяину кошель с деньгами. Тот поймал его на лету, но его слуги среагировали на движенье, и семь стальных стержней указали на моего начальника штаба. Но никто не выстрелил — и то хорошо…


-//-
Как давно было известно, ничто так не повышает веру в человека, как аванс. Самострелы были спрятаны, но отстегнуть сабли они забыли. Или сделали вид, что забыли. Случись заварушка, в нашей кампании, они бы не успели и за рукояти схватиться, как все закончилось. Но я не стал их разочаровывать.

Трапезничали мы во дворе за домом. Там стоял длинный стол, за которым, наверное, кормили пастухов, стригалей и прочий рабочий сброд, что жил на пастбищах и в дом не допускался.

Потчевали нас молоком и всякими его производными. Молоко было одного сорта — а именно свежее, коровье. Хозяин предложил для любителей еще немного козлиного молока, но таковых не нашлось. Зато сортов сыра было никак не меньше дюжины. По местной традиции ножей не было. Фельдфебель пояснил, что нож, лежащий на столе, здесь был приметой скорой ссоры. Но кромсать сырные головы руками было неудобно, и в ход пошел носимый арсенал: метательные «осы», кривые даги, кинжалы, корды. Солдаты доставали их, резали сыр и творог, но по моему примеру на стол их не клали, а тут же прятали назад в ножны, в голенища, в отвороты рукавов. Я заметил, что хозяевам стало не по себе от такого кругооборота холодной стали. Выложи они обычные столовые ножи, им наверняка было бы спокойней — но кто знал…

Конечно же, все за столом не поместились. Часть бандеры разместилось на земле. Хозяева сели в углу стола, напротив них уселся я, Хайдер и фельдфебель. Сперва говорили ни о чем, Аделанд пересказал им какие-то новости и слухи, хозяин рассказал какую-то скабрезную и бородатую историю, над которой все из вежливости посмеялись.

Наконец, хозяин собрался с духом:

— Вот вы люди видно, что опасные… И убивать, наверное, приходилось. А что если, мы помочь вас попросим…

Я сразу подумал, что хозяин ведет какую-то тяжбу о меже с соседом, и хочет, чтоб мы того или припугнули или… Наверное, это все отразилось на моем лице, потому что он испуганно замахал руками:

— Нет, тут дело необычное… Купил я недавно дальние пастбища за рекой. Река-то сама — дрянь, да овраг вымыла — просто жуть. Да тут тогда-то тракт проходил, ну и от него мосток остался. Вот по нему мы гонять коров стали. Только оказалось, что купил-то я не просто землю с ручьем и мостом. Еще получил я тролля, коий под этим мостом живет. Знал бы, что он там есть — так в жизнь бы купчую не подписывал бы… Безобразит он во всю. Скажем, гонит пастух стадо, так он выйдет — требует с пастуха деньгу. Ну, известное дело, откуда у пастуха монета?.. Тогда он своими лапищами коров доит. А только от его вида у коров молоко в вымени скисает…

— И вы хотите, чтоб мы его убили?..

— Не-а, пришибить — тут особо ума много не надо…

Я скривился — хозяин неосторожно поставил под сомнение нашу профессию. Но, не замечая этого, он продолжил:

— …Так вот: пристрелить его, скажем, конечно, нетрудно… Да только зачем грех на душу брать? Тролль-то, конечно, нежить — да уж больно на человека похож. А мы ведь людей не убиваем… — Он задумался и поправился, — Без причины-то не убиваем… Вот я подумал, а нет ли какого средства его отвадить?

— А самим, стал-быть, слабо? — встрял Таден, насмехаясь над говором хозяина. Но тот пропустил едкость Хайдера.

— Стал-быть слабо… Было времечко, собрались всем миром, пошли ему бока намять. Эх, и здоров он драться — нас полторы дюжины, а он один — так и то, думал, что нас одолеет. Натолкли ему бока, значит, убег он… Да и недели не прошло — вернулся, стал доить коров ночью на ближних пастбищах. Еще письмо рунами написал — мы грамотного два дня искали… Написал, мол, это с вас должок накопился за время отсутствия моего. Тролля в смысле…

Я задумался — о троллях я слышал изрядно, будто видел нескольких, правда, все больше издалека, но о тролле знающем грамоту, я услышал впервые. Но тут на столе появилось пиво. Я пригубил его — оно было свежо и отлично сварено. И сыр на столе как нельзя лучше подходил закуской к нему.

— Вот найдите способ, чтоб он нам не мешал, а мы с вами рассчитаемся…

Уточнять цену мы не спешили — пока мы говорили только о категориях. Вероятно, он путал нашу работу с делами наемных убийц. Людей, которые мстят за других, или берут чужой грех на душу. Если тролля убьем мы, то тогда содеянное будет на нашей совести…

— Вы знаете, недавно был в Сиенне, так там приняли смешной закон… — пришел мне на помощь Хайдер, — мол, в заказном убийстве винить надо не сколь убийцу, сколь его заказчика. Ибо конь боится не плети, а человека его бьющего. Не будь плети, его бы все равно чем-то стукнут. И говорят, этот закон насоветовали монахи, ибо сущность у него божественная…

— Да кто ж о смертоубийстве говорит, — понял намек хозяин. Пусть себе доит коров… Только не моих…

— И во сколько вы оцениваете свой покой? — принялся зубоскалить Хайдер.

— А сколько вы берете по такому случаю?

— А мы за такие случаи не беремся. По таким случаям обычно ведьмаков вызывают. А они берут стоимость коня…

Хозяин сразу скуксился:

— Коня под седло?

— Смотря какой тролль. Если матерый, то не просто под седло, но и с седлом…

Но я чувствовал вину, за прерванный покой этих людей, посему прервал торг:

— Да, ладно успокойтесь. Покамест это беспредметный спор. Давайте после обеда прокатимся, посмотрим…


-//-
Но после обеда ехать куда бы то ни было, стало просто лень. После плотного обеда народ потянуло в сон. День был просто напоен жарой по самое горлышко, так как бывает только на излете лета. Солнце светило почти из зенита, ветра не было. И солдаты разбрелись по саду, выискивая место для сна.

Я не стал их тревожить — по моей воле они не выспались ночью, а требовать без особой нужды два, пусть и маленьких, подвига от человека в день — это слишком. Потом может не хватить сил на один, но большой…

Я ушел на сеновал, расстелил на сене свой плащ, бросил под голову скрученную куртку. Было тихо, в сарае царил приятный полумрак, приятно пахло скошенной травой. Это чем-то напоминало полуденный сон во времена моего детства.

Говорилось: меньше знаешь — крепче спишь. Я же человеком, снедаемым тысячей бессонниц. Но тут заснул быстро.

Когда я проснулся, я увидел Хайдера, сидящего на земле возле ворот в амбар.

— Проснулся? — спросил он.

— Ну, положим, что так…

После сна сознание возвращалось медленно, ни думать ни говорить не хотелось:

— Хоть помнишь, чего за столом наговорил?

— Угу…

— Тогда объясни, отчего ты ввязался в это дело? Жизнь троллей — это нечто разумению человека неподдающееся…

— Не понял, — признался я, — обоснуй…

— Обосную… Местный хозяин купил землю уже вместе с троллем. А предыдущий вряд ли об этом не знал. И когда землицу сбагрил — вероятно, выдохнул с облегченьем. Ну а кто ему это место всучил — неизвестно, потому что долго дураков не было на покупку. А знаешь почему? Потому что мост — это не их земля.

Я поморщился:

— Что значит — не их. Ты думаешь, хозяин врет?

Хайдер вздохнул, как вздыхают родители, общаясь с непонятливыми чадами:

— Слушай, Дже, ты же картограф?

— Ну было дело…

На самом деле меня учили несколько другому. Я получил цензус как кавалерист. Но в академии нас учили и картографии. А затем так сложилось, что на нескольких местах службы я таскал саблю на одном боку и тубу с картами на другом. Хайдер об этом прекрасно знал:

— Смотри, на современных картах тракта, о котором говорил хозяин, нету. И моста того тоже нет. А на картах более ранних — есть мост, но дороги опять же нет. Ну кому нужен мост, к коему нету дорог? А знаешь причину?

Я уже начал догадываться. Человеческие дороги тянулись все больше параллельно побережью. Рокады встречались, но движение по ним было вялым. Бывали и радиальные дороги — все больше вокруг столиц или узловых точек. Этот мост не вписывался ни в одно направление…

— На людских каратах тракт не найти, потому что построили его не люди. — Продолжал Таден, — Не знаю кто, но не люди. Заказчиками были скорей гномы, вероятно по нему они возили металл к океану.

— … И корабли шли в сказочный Брасил?

— Именно… А мосты берегли тролли. Они кормились с проезжающих и с округи моста. Говориться же — вещь того, кто первый на нее право заявил. И этот тролль запросто мог появиться лет за пятьсот до того, как сюда пришел первый человек. Тракт-то, наверное, еще здесь — под саженью земли, только мост на виду и остался. Известное дело — тролль мировому судье бумаги на мост не покажет, да до судьи далеко, до бога высоко — а по совести земля-то его…

Логика в его словах была. Одно — связываться с человеком, другое — иметь дело с силой, ни формы, ни размеров ты не знаешь. С силой древней, непонятной. Я завыл, стиснув зубы:

— Ну отчего ты меня не остановил? Не толкнул?

— Да потому что ты бы непременно спросил, отчего я толкаюсь… Ладно, пошли расхлебывать. Уж как-то образуется…


-//-
Ручей, текущий по дну долины был пустяшным: глубиной не более двух пядей и шириной ровно такой, чтоб мужчина в полной боевой выкладке мог перескочить его, не замочив сапог.

Я так и сделал.

И тут же попал в лапы к троллю. Хотя это громко сказано. Как только я перепрыгнул, он вырос передо мной в двух шагах.

Он был головы на полторы выше меня, и примерно настолько же шире в плечах — даже если принимать во внимание мою стеганую куртку. И что более важно — в руках он держал полено в сажень длинной и толщиной с мою руку. Моя же сабля висела в ножнах на поясе, и пока бы я ее вытащил, тролль запросто бы успел вколотить меня в землю по самую макушку.

— Чего тебе надо? — спросил тролль.

Я не нашел ничего умней, чем ответить вопросом на вопрос:

— Тролль — это ты?

Он даже не посчитал нужным отвечать — ну, в самом деле, а кому еще быть? Я отобрал десяток людей — со мной и Хайдером отряд составил ровно дюжину. Но когда мы подъезжали к мосту, я остановил спутников, спешился и сказал, что управлюсь сам. Мол, вдруг удастся уладить дело миром. На это я особо не надеялся и просто намеревался пристукнуть тролля без свидетелей. Однако, мои дела складывались так, что лучшим было бы вернуться к идее переговоров.

Действительно, что мне извиниться за беспокойство, откланяться, а потом вернуться с обнаженным оружием? Обхохочешься…

— Люди жалуются на тебя… — начал я.

— А я могу пожаловаться на людей…

— … говорят, ты чужих коров доишь, денежку сшибаешь с проходящих.

— Своих коров у меня нету, чтоб их доить… А с проезжающих брать монету за проезд — старинное право тролля, под мостом живущего. Ибо мост надо беречь и ремонтировать.

Я осмотрелся — ручей был мелкий, но овраг действительно вымыло изрядный — никак не меньше саженей пяти в глубину. Или в высоту? Все зависело, откуда посмотреть. В любом случае, мои люди меня не видели и не слышали.

Мост возвышался надо мной каменной радугой. Эта радуга в своем спектре имела два цвета — серый от камня, и зеленый и ото мха. Мост был солидным — по нему бы свободно разъехались две тройки лошадей. Что-то в нем было странное и магическое — каменное строенье посреди голой степи.

— А тебя не утомляет твое положение? Тебе оно не кажется странным, смешным наконец? Если ты не заметил, то тракта уже нет, и ты сшибаешь медяки каждый раз с одного и того же человека. Ты не думаешь, что пора сменить свое место жительства? В мире полно направлений, уйма дорог и мостов на них великое множество… Ну на кой тебе этот мост?..

— Вы люди, странные существа, живете днем сегодняшним. Считаете, что мир заканчивается там, где вы не видите. И думаете, если вы по дороге не ходите, то и пыль прибить на ней некому. А меж тем мир держит-то не только человеческие дороги. И то, что вы тех дорог не видите — это ваша беда. Не дальше, как неделю назад этот мост семья гномов переходила, леприконы два раза в год ходят — на зимовье и в летние дома. Эвон, проследуют эльфы — все чисто и прекрасно, а коровы пройдут, только все навозом завалят…

В его словах была определенная правда — перед тем как спускаться в овраг — я прошелся по мосту. Действительно — он находился в приличном состоянии. Уйди сейчас отсюда тролль — за пару лет навоза навалят выше перилл…

И тролль, будто читая мои мысли, продолжал:

— Если я отсюда уйду, что тогда? Кто будет мост чинить? Кто дорогу будет гномам указывать?

— Дорогу они и сами найдут. И мост… — я хотел сказать «хозяин», но поправился — пастух починит. А если и развалится — так беда невелика. Через этот ручей и твои леприконы перескочат.

В ответ он пробурчал что-то невнятное, сжимая бревно крепче. Злить мне было его не с руки. Я скрестил руки на груди, и повернулся к нему спиной, делая вид, что разглядываю овраг. Затем прошелся вдоль ручья, будто прогуливаясь. На самом деля, я пытался отойти от него подальше, но все больше для собственного спокойствия, а не для боя. Драться с таким противником жутко не хотелось.

— Короче, тролль, говорить можно много, но я тебе такое скажу. Местный пастух… — я подумал и поправился опять — местный хозяин на тебя зол. Убивать он тебя пока не хочет, но сколь долго он будет терпеть — я не знаю. Но я отправляюсь через дней десять в далекую дорогу. К горам… И чуть дальше. Если у тебя есть умишко, ты отправишься с нами, и вместе мы найдем тебе новый мост. Иначе же — можешь начинать выковыривать с дороги камень побольше — себе на могильную плиту…

Я развернулся и пошел к тропинке, ведущей наверх, но остановился и бросил:

— Забыл спросить… Тебя как зовут? А то все тролль да тролль — неудобно как-то…

Он ответил. И я стал подниматься, зазубривая на ходу его имя.


-//-
Отряд ждал меня там, где я его оставил.

— Поговорили? — спросил Хайдер, когда я сел в седло.

Я кивнул.

— И что? Он еще жив?..

В ответ я кивнул еще раз.

Больше Хайдер меня расспрашивать не стал и мы доехали до усадьбы молча.

Там нас встречал хозяин и остаток сотни.

Хозяин поднес мне крынку молока, дождался, пока я напьюсь, и спросил:

— Ну как? Он уйдет?

— Вероятно, что так…

Хозяин расплылся в улыбке, и я поспешил сбить с него радость.

— Недели через две я за ним заеду. Приготовьте к тому времени две вещи. Коня, самого большого, что сможете найти. Лучше мерина, тяжеловоза, коего в упряжку первым запрягают… Ну и седло соответствующее под большую задницу…

Кто-то из слуг присвистнул:

— Дешевле пришибить…

— Вы серьезно думаете, что он сидит и ждет под мостом, пока вы его убьете? Начнем с того, что и в равном бою он полдюжины на тот свет с собой заберет. Или вот на водопое бросит какую травку, и коровы ваши издохнут быстрей, чем оберег прочитать успеете. Или своих друзей созовет — а это, знаете ли, Старая Кровь, старое знание…

Хозяин кивнул:

— Хорошо, а что за второе условие…

— Проедитесь к мировому судье и сделаете такую бумагу… Аделанд, записывай…

Фельдфебель быстро изготовился писать:

— Что-то наподобие: «Я такой-то и такой-то из мест таких-то обязуюсь содержать в чистоте и исправности каменный мост на таком-то ручье, а так же завещать это наследникам или покупателям оного. В случае несоблюдения оного обязуюсь передать мост и морг земли, прилегающей к мосту некому Эршалю…» Пожалуй, сгодиться… Ну там дата, подпись, печать… Еще вопросы есть?..

— А Эршаль это кто?

— Странные люди, бок о бок живете, а до сих пор не знаете… Это тролля так зовут…


-//-
Эршаль…

Всю жизнь полагал, что тролльи имена столь же благозвучны, сколь красивы их обладатели. Полагал, что им сподручней называться как-то наподобие Орг, Друмг или Харк. Именами односложными и похожими то ли на отрыжку, то ли на пускание ветра.

Но этот тролль не производил впечатления полного кретина, он явно следил за собой. Да ведь если свое тело не беречь, будь ты хоть каменный — полтысячи лет не проживешь.

И все же имя казалось мне излишне красивым для такого существа. Вероятно, так стоило бы называть если не эльфов, то человеческих дофинов…

Я думал об этом, когда Хайдер спросил меня:

— Ну что, как тебе ферма, Дже?

— Мрак! Муть…

— Отчего? Представь себе на старости лет завести такую…

— Надеюсь, до старости лет я не доживу. Эти люди живут обыкновенной жизнью. А обыкновенная жизнь — это даже хуже, чем обыкновенная смерть. Потому что смерть приходит и уходит, а жизнь — это надолго…


-//-
Как бы там ни было, через неделю мы вышли к воротам крепости Хастен. Крепость та по сути, крепостью не была. По размерам она была со средних размеров форт, но с очень сильно развитой защитной линией. Ее построили в излучине, потом был прорыт канал, что превратил излучину в остров.

Нас не ждали. Мало того — видеть не хотели. Когда мы приблизились достаточно близко ко рву, я увидел, что мост спешно поднимают.

На стенах появились люди с луками. Я не стал искушать судьбу на сей раз, остановив сотню вне пределов досягания стрел.

Я кликнул сигнальщика, и с ним и Хайдером выдвинулись вперед. До стен оставалось саженей семьдесят, но рвать глотку не хотелось.

— Передавай…

Сигнальщик спешился, вытащил из сапога свернутые флажки…

— Мы прибыли сюда не воевать, а как гости. Просим принять нас в крепости и…

Я задумался, что сказать еще, но ничего в голову не лезло. Поэтому решил пока решил остановиться на этом.

После некого промежутка, их сигнальщик задвигался. Таден перевел, хотя я выучил азбуку сам:

— Он говорит, что вы можете поцеловать его в задницу, но мост он не опустит. Суровые люди, суровые нравы… — Прокомментировал Хайдер и хохотнул. — Интересно, как он это представляет с опущенным мостом…

— Передай ему, что я срою эту халупу…

— Дже, не смеши народ. Если у них человек сто гарнизона, они смогут противостоять бригаде…

— Передавай: «Мы прибыли по приглашению господина Реннера…»

Если это и произвело на владельца крепости впечатление, то крайне малое. Ответ гласил, что господин Реннер нынче в отъезде, потому похлопотать за нас не может. Если мы того хотим, то должны подождать.

Что ж — хоть адресом мы не ошиблись.

Я действительно махнул рукой, распорядившись, чтобы люди отдыхали.

Мы стали лагерем в четверти мили от крепости. На нас долго смотрели со стен, но когда мы отошли, опустили мост. Куда-то понесся гонец. Думаю, к нам он не имел никакого отношения. Крепость просто жила своей странной жизнью. Туда прогрохотала телега с дровами. К стене причалила, немного постояла и ушла лодка.

Опустилась ночь. Они подняли мост и на том и успокоились. Мои люди тоже расслабились. Жгли костры, орали песни. Но потом все заснули. Утро особых изменений не принесло. Почти все мои солдаты разбрелись по округе — кто на рыбалку, кто на охоту, кто-то ушел на речку купаться. Потом я все-таки отправил в крепость человека, но не как парламентера, а как торговца. И действительно, уже к полудню мы во всю торговались.

Судя по всему, крепость была готова к серьезной осаде, и нам не составило труда купить сдобы и вина. В ином положении, я бы проверил, не подмешен ли яд в еду, но крепость готова была торговать с нами всем без исключения: от крупы до вина полувековой выдержки.

Чуть позже мы узнали, за счет чего живет крепость: Около полудня через ближайший перекресток проследовал купеческий обоз. Они остановились в виду крепости, охрана отделилась от обоза и исчезла в крепости. Почти тут же оттуда выехала другая группа, присоединилась к обозу и тот попылил дальше.

Три дня прошли без особых происшествий.

Наконец, ранним утром, появился Реннер — под ним была свежая лошадь, конь, которого дал я, бежал сзади. Я не знаю, как это удалось Реннеру, но загонял он того до состояния скелета — казалось, он всю эту неделю носил всю преисподнюю.

Он проехал через наше расположение, лишь кивнув мне.

Подъехал к воротам и проорал:

— Эй, старый затворник, открывай ворота…

Ответа долго не было, хотя я заметил, что на стенах люди пришли в движение. Осторожности ради, я счел за лучшее оставить своих людей на месте. Но через некоторое время со стены донеслось:

— Ади? Ты? Еще не пришибли?..

И мост со скрипом начал опускаться.


-//-
Под квартиры нам выделили часть комнат в нижнем ярусе. Те помещения, где в других крепостях держат заключенных и пленных. Часть людей пришлось все же оставить вне крепости — местные конюшни были просто не в состоянии вместить столько чужой кавалерии.

Было видно, что с нашим прибытием службы в крепости напряглись. Стоило кому-то из нас немного заплутать в коридорах крепости, как перед нами вырастал какой-то часовой, который объяснял, что там, куда мы идем, нет решительно ничего интересного и делать там решительно нечего.

В честь прибытия Ади был дан небольшой обед. Верней, хозяин крепости попытался накормить своего гостя, а меня и Хайдера пригласил из вежливости и дабы развлечься за обедом разговором.

И действительно — Ади на аппетит не жаловался, и с набитым ртом не разговаривал, посему говорили все больше я и хозяин. Оказалось, что мы с ним заочно знакомы. Он когда-то тоже был капитаном кондотьеров, дружил с отцом Ади, но вышел на пенсию задолго до того, как я начал свою карьеру наемника. К моему удивлению мне достаточно было назвать свое имя, чтобы он вспомнил все остальное:

— Дже? Дже Кано? Я много слышал о вас… Ваш символ саламандра, но, говорят, вам хорошо подошел бы и феникс.

— Саламандра живет в огне, феникс же возрождается из пепла…

— Именно… Я слышал, что вам это удавалось?.. Под Боном?

Я улыбнулся. Кажется, улыбка получилась кривоватой — воспоминание было не из самых приятных. Мы участвовали в одной кампании и противостояли ударной армии. Было очень тяжело. Но потом вышло еще хуже — противник добавил к этой армии еще три кавалерийские дивизии. Армия из ударной превратилась в сверхударную… Мои союзники бежали, а я, рассудив, что от мертвого героя толку никакого, увел из-под удара людей брызгами. Но не от удара, а в обход… А потом сформировал свою часть заново — но уже в тылу врага.

— А, к слову, почему саламандра?..

— Вообще-то изначально это была ящерица. Была такая песенка — «Повелитель Ящериц» и я набросал себе эту тварь. Она мне понравилась и по ней вышили шеврон — тогда еще черными нитками по белому полю. Но все тут же окрестили ее саламандрой и одну из моих первых ганз называли «Группа Саламандры». Название прижилось и чтобы показать нашу множественность, я разделил животное на две части и развернул половину…

— Ну, чтоб в вашем доме жили богатые люди! — прервал тостом Хайдер наш разговор.

— Ну да, а мне тогда где жить?.. — Возмутился хозяин.

— Ваше здоровье… — поправил Хайдера я и поднял вверх кружку с квасом.

Квас здесь подавали крепкий. Чтобы сделать глоток, приходилось сдерживать дыхание, иначе над кружкой можно было запросто задохнуться. А, выпив, надо было пренепременно отдышаться. Потом хозяин сказал:

— Я прошу прощения за свои слова и за то, что не пустил вас в крепость. Я не думал, что вы друзья Ади…

— Ты не думал, что у меня вообще есть друзья, старый хрыч! — ответил Ади на секунду оторвавшись от свиного ребра.

Владелец крепости кивнул и опять продолжил.

— Тут всякие шляются и если бы не решительность, здесь было бы бандитское гнездо, а ваш покорный слуга…

Он бросил жест, однозначно обозначающий летальный исход…

— Пустое, — ответил я, — я и не думал обижаться… Работа есть работа. Ведь так?..

На правах гостя я уже успел ознакомиться с фортификацией — она была в примерном состоянии, и я с горечью признал, что при осаде мне ничего не светило. Впрочем, Хайдер, который, кроме всего прочего, исполнял у меня обязанности начальника инженерной службы, счел нужным тайком перерисовать некоторые схемы.

Впрочем, я никогда в жизни не штурмовал крепости, хотя осаждал часто. Я просто блокировал в крепости гарнизон, иногда превышающий мой, потом обтекал ее и двигался дальше. Большинство крепостей потом сдавались. Что же: крепость не армия, никогда не отойдет на переформирование.

Наконец Ади доел второе, промокнул губы салфеткой и заговорил:

— Ну а как наш больной?

Смысла ответа я тогда не понял:

— Всему свое время Ади…

Ади кивнул и протянул руку к пирогу. Снял с блюда кусок, но подумал, положил его на место и просто поменял тарелки: свою, пустую поставил посреди стола, а блюдо с пирогом водрузил перед собой.

— Смотри, не переешь, Ади, — бросил хозяин, — пирог с капустой, еще начнет пучить, а в твоем положении…

— Отстань… Переживу как-то. Я последний раз нормально ел десять дней назад. Банкиры в Эйне — последние скупердяи!

Я сделал знак Хайдеру, тот прикрыл глаза: слышал, понял… Десять дней назад Реннер гостил у меня в Тебро. Затем отправился в Эйн, к банкирам. Осталось узнать — к каким.

Когда, наконец, Ади встал из-за стола, хозяин крепости поднялся тут же. Они вышли из комнаты вдвоем, и мы остались в окружении местных офицеров — уж не знаю, переменного или постоянного состава. Почти сразу за нами, в крепость прибыла дюжина верховых. Их старший сел за стол вместе с нами, но когда вышли Ади и хозяин, за ними не последовал, хотя должен был бы доложиться. Объяснение тут могло быть только одно — прибытие Ади гораздо важней любых новостей.


-//-
После обеда, один офицер повел нас на прогулку крепостью. Издалека мы видели Ади и хозяина — они о чем-то разговаривали, но расслышать их разговор не было никакой возможности.

Ужинали мы уже втроем. Столик поставили в саду — между крепостной стеной и земляным валом. Говорили ни о чем, ели мало. Но поскольку время шло к ночи, и никто важных дел на следующий день не планировал — мы изрядно надегустировались местного вина.

В небе одна за другой зажигались звезды.


-//-
Та ночь была странной, страшной, колдовской. Луна тогда не взошла, но небо было чистым, без единого облачка — на небо высыпали звезды, обильно и часто, будто кто-то рассыпал зерно.

Без луны звезды казались острей, ярче, а ночь — темней.

Такие ночи плохо встречать одному да в чистом поле. Хочется пригнуться пониже, спрятаться от всего на свете. Кажется, еще немного и по небу пролетят на шабаш ведьмы, или пронесется свора гончих псов, а за ними жуткие хозяева ночи — Четыре Всадника, копыта лошадей которых вдавливают облака в землю.

Но в ту ночь я их не увидел, хотя и просыпался часто. Но все же ночь была богата на знамения, хоть и заурядные. Как водится, подобную ночь славили козодои и пересмешники. Но они были следствием, а не причиной. Как стемнело окончательно, по небу пронеслись три звезды. Это были не падающие звезды, те ведут себя совсем по-другому. Та троица никуда не падала — она летела с запада. Двигалась небыстро — быстрей, чем кружат в хороводе обычные звезды, но значительно медленней звезд падающих. Не теряя высоты, они пролетели чуть к югу от меня и исчезли на западе.

Ближе к полуночи громыхнул гром, и сверкнула молния. Во вспышке молнии я успел рассмотреть небо — на нем не было ни единого облачка.

За полночь в роще вдруг запел соловей. Возможно, его просто терзала бессонница, как и меня. Или же он из вредности мешал спать остальным — но пел он красиво…

Я просыпался еще пару раз, последний — сразу после восхода. Однажды, подняв голову, увидел, что солнце все же взошло. Довольный тем, что колдовская ночь закончилась, я выдохнул с облегчением и крепко заснул.


-//-
Когда я шел в конюшню, я обезумел.

Это длилось совсем недолго. Ровно столько, сколько мне понадобилось времени, дабысделать один шаг. Но мозг с беспристрастностью палача заметил: только что ты был не в себе, тебя не было в это мире.

Я был слаб — слабей ребенка.

Я был опасен — опасней змеи.

Но это прошло, и никто этого не увидел.

Я даже не сбил шаг. Тайком осмотревшись по сторонам, убедился, что никто не заметил моих превращений.

Вот и ладненько…

Меж двух зубьев крепостной стены я увидел силуэт. Человек стоял, положив руки на зубцы, и в свете казался будто распятым. Это был Ади. Я поднялся к нему. Наверное, здесь он действительно чувствовал себя как дома: при нем не было никакого оружия, и когда я подошел, он даже не обернулся и не поменял позы.

Глаза были закрыты, он улыбался восходящему солнцу и ветру, что дул ему прямо в лицо.

— И пахнет ветер с полей не травами и цветами, а пахнет жареным… — бросил я.

Он кивнул, не открывая глаз и продолжая безмятежно улыбаться.

— Чему радуешься?

— А чему не радоваться, — он повернул голову ко мне, приоткрыв один глаз, — а ведь неплохо. Солнышко, ветер свежий и воздух чистый…

— И что дальше?

Он пожал плечами:

— А этого мало?

Я вспомнил, как немногим ранее сам был безумен и подумал: а может так оно и должно быть. Настал день, когда мы все сошли с ума.

— А что с больным? — спросил я.

— С больным? Все нормально… — потом Ади вздрогнул, и поправился. — Больной вчера умер.

Могу сказать, что многое показалось мне странным еще в то утро. Подумалось, что смерть Ади и быстрая кончина больного как-то связана. Я начал искать какие-то объяснения, но они не выдерживали никакой критики. Может быть, Ади принес ему успокоение. Но неужели нельзя было отыскать палача ближе?

Вопрос запутался еще больше, когда я увидел, как несли покойника. Его пронесли мимо меня на носилках, покрытых белым полотном. Ткань была грубой, почти дерюжной и я так и не узнал лица, которое она скрывала. Для меня покойный долго оставался, как выразился Ади однажды: «одним человеком». Я не узнал тогда, сколько покойному лет, мужчина ли или женщина, умер ли он от оспы или же от колотых ран.

Этого я не знал.

У меня даже не было предпосылок что-то предположить.

Но одно я знаю точно — из постели, в которой он умер, его понесли не хоронить.

Недалеко от крепости было кладбище — я ходил и туда, пока мы ожидали Реннера.

Еще при крепости состояло несколько самых востребованных для наемника врачей, а именно хирургов. Они заполняли своими пациентами лазарет, ну а если не повезет, то и кладбище. В распоряжении врачей так же был крематорий, для утилизации того, что закапывать — дурной тон, а именно ампутированных конечностей.

Думаю, так же, что через эту трубу вылетело немало секретов, ибо кондотьерский хлеб кровавый и черней ночи…

Так вот, покойного унесли в лазарет. Сначала я подумал — для вскрытия. Но затем над трубой крематория задрожал воздух — кто-то разогревал печь.

Я не стал задавать вопросы, отлично понимая, что ответов на них не получу.

Завтрака в тот день не было, но обед и ужин мы провели все в том же составе: хозяин крепости, Ади, я и Таден.

Если первые два и скорбели по усопшему, то умело это скрывали. Были серьезными, но не печальными. Говорили о делах:

— Ади, возьмешь в путь лишнюю лошадь. — Бросил хозяин меж делом.

— Для моего зада и одной хватит…

— Под твою задницу хоть коня из камня — и то не факт, что ты того не заездишь…

— Я денег лучше возьму. Они овса не просят…

Хозяин возражать не стал.

Вообще же день прошел в сборах. Они были неспешными, но неотвратимыми. Было видно, что Ади устал с дороги, но ему опять пора в путь.

Ужин был ранним — только начало смеркаться. Ади сказал, что завтра выезжать рано и желательно бы выспаться. Эта ночь была тихой, но я опять не мог заснуть.

Думал о чем-то…

О чем — уже не помню…


-//-
Бандера ушла чуть не с первыми лучами — это было условие владельца крепости, которое мне передал Ади Реннер. Я попрощался с Хайдером у подъемного моста: тот был немного не выспавшимся, но по обыкновению веселым.

Я отдал ему пакет со своим мундиром, испросив взамен солдатскую куртку с шевроном моей бригады. Шеврон был тот же — две половины саламандры разделенные тонкой красной линией. Фон был желтым. На офицерских куртках шеврон ткали на золотой материи.

Но и куртку я не стал надевать — скатал и спрятал в седельную сумку.

Я отправлялся в путь без знаков различия.

Тянуло сыростью с реки и со рва. Утро было зябким, и снова туманным. Туман был таким густым, что казалось, будто в чашу стен крепости кто-то налил молока. Над этим всем возвышались башни — на них горели костры, и иногда слышалась перекличка.

Жутко хотелось спасть. Я то и дело потирал лицо, пытаясь смахнуть с него сонливость.

Я отдавал последние распоряжения. Таден кивал, хотя было ясно: почти все он сделает по своему. Эти дела слишком незначительны, чтоб я по возвращению стал вникать в них.

Но тут мы разом прервались: из тумана послышались шаги. Кто-то шел от головной башни. Кто-то обутый в сапоги со стальными набойками и со шпорами.

Не сговариваясь, мы положили руки на рукояти сабель.

Вот в одном месте туман сгустился, потемнел. Обрисовался силуэт человека в плаще и будто с отрезанной головой в руке. Сталь змеей начала выползать из ножен.

Человек приближался, туман вился вокруг него.

— Господин Кано, господин Хайдер… — поздоровался он.

— Ади! — Выдохнул я. Сабли с лязгом вернулись на место.

То, что нам изначально показалось головой, было объемным кошельком.

— Я подумал, что сейчас самое время отдать вам деньги… — Он повернулся ко мне и добавил: На памятник…

И замолчал, будто ожидая, что я переспрошу, но я помнил.

— Да, Таден, положишь эти деньги на отдельный счет. Под проценты… На пол года…

— А зачем так много?

— Простите, у хозяина здесь только серебро. А серебро, знаете ли, последнее время подешевело…

Это я знал. Не так давно кто-то ограбил банковский конвой. Было украдено что-то около двухсот пудов серебра. Я слышал, что половину вернули владельцам за две трети стоимости. Сделка была тайной, но слухи до меня дошли. Однако треть металла осталась на руках, сбила цены на серебро, и взвинтила расценки на все остальное. Из ворованного серебра начеканили уйму монет — как и дешевых фальшивок, напополам с мышьяком, так и довольно приличного качества. Поэтому люди старались брать или золотом, или более тяжелой, но полновесной медью.

— Не буду вам мешать! — Откланялся Ади.

Но разговор и без того нестройный, после ухода Ади вовсе сошел на нет. Мы попрощались, пожали руки. Таден ступил на мост — остальная бандера уже ждала на том берегу рва.

Когда он был на середине, то остановился, обернулся и помахал мне рукой. Будто уезжал не я, а он…

Завтракали мы вдвоем — я и Ади.

— А хозяин не будет тебя провожать? — спросил я, садясь за стол.

— Зачем? Он человек старый. Ему достаточно знать, что я убрался из крепости.

Мы тронулись в путь, когда солнце было на два пальца над горизонтом. Дежурный, ругаясь, опустил мост. По его мнению, нормальным людям надлежит сейчас находиться в постелях. Себя он к таковым, видимо, тоже не причислял.

Мы проследовали по мосту, ведя лошадей за собой. Я думал, что мост уже останется опущенным, но как только мы ступили на землю, цепь напряглась и начала втягиваться в клюзы замка. Вероятно, нормальным людям крепче спалось за поднятым мостом.

— Ну что, поехали?

Я кивнул.

А что оставалось делать?

II

Кони несли нас все теми же дорогами, что и меня до встречи в замке.

Провинция Нот-Нод, или как ее звали «земля Нот-Нод», была местностью не хуже и не лучше остальных. Леса, проселки, поселки, мелкие города, кои на обратном пути мы обходили стороной — Ади все же избегал известности. Здесь было не так живописно, как бывает на берегу морей или больших рек. Но, с другой стороны было не так уж и дурно — здесь не встречалось ни пустынь, ни комариных болот.

Тут было все, что нужно путешественнику: дорога, в нужном направленье, пейзаж, который радует взгляд, но забывается за вторым поворотом. Базарчики в поселках, на которых можно было бы купить простенькую снедь, съесть ее там же, прыгнуть в седло и продолжить путь. И забыть тут же все напрочь — и базар и еду и деревеньку.

Забыть, не потому что было плохо, а потому что помнить все это — никакой памяти не хватит.

Нам пришлось сделать маленький крюк, объезжая Эйнскую провинцию. Если бы наш путь пролегал по небу, можно было бы срезать, но пересекать две лишние границы было хлопотно, дорого и совсем не обязательно.

В любом случае, на заставе нас бы узнали, пошли б ненужные слухи. Одно дело, если бы я следовал в составе своей части — это было бы нормально. Наемники въезжают в кондотьерскую страну. Но коль часть прошла отдельно, а я в странной кампании — народ мог подумать неизвестно что.

Я сказал Ади, что надо будет заехать за один другом, коего мы проводим часть пути. За кем именно, я уточнять не стал, а Ади не настаивал.


-//-
В этот раз мы появились у фермы ранним утром — почти ночью. Но и теперь нам не удалось застать хозяев врасплох. Пока мы ехали их владеньями, то там, то здесь было видно огни костров — кто-то коротал время в ночном. Имея под боком постоянный спрос на ездовых лошадей, было бы глупо на это не зарабатывать. Как-то им удалось передать известие в усадьбу, и хозяин ждал нас сидя на крылечке.

Поздоровавшись с нами, он вывел из конюшни огромного тяжеловоза и протянул тубу с документом на мост. Я просмотрел его быстро, даже не спускаясь на землю. Где-то за холмами начинался рассвет, но на ферме еще стоял сумрак, и вчитаться в буквы не было никакой возможности. Да и желания тоже не было.

Не обмолвившись и тремя словами, мы расстались.

Тролль услышал нас издалека, и ожидал, стоя посреди моста. Но если бы я сказал, что он просто стоит, я бы солгал. Ни секунды он не был неподвижен — перекатывался с ноги на ногу, что-то царапал в пыли башмаками.

Одет он был в фантазийные бриджи, рубашку цвета цыплячьего пуха и жилет, пошитый из разноцветных кусков материи. На ногах были башмаки с загнутыми носками. Я подумал, что мне встречались шуты, подбирающие себе в гардероб вещи более сдержанные. Не хватало только бубенцов и колпака паяца.

Хотя что-то в этом было — в дневном свете он совсем не походил на монстра, на нежить. Действительно — шут, деревенский увалень, персонаж бродячего паноптикума. Кожа, не сокрытая одеждами была покрыта рыжей, не слишком густой шерстью. В лапах он сжимал трость — младшую сестру того полена, с которым я встретил его впервые. Она была чуть потоньше, но где-то такой же длины. Я не знаю, зачем он ее выломал — как подорожний посох или как оружие.

— Брось оглоблю, — крикнул я ему, когда мы подъехали. — У тебя будет лошадь, но где та телега, в которую ты собрался ее впрячь?

Тяжеловоз чуял нежить — когда тролль подступил к нему, он начала уходить в сторону.

Я подумал, что идея про телегу не так уж и плоха. Рядом с троллем ломовой мерин выглядел если не как пони, то уж наподобие жеребца — точно.

Эршаль запрыгнул в седло и мерин просел под его весом. Но выпрямился и сделал несколько шагов.

— Мерина, если что, Йенс зовут… — бросил я. — Ади, познакомься — это Эршаль, тролль… Эршаль — это Ади… человек…

Оба хором ответили, что очень приятно. Хотя по лицам было видно отлично видно: врут…


-//-
Наша дорога пробежала через десятки мостов.

Конечно, большинство из них были обыкновенными деревянными, переброшенными через ручьи, которые проявлялись лишь после большого дождя. Но были и весьма почтенные, солидные мосты. Но тролль не спешил сделать выбор. С ужасом я стал понимать — ему понравилось путешествовать: он с непосредственностью то ли ребенка, то ли идиота крутил головой, забрасывал нас вопросами.

Выглядело это чудно — существо старше нас может быть на тысячелетие, вело себя как вагант в начале своей карьеры. Впрочем, тролли, коль живут дольше, и время считают иначе. Возможно, тысячелетие тролля как раз соответствовало возрасту ваганта.

Наша дорога проходила мимо столицы провинции и я предложил завернуть.

Ади был против посещения Маца-О, хотел обойти его стороной, но вместо этого я спросил у Эршаля, хочет ли он заехать в город. Тролль неопределенно пожал плечами.

— А ты вообще когда-то в городах бывал? — Начал Ади, вероятно пытаясь запугать тролля и перетянуть на свою сторону.

— Что за вопрос! — возмутился тролль: Был, конечно…

Мы не учли одного: тролль не был никогда в городах человеческих.

Существо, живущее многие сотни лет, может себе позволить не спешить. Живущий долго никогда не бросится под копыта коня, чтоб выиграть несколько мгновений, и, возможно, потерять жизнь. Такой, если будет опаздывать — не важно насколько: на минуту или на день, он уйдет в сторону и подождет, будто у него впереди вечность.

Зато и окружает себя вещами, которые могу служить им долго. Дольше, чем они смогут прожить. Говорят, эльфьи города строились навечно. Но когда они уходили, то все сравняли с землей, и теперь некоторые люди откапывают их, чертят схемы улиц и гадают, насколько прекрасны были дома, которые когда-то их наполняли, какие достойные, гордые существа здесь жили. Ровные линии — без попытки что-то упростить, срезать.

Но Маца-О был городом исключительно человеческим.


-//-
Великий город Маца-О! В нем сколачиваются состояния и рушатся надежды. В нем вечно что-то горит — то ли огонь жизни, то ли гусь в духовке. Но в любом случае копоть стоит жуткая.

Неспешная река О, воды которой если замедлятся еще немного, то потекут в обратную сторону. Воды, в которых будто растворена механическая радуга, с цветами злыми, резкими, человеческими. Красильни, дубильни, бойни — чего только они не льют в эту реку. И мне не хотелось бы встретиться с рыбами, кои смотрят на дома этого города из-под мутной воды.

Мосты города Маца-О — деревянные и каменные, пешеходные на четырех канатах, частные. Барки и галеры, скользящие по грязной воде, зеваки, свисающие с перил и норовящие попасть плевком в темечко пассажиров лодок.

А этот воздух… В этом городе народец скуповат настолько, что даже воздух кажется бедным, спертым, стиснутым меж жерновами домов.

Здесь не любят чужаков, но работать не любят еще больше. Люди здесь вечно спешат. Вечно спешат — и никогда не успевают. Не успевают жить — тут даже влюбленные целуются на бегу.

Опасайтесь ходить по улочкам этого города в одиночку и без оружия. Ибо сточные канавы несут в реку не только бычью кровь.

Тут почти нет старожилов — хоть город и древен, самые древние династии едва наберут три века.

В былые времена я часто бывал здесь — когда-то здесь поселился мой прадед и теперь по улицам, верно, ходили позабытые мною родственники. Но моя бабка не пожелала здесь оставаться. Иногда я ее понимал.

Но я любил этот город.

Любовью странной, непонятной и для себя. Вероятно, так можно полюбить ядовитую змею, так относятся к своей болезни — незаразной, не смертельной, но и неизлечимой…

В этом городе я видел большую игрушку, законы, царящие здесь, были для меня непонятными, и что самое приятное, не всегда обязательные для соблюдения.

Как-то так получалось, что обыкновенно я оказывался в этом городе в одиночку. Мне было забавно, когда меня принимали за местного, спрашивали дорогу. Я от души старался помочь, иногда это удавалось, но чаще нет. Все же я не знал этот город досконально.

За первую четверть часа пребывания в городе нас пять раз облаяли собаки, три раза попросили милостыню, чуть не облили из окна обмылками, попытались срезать сумку прямо с лошади у Ади. Сколько раз нас обругали — я просто не считал. Тут ругались все и на всех, не сколько по причине, а по привычке.

На въезде в город у нас попытались проверить документы. Но приемлемые бумаги оказались только у меня. У тролля, если не считать дарственной на мост, не было ничего, а у Ади что-то, чего он предпочел не показывать. В ход пошли деньги — за серебряную монетку они сделали вид, что не узнали Ади, а в своей книге записали «Капитан Дже Кано с двумя спутниками».

Если бы я дал им не монетку, а две, то они бы не сделали и этого.

Мы не собирались останавливаться здесь на ночь — в местных гостиницах водились блохи, поджарые как борзые и голодные, словно волк зимой. Но от соблазна пообедать горячим, сидя за столом, я отказаться не смог.

Жители города гордились каменными набережными, величественными церквями, древней крепостью. Они кичились широкими улицами с огромными домами, восторгались светом уличных фонарей, которые превращали ночь в день, собственно ночной жизнью.

Но вот, незадача, спроси вы у заезжего, чем знаменит Маца-О, он бы скорей ответил одним словом — базаром.

И надо признать — на это были причины.

Камень набережных порос мхом и водорослями, местную крепость строили заезжие мастера, дома больше походили на мавзолеи, чем на пристанище простых смертных, на широких улицах неуютно было маленькому человеку а над городом постоянно висела смесь пыли, дыма и тумана, превращая обыкновенный день если не в ночь, то в сумерки.

Но базар здесь действительно был хорошим.

Сказывалась близость трех границ, перекресток нескольких важных дорог, относительно судоходная река. Затем, на деньги купеческой гильдии прорыли еще один канал. От этого течение реки О замедлилось еще больше, но в этом было даже преимущество — легче стало плавать против течения. Все делало пакгаузы Маца-О неплохой перевалочной базой. Здесь товар сгружали с телег, он ждал своей очереди на погрузку и уходил либо к морю, либо, напротив, вглубь континента.

Но что-то продавали и здесь — торговали оптом и в розницу, спорили на такой уйме языков, что часто возникала необходимость в толмаче.

Рынок и склады сами разрослись до размера маленького города — здесь были свои улочки, забегаловки, места для отдыха, кварталы, землячества. Бывало, иной коренной житель Маца-О попадал в места, где его, коренного жителя, никто не понимал. И если по всему городу кормили, так же как и стелили постель, а именно отвратно, то здесь заезжие готовили для своих из привезенных продуктов.

Я знал тут довольно неплохой кабачок, в котором знали меня. И когда мы вошли в здание, хозяин зачастил:

— Полковник Кано! Неужто вы! Неожиданно, но приятно…

Я пропустил мимо ушей лесть по поводу своего звания, кивнул, и, кажется, улыбнулся.

— Что будете заказывать? Есть свежая птица… Проходите наверх, там имеется свободный столик… Ну мне вас учить не нужно, знаете, что к чему…

Торговый день был в разгаре. Кто-то обедал, кто-то поглощал ранний ужин или поздний завтрак, за столами вели переговоры, обмывали сделки, заливали горе. Народцу собралось много — зал был полон. Но у этого кабачка была еще и летняя веранда. Земля здесь была дорогой, поэтому разместили ее на крыше. В ящиках вдоль стен, рос декоративный виноград, плющ, и если не считать шума снизу, здесь было довольно мило.

Но и здесь людей было предостаточно. Лишь в самом углу пустовал столик, с надписью: «Заказан». Я перевернул табличку и жестом показал спутникам садиться.

Тут же возник недовольный. Человек с миской похлебки пробурчал:

— Понаехало тут… — он посмотрел оценивающе сперва на тролля, поперхнулся, перевел взгляд на Ади, на рукоять меча торчавшую из-за его спин, наконец, смерил взглядом меня. Вероятно, я показался наиболее безобидным и следующая реплика предназначалась мне: — Понаехало тут белобрысых! Местному покушать негде!

Строго говоря, блондином я не был, просто за лето мой волос выгорал на солнце почти до ржаного цвета. Но я не стал это пояснять. Я просто выбросил ему под нос кулак, затянутый в перчатку:

— Много будешь говорить, будет не только негде, но и нечем!

— Не обращайте внимания, — будто из-под земли возник хозяин с тремя высокими бокалами пива: Это вам с дороги, горло промочить, наверное, только пыли хлебали. Цыплят уже жарят — слышите, как пахнут?

Мы вчетвером втянули воздух — пахло действительно недурственно.

Хозяин забрал табличку, но уходить не стал:

— А что слышно в мире? Не поделитесь ли чем от своих щедрот? Детишкам на молочишко?..

Ади прикоснулся к кошельку, но я одними глазами показал: нет. Хозяин хотел иной щедрости. Я сделал глоток из кружки и сказал:

— Ходят слухи, что в Эйне появились люди, приватно вербующие кондотьеров для кампании в Ноло. Думаю, драчка там начнется недели через две…

Хозяин закивал:

— Две недели, Ноло… Не хотел бы я чтоб мой груз в то время шел через те земли. Спасибо, господин полковник…

Он убежал прочь, повторяя время и место, время и место…

Когда хозяин исчез, Ади перестал мочить нос в пиве и посмотрел на меня:

— Это правда?..

Я кивнул:

— Тогда зачем ты ему это рассказываешь?

— Дня через два об этом будут трубить на каждом углу. А, узнав чуть раньше, он немного на этом заработает. Люблю расторопных людей.

Хозяин был расторопен не только в делах — скоро на столе появились обещанный обед.

— А в этом году винограда вообще нету… — неслось из-за соседнего стола. Лето дождливое. У меня вот завелись летающие улитки — все пожрали…

— Да ну… — не верил ему собеседник.

— Точно тебе говорю…

Внизу шумела чуть не самая оживленна улица рынка, о булыжники грохотали сапоги, колеса, копыта лошадей, мулов.

— Странная судьба кондотьерская… — проговорил Ади будто себе, — есть с тысяч столов, но не иметь своей постели, бывать в сотне городов, но не иметь дом, быть знакомым с десятками женщин, но не верить ни одной…

— Это ты про своего отца?

— Он просто завидует… Знаете, я к вам испытываю зависть … — начал было тролль, вероятно пытаясь на помирить, но было поздно.

— Причем здесь мой отец? Его здесь нет!

— Правильно, при чем тут отец — ведь и ты живешь той же жизнью.

— То, что я в пути, это не значит, что моя дорога вечная. Я вернусь домой и уйду на покой — буду растить детей, ухаживать за садом и за домом. А ты мечешься по свету, сея смерть…

— Нет, ну вы посмотрите на него! Чистоплюй выискался! Да ты людей положил как я. А я воюю уже десять лет!

— Самое тривиальное оправдание для убийцы — я всего лишь солдат. Ах, как оригинально, как свежо… Я убивал людей, защищая себя, защищая других! Я никогда не ходил в атаку.

— Даже для того, чтоб защитить других!?! Не смеши меня. Взять хотя бы драку на Стеклянном Холме?

Ади хотел что-то сказать, но слова застряли во рту. Вместо него в разговор вмешался Эршаль:

— Стеклянный Холм? Никогда не слышал о таком городе…

— И не услышишь. Это не город, это крепость. В тех местах в горах столько стекла, что иногда его используют вместо кирпичей. Эй, Ади, а правда, что весь замок сложен из стекла?..

— Не весь…

— Ну и я так думаю — кто захочет жить в доме, где окно в каждую стену. Так вот, дорогой Эршаль как-то там засели разбойники, набрали заложников и обещали их резать, чтоб исполнили их требования. Замок окружили линейные части, но ни выполнять, ни освобождать, ни выполнять требования не собирались… Так все было?

Ади коротко кивнул.

— …и даже потихоньку начали резать, — продолжил я. — Тогда родственники скинулись и наняли профессионалов, чтоб, значит, отмстить за мертвых и освободить живых. Кажется, нашли пятерых. Пятеро позвали шестого. Шестой, кстати, сидит за нашим столом… Шестеро ушли в ночь. Замок был оцеплен, да и раубитеры вроде были настороже. Известно только, что они вошли не через ворота… А вот как? По стеклянной стене? Закутавшись в мглу ночную?..

— Приблизительно, — бросил Ади, нервно катая в руках стакан.

— А вот утречком они вышли через главные ворота, и войскам сказали, мол, выносите готовеньких. Вынесли семьдесят два трупа. Некоторых разделали так, что нельзя было опознать! По двенадцать человек на каждого! Или ты убил больше, Ади?..

— То были убийцы. И лучшего они не заслуживали.

— Угу. Но ты получил за них деньги. И убил ты их не словом святым, а холодной сталью. Кстати, одну вещь не пойму… Отчего вы убили всех? Ведь за живых платили больше? Скажи мне — это был пункт договора? Или бандиты знали что-то, что надлежало похоронить в Стеклянном Холме? Не говори, что когда началась резня, они не пытались бежать, не молили о пощаде?.. Скажи мне, отчего вы никого не оставили для суда и палача?

Он не сказал. Он молчал, уставившись в стол, катая шарики из мякиша раскрошившегося хлеба. Безусловно, он знал ответ. Я же знал, что он мне его не скажет.

— Ладно, шут с ним, не буду боле портить обед. Но ты в следующий раз подумай, если вдруг хлеб с моего стола не полезет в глотку…

Ади молчал…


-//-
После обеда, мы завернули в ряды оружейников. Собственно, это была та причина, по которой мы попали в Маца-О и на его базар.

Оружие, что продавали здесь, было подстать цене — не слишком дорогое, не весьма качественное. Даже подделки, что иногда попадались, были сделаны непритязательно и выдавали себя с первого взгляда.

Когда я был здесь в последний раз, торговцы оружием занимали целый ряд.

Но за прошедшие полгода многое поменялось. Теперь оружейников стало немного, они занимали совершенно крысиный угол, а на их старых местах торговали мышеловками и коваными флюгерами.

— А то так плохо? — Поинтересовался я у одного торговца.

— Да спроса нет…

А вы такую дрянь не продавайте, народ-то и потянется, — подумал я, проводя по лезвию выставленного на продажу эспадрона.

Но вслух сказал:

— Моему другу надо оружие, — я показал на тролля. — Что-то такое же большое как и он сам.

Хозяин кивнул и ушел в намет, откуда вернулся, сгибаясь под весом металла. Затем вытащил несколько образцов из-под прилавка.

— Скажите только честно… — Вступил в разговор Ади. Он вытащил из кучи шпагу и теперь разглядывал ее лезвие, — Тут руны…

— Ну и что?

— А вы хоть знаете, что они означают?

Торговец забрал из рук Ади оружие, осмотрел его, пожал плечами, и будто невзначай вернул его в общую кучу.

Но Ади не успокаивался:

— Не знаю, откуда вы это копировали, но больше так не делайте. Это жуткое ругательство…

Наконец тролль присмотрел себе подходящее железо.

— Пожалуй, этот мы возьмем, — сказал я, отстегивая кошелек. — Сколько с нас.

— Оставь… Я сам расплачусь, — остановил меня Эршаль и шепотом добавил: Зря ли я триста лет под мостом сидел.


-//-
— Говорят, — вспомнил Ади, когда Маца-О, был за нашими плечами, — говорят, что Маца-О хотят закрыть для приезжих…

— Подожди, как закрыть? — возмутился я. А как же дороги? Реки? Как же базары?

Ади только пожал плечами.

— Говорят — и все тут. Мэрия каждый год пытается закон протянуть.

— Так это же в каждом году…

— Ну, в этом году началось получаться.

— Ну в таком случае, есть случае есть смысл ввести реторсию… Или реперсалию — никого из Маца-О не выпускать за границу провинции…


-//-
Велика ли беда — конь захромал.

В пути он, наверное, потерял подкову, затем то ли занозил, то ли разбил копыто. Да и дорога была после дождя — грязь и лужи.

А на хромом коне далеко не уедешь.

Случилось это посреди чистого поля, а, верней, у перелеска, далеко от человеческого жилья. Дорога была пуста — этим проселком мало кто пользовался.

Мы остановились на привал.

Присоседиться на мерина к Эрашалю не было никакой возможности — тот и так шел уже на пределе сил. Я для приличия предложил Ади ехать на моей лошади, но он отказался. Тоже из приличий или по своему мнению — не знаю.

Я и Ади отнеслись к этому спокойно, но Эршаль обозлился, будто лошадь пала под ним. Вероятно, он не сильно верил в людей вообще и нам в частности, полагая, что мы с Ади как-то сладим, а его пустим на своих двоих. То, что он до сих пор ехал только по моей милости, во внимание он просто не брал.

Лошадей расседлали, двоих стреножили — третьей это было без нужды, и пустили пастись.

Делать было нечего, и мы собрались пообедать.

Лагерем стали ввиду дороги, тролль наломал сушняка, Ади отправился вроде как на охоту, но вернулся с рыбой. Причем я был готов поклясться, что самую крупную рыбину он убил уколом в голову своим панцеропробойником.

Речная рыба, как водится, была костлявой, но наелись мы досыта, а затем сперва Ади, а потом я провалились в сон.

Последнее, что я помню — тролль о чем-то бурчал…


-//-
Разбудили меня грубо. Настолько грубо, что, не разобрав со сна, я хватился за саблю. Но, открыв глаза, увидел, что меня трясет за плечо тролль — нежность, безусловно, была не его сильной стороной.

Рядом тер лицо Ади…

— Что случилось?.. — спросил я у него.

Но ответил Эршаль:

— Кто-то едет…

Я прислушался, но не услышал ничего, о чем сообщил остальным.

— А вы ухо к земле приложите… — предложил тролль.

— Ну вот еще, буду я уши пачкать… — зевая ответил Ади: Подождем…

Я смотрел во все глаза на рощу, указанную Эршалем, но все же не видел ничего.

Наконец, я услышал шум — сперва просто далекий ор, затем я смог разобрать слова песни. Пели «Твердость камня»

«…Давай мы посмотрим назад
На берег, где волны шумят
Не строят на дюнах дома
Снесут их ветра и шторма
Я знаю — тот шанс невысок
И вымоет море песок…»
И, наконец, из-за дальнего леска появилась колонна — сперва я подумал, что это купцы, но затем оказалось, что сброд этот разношерстный, телеги самые разнообразные. Охраны я не заметил, да и путешественники делали все, чтоб их процессия бросалась в глаза: лошади был убраны в ленты, вдоль бортов телег висели какие-то транспаранты. Над головным фургоном реяло два флага.

Кортеж двигался медленно, и вскоре мы увидели причину — последнюю телегу тянули шесть мужчин. Именно они и пели, верней кричали песню. Процессия явно принадлежала торговцам иллюзиями, и эта песня, призывающая не строить воздушных замков, выглядела как мятеж, бунт на борту. Но тянущим телегу было тяжело, им многое прощалось.

И они орали, налегая на ремни, привязанные к оглобле:

«…Я буду жить
где
камень тверд
Я буду знать
что
меня ждет
Я хочу жить
где
камень тверд».
— Цирк или зоопарк, — предположил я.

Тролль промолчал, вероятно, оттого, что подобного еще не видел, но Ади мне ответил:

— Странствующий бордель.

Но мы оба ошибались — это был бродячий театр.


-//-
Мы перегородили им дорогу. Просто вышли на тракт: я в центре, Ади справа, тролль — слева. Оружие не обнажили, но прятать тоже не стали. Объехать нас у кортежа бы не получилось, и они остановились в дюжине шагов.

— Чего надо?.. — крикнул старик-возничий.

— У меня конь захромал, — ответил Ади. — Если у вас есть лишний, я бы вам хорошо заплатить…

Вряд ли они поверили — проезжий шлях был плохим местом для сделок.

— А у твоих друзей тоже лошади сдохли?

— Не сдохли, но двоих они не понесут…

— Да у нас у самих вол пал…

Это была правда — театр был небогатым, настолько, что обходились они лишь необходимой тягловой силой. Потеря одного вола пробила в их бюджете брешь…

Из фургона появилась голова женщины, она что-то прошептала возничему.

— А ведь верно… — проговорил тот: Уж не господина Реннера-младшего мы здесь видим?

Ади слегка поморщился и кивнул:

— Он самый…

Старик спрыгнул на землю, подошел к нам ближе и стал внимательно рассматривать Ади внимательней. Я и тролль возницу будто не интересовали вовсе. Причем на самого известного убийцу он смотрел вовсе без страха, будто знал то, что нам было неизвестно.

— Он самый… — согласился старик. — Не каждый день в чистом поле встретишь живую легенду… Вы, господин Реннер, конечно легенда, но злые языки утверждали… Уж простите… Что вы уже не живая легенда…

Старик хохотнул… Ади кивнул, сдувая с перчатки пылинку:

— Покамест жив… Можешь даже пощупать…

Тот так сделал, будто портной попробовав ткань его куртки:

— Для нас было бы большой честью помочь вам и вашим друзьям, но я не представляю как… Хотя… Если вы не сильно спешите, могу предложить место в фургоне. Мы идем в Найвен и Лот… Уж там вы кобылку себе подберете…

Так мы и сделали. Решение нашлось выгодное для обоих сторон. Мерина впрягли в телегу, Ади забросил в нее седло и сел сверху. На краю уселся тролль, я остался при своих…

Когда колонна тронулась, я не преминул съязвить:

— Ну как дела, у рыцаря на телеге?

Ади просто отмахнулся и откинулся на спину. Он смотрел в небо, на его губах появилась улыбка. Я подумал, что он имеет на нее право — ехать ему было удобней.

Я плюнул и легко ударил коня в бока, догнал головной фургон, и на ходу спрыгнул на козлы.

Когда я обернулся, оказалось, что правит не встретивший нас старик, а юноша лет пятнадцати.

В руке он держал лист, с коего зазубривал текст.

— День добрый… — сказал я, привязывая коня к борту фургона.

Он кивнул в знак того, что день действительно не плох. Я не стал развивать тему — в конце концов, я сам поздоровался только потому, что надо было что-то сказать.

Парень зубрил слова из пьесы, более подходящие для скороговорки, чем для подмостков. Когда-то я слышал эту пьесу и даже покупал либретто. Насколько я помнил, эти реплики принадлежали Отцу Богов. В пьесе тот был персонажем неоднозначным, но не до такой степени, чтоб его дали играть безусому юнцу:

— «…Вот я сам — в небесах
Сею страх я в глазах».
Парень запнулся и я подсказал:

— «…Не скрывал — я солгал…»
Юноша кивнул в знак благодарности и продолжил:

— «…Я презренный в грязи
Вашей силы я вождь
Я есмь жар, я есмь дождь
Это ново? Сказать снова?
Иль не так? Возрази?..»
Парень выдохнул — его монолог закончился. Почти закончился.

— Рано расслабился, — сказал я… — ты еще должен сказать «м-м-м-мо-мое п-п-п-п-поколенье».

— На сцене я хорошо заикаюсь и без репетиций.

Мы засмеялись — он тихо, я громче.

— А вы увлекались театром?

— Театр как корь — им нужно единожды переболеть в жизни, — ответил я расплывчато чьей-то цитатой.

— А теперь тоже гастролируете?

— Аха… Воздушный цирк барона Манфреда. Только смертельные номера.

— Здорово… А покажите?

Нет, положительно — вредно лгать юношеству. Или шутить…

— Может и покажем… А может и нет… Надеюсь на последнее, ибо, думаю, зрелище тебе не понравится.

Я еще не знал, что показать все же придется. Причем скоро…


-//-
Старика который узнал Ади, звали Кольдиганом. Он был главным пайщиком театра, режиссером и драматургом. Все остальные в театре приходились ему или родственниками или совладельцами, а чаще и тем и другим. Парень, с которым я ехал, был его сыном и откликался на имя Мориц.

Кольдиган никогда не расставался с карандашом, заткнутым за ухо, и записной книжкой, которую носил в сапоге. В нее он периодически что-то черкал.

На первой же ночевке он рассказал о себе такое:

— Начинал на городских подмостках. Или на лобном месте. Впрочем, судите сами — по пятницам на помост закатывали плаху — рубили конечности и головы, рвали ноздри, жгли каленым железом, читали приговоры на конфискацию или изгнание. А за ночь кровь высыхала и вечерами в субботу или в воскресенье ставили декорации и играли на крови. Конечно же, кровь пытались отмыть, но она быстрей въедалась в доски, они становились дублеными, бурыми. Комедии на моей памяти не ставили ни разу, но все же чувство было странным… То иногда думаешь, что спектакли идут три дня, и в пятницу тоже было представление. Казенные подымятся на бис, возьмутся за руку с палачом, кровь окажется брюквенным соком… Ну иногда и наоборот — что мы не играем, а живем, что именно на сцене — предпоследняя истина.

— Отчего предпоследняя?

— Оттого, что последняя у Бога…

— Убога?.. — встрял в разговор Эршаль.

Я не мог понять — издевается он или действительно не понял.

— Кстати, а какой теологической доктрины придерживается… — я чуть не сказал «тролль», но вовремя спохватился, — …придерживается господин Эршаль?..

Мне подумалось, что вряд ли тролль верит во что-то. Тем сильней я удивился, когда тролль ответил:

— Верю. Отчего же не верить.

— И во что, если не секрет?

— В разум, в разумность…

— То есть, — сказал Кольдиган, — вы верите в абстрактный разум, в человека?..

Кольдиган кивнул:

— Ну это гипотеза… Разумность-то… А как же быть с божественностью? С богом или богами? К слову, ваша религия монотеистическая или поли…

— Неа, я не поклоняюсь ничему. Не молюсь, не бью поклоны. Я признаю верховенство разума. Носитель его частицы — любое мыслящее существо. Все разумные вместе образуют всеобщий разум.

— Единство слагает множество, частица бога в каждом из нас. Ты есть бог, — заметил Ади, — Но здесь нет элемента сверхъестественного, нет потустороннего, нет идеи спасения. Народ за таким не пойдет…

Эршаль хохотнул:

— А мне и не надо, чтоб за мной ходили… У меня на это, знаете ли аллергия. Это мое мнение, и я не намерен его никому навязывать.

— И что же ваш коллективный разум может делать?..

— Думаю, если он объединиться, перестанет воевать против себя же, то умножит свою силу. И разуму не будет пределов — взгляд проникнет к звездам, через толщу метала, на глубины морские. Машины, построенные им, будут летать по воздуху как птицы, плавать в море словно рыбы…

Тут Ади подавился мясом. Он закашлял, на глаза навернулись слезы. Кольдиган подал ему кружку с вином и стал хлопать его по спине:

— Да ваша вера еще безумней большинства существующих. Боги там ведут себя поскромней.

— Отчего же? — заметил я. — Ведь многие маги, как мы извещены, так или иначе умеют летать. Про плаванье я не слышал, конечно, но думаю оттого, что волшебникам лень задницу мочить…

— Так я не только про магов говорю. Я к тому, что простой человек, создаст машину, которая сможет переносить его через океаны.

В ответ Кольдиган рассмеялся.

— Ну а что же после смерти? Что прикажете делать с душой? Что представляет умерший с точки зрения вашей веры, господин Эршаль?

— Вы видели хоть одного разумного покойника?

Пытаясь разрядить спор, я пошутил:

— Я видел неразумных живых…

Но меня не слушали:

— Да что за дурацкий метод отвечать вопросом на вопрос? Говори прямо, что делать с загробным миром?

— А что с ним можно сделать, если его нет? Идея спасения порождена боязнью смерти. Чтоб успокоиться, придумали, ну, положим, что души умерших обращаются в звезды и смотрят на нас с высоты… Но вот, скажем, господин Дже видел столько покойников, что обратись они все в звезды, ночь была бы светлее дня.

Мне не хотелось это комментировать, но все замолчали, поэтому мне пришлось как-то ответить.

— Эршаль прав. Но, бывало, на привале, когда не мог заснуть, смотрел на звезды, вспоминал, а была ли эта звезда здесь вчера. В чистом поле, сами знаете, звезд видно предостаточно… И я постоянно находил звезды, которых не было в моей памяти. Я давал им имена, говорил с ними…

Но мои воспоминания мало кого волновали на самом деле.

— И в чем же преимущество твоей веры? — не успокаивался Кольдиган.

— В том, что она непротиворечива. Все религии… Или, вернее, все, что мне известны… Они называют себя единственно верными, а остальные в лучшем случае ересью, а обычно учением Зла. Для меня нет разницы, в каких богов верит существо. Главное не то, о чем оно думает, а думает ли вообще.

— Но ведь какая-то религия должна быть истинной? Отчего бы не моя? Это должно быть исключение, кое подтверждает правило. Исключение, на котором правило базируется…

— Хрена лысого! Если правило имеет исключение, значит дрянь то правило, а исключение есть частью другого, более сложного правила…

Он запнулся, будто пытаясь что-то вспомнить. Я думал, что спор продолжится, но тролль поднялся и побрел к кустам.

— Эй, подожди! — попытался остановить его Кольдиган, А может, есть все же душа? Может это и есть твой разум?

Тролль на мгновение остановился и бросил через плечо:

— Знаете, многие спорят, где же она, душа расположена. Я так думаю, что где-то возле мочевого пузыря. Скорей всего или в нем, или под ним. Потому что как отольешь — так сразу на душе легче становится…


-//-
Затем была дорога. До Найвена и Лота было еще далече, нам попадались деревеньки. Кольдиган не брезговал и ими — с телеги давались коротенькие спектакли, верней, не сильно слаженно и не совсем в тему декламировали какие-то куски, пели куплеты. Затем племянник Кольдигана, парнишка лет десяти обходил зрителей с сумой. Туда сыпалась медная мелочь, именуемая в народе «блошками», пуговицы, если давали куриное яйцо брали и его. Если не давали вовсе ничего, просили хотя бы поаплодировать.

Было видно, что Ади спешит, но спешит ненавязчиво, стараясь не нервировать и не привлекать наше внимание. В каждой деревне он норовил купить лошадь, но ему либо не предлагали ничего, либо по диким ценам кляч, более подходящих для ножа мясника.

Вообще же в театре нам было уютно. Здесь так часто примеряли чужие маски, что, вероятно, забыли о своих настоящих лицах. Вероятно, шутка про воздушный цирк была воспринята всерьез и разнеслась по лагерю, потому что нас воспринимали как своих: не прекращали разговор, когда мы подходили, делились нехитрой едой. Наше оружие их вовсе не смущало — вероятно, они его считали реквизитом, необходимым для выступления.

Как-то симпатичная артисточка попросила Эршаля затянуть ей корсет. Конечно же, тролль не рассчитал силу и оборвал завязки. Вместо того, чтоб разозлиться, девушка захихикала и скрылась в фургоне. Тролль вернулся к нам покрасневший, будто нашкодивший школяр. Затем Ади долго втолковывал тому, отчего ему доверили столь интимную часть туалета.

— Не хочу расстраивать тебя, старина, но она не видела в тебе существо противоположного пола… Она думала, что ты артист, а настоящий артист нейтрален, он не имеет пола… Ну или имеет оба, поскольку случается играть и мужчин и женщин.

— Да ну? — не мог поверить Тролль.

— Ну да! Точно тебе говорю!

На привалах репетировали, разучивали монологи. Как-то случилось, чтоМорицу понадобились люди, чтоб бросать ему реплики, пока он будет читать свои слова. Этот кусок пьесы исполнялся тремя актерами: протагонистом, антагонистом и барышней первого. Главная роль, конечно же, лежала на Морице, я взял слова оппонента, а то что осталось, отдали Ади.

— Мерзавцы, — ответствовал он, — подсунули мне женскую роль…

Начинал Мориц:

— «…Вода в песок дробит гранит
Ветра деревья вырывают
Но сердце верность сохранит».
Моя реплика состояла из одной строки:

— «…Ну все… банальностей хватает!!!»
Теперь читал Ади:

— «…Связь меж влюбленными незрима
Их боль приятна и легка
Их миссия незаменима».
— «Я знаю — только сталь крепка,»
— отвечал я.

Ади присел на землю — его реплики закончились. Он зевнул, не слишком аккуратно прикрывая рот ладонью. Стихотворный спор, вероятно задуманный как активное действо, был написан в ритме почти строгом. Ритмичность убаюкивала: три строчки главного героя, затем одна строка антагониста. Она должна была нивелировать речь протагониста.

Когда Мориц говорил:

— «…Но сталь не греет в холода
Ей не понять любви азарта
И сердце не подвластно рже».
Я отвечал:

— «Для сердца хватит и инфаркта!»
Даже для финала не было придумано ничего интересного:

— «…Вопрос поставлю остро я
Ваш взгляд несовместим с любовью
Ты потерпи любовь моя».
— «Сейчас останешься вдовою…»
— отвечал я в сторону Ади.

На этом слова закончились.

Я шутливо откланялся Ади, как единственному зрителю. Он сделал вид, что хлопает.

Но Мориц решил доиграть до конца. Он вытащил из-за пояса рапиру и бросил мне:

— Защищайтесь!

Из третий позиции он сделал выпад. Я едва успел отскочить, затем выхватил саблю, отбил острие рапиры в сторону, сделал финт правой. Тут же перехватил саблю в левую руку и ударил сам. Лезвие остановилось возле его шеи.

— Бой, я так разумею, окончен?..

Юноша судорожно сглотнул и кивнул.

Я заправил саблю в ножны.

— Вы неправильно дрались…

— Да ну! Это вы в театре деретесь, как ни попадя! Где это видно, чтоб дрались на вторых третях лезвия? Кто же так близко врага подпускает? У вас даже оружие…

Я вынул из его рук рапиру. На острие был надет набалдашник, чтоб не пораниться. Я оттянул острие на себя и резко отпустил:

— Вот на что оно годиться… Щелбаны отпускать…

— Искусство не должно убивать. Оно должно врачевать души…

— Повтори это, когда тебя припрут к стенке.

Мориц молча собрал бумаги со словами и ушел за фургоны.

— Зря ты с ним так… — бросил Ади, кусая травинку.

Я кивнул:

— Зря… Не сдержался. Думаешь, стоит извиниться?

Ади покачал головой. Я считал так же.

— Сколько раз я видел, когда замахиваются, а на кого не знают. Пусть и шутя, так многие таких шуток не понимают…

— Вот и ты не понял…

— Да какая разница! Ну не знаю я театрального фехтования! Меня не учили драться напоказ, меня учили убивать!

Я ругался, но ругал не Морица, я пытался оправдать себя в своих глазах..

Тяжелая, я вам скажу, задача…


-//-
Полевой шлях подошел к речке. Через нее был переброшен мосток. Можно было догадаться, что такой — совсем не мечта Эршаля. Деревянный, узкий ровно настолько, что разъехались бы конный и телега, но никак не две телеги.

Но дело было не в том. На том берегу нас ждало полторы дюжины людей.

Собственно, сказать, что они ожидали именно нас нельзя. Они просто кого-то поджидали, а подвернулись мы.

Их намерения и род занятий не оставлял пространства для воображения — одетые кое-как, но с оружием, они высказывали своим поведеньем неподдельный интерес к проезжающим.

Кольдиган остановил колонну, и вышел вперед. Я пошел за ним.

С последней телеги подошли Ади и тролль.

— Чего остановились?.. — Но ответа не получили. Все и так было ясно.

На том берегу уже вытащили оружие, крутили его, то ли разминаясь, то ли желая нагнать страху.

Ади пришел без меча, и почти сразу шепнул Морицу сбегать за ним. Тролль же не мог наиграться со своим оружием и таскал его с собой повсюду. Он явился к мосту с палашом на плече. В руке он держал лепешку и потихоньку кусал ее.

— Чего вам надо? — Крикнул Кольдиган.

Вопрос был, конечно, излишним. Я знал, что им надо. Вперед выступил их главарь — мужичок с волосами рыжего цвета. Роста был небольшого, но широк в плечах — таковы обычно задиры на базаре.

— Деньгу давайте за проезд! А коль денег нет, натурой возьмем… Положим, женской!

Его поддержал смех стоящих за его спиной.

— Неправильно поставлен вопрос! — Вступил в разговор Ади. — Назовите хоть одну причину, по которой нам не стоит вас убивать?.. Ведь за ваши головы наверняка суммы назначены. Живыми или мертвыми! Мне так лучше мертвыми, возни меньше, да и головы меньше места занимают…

С той стороны смех утих, зато у нас прыснул Эршаль. И закашлял, подавившись лепешкой. Ади похлопал его по спине, удалось ему это с трудом — тянуться было далече.

Вернулся Мориц с мечом. Он притащил его обнаженным — не догадался завернуть ни в плащ и в шкуры. Сталь блеснула на солнце. Делать было нечего — Ади вколотил его в землю и сложил руки на рукояти.

— Стал-быть, собрались драться? — бросил их главарь, — Неумно это, баловство токма…

— Послушайте, — крикнул я, — уйдите с дороги и мы пройдем…

— Ну а если не уйдем, тогда не пройдете?! — ухмыльнулся рыжий. И засмеялся смехом громким и пошлым.

Веселье подхватила вся его команда. Не знаю, чему они смеялись — мне казалось, что я не сказал ничего смешного.

— Не-а, пройдем, — не прекращая жевать, вступил в разговор Эршаль. Только пройдем по трупам. По, вашим, значит, трупам…

— Надо же, оно еще и разговаривает! — крикнул Рыжий своим.

Ответом ему был очередной приступ веселья. Когда хохот немного утих, он продолжил.

— Послушайте… Я, вижу, вы двое — люди бывалые, опасные, но вас двое, плюс этот клоун… А лицедеи в не в счет — они никогда драться не умели. Может, сторгуемся?..

Владелец театра потянул меня за рукав, пытаясь что-то прошептать. Но было поздно. Тролль, я и Ади покачали головой отрицательно. Эршаль добавил:

— Не-а, теперь не столкуемся.

Бросаться в драку с разбегу особого смысл не было. Мы не могли застать противника врасплох — посему бой надо было начинать с холодной головой, и что неприятней — с холодными мышцами.

На мост мы вступили втроем, дойдя до середины, обнажили оружие. Я тут же закрутил мельницу, и нажал на кнопку в маленьких ножнах. Будто птица, оттуда вылетел кинжал. Я поймал его свободной рукой.

— Неплохо, — отметил Ади и тут же обратился к троллю, — Господин Эршаль. Пойдете первым… Справитесь?..

Вместо ответа тролль с криком бросился вперед. Нам не оставалось ничего, как побежать за ним. Но тролль был выше нас на голову, бежал быстрей.

Они ждали нас на земле, полукругом окружив съезд с моста.

Тролль ввернулся в драку первым — как-то отбил два удара, но уже третьим ему выбили палаш из рук. Следующий удар ему уже не чем было парировать — боевым топором троллю ударили в руку. Он пошатнулся, и с разворота смазал противнику кулаком по челюсти. Тот крутанул головой и рухнул наземь.

Дальше тролль оторвал у моста перила, закрутил его и пошел вперед.

Мы выскочили из-за широкой спины тролля — я справа, Ади слева.

На меня сразу бросились двое, но один был далеко, а второй недостаточно быстр. Ближний ударил — я поймал его меч между саблей и кинжалом, крутанул все вправо и стукнул ногой в пах. Противник сполз на колени. Я запрыгнул ему на плечо и прыгнул на второго. Тот выставил на меня острие — я сбил его в сторону и всадил кинжал в горло.

Упав на землю, я тут же по памяти ударил назад — сабля во что-то попала…

Меня оттеснили четверо. Я парировал удары, смог выбить одного. Затем сцепились два клубка — мой и Ади. Я смог срезать еще одного, затем мы с Ади разошлись в разные стороны, но отчего-то против меня опять стало четверо.

Краем глаза я увидел тролля — его драка в корне отличалось от нашей. Он стоял на месте, размахивал поленом, пытая кого-то достать. Противники же уворачивались, пытаясь поднырнуть под шест. Получалось это у них неважно — длина оружия Эршаля не давал им никаких шансов. Как только тролль кого-то доставал, он сметал его с ног, и отшвыривал подальше. Вставать получалось не у всех.

Оружием у бандитов были обычные короткие мечи, — такими было удобно работать в свалке, в тупой рубке. Уцелев или даже убив двух трех человек в какой-то битве, они считали себя уже мастерами, но дрались они неважно.

Удар! Я сбил его, атакующий ушел в сторону и в защиту. Из-за его спины ударили трое. Было бы двое — было бы сложней, но они просто мешали друг другу. Я прошел меж крайними, отбил удар среднего и тут же ударил сам. Тот попытался закрыться — слишком поздно.

Я упал, ударил подсечным, достал одного, пока он падал, встал сам. Ударил еще раз.

Сделал два шага назад и стал в терцию.

И тут я заметил — нам за спину прорвались двое — они со всех ног неслись к фургонам. Заметил это и тролль — он поднял с земли топор и зашвырнул его в бегущего. То просвистел над рекой, ударил в спину дальнего. Тот сделал еще пару шагов чуть быстрей и рухнул на доски настила.

Я пытался вытащить кинжал, но отчего-то у меня это получалось медленно. Слишком медленно.

Разбойник с криком налетал на Морица. Тот закричал, одной рукой закрыл глаза, а второй выставил перед собой первое, что попалось под руку — театральную рапиру.

И раубитер с разгону нанизался на нее. Набалдашник угодил ему прямо в нос. Он сложился, дернул головой, обломав лезвие рапиры, и упал замертво.

Оставалось еще пять разбойников. Но, осмотревшись по сторонам, они сделали самое умное, что могли в своем положении.

Они развернулись и бросились бежать.

Мы не погнались за ними, лишь Ади сдернул перчатку и пронзительно засвистел в два пальца. Эршаль громко заулюлюкал.

Драка закончилась. К нам через мост перешли Кольдиган и Мориц. Последний сжимал в руке рапиру. Лезвие было обломано примерно на две трети и оружие скорей напоминало кортик.

Лишь сделав несколько шагов, я понял, как я устал. Старею или устаю убивать? Надо подумать над этим на досуге.

Я подошел к Морицу и вынул обломок рапиры из руки.

— Первый раз вижу, чтобы человека вот так убили…

— Я убил человека… — прошептал парень будто эхом..

— Ну да, — согласился я, — хороший удар и он мертвей мертвого. А ты чего хотел? Ты разве не репетировал ничего на смерть злодея? Ты удивлен, что он умер так быстро? Ведь по театральным законам человек, прежде чем умереть должен вычитать две страницы текста…

Я почувствовал, как на мое плечо легла чья-то рука. Достаточно тяжелая, чтобы я смог ее проигнорировать.

— Оставь его, — это был Эршаль, — не видишь, плохо парню…

Меж убитыми разбойниками ходил Кольдиган:

— Диво дивное!!! Их было без человека полторы дюжины, а вас трое… — он посмотрел на юнца, видимо думая включить его в состав победителей но осекся, понимая что этим он не потрафит никому. — А в финале имеем дюжину покойников. И, простите, хоть бы вас ранили…

— Отчего же, меня вот поцарапали, кафтан порвали, мерзавцы.

Вдоль предплечья Эршаля тянулась алая полоса. Выглядела она несерьезно — кровь уже начала сворачиваться. Но я помнил, как был нанесен тот удар, и подивился крепости кожи тролля. Таким ударом можно было запросто смести с коня, проломать череп вместе со шлемом — а у него лишь порез. Вероятно, кожа тролля была твердая как камень, а кровь — густая словно ртуть. К счастью для нашего маскарада, у троллей, вопреки басням, кровь была красная.

Хозяин наклонился над одним бандитом, срезал с его пояса кошелек и бросил Эршалю:

— Это вам, господин Эршаль, за треволнения!

— А это разве называется не мародерством?.. — спросил тролль.

— Нет, это трофеи. Мародеры — это третья сторона, в баталии не участвующая. — Пояснил ему Ади. — De jure все имущество убиенных бандитов принадлежит нам, но de facto мы передаем его другим людям из нашего лагеря.

Ади осмотрел то, что недавно было полем боя. Посмотрел на дело рук своих, кажется, остался доволен, потому что утвердительно кивнул. Толкнул носом сапога руку бандита. Рука качнулась, выпавший меч звякнул о камень.

— Похороним их?..

— Стащим с дороги и оставим назиданием… Если у их товарищей есть совесть — они и похоронят…


-//-
Я уже начал дремать, когда услышал шаги. Кто-то подошел ко мне, присел рядом. Открывать глаза не хотелось и я просто ждал. Наконец я услышал шепот Морица:

— Господин Дже?.. Вы не спите?

Сон сняло как рукой.

— Теперь уже не сплю. Чего тебе?

— Мне надо с вами поговорить… Серьезно…

— Да ну? Тогда говори.

Как я и ожидал, ответом мне было молчание. Долго слышалось лишь сопенье. Мне это начало надоедать.

— Молчишь?.. Ну, тогда я попробую угадать. Ты решил бросить свой театр и пойти с нами…

Враз пропало и сопенье — кажется, парню сперло дыхание.

— Ты хочешь добыть славу в бою, богатство, хочешь носить саблю, сорить деньгами, выбирать себе любую женщину… Ведь так?

— Так…

— Ну так выброси эту блажь из головы.

— Отчего?..

— Прости, малыш, ты не боец… Это видно сразу. Даже я стану тебя опекать, тебя убьют в первой же свалке. Люди моей специальности долго не живут, даже если фехтовать и ходить начали одновременно.

— Да хоть сколько пожить как вы, — не унимался Мориц. Сегодня с бандитов серебра сняли больше, чем театр иногда за неделю спектаклей собирает.

— Зато хлеб, заработанный на сцене, не приправлен кровью.

Я осекся, подумав, что вряд ли его так уговорю. И я решил солгать во благо:

— А знаешь, я ведь хотел стать артистом.

— Правда? А отчего не стали?

— Война началась… Просто пойми… Имя бойца редко вспоминают через три года после его смерти. Да и то, не факт, что поминают лицеприятно. Актеров тоже, бывает, завистники обругивают, но это легко забывается, это кровью не смочено… А что до денег, так знавал я актеров имперского театра — у них пуговицы из жемчуга.

О том, что жемчуг был бутафорским, я умолчал.

— Так что иди, спи… Проснись и врачуй души — этим тоже кто-то должен заниматься.

Я повернулся на другой бок, давая понять, что разговор закончен. Мориц действительно пошел прочь. Но, подумав, я опять заговорил:

— Малыш, одна вещь…

— Да?..

— Постарайся не думать о том, что ты кого-то убил. Забудь.

— Хорошо…

Но я отлично знал — забыть об этом невозможно.


-//-
Утром я рассказал о нашем разговоре Ади. Он кивнул головой в знак одобрения моих слов, но спросил:

— Когда и как ты убил первого?

— В шестнадцать. Это был бой. Говорят, я там убил троих, но я даже не помню их лиц.

— А я… Самое смешное, что ситуация была чем-то похожая с Морицем… Мне было четырнадцать, меня обозвали выродком, я схватился за саблю… Противник был старше, тяжелей и умелей меня. В первую минуту драки я понял, что зря я ввязался, что у меня нет шансов кроме как достойно умереть. Он бы разделал меня под орех… Собственно уже началось — распанахал мне левую руку, что шрам видно до сих пор. Но затем случилась сущая нелепица — он поскользнулся на моей крови, и мне оставалось только подставить саблю на то место, куда он падает…

— Ну ты же дрался! Ты смотрел на противника… А он мало того, что глаза закрыл, когда на него бежали, еще и…

— Ты что, никогда не общался с новобранцами? Да ты же сам был кадетом!

Возразить было нечего. Бывало и хуже… Правда, гораздо реже. Такие часто гибли в первом же бою. Впрочем, бывали расклады, когда гибли все — и новобранцы и ветераны.

Мне пока везло…

Ну и что с того?


-//-
По широкой долине бежала река. По обоим берегам было проложено две дороги. С правой стороны шел имперский тракт — прямой как стрела, со станциями, со столбами, отмечающими мили, пикетами. Вторая дорога шла вдоль левого берега, почти точно копируя изгибы русла. Это было так, потому что последняя была придатком третьей, гораздо более важной дороги — а именно реки. Именно по ней шли упряжки и люди, тянущие баржи.

По имперскому тракту неслись гонцы, шли конвои под гербовой защитой, пылили войска с теми же самыми штандартами. Будь мы втроем, мы бы выбрали его, но медленный театральный обоз постоянно бы сгоняли на обочину. Здесь дорога петляла, шли мы, глотая пыль, но здесь было гораздо спокойней.

Но, пройдя очередной поворот, Кольдиган привстал на козлах и стал вглядываться за реку. На имперский тракт, с проселочной дороги выезжала процессия, довольно схожая с нашей.

— Вот гадство-то какое! — Выругался Кольдиган. — Только вот этого-то нам не хватало для полного счастья! Под куполом трапеция, на трапеции — гимнаст. Все бы было бы хорошо, если бы канат не порвался…

— Отчего вы их так боитесь? — Спросил я. — Это что, разбойники, мытари?..

— Гораздо хуже — это конкуренты… — Он стеганул лошадь.

— За что? Лошадь-то не виновата?

— Мы должны быть в Найвене первыми!.. А ну-ка, господин хороший, пересядьте-ка вы на свою лошадку, фургон легче пойдет…

Я покорился. Колонна пошла резвее, но для соперника наш маневр не остался незамеченным: там тоже начали стегать лошадей кнутами. Тогда я еще заметил, что такими кнутами обычные возницы не пользуются. У них рукоять короче, а плеть длинней. Но все же где-то я их видел. Но где?

И я вспомнил — в цирке у дрессировщиков.

Я присмотрелся к надписям на фургонах и прочел: по тому берегу реки двигался цирк.

Гонка продолжалась часа полтора, пока хозяин не крикнул:

— Хрен с ними, становимся на привал, не то кони падут…

Но соперники, проехав, может, с четверть мили тоже остановились лагерем.

Загорелись костры. Начали готовить обед, воду для похлебки оба лагеря брали из одной реки. Подойдя к кромке, наши спутники кричали:

— Мучители животных! Шарлатаны!

— Паяцы! Лицедеи хреновы!!! — отвечали им с того берега.

Весь театр относился к противоборству серьезно, сам Кольдиган ходил чернее тучи. Зато Ади, не слывший особым весельчаком хохотал от души:

— Ей-богу, что дети малые!

После обеда гонка возобновилась. Впрочем, назвать последующее гонкой у меня не поворачивается язык. Как только мы ускорялись, ускорялись и они, но стоило Кольдигану пустить лошадь медленней, они тоже тормозили, оглядываясь, ожидая подвоха.

Потихоньку накал страстей стал стихать. Сперва я заметил, что Мориц стал засматриваться на тот берег.

Будто нарочно… Да что там — наверняка нарочно, на пляже часто репетировала молоденькая жонглерша.

Затем сошлись хозяева противоборствующих лагерей — Кольдиган и владелец цирка, дяденька невысокий, плотный, не иначе клоун в отставке. Поругавшись для приличия, они принялись обсуждать, где были, кого видели, сколько получили за гастроль.

Я смотрел и думал, а действительно — стоило ли нервничать: кому-то ближе театр, кому-то — цирк. Зрители-то у них разные.


-//-
А на следующий день слева над горизонтом появились дымы.

— Что-то горит? — поинтересовался Эршаль.

— Угу… Причем постоянно… Это сталелитейные мануфактуры в Лоте, — скоро трубы увидишь.

Но еще раньше, чем появились трубы лотских мануфактур, справа начались предместья Найвена. А затем, почти одновременно появились трубы и крыши Лота и шпили домов и храмов Найвена. Сначала казалось, что эти города рядом, но по мере того как мы приближались, они удалялись друг от друга и от реки. Дороги разветвлялись, но Кольдиган держался центра.

Наконец, когда мне уже начало казаться, что еще немного и Найвен с Лотом останутся за нашими спинами, Кольдиган натянул вожжи.

Театр остановился как раз посредине между Найвеном и Лотом. Если говорить точней, то ровно между этими городами текла река, и с одного берега расположился театр, а с другого — цирк.

Уже года два, как в провинции отменили закон, запрещающий бродячим театрам выступать в черте города. Ввели его в угоду муниципальным театрам, но закон оказался неудачным, и сначала на него все дружно начали плевать, а затем и вовсе отменили высочайшим рескриптом.

Но некоторые театры по привычке в город не заезжали. Кольдиган решил остановиться у реки по причине того, что вода и прилегающие земли считались экстерриториальными и никому не принадлежали. Таким образом, платить за место не приходилось, оставалось лишь уплатить в местную казну привычный налог с прибыли.

Цирк стал тут же, через реку. Они начали вколачивать колья, натягивать шатер. Театр принялся за установку сцены.

Кольдиган, ругая дороговизну, достал из сундука кипу листовок о представлении, чернила и принялся их заполнять. Затем разделил их — половину отдал Морицу и отправил его с Эршалем в Найвен. Попросив меня и Ади сопровождать его, сам же отправился в Лот…


-//-
Насколько я знал, Найвен и Лот основали примерно одновременно, даже, по-моему, Лот чуть раньше. Но если Найвен изначально строился как имперский город — почти столица с прямыми как стрела рокадами проспектов, сперва прочерченными на бумаге, а потом перенесенными на местность, то Лот же строился сам по себе — вокруг мануфактур на крошечных кусочках земли, будто пчелиные ульи, лепились домишки. Улицы прокладывались на глаз. Они были узкими и жутко путанными. Из-за этого городишко часто сгорал дотла. А когда к Найвену и Лоту подкатывалась война, то последний отдавали врагу, а защищали только Найвен. И если осада затягивалась, то от Лота оставалось немного. Но город опять отстраивали — до нового пожара или иной войны. И если Найвен рос, то Лот пульсировал: городишко — пепелище — городишко… Привыкнув к неизбежности бедствий и отстраивали его кое как — на скорую руку и из того, что было.

О Лоте вспомнили тогда, когда Найвен все же стал столицей и его спутник тоже поднялся в статусе. До столицы было всего пять верст, и здесь останавливались караваны торговцев, жили служивые люди, которые из бедности или жадности не могли квартировать в столице.

Со временем они захотели сделать из Лота отражение столицы — выложили улицы камнем, постарались выпрямить и распрямить то, что можно было назвать проспектами. Открывали театры, строили храмы. Льстиво называли свой город Второй Столицей. Только все было напрасно — труба все же оставалась пониже да и дым — пожиже…

Дух этого города оставался сильней. Может, в этом были виноваты те же узкие и путаные улочки — полиция их не могла патрулировать их при всем своем желании, и вор на своих двоих легко уходит от конного патруля.

Да и люди здесь были мелочней, беспокойней и никакой снобизм не мог этого скрыть.

Наверное, гарь былых пожарищ въелась в кровь, стала сильней их и уже передавалась по наследству.

Казалось, такие города должны были бы рождать сверхлюдей — стремительных и безапелляционных. Но если это и происходило, то они быстро съезжали в Найвен, предпочитая быть столичными парвеню, нежели местечковыми аристократами.

Здесь великие мысли кипятятся заживо и развариваются на множество мелких.

Люди здесь были холодны — и грелись спиртным. Владельцы мануфактур жестко карали за пьянство в цехах, но за воротами сами же продавали дрянной самогон.

Этот город невозможно было любить, и нам надо было пройти мимо.

Но мы этого не сделали.


-//-
Кольдиган взял нас в Лот, вероятно опасаясь дурной славы этого города. Несмотря на ученые речи Эршаля, он считал того детиной недалекой, оттого его и Морица послал в безопасный Найвен.

Конечно, это было преувеличением — на улицах Лота никто никому посреди дня все же горло не резал, кошелька не отнимал. Напротив, на наше оружие смотрели косо, и все больше со спины. В глаза не глядел никто, пьянчужки на летних верандах, стоило нам подойти, начинали сосредоточенно рассматривать содержимое своих кружек.

Но на нас все же обращали внимание, и достаточно было нам приклеить куда-то объявление о спектакле, тут же собирались люди, неграмотные искали знакомые буквы, грамотные читали:

— Спектакль… — разочаровано бурчали в задних рядах, а мы думали имперский сыск кого-то шукает…

Афиши клеили в людных местах — возле базарчиков, шумных кабаков. В городе были доски и тумбы, специально предназначенные для таких целей.

Пока Кольдиган возился с клеем, Ади успевал прочесть чужие:

— Смотри, чего пишут, — толкнул он меня под локоть.

Мы прочли объявление, на которое указал Ади. В нем значилось: «Из дома по улице Садовой сбежала гадюка. Нашедшему просьба вернуть за вознаграждение. Страдают дети.»

— Ничего не понимаю, — признался я. — Какая на хрен гадюка, какие дети?..

— Вероятно, гадюкины, — Ади вырвал из-за уха Кольдигана карандаш. — Дай сюда!!!

Ади зачеркнул «убежала» и сверху написал «уползла», а снизу дописал: «Нашедшему — вечная память!!!»

Рядышком висел лист, с которого дожди смыли почти все написанное — остались лишь сиреневые разводы. Ади хохотнул и написал: «Объявление». Задумался и продолжил с новой строки: «Объявлю войну. Недорого. Торг уместен».

Израсходовав все афиши, вернулись к труппе.

Там уже во всю готовились к вечернему спектаклю. Фургоны развернули в коробочку, образовав вроде зала под открытым небом, на двух телегах ставили сцену.

За работой актеры, может быть в последний раз перед спектаклем, повторяли свои роли. Со стороны это выглядело как безумие.

В подготовке к спектаклю принял участие и Эршаль. Он помогал ставить сцену, один таскал огромные декорациями. Когда ставили помост, одна балка сошла с направляющей, пятеро мужчин отскочило, но тролль поймал ее, поднял и завел на место.

Видя это, к нему подошел владелец цирка.

— Скажите, молодой человек… — Тролль был лет на восемьсот его старше, но выглядел на тридцать полновесных человеческих года, — а Вы никогда не думали работать в цирке.

— Не-а… А что там делать?

— Ну подымать пудовые гири, рвать цепи… Цепи, мы конечно, подпилим, но надо и зрителя испугать…

— Пугать, рвать, подымать, — пробормотал Эршаль, — не-а, не хочу…

— А отчего?

— Это слишком просто.

Тролль сходил на представление в цирк, но остался в смутных чувствах. Ввиду присутствия Эршалая в зрителях, штатного силача на сцену не выпустили. Фокусники его тоже не особо удивили — насколько я понял, Эршаль владел магией, но предпочитал держать свое умение про запас. Но были вещи, которые его просто возмутили:

— Ты представляешь, — шипел он, — гномы сбрили бороды и пошли работать в цирк уродцами!

— Да не гномы то, — успокаивал я, — среди людей тоже есть люди маленького роста.

Солнце начало последнюю треть своего пути…


-//-
«…Подлец, чей вид внушает страх
падет пред вашими глазами,
но так ли был он виноват —
чтоб умирать?..
Не знаем мы — решайте сами.
Любовь и жизнь, рожденье, смерть —
Вот персонажи этой пьесы
Покажем судьбы мы людей
И их земные интересы
Актеры проживут сполна
Чужие жизни или роли
Сюжет непрост мораль — вольна…
Уж не пора начать ли что ли?..
Актеры на местах давно
Завеса лишь скрывает тень их
От зрителя не надо ничего
Вниманье, тишь, немного денег…»
Спектакль играли вечером, когда солнце еще не зашло, но уже скрылось за навесом и декорациями и не било в глаза зрителей. Дело шло к осени, солнце пробегало свой путь все быстрей, и доигрывать пришлось при свечах.

Театр был бедным. Скажем, когда играли сцену в аптеке, вместо полок с лекарствами висело два куска картона, на которых были нарисованы пробирки, мешочки и неизменный человеческий череп.

В аптеку вошел лирический герой Морица, он несчастен в любви, и по древней традиции собирается наложить на себя руки:

— «…В петеле не обретешь покой:
С петлей и смерть придет петляя
Ты всех в округе рассмешишь
Как шут ногами мотыляя
Ты от удушья изойдешь
Или умрешь ветры пуская…
Ножами резать кожу — блажь…
Я не люблю, коль смерть кровава
Я для себя давно решил —
Мое спасение — отрава…
Я слышал, будто тут дают
Смерть, настояв ее на травах…
Смерть вкуса яблонь, что цвели…
Иль персика… Должно — занятно…»
Аптекаря, равно как и дюжину мелких ролей играл Кольдиган. Он входил на сцену и обращался к посетителю:

«…Ну надо же! Ко мне зашли!
Хоть пустячок — а все ж приятно!
Мне с этим городом беда
Здесь спроса нет, здесь все здоровы!
Я даром провожу года
Ну а ко мне зашли чего вы?
Больны?..»
Самоубийца отвечал:

Здоров!..
Но я хочу исправить это
Вы не могли б продать болезнь
Чтоб умер я, чтоб стало мне
Последним это лето…
Аптекарь:

Вам яду?..
Самоубийца:

Да…
Аптекарь:

Хороший есть…
Отмерить Вам какого?
Самоубийца:

Мне б сильно только не страдать
А так — на вкус ваш, ваше слово…
Но старик-аптекарь мухлюет, выдав юноше вместо яда слабительное, и половину пьесы Мориц отвечал из-за сцены — якобы из нужника.

На спектакле Эршаль сидел, разинув рот до неприличия широко. Пожалуй, он был самым благодарным зрителем этого представления, смеялся он громче, чем допускали приличия, и, оттого — от души.

Пьеска была не то чтобы отвратительной, а вполне заурядной, подходящей для бродячего театра. Добро традиционно победило зло, злодей был умерщвлен, влюбленные сердца воссоединились.

Зрители, как водится, аплодировали стоя, но все больше из вежливости. Только тролль хлопал в ладоши в неподдельном восторге.

— Понравилось?.. — Спросил я, когда все разошлись.

— Очень! И слова такие красивые, и игра… Знаю, что это те же люди, с кем мы вчера пыль глотали, а все же не они…

— Бывают спектакли и лучше, — заметил я.

Эршаль надолго задумался.

— Ну и пусть. Я-то, знаешь под мостом сидел, еще когда людей не было и гномы свою руду переправляли в порты… Пока на телегах везли — еще не так скучно было, да у меня барышня была… Троллина по-вашему… красивая, но вредная. И волосы у нее цвет сами меняли как хотели, под настроение. Не как у ваших дам — после покраски, а вот захотела она себе зеленые волосы и они в другой цвет переходят. Потом ушла она… Затем гномы обленились, нашли чародея, который из руды делал големов. Таких великанов в пять саженей высотой. Никого месяцами нет, только эти синие болваны маршируют.

— Синие? Так, значит басни про голубую руду — правда?..

— Не-а, руда была синяя, а вот сталь из нее варили действительно голубую…

Сталь варили гномы, но оружием из него пользовались эльфы. И из-за этого она стала называться эльфийской. Я много слышал о такой, но не видел ни разу. Когда пришли люди, они выбрали оружие попроще, не такое благородное — эльфийская сталь светилась в темноте и для убийц или воров просто не подходила.

Хоты тоже варили «голубую сталь», но она была не голубой, а скорей серой с синим отливом. И что самое паскудное — оружие из такой стали было хрупкое до безобразия. Эльфийская сталь, как гласили слухи, щербилась с трудом.


-//-
После представления труппа закатила маленький праздник.

В воздухе висело очарование осени, которая еще не вступила в свои права, но тайком смотрит из-за угла, дышит холодом, прикидывает какой лист сорвать с дерева первым.

Наши спутники пели песни, декламировали разученные диалоги. Именно пели, а не орали благими голосами, стараясь побыстрей упиться мутным самогоном. Здесь вино, хотя и не лучшего качества. Но что пьянило больше — вино или воздух, понять было нельзя.

Сидели до поздней ночи, затем разошлись, спали чуть не до полудня…


-//-
А когда проснулись, пришла пора прощаться.

На базаре Ади купил две лошади — одну себе под седло, другую кобылу — в упряжь театру. Когда мы расставались, он отсыпал старику горсть серебра. Старик зарделся, и отводил руку, в глазах стояли слезы. Но его препирания были скорей из вежливости, и монеты он принял. Тогда я тоже дал ему одну монетку — просто положил в карман его куртки.

Всего лишь одну, но золотую…

Я думал, что Эршаль тоже раскошелится, но все оказалось не так просто.

Он отвел меня в сторону и сказал, что остается с театром. Не скажу, что его решение расстроило меня, что оно было неожиданным. Но я привык к этому громиле.

Эршаль пояснил свои мотивы.

— Говориться же — добро должно быть с кулаками. Они добрые, хорошие… Представления такие интересные. Ну а я вроде как с кулаками… В театре не против…

— А как же мост?

— Да ну его, — улыбнулся Эршаль. Улыбка у него была открытая как у ребенка, — пока есть дороги, будут и мосты. Под каждый мост тролля не посадишь, так что уж как-нибудь… А вообще мне больше нравятся дороги, чем мосты…

— Ну, в добрый час, тролль…

— В добрый час… Человек…

Я вернулся к Ади. Молча запрыгнули в седло и тронулись. Лишь за поворотом я спросил:

— Видал?

Ади кивнул:

— Ну а что в том такого? Твой тролль неглупый малый. Скоро он сам будет играть, а лет через пять мы запросто сможем сходить на представление «Театра Эршаля»


-//-
От Найвена до Тиира — сто восемьдесят миль имперским трактом. Ну или же двести семьдесят верст, если кому так удобней.

Сколько же ехать петляющей грунтовой дорогой рядом — никто не мерил, но я полагаю, миль на десять-двадцать больше.

Из чего этот десяток складывается? Проезжий шлях петляет, смещается то к одной, то другой деревушке. Затем взять те же мосты — на шляху их возводят поперек течения, а имперские инженера, когда надо и холм сроют, и переправу наискосок наведут. Лишь бы гонцу быстрей было скакать…

Даже лучший почтовый голубь не пролетит это расстояние быстрей, чем часа за три-четыре. Конному на сей путь понадобиться три дня. Ну или два с половиной, если лошадь особо не жалеть.

А если конь падет в дороге или изначально его не было, но на своих двоих топать дней шесть или более. И то если повезет, если волки не задерут, люди лихие не встретят.

В те времена тракт являл собой не просто дорогу, а сложную структуру.

Через каждые пятнадцать-двадцать миль стояли блокгаузы с вооруженной охраной, сменой лошадей для гонцов и экипажами для казенных людей.

На этих постах с проезжих брали пошлину за право ехать трактом. За отдельную плату предлагали присоединиться к конвоям, которые ходили раз в несколько часов.

Дежурный офицер, увешанный бляхами словно иная ель шишками, поглядел на наше оружие и настоятельно советовал дождаться следующего конвоя. Обещал нам серьезную скидку, грозил бандитами, которые обнаглели до такой степени, что нападают на конвои и даже на станции.

— Ну а тогда на кой вы тогда вовсе нужны? — спросил его Ади.

— А что вы хотите, — всплеснул руками лейтенант, — времена пошли ныне лихие. Эвон и в городе посреди дня на банки налетают.

— И не говорите, — поддакнул ему сержант, — Недавно в соседней губернии кто-то банк ограбил. Правда без налета и ночью… Прорыли ход, то ли магией, то ли машинами…

— Да какими машинами, — оборвал лейтенант, — нету таких машин. Не придумали еще. И не магией — в банках все алярмами на магию увешано. Как есть вам говорю — там была банда дрессированных кротов.

По тракту Ади гнал как безумный или гонец, что в общем одно и то же. Мне тоже приходилось погонять коня за ним, и, иногда становилось страшно — а не загоним ли мы коней, а не падут ли они.

Когда я что-то заметил? Может и сразу. А может, и до конца я ни о чем не догадался. В Ади многое было странно — его странность была притчей во языцах. Скажем, вы видели человека, который жмет руку прокаженному, а затем откусывает заусенцы с пальцев той же руки, кою держал больной лепрой?

Как правильно назвать болезнь Ади?

Да никак!

Теперь я знаю, что не болезнь была у него. Не хвороба в нашем, обычном понимании. Не тот недуг, при которой пользительно глотать микстуры, прикладывать пиявки…

Никто из врачей нашего мира не смог бы прописать Ади стоящего рецепта, равно как и не смог бы предложить лекарства от болезни по имени любовь. Ну кроме яда, конечно…

Меж тем, я действительно думал, что Ади влюбился — уж слишком были похожи симптомы. Он вел себя, будто ударенный пустым мешком — отвечал невпопад, бил наугад…

Но в кого он мог влюбиться — не в меня же? А всех остальных он наблюдал ну не более четверти часа.

С Ади действительно творилось что-то непонятное. Он часто вздрагивал, его бросало то в жар то в холод, он произвольно менял темы разговоров.

Иной раз, проснувшись ночью, я не находил его на месте — его то ли не было вовсе, то ли он сидел и скармливал костру щепки. Я пытался с ним заговорить, но он просто отмахивался.

Иной раз из его сумок появлялась колбочка с каким-то эликсиром. Цвета лекарств были совершенно разные, фантазийные — то будто кипящая сталь, то словно пьяная, свихнувшаяся радуга. Ади выпивал, морщился, срывал злость на пустом сосуде — разбивал его о ближайшее дерево.

Я раз попытался выяснить, что он пьет, но Ади не счел нужным даже открывать рот в ответ.

А знал ли он сам, что вливает в себя? Часть его, вероятно, это знала, но скрывала ответ. Вероятно, кто-то ему объяснил, что если почувствует одно — пить из такой-то пробирки, другое — из совершенно иной…

Однажды, проснувшись, я увидел как он, в лунном свете упражняется с мечом. Это был единственный случай, когда я видел Ади тренирующимся, и впечатление получилось тягостным — мельницу он крутил медленно, кружил тяжело, будто держал оружие впервые.

Но я не придал этому значения — какая разница, какие мы на тренировках. Все решает бой.

Я повернулся на другой бок и заснул.


-//-
Ближе к Тииру нашу дорогу перегородила свадьба — шумная и многолюдная. На нее, вероятно, собралась вся деревня. Все сорок дворов. Деревня лежала чуть в стороне, на холме, ближе к совершенно бесплатному проезжему шляху. Но отчего-то процессия вышла именно на тракт. Наверное, в этом был какой-то скрытый мятеж, месть проносящимся мимо.

Невеста была молодой дородной девкой — вся в прыщах. Жених был подстать ей — совершенно зеленый паренек, который выглядел испуганным. Ему подносили чарку — он выпивал ее как водичку и даже забывал хмелеть.

— Ты женат? — спросил Ади.

— Нет… А ты?

Не отрываясь от созерцания процессии, он стянул перчатку и показал мне свою руку с массивным кольцом на безымянном пальце. Оно было золотым и, вероятно, прилично весило. Когда я видел подобное, мне всегда хотелось спросить — а руку не оттягивает?.. Не тяжело носить? Не это ли называют семейным ярмом?

— Каждый раз я вижу, — продолжал Ади, — но никак не пойму, почему по сути детей подкладывают друг другу в постель…

— Потому что созрели…

— Для чего?.. Жизнь подобных людей скучна и однообразна и в постели они находят одно лишь развлечение. Да и потом я не думаю, что зрелость определяется постелью. Первого человека я убил в четырнадцать лет, а вот с женщиной меня увидели первый раз позже… Гораздо позже… Настолько позже, что вокруг моего имени начались всякие неумные разговоры…

— А убийство — это действие зрелого человека?

Было видно, что задумался он крепко. Но ответил как обычно быстро:

— Не само убийство… А ответственность, что за ним следует…

Надо сказать, что к задержке все отнеслись благосклонно. Даже имперский конный патруль, чьей первейшей задачей было следить за порядком движенья, остановился и взирал на новобрачных свысока и улыбаясь.

Будто извиняясь за причиненные неудобства, среди путников появился мужичок из местных. Он наливал из штофа чарки самогона.

— За брачующихся, сталбыть, — сказал он, подавая стакан нам.

Самогон был мутным и злым.

Я нащупал в кошельке монету:

— А это от нас, — бросил ее в стакан, — молодым на счастье, на новую жизнь.

Мужичок расцвел в улыбке.

На новую жизнь…

Не знаю, попала ли монета по адресу. Я в этом сомневаюсь — еще больше я сомневаюсь в том, что жизнь тех, кто женился в тот день, изменилась значительно.

Наконец, свадьба сошла с тракта и вернулась к деревне. Движение на дороге восстановилось.

Буквально через пять миль, с другой стороны тракта показалась еще одна деревушка. Она жила буднично — праздник был совсем не на ее улицах.

На огородах горели костры, дым стелился улицами, затекал в овраги, смешиваясь с ожидающим сумерек туманом, выплескивался на дорогу.

Я вдыхал эту смесь полной грудью — она пахла моим детством.

На холме, в четверти мили от дороги мальчишки махали руками проезжающим, что-то кричали. Голосов не было слышно — но я знал, что они кричат. Они желали доброго пути и счастливого прибытия. Когда-то давно я тоже так кричал проезжающим. А затем дорога прошла прямиком через мой дом.

Я подумал: а ведь пройдет еще лет десять и уже свадьба этих детей перегородит кому-то дорогу. Где к тому времени буду я?

И подумал еще я такое: а как это?..

Как можно жить у дороги — но ступить на нее только раз, перекрыть своим праздником будничное движенье остальных, посторонних людей. Или напротив, уже с небес смотреть, как односельчане несут твое тело на погост, а за скромной сельской колонной пристраиваются те, кто не спешит обгонять покойника.

Как не сойти с ума, дожить до вековой мудрости, а не до маразма. Как найти разнообразие в одинаковых днях? Можно ли ходить в одно место в одно время разными дорогами всю жизнь?..

Случалось, часто путешественники на покое селились у дороги: раньше они проносились мимо людей, а теперь люди мимо них — движенье сохранилось. Но здесь все было иначе. Почему? Да потому что их деды делали так, потому что отцыделали так и они не видят повода делать иначе.

Они смотрели из кустов на проносящихся мимо, а затем набирали духу, распрямляли плечи и как в старые времена — бежали, бежали — к медленной реке, к никому неведомой ветле над тихим плесом.

Ведь можно и так — в детстве залезть на вершину самого высокого дерева, осмотреться на десятки миль вокруг, подумать — мир велик. И дожить до седин, ни разу не выйдя за пределы увиденного в юности круга.

Они знают — мир велик. Но редко понимают — насколько. И ближайшая ярмарка для них — край света. И солнце садится за соседней деревней, а затем всю ночь крадется по оврагам, чтоб снова встать утром на востоке.

— Ади?

— Да…

— Ты давно в дороге?

— Дай подумать… Наняли меня где-то в середине весны… В конце последнего месяца я выступил, летом был на Вашей стороне…

— Нет, я хочу спросить — как много ты провел в дороге по жизни? Сколько лет тебе было, когда ты покинул дом.

— Говорят, я был зачат в колонне беженцев. Может, мать и врала, но это было не насилье. Наемники ведь тоже бывают беженцами. Но когда они расстались, мой отец еще не знал, что станет таковым. Он разворачивал бригаду для контрнаступления, а мать шла в спокойные земли. Так что можно сказать, что я начал путешествовать не родившись.

— Но родился ты в…

— В селе… Его название тебе ничего не скажет, и поэтому я тебе его не назову. Но там до сих пор живет моя мать, мои братья и сестры.

Вероятно, я выглядел удивленным, поэтому Ади уточнил:

— Сводные, разумеется. Единоутробные…Они совсем не такие как я но… Но ты не поверишь — я их люблю. Ибо ребенок — это плод женщины, а от мужчины в этом…

Он задумался, усиленно жестикулируя, будто пытаясь вынуть из воздуха не хватающее слово.

— И во сколько лет ты пустился в дорогу? — Прервал я его поиски.

— Дорога в кадетский корпус и обратно, вероятно не в счет. Десять миль туда и обратно почти каждый праздник. А вот так, окончательно я бежал из села в четырнадцать лет…

— Ты бежал из дому? — отчего-то меня это удивило.

— Не из дому. Я же сказал — из села, из провинции. Я убил человека, и меня искали, чтоб отомстить.

— Того самого? Первого?..

— Ага. Я убил человека. Убил… Человека!!! Убил!

Ади задумчиво катал эти два слова — произносил их различной интонацией, разделяя и собирая их, меняя местами. Наконец, очнулся:

— Да неважно в общем… Ничего подобного я не испытывал ни до ни после. После драки я шел будто в сажени от земли. Я чувствовал себя внештатным командиром земли — я был не знающими потерь. Я будто шествовал со смертью в кармане. Я был властелином мира Ведь если я его могу уничтожить, он мне и принадлежит… Я мог приказать — окропить помещение, прекратить безобразие. Недовольных мог перечеркнуть сабельным ударом.

— А что дальше?

— Дальше? Дальше было похмелье. Не с больной головой, но все же… Плохо или хорошо, но сделано… Или как с ребенком — ты теперь в ответе. В церкви ты можешь купить прощение — но это чушь и это блажь. Никто не снимет этого с тебя. Ты высказал мнение и обязан его доказывать всю жизнь. И если перестанешь это делать, то ответ будет короткой как росчерк клинка. Стало страшно за свои силы — за убитого могли мстить…

— И ты бежал?

Ади кивнул:

— Я так и сделал. Мать дала мне сумку — кажется, она ждала такого дня. И когда это случилось, вздохнула с облегчением. Проще проводить сына в дорогу, чем в могилу. Из дороги возвращаются, из могилы — никогда. Сводный брат отпустил грехи и благословил в дорогу. Но… Это не смоешь — это всегда в тебе. Это сильней тебя. Ты убийца, животное, которое вкусило крови. Которое знает о своей силе, которое живет по своим собственным законам.

— И ты видел своих родных?

— Конечно, видел. Я там часто бываю. Но в первый раз я вернулся домой уже в ореоле славы. Никто из моих родных не пострадал, хотя и шпыняли их часто. Тогда со мной было еще четверо, и мы могли бы вырезать всю деревню. Но я их простил — все закончилось пьянкой. И наши семьи помирились. Более того — после моего отъезда, мои вчерашние противники стали опекать мою родню.

— И как твоя мать отнеслась к тому, что ты вернулся…

Я поперхнулся, подбирая слово, но Ади легко пришел мне на помощь.

— Убийцей — ты хотел спросить?

Мне оставалось только кивнуть.

— Убийцей… Мы здесь вдвоем и можем не выбирать словами… Она просто была рада, что я вернулся. Но я бежал из села уже с кровью на сабле, и я никого не убивал иначе как в бою. Думаю, гораздо больше мою маму расстроило то, что я пью самогон не закусывая…

Я думал, что наш разговор себя исчерпал, но чуть подумав, Ади добавил:

— Боюсь, я был не лучшим сыном. Не самым плохим, но все же… Как-то она попрекнула меня в безалаберности. Но я ответил, что у меня своя голова на плечах, и я могу различить, что хорошо, а что плохо. И если я сделаю ошибку, то у меня хватит разума увидеть ее самому и хватит сил, чтобы ее исправить. Если будет на то мое желание… Не знаю, к чему я это сейчас говорю…

На западе солнце клонилось все ниже, куда-то спешащая луна уже выглядывала из-за леса на юге.

А впереди уже показались дымы и шпили Тиира…


-//-
Ну так вот — гулять по Тииру неинтересно, да и небезопасно.

Город был стар, но строили его, вероятно, на месте какого-то поселка вдоль проезжего тракта. Если вы видели одну такую деревню — то видели все: с две дюжины домов по обе стороны от дороги. Ну и улица одна — та самая дорога. Затем, когда поселок разрастается, прокладывают несколько улиц параллельных тракту, соединив их перпендикулярными проулочками.

Потом дома лезут в вышину, улицы покрываются каменной броней, да вот чтоб площадь разбить или фонтан, приходится часть домов снести. Ну а кто это даст — земля-то в центре дорогая!

И приходится влюбленным или за город выбираться, или по домам сидеть. Правда, есть и небольшие городские сады. Но только в них настроишься на какой-то лирический лад — а аллейка-то и закончилась. Опять улица… Опять грохочущие телеги, опять несущиеся будто безумные верховые, от которых в узких улочках увернуться тяжело.

Можно еще сходить покормить комаров у пруда. В бытность поселка было выкопано несколько маленьких запруд — разводить карпов. Ну а затем досыпали дамбу повыше, уровень поднялся и стал пруд одним и большим. Только вот речка маленькая, течения никакого — только лодки прогулочные волну погонят, лягушку с кувшинки спугнут — и все…

От поселка Тиир одноименному городу досталось не только расположение улиц, но и их ширина. Улицы в Тиире, даже центральные были довольно узкие. Иной ушлый проезжий заворачивал свой обоз в сторону от города, чтоб объехать его окраинами, объездными дорогами. Через центр было короче, но вряд ли быстрее: то телега перевернется и остановить движенье на четверть версты, то еще какая напасть…

Но Ади не стал сворачивать в сторону — поехал трактом, проходящим через город.

Хотел ли он остановиться в нем на ночь, завернуть по делам или к знакомому — не знаю. Мне он не говорил об этом ни слова — ни до, ни после нашего пребывания в Тиире.

В город мы попали вечером, но не так поздно, чтоб считать свой путь на этот день законченным. До того, как дорога станет невидимой в темноте, можно было сделать верст десять и заночевать или в каком-то трактире, где и ночлег дешевле и еда вот только четверть часа назад хрюкала, крякала, или там чего вашей душе угодно.

В городе-то запросто подсунут и то, что мяукает или гавкает.


-//-
Этот город был богат, но его богатство было каким-то нехорошим, пиратским, будто на бандитской пирушке — жемчуг меняют на орехи фунт на фунт, льются вековые вина, везде парча и бархат.

Да только жемчуг то ли в грязи то ли в крови, вино которое надо цедить по капле будто мудрость мира, хлещет из разбитой бутыли на пол. А парчой вытирают рот, если не что-то похуже.

Мостовые, выложенные скользким мрамором, шпили церквей… Но меж тем, нигде я не видел столько нищих, сколь здесь. Их было не просто много — они стекались сюда со всей провинции будто стараясь перещеголять друг друга в своей нищете, в увечьях и уродствах. Скажем, мне встречались иные, будто снятые с операционного стола, с жуткими ранами. Через вшитые трубки сочилась желчь и прочие жидкости. Они, вероятно, собирали деньги, чтоб закончить операцию…

Конечно же, многие нищие не были кончеными личностями — как-то, в книжной лавке я встретил двоих убогих, которые выбирали в подарок книгу своему третьему товарищу.

Политический строй, бытовавший в тех местах, для удобства именовали выборной деспотией. То бишь, верховное лицо имело всю полноту власти. Меж тем, должность его была ненаследственной — его переизбирали каждые пять лет.

Раз в пять лет два или более кандидатов оклеивали город своими листовками, выступали на площадях, веселили народ сами или посредством приглашенных издалека лицедеев. Традиционно обещали построить в провинции райскую жизнь, молочные реки с соответствующими берегами. Если же иной деспот хотел пойти на новый срок, то он говорил, что предыдущие года были ошибкой, что он одумался, и станет на стезю процветания и народовластия.

Короче, все врали напропалую.

Но, приняв присягу, новый деспот тут же забывал все обещанное и начинал нарушать обещания. А именно: сажал в тюрьму инакомыслящих, набивал себе мошну. И врал, что провинция при нем достигла небывалого благоденствия, хотя все оставалось по старому — менялись лишь афиши да некоторые персонажи, на самом деле все шло по старому сценарию и по старым репликам.

Еще у тиирской деспотии был еще один забавный закон, выработанный давно вероятно в порядке защиты. Он гласил, что если деспота убьют, то убийца может участвовать в выборах нового деспота как кандидат. Если он побеждал на выборах — обвинение против него снималось. Иначе же, убийцу подвешивали за шею между небом и землей.

Надо ли говорить, что в соответствии с законом подлости и по правилу умножения приключений в самый неподходящий момент, мы попали в Тиир как раз перед выборами нового деспота.


-//-
На улицах Тиира было не по-будничному многолюдно. Казалось, весь народ вышел на улицы и площади города, чтобы встретить вечер.

Лавки были открыты — торговали пивом, вином, сыром и прочей снедью. Пиво пили тут же, то и дело забегая в подворотни:

— «Народ с твердым характером…» — прочел Ади очередной плакат и задумчиво добавил: Но со слабым мочевым… Культура свинофермы. Кобольды… Каждый год одно и то же — хоть бы плакат сменили…

Праздник шел уже давно, он расплывался, смешивался, и не держался в рамках холста. Сторонники двух кандидатов, в обычное время непримиримые, уже изрядно выпили, из-за чего отставали от своих колонн, смешивались с группами противника. Но это проходило незамеченным, и очень скоро колонны сливались в разноцветную толпу.

Противники садились под деревья, пили по поводу и без оного, лишь порой требуя убрать пляшущих меж бутылок чертей.

На первой же площади города, через которую мы проезжали, давали концерт в поддержку кандидата от оппозиции. На него собрали труверов чуть не со всего мира. Пели они все больше свой обычный репертуар, лишь в перерывах перемежая песни призывами выбирать для своей страны, провинции новое, вероятно, светлое. Светлое, как вино, что продавали рядом, и хмельное то ли как самогон, то ли как свобода.

Пели они небесталанно — да что там, транспаранты обещали зрителям труверов знаменитых, которых бы я не против был бы послушать. Но я был сторонником оплаченных зрелищ — когда можно было удобно сидеть в креслах театров, будучи спокойным за свое место. В толпе же могли срезать кошелек, толкнуть или даже пырнуть ножом.

Ади, вероятно думал так же и проследовал через площадь без остановок — я же следовал за ним.

Чем ближе к центру города, тем народу становилось больше. На центральной площади свое представление давал действующий деспот.

— Концерт? — спросил Ади, — начинает надоедать.

Но нет, это был не концерт. На этом помосте происходило иное действо, монополией, на которое обладала только власть.

Посреди площади стоял эшафот.

Дальше проехать было просто невозможно. Мы двигались все медленней, и наконец, лошади стали просто переминаться с ноги на ногу. Я хотел предложить развернуться, но, обернувшись, увидел, что народ все прибывает, и пути назад уже нет.

Палач работал споро. Насколько я мог разобрать, в исполнение приводились приговоры совместимые с жизнью. Ворам рубили руки, резали уши, вырывали глаза. Вероятно, в честь выборов, преступников собирали несколько месяцев, и теперь кровь текла ручьями. Порой, то один, то другой приговоренный теряли сознание. Их старались быстрей привести в себя, если этого не получалось, рубили так. Еще у одного приговоренного от увиденного, кажется, не выдержало сердце — он рухнул замертво. Посовещавшись, заплечных дел мастера, утащили его за помост — рубить руку покойнику было неинтересно, неспортивно.

На эшафоте то и дело взлетал и опускался топор — хруст, крик, кровавое облако.

Ади пробормотал стишок о близости палача к народу, а потом обратился ко мне:

— Мастерски рубит! Как насчет такого солдата?

Я покачал головой:

— Из палачей плохие солдаты. Они часто трусливы. Не велика доблесть — рубить головы, стоящих на коленях.

На эшафот выводили по одному, герольд произносил вину и кару. Палач делал свою работу. Пока вели очередного приговоренного, герольд читал обращение к народу. Говорилось, что данная казнь проводится под патронатом деспота, который и далее твердой рукой будет бороться с преступностью. Особо отмечалось, что после выборов он намерен взяться за своего оппонента, поскольку такой разгул бандитизма не спроста и не иначе как оплачен оппозицией и их зарубежными кредиторами.

— Не дайте себя обмануть! — кричал герольд, — Мы не выберем закордонного бандита!

— Ну да… — комментировал Ади. — надо избрать местного бандита. Это так патриотично!

В работе палача случилось изменение — закончились приговоры совместные с жизнью, начались смертные казни. Для затравки начали казнить, приговоренных к гуманной смерти через повешенье. Далее была очередь тех, кого приговорили к четвертованию, колесованию и прочими пытками до смерти.

Повешение было казнью незрелищной, и до кровавых казней народ разбрелся за едой выпивкой или по какой иной нужде. На площади стало чуть просторней, и мы смогли медленно продолжить свой путь. Я спешился и повел коня в поводу, Ади ехал за мной.

Вешали тут же — на просторной шибенице в пять мест. Меж ее стойками был натянут плакат — все то же про сильную руку.

На помост ввели молодого парня — лет двадцати. Приговор его читали довольно долго, так, что некоторые начали скучать. Наконец, поставили на полено, набросили на шею петлю…

Пред нами образовалась пробка — большая кампания, нетвердо стоящая на ногах, решала куда ей идти. Я остановился и обернулся.

Ади перекинул ногу через круп лошади, готовясь тоже спешится, но тут пошатнулась земля. Сперва совсем легонько — будто ребенок качает колыбель. Ади остановился, выжидая.

Деревья зашуршали листьями, хотя ветра не было. В воздух поднялись птицы. Я сжал поводья.

И тут что-то вздрогнуло под землей. Брусчатка мостовой подпрыгнула, наверное, на пядь. Загудело, будто в подземельях города били в огромный колокол. Народ бросился врассыпную.

Ади только успел удивленно крикнуть:

— Твою мать!..

…и рухнул с лошади.

Вероятно, Ади взывал к какой-то абстрактной матери, поскольку никто не обиделся и не потребовал сатисфакции. Я не удивляюсь, что Ади упал. Я удивлен, что он не сломал шею. Впрочем, всем было не до того — кричали все, землю шатало как палубу корабля во время шторма. В домах лопались стекла, с крыш, будто камнепад слетала черепица.

Шибеница шаталась, приговоренный балансировал, полено под его ногами ходило. Палач, было, собирался бежать, но вернулся, и сапогом выбил опору из-под ног. Тело рухнуло вниз, веревка запела. Но еще до того, как она натянулась, земля вздрогнула еще раз, и виселица провалилась под землю.

Народ хлынул с площади в проемы улиц. Началась давка, то и дело кто-то падал, доносился крик.

Толчки еще отзывались будто эхом, но затихали.

— Твою мать!.. — Повторил Ади. На сей раз он говорил это не сколько удивленно, сколько спокойно, философски. И даже вопросительно.

Ади сидел пятой точкой на земле и на вытянутых руках держал свою сумку со снадобьями. Вероятно, когда он падал, он смахнул ее, и несколько пузырьков разбилось. Их содержимое смешалось, и началась непонятная реакция: по сумке бежали молнии, в ней что-то взрывалось, шел едкий дым. Реннер отшвырнул ее — и вовремя: сумка вспыхнула сизым пламенем, хлопнула и разлетелась в клочья. Впрочем, во всеобщем светопреставлении это никто не заметил.

Ади, почесывая подбородок, поднялся на ноги.

Народец бродил по площади. Ходили все больше, широко расставляя ноги, чуть покачиваясь, будто иные моряки, сошедшие на берег не верят в устойчивость тверди.

Все казалось бы сном, если бы не яма посреди площади.

Мы подошли к краю.

Остатки брусчатки вперемешку с досками эшафота лежали на глубине пяти саженей.

В стенах ямы четко виднелись отверстия проходов.

— Вот! Я же говорю, — запричитал зевака рядом — под городом бесчинствуют кроты!

— Не шуми и подумай своей головой хоть раз… Где ты видел таких огромных кротов. — Ответил второй горожанин.

Некоторые проходы действительно были вышиной с рост человеческий.

— А я говорю, что это катакомбы обрушились! Эх, я же еще когда говорил, что муниципалитету следовало заняться их осушением…

Ади зевнул, махнул рукой, зевнул и мы пошли прочь.

— Чем займемся? — спросил я.

— Для начала найдем себе комнату.

Я кивнул:

— По дороге я тут видел постоялый двор.

— Квартиру, мой друг, квартиру… Что-то мне подсказывает, что задержимся мы в этом городе надолго.


-//-
…Но банкир был неумолим:

— Нет, господин Реннер, — этого мы сделать не можем.

— Мотивируйте!

— Ваш счет в прекрасном состоянии, размер вашего кредита зависит только от вашей фантазии… Для нас большая честь обслуживать такого клиента, мы горды вашим доверием… Но все же нет…

— Я прошу не денег. Мне нужен ваш коммуникационный кристалл, чтоб я смог связаться с… Неважно с кем. Я имею право этого не объявлять. Ведь так записано в контракте?

Банкир кивнул:

— Именно так. Но смею напомнить — там есть еще параграф о форс-мажоре. Об обстоятельствах непреодолимого характера…

— … Как то: ураган, пожар, исчезновение Ауры… Урагана не было, ваше здание пока не горит. Мой друг может хоть сейчас сотворить…

— Тсс!!! Прошу вас, не надо. Именно здесь зарыт вампир! Беда в том, деспот запретил использовать магию. И мы не можем соблюсти контракт с вами, иначе как нарушив его запрет. Поверьте, мы сами несем убытки, но что поделать: суров закон, но он закон. Единственное, хорошо, что закон для всех един. Я не хотел бы, чтоб наши конкуренты нарушили его букву, и не хочу нарушать сам.

Ади подытожил его слова:

— Пусть убытки несут все?..

Банкир не ответил, даже не кивнул, но молчал так красноречиво, что стало ясно — Ади прав.

— А не считается ли убытком потеря доверия, — начал Ади.

— Да, вы правы… Но поверьте, в любом банке вам дадут такой же ответ. Но заметьте — у нас ваши деньги защищены, и вы их можете получить хоть сейчас. Не все банки могут эти похвастаться.

— Например?..

После пояснений банкира, оказалось, что похвастаться этим не мог только один банк, а именно Первый Тиирский. Как оказалось, за неделю до описываемых событий его ограбили. Пока охрана мирно дремала, кто-то сделал подкоп из катакомб, выгреб из подвалов все золото. И, поскольку, главным вкладчиком была сама тиирская деспотия, местная власть была поставлена на грань банкротства.

Вклад, конечно, был застрахован, но, во-первых, чтоб меньше платить страховой залог, в заявке активы были существенно занижены. А во-вторых, страховая кампания полис не выплатила, вместо того начав свое следствие, поскольку подкоп выглядел просто невозможным.

— Видите ли, — сказал банкир указывая на пол, будто мы могли рассмотреть что-то через пол и фундамент. — Когда Тиир был еще поселком, под ним были каменоломни. И, по сути, из них можно подвести подкоп к каждому подвалу в городе. Посему, страховые фирмы владеют картами катакомб, и постоянно их обходят. К подвалам Первого Тиирского банка по расчетам нельзя было подвести подкоп быстрей, чем за полторы недели. Но грабители управились меньше, чем за три дня… Посему, был сделан вывод, что рыли с двух сторон. То есть, появилась версия, что ограбление было инсценировано.

Ади отмахнулся от этого как от несущественного. Он уже принял решение, поднялся из кресла, поклонился клерку и направился к двери. Он размышлял на ходу.

— Ладно, если этот город рехнулся, свет клином на нем не сошелся. Через четверть часа мы будем в пути, через пол дня уже пересечем границу провинции…

Когда я был уже в дверях, нас остановила реплика клерка:

— Простите, но это невозможно.

Мы обернулись — клерк печально улыбался.

— Повтори, что ты сказал? — переспросил Ади.

— Боюсь, вы останетесь в нашем городе надолго. Не дожидаясь дальнейших вопросов, клерк стал пояснять. — Приказ деспота можно свести к формулировке: «Всех впускать, никого не выпускать». Но поскольку перспективы покинуть этот город пока в тумане, думаю въезжать в Тиир без крайней надобности никто не станет. Вы верно, знаете, что вчера у муниципалитета под землю ушел эшафот. Произошло это в тот миг, когда собирались вешать государственного преступника, мага Зеппа Гамма. Есть основание считать его и его брата связанными с ограблением банка… А так же с оппозицией…

— И на чем основаны эти предположения?

— Последнее — ни на чем. Просто наш деспот за всем видит политический подтекст. А первое — элементарная логика: под эшафотом была произведена выемка грунта. Иначе бы эшафоту некуда было падать. Стало быть, объем работ был проведен нешуточный.

— Ну и ловили бы эту банду.

Наш собеседник развел руками:

— Видите ли, ходят слухи, что никакой банды нет, а банк ограбил и срыл эшафот родной брат приговоренного. — Клерк пощелкал пальцами, что-то вспоминая. — Гамм… Гамм…, Да определенно — Анно Гамм. А двоих поймать трудней, чем банду. Тем паче, что никто не может сказать, как последний выглядит. Но не беспокойтесь. За месяц люди деспота прочешут под мелкую гребенку город, и выловят преступников…

— Месяц?.. — возмутился Ади. Да у меня недели нету.

— Ничем не могу помочь, — ответил клерк.

Было похоже, что это действительно так.


-//-
Конечно же, Ади плевать хотел на приказы местного муниципалитета, и, выйдя из банка, он попытался покинуть город. Если бы покинул — я бы так и сказал: «покинул». Но попытка не пытка, тем паче, что пытались многие, и получилось совсем у всех. Мы к таковым, увы, не принадлежали.

Мы рванулись к ближайшему выезду из города, наткнулись на опущенный шлагбаум, часа два провели в спорах, сперва с фельдфебелями, затем с офицерами — младшими, средними, старшими, по возрастающей, вплоть до какого-то заместителя деспота.

Он беседовал с нами вежливо, улыбаясь и часто кивая в знак согласия. Затем испросил наши документы, ознакомился с ними, добросовестно занес наши данные в свои бумаги и сообщил, что нам разрешат покинуть город после рассмотрения нашей жалобы. Если перевести с бюрократического на человеческий, это означало: «Отказать!».

Странно, но попытка дать взятку окончилась крахом.

Безусловно, Ади был бы не Реннером, если бы эти его попытки и ограничились. Он попробовал прорваться в другом месте. Но вокруг города были стянуты войска, все было утыкано алармами. По скорости и качеству осуществления оцепления, я сделал вывод, что подобный маневр проводился не впервые.

В городе появилась еще одна цепь — она пошла от северных окраин и двигалась на юг. Движенье было медленным, но верным, будто жерновов правосудия: от крыши до фундамента перетрушивали каждый дом.

Конечно же, приказ деспота о блокаде исполнялся не буквально — существовал небольшой поток как в одну, так и в другую сторону. В город тянулись телеги с провиантом, обратно — с тщательно досмотренной продукцией местных цехов. Но телеги проходили посты без возниц: волов и лошадей ставили на курс, а затем спрыгивали — с той стороны границы их уже принимали другие люди.

Порой кто-то входил в город, иногда кто-то выезжал — как правило, гонцы, люди связанные с муниципалитетом.

По городу ввели чрезвычайное положение. Действовал запрет на магию.

Скажем, на моих глазах в таверне один посетитель зажег свечу от магического огонька, как тут же на пороге появился патруль, который забрал виновника возмущения Ауры.

Вернулся он только часа через три, с серьезно потрепанными нервами и с солидной брешью в финансах.

Я удивлялся смене настроений Ади — вчера он собирался задерживаться в городе надолго, а на следующий день искал пути скорей покинуть город.

Он не спал сам, и не давал спать мне, жег свечи до полуночи, предлагая то один способ, то другой способ выбраться из города.

— Слушай, а ты бывал в подобном положении?..

Я кивнул.

— А как выбрался?

— Превратился в птицу и улетел.

— Это, конечно выход… Но не для всех. — Ответил Ади имея в виду в первую очередь себя.

В его мыслях стоял полный сумбур: он воздвигал замки из песка и на песке, ветер сносил их, нагонял дождь, с небес лилась вода. Там где только возвышались шпили, начинали бушевать волны. Всходило солнце и все начиналось снова.

— Нет, а ты меня можешь превратить в птицу?

— Нет.

— Напрасно, напрасно… А почему?

— Потому что не могу — и весь разговор. Не умею. Всегда превращался сам.

— Обидно, досадно… Ну да ладно.

Он вдруг просветлел лицом, будто его посетило озаренье:

— А чего мы парим головы. Давай попробуем тупо прорваться. Меч в руки и вперед. Как тебе такая идея?

— Никак. — Честно признался я. — Ты отлично знаешь, что мы не прорвемся.

Это было действительно так.

— …А собрать телепорт?

Я одними глазами показал «нет». Ади спокойно кивнул, соглашаясь со мной.

Знаний, для открытия телепортационного канала, у меня бы, пожалуй, и хватило. Но вот пользоваться бы я им не решился. Все же я не был магом — а у таких любителей телепорты действовали порой странно — скажем, на документах переброшенных через канал буквы заменялись зеркальными, пища становилась несъедобной — с непонятным вкусом, а то и просто ядовитой.

Заклинание телепорта было сложным, и даже каналами, созданными опытными магами, пользовались с оглядкой. Контрзаклинания были простыми и порой штурмовая группа, брошенная через боевой портал, оказывалась в морской пучине или заживо погребенной под землей.

Единственное, для чего годился мой телепорт, так это для приватной беседы — материя телепортационного канала была сложна, и подключиться к ней было невозможно. Но с иной стороны, заклинание вызвало бы такое возмущение ауры, что люди Деспота бы накрыли нас быстрей, чем Ади рассказал бы суть нашей проблемы.

Наконец, Ади стал уставать:

— Ну, ты хоть что-то предложи… — попросил он у меня.

Я пожал плечами:

— Похоже, наш единственный выход, это найти этих братьев Гамм и выдать их тиирскому правосудию.

— Ты забыл о золоте… — окончательно сдался Ади.

Ади только вздохнул ответ. Мы не знали, что существует третий вариант — то, что братья Гамм найдут нас.

А именно так и произошло.

Но это было после…


-//-
А после нашего разговора была ночь, мы потушили свечи, но зажгли лучину вместо ночника. Светила она слабенько, иной раз кусок щепы отваливался и искрой падал в чан с водой, шипел, трещал, вырывалось небольшое облачко пара.

Наша квартира помещалась на втором этаже трехэтажного пансиона. Состояла она из двух комнатушек, из которых камин был только в одной. За дверью был маленький темный коридор в четыре двери, заканчивающийся лестницей. Если спускаться по ней, то этажом ниже она выходила в зал пансиона, а через него на улицу. Если же продолжить спуск еще на полвитка, то открывался иной выход. Дверка, через которую можно было пройти, лишь согнувшись, выводила на задний двор, с которого проходными дворами можно было выйти на другую улицу.

Еще выйти можно было в окно — он выходило на оживленную улицу и возвышалось над поверхностью сажени на две. При должной сноровке можно было выставить стекло и уйти, не расплатившись за квартиру. Я знал: у Ади и у меня опыты подобных эскапад были.

Может, необходимости в стольких путях отхода и не было. Но, с иной стороны, было бы глупо выбирать квартиру, лишь с одной дверью в надежде, что неожиданность не постучится в эту дверь тяжелым кованым сапогом.

В первую же ночь, когда Ади уснул, я тихонько вышел и поднялся на третий этаж, а, затем, вышел и на чердак. На чердачной двери висел огромный замок, но его внутренности давно сгнили, и я легко взобрался на крышу. Уже стемнело, когда я был на верху. Доски и черепица скрипели под ногами. Чтоб не перебудить соседей, я не стал разгуливать, а только осмотрелся. И увиденным остался доволен — бежать можно было и по крышам, или даже лучше — с крыши и в небо. Но только один раз…

Я вернулся, надежно закрыл дверь, улегся спать. Сон был глубоким и быстрым без сновидений. Я проснулся резко, так же как и заснул, но совершенно бодрым, хотя и проспал — я готов дать слово, — никак не больше часа.

Когда я открыл глаза, за столом кто-то сидел.

— Ади?..

— Ади здесь нет, — был мне ответ.

— А с кем я разговариваю?

Человек взмахнул рукой, огонь взметнулся вверх, осветив человека напротив.

Все же это был Ади. И не он… Но что-то с ним стало. Изменилось лицо — оно стало серьезней, мудрей. Немного поменялась осанка — плечи стали уже, сжались. Так обычно, делают люди стареющие, кои мерзнут и в солнечный полдень.

Но об этом я подумал только утром.

Я на мгновение решил, что передо мною тень отца Ади. Но я решительно отмел эту мысль: говорили, что мужчины в роду Реннеров долго сохраняли молодость, а затем старились мгновенно. Ферд Ше Реннер до такого дожить не смог.

Тогда я спросил:

— Если ты не Ади, то кто?

— Я тот, кто умер в крепости Хастен.

— Если ты умер, как я могу с тобой разговаривать? Я что, тоже умер?

Сидящий передо мной покачал головой.

— Просто я умер, чтоб ожить. Я умирал до этого пять раз и пять раз воскресал. Твой друг несет меня На Ту Сторону, чтоб я смог воскреснуть снова…

— Мы встречались раньше?

— Не думаю, молодой человек, не думаю…

Даже голос и слова были какими-то иными. Дело было, разумеется, не в том, что Ади никогда бы не назвал меня «молодым человеком» — я никогда не уточнял, кто и насколько из нас старше.

Слова были те же, звуки были похожи. И в то же время — другие. Человек берег дыхание, говорил тихо и весомо. Тело было Ади Реннера, но не он им уже владел.

— Ади знает, что несет вас?

Мой собеседник кивнул. Я промолчал в ответ, и ему пришлось продолжать:

— Я есть причина его путешествия.

— И что с ним будет в конце дороги?

— Ничего. Меня изымут из его тела, я воскресну, и мы, возможно, встретимся втроем и в трех телах.

— Вы причина его спешки?

Одними глазами он ответил «да».

— Дух несомого спит в носителе, но только, если принимать эликсиры. Позавчера твой друг потерял их, и я пробуждаюсь. Если я проснусь, мы уничтожим друг друга. Если я пробуду в нем дольше положенного срока — мы тоже погубим друг друга. Не потому что мы враги, а потому что материя разума тонка.

Да это бред, — подумал я, — это бред и это сон, я сейчас проснусь, и все будет идти своим чередом. Я подумал, не ущипнуть ли себя. Но что толку с щипка — мое тело помнило боль и во снах услужливо мне о ней напоминало. Будто прочитав мои мысли, собеседник подвинул ко мне исписанный лист:

— Пока ты спал, я приготовил список лекарств для Ади. Это остановит некоторые процессы в его теле. Они должны быть в любой аптеке и в них нет ни капли магии… Но всего этого недостаточно — вам действительно надо скорей покинуть этот город…


-//-
Итак, нас было трое.

Три души, два тела, в совокупности получается пять. Но чего пять? Тел или душ? Что первично — не будь души, что бы двигало тело, не будь тела, где селилась бы душа. Думаю, мне следовало спросить того, кто сидел передо мной в ту ночь. Но я не подумал, ночь прошла. Да и не долго мы говорил. Мой собеседник потушил лучину, сообщив, что телу все равно надо отдыхать — вот вам еще один довод в пользу первичности тела.

Когда я проснулся, Ади уже одетым сидел за столом и читал лист, который оставил Тот, кто сидел в нем.

— Ты уже в курсе? — спросил он и уточнил, — тут есть пару слов и о тебе…

Я не стал спрашивал, что за слова то были — просто кивнул. Отрицать было глупо.

Ади поднялся, подошел к окну и одернул штору. За окнами во всю шумело утро, Ади распахнул форточку — холодный утренний воздух тут же влился в комнату.

— Закрой форточку — холодно же… — Возмутился я.

— Прости… Ночным письмом мне рекомендован холод. Да и вообще — свежий воздух всем полезней.

Затем Реннер забросил за спину меч, завернутый в ножны, и принялся затягивать ремни:

— Собирайся, пошли, прогуляемся…

Я поднялся с кровати. В наших комнатах было довольно тепло. Вдоль одной стены шла вытяжная труба камина в центральном зале первого этажа. На остальных стенах висели ковры, которые глушили звуки и не давали комнате быстро остыть. В окнах стояли двойные рамы, что не запотевали даже холодными ночами.

Да и вообще — наш этаж был довольно теплым — чем выше дом, тем теплей было на верхних этажах. По опыту птицы я знал обратное — чем выше подыматься на улице, тем холодней становилось. В вышине ветер уже не цеплялся за деревья, не натыкался на холмы. Где-то я слышал, что земля круглая — с высоты она именно так и выглядела. Если это так, то все понятно: тепло от земли восходит вверх и чем выше, тем на большую площадь ему приходиться рассеиваться…

Когда я пристегнул саблю, Ади уже стоял у выхода из комнаты и сжимал дверную ручку.

— За лекарством пойдем? — предположил я.

— Нет, за булочками. Не знаю как ты, но я есть хочу.


-//-
Говориться же — история повторяется дважды. Один раз как трагедия, другой раз как фарс.

Да нет, неправда все это…

История может повторяться и два раза и поболее, может и вовсе не повторятся. Имеет такое право — быть неповторимой.

Меж тем, совсем необязательно, чтоб она повторилась как фарс — а что будем делать, положим, с оперой и другими видами драматургии.

Все может повториться лишь с минимальной вариацией. И не обязательно, чтоб события были такими вот глобальные.

В Тиире я в который раз растер ноги. Я носил эту беду с собой еще из Тебро. За неделю до отъезда оттуда, я купил себе новые ботинки, думая, что потихоньку стану их разнашивать, одевая то старые, то новые. Но в толчее рынка кто-то наступил мне на задник и оторвал подошву на старых ботинках.

Выбор был невелик: или ходить в старых, каждое мгновение думая, что никто не увидит дыры на заднике. Или же не думать ни о чем — просто слушать боль. Идти походкой ожившего памятника — тяжеловесно переставлять ноги, стараясь не сгибать колени.

Думаю, что у русалки, которая поменяла хвост на ножки, а затем каралась болью за каждый шаг, был реальный прототип. Вероятно, у автора просто были тесные ботинки. Ну, или сапоги, или башмаки. Что там он еще носить мог? Не дамские же туфельки? И они терли, и боль была как острие шпаги — через всю ногу и тело — прямо к сердцу.

Я думал, что разношу их в дороге, но большую часть дороги проводил в седле. А стоило мне спуститься на землю и идти своими ногами, как мгновенно в ботинках начинала хлюпать кровь.

Все было бы ничего — еще бы неделю и я бы что-то разносил бы то ли ноги, то ли ботинки.

Но из-за угла уже скалилась зима, и скоро мне надо было покупать сапоги.

А может, все было не так? Может, сюжет здесь побанальней — вышли за булочками, а попал в историю.

Хотя, я думаю, в историю мы бы все равно попали — она просто ждала нас на пороге, как иной пес ждет появления хозяина. Мне достаточно было просто открыть дверь, сойти к ней по лестнице и идти по городу уже вдвоем — я и история.

Думаю, когда мы с Ади вышли из дома, она уже следила за нами, шла тихим, неритмичным шагом — влево, вправо, остановка, перебежка… Но мы не оборачивались — ни я ни Ади в этой провинции особых преступлений не совершали, а потому шли со спокойной совестью.

Но оружие, конечно, мы снимать не стали…


-//-
Вообще-то ходить в городе с боевым оружием — дурной тон.

Конечно же, ходить вовсе безоружным — попросту опасно для жизни. Но с иной стороны, мне встречались люди, которые предпочитали драться лабрисами или боевыми молотами. На поле брани это было смертельное оружие, но в городе оно выглядело не к месту устрашающим и вгоняло в бледность застенчивых мадмуазелей.

Посему, в поход я брал одну саблю, а в городах примерял совершенно другую — в дорогих ножнах, с темляком на рукояти. Она больше походила на украшение и весила меньше, чем боевое оружие. Сабля, конечно, была неплоха, но драться мне ею было непривычно. К тому же стоила она изрядно — на лезвии была вытравлена целая картина, рукоять украшал крупный карбункул. Посему, щербить ее не хотелось. Я считал так — случись что в городе, можно отбить первый удар, ввязаться в драку — а там или добыть иное оружие, или подмога какая — никакая подоспеет.

Но в дорогу я ее, разумеется, не взял — подмоги ждать было не от кого, да и на легкую прогулку я не надеялся.

В Тиире не было недостатка в вооруженных людях, но их оружие было скорей городским, вроде абордажных мечей или гладиусов — мечи которым хорошо махать в узких переулках и в больших потасовках.

Наше оружие было совершенно иным, равно как и наша одежда. Спасало нас только одно — чужаков в городе было много и без нас.

Ади оказался верен своим словам — для начала он повел меня на базар.

Но на торговцев наша одежда и оружие не произвели никакого впечатления. Напротив, решив, что мы не местные, а стало быть клиенты не постоянные, они решили на нас сделать выручку.

— Сколько стоит дюжина булочек? — спросил Ади у ближайшего торговца сдобой.

— Пять…

Ади поморщился — было дороговато.

— Давайте за три?.. — начал я, собираясь сторговаться на четырех.

Но все оказалось не так просто:

— Семь!

— Да что за манера торговаться, — возмутился Ади. — Пошли отсюда — можно подумать, что булочки есть только у них…

Но, как оказалось никто не продавал булочки дешевле чем за полушку, ну или шесть монет за дюжину. Если мы отходили и возвращались, то нам говорили цену на монету больше.

— Так торгуются только в Тиире…

Проведя на базаре где-то с час, мы, наконец, купили булочки по пять с половиной у старушки, коя только пришла на базар и еще не успела примкнуть ко всеобщему заговору.

Ади тут же умял одну.

— Веришь, — сказал он, — я не наелся.

Я верил — со вчерашнего вечера я вообще ничего не ел.

После базара Ади все же направился в аптеку.

На этом месте я попросил пощады. Аптеки всегда наводили на меня тоску — своим запахом, настроением, и если бы мне пришлось рисовать преддверия Ада, одно бы я нарисовал в виде аптеке. Не к добру спокойные люди, жесты, медлительные, будто в меду, движения людей, что пришли сюда с предчувствием беды или с оной за спиной.

Ади согласился и оставил меня на пороге. Оставшись один, я тут же забежал в ближайшую лавчонку, купил снеди и вина. Затем, подумав немного, я попросил нацедить два стакана пива. Старик-лавочник осуждающе покачал головой — время было все же ранним даже для пива. Но ничего не сказал — деньги оказались сильней.

Пена на кружке оседала медленно, я дунул, освобождая на поверхности маленькое коричневое озерцо. Сделав глоток из него, я понял, что пиво здесь варить умеют.

Вернувшись на крыльцо аптеки, Ади я не застал. Отсутствовал я недолго и решил, что Ади еще в аптеке. Пока я ждал, пиво из кружки перекочевало в мой желудок, равно как некоторая часть снеди была переквалифицирована в закуску и съедена.

Но Ади все никак не выходил Я забеспокоился: а не ушел ли он в мое отсутствие. Недолго думая, я в вошел в аптеку.

Ади стоял возле там прилавка, и кроме него посетителей не было. Аптекарь возился за своим столом, растирая и смешивая компоненты лекарств по рецептуре Ади. Когда я вошел, тот вопросительно посмотрел на меня. Вместо ответа я отдал Ади его стакан пива. Аптекарь кивнул и продолжил свои занятия.

Надо отдать должное, аптека была довольно дорогой и сильно отличалась от тех, которые показывают в театрах. Запах был все тот же — странно, но во всех провинциях и во всех городах аптеки пахнут одинаково. Можно подумать, существует всемирный заговор, этот газ производят в тайной лаборатории, затем развозят в бутылях и выпускают в аптеках, дабы показать, что это часть одного братства.

Но здесь не было черепов и пыли. Зато в окна сумма вложена была порядочной — свет падал даже с потолка.

От нечего делать я бродил от витрины к витрине, рассматривая их содержимое. В голове все вертелась пьеска, которую играли в театре Кольдигана.

— Скажите, а вот это вещество ядовито? — Я ткнул пальцем в первую попавшуюся мензурку.

— Ядовито… — ответил аптекарь, даже не оборачиваясь в мою сторону.

— Но вы даже не посмотрели.

— А зачем? Все вещества ядовиты, даже вода — выпейте десять пинт и посмотрим, чего с вами будет.

— Скажите, а у вас есть настоящие яды.

Аптекарь всмотрелся в меня внимательно:

— Вас интересуют яды?.. Что-то специальное или праздный интерес?..

— Не хочу показаться профаном, но скорей второе…

— Коль вы все равно покупать не будете, то я скажу честно — из ядов у меня только мышьяк — крыс травить, да зубодеры покупают. Но сочинить могу из любых веществ. Даже сложный, двухкомпонентный коагуляционный яд — такой в этой провинции никто не сделает.

— И есть спрос?

— Ну что вы. Просто в юности я писал магистерскую работу по ядам. Могу лекцию прочесть… Скажем… Идите сюда…

Он подбежал к двери и закрыл ее на засов, потом повел нас в помещение за лавкой. Там стояло несколько вытяжных шкафов, один был закрыт и в нем стоял горшок с цветком.

— Что это такое?.. — спросил я.

— Pseudorosa… — аптекарь произнес звуки быстро, что я сперва не расслышал.

— Что?..

— Псевдо роза. — Повторил аптекарь. — То бишь, роза ложная…

Теперь ей заинтересовался Ади:

— И что в ней ненастоящего? Шипы на месте, цветок похож, может быть запах?..

— Вот именно — запах. Он почти не отличим от запаха обычной розы, но стоит вдохнуть его — и смерть приходит за считанные часы. Особенно популярен среди обманутых любовников — стоит подарить обманщице букет всего с одним таким цветком, как ее участь решена.

— Забавная вещица… — заметил Ади.

— Но не на продажу! — Отрезал аптекарь, вероятно, предвосхитив следующий вопрос Ади.

Мы вернулись в главный зал аптеки. Пока аптекарь рассыпал и подписывал лекарства, он действительно прочел нам лекцию:

— Существует около тысячи только боевых ядов, которые используются чисто для отравлений и что-то около трех тысяч ядов бытовых или сопутствующих. Если отбросить самые узнаваемые, то когда человек умирает, можно сказать только от какого яда человек не умер…

— Не понял?.. — признался я.

— А что тут понимать. Можно сказать — умер не от мышьяка. Нет универсальной реакции на яды, вроде рога единорога… Кстати, вы когда-то его видели?

Мы с Ади дружно покачали головой.

— И я не видел, ни рога, ни самого носителя оного. Так вот — нет универсальной реакции — чуть не для каждого яда есть своя, но на тысячу проб не хватит не времени, ни тела усопшего. Тем паче, что многие яды короткоживущие…


-//-
Когда мы все же вышли из аптеки, мы отправились домой, но прошли только середину пути.

— Подожди немного, давай отдохнем… — остановился я в маленькой аллейке.

— Что случилось?.. — спросил Ади — Тоже заболел?

— Вроде того. Ноги я растер…

Я присел на лавку, сбросил ботинки. Раны на ногах выглядели чистыми и почти стерильными — кровь размазалась, ее вобрали портянки. Но дыры были приличными.

— Ого… — заметил Ади.

— Ну а ты думал! — Ответил я то ли с болью то ли с гордостью.

Я потер ноги. На руке остался след от крови.

— Да иди босиком! Никто не обратит внимание, — посоветовал Ади, — этот город сошел с ума. Одним безумным больше, одним меньше — какая разница.

В ответ на слова Ади, я откинулся на спинку лавочки. Идти никуда не хотелось — ни босиком, ни в ботинках.

Реннер тоже присел. Поскольку меч за спиной мешал откинуться на спину, он снял его и положил рядом. От безделья открыл пакет с мензурками и принялся их перебирать:

— Ну надо же, — прочел Ади этикетку на одной микстуре. — Сказано, что пить только натощак, а я уже поел.

— Да ладно, сколько там той булки…

Но Ади уже принял решение и теперь отрицательно покачал головой:

— Уже аппетит перебил. Не сильно-то вкусно лекарство выглядит.

Дальше из пакета Ади вытащил какой-то бальзам.

По сути, это был самогон, настоянный на травах. Говорят, он снимал зубную боль и помогал от дюжины болезней. Как на вкус он был довольно мерзким, как, впрочем, и любой самогон. Но покупали его довольно бодро — во-первых, теперь алкоголь можно было купить под благородной маркой лекарства, во-вторых, пошлины на лекарство были иные, и эта муть стоила гораздо дешевле акцизного вина и пива, который разливали в кабаках.

Ади заказал его, потому что в нем содержалась вытяжка травы, прописанной alter ego. Реннер критически осмотрел, потряс бутылку и посмотрел сквозь нее на свет:

— В следующий раз посоветую им, как больше продавать этой бурды.

— И как?

— Больше наливать в бутылку. Пожалуй, это лекарство я испробую… Не составишь кампанию?

Он налил мне бальзам в пробку, которая была чуть больше наперстка.

— За твое здоровье, — бросил он, аккуратно чокаясь со мной.

— За твое… — поправил я, — оно важней.

Я проглотил свою порцию. Спирт ожег, сладость и терпкость застряла в горле. Ади тоже выпил немного — может быть глоток.

Спирт попал на пивные дрожжи, и я то ли опьянел, то ли действительно выглянуло солнышко, согрело нас.

Над нашими головами ветер шелестел листвой. В тени деревьев мирно дремали памятники — на высоком постаменте стояли бюсты давно почивших полководцев, правителей. А посреди аллеи стоял еще один…

Он привлек внимание Ади — тот сперва скользнул по нему взглядом, но потом вернулся, всмотрелся.

— Что-то лицо знакомое… Это не Оллес?

Ади отложил пакет с лекарствами, поднялся, подошел, вгляделся в подпись:

— Оллес… Точно ведь Оллес…

Оллес был безлошадным рыцарем. Солдатом с саблей у бедра и лютней за спиной.

Его посвятили в рыцари на поле боя, в котором он с перепуга и по неопытности натворил уйму подвигов.

Но рыцарем он был нетипичным. В отличие от обычных нищенствующих младших отпрысков рыцарства, он не грабил прохожих на перекрестках, не дрался за деньги. Не был он и рыцарем из романов — не спасал красавиц, на искал драконов и приключений на свою задницу.

Он был поэтом, певцом.

Он пел на площадях, но не о любви, не саги о битвах. Он пел о дорогах через зной или снега, о людях, что идут этими путями, о солнце, что им светит, о ветре, что их гонит.

Он пел не за деньги, а потому что не мог не петь. Ему подносили стакан вина, краюшку хлеба, какую-то монетку. А женщины легкого поведения и нелегкой судьбы роняли слезу (ведь и у них есть душа) и дарили ему свою благосклонность, свой кров, свою постель. Но он ложился в их кровать и просто засыпал. А многим женщинам это нравилось — хоть кто-то видел в них не тело, не женщину, а человека.

Оллес водился с ворами. Верней воры водились с ним и считали его своим. Оллес всегда сочувствовал неудачникам, которых рвали на базарных эшафотах, слагал о них песни. Воровство не воспевал, а просто просил быть милосердным и воздавать кару по вине. А воры брали его под свое безмолвное покровительство, иногда встречали его на дорогах и уводили в чащу, кормили его браконьерской олениной. Он грелся у их костра, пел песни…

Он умер в каком-то захолустном городке во время чумы. Говорят, он пытался прогнать болезнь своей музыкой.

И странное дело — болезнь отступила. Но он об этом не узнал. Хвороба сожгла его дух, а люди — его тело.

Его предали огню на отдельном костре, но, немного подумав, ссыпали прах в общую могилу. В братскую то бишь…

И тут, как водится, для поэта началась жизнь. Жизнь после смерти. Его песни переписывались, переиздавались, перелицовывались в баллады или серенады. Ему начали ставить памятники — иногда выбрасывая на них столько денег, сколько Оллес в жизни и в руках не держал.

В Тиире поставили свой. В парке нам встретился чугунный Оллес, размером с обычного человека на пьедестале никак не выше бордюров в парке. Он был изображен в защитной стойке с саблей в руках.

— Ты знаешь, а ведь я был с ним знаком… — сказал Ади.

— Знаком?

Ади выхватил у меня из ножен саблю, и из пятой позиции мягко ударил по мечу памятника — раздался звон даже более глухой, нежели в настоящем бою.

После чего Ади вернул оружие мне и кивнул:

— Пересекались…

— Он действительно был хорошим бойцом?

— Неплохим… Но все же трувером он был гораздо лучшим. Готов поспорить, он бы предпочел быть изображен с лютней, нежели с мечом. Но те, кто ставил памятник, не поняли самого главного…

— Чего же?

— Оллес был великим. Более великим, нежели ты или я, или тот, кто ваял этот памятник. По крайней мере, как поэт. Мало того, что его сделали чернокожим и изваяли в рост человеческий, так и лишили пьедестала. И если вы лишаете умершего пьедестала, считаете его равным себе, то зачем ему вообще памятник. Его дар возвышал его над нами, как основание памятника возвышает его над людьми…

Я попытался вспомнить какую-то строфу из его песен — я мог поклясться что я знал его песен никак не меньше дюжины. Но в голову лезли какие-то простенькие куплеты, которых Оллес сочинил во множестве. Я счел за лучшее промолчать.

— Так вот о чем я подумал… — продолжил Ади с иной темы. — Ждать месяц мы не можем. Я уж точно не смогу. Поэтому когда вернемся, я напишу письмо, ты выучишь его, и полетишь в Хастен…

Я кивнул — лететь было лучше, чем ходить. У птиц, кажется, мозолей не бывает. Пока не встречал, по крайней мере.

Ади рассуждал и ел. Он крошил булочки и кидал крошки на землю — напротив нас собралась изрядное количество воробьев.

— Что они решат там, я не знаю… Но что-то решат, они вытащат меня отсюда! Не могут не вытащить. Только пусть быстрей шевелятся! Скажешь им, мол, лучше поторопиться.

Плохо или хорошо, но жизнь в городе продолжалась — через парк на занятия спешили бурсаки, нищий, обходя аллею, брезгливо ковырялся в кустах. Мимо прошел патруль, остановился возле нас, долго всматривался в наши лица. Ади козырнул им небрежно и улыбнулся. Из-за родимого пятна улыбка получилась жуткой. Впрочем, жутко улыбаться в этом городе еще не воспрещалось — стражи пожали плечами и удалились.

Проследовала мамочка, толкая перед собой коляску с младенцем. Я сидел на лавочке, вытянув ноги, и чтоб пропустить их, мне пришлось убрать их под лавку. Наконец ушла и она.

Вдруг нищий распрямил плечи, взял свою палку будто иной франт тросточку и подошел к нам. Я думал, он попросит у Ади кусок булки, но ошибся:

— Господа, — сказал он, — я знаю, вы не местные и хотите скорей покинуть этот город. Вчера я видел вас на восточном посту…

— И что дальше?

— Моя фамилия Гамм. Анно Гамм к вашим услугам…


-//-
— Нищий?.. Но почему нищий?..

Анно сбросил свои тряпки и оказался в простой и чистой блузе и штанах.

Его брат сидел в кресле, и когда мы вошли, руки нам не подал. На то была веская причина — правая рука была забрана в лубки. Полет с виселицы на глубину десять саженей не прошел бесследно.

— Вообще-то это была моя идея. Это, знаете ли философская категория. Говориться же: нищий — человек-невидимка, его никто не хочет видеть. Я даже серьезно рассматривал возможность попробовать пройти через посты в одежде юродивого, но не думаю, что это хорошая идея. Пока судьба к нам благосклонна, но зачем проверять, как далеко заходит ее милость…

Братья квартировали в большом свинарнике недалеко от берега речушки. Кур здесь не было давно, но помет с перьями иногда попадался, равно как запах остался неважным.

— Но отчего мы? — спросил Ади.

— Я навел справки. — ответил Анно. На вас и еще на дюжину человек. Собрать слухи про вас оказалось самым простым — вы знамениты, говорят, богаты, что не мешает вам быть честными. И если вы выдадите нас деспоту, это будет огромное пятно на ваших репутациях. Вы ведь нас не выдадите?

Я и Ади покачали головами. Может, Ади и думал сдать их Деспоту, но как на меня, братья при всем своем туманном прошлом были симпатичней человека, который делает из казни часть своей избирательной кампании.

Братья были слабы — они даже не подозревали насколько. И схвати мы их сейчас — это было бы все равно, что скрутить голову белке, которая тягает орешки с твоей ладони. У кого подымится рука на такое?

Это было слишком просто и совсем неспортивно.

Я не знаю, о чем думал Ади, принимая приглашение братьев. Но, так или иначе, с ними дело могло сдвинуться с мертвой точки.

— А отчего надо было вести подкоп под виселицу?.. Не слишком большой ли риск? Не проще было подвести подкоп под тюрьму?

— Я не знал, где сидел Зепп, да и охраны там поболее.

— Сидел я на третьем этаже, вторая камера от угла… — вмешался в разговор Зепп, — Хотел бы я посмотреть, как туда можно было подвести подкоп.

— К тому же я смог преподнести Деспоту маленький урок. Расставание с жизнью — это очень личная вещь, равно как и ее зачатье. И те, кто выставляет что-то из этого напоказ — извращенец.

Анно попросил купить немного еды и вина и мы отмечали наш союз маленькой пирушкой. Дело было не в том, что у братьев не было денег — все же они владели всем золотым запасом провинции. Но нищему не положено покупать такой провиант, который легко приобретали мы.

Думаю, для этого мы и были нужны братьям — как средство обналичить их деньги. Не приложу ума, отчего из сотен приезжих они выбрали именно нас, но с иной стороны, кого-то они должны были кого-то выбрать. Ну а если их выбор был иным, наша бы история закончилась быстрей и, вероятно, трагичней…

— За наш союз, — поднял бокал Зепп, пусть он будет плодотворным и крепким как братская любовь.

Я хотел сказать, что братская любовь бывает разной — скажем, пару лет назад правитель соседней провинции родного брата сжег на костре, а с кузена живьем содрал шкуру. Но я промолчал — здесь положение было иным.

— И за что тебя хотели повесить? — спросил я у Зеппа.

— В приговоре была что-то наподобие «…подрыв экономического могущества провинции…». Хотя какое здесь к демонам, могущество… Короче, я пытался гнать золото из свинца.

— А… Этот, как его…

Ади защелкал пальцами, будто пытаясь таким образом пробудить забывшееся слово. Но он не успел — я его вспомнил быстрей.

— Магистерум… Иными словами — философский камень… Ну и что с того? Его пытаются получить уже тысячу лет. Если за это всех вешать — чародеев не останется…

— Так вешать его собирались не за то, что я пытался, а за то, что стало получаться…

— Здорово! Неужто получилось делать золото?.. — удивился Ади.

— Да нет! Но мы сделали вид, что получается, и под это дело начали отмывать деньги от продажи настоянного самогона. Идея была неплохая. Она была бы еще лучше, если бы мы не прокололись.

Прокололись они из-за своей то ли лени, то ли жадности. Анно говорил, что он просто забыл заплатить налоги. Зепп же заявил, что о налогах он помнил, но платить их все равно не собирался.

Когда их накрыли, был еще какой-то шанс выпутаться, но за жадности братья поплатились во второй раз: сумма потребованной с них взятки показалась баснословной. Разозлившийся Зепп расколотил бутылку о голову мытаря, спалил заклинанием шарабан Доходного двора, испугав запряженную служебную лошадь до такой степени, что она, якобы, до сих пор ржет заикаясь.

Зеппа успели скрутить, но Анно смог уйти. Его тут же объявили в розыск, но то ли братец хорошо прятался, то ли искали его плохо, но свою сладкую свободу он сохранил.

Отлупленного мытаря, сожженный шарабан и заикающуюся лошадь тут же вписали в заведенное на братьев дело. Попахивало это сопротивлением властям, а оттуда уже недалеко было до призыва действием к мятежу.

Второго шанса откупиться уже не представлялось — тут же заявили, что братья заработали на пару порядков больше, чем было на самом деле. Недостающие деньги были сказаны спрятанными, но Зеппа, тем не менее, просили их выдать. Просили только словесно, для проформы и пытать не стали — выдать то, чего не было изначально, он не мог.

— Там действительно не хватало денег. Что-то я потратил на опыты и на постройку землеройки. Но рядом с остальной суммой они выглядели смешными, к тому же никто не смог разобраться в наших бумагах.

Анно ушел в подполье в прямом смысле этого слова — в одном из коридоров подземелья стояла его почти достроенная машина.

И для начала он прорыл туннель в подвалы Первого Тиирского банка. За ночь утянул оттуда гораздо больше даже той суммы, что им приписывалось. Это нанесло существенный удар по кампании Деспота.

Преступление тут же связали с именем Анно Гамма, искусного artifices, тем паче, что на его след выйти оказалось легко — заказы на детали для землеройной машины он отдал в полдюжины кузниц, да и особо не скрывал, что он собирается мастерить. Напротив шумел на каждом углу, что сочиняет машину, которая облегчит жизнь шахтерам и прочим землекопальцам.

Как водиться в ситуации грядущих выборов, оппозиция обвинялась не сколько в борьбе с существующим режимом, сколь во всяческих уголовных нарушениях. Ну а экономические преступления, напротив обрели политический запашок. И эти два мощных потока сливались в тюрьме, после чего и тех и других тянули на один и тот же эшафот.

— Говорят, оппозиция проплачена из Найвена. — заметил Анно.

— Не факт, что действующий деспот не получает денюжку из-за другого кордона. — Ответил на то его братец, — И уж точно факт, что он оплачивает выборы из казны Тиира. Агитирует людей за их же деньги. Так что оппозиция хорошо поступила — привлекла финансы из-за рубежа, влила их, так сказать, в экономику провинции…

— Ага… А потом как отдавать?

— Это такие деньги, которые можно не отдавать. — встрял я, — Их отдают не натурой, а преференциями, помощью в подобном положении подобными средствами. Да и смешно мне становится, как я представлю, будто приезжает Великий Магистр Найвена и стучит башмаком в дверь местной мэрии, требуя вернуть деньги. Хотя бы часть…

Нас прервал Ади:

— А вы знаете, господа, я избегаю говорить на темы политики. Думаю, что рассуждать о делах кои мы не можем изменить. Не оставить ли нам темы высокие и не поговорить по существу дела, из-за которого мы тут собрались. Скажите мне, господа Гамм, а есть ли у вас план, как выбраться из города?

Такового у братьев не было.

— Ну а где ваша землеройка? — сразу спросил Ади.

— А где ей быть, как не под землей. Я ее хорошо спрятал в одном из туннелей. Там же и большая часть золота. Но я бы на вашем… нашем месте я бы не думал о катакомбах.

Я кивнул: днем мне взбрело в голову пройти к провалу на площади. Его огородили перилами, но смотреть не возбранялось. Внизу же, в катакомбах народу было не меньше, чем наверху. Причем, все, кто был внизу, находились при исполнении — они что-то искали, мерили. Подземелье Тиира наполнилось светом и звуками. Под землей маршировали роты солдат, от этого порой начинали дрожать стаканы на столе или сотрясалась брусчатка мостовых — будто кто невидимый марширует улицами города.

Уже ходили слухи, что то в один, то в другой подвал без стука входили из-под земли солдаты.

— Короче, подытожу, — сказал я, — наше положенье не изменилось. Имеем те же яйца только в профиль. Раньше из города не могло выбраться две группы по два человека, а теперь — ровно четверо…

— Жаль, — заметил Ади, — а я ведь надеялся на вашу машину.

Анно покачал головой:

— Она все равно нам много не дала бы. За пределы оцепления мы бы вышли никак не быстрей двух недель.

— Тогда подземелье отпадает… Земля тоже, по воздуху может уйти только Дже. Что нам остается?

— Из стихий — вода и огонь, — заметил Зепп.

— Не вижу, как нам может помочь огонь. Разве что пустить этот город по ветру. Мятеж, что ли поднять…

Ади задумался глубоко. Вероятно, он что-то понимал в деле поднятия мятежей.

— Это не наш метод, — заметил я.

— Не наш… — Согласился Анно. — но все же…

— Есть еще вода… — заметил Анно. Я читал в одной книжке, что как-то одни герои оказались в подобном положении и бежали из города, спрятавшись в бочках.

Что-то подобное читал и я, но там положение было совсем другим. Так я и сказал остальным:

— Верно — там был бурная река, здесь же течение — в час по чайной ложке. Там сплавляли тысячи бочек, тут в глаза бросится и одна. К тому же то ведь сказка была…

— Ага, вот и я говорю… — Подхватил Ади. — Подобный случай был на севере, там каторжане лес рубили. Двое собрались вот так бежать, сделали коробку, запихнули ее под бревна. Короче, когда через неделю их выловили, в ящике в том было два трупа. Как раз в гробу — взять и закопать. И дух там был смрадный и спертый.

— Ну, это ясно — в шахтах народ вот так часто гибнет, когда воздух заканчивается.

Я посмотрел в окно, в небо карабкалась луна — она была молодой и прибавляла в весе каждую ночь.

— Еще и луна… Озеро гладкое — видно нас будет далеко…

— Я вот что скажу, — заметил Анно, — надо подводную лодку строить, чтоб мы, значит, в ней по дну озера переплыли. А что тут того озера — две мили. За ночь как нечего делать…

— Басни это, — заявил я. — Подводная лодка это та лодка, которая утонула. Я других не знаю!

— А вот и бывает! Я читал описания таковых у Требля…

— И кто это такой?.. Отчего я не слышал?

— А он молодым пропал без вести… Вероятно утонул.

— Час от часу не легче… — вздохнул я. — А у нас точно нет другого выхода?

Ответом мне была тишина.

Другого выхода не было…


-//-
Я часто вспоминаю тот портрет в витрине.

Он был выставлен в одном магазинчике на центральной улице Тиира. На нем был изображен действующий деспот. Он был небольшим. Портрет — разумеется, поскольку с Деспотом я так и не увиделся. На нем глава провинции был изображен по пояс, на фоне флага этой местности, в льстивом масштабе чуть более чем один к одному.

Изображен он был довольно качественно — но не более. То есть без какой-то тени таланта — просто поделка под искусство.

Пока мы находились в городе, я проходил мимо него никак не менее дюжины раз — никто к нему не приценивался.

На то была веская причина — его цена. Стоил он как две марки золотого песка. То есть для какой-то мазни, которую лет через десять можно выбросить многовато.

Конечно, в случае бы победы это портрет кто-то бы тут же купил как выражение своей лояльности, но сейчас лояльность с лихвой уравновешивала скупость и осторожность: а вдруг все же проиграет?

Я часто себя спрашиваю — а что стало с тем портретом? Была ли у него иная судьба кроме как сгореть в камине особенно холодной ночью — рано или поздно?. И если его не сожгли… Если не выбрали другую подобную же участь — то что с ним? Какую дырку в каком ковре чьего жилища он закрывает? Что стало с хозяином магазина — неужели он не знал, что торгует блестящей, но все же рухлядью?.. Прогорел ли он? Сколько отдал художнику за эту мазню? И дал ли вообще хоть что-то?

Или пройдет еще немного времени и в какой-нибудь лавке антиквара — старьевщика я вновь увижу этот портрет. Какой он будет — с потускневшими красками, засиженный мухами? Что под ним будет написано? Может: «Конец прошлого века. Портрет неизвестного»?

Кто-нибудь знает ответ?


-//-
Иногда под окнами наших комнат грохотали сапоги с подковами — то стража спешила по одному или другому доносу.

Мы не стали съезжать к озеру — посчитали это небезопасным для нас всех. Да и зачем? В курятнике было холодно и сыро, вдобавок постоянно гудели комары.

Зато Анно как-то остался у нас ночевать — засиделся допоздна, когда по улицам ходить подозрительно. Он лег спать на полу, и ушел рано утром по черной лестнице, даже не разбудив нас.

Прождав его всю ночь, Зепп разнервничался, надумал себе неизвестно что и, ожидая облавы, провел ночь за полмили от их убежища под перевернутой лодкой. За ночь комары изрядно изгрызли ему физиономию, и, вымещая зло, он легко поколотил вернувшегося братца.

Ади купил те лекарства, которые прописал тот, кто сидел в нем. К моему удивлению, они обошлись недорого и не относились к новомодным патентованным средствам, которые расписывали как чудодейственные. Напротив, они были стары, их разновидностями, вероятно, пользовались мои деды.

И Ади действительно стало легче, но вместе с тем, он стал почти ко всему безразличен. Как я понял, лекарства замедляли в организме все — кровь, движенье мысли, и, среди прочего, течение болезни.

Он часто гулял — все больше сам, или с Анно Гаммом. Я в спутники ему не навязывался, а он и не просил. Возвращался он поздно ночью, часто, когда я уже спал, и тут же открывал форточку.

О том, в котором часу он вернулся, я узнавал уже утром от хозяйки:

— А ваш приятель опять почти в полночь приперся, — жаловалась мне хозяйка, накрывая мне стол, — Вроде и порядочный господин — слова дурного не скажет, платит хорошо, да водится со всякими нищими. И времена-то нынче неспокойные — вон, третьего дня патруль вырезали, оружие забрали.

Я кивнул ей, не прекращая жевать — Ади, пожалуй, запросто мог уложить патруль из двух — трех человек, но вряд ли позарился бы на их оружие, даже чтоб замести следы. Да и характер ран от эстока был более чем специфическим.

Мое безразличие успокоило хозяйку.

— Вот и сегодня с утра куда-то ушел. Где он кстати ходит?..

— Гуляет…

— Да пусть гуляет — мне-то что! Да похлебка стынет…

— Пусть стынет, — распорядился я, — ему холодное полезней…

Действие холода было, вероятно, сродни действию остальных лекарств. Говорилось же, что у узников волос и ногти растут медленно.

Самое странное в нашем положении было то, что мы стали обрастать вещами. Ади прикупил обеденный сервиз, чашки, заварной чайник. На марше он мог есть мясо, запеченное на углях, пить воду из лужи, но среди людей считал нужным жить по человечески.

Мое имя было тоже известно в банках, и я легко снял деньги. Часть из них я тут же спустил на ближайшем рынке в лавке старьевщика, так же именуемого букинистом.

Лавочник, видя, что я беру изрядную кипу, всунул среди прочего книгу с дамским романом. Я расплатился, не вникая, и подкидыша обнаружил лишь на квартире.

Я хотел ее тут же, выбросить, но Ади остановил меня — из всего моих приобретений эта книга, заинтересовала больше всего.

Впрочем, читать он ее тоже не стал:

— Смотри, тут дарственная подпись… «Франси на долгую память от Юмси…» И дата… Почти тридцать лет назад…

— Что за привычка — писать дарственные на книгах… — ответил я, пытаясь сосредоточиться на истории более древней, чем этот город.

— И я о том же… Где вы теперь — Франси и Юмси… Кто вы были для мира и для друг друга. Насколько была долга ваша память?

Ади замолчал, и я ожидал, что вопрос останется риторическим, но Реннер сам ответил на него.

— Думаю никем и не очень длинна…

— Это почему?..

— Незаметно, чтоб эту книгу кто-то читал. Иначе бы позолота на форзаце вытерлась. Отсюда вывод — книгу дарили лишь бы что-то подарить, да и будь иначе, она бы не попала к старьевщику.

Наконец, он прочел название:

— «Все женщины— ведьмы», — он перелистнул страницу. Ну да, конечно — автор мужчина. Если бы ее написала женщина, она бы называлась: «Все мужчины скоты и хотят только одного».

Не удовлетворившись внешним осмотром, он открыл наугад какую-то страницу.

— Вот, к примеру… «безусый юноша в доспехах воина»… Во сколько ты бриться начал?..

— Лет в шестнадцать… Потом еще пришлось ножницами достригать.

Ади кивнул:

— Вот и я говорю, если воин в доспехах безусый то он либо усы сбрил, либо доспехи у кого-то украл… Либо папенька богатый купил. Только таких безусых воинов цена в базарный день — полушка за пучок. Скороспелая черешня — без вкуса и без запаха, да и сгорает до времени.

На секунду Ади замолчал. Но я знал, о чем он думает. Мысли его были злы и лучше было бы, если б он их высказал. И Ади не сдержался.

— И вот глядя на тебя, Дже, не могу понять, как ты выжил. У тебя ведь тоже был богатый папенька.

— Как я выжил? Часто я и сам не могу этого понять. Вероятно, мне просто везло. В частности мне повезло, что отец ничего мне не покупал, совсем как в свое время ему ничего не купил мой дед. И я был плохо стрижен тупыми ножницами, спал на матраце из камыша, в первый год училища вместо мечей мы дрались палками. А вместо доспехов, в день выпуска, каптенармус выдал погоны, саблю, униформу, которую потом пришлось перешивать… И подъемные, которых мне хватило ровно на то, чтоб пошить себе перчатки.

— Ты не должен жаловаться, — ответил мне вдруг посерьезневший Ади, — я-то получил еще меньше. Я сбежал из училища на второй год учебы…


-//-
На следующий день я отправился в прогулку вдоль реки. Довольно легко мне удалось купить лодку, а чтоб перевезти ее — еще и телегу с какой-то клячей. Я хотел купить еще что-то для отвода глаз, но раздумал — старик, у которого это покупалось, был нелюбопытен.

— Лодку покупаете… Ну-ну, — бурчал он, — видно, что господин богатый да не местный. Ежели б у меня совести не было я бы к лодке вам еще сеть продал, да что ныне на нашей речке-вонючке уловишь? Раззе только с вудочкой посидишь?.. А вы, небось, свою барышню катать надумали?..

Я неопределенно кивнул.

— Оно правильно. Я свою тожить когда-то катал. Заплывешь, бывалоча, в камыши и того… На этой самой вот лодке. Да вы не бойтесь, что лодка старая — она крепкая-то еще, вы токма ее просмолите. И коль деньги водятся, сделайте на лодке шалашик, а то, если дело до того самого дойдет, то комары задницу изгрызут — неделю сидеть не сможете…

С порога халупы на меня смотрела та самая, которую катали лет сорок назад, из-за ее спины на нас глядели, возможно, последствия той самой прогулки — внуки…

Анно встретил лодку без воодушевления, но и без нарекания. Приказал свалить ее наземь и действительно отправил меня на базар за смолой.

Когда я вернулся, работа кипела вовсю. Еще вечером Анно сидел сам не свой, погруженный в свои мысли, затем первым встал из-за стола, забрал одну свечу и, когда мы уходили, что-то писал, чертил у себя в углу.

Теперь рисунками был покрыт песок, на стенках курятника мелом были написаны.

— Цифры?.. — спросил я, — а вы не боитесь, что они нас выдадут, после того как мы уйдем.

Анно молча отмахнулся — не мешайте, но меня успокоил Зепп:

— Цифры ничего им не скажут, тем паче, что сам Анно в них путается, — пояснил он. — Да и что даст соотношение радиуса к длине окружности? Скорей они подумают, что это какое-то заклинание и предпочтут сжечь его вместе с сараем.

— А я бы сказал, что это шифр, — сказал Ади, — проведя пальцем по колонке цифр. Чем-то напоминает армейский шестизначный код.

В ту ночь произошло иное странное событие — насчет формул высказался еще один человек. Я ночевал в городе, а Ади остался у братьев. Утром Зепп рассказал, как ночью Ади поднялся и пошел на двор. Возвращаясь, надолго остановился у стены, рассматривал формулы. Затем Зепп видел, как Ади нашел мел, и немного почеркал на стене.

Утром Анно действительно нашел в своих записях исправления, с которыми в большинстве согласился. Только вот почерк мало походил на размашистые каракули Ади, а были ровными и сухими, как обычно пишут учителя.

Конечно же, Ади не помнил ничего, и к моему приходу братья успели перепугаться и успокоиться. Меня их рассказ не удивил, что уняло их беспокойство до конца.

Перед бегством из города мы расплатились и съехали с квартиры, ибо пропавшие без вести могли вызвать подозрение. Конечно, мы совсем не подходили под описание разыскиваемых, но дразнить судьбу не хотелось.

Старушка, владеющая пансионом, не сильно интересовалась нашими мотивами, но мы ей красочно рассказали, что встретили, друзей, кои живут на другом краю города, и к которым мы переезжаем. Старушка поохала, потому что новых квартирантов найти было трудновато. Ади пообещал заглянуть еще и добавил от себя пару монет.

Затем, заметая следы, я будто забыл сверток со своими книгами на лавочке одной аллеи города, а Ади хотел расколошматить сервиз и выбросить. Но раздумал и просто утопил его в сточной канаве. Может, его кто-то и нашел, а может…

Да всякое может быть.


-//-
— Ну как? Тебе нравится? Мне тоже! — спросил Анно, показывая свое детище.

— Нет, не нравится… — признался я.

— Вот и я говорю — мне совершенно не нравится. Но сама идея, сама идея… Дно бы зашить, трубу бы специальную сделать, чтоб из-под воды смотреть — я такую видел. Надо будет, потом как-то такой корабль построить.

Но насколько я знаю, этот опыт он так и не повторил. Не знаю, что послужило тому причиной — то ли подвернулось что-то более важное и интересное, то ли просто времени не хватило да заказчика не нашлось. А может, причиной было то, что он сделал это один раз, и не захотелось повторять.

Но как бы то не было, через два дня от начала строительства подводный корабль лежал на берегу пруда.

Впрочем, корабль — громко сказано. То была перевернутая лодка, к которой Анно дорастил борта. Дна у нее не было, мы должны были сидеть по колено в воде и грести обрезками весел. К бортам были привязаны куски камней для балласта. Уже под водой Анно пытался толкать лодку шестом, но дно довольно быстро ушло вниз.

— А мы в ней точно не задохнемся? — Беспокоился Зепп.

— Не должны, если ты не ел вчера гороховую похлебку.

День сгорел дотла где-то на западе.

Чуть ниже небес, над полосой аллей и парков горел свет в окнах кварталов Тиира. Огни гасли один за другим — ночь вступала в свои права.

Наш костер тоже догорел, и мы сидели у остывающих углей, привыкая к темноте.

В глубине озер появлялись все новые звезды — они отражались в небе. Глаз улавливал все новые созвездия, и, наконец, они высыпали густо как снег.

В двух саженях от нас плескался водоем — тиирская гордость. Но это была морская надменность сухопутной страны. Они гордились водоемом — но жались по холмам, отгораживались от воды парками и пустырями.

Морские нации строили дома на набережных так низко, что казалось, поменяйся ветер и нагони прилив — волны будут стучаться в окна первых этажей.

— А в общем даже жаль… — заметил Анно, убивая очередного комара.

— Чего жаль?..

— Да корабля же… Интересная вещь — было бы время, я бы с ним повозился, походил под водой, попробовал бы покрутить с глубиной, с движителями. А так: со стапелей — прямо в бой.

Конечно, про стапели и бой было сказано слишком вычурно: стапелей у нас не водилось, да и драться мы не собирались. Во всяком случае, не на воде.

— Дже, а ты когда-то плавал на кораблях? — спросил Ади.

Я кивнул:

— Даже раз по морю. Нашу часть перебрасывали к архипелагу Си. Но начался шторм — вернулись обратно…

— Ну и как?

— Да никак, в общем… Заблевал всю палубу…

Анно тихонько хохотнул…

— А я, веришь, воды боюсь, что та курица… — продолжал Ади, — Даже вот когда на пароме плыву — все равно как-то паскудно. Все же человек создан для тверди… Ибо меня в школе учили все, что плавает — утонет.

— А что будем делать с деревом? — спросил младший Гамм.

— И дерево намокнет — утонет…

— Все же сомнительно, что ты был хорошим учеником… — засмеялся Зепп.

К моему удивлению Ади подхватил смех:

— Что верно — то верно. Как сейчас помню — лет десять мне было, повела моя матушка в церковную школу. Местный настоятель решил проверить, насколько я умен, ну и стал мне показывать картинки… Миниатюрки… А я, значит, рассказывал ему, что на них нарисовано. Показывает одну — а там лужок, на ней пасутся эти… С рогами…

Ади защелкал пальцами и нахмурил лоб, пытаясь вспомнить.

— Черти! — выпалил Анно.

— Да какие черти, — обиделся Ади, — козы… Ну этот святой муж и вопрошает — что там нарисовано… Ну я ему и заявляю: козел! Он говорит, мол, может не козел, а козочки?..

— А ты?..

— А я ему и отвечаю: козел старый, ты долго надо мной издеваться будешь?..

Дальше смеялась вся наша кампания. Затем Ади вытер проступившие слезы и продолжил:

— Короче, в монастырь меня не взяли. Так я оказался в кадетском училище… Учился так себе — это Зепп угадал. Но я знаю, кто наверняка был отличником. Дже, ты хоть раз проваливался на экзамене? Стоял в углу?..

Все посчитали это очень смешным, и засмеялись пуще прежнего.

— …а меж тем, — начал я, — самое первое испытание я в жизни провалил…

— Да ну?

— Было мне, пожалуй, лет пять, тоже привели меня в школу. Только у меня была старуха-директриса, да и картинок побольше. Показывают на одну, говорят — сколько здесь людей?..

— А там вообще были люди?..

— Ага. Один… Ну я так и сказал. Показывают другую — говорят, а тут сколько… А картинка была препаскуднейшая — там какая-то гулянка: кто-то танцует, один с лютней входит, двое за самогоном побежали… Пытаюсь их сосчитать, но сбиваюсь постоянно. Ну ей надоело ждать, и она определила меня в последний класс…

— И сколько там было?

— Классов или людей?

— Людей…

— Я потом посчитал — семнадцать… Но дело в том, что старуха мне сказала, какого ответа она ждала…

Я сделал паузу, ожидая, что кто-то ответит за меня. Но они молчали — смех затих, остались только улыбки. На вопрос поставленный много лет назад мне пришлось отвечать самому:

— «Много»… Не число, не семнадцать — ребенку в шесть лет не положено таких цифр знать. А всего лишь «много»… Зато эта ошибка мне пошла на пользу. В том году набирали три класса. Два из них вели заслуженные старые карги. А последний — девчонка, чуть постарше крайнего класса нашей школы. И если те два класса ходили по струнке и получали за малейшую шалость, девушка та доброты душевной не утратила и разрешала нам многое. До сих пор помню, как мы осенью бегали по двору школы, а сверстники смотрели в окна. Их из здания не выпускали…

— Логично, Дже, логично… Ты до сих пор не держишься в рамках.

— На всякого мудреца, вроде того что, довольно простоты?.. Я вам скажу, что лучше ума хорошо наполненного — разум хорошо устроенный. Ибо такому достаточно знать только принцип, чтоб восстановить картину…

Анно посмотрел на звезды и указал нам на восток.

— Впрочем, к делу… Мне кажется, самое время. Луна взойдет там через час. Затем, через два часа, зайдет уже на том берегу. Все эти часы мы должны быть под водой. За это время можно будет пройти под озером два раза. Должны успеть, если за корягу не зацепимся…

Над водой стал подыматься туман — пока еще не густой, и высотой может быть в четверть сажени.

— Гляди, как хорошо, — заметил Анно, — и туман нам в помощь.

Я был настроен гораздо прагматичней:

— Не расслабляться, рядовой… Если не видят тебя, значит, и не видишь ты.

Мы поднялись, разделись, связали вещи и оружие в узлы, затолкали их в лодку, растерлись самогоном.

— Поехали… — скомандовал Ади.

Для спуска лодки Анно проложил доски, приделал к бортам колеса от телеги, которые уже в воде снял и выбросил.

Вместо фонаря Зепп собрал какой-то раствор, залил его в банку, а баку закупорил. Уже под водой, внутри корабля он потряс ее, и она начала светить. Светила она совсем неярко, только чтоб разогнать мрак внутри лодки. Через мутную воду с поверхности наше свечение было неразличимо.

Рядом с лампой стояли песочные часы. Зепп был капитаном этого корабля, из-за сломанной руки он не мог грести, поэтому только командовал.

Когда корабль спускали на воду, Зепп был уже внутри. Троим пришлось подныривать под лодку. Последним это сделал Анно, убедившись, что крыша лодки не выступает из воды.

— Нормально… — заметил Зепп. Когда Анно занял свое место, он сверился по мерному шесту. — Погрузились еще на полпяди… Поехали что ли…

Под водой мы говорили мало и все больше шепотом. Вероятно, нас все равно бы не услышали, даже если бы мы орали благим матом. Но это было совершенно лишним — мы и так слышали друг друга.

Но разбуженные рыбы подплывали к нам, смотрели на диковинку, провожали нас, норовили попробовать на вкус, затем теряли к нам интерес, разворачивались и спешили назад.

Мне казалось, из мутной воды что-то смотрит на нас, что-то несоизмеримо более умное и сильное, чем рыбы. То ли души утопленников, то ли разбуженная нечисть. Но на нас она не напала, вероятно, сочтя нас несъедобными или даже заразными безумцами.

Уже через час мы опять увидели дно.

— Сейчас?.. — Спросил Ади.

Я покачал головой:

— Обожди.

Еще с час мы сидели в темноте, на глубине полвершка от уровня человека — ни дать не взять покойники. За это время воздух стал густым и вязким. В лодке было холодно, ноги в воде просто стыли.

Свет в банке Зеппа почти погас, едва теплился, но нам хватало и его. А что нам рассматривать?

— Пора… — Наконец сказал я.

Я протянул Ади флягу с самогоном — он глотнул его, потом закусил воздухом, выплюнул в нас перегаром и ушел в воду. Через несколько минут он постучал к нам в лодку — можно было выходить.

Нырнул я, с пакетами оружия и одежды. Ади встретил меня еще под водой, помогая подняться на поверхность.

Мы всплыли. Я удивился — как же хорошо пахнет. Отчего я не замечал этого три часа назад?

Я огляделся — луна еще не зашла, но уже ушла за лесок, поэтому нам она не мешала.

Мгновением позже рядом с нами появились братья Гамм — Анно придерживал Зеппа.

К поверхности от лодки тянулась тонкая струйка пузырьков. Покидая корабль, Зепп открыл заранее приготовленное отверстие. Лодка теряла воздух и медленно опускалась на дно.

После тьмы под водой, скупой ночной свет казался очень ярким и даже резал глаза. Стараясь сохранить глаза, привыкшие к темноте, я один глаз закрыл, а второй прижмурил.

Дальше мы пробирались камышами — я и Ади спереди, затем Зепп и Анно замыкающим. Вероятно, мы представляли забавное зрелище — голышом но с оружием в руках. Мы нашли выход на сушу — не песок, а склон, поросший травой, так что за следы опасаться не приходилось.

Людей поблизости не было, и мы оделись. Зепп, поколдовав с алармами нашел две магические ловушки, которые мы легко обошли. Ади нашел еще одну обыкновенную растяжку с подвешенным бревном, и хотел ее перетянуть, но я отговорил. Переговаривались мы с ним ручным кодом и братья смотрели на нас как на полоумных.

В милях двух дальше по берегу горел костер, но с молчаливого согласия мы решили на огонек не заглядывать, и аккуратно его обошли.

За пару часов мы сделали мили четыре и были уже в безопасности. Потом мы вышли на какую-то дорогу. Я обернулся — за лесами и холмами Тиира уже не было видно. Зато солнце уже подсвечивало горизонт откуда-то снизу.

Пройдя еще миль пять мы распрощались: Ади не терпелось продолжить свой путь и он хотел зайти в деревню, чтобы купить хоть какую-то клячу, а если не получится, то осла или козу с тележкой. Братья Гамм были того мнения, что им лучше еще с неделю двигаться полями и оврагами.

Наше бегство осталось незамеченным — в городе никто не поднял тревоги. Как я узнал после, Тиир пробыл на осадном положении полтора месяца — город прочесали с востока на запад, от подвалов до флюгеров, но ничего не нашли, и начали прочесывать второй раз. Но народец этого не снес, и действующего сатрапа прокатили на выборах.

Что-то в городе, говорят, поменялось, но я не знаю, что именно, насколько и в какую сторону. Думаю, что особо ничего, ибо деспотия она и есть деспотия.

Братьев Гамм я больше не встречал, но слышал, что они пребывали в добром здравии, хотя Анно осел в каком-то городе, а Зепп продолжает колесить миром.

Про них рассказывают сотни историй.

Но это уже их личные истории…


-//-
Звон бубенцов мы услышали далеко. Узкая лесная дорога петляла, и ехали мы медленно. Прокаженный шел, напротив быстро, — будто не прокаженный он вовсе, а просто человек, что выбрался по своим делам в дорогу. Но он был пешим, а мы ехали, и довольно быстро нагнали его.

Прокаженный, как водится, был облачен в балахон, в руках у него былподорожний посох, на верхушке которого и висели бубенцы. Когда он услышал нас, он сошел с дороги и встал на обочине. За нами он следил из-под капюшона, который почти полностью скрывал лицо.

Мы проехали мимо. Почти сделали это. А потом Ади, будто вспомнив что-то, пустил коня в круг, объезжая прокаженного. Я тоже остановился и повернулся к ним.

Прокаженный отбросил свой посох — он упал в траву беззвучно, и одним движением сбросил свой балахон. В руках он держал саблю. Он мягко отступил назад и вправо, пытаясь обойти Ади.

Он действительно был прокаженным. Лицо было изъеденным болячками, не хватало левого уха, а на руках сжимающих меч едва была половина фаланг.

И тут я услышал, что Ади смеется. Смеется своим беззвучным смехом.

— Привет, Бун! Так то ты встречаешь старых друзей! Вспомни ту дрянь которую мы с тобой ели из одного котла при осаде Флойда!

Прокаженный отступил еще на шаг и действительно убрал саблю:

— Просто не думал, что ты еще жив, юноша…

Дальше произошло то, от чего я едва не свалился с коня. Ади спрыгнул на землю и обнялся с прокаженным.


-//-
— Знакомься, это Бун, — представил Ади его, — если вдруг понадобиться специалист со стороны, то я рекомендую.

Специальность он уточнять не стал, но особого труда догадаться не составляло. Бун был убийцей. Ступал он мягко, его сапоги были без набоек, а саблю он носил в кожаных ножнах, дабы извлекать оружие бесшумно. И даже лезвие сабли было матовым — чтоб не блеснуть, не выдать раньше времени.

— Как ты?.. — спрашивал Ади прокаженного, — Куда выбрался? По делам или…

— По делам…

— И много работодателей? — вступил в разговор я.

— Много. Настолько много, что я могу выбирать себе работу.

Теперь мы двигались медленно. Ади и Бун шли пешком, в одной руке Ади держал уздечку, а второй обнимал за плечи прокаженного. Я ехал с наветренной стороны.

Они вели разговор такой же неспешный, как их шаги. Вспоминали места, людей мне малоизвестных или неизвестных вовсе. И я не мог вмешаться, даже если бы захотел. А я и не хотел.

Общих знакомых у них было много. Но данью их образу жизни было то, что об одних знакомых было достоверно известно, что они погибли, о других уже много лет ни слуху ни духу. О третьих ходили слухи, но уж лучше, если б те так и были слухами-враками. Лишь мало кто завязывал с ремеслом, оседал на месте, вешал саблю над дверьми, жил под другим именем. Не совали нос в чужие дела, не пачкали других в свои проблемы.

Но и судьба последних была незавидна — их тревожили воспоминания, появлялись приятели из прошлого и с виду добропорядочные граждане прятали под перины баселарды и кортики.


-//-
— А народец-то в этих краях вымирает… — со злой насмешкой сказал Бун, — Кто от тоски да от пьяной горячки загнется, кого чужие убьют, кого свои же и придушат.

Вторя разговору, будто верстовые столбы вдоль дороги мелькали могилы. В тех краях народ был торговым, переезжим, легким на подъем. Здесь бытовал обычай умершего не в своей постели, не на своей земле, хоронить там, где покойный стал таковым. Ну, или сооружать могилу-пустышку — кенотаф. Разумеется, при условии, что у этой земли не было иного хозяина…

Могил было много — у кого-то сердце не выдержало дороги. У кого конь пал в пургу, и нашли их только весной, чтоб рядышком и закопать. Иные умирали от рук грабителей, пытаясь защитить свое имущество.

Как и торговля, грабеж здесь вошел в ремесло. Разве что с бандитов не брали налогов. Но меж тем, редко грабили до смерти — что толку с покойника? А если человечка живым оставить, да лошадку ему сохранить, и медяки из мошны не все забрать, глядишь, через год-другой можно его раскошелить опять…

Умирали от старости, умирали, не успев родиться — и их жизненный путь отмечал холмик, да обелиск, или крест, или просто плита песчаника, с именем нацарапанным ножом — а иногда без пометок. Когда умер — непонятно, когда родился — неизвестно, имени его никто и не знал, а похоронили его такие же, как и он.

Иногда на могилах лежали цветы. Часто совсем несвежие, грубые, полевые, которые можно было нарвать на ближайшей поляне. Такие цветы быстро утрачивали свою свежесть, но, пережив полусмерть, надолго сохраняли свой вид.

Кто их собирал? Вряд ли родичи умершего — иные могилы были без имен и неухоженные — цветы были единственным знаком внимания к ним. Я думаю, что подобное поклонение примиряло путника со смертью, и самому безродному человеку надо место для скорби. Ибо куда-то должны же ходить сироты — да хоть на могилу неизвестного солдата. Приятней думать, что твой отец — безымянный герой, нежели перелетная птица, коя бросила столько детей, что и сама не упомнит. А герой бы непременно вернулся бы к своему дитю, если бы не необходимость совершить еще один подвиг…


-//-
Нам навстречу попался рыцарь с эскортом.

Сам рыцарь ехал впереди. Одет он был в исподнее, но в руке держал копье, к которому был приторочен штандарт.

За ним следовали его спутники — слуга и оруженосец. За спиной последнего я увидел гриф лютни. Вероятно, он был трувером и герольдом.

Процессию замыкал лошак, на которого был взвален рыцарский инвенторий — латы, щит, оружие…

Я и Ади кивнули рыцарю. Тот гордо смерил нас взглядом, но здороваться не стал. Мы не стали спорить — я отлично понимал, что мы бы отделали эту богадельню даже не вспотев. Но с иной стороны нам за это не платили, и в этом не было необходимости.

— Здрасти… — прошипел Бун так тихо, что это расслышали только мы.

Затем он резко сделал шаг в сторону слуги.

То вздрогнул, но не побежал, а лишь сжался… Бун тихонько засмеялся.

Когда мы разошлись достаточно далеко, он прокомментировал увиденное:

— Так и вся их армия — машет знаменами, а случись война — задница-то голая…


-//-
На привал мы остановились на окраине села. Обычно прокаженные обходили села стороной, лишь немного позвенев бубенцами в стороне, дабы жители вынесли на дорогу перед ним какой-то еды. Проказы боялись, после ухода прокаженного дорогой старались не пользоваться, но часто жадность побеждала, и прокаженным доставались помои.

Разместились мы под огромным деревом ввиду деревни, не доехав до заборов с четверть версты.

Неведомо как они узнали про нас, но на околице деревни нас ожидали крестьяне с кольями и косами наперевес.

Ади оставил нас и пошел за провиантом. Он купил бутыль самогона, хлеба, сыра, зелени и кружок домашней колбасы.

— Тебе продали? — удивился я.

— Ну да. Я платил серебром — а ведь нет чище его металла… И потом, они узнали меня и решили, что смерть боится меня до смерти.

— А прокаженный?

— Ты разве не знаешь что палачам, равно как святым и особам королевской крови дозволено общаться с прокаженными… Тем более, если прокаженный — сам палач.

Они рассмеялись. Смех у них тоже был похожий, тихий. Так обычно смеются люди, привыкшие подавлять рефлексы, жить незаметно.

И мы пировали почти целый день, лишь переползая в тень, когда она убегала от нас. Народец из села сначала почти весь собирался на околице, а затем разошелся по делам. Остались только дежурные, которые тут же разожгли костры. Не знаю, что они в них бросали, но те давали столько копоти, что ветер, дующий как раз между нами и деревней, иногда просто скрывал дома.

Я не прикасался к Буну, хотя алкоголь съел почти всю мою осторожность.

Но Ади спокойно болтал, чокался, произносил тосты. Как оказалось, знали они друг друга давно. Общих привычек у них было много — сперва я думал, что это издержки их работы, но потом оказалось, что Бун одно время был наставником Реннера.

— Сколько тебе осталось? — спросил меж тем Ади.

— Лет пять…

Я не сразу понял, что они говорят о смерти Буна. Они слишком долго ходили рядом со смертью, что не боялись и своей собственной.

Самогон и солнце сделали свое дело, я задремал, забылся. Не снилось мне ничего, да и дремал я недолго. То, что я спал, осталось незамеченным для моих спутников — они продолжали что-то оживленно обсуждать. Я прислушался — говорили то ли о последнем, то ли о предпоследнем заказе Буна.

Тогда он убил дракона.

— … Прислали гонца, говорят, мол, животина благородная нехорошо ее травить, или там по подлому из баллисты шарахнуть. Надобна ордалия один на один… Хотя, думаю, тут слукавили — думали, если он меня сожрет, то издохнет от лепры… Как тебе мысль — прокаженный дракон?..

Оба засмеялись.

— Причем, говорят, пришли ко мне первому. Ну я собрал манатки и в дорогу… Запросил, к слову, немного, но потребовал себе голову дракона. На этом заспорили. Только я сказал, а что будет, если я во время боя ему черепушку распанахаю? Припугнул, значит… Ну они согласились — там еще сочинили невесть, чего, мол дракон как есть треглавый… Был бы трехглавым — так, убить, верно, полегче. Три головы — в три разные стороны тянут, а ты с четвертой ему в задницу!.. Мдя… Значит, я пошел на дракона. В первый день выпил для храбрости одну, другую, третью… Ну напился вдрызг и тут же заснул.

Бун задумался, что-то припоминая.

— Короче, убил я его. Или ее… Высотой, может полторы сажени, что длинный — это да. Особенно хвост. Огнем не пыхал, врать не буду…

— И как ты его убил?

— В лес заманил, да меж ребер мечом ткнул… Оно, знаешь, все говорят: мудрый, мудрый, а ума у него не больше чем у жабы. Но устал сильно, а тут еще дождь начался, похмелье, значится… Опять же на погоду зуб разнылся. Так я завалился спать, укрывшись драконьим крылом. Туша большая, остывает медленно, но к утру закоченело, я задубел просто, простыл, потом три дня в местном замке самогоном лечился… А после столько же — от похмелья…

— И чего ты на дракона поперся? А если б сжег?

— Но не сжег же?.. Мне голова была нужна, ну и кровь я слил. Один знакомый чародей сказал, что попробует сделать лекарство от болезни. Хотя, думаю, врет…

Он рассмеялся, и в его смехе слышалась печаль.

— Да ладно тебе, Бун… — начал было успокаивать его Ади, — медицина ушла далеко вперед…

— Угу… Народ мрет от болезней, о которых лет двадцать назад никто и не слыхивал. Я так думаю, мне поможет только одно лекарство. То, что за могильной плитой. Ибо всем известны целебные свойства могилы, особенно в лечении горбунов…

Солнце закатилось за лес. Долго светило из-за него, потом наступила ночь. Костер у нас уже горел. Но весь самогон мы уже выпили, а все слова были сказаны.

В костер перестали подбрасывать щепки, и мы заснули прямо там, где и сидели.


-//-
Первое, что я увидел, когда проснулся, была клеверинка. По ней карабкалась букашка.

Я подумал, что в этом есть что-то не то.

Закрыл глаза, подождал пока сердце сделает пять ударов… И открыл глаза снова.

Ощущение неправильности не пропало.

Я снял букашку и осмотрел ее — она была самой обыкновенной — шесть лапок, броня, усики. Я дыхнул на нее. Она обиделась, выпустила крылышки и улетела. Мне стало немного завидно.

Меж тем, в ней все было нормально. Значит, что-то не так было в клевере.

Я сорвал его.

В голове отчего-то пронеслось: если бы у цветов был бы разум, то клевер, вероятно, стал бы наимудрейшим. Почему? Я и сам этого не знал…

Не знал я, и отчего говорили, будто четырехлистный клевер приносит счастье. Я не видел такого никогда — однажды я перелопатил полпуда клевера, но так и не нашел подобного. Потом я понял — удачи мне тогда хватало. Я запросто мог обойтись и без клевера, тем паче, что подков у меня было предостаточно — четыре на каждой ноге коня…

Но у сорванного клевера одна клеверинка была в два листа. Я осмотрел кустик повнимательней — третий лепесток не был сорван. Он не вырос изначально.

Что он мне предвещал? Неудачу? Смерть? Чью?

Кстати, о смерти…

— А где Бун? — Спросил я.

— Он ушел… Если тебе от этого приятно — велел кланяться господину Кано.

— Отчего он ушел? Чтоб нас не заразить?

— Не говори глупостей. Это мы ему мешаем.

— Мешаем? Каким образом?

— Ну да. Видишь ли: два конных — обычное дело. Прокаженный же новость, что забывается через три дня. Меж тем, если нас троих будут видеть достаточно часто, то по провинции поползут слухи. Мне-то все равно — а вот Бун известности не ищет. Ему напротив нравится, что у прокаженных нет лица.

Я бросил клеверинку на землю и огляделся по сторонам.

Хотелось пить — я протянулся за водой отставленной с вечера.

Ночью в чашку упал желтый лист и окрасил воду в свой цвет.

Понюхал воду — она была без запаха. Тогда я пригубил на глоток, покатав его во рту. Вкус был горьким как у остывшего отвара, но можно было пить.

Откинувшись спиной на дерево, сидел Ади и соломинкой ковырялся в зубах.

Я попытался вспомнить, что мне снилось — лучше бы это не удалось. Мне приснился прокаженный дракон. К чему бы это? Я выплюнул воду на землю:

— Что-то не так? — спросил Ади.

— Ты веришь во сны?

— В сонники не верю, а вот во сны — да…

Час от часу не легче.

Он протянул мне кусок колбасы и хлеба, я отказался. Затем Ади показал на бутылку самогона — я тоже покачал головой.

— Ну раз есть не хочешь, может и в дорогу?

Пока седлали коней, я осмотрелся по сторонам — погас не только наш костер. У селян костры тоже изошли дымом, и полымем, и теперь только от одного подымалась в небо тонкая струйка. Стража тоже была невелика — лишь пару человек.

Под нашим деревом было не то чтоб чисто — мы здорово намусорили, оставив, вытоптали траву. Впрочем, значения это не имело — наверняка после нашего отъезда сюда нанесут дров и выжгут все к чертям до полного остекленения земли.

Я запрыгнул в седло, Ади уже был на коне.

— Ну фто? — сказал он, дожевывая колбасу, — поефали дальфе?..

— Поехали… Ади, скажи, но только честно, ты хоть руки помыл после Буна?

— Как гофорил наф обфий друх Эрфаль: «Не-а». А зафем?


-//-
— Тяжела, понимаешь, дорога к храму! Путь тернист и опасен — чтоб идти по нему надобно сердце храброе, дух твердый, да сталь каленую.

Ади безусловно кривлялся — дорога была не лучшей, но вполне терпимой.

Конечно же, она была несравнима с торговым трактом, на который мы ступили утром. Но ближе к полудню перед нами показался обелиск — солидный каменный, поросший мхом, побитый временем, морозами. Надпись на нем призывала путника преклонить если не колени, то на колено и помолиться. Так же сообщалось, что в восьми милях от тракта расположен монастырь братьев Ордена Пламенеющего меча.

Ади остановился у обелиска, недолго подумал и пустил коня на проселок. Дорога шла полями.

Здесь недавно прошел дождь. Вода собралась в колеях, и дорогой проехать было трудно, поэтому мы ехали по примятой придорожной траве.

— Твои друзья? — спросил я у Ади.

Все было понятно и так. Я мог бы не задавать этот вопрос, а Ади мог бы и не отвечать, но и ему, похоже не нравилась тишина:

— Ага. Друзья. Я тут часто отдыхал или отлеживался. А ты с ними не сталкивался?

— Именно с этим братством — нет. Слышал, но не сталкивался.

Как следовало из названия, монастырь принадлежал боевому ордену. Я не раз пересекался с монашескими войсками, дрался и с ними и против них… Но мы никогда особо не дружили: я считал, что война — дело светское.

Меж тем, структура орденов позволяла создавать государство в государствах — одно во многих. Монастыри были экстерриториальными, налоги платили небольшие, если платили вовсе.

— Вот уж не думал, что ты верующий…

— Представь, я тоже во что-то верю… Но не до такой степени, чтоб поститься, молиться и бить поклоны. Я здесь бывал как светский гость — здесь тишина, мир… Иногда полезно отдохнуть от грехов мира…

Возле пролеска возвышалась огромная скирда. Двое монахов нагружали телегу сеном. Ади направил коня к ним.

Разумеется, монахи-фуражиры работали в не боевой одежде, но сабли были воткнуты рядом, так, чтоб можно было легко схватить и драться.

Когда мы подъехали достаточно близко, монахи остановили работу. Один, облокотившись на вилы, заметил:

— Ади?.. Ты ли это? Не прибили еще?.. Ну надо же — удивительное рядом!

— Ну почему… — ответил Ади, — Ну почему все знакомые, как только меня увидят, сразу же удивляются, что я жив?

— Ну ничего, — ответили ему. — Сейчас мы это исправим.

Он отбросил вилы, вытащил саблю, перепрыгнул телегу и выскочил к нам навстречу.

Во все времена, конник был предпочтительней пехотинца, ибо разил с высоты. Но Ади спрыгнул наземь, оставив меж собой и набегавшим коня, затем сделал еще два шага назад, освободил оружие и стал в защитную стойку. Отбил первый удар, крутанулся — пропустил противника, зашел полукругом ему за спину. Опять зазвенела сталь.

Это не походило на учебный бой — дрались ожесточенно опасно. Я даже успел подумать, что в монастыре Ади ждут не только друзья. Но меж тем, второй монах хоть и отложил работу, но на драку взирал спокойно. В свою очередь, я не пошел на помощь Ади, хотя бы потому что он не выглядел человеком в ней нуждающимся.

Он кружил, сбивая удары и атакуя сам. И финал не стал для меня неожиданным — отходя еще раз, он поставил подножку и противник растянулся на земле.

Ади наступил сапогом на оружие монаха и приставил эсток к горлу поверженного.

Под лезвием натянулась кожа.

Надави Ади еще немного — и брызнула бы кровь. Но он убрал эсток и засмеялся. Подал руку противнику и помог подняться ему на ноги.

— А ты опять победил…

— А как же! Как всегда — именно по этому я жив.


-//-
Встречать нас вышел настоятель монастыря. Одет он был даже чересчур просто — просторный балахон с капюшоном, маленькая беленькая шапочка. Был он даже без оружия, но вместе с ним к нам вышло два послушника. На их поясах висели сабли, их вид говорил: дай знак — разорвут любого.

Знака не последовало.

Я понял — Ади здесь ценят высоко, ибо настоятель подобного замка мог быть запросто в чине полковника, если не генерала.

Вел себя здесь Ади подобающе — не паясничал, не хватался за саблю. Кланялся не то чтоб глубоко, но старательно и почтительно. Даже поцеловал перстень на протянутой руке.

Но на этом формальности и закончились. Настоятель прижал его к себе:

— Рад тебя видеть, сынок.

И я невольно всмотрелся в лицо настоятеля. Но нет, никакой схожести меж ними не было.

Они пошли в центральную башню. Я следовал за ними вместе с охраной. Настоятеля звали отцом Моэлем. Если честно, то такого имени я раньше не слышал. Впрочем, за свою жизнь, я наверняка не услышу много имен. Среди неизвестных мне будет много достойных людей и много подлецов. Ну это как всегда.

Идя по коридорам, они беседовали:

— Надолго у нас? — спросил настоятель.

— Завтра утром уеду.

— Чего тебе надо?

— Как всегда — стол, ночлег…

— …и поменять коня?..

— Само собой.

Похоже, Ади совершенно не разбирался в конях. После бегства из Тиира, он купил на базаре самую дорогого жеребца, заплатив не торгуясь. Я пытался отсоветовать, выбрать ему другого коня, или хотя бы поторговаться. Но ругаясь с тиирским булочником из-за монетки, здесь Ади заплатил всю сумму.

Конь был совсем неплох, и, возможно, действительно стоил этих денег, но на таком можно было бы рвануть в атаку, проскакать быстрей всех милю, а потом вытирать с него пену. Конь был совершенно невыносливым, и к нашему появлению в монастыре я опасался, что он скоро отбросит копыта.

В монастыре, конечно, были конюшни, равно и кузня, цейхгауз. Вообще же монастырь больше походил на крепость, чем на дом молитв. Монахи часто ходили с оружием.

Я особо не удивился, не обнаружив ни у кого собственно пламенеющего меча — фламберга. Оружие было непрактичным, даже более неудобным, чем панцерпробойник Ади.

— Вы уж простите, — начал Моэль, — но у нас тут строгий пост, — от рассвета до заката пищу не вкушать сейчас у нас не принято.

— Насколько я помню, — вступился за наши животы Ади, — от поста всяко освобождаются находящиеся в пути и воины при исполнении. А мы, как ни крути, с дороги, да и с полчаса назад я дрался…

Настоятель печально улыбнулся:

— Если б ты не был солдатом, тебе бы следовало идти в крючковороты. Я распоряжусь, чтоб два злейших врага принесли вам еду прямо в келью, дабы там вы могли все съесть не вводя иных в искушение. Прошу так же поглотить пищу без остатка… И ни с кем не делиться. Даже со мной… И еще… После вечерней молитвы состоится штабная игра. Ты участвовал в такой?

Ади покачал головой:

— Нет — мое дело… Ну ты знаешь какое мое дело…

— А вы, молодой человек?.. — спросили уже у меня.

— А я не раз. Когда служил в Имперском Генеральном штабе…

— Да ну?.. — удивился он.

— Ну да. Правда, участвовал, но не играл. Тогда я был адъютантом и носил карты, передвигал фигурки, переписывал аналитические записки. Потом еще со знакомым играли один на один…

Я не стал уточнять, что знакомого звали генералом Рейтером. Впрочем, моего имени они тоже не знали. Когда я прибыл в монастырь, моего имени никто не спросил, а я не счел уместным представляться.

— Ну, все равно, — заметил брат Моэль, — что-то в голове осталось. Нам интересно мнение стороннего наблюдателя…


-//-
Приказанное было исполнено. Нам выделили по келье, такой узкой, что мне приходилось сидеть в одиночках попросторней. Скоро принесли и еду. Сделать это было приказано двум врагам, чтоб, вероятно они не смогли сговориться и ополовинить отпущенного нам.

После обеда делать было нечего, и мы завалились спать. Где-то за стенами наших комнат — монахи косили сено, работали у горна, молились, тренировались на ристалищах, снова молились. Но мы были от этого далеки: как и говорил Ади, мы были светскими гостями.

Вечером поужинали, простояли, почтительно склонив голову, когда остальные читали молитвы. Затем приступили к обещанной игре.

Играли на карте приморской провинции — команда на команду. Монахи с одной стороны и я с Ади — с другой… Чем-то это напоминало игру в солдатики с Рейтером. Но если тот учил меня на битвах минувших, то здесь играли с чистого листа.

Мы защищались, а монахи, превосходящими силами, били из глубины материка. Сперва они нас оттеснили, но затем наступление захлебнулось, и мы начали их теснить. Еще немного и кое-где я бы вышел к старой границе, но…

— Время вышло! — известил Моэль. — Поздравляю, друзья, полный провал!

Хотя, монахи и завоевали значительные территории, кампания начала складываться не в их пользу. По легенде к тому времени должен был отмобилизироваться наш союзник, и корабли с экспедиционными корпусами начали бы приставать в портах.

— Проиграли, — повторил он после паузы. — Кто мне может сказать почему?..

— Тогда, может быть, победитель даст ответ?..

Ади пожал плечами:

— Проиграли — так и проиграли. Бывает… Может, пошлем кого-то за вином?..

Брат Моэль задумчиво потер подбородок:

— Еще успеешь напиться…

— Вам надо было драться за Тиррен… — вступил в разговор я.

— Что?..

— Я говорю, войну вы проиграли, когда не стали драться за столицу провинции — вместо этого вы увлеклись широкими косыми фронтами. Для симметричного охвата силу вас, пожалуй маловато было… Если вы заметили, то я наступал только одной группой — остальные части вели локальные бои. Сил для отвлекающего удара у нас не было, но из-за скудости моих сил, вы каждый удар считали отвлекающим и реагировали медленно.

— Значит, брать Тиррен?.. Но он же хорошо укреплен…

— Именно потому что он фортифицирован, я держал там небольшой гарнизон. И собери вы мобильные части в кулак, может что-то и выгорело бы. Я не сторонник осад крепостей. Но город — не крепость.

— А если бы не выгорело.

— Тогда город надо блокировать, подтянуть линейные части и двигаться к побережью, на Тире-Де, чтоб перерезать приморскую рокаду. Тем самым вы разрежете провинцию на две части — правая ее часть будет слабей. Поэтому, надо будет укрепить левый фланг, части второй линии развернуть направо, основные части подтянуть и доукомплектовать для нового удара…

Брат Ноэль кивнул:

— Может, и ваша правда… Надо будет подумать. Завтра продолжим… Да не послужит сегодняшнее дурным предзнаменованием…


-//-
Ночь прошла спокойно. Спалось хорошо, крепко, но я пару раз просыпался, единожды даже встал, чтоб попить воды, подошел к узкому окну кельи. По монастырским стенам тихо ступали часовые.

Я слышал, как они что-то бормотали. Возможно, молились прямо на боевом посту. Но слов мне разобрать не удалось. Даже показалось, что это какой-то неизвестный мне язык.

Странно, — подумалось мне, — зачем беспокоить богов по пустякам, молиться когда и так все хорошо. Иное дело, вспомнить имя божье перед боем, когда…

Недодумав мысль, я завалился спать дальше.


-//-
Утром, когда мы собирались в дорогу, нас вышел провожать брат Моэль.

Впрочем, провожал он не только нас — рядом седлала коней дюжина монахов.

— Поедете вместе, — сказал настоятель, — ходят слухи, что по границе провинции спешно строят вокруг деревень частоколы.

С ворот монастыря убрали засов и распахнули одну створку — как раз, чтоб могли выехать конники один за другим. Меня удивило, что петли не скрипнули, да и песок под ногами лошадей лишь тихонько поскрипывал. Мы ушли в сумрак, почти не потревожив тишину.

Сама по себе фортификация была действием обыкновенным, но чаще всего — недружелюбным. Коль вы строите стену от соседа, то, как минимум — видеть его не хотите, а то и подозреваете, что он склонен воровать яблоки.

Здесь же ставка была побольше, чем корзина с капустой — не зря же в монастыре жгли свечи.

С иной стороны, если противник, пусть и потенциальный врывается в землю, ставит частоколы, то, вероятней всего, по этому направлению наступать не будет. Цель подобного фронта — сохранять стабильность. Если удар будет, то его нанесут в ином месте — но вот в каком?.. Вероятно, деревни укрепляли по всей границе, но то ли не собирались наступать нигде, то ли где-то стены строились для отвода глаз. Это и должна была выяснить монастырская разведка.

Вспомнились мои вчерашние слова про нехватку сил и несимметричный охват.

Вдруг я подумал, что уже сегодня вечером новый фактор в виде укрепленной линии будет учтен в штабной игре. Будет сделан иной ход, а иные люди, за лесами и реками ответят еще как-то.

И может их борьба сойдет к ничье, без потерь с обеих сторон. Я не говорю про потерянное время и сожженные свечи — я говорю про жизни человеческие.

За время пути мы не обмолвились с монахами ни словом — мы были незнакомы и говорить нам было не о чем.

Да и они почти не беседовали меж собой. Вероятно, их задачи были очерчены еще в монастыре и, достигнув определенного перекрестка, очередная пара салютовала и исчезала в тумане.

Проехав миль двадцать, мы расстались с последней парой и продолжили путь вдвоем.


-//-
К вечеру горизонт чем-то подернуло — то ли невысокими горами, то ли низкими облаками.

Пришла ночь. Месяц был молодым, и звезды выпали густо, будто снег. Но хоть они светили ярко, света давали мало, и от этого чернота неба казалась еще глубже, темнота еще гуще, еще зловещей. Ночь была самая ведьмовская — в такой темноте ведьмам сподручней возвращаться с шабашей. Хотелось закрыться от этой тьмы за дверьми, за ставнями, жечь лучину, жаться к теплу и к себе подобным.

Но тут поползли облака, будто пена на волнах моря, замутила гладь неба, утопила хрупкий кораблик луны.

Странно, но Ади остался безразличен ко мраку. И мне не оставалось ничего, кроме как следовать его примеру.

Мы поужинали и легли отдыхать. Костер тушить не стали, и он догорал сам по себе. Но сон не шел.

— Ади… — прошептал я тихо, чтоб в случае чего не разбудить его.

Но он не спал:

— Чего тебе?..

— Ты ведь женат?..

— Угу…

Но об этом я знал и так, посему переспросил иначе:

— А почему женился?..

Он ответил мгновенно:

— Во-первых, я ее люблю…

— А во-вторых?

— А во-вторых, тебе разве мало «во-первых»?

— А кто она?

— Ecco femima. Женщина.

— Она красива?

— Ну нельзя сказать, что она красива… Она прекрасна.

— Чем же?

— Видишь ли… Когда мы познакомились, она была на сносях. Я раньше и не подозревал, что можно быть такой красивой, будучи беременной.

— Тебе нравятся беременные?

— Не в этом дело. Обычно, когда женщина беременная, она несет плод как бремя или как награду… Или украшение. Но нести достойно… Когда я увидел ее, я подумал — это женщина. Она была женщиной до, она будет ей после родов, но когда она беременна — она в первую очередь женщина. И плод — это часть ее. ибо от мужчины тут такая малость…

— Но если она была беременна, значит… Был и отец…

— Я понял твой намек, твою паузу. Да, она была замужем… Ее мужем был человек довольно лихой, не дурак, неплохой боец. В иной день ты съедал таких как он на обед — просто чтоб размять пальцы. Но по тем местам он был лих… Меж тем, он погиб бесславно — мятежники напали на пост, часть покойника бросили в ответ. Бой был ночным — утром его нашли с распанаханным горлом. Убили его, вероятно саблей, в то время, как повстанцы были вооружены в лучшем случае глефами. Короче, кто-то свой его положил по ошибке…

— А ты?..

— А я в этом рейде не участвовала. — Отрезал Ади. — Во-первых, я нелинейный боец. А во-вторых гражданская война — не моя специфика… В общем, когда она узнала о смерти мужа она пошатнулась, но устояла. Удержала и плод… Я стоял рядом и обнял ее — вроде как поддержать. Я обнял и подумал, что никогда ее не отпущу.

Он замолчал что-то вспоминая. Может он отел мне еще что-то сказать, но не успел. Я задал ему новый опрос.

— А если бы он не умер?

— Умер бы. Я знал, что они не проживут вместе — так или иначе. На его руке была татуировка…

— Татуировка?.. И после этого ты говоришь, что за горами живут не варвары.

Ади тихонько хохотнул, но продолжил:

— Там были имена его и Луры…

— Ну и что?

— А то, что, что мою жену зовут иначе!.. Трудно любить человека, который каждый день напоминает, что у него был другая.

— И что ему делать? Отрезать руку? Вывести тату?.. Так шрамы останутся…

— Надо не делать такие татуировки!

Последнюю фразу Ади почти крикнул, и где-то вверху вспорхнула разбуженная птица.

— А чужой ребенок?..

— Чужой ребенок это тот, кто живет за двести верст, и которого ты ни разу не видел. А этот живет в моем доме, ест мой хлеб и зовет меня отцом — какой же он чужой?.. И с женой так же: Я ее муж, Она — моя жена. Взаимная принадлежность и ответственность. И я хочу быть ответственным за нее.

Я пожал плечами — в темноте мой жест остался незамеченным. Но я все же высказался:

— И все же странно…

— И чего тут странного-то?

— Странно, что ты так выбрал жену.

— Скажи мне, а как их надобно выбирать? Ты ведь сам еще себе жену не выбрал?..

— Нет, не выбрал, — согласился я.

— Ну так послушай опытного товарища… Жен выбирают совсем иначе, нежели любовниц. Любовница — это мгновенное желание. Охота тела, но нет до души дела. Жену же ты выбираешь не столько себе — это тот человек, с которым тебя будут видеть родители, друзья. Ты выбираешь еще и мать своим нерожденным детям. Когда ты один — ты волен представлять рядом с собой любую. Когда же выбор сделан — прежде чем мечтать о другой, подумай, а что делать с той, которая рядом с тобой.

Что-то завыло в лесу — может в миле от нас, может и того ближе. Завыло громко, зло и даже весело. Кто это был — волк, одичавшая кошка или оборотень, я так и не узнал. И думаю, это к лучшему — не хотелось знакомиться с существом, что, не боясь никого, воет в кромешной тьме посреди леса.

Разговор срезало будто ножом.

III

Другое время — другие дела.

И место другое.

И пиво иное — сваренное на иной воде, совершенно другой крепости, неизвестной рецептуры, настоянное на шалфее, корице и еще дюжине трав, вкуса которых я не узнал.

В этих краях пиво наливали даже детям, правда чаще его пили иначе, нежели мы — приправляли перцем, какими-то соками и вытяжками, кипятили.

Конечно, если мы просили принести пива холодного, то его находили, но смотрели на нас будто на диковинку. Что ж — так оно и было, равно, как и они были диковинными для нас.

Но за просмотр никто денег не брал.

Ади вел меня за собой — очень скоро мы пересекли то, что при некотором воображении можно было назвать хотской границей.

Хотия располагалась в огромной долине, с трех сторон закрытой горами, с четвертой — страной мира нашего, обжитого. Горлышко в Хотскую долину было узким, никак не шире тридцати миль. По обеим сторонам стояли две неприступные, всегда окутанные облаками белоснежные вершины. Их называли и у нас и в Хотии Ледяным Щитом и Пирамидой. Вероятно, когда-то их соединяла невысокая гряда, но к нашему времени сохранилась лишь цепь холмов, именуемых Хотскими.

Ближе к Ледяному Щиту текла река Оля, вода в ней была очень холодная, но теченье было такое быстрое, что в ней никогда не становился лед. Меж тем говорили, что если из Оли в иной день взять воду, она тут же замерзнет до самого дна посудины. Говорили так же, что в Оле водится только один вид рыбы — якобы она плавала никак не медленней пятидесяти миль в час, рыбацкие сети резала словно ножом, а если иную все же ловили живой и клали в бадью, она быстро дохла. Якобы пытались выпускать в Олю других рыб, но их размалывало о камни.

На равнине, за Хотскими холмами, Оля успокаивалась, вела себя подобно всем остальным рекам, а миль через сто впадала в реку О.

Разумеется, Хотию никто не считал частью нашего мира. Да и Ади как-то обмолвился, что мир делится на Эту Сторону, Ту Сторону и Хотию…

Вероятно Хотией пугали бы детей, но за известную историю, Хотия не участвовала ни в одной войне. Один раз, говорят, на них собрались походом, но армию вторжения выкосила непонятная болезнь, названная уцелевшими «смердячей чумой».

Говорили, что у них не было войска вовсе — но это были, безусловно, сплетни, сочиненные в приморских кабачках, людьми, которые никогда не отходили от океана дальше, чем на полторы сотни верст. Ходили слухи, что если и есть путь в ад, то вход расположен в Хотии. Называли и конкретное место — Зонда…

Насколько я мог судить — у хотов не существовало ни понятия границы, ни таможни. Там, где на картах была обозначена граница — стояли посты лишь одной страны. Разумеется, страны нашего мира.

Но миру они были известны в первую очередь как мастера, торговцы. Впрочем, и здесь не обходилось без странностей. Скажем, сервиз из певучего тонкого хотского стекла стоил огромные деньги. Я не мог понять, как можно было отлить дюжину абсолютно одинаковых бокалов так, чтобы каждый из них звучал своей чистой, неподражаемой ноткой.

Сабли, выкованные в Хотии, тоже были жутко красивыми и влетали в изрядную сумму. Но оружием служили скорей церемониальным и обрядовым. И я бы предпочел идти в бой с дубовой палицей, чем с таким оружием. Хотская сталь была крепкой, но хрупкой почти как стекло.

Меж тем, здесь тоже жили люди. От нас они отличались разве что одеждой, и то не всегда. Говорили понятным для нас языком. Землю называли землей, а небо — небом.

А как иначе их назвать?..


-//-
А осень уже была в разгаре. Мухи стали злыми как собаки, но медлительными, и при должной сноровке их можно было ловить за крылышки. Вокруг нас кружили комары — тощие, словно борзые. Их было такая уйма, что я подумал, верно, многие из них помрут, так и не попив кровушки.

— У нас в училище был парень, так тот мог заставить муху сесть когда угодно и куда угодно… Мы его дразнили Повелителем Мух… Весело было… А вот сейчас интересно как ему это удавалось…

Ади пожал плечами:

— Найди его, спроси…

— Не могу. Слышал, что он вроде погиб… Слушай, а вот ты дракона когда-нибудь видел?

— Нет. А с чего ты спрашиваешь?

— Смотри… На одном языке стрекоза называется драконьей мухой… Ну в переводе… В оригинале это одно слово… Так вот, получается, они сперва придумали название драконам и мухам, а потом, когда дошло дело до стрекоз уже не стали сильно раздумывать. Стало быть, у них драконы когда-то чаще встречались, чем мухи…

Где-то далеко закуковала кукушка. Ради шутки я бросил:

— Эй, сколько мне лет осталось?..

— Ку-ку… — ответила кукушка и замолчала.

Я расстроился — с моей жизнью, пророчество скорой смерти могло сбыться легко. Но откуда-то далеко налетел ветер — пронесся над нами, раскачивая вершины деревьев. И когда он начал утихать, за его шумом я опять расслышал кукушку — но после второй дюжины мне стало уже не интересно, и я перестал считать. В те времена четверть века было огромным временем. Жить столько было даже незачем.

— Ади, а вот ты боишься умереть?

Он покачал головой. Отчего-то я ожидал отрицательного ответа. Он меня не удивил, а скорей был логичным.

— Но ты чего-то боишься?

— Боюсь я многих вещей. Потому, кстати и жив.

— Например?

— Например?.. Ну если я расскажу тебе про свой страх, я раскрою тебе свою слабость. Стало быть, страх должен быть неосуществим…

Ади задумался, глядя на небо. Там плыли облака, я подумал, что никогда раньше и не замечал, какое небо огромное.

— Например, — вдруг продолжил Реннер, — мне страшно подумать, что я мог родиться женщиной. Все-таки разные мы — мужчины и женщины. Банально звучит, но так оно и есть. Я рад тому, что воплощен в мужском обличии. Очевидно потому что женщина из меня вышла бы посредственная. Хотя опять же насколько из меня хороший мужчина — не мне судить. Скажем вот взять ребенка, говорят, мол, любой бабе это под силу… А вот скажи мне — а под силу ли это какому-то мужику. Знаешь, родись бы я женщиной, так бы и остался девственником. Или девственницей.

Я хотел спросить отчего, но одумался и промолчал — окажись я в ином обличье, думаю, я поступил так же, я бы поступил так же. Причины бы вероятно были бы другие, но результат тот же.

Не дождавшись вопроса, Ади продолжил:

— Смотри: у меня три серьезных раны от меча, пять стреляных ран. Под Регетом меня резали без усыпляющих чар. Но самая жуткая боль, которую я перенес — это в одну ночь болели почки, после того как я смешал пиво с самогоном. Теперь смотри — в боль я эту вмазался как муха в патоку — все было нормально и тут тебя она начинает крутить… А теперь представь наоборот — ты точно знаешь, что в тебе зреет то, что сделает тебе очень больно. И срок установлен и до него все ближе. И от него не спрятаться, не скрыться. Ты сойдешь с ума в ожидании боли. А если не сойдешь, то возненавидишь причину до такой степени, что… А они рожают — некоторые неоднократно. И никто особо не ценит.

Я ухмыльнулся злой улыбкой:

— Нам проще сходить на войну, чем к зубодеру. На войне то ли убьют, то ли нет, а у зубодера уже не отвертишься…

— Есть ли жизнь после зубодера? — Схохмил в ответ Ади. — Но меж тем они лучше переносят боль.

— Ловко у тебя получается… Тебе на базаре надо выступать, или в цирке. Весь вечер на арене «Ади Реннер — разрушитель мифов». Какой миф на очереди.

— Ну, например тот, что женщины — глупые гусыни. Бывало, я вслушивался в то, что несет мужчина в женском обществе, и мне становилось жутко за рассудок и нрав. Неужели мы, мужчины, такие тупые?

— Может, глуп весь мир?

— Бред. Я открою тебе одну тайну. То, что женщины слабый пол — придумали либо сами женщины, либо очень глупые мужчины. Женщины гораздо умней и сильней нас.

Я хотел спросить, почему же они не дерутся с мечом, как и мы, но вовремя спохватился — Ферд Ше Реннер, отец Ади погиб в бою с женщинами. Даже не женщинами, а девушками.

— У них хватает ума посылать на смерть нас, ибо уцелей хоть один из нас, человечество уцелеет, но если останется только одна женщина — не факт, что мы выживем. Скажу даже более — если бы у них был способ зачать без мужчины, многие бы так и сделали.

— Нет, вот тут ты сам себе противоречишь.

— Чем же?..

— Если не будет мужчин, кто тогда будет за них воевать.

— А ты представь мир без войн, без солдат…

Я представил, и мне стало страшно — в том бы мире для меня не было бы места.


-//-
Я не помню, как звался тот маленький город.

Я не помню, в какой это было губернии.

Может, память не сохранила названий, а, может, и не знал я никогда. Может, доски с названием, при въезде в город не было, может, я ее не заметил, а если и заметил, то не прочел. Ну а коль и прочел, то не запомнил.

Все может быть.

Началось все с сущего пустяка — Ади расплатился не той монетой.

Корчма была ужасная, а еда в ней еще хуже. Платить была очередь Реннера, он выбрал что-то, чем трудней было отравиться, и вернулся за стол. Но вместо слуги с заказанным, к нам подошел корчмарь…

— Мил-сударь, — начал он, косясь на рукоять меча за плечом Ади, — я дико извиняюсь, да деньги, что вы расплатились — фальшивые…

Я осмотрелся по сторонам. Хотя, на улице мухи спрятались до тепла, в корчме им было раздолье. Какие-то битюги солили в углу разбавленное пиво.

Промелькнула мысль, что за такую трапезу — фальшивые деньги самое то…

Впрочем, было видно, что припугни Ади хозяина, тот бы замолк. Но Ади стало интересно:

— Что значит — «фальшивые»? — Сказал он задумчиво. — Откуда они у меня? Я бы знал… А ну, покажи…

Хозяин тут же выложил на стол с полдюжины монет.

— Ну и скажи, где ты тут фальшивые нашел? Это дукат… Ну что я виноват, что у них чекан сбитый. Металл-то нормальный. Можешь и на зуб попробовать.

— Пробовал… Да только я не про эту монету. — Хозяин выдвинул две. — Я сперва думал, что это серебро, а потом посмотрел достоинство… Это же какая страна штампует монеты номиналом в семь и двенадцать?.. Я думал это серебро, а это не пойми что…

Ади нахмурился и закусил губу:

— Да, я виноват… Эти монеты не для вас. Соблаговолите их вернуть. Я дам вам взамен…

По нашему столу ударил кулак. Взлетели все живые мухи, звякнула солонка о перечницу.

Пока мы разговаривали, наш стол обступили люди. Выглядели они как профессиональные дезертиры, безработные в данное время. Говорил человек в стеганой куртке, с нашитыми бляхами. На поясе висела короткая изогнутая абордажная сабля.

— Э-нет! Эвон вы эту денежку заберете, а потом втюхаете в другом месте! Да вас надобно сдать в приказ… Вдрух вы эта… Фальшивщики, и за вас деньга обещана!

Я не знал, что такое «приказ», но мне не хотелось, чтоб меня кто-то куда-то сдавал.

— Господа, господа… — частил корчмарь, — здесь приличное заведение…

— Во-во, — подхватил стоящий у меня за спиной. — И я о том же! Мы приличные люди, а чужаки, даеще с фальшивой монетой нам не нужны!

Нет, не собирались они нас вести в никакой приказ — наверняка там их самих ждали. Ждали, когда их приведут…

Ади попытался подняться, но ему на плечо легла рука, и вернула его на место:

— Встанешь, когда мы скажем.

— Руку убери, иначе пальцев не досчитаешься…

Ади имел право нервничать — рука человека за его спиной была ближе к рукояти эстока, чем его собственная.

— Он еще угрожает…

— Знаешь, зачем тебя есть зубы? Чтобы было за чем держать язык!

— Ах ты… — Начал тот.

Договорить он не успел. Ади больше не угрожал. Он свел руки, выхватил из-за отворота рукава нож и молниеносным движеньем всадил его в руку на своем плече.

Бандит закричал дурным голосом, закрутился.

Ади вскочил. Выхватил у раненого саблю, сразу же ударил с разворота. В потолок ударила карминовая струя, рука упала на пол.

Крик превратился в рев.

Ади провел ладонью — сперва сверху вниз, потом слева направо. Перечеркнул — поставил на нем крест.

— Я же предупреждал! — крикнул Ади.

Я к тому времени тоже был на ногах. Отбросил ногой стул, перевернул стол. Тут же присел — над головой просвистела сабля. Я выхватил свою, прочертил в воздухе круг. Кто-то закричал. Я осмотрелся, ударил еще. Крик захлебнулся.

— Бросай оружие! — кричал я, — Убью, кто будет с голой сталью!

Так я и делал. В корчме было тесно и тускло, трудно было размахнуться, чтобы не задеть кого-то и я бил на блеск и на движение.

Меч Ади так остался в ножнах — он кружил по корчме с двумя саблями.

Глухие удары, вскрик, еще кто-то упал в опилки. Звон посуды — кажется, разбили глиняный кувшин, что-то красное льется на пол — то ли кровь, то ли вино.

Удар, еще удар. Блок, уход… Удар! Крик…

Я почувствовал справа движенье. Повернулся на носках, сбил удар на одном рефлексе.

— Смотри, куда бьешь…

Это был Ади.

Драка закончилась.

— Прости, но ты сам виноват… Эти сабли свистят совсем не как твой меч.

Кабак, и до этого выглядевший не блестяще, сейчас представлял вовсе неприглядное зрелище. В углу жались перепуганный крестьяне. Стонал раненый, судорожно скребя рукой пол. Сам хозяин, умоляюще глядел на нас из-под стола.

На лицо ему капало вино со столешницы.

Я вспомнил — до драки мне хотелось пить…

— Короче, поесть нам не дали… — Подытожил я.

— У тебя не пропал аппетит? — спросил Ади. — Продолжим трапезу в другом месте.

Ади нагнулся и собрал две монеты, из-за которых все началось. Остальные оставил:

— Мы тут намусорили, когда выходили…

— Куда ж вы выходили, вы тут были все время… — Испуганно забормотал корчмарь.

— Мы из себя выходили. Разве незаметно?


-//-
Ади последнее время был не к добру задумчив, и, вероятно, этой кампании приглянулось содержимое его кошелька. Скорей, именно с ним хотели ознакомиться грабители, проводив нас до ближайшего пустыря.

Это я и сказал Ади, когда мы вышли из корчмы.

— Это еще хорошо, что они с мечами полезли. А то ведь могли и из самострела в спину стрельнуть.

Ади шевелил бровями, потом похлопал себя по карману с кошельком. Я понял — он думает о самой пошлой вещи на земле. О деньгах.

— Слушай, а давай я буду дальше расплачиваться? Хлопот меньше…

В ответ он просто махнул рукой — отстань.

Пока мы сидели в корчме, на улице прошел дождь, стояли лужи, и теперь мы шли, перепрыгивая воду. За нами ступали наши лошади.

— Знаешь, что мне нравится На Этой Стороне? — наконец заговорил Ади, — То, что не надо и задумываться менять деньги. Монеты одной страны легко принимают в другой, даже если о королевиче на монете и не слыхали.

— Оно и понятно — продают ведь не за монету, а за металл, из которого она штампуется.

Ади опять задумался:

— Вот странно — выходит деньги С Той Стороны здесь ничего не стоят.

— Из чего там деньги делают?

— Из стали, из бумаги…

Я посмотрел на него с удивлением:

— Первый раз слышу, чтобы ты пошутил…

— А я не шучу… Вот смотри…

Он вытащил на свет свой кошель. Не тот, из которого он расплачивался, а другой, который я не видел ни разу. Вместо мешочка у него было что-то вроде маленькой книжки. Он раскрыл его и протянул мне бумагу, размером, может с ладонь. Написано на ней было неизвестным мне языком, хотя я смог различить цифру — пятерку.

— Красивая бумажка. Такую, думаю у нас и не нарисуют…

— Она не нарисованная, она напечатанная. У нас таких ходят многие тысячи?

— Мда?

Я внимательно посмотрел на него — он оставался спокоен и серьезен. Похоже, он не врал. Я вернул ему бумажку обратно:

— Нет, не знаю… Все же бумажкой расплачиваться, хоть и красивой… говорят, мол варвары на юге бусинками расплачиваются, куском зеркальца… Или там ракушками красивыми… Кстати, а что за металл там такой, что его корчмарь не узнал?

— Это сплав стали и николлума… С ним сталь дольше не ржавеет.

— А что, у вас там проблемы со сталью или этот николлум такой дорогой?..

— Да сталь у нас дешевле вашей, — бросил Ади перепрыгивая через лужу, — а вот николлум, подороже… Но дешевле даже меди. Николл — это такой дух, в пещерах живет, мешает горнякам. Шубин или стучак по вашему…

Он запнулся на секунду, прищурился, будто что-то вспоминая. Но не вспомнил:

— А ты не помнишь, сколько их было?

Теперь задумался я — а действительно, сколько можно записать на свой счет? Но недавний бой был как в тумане. Я помнил некоторые удары, помнил, как били по мне. Но со сколькими я бился?.. Убил я примерно трех-четырех, значит всего их было…

— Шесть-семь. Может быть пять. Может и восемь. Никак не девять…

Ади еще раз взглянул в кошелек:

— Кто бы мог подумать… Из-за денег на которые не купишь хорошего коня, погибло семь человек.

— Я слышал, что человеческая жизнь нынче дешевая, но вот что настолько…

— Банально, но точней не скажешь. Я за такие деньги лезвие обнажать не буду.

— Но ведь обнажил же?..

— Не понял?..

— А что тут понимать? Дрались-то и они и мы за одни и те же деньги. И выиграй они, уже бы про нас сказали: из-за такой мелочи погибло два человека.

Над нами ветер хлопнул вывеской постоялого двора, мы на секунду остановились и повернули согласно нарисованной стрелке.

Вероятно, мы уже научились понимать друг друга без слов.


-//-
Пока мы устраивались на постоялом дворе, нас нашел местный бургомистр. Это был старикашка, примерно равной высоты, ширины и толщины. Сперва он прокатился по двору будто шар, наверное, спрашивая нас, а потом улыбаясь поздоровался со мной и Реннером.

— И Вам доброго дня, — ответил я.

Ади промолчал.

Он осмотрелся по сторонам, будто убеждаясь, что вокруг нас никого нет, и что разговор никто не услышит.

— Я, — представился старик, — бургомистр этого городка.

Городок, как я уже говорил, был невелик, стало быть, и должность эта была небольшая. Вероятно, поэтому Ади и съязвил:

— Поздравляю… А мы, представьте себе — нет.

А может и не поэтому. Он часто язвил. Но старик не обиделся, а широко улыбнулся и почесал в затылке:

— Ну да. Было бы странно, будь иначе. Этот город мал для двух… Трех губернаторов. Впрочем, к делу… Говорят, вы устроили побоище в «Хромом мельнике»?..

Я не сразу понял, что говорят о той таверне.

— Ну, было дело… Только они первые начали…

— Вас там двое было?

— Двое…

— А их?

Я попытался снова сосчитать их, но у меня это опять не получилось. На помощь пришел Ади:

— А их больше… Только, послушайте, милейший, за их шкуры мы штраф платить не будем, а если вы хотите, чтоб мы из города убрались, так зря ноги били — и без того завтра отбудем…

— Нет, нет, что вы, — зачастил бургомистр, — я напротив хочу, чтобы вы остались…

— Вы, что нас арестовать собрались? — удивился Ади.

В ответ бургомистр улыбнулся пошлейшей улыбкой человека при должности:

— У меня для вас есть работа.

Я хотел его сразу отшить, но Ади удивленно вскинул брови и я остановился.

— Все дело в том, — продолжил старикашка, что у нас в городе не все ладно. Есть тут у нас одно семейство… Верней, от него один человек остался, но в этом-то все и дело…

Убийство, — пронеслось в голове. Нас приняли за наемных убийц. Но все оказалось не так просто.

— Жил у нас один маркиз, рода древнего, но не знаменитого и его фамилия вам ничего не скажет… С ним жила его небога…

— Кто?

— Племянница, — перевел мне Ади…

— Ну да, племянница. По титулу вроде не маркиза, но мы ее так для удобства называли. Маркиз лет пять назад скончался, а племянница осталась в его доме и уже столько лет нам жизнь в городе портит…

— Нет, мы с женщинами не воюем. — Ади посмотрел на меня. — Ведь так, Дже?

Я кивнул:

— Ага. Я дал такое слово.

— Кому? — одновременно спросили Бургомистр и Ади.

— Себе.

— Только и всего?

— Только и всего. Но разве вы не держите клятв самому себе?

— Да нет же, бог с ней, с женщиной-то… Я прошу кошек ее вырезать.

— Еще кошек мы не резали! У вас своих живодеров, что ли нет?

— Видите ли в чем дело… Это не просто кошки. Это снежные кошки. Тварь размером с крупную собаку, жутко быстрая и кровожадная. Причем что характерно — тварь приручить невозможно. Говорят, возьмешь котенка, и чем сильней пытаешься ее воспитать, тем злей эта тварь к людям становится. Но маркизе это удалось. Говорят то ли ведьма она, то ли просто ненормальная, а кошки энти у нее навроде любовников…

— Это как? — оскалился Ади.

— А так, что намажет она причинные места сметаной, а ее кошки и вылизывают. Ну и с детства к ее запаху приучены и вроде за свою признают… Завела себе этих тварей и они у нее вместо телохранителей. Кто на нее криво посмотрит, она знак даст и рвут того на мелкие кусочки…

— А своих героев нет?

— Есть… Верней были… Порвали и их. Пытались травить, стреляли в них из самострела, только все без толку.

Ади скривил лицо. Я посмотрел на него и заметил за собой, что мне самому стало противно:

— Самострел — подлое оружие, — пояснил Ади, — я уже не говорю про яд. А отчего не взять сталь… Меч то бишь. На худой конец копья, колья…

— Дак те кошки на ремни иного быстрей порвут, чем он до рукояти дотронется… Я… Мы хорошо заплатим. Деньги-то мы давно собираем.

Ади и я одновременно покачали головой. Оба отрицательно:

— С женщинами не воюем. — Сказал на сей раз я. — Да и что она вам сделала такого.

Бургомистр задумался:

— Человек с полсотни ее кошки уже задрали. Это раз. Два — она требует все привилегии, кои ее дядька имел. Может, это-то и правильно, да не было такого случая, чтоб сервитуты даме приносили. Пусть вон замуж выйдет — тогда все чин чином…

Я не стал уточнять, какую часть от полусотни павших составили соискатели призовой суммы. Отчего-то было такое смутное чувство, что эта сумма лежала в банке, и на этот счет переводили часть имущества погибших. Иногда месть может быть довольно прибыльным предприятием.

— Нет, не будет разговора, — подвел черту Ади. Нету у нас такой потребности кого-то убивать. Даже кошек. Они нам ничего не сделали, да и мы не в нужде, чтоб подряжаться на первую попавшуюся работу.

— Но мы заплатим, хорошо заплатим… — не унимался бургомистр.

— Всего хорошего…


-//-
— А давай напьемся? — Сказал Ади ближе к вечеру.

Отобедали мы в таверне при постоялом дворе. Кормили там сытно, но без изысков и ничего крепче пива к еде не подавали — вероятно, не желали иметь дело с пьяными клиентами.

Но когда время устало клониться к ужину, Ади наотрез отказался столоваться на постоялом дворе.

— Коль мои деньги приносят беды, то самое время от них избавиться. Все равно еще пару сел и толку от этих денег будет не больше чем от ореховой скорлупы.

— Раздай деньги нищим, — предложил я.

Но настойчивости в моем голосе не было. Напиваться я не хотел, но немного заложить за воротник бы не помешало. Действительно — когда придется сесть за стол в следующий раз?

Ади перехватил в коридоре слугу, и спросил, какая забегаловка в городе самая дорогая.

— Если вам надо подороже, то зачем вам далеко ходить, — ответил слуга, — сухарь я вам и тут за пуд золота продам. А хорошо покушать можно, скажем «Под чашей». Это вот, через два квартала и за угол…

Таверну мы нашли легко. Выглядела она довольно примечательно, ярко, я бы даже сказал чересчур ярко — стекло, лампы, красные цвета…

У дверей стоял пышно наряженный вышибала, руку он держал на рукояти палаша. Выглядел он довольно угрожающе, но когда мы подошли, он улыбнулся, поклонился, став ростом будто ниже и открыл перед нами дверь.

— Надо же… — заметил Ади. — дрессированный декоративный солдат. Скажи, Дже, а такие тебе не нужны?..

Продолжая улыбаться, вышибала обнажил зубы, из-за чего улыбка получилась зловещей, и прикоснулся к рукояти палаша. Я поспешил замять неловкость, сунув ему монетку. Та мгновенно исчезла в складках одежды, а улыбка снова стала дежурной.

В обеденном зале играла музыка, в другом углу пировал бургомистр, завидев нас он поднялся и отсалютовал бокалом, что-то весело поясняя своим спутникам. За шумом мы не разобрали ни слова.

Я невольно залюбовался богатством и разнообразием женских платьев. Казалось бы — чего особенного: одежда. Меж тем появись в подобном месте две дамы, одеты одинаково — и они стали врагами на всю жизнь. Из-за чего? Почему? Иное дело мы, мужчины. Запросто можем нарядиться в одинаковы костюмы-мундиры, и, вероятно, даже не заметим накладки. Меж тем, говорят, создание женских кондотьерских бригад затруднено как раз тем, что женщинам не хочется одеваться как все.

Мы присели за столик. Тут же, будто из-под пола вырос слуга:

— Чего изволите?

Ади достал свой кошелек и начал его опустошать — на него летели деньги разных стран и достоинств. Я узнал большую часть, но среди них были и незнакомые мне.

— Значит так… Мы с товарищем отправляемся в края, где эти деньги — просто мусор. Посему хочу потратить их здесь и сейчас. Гуляем на все — ты уж прикинь, чего с этого получится… Там перепелов, икры, хлеба побелей, вина конечно… И эту, воду вашу… Как ее там — каменную?

— Минеральную…

— Вот! И ее тащи!

Слуга собрал деньги и исчез. Ади посмотрел на меня:

— Тебе что-то не нравится? — Спросил он.

— Да нет, все нормально.

— А почему морщишься?

— В ресторациях, знаешь ли, счет предъявляют в конце трапезы.

— Это чтоб не портить аппетит? Ты знаешь, я всю жизнь харчевался в заведениях, в которых в кредит не отпускают, а берут наличными и вперед.

Подали первое. Я отметил, что лишенные иных развлечений, люди в этом городе в чревоугодии разбирались хорошо.

Мы протянули друг другу бокалы, но не дав им соприкоснуться, Ади резко поднял свой вверх, будто салютуя и бросил:

— Твое здоровье…

— Твое здоровье…

— Совершенно дикая страна, — сказал Ади, оглядываясь по сторонам. — Нас никто не узнает. И разве это не прекрасно?

— Не уверен. На остальных землях мы с тобой под защитой наших меток.

— Не понял?

Я показал себе на предплечье, туда, где на униформе обычно пришивают шеврон, потом провел по лицу там, где у Ади было родимое пятно.

— А! Ты про это…

Я кивнул:

— Это вещи, которые нас объединяют.

— Это разные вещи. И мы с тобой тоже разные.

А чем больше смотрю, тем сильней убеждаюсь, что мы одинаковые…

— Ты не прав. Наши метки — разные вещи… Твой шеврон — это щит, это клинки, что стоят за твоей спиной. Это сила, которую обратит в ярость неаккуратное поведение со тобой. А родимое пятно — это все же метка. Ты никогда не видел портрет моего отца?

Я отрицательно покачал головой. Мне даже в голову не приходило, что таковой вообще существует — кому придет в голову рисовать профессионального убийцу.

— Я тоже, но говорят, что там, где у меня пятно, у отца были следы от оспы. Мы с ним оба меченые. И эту метку не снимешь, не спрячешь в сумку.

— А почему не вывел? Я слышал некоторые магики берутся?

— Не знаю… Говорят после выведения остается пятно как после той же оспы — зачем мне походить на отца еще больше? А даже если уйдет без следа — то я по нему буду скучать. Я к нему, знаешь ли, привык. Дурацкая сентиментальность…

Но я не сдавался:

— Мы оба по праву рождения могли претендовать на богатство и благородное происхождение. Но оба остались сами по себе, я отказался от своей фамилии, ты от ее части.

Самогон здесь подавали чистый, прозрачный как водица, но крепкий и злой. Я закусывал грибами, Ади запивал принесенной в графине шипящей водой. Все же странные люди эти хоты — даже обычная вода у них может шипеть.

На мгновенье я засмотрелся на стакан с водой. С его дна оторвался пузырек. Он понесся вверх, сметая на пути себе подобных и становясь все больше. Наконец он вырвался на поверхность, лопнув, будто и не существовал никогда. Только борозда осталась за ним.

— Говорят, ты богат? — вопросом на вопрос ответил Ади.

Я кивнул:

— Таких как я называют миллионерами.

— Но ты наживаешься на смерти?

— Почему же? Это деловое предприятие. Риск здесь повыше, чем, скажем, в торговле, но никому я не обещаю верной смерти. К тому же, я не занимаюсь акциями устрашения или террора… Да и противника предпочитаю не убивать а только ранить.

— Шкурный интерес?

— Точно. Из солдат разбитой армии нетрудно набрать хороших рекрутов. А ты богат?

Ади поморщился — я уже ожидал, что он начнет грешить на свою бедность. Но я ошибся.

— Скорей богат. Вероятно не до такой степени как ты, но когда я дома — я ем белый хлеб, сплю на пуховых перинах. Но, знаешь ли, деньги такая субстанция — их никогда не бывает много. Все время надо что-то еще — жене на шпильки, к дому желательно достроить новую конюшню, выкупить у соседа лес за речкой, сын скоро пойдет учиться — нужны деньги на пансион.

Невольно я присвистнул — отчего-то не представлял, что у Ади есть движимое имущество. Хотя, если он женат, то почему бы и нет? Не в фургоне же его семья обитает?

— Да ты счастливчик, — заметил я. — Кстати, ты веришь в удачу или в справедливость?

Ади кивнул:

— Мне всегда везло…

Я невольно хохотнул. Ади обиделся.

— Ну чего ты… Я правду говорю. Конечно, странно это звучит из уст изгоя, но все было именно так. Да, согласен, моя удача все больше какая-то странная, вроде удачи нищенки: штаны не сильно дырявые, ветер не сильно холодный, монетка не сильно фальшивая. Мне повезло, что я убил первого в четырнадцать лет. Иначе бы он убил бы меня. Меня часто пытались убить, но так чтобы до смерти — не удавалось никому. Мною выстрелили в жизнь. Выходов у меня было два, верней один выходом не выход: либо я мог разбиться о мир, либо мир бы сломал бы меня.

— Нас, Ади, нас… Веришь нет, но меня тоже пытались убить, и я не гнушался носить незалатанные штаны.

Ади поднял стакан:

— Ну что ж, давай, выпьем… Выпьем за братьев по оружию и несчастью…

До того момента, когда мы стали спина к спине, оставалось часов десять. Никак не больше.


-//-
Чутье беды как всегда подвело нас.

Верней, нам бы следовало повнимательней посмотреть по сторонам, разглядеть, что кой-какие вещи не в порядке. Но мы на это внимания не обратили — это была Хотия и здесь все было не как у людей, все не слава богу. Когда мы собирались в дорогу, на постоялом дворе было очень тихо — почти весь народ исчез, а те кто остались, смотрели на нас издалека, прячась в тени. Мы не претендовали на их любовь — в конце концов, мы были здесь чужаки и дружить с нами они были не обязаны.

Странно было то, что хозяин двора сгреб деньги без счета, но зато поинтересовался, сколько Ади отдал за сбрую.

— Много, — ответил Ади совершенно честно.

Нам надо было сделать вывод из этого вопроса. Уже потом я понял, что они считали нас мертвыми и уже делили наше имущество. Но я спрятал кошелек и мы, взяв коней под уздцы, пошли. С постоялого двора на улицу вел коротенький переулок. Он был узким и темным, в него не выходила ни одна дверь ни окно.

И когда мы дошли где-то до середины, впереди появился аккуратный женский силуэт. Мгновением позже возле нее будто выросли из-под земли пять невысоких существ, подвижные и тяжелые будто ртуть.

— Влипли, — прокомментировал Ади.

— Это точно, — ответил я, и прокричал через туннель: Послушайте, дамуазель, мы пришли сюда не убивать. Пропустите нас, и мы никого не тронем…

Она не ответила, зато ее животные напряглись живой пружиной.

Мы развернули коней, хлопнули их, прогоняя назад на постоялый двор — как бы там ни было, они были здесь ни при чем, да и для драки нам было нужно место.

Я сделал шаг вперед. Идти по этой дороге мог позволить либо отчаянный смельчак, либо последний дурак. Мы были вдвоем, но легче от этого не становилось. Ади стал чуть сзади и справа.

— Не знаю как ты, — шепнул он, но я боюсь…

— Не бойся, — ответил я так же шепотом. — Просто убей их и все будет хорошо…

Она махнула рукой в нашу сторону, и одновременно пять существ распрямились в нашу сторону. Я был чуть впереди Ади, поэтому первую атаку принял я.

Я ударил от бедра вверх и влево — и первую кошку раскроил так, что лапы упали к моим ногам, а морда стукнулась о мою грудь — но уже мертвая. В голове пронеслось, что не стоило бить так сильно. Кошки были легче человека, тем боле, человека в доспехах. Но тяжелая сабля закрутила, потянула меня за собой, и вторая кошка перед следующим прыжком чуть мягче приземлилась на левые лапы и выстрелила в меня.

Я бы не ушел от нее, но из-за моей спины буквально выстрелил клинок Ади — кошка буквально сама нанизалась на эсток. Я обкатился по его спине и вынырнул чуть впереди — теперь уже справа. К тому времени на нас уже летели еще две кошки — теперь не успевал Ади: его оружие было отяжелено телом. Не успевал ударить и я — не хватало времени для замаха. Пасть была уже совсем рядом и я нашел только один выход — сунул туда кулак. Он туда поместился — кулак взрослого мужчины, в тяжелой боевой перчатке.

Зубы щелкнули на запястье, но закрыться не смогли — в небо кошки упирался мой кулак. Я резко крутанул запястьем и, кажется, сломал ей шею. Другую кошку принял Ади — просто отбил ее, будто мяч, отвесив ей кулаком в ухо. Она просто промахнулась, но в полете выпрямилась, спружинила от земли и от стены и отскочила чуть дальше. Последняя так и не закончила свой прыжок — посредине полета вдруг затормозила, упала на землю и медленно попятилась назад.

Мы остались два на два. С дюжину ударов сердца положение было не столь ровным. Но одна кошка была хитрой, а другая — битой. Той самой, за которую две небитые дают.

Мы тоже были не те, что в начале драки.

Ади сапогом сбросил тело кошки со своего меча и следующим движеньем отрубил тело от головы, висящей на моей руке.

— Спасибо…

— Не во что… — прошипел Ади. — Ты как?

— Бывало лучше — ответил я, пытаясь не разрушить дыхание.

Кошки были впереди и сзади. Их было двое, но этого хватило, чтобы окружить нас. Нас было двое, но этого хватило, чтобы занять круговую оборону. Мы стали плечо к плечу. Левое к левому.

Кошки одновременно сделали шаг вперед и вправо, обходя нас. Мы тоже повернулись на четверть оборота… Они остановились и начали обход в другую сторону — все быстрей и быстрей.

Мир отражался в их вертикальных зрачках, кружился, будто в карусели. Я поймал на клинок луч света и бросил его в глаза кошки напротив…

И мы добавляли в эту круговерть движение и блеск оружия.

Но вот они рванули на нас, разодрав пространство и время.

Не знаю, как это получилось — у меня и Ади. Это было безумие, казалось еще немного, и мы покрошим не только друг друга, но и себя. Кошки были стремительны как молнии — но мы были чуть быстрей. Я не могу вспомнить ничего после двойного прыжка. Лишь многим позже я понял — мы победили.

А потом я выдернул из сапога Ади нож, отошел и разжал челюсти головы на моей руке. Голова упала наземь и откатилась к Ади.

Ади замахнулся и вколотил меч в голову кошки так, что клинок высек из брусчатки искры и на пару пальцев вошел в землю. Это, конечно, было лишним — та была мертвее мертвого.

— Смотри-ка, мы ее, похоже, сделали вдовой…

И рассмеялся своим беззвучным смехом.

Теперь мы могли отдышаться и осмотреться.

Ади снял перчатку и провел мне по щеке тыльной стороной ладони. Я, было, удивился, но Ади мне показал ее — на ней появилась красная полоса.

— Тебя задело, — сказал он с укоризной.

Я размазал кровь по щеке — рана был неглубокая, иногда я резался сильней, когда брился.

— Царапина…

— Жить будешь… — согласился Ади.

— Это диагноз или приговор?..

Она стояла рядом — такая обыкновенная женщина.

Ади побрел назад за лошадьми, я отсалютовал ей и погибшим и тоже побрел в глубь постоялого двора.

Лошадей никто не тронул — они были мародерами с понятиями. И когда мы вторично выезжали со двора, кто-то хлопнул в ладоши. Это подхватили другие.

Нам рукоплескали.


-//-
Имея оружием меч в три четверти сажени длиной, Ади носил его за спиной, завернув в шкуры. Без причин оружие никогда не вынимал, но освобождал его одним неуловимым движением — дергал шнурок, и шкуры, служившие ножнами, осыпались за его спиной будто шелуха.

Но после боя где-то полчаса уходило, на то, чтобы упаковать оружие.

После драки мы расположились на какой-то площади у маленького фонтана. Над нами куполом сходились кроны многих деревьев. Здесь было довольно неплохо. С одной стороны к площади прилегала какая-то церковь и сейчас туда спешили дети, вероятно на учебу… Картинка была спокойной и идеалистичной.

Было тепло, журчала вода, мышцы отходили от напряжения боя, ум тоже расслаблялся. Мы не успели испугаться в бою, затем страх отбушевал где-то в заднем уме, и теперь пришло умиротворение.

Я еще подумал, что это, конечно не рай, но схожесть, в общем, должна быть…

— Ага, вот вы где! А я вас по всему городу ищу.

Я и Ади одновременно вздохнули — пред нами опять предстал местный бургомистр.

— Ну что еще? — спросил Ади, скривив лицо то ли в улыбке, то ли в оскале.

— Я вам денюжку принес… За кошек-то…

— Послушайте, — начал я, — мы ведь не нанимались их убивать.

— Ну да. Если вы не нанимались, это не значит, что я вас не нанял.

Он захихикал мерзким смехом, коим обычно смеются мелкие торгаши — таким же фальшивым как свинцовая монета в семь крон.

— Я еще только о вас услышал, мол, двое порешили ганзу Лано и даже не вспотели, я сразу понял, что вы те, кто нам нужен. Ну а потом… Все видели, что я с вами говорил. Вы-то от работы отказались, только я иное остальным сказал… А дальше уже слухи поползли. И маркиза думала, что с постоялого двора вы идете ее убивать. Она решила ударить первой. Вроде как вооружен — предупрежден…

— Мерзавец… — прокомментировал Ади. Он уже замотал свой меч и теперь жевал кусок хлеба. Отламывал крошки и бросал в рот. Сказал он это без оттенка эмоций, как иной человек скажет: «Скоро пойдет дождь».

В ответ бургомистр расплылся в улыбке, будто услышав комплимент:

— Мерзавец — не мерзавец, но по счетам плачу! Ваши деньги.

Он достал кошель и бросил его нам. Я поймал его. Не пойму почему. Вероятно, просто сработал рефлекс. Кошелек был тяжелым. Я развязал тесемочку, и на руку посыпались хотские деньги — хрустальные кружочки, оправленные в золото и в серебро. Я пересыпал их с ладони на ладонь — будто ручеек, ссыпал назад в кошелек и бросил его назад бургомистру.

— Не понял? — спросил он.

— Если ты хотел нас купить, это не значит, что мы продаемся.

— И что мне с ними делать.

— Что хочешь. Можешь отдать их маркизе. Пусть купит себе черепашку…

— Ну, — ответил бургомистр, — я прослежу, чтобы ей и яйца продавали исключительно вареные. Демон его знает, что она высидит — не василиска ли?..


-//-
— Отчего тут нет людей, городов, сел?.. — спросил я как-то Ади.

Тогда мы уже третью ночь ночевали в рощах, а то и в чистом поле. Я уже стал скучать за крышей над головой.

— Людей здесь действительно нет, но город тут один есть. К слову, мы мимо него проезжаем.

Я посмотрел на него с удивлением.

— А что за город?..

— Зонда! Слышал о таком?..

Мне оставалось только кивнуть. Великий город призраков и исчадий тьмы, представительство ада на земле. Само слово «Зонда» часто употребляли для обозначения конца света. Раньше я знал о нем только то, что он где-то в Хотии. Всем было известно, что хотские земли объемны и держат много всякого диковинного — как плохого, так и хорошего.

— Ты не возражаешь, если мы не будем искать приключений и просто проедем мимо?

Я не возражал, но проехать мимо, так и не взглянув на легенду, я тоже не мог. Так я и сказал Ади. Он пожал плечами:

— Ты действительно этого хочешь? Здесь есть поговорка: Если ты видишь Зонду — Зонда видит тебя!

Я кивнул. Ади спрыгнул на землю и принялся привязывать лошадь к подорожному кусту.

— Вот с тех холмов его будет видно…

— А отчего туда надо идти пешком?

— А оттого, что кони ни в чем не виноваты. Это лично наша дурость.

— Их никто не украдет?

— Кто?.. Сказано же: богатство Зонды не приведет к добру.

Это было так…

Мы прошли ковыльной степью и поднялись на холм.

С него действительно было видно город: он начинался за полторы-две мили. В дневном свете он не казался страшным, впрочем, полагаю, и ночью в нем было не страшней, чем на старом кладбище. Подобные места были жутки лишь в вечерних сумерках, когда тени быстры, когда глаз, не привыкший ко тьме играет злые шутки.

Но самое страшное в этом городе было не в том, что можно было увидеть. Смерть здесь была невидима.

Когда-то здесь жили люди — еще каких-то тридцать лет назад. Но затем что-то произошло. Говорили, будто-то ночью что-то рвануло в квартале магов. Там действительно разворотило пару домов, и по всему городу повыбивало окна.

Но действительно плохо было то, что народ начал умирать как при чуме. Ближайшие кварталы вымерли еще до рассвета, затем смерть начала гулять по городу — люди краснели, покрывались язвами, лезли волосы, ну а затем следовала неизменная смерть.

Кто-то сбежал — смерть догоняла их в пути, как бы они не петляли. Казалось, что они несли смерть в себе и та просто ждала, чтоб взять свое. Они-то только и успевали рассказать, что в Зонде что-то не то. Затем мор коснулся ближних сел, но там оставались живые, или даже здоровые. Только их жители от греха подальше старались убраться подальше.

Как бесшумна была смерть, таким же бесшумным был зов Зонды. Сюда потянулись иные люди, те кто стяжал состояние на чужом горе — мародеры. Но немногие выбирались из города, те кто, выбирались — умирали позже. Даже то золото, что выносили они из покинутых домов — приносило несчастье, от ношения такого люди покрывались язвами. Вкушающие обед на серебре, доставленном из Зонды, ужинали уже на том свете. Если золото переплавляли и сплавляли с иным металлом, то болезнь только замедлялась.

Врачи лишь разводили руками — болезней с подобными симптомами они просто не знали. Тех, кто пытался лечить болезнь, в скором времени начали шельмовать как шарлатанов. Ведь действительно: ни самогон, ни молитвы, ни грязь не помогали.

Мародеры гибли дюжинами, но попыток не оставляли. В город шли, покамест оттуда не вернулся один и не заявил, что город заселяют иные существа: мыши, величиной с кота, кошки о четырех головах, собаки в чешуе, аспиды дышащие огнем, летающие клопы…

Я стоял на холме. Ни бронированных собак, ни голубей-кровососов, я не видел. Ветер дул как раз между мной и городом.

К городу уже не было дорог — они все заросли, ушли под траву, землю, их замело пылью. Сгорели, рассыпались от старости дома в поселках вокруг города, но каменные кварталы города простоят, вероятно, еще не одну сотню лет.

Наконец, устав ждать, Ади подошел ко мне:

— Ну что насмотрелся?

Я кивнул.

— Ну тогда пошли…

Кони нас ждали на том же месте, где мы их и оставили.

Может, было бы лучше рассказать, что кони были мертвы, и мы пошли в Зонду, где я поймал пони с крысиным хвостом, а Ади — паука, размером с кресло. Возможно, в такие истории кто-то бы и поверил, нашлись бы люди, которые бы что-то досочинили бы и рассказывали, как видели собственными глазами, будто мы въезжаем в иной город на этаких отродьях.

Но это все не так.

К чему врать-то?..


-//-
Хотская земля заканчивалась. На чем основывалось это чувство, объяснить было трудно. С этой стороны хоты не держали ни войск, ни сооружали границ, укрепленных точек — обороняться было не от кого. Впереди до предгорий была еще уйма земли, но отчего-то цивилизация до нее добираться побрезговала.

Я уже слабо представлял, где мы движемся — карты этой местности всегда грешили неточностями, и когда они попадались мне в руки, я проглядывал их быстро, и не напрягая внимания. Ну на кой они мне тогда были нужны?

Да и картографы, надо отметить, к этим местам относились наплевательски — норовили на это место влепить розу ветров, написать какие-то примечания. За отсутствием второго и из-за наличия первой в ином месте, еще могли дорисовать облака, сказочных зверей, которые не водились не только здесь, но и вообще — в целом мире.

Дорога становилась все хуже, а встречных — все меньше. Были какие-то странные воровские хутора — когда мы подъезжали, закрывались ставни и двери, а собаки прятались в дровах. Ади это ничуть не расстраивало — мы не собирались навязываться им в гости, и такой прием его даже веселил. Обычно спокойный, сейчас он орал, на ходу крушил мечом горшки, что сушились на плетнях. Я не пытался его остановить: в окружающем безмолвии было что-то жуткое и может быть, своей бесшабашностью, он пытался прогнать тишину.

Грунтовая сменилась двумя колеями, меж которых росла трава. Все выше становились стебли меж ними — на оживленных дорогах их срезали днища телег, но здесь их было мало или не было вовсе.

Одну ночь мы провели в обветшалом форту — не знаю, кто и от какого врага строили бастион, но гарнизон оставил его, наверное, еще до моего дня рождения.

Потом начались леса, какие-то непонятные просеки, тропинки, тропы, по которым мы вели лошадей за уздцы. Они были узкими и низкими — их прокладывали звери, не люди. Но звери здесь были пуганными. Человек здесь все-таки бывал — или что-то похожее на человека. Сюда заходили бортники, тапера.

Они жили среди зверей, изучали их привычки и даже становились сами немного зверями — самыми сильными и хитрыми в своих владениях. Они были единственными, не знающих потерь.

Их дома были где-то здесь, в чаще, тщательно укрытые за кустами. Они всегда возвращались домой разными дорогами — чтоб не оставлять тропинок.

Один раз мы даже встретили одного охотника. Не знаю, что заставило его выйти нам навстречу. Потом я часто я часто вспоминал этот случай, но так и не нашел ему объяснения.

Он просто стоял у дерева, сжимая в руке заряженный самострел. Отойди он на пять саженей вглубь леса, мы бы не узнали о его присутствии. Его одежда была сшита из какого-то зеленого меха, больше похожего на мох. Может, ему захотелось просто посмотреть на людей? Вряд ли. Он смотрел на нас и в то же время сквозь нас — я видел такой взгляд только у слепых. Но у них глаза были мутными — этот же щурился от лучей садящегося солнца.

Он не сказал нам ни слова. Мы тоже проехали молча, хотя до этого о чем-то разговаривали. Кажется о богах и многобожии.

У ног охотника лежала собака. Она была гораздо больше виденных мною ранее. Я даже не мог предположить, что это за порода, кем и от кого она выведена — не иначе как от медведя.

Собака была подстать хозяину — истинная одиночка, которую нельзя было представить в своре. Такая могла сама разметать стаю волков, затем, будто конь дотащить хозяина к жилью.

Мы проехали не оглядываясь. И странное дело — я даже не чувствовал взгляда в спину, я не чувствовал за собой человека — хотя обычно меня это чувство не подводило.

Но к моему удивлению, обжитой мир окончился не то чтоб резко, но ощутимо, заметно. В хуторок из трех домов мы въехали по плохонькому шляху, а выезжали по узкой тропинке.

Она бежала через речку по широкому мостку — вероятно во время жатвы ее разбивали телегами до дороги. Затем ехали через рощицу, полями. Часто от нее отделялись тропинки поменьше — куда и зачем мы не уточняли — мало ли мест вокруг.

Но наша тропинка закончилась мили через полторы. Закончилась резко — вот мы едем по дорожке, вот сделай еще шаг и дороги уже нет.

Но прежде чем сделать этот шаг, мы остановились. Место все же было довольно примечательное — среди чистого поля стоял огромный орех.

Как же его угораздило здесь вырасти?

Может, давным-давно летела сорока над полем, несла в клюве орех, но за рекой грянул гром, сорока испугалась и выронила его. Орех упал на землю, скатился в нору суслика. Суслик бы обрадовался бы подарку с небес. Но за день до этого его убила сова.

Пошел осенний дождь и следующей весной орех пророс. В первый год он был никак не больше травы, среди которой он поднялся. Но врос корнями в землю, и уже в чистой степи росло деревце. Его жгли морозы, но только жестче становилась его кора. Злой как волк, степной ветер гнул его к земле, но с каждым годом все неохотней слушалось его дерево, все выше карабкалось в небо.

В один год бушевал степи пожар — он выжег траву, сгорел молодой орешник, что рос среди его корней. Самому ореху обожгло кору, выжгло нижние ветви. Орех долго болел — и в тот год еще до осени сбросил листья. Казалось, уже не зазеленеть ему новой весной. Но как только сошел снег, лопнули почки и опять пошло дерево в рост, но не высоту, а вширь.

Под ним бродили дикие свиньи, ища орехи, в ветвях поселились веселые сойки.

А было — за какие-то грехи повесили на нем человека, согнули ветку так, что она потом так и осталась. Пеньковая веревка впилась в кору и сгнила только к осени, уронив будто переспелый плод, висельника.

Дерево укрыло его листвой, будто одеялом, а звери, вода и ветре выбелили его кости до цвета снега, что ложился вокруг.

Покойника так и не закопали — пустые глазницы смотрели в небо, через ребра поднималась трава.

Я не знал, кем он был, не знаю, за что его повесили, или может он удавился сам — не с тоски ли?

Не знаю, отчего его не похоронили — это тем более странно, что к дереву шла тропинка, возле покойного земля была утоптана — наверное, кто-то приходил и сидел рядом со скелетом, думал о чем-то своем…

Но суть в другом — та тропинка была последней человеческой дорогой, которой мы шли На Этой Стороне.

В следующий раз мы ступили на дорогу уже за горами.

Если не считать, конечно, той странной, железной тропы под горами.

Впрочем, я все расскажу в свой черед.


-//-
Из-за высоких деревьев, гор видно не было и мне казалось, что Ади держит путь не прямо к предгорьям, а идет вдоль них. Я смотрел по сторонам, пытаясь увидеть и запомнить какие-то метки или знаки, по которым шел Ади. Карт у него не было и он шел будто по наитию. Он ничего не говорил и не объяснял, но было понятно, что в обратный путь я двинусь в одиночестве.

Мы пересекали какие-то речушки, лезли в самый бурелом. Но любое дерево было похоже на тысячи деревьев вокруг и на многие тысячи в других лесах. Из заметных меток за всю дорогу я запомнил только большой белый камень, но, думаю, что к нашему пути он не имел никакого отношения — очень скоро после него нам пришлось искать брод через лесную речку с очень холодной водой.

Как он шел? Искал в воздухе знаки? Сверял свой путь по облакам, шел за павшей звездой?

У следующей реки мы сделали привал.

Ади не уставал и не давал пощады мне, но этот перерыв в движении был нужен ему, кажется для раздумий. Потом мы двинулись вверх по течению. И, однажды, когда река повернула, лес закончился большой поляной. В излучине возвышался дом, более похожий на крепость. Почти гладкая стена, местами увитая плющом с узкими бойницами вместо окон. Хватило бы одной стрелы с паклей, чтобы превратить все в пепелище.

Но я понял, что эта крепость противостояла существам, которые сами боятся огня.

На самой опушке Ади остановил лошадь и сделал знак остановиться мне. Дом было бы видно не то чтобы очень хорошо, но посредственному стрелку ничего бы не стоило всадить в нас пару стрел не высовываясь из окон. От этого мне было немного неуютно, иногда казалось, что в бойницах я заметил движение.

Я думал, что за люди или существа обитают здесь — за сотни миль от ближайшего человека. В стене была видна какая-то дверь, трава возле нее была вытоптана, но ни одной тропинки не было, и я легко вообразил, что хозяин и хозяйка дома отправляется по своим делам через дымоход верхом на помеле.

Но дверь открылась, и на порог вышел мужчина. Одной рукой он закрывался от слепящего солнца, второй что-то сжимал в кармане жилета.

— Не делай резких движений, — пояснил мне Ади. Из-за того, что он улыбался, шепот получился сквозь зубы. — Смерть в этих краях стала компактна. Ее легко можно носить в кармане…

Самым странным было то, что Ади улыбался совершенно искренне. Мало того — он старался подавить улыбку, будто какое проявление слабости, но она через гримасы она проглядывала, будто солнце через разрыв облаков. Он был явно рад.

Вышедший навстречу напротив был сдержан, будто ему предстояло просто выполнить часть своей работы. Да наверняка так оно и было.

Ясно, что гостей здесь не ждали, и просто не любили, и Ади шел сюда не просто так. Его ожидали здесь, и, возможно в десятках подобных местах. Но не появись он тут — слез бы лить не стали бы, хотя, вероятно, не появись бы Ади вовсе, заоблачные хозяева выгнали бы всех отшельников на поиски.

Хозяин не узнал Ади, стало быть, в наши края Реннер шел иными путями.

Ади медленно полез в карман и вытащил монетку — ту самую, за которую мы как-то задрались в Хотии, протянул ее хозяину. Тот принял ее, осмотрел и, кивнув, вернул обратно.

— Это большая честь для меня, принимать вас в моем доме, господин Реннер! — Хозяин указал рукой на свою крепость, но сам пошел впереди. В самом деле, кто-то же должен был указать, куда нам идти.


-//-
Камня здесь не водилось — это я понял. По крайней мере, в таких количествах, чтоб можно было построить домишко в четыре стены, не говоря уже про крепость. Горы здесь закрывали уже четверть неба, но были все еще далеки.

Зато дерева было в избытке, и обращаться с ним умели. Бревна чем-то пропитывали. От пропитки дерево чернело, отталкивало воду и становилось совершенно неаппетитным для грызунов и насекомых, и запах от того был не то чтоб неприятным,но необычным. Крепость в плане была построена коробочкой, прямоугольником. В углах, чуть выступая за стены, стояли башенки. Стены были узкими — как раз, чтоб разойтись двум людям.

Нам дали на двоих одну комнату, узкую будто келья, с двумя кроватями вдоль противоположных стен. Кроме них в комнате было два табурета со спинками, стол и больше ничего, если не считать двух гвоздей вбитых по обе стороны от двери.

Где-то в здании была его вторая комната, с его личной тайной. И если спали мы в одной комнате, то там был его кабинет.

Что творил он — ума не приложу. Да и он ли?.. Уверен, что магом он был никудышным. Конечно, может быть, что он держал свое умение в рукаве, но даже в смертельных переделках он хватался за меч, а не крутил знак.

Но, тем не менее, там что-то колдовали. И мой алярм бился, иногда даже приподымая тяжелое пуховое одеяло. Порой в мой сон врывались образы, обрывки разговоров, которые шли магическими каналами.

То ли Ади, то ли тот, кто сидел в нем, что-то творил. Я делаю такой вывод по тому, что возмущения ауры прекращались незадолго до того, как он возвращался в комнату, и не начинались в то время, когда он был рядом.

Ади обладал большей свободой перемещения по дому. Хотя, ему тоже дозволялось не все, он все же предупредил меня:

— В этом доме десятки, а может и сотня дверей, но не спеши раскрывать иную лишь потому, что она стала на твоем пути. Подумай: а оно тебе надо? Дом разделен на две части — в одной чаще бывают женщины, в другой — мужчины. Если ты ступишь на женскую половину раз — тебя строго предупредят. Во второй раз могут без всяких предупреждений могут перерезать глотку. Но есть двери, тайна за которыми позволит убить тебя тут же, даже до того как ты переступишь порог.

Не скажу, что меня особо расстраивало ограничение. Я был волен уходить из крепости когда угодно, впрочем, предупрежденный о том, что если я вернусь до заката, то сберегу уйму нервов себе и остальным.

Кроме нас в крепость появлялись другие гости. Кто приходил сам, кого приносил конь. Раз я видел, как посреди двора открылся телепорт, и появилась женщина. Она осмотрелась по сторонам, отряхнула платье и ушла в женскую часть дома.

На всякий случай мы кивали друг другу, но не разговаривали. Мне было бы интересно узнать кто они, откуда, но почти все гости выглядели неразговорчивыми.

А может, они так долго пребывали в одиночестве, что разучились говорить. Возможно, они привыкли сдерживать звук, вдох, чтоб не спугнуть зверя, не выдать своего присутствия. Может статься, вначале, в минуту покоя они беседовали со своими собаками, лошадью, оружием, наконец. А потом оставили и это — что с них взять все равно тварь бессловесная, ответить не могут.

У них либо не было документов вовсе, либо напротив великое множество бумаг, редко настоящих, а все больше подложных, ворованных, подделанных, выписанных по всем правилам, но от имени провинций о которых я не слышал. Некоторые документы были качества отменного, такого, что кустарно достичь невозможно. Сейчас я думаю, что фабриковались они На Той Стороне в великом множестве, и служили для людей, отправляющихся в наш мир.

Я это знаю по тому, что как-то владелец деревянного замка, не стесняясь меня, подбирали документы какому-то таперу.

— Ну вот, — бормотал хозяин, перекладывая бумаги, — вот чем-то на тебя похож. «Приметы таковы: Волосы русые, глаза карие. Рост — семьдесят дюймов»… Это сколько?..

Спрашивал он у тапера, но тот молчал, и мне пришлось прийти на помощь:

— Что-то около сорока вершков. Ну или два аршина и еще две пяди…

— Мда… — задумчиво заметил хозяин. Его гость был выше указанного роста где-то на пядь, — Ну ты, кум, эта… Когда пачпорт будут спрашивать, пригнись… Далее — «Особые приметы — Не имеется» Имеются у тебе особые приметы или нет?..

Тапер покачала головой — иметь особые приметы при их способе жизни было недопустимой роскошью.

Хозяин стал читать дальше:

— «Урожден в год…» Ну это почти сходится… Гражданин провинции Эгл-Си… А где это Эгл-Си?..

Я опять пришел на помощь:

— Это достаточно далеко. Остров на севере.

— О как… Остров… — опечалился хозяин. — Ты, кум, плавать умеешь?

Тапер кивнул — я не мог предположить, где бы он мог научиться, но с такой жизнью…

— Ну, вот видишь, — воспрянул хозяин. — Все сходится! Плати марку серебром и уматывай. Вернешься назад — заходи. За полмарки я у тебя его назад куплю.

Когда за тапером закрылись все двери, я спросил:

— А как его хоть звали?..

— Кто его знает… Их разве всех упомнишь…

— И много здесь таких кузенов ходит?

— Кого?.. — Не понял хозяин.

— Ну кумовьев-то?..

— Достаточно, — ответил он.

Но для чего именно достаточно — уточнять не стал.


-//-
От земли оторваться, пройти над полем, почти влететь в опушку леса. Но за мгновенье до столкновения чуть изменить наклон крыл. И тебя рвет вверх и будто назад.

Ветер над лесом совсем иной, чем на поляне, острый, быстрый, что скатывался по склонам гор, и разгонялся в своем движении к океану. Я пошел на него, забираясь с каждым взмахом все выше.

Местный ветер был холодным, он копил свои силы, отдыхая на ледниках, и теперь в него вплетались восходящие потоки от согретой солнцем земли.

Воздух под крылом упруго дрожал, он расчесал мои перья, прижимал их одно к другому.

Подо мной проносилась земля, я смотрел вниз, пытаясь рассмотреть хоть какие-то тропы в лесу, хоть какие-то знаки, дома «кузенов», но нет — я ничего не замечал, не видел даже звериных троп.

Хотя, может статься, именно здесь когда-то проходил мой отец со своим отрядом. Они останавливались на привалы, ломали бы на костры сухостой. Но нет — ни малейшего следа не сохранилось ни от них, ни от кого-то еще.

Я лег в развороте, возвращаясь назад. Но пролетал милю за милей — крепости не было. Снова развернулся — могло статься, что я неверно оценил расстояние: туда я летел против ветра, обратно — за ветром.

Круг за кругом, минута за минутой шли, однако я не мог никак найти место, откуда начал свой полет. Казалось, я уже должен был бы выучить свою зону полета, но мне чудилось, будто я вижу эту местность впервые.

Мне, было, показалось, что я нашел ту речушку, кою мы форсировали при подходе к деревянной крепости. Но нет: тогда мы вошли в березовый лес, а на берегах найденной реки рос густой орешник.

Я заблудился!

В любой момент я мог развернуться, уйти на запад — уже бы через неделю я бы в своей бригаде, и никто бы не спросил, где я пропадал.

Но я не сдавался — прошел над лесом низко, почти касаясь крыльями верхушки деревьев. И удивительно — в просвете меж деревьев мелькнул огород. Я круто развернулся, пошел к земле, приземлился меж грядок с капустой.

Сделал несколько шагов в продолжение движения, но капусту не сшиб.

На соседней грядке разогнулся человек — это был хозяин крепости.

— Эк куда вас заносит. Как это ты меня нашел?

— Да я не искал вас, в общем… Я заблудился.

— А через ограду как перелез? Там, кстати, ловушки. Некоторые свалят быка побольше тебя.

— Я не перелезал… Я перелетел.

— Во как… — это его совершенно не удивило, — ну перелетел, так перелетел. А я тут кротов гоняю… Потому как от кабана можно сделать засеку, а против этой твари — ну никак… Под землей норовит проскользнуть. Бери лопату, помогать будешь!

Я показал, что гол и не обут. Но в хижине хозяин нашел штаны и деревянные башмаки.

— Рубахи уж нет, ты прости… Ну ты парень крепкий, перебьешься.

И действительно перебился — очень скоро в ведре копошилось три крота. Извлеченные из своей родной среды они слепо тыкались друг в друга. В своей беспомощности они напоминали младенцев человеческих.

— Жаль… — прошептал я.

Хозяин услышал, мой шепот, но что именно я сказал, не уловил:

— Что?

— Говорю, жаль их убивать.

— А кто тебе сказал, что мы их убивать будем. Отнесем подальше, лучше за реку да выпустим…

Тень накрыла меня, что-то пронеслось за моей спиной, меня обдало ветром. Предчувствуя удар, я согнулся, убрал голову, сложил руки, готовый упасть, а затем опять подняться. И ударить самому.

Но нет, удара не последовало.

Я распрямился. Хозяин, глядя мне за спину, проговорил:

— А вот и сын… Обед принес.

Обернувшись, я увидел крылатого мальчика. Он висел где-то в двух вершках над землей. Было ему лет шесть-восемь. Может даже девять — в лесу дети взрослели быстро, но отчего-то росли невысокими. Воздух неспешно било два крыла. Крылья были пернатыми.

Мне не оставалось ничего, как ответить хозяину взаимностью и сделать вид, что я не удивлен.

— Это ваш единственный огород? — Спросил я вместо этого.

— И этого добра тут достаточно… Скажем, вот в тот лесок вплетен яблоневый сад. А над рекой я вишни посадил. Но найти их можно только весной — когда они цветут.


-//-
Возвращались в крепость мы уже вечером. По дороге нашли место, где я спрятал одежду — для этого мне пришлось назвать хозяину лишь пару пустяковых примет: дерево гнутое да площадка для разбега…

— А вы всегда тут жили?.. — продолжил я расспросы.

Я ожидал. Что мое любопытство ему надоест, но этого не произошло.

— Где? В лесу-то? Когда-то жили в провинции Маца-О. А потом съехал.

— Давно?.. Из-за сына?..

Я тут же прикусил язык. Вопрос, пожалуй, был нескромным. Но хозяин оказался человеком прямым и на вопросы и на ответы:

— Смотри-кось…

Он закатил рубашку — от локтя и дальше по предплечью шла чешуйчатая кожа, совсем как у змеи или ящерицы. Что у него творилось за рубашкой — я не мог приложить ума.

— У нас в семье многие были со странностями. Дядька мой, скажем, с жабрами уродился. А про прадеда вообще странные вещи говорит — он оборотень был. Только превращался не в зверя, а в растения! Бывало, человек-человеком, ну а иногда просто овощ!

Я хохотнул. Это было невежливо, но сдержаться я не смог. Хозяин то ли не заметил, то ли сделал вид, что пропустил. Говорил он спокойно и задумчиво?

— Жабры, конечно шарфом обмотать можно, дядьку в подвале спрятать среди иных тыкв. Главное кашу из него не сварить. За рубашку к тебе тоже никто не полезет. Если язык у тебя раздвоен — тоже не беда. Надо только его за зубами держать. Тем паче, что зубы-то с ядом… А вот что поделать, если у твоего сына крылья?.. Сперва, конечно, сказывали его горбатым… Но правда все же вылезла.

— И вы съехали сюда?

— Да нет. Сперва год в Хотии пожили. Там народец спокойный. После Зонды у них чудовищ и так предостаточно. Чешуя у тебя — шут с тобой, крылья — пожалуйста. Лишь бы подать платил. Двухголовым, правда, трудно…

— Отчего? Не любят их?..

— Да не то чтоб не любят — там налог на рот. Во как… Но обустраиваться на новом месте всегда сложно. Тяжко все с пустого места начинать, бывало, сидишь и думаешь — с чего бы подать заплатить. Смотришь, скажем, на репу, а затем на небо и думаешь — вот бы пошел бы дождик, не так все было погано. И вот я подумал, мол, дождь идет разницы, какой правитель. А земли ничейной много. Да тут еще люди хорошие зашли, говорят, мол, можно у гор жить.

— Государство это ведь не только подати. Это защита, образование для детей, цивилизация, дороги, товары.

Сам я в это верил слабо, налоги платить не любил. Но хозяин верил в это еще меньше:

— Сына, я положим, сам читать-писать выучу. Защита в провинциях такова ныне, что тебя и на проезжей дороге встретят, и в дом заберутся. А здесь воров и бандитов нет вовсе. Товары же и у нас бывают. Кум, что днесь заходил, он ведь в ваши края не просто так идет, он шкуры везет. Ну а назад тоже не с пустыми руками вернется.

— А дороги? Тут же нет дорог.

— Кто тебе такое сказал. Вон река к северу — чем тебе не дорога. Или вот перевалы… Страна На Той Стороне с этого места куда ближе, чем мир, в котором мы уродились.


-//-
Я думал над словами хозяина, пожалуй, весь день и к вечеру не выдержал — рассказал Ади. Мне было плевать на его зубы с ядом или крылья у сына, больше всего меня удивило его размышления о дорогах.

— Ну ладно там Эршаль рассказывал про дороги своей молодости. Так ведь те дороги навозом завалило еще до нашего рождения. А тут? Еще какие-то дороги?..

— Слушай, а тебя не смущало, что я спокойно прошел почти весь ваш мир? И нигде не пошел слушок, что Реннер жив?.. А все просто — я шел их дорогами.

— Но обратно…

— Обратно мы шли по твоим дорогам. Они тебе привычней, да и я их не забыл.

— Все равно — не понимаю…

Ади тяжело вздохнул. Я решил что разговор закончен, но Реннер прошелся по комнате, взял с моей кровати книгу, не спеша ее пролистнул, затем повернулся ко мне:

— Смотри…

Он показал мне картинку на странице, затем захлопнул ее и подал книгу мне:

— А теперь найди ее.

Я помнил, что страница была в последней трети книги, помнил положение иллюстрации на странице. Но я пролистывал книгу — сперва быстро, потом уже внимательней, но не мог ее обнаружить.

— А теперь переложи ее в левую руку и пролистни правой.

Страница с картинкой открылась сразу, как будто была заложена.

Я не понял, как это получилось, но подумать над этим стоило бы…

— Так и этот мир, — продолжил Ади. — Эти люди живут на тех же землях, что и вы, но у них свои законы, свои карты, свое государство. И у городов на их картах имена хоть и похожие, но другие.

Ади печально посмотрел за окно:

— Интересно, как там сейчас на той стороне.

Окна нашей комнаты выходили на север. Горы были на востоке.

Но я все же спросил:

— А что там, на той стороне?..

— Там хорошо.

— Хорошо там, где нас нет… А может там хорошо именно потому, что нас там нету.

— Ты знаешь, не задумывался…


-//-
А потом погода испортилась — стала нелетной.

Птицы жались под крыши, спасаясь от дождя. У меня был соблазн вылететь в непогоду, ведь где-то за тучами обязательно должно быть солнце, но мокнуть не захотелось.

Я коротал время с малышом или за какой-то книгой. В библиотеке нашлось даже издание «Полной истории войн». Труда классического, но изданного так давно, что я по своей короткой памяти мог бы дописать глав десять. Эта книга была моим роком. Я начинал читать ее много раз, но так и не успевал дочитать. В этот раз я тоже пролистнул, и поставил на место. Оставалась где-то страниц двести — мне подумалось, если я дочитаю ее, не станет ли мне одним смыслом в жизни меньше?

Однажды я читал, когда в комнату вошел Ади.

Выглядел он расстроенным. И я догадывался, что именно его беспокоит.

— Как наши дела? — спросил я.

— Плохо… — сказал он, слегка поморщившись.

За время пути я привык к манере разговора Реннера — с равным спокойствием он бы возвести, что в подкове не хватает гвоздя, и что мир окончательно слетел с петель. Мне пришлось переспросить:

— Насколько плохо?

Ади присел на мою кровать и покачал головой. Покачал отрицательно. Потом молча показал на окно. С утра там моросил дождик, но после обеда в прямые росчерки капель вплелся хаотичный танец снежинок.

— Часть перевалов еще открыты, но вероятней всего, мы к ним не успеем. Пошли, пообедаем что ли…

В обеденной зале было уже накрыто на троих. Там был хозяин, и когда мы вошли, он нам кивнул. В кувшинах стояло вино. Мы пили, но тосты не произносить никто не стал.

— Когда вам надо в дорогу? — Спросил хозяин.

— Вчера… Нас не будут встречать на перевале. И вообще не советуют туда и соваться. Зима в этом году ранняя…

Увидев, что Ади ест без аппетита, он пододвинул к нему поближе блюдце с чесноком:

— Угощайся… Вы это… Чеснок прежде чем есть, пробуйте… Лето в этом году дождливое, чеснок выкопали поздно. А у меня еще на том участке тюльпаны, словно твой бурьян растут. Так что может то ли чеснок, то ли луковица тюльпанная.

Ади кивнул, но к чесноку не притронулся. Я для приличия, взял одну головку. Чеснок был злой…

Хозяин прищурился.

— Остаетесь зимовать?..

Было видно, что ему это совсем не нравится — два лишних рта прибавляли хлопот. Но Ади отрицательно покачал головой.

— Мне надо в дорогу… За горы.

Лицо хозяина скривилось пуще прежнего:

— Замечательно. Замерзнете как щенки, и лет через двадцать вас откопают совсем как живых… Уж лучше у меня оставайтесь — зачем мне грех на душу брать.

— Сдохну ли я под снегом — это еще вопрос. А что я до весны не дотяну — так это к бабке не ходи… Так что я поеду. — Он повернулся ко мне, — Ты можешь остаться…

Мне подумалось, что это не самый лучший вариант — дойти в одиночку у Ади было гораздо меньше. Я часто убивал, но убивать безразличием мне еще не приходилось.

— Какой перевал закрывается последним? — спросил я.

— От погоды зависит…

— А какой самый ближний? Ты продашь мне двух мулов или тяжеловозов. Я распоряжусь, деньги спишут тебе на счет. Мы пойдем через снега. Не может быть, чтоб не пробились через какую-то метель.

— Они тебе слабо помогут…

— Но все же…

Хозяин задумался:

— Вообще-то если хочешь умереть так, чтобы нечего было хоронить, есть еще одна дорожка… Под горами…

Я присвистнул — подобное я читал в какой-то книжке. Кажется в той самой, где было прописано про бочки, побег и реку.

— Под горами? — переспросил Ади.

— Лет семьдесят назад, говорят, она была еще цела. Сейчас ей никто не пользуется, но о том, что ее разрушило — тоже никто не говорил…

— А почему ей не пользуются сейчас.

— Говорили, что слишком многие вышли в путь, но не вернулись и не вышли.

— И как же они проковыряли под горами?

— В том-то все и дело… Там карстовые пещеры. Заблудиться там проще простого, так что держитесь реек, так, по крайней мере, вас только сожрут…

Час от часу не легче, — подумалось мне, — и какие к чертям рейки? Последнюю фразу я произнес, кажется вслух, но на нее никто не обратил внимания.

Ади думал недолго. Он посмотрел в глаза хозяину:

— Ты должен провести нас под горами.

— Ни кому я ничего не должен и ничего не буду.

— А на каком, позволь узнать, основании?

— На том самом, что смерть — это дело личное, а у меня своя голова на плечах.

И немного остыв, продолжил:

— Да я-то и не ходил там ни разу. Вход в пещеры в милях сорока, до него и провожу…

На том и порешили…


-//-
Ади не стал ждать, пока распогодится.

Хозяин просил хотя бы подождать, чтоб перестал дождь, но тот был неумолим. Говорил, что небо затянуто, дождь может идти и неделю, а затем все так раскиснет, что еще столько же надобно ждать, дабы грязь подсохла.

Хозяин махнул рукой.

Сторговались, что выступят утром — путь был недалеким, и даже выспавшись, мы могли успеть к месту до заката.

Ади, приняв решение, успокоился. Вернувшись после обеда в нашу комнату, он занавесил окно тяжелыми шторами, и завалился спать.

Пока он укладывался, я успел его спросить:

— Может, объяснишь, отчего ты так спешишь? Хочется выковырять из себя этого пассажира?.. Так не терпится, что готов рисковать нашими шеями? Вы же с ним вполне ладите последнее время.

— Видишь ли, Дже… Да не видишь ты ничего. Здесь у тебя из-под задницы уведут коня, а ты узнаешь об этом только когда шлепнешься на землю… Все опять не так просто, как тебе кажется.

— Ну так поясни — в чем дело?

Ади молчал достаточно долго. Так долго, что я подумал — ответа я не получу. Но Ади только размышлял, с чего начать.

— Как думаешь? — наконец решился он, — Отчего я отправился в этот путь?

Теперь задумался я: патриотизм исключался. Вряд ли в нем сидел какой-то его родственник. Хотя…

— Из-за жены? — предположил я.

— В некотором роде… Но не в том, что ты подумал. Я вышел в дорогу из-за семьи. Иначе говоря, из-за денег.

— Из-за денег?

— Ну да, знаешь, такие блестящие кругляшки, или красивые бумажки.

— И много платят?..

— Достаточно. Ты столько получаешь за трехмесячную капанию.

— Хорошая ставка. И по какому поводу платят так дорого?

— За риск, Дже, за риск…

Я кивнул, думая, что понимаю:

— Что поделать, времена нынче неспокойные…

Но я был неправ:

— Да как ты не понимаешь! Еще месяц и будет поздно, процесс станет необратим! Уже не будет Ади Реннера и мага… Как бишь его там…

Затем Ади рассказал то, что знал. Знания его были неполными. Но я понял — тем, кто изобрели этот процесс, тоже было не все до конца ясно.

Порой, курьеры сходили с ума сразу после пересадки, умирали без видимых на то причин, наконец, иногда несомый разум просто исчезал, будто его и не было никогда.

Но даже когда несомый разум изымался, в мозгу носителя оставалось что-то от него — тень. Курьер мог перевезти до трех-четырех разумов, причем не было значения — скопом или по очереди. С пятым уже возникали проблемы, шестая-седьмая пересадка гарантированно сводила человека с ума.

В меньшей степени это касалось и носимых. Если их перевозили скопом, порой они непостижимым образом переплетались, и многим это не нравилось. Посему, надежный гонец ценился дорого, а первая его ходка обходилась в огромные деньги…


-//-
Наконец, Ади повернулся к стене, давая мне понять, что разговор закончен.

Я не стал настаивать на обратном.

Оставалась половина дня. Спать мне не хотелось. Я мог бы лечь и даже заставить себя заснуть, но что потом делать ночью?

Безделье привело меня назад, в обеденную залу. Но трапеза уже закончилась, приборы убрали, стол вытерли.

Однако, зал не был пуст. Потолок в обеденной вывели высокий, там было довольно просторно. И сейчас по комнате порхал сын хозяина.

Превратись я в птицу, комната была бы мне мала, но ребенка это не ничуть не расстраивало. Его родители относились к странностям сына спокойно и лишь спрятали все вещи, которые он мог бы разбить, зацепив крылом. От его крыл в комнате подымался жуткий ветер.

Я подошел к окну.

С неба сыпался снег — мелкий, как крупа. Куры думали, что это манная крупа, клевали его, но, распробовав, ходили обиженными и удивленными.

— Ты читал сказку, о принцессе на горошине? — спросил малыш, присев со мной рядом на подоконник.

— Да, — соврал я.

Сказку мне читать не приходилось, но что-то слышал, поэтому решил, что я как — то отвечу на его вопросы.

— Тяжела, понимаешь ли, жизнь принцесс. — Продолжил я. — То за нелюбимого пытаются выдать, то гороха под перину насуют.

— И зачем?..

— Вероятно, прятали горох на случай неурожайного года.

— Наелись бы они с горошины!

— Ну, сначала горох прятали под кровать, но потом там место закончилось, поэтому часть спрятали в перины…

Как всякий ребенок, он хотел сказок. К счастью я был неплохим рассказчиком, и, хотя, сказки знал так себе, всегда мог что-то досочинить.

Да и так ли это важно — парнишка совсем не знал нашего мира, и реши я рассказать ему только правду о нашем мире, он бы продолжал слушать меня с открытым ртом.

Но я отчего-то врал ему: в моих сказках принцессы были исключительно, сказочно прекрасными, короли держались своего слова и исправно меняли полцарства то на коня, то на лодку. Графства у меня шли за буханку хлеба. Я рассказывал о замках, флаги на вершинах которых царапают облака. Про корабли, размером с дома.

Отчего-то он меньше всего верил в моря, в то, что воды может быть столько — от горизонта до горизонта.

Но я сочинял ему уже иную сказку:

— Жили, значится, две принцессы — сестры. Одна была Снежной, а вторая… Вторая — Нежной. Нежная спала с цветном гамаке, сплетенном из трав, Снежная — в кровати изо льда…

Что я там еще рассказывал, уже не помню. Да и так ли это важно?


-//-
Когда я в последний раз переступал порог этого дома, на полу я увидел перо с крыла малыша. Я нагнулся и спрятал его за крыло за отворот рукава.

— Надо же, человек-птица, подружился с ребенком-ангелом. — Услышал я за спиной.

Я обернулся — конечно, это был Ади.

Когда мы седлали коней, я все же вернулся к этой теме:

— Самая большая птица, которая летает, это, наверное, лебедь. Пробовал я быть лебедем… Красиво, но хрен взлетишь. А парнишка-то потяжелей лебедя будет. Как он летает-то?

— Слушай, Дже, а как ты полагаешь — то что ты в птицу обращаешься, это естественный процесс?.. Человек летит опираясь не на мускулы, а на разум, на слово, на веру наконец… Представь — человек родился с крыльями. У него нет иного выхода, кроме как лететь!


-//-
Мы уже не спешили. Было ясно, что выше, в горах перевалы уже заносит снегом.

Утром погода все же выровнялась, дожди прекратились. Но это была не бабье лето, а репетиция зимы. Лужи покрылись льдом, но не таким толстым, чтоб его не смогла сокрушить копытом лошадь. Подковы проламывали твердую грязь, но под ней была жижа, в которой оставались следы — вероятно до весны.

Здесь было холодно. Пожалуй, на равнине, в это время только начинались осенние дожди. Я смотрел вверх, на горы. Там все было окутано то ли туманом, то ли снегопадом.

В путь мы выступили рано утром. Хозяин, очевидно, не хотел останавливаться на отдых в холодном лесу.

Наша дорога шла лесом, потом по какой-то просеке. Немного позже я понял, что когда-то здесь была дорога. Затем ее забросили, и теперь она потихоньку зарастала.

Леса здесь были дремучие. Сосны лезли вверх такие толстые и такие высокие, что подумалось — была бы здесь речка для сплава деревьев, я бы сделал второе состояние на строевом лесе. Выше деревьев были только горы. Они уже закрывали полнеба. Казалось, еще немного и они скроют нам зенит. Горы действительно стояли стеной. Здесь не было предгорий — просто земля встала на дыбы.

И тут просека закончилась.

Если бы я шел, я, наверное, остолбенел.

Но меня нес конь, и мне просто оставалось смотреть по сторонам. А посмотреть было на что.

Это был маленький городок. Нечто подобное я видел на верфях, но если там не жалели дерева, то здесь все было из камня и железа. Огромные сараи, дома в несколько этажей. И над этим всем возвышалась длинная пристройка к горе.

На земле лежали ровные стальные полосы, проржавевшие до того, что обросли бурой чешуей. Подобные полосы я видел на шахтах, но там рейки были уже, короче и главное — сделанные из твердого дерева.

Жуткое впечатление усугубляло то, что в этом городе никого не было. Мы прибыли туда почти на закате, но ни в одном окне не горел огонек. Можно было подумать, что мы вступаем в город призраков.

Может, сооружения не были такими величественными или огромными, но было просто странно обнаружить их так далеко от того, что я привык называть цивилизованным миром.

Это походило на то, если бы человек, проживший двадцать лет в одном доме, вдруг обнаружил, что кроме обжитого места у него есть еще этажей пять подземных.

Я уже знал, что за горами есть люди, которые живут своей жизнью, но все что по эту сторону гор, я считал своим.

Не все так просто…

— Ну что… — Начал хозяин, — Я вас провел. Вот оно… Вход в гору найдете сами. Конечно, можете отдохнуть до утра, но под горой ведь один хрен. Темно и днем и ночью…

— А ты, значит, назад?.. — спросил Ади.

— Ну не вперед же… Куда я обещал, я вас довел — а дальше уж как-то без меня. Тут, говорят, у пещер, люди и днем пропадают. Так что отдавайте коней, и расстанемся.

Ади осмотрелся — зло, весело и делово:

— А ведь я знаю, куда мы попали…

— Ну, значит, тем паче, я свое дело сделал. Может, я все же пойду, а?..

— Ты останешься. И будешь с нами, пока я не решу иначе…

Я не знаю, как далеко распространялась власть Ади над этим человеком, но тот замолчал и кивнул.

— Мы здесь не задержимся, но твоя помощь была бы не лишней. — Продолжил Ади. Скоро мы отсюда уедем.

Хозяин печально посмотрел на коней.

— Уедете? Ну ладно, вы дураки, и вашим головам не сидится на плечах. Но кони-то в чем провинились?..

— Ади, — вмешался в разговор я, — кони в темноте не пойдут. Да и опять же лучше самому в темноте ступать…

— Спокойно, господа. Мы поедем не на конях.

— А на чем?.. Ади, ты не рехнулся? — спросил хозяин. Я промолчал, но подумал так же.

Тот не сознался. Вместо этого предложил:

— Давай, что ли отдыхать?


-//-
Под ночлег мы выбрали маленький домишко, в четыре стены, стоящий на отшибе от горы и больших сооружений.

Перед сном хозяин деревянного замка навесил над дверями какие-то амулеты, прошептал заклинания и улегся спать, положив рядом собой саблю.

Я отошел в противоположный угол комнаты. Вряд ли от амулетов был какой-то прок, впрочем вряд ли был и вред. Но как фехтует хозяин, я не знал, поэтому случись что, лучше войти нам в бой с разных сторон. Чтоб не задеть друг друга.

Ади укладывался последним. Перед сном он писал, затем опустошил какую-то бутылочку.

Сейчас я думаю, что там было декокт с действием противоположным, тому лекарству, которое он пил ранее.

В самую темноту он проснулся, встал. Взмахнул рукой, сотворив магический огонек и, опираясь на меч, вышел вон.

Вернулся он ближе к утру. Выпил другой декокт и улегся спать.


-//-
— Вот ведь как… — Сказал я, прикасаясь к скале.

— Что случилось, Дже? — Спросил Ади.

— Вот я стою на Краю Света… На краю моего мира. Всегда его рисовали как обрыв — сделай шаг — и пропадешь. А вот так, чтоб скала, и шага не сделать.

— Не говори глупостей. Это всего лишь скала. И ты сделаешь еще много шагов за нее. Если не раздумаешь, конечно…

— Не раздумаю. Только ведь это будет уже не мой мир.

— А я, значит, мил-сударь, — обратился ко мне хозяин, — живу на краю мира. Вот бы не подумал. А вот скажите, господин Реннер, вы-то везде были. Какой он на самом деле — Край Света.

— Ума не приложу. Я его нигде не встречал. Пару раз подходил к краю жизни — причем с разных сторон, но не к краю мира.

— Так это что же, получается, края мира нет?

— Может, и есть, да только я его не видел. Вообще, есть мнение, что земля круглая.

Хозяин деревянного замка начал смеяться, но, заметив, что Ади остался серьезным, поперхнулся.

Все утро мы посвятили обходу города. Ади вел нас, сверяясь по каким-то записям, планам.

В здание, которое я сначала принял за манеж, уходило много реек. Несколько огромных ворот было закрыто. Ади не спешил открыть их, и вовнутрь мы проникли через обыкновенную дверь сбоку.

А в ангаре стояли машины: металлические звери на железных колесах, длинной в десяток вершков, высотой с пару моих ростов.

Остановленные три четверти века назад, машины были в хорошем состоянии. Меня испугало, еще то, что они были отнюдь не брошены. Машины не были умерщвлены, они просто спали глубоким сном. Их хорошо смазали, даже излишне хорошо, и поставили в сухое прохладное место, где они могли бы дожидаться своего времени.

И это время пришло.

Я подумал, что люди, умеющие строить таких зверей, запросто могли бы завоевать наш мир. Но не захотели. Или захотели и раздумали? Почему? Побрезговали?

Даже от сна веяло силой. Машинерия крепости Хастен рядом с ними смотрелась детской игрушкой.

Ади прошелся меж рядами, как иная торговка ходит по базару, выбирая зелень или сметану к праздничному обеду. Прошли раз, вернулись, пошли снова. Лишь на третьем круге Ади остановился возле одной машины.

— Оно, — сказал Ади, — вот на нем и поедем.

— И что, мы с тобой полезем в эту самобеглую мышеловку?..

— Ага… — он выглядел довольным, но и смущенным.

Вроде бы я как-то привык к видам этих железных чудищ, но мысль о том, что один из них оживет и даже повезет нас, повергла меня в смятение.

Хотя, надо признать, что Ади выбрал не самую жуткую и не самую большую машину. Она была примерно такой же высоты и ширины, как и остальные, но зато многим короче. Когда я спросил у Ади, чем вызван его выбор, он пожал плечами:

— А зачем нам большая машина? Мы не собираемся перевозить весь мир. Нам нужна хорошая телега для двух человек.


-//-
Печь долго не разоралась, наконец, я не выдержал, разложил дрова и плеснул на них чашку самогона. Пламя метнулось вверх.

Потом я вымыл руки в ведре. Вода была холодной, и на теплых руках быстро испарялась — казалось, что руки дымятся.

Я осмотрелся и остался доволен — обед должен был готов к тому времени, как солнце коснется верхушек деревьев на западе, отмечая завершение еще одного скоротечного дня.

Ибо полумир в котором мы жили, был полон полумер.

Напрасно Ади говорил мне, что здесь не конец света. Может, свет и заканчивался как-то по другому, с огненными реками, со знаками на воде, на земле и воздухе. Но определенно — части мира здесь уже не было.

И день здесь начинался без утра, сразу с полудня, когда солнце выкатывалось из-за скалы. И ночь здесь была какая-то ущербная — лишь с половиной звезд, с половиной лунного пути.

Я ожидал, что мы пустимся в путь, чуть не на следующий день, но дни были готовы сложиться в неделю, а мы еще пребывали в этом городе.

Все оказалось не так просто. Выбранная машина оказалась глубоко среди себе подобных. Для начала нам пришлось оживить еще одну самобеглую телегу. Командовал Ади, верней всего Тот, Кто в нем сидел. Тот чье тело умерло, раздавал приказы мне, хозяину деревянного замка и самому Ади.

«Хорошая телега для двух человек и трех душ» — так надо было сказать Ади. Я был уверен, что хозяин в курсе всех наших секретов, но отчего-то имя четвертого так и не было произнесено. Во всяком случае, в моем присутствии.

С самого нашего появления, роли разделились. Ади уже на следующую ночь ушел ночевать к машинам. Через окно я видел, как и поздней ночью у него в ангаре не гаснет свет. Пару раз я заходил к нему, но старался не окликать — я не знал, кто сейчас управляет этим телом: если Ади что-то писал, то, вероятно, это был не он, если же читал — то, наверное, все же это Ади, но отвлекать все равно не надо…

— Баки сухие, воду стравили до капли и залили каменным маслом, чтоб не ржавело. Поэтому трубопроводы надо прогнать кипятком на холостом ходу. Воду бы желательно отстоять, иначе все забьется. — Словно зазубренный вирш тараторил Ади распоряжения на день.

Хозяин занялся охотой, сбором дров. На третий день он отлучился из нашего расположения, и съездил домой, известить о нашей задержке своих домочадцев, и, возможно, работодателей Ади.

Мне же осталась все остальное — я готовил еду на день текущий и в дорогу, колол лучину и дрова, таскал ведра с водой.

Готовил я просто ужасно, но никто не нарекал — вероятно, всем нам приходилось есть гораздо худшее.

С топливом дело обстояло чуть лучше. Ади нашел ящик, где было немного угля. Но трогать он его запретил, сказав, что на нем мы пойдем под горой. Был еще дровяной склад, но время отсутствия людей дрова там превратились в труху. Нам пришлось идти в лес. Поскольку дров надо было много, я свернул магией несколько деревьев.

— Ничего, подбадривал Ади. — одну телегу запустим — дела пойдут веселей.

Хозяин безразлично кивал: все равно ехать на этой машине он не собирался.

Я не слишком верил в слова Ади, но он не соврал.

Когда я шел из леса, увидел, что из ворот ангара, где спали чудовища, валил густой дым. Потом он будто выплеснулся из ворот, и обрел очертания. Через белесый дым проступали контуры машины. Пар стелился по земле, дым бил вверх. Двигалось оно медленно, но даже в этой медлительности чувствовалась сила, безаппеляционность. Оно медленно ползло на меня. Раздался жуткий рев, рядом с трубой, из которой валил дым, выстрелил узкий сноп пара.

Я просто остолбенел, и машина бы меня раздавила, но замедлилась и остановилась всего в пяти саженях от меня. Из кабины выскочил Ади, пробежался по помосту над колесами и крикнул мне:

— Ты чего не уходил? Я же тебе гудел?..

Оказывается, тот рев назывался только гудком. Не хотел бы я слышать, как эта машина ревет в полную силу.

— Давай ко мне! Покатаемся!..

По узкой лестнице я поднялся в кабину. Ади повернул какие-то рычаги, и машина тронулась. От страха я вцепился в поручни. Кабина была довольно высоко от земли, и казалось, будто я путешествую на крыше непоседливого дома. Наверное, я выглядел растерянным и смешным, потому что глядя на меня, Ади засмеялся:

— Не бойся. Здесь гораздо безопасней, чем между реек.

Он открыл дверку внутрь монстра и побросал туда поленья. Нет, точно — как есть дом. Даже камин есть. Кровати нету — ну так разве уснешь при таком грохоте.

Третий наш компаньон, хоть и жил в деревянном замке, к стальному чудищу отнесся гораздо спокойней меня.

— Вот он, значит, какой… — Сказал он, погладив его по стальному боку, — Хоть увидел на старости лет. Мне про такие рассказывали. Только я думал — врут…

Врут… Рассказы Эршаля про големов из руды мне тоже казались враньем. А тут надо же… Еще более удивительное, причем, что самое чудное — вовсе без магии.

— Сюда бы братьев Гамм… Они бы точно рехнулись.

— А что, машина простая, надежная. — Шутил Ади. — Топить можно всем, что горит — каменным углем или каменным маслом, древесным, хуже — дровами… — он коротко хохотнул: в смуту схизматиками топили…

— И что? Она безопасна?

Ади покачал головой:

— Боюсь, Дже в мире вовсе не существует безопасных вещей. И как только мы перестанем относиться к ней как к смерти, она нас убьет.

— Ну и как она работает?

— Ну как:… Огонь бьет вверх, вода сочится в низину. Если огонь разместить под водой — что будет?

— Ну как что? Дым…

— Какой дым?

— Обыкновенный. Огонь зальет воду и дрова и будет дым…

— А если меж ними что-то проложить?

Я вспомнил печь:

— Огонь нагреет воду.

— Огонь будет бороться с водой и погонит ее вверх.

— А толку?

— А потом она остынет и опять потечет вниз в другом месте — и так по кругу.

Хм, подумал я, так можно заставить вращать колесо, но ведь лошадь с этим тоже справляется. Я сказал об этом Ади.

— Эта борьба дает силу дюжины лошадей, да и не всякая лошадь пойдет в темноте. Ты же сам говорил.

Я замолчал, но ненадолго:

— Слушай. Я тут прикинул… Если оно толкает сто пудов в десять миль в час, то почему бы не сделать так, чтобы оно толкало пуд, скажем две сажени, но со скоростью в сотню раз больше?..

— Зачем?

— Ну как?.. Можно сделать паровые баллисты, катапульты — более мощные, чаще стреляющие…

— Нет, ну что за народ. Все норовит изобрести какое-то оружие. Вам вполне хватает для войн обыкновенных требучетов — до более кровавых войн вы пока, слава богам, не доросли.

Мне оставалось только промолчать. Это была та сила, за которой отправился мой отец. Теперь я еду к нему. На могилу.

Достаточный повод для размышлений.


-//-
У входа в пещеру мы расстались. Железный зверь уже был накормлен и разогрет — Ади был готов пустить его вперед.

Но хозяин не пожелал заходить в пещеры хоть на шаг, и потому мы прощались на свету.

— Не хочешь прокатиться? — спросил у него Ади, — Последний раз спрашиваю.

— Нет, спасибо, — ответил хозяин, — как-нибудь в другой раз.

— Ну, смотри…

Мы забрались в машину.

— Ну что, Дже, прорвемся?

Меня спрашивали это сотни раз десятки людей. Вопрос этот был таким, на который совсем не обязательно отвечать, потому что спрашивающий уже все решил для себя. Твой отказ не свернет его с пути, но, возможно заставит оступиться в самый важный момент.

И потому я ответил так, как отвечал сотни раз до этого:

— Должны…

— Должны, — согласился Ади, — потому что мы не умеем ничего кроме как прорываться.

Ади зажег фонарь, толкнул какую-то железку от себя. Машина медленно тронулась.

Хозяин стоял у входа в туннель, махал нам рукой и о чем-то кричал. Но за шумом зверя мы ничего не слышали.

— Первый раз еду не на лошади… — заметил я.

— И что?

— И ничего. Традиция нарушилась.

— Ну и черт с ней. Считай, что началась новая жизнь.

Я смотрел назад, глядя как пятно света становится все меньше и меньше. Отчего-то меня грызло такое чувство, что напротив, сегодня что-то произойдет в последний раз.

К счастью я ошибался.

Я смотрел назад, глядя, как отдаляется вход, как все меньше и меньше становится света. Затем пещера сделала небольшой поворот, и вход вовсе пропал из виду. Мы оказались в темноте.

— Не бойся… — подбадривал Ади то ли меня то ли себя, — Если все пойдет хорошо, уже сегодня к вечеру будем На Той Стороне. Может, уже сегодня будем спать в теплой постели.

Верилось в это с трудом.


-//-
А вот интересно — сколько же мы проехали на металлическом звере?

Казалось, что мы ехали очень быстро — но верстовых столбов здесь не было, стены тоннеля проносились совсем рядом, и мне представлялось — протяни руку и коснешься их. Если, конечно, пальцы не оторвет.

Но я помнил, как плавал на кораблях и барках — чем ближе к воде находишься, тем больше кажется скорость.

В кабине были какие-то указатели, по которым сверялся Ади. Возможно, какой-то обозначал скорость, но, во-первых, внутри самобеглой телеги было темно, во-вторых, над ними все время склонялся Реннер. В третьих, даже если бы Ади меня к ним и подпустил, я бы все равно ничего не понял.

Думаю, скорость была не такая уж и большая — никак не быстрей коня, пущенного рысью. Вряд ли это была предельная мощность машины. Но кто пускает своего коня во весь опор на незнакомой местности?

В туннелях колея была одна, но иногда, там, где встречались большие залы, она разветвлялась, вероятно, чтоб можно было отстояться, пропустить встречный поезд. Порой, на таких станциях я замечал какие-то дома, с узкими окнами, с плоской крышей.

А к чему тут вовсе крыши? — думал я. Ведь здесь не может быть дождя. Только для того, чтоб сберечь тепло? И почему у них такие узкие окна.

На поворотах Ади укрощал машину, но затем опять разгонял.

Мы проносились по мостам над ущельями, над подземными реками. Скользили по спускам, ныряли в крысиные норы пещер…

— Ади! Тормози! Там что-то впереди.

Но Ади все увидел чуть не раньше меня.

Заскрипели тормоза. Ади дерганул еще какой-то рычаг, и из котла вырвалось облако пара. Когда пар рассеялся, мы рассмотрели, что было на нашем пути. Рельсы были завалены кусками породы. Здесь произошел обвал.

А за завалом стоял другой состав. Вероятно, последний поезд этой линии. Мы догнали его через семьдесят лет?

— Посмотрим? — предложил я, обнажая саблю.

— А как же. — Согласился Ади.

Мы спустились на землю. Пошли вдоль колеи.

Второй поезд был не такой уж и длинный. Впереди стояла зверь-машина, вроде нашей, за ней прицеплено четыре тележки. От нечего делать я взобрался в одну. И был разочарован.

— Уголь… Боже мой, какую дрянь вы возите…

— А что ты хотел? Золото?

— Ну, я не знаю, хотя бы голубую эльфийскую руду.

— Дже, не хочу тебя расстраивать, но голубой руды не бывает. Этосказки…

— Да ну тебя. — Ругнулся я. — В тебе романтики ни на шеллонг.

— Да ну тебя, — отмахнулся и Ади…

Мы пошли вдоль рельс, по разные стороны от тележек. Я шел, выставив саблю вперед. Оглянулся по сторонам — Ади тоже держал руку возле рукояти меча.

Камень хрустел под ногами. Раз будто что-то мелкое шмыгнуло из-под ног.

Мы подошли к головной телеге. Впереди пути тоже были засыпаны породой. Возле нее валялся труп. Одежда на нем почти вся истлела, но сохранилась кожаная перевязь с мечом. Голова у покойного была разожжена.

— Вот тебе и раз… Наверное камнем голову прошибло. Попали под обвал…

Я отошел от состава на саженей пять, и нашел еще один труп.

— А вот тебе и два…

У этого скелета ножны были пусты. Сабля лежала тут же, может пару пядей от руки. Но меня заинтересовало не это. У скелета не было черепа.

— Верней, полтора… — поправился я.

Ади подошел и стал рядом со мной:

— Да нет, не слышал, я, что в этих горах что-то водится, — оправдывался Ади, — да и хозяин не говорил…

— Говорили, — прервал я, — сказал, мол, если мы будем держаться реек, нас только сожрут.

Ади тяжко вздохнул:

— Опять же, мне говорили, что на перевалах, в горах бояться нечего, кроме погоды.

— Ну и шли бы верхом…

— Так вверху погода везде плохая — переждать негде. А тут то ли встретимся, то ли нет. Не пойму только, отчего строители дороги к такому вроде и не готовились…

Ну а кто его знает отчего. Может, и не было подобных зверушек в те времена, может, где-то далече растаял ледник, затопил пещеры и кобольды пришли сюда. А может, они здесь были и раньше, только строители светом и шумом спугнули их, ну а потом, когда инженера да проходчики ушли, кобольды осмелели, стали ломать рейки, перекрикивать стального зверя.

Он молчал, поэтому продолжил я:

— Короче, расскажу, как это было. Кобольды, гномы или еще какая-то тварь завалила рейки перед поездом. И тут же, чтоб не бежали — закрыли путь и сзади. А потом стали обрушивать потолок над колеей и бить камнями. Во всяком случае, я бы сделал так.

Ади присел на валун, его руки едва заметно дрожали.

— Мне не нравится другое… — продолжил я.

— Что именно?

— Покойников не забрали. Никто не захотел узнать, что случилось с ними… Или просто не дошли.

В ответ Ади отмахнулся.

— Это могло быть во времена смуты… Или они ехали на свой страх и риск — вроде нас. Тогда и искать их было некому.

Я осмотрелся по сторонам. Вроде бы пещеры выглядели совсем иначе, нежели когда мы были в поезде. Они больше не были фоном к движенью, они давили на нас всеми стенами, потолком и полом. Они говорили — вот мы перемололи с маленькой помощью наших друзей ваших предшественников. И вас перемелем…

— Ну что? Возвращаемся?

Вопрос был более чем глупый, я знал, что Ади откажется:

— Мы уже проехали половину дороги. Что возвращаться, что идти вперед — одинаково.

Может, он и врал, может, возвращаться было ближе. Но даже, если бы мы столкнулись с этим у самого входа в пещеры, Ади бы все равно пошел вперед.

У него не было другого выхода.


-//-
Из поезда мы взяли самое необходимое. Собственно, и везли мы немного, ожидая путешествия недолгого. Но то, что машина несла без потерь, для двух людей оказалось непосильной ношей.

Мы забрали почти всю припасенную еду, зато воды приняли только по пинтовой фляге. Казалось, проблем с водой здесь не предвиделось. Еще Ади снял с машины фонарь.

Прежде чем доставать факелы, я попытался сотворить магический огонек. Но он был мелким и жалким, и быстро исчез.

— Не работает магия?.. — спросил Ади.

— Не-а… Говорят, в пещерах такое часто бывает. Некоторые породы искажают или блокируют заклинания.

— А жаль… Я-то полагался на волшебство. В этих катакомбах неизвестно что может пригодиться…

Еще миль пять мы прошли вдоль колеи. Сделали привал в одной из станций. Конечно, мы могли расположиться и непосредственно в пещерах, но ни я ни Ади не стали искушать судьбу. Конечно же, тех, двоих убили больше чем полстолетия назад, и неизвестно как окончили их убийцы. Но, с иной стороны, кто знает, что с тех времен изменилось? Одних убийц сменили убийцы более умелые? Или ничего не поменялось вовсе?

Дверь станции оказалась не закрытой.

Маленькая комнатушка. Стол, кровать, два стула. Камин. Возле него аккуратно сложены дрова. В углу стояло два тисовых лука со снятой тетивой. Она висела рядом на крючке, вместе с колчаном. В колчане было где-то дюжина стрел. Я попробовал, как гнутся луки, и отправил их к дровам.

— А, может, их убили не кобольды… Может, это люди… — бормотал Ади, разжигая камин.

— Слушай, неужели ты сам в это веришь? Будь это люди, они бы и напали на свету… И вряд ли стали бы бросаться камнями…

Я подошел к окну. За ним было темно — темней не бывает. Оно было узким, таким узким, что…

— Это бойница, Ади… Ты понял?.. В этом доме собирались пересиживать нападение.

Ади подошел и стал рядом, ощупал края проема. Через бойницу ничего не было видно — там стояла вечная тьма. И кто его знает, что скрывала она. Может, за нами уже следили чьи-то глаза.

Я снял китель и набросил его на окно:

— И отчего мне дома не спалось? — пробормотал я, совершенно не ожидая ответа.

Но ответ я получил:

— Потому что дома не сиделось твоему отцу.

Действительно, и как я не догадался?


-//-
Ночь прошла спокойно.

Спал я в полглаза, готовый при любом шорохе вскочить на ноги. Но шороха не было. Напротив, тишина стояла полная, абсолютная. К утру я уже различал, как бьется мое сердце, я слышал, как дышит Ади, как где-то далеко шумит вода какой-то ручей. Было ли у тогда хоть когда-то название? Будет ли он назван в будущем.

Проснувшись, позавтракали. С молчаливого согласия сразу же стали экономить пищу. Ели яблоки, которыми угостил нас хозяин деревянного замка. Яблоки были зимние, такие твердые, что еще немного, и можно поломать зубы.

Затем пошли дальше. По рейкам прошли совсем немного — может милю. Дальше туннель оказался затоплен.

Мы вернулись и свернули в иной туннель. Этот вел куда-то вверх, но в нем не было путеводной нити рельс.

Я раньше и не предполагал, что так быстро можно сбиться со счета часов и направлений. Проведя в пещерах вторые сутки, я уже не знал, что там, на верху — день или ночь… Не предполагал я и куда мы идем — а восток, или же за множеством поворотов, мы не заметили и повернули назад, на запад.

Шаг за шагом, миля за милей. Пещера, еще одна пещера. Привал у подземной реки. Я набирал из нее воду с опаской — что за рыбы в ней водились, не считает ли кто мои шаги, готовый выплеснуться из черных вод.

Но все обошлось…

Немного прошли по течению, имея надежду, что река где-то выходит на поверхность. Но нет — через какую-то милю она с грохотом нырнула меж валунами.

Шаг за шагом, миля за милей…


-//-
Шаг за шагом, миля за милей…

В темноте. Давно сгорели факелы. Давно, но я не знаю когда — мне не по чему мерить время.

Истлела одежда. Башмаки рассыпались. Но это не беда — ступни огрубели. Даже по камням мы можем бежать.

Мы уже забыли, как выглядит свет. Мы боимся его увидеть. Зато чувствуем запах за многие мили. Мы чувствуем тепло, оброненное кем-то на камни. Идем по следу — и убиваем.

В пещерах нас все боятся. Если, конечно успевают испугаться. Но мы подходим бесшумно. Бьем. У нас есть большие ножи. Мы самые сильные. Мы были самыми умными. Мы лучшие.

Но мы уже не ищем выход, мы слишком заняты тем, чтоб выжить.

Чтоб сделать еще один шаг.

Чтоб…


-//-
— Фу… присниться же такое.

Я протер глаза — легче не стало. Сон продолжал висеть внутри меня. Мы легли спать потушив огонь. Во-первых, надо было беречь факела, ну а во-вторых, огонь мог привлечь существ из тьмы.

Старая присказка: если ты видишь врага, враг видит тебя.

Проснувшись, зажгли факел. Глаза у обоих уже привыкли к темноте настолько, что факелы для экономии расщепили на четыре части. Этого хватало.

Я протирал глаза, но получалось это неважно — они слипались, и какое-то пятно из сна продолжало висеть сбоку. Затем я повертел головой, пытаясь его сбросить. Это у меня не получилось.

Подумалось: свет из сна не заберешь.

Тогда я стал тормошить сонного Ади.

— Выход! Смотри Ади, выход! Точно тебе говорю!

Реннер только отмахнулся:

— Не может быть… Мы и середины пути не прошли.

— Я тебе говорю — я вижу дневной свет. В доказательство я потушил факел об стену.

Но действительно: справа из боковой пещеры шел мутный свет. Но он был не искусственным, а самым настоящим — дневным.

Забыв об осторожности, мы почти бегом бросились туда.

Но там был зал, из которого не было иного выхода, кроме того коридора, по которому мы вошли.

Но в том зале не было еще одной вещи — а именно части потолка. И из колодца длинной, возможно, с четверть мили, падал солнечный свет. Где-то далеко вверху стоял солнечный день, порой оттуда врывался ветер, принося в подземелье рой снежинок. Они кружили по пещере, но большинство оседало под окном в небо. Ади стал в сугроб и смотрел вверх — на него падал снег и свет, он вдыхал воздух, пытая напиться им вдоволь, запастись солнечным светом на долгий путь.

Я подошел и сгреб снег, попытался слепить из него снежок. Но у меня ничего не получилось — было холодно. С моей ладони снег ссыпался на землю.

И тут я увидел их.

Кажется, меня это повергло в шок, в ступор. Я замер на несколько мгновений, может даже на минуту. И очнулся я, только когда Ади спросил меня:

— Ну что, пошли?..

Ну да, конечно же, он смотрел вверх, поэтому не заметил то, что у него было под ногами.

— Смотри, — сказал я ему. — След…

Вообще-то следов было несколько — на пятачке со снегом их уместилось пять, хотя от последнего уцелела хорошо если была половинка.

— И действительно, — согласился Ади, — след…

След был похож на человеческий, но когда я присмотрелся, вдумался, понял — никакой человек не будет бегать босиком по снегу. Ни у одного человека нет лапы длинной в десять вершков. И что характерно — у людей пальцев на ногах пять. Здесь было четыре.

— След свежий, — заговорил Ади, — два следа лапы правой и три — соответственно левой…

Говорил он прописные истины, то, что увидит любой следопыт. Зачем он это делал? Да для того, чтоб спугнуть тишину, может еще кого-то закутанного в темноту.

Значит, все же, мы были в этих подземельях не одни. Я много слышал о том, что в горах живут гномы, драконы, всяка нечисть. Но драконов я не видел ни разу в жизни, но думаю, туннели, по которым мы шли, были бы для них малы. Гномы в моем представлении были вредными, но такими с которыми легко столковаться. Главное не трогать их богатство — то ли горшок с золотом, то ли спящую в хрустальном гробу царевну.

Да, впрочем, это неважно. Это все были сказки.

Ну а там, там, в темноте, кто-то жил…

Здесь, в круге света, казалось, что мы в безопасности. Это наше место, солнце за нас, и мы в круге света. Но что делать, когда солнце закатиться и над миром воцариться ночь. Да и не могли же мы стоять тут вечно…

У моей жизни и когда-то прочитанной книги появлялось все больше общих моментов.


-//-
В подземельях тоже стояла зима. Здесь не было снега, но от этого легче не становилось, и, порой среди вековых сталактитов и сталагмитов вплетались вполне обыкновенные сосульки.

Дул ветер, заколачивая слова обратно в глотку. Кожа на лице задубела, холод пробирался глубже. Говорить стало трудно и ленно. Когда все же приходилось обмолвиться словом, говорили кратко, не шевеля губами, сохраняя тепло и дыхание.

Пару раз мы пытались идти вслед за ветром, в надежде, что он выведет нас на поверхность, но всякий раз он то спрыгивал с обрыва и летел дальше, то взмывал вверх перед неприступной скалой.

В каменном мешке, где почти не было сквозняков, мы остановились на привал. Еды становилось все меньше, и от куска припасенной колбасы мы отрезали колесики все тоньше и тоньше.

Сухарь треснул, крошки зазвенели по зубам, будто стеклянные шарики по металлу. На мгновение я испугался за судьбу зубов, провел по ним языком — нет, нормально, все на месте — можно продолжать обедать. Да и если бы иной зуб все же треснул — что толку, все равно до ближайшего зубодера было миль двести.

Если я не ошибался с подсчетом дней, то в моем мире календари и часы начинали отмеривать новый год. Как-то за приключениями я забыл об этом, и вдруг вспомнилось.

Впрочем, год был таким молодым, что нельзя и сказать — хороший он или плохой.

Хотя с иной стороны, говорилось, что как год начинается, так он и пройдет. Я начинал год в нескольких милях под землей. Ну и что с того — что мне теперь, не выходить на поверхность до следующего года?

Я вздохнул достаточно громко, чтоб меня услышал Ади.

— О чем грустишь?

Мне пришлось ответить…

— А… Да брось, глупо так думать — за год уйма всего произойдет. К тому же… Когда у вас отмечают новый год?

— На зимнее солнцестояние.

— А у нас на осеннее равноденствие. Так что я свой новый год отметил на ваших землях.

— У нас? Ваш?..

— А что тут такого. Там мой дом, моя жена ждет моего ребенка. Нашего ребенка.

— Хороший ответ, — согласился я, — не скажу, что самый правильный, но мне он нравится…

Долго ели молча — я пережевывал еду и сказанное.

Сухари давались с трудом — слюна почти не выделялась, приходилось постоянно прихлебывать воду из фляги. Насчет воды мы не ошиблись — ее в пещерах было предостаточно, но в темноте подземные реки казалась черней угля. И странное дело — казалось, чернота сохранялась и во фляжке. Поэтому когда я пил, я цедил воду сквозь зубы — мало ли что я зачерпнул с этой водой.

— Ади?..

— Что?..

— Вот ты сказал, что жена твоя беременна?..

— Ну да…

— А раньше ты говорил, что вышел в путь в последний месяц весны.

— Все правильно. В конце зимы она должна родить… Девять месяцев. Что тут такого?

— Но ведь когда ты выходил в путь, ты не знал, что станешь отцом?..

— Не знал, конечно…

— Значит, ваша связь покрывает…

Я задумался как выразиться— какая сторона была Той и Этой… Додумать я не успел — Ади понял без уточнений.

— Ну да, это так…

— И зимой вы переговариваетесь?

— И зимой. Где-то в горах, на одной из вершин есть башня. Там два человека — три четверти года они заперты морозом и снегом и случись беда — помощи ждать им не от кого. Их меняют каждый год, но от этого не легче: надо восстановить, то, что разворотили бури, запастись дровами и едой. И они вот и связывают разные склоны — твой, и тот, что стал моим.

— Тогда объясни, какого лешего мы лезем под горами, если можно за пару мгновений перебросить нас телепортом?..

— Я, знаешь ли, был там с конвоем, что вез им дрова. Там площадка где-то десять на десять вершков. У пика снесли верхушку, чтоб сделать форт. Вероятно, там есть телепорт. Но ошибись мы на пару метров при фокусировке телепорта, нас выбросит, скажем, на высоте в пару верст. Достаточный полет, чтобы вспомнить всю жизнь.

— Рискованно… — согласился я. — Но не намного опасней нашего шатания.

— Хочешь вернуться и попробовать с телепортом?..

Я покачал головой — начнем с того, что я даже не знал, как возвращаться.


-//-
В те звуки, что можно было услышать в пещерах, добавился еще один. Сперва он был тихим, далеким, и я почти не обратил на него внимания. Он то становился то громче, то вовсе пропадал.

Я слышал его пару суток, но никак не мог понять, что это. Но затем я услышал его совеем рядом. В пещерах акустика была довольно хорошей, поэтому нельзя, насколько это близко — за соседней стенкой или же за милю от нас.

Одно было несомненно — эти звуки издают живые существа.

Это была не песня, больше это походило на стон. От него шел мороз по коже, становилось грустно.

— А-у-у-у-е-ееее… А-у-у-у-ыыыы… — неслось по коридорам.

Ади оскалился:

— Душевно поют… Надо бы слова запомнить…

— А интересно, о чем они воют?..

— Ну это просто: «Там, высоко, над горой восходит звезда, ее свет дарит тепло. Звезда так прекрасна, но мы ее никогда не увидим, потому что ее свет убьет нас…»

Я все никак не мог привыкнуть к шуткам Ади:

— Серьезно? — переспросил я.

— Слушай, ну откуда мне знать? Меня что, в школе языку кобольдов учили?.. А вообще… Вряд ли они сами знают, о чем поют. Просто услыхали где-то звук, ноту… Так воет зимний ветер…

Слушали мы их недолго — все же это пение было не тем, кое можно слушать часами.

— Будем обходить, — распорядился Ади. — Вполне может быть, что они так воют с голодухи.


-//-
Мы действительно попытались их обойти, сделали пару миль темными коридорами.

Но то ли шли не в ту сторону, то ли заплутали, то ли нас просто выследили, но встречи избежать не удалось.

Нас ввело в заблуждение то, что мы перестали слышать их пение, недопустимо расслабились.

И в большой пещере мы попали в засаду. Их подвело нетерпение, они закричали чуть раньше, чем следовало, и вместо того, чтоб испугать нас — предупредили.

Если бы они обрушились на меня и Ади молча, то, вероятно бы передушили нас как котят, но разве нас можно было испугать криком? Разве на нас мало кричали в жизни?

Один прыгнул на меня, замахнувшись дубиной, я ушел в сторону, еще один соскочил со скалы. Мне не оставалось ничего, как ударить его факелом — кобольд заорал, завоняло паленой шерстью. Но своим телом кобольд сбил огонь, и все что нам оставалось — это рассыпанные искры.

По памяти ударил подсечным, сбил кому-то удар, затем закрутил мельницу.

— Говори, чтобы я слышал, где ты.

Что сказать? Что я ничего не вижу. Что даже не знаю, куда бить? Вместо этого я запел:

«…О том как мы погибли
Прочтете вы в балладах
Пусть в смерть вам и не верится
Она гуляет рядом».
Ну да, как же. Смерть рядом — на расстоянии удара. Ближе бывает только когда ты мертв. Только вот умри я — никто баллады про нас не напишет. Хорошо, если кости когда-то найдут.

Впереди и справа Ади затянул в ответ:

«…Тяжка и незавидна
Всегда судьба кадета
Муштра с утра до вечера
И песня не допета».
Я ударил косым — сабля встретила что-то жесткое, но проломила и увязла в чем-то мягком — более мягком, нежели человеческое тело.

На полу дотлевали искры того, что было нашим факелом.

Лишь на мгновение что-то закрыло от меня осколки света. Я ударил туда и остался доволен. Сабля пошла так, что после подобных ударов живут недолго. Если вовсе живут…

«…Погибшему за родину
всегда мала награда
Могила на дивизию
И может быть баллада».
Кого-то снял Ади — кобольд рухнул наземь, и под своим телом погреб последние искры.

Тьма была абсолютной — я не видел даже своей руки, даже проведя перед носом. Я закрыл глаза, затем открыл — разницы не было никакой.

Чтоб не отвлекаться на попытки разглядеть хоть что-то, я опустил веки. Я обратился в слух.

«…Путь генерала выстлан
Солдатскими погонами
Тех, кто попали в вечность
Походными колоннами».
Что-то просвистело у уха, я успел отступить и схлопотал скользящий удар по предплечью. Я слышал как треснула кожа курки. Вырывало бляху, она звякнула о камень.

Затем что-то ударило меня под колени. Я упал на землю и уронил меч.

Выхватил кинжал, но тут же чья-то нога выбила его из моей руки.

Где-то далеко Ади продолжал петь:

«…Кто для войны родился
Тот не умрет в постели
А мертвому без разницы
Возвышенные цели».
Зубами я сдернул перчатку, выплюнул ее на пол и взмахнул рукой, творя заклинание. Первое, что пришло на ум — искажающее волшебство. Мне было плевать, что оно сработает не так как надо, или сработает не в полную силу — мне надо было, чтоб случилось хоть что-то. Чтоб бьющий не попал по мне, чтобы меня не оказалось на линии удара.

Заклинание сработало…

…И я ослеп.

Свет был ярок — я видел его даже сквозь закрытые веки.

Я ожидал удара, который поставит точку в моем пути, но его все не было. осторожно открыл глаза, увидел свою саблю — она была совсем рядом.

Опираясь на клинок, поднялся.

Кроме меня и Ади в пещере никого не было. по крайней мере на ногах.

Кобольды бежали.

Мы отдыхали, прислонившись к огромной скале. Дыхание восстанавливалось медленно — сказывался далекий путь, холод, накопившаяся за время пути усталость.

— Мы живы?

— Похоже на то, — согласился Ади.

Я осмотрелся по сторонам — на земле лежало пять тел кобольдов. Были они человеческого сложения, но на пару пядей ниже нас, заросшие шерстью с головы до пят. Походили чем-то то на медведей. Еще один скреб лапами землю, пытаясь будто отползти от нас подальше. Я прицелился в него саблей:

— Добить?..

Ади посмотрел и покачал головой:

— Да ну его, может и выкарабкается. Я зла на них, в общем-то, не держу. — Он достал из рукава нож и подошел к кобольду мертвому: Ну что, освежуем одного?..

Я вытащил кинжал, присел, замахнулся… И убрал его в ножны.

— Какого демона?..

— Ты знаешь, Ади, не могу я их резать. Они слишком похожи на людей. Ты, если хочешь — режь, а я не могу…

— Чистоплюй. — Ответил он, но нож тоже убрал. — Пошли отсюда… Ибо нечего!


-//-
Все было просто — по крайней мере, относительно света:

— Веришь ты в сказки или нет, но она существует. Может, она нас и спасла.

Там где мы приняли бой, одна стена пещеры была из голубой руды, которая начинала светиться от любого заклинания.

Странно, но ни в одной легенде об эльфийском оружии, я не встречал подобного. Может, так получилось, потому что я слышал легенды человеческие, но никогда не эльфьи. Да и кто знает: возможно, при переплавке это свойство терялось.

А, возможно…

Впрочем, какая разница — легенды легендами, но я в жизни не видел голубого эльфьего оружия.

Несомненно одно — кристалл руды, найденный на земле, весь оставшийся путь заменял нам свет всех факелов.

Нам и дальше попадалась эта руда — пласты, тонкие жилы, и, даже пещеры.

Но, может, пока, довольно о ней?

В мире и без того много чудесных вещей.


-//-
— Ади?..

— А?

— Откуда ты знаешь эту песню.

— Был у меня знакомый. Вместе пару дел обстряпывали. Он эту песню любил… Ну а я от него, стало быть, набрался.

— А как его звали?

— Уже не помню. Да и не важно это уже. Он погиб года два назад…

Я кивнул. Действительно — имя было совершенно ненужным, особенно, после того как он погиб.

Важна была песня.

Это было вроде гимна нашего барака. И, может статься, тот покойный, который когда-то рухнул вниз там, где устоял Ади, был из моего кадетского корпуса, может он жил когда-то в моем бараке, а, может, быть он учился в одном взводе со мной.

Может, он даже сидел за одной со мной партой. Хотя нет, мой приятель по корпусу, Эрно Икс, погиб через год после выпуска на каком-то второстепенном плацдарме…

Но так ли важен Эрно? Особенно после того, как он погиб?

Нет, песня была важней.

Ее пели каждую субботу — глубоко ночью, почти в воскресенье, когда все уже были пьяны в дым, а бутылки — выжаты досуха.

Это был гимн — но совсем не помпезный, не бравурный, какими обыкновенно бывают гимны. Он был негромким, печальным, тягучим как судьба солдата и часто из других бараков, те, кому мы мешали спать, кричали: «Кого поминаем?»

Мы поминали себя, поминали день прошедший, еще одну неделю — кто знает, сколько их еще осталось.

Нам было печально — но не потому, что все уже выпито, и еще час-другой и в нашу голову вползет похмелье.

А еще пройдет немного времени, оно уйдет, пройдут и дни отдыха, и опять начнется муштра, учеба…

Потом служба, и, конечно, война. Ведь не для мира, не для парадов нас готовили?

И действительно — началась война, и лейтенанты сгорали как свечи.

Кто-то погиб в первый день войны, уверенный, что попал в простой пограничный конфликт. Кого-то сшибли с седла во время генеральной ордалии. Лейтенанты умирали бесславно от дизентерии, топили себя и свои бандеры в болотах. Пропадали без вести, без видимых причин.

Насколько я знал, из моего выпуска в живых осталось шестеро, включая меня. Один из них потерял руку при форсировании реки с труднозапоминающимся названием, и был демобилизован.

Четверо продолжало носить погоны разных государств и оружие.

Кто из нас станет генералом?


-//-
На нашем пути стала появляться еда.

Кобольды оставляли нам мох, корни, в грубых мисках ползали какие-то слизняки, улитки без панциря. Выползти из мисок они не могли, потому что края посуды были смазаны какой-то дрянью и слизняки соскальзывали обратно на дно.

— Как ты думаешь, это можно есть?

— А как ты думаешь, у нас есть выбор?..

Корни напоминали по вкусу редьку, и были тверды как молодые ветви деревьев, мох же был с привкусом плесени.

— Интересно… — Сказал я, — Интересно, а отчего они стали нас подкармливать.

— У меня есть одна идея, но она тебе не понравится.

— Валяй, говори уже…

— Они испугались твоего пения. Ты уж прости, Дже, но голос у тебя отвратительный…

Мы оба засмеялись — смех больше походил на кашель.

Конечно, шутка была не абы какого пошиба — Ади пел совсем не лучше меня.

И тут он тронул меня за рукав.

— Человек… — прошептал он… — гляди, человек!

Я тихо освободил саблю. Могло статься, что это новая угроза. Конечно, спутать человека с напавшими на нас кобольдами, было бы сложно. Но, кто его знает — может, побитые позвали кузена побольше.

Но нет…

— Смотри… Это женщина…

Мы подошли поближе. Да что там женщина — это была девушка. Очень красивая, и вся белая будто молоко: белые одежды, светлые волосы. Бледное лицо.

Ади подошел и преклонил колено:

— Приглашаю Вас на танец, милая мадмуазель… — Затем поднялся на ноги и добавил. — Красивая, демон его побери… Расскажи — никто не поверит. И ведь не заберешь с собой.

Я думал о том же — пред нами стояла статуя. Вода оседала на ней, и казалось — она плачет. Рукой я утер слезы: они были просто ледяные — даже через перчатку я почувствовал холод:

— Стекло… Вероятно горное стекло — хрусталь…

У подножья статуи лежали плошки вроде тех, которые попадались на нашем пути. В некоторые были насыпаны камни. Некоторые — просто красивые осколки породы, но было несколько полудрагоценных, ну и, конечно, эльфья голубая руда.

Ади стал рядом со статей девушки:

— Ну как, похож?

— Просто не отличишь. — съязвил я, — Похож как троюродный дедушка на двоюродную бабушку.

— Дурак ты, Дже… Я не о том. Это ведь не человеческая статуя…

Я это уже заметил и сам — у девушки уши были чуть заостренны. Да и никогда я не думал, что человек сможет сотворить такую красоту в хрустале. Только во плоти.

— Эльф… Вот уж не думал, что эльфью статую можно найти в пещерах.

— Вот и я о чем… Вероятно, кобольды спутали нас с эльфами — что не говори, мы чем-то похожи. А эльфы для них, наверное, вроде богов…

— Отчего же они тогда богов в поезде убили? Или вот на нас набросились?

В ответ Ади пожал плечами.

Стена за статуей была испещрена надписями.

— Умеешь читать руны?

— Только некоторые идиомы. А ты?..

— Не этот диалект… Есть знакомые символы… Но не более…

Ади прошел воль стены, заглянул в соседний туннель, позвал меня:

— А ну-ка посвети… Бог мой… Да их тут…

И действительно — в соседнем зале действительно было множество разных статуй. Там были все — старики, с мудрыми лицами, воины, женщины, что прожили жизнь полную. Самое жуткое, что попадались и детские статуи…

Это было кладбище. Конечно же, я видел и больше могил, но одно дело — кладбище человечье, другое дело — эльфье.

— Не хочешь осмотреть местные достопримечательности?

Я покачал головой. Было любопытно, но с иной стороны…

Мы вернулись назад.

Наш кристалл стал угасать, свет убегал от поверхности в его глубь. Я привычно бросил заклинание — он вспыхнул с новой силой.

И почти не удивился, когда внутренним светом озарилась статуя. Вместе со светом зазвучала высокая печальная нота — вся пещера пела…

— Вот тебе и ответ. Мы доказали, что имеем божественную сущность — пробудили свет в камне.

— И все же это неправильно…

— Что именно?..

— Некрополь. Никогда бы не подумал, что эльфьи кладбища надо искать в горах. В легендах такие светлые существа — и вдруг подземелья…

— А где им еще хоронить своих?.. Вероятно, по твоему совету пытались хоронить на небесах, но не добрасывали покойных до облаков… А стали хоронить в пещерах как раз потому, что никто их не станет искать. Тем паче, если живешь тысячу лет, пару раз можно и в пещеры сходить.

Делать было нечего, и мы собрались продолжить путь. Перед тем как пойти, Ади спросил:

— Может, отрубить ей голову? А?.. Она ведь стоит бешеные деньги?

Но к мечу он не притронулся, и, вероятно, ждал от меня объяснений, отчего этого не следует делать.

— Не стоит… Она вся может рассыпаться в осколки. Тем паче для кобольдов это святыня. Кто его знает, может, из веры появится разум.

И мы пошли прочь. Я шел и думал — кто последний перед нами видел эту красоту. Когда это было? Сто лет назад? Пятьсот? Тысячу? Или же вчера?


-//-
Под горами было несладко.

Но я всегда недоверчиво относился к слухам о своей смерти, завещаний не писал.

Лишь однажды, прежде чем сорваться в атаку, сказал приятелю, мол, если меня убьют — возьмешь мою лошадь. Моя сивка вынесла меня в том бою. Приятелю повезло меньше.

Не верил я в свою смерть и в пещерах. Все будет хорошо, — думал я, сжимая рукоять сабли, — только не расслабляться, кавалерия, не расслабляться.

Но одной вещи я все же опасался. Я боялся увидеть дневной свет.

Во время пребывания в темноте мы довольствовались лишь крупицами света, и я боялся — а выдержат ли мои глаза яркий свет солнца.

Я заранее прищуривался, закрывал один глаз. Но выход на поверхность оказался удивительно легким.

Поворот, поворот, стало чуть светлей, спуск, опять поворот. Свет, не то чтоб очень яркий…

— Вышли. И все-таки мы вышли.

Над нами возвышалась скала, пред нами лежал лес.

А над миром повисла ночь, луны не было. Звезды залили облака, и не проведи мы во тьме многие дни, вероятно, мы бы их и не увидели. Скалы все так же карабкались в небо, и над нами висела только половина небесного свода. Но я присмотрелся, сверяясь с созвездиями. Это была Та Сторона. Мы прошли под горами.

Кусок руды в моих руках казался темным камнем.

Мы отошли от пещеры на десяток саженей и рухнули на землю.


-//-
К утру конечности затекли, после сна болела голова, будто с похмелья.

Просыпаться не хотелось, но продолжать спать уже не было никакой возможности.

Мне думалось, что, пройдя под горами, мы продолжим свой путь как и раньше. Вдвоем, неузнанные, наживая и преодолевая трудности.

Но нет — мы спустились по склонам, вышли на какую-то дорожку, по ней дошли до грунтовой дороги, дальше вышли на тракт мощеный.

К вечеру дошли до какого-то форта.

— Странно. Против кого эти укрепления — наша сторона, вроде бы к походу не готовится.

— Когда приготовится — форты строить будет поздно, — показал зубы Ади. — А если серьезно, то Эта Сторона сильна смутами. Я тебе говорил про гражданские войны?

— Что-то говорил… — признался я.

— Ну вот. Вспоминай и делай выводы.

Мост был уже поднят, и я думал, что мы просто обойдем его. Но Ади принялся орать, и махать руками дежурной страже. Я на всякий случай стоял чуть в стороне, делая вид, что я как бы не с ним.

Но вместо стрелы или кипящего масла на голову, ворота стали опускаться.

Нас явно ждали…


-//-
Мне здесь все было новым, все странным. Тут солдаты почти не носили сабли. Они были только у офицеров. Вместо кольчуг и брони на них была одежда из грубой ткани. Лишь на груди висели большие бляхи, но насколько я смог разобраться, это была не броня а какой-то отличительный знак.

Я ожидал увидеть удивительные защитные машины, но вместо них в амбразуры были всунуты какие-то толстостенные трубы.

Подобные трубки, гораздо меньше таскали солдаты. Я тогда так и не понял, как они работают, и долго думаю, что это либо какая-то разновидность магического посоха, либо, что скорей — обманка.

С нашим появлением фасах форта сразу же усилили караулы. По беспечному виду солдат было видно, что нападения они не опасались, а то, что их выгнали из казарм — так надо, такая служба.

В поле, недалеко от крепости поставили большую армейскую палатку.

Туда удалился старикашка, с виду полковой маг. И действительно — скоро на моей груди ровно и сильно задрожал амулет.

В палатке вспыхнуло так, что свет пробился через ткань, вырвался из-под клапанов. Затем, из палатки стали появляться фургоны, какие-то люди. Рядом с этой палаткой они поставили другую. И амулет вовсе взбесился — мне пришлось снять и положить в ящик. Он тарахтел там как горох в погремушке.

Затем, Ади ушел в ту палатку. Я не сомневался — причиной всего движения был он. Очевидно, Ади перевозил груз, который На Этой Стороне считался правительственным.

И опять была ночь, опять безоблачное небо наполнилось молниями и громами.

А потом все кончилось. Амулет затих, так резко, что я подумал, будто он сломался. Но магией я сбил кружку со стола, и амулет дрогнул.

Утром конвой убыл, посты на фасах крепости опять стали обыкновенными.

И мы из важных гостей превратились в гостей попроще, коим как, известно, дома лучше.

— Ну что, поехали?.. — спросил меня Ади, будто у все зависело только от меня.

— Ты освободился?

— Никогда в жизни не был более свободным.

Часом позже мы отбыли в имение Реннера.


-//-
Отчего-то я ожидал увидеть домом Ади какую-то крепость. Может быть форт, обветшалый, брошенный, а после выкупленный Реннером за сущую безделицу.

Но нет. Разве что я бы, пожалуй, прозевал поворот к хутору Реннеров: дорога шла оврагом, и вдруг меж его стенами нашелся проем, куда и свернул Ади.

Дорога побежала полем — то и дело попадались съезды, меж деревьев мелькали крыши домов.

На каком-то перекрестке нам попался маленький кабак. До сиз пор помню его название: «Степная Жемчужина». На жемчужину он, конечно, не тянул, но вторая часть названия была правдой — вокруг была степь, через них пролегали шляхи — не тракты. И движение по ним было не то чтобы оживленное. Стало быть, и выручка в этом кабачке была небольшой.

Но кто знает — может, хозяин содержал его не из-за прибыли, а по зову души. Может, сюда съежились по вечерам местные помещики, чтоб отметить прошедший день на нейтральной территории. А может, и вовсе, строили не для людей, и пролетающая на шабаш нечисть останавливалась здесь, чтоб промочить горло стаканчиком-другим.

Дом Реннера был окружен не рвом и крепостной стеной, а невысоким забором, потерявшимся в зарослях кустов.

Через сад дорога вела к дому на холме.

Реннера ждали. Не то чтоб, сидели на крыльце, или постоянно выглядывали в окошко. Нет, они были просто извещены, что мы в движении, что прибудем скоро.

И стоило нам въехать во двор, домочадцы высыпали на улицу.

На подносе старый слуга вынес две рюмки самогона с закуской. По холоду рюмки я понял — бутыль с самогоном до последнего момента держали в леднике.

Я выпил и закусил. Ади, как много месяцев назад выпил лишь половину, остальное выплеснул, зато тут же съел почти всю закуску.

— Простите, милые, — сказал он, — гостинца я вам не привез. Ну, ничего — зато теперь у нас уйма денег и мы можем купить каждому что-то разэтакое… Я предлагаю начать с соседского леса…

Домочадцы улыбнулись, кто-то тихонько прыснул смехом. Вероятно, соседский лес был дежурной шуткой, каким-то камнем преткновения, вроде того моста Эршаля.

Нас встречал и приемный сын Ади Реннера. Я знал, что в нем нет ни капли крови моего спутника, но странное дело — они были похожи. Одинаковая прическа, осанка, вытянутое лицо, холодный блеск и решимость во взгляде.

Не было только пятна на лице, и вместо эстока на бедре висела шпага.

Я подумал, что он, в общем-то, ребенок, коий до конца не понимает, что приемный отец прошел дальнюю дорогу.

Он понимал, что сегодня будет праздник. Но что за праздник без подарков?

Я порылся в сумках и отдал ему кристалл синей руды:

— Держи…

— Ух ты! А что это такое?

Вместо этого я нарисовал в воздухе Знак. Кристалл загорелся ярким синим цветом.

Затем Ади представил меня, и назвал имена всех встречающих.

Жена Реннера действительно была красива. Ее можно было бы и не называть — по понятным причинам она сильно отличалась.

Когда я увидел ее, мне захотелось откинуть прядку волос, чтобы увидеть, не заостренна ли вершина ушка. Я хотел, чтобы она сказала слово, чтоб узнать — не скрывает ли ее улыбка полное отсутствие клыков. Такими должны были быть эльфы, хотя, кажется, у эльфов не бывает черных волос.

Говорили, что у эльфов нет клыков, и что они живут очень долго. У меня не было времени жить рядом с ней, проверять, состариться ли она.

Бывало, за обедом, я пытался ее рассмешить, но она лишь пунктирно улыбалась краешками губ. Ела аккуратно, поглощая пищу маленькими кусочками, и я так и не смог рассмотреть ее зубы.

Да что там, кажется, в моем присутствии она не произнесла ни одного слова. А может, я ее просто не слышал — Ади Реннер и его сын всегда производили достаточно шума.

Помню одну ночь, незадолго до моего отъезда. В долине уже было тепло, и со дня на день мы должны были получить весть, о том, что открылся какой-либо перевал.

Ночь была чарующая, и перед сном мы вышли на свежий воздух.

В вышине висела полная луна. Еще вчера она была туманом на конце, но сегодня вышла в полной красе.

Ади обнял жену, сведя пальцы в замок как раз под плодом:

— Полная луна, тринадцатый день, пятница. Самое время тебе лететь на шабаш.

Она руками провела по своему телу — от шеи, по груди, через живот к рукам мужа. И покачала головой. Я понял, что она хотела сказать — тяжесть еще нерожденного ребенка приковывала ее к земле.

Но этот разговор произошел гораздо позже.


-//-
В один день, у ворот имения остановился всадник. На огромном черном коне, восседал мальчишка, лет двенадцати. Одет он был просто, без всякого оружия, выглядел как сын иного вельможи. Держался с достоинством, и слуги легко пустили его во двор, приняли коня, хотели помочь сойти на землю, но тот спрыгнул сам и в иную сторону.

Я стоял на крыльце, и видел, как приемный сын Реннера встретил прибывшего:

— Вы к кому?.. — мальчишка пытался выглядеть достойно, но это выглядело лишь как подражание прибывшему. — К отцу?.. К…

— Да, я к господину Ади Реннеру, — пришел ему на помощь визитер.

— Как вас представить? Он вас знает?..

— Да, одно время, мы с ним были близко знакомы. Очень близко.

— Как Вас представить?

— Ума не приложу. Я еще не выбрал себе имени. Просто, скажите — хороший друг. Мы были рядом в тяжелые времена.

— Я доложу.

Реннер-младший удалился.

— Не боитесь ездить один и без оружия? — спросил я.

— Мое оружие — всегда при мне. Для того, кто попытается остановить меня — это будет неприятной неожиданностью.

Он сложил руки в знак, прицелился в дерево через дорогу. Вероятно, хотел продемонстрировать свою силу и заклинание, ударить сильно и жутко каким-то трехступенчатым заклинанием. Но раздумал и просто махнул рукой — по кроне дерева пробежался шквал.

Затем он подошел близко — гораздо ближе, чем допускали приличия.

— Вам не знакомо мое лицо? — спросил он меня.

— Признаться, нет…

— А меж тем, мы часто смотрели друг другу в глаза.

И я понял кто это.

— Но это были не ваши глаза. — Ответил я ему.


-//-
Пили в оранжерее. Розовые кусты, вероятно, чувствовали зиму и через стекло, поэтому не цвели. Но даже их листья распространяли аромат.

А может быть, все дело было в вине, уж не знаю, из чего его гнали, на чем настаивали.

Было довольно странно видеть, как мальчишка пьет наравне с нами. С его весом, думал я, его свалит довольно быстро. Но нет. Тот пил и почти не пьянел.

— Так может быть, вернемся назад вместе?.. — Предложил я юноше, — Я, конечно, не набиваюсь в кампанию, но вдвоем ехать было бы спокойней.

— Нет, скоро я возвращаться не собираюсь. Неотложных дел у меня нет. Так что, возможно, мы с вами и не встретимся, молодой человек. По крайней мере, в этой жизни.

Он не знал, что частично ошибается. Оглядываясь назад, я могу сказать — мы встретились позже. Гораздо позже. Но тогда этого не знал и я.

— И наш мир проживет без вашего присутствия? — попытался съязвить я.

Ответ меня удивил:

— Я, знаете ли, всегда был сторонником сбалансированности мира по Ту и Эту сторону. Так что я не буду спешить вторгнуться в ваш мир.

Отчего-то его ответ разозлил меня. Они уже вторглись в наш мир. И эта крепость Хастен, что выпадала из нашего мироздания, это депо брошенных зверь-машин — пусть и оставленных до поры до времени, пусть и на землях экстерриториальной Хотии. Все это было вторжением. От алкоголя язык развязался на недопустимую длину:

— Вы знаете, а я, еще вероятно, сюда вернусь. Для начала в предгорьях организую сплав строевого леса. Ну не может быть, чтоб со склонов не текло ни одной завалящей речушки. А затем, организую добычу голубой руды. Кобольдов припру так, что они полезут с Вашей стороны с криком «Спасите!!!» А еще найму магов, чтоб они разобрались в Ваших железках. И лет через десять я постучусь в двери ваших домов. Уж не знаю, чем я буду стучаться — мечом или кошельком.

Ади от моих слов скривился. Он, было, потянулся к плечу, туда, где обычно находилась рукоять меча. Но меч уже напился крови досыта и отдыхал где-то в оружейной.

Вместо этого Ади сказал:

— Дже, ты не должен так говорить. Тебе лучше даже так не думать.

Гость же оказался более категоричным:

— Не хочу портить Вам настроение, господин Кано, но довольно серьезно обсуждалась необходимость Вас умертвить.

Я поперхнулся. Ади постучал меня по спине. Боясь показать свою слабость, я остановил его:

— Оставь, пройдет… И за какой, извиняюсь, хрен меня хотели убить?

— За самый банальный. Вы слишком много знаете.

— Ну вот еще. Что за дикость — убивать зазнание?.. Ну я так понимаю, разум восторжествовал?

— В некотором роде, — ответил мальчишка с глазами уставшего старца. — У Вас оказался могущественный покровитель.

— Это Ади?.. — предположил я.

— Нет, это я… Я ведь не забыл вашего добра. Вашей помощи… Без вас я бы не воскрес.

Мне стало противно — в горле резко пересохло. Вино не утоляло жажду, а опьянение исчезло.

Ади отставил стакана и отошел к кустам.

— Ой, а кто это у нас? — он наклонился к самой земле, — роза? Точна роза…

Я склонился рядом с ним. Росток был маленьким — никак не больше двух дюймов. Ади провел пальцем по еще мягким иглам.

— Хочешь, тебя саженцем угощу?.. Ах да… Ну когда хватит ума обзавестись местом, где его можно посадить, тогда приходи, возвращайся. И если не обзаведешься — тоже заходи. И не слушай ты его, — он кивнул на юношу…

— А вообще, если серьезно… Я просчитал вашу судьбу и судьбу вашего мира. Просто чудесно, что Вы прошли горы. Но дальше Вам надо вернуться назад, ибо судьба мира тесно сплетена с вашей. Но совсем иначе, нежели наговорили вы сейчас.


-//-
— Нет, ты знал? Признавайся, ведь знал наверняка! — наседал я на Ади. — Знал ведь, что меня хотят убить.

— Ну, знал… — согласился он.

— И не сказал! И если бы меня постановили убить, ты бы просто пришел ко мне в комнату, сказал бы, мол, прости Дже, и всадил бы свой эсток по гарду?.. А я думал, ты друг.

— Друг. Но ты не драматизируй, не убили же?..

— Ха! Тебе легко говорить! Ну, скажи, скажи, как бы меня убили? Меч, кинжал под ребро, яду в вино, удавка?

— Нет. Это неспортивно. Я бы предупредил бы тебя. Ты бы бежал. Так у тебя появился бы шанс выжить.

— Шанс? Какой шанс?

— Думаю, один из тысячи…

— Хм… А как ты считаешь, я представляю опасность? Я могу ведь всем рассказать о вашем мире, о путях в него.

— Ты не из тех, кто будет орать о своем знании на каждом углу. А если и так — то, кто тебе поверит…

— Но таких как я, становиться все больше.

— И что с того? Это вроде заговора посвященных — никто не знает никого… И знаешь… Мы вас не боимся — самую жуткую вашу армию мы передушим на еще подходах к перевалам…

— «Мы»?.. — переспросил я, — откуда столько ненависти?..

— При чем тут ненависть? Я буду защищать свою жену и своего ребенка… Своих детей…


-//-
Что я могу еще рассказать о том мире?

Да ничего.

Ади не водил меня на экскурсии в их города, не показывал тайн их мира.

Да и после того разговора в оранжерее мне не очень-то хотелось узнавать что-то новое.

Лишь однажды рядом, на бесхозном пустыре остановился бродячий паноптикум.

Ади пошел туда с сыном, и позвал меня.

Набор зрелищ был не таким уж и шикарным — как водиться, сладкая вата, бородатая женщина, зверинец с тварями плешивыми и уставшими от жизни.

Дети их то дразнили, то бросали через прутья клеток карамельки. Большинство животных такой подачкой не брезговали.

Барышни охали у клеток и банок с гадами, но я смотрел на животных с жалостью. Большинство их сородичей я наблюдал гораздо ближе, причем совершенно бесплатно, в природе. Тех вряд ли можно было соблазнить конфеткой — они бы предпочли сочный кусок мяса.

Гордостью паноптикума считался музей восковых фигур.

Мы зашли и туда.

В комнатах было прохладно. Чтоб воск не растаял в ведрах, поставленных по углам комнат, таял лед. Его периодически заменяли, принося из ледника новый.

По комнатам бродили родители с детьми, останавливались то возле одной то около другой фигуры, бросали на них восхищенные взгляды.

Вероятно, это были копии знаменитых людей того мира. Но я, разумеется, не знал ни одного, и для меня они были лишь большим куском воска, обряженным в человеческую одежду.

Я бы, вероятно, и не вспомнил эту прогулку, но в последующую ночь мне снился сон, будто я сам попал в эту комнату, заполненную кадаврами.

Бродил по ней, ища выход, но его не было. Краем глаза будто ловил движение, бросался туда, но находил лишь новый труп.

Я искал знакомое лицо, казалось, еще немного и увижу фигуру человека знакомого, может быть давно потерянного, но воскресшего на Этой стороне. Но таковых не было.

И вот вдруг статуи начали гореть, будто свечи. Волосы вспыхивали, становились фитилями, в мгновенье расплывалось и без того незнакомое лицо, и вместо головы оставался сноп пламени…

…Я проснулся глубокой ночью и сидел, пытаясь понять, что сон сей значил.

Решение нашлось совсем простое — ну, разумеется, я совершенно чужой в том мире.


-//-
В один из дней, мы отправились в путь.

Туда, где навсегда закончились дороги моего отца. Ведь для чего я прибыл на ту сторону.

Дорога к могиле и обратно, была единственным случаем, когда я далеко отлучился из имения Реннера.

Я должен сказать, что их мир не так сильно отличался от мира нашего. В том смысле, что его населяли люди абсолютно похожие на нас — у них не было ни жабр, ни крыльев, ни чешуи, как у хозяина деревянного замка.

И солнце здесь было то же, что и у нас, одно и вроде бы катилось всегда с востока на запад, но никак не наоборот.

Деревья росли вверх, вода текла в низины.

Вероятно, Ади вел меня дорогой, кою обдумывал не только он один. Она шла все больше по оврагам, из которых ничего видно не было, меж холмов. Дорога сильно петляла, и, хотя пару раз мы пересекали большие тракты, ни разу не свернули на них.

Я не видел крыш городов — скорей всего мы обходили их так далеко, что даже шум не долетал к нам.

Лишь раз мы переходили пути похожие на те, по коим мы проделали часть пути на Ту сторону.

Но у этих реек верхняя плоскость не успела схватиться ржавчиной, а снег с путей был убран в сторону. Но мы не задержались на переезде, Ади не дал мне подробно рассмотреть его.

Вдоль дороги мелькали деревушки, хутора, отдельные дома. Меня поражало обилие мелких кладбищ — по сути, они были возле каждой деревни. Для того, чтоб похоронить покойного иногда было достаточно вынести его за околицу.

Часто кладбища располагались на склонах холмов.

— Земля здесь дорогая, — пояснил Ади, — вот и хоронят по склонам. Где ничего расти не будет. Зимой и летом, вроде все нормально, а вот когда дожди — размывает могилы, вымывает обелиски, покойников — приходиться перезакапывать…

Я боялся, что мой отец похоронен на таком же кладбище, и пройдет еще немного времени, его кости вымоет, и в лучшем случае их закопают в братской могиле, не удосужившись уточнить имя.

Но нет — отец и его бандера оказалась похоронена на кладбище около небольшой крепости. Крепость принадлежала государству, поэтому землю особо не берегли. Здесь лежали те, кто закончил свою жизнь на службе в этой крепости. Надо заметить, что таковых было много. Вероятно, здесь хоронили и тех, кто погиб, пытаясь подчинить крепость иной воле, иной силе.

Возле кладбища нас встретил майор — то ли выехал узнать, кто к ним приехал, то ли был предупрежден заранее.

Он указал мне на могилы.

Все было ясно. Отряд посла был опознан как разведывательная группа. Навстречу был выслан заградительный отряд.

Никто не знал, как это получилось.

Никто не мог сказать, кто первый сказал первую грубость, кто первый схватился за оружие. Хотя, верно, обе стороны держались за рукояти сабель как только встретились. Недовольный взгляд, острое словцо, та же монета в ответ — и все закончилось боем.

Пришлые не могли победить. Даже если бы они выиграли первый бой, им бы отсекли пути к отступлению и выбили бы.

Но все было закончено в тот день. Никто не сдался — да, наверное, их и не собирались пленять. Оставалось только похоронить.

Возможно, его убийцы лежали тут же.

Но от солдат форта их отделяла легкая металлическая ограда, получалось, что они лежат как бы и рядом, но каждый сам по себе.

— Я оставлю вас… — «вдвоем» чуть не сказал Ади.

Он остался рядом с майором из форта и медленно отвел его в другой конец аллеи. Вероятно, они обсуждали какие-то пустяки, которые не волновали ни Ади ни майора. Но о чем они разговаривали, я не слышал. Да и до того ли мне было.

Я стоял у могилы…

Хорошо быть глухим — глухие понимают друг друга через толщу звуконепроницаемого стекла. Еще лучше быть безумными — те понимаю друг друга без слов без знаков.

Но как объясниться с человеком, который лежит пред тобой на глубине полусажени? Как сказать ему что-то. И, главное, что сказать.

Смотри, отец, твой сын пришел к тебе. Он прошел тысячи миль, он прожил семь лет. И он жив — многим этого оказалось не под силу. Например тебе, отец… Это не упрек, это факт. Твой сын жив, он прошел дорогу, которая не удалась тебе, и возможно, вернется назад.

Смотри, отец… Смотри, если можешь смотреть…

Что я мог сказать еще? Обычно у покойных принято просить прощение.

Прости, отец… За что?.. За то, что не пошел вслед за тобой? За то, что я не лег в землю рядом?..

Наконец, сзади подошел Ади.

— Ну что, пошли?.. — спросил он.

Я кивнул — а что оставалось делать?


-//-
В обратную дорогу меня собирали всем миром — Ади, как хороший хозяин, перед тем как подвести мне лошадь, проверил все подковы. Прежде чем я сел в седло, он повеселил мне наш шею амулет. Призму, почти цилиндр из какого-то зеленого кристалла. Он был полупрозрачен, и в его глубине будто кружила медленная вьюга, то, сгущаясь, то распадаясь.

— Если ты будешь беречь его, он сбережет тебя. Не снимай даже на ночь, не передавай другому, и он не предаст тебя.

Потом подошла его жена и молча повязала мне на шею, связанный ею шарф. Она не сказала ни слова, лишь улыбнулась, не размыкая губ. На мгновение ее рука коснулась моей щеки. Меня удивило, какие они теплые — от нее просто шел поток тепла, как от костра. Хотя я не испытывал к ней никаких чувств, шарф я носил довольно долго. И он, кажется хранил меня — за два года у меня не было ни одной царапины. Потом я перетянул кому-то рану. А на следующий день меня убили…

— Я бы проводил тебя, — сказал Ади, — но скоро нас станет по настоящему четверо. Он одними глазами показал на свою жену. — Я так же незаметно кивнул в ответ. С Той Стороны тебя встретят…

— Интересно, мы встретимся? — спросил я, хотя на самом деле мне это было мало интересно.

— Встретимся, — уверенно ответил Ади, — Я не вижу особого смысла в смерти и поэтому, собрался жить вечно.

Я отправился с караваном, что шел в Высокий Замок. С нами было два офицера — он и она. Говорили, в Замок отправляли только добровольцев и только мужчину и женщину. Говорили так же, что не всегда это приносило плоды — бывало, к концу ледового заключения оставался только один, или же они возненавидевали друг друга. Но если этого не происходило — они оставались вместе на всю жизнь.

С караваном я дошел до перевала, мне указали на дорогу вниз, а сами продолжили свое восхождение то ли в туман, то ли в облака.

2003 год.

Оглавление

  • Вороново крыло
  •   I
  •   II
  •   III
  • Люди, дружившие со смертью
  •   I
  •   II
  •   III