Струны пути [Влада Медведникова] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Глава 1. Вспышка


1.

Он запрокинул голову, взглянул на небо.

Звезды мерцали, равнодушные, далекие. И чужие – где очертания, знакомые с детства, где указывающие на север вехи?

Но он всмотрелся, узнал.

Узор созвездий изменился. Колесница вытянулась, изогнула дышло. Птица распластала крылья, Змей раскинулся, окунулся в сияющие воды небесной реки. А других и вовсе было не различить, и не поймешь теперь, где север, где юг. Звезды сместились, исказили свой ход, – сколько же времени прошло? Сотни или тысячи лет?

Он глубоко вздохнул, пробуя воздух на вкус. Сумрачные запахи зелени и хвои, – кругом чаща, нехоженая, древняя. Тень влаги – неподалеку озеро или река. Он не помнил ни леса, ни озера, но последние дни болезни были подернуты темным маревом, он мало что видел и понимал тогда.

Он повернулся, пошел обратно к гробнице. Земля под босыми ногами была сухой и теплой, молила о дождях, отзывалась на шаги. Звезды сдвинулись с места, но земля осталась прежней, помнила его.

Не могло быть иначе.

У входа в гробницу остановился, прикоснулся к стене. Он помнил пирамиду, лазоревые и зеленые ступени, бесконечную лестницу, качающиеся носилки, пение заклинателей, развевающиеся молитвенные ленты. И небо – полуденное, ослепительное. Глаза жгло, боль разрывала грудь, но он смотрел вверх, в синеву, и знал – на вершине пирамиды его похоронят, закроют в гробнице. Там его ждет сон, а во сне – исцеление или гибель.

Но здесь не было пирамиды, лишь скала, расколовшаяся, чтобы выпустить его на свободу. И три ступени, ведущие в глубину. Он помедлил мгновение и спустился, вернулся в чертог, скрывавший его все эти годы.

Здесь еще не угасла сила заклятий. Дрожала в льдистом свете кристаллов, холодила дыхание. Было тихо, но чудилось, что со всех сторон доносится его имя, беззвучно, неумолчно: Чарена, Чарена.

В глубине бронзового зеркала качнулось отражение.

Он изменился сильнее, чем звезды. Черные волосы побелели, лишь одна прядь осталась прежней. Темные глаза стали почти прозрачными, будто морская вода. Даже ресницы и брови побледнели, болезнь украла весь цвет.

Никто не узнает меня. Чарена замер, вглядываясь в отражение. Но все умерли, те, кто меня знал.

Слишком долгий срок – даже небо иное. Но он жив, а значит жива и империя.

Но что с ней было, пока его скрывала гробница? Спала ли империя вместе с ним или крепла, росла и сражалась? Кто правил после него? Или никто не осмелился занять его трон, не решился надеть тяжелые браслеты и медальоны? Может быть, в страхе перед проклятьем и болезнью знаки власти замуровали здесь?

Чарена огляделся, ища их.

С каждым мгновением чертог казался все тесней. Воздух наливался затхлостью, свет кристаллов то затухал, то разгорался, волшебство таяло. Молитвенные ленты, висевшие под потолком, одна за одной провисали, с шуршанием падали на каменное ложе. Еще немного – и рассыпятся на нити.

Пора уходить, пока все здесь не превратилось в пыль.

Возле зеркала он заметил сверток, придавленный тускнеющим кристаллом. Наклонился, осторожно взял – был почти уверен, что сейчас ткань распадется в руках. Но она оказалась прочной, прохладной и скользкой. Широкие штаны и рубаха, сине-зеленый переливающийся шелк, узор по краю рукавов, вышитый пояс. Облачение императора.

Чарена оделся и в последний раз окинул взглядом гробницу, но не увидел ни браслетов, ни медальонов. Значит, они там, где и должны быть – в сердце империи, в столице. И его путь лежит туда.

Снаружи донесся шелест шагов, знакомая звериная поступь. Едва веря, Чарена поднялся по ступеням, вынырнул из тесной духоты в теплую ночь. И замер – перед ним стоял волк. Смотрел внимательно, глаза отливали желтым, густая шерсть серебрилась в звездном свете. Время словно застыло, – всего на миг, – а потом волк принюхался, подбежал, ткнулся носом в протянутую ладонь.

Чарена наклонился, коснулся его головы. Рука утонула в белой шерсти.

– Кьони, – тихо проговорил Чарена, – я думал, вы все умерли.

С ранних лет, сколько он себя помнил, белые волки, кьони, следовали за ним. Приходили без зова, приветствовали как вожака и друга, исчезали и возвращались. В годы процветания империи сбегались в столицу, лунными тенями проносились по садам и верандам дворца. А потом, – когда болезнь пожирала Чарену, отравляя небо и землю, – выли и умирали на ступенях широкой лестницы, на пороге его дома и в тронном зале. Казалось, все они погибли, все до единого, и в мире не осталось больше ни одного белого волка.

Но вот кьони – как и прежде, рядом.

И как прежде в глубине земли переливались незримые жилы. Сила, кровь мира неслась по ним, билась в такт с ударами сердца, таящегося в недрах. Пути, дороги земли. Чарена закрыл глаза, прислушиваясь к ним.

И только теперь понял, что все еще слаб. Он различал лишь сияющие тени потоков, звенящий отголосок волшебства. Их отсветы пронзали воздух, тянулись на юг и восток.

– Пора, – сказал Чарена.

Словно соглашаясь, кьони повернулся и побежал вперед.

Вместе они дошли до озера. Земля под ногами сменилась песком, лес расступился, открыл темный простор. Вода тихо плескалась, дышала прохладой и запахом ила. До рассвета еще было далеко, и Чарена понял, что устал. Едва очнулся, прошел краткий путь – и уже не в силах ступить ни шага.

– Завтра, – сказал Чарена и лег на землю. – Завтра пойдем дальше.

Кьони вытянулся рядом. С ним было спокойно, ничто не страшило: ни усталость, ни память о болезни, ни дремота, неотвратимо накатывающая под плеск волн. Она была прозрачной, легкой, так непохожей на забытье во мраке гробницы.

Чарена вновь взглянул на звезды, на вытянутые очертания Колесницы, на Птицу, раскинувшую крылья, – и позволил душе ускользнуть из яви.

Он заснул, и впервые за тысячи лет к нему слетелись сны. Они парили, мерцали ночными огнями, глазами волков и нитями дорог, а утром растаяли без следа.


2.

– Где же мы, кьони? – спросил Чарена.

Волк глянул на него и приник к земле, будто ища потерянный след.

Чарена проснулся на рассвете, но не сразу отправился в путь. Сперва медлил, собирался с силами, прислушивался к себе и к миру вокруг. Смотрел, как светлеет, розовеет небо над лесом, как вьется над водой мошкара и мальки снуют на мелководье. Слушал, как шуршит тростник и перекликаются птицы, встречая утро. И пытался различить, не прячется ли в груди тень болезни, не притаилась ли она возле сердца. Искал тлеющую лихорадку и не находил. Тело было слабым, но легким, голод тихо скребся внутри, – словно Чарена не болел, а постился в уединении и теперь, очистившись, и возвращался к людям.

Но как найти к ним дорогу?

Места казались дикими, необжитыми. Лес подступал к берегам озера, а оно изгибалось, тянулось вдаль. Ни домов, ни причала, ни сушащихся сетей и рыбачьих лодок, – лишь водная гладь и темные сосны. Чарена попытался вспомнить, где была возведена его гробница, но как довериться памяти о днях, полных жаром и бредом? «У западных рубежей, там, где место покоя», – подсказал давно умолкший родной голос.

Быть может, и правда. За западным рубежом почти не было селений, лишь охотники бродили в чащах. А дальше к северу исчезали и леса, земля, бесплодная и твердая, не успевала прогреться за короткое лето. Такую не вспашешь, не дождешься всходов.

Но здесь было жарко.

Когда солнце показалось над верхушками деревьев, Чарена поднялся, пошел вдоль берега. Волк то неслышно ступал рядом, то нырял в заросли тростника или убегал в лес, петлял среди стволов. Но возвращался, раз за разом, словно его тянуло к Чарене.

Сколько осталось белых волков, есть ли у этого кьони стая? Так легко поверить, что по лесу скользят бесшумные тени. Множество волков, а среди них один – огромный, с косматой мордой и широкими лапами. Мчится по следу, все ближе, ближе.

Чарена зажмурился, тряхнул головой, прогоняя мечты. Ки-Ронг – его верный спутник, кьони, с которым он прошел дороги империи от края до края, – давно мертв. Приблизился к подножию трона, рухнул и не поднялся, и тогда Чарена не смог больше обманывать себя. Понял, что смертельно болен.

Ни к чему обманываться и сейчас. Как бы он ни хотел увидеть Ки-Ронга, Карионну, друзей и помощников – это невозможно. Их унесла река времени, и здесь теперь другие люди и другие волки.

Словно соглашаясь, кьони выпрыгнул из зарослей, подбежал ближе.

С каждым шагом становилось все жарче. Песок обжигал ступни, капли пота ползли по спине. Чарена снял рубаху, обвязал вокруг пояса, но легче не стало. Солнце резало глаза, гулом отзывалось в голове. Если не укрыться в тени, скоро этот гул превратится в боль. Чарена то и дело оглядывался на лес, искал тропы, следы охотников или лесорубов, но видел лишь чащу. Спрятаться бы в ее сумраке – но незримый путь, звенящий в глубине земли, тянулся вдоль озера. Не стоило сходить с пути.

Ведь люди были где-то рядом, этот край лишь притворялся диким. Даже если здесь дальний рубеж, должны быть селения и дороги. Сам воздух говорил об этом: стоило сделать глубокий вдох, и сквозь запахи хвои и речного ила проступал привкус гари, горной смолы и дегтя. И небо – безоблачное, чистое – казалось тусклым, подернутым дымкой. Так бывает возле больших печей и плавилен и возле погребальных костров на поле битвы.

Чарена прищурился, заслонился от солнца. Лес на другом берегу был светлее, реже. Там могут быть тропы, ведущие к людям. Но сколько идти в обход? Озеро изгибалось, терялось в зеленом мареве. Прежде так легко было бы переплыть широкую водную гладь, но сейчас не стоило думать об этом. Слишком мало сил.

Кьони замер, насторожено глядя вперед. Чарена остановился рядом и сперва не понял, на что тот смотрит. А потом различил вдалеке среди прибрежных зарослей темный горб перевернутой лодки. Две фигуры склонились над ней – смолили борта или правили планки? Не разобрать.

– Вот и люди, – сказал Чарена.

Кьони метнулся к лесу. Обернулся на миг, глянул с мольбой.

Чарена покачал головой.

– Прости, – сказал он. – Мне нужно к ним.

Волк исчез среди зеленых теней, растворился бесследно.


3.

Потом Мари пыталась вспомнить, почему же согласилась в этот день помочь брату. Сегодня у них обоих был выходной – но разве это повод? В выходной лучше выспаться. А вместо этого она встала затемно, помогла Кени собрать инструменты и вместе с ним отправилась к озеру. Сколько раз уже обсуждали, что проще забыть про эту лодку: продать ее все равно не удастся, будет стоять без дела, может пару раз ее спустят на воду и все. Но Кени спорил, напоминал, что это лодка отца. Что как только смогут ее починить, Кени вытащит из сарая удочки. Рыба ведь не помешает, особенно, если снова станет хуже с продуктами. А хуже наверняка станет – на фронте у пролива нас опять теснят, и… Мари слушала, вздыхала и кивала.

А если бы она осталась дома этим утром, то не встретила бы Рени.

Может, так было бы лучше.

Он застал их врасплох. Мари не услышала шагов, – вздрогнула, когда на лодку упала чужая тень. Кени выпрямился, вытирая пот со лба, и вдруг нахмурился, крикнул:

– Эй, ближе не подходи!

Тогда Мари обернулась.

Метрах в трех, у кромки воды, стоял парень. Едва ли старше, чем Кени, – лет двадцать пять, не больше, – а волосы белые, белее, чем бывает седина. И длинные, ниже плеч, ниже лопаток, так никто не носит. Босой, без рубашки, руки и грудь в красных пятнах солнечных ожогов. Кожа такая бледная, словно он все лето не выходил на солнце.

Он из лаборатории, поняла Мари. Больше такому неоткуда взяться. Значит, там правда ставят опыты на людях.

Мари знала, что должна бы испугаться, но страха не было, лишь любопытство.

– Беги в поселок, – сказал Кени. Голос его едва слушался – вот-вот снова сорвется на крик. – Звони военным, пусть заберут его.

– С чего ты взял, что он им нужен, – ответила Мари и улыбнулась.

Пришлый встретился с ней взглядом и заговорил.

Его речь была странной, напевной, – гортанные слоги, протяжные гласные. И ни одного знакомого слова.

– Я не понимаю. – Мари покачала головой. И только сейчас заметила, какие у него чудные глаза. Прозрачные, с сине-зеленым отливом. – Ты не здешний?

Тот не ответил. Подошел к лодке и, не слушая окриков Кени, уселся в тени. Скрестил ноги, зажмурился и замер. Над его головой зудела мошкара, а он даже не отмахивался.

Сколько отсюда до лаборатории? Несколько часов пешком, не меньше. Даже по дороге – а если идти через лес, босиком… И неизвестно еще, что с ним делали. Говорят, там испытывают особые стимуляторы, вколют тебе такой – и будешь бегать без устали, а потом упадешь замертво.

– Он даже по-нашему не говорит, – сказал Кени.

Осторожно обогнул лодку, встал за спиной чужака. Смотрел так, будто тот был диким зверем, от которого непонятно чего ждать. Мари едва не рассмеялась: Кени, широкоплечий, загорелый, был на голову выше этого пришлого – еще и измученного экспериментами и дорогой. Такого надо жалеть, а не бояться.

– Наверняка военнопленный, – продолжал брат. – Сбежал из лаборатории, надо сообщить…

Чужак открыл глаза, взглянул на Кени, произнес что-то на своем языке.

– Из лаборатории нельзя сбежать, – возразила Мари. Кени мотнул головой, но не нашелся, что ответить. – Может, он доброволец, откуда-нибудь из Шанми, там люди на любую работу согласны и язык у них свой. Наверняка оттуда! Отработал контракт, и его отпустили.

Кени нахмурился, но ничего не сказал. Мари почти слышала его невысказанную мысль, звенящую в жарком воздухе: конечно, отпустили, без ботинок, без вещей, в странной одежде. Или беглец, или это часть эксперимента, и неизвестно, что хуже.

А может, брат ни о чем таком не думал. Может, это были ее собственные мысли.

Кени вздохнул. Взглянул на сваленные возле лодки планки, на мотки пакли и банки с олифой. И устало спросил:

– А что с ним делать-то?

Ждал ее ответа. Сколько бы Кени не спорил, решение всегда принимала она. Все-таки, она была старшей.

– Ну нельзя же его тут бросить.

Мари опустилась на корточки перед пришлым, и тот повернулся к ней. Тряхнул головой, отбрасывая волосы с лица, – Мари заметила черную прядь и невпопад подумала: чаще наоборот, седая прядь среди темных волос. А тут будто негатив, старинная стеклянная пластинка, на которой белое с черным поменялись местами.

Чужак смотрел спокойно, ни настороженности, ни испуга. Зрачки затопили почти всю радужку, глаза уже не казались такими прозрачными, странными. Стали почти обычными. Но необычным был сам воздух рядом с ним – как в преддверии грозы или под проводами, гудящими от тока.

Мари зажмурилась на миг, и наваждение пропало. Слишком жаркое солнце сегодня, уже напекло, и мерещится всякое.

– Отведем его к нам, – решила она. – Если его ищут, то в поселке будут военные, отдадим им. А если нет, то поживет у нас, пока не оклемается. А звонить никуда не будем, конечно.

– К нам? – повторил Кени. Так обреченно и устало, что было ясно – станет ругаться, но ничего не сделает. – Ты такая неразборчивая. Мало тебе было того последнего придурка, ему плевать на тебя было, уехал не попрощавшись! А у этого ты даже имя узнать не сможешь.

– Это почему же? Смогу. – Мари засмеялась, а потом вновь повернулась к пришлому, ткнула себя пальцем в лоб и сказала: – Меня зовут Мари. А тебя?

И указала на него.

Он взглянул на ее руку и ответил:

– Чарена.

Произнес напевно, как и все свои слова.

– Ну надо же, – пробормотал Кени.

– Вот видишь, – сказала ему Мари и выпрямилась. – А ты говорил «военнопленный». Имя-то у него обычное, наше!


4.

Чаки застыл, ни в силах шелохнуться.

Только что было жарко, парило, как перед ливнем, рубашка липла к телу. И вдруг – окатило холодом, словно за шиворот всыпали горсть льда. Запоздало вспыхнул страх, сердце пропустило удар и заколотилось с новой силой. Скорее, скорее, прочь отсюда – но ни шагу не сделать, не закричать, и…

Вдох – задержка дыхания – выдох.

Чаки зажмурился. Чернильные и алые пятна пульсировали за закрытыми веками, разрастались, стремясь поглотить друг друга.

Вдох – задержка дыхания – выдох.

Еще раз. И еще. Стук сердца стал тише, оно медленно успокаивалось, а страх съеживался, отступал, но не исчезал. Чаки сумел разжать до боли стиснутые кулаки и открыл глаза.

Никакой опасности не было. Ничего не изменилось – вокруг все та же сумрачная лесная духота, старые сосны, проблески полуденного неба над головой и прелая хвоя под ногами. Впереди прогалина, а на ней – сизая скала в пятнах лишайника. Стоячий камень, таких несколько в округе, вот только этот расколот. Сверху донизу, будто кто-то рубанул огромным мечом.

– Чаки? – Бен осторожно тронул его за плечо, а потом взял за руку, проверяя пульс. – Ты что-то почувствовал?

Я тут не один, запоздало вспомнил Чаки. Все наше звено тут. Мне ничего не грозит.

Да, все были в сборе. Сеймор стоял на краю поляны, небрежно придерживал кобуру, насвистывал что-то. Будто и не на задании, будто и не командир звена. Сканди прислонилась к дереву – расстегивала тяжелую сумку, готовилась распаковать аппаратуру, приборами зафиксировать то, что почувствовал Чаки. «У тебя субъективное восприятие, – так она любила говорить. – А приборы измеряют точно». Порой он сомневался, правда ли нужны эти измерения, или Сканди включили в звено, чтобы она следила за остальными. Ведь из них четверых она единственная не была магом.

– Чаки? – повторил Бен. Светлые волосы падали ему на лицо, затеняли глаза. – Ты в порядке?

– Там! – сказал Чаки и указал на рассеченную скалу.

– Там была вспышка? – спросил Бен. – Которую ты почувствовал ночью?

Чаки кивнул.

Ему трудно было говорить об этом. Как объяснить, что он почувствовал? Не взрыв, не вспышку – обнаженный клинок чистой силы. Резанул наотмашь, вспорол душу, выбросил из сна, заслонил все мешаниной образов, таких диких, что память не смогла их удержать. И темнота вокруг на миг показалась могильной, лишь мигающая лампочка сигнализации смогла развеять морок. Чаки наощупь выбрался из постели, нашарил выключатель. Под потолком разгорелся свет, и Чаки поспешно набрал код на панели возле двери.

«Башня! – позвал он. И отчего-то подумал, что микрофон не работает, щелкнул по нему. – Зарен вызывает Башню! Обстановка?»

«Чаки? – отозвался дежурный. Голос звучал ясно, помех не было. – Обстановка стабильная, периметр чист».

«Я сейчас поднимусь, – сказал Чаки. – Была вспышка».

Остаток ночи он провел в Башне, ища аномалию. Приборы зафиксировали ее – но лишь на долю секунду, и невозможно было понять ни местоположение, ни причину. Надо было записать в журнале точное время всплеска, добавить свои комментарии – рассказать о субъективном восприятии, – расписаться и уйти. Но Чаки не сумел. Что за магия ударила его так мощно, разбудила, а потом исчезла без следа? Об этом придется доложить Адилу.

Сперва рация не отвечала, потом раздался усталый голос. Почти измученный. У Адила же сегодня эксперимент, вспомнил Чаки. Откуда шефа вытащил сигнал вызова? С центрифуги или из-под облучателя? Или из особой, специально построенной камеры? Для нашего Адила – последние разработки, ведь он же доброволец.

Лучше не знать, что там с ним делают.

Адил не дослушал доклад Чаки, велел почти сразу: «Раз приборы не фиксируют источник, действуй своими силами, ищи сам. Бери все звено, прочесывайте лес».

И вот он, источник.

– Ты точно в порядке? – повторил Бен. – Если нужен стимулятор, у меня с собой.

Стимуляторы Чаки ненавидел. От успокоительного хотя бы можно спать без сновидений, даже если потом и ходишь полдня как в тумане.

– Не надо! – Чаки отмахнулся и поспешно шагнул вперед.

Не хотел, чтобы Бен снова поймал его руку, стал прислушиваться к токам крови. Наверняка найдет какую-нибудь неполадку и вытащит из сумки ампулы и шприц.

Не оглядываясь, Чаки направился к скале.

И чем ближе подходил, тем яснее понимал – магии нет ни в земле, ни к камнях. Лишь следы волшебства, им сотни лет или даже тысячи, тень былого могущества, отголосок. Но разлом был свежим, полуденное солнце золотило острые грани. Чаки коснулся каменной стены – эхо давно умолкшей силы тихо отозвалось в ладони, – и заглянул вниз.

В темноту вели ступени.

– Находка для археологов, – сказал Сеймор. Шагнул ближе, на миг заслонил солнечный свет и тут же достал фонарик. – Следов нет.

Луч заскользил по ступеням, по темному полу и сводчатым стенам. Выхватывал каменные уступы, угловатые, непонятные очертания. Все было покрыто пылью, она лежала нетронутым ковром.

– Склеп? – предположил Сеймор и, пригнувшись, шагнул в пролом.

Чаки поежился, но тоже вытащил фонарь и заставил себя усмехнуться.

– Подземный жертвенник, – сказал он. – Алтарь древних богов, здесь приносили в жертву девственниц. – Он обернулся, взглянул на Сканди. Она держала перед собой детектор, хмурилась, подкручивая колесики настройки. – И даже не обязательно девственниц! Молодых смелых женщин, готовых на все ради родины…

– Опять тупые шутки, – сказала Сканди, не отрывая глаз от шкалы прибора.

Чаки вздохнул и полез вслед за Сеймором.

Воздух в пещере был застоявшийся, затхлый. От каждого движения взлетала пыль, – Чаки старался дышать размеренно, но не удержался, зашелся в мучительном кашле.

– Что-нибудь чувствуешь? – тихо спросил Сеймор.

Чаки закрепил фонарь на плече и прижал ладони к стене. Таилось ли что-то в ней? Там ли сила, ворвавшаяся в его сон?

Темнота. Тишина. Едва приметное движение – будто снежинки медленно кружатся над землей или искры угасают в золе. Ритм, чуть слышный – шуршание волн или память о колыбельной. Это биение звало к себе: прижмись тесней, стань камнем, стань пылью, стань истлевшей памятью прежних дней.

Усилием воли Чаки оторвался от стены, отдернул руки.

– Только эхо. – Он с трудом различил свой хриплый шепот. – Очень древнее. Здесь был заклинательный круг. Наверное.

По ступеням осторожно спустилась Сканди. Заслонилась, когда на нее упал луч фонаря, а потом вновь склонилась к детектору. Он равнодушно мигал красными огоньками, ничего не фиксировал, не видел.

Они выбрались наружу, к Бену, ждавшему на поляне. Несколько мгновений стояли, привыкая к солнечному свету, а потом отошли в тень и уселись на землю.

– Сейчас бы пива, – пробормотал Чаки. Думать не хотелось – мрак склепа все еще обволакивал мысли, а от жаркой лесной духоты клонило в сон.

– Позже, – пообещал Сеймор. – Сначала надо понять, с чем мы столкнулись. У кого какие идеи?

У Чаки идей не было, но Сеймор смотрел именно на него. Легко Сеймору, для него это просто задача, которую нужно решить. Он не чувствует отголоски магии, он и собственную магию – такую сильную – едва слышит. Чаки всегда казалось, что Сеймор похож на героя довоенных фильмов, – собранный и самоуверенный. Даже волосы отрастил до плеч и завязывал в хвост, как тогда было принято. Девчонки западали на Сеймора. Те, которых сразу не отпугивала черная форма.

– Природный выброс? – предположил Бен и крутанул браслет на правом запястье. Солнце блеснуло на гравировке, на знаках исцеления и защиты. – Или колдун.

Чаки засмеялся, но Бен был серьезен.

– Не наш, конечно, – пояснил он. – Из альянса.

– Бен, да ты перегрелся, – сказала Сканди и затянула ремни на сумке. Приборы уже скрылись внутри. – Вся эта территория под наблюдением, тут и ребенка с даром сразу вычислят, а уж тем более вражеского колдуна. И как бы он попал сюда, в тыл?

Бен вскинулся, но передумал и лишь пожал плечами.

Чаки вновь взглянул на скалу. Да, человек способный так разрубить камень незамеченным бы не остался. Башня давно бы его засекла, еще на шоссе или у железной дороги.

– Значит, у нас только один вариант? – спросил Сеймор. – Природный выброс?

Чаки поежился. Снова стало зябко, сердце билось неровно, вновь и вновь напоминало про отчаянный миг пробуждения. Пыталось возразить, докричаться: нет, нет, это что-то иное, неумолимое, страшное, неужели вы не видите?!

Так и сходят с ума.

– Других вариантов нет, – сказал Чаки и отвел взгляд от скалы. – Природный выброс.


5.

Кьони скрылся не зря. Почувствовал опасность.

Все говорило о ней: голоса и взгляды людей, приютивших Чарену, их торопливые шаги. Мужчина – высокий и сильный, такой не должен бояться – озирался по пути, бормотал что-то. Возле дома долго не мог совладать со щеколдой и все оглядывался на дорогу, будто ждал погони. Женщина поспешно затолкала Чарену внутрь, отвела в дальнюю комнату, задернула занавесь на окне и жестами велела не выходить. Чарена не стал проверять, заперта ли дверь.

Пол под ногами был прохладным, гладким: деревянные доски, помнящие множество шагов. Желтая краска на стенах потускнела, над дверью тянулись ржавые следы подтеков, похожие на русла рек. Должно быть, в дождливые дни вода пробиралась под крышу, капала с потолка. Узкая кровать была застелена пестротканым покрывалом, а на оконной завесе теснились узоры. Бедный это дом или просто пришедший в упадок? Простые люди первыми встретили Чарену или потомки обнищавшей знати?

Когда он назвал свое имя, женщина радостно вскинулась, и надежда обожгла сердце. Но через миг стало ясно: нет, не узнала. Никто не ждет его, едва ли помнит, и дорога в столицу будет трудной.

Чарена отодвинул занавесь, но за стеклом – необычно прозрачным, ровным – увидел лишь зелень сада, сплетение теней и блики света. Створка окна откликнулась на прикосновение, распахнулась с тихим скрипом. Воздух снаружи был неподвижным и душным, жарче, чем в комнате.

В глубине земли тихо струились пути. Едва явные, тонкие, будто сеть прожилок в листе дерева. И лишь один – ясный, быстрый – тянулся на восток. Путь, который предстоит избрать.

Но сперва нужно понять, что было с империей, и как она живет сейчас. Чем так напуганы люди.

– Что-то нарушено, – сказал Чарена, глядя на неподвижную листву, на солнечные пятна среди ветвей. – Искажено. Но я все исправлю. Клянусь.

Глава 2. Бдение


1.


Дни тянулись медленно, время стало ленивой, неспешной рекой.

Он просыпался на рассвете, но до прихода ночи не должен был выходить из дома. Уже знал каждую комнату, каждую половицу; запомнил, сколько ступеней на лестнице, ведущей в подпол, и сколько соцветий чертополоха в венке над дверью.

Много раз хотел переступить порог при свете дня, но вспоминал испуганный голос Мари. «Сейчас нельзя, нельзя, – повторяла она и хватала Чарену за плечо, толкала обратно в дом. – Нельзя».

Это слово он выучил одним из первых.

Мари была добра к нему. Ничего о нем не зная, пустила к себе и теперь делила с ним кров и пищу, а по ночам дарила любовь. Мари совсем не походила на женщин, которых он встречал до болезни: высокая, волосы острижены коротко, загорелое лицо осыпано веснушками. Мягкие линии скул, глаза серые, как пасмурное небо, – Чарена не мог понять, из какого она народа. Да, совсем не такая, как женщины в его родной деревни, совсем не такая, как девушки в столице. Только взгляд порой становился знакомым, страх и жалость вперемешку. В последние недели болезни Чарена часто ловил такие взгляды.

Но болезнь ушла. И с каждым днем все проще было не думать о душащей лихорадке, о боли, вгрызающейся в тело, о запахе шалфея и о шелковых простынях, скомканных, мокрых от пота. О волках, воющих у подножия лестницы, и о луне, восходящей над галереей дворца.

Да, днем было просто забыть о болезни. Но ночь порой взрывалась кошмарами, и Чарена просыпался оглушенным. Не в силах шевельнуться, лежал рядом со спящей Мари, смотрел в темноту и как наяву видел искаженное от ярости лицо черноволосой рабыни, слышал ее крики: «Ты заслужил это, Чарена! Всю эту боль, все мучения, ты заслужил их! Луна прокляла тебя!»

Луна совсем не изменилась.

Когда темнело, Чарена выходил на крыльцо и смотрел в небо, привыкал к новым очертаниям созвездий. И сейчас сидел на ступенях, следил, как наливается чернотой высь над кромкой леса, а лунный серп становится все ярче. Незапертая калитка постанывала от порывов ветра, шелестела листва в саду, и сквозь нее пробивался дальний свет фонаря.

Там, за забором – улица, а вдоль нее дома: одни обветшали, другие и вовсе заколочены, брошены. Еще дальше – широкая дорога, где изредка с гудением проносятся самоходные повозки-машины. Мари несколько раз водила его туда после захода солнца, показывала сторожку возле тракта, навес и огромные бочки с горючей смесью. «Бензин», – объясняла Мари, и Чарена повторял про себя новое слово, пытался запомнить. Садился на скамейку в тени и смотрел, как Мари или Кени кормят подъехавшую машину бензином. От чанов и шлангов тянулся странный, пьянящий запах, и хотелось оставить тихий приют. Встать и отправиться на восток, шагать, слушая, как бьется в глубине земли мерцающий путь. Зовет в столицу.

Но слишком многое оставалось тайной. Даже разговаривать на новом языке Чарена еще не мог по-настоящему, лишь объяснялся кое-как, теряя и коверкая слова.

Или все же пора?

– Рени! – позвала Мари из глубины дома.

Что сталось с людьми, почему они стали носить бессмысленные имена и не пытаются найти настоящие? Его собственное имя – Чарена – больше не принадлежало лишь ему. Теперь так звались многие, словно и не имя вовсе, а прозвище, обычное, частое, как подорожник вдоль троп. И будто мало этого, – люди не желали произносить имена целиком, сжимали их, обрубали до пары слогов. Все это удивляло больше, чем новый язык и причудливые механизмы.

Как может человек следовать судьбе, если не знает даже своего подлинного имени?


*

Дорога позвала, когда ему сравнялось двенадцать лет.

Родной дом стал тесным, весенний воздух будоражил кровь, и хотелось бежать, – вдоль реки, вниз по склону холма. Мчаться наперегонки с кьони, потеряться в волнах цветущей степи.

– Прежде, чем отправишься в путь, – сказала Карионна, – пройди обряд. Без имени ты ребенок, Кьоники. Не сможешь отыскать дорогу.

Кьоники, Волчонок – таким было его детское прозвище. «Кьони всегда к тебе приходили, – говорила Карионна. – Появлялись, еще когда ты лежал в колыбели, бродили за оградой. Твой отец выходил, прогонял их, но они возвращались».

Родителей Кьоники не помнил. Знал о них лишь по рассказам, похожим на обрывки легенд.

Прежде деревня стояла на пологом берегу, а дом Карионны был в стороне, ютился на крутом обрыве над водой. Маредж, дочь Карионны, пошла стирать на реку и увидела лодку, плывущую вниз по течению. Гребца звали Тейрит, он сошел на берег, построил дом для Маредж и взял ее в жены. У них родился сын, посмотреть на которого сбегались белые волки. Но счастье было недолгим. Дух реки разгневался, случился небывалый разлив, страшное половодье, много людей погибло. Воды унесли и Тейрита, и Маредж, но их сын уцелел – гостил у своей бабки, Карионны. Река не добралась до дома над обрывом.

Кьоники знал, что часть уцелевших винит его и Карионну, но чем они могли прогневать духа реки? Другие говорили: «Родился в счастливый день, вот и повезло». Но все они не спешили заговаривать с Кьоники, когда тот заглядывал в деревню. Боялись Ки-Ронга.

Карионна рассказывала, что Ки-Ронг появился вскоре после половодья, и странно – этот день Кьоники помнил, а что было до того – нет. Словно река смыла прошлое. Оставила лишь память о маленьком кьони, о его шаткой поступи, трухе, налипшей на мокрую белую шерсть, и о счастье, вспыхнувшем в голубых глазах, едва Кьоники оказался рядом.

Найденыш вырос в огромного зверя – огромного даже для кьони – и всегда следовал за Кьоники, не оставлял его ни на миг.

Вместе они отправились и в святилище Безымянного духа. Миновали деревню, обогнули гречишное поле и оказались на пустоши. Даже крапива не росла на растрескавшейся земле, лишь редкие травинки тянулись к солнцу. Казалось, кто-то выжег склон холма, оставил подпалину среди зелени. В дальнем конце пустоши возвышался жертвенник: серая глыба камня, а над ней – шатер из узловатых ветвей и выкрашенные в черное оленьи рога. Алтарь и земля вокруг были усыпаны пеплом.

Сперва Кьоники подумал: пусто, пришли в неурочный час. Но потом тень возле жертвенника шевельнулась, поднялась, и на свет вышел жрец. На ходу натянул на голову косматую шкуру, швырнул перед собой горсть золы. Ки-Ронг прижал уши, зарычал угрожающе, глухо, и Кьоники положил ладонь ему на голову, успокаивая без слов.

– Сын Маредж, внук Карионны, – сказал жрец, – зачем ты пришел?

– Хочу пройти обряд, – ответил Кьоники. – Найти настоящее имя.

Ки-Ронг вновь зарычал, но жрец не вздрогнул, даже не посмотрел на него. Не боялся.

– Обряд. – Глаза жреца блеснули из-под надвинутой шкуры. – А ты готов к нему?

– Готов, – кивнул Кьоники.

– Тогда прогони своего зверя, – велел жрец. – Ты должен остаться наедине с собой.

Ки-Ронг оскалился, и Кьоники наклонился к нему, прижался лбом ко лбу и прошептал:

– Пойду один, а ты жди меня. Беги, оставайся у края поля или возвращайся домой, но за мной не ходи. Я вернусь другим и позову тебя.

Ки-Ронг послушался, но неохотно, не сразу. Сперва медлил, кружил по пустырю, ловил невидимые цепочки следов, запоминал запахи. Но, в конце концов, скрылся в поле, среди зеленых побегов.

– Подойди к алтарю, – сказал жрец. – Умойся пеплом.

Кьоники послушался. Зачерпнул полные горсти золы, зажмурился и провел руками по лицу. На губах остался горький вкус. Растер ладони, – хлопья пепла, кружась, опустились на землю.

– Теперь иди в степь. – Жрец протянул ему кувшин, высокий, узкогорлый, покрытый темным узором. – Пой гимны Безымянному духу и предкам. Жди имя. Если пройдет три дня и три ночи, а ты ничего не услышишь – значит, ты не готов.

– Я готов, – повторил Кьоники и, не оглядываясь, пошел вперед.

Не останавливался, пока не исчезли из виду посевы и не растаяли запахи реки. Прислушался, – не доносится ли пение тех, кто трудится в поле? Но услышал лишь птичий щебет, стрекот сверчков и вздохи ветра среди соцветий и трав.

Сперва Кьоники повторял слова гимнов, но они казались тусклыми, рассыпались будто алтарный пепел. Во рту пересохло, голос стал сухим и ломким, и приходилось прерываться, чтобы сделать глоток из кувшина. Вода нагрелась, пахла теперь степью и жарким солнцем.

Кьоники замер, не допев мольбу Безымянному духу. Восхваления не помогут узнать взрослое имя. Но земля поможет.

Он закрыл глаза и потянулся мыслью к земле, увидел пути.

Он видел их всегда – сколько себя помнил. Они дрожали и звенели, прорезали почву и воздух, то алели, то серебрились. Порой меняли русла, как ручьи весной, порой – истончались или наливались гремящей силой. Он не сразу понял, что другие люди не видят эти потоки, Карионна объяснила ему, что это так. Если даже Карионна не различала пути, так что говорить о прочих? Но все же дороги, проложеные людьми, тянулись вдоль мерцающих нитей, и алтари возвышались над перехлестами незримых троп. Пути были жизнью земли, жилами, по которым текла сила.

Он мог прикоснуться, мог позвать стремительный поток. Но сейчас нужно было лишь слушать и ждать.

И Кьоники ждал. Следил, как пути горят, обгоняя друг друга, взлетают в небо и дробятся мириадами лучей. И вновь исчезают в толще земли, там, где таится раскаленный грохот лавы, ждет своего часа. Пути были далеко и рядом, повсюду, то текли чуть приметно, то мчались. Искали, искали что-то и не находили, стремились к недостижимой цели.

Их голоса становились все громче, и Кьоники слушал. Не заметил, как день превратился в ночь. Степь колыхалась темным морем, холодный ветер пронизывал, гнал облака по небу. Звезды выглядывали и исчезали.

Дремота подкралась, окутала. Где грань между сном и явью? Вокруг все те же травы, стонущий ночной ветер, клубящиеся тучи над головой. Но пути сияют так ярко, что видны обычным взором, и волки скользят белыми тенями, сминают стебли, бегут от одной реки силы к другой, кружатся в бесконечном хороводе.

Кьоники вздрогнул, проснулся. Сел, невольно ища в темной степи светящиеся глаза волков. Но их не было и не могло быть, – Ки-Ронг не пошел за ним сам и отгонит других кьони.

Рассвет медленно разгорался над горизонтом. И пути разгорались вместе с ним, – даже самая тонкая нить пылала ослепительно, жарко. Пути пели и звали, многоголосый хор гремел в земле, отражался в небе. И словно не стало тела или вся земля стала телом: реки силы вместо токов крови, шум ветров вместо дыхания. И зов, повсюду, прекрасный, неумолимый, любящий и грозный. Чарена, Чарена, пели пути. Чарена, Чарена,Чарена.

– Я здесь! – закричал он и вскочил, раскинув руки, пытаясь объять весь мир. – Я здесь!

К полудню Чарена вернулся в святилище Безымянного духа. Там было пусто, ни жреца, ни молящихся, лишь свежий, еще дымящийся пепел на алтаре.

Ки-Ронг ждал у края полей. Ринулся навстречу, прыгнул, едва не повалил на землю. Его радость была такой полной и яркой, что Чарена засмеялся, позабыв обо всем. Обнял Ки-Ронга, и так они сидели рядом, пока солнце не перешло зенит, не взглянуло на запад. Тогда Чарена пообещал:

– Скоро мы отправимся в путь. Совсем скоро.


*

Так давно это было.

Чарена понял, что всматривается в темную листву, в провалы теней между стволами деревьев, – не блеснут ли там волчьи глаза, не подкрадется ли неслышно огромный зверь? Нет, никогда. Ки-Ронг мертв. И с кем теперь разделить дорогу?

– Если будет нужно, – прошептал Чарена на старом, родном языке, – я дойду один.

Позади, в доме, звякнула посуда, заскрипела половица.

– Рени! – вновь позвала Мари.

– Я здесь, – ответил ей Чарена и поднялся на ноги.

Вновь взглянул на ночной сад, на луну, взбирающуюся все выше, и пошел в дом.


2.

Бессонница вернулась.

В этот темный, предрассветный час она казалась Адилу текучей тварью, притаившейся за плечом. Кажется ушла, сдалась, но стоит лечь – и не тени сна, зато мысли роятся, мучают и тревожат. Лучше и не пытаться. Лучше продолжать работать, а утром, перед отлетом в столицу, сделать двойную инъекцию стимулятора.

Вот только Мели, его куратору, это не понравится. Адил не хотел рассказывать ей о бессоннице, но датчики, вживленные под кожу, все равно бы его выдали. И он рассказал, даже дня не промедлил. Мели попыталась помочь, но толку было мало. Об уколах успокоительным речи не шло – исказят результаты тестов. А таблетки, которые дала Мели, помогали забыться лишь ненадолго, и сон был беспокойным, рваным. Адил просыпался измотанным, словно и не спал вовсе.

Сейчас пузырек с таблетками стоял на столе, ловил стеклянным боком отблеск мерцающего монитора. До отлета еще четыре часа. «Даже такой сон лучше, чем никакого», – так считала Мели. Послушаться? Адил крутанул пузырек в руке и отодвинул подальше, в тень.

Самое тяжелое в бессоннице – ночная тоска. Безысходная, тягостная, выматывающая будто ноющая боль.

Адил поднялся из-за стола, прошелся по комнате. Всего несколько шагов от двери до окна. Узкая комната, освещенная огоньками сигнализации и неживым, дрожащим светом монохромного монитора. У стены темнела кровать, горбилась скомканным одеялом. Ловушка, в которую нельзя возвращаться.

Адил подошел к окну, поднял жалюзи. Там, снаружи, была темнота. Мгновение он смотрел на нее как обычный человек, а потом сосредоточился, напрягся – и словно щелкнуло реле, включилось усиленное зрение.

Темнота расступилась, обрела очертания. Появилась бетонная ограда в витках колючей проволоки, часовые на постах. Небо стало выше, а бесформенный мрак под ним превратился в лес, уходящий к горизонту. И хотелось забыть о делах, оказаться там, среди запаха хвои, среди шорохов и скрипов ветвей.

Вот что делала с ним ночная тоска.

А ведь уже почти забыл про бессонницу, давно ее не было. Но накатила, такая же безжалостная, как много лет назад. Тогда, еще в военном училище, он вызвался добровольцем, дал согласие на эксперименты. Все отговаривали его, – и друзья, и учителя. Убеждали: «Загубишь талант, никто не даст повышение подопытному кролику». Но Адил не послушался и оказался прав.

Да, сперва эксперименты лишили его сна – но ненадолго. А боль, головокружение, тошнота – что в них такого, что нельзя перетерпеть? Солдат не должен бояться боли. И все оказалось не зря, год от года показатели росли, укреплялись. Адил родился обычным человеком, но ученые изменили его зрение, усилили мышцы, ускорили реакции. Он стал сильнее многих магов – но был стабильным, в отличии от них. Ему не приходилось расплачиваться рассудком.

Пока что не приходилось.

Уже месяц – нет, больше, с того дня, когда Чаки почувствовал природный выброс, – невидимая текучая тварь пожирала сон, отбирала отдых. Как мыслить ясно, если это продолжится?

Адил скрипнул зубами, отвернулся от окна. Что только не лезет в голову. Нет, он сделал верный выбор тогда, – и для себя, и для страны. Ненадежного человека, даже с самыми замечательными реакциями и особым зрением, не назначали бы командиром подразделения. Адил на своем месте – да, не на фронте, но внутренние враги порой опасней внешних.

Он вернулся к столу, щелчком клавиши оживил потускневший экран. Буквы – белые на черном – сверкнули, вгрызлись в мозг. Адил поспешно закрыл глаза, вернул обычное зрение. Да, так лучше.

Новое задание, но кому его поручить? Все шесть звеньев при деле. Адил перечитал запрос еще раз.

Побег из охраняемой лечебницы при Четвертой Лаборатории. Сбежавшая пациентка – стихийный маг четвертой категории, нестабильна, признана негодной к работе. Сотрудники лаборатории не смогли самостоятельно выйти на след и вернуть пациентку.

– Сотрудники там, видимо, тоже к работе непригодны, – пробормотал Адил и потянулся к настольной лампе.

По столу разлился ее теплый свет, так непохожий на холодное мерцание в испытательной камере. Адил расстелил карту, вытряхнул из коробки фишки и расставил их. Шесть разноцветных фигурок, по числу звеньев.

Ближе всего к Четвертой Лаборатории был «Разряд», звено Сеймора. Да, они заняты, ищут возможность накрыть базу сепаратистов, но, судя по последнему отчету, дела идут хорошо. Пусть присмотрятся, беглянка должна быть в их краях. С таким детектором, как Чаки, засечь ее будет не сложно.

Адил взглянул на часы над монитором. Красные цифры мигали, отсчитывали секунды.

Еще три часа до отлета.


3.

Неужели влюбилась, как семнадцатилетняя девчонка?

Мари вздохнула, принялась намыливать тарелку. Вода шуршала, разбивалась о потрескавшееся дно раковины. Пальцы коченели под ледяной струей, но газ надо экономить, не включать же котел, чтобы помыть посуду. Радиоточка на стене потрескивала, сквозь помехи и шум из динамика неслась знакомая песня, и Мари сама не заметила, как подхватила ее.

Рени молчал. Можно было подумать, что на кухне кроме нее никого и нет. Но даже не оглядываясь, Мари чувствовала, что он рядом. По-прежнему сидит у окна, и солнце вспыхивает на его волосах – белых-белых! – бликами ложится на бледную кожу. Он такой нездешний, такой тихий, что порой больно на него смотреть.

Влюбилась? Нет, скорее это просто жалость.

Мари закрыла кран и обернулась.

Рени и правда сидел за столом, но не смотрел на солнечную листву за окном, а читал. Мари отыскала длянего детские книжки, – тонкие, потрепанные, они пылились на чердаке. Рени совсем ничего не знал, ей пришлось учить его буквам, и он продирался через сказки для самых маленьких. И сейчас медленно водил пальцем по строкам, беззвучно шевелил губами, проговаривая слова.

– Вишня. – Он поднял голову, встретился взглядом с Мари. – Что это?

– Такое дерево, – ответила она. – С ягодами.

Рени кивнул, вновь склонился над книжкой.

Порой Мари сомневалась, что он никогда прежде не говорил на центральном диалекте. Может, из-за опытов в лаборатории потерял часть памяти, а теперь просто восстанавливал забытое? Учился он быстро, легко схватывал слова. И все же… вряд ли все так просто. Ведь у него был свой язык. В первые дни он много говорил на нем, потом перестал. Мари вслушивалась, все пыталась угадать, чья это речь? А потом услышала знакомые слова: «империя» и «война». Они звучали странно, но узнавались. Значит, все же какой-то диалект, поняла Мари. Наверное, редкий.

Но в Рени все было чудным, не только речь. Низкорослый и тонкий – одежда Кени была ему велика, пришлось вытаскивать из глубин шкафа то, что брат носил еще в школе. Штаны из грубой ткани, почти новые – Кени вырос, не успев их износить; пару рубашек с разлохмаченными манжетами и спортивные ботинки. Матерчатый верх у них истрепался, а резиновая подошва пошла трещинами. Но ничего другого не было. «Пусть радуется, что хоть это нашли», – сказал тогда Кени.

Он хотел, чтобы чужак ушел. Давно уже стало ясно, что Рени никто не ищет, но брат все повторял: «О чем ты только думаешь! Ясно же, откуда он такой».

Из лаборатории, откуда же еще.

Рени не пытался рассказать о прошлом и никогда не жаловался, но ночами часто метался в кошмарах, тихо стонал сквозь стиснутые зубы. Мари хотела и не хотела знать, что с ним делали, как он попал в лабораторию. И как сумел сбежать.

Он был таким странным. Не знал самого простого: как открыть кран в ванной, зажечь газ, погасить свет. И иногда спрашивал об опасных вещах.

«Большой город, середина империи, – сказал он однажды. – Как идти?»

«Столица? – переспросила тогда Мари. – Туда не попасть».

В столицу давно не пускали гражданских, она стала закрытой зоной. Как можно не знать об этом? Разве что, если всю жизнь провести в лаборатории.

Рени тогда словно не услышал, продолжил: «Я хочу – картинку – где вся земля. У тебя есть?» Сперва Мари не поняла, а когда поняла – не стала отвечать, притворилась, что занята, вышла из комнаты. Ведь он спрашивал о карте, а карты, как и радио, дома держать нельзя. Они только для государственных служб и для военных, конечно. Последний раз Мари видела карту много лет назад, в школе. И радиоприемника в доме не было никогда. Только радиоточка с двумя кнопками: по одному каналу всегда крутили музыку, а по другому – новости и короткие пьесы.

Зачем он спрашивал про карту и про дорогу в столицу? Может быть, брат прав, и Рени и в самом деле не так уж безобиден? Что если он из Альянса? Или это часть сложного эксперимента? Или…

Мари зажмурилась, попыталась успокоиться. Динамик смолк, остались лишь хриплые помехи, а потом зазвучала новая песня. Печальные переборы струн и мужской голос, низкий, протяжный.

Когда-то нужно решиться, нельзя же откладывать вечно.

Мари подошла к столу, села напротив Рени. Он перелистнул страницу, а потом поднял голову, встретился взглядом.

– Расскажи о себе, – попросила Мари. – О своем прошлом. О том, что с тобой было.

Рени смотрел задумчиво, словно видел ее насквозь, – или не видел вовсе? Свет преломлялся в его глазах, сине-зеленых, прозрачных. На фотографии они показались бы отталкивающими, но вживую завораживали.

– О себе, – повторил Рени и улыбнулся. – Когда был ребенком, взяли, прочь. Оставили – вместо другого. Его унесли.

– Это называется «подменили», – кивнула Мари. Кто это мог сделать и зачем? Может быть, его семья попала в плен? Или от него хотели избавиться, заподозрили, что у него есть дар? – А ты знал своих настоящих родителей? Кто они?

Рени засмеялся, почти беззвучно. Стукнул костяшками пальцев по раскрытой книге и сказал:

– Они жили… там. – Попытался показать жестом, ладонь скользнула по воздуху, очерчивая волну. – Земля, внизу. Они не люди.

О чем он? О бомбоубежище или особо секретной подземной лаборатории? Говорят, ближе к линии фронта есть такие.

Рени снова коснулся страниц и развернул книжку, толкнул через стол к Мари.

Буквы были крупными, всего несколько строк текста. Почти весь разворот занимала картинка: склон холма, черный провал пещеры, угловатые человечки – крадутся по ночной тропе, и у каждого фонарь в руке.

Сказка, старая сказка. Отец читал ее вслух, а потом Мари сама читала для брата. История о подземных духах, об их земных детях, о подменышах и заклинаниях.

– «Подменыш и костяной оберег»! – Мари засмеялась и отодвинула книгу. – Это же сказка, я ее знаю!

– Сказка, – согласился Рени. – Не про меня. Не правда.

Мари подалась вперед, взяла его за руку.

– Расскажи мне правду, – попросила она.

Рени молчал, смотрел ей в глаза. Страх, все эти дни прятавшийся в глубине души, зашевелился, заныл как больной зуб. Радиоточка зашлась хриплым шипением, превратила музыку в скрежет.

– Расскажи, – повторила Мари.

– Не надо. – Рени покачал головой. – Тебе не надо.

Мари отпустила его руку. Встала – так резко, что едва не опрокинула стул, – и вышла в коридор. Рени не окликнул ее, не пошел следом. Может, обрадовался, что она ушла, не мешает читать.

Обида горьким комом встала в горле, но все же Мари не удержалась – обернулась, заглянула в полуоткрытую дверь.

Нет, он не читал. Стоял, держась за подоконник, смотрел в сад. Будто и правда подменыш – запертый в клетке человеческой жизни, стремящийся вернуться домой, в мир духов. Если бы сказка кончилась по-другому, если бы подменыш не сломал свой оберег, был бы он счастлив среди людей?

Наверное, я и правда влюбилась, подумала Мари и поспешно отвернулась, вытерла глаза. Но если так – то точно нельзя медлить. С каждым днем расстаться будет все сложнее. И он прав – ей не нужно знать о его прошлом. Это опасно. Они едва знакомы, а ей нужно думать о себе и о Кени.

Она не заметила, как дошла до конца коридора. На полке у двери ждал телефон, и Мари сняла трубку. Пальцы сперва не слушались, не попадали в отверстия диска, не желали набирать номер бензоколонки. Мари закусила губу, попробовала еще раз. Трубка затрещала – все приборы в этом доме трещали и скрипели, все были такими старыми, – а потом раздались гудки. Один, второй, третий. Мари уже решила, что не дождется ответа, но тут послышался искаженный расстоянием голос Кени:

– Девятая трасса, заправочный пункт тридцать один.

– Кени, – сказала Мари. – Я согласна. Пусть уедет сегодня, ночным поездом.

Глава 3. Дорога


1.

Быстро, так быстро, быстрее ветра!

Чарена засмеялся, крепче схватился за поручни. Вечерняя степь качалась, проносилась мимо, – марево трав, волны холмов. Колеса грохотали, сердце спешило за ними, а каждый вдох обжигал запахом металла и гари, вкусом опасности и безрассудства. Темная полоса леса истончилась, превратилась в тень над горизонтом. Скоро исчезнет совсем, останется лишь бескрайний простор и рельсы, бегущие вдаль, горящие в отблесках заката.

Под рельсами и шпалами, в толще земли билась поющая жила. Скрежет металла не заглушал ее, чадящий дым не скрывал, она мчалась туда, где сходятся все пути. К сердцу империи, в столицу.

Если бы так ехать и ехать, не останавливаться! Путь длинной в много недель сократить до нескольких дней, спрыгнуть с поезда у западных ворот и взглянуть на свой город. Наконец-то увидеть высокие крепостные стены, лазоревые крыши дворца, флаги, бьющиеся на ветру. Услышать перекличку стражи, гул толпы, трубы заклинателей. Пройти по шумным улицам, вернуться, вернуться домой.

Нет.

Чарена зажмурился, мотнул головой, отгоняя наваждение. Той столицы больше нет, и кто знает, что за город вырос на ее месте. И доехать до нее не получится – на рассвете поезд остановится, и нужно будет сойти. Мари объяснила это. Вручила билет – листок-подорожную с тусклыми надписями и цифрами, – и отвернулась, стараясь не встречаться взглядом. Будто боялась, что Чарена рассердится. Но на что сердиться? Он был рад отправиться в путь и благодарен за помощь. Сказал об этом, – но Мари не ответила, не подняла глаз. «Тебе в этот вагон, в последний – проговорила она, когда раздался протяжный гудок. – Удачи». Чарена взобрался по сетчатым ступеням, показал билет одетому в серое смотрителю и оказался в огромной крытой повозке.

Там было душно, люди сидели и лежали на деревянных скамьях, в проходах громоздились тюки и коробки, под потолком зудели и мигали белые лампы. Вновь раздался гудок, пол тяжело качнулся, застонали невидимые поршни, и поезд тронулся.

Чарена нашел место, сел у окна. Смотрел в мутное стекло, слушал стук колес, но вскоре духота стала невыносимой. Вагон теперь казался тесным, голоса сливались в неразборчивый шум, гудели, словно пчелиный рой. Чарена поднялся, пробрался меж вещей и скамеек, бездумно потянул на себя ручку двери.

И теперь стоял на задней приступке вагона, а ветер вокруг звенел от скорости, трепал волосы, заставлял забыть обо всем.

Но забывать нельзя. Ведь путь едва начался, и впереди, как когда-то – лишь неизвестность.


*

С того дня, как он нашел свое имя, зов дорог стал оглушительным, нестерпимым. Беспокойство владело и Ки-Ронгом: он кружил по двору, нырял в поля, возвращался и блуждал над рекой, искал запахи дальних земель. Когда Чарена смотрел на него, жажда странствий разгоралась, царапала сердце.

«Иди, – сказала Карионна. – Не медли из-за меня». Знала, как трудно Чарене расстаться с ней, оставить одну в пустом доме, без родных и друзей. Ее волосы тогда еще не побелели, седина лишь начала пробиваться, серебрилась тонкими нитями. Карионна не горбилась, не жаловалась на недуги и возраст, но, казалось, постарела за несколько дней больше, чем за прошедшие годы. Словно Чарена, став взрослым, забрал последние капли ее молодости. «Иди», – повторила Карионна, и он отправился в путь, вместе с Ки-Ронгом.

Чарена не знал, куда идет. Незримые реки, сияющие жилы земли вели его, схлестывались и разбегались, молили о чем-то, искали. Он слушал их и нигде не задерживался надолго.

Проходил через деревни, зажиточные и бедные. Видел амбары, ломящиеся от зерна, видел голодных детей и тощий скот. Пути своенравно вихрились, одаривали одни поля, иссушали другие, и сколько ни взывай, сколько ни тянись к волшебным потокам, надолго ничего не изменить.

Порой дорога приводила к городам, обнесенным стеной, окопанным рвами. Каждый город стоял на звенящей путанице путей, каждый был сердцем своей страны. Множество стран, торгующих меж собой, враждующих друг с другом, льющих кровь. Один из городов встретил Чарену горелым частоколом, смрадом и болью поражения. В другом прямо у ворот их с Ки-Ронгом задержали стражники и заклинатели и отвели к князю, владыке страны.

Чарена провел у него несколько лун, прикасался к жилам земли, черпал их силу, творил волшебство. «Заклинатель без заклинаний», – так о нем говорили. Князь готов был навсегда оставить его в своем замке, дать место среди людей благородной крови, но дорога звала. Пути не останавливались, текли, искали что-то, и Чарена искал вместе с ними.

Два года он блуждал по земле, шел из города в город, из страны в страну. Ночевал в богатых домах и под открытым небом, среди людей и среди белых волков. Слушал несмолкающие голоса дорог, пытался найти разгадку: чего они хотят? Как сделать так, чтобы мир стал спокойным и ясным, чтобы люди не грызлись за клочки земли, а та не мстила им неурожаем и мором? Как сделать так, чтобы пути сияли ярче, не терялись, не тускнели, питали друг друга свой силой?

И на исходе второго года нашел ответ.

Кругом была нехоженая, дикая степь: лунные волны ковыля, сон-трава, желтая россыпь горицвета. И маки – будто брызги крови. Ни тропинки, ни следа, лишь шелестящие травы по пояс, – Чарена шел, раздвигая стебли руками. Рядом бежал Ки-Ронг, а поодаль мелькали другие кьони. Целая стая волков кружила рядом, то молча, то перекликаясь в сгущающихся сумерках.

А под ногами струились пути. Яркие и тихие, неистовые и неторопливые, они сияли так жарко. Их огонь обжигал ступни, их песня звучала все громче, звала, как в ночь обретения имени: Чарена, Чарена, Чарена!

– Я здесь, – прошептал он и остановился, глядя в наступающую ночь. Понял, что должен сделать.

Ки-Ронг обернулся к Чарене и замер. То здесь, то там среди стеблей вспыхивали янтарные глаза. Кьони молчали, степь шелестела, а пути молили и звали. Мы ждали тебя, гремели потоки. Помоги нам, мы хотим прикоснуться друг к другу. Соедини наши души, Чарена, обвенчай дороги земли, утоли нашу жажду, Чарена, мы ждали так долго, стань нашим сердцем, исполни нашу волю, и мы исполним твою!

Он потянулся к путям – они хлынули в протянутые ладони. Реки силы, бегущие от моря до моря, истоки, притоки и устья, родники волшебства и озера света, – лишь на мгновенье он увидел их все, но мгновенья было достаточно. Рванул их к себе, вонзил в сердце, и сердце вспыхнуло, стало узлом дорог. Пути горели восторгом, земля, необъятная, огромная, раскинулась сияющей сетью: степи, леса и горы, города и страны, каждый колос в поле, каждая песчинка на пустошах, все отзывались друг в друге. Весь мир дышал теперь вместе с Чареной.

Он долго не мог шелохнуться, стоял, переполненный видениями и силой. Но потом услышал, как мнутся, ломаются стебли, и увидел сбежавшихся кьони. Они столпились вокруг, смотрели встревоженно и радостно.

– Теперь все будет по-другому, – сказал им Чарена. – Я знаю, что нужно сделать.


Незнакомец пришел в канун угасания луны.

Чарена остался жить в степи: пил родниковую воду, охотился вместе с волками, укрывался от солнца под пологом шаткого навеса. Слушал, как пути бьются в сердце, звучат в земле, и заново узнавал мир. Помнил – это лишь краткая передышка, нельзя бездействовать долго. Дал себе время до полной луны, но знак появился раньше.

Им стал человек. Высокий, уверенный, в одежде расшитой лентами и алыми бусинами, – такие люди ездят верхом по широким трактам, а не бродят одиноко в степи. Кьони крались за ним, то разбегались, то сжимали кольцо. Незнакомец оглядывался на них, но, казалось, не боялся.

Чарена встал, сделал шаг навстречу и остановился, дождался, пока путник приблизится. Тот прищурился, заслонился от вечернего солнца и спросил:

– Это ты – заклинатель без заклинаний? Жрец без божества?

– Это я, – кивнул Чарена.

– Меня зовут Аджурим, – сказал путник и, прижав руку к сердцу, поклонился как равному. – Я слышал о тебе. Позволь остановиться у твоего костра.

Чарена назвал свое имя, и они сели возле тлеющих углей. Пили воду, передавая друг другу щербатую чашку, а Ки-Ронг стоял рядом, не сводил взгляда с пришельца, порой тихо рычал, но не трогался с места.

– Я из Юмиры, – рассказывал Аджурим. – Коня оставил в деревне, той, что к западу, а оттуда шел пешком через степь.

– Тебе это не привычно, – заметил Чарена.

Аджурим рассмеялся, и его лицо – решительное и жесткое, темное в закатных лучах, – изменилось, стало беспечным.

– Я ушел из дома тайно, – проговорил он, все еще смеясь. А потом поймал взгляд Чарены, продолжил серьезно: – Я восьмой сын князя Юмиры, один из заклинателей при его дворе, но не такой, как другие. Я могу почувствовать чужие чары, даже издалека. И недавно, во сне, я увидел, как вспыхнуло пламя. Так ослепительно – я подумал, что пошатнулись основы миры. Наяву осталось эхо вспышки, и я пошел по следу, добрался сюда. Здесь она полыхала, но я не вижу ни алтаря, ни колдовского круга. Неужели ты и правда не знаешь заклинаний?

Чарена покачал головой.

– Я знаю десять главных знаков, – сказал он. – Карионна, мать моей матери, научила меня.

– Десятью простыми знаками такого не сделать. – Аджурим замолк на миг, а потом попросил: – Расскажи, что ты сделал? Как ты это сделал?

Чарена рассказал.

Аджурим слушал внимательно, не перебивал, а потом долго молчал, смотрел вдаль, словно пытаясь различить пути. Солнце ушло, лишь полоса заката багровела над горизонтом. Сверчки стрекотали все громче и шуршала трава – не то от ветра, не то от поступи кьони. Лишь Ки-Ронг стоял неподвижно. На его шкуре играли отблески костра, и глаза в полутьме из голубых превратились в пламенные.

– Такое могущество, – проговорил, наконец, Аджурим. – Что станешь с ним делать?

Надо ли таиться? Чарена вскинул руку, очертил круг. Сердце билось ровно, пути мерцали ему в такт, будто говоря: довольно ждать, не сомневайся, делай шаг.

– Я связал жилы земли, – сказал Чарена, – и теперь соединю страны. Чтобы от дальних пустошей и до пролива больше не было усобиц. Чтобы народы не враждовали, чтобы земля кормила всех, а дикари из-за моря не смели вторгаться к нам. Создам великое царство, империю, и буду править народами, как дух неба правит звездами.

– Земная империя, подобная небесной. – Аджурим, казалось, не удивился вовсе. – А что будет с теми, кто не покорится тебе?

– Они умрут, – ответил Чарена. – Я убью их.

– Да! – Аджурим засмеялся, хлопнул рукой по колену. Ки-Ронг подался вперед – напряженный, готовый к прыжку. – Мне нравится твоя решимость. Но чтобы править, незримой силы мало.

– Мне нужно будет войско, – кивнул Чарена.

– И не только! Тебе нужны будут помощники, люди, сведущие в торговле и ремеслах, в обороне и наступлении. – Речь Аджурима стала вдохновенной и быстрой, он отставил чашку, подгонял слова взмахами рук. – Может быть, императору небес не нужна помощь, но императору земли она понадобится. Я могу тебе помочь, я знаю тайны Юмиры, она падет перед тобой без боя, станет твоей первой победой.

– Что ты хочешь взамен? – спросил Чарена, и Аджурим немедля ответил:

– Хочу быть твоим советником.

Пути текли бестревожно и ясно, и такой же ясной была подступающая ночь.

– Лучше быть советником императора, – сказал Чарена, – чем восьмым сыном князя Юмиры, верно?

– Верно, – улыбнулся Аджурим. – В сотни раз лучше.

Ки-Ронг больше не смотрел на него, – лег, положил голову на лапы.

Звезды просыпались, одна за одной, смотрели с небес. Ждали, когда земля станет единым царством.

*


Поезд громыхнул, дернулся, набирая ход, и Чарена вздрогнул, открыл глаза. Когда он успел заснуть? Вспоминал прошлое, сидя на качающейся приступке вагона, и сам не заметил, как погрузился в дрему. Очнулся – а наяву уже наступила ночь. Темная, без единой звезды.

Стук колес стал размеренным, ровным, ветер хлестал холодом, а неразличимый покров степи мчался мимо. Ни деревенских огней, ни фонарей над придорожной станцией, лишь непроглядная ночь. Неужели поезд останавливался здесь, или это был морок, отголосок сна?

Чарена схватился за поручни, поднялся, и тут же боль обожгла затекшую ногу, стрельнула вверх от лодыжки. Он стиснул зубы, зажмурился, пережидая. Боль таяла медленно, горячая, яркая, словно росчерк молнии. Простая, мимолетная боль.

Я жив. Чарена подставил лицо ветру, сделал глубокий вдох. Ни проклятья, ни время меня не одолели. Я жив, я снова в дороге, я…

Дверь лязгнула, и из вагона вышли двое. На приступке стало тесно, такими высокими, громоздкими они были. Выше Чарены на голову, а то и больше. Прежде подобные люди встречались редко, а теперь даже женщины стали с него ростом. Или только здесь так, в других краях по-иному?

Один из пришедших чиркнул спичкой, и пламя вспыхнуло, выхватило резкий профиль и усталый взгляд. Но лишь на миг – угасшая спичка полетела в степь. В руках у незнакомцев тлели сигареты, их резкий запах мешался с гарью, тянувшейся за поездом. Как все изменилось, даже дымное зелье теперь не насыпали в курильницы, а закручивали в бумагу и курили на ходу, между делом.

Незнакомцы говорили о чем-то, вагон качался, стонала открытая дверь. Следом за спичкой в ночи погасли и окурки, и тогда один из попутчиков обернулся к Чарене, спросил:

– Мерзнешь?

– Нет, – ответил Чарена, и ветер тут же ударил его, заставил поежиться.

– Возьми. – Стоявший рядом усмехнулся и протянул флягу. – Выпей.

Чарена наощупь принял ее, сделал глоток и едва не закашлялся – таким крепким было вино. Горячей волной прокатилось по горлу, оставило во рту режущий вкус, – будто гнилой виноград намешали со жженой патокой. Чарена перевел дыхание и сказал:

– Спасибо.

Попутчики засмеялись, забрали флягу.

– Внутрь не пойдешь? Ну сиди тогда тут.

Дверь за ними захлопнулась, Чарена вновь остался наедине с темной степью. Опустился на пол, прижался спиной к шатающейся стенке вагона. Слушал, как дребезжит металл, стучат колеса, ночной воздух несется мимо. Глаза слипались, и Чарена не стал противиться, покорился забытью.

Ему приснился дворец, тронный зал в чертоге на вершине холма. Но дворец лежал в руинах, над головой сияло звездное небо, зазубренные обломки стен тянулись ввысь. Во сне царил холод – звенящий холод середины зимы, – и на много миль вокруг не было ни души.


2.

Запах кофе будоражил, обещал отогнать сон, но Чаки никак не мог собраться с силами и дойти до кухни. Сидел у стола в общей зоне, смотрел, как светлеет небо за окном и слушал шум воды в душе. Какие же тут тонкие перегородки! Для особого подразделения можно было найти жилье и получше. Но хотя бы это не казарма для рядовых, а офицерский блок. Просторная комната, разгороженная ширмами, даже телевизор есть и окна смотрят не в глухую стену. Бывало хуже.

Не так давно – два дня назад или три? – они сидели вчетвером и обсуждали, кто чем займется, когда выйдет в отставку. Сканди призналась, что мечтает о своем уголке, о доме, куда можно возвращаться каждый вечер. Чтобы был резной забор с калиткой, цветы вдоль дорожки, кресло на крыльце. И комната-мастерская, где можно в свое удовольствие копаться в приборах. Сканди смущалась, рассказывая об этом, и все принялись шутить, что мечтают ходить к ней в гости, оставлять после себя пустые бутылки и грязную посуду. «Нет, ну а на самом деле?» – спрашивала Сканди. Чаки не смог ей ответить.

Пусть Сканди мечтает, может, ее мечта даже сбудется. Когда-нибудь – если ничего не случится, – Сканди и правда выйдет в отставку. А кто видел мага, ушедшего на покой? Если у тебя есть дар – служи до конца дней, не справляешься с работой в тылу – отправят на передовую, а там уже недолго. А некоторые просто сходят с ума. Это страшнее всего.

Да и какая у Чаки могла быть мечта? Он предвкушал увольнительные, надеялся выспаться, но каждый раз оказывался в баре. Ну или дома у какой-нибудь девчонки, но это если везло.

Загудел принтер, защелкал, подвывая, а потом смолк. Чаки уже почти решился, почти встал, и тут из-за ширмы вынырнул Сеймор и швырнул на стол распечатку.

– Новое задание от Адила. – Сеймор мотнул головой, отбрасывая с лица мокрые волосы. Сел напротив и пододвинул бумаги к Чаки. – Твой профиль.

С фотографии на первой странице смотрела девочка. Хмурая, растрепанная, на щеке следы от электродов. Ниже теснились описания и колонки цифр: рост, вес, магический индекс, результаты тестов. Чаки полистал распечатку и вздохнул. Как будто ему о чем-то скажут отчеты врачей и кураторов! Да и подборка мутных кадров со скрытых камер вряд ли пригодится. Знать бы, каким цветом вспыхивает ее сила, как звучит, болью или радостью отзывается в груди. Но такого в отчетах не найдешь.

– А образца нет? – спросил он.

И только тут заметил, что Сеймор поднялся, стоит у окна, насвистывает мелодию из старого фильма.

– Дороговато на каждого психа образец делать, – отозвался Сеймор, не оборачиваясь. – Придется искать наугад.

Психа? Чаки поспешно перевернул страницу, вчитался в первые строки. Точно, беглянка из особой лечебницы при Четвертой Лаборатории. Ну что бы им стоило сделать образец, всего капля силы в кристалле-ловушке облегчила бы поиск! Но и правда, зачем тратить материалы и средства, если эта девчонка невменяема, ни на что не годится.

«Обезвредить или ликвидировать».

– Ликвидировать, – повторил Чаки и разжал руки. Бумаги выскользнули, рассыпались по столу – сутолока фотографий и слов.

Конечно, он давал присягу и, как и каждый, знал: опасный дар должен быть под контролем, тем более, в военное время. Бешеных собак пристреливают, а разве они в чем-то виноваты? Знакомые слова, Чаки слышал их с детства. С тех самых пор, как его забрали из семьи, – сперва в интернат, а потом в военное училище. Чаки повезло, он способный и нормальный, уже высоко продвинулся по службе, и вот новый случай показать себя.

Такая тоска от всего этого.

Ширма заскрипела, отодвинулась, выпустила из кухни Бена. Он подошел к столу – спокойный, собранный, уже в форме и с браслетом целителя на запястье, – и поставил перед Чаки дымящуюся кружку.

– Тебе, – сказал Бен и улыбнулся.

– Ты меня спас, – пробормотал Чаки и сделал глоток. Кофе был обжигающим, сладким. Сердце забилось быстрей, мир вокруг стал ярче, и уже не хотелось думать о плохом. – Ты стимуляторов туда не клал, я надеюсь?

Бен засмеялся, помотал головой и поднял распечатку.

– А нашего агента Адил одобрил? – спросил он. – Все в порядке?

– Да, – кивнул Сеймор. Теперь он не свистел, а барабанил по оконному стеклу. Все тот же привязчивый мотив. – Это побочное задание, основное по-прежнему – база сепаратистов. Но ты почитай, что Адил прислал, это не только для Чаки дело, для всех нас.

Бен склонился к бумагам. Чаки смотрел, как он читает, – то и дело отбрасывает светлые волосы со лба, машинально крутит браслет. Бен всегда становился беспокойным, когда о чем-то думал.

– Не бойся, – сказал он и взглянул на Чаки. – Конечно, постараемся ее обезвредить.


3.

Утренний туман таял. Цеплялся за ограды и травы, парил над землей, но не мог противиться рассветному солнцу, становился все прозрачней и тоньше. Стук колес давно смолк вдали, и люди, вышедшие из вагонов, разбрелись, унесли с собой тюки и котомки. Все стихло: радость встреч, торопливые шаги и пестрая мешанина слов. Но Чарена задержался. Стоял на каменном причале, – тут останавливался поезд, – и смотрел на восток. Рельсы текли к горизонту, смыкались в сияющую нить, а над ними золотились и алели облака. Туда, туда бежал путь, стремился к скрытой за холмами и реками столице. И так хотелось последовать за ним.

Но раз пришлось задержаться здесь, то стоит узнать, в какой город привела дорога. Остановка не бывает случайной.

Чарена заставил себя отвести взгляд от восходящего солнца, обернулся на север.

От края станции вниз вели ступени, превращались в улицу, петлявшую среди решетчатых заборов и приземистых кирпичных домов – то ли складов, то ли приютов для стражи. А дальше раскинулся город: в окнах пылал рассвет, крыши ощерились шпилями, – должно быть, громоотводами, как в деревне Мари. За ними к небу тянулась башня, острая, как наконечник стрелы, сверкающая медью. Вдали вздымалась темными волнами степь, превращалась в холмы. Отроги Раша или другие горы? Не понять.

Чарена поудобнее затянул лямки заплечного мешка и стал спускать по лестнице.

Сперва улица была неприветливой, серой. Пахло горючей смесью, копотью и металлом, как будто поезд оставил здесь часть своей души. Иногда Чарену обгоняли машины: солнце вспыхивало в стеклах, ослепляло на миг, а привкус бензина туманил мысли.

Но вскоре все изменилось. Исчезли заборы, обмотанные шипастой проволокой, а дома вытянулись, – четыре, а то и пять этажей. Стены и тут были обшарпанными, но двери и оконные рамы сверкали свежей краской, багровыми росчерками на тусклом желтом кирпиче.

Чарена шел, смотрел по сторонам, старался ничего не упустить. Город просыпался, оживал. Старуха с метлой прикрикнула на него, – он не понял ни слова, лишь кивнул и пошел дальше. То здесь, то там хлопали двери, на улицу выбегали дети: разного возраста, но в одинаковой одежде цвета песка. Наверное, спешили к наставникам, ведь теперь никто не учился дома.

Следом появлялись и взрослые. Одни зевали на ходу, хмуро смотрели в землю, другие переговаривались, смеясь. Молодые и старые, мужчины и женщины. Как они живут, где трудятся, о чем мечтают? Чарена всматривался в лица прохожих, пытался понять. Запрокидывал голову, стремясь заглянуть в темную глубину окон. Порой успевал уловить движение, видел руку, отдергивающую кружевные занавески, на миг появляющийся профиль, тени и блики.

Улица вывела на площадь. Пути, до того тонкими нитями звеневшие под мостовой, тут свивались спиралью, а потом разбегались на все стороны света. Здесь таилось средоточие жизни города – тихое, утомленное, как и все вокруг. Чарена остановился, решая, что делать дальше.

Машины не осмеливались заезжать на круглую площадь, она была отдана птицам и людям. Даже мостовая здесь была другой: грубая, булыжная, она бугрилась под ногами. Будто вырастая из нее, стояли каменные скамьи, а в центре площади – огромная чаша фонтана. Веером разлетались высокие струи, радуга дрожала в водяной пыли. А еще дальше, меж истоков двух улиц, возвышался огромный дом. Над ним сиял медный шпиль башни, – той самой, что была видна с окраин.

Такой дом мог быть дворцом наместника: колонны, огромные двери, лепной узор вокруг окон. И широкая надпись над входом. Чарена заслонился от солнца, стал читать. Буквы неохотно складывались в слова, но он не сдавался, и постепенно знаки обрели смысл. «Городской совет», а ниже: «Республиканская школа». Когда Чарена впервые заговорил об империи с Мари, она замотала головой и поспешно сказала: «Республика! Теперь республика, империи давно нет!» Но империя не исчезла, жила, ее сердце билось в его груди и далеко-далеко, в столице. И что значило слово «республика», он все еще не мог понять.

Но было ясно: в этом богатом доме с острой башней собираются те, кто вершит судьбы города. И там же учатся дети, – вот они, бегут по ступеням к дверям, боятся опоздать. Стоит ли и ему войти туда? Или это будет промедлением в пути?

Не зная, что выбрать, Чарена опустился на ближайшую скамью.

Она не пустовала, – на другом конце сидел человек с бутылкой в руках. Молодой, едва ли видевший шестнадцатую весну, растрепанный и невыспавшийся. Он окинул Чарену равнодушным взглядом и отвернулся.

Чарена скинул с плеча мешок – на нынешнем языке говорили «рюкзак» – расстегнул замки. Поклажа была легкой: императорская одежда и подарки Мари. Под потрепанной клетчатой рубашкой нашлось то, что искал – наполненная доверху плоская фляга. Чарена сделал глоток и только сейчас понял, как хочется пить. Прежде чай, который заваривала Мари, казался вяжущим и горьким, будто и не чай вовсе, а сухая придорожная трава. А теперь это была живительная, холодная влага, воспоминание о дальнем приюте.

Солнце поднималось все выше, теплом скользило по коже, отгоняло воспоминания о ледяных ночных ветрах, о грохоте колес и степи, летящей мимо. Здесь, на площади, жизнь текла неспешно. Галдящие дети скрылись за дверями школы, у фонтана остались лишь те, кому некуда торопиться. На дальней скамье сидел старик с тростью, смотрел перед собой. Рыжая девушка бросала крошки голубям. У входа в огромный дом стоял стражник, одетый в черное, – Чарена не увидел оружия, но ошибиться не мог. Только у воинов, надзирающих за порядком, бывает такой внимательный, цепкий взгляд. В стороне замерла женщина в длинном платье – тусклом, как булыжники под ногами. В руках она держала распахнутую шкатулку. Просила подаяние: пару раз прохожие, пересекавшие площадь, задерживались и бросали монетку.

Но где стоны, мольбы, где смирение нищенки? Эта женщина не склонялась перед дарителями, лишь улыбалась и благодарила.

– Кто она? – спросил Чарена у сидевшего рядом.

Тот проследил за его взглядом и пожал плечами.

– А, кинитка. У них тут монастырь.

Два незнакомых, ничего не объяснивших слова.

– Кинитка? – повторил Чарена, разглядывая женщину. Она стояла неподвижно, словно статуя.

– Ну да, кинитка, – кивнул собеседник. – У нас их так называют. Знаешь, древний культ. Ждут возвращения первого императора.

– Кого?! – Чарена знал, что обернулся слишком порывисто, резко, но ничего не смог с собой поделать. Пути отозвались эхом, зазвенели в земле.

– Как будто их несколько! – засмеялся сидевший рядом. – Первого императора Чарену, кого. Откуда ты такой, из Шанми, что ли?

Чарена не ответил. Завинтил флягу, подхватил мешок, поднялся и пересек площадь. Женщина чуть заметно улыбнулась, посмотрела выжидательно. Глаза у нее были серыми, как у Мари. На дне шкатулки блестели монеты.

– Я хочу увидеть монастырь, – сказал Чарена. Правильно ли он запомнил непонятное слово?

Женщина встрепенулась и расцвела, взгляд стал радостным, теплым.

– Вы паломник? – спросила она.

– Да, – ответил Чарена.

Этого слова он тоже не знал.

Глава 4. Монастырь


1.

Солнце поднялось высоко, перевалило за полдень, а они все шли мимо сосен и можжевельника. Растрескавшаяся дорога ползла в гору, нависала над склоном и снова ныряла в чащу. Ветер стих, воздух стал неподвижным и жарким, – словно вернулось лето. Провожатая не торопилась, но и не медлила, поднималась размеренно, ровно. Чарена шагал следом, смотрел на ее прямую спину, на голову, скрытую бесцветным платком.

Лишь один раз, – когда их обогнала машина, гремящая, словно короб жестянщика, – провожатая обернулась и сказала:

– Уже скоро, мы почти пришли.

Неужели и правда остались места, где о нем помнят, ждут?

Среди валунов показалась тропа, повела вверх. Чарена теперь смотрел под ноги, ступал осторожно. Скрипел скользкий рыжий песок, обнажал камешки, отполированные дождями и ветром. Ящерица грелась на солнце, но метнулась в сторону, едва на нее упала тень путников. А муравьи не заметили людей, темным потоком ползли по тропе. Чарена осторожно перешагнул их дорожку и, вслушиваясь, стал взбираться дальше.

Путь нитью бежал в толще земли. Звенел родниковой водой, еле слышной печальной песней. Чарена коснулся груди, пытаясь различить истоки этой нити в сердце, – но нет, он был слишком слаб еще, слишком далеко от столицы.

– Вот и монастырь, – сказала провожатая.

Чарена остановился, запрокинул голову.

К небу тянулась стена, – темная, увитая плющом, иссеченная узкими окнами. Был ли этот дом вырублен в скале или вмурован в склоны горы? Уже не различить, такой он старый. Над простой дощатой дверью висел колокольчик, а выше виднелись следы лазурной краски. Чарена вгляделся, едва веря. Правда или чудится? Но нет, нельзя ошибиться, – это знак империи, веер лучей, бьющих сквозь замкнутый круг.

Чарена вскинул руку и начертил этот знак в воздухе, как делал столько раз в тронном зале и на высоких ступенях перед собравшейся толпой.

Провожатая улыбнулась, повторила его жест, произнесла еле слышные, непонятные слова, – заклинание или молитву? – и дернула за витой шнур. Колокольчик отозвался звоном, и дверь отворилась.

На крыльцо вышла привратница, невзрачная, в сером платье, иссушенная то ли временем, то ли болезнью. Несколько быстрых фраз, – вновь мелькнуло незнакомое слово «паломник», – и Чарену впустили, разрешили переступить порог.

Внутри было светло. Лучи падали из высоких окон, золотили стены и перила уходящей ввысь лестницы. Но и внизу не нашлось места сумраку: по углам горели светильники, гнали тени прочь. Ровный желтый свет. Чарена знал, что под бумажными абажурами скрыты стеклянные колбы, а в них дрожат раскаленные нити, обузданная сила молний. В воздухе сквозил дым можжевельника и запах других, незнакомых воскурений. Из-за стены доносились голоса, – высокие, чистые, они взлетали и падали, сплетались в причудливый напев.

Чарена вслушался, и понимание кольнуло, заставило на миг закрыть глаза. Это дом, где женщины живут без мужчин. Вот что такое монастырь.

Как в Айоре, в святилище на лунном берегу, где пили кровь и гадали, разрезая жертву на алтаре. Где не желали признать власть императора.

– Нам наверх, – сказала провожатая, и Чарена вновь пошел за ней следом.

Ступени тихо скрипели, ладонь скользила по полированным перилам. То здесь, то там на стенах виднелись знаки империи и неразборчивые, полустертые надписи. В проемах окон стояли высокие вазы с засушенными цветами и было так чисто, ни соринки, ни упавшего лепестка. Сколько ни вслушивайся – не различишь треск ритуального огня, не почувствуешь запах смерти.

Совсем иное место.

И все же это был дом женщин, их безраздельное владение. В этих стенах мужчина мог быть только гостем.

Провожатая жестом велела ждать, а сама шагнула в каменную нишу возле лестницы и скрылась за дверью.

Чарена прислонился к стене, провел рукой по шершавой краске. Скала под ней или каменные глыбы, обожженные кирпичи или источенные временем бревна? По ту сторону двери шуршали женские голоса, едва слышные, не разобрать ни слова. Доносившееся снизу пение – и то казалось громче. Под сводом ниши горела лампа, абажур обуглился по краям, от этого свет ложился пятнами.

Если и правда сохранилась память о первых днях империи, то почему только здесь, в доме женщин?

Дверь скрипнула, провожатая выглянула, позвала:

– Входите.

Сперва он увидел только книги. Они громоздились на полках, в шкафах, подпиравших стены, и стопками лежали на подоконнике и на огромном темном столе. Но даже здесь воздух был чистым, без пыли, без запаха старой кожи и иссохшегося клея. Лишь привкус можжевельника, как всюду в этом доме.

На миг померещился аромат шалфея, что гонит болезни, и дым зверобоя, которого боятся злые духи. Почудилось – сейчас чьи-то руки протянут чашу, полную обжигающего отвара. Под звуки молитв кто-то станет упрашивать: «Пей», но нет смысла пить, травами не победить болезнь, лишь время может сжечь ее, лишь беспробудный сон.

Чарена мотнул головой, отгоняя наваждение, и только тогда увидел, что за столом сидит женщина.

Уже старая, лицо изрезано морщинами, седые волосы стянуты в тугой узел. Но взгляд у нее был внимательный, ясный, – так смотрят женщины, наделенные властью, хозяйки больших домов и старшие жрицы.

– Вы паломник, – сказала она.

Чарена кивнул, готовый назвать свое имя, но она заговорила вновь. Слова падали словно камешки, – быстрые, твердые, – и он не успевал понять, что они значат.

Женщина замолчала. Чуть нахмурившись, ждала ответа, и Чарена покачал головой. Нет, он ошибся, она вовсе не похожа на жрицу. У тех, кто смеется в полнолуние и умывается жертвенным пламенем как водой, – другие лица. А у этой – лицо старухи, полжизни потратившей на унылый, скучный труд. Лицо рабыни, надзирающей за другими рабами.

– Я плохо говорю, – сказал Чарена.

– Понимаю, – кивнула женщина. В ее глазах не было ни удивления, ни гнева. – Сестра сказала, что вы паломник…

Теперь ее речь текла медленно, слова разбивались на слоги, обретали смысл. «Наша вера», «не похоже», «для чего», – он сумел разобрать это, почувствовал таящийся среди слов вопрос. «Зачем ты здесь?» – спрашивала седая женщина. Пятна света и выцветшие надписи на стенах безмолвно вторили ей. «Ты не нашей веры, чужак, заклинатель без заклинаний, жрец без божества, зачем ты пришел? Что ты ищешь в доме женщин?»

– Я хочу читать книги, – сказал он. – О прошлом.

Женщина кивнула, будто ждала такой ответ.

– У нас много книг, – проговорила она. – Но самые ценные на древнем языке. Вы читаете на древнем языке?

Корешки книг смотрели с полок, багряные, рыжие и черные. На некоторых виднелись буквы, – те, которым его научила Мари, знаки нового языка. Но сколько языков сменилось за эти бессчетные годы? Неужели путь сюда был напрасным, бессмысленная задержка по дороге в столицу?

Нет, этого не может быть.

Женщина поймала его взгляд и пояснила:

– Древний язык. Лхатони.

Лхатони! Сердце дрогнуло, заколотилось быстрее, и, пытаясь успокоиться, Чарена опустил глаза, глубоко вздохнул.

Лхатони – его родной язык, тот, на котором говорили у западных рек. Карионна рассказывала, что отец Чарены, Тейрит, произносил слова чудно, по-иноземному, но вскоре научился разговаривать как все.

Лхатони – язык, ставший главным в империи. На нем писались законы, на нем говорила столица, он был искристым, прозрачным, легким, как песня, – а теперь превратился в шелест старых страниц.

– Каннэ, – тихо ответил Чарена. Он не поднимал взгляда, смотрел на поверхность стола, на бессмысленный узор царапин и трещин.

– Вижу, вы учили древний язык. – В голосе женщины звучала улыбка. – Это теперь редкость. Я рада, что вы пришли. У нас давно не было паломников. Можете остаться у нас на семь дней, сестры покажут вам книги.

– Спасибо, – сказал Чарена.


2.

В столице бессонница отступила. Но Адил не забывал про нее, чувствовал, – не ушла, а лишь затаилась. Любой резкий звук будил, а вновь заснуть было трудно, тревожные мысли кружились и жалили. Но не сравнить с ночами в лаборатории да и в любом другом месте.

Вчера он позвонил Мели, и она сказала: «Рада, что тебе лучше». Адил знал, что ей уже пришли вечерние показатели: он не пропускал ни одного сеанса наблюдений, а Мели в тот же день получала все данные. Она же его куратор. И, разговаривая по телефону, наверное сидела над распечаткой, всматривалась в кривые линии электрограмм, сверяла цифры.

Но ни ей, ни себе Адил не мог объяснить, что ему помогло. Здесь не было бескрайних лесов, чистого воздуха, запаха хвои. Не было успокаивающего влияния природы. Но не было и того, чем славилась когда-то столица: шумных улиц, уютных кофеен и огромных ресторанов, площадей и скверов, где поэты читали стихи, а влюбленные клялись в верности у фонтанов. Все это исчезло еще до рождения Адила, осталось лишь на выцветшей пленке довоенных фильмов. Да и кто бы сейчас стал читать стихи в скверах? Штатских давно уже эвакуировали отсюда.

Столица опустела, превратилась в город-призрак. Жил только центр: башни, укрепленные магией и сталью, опутанные сетью лестниц и переходов, поднимались к небу и вгрызались в землю. Здесь обитало правительство, собирался выборный совет, здесь располагался главный военный штаб. Беспокойное, гудящее от напряжения место. Повсюду камеры, дымоуловители, датчики движения и мигающие огоньки сигнализации. В комнате, где ночевал Адил, не было окон, воздух тихо шипел за круглыми решетками вентиляции, а аварийную лампу нельзя было выключить, она мерцала над дверью.

И все же именно здесь Адилу удавалось выспаться.

Таким сосредоточенным и бодрым он давно уже себя не чувствовал, хотя встал сегодня затемно. Командующий приказал до общего совещания подняться в западную правительственную башню – неблизкий путь. Вверх на лифте до нулевого этажа, потом по лестницам, через три автоматические двери; затем – крытый переход, стальная труба высоко над землей; а потом снова лифт, почти до крыши.

Командующий ждал у окна – овального, окованного сталью – и не обернулся, услышав шаги. Адил подошел, отсалютовал, молча остановился рядом. Там, за стеклом, всходило солнце.Выхватывало из мрака очертания заброшенных районов, улиц, перегороженных защитными стенами. Преломлялось на блестящей поверхности башен, ошпаривало глаза алыми бликами. Так просто было бы изменить зрение и смотреть на солнце не моргая, но к чему это сейчас? Иногда нужно оставаться обычным человеком.

Адил сощурился, отвернулся от окна и взглянул на командующего. Рассвет спрятал седину в его волосах, но сделал лицо жестче, а морщины глубже. На синем воротнике кителя переливались серебряные нашивки.

– Ночью пришли новые данные разведки, – без приветствия начал командующий, и Адил кивнул, приготовился слушать. – В северном блоке альянса большие успехи в модификации одаренных. Скоро можем столкнуться с сильными магическими отрядами.

Адил снова кивнул. Это не было неожиданностью. Сбежавшая десять лет назад научная группа, периодические дезертирства на фронте, маги, взятые на учет, но не доехавшие до обучающих центров, – куда они все исчезли? Переметнулись на сторону противника. Альянс не может взять ни количеством, ни техникой, их ракеты и вертолеты сбивает новая артиллерия республики. А научная база у них всегда была сильной – неудивительно, что все силы брошены на эксперименты с магами.

– Об этом пойдет речь на совещании, – продолжил командующий, поймав взгляд Адила. – От нас потребуют усилить заградительные отряды и магическое присутствие.

На миг ожила детская мечта, Адил почти поверил в нее. Все звенья спецподразделений соберутся вместе и под его командованием отправятся на фронт. Найдут слабое место в обороне врага, ударят, изменят ход войны.

Нет, даже мечтать об этом трудно. Спецподразделения созданы для другого.

– Вам скажут удвоить усилия. – Командующий снова смотрел в окно, на слепящие блики в окнах соседней башни, на взлетающий с крыши вертолет. – Возможно, решат призвать в армию тех, кто уже сочтен непригодными. И заново перепроверить всех потенциально одаренных. Но меня волнует другое. Сепаратисты.

Адил положил ладонь на стекло, – оно было холодным, не нагревалось даже в самый жаркий летний день, тем более теперь, осенью. И мысли пусть будут такими же: холодными, спокойными. Даже когда старший по званию хочет немедленных результатов там, где нужно терпеливо выжидать и собирать информацию.

– Звено «Разряд» нашло базу сепаратистов и внедрило агента, – сказал Адил. Командующий уже знал это, читал рапорт. – Ему нужно время, чтобы раскрыть всю сеть.

– Джета, на совещании на вас будут давить. – Командующий нахмурился, а потом в упор взглянул на Адила. – Потребуют, чтобы вы бросили все силы на поиски неучтенных магов. Но вы не должны поддаваться. Ваша основная задача – сепаратисты. Нужно уничтожить их в кратчайшие сроки, мы не можем воевать на два фронта.

– Я понял, – сказал Адил.

Не было смысла спорить. Если придется, его звенья справятся с обеими задачами. Давно пора возобновить поиски неучтенных магов, они могут прятаться и среди сепаратистов. Пусть бегут, от бойцов спецподразделения не скрыться. Сейчас, глядя на утреннюю столицу, он был уверен в этом.

Тоскливая тень бессонницы скреблась в груди, царапала изнутри. Но не могла заставить усомниться.


3.

Неужели правда здесь дом женщин? Трудно было поверить в это, сидя среди книг. Четыре длинные комнаты походили на хранилище времени: стеллажи поднимались от пола до потолка, корешки теснились на них, стояли плотно. Узкие столы почти всегда пустовали, лишь изредка то одна, то другая обитательница монастыря ненадолго появлялась, искала что-то в толстых томах или переписывала строфы на лист.

Но обычно Чарена был здесь один. Он устраивался под окном, читал и следил, как луч света движется по деревянной столешнице, а потом и вовсе исчезает.

Книги, так много книг. Порой Чарене казалось, что их не меньше, чем в Доме Слов. Но там, в западном крыле дворца, пахло хрустящей бумагой и чернилами, серебряные пряжки блестели на скрипучих кожаных переплетах, а свитки были завернуты в яркую парчу. Там бывало людно, шли споры, какие книги достойны украшать дворец императора, и нужно ли хранить тома с законами здесь или отдельно. Но, может быть, в дни, когда Чарена не приходил в Дом Слов, там было тихо? И кто-то также сидел, ворошил записи и искал ответы.

Книги здесь были старыми. Выцветшая краска на шершавых страницах, потрескавшиеся корешки. Чарена читал медленно, строку за строкой. Чужие буквы, – те, которым научила его Мари, – складывались в слова лхатони. Но новых знаков было слишком мало, и оттого родная речь казалась иссушенной, тусклой. Как и все в этом доме.

Чарена перевернул страницу, всмотрелся. Весь лист, от края до края, занимал рисунок: жрец или дух с затемненным лицом и перепончатыми крыльями. Алые капли срывались с когтей, разливались ручьем у ног. Сверху аркой выгибалась надпись: «Император Чарена в гневе».

Он прикусил губу, чтобы не рассмеяться, не потревожить безмолвный покой комнаты. Перевел взгляд на соседнюю страницу. «Его темный образ, открывающийся немногим», – так там было написано, а ниже выстроились строчки гимнов, хвалебных и бессмысленных.

Зачем я здесь? Он выпрямился, взглянул на луч света. Тот уже сполз к краю стола. Они даже не спросили, как меня зовут.

Не спросили, а сам он не назвался. Для хозяйки монастыря и ее сестер-рабынь он был безымянными паломником, путником, ненадолго задержавшимся в их доме, ищущим что-то в древних сказаниях.

Он читал легенды. О первом императоре, спящем в невидимой гробнице, ждущем исцеления. О том, как он мог убивать взглядом и исцелять прикосновением. Как объединил страну и за одну ночь построил столицу. Он был могущественным, всесильным, и все же болезнь победила его. Причудливые сказки про юных красавиц, отважных воинов и коварных колдуний-старух. Столько историй, стихов и гимнов, – и ни слова о волках.

Зачем мне читать это? Зачем знать, что обо мне помнят?

Только болезнь запомнили, больше ничего. Ни в одной из легенд не говорилось о местах, где он вырос, о его родных. Вместо настоящих сподвижников, советников и друзей на страницах книг жили другие, придуманные люди. Чарена вчитывался в сказания, пытался понять, кто же правил после того, как стены гробницы сомкнулись, запечатали его внутри. Но ответа не было.

Но все же капля памяти сохранилась тут, – гимнами в честь первого императора, знаками империи на стенах.

Как странно, что его помнят именно здесь, в доме женщин.


*

Несколько лет земля полыхала войной, но в тот год огонь утих. Остались лишь тлеющие угли: враги за проливом и священное озеро Айора.

На месте сплетения путей, в степи, безлюдной когда-то, возникла столица. Город, сперва крохотный, – несколько домов и укреплений, – быстро разросся, распластался лучами улиц и лентами дорог. Казалось, стройке не будет конца: каждый день слышались окрики мастеров, стучали отбойники и зубила, скрипели лебедки, а с запада и юга тянулись повозки, груженые камнем. День за днем все выше поднимались крепостные стены, вокруг города и вокруг дворца. А сам дворец менялся, становился прекрасней. Лазоревая черепица ложилась на крышу, во дворах и на верандах распускались диковинные цветы, – а мастера все не желали останавливаться, украшали окна, ступени и арки.

Кьони не боялись людных улиц и дворцовой толчеи, по-прежнему сбегались к сердцу дорог, к Чарене. Появлялись и исчезали, когда вздумается. Лишь Ки-Ронг всегда был рядом.

Во дворце для каждого дела был свой дом, галерея или двор. Дом императора стоял на холме, парил над столицей. А ниже раскинулся северный флигель, где собирался совет. Зал разгораживал огромный стол, покрытый картами из бумаги и шелка. Их перерисовывали после каждой победы, и теперь лишь кромка моря и берега Айоры были закрашены алым.

«Вот где опасность, – говорил Рагру, Повелитель Воинов, и указывал на пролив. – Вот куда мы должны ударить. С Айорой можно повременить». Аджурим соглашался, ему вторили и другие советники. Все они боялись лунных женщин, боялись костров Айоры.

Чарена не прислушался, решил по-своему.


Войско замерло у подножия холмов – тихих, плавящихся под летним зноем. Столько воинов, пеших и конных, в простых стеганых доспехах и в коже, проклепанной железом. Сине-зеленые ленты знамен обвивали древки, лениво колыхались, не желали взлетать в небо.

– Стоит сперва выжечь землю, – сказал Повелитель Воинов. Приподнялся в седле, жестом обвел гряду холмов. Солнце вспыхнуло в бронзовых бляхах на рукавице. – Раздавим окрестные деревни – ведьмы не смогут отступить и помощи не дождутся.

– Незачем, – ответил Чарена и спешился.

Конь – белый, одной масти с кьони, – переступил и мотнул головой, будто не веря, что избавился от ноши. Звякнули вплетенные в гриву амулеты.

– Не бойся, – сказал ему Чарена. – Тебе не нужно идти со мной.

Да и сам он спокойнее чувствовал себя на земле. Хоть и научился уверенно держаться в седле, но не мог забыть, что кони не любят его, страшатся. Заговоренные, они не смели ослушаться и не шарахались от волков, но не таили беспокойства, оно прорывалось в каждом вздохе и шаге. «Думают, что ты волк, – смеялся Аджурим. – Притворись человеком!»

Сейчас Аджурим спрыгнул на землю, а следом за ним и Повелитель Воинов покинул седло. Чарена слышал их, но не оборачивался. Смотрел вперед, на Ки-Ронга, застывшего посреди тропы, и на белые тени, мелькающие в волнах трав. Эти травы не успеют пожелтеть, не иссохнут к осени, – скоро войско двинется в путь и вытопчет землю.

Незримая нить, звенящая и тонкая, бежала к холмам. Чарена закрыл глаза, вслушался в ее песню, позволил душе парить следом.

Мимо тропы, в глубины земли, к влаге потаенных вод, сокрытых от взора людей. И вновь вверх, к свету, к глади озера, к сияющим солнечным бликам. Пути кружились там, опускались на дно и поднимались в воздух, – чтобы развернуться и устремиться к столице, к сердцу страны. Вились по берегу Айоры, беспечно ныряли в стены святилищ, искрились под алтарями.

– Дайте сигнал, – сказал Чарена.

Труба запела позади, совсем рядом, – ее голос взметнулся, предупреждая, и другие горнисты подхватили клич. Звук пронесся над степью и стих. Воины застыли в ожидании.

Чарена опустился на колено, прижал ладонь к пыльной теплой земле. Путь отозвался тут же, – вспыхнул как молния, заставил сердце биться быстрей. Зазвенел, загрохотал, послушный прикосновению, и стал лезвием, сокрушающим скалы.

Тяжелый гул прокатился под ногами, земля качнулась. Будто и не было тишины: воздух заполнился конским ржанием, беспокойными окриками и словами молитв. Но это была лишь тень, отголоски того, что творилось сейчас на берегах озера.

Земля вновь загудела, пошатнулась и стихла.

– Я разрушил их храмы, – сказал Чарена и поднялся. – Ждите здесь. На холмах поставьте дозорных и начинайте наступать, когда они увидят пламя.

– А если они не увидят пламя? – спросил Аджурим.

Он подошел и остановился рядом. Был встревожен сейчас, неуверен, словно позабыл все победы.

– Если не увидят пламя, – ответил Чарена, – значит, враги покорились без боя.

– Что если… – Аджурим нахмурился, на миг поймал взгляд Чарены и тут же отвел глаза. – Что если огня не будет, но они не покорятся? Что если что-то случится с тобой? Ведь возможно…

– Заклинатель! – оборвал его Повелитель Воинов. Гнев звучал в голосе, но не мог скрыть страх.

– Если так – отомстите за меня, – сказал Чарена. – Но не бойтесь, не придется.

– Но ты идешь туда один, – тихо проговорил Аджурим. – Может, стоило бы…

Ки-Ронг повернулся, наклонил голову и зарычал. Чарена шагнул вперед и бросил через плечо:

– Я иду не один. Со мной кьони.


Земля здесь была расколота.

Трещины змеились, тянулись по склону. Через одни можно было перешагнуть, через другие – лишь перепрыгнуть, но Чарена не останавливался, продолжал спускаться. Шел, словно в кипящем белом море, – волки сбегались к нему, их становилось все больше. Такой огромной стаи не видела даже столица. Ки-Ронг не рычал больше, ступал легко, осторожно, не отходил далеко от Чарены.

Уже показались разрушенные святилища, груды камней над черными разломами. Среди руин петляли новые ручьи: озеро вышло из берегов, вода бурлила, захлестывала камни. Ветер нес запах ржавчины и серы.

Среди развалин стояли женщины. Не воительницы – ведьмы, молодые и старые, полуголые, наспех разрисованные колдовскими знаками, в ожерельях из костей. Стояли неподвижно, смотрели, как приближается враг, как волки бегут вниз по склону. Не так много было этих женщин – сотня или полторы? – но Чарена видел и других, тех, что прятались среди обломков. То ли были ранены, не могли подняться, то ли готовились ударить внезапно.

– Стой! – Высокая ведьма шагнула вперед, взглянула без испуга. В руке она держала серп, солнце пылало на лезвии. – Мужчина не должен ступать на нашу землю.

Чарена не замедлил шага. Перепрыгнул через рваную трещину, вброд перешел разлившийся поток. Остановился лишь у подножия холма – в нескольких шагах от ведьмы.

На ее щеках чернели знаки луны, в волосах блестел полумесяц. Верховная жрица. Позади нее застыли женщины: каждая в центре заклинательного круга, у каждой в руках колдовские амулеты, жертвенные ножи, связки костей.

– Признайте мою власть, – сказал Чарена. – Станьте частью империи. Служите мне, и больше ни один мужчина не нарушит ваших границ.

Кьони кружили по склону, будто не в силах оставаться на месте: принюхивались, склонялись к воде, отбегали прочь. Лишь Ки-Ронг неподвижно застыл рядом с Чареной.

– Я Акарат! – Верховная жрица взмахнула серпом. – Я служу Луне и никогда не признаю власть мужчины! А ты, осквернивший воды Айоры, достоин лишь смерти.

Кьони сомкнулись вокруг Чарены плотным кольцом. Ки-Ронг напрягся, готовый к прыжку. Воздух накалился от ярости волков и ненависти лунных женщин, готовых умереть, но не покориться. Их шепот становился все различимей, все громче, распадался на слова проклятий и молитв.

Но ничто не могло заглушить гнев земли.

Одним движением Чарена начертил в воздухе знак огня, и пламя вспыхнуло. Обломки алтарей, стены святилищ, колдовские круги, – все поглотил огонь. Волны жара не касались ни волков, ни Чарены, но били жриц, не давали остаться на месте, гнали к водам оскверненного озера.

– Луна возродится! – Голос верховной жрицы донесся сквозь грохот огня и крики боли. – Дождемся – ты умрешь, и Луна возродится!

Словно в ответ запели трубы. Их зов прокатился над холмами, на миг заглушил все.


*

– Но я жив, Акарат, – прошептал Чарена. Руки бездумно скользили по страницам, перелистывали одну за одной. – Я жив, и в доме женщин славят мое имя.

Краем глаза он заметил движение и опомнился, поднял голову. Вдоль стеллажей шла девушка, несла книги. Чарена часто видел ее здесь, – она расставляла тома по местам, приносила новые. Усталая, как все в этом доме, но еще не до конца потускневшая, не превратившаяся в тень. Темные пряди вечно падали ей на лицо, не желали прятаться под платок, а когда она улыбалась, то казалась совсем ребенком. Как и у всех вокруг, имя у нее было бессмысленное, детское. Джени, так ее звали.

– Я нашла кое-что еще. – Джени опустила стопку книг на стол, сняла верхнюю, осторожно открыла. – Здесь самые древние легенды. Но не знаю, сможете ли вы прочесть.

Она положила перед ним книгу и поспешно спрятала ладони. Будто боялась коснуться его, пусть и случайно.

Должно быть, и правда боялась. Любовь в этом доме была под запретом. Обитательницы монастыря ждали первого императора, принадлежали только ему. Верили даже, что жизнь за жизнью возвращаются в этот дом, чтобы петь гимны, читать пыльные книги. Были те, чья память не терялась с новым рождением, – об этом рассказала Джени. Чарена тогда впервые взглянул на нее внимательно: хотел понять, верит ли она своим словам? Джени улыбнулась смущенно, опустила глаза. Сказала: «Я сама других жизней не помню. Наверное, впервые здесь».

В древнем доме, где век за веком возносили хвалу первому императору. Где ждали его – и не почувствовали, когда отворилась гробница. Не узнали даже на своем пороге. Он был для них лишь случайным путником, ненадолго нашедшим приют в этих стенах.

– Когда он жил? – спросил Чарена. – Первый император?

– Восемь тысяч лет назад, – ответила Джени. Легко, как давно заученный урок.

Чарена знал нынешние цифры. Мари как ребенка заставляла его называть числа, от меньших к большим, пока он не перестал путаться и не запомнил все. Но такой долгий срок – как его представить?

– Восемь тысяч лет, – повторил он на лхатони.

Джени кивнула. Помедлила мгновение, а потом пододвинула стул, села рядом. Ее не смущала пропасть лет, изменившийся рисунок звезд, реки, текущие по новым руслам. Ее император жил на страницах книг и в молитвах, его возвращение было сказкой. Видно, сказка эта очаровывала, но запреты тяготили, оттого Джени так часто приходила сюда.

Или просто хотела помочь паломнику, кто знает.

– Вы можете это прочесть? – Джени коснулась раскрытой книги, скользнула пальцем по строкам. – Это древние буквы.

Чарена опустил взгляд на страницу и замер.

Слова родного языка звенели и пели, рвались с бумаги. Знаки, которым его учила Карионна, – давным-давно, в детстве, – раскинулись острой вязью, звучали по-настоящему. Звуки то тянулись, то обрывались, взлетали выше, падали ниже. Вот он, настоящий лхатони!

– Да, – тихо сказал Чарена. – Могу прочесть.

– Это такая редкость, – отозвалась Джени. В голосе сквозило удивление и радость. – Сейчас почти никто не может, этому мало где учат.

Чарена осторожно закрыл книгу, спрятал знакомые с детства буквы.

Земля осталась прежней, но люди, живущие на ней, изменились. Стали выше, обрели непривычный облик, говорят по-другому. Теперь это – речь империи. Если придется, он забудет лхатони.

– А вот словарь, – сказала Джени и пододвинула еще одну книгу. – Может пригодится.

– Словарь? – спросил Чарена.

Джени засмеялась, принялась объяснять:

– Смотрите, с одной стороны слова древнего языка, а другой – наши. Здесь много слов, и…

Чарена уже не слушал ее. Листал книгу, вглядывался в столбцы текста, читал наугад. Новый язык оживал, становился понятным, будто кто-то стоял рядом и объяснял, переводил на лхатони.

Вот зачем я здесь.

Паломникам не позволено оставаться в монастыре надолго, Чарена уже знал это. Но за несколько дней можно отыскать самые нужные слова, переписать их, запомнить. Выбрать то, что пригодится в пути.

Чарена поднял голову, чтобы поблагодарить Джени, но ее уже не было. Ушла, а он и не заметил, так погрузился в книгу.

Глава 5. Встреча


1.

Рассветные лучи коснулись стекол, и витражи вспыхнули образами первого императора.

Три окна и в каждом он другой. Вот в солнечном ореоле, вот в огненном, а вот – среди разбитого осколками неба. Сияющие фигуры не походили друг на друга, будто три разных человека, но у всех запястья скрывали изумрудные браслеты, а среди складок одежд блестели сине-зеленые медальоны.

Знаки власти.

Блики слепили до рези в глазах, и Чарена зажмурился, откинулся на жесткую спинку скамьи. Песнопения за стеной уже смолкали, – голоса гасли, превращались в тишину. Так странно, все они казались лишенными возраста, вечно юными, чистыми. Если только слушать гимны, не видеть этих женщин, то и не догадаешься, что они живут под грузом обычаев и предписаний. И одно из предписаний гласило: для паломников – малый зал, лишь сестры обители могут входить во внутренний предел.

Пение стихло.

Чарена взглянул на резную стену, пытаясь угадать, что за ней. Молятся ли женщины, сидя на скамьях, или распростерлись на полу? Всматриваются ли в горящие образы в окнах? Чарена знал, что в тайном пределе тоже есть витражи, – Джени рассказала об этом. Вчера заглянула после молитвы в зал для паломников, увидела Чарену и принялась объяснять. «Это мир, война и вечность, – говорила она, поочередно указывая на стекла. – А в нашей комнате другие знаки. Любовь, будущее и надежда».

Ему хотелось посмотреть, но он был гостем в этом доме и не мог оскорбить хозяев, нарушить запрет.

Стоило ли задерживаться, слушать, как они поют сегодня? Семь дней миновало, и не позже полудня он должен покинуть монастырь. Рюкзак потяжелел, к подаркам Мари прибавилась тетрадь, исписанная новыми словами, хлеб, испеченный сестрами, и мешочек с травами для воскурений. Чарена едва не отказался от этого подарка, – запах шалфея и зверобоя будил память о днях болезни, о волчьем вое и о тяжелой двери гробницы. Но потом пришли другие, давние воспоминания: пучки соцветий, свисающие со стропил, булькающее варево в чугунном котле и Карионна, рассказывающая о целительной силе настоя.

Чарена не смог отвергнуть подарок, спрятал его в заплечный мешок вместе с хлебом и поблагодарил настоятельницу. Не смог и уйти, не послушав утренние гимны.

Гимны о себе.

Но они уже отзвучали, закончилось и молитвенное молчание. Сквозь прорези в стене донесся шелест шагов, скрип двери. Одна за одной женщины покидали зал.

Чарена подхватил рюкзак и направился к выходу.

Джени ждала возле лестницы. Стояла, обхватив ладонями локти, опустив глаза. Будто пыталась разглядеть что-то в квадрате света на полу, в солнечных лучах. Кроме нее никого здесь не было, – голоса и шаги смолкли в глубине дома, – больше никто не пришел проводить паломника. Может быть, по правилам монастыря нельзя прощаться, а Джени осмелилась нарушить запрет? Или просто была привратницей сегодня?

– Спасибо, – сказал ей Чарена.

Она встретилась с ним взглядом и тут же потупилась вновь. Вскинула руку, пытаясь спрятать под платок непослушную прядь, и тихо спросила:

– Пойдете по восточной тропе? Не в город?

Она сама рассказала ему об этом пути, а теперь словно сожалела, хотела забрать слова назад. Когда он спросил, нет ли среди книг карты, Джени испуганно замотала головой: «Запрещено, ведь война». Но нарисовала в тетради узор дорожек, разбегающихся от монастыря. «Мне нужен восток», – сказал тогда Чарена, и она показала нужную тропу.

Но не спросила, куда он идет.

– Да, – кивнул Чарена. – По восточной тропе.

– Будьте осторожны. – Она подошла к двери. – Из города сообщили, что в окрестности видели волков.

Сердце дрогнуло, заколотилось быстрее.

– Волков?

– Да, больших. – Джени отомкнула засов, посторонилась и повторила: – Пожалуйста, будьте осторожны.

Чарена толкнул створку двери, – та заскрипела, неохотно отворилась, – и переступил порог. Сощурился от солнца, подставил лицо осеннему ветру. Там, впереди ждали кьони и дорога в столицу. А за спиной, в стенах монастыря оставались лишь выцветшие страницы, пустые легенды и женщины, что столько лет ждали императора, но не сумели узнать.

Но есть ли еще в мире место, где люди помнят его – хотя бы так?

Чарена обернулся. Джени, полускрытая тенью, стояла в дверях, смотрела на него.

– До встречи, – сказал он на лхатони и начертил в воздухе знак империи.

Джени улыбнулась и повторила жест.


Сперва трудно было не оглядываться на каждый шорох, не искать среди валунов и узловатых деревьев мерцающие глаза кьони. Но тропа норовила выскользнуть из-под ног, осыпалась камешками, – пришлось ступать осторожнее, на время забыть о волках. Теперь Чарена спускался медленно, шаг за шагом по неровному склону. Уклонялся от цепких ветвей терновника, обходил гревшихся на солнце ящериц.

Сколько еще осталось обманчивых, по-летнему теплых дней? Скоро небо затянет серая пелена, туман повиснет над полями, и дожди размоют дороги. Плохое время для странствий, но выбора нет.

Деревья расступились, зыбкий узор теней остался позади. В лицо ударил свет, и Чарена зажмурился на миг. Путь преграждали серые гранитные глыбы. Древние, истесанные временем, – не разобрать, рукотворный это курган или следы лавины. Здесь недавно проходили люди: между камней блестели прозрачные осколки, а рядом чернело пятно потухшего костра. Но тропа огибала валуны, не исчезала, и Чарена не стал задерживаться.

За грудой камней открылся склон, вспоротый гребнями скал. Дорожка бежала среди колючек и пожухшей травы, а на дорожке стояла девушка.

Полдень искрился в ее растрепанных волосах, золотил кожу, – девушка смотрела в небо, а Чарену, казалось, не видела. Он остановился в паре шагов, не зная, заговорить ли с ней. Слишком маленькая для нынешних людей – на полголовы его ниже – в тяжелых ботинках и коротком платье. На коленке темнела засохшая ссадина, а через плечо был перекинут ремень туго набитой котомки. Одинокая странница – вот кто эта девушка, и не первый день в пути.

Она повернулась к Чарене, и на миг почудилось, будто в ее глазах он видит собственный взгляд. Отражение, искаженное безумием и болью, сокрушающим жаром болезни, тьмой, обступающей со всех сторон.

Девушка мотнула головой, отбросила волосы с лица – и наваждение схлынуло.

– Проводи меня до столицы, – сказала она.

Глаза у нее были карие, а голос – решительный и упрямый.


2.

– Он опаздывает, – сказал Чаки и снова посмотрел в окно. Такое грязное, наверное несколько лет не мыли. Снаружи было тихо, ни машин, ни прохожих. Лишь напротив, под навесом овощной лавки, женщина в пестром платье пререкалась с торговкой. – Давно должен был придти.

– Не нервничай. – Бен пододвинул к себе чашку, принялся размешивать сахар. – Скоро появится.

Они ждали агента с базы сепаратистов. Для встречи выбрали неприметную забегаловку на Торговой улице и оделись как солдаты, приехавшие в увольнительную. Бен не снял браслет целителя и взял с собой сумку со стимуляторами. Вот только форма у него теперь была другая: сизая, с нашивками полкового мага на воротнике и рукавах. А Чаки нашивок не полагалось, он играл роль обычного солдата, наблюдателя. Ведь магов не отпускают на побывку без сопровождения. Всегда кто-то присматривает за ними, даже за теми, кто на отличном счету.

Вот также и Сканди следила за мной сегодня утром, подумал Чаки. Только не ради прикрытия, а по-настоящему.

Он отхлебнул кофе, но горький вкус не отвлек, не разогнал мысли. Они давили и мешали сосредоточиться.

«Проверить все потенциальные цели в округе», – таким было указание Адила. Из архива прислали данные переписи – шестилетней давности, какой с нее толк! – и теперь, день за днем, звено проверяло, кто был когда-то признан недостаточно способным, слабым или непригодным. Сеймор побывал в окружной башне, выписал из журнала наблюдений все вспышки, даже те, что едва превышали норму. Но зацепки оказались пустышками, не привели ни к беглой девчонке, ни к другим одаренным. Неудача за неудачей – до сегодняшнего утра.

В этом квадрате пару недель назад башня зафиксировала колебания – но совсем слабые. Проверять тогда не стали, да и кто здесь мог бы спрятаться? Все на виду, городок, несколько деревень и поселок при военном заводе, а кругом холмы и поля.

На поиски отправились затемно. Ехали медленно, Сканди была за рулем, а Чаки сидел рядом, всматривался в открытое окно, ловил ладонью встречный ветер. По проселочной дороге полз туман, накатывал на машину волнами, пытался спастись от восходящего солнца. Но не мог победить, таял. Мир просыпался.

Бывает, зов магии настигает внезапно, бьет наотмашь, до рези в сердце, и не дает сделать вдох. Но на этот раз прикосновение было чуть приметным и мягким, мерцающим, как отражение луны в воде. «Останови здесь», – сказал Чаки. Собственный голос показался ему искаженным, чужим.

Одаренного они заметили издалека. Обычный трудяга, слесарь, а может электрик, в мешковатой рабочей одежде, с тяжелой сумкой и перевязью с инструментами. Шел по обочине, и его сила серебрилась, звучала легко, будто песня ручья в горах.

Одаренный заметил их и сразу все понял, – Чаки увидел, как в светлых глазах плеснулся ужас, – но не попытался бежать. Послушно остановился, вытащил потрепанную корочку удостоверения. Сканди не распаковывала свой прибор, ждала, что скажет Чаки. А он делал вид, будто изучает документ – наверняка поддельный, но сходу не отличить, – и вслушивался в мерцающий текучий дар.

Вторая категория, не ниже. Почему раньше никто не засек этого человека, как у него получалось скрываться?

«В машину, – сказал ему Чаки. – Называйте адрес. Сейчас заедем к вам, заберете вещи». Хотел еще добавить: не бойтесь, пойдете добровольно, и обвинений против вас не выдвинут, повезем вас в центр обучения.

Но не успел.

«Нет, домой не надо, – замотал головой одаренный. – Везите меня сразу, куда следует, я…»

Чаки вдруг понял, – если бы рядом не было Сканди, то махнул бы рукой, сказал: залезай, поехали, плевать, кто там с тобой живет дома, может, у тебя одаренная жена, и уж наверняка одаренные дети, но нам и тебя хватит, вторая категория же, а за ними может сам приедешь через несколько лет.

Но рядом стояла Сканди и смотрела на Чаки внимательно – так внимательно.

Он перелистнул страницы удостоверения, нашел адрес.

А дальше все было как обычно. Крохотный домик и рыдающая женщина на пороге. Двое детей. У старшего был дар, слабый, но явный, колючими иглами царапавший душу. А младший ребенок оказался обычным. Женщина обнимала его, словно боялась, что обоих отнимут, и просила, умоляла, плакала. А потом, – когда Сканди увела одаренного мальчика, – замолкла. Чаки собирался успокоить ее, объяснить, что не так все плохо. Если станет хорошо учиться, то потом продвинется по службе, ни в чем не будет нуждаться, – как сам Чаки, – а чего достигнет тут? Будет на заводе работать или слесарем в мастерской, получать гроши, разве это лучше?

А разве нет?

Должно быть, женщина угадала его мысли. «Тебя же самого так когда-то забрали, – сказала она. – Как ты можешь».

Скорей бы вечер. Если встреча с агентом пройдет гладко, то вечером точно будет свободное время. Никто не помешает напиться.

– У нас в запасе еще пятнадцать минут, – сказал Бен и тоже посмотрел в окно. – После этого уходим.

Чаки кивнул.

Если агент не появится, нужно будет подключать запасной план, действовать быстро. Может быть, даже брать базу сепаратистов штурмом. Если только она не окажется пустой. Ведь если агента раскрыли…

Чаки одним глотком допил кофе и огляделся.

За раздвинутой ширмой виднелась кухня: повар склонился над шипящей сковородкой, выговаривал что-то своей помощнице. Та сидела рядом и отвечала невпопад, листала республиканский альманах. Растрепанный, за прошлый месяц, наверное, – ни одной свежей новости. Стойка была располосована тенью высокой клетки, две птицы в ней ерошили перья, чирикали. Чаки попытался вспомнить, как они называются, и не сумел. Желтые, будто ожившие одуванчики. Кажется, таких берут с собой в окопы, чтобы предупреждали о газовой атаке. Может быть, и здесь они для этого?

В закутке у дальней стены трое подростков пили пиво, лениво переругивались и то и дело начинали смеяться. Один в кителе военного училища, двое других – в серой заводской спецовке. В провинциальных городках редко кто заканчивает школу, идут работать рано.

А тот мальчик, которого Чаки и Сканди забрали утром, точно выучится. И обычные науки будет учить, и многое узнает о своем даре. Может быть, когда вырастет, уже и война закончится, не придется ехать на фронт.

Но через лабораторию ему все равно придется пройти.

Чаки помнил свой первый день в учебном центре. Помнил датчики на запястьях, людей в форме и слова: «Страна дает тебе новую жизнь». Тогда ему даже не было особо страшно. Не знал, что впереди уколы, гудящие лампы излучателей, центрифуги, шипучие таблетки в высоких пластиковых стаканах. Не знал, что будет больно.

А ведь есть те, кто идет на это добровольно.

– Не понимаю, зачем это Адилу нужно, – сказал Чаки и тут же пожалел об этом. Бен поднял на него удивленный взгляд, и пришлось продолжать: – Зачем он вызвался на эксперименты? Ведь он же не одаренный, и никто его не заставлял.

– Меня это тоже удивляло сначала. – Бен крутанул браслет на запястье, и выбитые на металле знаки исцеления слились в сверкающую полосу. – Это ему ничего не дает, ни повышения, ни особых льгот. Но теперь, после стольких экспериментов он… – Бен задумался, подбирая слова. – Идеальный солдат? Если таких будет много…

– …То и одаренные будут не нужны, – договорил за него Чаки.

– Нет! – Бен засмеялся, покачал головой. – Если таких будет много, это даст нам перевес. Может, наконец-то сдвинем линию фронта, отбросим альянс.

Звякнул колокольчик над дверью, и вошедший остановился на пороге, оглядел забегаловку. Чаки замахал ему, как давнему другу, и тот поспешил к их столу.

– Вот видишь, ты зря волновался, – сказал Бен чуть слышно. – Все хорошо.


3.

Она шла рядом, но словно не с ним, а сама по себе. То обгоняла Чарену, то отставала, разглядывала пожелтевшую траву, пинала придорожные камни. Они с сухим шорохом катились вниз по склону, пока не натыкались на вросшие в землю валуны или не исчезали в кустарнике.

Нежданная спутница.

Чарена не пытался окликнуть ее, шагал все также неспешно и осторожно. Но следил, как она отбегает и возвращается, отмахивается от овода, срывает невзрачный белый цветок и тут же бросает прочь. Тяжелая сумка била ее по ногам, ветер трепал волосы, путал волнистые пряди.

Как она оказалась на этой тропе? Неужели ждала, когда появится провожатый, и попросила о помощи первого встречного? Ведь могла простоять еще долго, – места казались заброшенными, ни путников, поднимающихся к монастырю, ни пастухов, пасущих стада. Лишь птицы испуганно вспархивали от звука шагов, а над травой вились поздние бабочки и мухи, отогретые осенним теплом.

Девушка вдруг замерла, вытянулась, глядя вдаль, а потом сорвалась с места. Добежала до высокого обломка скалы, взобралась на него и снова застыла, – будто одинокий дозорный, ждущий наступления врагов. Но тут же обернулась к Чарене, замахала руками, заговорила, неразборчиво и быстро.

– Не понимаю! – крикнул Чарена и ускорил шаг.

Камень, на котором она стояла, был щербатым, в белых прожилках, – и таким большим, что на плоской вершине разместились бы и трое. Чарена поднялся по уступам и остановился рядом с девушкой.

Справа, вдалеке виднелся город. Над сутолокой крыш тянулся дым, медный отблеск на шпиле башни слепил глаза. Ни рельсы, ни причал для поездов отсюда было не различить, но Чарена знал – они там, прячутся среди холмов.

– Не туда смотришь! – Спутница дернула его за рукав и указала вниз. – Вот!

Тропа под скалой ветвилась, три стежки разбегались в стороны, терялись в колючих зарослях. Но главная, утоптанная дорожка не исчезала, – бежала вниз, между камней и рытвин, в зеленую долину, к деревне. Отсюда все было как на ладони: улицы, заборы, дома и сады вокруг.

– Я была там! – Девушка махнула рукой, будто хотела смести селение. – Туда ходить не надо.

Чарена кивнул. В заплечном мешке лежала фляга с водой и монастырский хлеб, – на сегодня хватит. Ни к чему задерживаться, заходить в каждую деревню. И не беда, если придется ночевать под открытым небом.

Они слезли с обломка скалы, и Чарена прислушался. Незримый путь стремился вниз, разлетался искрами, озарял каждую из неприметных тропок. Но куда свернуть?

– Ты знаешь, – слова путались, теснили друг друга, – как идут до столицы?

Девушка мотнула головой – так возмущенно, будто большей глупости не слышала в жизни.

– Зачем нам идти, это же очень далеко! – сказала она. – Мы поедем на поезде.

– У меня нет денег, – объяснил Чарена.

Подорожная, открывавшая двери в вагон, была подарком Мари. Наверное, самым дорогим ее подарком.

Девушка рассмеялась, самозабвенно, по-детски. Закружилась на месте, бросила что-то сквозь смех, – Чарена не понял ни слова. Солнце золотило ее волосы, ботинки чертили борозды в песке. Наконец, она остановилась, перевела дух, и заговорила разборчиво, почти спокойно:

– Мы не на таком поезде поедем, на другом. Не нужны там будут никакие деньги, мы просто…

Она не успела договорить – белая тень метнулась над краем скалы, и на тропу прыгнул кьони.

Подбежал к Чарене, ткнулся в протянутые ладони. Смотрел не отрываясь, дышал тяжело, бока вздрагивали. Чарена наклонился, положил руку ему на голову, заглянул в глаза. Они были серыми, как пасмурное небо.

Кьони. Бежал ко мне.

Волк тихо заворчал в ответ.

– Он говорит, что его зовут Эша. – Голос девушки был чуть громче шепота, но Чарена расслышал. Обернулся и увидел, что она отступила с тропы, вжалась в скалу и стиснула кулаки так, что побелели костяшки пальцев. – И говорит, что если бы не ты, он бы меня съел.


Дальше они пошли втроем.

Девушка шагала впереди, колючки хрустели под толстыми подошвами. Указывала путь – и позабыла, что боялась волка. Оглядываясь, едва скользила по нему взглядом, и на Чарену смотрела без удивления, словно знала давно.

Кьони не отбегал, держался рядом. Иногда замирал, – лишь уши вздрагивали, ловили звуки, – а иногда припадал к земле. Но чаще неспешно шел рядом с Чареной.

«Его зовут Эша». Так она сказала, и Чарена не усомнился. Каждое движение кьони, его дыхание и взгляд были пронизаны звучанием этого имени. Оно серебрилось, шелестело, горело сдержанной силой. Подлинное имя, то, что приходит во время бдения, в одиночестве.

Отчего он думал, что вправе давать им прозвища? По своей прихоти решал, кто как будет зваться, но и у Ки-Ронга, и у каждого из них уже было настоящее имя! Волки понимали Чарену лучше, чем люди, следовали за ним, знали, где сплетаются и куда бегут незримые пути. А он и не попытался отыскать имена своих спутников.

Эша взглянул на него, будто услышав эти мысли.

Но ведь прежде Чарена не встречал человека, который знал бы язык волков. Кто эта девушка?

Она обернулась, быстро заговорила, – Чарена лишь по жестам догадался, что нужно идти осторожно, след в след, пригибаться и прятаться за скалами, прорезавшими склон. Солнце давно перешло полдень и рваная островерхая тень ползла к подножию горы, туда, где блестели рельсы и стоял поезд. Он виделся отсюда крохотным, будто игрушка, и обветшалым, цвета старой земли. Здесь не было ни длинной пристани, ни городских улиц, ни людей, спешащих по своим делам.

– Тихо! – прошептала девушка и прижала палец к губам. – Нас не должны заметить!

Да, людей не видно, но кто знает, где они притаились. Быть может, в поезде или за скалой. Чарена кивнул.

Их никто не заметил.

Чарена спускался последним. Смотрел, как девушка идет, вжимаясь в низкую каменную гряду, – бесшумно, каждый шаг выверенный и точный. Так пробираются мимо часовых в стан врагов, так пытаются проскользнуть ночью мимо городской стражи. Эша не стремился опередить ее, крался следом и изредка оборачивался, смотрел на Чарену.

Кто враги, от кого нужно прятаться? Это не те, с кем идет война, ведь битва гремит далеко отсюда: земли у пролива не знают покоя, как и прежде, тысячи лет назад. Чарена понял это из слов Мари и из рассказов Джени. Но Мари, ее брат и даже женщины в монастыре, отгородившиеся от всего мира, – боялись не только заморских воинов. И повторяли, что дороги в столицу нет, что никого не пустят туда.

Что-то случилось с империей, пока он спал.

Девушка замерла у последнего камня, махнула рукой, призывая остановиться, и тут же устремилась вперед.

Поезд казался позабытым и старым, как холмы вокруг. Совсем не таким, как тот, что привез Чарену: не было ни серых, ни синих фургонов с широкими окнами и сетчатыми лестницами. Вместо них над колесами возвышались огромные вытянутые бочки, все в черных подтеках и пятнах ржавчины; за бочки цеплялись открытые повозки, а за них – неказистые вагоны, сколоченные из обшарпанных коричневых досок.

Девушка, не оглядываясь, подбежала к одному из них, ухватилась за скобу в стене и взобралась на узкую приступку. Сдвинула щеколду и толкнула тяжелую дверь, – та поддалась, с усталым скрипом покатилась в сторону. Звук остался в воздухе протяжным эхом, слишком громким для здешней тишины.

Следом за девушкой внутрь запрыгнул Эша, светлой тенью рассек мрак повозки. Чарена огляделся, – готов был увидеть спешащих к ним людей, с оружием или чарами наготове, – но кругом по-прежнему царила безмятежность, осенняя, сонная.

– Это не тихо, – сказал он, залезая в вагон. – Громко. Есть опасность?

– Нет, – отмахнулась девушка и потянула дверь. Та застонала и затворилась, отсекла свет. – Их бы тут много было, если бы охраняли, а так внимания не обратят.

Лишь в первые мгновения тьма была беспроглядной, а потом распалась на углы и тени. Лезвия солнечных лучей врывались в зазоры в стенах, растекались отсветами. Эша медленно кружил по вагону, следовал за невидимым плетением запахов. Некоторые из них так давно и прочно пропитали древесину, что их чувствовал и Чарена: запахи горючей смеси, металла и животных – коров или лошадей – когда-то толпившихся тут, дышавших тяжело и тревожно. О них напоминали и стойла, разгородившие половину вагона. Но на полу не было ни соломы, ни следов навоза. Лишь пыль, пустые ящики и кургузая печка в углу. Чарена прикоснулся к ней и отряхнул ладони от хлопьев ржавчины.

Вагон вздрогнул. Заскрежетали колеса, и свет сместился, пятнами заплясал по стенам, – все быстрее, быстрее. Чарена едва удержался на ногах, вновь схватился за печь, а потом и вовсе опустился на пол. Эша лег рядом.

Девушка взобралась на ящики, села, обняв колени. Блики скользили, выхватывали из сумрака то ее исцарапанные ноги, то острый подбородок, то пряди волос. Чарена не мог понять, куда она смотрит.

Но она, должно быть, заметила его взгляд, – подалась вперед и спросила:

– Как тебя зовут?

– Чарена, – ответил он.

И сам усмехнулся – так буднично прозвучало его имя. Словно таким и должно быть возвращение в столицу: в чужой одежде, без денег и почти без слов.

– А, обычное имя, – отозвалась девушка. Почти разочаровано. Эша приподнялся и посмотрел на нее. – А вот у меня редкое, Никошиара. Но ты можешь звать меня Ники.

Чарена кивнул. Снова прозвище, лишенное смысла. Но ей было впору, – она и походила на ребенка, еще не прошедшего посвящение.

– А ты? Чаки?

Он не успел ответить – лишь мотнул головой, – вагон качнулся сильнее, шум стал оглушительным. Мимо с грохотом промчался другой поезд, запах горной смолы хлестнул по лицу, и на миг перехватило дыхание.

– Значит, Рени? – снова спросила Ники, когда гром и лязг стихли вдали. – Нет? А как же тебя называли, когда ты был маленьким?

– Кьоники, – ответил он.

– А почему так? – Ники уселась поудобнее – ждала, что он скажет, как объяснит. Но он не знал этого слова на новом языке.

– Это кьони. – Чарена указал на Эшу, и тот навострил уши. – Ки – маленький. Маленький кьони.

Ники задумчиво склонила голову набок, качнула ногой. Ботинок ударил в край ящика, – раз, другой. А потом вскинулась, захлопала в ладоши и засмеялась, также заливисто и звонко, как и там, на склоне холма.

– Волчонок! – воскликнула она. – Это значит волчонок! Кьоники, Кьоники! Тебе так подходит, тебя так и зовут, да!

– Нет, я…

Я давно уже не Кьоники, Кьоникиушел из деревни, миновал поля, простился с Ки-Ронгом и исчез в степи. Чарена вернулся вместо него в святилище Безымянного духа. Вместо ребенка вернулся взрослый и стал зваться подлинным именем.

Он хотел объяснить это Ники, но чужая, едва знакомая речь не желала слушаться, не складывалась во фразы. Чарена махнул рукой и откинулся на пол, растянулся на пыльных досках.

Вагон качался, колеса стучали ритмично и гулко, будто железное сердце. Свет ускользал и появлялся, сумрак клубился, убаюкивая. Нельзя спать днем, – старое поверье предупреждало об этом, ему вторили легенды и сказки. Как пробудятся духи полудня, так и блуждают до заката, ищут беспечных спящих и навлекают дурные видения.

Но что ему до того? Станет ли тот, кто провел в забытьи тысячи лет, бояться сновидений?

Чарена не заметил, как дремота окутала его, увела в глубину.


4.

– Проснись! Проснись!

Чарена рванулся на голос, сел, с трудом разлепив глаза. Скрежет металла отдавался в костях, на стене плясали алые пятна, – смешивались с отголосками сна. А тот стремительно таял, оставлял лишь осколки памяти: кровь, победные крики, грязь, глухие удары осадных машин. Сон о войне.

– Он замедляет ход, нам надо прыгать! – Дверь была открыта, Ники стояла в проеме. Закатный свет омывал ее, пламенел на волосах. – Скорее, а то снова разгонится!

– Впереди север! – Чарена вскочил, подобрал заплечный мешок. – Неправильно, нужен восток, а едем на север.

– Не в том дело! Поезд идет в город, там будет проверка, скорее!

Последнее слово звоном осталось в воздухе, – Ники метнулась вперед, проем опустел. Эша скользнул следом, лишь на миг замер, оглянулся и соскочил.

Чарена в два шага добрался до выхода, успел увидеть медленно катящиеся мимо холмы и багровые полосы облаков над горизонтом. Явь ли это или принесенные духами сны? Думать было некогда. Чарена покрепче перехватил лямку рюкзака и прыгнул.

Резиновые подошвы заскользили по насыпи, ветер обдал копотью. Будто отголоски сна донеслись дымом горящих селений. Нет, пролив далеко отсюда, война далеко! Чарена закашлялся, а когда выпрямился и протер слезящиеся от чада глаза, – дым уже развеялся. Стук колес стихал вдалеке. Поезд набирал скорость, все быстрее мчался на север, фонари над последним вагоном превратились в крохотные красные огоньки.

Чарена оглянулся, ища своих спутников.

Эша бродил по насыпи, принюхивался, двигался настороженно и бесшумно. А Ники стояла внизу, хмурилась, кусала губы и смотрела, как облако наползает на закатное солнце. Алые отблески таяли, тени становились сумрачней, гуще.

– Восток, – сказал Чарена и кивнул на холмы за железной дорогой. – Надо туда.

Ники вскарабкалась по сыпучему откосу, пнула рельсу. Кьони поднял голову завыл, – коротко и тихо.

– Эша тут раньше не был, – сказала Ники. Запнулась на миг и добавила: – Но он знает, что где-то там раньше жили волки.

На восток тянулось холмистое бездорожье, усеянное валунами, покрытое травой. Эша бежал впереди, огибал заросли, прыгал с камня на камень, а Чарена с Ники ступали за ним. Ведь если идти напролом, ломать стебли, топтать побеги, то останется тропа, и враги, – кем бы они ни были, – без труда заметят след и отправятся вдогонку.

Как странно, думал Чарена, переводя взгляд с серебристой шкуры кьони на темнеющее небо. Путь в земле такой ясный, прямой и сильный, как полноводная река. Но торной дороги вдоль него нет, и город в другой стороне. Люди всегда селятся возле жил земли, строят селения на перехлестах путей, отчего же тут так пустынно?

Ники говорила без умолку, словно старалась заполнить безлюдную тишину. Чарена вслушивался, но понимал лишь, что это рассказ о поездах, о том, как они движутся, что везут, когда опасно в них забираться, а когда нет.

– …Перед загрузкой проверка, потом еще одна проверка, поэтому в город нельзя. – Голос Ники уже не звенел. Превратился в полушепот, тонул в сумерках. – Но мы обогнем, выйдем к другой ветке и поедем оттуда.

– Ты не в первых раз? – спросил Чарена. – Так – на поездах?

– Ну да, уже ездила. Только тогда меня быстро поймали, но теперь я все разузнала, меня научили, и ты…

Эша приник к земле, зарычал еле слышно, и Ники замолкла на полуслове, схватила Чарену за рукав. Все трое замерли. В воздухе разносился стрекот сверчков, ветер шуршал в траве.

– Эша говорит, рядом люди, – прошептала Ники. – Четверо и дальше еще.

Чарена на миг закрыл глаза.

Путь сиял, ветвился руслами притоков, обещал помочь. Достаточно потянуться – и земля откликнется, исполнит просьбу. Но хватит ли у земли сил, хватит ли сил у Чарены? До столицы еще так далеко.

– Ни с места!

Окрик раздался слева, справа донесся шорох и хруст, тень поднялась над камнями. И тут же вспыхнули фонари, свет ударил в лицо, заставил заслониться.

Но поток в толще земли горел ярче.

Глава 6. Убежище


1.

Их и правда было четверо.

Лучи фонарей уже не жгли глаза, шарили среди травы и камней, и Чарена сумел разглядеть темные фигуры. Сгустки мрака в ночи, – высокие, кряжистые, но ни лиц не было видно, ни оружия. Ветер разносил голоса, мешал понятные слова с незнакомыми.

– Парень и девчонка, похоже, беглые. Есть сигнал?

– Да, одиночный, но сильный. Не вывели бы на нас…

– Передай – пусть проверят все подходы, если за ними следят…

Чарена протянул руку, и зов пути ледяными искрами обжег раскрытую ладонь. Всего четверо.

– За нами не следят! – с обидой сказала Ники. Лучи дернулись, скрестились на ней. – Мы прятались, и никто нас не видел!

Где Эша? Чарена огляделся, пытаясь различить притаившуюся белую тень. Рядом ли он или отбежал прочь, неслышно подкрадывается к чужакам? Услышит ли гнев земли, уклонится ли от лезвия, готового сокрушить врагов?

Одна из фигур приблизилась, отблеск фонаря выхватил лицо, заросшее бородой, и грубую ткань воротника. Подошедший спросил что-то, Ники ответила, – Чарена разобрал лишь числа и названия дней. Ники разжала кулаки, говорила быстро, а незнакомец кивал, переспрашивал. В его голосе уже не было угрозы.

– А ты? – Луч скользнул к Чарене, мир распался на пляшущие пятна тьмы и света. – Тоже маг?

– Не понимаю, – ответил он. – Не знаю слово.

– Он плохо по-нашему понимает, – объяснила Ники. Легко, без страха. – И говорит тоже плохо.

– А на каком говоришь?

Голос чужака вновь стал требовательным, грубым, – будто у стражника, поймавшего бродягу возле ворот в поздний час. Но ведь так и есть? Хоть не видно ни дороги, ни городской стены, незримые пути говорят: здесь должно быть большое селение, здесь должны жить люди.

– Лхатони, – ответил Чарена.

Чужак присвистнул, обернулся в темноту.

– Кард, ты же в университете учился? Лхатони помнишь?

На свет вынырнул другой человек, остролицый и темноволосый. Окинул Чарену внимательным взглядом и заговорил. Слова громоздились, словно поленья для костра, – такие же рубленные, шершавые. Но родные и понятные, слова лхатони.

– Ты заклинатель?

Лишь десяти простым знакам Карионна научила Чарену, он никогда не рисовал на земле круги волшебства, не творил обряды на алтаре. И все же не мог отрицать.

Он кивнул и сказал:

– Заклинатель без заклинаний.

Жрец без божества.

– Это и называется «магия». Ты маг. – Говоривший вновь оглядел его, пристально, цепко, а потом обернулся к своим спутникам и сказал на новом языке: – Да, он тоже маг.

Бородатый ответил что-то, а слева, из темноты понеслись щелчки, шипение и шорохи – голоса механизмов. Чарене почудилось, что среди теней вспыхнули зеленые огоньки, мигнули, сменившись красными, – и тут же угасли.

– А это у вас кто? – Фонарь качнулся, пятно света скользнуло по земле. – Собака?

Так вот где был Эша. Приник к земле, а путь под ним звенел, с каждым мгновением все ярче наливался силой.

– Волк, – сказал Чарена. – Он идет с нами.

Эша тихо зарычал, отступил из-под слепящего света, оказался совсем рядом.

– Он вас не тронет, если вы ничего нам не сделаете, – быстро проговорила Ники.

Чарена запустил пальцы в густую шерсть кьони. Тот дышал размерено, ровно, но было ясно – в любой миг готов прыгнуть, вцепиться в горло врагу. Не испугается ни огня, ни клинков, ни ударов. Сделает все, чтобы отогнать смерть от Чарены.

Нет, так не будет. Не обращая внимания на рыщущие в траве лучи, он опустился на землю, прижался лбом ко лбу Эши. Пытаясь спасти меня, кьони умирали один за одним, но болезнь была сильней. Больше никогда так не будет.

– Оставайся рядом, – прошептал он. – Не нападай, пока я не скажу.

– Вот какой ты маг! – Говоривший подошел, остановился в паре шагов. Второй голос перебил его, воскликнул на лхатони:

– Читал об этом – повелители зверей из южных легенд – не думал, что встречу!

Удивление чужака так исковеркало знакомые слова, что Чарена едва не рассмеялся в ответ, позабыв про опасность.

– Поговорим на месте, – прервал его первый. – Здесь оставаться нельзя.

Ники спросила о чем-то, один из чужаков ответил. Смысл вновь ускользнул, и Чарена поднялся, взглянул на спутницу. Порыв ветра – теплого, как летний полдень, – взметнул ее волосы и с шорохом растворился в траве. Чарена протянул ладонь, но не почувствовал даже отголоска. Воздух был холодным, струился едва приметно.

– Ладно, – сказала Ники. – Давайте.

Бородатый подошел к ней, встряхнул рукой. На миг показалось, что из-под пальцев у него вырвались клочья дыма, – но нет, это была лишь скомканная, мятая ткань. Осторожно накинул ее на глаза Ники, принялся завязывать. Та не шелохнулась, не оттолкнула его руку. Тишина стала прозрачной и тонкой, в ней разносилось дыхание Эши и пение поздних сверчков.

– Теперь ты.

Чарена позволил завязать себе глаза. Лицо закрыл шарф, пахнущий бензином, копотью и маслом. К горлу подступила тошнота – но лишь на мгновение, ночной воздух тут же прогнал ее.

Тяжелая рука легла на плечо, подтолкнула, и Чарена пошел вперед. Эша бежал рядом, изредка рычал чуть слышно, – должно быть, говорил, что запомнит дорогу.

Но разве можно ее забыть? Провожатые зря старались, ведь незримый путь горел ярко, вел вперед, а они шли вдоль него, не отклонялись ни на шаг.


– Не очень-то хорошо я знаю лхатони. И половины не понимаю из того, что он говорит!

Допрашивавший – Кард, так его звали, – сказал это на новом языке. Кому-то за спиной Чарены, может быть, тем, кто разговаривал сейчас с Ники.

Путь привел под землю. Чарена насчитал десять скрипучих ступеней, потом дюжину шагов по неровному склону и снова ступени – шесть или семь. Здесь ему разрешили снять повязку.

Сперва он не увидел ничего, кроме жгучего света, белых изгибов и черных теней. И лишь потом понял, что смотрит на свисающую с потолка лампу, на раскаленные спирали за ее стеклом. Опустил глаза, привыкая, а потом огляделся и понял, – да, он под землей. Склон холма раскрылся, обнажил тайный ход и впустил в пещеру. Как в сказке про подземных духов, которую давала читать Мари.

Только здесь жили не духи.

Сюда, как и в каждое жилище, проникла плененная сила молний – электричество. Оно сияло в прозрачном теле лампы, бежало по проводам, свисающим с бугристого потолка, гудело в стенных нишах. Пол скрывали доски, – уже старые, истоптанные множеством шагов. И вся пещера была похожа на дом, куда отнесли одряхлевшие вещи: колченогий стол, расшатанные стулья, скамью в лохмотьях старой краски.

К этой скамье и подвели Чарену. Он не стал спорить, сел. Кард устроился напротив, поставил на стол железный короб, принялся крутить рычаги и затворы на крышке. Короб ожил, тихо зароптал, на боку у него вспыхнули и погасли зеленые огоньки, в овальных окошках качнулись стрелки, тонкие, как паучьи лапки. Эша оскалился, подался вперед, а потом будто передумал. Вновь шагнул к Чарене, положил голову ему на колени.

– Да, идем в столицу! – Пещера пыталась заглушить голос Ники, но он разлетался все также звонко, бесстрашно. – Мы там раньше жили, вот почему!

Чарена оглянулся. Ники сидела у стены, вытряхивала из сумки вещи, показывала бородатому. А тот уже не казался таким высоким и грозным, словно съежился, потускнел на свету. Из воина превратился в бродягу, еще полного сил, но уставшего от бездомной жизни.

– Ты говоришь, что маг, – сказал Кард, и Чарене пришлось вновь взглянуть на него. – Но почему машина тебя не слышит?

В его речи слова лхатони мешались с новыми, и Чарена улыбнулся.

– Я не знаю, – ответил он.

– У тебя есть амулет?

Должен быть, и не один. Знаки власти, браслеты и медальоны, покрытые именами империи, сияющие, как море в полуденных лучах. Но даже если они пропали навсегда, даже если и в столице их не найти, – не страшно. Чарена жив, и земля поможет ему все исправить.

– Нет? – Кард вновь склонился к коробу, передвинул рычаги. – Может быть, из-за того, что редкая магия… Машина ее не знает, не может услышать. Тебе повезло, что такой необычный дар, тебя нелегко поймать… Я читал о повелителях зверей, но все говорят – сказка, а ты и правда приказываешь волку.

– Я ему не приказываю. – Чарена качнул головой, посмотрел на Эшу. Тот косился на вспыхивающие и гаснущие огоньки короба. – Он мой друг.

– И вы правда идете в столицу? Зачем?

Эша поднял голову, зарычал, коротко и глухо.

Кьони помнят, что там, чувствуют, как бьется сплетенное сердце путей. И только кьони узнали Чарену. Есть ли ответ, который поймут люди?

– Сейчас не нужно знать, – сказал Чарена на новом языке. – Ни тебе, никому. Потом узнают – все. Когда мы будем там.

Кард взглянул на него так, будто увидел впервые. Короб затих. Огни погасли, стрелки замерли.

– А мы-то думали, магов подавили тридцать лет назад, никто не сопротивляется больше. – Теперь и Кард говорил на новом языке. – А значит, нет, дело живо? Что ж, у нас общий враг. Империя.

Чарена закрыл глаза на миг, повторяя услышанное. Может быть, он не понял, не так разобрал слова? Зачем заклинателям бороться с империей?

– Империя? – переспросил он. – Республика?

– Одно и тоже, – отмахнулся Кард.

Люди забыли, что такое империя. Или нет?

– Пропускаем их, – сказал бородатый. Чарена и не заметил, когда тот подошел, встал за плечом. – Все нормально с ними, пусть заходят.

Чарена поднялся, чтобы следовать за провожатыми, – вглубь холма, в толщу земли. К врагам империи.


2.

– Вкусно! – Ники стукнула ложкой о дно опустевшей миски и вскочила из-за стола. – Попрошу еще!

Чарена ел медленно, пытался различить, что намешано в этом темном вареве. Рис, едкая подлива и то ли мясо из жестяных банок, то ли топленый жир. Странникам не к лицу привередничать, в дороге не знаешь, будет ли еда завтра. Но только с голоду можно назвать эту похлебку вкусной.

Словно услышав мысли Чарены, бородатый усмехнулся и сказал:

– Давно она видно не ела.

Пока спускались вниз, бородатый назвался. Кард объяснил: «Это прозвище» и, как мог, растолковал на лхатони. «Тот, кто в море, ходит по морю». Моряк, понял Чарена, но больше ни о чем спросить не успел, – Кард нырнул в боковой ход, исчез. Чарена вновь остался среди едва знакомых, непривычных слов.

Моряк совсем не походил на свое прозвище. Ни загара, ни оберегов из ракушек и янтаря, – но кто знает, какими теперь стали мореходы. Он сидел сейчас напротив Чарены, пытался вести разговор, но то и дело устало вздыхал и проводил ладонью по редеющим волосам.

Эта пещера была больше предыдущей, – должно быть, ее расширили, укрепили каменной кладкой. Столы и стулья теснились здесь, не давали пройти, но людей почти не было. Лишь несколько человек сидели у входа, ели, разговаривали и с опаской поглядывали на Эшу. Тот лежал, закрыв глаза, словно ему не было дела до людского логова, – лишь уши чутко вздрагивали.

Путь кружился под ногами и в толще стен, разбегался множеством потоков, искрящимися брызгами.

– Старая пещера, – сказал Чарена. – Как в сказке.

– Очень старая, – согласился Моряк и подлил ему пива. Оно было светлым, почти прозрачным и слишком кислым. Чарена не отказался, только чтобы не обижать хозяев этого дома. – Здесь раньше был монастырь.

– Монастырь? – Чарена окинул взглядом покатые стены, затянутые паутиной лампы над головой и скрипучие лопасти, разгоняющие холодный воздух. – Кинитки?

– Да, – кивнул Моряк. – Жили здесь, еще с древности. Потом уже построили себе монастыри рядом с городами, чтобы удобнее было попрошайничать. И подумать не могли, наверное, кто займет здесь их место.

И засмеялся – но ничего объяснять не стал. Видно, сказанное было шуткой, которую знал любой.

Неужели на этих стенах были знаки империи? Но пути и сейчас пели здесь громко и ясно, отчего же тут поселились совсем другие люди?

Как и в том монастыре, здесь меня ждали когда-то – и вот я пришел.

Мысль полоснула, затмила все вокруг. Еда и пиво потеряли вкус, воздух лишился запахов, все звуки потускнели. А пути сияли, мчались, свивались вокруг, – словно пещера превратилась в осколок столицы.

Но только на миг, – а потом все стало по-прежнему.

Ники вернулась с полной миской, снова устроилась за столом. Но теперь уже не накидывалась на похлебку, дула на дымящуюся ложку. Моряк взглянул на Ники не то с сочувствием, не то с печалью. Казалось, хотел спросить о чем-то, но лишь вздохнул и вновь обратился к Чарене:

– Слушай, ты извини… Не отвечай, если что. Но ты, похоже, в лаборатории был? Забрали для экспериментов?

Ники дернулась, чай в ее кружке плеснулся через край.

«Лаборатория». В разговорах Мари и Кени звучало это слово, и произносили его с опаской, – так говорят о дурных приметах, о том, что может навлечь беду. Лаборатория таилась в лесах, в стороне от деревни и озера, но Чарена так и не узнал, что было там: святилище, проклятый курган или селение воинов, державших всю округу в страхе.

– Был рядом с лабораторией, – сказал Чарена.

– Я так и подумал. – Моряк кивнул, откинулся на спинку стула. – Как увидел, сразу понял.

Ники ударила руками по столу и вскочила. Стул пошатнулся, завалился набок. Люди у входа смолкли и смотрели теперь не на поднявшегося Эшу – только на Ники.

– Он не был в лаборатории! – Ее голос разнесся по пещере, непререкаемый, звонкий. – Не был!

– Не был, – согласился Чарена. – Был рядом.

Ники поймала его взгляд. Подобрала стул, села, вновь принялась за еду. Так легко успокоилась – будто только что не кричала от гнева.

Эша рассказал ей, решил Чарена. Или еще раньше услышала, как воют кьони лунной ночью. Они знают, откуда он идет и куда. Знают, что он лучший спутник по дороге в столицу.

– Но ты же… – Моряк облокотился о стол, скользнул взглядом по Чарене – наверное, хотел посмотреть незаметно, украдкой. Не вышло. – Выглядишь так, как будто они над тобой поработали. И волосы, и все…

Чарена залпом допил пиво. Странно, отчего на пороге осени они подают его холодным, почему не греют на огне, не настаивают с пряностями, привезенными из южных провинций? Жгучий аромат растопил бы душу, помог бы найти верные слова для ответа.

В доме у Мари и после, в дороге и в монастыре, так легко было поверить, что люди не замечают следов колдовского сна. Люди изменились, – может, в империи есть теперь и такой народ, беловолосый, бесцветный. Но глупо было обманывать себя. Люди просто старались не заговаривать об этом и не всматриваться слишком пристально, ведь увечья не принято разглядывать. Разве что в балагане или на невольничьем рынке.

– Болезнь, – сказал Чарена.

– А, накрыло? – Моряк теперь не прятал глаз, смотрел с жалостью.

Такой знакомый взгляд, сколько их было в последний год во дворце. И всегда под состраданием таился страх: вдруг болезнь разгорится, поглотит столицу, сожжет империю? И Чарена боялся этого, как и все, – но не случилось такого, земля жива, народы не умерли, и гробница отворилась, выпустила его.

– Это еще повезло. – Моряк открыл новую бутылку, наполнил кружки. – Подумаешь, волосы. У меня друг был, у них в деревне рванула бомба…

– Бомба? – переспросил Чарена.

Но Моряк не расслышал – или не знал, как объяснить. Продолжал рассказ, а Чарена слушал, обрывками выхватывал смысл из сутолоки слов:

– …Так у него все родные за неделю умерли. Он-то работал, в городе был, не попал под самую дрянь. Но тоже задело, недолго прожил, лет пять? Мучился ужасно. Сбежал оттуда – да там и не осталось ничего. Но не помогло, все равно болезнь доконала. Проклятая война.

Эша неслышно переступил, оказался близко, и Чарена зажмурился, обнял его.

Я все исправлю. Пойму, что случилось с империей, и исправлю, исправлю все.

– А ты откуда? – спросил Моряк. – Не на юге раньше жил?

Ники мотнула головой, отодвинула миску и сказала почти по слогам:

– Мы раньше жили в столице и теперь туда возвращаемся. Я же уже говорила!

Моряк улыбнулся, примирительно махнул рукой.

– Отважные вы ребята, – сказал он. – Да только как вы туда попадете? Столица закрыта, давно уже.

– Без карты сложно, – согласился Чарена. – Но мы находим – найдем – дорогу.

– Карта? – Моряк задумался на миг, а потом кивнул. – Может, дадим тебе карту. Но не обещаю, не радуйся пока.

Такое странное место. Здесь давно не звучат гимны во славу первого императора. Здесь враги империи предлагают ему помощь.

– Спасибо, – сказал Чарена.


3.

Стоило повернуть маховик, и трубы загудели, а из решетки под потолком хлынула вода. Она была мутной, на вкус отдавала ржавчиной, а струи то слабели, то били с новой силой, обдавали холодом и вновь раскалялись, обжигали. Но странники не выбирают, – нужно радоваться, что выпала возможность смыть грязь и усталость долгой дороги.

Он так и сделал. И теперь стоял перед зеркалом в умывальной. Оно помутнело от пара, и сперва Чарена хотел пройти мимо, но пересилил себя, – протер стекло ладонью, раз, другой, – пока не увидел отражение.

В доме Мари зеркало висело у входа, возле вбитых в стену крюков. Оказываясь рядом, Чарена ловил свой взгляд, – нечеловеческий, чужой, – и тут же отворачивался. Говорил себе: я знаю, каким стал, уже видел свое отражение в полумраке гробницы. Незачем лишний раз смотреть, вспоминать болезнь.

Но теперь захотел понять, каким его видят люди.

«Выглядишь, будто они над тобой поработали», – так сказал Моряк, но о чем он говорил? Чарена всмотрелся в зеркальную глубину, попытался увидеть заново.

Кожа, такая бледная – а ведь позади лето. Он почти не выходил из дома при свете дня, но смогло бы солнце опалить его, сделать смуглым? Глаза прозрачные, – морская вода, – не уловить, зеленые ли, голубые. К шелку императорской рубашки липнут волосы, белые, как шерсть кьони. Лишь одна прядь – черная. Выдает, каким он был раньше.

«Над тобой поработали». Люди боялись лаборатории, Ники говорила о ней с яростью. Что, если и правда там умеют колдовством вытягивать цвет, менять каждую частицу тела? Чтобы создать болезнь, за считанные дни убивающую целые селения. Оружие в войне.

– Ты скоро? – крикнула из-за двери Ники.

Она ждала в коридоре. Уже умылась в соседней комнате и теперь стояла у порога, босая, а пол вокруг был истоптан мокрыми следами. Ее волосы потемнели от воды, но вихрились по-прежнему, падали на лицо.

– Ничего себе! – Ники схватила его за рукав, скомкала легкую ткань и тут же отдернула руку, будто испугалась своей беззастенчивости. – Это ты в рюкзаке прятал?

Чарена кивнул.

Сама Ники тоже переоделась – в белый балахон. Он был длинней ее платья, почти до колен, и сползал с плеча. Ники то и дело хваталась за ворот, тянула его на место.

Прошелестело эхо звериных шагов, и Чарена оглянулся, ища Эшу. Тот кружил в конце коридора, то появлялся, то исчезал вновь. Значит, там кто-то есть. Хозяева пещер, – приютили, готовы помочь, но не позволят бродить, где вздумается.

Эша остановился, коротко зарычал, и из-за угла показался Моряк. Призывно махнул рукой, окликнул:

– Идемте! Тут рядом комната пустует, там переночуете.

Путь был коротким, Чарена не успел разглядеть ничего нового. Все тот же туннель, бугристый пол под ногами, деревянные опоры над головой, качающиеся тени, редкие желтые лампы и тянущиеся по стенам провода.

– Вот тут! – Моряк толкнул дверь, и та неохотно отворилась.

– А вещи? – спросила Ники. – Вы же говорили тут где-то можно все постирать!

– Верно, – засмеялся Моряк. – Все есть, даже машина для стирки. Пойдем, я покажу. А ты можешь здесь подождать, – добавил он, обернувшись к Чарене. – Сейчас спрошу у ребят, что там с картой, принесу, если нашли.

Моряк повел Ники прочь, – она шла легко, без страха, прижимала к груди ворох грязной одежды. Эша замер, глядя им вслед.

Чарена наклонился, попросил еле слышно:

– Иди за ними. Если будет нужно, защити ее.

Кто знает, что ждать от врагов империи, живущих в пещерах, где место духам холмов.

Эша ткнулся ему ладонь и побежал вслед за Ники.


Комната, отданная им на ночлег, была крохотной и затхлой. Сперва Чарена не понял, как зажигается лампа, да и есть ли она здесь, и оставил дверь открытой. Тусклый квадрат света падал внутрь, но не мог разогнать мрак. Тот громоздился тенями, пыльными и древними, и каждый вдох тяжело оседал в груди. Будто дверь распахнулась не в гостевые покои, а в склеп, и в сумраке таится саркофаг, а в нем – истлевшие цветы, рассыпавшиеся кости. Или в стене вырублено каменное ложе, на нем покоится спящий. Застыл между жизнью и смертью, не замечает, как время утекает, мгновение за мгновением, сотни и тысячи лет.

Чарена мотнул головой и отыскал, наконец, выключатель, – длинный шнур на стене. Под потолком загорелась лампа, затрещала, наливаясь светом.

Здесь прежде жили и не так давно. Половину комнаты занимала кровать, клетчатое покрывало было скомкано, подушки свалились на пол. Сам не зная зачем, Чарена подобрал их, положил в изголовье. Другую стену подпирала скамья, исцарапанный стол нависал над ней, а рядом примостилось продавленное кресло. Под низким потолком темнела пробоина, – должно быть, воздуховод, но едва ли исправный.

Жилище отверженных, совсем не похожее на гробницу.

Чарена оглянулся на дверь. Нет, пусть остается открытой, слишком тесно, слишком душно. Закрыл глаза, прислушался к искрящемуся бегу путей. Они вились под ногами и над головой, пронзали толщу земли и прожилки камня.

Я жив. Жив.

Из коридора донеслись шаги, – уверенные, тяжелые, – а потом показался и Моряк. Переступил порог, победно кинул на стол длинный сверток и рухнул в кресло.

– Нашли, – сказал он. – Конечно, копия и старая уже, но другой нет. Давай, разворачивай.

Карта оказалась огромной, свешивалась со стола, – не меньше тех, что расстилали в северном флигеле перед началом совета. Только нарисована была не на шелке, а на бумаге цвета песка. На сгибах краски истерлись, но в других местах остались яркими: петляющие линии, темные пятна и надписи, множество надписей.

– Ты карту-то читать умеешь? – спросил Моряк. – Или нет?

– Не такую, – признался Чарена и поднял на него взгляд. Моряк кивнул. – Тут не понимаю.

– Смотри. – Моряк сдвинул карту, ткнул в извилистую бурую нить. – Это железная дорога. А вот тут мы. В ту сторону восток. А вот тут, – он потянул полотно к себе и указал на знак, похожий на черную снежинку, – вот тут – столица.

Столица.

Будто щелкнула последняя деталь головоломки, – и Чарена увидел не бессмысленный путаный рисунок, а картину земли, образ империи. Вот ее сердце, очерченное острыми темными штрихами. Вот дороги – ровные коричневые, двойные красные, прерывистые рыжие – сбегаются со всех сторон в столицу, как настоящие пути. А вот реки, своенравные синие ленты, вот самая необузданная и смелая – Желтая река. Столько притоков у нее, но где тот, над которым стоял дом Карионны? Слишком мал, не нанесен на карту. Или, может, давно его нет, осталась лишь заболоченная низина, или сухое русло, или вовсе та долина позабыла о воде, стала каменистой и бесплодной.

– Раньше жил здесь. – Чарена коснулся изгиба Желтой реки, очертил полукруг. – Давно.

– Говорят, места красивые, но я сам не был – сказал Моряк, а потом приподнялся, перегнулся через стол и накрыл ладонью лоскут земли на севере. – А наша страна здесь. Ну ты, наверное, уже давно понял – Шанми.

Чарена всмотрелся в очертания берегов и рек и узнал этот край. Та провинция, – лесистая и малолюдная, – звалась по-разному. Даже на картах писали то Тень Кри, то Двойные Врата, то Мерша. Три княжества, вечно враждующих из-за охотничьих угодий, торговых путей и переправ через реки. Один за одним вожди этой земли признали власть императора и только так сумели примириться.

А теперь, наверное, никто не помнит об этом, даже прежние имена забыты.

Но так странно это прозвучало – «наша страна». Словно не часть империи вовсе.

– Еще двести лет назад были свободны. – Казалось, Моряк говорил сам с собой, устало и безнадежно. Но слова подбирал простые, и Чарена слушал и понимал почти все. – Если бы не тот пакт, империя не подмяла бы нас под себя. Не пришлось бы ввязываться в эту войну теперь – ну или мы могли бы выбирать союзников! Так нет же, Шанми как оказалась в рабстве у империи, так и работает на эту военную машину…

Вот как. Враги империи, так и есть.

– Вы хотите – отойти? – спросил Чарена. – От империи? От республики?

– Отделиться, – поправил его Моряк. – Мы хотим полностью отделиться. Независимость – вот наша цель.

– Вас мало, – сказал Чарена. На бумажной карте, как и на прежних рисунках на шелке, этот северный край был осколком среди бескрайних просторов. – Мало против империи. Зачем?

Моряк вздохнул. Выпрямился, расправил плечи, – и снова стал похож на воина, постаревшего и усталого, но непреклонного.

– Может, ничего у нас и не выйдет, – сказал он. – Может, всех нас перебьют. Но лучше уж умереть чистой смертью, чем сдохнуть, ползая на коленях перед этими ублюдками. Я хочу чистую смерть. Вот зачем.

Как он найдет ее, прячась в затхлых ходах под землей?

– Чистую смерть, – повторил Чарена. – Понимаю.


Кьони вбежал первым, и, едва взглянув на него, Чарена понял, – все в порядке. Никто не пытался навредить Ники, иначе Эша не был бы так спокоен. Не стал бы, как ни в чем не бывало обходить комнату, обнюхивать каждый угол.

Вскоре появилась и Ники, – Чарена едва расслышал ее босую поступь, – влетела внутрь, захлопнула дверь. Провела рукой по косяку, задержалась на выбоине, где, видно, прежде был замок. Сказала со вздохом:

– Не запирается… Ну и ладно. Зато они сказали, что к утру все высохнет! А еще…

Она обернулась и замолкла на полуслове. Замерла, кусая губы, взгляд метался. Что она увидела? Неужели ей тоже померещилась гробница?

– Они дураки, что ли? – Ники нахмурилась. От ее слов воздух пришел в движение, теплой волной коснулся лица. – Здесь только одна кровать!

– Большая, – сказал Чарена.

Да, не императорское ложе в чертогах, откуда было видно небо и лазоревые крыши. Но и не узкая лежанка, на которой он спал в монастыре. Здесь уместятся и Чарена, и Ники, и, если потесниться, даже Эша, – но вряд ли захочет, волкам привычней на полу.

– Нет! – Ники ударила кулаком по двери. Ветер горячей волной обрушился на стену, карта зашуршала, поползла со стола. – Нет! Понял?

Чарена поднял руку, ловя поток, – а тот раскалялся, набирал силу. Шелк рукавов раздулся, волосы хлестнули по лицу, а в глубине воздуховода загудело, завыло эхо. Эша застыл, глядя на Ники, а та все хмурилась, все яростней сжимала кулаки.

Неистовый ветер, рожденный без заклинаний. Что же вызвало его? Мысль об опасности? Страх?

Боится меня, но не потому что я Чарена. Потому что я мужчина. Лишь поэтому.

– Я понял, – кивнул Чарена и указал на пол. – Буду тут. Кровать для тебя.

– Точно? – Ники взглянула на него искоса, с подозрением. Но ветер уже стихал, утекал меж пальцев. Остывал.

– Точно, – сказал Чарена.

Ники в два шага пересекла комнату, запрыгнула на кровать.

– Держи!

Ники скинула на пол подушку, потом еще одну и толстое одеяло. А сама легла, завернулась в клетчатое покрывало и замерла – такая маленькая на широкой постели.

Эша тихо зарычал, еще раз обежал комнату и улегся возле стола. Чарена взглянул на шнур выключателя, помедлил, но все же подошел, погасил свет.

И понял, что зря опасался темноты. Горячий вихрь унес мысли о гробнице, осталось лишь мерцание путей, ровное дыхание Эши, незримое присутствие Ники. Спит ли она? Чарена устроился на полу, но заснуть не мог, снова и снова вспоминал прошедший день. Встречу на каменистом склоне, грохочущий пустой вагон и дорогу к холмам, где враги империи прячутся и ждут чистой смерти.

Странно, Ники была бесстрашной весь день, а теперь испугалась Чарены. Неужели виной тому его нечеловеческий взгляд и кожа, лишенная цвета? Нет, такое может вызвать отвращение, но не страх. Кто-то напугал ее, кто-то угрожал ей или мучил, – там, откуда она сбежала. В лаборатории, о которой все говорят с таким ужасом? Или где-то еще?

В мире теперь столько опасностей, неведомых, новых.


4.

Адил вернулся из столицы вчера днем и с тех пор не находил себе места.

Еще в вертолете понял, как соскучился по Мели. Смотрел на бескрайнее полотно леса, на лабораторию, сперва едва различимую среди зелени, но приближающуюся с каждой секундой, распадающуюся на корпуса, ограды и сигнальные вышки. Смотрел и думал, что скоро увидит Мели. Услышит ее голос – не искаженный расстоянием и треском помех в телефонной трубке, а живой и близкий. Пусть даже Мели ничего не расскажет о себе и вопросы задаст обычные, те, что всегда звучат до и после тестов. Неважно. Пусть просто говорит, пусть будет рядом.

В лаборатории все было в порядке. Ни всплесков силы, ни чрезвычайных ситуаций. Да, погиб один из испытуемых девятой зоны, но никто не думал, что он так долго протянет, привезли сюда уже изувеченным. А в остальном – без новостей. Адил выслушал отчеты дежурных офицеров, проверил сообщения от своих звеньев и не удержался, пошел к Мели, – хоть до теста еще и оставалось полчаса.

Но кабинет Мели пустовал, даже ассистентов не было. Может, совещание или затянувшийся эксперимент. Адил не мог объяснить, зачем задержался там, зачем бесцельно бродил между столов, заглядывал в слепые мониторы. А потом подошел к окну – стеклянной стене от пола до потолка, – и подумал: «Лучше б я остался в столице».

Нелепая мысль, откуда она только взялась.

Полчаса тянулись долго, и Адил уже решил, что даже в испытательной камере не увидит Мели. Занята, пришлет кого-то из заместителей. Но она пришла, – стремительная и легкая, светлые волосы стянуты в хвост, глаза сияют. Была взволнована, но оттого ли, что обрадовалась Адилу? Едва войдя, сказала: «Устойчивые результаты у стимулятора, над которым работали последние месяцы – наконец-то!» Не то докладывала, не то делилась радостью. «Испытаем на мне?» – спросил Адил, но Мели поспешно отмахнулась, принялась готовить приборы. «Нет-нет, нельзя отклоняться от графика, с тобой работаем над усилением реакции».

Это был легкий тест, почти безболезненный, только пить хотелось ужасно и жгло кончики пальцев. Но заснуть этой ночью он так и не смог.

Не то, что в столице.

Только лег, и комната показалась тесной, ни вздохнуть, не повернуться, – даже в капсуле перегрузок дышалось свободней. До одури захотелось встать, выбраться из лаборатории, исчезнуть в лесной темноте, босиком бродить по хвое, перебираться через опавшие стволы, смотреть на небо сквозь просветы ветвей. Видна ли луна сегодня, или тьма непроглядна, лишь мерцают редкие звезды, отражаются в водах озера, холодного и тихого? Блуждать бы там до рассвета, прислушиваться, ждать, позабыть обо всем.

Что за дикие мысли сегодня.

Магам было бы простительно, – у одаренных шаткий рассудок, – но себе Адил такого простить не мог. Поэтому поднялся, оделся, проверил оружие и карты доступа и пошел на обход. Бессонные часы можно провести с пользой.

Любая лаборатория охранялась как крепость, и все же порой что-то случалось. То саботаж, то утечка информации, то бунты одаренных. То побеги – совсем недавно пациентка сбежала из Четвертой, и до сих пор не поймали. Да, без нарушений не обходилось нигде – кроме главной, Западной Лаборатории. И сейчас, шагая по тихим ночным коридорам, Адил не мог отрицать, – в этом его заслуга.

Он знал каждый выход, проверял и перепроверял каждого сотрудника, без предупреждения сравнивал отчеты, просматривал записи камер и обходил посты.

Что ж, пусть сегодня будет такая проверка.

Он спустился на нижний ярус. Пешком, по рифленым ступеням, семь этажей под землю. Дежурные у входов вытягивались и салютовали, едва заслышав гудящее эхо шагов. Лишь один дремал, привалившись к стене, – Адил запомнил его имя, отметил взыскание.

Внизу шумели генераторы, мигали лампочки над бронированными дверьми аварийных ходов. Никаких происшествий, персонал на месте, перебоев нет, излучение в норме. Значит, можно идти дальше.

Двери подъемника зашипели, разомкнулись, впуская Адила.

Он останавливался на каждом этаже. Сперва обошел ярусы, где держали заключенных и пленных. Решетки, металлические двери, охрана, – все было в порядке. Этажом выше жили одаренные, здесь дышалось легче, коридоры и комнаты почти не отличались от казарм и общежитий учебных центров. Со стен смотрели картины и постеры, в углах возвышались кадки с деревьями. Здесь даже были окна – узкие, под самым потолком, – но настоящие окна. Этот ярус выглядывал из-под земли, и днем сюда падал солнечный свет. Да, совсем как в обычных домах, – только в стенах и под порогами комнат прятался защитный контур, а в холлах дежурили кураторы, следили за показателями одаренных.

Выше, еще выше. Адил шел мимо кабинетов ученых, мимо установок, работающих днем и ночью, мимо испытательных камер, прозрачных окон, зеркальных стен, открытых и глухих лабиринтов. На самый верх, в наблюдательную башню. Но и там все было спокойно и тихо.

Когда он спустился к кабинету Мели, уже светало.

Зачем снова пришел сюда, – в такой час кого тут встретишь? Но из-за приоткрытой двери доносился стрекот приборов и шорох клавиш. Адил вошел, не стучась.

Мели вскинулась, отблеск монитора лег на лицо. В призрачном мерцании кожа казалась прозрачной, как фарфор на свету, но под глазами темнели круги. Не спала, как и я, понял Адил. Так и сидела здесь с вечера.

– Много работы? – спросил он.

– Потеряла счет времени. – Мели улыбнулась, будто извиняясь, и убрала за ухо выбившуюся прядь. – Просто хотела разобраться немного, но программа опять дала сбой, пришлось возиться, даже вычислительный узел перегружали, а теперь уже утро…

Утро. Где-то там, в лесу, над водами озера клубится туман, медленно тает под лучами рассвета. Небо разгорается, ночные звери прячутся в норы, исчезают в ветвях и под корнями. Одна за другой начинают петь птицы. Мир просыпается.

– Адил. – Мели поднялась из-за стола, подошла. – Ты не расскажешь, что с тобой?

Ее голос звучал сейчас так нерешительно, тихо.

Если бы не война, они могли бы встретиться как обычные люди. Адил заметил бы ее на улице, – возле медицинской школы или на скамейке с книгой, – и не смог бы пройти мимо. Они гуляли бы в парках столицы, сидели в кафе – тех самых, из старых фильмов. Адил дарил бы ей цветы, а она улыбалась бы, радостно и смущенно.

Но если б не война, может, он никогда бы ее и не встретил.

– Что-то с моими показателями? – спросил Адил и невольно посмотрел на мигающую панель на стене. Какой из этих огоньков связан с якорями в его теле? Может быть, этот, синий? – Нужна стабилизация?

– Нет, нет! – Мели поспешно мотнула головой. – Показатели отличные! Просто я подумала, что тебя что-то беспокоит, ты как будто сам не свой последний месяц…

Адил закрыл глаза, прислушался к себе. Бессонница, тревога и странные мысли, – но стоит ли о них рассказывать кому-то, тем более Мели? Нет. Незачем перекладывать это на нее. Он справится сам.

– Наверное, просто устал, – сказал он. – Если что-то со мной будет не так, я расскажу.

Глава 7. Чистая смерть


1.

Наверх шли молча.

Повязка, – на этот раз чистая и пахнущая мылом, – давила на веки, отсекала свет. Чарена не пытался открыть глаза, шел, доверяя слуху. То и дело чужая рука тяжело ложилась на плечо, толкала направо, налево, вперед. Эша крался рядом, его шелестящая поступь тонула среди людских шагов. Чарена пытался понять, где Ники, ее ли ботинки стучат впереди, уверено и звонко.

Сперва под ногами был камень, потом захрустел песок, а под конец – заскрипели деревянные ступени. Все, как по дороге вниз, – только в обратную сторону. Но Чарена знал, что их ведут к другому выходу.

Путь, вдоль которого они шли, был чуть иным, ветвился в толще холма, сиял по-другому и тянулся на восток. К столице.

Воздух менялся с каждым шагом. В затхлую сырость подземелий вплетался степной аромат, будоражил мысли, заставлял дышать глубже. А потом и вовсе налетел порыв ветра, хлестнул по лицу. Впереди засмеялась Ники, а Моряк сказал:

– Ну вот, пришли.

Не дожидаясь разрешения, Чарена освободился от повязки.

Солнце уже взошло. Сияло сквозь дымку над неровной линией горизонта, преломлялось в каплях росы. Туман плыл по земле, скользил меж высоких стеблей, – но уже таял, становился прозрачным. Эша нырнул в его волны, показался, исчез снова, – побежал кругами, ловя запахи, ища звериные и людские следы.

Ники поежилась, обхватила локти ладонями. Мотнула головой, – ветер терзал ее волосы, швырял на лицо. Обычный, холодный ветер, не тот, что бушевал вчера ночью в четырех стенах.

– Спасибо, что помогли, – сказала она Моряку, и Чарена повторил вслед за ней:

– Спасибо.

Моряк покрепче запахнул куртку, перевел взгляд с Чарены на Ники.

– Не передумали? Если что, мы бы вам нашли дело. – Вздохнул, не услышав ответа. – Вижу, не передумали. Ну, удачного пути. И раздобудьте все-таки амулет, а то ведь так опасно.

Амулет? Или почудилось, перепутались слова нового языка, а Моряк говорил совсем про другое? Вчера человек с гудящим коробом – Кард – тоже спрашивал про амулет, но спрашивал на лхатони.

Но думать об этом сейчас было не время.

Моряк кивнул на прощание и, вместе со вторым провожатым, скрылся в зарослях у подножия холма. Путь задрожал, отозвался эхом: да, вошли в пещеру, идут вниз, вниз, по ступеням, по сыпучему склону, к железным дверям, к лязгающим засовам.

Чарена опустился на колени, коснулся земли. Листья травы распластались под его ладонью, остались на коже росой и соком. Было тихо, лишь шептал ветер, и гудел проснувшийся жук. Чарена закрыл глаза.

Пути откликнулись – тотчас, будто ждали, когда же он позовет. Вспыхнули, и, ярче чем прежде, он увидел живую сеть, пронизавшую землю. Тонкие нити, искрящиеся, несмелые, – так далеко от столицы! Но и этого будет достаточно, ему хватит сил.

Проси, пели пути, мы исполним!

Он вскинул руку и начертил в воздухе знак льда.

Восторг взорвался в сердце, раскололся морозными иглами, и в тот же миг пути загремели, полыхнули, воплощая волю Чарены. Сжали в объятиях подземное убежище, сомкнулись бушующим кольцом. Мгновение, – и каждая капля воды в пещерах, каждая капля крови в жилах людей, масло в машинах игорючая смесь, – обернулись льдом. В глубине холмов все застыло во власти холода, сияющего, прозрачного. Превратилось в совершенный, чистый мир, – но лишь на миг, а потом рассыпалось мириадами кристаллов.

Чарена открыл глаза и поднялся.

От земли веяло стужей. Эша запрокинул голову и завыл, коротко, негромко. Ники взглянула на него, потом на Чарену и отступила на шаг.

– Зачем? – спросила она. – Кьоники, зачем ты это сделал?

– Чтобы не отходили – не отделялись, – объяснил Чарена. Он наклонился, подобрал упавший рюкзак. Тот тоже был холодным, впитал отголосок заклятий. – Не отделялись от империи.

– Но они же нам помогли! – Ники сжала кулаки, взглянула на него снизу вверх. Чарена прислушался, но ветер не изменился, остался прохладным и тихим. – Накормили нас! Дали тебе карту!

– Да, – кивнул Чарена. – Помогли. Поэтому – чистая смерть. Они хотели чистую смерть.

– Какой же ты дурак! – Ники топнула ногой и отвернулась. Злилась или хотела скрыть слезы? – Теперь нас точно заметят, такое нельзя не заметить. Нужно уходить, скорее!

И устремилась вперед, поспешно, едва не срываясь на бег. Эша в два прыжка нагнал ее, и Чарена пошел следом.

Снова попытался различить, не кружит ли над Ники горячий вихрь, полный ярости и страха, но не почувствовал даже дальнего дуновения.

– Твой ветер, – сказал Чарена, – вчера был, сейчас его нет.

– Я не умею им управлять, – ответила Ники, не оборачиваясь. – Не смогла научиться. Ни на что не гожусь, поэтому меня и держали в дурке.

Он хотел расспросить, кто держал ее в плену и зачем. Должен был узнать об этом. Хотел объяснить, что в столице легко пробудить свой дар, нужно лишь прислушаться к голосу земли и голосу души. Хотел сказать: я приведу тебя к сердцу империи, к перехлесту путей, и ветер тебе покорится, и больше ничего не нужно будет бояться.

Но мысли путались, а слова разбегались. Он слишком много сил оставил позади, у холма, ставшего могилой врагам империи.


2.

Дождь не прекратился.

Чаки надеялся, что выберется из пещер и увидит ясное небо, но над головой нависла мутная пелена. По поникшей траве молотили капли, ботинки вязли в раскисшей земле. А ведь вчера было так солнечно! И утром.

Около вездеходов уже натянули навес, под ним толпились военные, гудели и щелкали приборы. Чаки передернул плечами, – холодная вода пробралась за ворот, – и направился к людям. Шел по хлюпающей грязи и поломанным стеблям, старался ни о чем не думать. Смотрел, как дождь бурлит на стеклах машин, как дрожат белые и красные ленты, отгородившие холм.

Если внимательно разглядывать все вокруг, то воспоминания о боли тускнеют. Да, утренний всплеск ударил наотмашь, даже на ногах не удалось удержаться. Но в первый раз, что ли?

В первый. Такого еще не случалось. Бывало больно, и в глазах темнело, но всегда удавалось собраться, вызвать дежурных в ближайшей башне, объявить тревогу или сверить данные. А в этот раз – даже шевельнуться не было сил, будто задавило ледяной лавиной в горах. Хорошо еще и Сеймор, и Бен оказались в комнате, рядом.

И как быстро все прошло. Бен, конечно, сказал, что помогли лекарства, но раньше они действовали слабее. Чаки сумел поехать вместе со всеми, спустился в убежище сепаратистов. Вслушивался в магию. Повсюду блуждало ее недавнее эхо, затмевало все вокруг. Чаки даже Сеймора и Бена едва чувствовал, а ведь они были совсем рядом. Словно шум в эфире, забивающий все сигналы, – такие следы оставило это колдовство. Безжалостные, острые следы. Если долго слушать, то кажется, что надышался алмазной пылью.

Что за чушь лезет в голову! Алмазной пылью нельзя дышать.

Чаки нырнул под навес и сказал:

– Сканди пройдется там еще раз, запишет показания.

– Что ж, – Сеймор кивнул и забарабанил пальцами по кожуху переносной радиостанции, – давайте подсчитывать наши потери. Бен!

Тот подошел. Его волосы посерели от воды, и сам он казался поблекшим, усталым. «Что за психопат это сделал, – сказал Бен, когда все подтвердилось. – Столько людей умерло».

А что бы с ними было иначе? Тюрьма, эксперименты в лаборатории? Но все лучше, чем смерть. Одних, может, лет через пять бы и выпустили, других бы просто сразу сослали. Кто-то из них заговорил бы, сдал всю сеть, вывел на другие ячейки и базы. А теперь до них не добраться.

– Мы потеряли агента, – сказал Чаки. – Опознать невозможно, но раз он не вышел на связь, значит, был там, внизу.

Сеймор кивнул и вновь принялся отстукивать все тот же мотив. Откуда эта мелодия, из старого фильма?

– Мы потеряли возможность выйти на главный штаб сепаратистов, – сказал Бен. Чаки только теперь заметил у него в руках листы бумаги, исчерченные именами и датами. – Вот что хуже всего.

– Это точно, – согласился Сеймор, – благодарности и повышения больше не ждем.

Чаки засмеялся вместе с ним – в самом деле, сколько они обсуждали это повышение, даже Адил о нем говорил! И все теперь, такой провал.

– Да ничего смешного. – Бен вздохнул, оглянулся на холм, опоясанный яркими лентами. – Уже известного врага не смогли поймать, зато теперь появился новый, и ничего о нем не знаем. А тем более сейчас…

– Ты проверил кандидатов? – прервал его Сеймор.

Еще в пути они составили список. Маг с таким уровнем дара незамеченным остаться не мог, – категория четыре плюс, выше просто не бывает. Еще и стихийный уклон – сколько таких людей? В республике только двое.

Оба служили в боевых частях, до недавних пор считались на передовой чуть ли не живыми оберегами. Один и до сих пор на фронте, но прикован к инвалидному креслу, магия не защитила от прямого попадания. А второй уже два года как лежит в психушке, все время под успокоительными, даже от экспериментов с ним отказались.

Ну и, конечно, в Альянсе были такие люди. Один точно.

– Проверил, – сказал Бен и встряхнул исписанными листами. – Не появлялись они тут, ни один, ни второй.

А если бы появлялись, не остались бы незамеченными. Любая башня отследила бы издали, а Чаки узнал бы их даже по отголоску, даже по слабому следу. Ведь у каждого дара свой вкус, свой звук, услышишь – и не перепутаешь, нужно только вспомнить, где встречал эту магию прежде. А тех двоих Чаки видел много раз. Запомнил, как и всех сильных магов республики.

Но ведь и сегодняшняя вспышка была ему знакома.

Или нет?

Что если это фантомные воспоминания, первые признаки бреда? Дашь им волю – и поглотят сознание.

Чаки понял, что отвлекся, не расслышал, о чем говорит Бен, уловил лишь последние фразы:

– …не смогли бы пересечь границу, а даже если бы смогли, их бы заметили. Разве что…

– Разве что в альянсе все же изобрели амулет, экранирующий магию? – Сеймор сощурился, тряхнул головой. Не понять было, шутит или нет. – Конечно, разумнее всего предположить, что это кто-то из альянса, у нас почти нет их образцов. Но если они могут так спокойно пробираться…

Нет, нельзя молчать, решил Чаки. Даже если схожу с ума, надо рассказать.

– Я такую магию уже чувствовал. – Он отвернулся, чтобы ни с кем не встречаться взглядом, махнул в сторону холма. – Больше месяца назад, вспышка возле лаборатории, в лесу. Помните?

– Но там был природный выброс. – Голос Бена звучал удивленно. – А здесь явно намеренный удар!

– Да, – согласился Чаки.

Дождь с новой силой застучал по брезенту навеса, мир снаружи помрачнел, потерял очертания. Будто размытый снимок под струями воды.

– Знаешь что, – Сеймор хлопнул Чаки по плечу, заставил повернуться, – мы здесь все доделаем, а ты поезжай и отдохни. Считай, что у тебя до утра выходной. Только не напивайся особо, а то мало ли что.

– Ладно, – кивнул Чаки.

Может, и правда нужно просто отдохнуть.


3.

До города они добрались лишь к вечеру.

Сперва идти было легко, – Ники шагала впереди, не оглядывалась, а Эша отбегал и возвращался, кружил в поисках опасности. Солнце поднималось над холмами, указывало путь, но ветер хлестал все неистовей, и вскоре небо скрылось под сизым пологом туч. А потом обрушился ливень.

Чарена догнал Ники и больше не отставал, не давал ей убегать вперед. Дождь грохотал, земля менялась, становилась неверной и топкой. Вода текла по волосам, по лицу, одежда промокла насквозь. Ни грома не было, ни всполохов молний, – лишь серое марево и потоки ливня. Ники то шла молча, то ругалась – непонятными, резкими словами, – то вдруг принималась смеяться, говорила: «И зачем мы сушили все, вымокли сразу!» Чарена вспомнил тогда про карту, неужели тоже промокла? Но ткань заплечного мешка была словно промасленная, вода стекала, не просачиваясь внутрь.

Затем из свинцовой высоты донесся звук, – далекий, нарастающий стрекот. Ники замерла, запрокинув голову, воскликнула: «Прячься!» И схватила Чарену за рукав, повлекла за собой.

Бежали недолго, до огромной каменной глыбы, привалившейся к склону холма. Обтесанные временем руины или расколотая скала? Чарена не разобрал, нырнул в убежище вслед за Ники. Не успел удержать Эшу, – тот метнулся прочь, стремясь увести за собой угрозу.

Стрекот становился все громче, металлический, жесткий. Так хотелось выглянуть, увидеть, что за машина рассекает небо, какие заклятья несут ее. Но Чарена сдержался, сидел не шелохнувшись и вслушивался в гул, удаляющийся, приближающийся. Один круг, второй, третий. Ники зажмурилась, вцепилась в руку Чарены, но сама едва ли замечала это. Вокруг нее дрожал горячий воздух, от одежды поднимался пар.

Но шум стал тише, а потом и вовсе растворился за шорохом дождя. Эша скользнул под камень, встряхнулся, разбрасывая капли, и коротко зарычал. Ники кивнула, открыла глаза.

Больше никто не пытался разглядеть их с высоты. И на земле никто не встретился, ни путников не было, ни скота, – безлюдный край, тонущий в непогоде. Небо медленно светлело, дождь превратился в тусклую морось, но холод по-прежнему пробирал до костей. Одежда липла к телу, в ботинках хлюпала вода, – просочилась сквозь трещины в резиновой подошве. В такой дождь лучше идти босиком, но Чарена не разувался, сперва не хотел останавливаться даже на несколько мгновений, а потом и вовсе ни о чем не думал. Просто шел сквозь водяную взвесь, ежился от холода, оборачивался то к Ники, то к Эше и слушал пути. Тонкие дрожащие нити звенели, ветвились, вели вперед.

Когда вдали показались очертания разрушенного дома, Ники сказала: «Я устала!», и побежала туда. Эша помчался за ней, а после приник к земле, крадучись обошел искрошившиеся стены, замер возле груды камней.

Чарена развязал рюкзак, достал флягу и завернутые в бумагу ломти хлеба – подарок врагов империи. Задумался об огне, – но даже в такое ненастье дым будет виден, может выдать. Ники взяла хлеб, но вдруг встрепенулась, сказала: «Подожди!» и полезла в сумку. Долго перебирала вещи, бормотала что-то, а потом вытащила прозрачный флакон. Вытряхнула на ладонь два белых кругляша, каждый не больше лесного ореха, и протянула один Чарене. «Это лекарство, – объяснила она. – Чтобы не заболеть. Только не раскусывай его, горькое. Запей водой!»

Мне нельзя болеть, так он хотел сказать. И тебе нельзя, и Эше, нам еще далеко идти. Только разве мою болезнь отгонят лекарства? Сколько их было, горьких отваров и сладких, дымящихся воскурений, тягучих смесей из меда и редких ягод. И только погребение и сон смогли одолеть болезнь, а никто из целителей не сумел, даже Карионна ничего не смогла сделать. Была она рядом в последние дни или только пригрезилась? Ведь как ни звал до того, не хотела перебраться в столицу.

«Что ты смотришь на него, Кьоники? – спросила Ники. – Давай ешь! Поможет, я точно знаю». Подняла флакон, взглянула на просвет и вздохнула: «Всего четыре штуки осталось. Ну ладно, может, раздобудем по дороге».

Чарена не знал, еда его согрела или белое лекарство, но после привала идти стало легче. Вскоре исчезла и морось, тучи отползли к южному краю неба, открыли закатное солнце. Оно окрасило багряным поникшую траву, вычертило длинные тени – неутомимые, шагающие к цели. Издалека донеслись протяжные гудки и знакомый шум поездов. Показалась дорога – пустынная, без машин, лишь лужи и комья грязи.

А за дорогой раскинулся город.

Ни ограды, ни рогатых алтарей по сторонам света, ни охранных столбов при въезде. Должно быть, больше не возводят городские стены, каждое селенье стоит беспечно, хоть все вокруг и говорят о войне. Длинные коробки домов, прямые улицы меж ними, а людей не видать, – то ли так и не вышли за порог после дождя, то ли незаметны среди вечерних теней.

Но город жил. Ветер доносил его запахи: среди бензина и гари чудились ароматы еды, привкус кипящего на сковородках масла. Алые отблески отражались в стеклах, а над дальним частоколом труб поднимался дым, переливался от желтого к черному, даже закат не мог его перекрасить. И с той же стороны раздался новый звук, – колокол или гонг? Простонал трижды и смолк.

– Этот город, – сказал Чарена, – как зовут?

Ники засмеялась, махнула рукой.

– Это вообще не город! Видишь трубы? Там завод, а это поселок при нем, ну и поезда тут останавливаются иногда, нам надо разузнать, когда нужный, и тогда уже туда пробраться…

Эша зарычал. Взглянул на Чарену, отпрыгнул с дороги, пробежал несколько шагов и вернулся, замер в ожидании.

Верно. Сколько они уже идут, а Эша все время был рядом. Спустился с ними под землю, а ведь мог охотиться ночью.

– Он хочет найти еду, – тихо сказала Ники.

Чарена кивнул и наклонился к Эше, прошептал на лхатони:

– Иди. Мы подождем. Удачи тебе на охоте, богатой добычи.

Эша ткнулся в плечо и тут же метнулся прочь, помчался по закатной земле. Обогнул холм, мелькнул белой искрой и исчез.

– Я знаешь, что думаю, – сказала Ники, и Чарена обернулся к ней. Ники хмурилась, смотрела на город, на ползущие по небу струи дыма. – Раз тебя приборы не видят, то ты можешь на виду спрятаться, подождать Эшу и меня тоже. А я одна подберусь к поездам, так будет быстрее. Может, заодно найду что-нибудь.

Одна? Как она справится с врагами, одна, если ветер не слушается ее?

– Опасно, – сказал Чарена.

Но не успел продолжить, – Ники сжала кулаки и повторила упрямо, почти по слогам:

– Так будет быстрее. Я знаю, как надо, а ты мне там будешь мешать. Подожди вон тут, видишь? – Она указала на приземистый угловой дом, и, прищурившись, Чарена различил качающуюся вывеску возле дверей. – Зайдешь туда, там будет место, где можно посидеть, не прогонят. Горячей воды можно взять, иногда даже чай дают, бесплатно. Подожди там. Ты ведь услышишь, когда Эша позовет? Ну ты должен услышать! Только, – она запнулась, прикусила губу, – ты сможешь спокойно там подождать, ничего не устраивать, не убивать никого? Ну хотя бы постараешься?

Должен ли он возразить, должен ли остановить ее? И об опасности, и о мире вокруг она знает куда больше. И все же так хотелось сжать ее запястье, сказать: «Нет, я решил и пойду с тобой».

Чарена закрыл глаза, прислушался, пытаясь успокоить мысли. Сейчас он, Эша и Ники как путь, распавшийся на три дороги, – кажется, расходятся, бегут в разные стороны, но совсем скоро вновь сольются воедино.

– Да, – сказал он и пошел к дому, который показала Ники.


4.

Конечно, не стоило этого делать. Сеймор же просил не напиваться.

Чаки вздохнул, перевел взгляд с пустого стакана на бутылку, – та еще была полна на две трети, янтарная жидкость виднелась над краем этикетки. Красные буквы на ней свивались кольцом, лучились росчерками – притворялись солнцем. «Эрв высшей очистки». Как такое вообще случилось? Почему не пиво, даже не вино, а эрв, да еще и целая бутылка?

Настоящее помрачение. Из-за магии, наверняка.

Чаки почувствовал это еще на обратном пути с уничтоженной базы сепаратистов. Будто и правда надышался алмазной пылью, и она острыми частицами осела в легких, проникла в кровь и гудела теперь в каждом ударе сердца. Эхо чужого дара звучало и звучало, заслоняло все.

Добравшись до города, Чаки хотел пойти на базу, переодеться в штатское, подождать, пока кончится дождь, а потом уже выйти побродить – или вовсе не ходить никуда. А вместо этого, как был, промокший, в черной форме, зашел в первое попавшее кафе на торговой улице. Просидел там долго, но ведь пил только кофе! Смотрел в окно, на горожан, торопливо перебегающих дорогу, прячущихся под зонтами и капюшонами, на шквал брызг, разлетающийся из-под колес машин. Смотрел и сквозь гул помех пытался различить отблески и отголоски другой магии. Той, что должна была доноситься с базы, – ведь там хранилось усиленное оружие и приборы. И одаренные там были. Обычно на такой дальний фон не обращаешь внимания, но если прислушаться, то он заметен.

Всегда был заметен, а сегодня стало не пробиться. Лишь иногда мерещились яркие вспышки и пятна, – сила Бена, Сеймора, других знакомых магов, – да только никого из них не было рядом. Фантомные видения. Дурной знак, так и до настоящих галлюцинаций недалеко.

А потом, что было потом? Чаки вышел из кафе и даже повернул к базе. И тут рядом затормозил автобус, и Чаки, не задумываясь, забрался в него. Внутри было людно, – рабочие ехали на завод, на вечернюю смену. Бросали на Чаки настороженные, темные взгляды и тут же отводили глаза. Он подумал тогда: а если на одной из остановок зайдет та женщина, к которой приезжали мы со Сканди, та, у которой я отнял ребенка и мужа? Увидит меня, и что случится? Ведь что-то должно случиться! Автобус останавливался трижды, но она не зашла.

Так Чаки оказался в заводском поселке, а до обратного рейса оставалось несколько часов. Конечно, можно было по рации вызвать машину, даже нужно было так сделать. Но вместо этого он пошел в местную забегаловку и сидел теперь с почти полной бутылкой.

Но эрв, крепкий и правда чистый, помог. Обжог горло и смыл примерещившуюся алмазную пыль. Эхо чужой силы осталось, – дрожало и звенело по-прежнему, – но больше не казалось опасным. Будто шелест листьев и пение птиц в лесу.

Но напиваться все-таки не стоило.

Угощу кого-нибудь, решил Чаки. А то куда девать эту бутылку.

Вот только никто не подсаживался, даже не подходили близко, – он был как прокаженный в своей форме с нашивками спецподразделения. Но, может, найдется смелый? Чаки обвел взглядом зал.

В этой забегаловке отдельный вход не сделали, и совсем рядом, за обшарпанной резной стойкой гудел республиканский приют. Там было тесно, люди сидели на длинных скамьях у столов, толпились в проходе. Слышался смех, стук игральных костей и перебор струн. То и дело кто-то подходил к окошку в дальней стене, – за кипятком, – и заваривал принесенный с собой чай, наверняка дешевый и горький. Там собирались те, кому нужно было скоротать время до автобуса или поезда, кто просто хотел после смены передохнуть немного. Те, кому не сиделось дома, а на выпивку денег не было. Ну и бродяги, конечно. Если вели себя тихо и не попрошайничали, то могли пару недель прожить в таком приюте.

А здесь, в приличной части зала, было пусто. Один стол занимала пара: мужчина в очках и строгая женщина, оба в старомодных дорожных костюмах. Рядом громоздился перетянутый ремнями чемодан. И еще за стойкой сидели двое мужчин в спецовках, – оба покосились на Чаки, когда он вошел, но больше в его сторону не смотрели. Да и что их угощать, сами пили тот же эрв. Не простые рабочие, явно. Может, старшие по цеху? Чаки плохо разбирался в их рангах.

А если плюнуть на приличия, пойти к бедноте? Чаки уже готов был встать, подхватить бутылку, но тут же вздохнул и подавил порыв. Представил, как смолкнет гомон, песня прервется на полуслове. Кто-то откажется от угощения, кто-то выпьет с опаской, в настороженной тишине. Зачем это нужно.

Дверь скрипнула, тускло звякнул колокольчик.

Сперва показалось – подросток, из тех, кто подрабатывает на заводе. Но потом вошедший сделал шаг, оказался на свету. Мой ровесник, решил Чаки. Вряд ли старше двадцати пяти. Только низкорослый, худой, брезентовые штаны в грязи, клетчатая рубашка еще мокрая от недавнего дождя. Смотрит так, будто сам не знает, куда попал. Дезертир или просто бездомный? Или приехал сюда в поисках работы? Да не все ли равно!

Щелкнул выключатель, и под потолком загудели, разгораясь, лампы. Вошедший повернулся, озираясь, и электрический свет залил его, замерцал на волосах холодным, мертвенным бликом.

У него не просто светлые волосы, понял Чаки. И не седые, а белые, как бумага, с такими редко рождаются. Но от ядовитого оружия всякое бывает. И от экспериментов.

– Эй! – позвал Чаки. Вошедший взглянул на него и не дернулся, не попытался укрыться в тени. Словно увидел обычного человека. – Иди сюда, выпей со мной.

Тот подошел, опустился напротив, скинул на пол потрепанный рюкзак. Чаки прислушался, но не ощутил следов магии. Утреннее эхо не стихло, все звенело на краю сознания, – но не могло оно в такой близи заглушить дар и следы магических экспериментов.

Или могло? Тогда совсем все плохо.

Девушка в цветастом переднике поставила на стол второй стакан и тут же убежала, торопливые шаги смолкли за спиной. Пришедший посмотрел ей вслед. Чаки ожидал увидеть красные глаза, – как у лабораторной крысы или кролика, – но они оказались светлыми, не то голубыми, не то зелеными. Не разобрать.

– Ну что, давай знакомиться, – сказал Чаки и наполнил стаканы. – Как тебя зовут?

– Чарена, – ответил тот.

Чаки рассмеялся, тряхнул головой.

– Ну надо же! И я Чарена. Ты тоже Чаки?

Тот задумался, а потом сказал:

– Рени.

Говорил он странно, растягивая звуки. Певучий, незнакомый акцент. Наверное, стоило все же допросить этого Рени или просто поговорить с ним, раз он сидит такой бесстрашный. Но для начала – собраться с мыслями.

Чаки залпом осушил стакан.


5.

– Ну ты чего ждешь? – спросил тот, что сидел напротив. – Пей!

Так странно, дико было услышать от него свое имя, – будто посмотрел в зеркало, а там даже не выцветший призрак, а чужое лицо, ни одной знакомой черты. Что у них общего? Разве что возраст, да и тот разбит пропастью в тысячи лет.

Кто этот человек? Движения его были скупыми и быстрыми, взгляд то и дело скользил от окна к двери, проверял выходы. Темные волосы острижены совсем коротко, чтобы не падали на глаза. На вороте черной куртки блестел чеканный значок, а рукав окольцовывали разноцветные нашивки. Наверное, он наемник, хозяин своей судьбы? Нет, скорее воин, с детства привыкший подчиняться. Носящий чужое имя – урезанное до бессмысленного прозвища.

Незачем злиться на это. Мир так сильно изменился.

Чарена отпил и поперхнулся, – вино обожгло, вспыхнуло в горле, покатилось теплом по телу – словно круги по воде от брошенной гальки.

– Как огонь, – сказал он.

– Чистый эрв, – рассмеялся Чаки. – Осторожней!

Эрв. Вот как называлось это янтарное пламя. Ничего подобного Чарена не пил раньше, а ведь в столицу со всех концов империи свозили вино. Красное, тягучее, как кровь, и цвета первых утренних лучей, и золотистое будто полуденный свет. Но эрва не было ни в одной из бутылей, ни в одном из запечатанных кувшинов, – он возник лишь теперь, вместе с поездами, машинами и горючей смесью.

Второй глоток дался легче, – Чарена уже знал, чего ждать. Но все равно замер, прислушиваясь к жару, разгорающемуся, заполняющему сердце, вспыхивающему искрами нежданной радости. Можно ли опьянеть, выпив меньше стакана? Конечно, нет.

Спохватился, понял, что собеседник спрашивает о чем-то, настойчиво повторяет вопрос.

– Не понимаю, – сказал Чарена. – Плохо говорю.

– Да, я заметил, что ты слова странно произносишь, – согласился Чаки. – Ну так откуда ты? Я пару диалектов знаю, может, сумеем поговорить, как тебе проще. Какой у тебя родной язык?

– Лхатони, – ответил Чарена.

И тут же понял, – нет, не стоило говорить. Чаки усмехнулся, мотнул головой, сказал что-то, – весело, непонятно, – и вновь наполнил стаканы.

С каждым глотком пить было проще.

– Ну ладно, – сказал Чаки, – давай начнем по-другому. Что с тобой приключилось?

Чарена коснулся волос, попытался вспомнить слова. Они путались и разбегались, не желали звучать.

– Почему, – проговорил он наконец, – такой цвет?

Чаки кивнул.

– Болезнь, – сказал Чарена.

Это слово не пришлось искать – вспыхнуло само. Столько раз уже повторял его, столько раз видел на страницах книг в монастыре. Болезнь, единственное, что запомнили люди о первом императоре.

Собеседник нахмурился и, казалось, хотел заговорить. Но лишь вздохнул и отвернулся, взглянул в темную глубину зала. Оттуда доносился дребезжащий перезвон струн, смех, неразборчивый гул голосов. А здесь зависло молчание, растекалось в воздухе темной тоской. Будто сквозь века проникло дыхание прошлого и шептало без умолку: болен, болен, умрет, увлечет всю страну за собой.

Чарена залпом допил жгучее вино, и наваждение схлынуло.

– Болезнь была, – объяснил он. – Теперь нет. Теперь все хорошо.

– Да понятное дело! – Чаки сдвинул пустые стаканы, вновь взялся за бутылку. – А то бы ты тут не сидел. Но как ты заболел-то? На войне? Или что-то с тобой делали?

Пол чуть заметно кренился, покачивался край стола. Светильники расплывались, превращались в радужные вихри, и лучи скрещивались и танцевали под потолком. И совсем не хотелось вспоминать о болезни среди сияния, покоя и тепла.

Но Чарена не мог ее забыть. Только как он заболел, когда? Так медленно подбиралась к нему хворь, капля за каплей проникала в кровь, оседала в сердце, отнимала сон, оставляя режущий кашель взамен. Дворец полнился слухами, люди говорили, что император проклят. Рабыня – черноволосая, одна из плененных ведьм с берегов Айоры – крикнула ему в лицо: «Ты заслужил это, Чарена! Луна покарала тебя!» А Аджурим сказал: «Ты слишком много сил отдаешь, ты человек, а не дух небес, остановись, а то от тебя ничего не останется». Но Чарена не мог остановиться, пути горели, текли сквозь него. А Карионна – если она и правда была рядом в последние дни, – прошептала: «Земля зовет тебя, забирает. Но не бойся, не бойся, настанет время, она тебя вернет».

И так и случилось, он вернулся.

– Просто болезнь, – сказал Чарена.

– Ты совсем меня не боишься. – Голос Чаки звучал задумчиво, удивленно, словно его и правда стоило бояться. – Видно, совесть у тебя чиста, не к чему придраться?

Чарена хотел ответить, но в этот миг пути дрогнули, потянули за собой. В их звон вплелся призывный вой кьони, – за гранью человеческого слуха, но такой близкий.

Эша зовет меня.

– Мне пора, – сказал Чарена.

– Постой. – Чаки вскинул руку, жестом велел не торопиться. Наверное, и правда считал себя опасным человеком, который вправе указывать и запрещать. – Еще не все обсудили. Тебе ведь, наверное, помощь нужна?

Чарена подхватил заплечный мешок, поднялся из-за стола. Пол вновь качнулся, но не успел уйти из-под ног, – мир расцвел, запылал мириадами поющих нитей. Стены и крыша, воздух и люди, все сияло, летело, жило. Так далеко от столицы, но будто в самом ее сердце, в сплетении путей. Там, где заклинатель един с заклинательным кругом, жрец един со своим божеством, а Чарена – со всей землей, с каждой искрой ее жизни.

Он засмеялся от счастья.

– Нет, помощь мне не нужна. Я благодарен тебе, и дорога впереди долгая, я знаю, но твоя помощь задержит меня. Мне столько нужно сделать, мне нужно все исправить, никто не сделает этого, кроме меня. Но ты скоро увидишь, узнаешь все сам, и…

Он понял, что говорит на лхатони, но уже не сумел остановиться.


6.

Чаки не мог шелохнуться, больше не чувствовал тела. Словно его не стало.

Только что было тихо, ни тени магии, лишь утренние следы угасали вдали. И вдруг воздух взорвался силой, сжег волю. Волны колдовства рассекли душу, загрохотали, как вертолетные лопасти. Падали, вращались, – молнии и ветер, ослепительный лед, солнечное пламя, вскипающие толщи воды. Боль, восторг, ярость и страсть, все, все, чем полон мир!

Я не выдержу, успел подумать Чаки. Умру, все вокруг умрут.

А потом услышал смех.

Беловолосый парень, Рени, – Чаки так и не сумел разговорить его, так ничего и не узнал, – бездумно смотрел перед собой и смеялся, говорил что-то. Магия расходилась от него водоворотом, кружилась и ликовала. Казалось, вот-вот сметет стены, раздробит стропила, раскидает столы и людей, – но нет, никто не замечал ее. Все также бренчала гитара, звякала посуда, каждый был занят своим делом.

Рени продолжал говорить. Слова летели легко, напевно, но смысла в них не было. Что это, древние заклинания, искаженные крохи забытых традиций? Говорят, в предгорьях Вараджа у диких племен своя магия, может быть, он оттуда?

Нет, это знакомый язык. Чаки слышал его прежде, – но когда? Давно, в детстве, на скучных уроках в перерывах между тестами? Бесполезные знания, которые так легко выветрились из головы. Древний язык, лхатони.

Чаки попытался зажмуриться, но веки не слушались. Попробовал успокоиться, распознать бушующую вокруг магию, – и боль обрушилась с новой силой. Но не сумела затуманить мысли.

Он ничего не делает, понял Чаки. Не колдует, я просто чувствую его, как любого мага. Но ведь только что это был обычный человек! Его дар, – чудовищный, непереносимый, – прятался. Но теперь открылся, и стало ясно: этот человек – гибель базы сепаратистов, и вспышка в лесу возле лаборатории – тоже он. Он всюду, всюду, и невозможно двинуться, выхватить оружие, сказать хоть слово.

Дверь хлопнула, зазвенел колокольчик над входом, и в зал вбежала девчонка, – растрепанная бродяжка в грязных ботинках и коротком платье.

– Кьоники! – закричала она, отчаянно, надрывно.

Может быть, и шторм магии вокруг Рени, и эта девчонка, – просто галлюцинации, бред?

Но нет, ее крик услышали все в зале. Струны смолкли, из-за стойки поднялся распорядитель. Рени замолк, обернулся к двери, и в тот же миг исчезла его магия.

Ни следа, ни эха не осталось, – даже крупицу дара нельзя было различить. Только боль со всех сторон вгрызалась в тело, не давала шелохнуться.

Я оглох, подумал Чаки. Лишился способности, ни на что уже не гожусь.

Нет. Рени стал обычным человеком, незаметным, бесцветным. Но вокруг вбежавшей девчонки плясало жаркое дыхание силы. Категория три-плюс или даже четвертая, ясный стихийный вкус, и это лицо, – полудетское, хмурое, – Чаки уже видел прежде. Никошиара Твинир, сбежавшая пациентка.

Подняться, предупредить, начать стрелять на поражение, – Чаки точно знал, что должен сделать. И он попытался, на секунду показалось, – все получится. Пальцы дрогнули, подчиняясь воле, но тут же застыли, окоченели.

Девчонка схватила Рени за руку, потащила за собой. Дробный стук шагов, скрип двери, латунный перезвон колокольчика, – и исчезли, скрылись. Никто не ринулся следом, все в зале вернулись к своим разговорам и песням.

Чаки снова и снова приказывал себе встать, включить рацию, вызвать подмогу, кинуться в погоню.

Но еще долго не мог пошевелиться.

Глава 8. Невидимый


1.

Ники заговорила, но слова разметал встречный ветер. Он выл, царапал кожу холодом, и каждый вдох полнился привкусом сажи, запахом бензина. Чарена пригнулся, пытаясь укрыться, – но без толку. У этой повозки не было ни крыши, ни стен, лишь стальные дуги по краям, цепи и два ряда ящиков с грузом.

Небо качалось, – не разобрать, от невыветрившегося вина или от скорости, – звезды вылетали из-под пелены облаков и исчезали вновь. Поезд мчался вперед, громыхали колеса, и в такт им все острей вспыхивала боль в голове.

Дурное вино и безрассудный разговор. До столицы еще далеко, не стоило так рано рассказывать о себе. Даже если тот человек ничего не понял.

Ники придвинулась ближе и повторила, громко, стараясь перекричать ветер:

– Как у тебя получилось? Я думала, он погонится за нами, а он и встать не смог! Что ты с ним сделал?

Только говорил и сказал слишком много, а все вокруг сияло и искрилось, – может быть, Чаки тоже это увидел? Нет, глупо надеяться, никто больше не видит, только кьони чуют пути.

Словно услышав, Эша поднял голову, глаза блеснули в темноте.

– Ничего не делал, – сказал Чарена и закашлялся, захлебнувшись порывом ветра. На губах остался вкус гари. – Говорил – и все!

Ники отодвинулась, вновь стала едва различимой тенью.

– Сердишься? – спросил Чарена.

– Нет! – Она наклонилась к Эше и тут же выпрямилась, принялась объяснять. Слова вспыхивали и гасли, как звезды в небе, исчезали среди шквала и грохота колес. – Хорошо, что ты так сделал – он бы нас все равно заметил! Меня бы заметил точно, а так ты его остановил, может, он и сейчас сидит там!

Ники рассмеялась, но Чарена сумел лишь улыбнуться в ответ. Боль вгрызалась в виски, тошнота подступала к горлу.

Не стоило пить с первым встречным.


2.

Препарат подействовал. Удушье отступило, сердце уже не заходилось отчаянным стуком, а пальцы не леденели в преддверии паники. Но чувства не замутнились, даже стали острее. Странно, раньше так не было, неужели новое, неопробованное лекарство? Надо будет спросить у Бена, потом.

Собственные мысли казались Чаки равнодушными и далекими. Он шел следом за Адилом и Беном. Прислушивался – привычно, безо всякой цели. Тяжелые ботинки мерно впечатывали шаги в асфальт. За спиной затихал шум мотора и лязг ворот, еще дальше – скрип и шепот ветвей, голоса птиц в лесу. Аромат хвои таял, заглушенный запахами базы.

Но ярче всего была магия.

Чаки помнил – отстраненно, словно о ком-то другом, – что раньше следы силы здесь сливались в единый гул, постоянный фон. Конечно, Чаки всегда мог сосредоточится, ухватить одну нить, проследить за ней. И уж, конечно, всегда ощущал внезапные всплески.

Вспышки, как тогда. И как вчера, рано утром и потом, вечером, когда…

Страх заметался в сердце, едва различимый под гнетом препарата. Будто стоишь и смотришь, как человек по ту сторону зеркального стекла бьется о стены. Он кричит от боли, а ты наблюдаешь, ждешь, когда он замолчит.

Да, собственный страх был приглушенным, чужим, а вот магия звенела, неслась со всех сторон. Золотые отблески искрились вокруг Бена, взлетали и кружились от каждого шага и жеста. Адила оплетало мерцающее электричество, вспыхивало ярче на запястьях, на затылке, – там, где датчики были вживлены в тело. А от лаборатории тянулись сотни нитей, таких разных, горьких и легких, налитых свинцом и поющих в эйфории. Они не желали отступать, превращаться в белый шум, и слышать их было больнее, чем обычно.

Но боль теперь тоже стала далекой.

Позади остались вторые ворота периметра, потом узкий коридор, часовые у стальной двери, еще один переход, – и показался пропускной пункт. С трех сторон смотрели линзы камер, глухая стена преграждала путь, а перед ней возвышался турникет с черной гладкой панелью. Не так-то просто попасть во внутренний блок лаборатории.

Сколько раз Чаки ходил здесь, не сосчитать, но даже это место теперь казалось незнакомым.

Бен прижал руку к панели и сказал, отчетливо и громко:

– Беннар Аршена.

Турникет мигнул синими огоньками, распознал прикосновение, имя и голос, пропустил Бена в закуток у стены. Адил отступил на шаг, жестом велел Чаки проходить.

Замыкает цепочку, как будто заключенного конвоирует.

Мысль скользнула по краю души и погасла, не вызвав ни горечи, ни обиды.

Чаки положил ладонь на панель. Та излучала магию, насыщенную, едкую, – еще чуть-чуть и прожжет кожу.

– Чарена Зарен, – сказал Чаки.

Турникет мигнул, щелкнул и дал пройти.

– Адил Джета.

От голоса Адила стена ожила: высветились контуры двери, зашумел скрытый мотор и створки пришли в движение.

– Ты в порядке? – шепотом спросил Бен. – Если что, можно сделать еще одну инъекцию, доза не превышена.

Чаки мотнул головой, хотел привычно отказаться, но не успел.

– Ему хватит, – сказал Адил. – Пошли.

Чаки едва узнал зал совещаний. Бывал здесь много раз, но прежде на длинном столе громоздились папки, отчеты и кристаллы-образцы, а в нишах у стен шуршали вращающиеся бобины с записями и мерцали мониторы.

Сейчас все экраны спали, динамики молчали. Чернела пустая поверхность стола, – ни единой бумажки, даже бутылок с водой не было. Сквозь узкие окна проникал сумрачный утренний свет, полосами ложился на пол.

Отпускает, понял Чаки. Я снова что-то вижу.

Адил сел во главе стола, а Бен с Чаки – по обе стороны от него, как на совещании. Да только какое ж это совещание. Скорее допрос.

Бен поймал взгляд Чаки и ободряюще улыбнулся. Так безмятежно, словно не в лабораторию прилетел, а на берег моря. Еще совсем недавно, в вертолете, был встревоженным и нервным, а теперь сидел расслаблено, даже не крутил браслет целителя на запястье. Наверное, себе тоже вколол что-то по дороге.

– Ну давай, – Адил повернулся к Чаки, – рассказывай. Коротко и по порядку.

– А записывать не будешь? – спросил он. Да, отпускало, все стремительней – струи магии перемешивались, превращались в шум в ушах, и тоска мутила мысли. Нужно держать себя в руках, чтобы не наговорить лишнего.

– Отчет подашь позже, отдельно. Сейчас просто хочу тебя выслушать.

Чаки кивнул и начал говорить.

Адил слушал, не перебивая, и не понять было, что думает. Взгляда не отводил, смотрел бесстрастно, в полумраке глаза казались совсем темными, радужка сливалась со зрачком. Будто и не живой человек, а дух-оборотень или механическое существо из того фильма – как он назывался? Да, похож. Черные волосы падали на лоб, но виски были выбриты, в кожу впечатались следы электродов. В мочке уха мигал красный индикатор – издалека можно принять за причудливую серьгу. Так привыкаешь к Адилу, не удивляешься, а потом словно со стороны увидишь, и становится не по себе. Жутко же выглядит. Поэтому и с девчонками у него не ладится.

– Вот и все, дальше ты знаешь, – сказал Чаки.

– Что-то в нем было характерное? – спросил Адил.

– Внешность. – Чаки пожал плечами. – Утверждал, что из-за болезни. Еще он очень быстро опьянел – я подумал, это может быть побочным действием стимуляторов. Разговаривал плохо и сказал, что родной язык у него лхатони. На нем и заговорил потом.

– На древнем языке? – Адил усмехнулся и снова стал похож на человека. Наваждение схлынуло. – Напился и говорил на лхатони?

Бен облокотился о стол, подался вперед.

– Необычный лхатони, – сказал он. – Помнишь, Сеймор определил?

Да, точно. Вертолет еще не прилетел, они ждали в оцепленном приюте. Солдаты стояли в дверях, никого не выпускали из-за резной перегородки, опрашивали каждого. Сканди ходила по залу, прибор в ее руках гудел, пищал и потрескивал, – такие сильные следы оставила магия. Чаки чувствовал их на себе – огонь, раны, свет, боль. Как только паралич отступил, он дотянулся до рации, вызвал подмогу, но слишком поздно, колдун сбежал. Слова крошились, язык был как каменный, но Чаки снова и снова пересказывал Сеймору и Бену все, что случилось. «Как он говорил? – спрашивал Сеймор. – Что значит «странно»?» Чаки сумел повторить пару слов на лхатони – так, как их произносил беловолосый маг. И тогда Сеймор присвистнул и удивленно покачал головой.

Любовь к лхатони была одной из причуд Сеймора. Он учил древний язык по-настоящему, – не так, как в школе, – даже переписывался с известным профессором. И иногда смеялся: «Когда война закончится, пойду в науку».

Кто же Сеймора с его молниями отпустит заниматься лингвистикой.

– Сеймор сказал, это настоящее произношение, – проговорил Чаки. – Что считается, раньше так все звучало. Старый алфавит с какими-то долгими гласными, слогами… А теперь этому мало где учат, алфавит тот проходят, конечно, в университете, а произношение – нет.

– Очень хорошо, – сказал Адил.

Чаки откинулся на спинку кресла, взглянул в окно. Небо стало совсем светлым, и среди облаков, – белесых, розоватых, – проступали клочки синевы. Наверное, будет хороший день. Не то, что вчера: дождливый, страшный и сводящий с ума. В ясный день любую загадку распутать проще.

– Проверим все места, где преподают – и преподавали – такую форму древнего языка, – продолжал Адил. – Отследим всех, кто там учился. Думаю, их будет немного.

– И словесный портрет у нас есть! – подхватил Бен. Его голос звучал легко, вдохновенно, словно преступника уже поймали, опасность миновала. – Запросим архивы. Конечно, цвет волос у него мог измениться, но это легко скорректировать. Не может быть, чтобы одаренный с такой силой воздействия ни разу не попадал в наше поле зрения, наверняка есть и досье, и образец…

Я же самого главного не сказал, понял Чаки. Столько говорил, но ни Бену, ни Сеймору, ни Адилу не рассказал – думал, все и так знают! А откуда им знать, они же не чувствуют магию.

– Стойте, стойте, это же тот самый! – Чаки хлопнул ладонью по столу, и Бен замолчал, тревожно нахмурился. – Который разнес базу сепаратистов!

– Вероятно, – кивнул Адил. – Он был рядом, вряд ли просто совпадение.

– Точно он! – Чаки вцепился в подлокотник – хотелось снова ударить по черной поверхности, на этот раз кулаком, чтобы боль прошибла руку до локтя. – И не только там! Здесь в лесу была вспышка, еще летом – решили, природный выброс, а это он сделал! Та же магия, проявления разные, а на самом деле та же.

Чаки хотел объяснить, рассказать какая на вкус эта магия, почему ее нельзя ни с чем перепутать – как и любую другую! Но мысли спутались под взглядом Адила, оценивающим, спокойным. И таким же ровным был его голос.

– Уверен?

– Уверен, – сказал Чаки.

– Примем это за основную версию, – решил Адил.

Чаки зажмурился, потер виски руками. Это все из-за препарата. Сначала все так далеко и странная чувствительность, а теперь нервный срыв. Можно же было просто все объяснить, зачем кричал, как ненормальный? Из-за препарата, точно.

Нет. Отдача от вчерашней магии, никак от нее не избавиться.

Чаки попытался сосредоточиться, вслушаться в слова Адила и Бена. Но обрывки разговора скользили мимо.

– Вне зависимости от версии, у нас проблема. Если он действительно невидимый, то Чаки его не почувствует, и приборы его не смогут засечь.

– Нам придется разыскивать его как преступника без дара. Подключить внутреннюю гвардию, отряды добровольцев, все структуры республики.

– Я сообщу высшему командованию. Нам дадут допуск.

«Невидимый». Это слово крючком засело в мыслях, звучало и звучало.Чаки мотнул головой и открыл глаза.

– В каком смысле «невидимый»? – спросил он. – Это что значит?

– Невидимый маг, – объяснил Адил. – Пятая категория.

Пятая категория? Ее не изучали – не было образцов. «Одаренный, чья магия фиксируется только в активном состоянии, в латентной форме неощутима», – такая короткая формулировка стояла в учебнике в конце раздела, и все, больше никаких данных. Один из преподавателей даже пояснил: «Пережиток классического имперского пятичастного деления, скорее всего просто выдумка. Даже не думайте о ней, четвертая категория – высшая».

– Но их же не бывает, – сказал Чаки. – Одни легенды только.

– С учетом новых данных – вероятно, бывают. У меня нет повода не доверять тебе и приборам. – Адил жестом отсек расспросы и повернулся к Бену: – Свяжись с Сеймором, пусть оповестит гвардию. И скажи, что мы вылетаем к нему.

– Уже возвращаемся? – спросил Чаки и тут же пожалел о вырвавшихся словах. Так измученоони прозвучали.

– Вылетаем мы с Беном. – Адил встал из-за стола. – Ты остаешься в лаборатории.

Чаки поднялся следом, бесцельно провел рукой по краю столешницы.

Вот все и закончилось. А думал, еще много лет в запасе.

Больше не будет ни заданий, ни выходных, теперь его карточка не откроет знакомые двери, даже в свою комнату он не сможет войти. Окажется на нижнем ярусе, там, где живут одаренные, и дни превратятся в череду экспериментов, – наверное, щадящих, ведь он не преступник.

– Я отстранен? – спросил Чаки. Хотя знал – так будет только хуже. – Без экспертизы, без тестов, сразу?

Бен обернулся к нему, взглянул потрясенно, будто услышал что-то невероятное.

– Чаки! Ты что!

– Значит так, – сказал Адил.

Голос его стал тяжелым, медленным. В такт ему пульсировал красный свет индикатора, и волны магии расходились кругами – темный ночной прилив.

Я довел его, понял Чаки. Теперь лучше молчать.

– Времени на твои истерики у меня нет, – продолжал Адил. – Поэтому внимательно слушай. Ты не отстранен. Я оставляю тебя в лаборатории заместителем главы безопасности. Как только Мели тебя стабилизирует, ты вернешься в звено Сеймора и подключишься к операции. Ясно?

– Ясно, – повторил Чаки.

Это все проклятые препараты. От них эти страхи и неадекватные мысли.

Хотя бы можно будет выспаться и отдохнуть пару дней. А там – будь, что будет.


3.

Бочки теснились, подпирали друг друга, тяжело вздрагивали под стук колес. Маслянистый запах не давал дышать глубоко, воздух казался грязным и вязким. Но через щели в дощатых стенах прорывался встречный ветер, и Чарена ловил его ладонью, пытался прикоснуться к пролетающему снаружи миру.

Сколько еще будет таких вагонов, пустых и забитых до самой крыши, скрипящих, громыхающих, душных? Сколько раз нужно будет перебираться с поезда на поезд, прежде чем над горизонтом поднимутся стены столицы?

Может быть, ни ворот у нее теперь нет, ни стен. «Столица закрыта», – все повторяют это, но никто не говорит, какая встретится преграда.

Чарена остановился в узком закутке, прислонился к стене, чтобы быть поближе к свежему ветру. Эша улегся рядом, но то и дело поднимал голову, принюхивался и рычал коротко, недовольно.

– Не можем выбирать, – сказал ему Чарена на новом языке. – Должны ехать тут.

Ники пнула бочонок, будто проверяя на прочность, – тот гулко ухнул в ответ, но не пошатнулся, – а потом ухватилась за край, подтянулась и села наверху. Смелая странница. Другая бы старалась уберечь ладони и исцарапанные колени, попросила бы о помощи. А тут видно, – привыкла к одинокому пути, знает, что полагаться нужно на себя.

«Странные у тебя были мечты, – так говорил Аджурим когда-то. – Какая женщина разделила бы с тобой дорогу, пока ты был беден и ночевал в полях? Другое дело теперь, когда ты император!» Аджурим не желал понять, что каждого странника тянет своя цель, ни усидеть, ни устоять на месте. А если дороги скитальцев перехлетнулись, соединились, – то что может быть лучше?

Особенно, когда дороги ведут в столицу. Когда цель одна.

Ники наклонилась вперед, – казалось, еще чуть-чуть и соскользнет вниз.

– Расскажи сказку, – попросила она. – Для Эши.

Тот заворчал, словно споря, и Чарена улыбнулся. Разве кьони думают о сказках? Они видят душу земли, бегут туда, где бьется ее сердце, и стремятся быть рядом с тем, кто связал пути. Им нужна правда, а не сказки.

Ники молчала. Сидела, крепко вцепившись в обод бочки, смотрела вниз – на Чарену или мимо? Ждала.

Почему бы не рассказать? Годы любую правду превращают в легенду, в древнее сказание.

– Его зовут – звали – Ки-Ронг, – начал Чарена. – Кьони. Был со мной, всегда со мной. Очень большой, больше Эши. Самый большой кьони.

Как бы спели об этом в песне? Белее снега, быстрее ветра, опасней грозы, смелее любого зверя. Таким был мой друг, мой верный спутник, жил, не отходя от меня ни на шаг, и умер, чтобы отсрочить мою гибель – на месяцы, часы или дни, кто знает.

Эша приподнялся, ткнулся в ногу, и Чарена погладил его, зарылся пальцами в белую шерсть.

– Ки – значит маленький, – продолжил он. Колеса громыхали, пытались заглушить голос. – Ронг – первый. Нет. Первый кьони, когда кьони много.

– Вожак, – подсказала Ники. – Вожак стаи. А почему маленький, если он был большой?

Слишком мало слов, не получится рассказать обо всем.

Чарена пожал плечами.

– Сначала был маленький, – сказал он. – И я тоже. Потом у меня стало взрослое имя, а у него нет. Так и было первое.

Ники мотнула головой. В мелькании теней и света трудно было разгадать ее взгляд. Осуждает ли? Недовольна? Ведь она без труда назвала бы настоящее имя Ки-Ронга, а Чарена не знал его и не узнает никогда.

Жаль, что Ники не может дотянуться сквозь вереницу лет, заглянуть в прошлое.

– А что было потом? – спросила она.

– Потом он умер, – ответил Чарена.

Ритмичный стук стал громче, лязг металла – пронзительней, поезд мчался быстрей и быстрей. Чарена решил уже, что Ники не заговорит, но она вдруг стукнула кулаком по крышке бочки и выпалила:

– Грустная сказка!

А потом отвернулась и замолчала.


Сквозь дремоту доносились звуки, но не различить их, не распознать, – то ли завывания ветра, то ли скрип уключин и спорящие голоса. Где он? Мерное движение, волна за волной. Должно быть, уснул в лодке, бурное течение несет его мимо крутого берега, мимо дома Карионны, к омутам в излучине. Надо проснуться, открыть глаза, но сил нет. Но где же запах воды, где шелест тростника и душный звон мошкары? Здесь нет реки, и нет ни лодки, ни качающихся бревен плота. Это поезд.

Рядом сонно шевельнулся Эша. Чарена приподнялся, протирая глаза, и вслушался.

Скрип колес стал протяжным, долгим. Пол качался, дрожью отзываясь в костях. Удар, еще удар, визг железа внизу, – и вагон остановился.

Чарена попытался заглянуть в щель между досками, но зажмурился от яркого света. Мешанина зеленых и бурых пятен, – вот и все, что он сумел увидеть. Издалека донесся зов, – раскатистый, долгий, так труба поет перед боем. Должно быть, голос поезда, но о чем он хочет сказать? Что там впереди – город, застава, тупик?

Эша запрокинул голову, принюхался и нырнул в просвет между бочками, спасаясь от звука. Гудок медленно стих, осталось лишь эхо и звон в ушах.

– Ники, – позвал Чарена.

Она не ответила. По-прежнему сидела наверху, будто и не шелохнулась с тех пор, как слушала сказку. Не спала, смотрела перед собой, и взгляд был нездешним, далеким. Пальцы вцепились в край бочки, костяшки побелели от усилия. Застыла – как жрец, ушедший слишком далеко, утянутый пляской духов.

Что ты видишь, Ники? Может, ветер говорит с тобой, шепчет твое настоящее имя?

Эша нетерпеливо переступил среди теней, зарычал, но Ники и его не услышала.

Чарена потянулся к путям, вниз, вниз, сквозь дощатый настил вагона, мимо колес и рельс, еще не остывших от скорости, вглубь земли. Незримые реки ответили на прикосновение, и на миг показалось – мир исказился, сдвинулись стороны света. Самая яркая дорога, сплетенная из множества притоков, убегала налево, разве не должна она течь вперед, к столице? Нет, нет, пути связаны, стремятся к своему сердцу. А значит, все проще.

– Ники, – повторил он. Хотел тронуть за руку, но передумал. Когда душа далеко, нельзя тревожить тело. Одно неверное движение – и не удержится, рухнет. – Ники!

Она вздрогнула, качнулась и правда едва не упала. Ухватилась за протянутую руку, тут же отодвинулась и мотнула головой.

– Чего? – Взгляд у Ники был растерянный, глаза почернели от расширившихся зрачков. Да, как у тех, кто возвращается из-за грани.

– Мы не там, – сказал Чарена и указал вперед. – Поезд не там. Юг, не восток.

– Юг? – Ники зажмурилась на миг, а потом спрыгнула – пол загудел от удара. – Мы перепутали, или была стрелка! Надо выбираться, пока он стоит, пока не завез нас слишком далеко, нам нельзя на юг!

Чем дальше к югу, тем ближе к проливу, к войне, тлеющей десятки лет. К врагам, осмелившимся напасть на империю, – их нужно уничтожить, но еще рано. Сначала – вернуться в столицу.

– Пойдем пешком, – сказал Чарена. – Не страшно, у нас есть карта.

И, следом за Эшей, стал пробираться к двери.


Сперва казалось – идти недолго, таким кратким было расстояние на бумаге. Чарена долго изучал карту, Ники старалась помочь, объясняла названия. «Да, это город какой-то, если доберемся до него, то там сядем на другой поезд, вот эта черная ветка – железная дорога, а тут восток, а здесь столица!» До столицы было много линий, точек, надписей и пятен, расцвеченных зеленым, желтым и серым. А ближайший город – вот он, пара шагов.

Но бездорожье тянулось, солнце за спиной опускалось к горизонту, а город все не появлялся.

Сперва шли по по рыхлой, тусклой земле, – по пашне, истощенной множеством урожайных и засушливым годов, и теперь не то отдыхавшей, не то брошеной. Потом она ожила, и пришлось осторожно пробираться мимо сжатых снопов и вдоль рядов налитой пшеницы. Вдалеке гудели высокие машины, ползли, собирая колосья. Если бы люди как прежде жали хлеб серпами, сколько народу трудилось бы в таком огромном поле? Сотни человек, и мимо них не удалось бы пройти незамеченными.

Когда тени удлинились, а воздух стал золотистым, предзакатным, над нивой поднялись покатые крыши. «Нет, просто деревня, далеко еще», – отмахнулась Ники. Она шла, глядя под ноги, спотыкалась порой, но упрямо кусала губу и продолжала путь. Собаки в деревне залаяли, почуяв Эшу, но он не зарычал, не огрызнулся в ответ. Крался тихо, приникнув к земле. И лишь когда селение осталось позади, а поля сменились дикими, невыкошеными лугами, – сел и завыл, запрокинув голову к небу.

– Он говорит: «Мы здесь», – прошептала Ники. Вечерний свет скрадывал ее заострившиеся скулы и тени под глазами, но не мог спрятать все следы усталости. Такой долгий путь, без еды, без остановки. Пора найти убежище и отдохнуть. – Говорит, что ты здесь.

Чарена кивнул.

Вгляделся, и сперва увидел лишь равнину, желтеющую, осеннюю, редкие деревца и изгибы холмов вдалеке. Но потом разглядел, как колышутся травы, расступаются, смыкаются вновь, а среди них мелькают белые тени, мчатся все быстрей.

Ники тоже заметила их. Замерла, вытянулась и сжала кулаки крепко-крепко, – как при первой встрече с Эшей, у огромного камня.

– Мои кьони, – сказал ей Чарена. – Не бойся.

Еще немного, и они оказались рядом, – двое рослых кьони, волк и волчица, – принялись кружиться в ритуале приветствия, ломая стебли, вытаптывая новую тропу. Чарена протянул руки, и незнакомые кьони замерли. Опустился на землю, и они подобрались ближе, дали себя обнять. Эша встал за спиной, Чарена чувствовал его дыхание.

Пришлый волк был высоким и крепким, видел уже много лет, – их следы шрамами остались на боку и на морде. Его подруга была моложе, зрачки тонули в темных глазах, необычных для кьони. Эти двое видели Чарену впервые, но смотрели так радостно, будто давным-давно отбились от стаи, а теперь наконец-то нашли сородичей.

– Добрая встреча в пути, – сказал он на лхатони.

Волчица лизнула его в лицо, тихо заскулила. Ники молчала, но он понял все и так.

– Нет, – качнул он головой. – Слишком опасно нам идти всем вместе. Но я буду вас ждать, как вы ждали меня. Земля скажет вам, когда я окажусь в столице, когда коснусь сплетения путей.

Волчица печально ткнулась ему в плечо, но не стала огрызаться и спорить.

– Возьмите Эшу с собой на охоту, – попросил Чарена. – Разделите с ним добычу, а он расскажет о нашем пути. Пусть на эту ночь он станет вам братом. А мы спрячемся в полях, и утром снова пойдем на восток, вместе с ним.

Волк – знает ли уже Ники, как его зовут? – встрепенулся, отбежал на пару шагов, призывно завыл и тут же вернулся. Волчица согласно тявкнула.

– Они знают, где нам спрятаться, – проговорила Ники. В ее голосе совсем не было страха. – Здесь рядом заброшеный дом, или что-то такое, туда люди не заходят.

– Хорошо, мы останемся там до утра. – Чарена поднялся и спохватился, добавил на новом языке: – Спасибо.


4.

Самое сложное в путешествии – это заснуть, где придется. В трясущихся вагонах, пропахших коровами, сырыми опилками или мазутом. В стогах сена, на голой земле и в покосившей брошеной хижине. Ники никак не могла к этому привыкнуть. Старалась, но не могла, и спала урывками, беспокойная дремота то накатывала, то исчезала.

Сарай, который нашли волки, был почти целым, только крыша прохудилась. В прореху заглядывал лунный серп, бил в глаза, как фонари во дворе больницы. Ники поежилась, обхватила ладонями локти и снова легла, подложив под голову сумку. Жалко, нет одеяла, надо было украсть по дороге или попросить у людей из Шанми, они были добрыми. Зря Кьоники убил их.

Ники ему немного завидовала, – он каждый раз так легко засыпал. Просто ложился, закрывал глаза и отключался, и все равно, что вокруг. Вот и сейчас Кьоники спал, лицо скрывали растрепанные волосы, черная прядь змеилась в них, как лента. Вот бы так тоже уметь. Но ему проще, его не держали в лаборатории и не запирали в психушке, наверное, ему не лезут всякие мысли в голову. А у Ники всегда так было, – только смолкнет сирена отбоя и погаснет свет, и сразу туча мыслей. Они не только мешали спать, они не давали убежать внутрь. Или, может быть, из-за темноты не получалось. Днем Ники всегда могла убежать, раз – и ее нет, она далеко-далеко, а с врачами и надзирателями – только тело и ветер. Ветра они очень боялись.

«Так и делай, прячься, – говорил ей Джедли. Шептал еле слышно, она читала по губам. – Это прекрасный дар. Если душа убежала – никакие стимуляторы не сработают. Так что прячься. Но ты и целиком убежишь, выберешься отсюда, я помогу».

Ники не помнила, были ли у нее друзья до Джедли. Вроде бы да, она же с кем-то сидела рядом в учебном классе, жила в одной комнате с разными девочками, – они часто менялись, – гуляла с ними во дворе. Но все они были или испуганные, или обколотые, и совсем ее не понимали. Может, к ней специально таких подселяли, чтобы брала с них пример и стала смирной. Даже странно, что ей разрешили общаться с Джедли.

Джедли был героем войны. Но про войну ничего не рассказывал, он вообще мало разговаривал, и в больнице его считали совсем чокнутым. Говорили, что магия сожгла ему мозги, и он не различает, где враги, а где свои, и все бы здесь уничтожил, если бы не успокоительные. Этими наркотиками его кололи по несколько раз в день, и он почти не шевелился, сидел в кресле и смотрел в окно, на кроны деревьев.

Как только Ники его увидела, сразу поняла, что он прекрасно знает, кто здесь враги и хотел бы уничтожить все лаборатории и психушки, но не получается. Когда дежурный отвлекся, она подошла к Джедли и сказала: «Я тоже их всех ненавижу». Он ничего не ответил. Но потом ее часто сажали возле Джедли в общем холле, иногда даже приводили к нему в комнату. Говорили, что он ее звал, и еще: «Рядом с тобой у него более стабильное состояние, пожалуйста, постарайся хорошо себя вести и ничего не вытворять». Наверное, со стороны казалось, что они молча сидят друг напротив друга, каждый в своих грезах. Но они научились неслышно разговаривать.

Ники рассказывала ему обо всем. О том, как жила в столице с родителями, о ветре, которым нельзя управлять, обо всех этих уродах в лабораторной униформе, о том, как она один раз сбежала, но ее поймали, и что-то было, чем-то она их напугала, и оказалась уже не в лаборатории с остальными одаренными, а здесь, в психушке.

А Джедли сказал, что поможет ей сбежать.

«Ты сбежишь со мной?» – спросила Ники. Нет, ответил он, не получится, даже руку поднять сложно, но если выгадать нужный момент, то можно нанести удар, и тогда Ники выберется.

Он рассказывал, где прятаться, как издалека узнать пустые поезда, что означают цвета сигнальных ракет и гудки сирен. «Не так мало неучтенных магов, – говорил он. – Найди их, найди амулет, затеряйся где-нибудь в глуши, и со временем тебя перестанут искать. Будешь жить нормально. А пока не нашла амулет – прячь душу, как ты обычно делаешь. Невидимой от этого не станешь, но отследить тебя будет сложнее. Только забудь про столицу, пообещай, что не поедешь туда».

Все, все, кроме Кьоники, боялись даже думать про столицу. И Джедли боялся. Ники сказала ему: «Обещаю», и теперь ее мутило от мыслей об этом вранье. Но она же не хотела его обманывать, просто не смогла объяснить, он и слушать не стал! Пусть лучше думает, что она отправилась на север. Если только он все еще может ее вспомнить. Если только с ним не сделали что-нибудь ужасное.

Сбежал ли еще кто-нибудь, когда замки на дверях разомкнулись, и над крышей завыла сирена воздушной тревоги? Или все так и сидели в своих комнатах и тестовых камерах и ждали, когда включится свет?

Вот так всегда, когда надо спать. Туча жалящих мыслей.

Ники вздохнула, перевернулась на другой бок и почувствовала тихую поступь. Едва приметный шелест шагов, – Эша проскользнул в сарай, прокрался мимо дорожки лунного света и лег между Ники и Кьоники. От Эши пахло землей и кровью. Дикий, дурманящий запах, но совсем не страшный.

– Вожак спит, – сказал Эша и толкнул ее носом. Волчий говор отозвался в груди, тихим рокотом разошелся по жилам. – Ты тоже спи.

– Ладно, – прошептала Ники.

И почувствовала, как тяжелеют веки, и гаснут, разлетаются мысли.

Глава 9. Расстояние


1.

Как в клетке.

Адил взглянул на окно. В стекле мерцали отражения мониторов, а за ними – чернильная тьма. Сколько часов до рассвета? Нет смысла думать об этом, вряд ли сегодня удастся лечь спать, – и хорошо, не нужно будет проклинать бессонницу.

Но поисковая группа явно не рада ночной смене.

Тихо запищал сигнал приема, и Сеймор крутанулся на стуле, подтянул к себе клавиатуру.

– Наконец-то! – Кнопки защелкали под его пальцами, и по экрану побежали строки, желтые на черном. – Прислали ответ на запрос, оба университета!

– Сверяй, – велел Адил. – Выбери всех, кто хотя бы отчасти подходит.

– Да тут и так короткий список, – пробормотал Сеймор, не отрываясь от монитора.

Бен пододвинулся к нему, высыпал на стол распечатку: словесный портрет, рисунок по описанию, предположительные характеристики и способности.

Невидимый маг.

«До чего ж не вовремя, – так сказал командующий. Сегодня днем, по телефону, после доклада Адила. Трубка скрипела, звук в ней то исчезал, то двоился эхом. Даже для канала особой связи на этой базе не нашлось нового телефона. – Джета, разберитесь с ним как можно скорее. И ищите новые выходы на сепаратистов».

Невидимый маг явно связан с сепаратистами. Но как? Скорее всего, их сообщник, потерявший контроль над собой. Чем сильнее дар, тем сложнее удержать рассудок в стабильном состоянии – известный факт.

Сеймор и Бен сидели, склонившись над экраном, переговаривались, шуршали распечаткой. И даже ничего о них не зная, даже не глядя на нашивки и значки, сразу понятно, – одаренные. В форме, а не похожи на обычных военных. И дело даже не в том, что Сеймор не желал стричься, дело не в его насмешливых жестах и попытках походить на злодея из старых фильмов. Не в том, что он играл на гитаре и изучал мертвый язык, – это даже полезно, лхатони может пригодиться сейчас. И не в том дело, что Бен выглядел слишком улыбчивым и мягким, – да, может, это из-за препаратов, но он не превышал допустимые дозы, так что не страшно. Просто они оба были странными, как и все маги.

Называли, – сперва друг друга, а потом и Адила, – только по именам, только на «ты», словно ни званий, ни фамилий для них не существовало. Адила это раздражало поначалу, но он терпел, ведь одаренным многое прощается. И вскоре привык. Хотя бы рапорты подписывали правильно. Но когда рвались оспорить приказ или просто несли чушь, как Чаки вчера, это уже им с рук не сходило.

А еще они пили. Напивались в каждую увольнительную, ни одного случая не упускали. Понятно, когда так поступают солдаты, вернувшиеся с передовой, но те, кто служит в тылу? Вот Чаки и доигрался.

Скорей бы его стабилизировали, он нужен здесь.

– Нет совпадений! – сказал Сеймор и отбросил в сторону бумагу с портретом. Разочарованный, деланный жест. – Ни по внешности, ни по возрасту.

– Внешность могла измениться, – напомнил Бен.

– Если ты не заметил, – Сеймор мотнул головой и указал на экран, – в списке в основном не выпускники, а выпускницы. Думаешь, Чаки перепутал, это была девушка?

– Невозможно, – засмеялся Бен. – Только не Чаки!

Почему они не могут серьезно обсуждать задачу? Почему ведут себя так, будто любое дело – повод для смеха?

Адил поднялся, пересек комнату. Семь с половиной шагов из угла в угол, шесть – от окна до двери. Если бы попалась хоть одна зацепка, можно было бы что-то сделать. Найти свидетелей, отправиться в погоню, устроить засаду. Столько времени потеряно, беглец мог уйти далеко, в любом направлении. Округу прочесали, но невидимого мага не так легко отыскать, он может прятаться неподалеку. Остается только ждать ответов на запросы, сверять и вычеркивать версии. И ходить от стены к стене, как зверь в клетке.

Семь с половиной шагов, потом еще шесть. Адил снова и снова переступал через провода, обходил кресла и корзину с бумагами. Сеймор и Бен смолкли, он чувствовал спиной их встревоженные взгляды.

Нет, ждать больше нельзя. Нужно рискнуть, начать действовать.

Он уже собрался заговорить, когда тишина за дверью рассыпалась дробной поступью.

– Вернулась! – Сеймор хлопнул ладонью по столу и подался вперед. – Наверняка подтвердили.

Дверь скрипнула – Сканди затворила ее за собой. Вошла и замерла, не снимая тяжелой сумки с плеча, ждала разрешения заговорить. Единственный неодаренный боец в этом звене. Сканди всегда строго соблюдала устав, знала, что с нее спросят по полной, не простят вольностей, как магам.

Наверное, ей тяжело среди них.

– Докладывай, – сказал Адил.

– Анализ закончен, выводы Чаки подтвердились, – сообщила Сканди. Сеймор неслышно подошел, забрал у нее сумку с приборами. – Та же магия, что во время выброса возле Западной Лаборатории и у базы сепаратистов. Подобного образца нет, подходящих под описание нет. А девушку по описанию опознали, тут тоже Чаки был прав. Это Никошиара Твинир.

– Можно было время не тратить. – Сеймор снова опустился в кресло, забарабанил по подлокотнику. – Чаки в таких вещах не ошибается.

Сканди взглянула на него, – должно быть, хотела возразить, но сдержалась, продолжила:

– На нее пришли новые данные. Родители участвовали в особой программе. Есть родственники в альянсе, потомки сбежавших во время революции. Подробный отчет должны прислать сегодня.

Адил кивнул. Твинир, знакомая фамилия, попадалась в списках сильных магических линий и влиятельных фигур прошлого. И альянс… Это все усложняет.

– Значит, поиски упростятся, – сказал он вслух. – Будем искать по ее следам, даже по самым слабым.

– Найти-то ее, конечно, надо, – согласился Сеймор. – Только выйдем ли мы так на невидимого мага? Я помню файл этой пациентки, там было написано «асоциальное поведение». Наверняка буйная и уж точно недотрога. Вряд ли ей с кем-то по пути. Проще тогда искать эту здоровую собаку, которая с ними была.

Сканди взглянула на Сеймора, быстро, исподлобья. Адилу показалось, что она готова выругаться, высказать все, что накопилось. Сейчас сожмет кулаки, закричит, глаза заледенеют от гнева, на скулах вспыхнут лихорадочные пятна. Сеймор ответит, и злость разгонит душный воздух комнаты, разломает клетку.

Опять бредовые, дикие мысли.

Адил зажмурился на миг, сделал глубокий вдох.

– Асоциальное поведение в больнице – это одно, – сказала Сканди. Конечно же, она и не думала кричать или злиться. Говорила рассудительно, как всегда. – А если ситуация Р29…

Бен засмеялся, а Сеймор закивал, подхватил:

– Конечно же, Р29, как я не догадался! Немедленно объявляем тревогу! А то иначе…

И не договорил, расхохотался тоже.

Р29. Кодовое обозначение подпольного движения магов. Оно было подавлено в первые годы после революции, неужели Сканди всерьез считает, что в республике осталась сеть заговорщиков, что они прячутся, готовят восстание, проникают в армию и в учебные центры? Адил встречал людей, которые верили в такое. Но Сканди знает все тонкости работы с магами, поиски, регистрацию, отслеживание, – должна понимать, что заговор невозможен.

Хотя сейчас и Адил готов был поверить во что угодно.

Нет. Надо мыслить ясно. Надо действовать.

– Твинир – наша лучшая зацепка, – сказал он. Обвел комнату взглядом. Бен все еще улыбался, но казался растерянным, виноватым, крутил браслет на запястье, на гравировке отблескивал свет ламп. Сканди по-прежнему стояла у двери – вытянулась, как на построении, слушала. Даже Сеймор молчал и ждал. – На невидимого мага у нас слишком мало данных.

Сеймор собрал разбросанные по столу листы, принялся перебирать. Шуршала бумага, шумел монитор, провода гудели от напряжения, а спрятанный в стене вычислительный узел дышал ритмично, тяжело, словно усталый зверь. Включился усиленный слух, понял Адил. Как это могло произойти – неосознанно, внезапно? Так не должно быть.

– Разве мало данных? – спросил Сеймор, теребя распечатку. – Уникальный набор данных. Невидимый маг, первое появление на западе, в месте природного выброса. Назвал родным языком лхатони, произношение близко к архаичному. Перенес тяжелую болезнь. И сказал свое имя. Достаточно данных.

Слух не желал подчиняться, не превращался в обычный, человеческий. Звуки звенели и множились, повторялись, дробились и отражались эхом.

Как же здесь душно. Как сложно думать.

– Давай яснее, – велел Адил. – Как нам помогут эти данные?

– Да никак. – Сеймор пожал плечами и отдал бумаги Бену. – Надо искать девчонку, ты прав.

Вслед за слухом обострились все чувства. Адил видел, как неровно бьется жилка на шее у Сканди, видел красную сетку сосудов в глазах Бена, слышал, как Сеймор сбивается, пытаясь отбарабанить на подлокотнике знакомый мотив. Все в этой комнате устали, все были на пределе, даже он сам. Но у него еще есть дела.

– Можете идти отдыхать, – сказал Адил. – Я подготовлю план действий.

Заснуть все равно не получится.


2.

Его разбудило солнце.

Тепло скользило по зажмуренным векам, вспыхивало многоцветными пятнами, и Чарена не спешил открывать глаза. Лежал, пытаясь заново ощутить онемевшее за ночь тело и удержать обрывки снов. Нет, не поймать, ускользали, исчезали без следа. Воздух пах поздним утром, увядающими травами, трухлявой древесиной и пылью. Пел сверчок, – настойчиво, близко.

И пути горели, текли сквозь землю и сердце. Торопили: что же ты спишь, Чарена, поднимайся, спеши, не теряй ни мгновения.

Усилием воли Чарена заставил тело подчиниться и сел.

Полумрак таился в углах заброшенного жилища, растекался по полу, лишь сквозь щель в стене падал солнечный луч. Единственный, тот, что помог проснуться.

У покосившегося крыльца дремал Эша. Вскинулся, когда скрипнула дверь, сонно ткнулся носом в протянутую руку и снова опустил голову на лапы.

– Скоро в путь, – сказал ему Чарена. Эша дернул ушами и заворчал.

В путь по бездорожью, сквозь подступающую осень и холод. Скоро тропы превратятся в размытую глину, ночи станут длиннее, нужен будет надежный кров, огонь, теплые накидки. Еще недавно казалось, – некуда торопиться, можно дойти до столицы пешком. Задерживаться, без оглядки принимать помощь встречных, жить в чужих домах, листать древние книги, думать. Пытаться понять, чем же больна империя, почему не исцелилась с его пробуждением.

Но с каждым днем, с каждой встречей он все яснее чувствовал, – нужно спешить. Скорее добраться до города, найти поезд, помчаться к цели. Столько неясного, слишком много врагов, нельзя останавливаться.

Ники бродила позади лачуги, среди высохших когтистых кустов и замшелых деревьев. Тянулась к ветвям рябины, обрывала алые грозди. Что толку собирать их сейчас? До первых морозов останутся горькими.

Ники спрятала ягоды в сумку и только тогда обернулась к Чарене.

– Доброе утро, – сказала она.

Круги у нее под глазами стали еще темнее – спала ли этой ночью? А голос звучал тихо и слабо, будто не взрослая девушка, а ребенок, потерявшийся и усталый.

– Что-то – плохо? – спросил Чарена.

И пожалел. Сперва стоило ответить на приветствие, пожелать легкого пути. Разогнать ночные тревоги, а потом уже спрашивать о печалях.

Но сказанного не вернешь.

– Мне страшно! – ответила Ники. – Я хочу скорее домой!

Ладони закололо, – искры огня, крупицы льда, дрожь земли, – и пути вспыхнули ярче, готовы были подхватить стихию, разорвать утренний покой, уничтожить врагов. Но луга позади хижины были безлюдны, никто не крался в травах. Ветер касался желтеющих листьев рябины, сверчки стрекотали, провожали последние теплые дни, а в высоте парил ястреб. Плавно, круг за кругом, ложился на крыло и возвращался. Ни небесных грохочущих машин, ни тех, что мчатся по земле, пожирая горючую смесь.

Врагов рядом нет.

– Не надо, не надо страха, – попросил Чарена. Как мало слов, какие они неверные и тусклые! – Мы идем в столицу, ты идешь со мной. Мы будем там – скоро. Это мои слова, это правда.

Я обещаю, вот что он хотел сказать. Я обещаю, верь мне.

Ники поймала его взгляд и кивнула.


И вновь – целый день в пути.

Луга превратились в холмы, каменистые склоны перетекли в редкий лес. Деревья казались усталыми, бурые листья опадали от каждого порыва ветра. Земля то и дело обрывалась оврагами, круглыми голыми оспинами, – как от удара небесных камней, но меньше. «Здесь воевали, – сказала Ники. – Давно, лет тридцать назад».

Солнце садилось, тени путались среди корней и ломкого кустарника, а воздух наполнялся жалящим звоном мошкары. И постепенно в него влились другие звуки – гул и шум дороги. За сумеречными силуэтами деревьев вспыхивали глаза машин, проносились мимо и гасли. А затем показался город.

Он выгнулся горной грядой, облачной тенью. Огоньки мерцали, тянули к себе, как колдовская приманка. Может, так и есть, это лишь виденье, духи холмов соткали его, чтобы завлечь путников? Но ветер нес запахи гари, бензина и металла, мусора и пищи. Человеческий город.

Вслед за Ники Чарена и Эша пробрались через пустырь, мимо свалки и покосившихся лачуг. Фонарей здесь не было, никто не вышел посмотреть на путников, лишь собаки зашлись лаем. Эша ступал бесшумно, скалился, его глаза блестели во тьме.

Остановились перед лабиринтом жестяных навесов. Чарена пригляделся и понял, – это загоны для машин, они спят здесь, как лошади в стойле. Но часть загонов пустовала, а в других громоздились мешки и колеса.

– Подожди здесь, – прошептала Ники. – И ни с кем не разговаривай! Я сейчас все разузнаю и вернусь.

Она нырнула в проход между навесами.

Чарена замер, не зная, как поступить. Пойти следом или ждать, как она попросила? Скрылась так быстро, – уверенная, храбрая, – шаги уже затихли, смешались с тенями. Но Чарена помнил ее измученный утренний взгляд, помнил, как она сказала: «Мне страшно». Если встретится опасность, спасет ли ее ветер? Она не обуздала его, он может предать, улететь, а Чарена будет далеко, не успеет помочь.

Но в прошлый раз Ники сказала: «Ты будешь мне мешать», и теперь не просила о помощи.

Эша тихо зарычал, глядя ей вслед, – будто вторил мыслям Чарены. Но потом переступил на месте, принюхался и опустился на землю. Чарена сел рядом.

– Если не придет скоро, – проговорил он, – скажу тебе, а ты позовешь ее. Она тебя слышит издалека, понимает лучше, чем свой ветер.

Эша шевельнулся, прижался мохнатым боком, – хотел согреться и поделиться теплом. От земли тянуло стужей, словно там, в глубине, таились ледяные искры, готовились пустить ростки, прорасти зимним морозом.

Чарена запрокинул голову. Над жестяными навесами высились дома, – огромные, в каждом не меньше семи этажей. Светились ряды окон, лишь изредка – черный провал. Электрическое сияние, где-то беспощадно белое, где-то желтое, теплое. В окнах двигались силуэты, шевелились складки занавесей. Сколько людей живет в таком доме, сотня или две? У каждого своя семья, близкие, родные, вечерний разговор за накрытым столом. Должно быть, обсуждают прошедший день и тяготы работы, говорят о будущем. Делятся новостями – что там, на войне? Вспоминают тех, кто погиб, ждут тех, кто должен вернуться из боя. Кто-то еле слышно шепчет о Лаборатории, – как же понять, что в ней творится? – кто-то замолкает, бледнеет, как Мари.

У каждого своя судьба, полная трудов, стремлений и страхов. Пути текут, делятся силой, питают всех, кто живет на земле, – но люди не знают об этом.

Как не знают и о Чарене. Но даже если бы заметили его, то кого бы увидели? Бездомного заклинателя, прячущегося между навесами и зарослями репейника.

«Вовсе это не сорняк, – так объясняла про репейник Карионна. – Его масло очищает тело, проясняет разум, а настои изгоняют хворь. Сильное лекарство». Но против той страшной болезни все лекарства были бессильны. Ее изгнало лишь время, растянувшееся бездонной пропастью. И с другой стороны этой пропасти остались Карионна и Ки-Ронг, остались все прежние друзья Чарены, все его женщины, все, кто был тогда ему дорог.

Ждала ли его Карионна, верила ли, что увидит вновь? Может быть, поселилась в столице, в императорском доме на вершине холма? Но он звал столько раз до болезни, а она не желала приехать. Наверное, уже тогда знала его судьбу, гадальные огни или зола на рогатом алтаре рассказали ей обо всем. Потому она и оставалась в своем одиноком жилище на берегу реки, собирала травы, жила, как отшельница. Прокляла ли дорогу, которую избрал Чарена, прокляла ли его судьбу?

Нет, такого быть не могло.

Эша встрепенулся, и Чарена отогнал мысли, вгляделся в темноту.

Ники выскользнула из-за угла. Ночь скрадывала очертания, но по поступи, по тихому смеху было ясно – все хорошо.

– Вот, что я достала, – сказала Ники и захрустела бумагой, раскрыла сверток. Запахло свежим хлебом и и копченым мясом. – Поезд через два часа, но я нашла место, где можно погреться, и никто нас не заметит.


Наверное, это была свадьба. Музыка доносилась издалека, звенели бубны, взвизгивали дудки, а над дребезжащими струнами поднимался нестройный хор. В проходе между домами и забором виднелись пятна электрического света: оранжевые и желтые. Но среди них плясали прозрачные, мятущиеся тени, и пахло дымом, – там был и живой огонь.

Эша остановился на границе темноты, а потом скользнул в сторону, исчез. Чарена не стал звать и спрашивать. Знал, куда отправился кьони, – бродить по округе, искать пищу. Вернется в срок.

Ники, не таясь, устремилась навстречу музыке и свету, и Чарена пошел за ней.

Большой двор – или пустырь, превращенный в праздничное поле? – был заставлен столами. У дальнего, северного края белели скатерти, тянулись длинные скамьи, висели гирлянды из осенних ягод. Женщина в желтом платье обнимала своего друга, а тот смеялся, разливал вино по стаканам. Рядом галдели люди, то подхватывали песню, то кричали и хохотали. А музыканты, трое, все в черном и желтом, едва удерживали мотив, но продолжали играть, не останавливались. Тут все уже были пьяными, праздник шел давно.

А ближе, – по сторонам и поперек двора, – стояли столы попроще, доски на грубых опорах. Здесь толпились разномастные, непохожие друг на друга люди, – молодые и старые, кто в тусклых куртках с нашивками на рукавах, кто в обтрепанной одежде, почти в лохмотьях. Передавали друг другу огромные бутыли, плескали в бумажные чашки мутный напиток. Похоже, всех соседей позвали, любому бродяге открыли дверь, – чтобы пили за здоровье хозяев, кричали пожелания и веселились.

Возле каждого стола чадил и трещал воткнутый в землю факел, – вот почему Ники сказала, что здесь можно погреться. Воздух расходился теплыми волнами, манил к себе.

Да, наверное это свадьба. Даже если что-то совсем другое – никто не заметит двух чужаков.

Чарена взял из рук Ники полную чашку, – бумажные бока прогибались от прикосновений, жидкость опасно кренилась, – и сделал глоток. Ждал, что сейчас текучий огонь опалит язык, вспыхнет в горле, но это оказался не эрв, обычное вино. Слишком крепкое, сладкое до гниловатого привкуса, но все же вино. Тепло медленно расцветало внутри, наполняло озябшее тело, ползло к кончикам пальцев. Старик, стоявший по соседству, хмыкнул, протянул Чарене бутылку.

– Эй, нечестно! – Ники толкнула его локтем. – Ты слишком быстро пьешь!

– Нужно тепло, – объяснил Чарена и долил вина себе и ей. Не так уж много оставалось в бутылке, совсем на дне.

У северных столов закричали, захлопали в ладоши, и музыка взметнулась громче. Сперва показалось – воинский гимн, призыв духа битвы. Но нет, это была плясовая песня. Женщина в желтом платье, спотыкаясь и хохоча, потащила своего избранника танцевать, другие поспешили за ними, и вскоре двор стал тесным.

Чарена не успел заметить, когда Ники метнулась туда, – только что стояла рядом, и вот уже оказалась среди танцующих. То замирала, то неслась и кружилась, ботинки били по земле, короткое платье разлеталось. Ники уворачивалась от встречных, вскидывала руки, исчезала в толпе и появлялась снова. Наверное, ветер, непокорный и незримый, обнимал ее и влек за сбивчивым крикливым напевом. Никто больше не был ей нужен, никто не сумеет к ней прикоснуться, она будет танцевать одна.

Чарена следил за ней, как завороженный.

Ники поймала его взгляд, остановилась, потеряв ритм, и тут же подбежала, перегнулась через стол.

– Нельзя тут стоять, когда такая музыка! – крикнула она. – Кьоники, идем!

Она потащила его в толчею и гомон. Музыка здесь гремела, лилась из черных ящиков на столбах. Чарена оглянулся, – но музыканты все еще были на месте, играли по-прежнему, это электричество усилило их голоса. Как теперь танцуют, чего ждет от него Ники? Он не знал. Но не хотел, чтобы она ускользнула, – и взял за руки, повел в простом деревенском танце, знакомом с детства.

Вино горело в груди, гремящий мотив говорил: быстрее! Шаги превращались в бег, от поворотов кружилась голова, Чарена чувствовал, как сердце Ники грохочет, эхом отдается в ладонях. А сама она смеялась, мотала головой, отчаянно и безрассудно.

Песня взлетела в оглушительную высь – и стихла. Ники не отстранилась, не вырвалась из его рук, замерла рядом, пытаясь отдышаться. Электрические тени и отблески живого огня схлестывались на ее лице, глаза казались бездонными, темными. В волосах заблудился горький, чистый запах трав, полыни и горицвета.

И ее ветер молчал.

Чарена привлек ее ближе и поцеловал.

На миг показалось – Ники ответила, губы дрогнули, он успел ощутить их вкус. Но тут же она дернулась, отступила на шаг и сжала кулаки.

– Нет, – сказала она.

Смотрела на Чарену как на чужака, опасного незнакомца, и он запрокинул голову, чтобы не видеть этого взгляда. Сквозь мельтешение огней попытался отыскать звезды, различить растянутый, искаженный серп.

– Нет, – согласился он.

Когда он вновь посмотрел на нее, Ники была прежней – будто ничего и не случилось. Хмурилась, всматривалась в ночь, а потом кивнула.

– Нам пора, – сказала она. – Эша уже здесь.


3.

После датчиков руки чесались, кожу жгло. Чаки потер запястье, но стало только хуже, – зуд вспыхнул, хоть в холодильник прячься.

– Не трогай, – сказала Мели и снова склонилась над клавиатурой. – Сейчас все пройдет.

Чаки оперся о подоконник. Вгляделся в ночную тьму, попытался распознать очертания леса, стену, ворота и дорогу. Ничего. Лишь красные огни на невидимых башнях. И отражения: мерцающие пятна мониторов, отблески ламп, движущиеся фигуры людей. Словно там, за стеклом, особая камера испытаний, и бестелесные души плавают во тьме, ловят крохи света. Не могут выбраться, не могут умереть и родиться снова.

Электричество мигнуло, – всего на секунду, – и Чаки выпрямился, замер, готовый сорваться с места. Но рация молчала, и сирены не заголосили. Обычный скачок напряжения.

– Опять! – Один из помощников Мели поднялся из-за стола, откинул стенную панель и принялся возиться с вычислительным узлом. Чаки следил за движениями двойника в оконном стекле. – Все намертво встало или только новая программа?

– Новая. – Мела вздохнула. – Верт, перезагрузи центральный блок, без этого не заработает.

– Центральный блок нельзя выключать, – машинально возразил Чаки. – Он же все данные обрабатывает, с камер слежения, с пропускных пунктов.

Едва сдержался, чтобы не добавить: «А не только ваши программы считает». Но вовремя спохватился, промолчал. Конечно, Адил оставил его здесь заместителем главы безопасности, а вовсе не заключенным, и даже не обычным одаренным, участвующим в испытаниях. Никаких экспериментов, никаких тестов, только стабилизирующие препараты и рутинные проверки. И после осмотра никто не заставлял его сидеть тут, в кабинете, – можно было пойти в свою комнату, или в зал отдыха, или найти кого-нибудь из знакомых, поболтать. Но вот пить было нельзя. «Ни капли!», – сказала Мели. Без выпивки разговоры не клеились, чудилась жалость и опаска в чужих взглядах. Что ж, рассматривать отражения и слушать непонятные обсуждения исследователей – тоже способ скоротать время.

Но злить ученых не стоило, хоть он и не заключенный пока что и не подопытный.

– Пара секунд, – объяснил ассистент. – Не дольше, чем электричество мигнуло. Совсем незначительная пропажа данных, а без этой программы мы как без рук. Перезагружаю.

Чаки пожал плечами. Вся лаборатория ругалась на новую программу, но ученые обожали ее, жить без нее не могли.

Огоньки в отражении суматошно замигали красным, а потом превратились в долгие синие вспышки, – пост безопасности подтвердил перезагрузку. Вычислительные блоки замолкли и снова завыли натужно, громко, прямо как двигатели вертолета, раскручивающие винт. Приделать лопасти – и поднимут лабораторию в воздух.

Чаки усмехнулся, готовый сказать об этом вслух, но тут в кобуре на боку затрещала рация, ожила. Чаки поспешно освободил ее, вдавил кнопку приема.

– Центр связи вызывает Зарена. – Голос в трубке был громким, но помехи окатывали его, как набегающие на берег волны. Откуда столько помех в последнее время? – Звонок на пятой линии. Подтвердите.

Наконец-то! Чаки вскочил, отвернулся от качнувшегося отражения, поспешил мимо Мели, – она перестала печатать, взглянула с тревогой. Наверное, ждала новостей от Адила. Ассистент отступил с дороги, пробормотал что-то – Чаки не расслышал.

У телефонной стойки никого не было. Чаки сорвал трубку среднего аппарата, и цифра пять над ним вспыхнула режущим светом, сине-зеленым, как священные камни из музея древностей. Бойся, сейчас сам Адил Джета заговорит с тобой.

– Подтверждаю прием, – сказал Чаки и отключил рацию.

– Чаки, привет! – Голос Бена в телефонной трубке был чистым, ни шума помех, ни насмешки или беспокойства. Но ведь пятая линия закреплена за Адилом? Значит, он все еще с ними, поручил позвонить. – Есть новости!

– Хорошие? – спросил Чаки. Пусть это будут новости о том, что его признали пригодным и срочно вызывают. Или о том, чтозвено возвращается в лабораторию. Или еще лучше – что их всех отпускают в увольнительную, дней на пять, не меньше.

– Отличные! – ответил Бен. – Мы выследили невидимого мага, хотя и не успели перехватить его, он скрылся. Пациентка из Четвертой все еще с ним, и даже белая собака, про которую ты говорил, похожая на волка – тоже. Их всех видели.

– Значит, вы их упустили. – Чаки закрыл глаза, прислонился лбом к телефонной стойке. Металл холодил кожу, но мысли оставались горячими, метались, как в лихорадке. Этот одаренный опасен, единственный из всех, кого они ловили, по-настоящему опасен. Если он проберется в альянс, присоединится к врагам – будет катастрофа. Но он уничтожил сепаратистов, почему он это сделал? И зачем, зачем невидимый маг раскрылся перед Чаки? – Это плохо.

– Да, но теперь они далеко не уйдут, – возразил Бен. Его голос звучал все также уверенно, почти радостно. – Мы выяснили, как он перемещается.

– Как же?

Растворяется в воздухе? Исчезает и появляется во вспышке пламени, как колдун из рисованного фильма, который много раз показывали в интернате? Раз существует пятая категория, то и любая сказка может оказаться правдой.

– На грузовых поездах, – ответил Бен. – Засекли на станции и проверили несколько направлений, обнаружили следы.

На грузовых поездах! Чаки не смог сдержать усмешку. И правда, глупо выдумывать сказки, надо верить своим глазам. Как еще может путешествовать нищий оборванец.

– В сторону столицы, – добавил Бен.

– Но там же кордоны, – сказал Чаки. – Все поезда досматривают, все машины.

Столица – военный штаб республики, сердце бывшей империи. И неучтенный маг хочет попасть туда? Ради диверсии, наверняка. Или он просто сумасшедший, как и беглая девчонка.

– Главное, что мы знаем направление, – сказал Бен. – Засаду уже подготовили, завтра их встретим.

– Мне вылетать к вам? – спросил Чаки.

Мгновение до ответа показалось таким долгим. Он не знал, чего хочет больше, услышать «да» или «нет». Остаться здесь, среди осмотров и рутины, или оказаться в засаде и ждать, когда вспыхнут лезвия силы, разрежут душу в клочья.

– Пока нет. – Бен вздохнул. Тихо, с сожалением. – Я видел твои показатели, они почти стабильны, скоро должны отпустить. Но пока разрешения нет.

– Ясно, – ответил Чаки. Услышал ли Бен разочарование в его голосе, услышал ли облегчение? Чаки и сам не понимал, что чувствует. – Удачи завтра.


4.

А ведь Кьоники даже не извинился.

Ники смотрела на него сверху вниз – сидела на ящике, не в силах успокоиться. Вагон покачивался, колеса грохотали, будто снова и снова пытались выговорить одно и то же слово. Кьоники лежал на полу, рядом с Эшей, заснул легко, как всегда. Нет, он не пытался больше лезть к Ники, ни по дороге, ни в поезде. Но мог бы извиниться. Ведь уже пообещал тогда, в подземном убежище, что не будет к ней приставать.

«Им всем это надо», – так говорила одна девочка в центре для одаренных. Как ее звали? Лит? Или как-то похоже. Она всегда была под таблетками или обколотая, на уроке наклонялась через парту и доверительно шептала: «Зря боишься, ничего в этом страшного! А если подружиться с кем-нибудь из персонала, то можно много выгадать, привилегии, подарки». Конечно, она врала, не все мужчины были такими, даже не все надсмотрщики. Но были и ужасные, такие отвратительные, – посмотрят на тебя, и уже начинает мутить.

Ники крепче обхватила руками колени и замотала головой. Только вспомнишь этих уродов, и душу заволакивает липкое белое марево. И ветер – дрожит, просыпается, становится все горячей. Сколько раз он защищал ее – и сметал мысли и память. Она не могла им управлять, не могла даже вспомнить, как он бушевал, что в это время было. «Сумасшедшая тварь», – так про нее говорил один из охранников. Он потом долго ходил в гипсе.

Конечно, не все такие уроды, и Кьоники не такой. Но когда напиваются, как один становятся дураками, забывают, что обещали, вообще все на свете забывают. Не надо было разрешать ему пить и танцевать с ним не надо было.

Нет, нет, нет, так она никогда не успокоится, будет вспоминать психушку и всякую гадость. А вспоминать надо хорошее. Так мама говорила: «Когда тебе плохо, надо вспоминать хорошее». Давным-давно говорила, когда они жили в столице. Там, в столице, все хорошее и осталось.

Ники закрыла глаза и сделала глубокий вдох. Шум колес мешал ей, и затхлые запахи вагона, и страх, всегда бродивший рядом. Ее выслеживают, гонятся за ней, вдруг поймают, вернут в психушку? Нет! Она доберется до столицы вместе с Кьоники и Эшей, и все будет хорошо. Все будет так, как она помнит.

Будет фонтан, искрящийся, рассыпающийся прозрачной пылью, – вот же он!

Радуга дрожала в струях, вода журчала, переливаясь через края каменной чаши. Голуби толклись возле фонтана, клевали рассыпанное зерно и хлебные крошки. С вершины белой лестницы был виден весь двор: цветная плитка, затоптанная множеством шагов, курлычащие птицы и играющие дети.

Ники одернула платье – красное, с передником. Ей уже исполнилось пять лет, она большая и может гулять одна, без присмотра. Там, у фонтана, собрались ее друзья. Смеялись, кричали что-то, мячик скакал по плитке. А Кьоники, где же он? Ники нахмурилась – неужели не пришел? Нет, вот он! Играет один, тянет за веревку паровозик на колесах. Кьоники тоже отпускают одного, он даже чуть старше, чем Ники. Но другие дети его сторонятся, почему? Наверное, из-за белых волос. Ну и дураки, это ведь красиво!

Ники помахала ему и побежала вниз по лестнице.

Ее любимое место. Она могла играть здесь часами.

Глава 10. Предатель


1.

Поезд не останавливался.

Мчался сквозь ночь, жалившую холодом, полную тревожных, мятущихся сновидений. Сквозь рассвет, утонувший в серых облаках, сквозь пелену дня. Порой грохот колес замедлялся, и, прильнув к прорехе меж досок, Чарена успевал разглядеть проносящиеся мимо города: дома, высокие как башни, вагоны, толпы людей на каменных причалах станций. Но поезд вновь убыстрял ход, – на такой скорости не спрыгнуть, – летел дальше.

Будто хотел скорее довести их до столицы.

– Странно! – Ники пнула ящик, ожесточенно, изо всех сил.

До полудня она блуждала в грезах, не отзывалась, сидела неподвижно. А потом вдруг вскочила на ноги и с тех пор не находила себе места. То бегала от стены к стене, то отвинчивала крышки огромных коробов, заглядывала внутрь. Искала безопасный уголок и не находила. С каждым мигом Чарена все острей чувствовал ее страх, – ветер налетал горячей волной, рождался из ниоткуда и пропадал.

– Мы должны были уже несколько раз остановиться! – сказала Ники. Эша завыл в ответ. Он тоже был беспокоен, неустанно кружил по вагону. – Это же пустой состав, он не может так долго ехать, я же все узнала, я же придумала, где мы выйдем, как перепрячемся!

– Едет на восток, – возразил Чарена. – Правильно едет.

Но и он не мог совладать с тревогой. Вода во фляге плескалась на дне, сухой хлеб они доели еще утром, и в сумке у Ники остались лишь гроздья рябины, – горькой, не знавшей мороза.

– Ты не понимаешь! – Ники отвернулась, мотнула головой. – Что если он остановится неизвестно где? Что если будут проверять вагоны?

Она продолжала говорить, отчаянно и быстро, слова скользили мимо, рассыпались крохами смысла.

В который раз Чарена попытался понять, что же случилось с империей. Сияющая сеть путей не пошатнулась, кьони сбегались, как и прежде, но что стало с людьми? Столько лет воюют, не сдаются, но не могут победить. Живут в страхе, боятся – кого? Тех людей, от которых бежит Ники. Тех, кто может услышать ее ветер.

– Машина, – сказал Чарена и запнулся, взглянул на спутницу. Она смотрела в пол, теребила край платья. – Та, которая слышит – магию. Но не слышит меня. У них есть?

– Не только машина. – Ники вздохнула, обхватила локти ладонями. – У них еще бывают такие люди, тоже маги, они гораздо опаснее машин, чувствуют издалека, могут поймать давний след. Может, и тебя увидят.

– Нет, – ответил Чарена.

«Знаешь, почему отец сделал меня заклинателем при своем дворе? – спросил Аджурим. Воздух был горьким от дыма, Юмира еще горела. Чарена стоял у окна княжеского чертога, смотрел на захваченный город, первый из многих. – Я слышу чары. Любой наделенный силой для меня как свеча, как блуждающий огонек в ночи. Любой, кроме тебя. Ты прозрачный, как воздух, я вижу только твои заклятья. Они пылают так ярко, что я слепну, перестаю различать и других заклинателей». «Ты был единственным слышащим чары в Юмире, – сказал Чарена. – Поэтому мы смогли подойти тайно?» Аджурим кивнул, засмеялся: «Верно! Но в других городах не так. Чтобы подобраться к ним, нужна хитрость. Я научу тебя».

– Не «нет», а «да»! – сказала Ники. – Нужно быть осторожнее.

– Я могу их обмануть, – объяснил Чарена. – Умею.

Не успел продолжить – заметил, как изменился стук колес, стал реже, протяжней. Эша зарычал, оскалился, шерсть на загривке вздыбилась от гнева. Ники метнула на него быстрый взгляд и прошептала:

– Эша говорит, там… – Последнее слово было незнакомым, упало тяжело и вязко, как подгнившее яблоко с ветви.

– Кто? – спросил Чарена.

– Враг! – Голос Ники стал громче, ветер вновь ударил горячей волной, на миг отнял дыхание. – Враг, который раньше был другом!

Предатель.

– Враг? – повторил Чарена. – Твой? Наш?

– Наш! – Ники сжала кулаки и взглянула на дощатую дверь. Поезд ехал все медленней, сквозь щели уже можно было различить столбы и стены. Кьони снова зарычал. – Эша говорит, это твой враг.

– Не бойся, Эша, – сказал Чарена и закрыл глаза, прислушался к путям. – Мои враги не будут жить.


2.

Адил сделал все, как полагалось.

Отсюда, из бойницы надзорной башни, город казался макетом, объемной учебной картой. Пустые улицы, коробки домов, мусорные баки, неподвижные машины. В окнах дробились отблески уходящего солнца, тени ползли вдоль железнодорожных путей, на восток. Вся окрестная зона была эвакуирована, станция и площадь – оцеплены, Бен и Сканди ждали в укрытии внизу, все следящие приборы работали. На крыше вокзала затаились два снайпера, а напротив них, на верхнем ярусе башни – Адил и Сеймор. Поезд вот-вот появится, объекты будут как на ладони.

Мимо не пробраться, идеальная засада.

Мгновения тянулись, мучительно складывались в минуты, и Адил знал – уже поздно что-то менять. Он сделал все, как его учили, но теперь жалел об этом.

Зачем нужны были годы экспериментов, измененный слух и зрение, сверхбыстрая реакция, тонкая настройка вживленных приборов, – зачем все это, если он должен оставаться в безопасности, пока простые солдаты рискуют собой? Он способен противостоять одаренным, должен сам выйти против невидимого мага. Остановить его, убить или скрутить, обезвредить, а потом подчинить, заставить служить республике, сделать ключом к победе. Иначе какой смысл? Командовать может любой офицер.

– Волнуешься? – спросил Сеймор. Небрежно, между делом, словно о пустяке.

– Немного, – ответил Адил. – Ты?

Сеймор прислонился к темной кирпичной стене, принялся с хрустом разминать пальцы. Готовился ловить электричество, швырять молнии. Казалось, вот-вот раздастся треск статики, запахнет грозой, – но нет, еще было рано. Утром, когда Адил потребовал повторить инструкции, Сеймор засмеялся: «Конечно, я все запомнил, что сложного! Если снайперы подведут, тогда настанет моя очередь, обрушу кару с небес!» Но сейчас растерял все веселье.

– Конечно, – сказал Сеймор. – Такая встреча. Достоин ли я?

Да, шутил, как всегда, но выглядел встревоженным. Наверное, из-за того, что Чаки тут нет. Плохо, что звено не полное, они всегда работали вместе.

– Давай серьезнее, – велел Адил. – Уже вот-вот.

– А я серьезно, – возразил Сеймор. – Мы не знаем, на что способен этот невидимый маг. Нужно быть настороже.

Адил не успел ответить, – передатчик ожил, резанул слух условным сигналом. Следом донесся стук колес, ближе, ближе, скоро его различат и обычные люди. Закатный свет разлился по рельсам, переулки за вокзалом превратились в черные провалы.

– Минутная готовность, – сказал Адил.

Если бы оказаться там, внизу.

Думать об этом было поздно.


3.

Пути здесь пели.

Бурлили, разбегались притоками, то густели, как кровь, то сверкали, как водяная пыль на солнце. Их зов был ликующим, яростным, – будто Чарена уже добрался до столицы, освободил свою силу.

Я был здесь прежде, сражался. Земля помнит об этом.

Но что это за место, какая битва тут гремела? Ни подсказки, ни знакомой вехи.

Грохот колес сменился протяжным скрежетом, поезд остановился, тяжело, неохотно. Свет едва проникал сквозь щели, и в полутьме сверкали глаза Эши. Он скалился, яростно и беззвучно. Ники стояла рядом, – замерла, вцепившись в ремень сумки. Вихрь Ники притих, но не исчез, блуждал по вагону, теплом касался кожи, путал волосы.

Эша зарычал.

– Он говорит, враги впереди, – прошептала Ники. – И позади. Везде.

Ловушка.

Чарена потянул дверь, – она со стоном поползла по железным полозьям, приоткрылась.

– Наверняка услышали. – Голос Ники был ломким, едва различимым, и ветер казался таким же. «Я не умею им управлять», так она говорила. – И спрятаться негде.

Чарена прижался к стене, осторожно выглянул.

Снаружи раскинулся безлюдный город. Клен нависал над потрескавшимся причалом, опавшие листья шелестели под скамьей. Закатное солнце отражалось в окнах высокого дома, горело на металлической вывеске над входом. Дальше виднелся край площади, – вымершей, обманчиво-тихой.

Если бы Рагру, Повелитель Воинов, решил устроить здесь ловушку, где бы он расставил своих людей? Самых метких лучников отправил бы наверх, на крыши и к проемам окон. Бойцов с самострелами укрыл бы до времени – может быть, за углом дома или за шеренгой спящих возле площади машин. А лучших воинов, быстрых, безупречно владеющих мечом, подвел бы ближе. Отсюда их не видно, но они вырвутся, нанесут молниеносный удар. Где они могут быть? Под причалом или позади поезда.

И заклинатели должны быть здесь. Рагру знал, что без них не обойтись.

Пути пели, горели, обещали: Ты с нами, ты победил здесь однажды, Чарена, победишь и вновь.

Но в одиночку не справиться, ему нужна будет помощь. Он позвал:

– Ники! – Она вздрогнула, обернулась, и Чарена взял ее за руку. – Твои враги, наши враги, когда найдут – поведут тебя, куда?

– Никуда! – Ники мотнула головой, попыталась вырваться. – Они нас не поймают!

Ветер ударил в лицо – знойный, будто из сердца пустыни.

– Куда? – повторил Чарена и еще крепче сжал ее ладонь. – Под землю? В закрытый дом? Там только они, только враги, не открыть, ты одна?

– Хватит! – крикнула Ники. Дощатые стены задрожали, вторая створка двери заскрежетала и откатилась, не устояла перед воющим ветром. Эша прижался к полу, готовый рвануться вперед. – Говорю же, не поймают!

– Они рядом! – Вихрь отнимал голос, обжигал легкие, гудел в щелях и под крышей вагона. – Бежим!

Буря смела время, как песок, не осталось ни мгновения, – некогда медлить, вслушиваться и чертить в воздухе знак огня. Но хватило и мысли.

Чарена метнулся вперед, Ники выпрыгнула из поезда вместе с ним, и вихрь вспыхнул, огненной стеной понесся вверх. Выше, выше и снова к земле, кругами, – слепящая стена пламени, ревущая, неукротимая, ничего не разглядеть сквозь нее, только клочок неба над головой. И нельзя останавливаться, нужно бежать, не выпуская ладонь Ники, быстрее, быстрее, по опаленному причалу, обугленным ступеням, почерневшей мостовой. Эша летел рядом, – белый блик среди огня, – а Ники смеялась, и ветер не утихал, раздувал огонь все жарче. Смерч кружился, заслоняя их от мира, и пути подхватывали пожар, множили бурю и пели. Что вплеталось в их песню, – взрывы, лязг железа, крики боли? Где враги, потерялись ли в огненном шквале? Чарена не мог понять и не пытался, лишь бежал, не останавливаясь. Следовал за притоком, обещавшим спрятать, укрыть, увести от беды.

Жар плавил мысли, Ники уже не смеялась, а кашляла. Чарена вскинул руку, рассекая огонь, и остановился.

Город позади них горел. Пылающие смерчи жили, подхваченные силой путей, взлетали над крышами. То здесь, то там лопались стекла, удушливый дым полз вниз по переулку. Врагов нигде не было видно.

Ники выпрямилась и сделала глубокий вдох.

– Видишь, – сказала она. – Никто нас не поймал.

Чарена кивнул, хотел ответить, – но Эша метнулся вперед, к самой кромке огня, прижал уши и зарычал, глядя в переулок.

Только что там никого не было, а теперь среди клубов дыма стоял человек.

Высокий, весь в черном, с пятнами копоти на лице. Рванулся, – быстрее, чем прыгает кьони, быстрее, чем срывается стрела с тетивы, – и оказался в паре шагов. В руке блеснул металл, незнакомое оружие. Его черное жерло притягивало взгляд, обещало быструю смерть.

Чистую смерть.

На миг показалось, – уже не успеть, не опередить. Слишком много сил отдал огненному ветру, земля под ногами качалась, тело не слушалось, стало неловким. Еще один удар сердца, один вдох, и враг нападет.

Но тот не шелохнулся, будто окоченел. Застыл, вскинув руку с оружием, смотрел на Чарену, в темных глазах метались отблески пожара. Может, и вовсе не думал убивать, хотел напугать, взять в плен? Увести в то место, которого все так боятся теперь. В лабораторию.

– Убей его! – выдохнула Ники. – Я знаю, кто он, убей его!

Ветер с воем ударил в стены домов, разметал постыдную слабость. Пути загремели, откликнулись на зов Чарены, пламенем вырвались из-под земли, окатили врага. Тот дернулся и исчез в огне.

Пламя бушевало, громыхало, расцвечивая небо, и нужно было бежать. Быстрее, быстрее, втроем, из огня в дым, из дыма в ночь, в провалы теней.

– Я должен искать, – сказал Чарена, когда они остановились, спрятались за повозкой – высокой как вагон и пропахшей бензином. – Найти. Тихое место.

Пожар остался позади, и ветер стих. В небе стрекотали лопасти летающих машин, приближались и удалялись. То здесь, то там, с высоты падал луч, разрезал темноту улицы, шарил, искал, но не мог дотянуться.

– Чтобы спрятаться? – прошептала Ники. Ночь скрывала ее, не давала разглядеть. – Надолго не сумеем. Если будут прочесывать, то найдут.

– Чтобы обмануть, – ответил Чарена.

Сделать то, чему Аджурим научил его когда-то. Стать незаметным, и, укрывшись, не двигаясь с места, увести врагов прочь. Заставить их пойти ложным путем, поверить своему чутью и приборам.

Эша заворчал в темноте, и Чарена не стал дожидаться слов Ники, понял все сам.

– Веди, – сказал он на лхатони. – Найди место, где нас никто не потревожит. Мы пойдем за тобой, след в след.

Шарящий луч погас, исчез за скатами крыш, стрекот лопастей отдалился и смолк.


4.

Эша привел их к дому за оградой, проскользнул между раздвинутыми прутьями. Чарена пригнулся, пробираясь за ним. Ржавый стержень качнулся под рукой. Шаткая изгородь, не удержит ни зверей, ни разбойников.

Под ногами шуршала листва, деревья тянули к небу усталые ветви. И дом впереди казался таким же измученным, уснувшим, – будто пустовал изо дня в день, не только сегодня. Забыл разговоры, тепло очагов и людские сны.

Возле стены Эша остановился, и, приглядевшись, Чарена различил утопленную в земле нишу, тень среди теней. Вход для прислуги или подвальное окно? Ники наклонилась, нырнула в темноту. Задребезжало стекло в старой раме.

– Открыто, – сказала Ники и толкнула окно. То заскрипело, мучительно и протяжно. – Наверное, сюда дети забираются.

Дети?

– Это школа, – объяснила Ники. Подземелье исказило ее голос, сделало блуждающим, глухим. – Никого нет, залезайте.

Путь, ясный и чистый, струился через кладку стены, петлял широкими витками – их свет сливался, растекался озером, чертогом покоя. Эша не ошибся, привел в прекрасное место.

Внутри было темно, эхо шагов срывалось в глубину.

– Сейчас, – сказала Ники. – У меня есть зажигалка.

Звонко чиркнул металл, по стенам взметнулись тени. Свет вспыхнул нестерпимо ярко, а потом сжался, стал крохотным огоньком в ладонях Ники. Так непохожим на зарево, пожиравшее небо.

Ступени вели еще ниже, и спускаться по ним было непросто, – огонек то гас, то вспыхивал с новым щелчком. Эша ступал осторожно, замирал, принюхивался, оглядывался на Чарену. Незримый поток вился в воздухе, тянул за собой.

Лестница кончилась, заскрежетала новая дверь, и огненные тени плеснулись в открывшуюся комнату. Нет, не в комнату – в зал. Чарена осторожно вдохнул затхлый воздух. Здесь пахло плесенью и кислым вином, давным-давно пролитым и высохшим.

– Нашла! – воскликнула Ники и наклонилась.

Зал погрузился во тьму, а потом зажигалка вновь лязгнула, и на полу одна за другой загорелись четыре свечи. Белые, оплывшие, но еще высокие. Пламя задрожало, меняя потолок и стены, все запахи заглушил аромат воска.

Да, хорошее место.

– Сейчас я вернусь! – Ники взяла свечу подбежала к выходу, но на пороге обернулась. – А вы тут сидите.

Чарена кивнул, но она уже не смотрела, – исчезла за дверью, лишь шаги шелестели по ступеням. Эша вытянулся на полу, опустил голову на лапы, даже не взглянул вслед Ники. Значит, не беспокоится за нее, не учуял угрозы. И пути сияли безмятежно, переплетались, превращались в искристый покров.

Чарена лег рядом с Эшей, закрыл глаза. Пришла пора обманывать врагов, уводить их прочь.

«Ты связал жилы земли в своем сердце, – говорил Аджурим, – так отправь часть души по невидимой дороге, а сам оставайся на месте. Пусть осколок души горит, пусть несет в себе любой из десяти простых знаков – тех, что тебе известны – и заклинатели, слышащие чары, решат, что это ты сам бежишь прочь. Попробуй, проверь на моем чутье!» Как все заклинатели, Аджурим думал о знаках. Только зачем они?

Несколько мгновений Чарена слушал песни путей, перебирал их, будто прозрачные нити. А потом выбрал одну жилу, – легкую, бегущую высоко, вровень с окнами подвала, над самой землей, – и заскользил по ее волнам. Нить расцвела, забурлила, помчалась быстрей. Мимо каменных теней, сквозь дым, гарь, свежую смерть и память о крови, пролитой тысячи лет назад. Все дальше и дальше, на юг.

Ни заклинания, ни знаки тут не нужны. Пока бьется сердце, все пути империи откликаются на зов.

– Что с тобой? – Голос Ники, встревоженный и быстрый, ворвался в мысли. – Кьоники! Тебе плохо?

– Нет, – ответил он и открыл глаза. Комната, рассеченная алым сумраком, казалась шаткой, пол качался, будто палуба корабля. А искра души все неслась на юг, городские теснины отступали, открывался простор полей. – Хорошо.

– Мне показалось, ты вообще не дышишь! – На лоб легла рука Ники, горячая, как ее ветер. Но воздух был спокоен, вихрь не проснулся. – Ты что, колдуешь?

– Да. – Слова выскальзывали и таяли. – Враги думают, я иду, и идут тоже. Далеко.

– Ты такой пожар только что устроил и теперь опять колдуешь? – Ники обхватила его за плечи, заставила сесть. – Ты вообще ничему не учился? Нельзя столько магии сразу, ты так все силы растратишь, ты уже вот-вот сознание потеряешь. Ты меня слышишь? Кьоники!

– Уже не Кьоники, – сказал он. – Давно не Кьоники. Я Чарена, и мне можно – я могу. И должен.

– Ну ты дурак! – Ники встряхнула его, заставила взять фляжку. Вода была холодной, без привкуса дыма и пепла. – Вот еще держи, я принесла, съешь.

Еда липла к рукам, вязла во рту патокой, нестерпимо сладкой. От этого мысли стали острее и четче, а стены перестали шататься.

– Все хорошо, – сказал Чарена и снова откинулся на пол. – Я здесь и там тоже. Но больше здесь.

Эша заворчал, ткнулся в плечо.

– Он говорит, нужно быть настороже. – Ники подалась вперед, огонь свечей затрепетал и разгорелся ярче. – Предатель жив. Тот тип, который нас подстерег, Эша про него предупреждал. Вот он жив.

Врага не убило пламя земли, раздутое ветром Ники? Как такое возможно? В груди шевельнулась тревога, пути дрогнули, отзываясь, – но Чарена сделал глубокий вдох, успокоил себя и их, вновь слился с частицей, бегущей на юг.

– Ты сказала, знаешь, кто он. – Собственный голос стал неузнаваемым, доносился издалека. – Расскажи.

Ники медлила. Молчал и Эша, лишь прижался тесней, лизнул запястье. Словно хотел утешить, сказать: «Я не предам». Но кого предал тот человек, кому прежде был другом? И отчего поднял оружие, но не нанес удар?

Ники встала, принялась бродить по залу, то исчезала в тенях, то появлялась. Алые отсветы озаряли ее, медью вспыхивали на волосах.

– Я про него много слышала, – заговорила она наконец. – И когда еще училась, и в дурке. Он сам без магии, без дара, но его напичкали всякими железками, приборами, и теперь он очень сильный, быстрый и видит… есть такая птица, которая ест мертвых, видит дальше всех, вот у него такие же глаза!

Глаза стервятника.

– Зачем? – спросил Чарена.

Не бывает людей вовсе без дара, не проще ли попытаться отыскать его, развить? Зачем уродовать тело, полагаться на приборы? Вот о чем Чарена хотел спросить.

Но Ники ответила о другом.

– Сейчас – чтобы ловить нас, не давать жить, как хотим, посылать на войну, а если никак не получается использовать, то запирать, и там… – Она споткнулась об эти слова, но тут же продолжила, голос стал резче и злее: – А потом, чтобы вовсе не нужна была магия, чтобы нас заменить, чтобы нас не было!

Разгадка опустилась свинцовым грузом, тяжелей, чем плиты гробницы.

Вот что случилось с империей, вот что нарушено, искажено, вот почему столько страха. Поэтому все повторяют, что нет дороги в столицу, – те, кто держат заклинателей в неволе, не пускают их к сплетению путей.

Через что еще придется пройти?

Я не остановлюсь. Исправлю все.


5.

Беспамятство отступало медленно, выворачивалось туманом, жалящей болью. С каждым мгновением она становилась все острее, вкручивалась в мышцы и кости. Адил знал ее, знал очень хорошо.

Боль ускоренной регенерации.

Сознание не желало возвращаться, мысли тонули в мутном тумане. Где он? В лаборатории? Неудачный эксперимент или плановая проверка регенерации? Так похоже, но этого не может быть. Он на задании. Оно провалено, чудовищно, безнадежно. Или нет?

Адил сумел разлепить веки, и свет ударил в глаза, ошпарил. Но зрение вернулось, – подернутое болью, – а вслед за ним потекли и звуки.

Мерные механические щелчки, тихие голоса, светлые стены, смутные фигуры людей в голубой форме, – больница. Над головой нависали колбы, прозрачные трубки тянулись вниз, жидкость в них пульсировала в такт боли.

Да, он был на задании. Память прояснялась, вспыхивала быстрыми кадрами. Закат над крышами домов, поезд, подъезжающий к перрону. Огонь, волны жара, бьющие в стены, и решение, отчаянное и внезапное. Бег сквозь объятый пожаром город, среди ревущих смерчей и горящих преград. Теперь и самому было странно: неужели и правда невредимым промчался по улицам, угадал, куда движется враг, успел выбежать наперерез, поймал в прицел. И не выстрелил.

Почему?

Успел бы выстрелить многократно, но замер, глядя на колдуна. А теперь не мог даже толком вспомнить его лица, оно двоилось негативом. Чаки рассказывал, что потерял власть над телом, будто окаменел. Но Адила не сковал паралич, и руки слушались. Но если неизвестное воздействие…

Прибор защелкал отчетливей, громче. Кто-то – совсем рядом – сказал:

– Он пришел в себя!

– Адил? – Этот голос был знакомым. Бен Аршена. – Адил, ты меня слышишь?

– Да. – Звук расцарапал горло, колючей проволокой свернулся в груди. – Я был без сознания? Сколько?

– Больше двух часов.

Слишком долго. Что угодно могло случиться за это время.

Адил повернул голову и только теперь понял: все вокруг дрожало багряными контурами, вещи и люди, тени и блики света. Усиленное зрение восстанавливалось и не желало отключаться.

Красные ореолы мерцали и вокруг Бена, – он стоял возле кровати, протягивал руку. Воздух под его ладонью вибрировал, казался густой кровью. Наверное, так выглядит магия целителя. А может быть, уже начались галлюцинации от обезболивающих.

– Докладывай, – сказал Адил.

Бен уронил руку, – красные отблески колыхнулись и пропали, – помедлил мгновение и начал говорить.

– Пожар удалось остановить, но все еще тушат. Огонь прошел за эвакуированную зону, жертв много, в том числе гражданские, цифры уточняются. – Странно было слышать от Бена такой ясный доклад, без сбивчивых пояснений, заминок и перескоков. Значит, ситуация настолько тяжелая, что даже одаренный не решается зря тратить время. – Объект не пойман. Вероятно, вышел из города. Две башни зафиксировали след, по характеристикам близкий к нужному, ведет на юг. Все посты в том направлении предупреждены, выслан вертолет.

Ясный доклад, и все же весь в несуразицах и дырах. Невидимый маг не должен оставлять следа. Хотя кто знает, пятую категорию не исследовали, невидимость могла и исчерпать себя. И все же…

– Второй объект? – спросил Адил. – Твинир? Тоже покинула город?

Бен оглянулся, будто ища помощи, а потом покачал головой.

– Мы не знаем. После того, как начался пожар, все приборы зашкалило, во всей округе магия не фиксируется.

– Стрелки крутятся, как компас между магнитами, – подсказал кто-то в стороне.

Адил закрыл глаза, попытался собрать мысли. Перестали работать местные башни и все переносные приборы, – а значит задание не просто провалено, все гораздо хуже. В этом городе немало одаренных, если кто-то из них решит дезертировать, то без труда сумеет скрыться.

– Вызывайте подкрепление, – велел Адил. – И Чаки.

Чаки может, должен справиться, еще не изобрели приборов, которые чувствуют магию также хорошо.

– Подкрепление вызвали, но только вряд ли… – Бен запнулся и вздохнул. Ненадолго его хватило, уже не может говорить коротко и по делу. – А Чаки… нет связи с западной лабораторией, она не отвечает.

– Поврежден кабель? – Неужели из-за пожара и паники даже такая простая задача становится невыполнимой? – Вызовите через радиовышку.

– С телефонной линией все в порядке, мы связались с командованием, со столицей. – Бен говорил теперь быстрее, будто боялся растерять слова. – Но западная лаборатория не отвечает ни по одному каналу связи. И все ближайшие к ней башни тоже.

– Пятая башня только что ответила. – Рядом с Беном появился младший офицер, Адил едва узнал его, все теперь сияло многоцветными лучами, впивалось в глаза. – Сообщают о взрывах.

Такого не могло быть, только не там. Он сам проверял системы безопасности, сам одобрял каждого переведенного в лабораторию, лично обходил посты. Там ничего не могло случиться.

Нет связи, взрывы.

Там Мели. Ее исследования, десятки ученых, сотни одаренных, особые разработки, оружие. Мели.

И именно сейчас, такое не может быть совпадением. А теперь невидимый колдун бежит на юг, к проливу, к врагам.

– Новости с фронта? – спросил Адил. Голос не послушался, затух хриплым шепотом.

Но Бен услышал, ответил тут же:

– Альянс наступает, прорыв у тройных островов.

Не бывает таких совпадений.

– Добавьте стимуляторов, – сказал Адил. – Нужно ускорить регенерацию.

Боль кипела, каждый удар сердца был тяжелым и гулким.

Глава 11. Рубеж


1.

Снова мигнул свет.

В который раз за сутки – Чаки уже сбился со счета. Электрик сказал: «Коротит наверху», а дежурный в башне ругался на ученых: «Это все их новая программа, она скоро всем машинам мозги поджарит! Или в испытательных камерах что-то. Отключить бы на пару дней и проверить как следует». Но, конечно, не отключили, нельзя прерывать важные эксперименты. У них днем и ночью только важные эксперименты.

Сегодня Чаки не стал задерживаться в кабинете после планового осмотра – решил лишний раз обойти посты, проверить камеры, как делал обычно Адил. Отвлечься, не думать об операции.

Переступив порог, Чаки не успел закрыть за собой дверь, – свет моргнул, заставил замереть. Но лампы тут же разгорелись снова, загудели под потолком, а на миг утихшая комната ожила за спиной. Растеряно запищал принтер, кто-то выругался, застучали клавиши, а Мели сказала:

– У меня все намертво, нужно…

Из-за таких мелких неполадок и теряешь бдительность, подумаешь, свет или помехи, ерунда. Чаки вздохнул и отпустил дверную ручку.

Электричество погасло.

Тихий треск угас в вышине. Тьма стала непроглядной, будто коридор затопило густыми чернилами. Непроглядной и пустой – исчез привычный шорох вентиляторов и бормотание вычислительных машин. Из кабинета донеслись встревоженные голоса, шаги, звон бьющегося стекла, – звуки, в другое время едва слышные за закрытой дверью, теперь стали отчетливыми и ясными. И вкус магии пылал, не заглушенный ничем.

Волны и нити тянулись сквозь стены из испытательных камер, дрожащим эхом расходились от запертых в сейфах образцов, поднимались сквозь этажи из комнат одаренных. Спутанный, движущийся ворох чар, дыхание магов, сама их жизнь.

Но незнакомых следов не было.

Чаки вытащил рацию, пальцы привычно нашли кнопки.

– Башня! – Помехи пронизывали эфир, стрекотали и щелкали. – Зарен вызывает башню! Обстановка?

– Энергии нет во всем квадрате. – Голос дежурного прорвался сквозь шипение и треск. – Подстанция не отвечает. Местный генератор… – Слова потонули в дребезжащем шквале.

– Периметр? – спросил Чаки. Фонарь соскользнул с карабина на поясе, лег в руку. – Связь с центром?

Луч шарил по потолку и стенам, из рации неслись улюлюкающие завывания помех. Чаки нажал отбой, попробовал другие каналы, – отовсюду хлестал шум. За стеной вновь зазвенело стекло, кто-то вскрикнул.

Чрезвычайная ситуация. Осознание накрыло мутной волной, прокатилось как судорога. Адил оставил его заместителем главы безопасности – и тут такое. Нужно действовать. Пункты и строки инструкций плясали в голове, мешались друг с другом.

Он на лабораторном этаже, значит, главное – безопасность ученых.

Чаки распахнул дверь, луч выхватил лица, упавший стул, мертвый экран монитора. Кто-то заслонился от света, несколько голосов заговорили одновременно, – и пол качнулся.

Гром прокатился под ногами, и Чаки схватился за косяк, едва сумел устоять. Свет фонаря мазнул по потолку, по раскрывшемуся плафону лампы, по провисшей панели. Дрожь от удара медленно затихла в стене.

Взрыв.

Думать было некогда.

В ушах гудело, и Чаки закричал изо всех сил, как можно громче:

– Девять два! Ситуация девять два! Эвакуация научного состава, до выхода в безопасную зону всем слушаться моих приказов!

Мысли обжигали, неслись одна за другой: нет, не будут слушаться, Мели старше меня по званию, и остальные не позволят, чтобы ими командовал одаренный, мало ли что там в инструкции. Но собственный голос доносился словно издалека, продолжал выкрикивать нужные слова:

– Все могут двигаться, тяжелораненых нет? По одному в коридор, вставайте в шеренгу, ждите команды!

Никто не попытался спорить. У дальней стены глухо лязгнул металл, в чьих-то руках вспыхнула аварийная лампа, полоса мертвенно-синего света легла до двери. Люди, – такие знакомые, но непохожие на самих себя, – призраками пробирались по разгромленному кабинету, переступали порог, называли имена. Чаки кивал, повторял и считал. Слух возвращался медленно, искажал и выгибал звуки, и гул, доносящийся из глубины, сперва показался эхом.

– Генератор! – взволнованно сказали из коридора. – Включился!

Под потолком замерцал красный контур, комнату наполнили багряные тени. И тут же заскрежетало железо, раненым зверем завыла сирена и смолкла, почти сразу. Этот звук Чаки ни с чем бы не перепутал, знал по каждой учебной тревоге. С таким сигналом опускались бронированные переборки.

Рупор над дверью захрипел, обдал неразборчивым шумом и заговорил:

– Центральный пост безопасности всем постам. Ситуация девять два. Протокол запущен. Блоки изолированы. Автономная эвакуация личного состава. Минусовые жилые уровни запечатать до отмены тревоги – без эвакуации.

Минусовые уровни. Без эвакуации.

Чаки сбился со счета, забыл, сколько людей прошло мимо него.

Минусовые уровни – тюрьма и ярус, где держали одаренных, тех, что были признаны негодными для службы, годились только для экспериментов. Их запрут здесь, бросят. Все, как положено по инструкции.

Или это кошмарный сон, пропитанный дурманом препаратов.

Ученые тоже заблудились в этом сне, не могли вырваться. Озирались, но стояли смирно, ждали приказа. Красные и синие отсветы рассекали лица. Чаки еще раз пересчитал шеренгу. Мели потянула его за рукав, сказала еле слышно:

– Верта нет. Он был рядом со мной, потом пошел перегружать блок, а после взрыва не отозвался.

Чаки кивнул и вернулся в кабинет.

Луч нырял под столы, скользил по рассыпанным бумагам, путанице проводов, безвольно висящей телефонной трубке. Нет, никого здесь не осталось, лишь через опустившуюся переборку тянулись голоса магии, вихрящиеся, рассыпающиеся искрами. Там, за стальной преградой, скрывалась дверь в камеры испытаний, недостижимая теперь. Не войти, не выпустить подопытных из стеклянных клеток. Но там есть исследователи, там дежурит офицер, они могут увести одаренных с собой! Или запечатать камеры, бросить.

Из коридора донеслись шаги и отрывистая перекличка, и Чаки поспешил туда.

Возле шеренги стояли трое рядовых, порядковые номера блестели на лацканах. Знакомые ребята.

– Пятый пост готов к эвакуации, – доложил старший. – В вашем распоряжении.

В «вашем». Будто и не пили вместе столько раз.

Чаки жестом велел им ждать, обошел огороженную зону. Все щиты опустились, намертво стояли в пазах. И никого тут не было, кроме самого Чаки, троих дежурных и восьми ученых. С Вертом было бы девять.

– Значит, он успел выйти в испытательный отсек, – сказала Мели. – Больше некуда.

– А если он связан с этим? – Голос ее ассистента дергался, наливался паникой. А ведь у каждого здесь была военная подготовка, куда она только делась. – Он отвечал за оборудование, и он из Шанми, и…

– Задача – эвакуация, – напомнил Чаки. – Без лишних разговоров.

Люк аварийного выхода открылся легко, как на учениях. Чаки заглянул вниз, – ожидал, что там притаилась чернильная тьма, но увидел уходящие в глубину огоньки, тусклый красный свет. Генератор питал и эту шахту, только надолго ли? Чаки пристегнул фонарик на плечо, сказал старшему рядовому:

– Ты замыкающий, идешь последним, – и полез в люк.

Может быть, стоило проверить, не забыли ли ученые порядок действий? Напомнить, что предстоит спуск по перекладинам. Эти люди, решавшие судьбу одаренных, сейчас выглядели такими растерянными, наверное, даже те, у кого были перчатки, не додумались их надеть.

Будут потом рассказывать, что им пришлось пережить, как они все преодолели. Будто ободранные в кровь руки можно сравнить с тем, что творится в испытательных камерах.

Но пока никто не жаловался, спускались молча. Одна за одной рифленые дуги ступеней ложились в ладони, отзывались под подошвами ботинок. Стены колодца ловили и множили эхо, вздыхали, и казалось, что спускается не маленький отряд, а бесчисленная толпа беглецов.

Чаки пытался считать ступени, цеплялся взглядом за впаянные в стены красные лампы, успевал увидеть нити накаливания под ребристыми пыльными плафонами. Но не мог сосредоточиться, не мог отвлечься, – с каждой секундой магия накатывала все жарче, поднималась из глубин колодца, бурлила и жгла. Закипала за запечатанным входом на этаж одаренных.

Чаки миновал его, не сбавляя темпа, – не задержался, даже не посмотрел на решетчатую платформу перед дверью.

Он и сам и не понимал, когда все решил. Наверное, еще наверху, когда захрипел рупор. Или раньше, когда погас свет. Но он решил, и пошло оно все, и Адил, и командование, и служба. Потом станет страшно, а сейчас он знал, что делать. Мог сделать хоть что-то.

Лестница кончилась, и Чаки спрыгнул – во тьму. Вот где она притаилась, на самом дне. Луч фонаря заметался от движений, но долго искать не пришлось, бронированный шлюз был совсем рядом. Чаки дождался, пока все спустятся, провел перекличку, – голоса здесь звучали глухо, будто их пожирал колодезный мрак, – и только тогда посветил на круглую дверь, ввел код и вместе со старшим повернул тяжелый штурвал.

А потом замер, запрокинув голову, судорожно вздохнул и зажмурился.

– Чаки? – Мели стояла близко, в полушаге. – Ты что-то почувствовал?

Удалось. Она и правда не видит разницы, не понимает, когда он притворяется, а когда магия действительно бьет его наотмашь.

– Да, – проговорил он сквозь стиснутые зубы. – Сильная незнакомая вспышка, видимо, в тюрьме. Поднимусь туда и проверю. – Старший рядовой шагнул к лестнице, но Чаки жестом остановил его. – Пойду один. Если подам сигнал к отступлению или не вернусь через максимальный срок, уходите и запечатайте вход. И сейчас держитесь возле него, не возвращайтесь в колодец.

«Вы должны слушаться моих приказов», – мысленно сказал Чаки. По слогам, как древнее заклинание. Пусть эта мысль и правда станет заклинанием, пусть все держатся подальше от колодца, не смотрят наверх! А максимального срока – двенадцати минут – хватит, чтобы все сделать.

Лестница загудела, запела, – Чаки поднимался быстро. Спрыгнул на площадку тюремного яруса, отстегнул горящий фонарь, положил на сетчатый пол. И снова стал взбираться, медленней, тише. Но шелестящие шаги казались ему оглушительными, – подхватит ли их эхо, донесет ли вниз? Нет, нет, никто не должен услышать.

Зов магии плавил мысли, и каждая нить, каждый голос был знакомым, Чаки мерещились лица одаренных, запертых совсем рядом, вспыхивали имена и обрывки фраз. Никогда прежде такого не было, а теперь способность будто расцвела, без стимуляторов, без экспериментов. Потому что сейчас или никогда.

Чаки бесшумно взобрался на платформу следующего яруса, запихнул магнитный пропуск в щель на двери. Устройство щелкнуло, скользнула в сторону крышка панели управления. Если только не сменили код – нет, все в порядке.

Дверь открылась. За порогом толпились тени, алый свет вычерчивал их, но не давал разглядеть.

– Я отключил контур, – прошептал Чаки – быстро, почти глотая слова. – Можете выходить. Но не вниз, там вас переловят на выходе из туннелей. Дождитесь, пока я спущусь, и идите наверх, как можно выше. И прорывайтесь стихийной магией, может получиться. Ясно?

– Ясно, – шепнули в ответ.

Больше нечего было медлить. Еще немного, и отряд уйдет без него, – а так нельзя, нельзя! Чаки торопливо спускался и не понимал, о чем так остро жалеет, куда так торопится.

Но он успел.

– Чужая магия, – сказал он, закручивая штурвал шлюза с обратной стороны. – Но вспышка перемещается, уже на другом конце тюрьмы, у западного колодца.

И не стал отвечать на вопросы Мели, повел отряд вперед, сквозь затхлую темноту туннеля.

Позже до них донесся гул нового взрыва.

– Не останавливайтесь, – велел Чаки. – Мы на полпути к выходу.


2.

Ники плохо помнила, как они оказались в лодке. Все потому что еще в подвале школы, в полумраке бомбоубежища Кьоники сказал ей: «Спрячься, как ты уже делала, чтобы они тебя не нашли». Конечно, он не так сказал, – потерял половину слов, и вышлонескладно, но Ники все равно поняла. И ужасно удивилась! Значит, он увидел, прямо как Джедли, понял, куда она убегает. А все эти ученые со своими иголками и приборами так и не смогли догадаться.

Сначала она стала спорить. Ночью, в темноте, да еще после того, что сегодня было, – не получится спрятаться. И надо следить, чтобы Кьоники не растратил последние силы. Но он сказал, что будет рядом, и что Эша будет рядом. И все получилось, – хоть и не так, как обычно.

Сумрак бомбоубежища расступился, привел ее к фонтану. Солнце вспыхнуло на струях, голуби закурлыкали, захлопали крыльями, слетаясь на рассыпанное пшено. Но сама Ники осталась взрослой, а тело превратилось в полупрозрачную тень. А еще никого тут больше не было, ни одного человека. Из невероятной дали Ники слышала рычание Эши и голос Кьоники, видела качающиеся огоньки свечей, – будто смотрела с луны на землю.

Потом Кьоники сказал, что пора, и Ники пошла с ним. Эша бежал рядом, то и дело тыкался в ноги, будто проверял, тут ли она. А Кьоники держал ее за руку, вел вперед. Но где они шли? Она не видела.

Потому что оставалась в воспоминаниях о столице. Они изменялись и множились, ложились под ноги истертыми дорожками ковров, изгибались расписными стенами, сияли в хрустале люстр. Скрипели двери, качались вывески, узкие улицы встречали осенним ветром. Ники бежала по ступенькам, перепрыгивала трещины на мостовой, сворачивала в безлюдные переулки. Но с каждым шагом не только она сама, но и все вокруг теряло плотность, превращалось в кадры рисованных фильмов, распадалось. Все холодней и чище становился воздух, Ники глотала его, а потом вдохнула полной грудью – и вернулась.

Они плыли в лодке. Весла с мерным плеском опускались в воду. В разрывах облаков мерцали звезды, выглядывал месяц, серебрил волосы Кьоники и шерсть Эши. Ники посмотрела вперед и задохнулась от бескрайности мира.

Первозданный и темный, он простирался насколько хватало глаз. Черное русло реки прорезало его, терялось вдали. Пахло тростником и бегущей водой. Край луны то выскальзывал из-за туч, то скрывался в дымке, берега появлялись и гасли. И нигде не видно было огней: ни горящего окна, ни отсвета в небе, будто во всем мире и правда не осталось никого, только Ники, Кьоники и Эши.

– Город далеко, – сказал Кьоники. – Мы далеко.

Он продолжал грести, – весла ходили в уключинах, – и не сбивался с ритма, не останавливался, чтобы передохнуть. Будто это было самое привычное для него дело, то, чем он занимался всю жизнь. Наверняка у него завтра будут жутко болеть руки.

– У тебя так хорошо получается, – сказала Ники.

– Я жил, где река, – ответил Кьоники. Волосы падали ему на лицо, разлетались от движений. – Знаю лодки.

Разве в столице есть река? Должна быть какая-нибудь! Или нет? Странно, Ники помнила и улицы, и дома, и запрятанные дворы, а такую простую вещь забыла. Но не могла она забыть набережные и причалы! Значит, их и не было. Может, ручьи текли в трубах под землей, и все.

– Ты же жил в столице, – сказала Ники.

– Да, – отозвался он.

Объяснять ничего не стал, но ей и самой не хотелось говорить. Они плыли молча, течение несло их, подгоняемое ударами весел. Эша свернулся между скамьями, не говорил и не шевелился. Как будто подсмотрел за Ники и теперь тоже прятался. Вдруг есть приборы, которые чуют волков.

Мир тек мимо, по-прежнему безлюдный и бескрайний, но все же менялся. Воздух становился светлее, над водой блуждали клочья тумана, ширились, наливались белизной. Горизонт впереди бледнел, на глазах превращался в зарево – золотисто-алое, как вчерашний пожар. От мыслей об этом стало неуютно и зябко, и Ники поежилась, обхватила локти ладонями.

Кьоники греб теперь медленней, вполсилы, и осматривал берега.

– Остаемся здесь, – сказал он наконец. – На день. Плыть можно только ночью.

И река словно знала, что им нужно, – изогнулась, открыла песчаную отмель. Эша встрепенулся, поднялся одним движением и спрыгнул на берег. Лодка пошатнулась в ответ, накренилась, едва не зачерпнув бортом, и Ники вцепилась в скамейку. А Эша даже не оглянулся, замер, всматриваясь в туман. Потом запрокинул голову и завыл, отрывисто и ясно.

– Никого, – сказала Ники и только теперь поняла, что сердце бьется оглушительно, грохочет пульсом в висках. Все страхи прошедшего дня проснулись, рвались наружу. – Эша посторожит, предупредит, если кто-то появится.

Кьоники кивнул. Молча убрал одно весло, другим оттолкнулся как шестом, вогнал в близкое дно. Лодка качнулась раз, другой и замерла. Кьоники снял свои потрепанные спортивные ботинки, – дурацкая обувь, кто в такой ходит в поход, – и принялся закатывать штанины.

Ники вздохнула и тоже стала развязывать шнурки. Хорошо Эше, выскочил на берег, не замочив лап.

Вода была ледяной, и сердце прыгнуло, дыхание остановилось на миг. Но Ники стиснула зубы, помогла Кьоники вытащить лодку, перевернуть и прислонить к валуну. Получилось убежище – от реки загораживали заросли, высохшие стебли тростника и колючие ветви кустов. А с другой стороны раскинулось бездорожье, холмистая степь. А если прилетят вертолеты, если будут высматривать с воздуха?

Нет, нельзя об этом думать! Ники зажмурилась и забралась под лодку. Нашарила в сумке флакон с таблетками, – осталось всего четыре! – вытряхнула по одной для себя и для Кьоники. Он не стал спорить, запил лекарство водой из фляги и вытянулся на земле. Закрыл глаза ладонью – заслонился от утренних лучей, пробиравшихся в просвет между валуном и лодкой.

Ники думала, что не сможет заснуть сейчас, среди опасностей, на холодной земле. Но усталость растеклась по векам, увлекла в дремоту, в забытье без сновидений.

Но сон длился недолго – или так показалось? Эша заворочался, выбрался из-под лодки и улегся снаружи. В убежище было тепло, полоса света сместилась. Ники тихо вздохнула, перевернулась на другой бок. Уже чувствовала, как подступают сны, вспыхивают пламенем, надвигаются воем сирен, выстрелами и гарью. Но они распались из-за Кьоники, – он шевельнулся и позвал:

– Ники. – Коснулся ладони, и Ники почти дернулась в сторону, но передумала в последнее мгновение. Ничего он плохого не хотел, это было ясно. – Я сделаю – все будет правильно, хорошо. Везде в империи. Но в столице я хочу – мне нужна – твоя помощь.

Голос у него был такой измученный, и, конечно, куда ему без помощи! Ему приходится самые простые вещи объяснять и еще нужно следить, чтобы он не выкладывался так. Но только он говорил совсем о другом. И что с того, что ему не хватало слов? Кьоники мог бы сказать это на своем языке, а Ники все равно сейчас поняла бы его, как понимала волчью речь.

Он хочет, чтобы больше никого не держали взаперти в учебных центрах, не прятали в психушки, не заставляли участвовать в экспериментах. Хочет, чтобы магия не была клеймом, а слово «дар» не звучало как ругательство. Хочет все изменить.

– Конечно, – ответила Ники и отвернулась, вытерла слезы. – Я помогу.

– Спасибо, – сказал Кьоники.

Ники закрыла глаза, спрятала лицо в изгибе локтя.

Скорей бы, скорей бы оказаться в столице.


3.

Когда прогремел первый взрыв, Мари поняла, что все эти дни к ней подбирался страх.

Незаметный – заставлял вздрагивать от телефонного звонка, прислушиваться к шагам за дверью. Но стоило задуматься об этом, и не находилось причин для тревоги. Если бы Рени арестовали по дороге, то к ним бы уже пришли с допросом, а раз не пришли, значит, никто его не ищет. И нечего бояться, что он вернется. Уехал так легко, без сожалений. Наверное, другая дурочка уже подобрала его и приютила.

А ведь Мари думала, что влюбилась, была уверена, что станет тосковать ночами, не сможет сдержать слез. Но Рени уехал, и что осталось от этой любви? Только мутное чувство, будто оступилась, ошиблась, а в чем – не понять. Зато ее брат, Кени, всегда такой дерганный, боявшийся лишнее слово сказать при чужих людях, теперь успокоился. Утешал ее: «Ты все правильно сделала». Она и сама это знала.

Но только и дома, и на улице с каждым днем становилось все неуютней. То и дело тянуло обернуться, проверить, не идет ли кто-то по пятам, не заглядывает ли в окно. Это все осень и одиночество, так Мари себе говорила.

А потом прогремел взрыв.

Уже стемнело, Мари пришла на заправку сменить брата, в подсобке переодевалась в рабочий комбинезон. И тут хлопнуло, далеко и гулко, земля качнулась под ногами, отозвалась дрожью в костях. Зазвенели стекла. Мари прижалась к стене, машинально застегнула последнюю пуговицу, затянула лямку на плече, и только тут вспомнила: если бомбардировка, в доме оставаться нельзя, завалит!

Мари выбежала, окликнула Кени, успела увидеть чистое небо – ни прожекторов, ни бортовых огней – и пустую дорогу. И в тот же миг завыла сирена, – далеко, за лесом, в лаборатории. И смолкла, будто захлебнулась криком.

Кени был внутри, возле вмонтированной в стену радиоточки. Снова и снова нажимал на клавиши, но оба канала молчали. Ни искаженного звука, ни помех – тишина, словно трансляцию отключили. Такого Мари не помнила, радиоточка всегда говорила.

– Позвони, – сказала Мари, но брат лишь помотал головой.

Гудок в трубке был, но и правда, кому звонить? В деревне тоже все перепуганы, а по чрезвычайной линии не станут отвечать на вопросы. Оставалось только ждать.

Мари выключила свет. Надпись над входом – «Заправочный пункт, тридцать один» – мигнула и погасла. Окна почернели, бензоколонка превратилась в нагромождение теней, плафон фонаря над ней казался бельмом. И дорога была безжизненной, черной, ни единой машины. Мари и Кени стояли под навесом, а позади, в доме, молчала радиоточка.

Тишину разломило эхо новых взрывов, – один за одним они грохотали, то тише, то громче, но смолкли лишь когда западный край неба расцвел заревом.

– Пожар, – сказал Кени и сжал руку Мари, крепко-крепко, как в детстве. – Они горят.

Как лучше, остаться здесь, ждать в неизвестности, или пойти в деревню, не зная, что там? Кени не мог решить, а Мари вспомнила, что за стеклом висит правительственная инструкция. Пришлось зажечь лампу – ненадолго, только чтобы прочесть выцветшие строки, указания для чрезвычайной ситуации. «Если нет угрозы для жизни, дежурный остается на заправочном пункте до прихода представителей власти». Спорить больше было не о чем.

Время тянулось медленно, Мари и Кени сидели снаружи, под навесом, пили остывший чай и всматривались в ночь. С запада потянуло гарью, в ней чудился острый ядовитый привкус. Успели испугаться – неужели химическая атака? В подсобке должны были храниться респираторы, – старые, чуть ли не с начала войны, – Кени отправился искать их, но не смог найти при свете зажигалки. Но вскоре ветер переменился, принес лесную сырость и запах хвои.

Постепенно страх притупился. Все вокруг казалось нереальным, странным, можно было лишь сидеть и ждать. Восток бледнел, тени уже не были непроглядными, и Мари задумалась: что делать, если и после рассвета никто не придет? Уже хотела встать, в очередной раз проверить радиоточку и все-таки позвонить. Но тут раздался новый звук.

Скрежет железа – в лесу, в стороне от дороги. Кени, только-только задремавший, дернулся и вскочил, едва не опрокинув стул. Мари тоже поднялась, прислушалась. Тело стало безвольным, слабым, а мысли метались. Если это враги, то где спрятаться? Куда бежать, в лес, в деревню или…

Снова донесся грохот – будто с силой захлопнули тяжелую дверь. А следом – голоса, хруст веток, шаги. Время ожило, побежало быстрее, стук сердца не поспевал за ним.

Свет фонарей полоснул, заставил зажмуриться и отступить на шаг. Но Мари поспешно открыла глаза и сквозь разноцветные пятна рассмотрела пришедших. Целую толпу, так ей показалось сначала.

– Кто такие? – спросил их предводитель. Невысокий, в черной форме внутренних войск, вот и все, что Мари сперва разглядела. – Хозяева заправки?

– Да, – кивнула Мари. – Маринет Инита и Кенар Инита, мы здесь всегда…

Она запнулась, обернулась за помощью к Кени и увидела, на что он смотрит. На куртку лидера пришедших, на блестящий значок и цветные нашивки. Не просто офицер внутренних войск – одаренный из особого подразделения. Маг. Маг во главе отряда. От этой мысли стало муторно, захотелось попятиться, скрыться среди теней. Мари глотнула воздух, усилием воли заставила себя остаться на месте.

Но отряд был вовсе не таким огромным, как сперва почудилось. Не больше дюжины человек, и большинство – в голубой форме. Врачи или исследователи. Или кто там еще работает лаборатории? Лишь четверо были в черном.

– Это деревенские ребята, – сказал один из солдат. – Сколько раз их встречал.

Мари не узнавала его, не помнила, но торопливо кивнула.

– Ладно, – сказал предводитель. Глаза у него были темные, злые, а в волосах запуталась не то труха, не то паутина. – Что видели? Машины, люди, кто проходил?

– Никого! – ответил Кени. Слишком громко, слишком быстро, наверняка этот маг решит, что они что-то скрывают. Но они ведь правда не видели ничего! – Пустая дорога всю ночь, только взрывы слышали.

– Ладно, – повторил маг. – На заправке у вас должен быть телефон. Работает?

Мари кивнула, и маг скрылся внутри.

Его отряд топтался перед навесом, у края дороги. Исследователи переговаривались, слова сливались в усталый неразборчивый гул. Трое солдат стояли полукругом, как конвой. Мари обернулась к Кени, хотела ободрить его хотя бы взглядом, но не сумела. Слишком все было смутно, слишком шатко.

Она прислушалась к голосу мага. Тот дозвонился и сыпал теперь чередой цифр, непонятных кодовых слов. Исследователи замолкли, кто-то вздохнул с облегчением. Телефонная трубка глухо брякнула о рычаги, и маг показался на пороге.

– Все в порядке, – сказал он. – Скоро нас заберут. – И тут хлестнул взглядом по Мари и Кени, посмотрел так, будто заметил впервые. – Что стоите? Чрезвычайная ситуация. По домам и не выходить до сигнала.

Когда они подошли к деревне, ночь уже отступила, заборы и крыши выплывали из предрассветных сумерек и волн тумана.

– Все нормально будет, – пробормотал Кени. – Военные приедут и разберутся.

«Это все из-за Рени». Мысль была такой абсурдной, нелепой, что Мари мотнула головой, пытаясь ее прогнать. Но та не уходила, вгрызалась в душу. «Из-за него».


4.

Духи реки были с ним заодно. Не бросали лодку на отмели, не тянули в омуты, ни разу весло не запуталось в стеблях кувшинок и не увязло в иле. И так легко вспомнилось ремесло гребца: руки будто двигались сами, лишь ладони саднило все больше, а плечи наливались усталостью. Эта лодка была больше той, что Чарена знал в детстве. Тяжелей, надежней, но шла легко.

Вторую ночь они плыли, и река берегла их, вела прочь от врагов. А те могли таится рядом – степь изменилась, превратилась в поля, изрезанные дорогами. Мигали огни на вышках, то здесь, то там мерцали окна селений, – словно горсть теплых звезд, упавших на землю. Порой деревни подступали к воде, захватывали берег, и тогда Чарена вытаскивал весла, доверялся реке. Прятался на дне лодки, рядом с Эшей, тянул за собой Ники. Она опять была далеко, смотрела мечтательно, улыбалась, губы беззвучно шевелились.

Когда огни деревни терялись вдали, Чарена снова садился на весла, греб и вслушивался в голоса путей. Они гремели все неистовей, жарче. Незримый свет летел по руслу реки, ему вторили нити и петли других дорог. Они мчались на восток и звали, звали: Наше сердце, вернись к перехлесту, отвори нашу силу.

Столица была совсем рядом.

Вечером, перед тем как спустить лодку на воду, Чарена долго всматривался в карту. Ники показала город, сожженный вчера огнем и ветром, и реку, разделявшую его надвое. «Старый порт, – сказала Ники. – Не помню, почему его закрыли, наверное, из-за войны». Чарена не смог узнать эту реку. Может быть, прежде она струилась под землей или текла неприметным ручьем и лишь теперь набрала силу. Как и пути, стремилась на восток, но потом уклонялась, огибала столицу широкой дугой.

Скоро придется сойти на берег.

Луна поднималась за спиной, – отблески скользили по волнам, свивались причудливой рябью. Помнит ли луна своих жриц, ведьм с берегов Айоры? Хранят ли воды озера их гневные крики?

– Ваши проклятия – пустые слова, – прошептал Чарена. – Вы проклинали меня, но я жив. Жив. Исправлю все.

Его голос вернул Ники. Она вздрогнула, вцепилась в край скамейки, будто не понимая, где очутилась. И тут же встрепенулась, указала вперед:

– Кьоники, река поворачивает! Нам пора!

Но восточный берег был заросшим, топким, не подобраться. Река несла лодку, влекла по изогнутому руслу, а серп луны поднимался все выше, насмехался с неба.

Нет, насмешка лишь чудилась. Воспоминания, усталость и голод мутили мысли, а луне не было дела до странников. И вскоре в ее свете засеребрился песок, показался пологий спуск к воде.

На берег Чарена выбрался последним. Ники уже сидела на камне, завязывала ботинки, а Эша светлой тенью кружил рядом. Ночь полнилась прохладным плеском реки, тревожной песней сверчков и дальним гулом – механическим, едва различимым. И к запахам ила и тростника примешивались другие, пьянящие и резкие. Запахи горючей смеси, мощеной дороги, машин. На юго-востоке мелькали огни, летящие росчерки. Отсветы большого тракта.

Чарена закинул рюкзак за плечи и изо всех сил оттолкнул пустую лодку. Та качнулась, не желая уходить, но течение было сильней, – подхватило, понесло прочь, мимо отмелей и речных зарослей.

– Здесь надо очень осторожно, – сказала Ники.

Она уже поднялась, отвернулась от воды, и Эша замер рядом. Чарена подошел к ним, тоже взглянул вдаль.

Там, на востоке, поднималась заря, но не та, что предвещает восход солнца. На небо ложился холодный багряно-сизый отблеск, рассеченный тенями облаков. Будто мираж, отражение города, скрытого за горизонтом.

– Столица, – сказал Чарена.

– Да, – кивнула Ники.

Сердце земли.

Пути тянули туда, горели под ногами, раскаленными нитями вспарывали воздух. И хотелось забыть про усталость и осторожность, рвануться через поля, не разбирая дороги. В зарослях мерещились глаза кьони, давно умерших, тех, что взлетали по высокой дворцовой лестнице, тех, чьи имена звучали в тронном зале. Может быть, они вернулись призраками, хотят войти в столицу вместе с Чареной? Может быть, и Ки-Ронг рядом?

Чарена закрыл глаза, вздохнул глубоко, один раз, второй, третий. Заставил мысли утихнуть. Пути сверкали по-прежнему, но морок отступил, рядом был только один кьони – Эша. Не время для безрассудств. Столица лишь кажется близкой, и о врагах забывать нельзя.

Эша вывел их с Ники к узкой тропе. Она ползла между неубранной нивой и землей, оставленной под паром. Чарена шел впереди, смотрел на ледяное зарево над столицей, прислушивался к ночным шорохам, к шагам Ники, к шелестящей поступи Эши. Тропа изгибалась, стремилась к востоку, шум дороги становился все различимей, свет вспыхивал ближе. Над краем полей показались красные огни сторожевой башни. Нужно было задержаться, обдумать, как незаметно пробраться вдоль дороги, и Чарена оглянулся, чтобы заговорить об этом.

Но не успел произнести ни слова, – Эша зарычал, оскалился и припал к земле. Так уже было, было, в степи возле полых холмов! Только теперь не стоило сомневаться, столица близко, земля пылает силой, и пусть не с сотней врагов, но с десятком можно совладать.

Не было времени сделать глубокий вдох, снова напомнить себе об осторожности.

Чарена протянул руку, и пути откликнулись, – тонкие, но смертоносные, как натянутые струны. В ладони вспыхнула бесплотная капля, ожила, задрожала, разрастаясь. Еще немного – и превратится в пламя, хоть пока и лежала в горсти, не обжигая пальцы. Неверный свет метался по колосьям и пашне.

– Тише. – Человек выступил из теней, показал пустые руки. Голос у него был надтреснутый, слабый. – Зачем же вы забрались сюда, еще и без амулетов? Я вас выведу, здесь пока можно обмануть посты.

Он кивком указал на юго-запад.

Чарена поднял руку. Свет скользнул по лицу незнакомца, обнажил морщины, впалые щеки, пепельную седину. Совсем старик. Как он нашел их? Должно быть, как Аджурим, услышал чары издалека. И теперь предлагает помощь.

– Мы идем на восток, – сказал Чарена. Ники шагнула вперед, молча встала рядом. – В столицу.

– Зачем? – спросил старик. – Вы же знаете, что будет, если вас схватят, тем более здесь, на закрытой территории.

Эша уже не рычал. Проскользнул между Чареной и Ники, обнюхал старика, – тот не отпрянул в страхе, лишь взглянул, а кьони в ответ заворчал чуть слышно и отступил в сторону. Признал другом.

– Там нужно сделать, – сказал Чарена. – Важное, самое важное дело.

Старик замер, зажмурился, как от приступа резкой боли, и потом проговорил:

– Я знал. – Его голос дрожал. Ники рванулась вперед, подхватила старика под локоть, будто боялась, что сейчас он пошатнется, не удержится на ногах. – Знал, что не все кончено. Что кто-то еще сопротивляется. Пойдемте, я вас спрячу, я вам помогу.

Тропа, которой он их повел, ныряла под землю, и незримые пути гремели там и сверкали.

Глава 12. Тайна


1.

Все здесь дышало теплом – будто вернулся домой через годы скитаний.

Нет, было иначе, чем в старом жилище Карионны, – пропиталось нынешним временем, носило его отпечаток. Возле дверных косяков притаились щелкающие пластины, и по их знаку загорались лампы под потолком. На кухне расцветали голубые лепестки огня, в умывальной текла горячая вода по трубам, а в прихожей отсчитывали мгновения круглые часы. Если прислушаться, удавалось различить, как в них клацают, цепляясь друг за друга, шестерни и колеса.

Но этот дом признавал Чарену, признавал Ники и Эшу. Брошеный в кресле плед, выцветшие портреты на полке, стопки книг, – каждая мелочь казалась знакомой. На огне шумел чайник, и в этом шелесте мерещились слова: дети, скитальцы, вернулись издалека.

Чарена сидел за столом рядом с Ники, смотрел, как она бездумно чертит пальцем по истертой скатерти, и думал: да, так похоже на тот день.

Он приехал тогда навестить Карионну, и, как только вдали показались поля и изгиб реки, душу забередило беспокойное чувство. Тоска, радость и горечь вины – сплетенные так тесно, что не различить.

Карионна вышла навстречу, и Чарена словно увидел процессию ее глазами: яркие стяги и ленты, лошадей, повозки, советников, воинов и слуг. Она полоснула взглядом тех, кто ехал впереди, рядом с императором, – Рагру, Аджурима и Шенну, кутавшуюся в покрывало, – и Чарена понял без слов. Обернулся и велел:

– Разбейте лагерь на берегу. Дальше пойдем только мы с Ки-Ронгом.

Дома все осталось прежним. Также свисали со стропил пучки трав, пахло целебными настоями. На растрескавшемся столе ждал свежий хлеб, в круглых чашках дымился чай. Но потолок словно стал ниже, окна – меньше, а тени – черней. Глубже пролегли морщины на лице Карионны, и на руках проступили вены. Чарена не приезжал долго, а она жила тут одна.

– Зря ты им доверяешь, – сказала Карионна. – Им безразличны твои стремления. Они любят не тебя, а твою удачу и силу. И эта женщина, и Заклинатель, которого ты зовешь другом, и остальные. Из всех из них лишь твой полководец, может быть, честен. А может, и его влечет власть.

Только слова Карионны – внезапные и прямые – могли задеть Чарену так сильно.

– С одного взгляда тебе это ясно? – спросил он в ответ и тут же пожалел об этом. Вопрос прозвучал запальчиво, по-детски.

– Да, – сказала Карионна. Спокойно и уверенно. Как всегда.

– Так приезжай в столицу! – попросил Чарена. – Раз кроме кьони, мне некому доверять там, живи рядом со мной, во дворце.

Карионна покачала головой, а потом улыбнулась.

– Если и правда будет нужно, приеду.

Приезжала ли она? Проводила ли до гробницы?

– Кьоники! – Ники толкнула его локтем, заставила очнуться. – Ты чего?

– Все хорошо, – ответил Чарена. Если бы только Ники знала лхатони, если бы только он не путался в нынешних словах и мог рассказать ей обо всем. Сумеет ли когда-нибудь? – Теперь все хорошо.

Эша оглянулся на голос, а потом пересек комнату, замер на пороге кухни. Оттуда сквозь распахнутую дверь неслись звуки: шипело масло, сочно хрустели под ножом овощи, затихал снятый с огня чайник. И запахи становились все острее, ярче, с новой силой будили голод.

Словно услышав эти мысли, старик заглянул в комнату, пообещал:

– Уже скоро!

Когда они только пришли, Ники порывалась помочь, но старик не позволил, велел им умываться и ждать. И теперь они сидели за столом, будто долгожданные гости, а не бродяги, подобранные на бездорожье. Где дети старика, где его внуки? Этот дом – для большой семьи, не для отшельника-одиночки, стены помнят другую жизнь.

– Как ты думаешь, – прошептала Ники, – почему он не захотел узнать, как нас зовут?

Еще по пути, в темноте, старик сказал: «Без имен. Сами знаете, так безопасней». Приняв это за незнакомый обычай, Чарена не стал спорить. Но вскоре понял – дело не в этом. Вся империя теперь пронизана страхом, и старик боится не меньше других. Боится, что те, кто преследует заклинателей, настигнут его, пытками или угрозами выведают все о Чарене и Ники. И чем меньше он будет знать – тем меньше расскажет. Вот почему не захотел услышать имена своих гостей.

– Страх, – тихо сказал Чарена. – Это страх.

Ники вздохнула и снова принялась водить по квадратам на скатерти. Коричневое окошко, желтое, рыжее, – полинявшая ткань, выцветшие краски. Сколько лет этому дому?

– Самое главное чуть не забыл! – Старик поспешно скрылся в коридоре. Донесся скрип – не то половица, не то ящик комода или крышка сундука. Эша скользнул следом. – Ничего, здесь-то вас не успели заметить…

Эшу старик совсем не боялся, – будто это был не кьони, а пес, свой, всю жизнь охранявший жилище. Бесстрашие и страх в одной душе и внешность под стать: глаза, выцветшие от времени, измученный голос, а движения точные, полные силы.

Старик подошел к столу, протянул что-то Ники.

– Опасно ходить без защиты, – сказал он. – Надень.

– Это амулет? – воскликнула Ники и схватила подарок. Чарена придвинулся ближе. В ладони у нее лежал круглый медальон, темный, виток за витком исчерченный знаками силы. Лишь несколько были знакомыми. – Джедли говорил мне про амулет, говорил, что нужно обязательно найти!

– Джедли? Неужели тот самый, Джедли Рейр? – спросил старик и тут же оборвал сам себя: – Без имен, вы же знаете, нельзя называть. Да, это амулет, он спрячет, если только не будешь использовать сильную магию. – И добавил, повернувшись к Чарене: – А у тебя ведь уже есть, все в порядке?

– Нету у него, – сказала Ники. – Он невидимый.

– Даже так? – Старик взглянул пристальней, а потом улыбнулся, почти мечтательно. – Как в сказках.


Чарена о многом хотел расспросить, но усталость расползалась по телу, мысли путались, а слова мешались друг с другом. Ники тоже примолкла, сидела, подперев голову руками. «Ложитесь спать, – сказал старик. – Завтра решим, как вам добраться в столицу, способ есть». Он постелил Чарене в той же комнате, на диване, а Ники показал крохотную смежную спальню. Пояснил что-то, но неразборчиво, быстро, – но Чарена понял, что кто-то жил тут прежде. Должно быть, дети. Где они теперь? Разъехались, странствуют, ищут свой путь, не навещают родной дом долго, слишком долго? Нет, здесь случилось что-то другое.

Ники оставила дверь приоткрытой и не погасила ночник, – его свет растекался по стене лунным отблеском. Чарена слышал, как она ворочается, видел, как шевелятся тени. Наверное, ей было страшно одной в крохотной каморке, мерещился лязг засовов, окрики тюремщиков.

– Я рядом, – сказал Чарена.

– Хорошо, – сонно отозвалась Ники и вскоре затихла.

Эша бесшумно подкрался к ее комнате, замер на миг, а потом обернулся, – глаза блеснули в полутьме. Чарена кивнул, и вместе они тихо вышли в коридор.

Старик сидел на крыльце, смотрел, как бьется пламя свечи в кованом подсвечнике. Под крышей тихо перекликались колокольчики, – тусклые, не украшенные ни знаками заклятий, ни молитвенными лентами. Эша застыл, готовый сорваться с места, умчаться в ночь.

– Волку тесно в доме? – спросил старик. – Но гулять здесь надо осторожно.

Продолжил, – но Чарена понял лишь «не подходить» и «будут стрелять». Он кивнул, опустился на крыльцо, обнял Эшу и прошептал:

– Ступай чутко, беги от людей, беги как ветер, и возвращайся в темноте, до восхода солнца.

Эша заворчал, соглашаясь, ткнулся в лицо, и Чарена разжал руки. Всего одно мгновение – и кьони слетел по ступеням, растворился во тьме.

– Лхатони, – удивленно сказал старик. – Ты говорил с ним на лхатони. Раньше мы все учили древний язык, не так, как теперь учат, по-настоящему, стыдно было не знать… Но я уже столько забыл. А ты так хорошо разговариваешь, где ты учился?

– Это мой язык. Говорю с детства. – Нужно ли открыть больше, нужно ли рассказать обо всем? Так мучительно этого хотелось, но рано, не время. Только об одном не смог промолчать. – Меня зовут Чарена. Хочу, чтобы вы знали.

– А меня Верш, – сказал старик и улыбнулся невесело, устало. – Что уж скрывать.

– Это тайна, не расскажу, – пообещал Чарена. – Будет тайной, пока я не сделаю все. Пока все не будет правильно.

– Ты главное постарайся выжить, – вздохнул Верш. – И береги подругу.

Я не умру, так Чарена хотел ответить. И Ники будет жить, я помогу ей, ветер сольется с ее душой, раскинет крылья. Мы придем к перехлесту путей, и я все исправлю. Освобожу заклинателей, уничтожу врагов за проливом, больше незачем будет воевать, больше не будет страха.

Но как говорить об этом?

Он лишь кивнул и сказал:

– Да.


2.

– Зря ты ускорил регенерацию, – проговорила Мели.

Ее пальцы двигались медленно, осторожно, – она отлепляла электроды от висков Адила, а он едва чувствовал прикосновения. Обезболивающий гель стянул лицо морозной коркой. Но следы от приборов останутся, через пару часов напомнят о себе болью.

– Все показатели скачут, – продолжала Мели. – Чудо, что ты вообще выжил! Тебе бы несколько дней покоя, а вместо этого такая встряска.

Мели была так близко, живая, невредимая. Чувства обострились сами собой: Адил видел, как вздрагивают ее ресницы, различал серо-голубые прожилки радужки и отражения в черноте зрачков. Пульс Мели бился тревожно и быстро, – это ей, а не Адилу нужен был покой. Темно-синяя форма делала ее совсем бледной, а волосы – пепельные в электрическом свете, стянутые в тугой хвост – пахли непривычно, цветочной отдушкой. Таким был запах мыла здесь, в офицерских казармах столицы.

Мели открепила последний электрод, сделала пометку в блокноте. Она жива, в который раз подумал Адил. Жива, Чаки вывел ее, привез сюда, а она вместо отдыха проверяет, что со мной. Если бы можно было обнять ее, пообещать защитить, попросить прощения. Он так гордился безопасностью западной лаборатории, был уверен, что все под контролем. А теперь из всех экспериментов Мели только он один и остался.

И то не в лучшем виде. У него было время внимательно изучить свое отражение – уже в столице, в перерыве между совещаниями и докладами. Увидев себя в зеркале, Адил понял, почему все отводят глаза, почему даже старшие по званию говорят с ним мягче, чем он заслуживает. Он выглядел так, будто уже понес наказание: лицо и тело покрывали яркие пятна свежей кожи вперемешку с зажившими рубцами. Неужели из-за этого ему готовы простить провал операции и гибель лаборатории?

– Ты не расскажешь? – спросила Мели. Облокотилась о стол, устало потерла лоб. За ее спиной перемигивались приборы. Медленно выползая, шуршала распечатка, сквозь перегородку доносились голоса и стук клавиш. Чужие кабинеты, чужие испытательные камеры. – Кто нас взорвал?

– Сепаратисты из Шанми, – ответил Адил. Собственный голос ему не понравился: отрывистый, сухой. Так только сводку зачитывать. – Объявили на своей частоте, и в новостях альянса теперь это повторяют.

Мели кивнула. Перелистнула блокнот, – не глядя, страницу за страницей.

– Шанми, – повторила она. – У нас были испытуемые из Шанми. И Верт…

«Конечно, это наш недосмотр, – так командующий сказал Адилу. – Но недосмотр давний. Их снабжает альянс, альянс все и подготовил, прислал специалистов, своих одаренных, оружие. Готовились давно».

Все было так, события складывались, как частицы мозаики: невидимый маг отвлекает внимание, и тут же альянс наносит удар и в тылу, и на фронте. Но Адил не мог поверить в эту схему. Она была похожа на неисправные часы, все шестеренки на месте, но проскакивают, не хотят вращаться.

Сепаратисты объявили, что взрыв западной лаборатории – месть за уничтожение «освободительной базы». Но эту базу уничтожил невидимый маг. Они не могли пойти на такую жертву, а значит этот колдун действовал сам по себе. Зачем? Командующий не стал слушать возражения, сказал: «Альянс спровоцировал Шанми», но Адил знал – это не так. За воспоминаниями о колдуне тянулся саднящий привкус, мысли путались, оставалась лишь одна: почему я не выстрелил?

– Хорошо, что хотя бы твои данные все дублировались сюда, в столицу, – тихо проговорила Мели. – Столько исследований погибло. Здесь есть мои отчеты, но ни одного образца, и я не верю, что кого-то спасут из-под завалов… И наши камеры, они были уникальные, здесь даже такого оборудования нет!

Дело ее жизни осталось под обломками. Работа, которую Адил должен был защищать.

Но сама Мели сидела перед ним – живая! – измученная, несчастная, но не сдавшаяся. Он помнил, как несколько лет назад она с восторгом рассматривала его показатели и говорила: «Это первый шаг, мы на верном пути! Вот увидишь, скоро ты станешь гораздо сильнее одаренных. Мы докажем, на что способен обычный человек!»

– Ты все восстановишь, – сказал Адил. – Главное, что Чаки вывел тебя и твой отдел. Исследования не прекратятся.

Он боялся, что Мели начнет спорить или расплачется, – разве могли его слова утешить? Но она благодарно улыбнулась и коснулась его руки. Не чтобы измерить пульс или прикрепить датчики – просто так.

– Ты прав, – сказала Мели. – У нас получится.

На миг показалось – все хорошо, снаружи – мирный город, а впереди – спокойная жизнь.

Луч прожектора скользнул за окном, полоснул облака.


3.

Он так и не сказал своего имени, а Ники только на следующий день заметила, что зовет его йиргой. Не вслух, конечно, про себя! Забавное слово, из южного диалекта, так одна девочка в учебном центре называла своего дедушку. Все говорила: «Йирга приедет, запретит им меня колоть, заберет с собой, будет сам меня учить! Мой йирга – самый сильный колдун, он офицер в армии, они меня с ним отпустят!» Конечно, никто за ней не приехал. Но, слушая эту девочку, Ники жалела, что у нее нет своего йирги. Столько всего хорошего было в прошлом, в столице, а вот дедушки не было.

А теперь как будто появился.

Проснувшись утром, Ники сперва не поняла, где очутилась. Толстое одеяло, шершавые чистые простыни, утренний луч на синей стене, – все дышало уютом, теплом. Хотелось закрыть глаза и провалиться обратно, в сон без сновидений. Но Ники заставила себя сесть и осмотрелась.

Кто-то здесь жил – давным-давно, но память осталась. Будто человек ушел десятки лет назад, а его вещи никто не перекладывал, лишь протирали пыль.

Солнце пробивалось из-под тяжелой занавески, золотило сухие цветы в вазе. На столе громоздилась стопка книг и выцветших тетрадей, а рядом тускло блестела склянка – чернильница, как в фильмах. Со стены смотрели черно-белые картинки из журналов и старый-старый плакат. Такой был в учебнике истории: слово «свобода», вписанное в границы страны. Если сейчас на нем нарисовать линию фронта, то она отъест половину буквы «с».

Что-то непривычно защекотало шею, Ники попыталась смахнуть, – пальцы наткнулись на шнурок, скользнули вниз и обхватили амулет. Тогда она наконец все и вспомнила. И пожар, и реку, и этот дом.

Вспомнила, как йирга принес вчера одежду, сказал: «Тебе будет впору». Вещи сейчас нашлись на стуле и правда подошли. Синие брезентовые штаны – такие давно уже не носят, с резинками на щиколотках – и рубашка в смешной цветочек. Все такое теплое, не то что форма из дурки и украденное с веревки короткое платье.

Кьоники еще спал, Эша лежал на полу неподалеку, – шевельнулся, дернул ушами, когда Ники прокралась мимо, и снова опустил голову на лапы.

Йирга был на кухне. Улыбнулся, когда Ники шепотом пожелала доброго утра, попросил не выходить наружу. Но внутри разрешил ходить всюду и сам провел по комнатам.

Это оказался настоящий деревенский дом. Ники пряталась в похожем, когда сбежала в первый раз, только там толстым слоем лежала пыль и холод сквозил из разбитых окон, как в страшном сне. А здесь все было обжитым, настоящим.

– Сюда можно, тут не увидят, – сказал йирга и распахнул дверь на веранду. От перил до крыши тянулся сетчатый навес, вьюнки карабкались по нему, оплетали так плотно, что даже солнце не могло пробиться. Внизу листья уже начали желтеть, алые прожилки рассекали их словно кровь или пожар. Ники с трудом отвела взгляд. – Дорога с другой стороны, а деревни тут давно нет, чистое поле.

Ники и сама это заметила вчера, когда они шли в ночи. Было совсем темно, только огоньки горели на сигнальных вышках.

– Это уже запретная зона? – спросила Ники. Йирга кивнул. – Почему же вам разрешают здесь жить?

– Пойдем, я покажу.

Он повел Ники по скрипучим доскам веранды. Та обогнула дом, превратилась в широкие ступени и уткнулась в пристройку, обшитую синим пластиком. На тяжелой двери блестели кнопки кодового замка. Йирга нажал их, не глядя, и засов лязгнул, открылся.

Внутри сам собой зажегся свет, загудел вентилятор. Ники не стала входить, и йирга тоже не переступил порога, лишь махнул рукой, показывая:

– Мастерская.

Окон там не было. Вдоль стены тянулся стол, над ним мерцали кристаллы-усилители. На полу громоздились пронумерованные ящики. Воздух казался звенящим, ярким, – значит, тут все время колдуют, это и без приборов и без особого чутья было ясно.

– Здесь я работаю, – объяснил йирга. – Мне привозят заготовки. Раз в пять дней приезжает грузовик, забирает заряженные детали, везет в столицу.

Ники закусила губу, стиснула амулет на груди. Сердце билось часто-часто, ветер клубился в нем, еще миг – и вырвется, завоет под крышей, разметает все в мастерской.

– И вы нам поможете? – спросила Ники еле слышно. – Забраться в этот грузовик?

– Конечно, – ответил йирга и улыбнулся, устало и грустно. – Зачем еще я здесь, зачем так долго работал на них?


Весь день Ники не находила себе места. Часы тикали, минутная стрелка ползла еле-еле, а мысли бурлили. Даже спрятаться в воспоминаниях не удавалось, – знакомая лестница и край фонтана едва успевали показаться и тут же распадались под шквалом предвкушения и страха. До столицы рукой подать, а Ники не могла представить, как окажется дома. В голову лезли разговоры, почти забытые, из первых лет в учебном центре. «Зачем тебе туда? Никого там нет, всех оттуда выгнали». Зачем, зачем? Стоило задуматься об этом, и в глазах темнело, хотелось вскочить и бежать, не разбирая дороги. Амулет помогал отвлечься – чуть-чуть. Ники стискивала его, он ледышкой впивался в ладонь.

Эша пытался ее успокоить. Говорил, что вокруг все тихо, никто их не преследует, врагов нет. Не мог понять, что Ники совсем не этого боится! А чего?

Кьоники молчал больше обычного. То бродил по комнатам – совсем как Эша, – то стоял у окна. И вдруг оборачивался, подходил к Ники, но ничего не говорил. Лишь смотрел, и в его морских глазах качались беспокойные тени. Он тоже хотел скорее добраться домой.

Йирга вернулся из мастерской только вечером. Зажег торшер, опустился в кресло, и на душе у Ники стало спокойно. Она забралась с ногами на диван, Кьоники растянулся на полу возле Эши, – и, казалось, они тысячу раз уже так собирались вчетвером, слушали тиканье часов, смотрели, как темнеют окна.

А потом Кьоники приподнялся на локте, взглянул на йиргу и спросил:

– Ваша семья – где они?

Как будто не знал, что нельзя о таком спрашивать! Нельзя, нельзя, вдруг не осталось хорошего в прошлом, вдруг вспоминать больно? Йирга качнул головой и тихо сказал:

– А ведь я никому не рассказывал. Всей правды – никому.

Ники испугалась, что теперь повиснет молчание, неуютное и промозглое. Но йирга заговорил снова.

Его голос менялся, то сбивался, то становился глубже. Иногда, будто спохватившись, йирга медлил, вставлял одно-два слова на древнем языке – чтобы Кьоники было понятней. Тот кивал, но слушал внимательно, не перебивая.

– Сразу после революции мы не верили, что это надолго. Переворот, выборы в правительство – это многие поддерживали, но контроль над магией? Ничего не получится, я тоже так думал, нужно просто подчиниться на время, затаиться. «Жди сигнала», так мне сказали, и я ждал. Проходил эти обследования, проверки, повторял лозунги. Новая власть считала, что у меня редкий сильный дар, а что я умею делать амулеты, не догадались. Столько лет они исследуют, а до сих пор не знают, что можно прятать магию. Я помогал, кому мог. Так и встретил свою жену, дар у нее был слабый, она с амулетом проходила мимо приборов, стрелки даже не дрожали. Но она не подозревала, что я жду сигнала, жду, когда начнется восстание. А наша дочь и вовсе ничего не знала – думала, что носит семейное украшение, безделушку. Она так верила во всю эту чушь, в разговоры о свободе! Спорила со мной, убеждала, что магам нельзя давать власть. Думаю, она о многом догадалась, но не выдала меня. Просто однажды сбежала, оставила амулет на столе.

На столе в комнате, где я спала, поняла Ники. Рядом с тетрадками.

Она закусила губу, заставила себя слушать дальше.

– …Пошла добровольцем на фронт. Прислала письмо: у нее нашли дар, учат пользоваться, она сможет сражаться магией. Через два года сюда приехал офицер, рассказывал, что она погибла в битве за порт в устье Ратары. «Героический прорыв», так теперь называют это сражение. – Он замолчал, и Ники боялась пошевелиться. Но йирга вздохнул и продолжил: – Моя жена этого не вынесла. Говорят, мы сходим с ума от силы, от избытка магии, но на самом деле, это все от боли. Нута сдалась. Она пошла к ним, сказала, что чувствует в себе дар, попросила забрать ее. Тогда еще лаборатории только строились, и она согласилась на эксперименты, добровольно. Но тоже не выдала меня. Знаете, что ужаснее всего? Они считают, что это я уговорил и жену, и дочь сдаться им. Что я полностью на их стороне. А я ждал, ждал все это время. Сначала надеялся, что Лити вернется с фронта, потом, что Нуту отпустят из лаборатории. И ждал сигнала, а его не было, и никого не было, некому было рассказать.

Он захлебнулся последними словами, смолк. Ники яростно мотнула головой, – слезы заволокли глаза, все двоилось и мерцало.

Кьоники поднялся, замер светлой тенью посреди комнаты.

– Вы ждали нас, – сказал он. Так отчетливо, ясно. – Я рад, что вы ждали.

Ники сорвалась с места, выбежала в коридор. Дверь гулко хлопнула за спиной.

Слезы душили, рвались наружу, и никто, никто не должен был увидеть их.


4.

Чаки не думал, что окажетсяв столице. Куда угодно могли отправить, в другую лабораторию, на фронт, на военную базу в глуши. Когда прилетели вертолеты, он даже ни о чем не стал расспрашивать: забрался внутрь, пристегнулся и рухнул в тяжелый, беспамятный сон. А потом открыл глаза и увидел внизу закрытую зону.

До того он был столице три раза. Один раз во время учебы, а потом еще дважды: на опознании одаренных и на проверке следящих приборов. «Устройствам пока до тебя далеко, – разработчик сказал это почти с восхищением, как будто и не переживал за свои железки. – Они чувствуют силу магии, а ты различаешь оттенки». Тогда Чаки дали увольнительную на целый день – и сопровождающего, конечно. Тот сперва казался замкнутым и мрачным, но вскоре подобрел. Они бродили по заброшенным улицам, читали вывески, покосившиеся и выцветшие, вспоминали старые фильмы и пытались угадать, где их снимали. А потом напились на ступенях центральной библиотеки, – ее тяжелые уступы громоздились друг на друга, напоминали гробницу.

Он подумал тогда: вся столица как кладбище. От этой мысли замутило, она мучила и не отпускала. Улицы как иссохшиеся русла, вместо неба – дым заводских труб, а дома – скорлупы, опустевшие или переделанные под казармы и склады. Но в мертвых стенах, в камнях и в воздухе жила магия. Следы взлетали, перечеркивая друг друга: свежие, яркие, и дрожащие, едва различимые. А за ними проступало что-то еще, – как дальний гул урагана. Чаки старался отвлечься, не слышать его.

Зачем республике столица старой империи? Гражданских отсюда выселили, так почему же правительство и военный штаб остаются здесь, зачем для них построили четыре высотные башни? Те не спали ни днем, ни ночью: хищно блестели металлом, тянулись к небу, вгрызались в землю, уходили в глубину.

В этой глубине Чаки теперь и оказался – вместе со своим звеном. Больше никаких ограничений, снова признан пригодным к службе.

Это же хорошо, в который раз сказал себе Чаки. Никто ни о чем не догадался.

Офицерские казармы тут походили на бункер. Узкая комната с металлическими койками в два яруса и тесный зал, забитый аппаратурой и мониторами. Между столами примостилась электрическая плитка, рядом поблескивала жестянка с растворимым кофе. Его сколько не насыпай, вкус остается разбавленным и кислым. Но Чаки пил уже третью чашку – все равно ничего крепче не было.

– Тебя должны наградить, – сказала Сканди.

Чаки обернулся к ней, – но нет, она не издевалась. Сидела, облокотившись о стол, на левой руке белела повязка, прятала след ожога. Хорошо, что ее не накрыло, как Адила. Чаки его едва узнал, ни волос, ни бровей, все сгорело, лицо в рубцах и алых пятнах. А ведь наверняка на нем все заживет быстрее, чем на Сканди.

– Да ладно, – сказал Чаки. – Отлично обеспечил безопасность, странно, что под суд не отдали.

– Ты выполнил задачу, – возразила Сканди. – Вывел всех из своего сектора.

Всех… Получилось ли и как разузнать об этом? Лишнее слово – и он выдаст себя.

Чаки пожал плечами и залпом допил кофе.

Сканди вздохнула, захлопнула справочник – что она там искала? – и отодвинулась от стола. Как же она осунулась, даже волосы словно посерели. В который раз за вечер накатила жалость, и Чаки опять не придумал, что сказать.

Сегодня после доклада они долго сидели вчетвером, пересказывали случившееся, и Чаки казалось, что каждый чего-то не договаривает. Наверное, потому что он сам молчал о главном, говорил только о сирене, о взрывах, о беспомощности ученых. Но Сканди и правда выглядела подавленной, несчастной, а Бен даже не пытался ее ободрить, все повторял, что пожар уничтожил полгорода, столько людей погибло, столько гражданских: «А ведь мы эвакуировали ближайший квартал, оказалось мало!» Сеймор и вовсе лишь изредка вставлял пару слов, и проводил Бена долгим взглядом, когда тот ушел – наверное, в лабораторию, за новыми стимуляторами.

– Пойду спать, – сказала Сканди.

– Спи крепко, встань на заре, – пропел Сеймор, не отрываясь от монитора. Его пальцы стучали по клавишам, все быстрей и быстрей.

Сканди засмеялась, будто через силу, и скрылась за дверью.

Наверное, тоже стоит попытаться уснуть. А если не получится, дождаться Бена, попросить снотворное. Рухнуть на жесткую койку и забыть обо всем, не думать, что случится завтра.

Часы на столе мигали, цифры сменяли друг друга, отсчитывали секунды. Нет, рановато для сна, да и слишком много было кофе.

Сеймор оторвался от клавиатуры, с хрустом потянулся и уронил руки на подлокотники.

– Значит, – сказал он, глядя в потолок, – ты почувствовал в лаборатории незнакомый всплеск? Чужого мага?

– Ну да. – Чаки словно со стороны услышал свой голос, равнодушный, усталый. – На тюремном ярусе.

Сеймор вскинул руки – будто собирался вновь начать печатать – и на миг скрестил пальцы решеткой. Знак из детства, из тайного языка интерната для одаренных. «Ты врешь», вот что значил этот знак. Чаки замер и тут же усмехнулся собственным страхам, – конечно же, показалось. Сеймор не учился с ним вместе, если в его центре и был немой язык, то наверняка совсем другой.

– Адил считает, этот чужой маг контактировал с нашими, которых там держали. – Сеймор крутанул кресло, развернулся к Чаки, но смотрел по-прежнему мимо, вверх. – Вероятно, забрал их с собой. Сейчас вовсю разбирают завалы, одаренных на нижнем ярусе почти нет, ни живых, ни погибших.

Выбрались, сумели! Что их ждет снаружи, куда им бежать? Но вдруг спрячутся, потеряются в глуши, урвут хоть несколько лет спокойной жизни. Вдруг…

Чаки усилием воли подавил вздох, хотел ответить – любую бессмыслицу или глупость – но не вышло.

Сеймор снова переплел пальцы, и теперь уже было не перепутать. «Так их!» – одобрение, восхищение, награда за дерзкий проступок, за нарушение правил.

– Сложное сейчас время, – сказал Сеймор вслух, – но, похоже, скоро все изменится.

Чаки не успел обдумать ответ, слова вырвались сами:

– К лучшему?

– Конечно! – засмеялся Сеймор, и Чаки наконец-то поймал его взгляд – черный, лихорадочный от смутной надежды. – Только к лучшему!


5.

Под ногами хрустела наледь. За ночь воздух стал колючим от холода, расчертил изморозью ветви деревьев. Но замерзнуть не давал подарок старика – вязаный балахон с высоким горлом, серо-сизый, как трава в тумане.

– Ждите пока здесь, – сказал Верш.

Это был даже не сарай – навес и три стены, покосившаяся скамья у входа, в углах – корзины и мятые ведра. Эша проскользнул внутрь, принялся обнюхивать дощатый пол. Следом вбежала Ники, а Чарена медлил, смотрел на восток.

Сквозь ветви деревьев проступало небо. Оно светлело, птицы перекликались, встречая рассвет, и, будто отзываясь, пути наливались тоской и страстью. Звали, тянули за собой.

– Вы все запомнили? – в который раз спросил Верш. – Я их отвлеку, и тогда можно будет выходить.

– Помним, – кивнул Чарена.

Они встали затемно, и старик снова и снова объяснял, что им делать. Дождаться знака, пробраться в машину, затеряться среди коробов с заклятыми вещами. Даже Эша не должен шевелиться. Ни слова нельзя проронить, и пусть уснут ветер Ники и сила Чарены. «Так вы сможете доехать, – говорил Верш. – Но что будет в столице, я не знаю. Может быть, сумеете незаметно выбраться. Но готовьтесь прорываться с боем».

Чарена был готов. Со вчерашнего вечера душа жаждала битвы, молила о мести.

– Что ж, – Верш вздохнул, обвел их долгим взглядом. – Удачи.

Ники порывисто обняла старика, прошептала что-то неразборчиво и тихо. Тот кивнул, улыбнулся едва приметно, печально.

Ты ждал так долго, хотел сказать Чарена, подожди еще немного. Дождись – я пришлю весть о победе, мы с Ники вернемся в твой дом, расскажем о смерти врагов. В этот раз все будет не зря.

– Уже скоро, – пообещал он вслух. – Вы увидите.

Глава 13. Тишина


1.

Думал ли, что затаиться так трудно?

Был бы заклинателем – молчал бы, ни вслух, ни в мыслях не повторял заговоренных слов, не чертил знаки в воздухе и на земле. Был бы жрецом – отвернулся бы от молитвы. Но как запретить душе рваться к столице? Она все ближе. Путь, ведущий к ней, горит, лихорадит кровь, зовет прикоснуться. Но нельзя, нужно стать немой тенью, затеряться, исчезнуть из мира.

Только в гробнице это было возможно. Не там ли он еще, не сон ли кругом?

Чарена сжал кулаки, вгляделся во тьму. Она скрадывала очертания, колыхалась в такт гудящему сердцу машины. Пол подпрыгивал, лязгали оси, скрипели огромные короба. Эша и Ники были совсем рядом, но Чарена не слышал их, не чувствовал за духотой и шумом колес. Эша, должно быть, свернулся, вжался в закуток между ящиками. А Ники? Ушла ли в грезы или усилием воли сдерживает ветер?

Вот-вот они приедут в столицу, близится конец долгой дороги.

«Я мечтал о настоящей подруге, – так Чарена говорил когда-то. – Думал, встречу странницу, которой будет со мной по пути, ту, что поймет меня и не испугается диких троп».

И встретил – но всех, кто знал об этой мечте, нет в живых уже много тысяч лет. Не рассмеешься, не скажешь: «Вот же она, смотрите!»

Ники шевельнулась, коснулась запястья Чарены, – случайно, бездумно. Но не отпрянула, когда он взял ее ладонь в свою, сомкнул пальцы.


*

– Что толку вспоминать об этом? – Аджурим засмеялся, наполнил чаши вином. – Мечта не сбылась. Забудь и женись на Шенне.

Чарена отмахнулся от его слов, прислонился к резной ограде. Здесь, на террасе императорского дома, закат еще длился, алое солнце отражалось в хрустале, растекалось по золоченым блюдам. А внизу уже сгущались тени. Разгорались фонари: на широкой лестнице, в саду у подножия холма, в окнах флигелей и на верандах. Одна за одной вспыхивали звезды на дворцовой стене – факелы дозорных. Улицы города наполнялись мерцающим светом, превращались в отражения незримых путей.

Чарена улыбнулся, прижал руку к сердцу, вслушался в голос земли. И тут же, насмехаясь, проснулась боль, заворочалась в груди, тихая, но неумолчная. С каждым днем она становилась все сильней.

Вино помогало заглушить ее. Непростое, пропитанное травами и заклятьями, оно горчило на языке и тяжестью оседало в мыслях. Шенна попробовала раз и больше не притрагивалась, а Аджурим пил охотно, повторял: «Так даже лучше».

– Ну а кто, если не Шенна? – продолжал Аджурим. Вино раззадорило его, глаза искрились весельем. – Остальные тебе быстро надоели, а она который месяц с тобой. Красивая, любит тебя, высокого рода, возьми ее в жены.

– Хватит, – сказал Чарена. Хотел строго оборвать Аджурима, но не вышло. Злиться на него не получалось, тем более сейчас, когда боль отступила, превратилась в призрак. – Такие советы мне не нужны.

Служанка – тонкая, закутанная в светлый шелк, – выскользнула на террасу, поклонилась, прошла вдоль ограды, зажигая светильники. Ки-Ронг выбежал за ней следом и замер. Аджурима он не любил, следил издали, а тот его и не замечал порой – как сейчас.

Аджурим дождался, пока служанка скроется, опустил чашу и проговорил:

– Разве император земли не должен походить на небесного? У него есть священная спутница, а ты одинок. Женись на Шенне, созови жрецов, пусть вознесут жертвы, пусть будет праздник. Может, духи наконец-то благословят тебя, и Шенна подарит тебе дитя.


Она и правда была с Чареной дольше других. Дочь одного из покорившихся князей, Шенна приехала в столицу посланницей и так и осталась во дворце. Ее братья избрали воинский путь, служили под началом Рагру, Чарена часто встречал их. А саму Шенну сперва не замечал – пока не увидел среди волков.

Весна уже пробудилась, дрожала в прозрачном воздухе, и аромат первых цветов был сильнее благовоний. Кьони кружили по двору меж флигелей, гонялись друг за другом, запрыгивали на веранды. А среди этой бури стояла Шенна. Боялась шелохнуться, обеими руками сжимала на груди покрывало, – ветер рвал его, раздувал синий шелк. Чарена подошел к ней, провел среди расступившихся кьони. С тех пор Шенна часто приходила к нему, почти каждую ночь поднималась в дом императора.

Красота Шенны была северной: резкие скулы, раскосые темные глаза. Она подводила веки золотом, переплетала черные косы жемчугом и серебряными оберегами. Говорила, что больше не боится волков, а увидев Ки-Ронга улыбалась, даже протягивала руки, – но тот всегда ускользал, не давал прикоснуться.

Когда болезнь едва зародилась, – Чарена не желал в нее верить, старался не замечать, – Шенна принесла молитвенные ленты и колокольчики, отгоняющие злых духов, и развесила по углам спальни. Взгляд цеплялся за синие и алые буквы, вышитые на полотне, а тоскливый звон будоражил, мешал заснуть. Чарена не выдержал, велел слугам снять амулеты и ленты. Шенна не помешала ему, лишь смотрела испуганно – как тогда на волков.

Этот страх остался в ее глазах. Слова и поцелуи Шенны стали осторожными, лишенными страсти, – будто вся любовь отгорела, превратилась в жалость. Чарена пытался объяснить, рассказывал про пути, переплетенные в сердце, про волю земли – разве страшны ей болезни? И эта хворь мимолетна, пройдет. Шенна кивала, соглашаясь, но не верила.

Однажды ночью Чарена проснулся от надрывного кашля. Сперва показалось – звук летит с другого конца столицы, а здесь лишь боль, шпарящая, выворачивающая внутренности. А потом понял – это он сам захлебывается хрипом. Внизу завыл кьони, тоскливый клич заставил вздрогнуть, и полегчало. Чарена приподнялся, сел на ложе и увидел, как Шенна – в наспех накинутой одежде, босая, – выбежала за дверь. Ее голос, зовущий лекаря, разнесся по коридору.

Тут же появились слуги, принесли питье. Уже не вино, – отвар целебных трав, густой и горький. Кашель утих, боль затаилась. Волк продолжал выть, все громче, ближе, но у Чарены не было сил выйти и успокоить его. Кто это из бессчетной стаи? Не Ки-Ронг, – тот вошел вместе с лекарем, застыл возле Чарены, не пожелал уходить. Лунный свет мерцал на его шкуре, серебром преломлялся в глазах.

Шенна не вернулась.

Не появилась ни на следующую ночь, ни после. Чарена послал за ней, но пришла служанка, рухнула на колени, прижалась лбом к полу. Зашептала извинения, Чарена не разобрал слов, велел говорить громче.

– Госпожа уехала. – Служанка выпрямилась, но не посмела встретиться взглядом с Чареной. – Не хотела докучать императору, вернется, когда болезнь его покинет.

– Пусть не возвращается, – сказал Чарена. – Ей закрыт теперь путь в столицу.


Наутро на лестнице нашли мертвого кьони. Чарена не смог его вспомнить, да и замечал ли среди сотен других? Совсем молодой, видел лишь одну зиму. Он лежал на ступенях, до последнего вдоха пытался подняться к жилищу императора. Остекленевшие глаза смотрели ввысь, зубы обнажились в оскале. Ки-Ронг обошел его кругом – раз, другой, третий, – но не проронил ни звука.

– Не знаю, – покачал головой целитель. – Не могу понять, отчего он умер. Будто смерть пришла и остановила его сердце.

Из-за меня, подумал Чарена. Ради меня. Безымянный кьони забрал часть недуга, и эта ноша его погубила.

– Похороните его в восточном саду, – сказал он вслух.

Позже, сидя в зале малого совета, Чарена вглядывался в лица собравшихся: молодых и старых, служивших ему с первых дней империи и приехавших в столицу недавно. Смотрел и вспоминал слова Карионны: «Они любят не тебя, а твою удачу и силу». Разве не оказалась она права? Шенна уже отвернулась от него.

Время текло медленно – не различить, утро еще или настал полдень. Солнце скрылось, над лазоревыми крышами ползли тучи. Осенний ветер шуршал свитками, нес промозглую сырость, но Чарена запретил закрывать окна. Слишком душно было взаперти, даже сейчас каждый вдох давался с трудом. Советники рассказывали о неурожаях, о засухе в южных княжествах. Рассуждали, как уменьшить беду, но Чарена чувствовал за их речами другие, потаенные слова.

Правитель не должен болеть, его несчастья – несчастья страны. И есть лишь один способ утолить ее муку, – давний, почти запретный, но не забытый. Нужно вырыть могилу в три человеческих роста, и пусть князь оденется в праздничные одежды, распишет лицо и тело священными знаками. Пусть жрец Безымянного духа рассечет ему запястья, опустит князя в могилу и засыпет землей, а люди благородной крови впрягутся в плуг и превратят это место в поле. Тогда духи насытятся, страна исцелится.

Но никто не заговорил об этом. Из страха или потому что знали, – если умрет Чарена, умрет и империя?

После совета Аджурим подошел, проговорил вполголоса:

– Не печалься о Шенне, забудь ее. Во дворце много женщин.

Что толку, если все они смотрят, как она, – с жалостью и страхом?

– Вот такой оказалась ее любовь, – сказал Чарена.

Аджурим усмехнулся, развел руками и ответил:

– А если бы ты женился на ней, то не сбежала бы, осталась с тобой.

Тогда Чарена впервые разозлился на Аджурима, – по-настоящему, до алой пелены в глазах. Пути откликнулись тотчас, рванулись навстречу. Но удалось сдержаться, запереть ярость в сердце и в глубине земли.

Чарена молча отвернулся и вышел из флигеля.


*

Пути всегда готовы были подхватить его гнев.

И сейчас звали на все голоса, пламенем и льдом отдавались в ладонях, – ведь как он ни стремился стать тенью, как ни погружался в прошлое, не мог перестать думать обо всем, что узнал в последние дни. Неурожай и засуха – ничто в сравнении с бедой, накрывшей империю теперь. Презрение и ненависть к заклинателям, страх перед самой сутью жизненной силы, и война, война, выматывающая и безнадежная. Как могло случиться такое? Пусть же умрут виновные, пусть сгорят земли врагов! Разве можно ждать?

Машина замедлила ход, не мчалась – ползла. Железное сердце урчало тише, снаружи доносился лязг – ворот или засовов? – слышалась перекличка воинов.

Столица! Вот она, за тонкими стенами повозки. Пары мгновений хватит – и вырвешься, увидишь все своими глазами.

Пути сияли, грохотали, свивались.

Чарена закрыл глаза, задержал дыхание, усилием воли сковал тело.

Скоро, сказал он себе и жилам земли. Скоро все исправим.


2.

Так вот от чего спасала бессонница.

Адил зажмурился, плеснул в лицо ледяной водой. Свежую кожу защипало, рубцы заныли. Пусть. Лишь бы сбросить паутину снов, забыть их.

«Запомни хоть раз!» – так сказала лунная тень, прозрачная, легкая, похожая на Мели.

Когда-то он помнил. Сколько раз в училище и еще раньше, в приюте, стоял, вцепившись в раковину, слушал шум воды и пытался сбросить наваждение. Вернуть себя.

Ведь во сне он собой не был, не владел своей душой.

Но разве не кошмар, повторяющийся снова и снова, помог ему выбрать путь, понять, какую опасность таит в себе магия, и на что способны одаренные? Да, так и было. И вот напоминание вернулось.

Что ж, он не станет забывать. Даже расскажет Мели, – может быть, ей пригодится для исследований. Если, конечно, он сможет превратить это безумие в слова.

Адил закрутил вентили, кинул взгляд в зеркало. Алые пятна вокруг глаз побледнели, скоро он снова станет похожим на человека. Отвернулся, принялся одеваться. Но не позволил мыслям покинуть сон, повторял его снова и снова, пока не развеялись отчаяние и ужас.

Во сне он лежал на полу или, может быть, на толще воздуха, дрожащего зеленым и синим светом. Сердце билось все медленней, глуше. Жизнь уходила, а он желал лишь одного – чтобы она не канула в пустоту. Хотел напоить своей жизнью того, кто стоял перед ним.

Кто это был? Очертаниями человек, но темный, как грозовая туча, пронизанный молниями. Он возвышался над Адилом, мог коснуться неба. И Адил не принадлежал себе, готов был отдать кровь и душу. Тысячи обещаний роились во сне, но сквозь них проступала правда: они не исполнятся. Этот человек заберет жизнь Адила, выпьет всю его силу и уйдет, не оглядываясь – к новым жертвам. Следом поползет тьма беспамятства, поглотит мир.

Иногда – как сегодня – перед пробуждением вспыхивал серебристый, призрачный свет и звучали слова. Чаще бессмысленные, но изредка – понятные и нужные.

Сколько раз в детстве он проваливался в этот кошмар, прежде чем разгадал смысл?

Это был сон о власти магов.

В учебниках истории и в старых мемуарах говорилось о том же. Адил читал их, перечитывал, снова и снова находил подтверждения. Колдун-правитель мог быть добрым человеком, рассуждать о благе народа, но когда переходил к делу, становилось ясно: ему плевать на простых людей. Лишенные дара – песок, на котором маги выкладывают яркую мозаику. Императоры, наместники, главы областей – все были заклинателями, обычный человек не мог править. Страх перед магами держал страну в повиновении.

Из книг было ясно и другое – какие бы страшные вещи не творили правители, не всегда можно было их винить. Колдовство мутит разум, безумные идеи не дают покоя, кажутся высшей истиной. И сумасшедший командует армиями, разоряет страну, угнетает подданных. Магия – мощная сила, но она должна служить человечеству, а не порабощать его.

Вот почему нужна была революция. Теперь магов контролируют, стабилизируют и лечат – и никогда не допускают до верховной власти.

Но еще в училище Адил почувствовал, – этого не достаточно. Если бы обрести силу, превосходящую магию, но сохранить ясность ума, остаться собой! Да, поэтому он и вызвался добровольцем в новую программу.

Не ради усиленного зрения и слуха, не ради регенерации и быстрых рефлексов. И не только потому что хотел служить стране.

Он хотел остаться собой.

Вот о чем нельзя забывать.

Спит ли еще Мели или вовсе не ложилась? Нужно подняться в лабораторию, проверить, вдруг найдет время для разговора. Всего несколько минут, чтобы пересказать кошмар.

Адил привычно одернул воротник куртки, проверил рацию и оружие. Подошел к двери, но не успел шагнуть за порог, – позади задребезжал сигнал вызова.

Телефон прятался в стенной нише. Адил снял темно-красную трубку, нажал прием:

– Джета.

– Адил, привет, у меня просьба, я хочу проверить. – Голос Чаки звучал взволнованно, слова комкались. – Ты можешь мне сделать допуск в башню? У Сканди локальные приборы, не берут, а нужно в целом…

– Вспышка? – спросил Адил.

– Нет, не совсем. Весь город шатает – но не сильно! Как будто был гладкий пруд, а потом рябь, вот так во все стороны.

Снова бестолковые объяснения и странные сравнения. Но раз Чаки почувствовал что-то, медлить не стоило.

– Через пять минут будь у лифта, – сказал Адил и повесил трубку.


Столица и правда пошла рябью. Адил смотрел на центральный экран, на мерцающую зеленую россыпь. Карта ожила. Вдоль главных проспектов, на площадях и на пересечениях улиц пульсировали очаги колебаний, разгорались, гасли, разгорались вновь.

Адил стоял за спиной у Чаки, но тот о нем словно забыл. Крутился на кресле, спорил с сидевшим рядом оператором башни, то и дело тыкал в экран. По боковым мониторам ползли ряды чисел и изломанные линии графиков.

– Подумаешь, лихорадит немножко. – Оператор снисходительно усмехнулся, покачал головой. – Я здесь двадцать лет работаю, чего только не видел. Место насыщенное, природные выбросы часто бывают.

Адил застыл. Догадка замерцала, как точки на экране. Только бы не упустить ее.

– Но не весь же город! – Чаки дотянулся до клавиатуры, и цифры на верхнем экране замерли. – Он как будто проснулся, как будто весь дрожит.

Оператор пожал плечами.

– Амплитуда небольшая. Ты чего боишься, землетрясения? Тут их не бывает. Магии много, но зона стабильная.

Адил смотрел на карту, и рябящий свет резал глаза как отголосок сна.

Магии много.

Головоломка сложилась, все детали встали на свои места.

Природный фон в столице настолько силен, что искажает результаты экспериментов. Вот почему их лабораторию много лет назад перевели далеко на запад. В округ, который когда-то называли землей покоя.

Этот город – неудачное место для исследований, но отличное место для особых производств, для боевой и охранной магии. Недаром ни одна императорская династия не перенесла столицу в другое место, к большим рекам или под защиту гор. И после революции правительство и командование остались тут.

Много природной силы – а что еще нужно колдуну, который хочет устроить диверсию или даже переворот? Невидимый маг не случайно двигался на восток, его целью была столица. И он уже рядом с периметром. Или внутри.

– Усильте все посты, – сказал Адил. – Удвойте, утройте патрули, сканируйте все улицы. Приборы могут не распознать объект, я пришлю описание.

Оператор развернул кресло, встретился взглядом с Адилом.

– Это ваша сбежавшая цель? Надеетесь здесь ее встретить? Изложите начальнику безопасности свои идеи. Если придет приказ – усилим.

Адил сжал зубы. Ожоги заныли, напомнили о себе.

Верно. Он не вправе контролировать безопасность столицы. Он не смог защитить вверенный ему участок и не смог выполнить задание, допустил гибель гражданских.

– Хорошо, – сказал Адил. – Ждите.

Пошел к выходу и, уже распахнув дверь, услышал, как Чаки спрашивает у оператора:

– А есть план всеобщей эвакуации? Ну на всякий случай?


3.

Железные петли застонали, и дверь разомкнулась, впустила свет. Он рассек нутро повозки, ошпарил глаза, – заплясали цветные круги, отдались болью в затылке. Но Чарена не зажмурился, смотрел на острые бока ящиков, на открывшийся проход. Совсем рядом, – снаружи, внизу, – лениво перекликались голоса.

Ники шевельнулась и тут же нырнула поглубже во тьму, стиснула запястье Чарены. Хотела удержать его или просила защиты? Ее сердце билось так торопливо и громко, что отдавалось в ладони. Да, здесь не прорваться без битвы. Об этом предупреждал и старик, ждавший их столько лет.

Пути дрожали в предвкушении.

Чарена едва расслышал шорох, не успел ни вскочить, ни окликнуть. Эша устремился вперед, загрохотали короба, голоса замерли, рассыпались криком. Зазвенела сталь, все смешалось.

Нет, только не снова, этот кьони не умрет за него!

Чарена кинулся к выходу, толкнул створку двери, – сколько бы врагов ни ждало снаружи, никто не уйдет! – и замер, озираясь.

Никого не было. По обе стороны дороги громоздились каменные колоды, гигантские катушки, обмотанные стальными канатами, шесты, сложенные в пирамиды. Вместо неба изгибалась крыша – немыслимо высокая, усеянная тусклыми глазами ламп.

Вой Эши взрезал воздух, а следом донеслась ругань, лязг падающего металла. Где они все? Словно исчезли в этом лабиринте.

– Бежим! – выдохнула Ники.

Чарена соскользнул вниз. Гора поклажи укрыла их своей тенью, но некогда было выжидать и прятаться. Эхо гудело, отражалось от стен, не давало отыскать кьони. Казалось, вот он – за груженой телегой, или там, за рядами блестящих шпал. Пути не могли подсказать, они жаждали лишь одного – сиять, сиять, озарить все вокруг. Ники держалась за Чарену, и вместе они перебегали от укрытия к укрытию, пока не увидели распахнутые ворота.

Впереди сиял дневной свет, проступали дальние очертания стен и башен. Люди толпились у входа, тянули лебедки, грузили ящики.

Белый вихрь промчался мимо, замер на пороге. Послышалась ругань и смех, – но нет, никто не думал убивать или ловить Эшу. Он для них – лишь зверь, случайно забежавший к людям.

Эша запрокинул голову к небу, завыл коротко, призывно. И метнулся прочь, исчез.

– Нет, – прошептала Ники. – Как же…

– Что он сказал? – спросил Чарена.

– Что встретит нас в середине. – Ники обернулась, вгляделась в лабиринт хранилища. – Но ведь он убежал! И как здесь найти середину?

Чарена покачал головой. Хотел объяснить: Эша знает, куда я иду. Пути приведут его к месту, где я связал их когда-то, создал сердце империи.

– Не здесь, – сказал он вслух. – Середина города.

Ветер донес запах гари, урчащий шум мотора и шелест колес. Тяжелая повозка приближалась к воротам, ее горбатая спина росла, заслоняла свет, а стражники у входа ждали. Один шагнул вперед, вскинул синий флажок, выкрикнул приказ. Нет, мимо этих людей может пробраться только кьони.

Ники дернула Чарену за руку и кивнула вглубь зала:

– Вон там другой ход.

Чарена всмотрелся, пытаясь различить скрытую дверь, лестницу или лаз в полу. Ничего, только нагромождение железа и камня.

Ники не стала объяснять, – согнулась, проскользнула под огромной катушкой. Чарена последовал за ней. Рюкзак зацепился за деревянный край, бобина качнулась – вот-вот покатится, – и пришлось прильнуть к полу. В его грубой толще жили пути, они текли повсюду, воздух звенел.

– Вот! – выдохнула Ники.

Чарена выпрямился и наконец-то увидел.

Над ними висела труба – широкая, как в плавильне. Зияла темным распахнутым зевом, внизу превращалась в желоб, где блестели перекладины-ступени. Ники уже взобралась на ящик, ухватилась за ближайшую скобу.

– Нет, – сказал Чарена. Ники обернулась, упрямо мотнула головой, и он объяснил: – Не знаем, что там. Я первый. Ты после.

Ники нахмурилась, а потом шепнула:

– Ладно. Только тише, и не колдуй.

Ступени шли часто, тянуться не приходилось, потрескавшиеся подошвы ботинок мягко ступали со скобы на скобу. Ладони саднили – не зажили после речной дороги. Совсем отвык от лодки, с первых дней империи не садился за весла. Долгий срок – и еще восемь тысяч лет.

Лестница кончилась, оборвалась пустотой. И не рассмотреть, что вокруг, – темно, снова темно, как в машине, что привезла их в столицу. Чарена осторожно провел правой рукой, нащупал изгибы. Да, труба больше не карабкалась вверх, висела над землей. Нужно предупредить Ники, но не разнесется ли эхо гулом?

Чарена взобрался на излом, наклонился, молча помог Ники подняться.

Здесь можно было встать в полный рост, не задев покатого свода. Темно и тесно, – но не перепутать с гробницей. Склеп построили у дальних рубежей, в самой тихой земле, а тут сила бурлила, кипела.

Но не в полную мощь.

Чарена коснулся стены и двинулся вперед. Ники шла следом. Он едва слышал шаги, но чувствовал, – она совсем рядом. Восток оставался справа, труба огибала столицу, тянулась по краю. Хотелось разбить железную стену, выбраться наружу, и Чарена сдерживал себя, снова и снова.

Тьма посерела, распалась на тени и пятна. Потом появились круглые окошки, – одно, второе, третье. Чарена заглянул в них на ходу, увидел лишь линии крыш и башни вдали. Труба впереди казалась светлой, бесплотной, – может быть, пропадает там? Но воздух был прежним, жестяным и затхлым, ни намека на свежий ветер.

Шаг, другой, – и Чарена понял. Труба не исчезла, лишь стала прозрачной. Мутное запыленное стекло выгибалось, искажало мир. Безжизненный и серый, он раскинулся насколько хватало глаз, опутанный клубами дыма.

Что стало с моей столицей?

Пути откликнулись, загремели в сердце.

– Давай отдохнем, – попросила Ники. – Дальше надо быстро, чтобы нас не заметили…

Они сели у границы стекла и металла. Чарена развязал мешок, передал флягу с водой Ники. Она запрокинула голову, сделала глоток. Волосы рассыпались по воротнику чужой куртки, – казались медными в пепельном свете.

– Что-то нам рассказывали… – Голос Ники был не громче шелеста. – Для чего нужны эти трубы, перевозить или передавать по ним, не помню. Знаешь, – она замерла на миг, взглянула сквозь прозрачный пол, – странно, я же здесь жила, а все незнакомое.

Город простирался внизу, скрытый паутиной проводов и уступами крыш. Но под этим мороком жила степь, горячая и дикая. Кьони носились среди высоких трав, появлялись и исчезали из виду.

И пылал узел путей, сердце империи.

– Мне все знакомое, – сказал Чарена.

Глава 14. Столица


1.

Земля помнила его. Сила вскипала от каждого шага, расходилась кругами, прибоем окатывала стены.

Лишь с высоты столица казалась размытой и серой, но стоило спуститься по гнутым скобам, – и все изменилось. Блестели шпили над крышами, небо отражалось в стеклах, дробилось в осколках и острых гранях. То здесь, то там улицы крест-накрест разгораживали синие и красные ленты. Порой яркие, хрустящие и скользкие наощупь, но чаще блеклые, размякшие от дождей и снегов, провисшие до мостовой. Ветер терзал их и путал.

– Мне кажется, вот тут я была, – сказала Ники.

Чарена остановился рядом с ней и запрокинул голову.

Дом нависал светлой глыбой, на уступах чирикали птицы, окна были пыльными, закрытыми наглухо, но целыми. Вход заслоняла тяжелая дверь, такая же, как у Верша, вместо замка – пластина с выпуклыми знаками. Это жилище не забыло людей.

Город лишь притворялся заброшенным и пустым. С каждой улицей, с каждым домом его суть становилась ясней.

Сперва, когда Чарена и Ники только выбрались из трубы, кругом громоздились заборы, увитые шипастой проволокой. Из-за них порой доносился лязгающий скрежет, и, будто примерещившись, смолкал. На дороге виднелись следы колес, а вдалеке, над крышами, кружила небесная машина, стрекот появлялся и таял.

Любая выбоина могла таить опасность, за новым поворотом могли скрываться враги. Но так сложно было оставаться спокойным, оглядываться, вжиматься в стены, – ведь воздух столицы пьянил, пути окатывали восторгом, неумолчно звали.

К сердцу империи – туда, где возвышался когда-то рукотворный холм, и ступени поднимались к дому с лазурной крышей. Туда, где теперь стрелами вонзались в небо четыре башни, сверкали отблесками солнца. Разве можно ждать и прятаться? Нужно скорее оказаться там, распахнуть врата тайны, – и сила путей взлетит, озарит все вокруг. Слишком долго спали знаки власти, пусть вспыхнут так, что ослепнут враги за морем! Нужно спешить, промедленье терзает и жалит.

Но Чарена сдерживался, шел рядом с Ники, вместе с ней вслушивался в звуки горна и рев моторов, искал укрытия, пережидал. Шаг за шагом, с опаской, пробирался вперед и отмечал, как меняется город.

Заборы и дымящие трубы остались позади. Им на смену пришли длинные короба с глухими стенами, – должно быть, хранилища или мастерские, – а потом улицы покрылись брусчаткой, а дома превратились в обычные жилища. Только вот окна в них были заколочены или разбиты.

Но не в этом доме, и не в тех, что стояли дальше. Их хранили, берегли, а, значит, скоро встретится стража.

– Я тут была, – повторила Ники. – Точно!

Она сорвалась с места, нырнула в тень переулка. Чарена догнал, тронул за плечо, но Ники не оглянулась. Шла вперед, и взгляд у нее был рассеянный и счастливый.

– Другая дорога, – сказал Чарена и указал на восток. – Середина там.

– Здесь совсем рядом! – Ники вырвалась из-под его руки, мотнула головой. – Я знаю, куда идти, мне нужно туда!

Что влекло ее, так неумолимо и сильно?

Пути текли по руслу переулка, дрожали, предрекали беду.


2.

Конечно, Ники знала, что столица – закрытый город! Была готова к патрулям и сиренам, к военным, охраняющим правительство. А книжные магазины, рестораны и скверы, нарядные женщины, мужчины, дарящие им охапки цветов, – это все только в старых фильмах.

И все же улицы показались ей чужими. Где люди, где распахнутые двери, отражения в огромных окнах и витринах? Никто даже не дежурил на перекрестках, лишь на столбах блестели мертвые глаза камер. Кьоники не замечал их, но не спорил, вслед за Ники тихо крался вдоль стен. И это столичные дома? За похожей бетонной оградой пряталась психушка, да и учебный центр стоял за высоким серым забором. Неужели здесь все такое? Сумеет ли Эша пробраться?

Чем дальше они шли, тем больше Кьоники походил на пьяного – или на человека, которого только-только выпустили из испытательной камеры. Он то и дело закрывал глаза, а потом замирал, повернувшись на восток. Или вскидывал руку, будто хотел поймать ветер, и тут же прижимал ладонь к груди, комкал свитер. И Ники беспокоилась, – за Кьоники, за себя и за Эшу, и даже начала сомневаться, правда ли они в столице.

А потом появилась знакомая улица, и Ники поняла – дом рядом.

Переулок встретил прохладной тенью. Вот дверь с огромным чугунным кольцом вместо ручки, вот резная вывеска – ну и пусть буквы стерлись! Все вокруг обратилось сбывшимся сном, привычным и долгожданным. Сколько раз она ходила здесь с мамой – или одна? Асфальт уже сменили бугристые камни, да, да, это старый квартал, мощеный булыжником. И дома стоят так тесно, что небо превратилось в узкую полосу.

Где-то рядом, совсем рядом!

Нужно найти ворота за домом с тремя подъездами – вот и он, только не желтый с красным, как в воспоминаниях, а тусклый, облупившийся. Ну и что! Ведь вход на месте, хоть одной створки и нет, а другая покорежена, словно ее таранили грузовиком. Но арка не пошатнулась, и над ней по-прежнему изгибается название. То, которое Ники все пыталась прочесть в детстве, складывала по слогам. А теперь…

Ники мотнула головой, зажмурилась на миг и снова вгляделась в надпись. Но буквы не желали соединяться, распадались и рябили. И ладно, какая разница!

– Ники, – сказал Кьоники у нее за спиной. – Это…

Нельзя, нельзя, чтобы он договорил, тогда все разрушится!

– Тут я жила! – воскликнула Ники и устремилась за измятую дверь, прочь с улицы. – Пойдем!

Ожидала увидеть сад, пусть высохший, мертвый, – но от ворот вел еще один проулок, узкий, стиснутый высокими стенами. В небо врезалась витая игольчатая тень. Ники зацепила ее взглядом и тут же отвела глаза. Нужно смотреть вперед, только вперед.

– Ники! – снова позвал Кьоники. Он не отставал ни на шаг, шел рядом.

Проулок уткнулся в дверь, и страх обжег, заставил стиснуть зубы: что если заперто, не попасть внутрь? Но замок был выворочен вместе с металлом, разломанный косяк выпирал из стены. Кьоники подобрал стальной прут, загнал в щель, надавил, и дверь отворилась.

Внутри было темно.

– Еще немного тут пройти, – сказала Ники и нашарила в кармане сумки зажигалку. Огонек затрепетал, осветил изгиб перил в дальнем конце коридора. Запоздало вспомнила про фонарь, который дал йирга, но не стала медлить, искать. – А дальше будет лестница во двор, там светло!

Ники пошла вперед не оглядываясь, уверено, но в глубине души росло и скреблось мутное чувство. Шептало: что-то не так.

Разве не был этот коридор шире, разве не свисали с потолка хрустальные люстры? Нет, просто она сама была маленькой, вот все и казалось больше. А люстры, ковры, расписные стены – столько времени прошло, все разрушено и разбито, а осколков не разглядеть в темноте. Все уничтожено, но ведь что-то осталось? Здесь было так хорошо, сюда она хотела вернуться, и…

«Вспоминай хорошее, – так говорила мама. – Когда станет тяжело и больно, вспоминай хорошее». Слезы комом подступили к горлу, собственный голос, детский, слабый, донесся из прошлого. Но о чем Ники спрашивала тогда, и что отвечала мама?

Сумрачный свет лег на лестницу, и Ники схватилась за перила, запрокинула голову. Где же небо? Его скрывал купол, мутные стекла примыкали друг к другу, как соты. Такой потолок был в оранжерее в учебном центре. Но тут всегда сияло небо, чистая синева, солнечные лучи на мраморной лестнице!

Ступени под ногами были из серого бетона.

Голова закружилась – как от препаратов, как от голода. Ники сделала глубокий вдох, крепче вцепилась в перила и начала спускаться. Просто не надо ни о чем думать, это ведь ее дом, место, где она была счастлива. Нужно подойти к фонтану, оказаться рядом с ним наяву.

Свет отблескивал на стенах колодца. Ники не хотела смотреть, но против воли вскидывала взгляд. Огромные окна нависали над лестницей, целые, без единой трещины, да, ведь это стекло нельзя разбить, даже не пытайся, Ники, сядь, не дергайся, ты же сильная девочка, потерпи немного.

Голоса шелестели в памяти, мешались с писком и скрежетом приборов.

– Нет, нет, – прошептала Ники. – Этого не было. Не здесь.

Лестница кончилась. Ники заставила себя отпустить поручень, шагнула во двор, на дно колодца. Его покрывала плитка, зеленая и белая, как в испытательных камерах.

«Не всегда получается терпеть, я знаю, – говорила мама. – Тогда представляй, что ты в хорошем месте. Вспоминай что-нибудь радостное».

«Все плохое! – кричала Ники в ответ. – Нечего вспоминать!»

«Тогда придумай что-нибудь хорошее. – Мама обнимала ее, шептала ее слышно. – Чудесную сказку, волшебный уголок. Спрячься там, и никто тебя не найдет».

В волшебной сказке можно играть у фонтана, смеяться, кормить голубей. Там нет удушающих камер, нет иголок и ремней на запястьях.

Ники зажмурилась на миг и открыла глаза.

Фонтан рос из пола, высокий, мерцающий стеклом и металлом. Застывший: вместо воды – прозрачные трубки, вместо мраморной чаши – выстроившиеся кругом испытательные кресла. Покрытые пылью, без приборов, без капельниц и масок. Ники подошла, прикоснулась к холодной колбе у основания.

Ничего не было хорошего, никогда. Только выдумки, сказки.

Наверное, Джедли знал об этом. Поэтому просил забыть о столице. А Ники не захотела слушать и так радовалась, что добралась сюда и не одна!

Только правда ли она встретила Эшу? Ведь это в сказках волки говорят. А Кьоники? Тоже выдуманный, ненастоящий?

Стекло зазвенело, задрожали трубки и колбы. Ветер рвался наружу, и что толку было его сдерживать, никогда не получалось, так пусть делает, что хочет, пусть все разрушит!

– Ники!

Кьоники развернул ее к себе, взял за плечи. На миг стало легче – настоящий или нет, но он не исчез. Все те же спутанные белые волосы, глаза цвета моря – пронзительный ищущий взгляд.

– Ники, – повторил Кьоники. – Это столица. Все хорошо – будет. И сейчас.

Его ладони раскалились, обожгли, – Ники задохнулась. Почувствовала, как сердце пропустило удар, сбилось, и вместе с ним замер весь мир. И тут же ветер обрушился на нее, заполнил до краев.

Ветер горел в крови, несся по венам, и сердце ожило, дыхание вернулась. Тело стало легким, прозрачным, и всюду пела сила.

Стекла больше не дрожали, воздух не грозил взорваться вихрем. Но Ники смотрела на Кьоники, и ей чудилось отражение урагана в его глазах .

– Видишь, это правда, – сказал Кьоники. – Ветер – твой друг. Ветер – это ты.


3.

«Лаборатория».

Буквы были витые, причудливые, изгибались над остовом ворот, – но все же Чарена сумел прочесть их. Нижнюю надпись не разобрал, ржавчина съела ее наполовину. Но достаточно было и одного слова.

В этом слове таился страх Мари и боль Верша. Оно тенью ползло по империи, преследовало заклинателей. И даже в столице стоял дом, отмеченный такими знаками.

Ники сказала, что жила здесь.

Чарена хотел остановить ее, но разве сумел бы? Ее будто скрутил горный поток, мчал вперед, не давал оглянуться. И Чарена шел рядом, слушал зов путей, прикасался к стенам, смотрел и запоминал.

Это место было храмом, мастерской и бойней. В воздухе витали отголоски чар, перемолотых металлом, напитанных ядом и ложью. И с каждым шагом, с каждой ступенью эта память сдавливала, сокрушала Ники. Ее плечи поникли, ресницы часто вздрагивали, губы шептали, но голоса не было.

А потом вырвался ветер, загремел отчаянно и грозно, и Чарена понял, что больше не может ждать. Он должен был помочь, прямо сейчас.

Пусть она войдет в сплетение силы, пусть окунется в душу земли!

Пути откликнулись, не промедлили и мгновенья. Их узел – запечатанный еще, спящий посреди столицы, – задрожал, внимая просьбе.

– Ники, – позвал Чарена и притянул ее к себе.

Видела ли она его? Взгляд терялся запеленой боли, а ветер не утихал, трепал волосы, рвал ремешки на куртке, бряцал застежками. За спиной у Ники наливались опасным звоном стеклянные трубы, гул поднимался ввысь.

Никто теперь не умывается пеплом у алтаря, не ищет в безлюдной глуши свое имя. Как без имени слиться с силой, отдаться колдовству? Потом – уже скоро! – Ники сможет отправиться в степь. Если теперь и вовсе нет жрецов Безымянного духа, Чарена научит ее всему сам, скажет: «Тебе не нужны гимны, нужна лишь вера в себя. Слушай, и мир тебя позовет». Когда-нибудь так и будет, но помощь нужна ей прямо сейчас.

Пути раскалились, раскалилась душа, стерлись все грани. Вот сердце империи, вот сердце Чарены, пылает здесь, и та, что стоит в этом свете – пусть увидит себя, пусть поймет и не забывает! Как неотделимо от дышащего дыхание, так неотделима от нее сила. Ветер повелевает штормами, ломает деревья, разрушает скалы, сметает все преграды. Он ее кровь, ее мысли, ее имя – неизвестное, тайное.

Имя проступало в голосе ветра, в сиянии путей, еще миг – и станет явным, Чарена услышит его, сможет произнести. Но нет, он не должен, он не отнимет этого у Ники, она назовется сама, когда придет время.

Но есть то, о чем можно сказать вслух.

– Ветер – это ты.

Пути утихли, сердце вновь билось ровно.

Она ткнулась ему в плечо, прошептала что-то неразборчиво и быстро. Вихрь смягчался, волна за волной огибал колодец, замирая у ног Ники. И вскоре умолк вовсе.

Ники вздохнула, отстраняясь, и Чарена разжал руки, отпустил ее.

– Нас заметили, – сказала она и запрокинула голову, нахмурилась. – От такого никакой амулет не защитит.

– Да, – кивнул Чарена. – Громко. Но мы дойдем. Я буду убивать.

Убью всех, кто помешает нам, так он хотел сказать. Я знаю, ты хотела, чтобы мы подобрались незаметно, и Верш хотел этого. Но не вышло, и я буду сражаться.

Ники ухватилась за перила, шагнула на лестницу.

– Не бойся, – бросила она через плечо. – Я не стану их жалеть. Пусть сдохнут.

Сперва стрекот небесных машин казался призрачным, едва ощутимым. Но чем выше поднимались Чарена и Ники, тем отчетливей доносился звук. Не перепутать.

По коридору шли крадучись, не зажигая огня, но пути успокаивали, влекли вперед. Никто не ждал ни у дверей, ни возле ржавых растерзанных ворот. Миновав их, Чарена остановился и сощурился, глядя на восток.

Железные птицы кружили над вершинами четырех башен.

Над сердцем империи.


4.

– Ну ладно тебе, расскажи, кто он! – Сеймор придвинулся к Сканди, наклонился ближе. – Мы все слышали, как ты ворковала по телефону. Из нашего подразделения? Или вообще гражданский?

– Отстань! – Сканди отпихнула Сеймора и, видно, забыла про раненую руку – скривилась от боли. – Не буду я вам ничего рассказывать, надоели уже.

Они не первый час сидели вчетвером в общей комнате казармы, Чаки изнывал от беспокойства и не мог отвлечься. Старался сдерживаться, не паниковать, и, похоже, удавалось: Бен и Сеймор смеялись его шуткам, а Сканди называла дураком. Если постараться, можно представить, что сегодня обычный день, они просто ждут задание, не знают, чем заняться.

Нет, не получалось. Дар не давал забыть о том, что надвигается буря. Или она уже здесь, нависла, вот-вот разразится?

«Гладкий пруд пошел рябью», – так Чаки сказал Адилу. Просто не хотел говорить, что чувствовал на самом деле: как будто смотришь в зеркало, а оно оживает, покрывается зыбкими волнами, и не понять, кто там, с другой стороны. Или было оконное стекло – и превратилось в штормящую воду. Во всем городе переливалась и дрожала сила, древние следы магии мешались с новыми.

Служба безопасности не прислушалась к Адилу, не разрешила начать операцию, но он не смирился. В любую минуту может вернуться с приказом. Нужно сидеть, ждать, тонуть в сплетении колдовства.

Чаки заставил себя сосредоточиться, в который раз обвел взглядом комнату без окон. Вентилятор гудел, перегоняя затхлый воздух, и вычислительные блоки подпевали, то и дело сбиваясь на скрип и свист. Из трех мониторов светился лишь один.

– Сканди, ты же знаешь, – сказал Чаки, – ты нам как сестра, зачем что-то от нас скрывать? От нас с Беном, конечно. А Сеймору не рассказывай, он уже ревнует.

– Не спорю, – Сеймор вздохнул и уронил руку на спинку кресла Сканди. – Мне ведь было видение, я понял, что много жизней подряд Сканди была моей возлюбленной. Но сейчас служба и устав не разрешают нам сблизиться, и я довольствуюсь ролью брата. И обязан знать, кто твой избранник! Вдруг это недостойный человек?

Бен рассмеялся, едва не расплескав кофе, а Сканди воскликнула:

– Да хватит уже!

Но Чаки не думал останавливаться – хотел спросить у Бена, не пропадали ли у него стимуляторы, или у Сеймора, подает ли он каждый месяц рапорт о видениях, или…

Мир вспыхнул – сокрушительными, яростными лучами, молниеносными, бьющими без промаха.

Вот она буря, всюду, всюду! Исчез неподвижный воздух, превратился в горный поток, хлестал сквозь сердце, сквозь тело, сквозь стены и толщу земли за ними. Чаки задохнулся, – горло забил не то всхлип, не то смех.

– Чаки!

Кто-то тряс его за плечо, звал по имени. Мысли метались, искали опору, но течение силы рвало их в клочья, несло вдаль. И лишь одна уцелела, билась в груди: пусть все останется так, навсегда.

Буря стихла.

Исчезла бесследно, и Чаки закашлялся, смог наконец-то сделать вдох. Краем глаза заметил иглу и блеск ампулы, замотал головой, отодвинулся.

– Не надо. – Боялся, что голос не послушается, но слова звучали отчетливо, ясно. – Уже все прошло.

– Думал, у тебя сердце остановится, – проговорил Бен. – Что это было? Вспышка?

– Очень мощная, – ответил Чаки. – Со всех сторон.

Зачем он это сказал? Ведь знал, откуда мчалась сила. Даже сейчас мог указать направление, а поднявшись на вертолете над городом, нашел бы точное место.

Сколько он был в отключке, секунды, минуты? Никто кроме него не почувствовал бурю, но она успела все преобразить. На полу валялись осколки чашки, пятна кофе расползались вокруг. Сеймор стоял с рацией посреди комнаты, но не нажимал вызов, смотрел на Чаки – черным, настороженным взглядом. Сканди уже откинула крышку кофра, склонилась к детектору и крутила колесики настройки. Как же ей, наверное, неудобно одной рукой.

Только тут хоть в четыре руки крути, ничего не поймаешь.

Словно услышав его мысль, Сканди пробормотала:

– Бесполезно, прибор с ума сошел, уровни скачут.

Чаки видел, как дергаются стрелки, вращаются и замирают, а все индикаторы горят одновременно: красные, зеленые и синие.

– Как в тот раз! – Бен подался к детектору и тут же обернулся, пояснил для Чаки: – После неудачи с невидимым магом все приборы сдурели. Сначала также дергались, потом показывали на следы огня, а свежую магию не фиксировали.

Чаки и без его слов знал, – этот тот самый беловолосый колдун, та же сверкающая мощь. Только Чаки не оцепенел, как тогда в забегаловке у завода. Нет, даже будто взбодрился.

– Да, это он, – кивнул Чаки. – Его магия.

– А ты не чувствуешь, где эпицентр? – спросила Сканди. Никогда раньше она не говорила с таким отчаянием, ни одна неудача ее так не ломала. – Не получится вычислить хотя бы направление?

Да я с закрытыми глазами направление покажу! Чаки едва не выкрикнул это вслух, пришлось до скрипа стиснуть зубы.

– Нет, – сказал он. – Не найти. Лучше прямо сейчас начать эвакуацию, тогда успеем спасти людей.

Всех, даже тех, кто заперт на самых глубоких уровнях, даже тех, кто пристегнут сейчас к креслам в испытательных камерах.

Сеймор снова взглянул на Чаки – пронзительно, долго, будто хотел сказать что-то без слов, без языка жестов. А потом вскинул рацию, нажал на кнопку.

– Звено «Разряд» вызывает Адила Джету. Ситуация девять один.


Наверху было холодно. Чаки застегнул куртку, спрятал руки в карманы, но не смог согреться. Даже солнце казалось ему холодным, – тусклое, подернутое дымкой, оно сползало к горизонту.

За спиной завыла сирена. Надрывный рев утопил все звуки, Чаки едва сдержался, чтобы не заткнуть уши. Тут же ответила соседняя башня, потом, вторая, третья. Каждые десять минут тревога гремела по кругу, и Чаки снова и снова надеялся, что это последний сигнал. Кого они оповещают? Здесь нет гражданских.

В небе кружили два вертолета, то снижались, обдавая стрекотом и ветром, то уходили прочь. Остальные силуэтами чернели на башнях. Ждали. Чаки и сам стоял возле машины, тень от винта лежала у него под ногами, двигалась вместе с солнцем.

Сирена смолкла, оставила звон в ушах. Столица будто лишилась звуков, превратилась в картинку, проекцию, брошенную на землю: дымящие трубы вдали, стальные спины ангаров, шпили и скаты крыш старого города. Тишина для тех, кто не слышит магию.

Чаки закрыл глаза. Знал, что нужно сделать привычное упражнение – вдох, задержка, выдох, – но не мог даже думать об этом. Ослепительная вспышка отпечаталась в груди, дрожала в горле, будто безмолвная песня. Весь город вторил ей, переливался, дрожал. А на северо-западе горел след, – Чаки старался не поворачиваться туда, не смотреть, чтобы не выдать себя ненароком.

Я преступник теперь, подумал Чаки и едва не рассмеялся. Эта мысль была шальной и пьянящей. Преступник, сначала выпустил одаренных, а теперь скрываю информацию. Но зачем? Спасет ли это кого-нибудь? Даже если нет, все равно не позволю им…

Он не успел додумать.

– Понял, – сказал Адил совсем рядом.

Чаки дернулся и открыл глаза. Шеф стоял в двух шагах, сжимал рацию, из нее лились помехи и скрип.

– Приступаю. – Адил нажал отбой, окинул взглядом крышу и крикнул: – Все по местам, десятиминутная готовность!

– Отследили? – спросил Чаки и снова поразился, как ясно и спокойно звучит его голос.

– Приборы указывают на старую лабораторию, – ответил Адил. – Ту, где вели особую программу для потомков знати. Семья Твинир участвовала в исследованиях.

Никошиара Твинир, так зовут девчонку, которая путешествует с невидимым магом! Вот почему это имя показалось знакомым, старый род, что-то о нем было в учебниках.

– Но свежие следы приборы не фиксируют, – продолжал Адил. – Время упущено, они могут быть, где угодно.

Как странно слышать такое от Адила, – никогда он не был разговорчив, уж тем более с одаренными. И рубцы на лице проступили ярче, стали темнее, или так казалось в вечернем свете? Он волнуется, ужасно нервничает, понял Чаки и спросил, не раздумывая, не подбирая слов:

– А что с эвакуацией?

– Эвакуируют правительство и верховное командование, – ответил Адил. – Остальных не забирают.

Не вышло.

Чаки прислушался к городу, к поющим отблескам в сердце. Заставил себя кивнуть и полез в вертолет.

Нужно просто подождать, и обязательно подвернется шанс. Хоть что-нибудь можно будет сделать.

Глава 15. Удар


1.

Железные птицы поймали их след.

Так долго кружили над городом, взмывали и опускались. Огромные лопасти окатывали грохотом, били вихрем. Чарена вжимался в стены, прятался в тенях за дребезжащими трубами водостоков, слушал жилы земли, не отпускал ладонь Ники. Ее ветер молчал, и сама она не проронила ни слова с тех пор, как они вышли на свет.

Дорога была мучительно медленной, – так хотелось расколоть землю, ошпарить льдом сердца врагов, превратить небо в пылающий смерч. Скорее закончить все, прорваться к цели! Но Чарена помнил об Эше, блуждающем в путанице улиц, надеялся, что вот-вот появятся и другие кьони. Знал – нельзя сейчас отдавать все силы, нужно сберечь их. Чтобы потом вложить в обряд.

Раскаленные лезвия путей пылали под ногами, рассекали воздух. Мы твои, гремели они. Не жалей никого, Чарена.

Он не жалел – но убил пока лишь троих.

Кем они были, дозорными, посыльными, работниками оружейных мастерских? Не угадать. Двоих Чарена увидел на углу, в конце улицы, и тут же протянул руку, позвал сияющую нить. Молния полыхнула кольцом, заискрилась в проводах над крышами. Фонари зажглись на миг и тут же взорвались, осыпались осколками. Ники вскинула голову, – он успел заметить, как лихорадочно блестят ее глаза, как отражается в них небо, – и метнулась в переулок, потащила Чарену за собой.

Там они встретили третьего. Он крикнул, отшатнулся к стене и скатился на мостовую, бездыханный.

Должно быть, эти смерти и выдали их, притянули стрекочущие небесные машины. Шум лопастей не отдалялся больше, черные тени в вышине сужали круги. Но останавливаться было нельзя. Чарена и Ники пробирались дворами, пролезали сквозь дыры в оградах. Дома громоздились, заслоняя свет. Черные окна будто следили, в каждом мог прятаться стрелок.

Пути обвивали Чарену, влекли вперед. За полусорванной железной сеткой оказался сад, – одичавший, разросшийся, пахнущий перезрелыми яблоками и пожухшей травой. Ноги утонули в опавшей листве.

Грохот небесных машин не мог заглушить голос земли. Чарена понял, где оказался.

Давным-давно здесь стояли белые дома с резными ставнями и голубыми крышами. По ветру струились молитвенные ленты, а над каждым крыльцом висел родовой знак. Богатые кварталы, рукой подать до дворца, каждый час сюда доносилась перекличка стражи у ворот.

– Мы рядом, совсем, – сказал Чарена.

За деревьями виднелась стена. Старая, кирпичная, в трещинах и изломах. Узловатые ветви нависали над ней, стволы подступали вплотную. Ники перебралась через сплетенные корни, прильнула к пробоине, а потом оглянулась и наконец-то заговорила:

– Там главная площадь.

Лязг и стрекот стали оглушительными, воздушный прилив накрыл сад. Деревья склонились, теряя последние листья. Чужой ветер, осколок небес, – глаза полоснуло холодом, дыхание перехватило на миг. Но машина развернулась, полетела прочь. Что за воины в ней, если даже с высоты не могут заметить беглецов?

Чарена нырнул под надломившуюся ветвь, оказался рядом с Ники и заглянул в пролом.

Сперва увидел лишь солнечные блики вдали, блеск стекла и металла. Четырехгранные башни вонзались в небо – ровные, как опоры заклинательного круга, вытесанные единым взмахом. Сердце заколотилось быстрее, пути задрожали в такт. Чарена повернулся к Ники и сказал:

– Там был мой дом.

Голос потонул в неумолкающем грохоте, но Ники, должно быть, прочла по губам. Кивнула, начала отвечать и тут же нахмурилась – догадалась, что Чарена не понимает. Вновь подтолкнула к разлому, указала вперед.

За стеной и правда раскинулась площадь. Огромная, такую и ночью не пересечь тайно, луна выдаст, вычертит тень на брусчатке. А сейчас, при свете дня, вдоль стен чернели шеренги воинов, огромные машины перегораживали устья улиц, небо полнилось гулом лопастей.

А посреди площади стояла гробница.

Чарена зажмурился, мотнул головой, отгоняя наваждение, взглянул снова. Гробница не исчезла.

Уступы громоздились друг на друга, ярус за ярусом. Окон не было видно, лишь лестница карабкалась к вершине пирамиды. Кто покоится там, кто ждет исцеления в колдовском сне?

Но камень стен и ступеней не отливал лазурью и изумрудом. Песчаная буря в сером зимнем небе – такой был цвет у пирамиды. И со второго уступа смотрела надпись, огромные темные буквы. Сперва шло незнакомое письмо, потом нынешнее, а с самого края – лхатони.

Чарена сощурился, загородился от бьющих наискось лучей солнца и прочел: «Великий книжный чертог».

Дом Слов, вот что это за место! Неужели книги покоятся там, как в склепе?

Ники затрясла за плечо, ее голос прорвался сквозь отдалившийся рев небесных машин.

– Оттуда… под землей… в самый центр… мне говорили…

Чарена хотел покачать головой, переспросить – и замер. Конечно же, он мог догадаться и сам!

Нет дворца, но судьбой империи правят из столицы. Там, в четырехгранных башнях скрываются властители и полководцы. Но под любой крепостью прорыты тайные ходы, подземные коридоры и кладовые. Эти ходы тянутся далеко, до обрыва над рекой, до безлюдных степных холмов. И где-то в Доме Слов есть лестницы и колодцы, ведущие к сердцу столицы.

Нужно забыть о мареве болезни и гробнице под сияющим небом, нужно забыть, как похожа на нее эта пирамида. Он так близко, тень прошлого не сможет помешать.

Но сначала нужно прорваться через площадь.

Гремящий стрекот вновь окатил, оглушая. Чарена обернулся к Ники и крикнул, не надеясь, что она услышит:

– Дай мне ветер!

Ники поняла.


2.

Все случилось так быстро.

Сначала пропали звуки, их смел взрыв силы. Раскаленная, белая, она ударила с земли, и Чаки вцепился в подлокотники, сжал зубы, чтобы не закричать. Решил, что оглох: наушники опустели, ни переговоров, ни треска и шума помех. Но сделал вдох, другой и сообразил, – мотор грохочет по-прежнему, лопасти не умолкли.

Люди в машине озирались, стучали по наушникам, пытались докричаться друг до друга. Со своего места Чаки видел край приборной панели пилотов, она была темной, ни один индикатор не горел.

В иллюминаторе сверкнуло. Чаки зажмурился, но под веками отпечатался негатив – ослепительно-черные зигзаги молний. Кабину качнуло, мотор закашлялся, завыл. Боль, мучительная и влекущая, водоворотом закружилась в груди. Умру, успел подумать Чаки, и тут кто-то схватил его, встряхнул за плечи.

Чаки распахнул глаза, увидел Сеймора. Конечно, он же сидел рядом! Пол кренился, вертолет шел вниз, пахло озоном и жженым пластиком. Снаружи вспыхивали молнии, близкие и страшные. Чаки заметил, что руки Сеймора дрожат, почувствовал жалящие электрические искры на кончиках его пальцев. Сдерживается, понял Чаки. Закрывается, чтобы не отдать свою силу шторму, не стать его частью.

Потом земля ударила снизу, завизжали винты, с лязгом распахнулась дверь. Чаки поспешно расстегнул ремни, но чужая сила хлынула, вдавила в кресло.

Ну уж нет! Чаки не знал, выкрикнул ли эти слова или только подумал. Ты одаренный, как и я, не напугаешь магией!

Это помогло, придало сил, и Чаки вырвался наружу следом за остальными.

На площади бушевала гроза.

Молнии слепили, плясали на мостовой, закручивались смерчем. Искрили сорванные провода, черный шлейф дыма тянулся по небу, шквал хлестал, не давал сделать и шага. Шторм повсюду, еще немного – и поглотит город, никакая эвакуация не поможет!

– Окружаем! Держите строй! – Голос Адила донесся сквозь стихающий гул лопастей, отрезвил.

Чаки увидел сердце грозы.

Оно сверкало и билось, но сквозь всполохи электричества проступали силуэты – четверо, двое, трое? Они бежали через площадь, к центральной библиотеке, а разряды заплетались вокруг них, защищали.

Ветер жег глаза, руки не слушались, но Чаки сумел расстегнуть кобуру. Где его место в строю, куда бежать? Мысли взлетали и путались, вихрились вместе с колдовским штормом.

– Сеймор! – крикнул Адил.

Тот сорвался с места, раскинул руки, электрическая дуга заискрилась над головой. Чаки так хорошо знал его дар, помнил каждый отзвук, – но сейчас не услышал. Капля в море, эхо среди канонады.

Сеймор с разгона влетел в грозовой смерч, качнулся, но не упал, пошел вперед. Сполохи слушались его, расступались, выгибались аркой, освобождали путь. Шаг, другой, и беглецы открылись, молнии больше не прятали их.

Даже издалека Чаки не мог ошибиться – те самые, беловолосый бродяга и его девчонка. Уже добрались до библиотеки и теперь метались вдоль нижнего уступа, искали вход. Что они там забыли, зачем?

Чернота рванулась к ним, мимо Сеймора, под дуги молний. Глаза не успели отследить, не распознали движение: только что беглецы были одни у стены, а теперь рядом выросла фигура, высокая, темная, озаренная электрическим шквалом. Адил.

У него же в голове датчики вживлены, приборы, вспомнил Чаки. А если их закоротит? Тогда…

Блеснул металл, Адил вскинул оружие. И замер. Или замерло время, или Чаки сошел с ума. Мгновение длилось и длилось, Адил стоял, не шелохнувшись. А потом девчонка оглянулась, вскрикнула – увидела! – и беловолосый маг крутанулся на месте, сбил ее на землю, закрыл собой.

Адил выстрелил.

Голос чужой магии заполонил все, вывернул внутренности болью. Воздух исчез, стал режущей пустотой, Чаки почувствовал, как земля уходит из-под ног, медленно, словно в дурном сне. Успел согнуться, смягчить падение. Мир вокруг мерк, терял очертания. Беспамятство накатило, почти утянуло Чаки в глубину – и схлынуло. От взрыва колдовской силы осталось лишь эхо и невыносимая, свинцовая усталость.

Чаки судорожно глотнул воздух – грозовой, дымный, – и приподнялся.

Молнии исчезли без следа. Адил так и не опустил руку с пистолетом, словно не верил, что все уже позади. К нему бежали солдаты, Чаки слышал грохот подошв по брусчатке, видел черную форму. А чужой маг, где он? На мостовой, в тени каменного уступа.

Девчонка встрепенулась, оказалась рядом с упавшим. Ее голос рассыпался надрывными бессмысленными звуками.

Вот и все, подумал Чаки. Все кончено для этих ребят, на что они рассчитывали, что искали? И вдруг так ясно вспомнил слова Сеймора: «Скоро все изменится. К лучшему, только к лучшему!» Уже точно не для этих двоих.

Адил опустил пистолет и приказал девчонке:

– Вставай, руки за голову, никакой магии.

Чаки почувствовал, как задрожала земля. Далеко, под брусчаткой, под туннелями, шахтами, убежищами и старыми водостоками покатился гул. Тяжелый, дремавший с начала времен, он пробудился и набирал силу.

Мостовая качнулась, задребезжали стекла домов, что-то посыпалось, загремело. Стена библиотеки лопнула, трещина зазмеилась, черным провалом поползла с яруса на ярус. Девчонка вскрикнула, засмеялась, а маг шевельнулся под ее рукой. Жив? Но Адил стрелял в него в упор!

Маг приподнялся, опираясь о землю. Его одежду пропитала кровь, расползалась темным пятном, но глаза были ясные, нечеловеческие и злые. Адил застыл, как околдованный.

Земля под рукой мага взревела, вздыбилась камнями, и в тот же миг кто-то прыгнул вперед, заслонил Адила, раскрыл защитный шест. Знакомый дар пронизал воздух, разлился золотистыми нитями, обещанием спасения.

– Бен! – крикнул Чаки и вновь не удержался на ногах.

Мостовая выгнулась, грохот камнепада смешался с ураганом силы.

Когда Чаки пришел в себя, все уже стихло. Ему помог подняться незнакомый солдат, отвел к Сеймору, опустошенному, не похожему на себя. Он смотрел на руины библиотеки.

Западная стена обрушилась, лежала бесформенной грудой. Чаки попытался всмотреться, но в глазах двоилось, к горлу подступала тошнота. Столько следов магии, но того, светлого и легкого – не различить.

– Бен? – спросил Чаки.

– Погиб. – Голос Сеймора стал незнакомым, холодным и яростным. – Спасал Адила. Адил жив.

А Сканди спрашивала, что мы будем делать, когда уйдем в отставку. Мысль обожгла, и Чаки зажмурился, задышал глубоко и ровно, как учили. Вдох, задержка дыхания, выдох. Потом, потом осознаю, пойму, что все правда, Бена не вернуть.

Сеймор не дал ему успокоиться. Наклонился, спросил еле слышно:

– А невидимый маг? Он жив?

Почти против воли Чаки отпустил дар, потянулся к руинам, – и вздрогнул, натолкнувшись на жаркий, режущий след. Этот маг сейчас не был невидимым.

– Жив, – сказал Чаки, не открывая глаз.

Сеймор взял его за плечо, повел прочь, к беспокойным голосам и гулу моторов.

– Хорошо, – проговорил Сеймор. – Это хорошо.


3.

Наверху гремел трубный зов, просачивался сквозь землю и камень. Повторялся снова и снова, обрывок мелодии, истошный вопль. Чарена не знал, сколько длился спуск по гулким ступеням, в темноту, прорезанную красными нитями. Гладкий поручень норовил выскользнуть из-под ладони, ноги подкашивались, боль не утихала, гудела как разворошенные угли в очаге. Пути кричали, обвивали Чарену, не давали упасть. Или кричал он сам? Нет, он молчал.

Труба затихла. Остались лишь шаги, эхо и голос Ники. Она держала Чарену, помогала идти и твердила:

– Не бойся, Кьоники, тут уже рядом, это убежище, тут должно быть… Я умею, меня учили помогать раненым, нас всех учили, готовили для войны. Потерпи, еще немного, совсем рядом.

Растили для войны, как голубей для жертвенника. Война длится десятки лет, кто ее остановит? Он должен это сделать, должен добраться до цели, пусть из последних сил.

– Нельзя – мне нельзя умирать. – Слова полоснули горло, отняли дыхание. – Не сейчас.

– Ты и не умрешь! – Ники схватила его крепче, потянула вперед. – Я же говорю! Ты только не теряй сознание! Давай, Кьоники, еще немного.

Красные нити замерцали, погасли, темнота опустилась душащей пеленой. Но лишь на миг. В руке у Ники вспыхнул свет, белый луч упал на ступени, пополз по стенам. Электрический факел, вспомнил Чарена. Подарок Верша.

Я обещал ему. Обещал земле. Должен исправить все.

Беспамятство накатывало волнами, стирало мгновения или часы. Вот уже не лестница – широкий коридор. А вот комната – белый потолок и пол из белых изразцов, длинная лавка у стены. Чарена не заметил, как оказался на ней, – время дробилось болью.

Наверху горела лампа. В ней дребезжала раскаленная нить, звук ввинчивался в рану, мысли гасли. Ники была рядом, но голос ее доносился издалека, с обратной стороны мира.

– Работает, как хорошо! Тут все есть, и бинты, и лекарства. Повезло, что он с двух шагов попасть не может, ничего важное не задето, ты справишься. Сейчас я все сделаю, потерпи.

Я не должен умереть.

Так он хотел сказать, но слова не послушались, сложились по-другому.

– Если умру, – прошептал он, – беги. Далеко, с Эшей.

– Тихо, – велела Ники и наклонилась, принялась срезать окровавленную одежду.

Крик путей стал шквалом, сокрушительной песней.


*

Болезнь расшатала уклад жизни. С закатом жар в груди разгорался, душил кашлем, отнимал покой. Чарена не мог оставаться в четырех стенах, но лестница казалась бесконечной, сады – недостижимыми. Он все чаще проводил ночи на открытой террасе. Лекарь пытался его образумить: слишком холодно, не время ночевать на ветру. Чарена хотел послушаться, но не сумел. Лихорадка гнала на колючий мороз, под острые зимние звезды, и Чарена часами стоял, вцепившись в ограду. Снизу несся волчий вой, его не могли заглушить обрывки музыки и перекличка стражи. Ки-Ронг не выл, молча лежал на лазурном мраморе.

Под утро жар спадал. Боль отступала, кашель превращался в свистящие хрипы на вдохе, а мысли звенели от плача волков. Вместе с Ки-Ронгом Чарена возвращался в дом, проваливался в тяжелый, муторный сон. Порой ненадолго – уже со следующим ударом гонга был на ногах, – а порой и после полудня не мог встать с постели.

Он теперь почти не спускался вниз, все реже приходил во флигель собраний. Советники поднимались в дом императора, часами сидели в тронном зале и нередко расходились, не дождавшись. Иногда Чарена посылал за ними во внеурочное время, расспрашивал, чем живет империя, но каждая весть раздувала хворь. Голод, смерч, камнепад, разрушенные дома, утерянные жизни.

В тот день он проснулся поздно. Солнце уже пересекло середину неба, исчезло из окон, свет стал холодным и серым. Чарена запретил затворять двери, – воздух казался ему пыльным и затхлым, – и в проемах колыхались занавеси, шуршали, им вторил огонь в очаге. Но за этими звуками Чарена различил разговор. Негромкий, придушенный. Слова терялись, доносилась лишь ярость.

Чарена вышел из спальни.

Ки-Ронг сверкнул глазами, скользнул вперед. Чарена двинулся за ним. Осторожно раздвигал шелковые завесы, ступал тихо. Дивился себе – с чего бы таиться в собственном доме? – но не убыстрял шага. И остановился, не дойдя до тронного зала.

Двери были прикрыты – вопреки его воле. Сквозь переплетение деревянной резьбы падал свет, растекался по коридору причудливой решеткой. Там, с другой стороны, звучали голоса: знакомые, но полные незнакомым гневом.

Аджурим спорил с Рагру.

– Думаешь, войско тебе поможет? – Правда ли это Аджурим, его ли это шепот, едкий и злой? – Ты не сможешь править, ты не знаешь, какая сила создала империю!

– Будто ты знаешь! – Речь Повелителя Воинов разносилась рыком. – А если и так, подвластна она тебе? Нет!

– Я могу изучить ее, могу понять! А ты, не пробовавший и простейших заклятий, не постигнешь ее никогда. Выше, чем ты поднялся, уже не взойдешь, запомни!

Ки-Ронг припал к полу, готовый прыгнуть, но Чарена опередил его. Толкнул створку двери, вошел в зал. Аджурим и Рагру обернулись, замолкли.

Они стояли у ступеней, ведущих к трону, а других советников не было, давно разошлись. Лишь у главного входа застыли стражники, – как не страшно вести при них такой спор? Рагру не с чего бояться, воины служат ему, но почему Аджурим так беспечен? Неужели и правда уверен, что ему все подвластно?

– Я еще не умер, – сказал Чарена, – а вы уже спорите, кто займет мое место? Если я умру, его никто не займет. Империя не выстоит без меня, вы должны это знать.

– Император. – Рагру склонил голову, медленно опустился на колени. Забренчали талисманы на золотых оплечьях, глухо лязгнул пластинчатый пояс. – Прости меня. Я забылся, думая о благе страны.

Чарена перевел взгляд на Аджурима. Тот стоял, сложив ладони в знак искупления, смотрел печально. Ни следа ярости и злости, словно примерещились в мороке лихорадки.

Ки-Ронг оскалился, подкрался ближе.

– Чарена, – сказал Аджурим. – Конечно, мы знаем. Потому я и сокрушался, снова и снова, что у тебя нет детей, нет наследника с даром твоей крови. Я долго думал, если не сможем спасти тебя, как нам спасти империю? Говорил со стариками, читал древние книги. Способ есть. Выслушаешь ли его?

– Созывай большой совет, – велел Чарена. – Расскажешь при всех.


Пути звенели тоской и болью, но не противились тому, что задумал Аджурим.

Испокон веков страну спасала жертва, но империя – больше, чем страна. Император должен жить, нельзя опустить его в недра земли, нельзя вспахать его могилу. Сердце империи должно биться. Знаете, как исцелилась от черной лихорадки заклинательница Йеми? Ушла в чащу, разложила свой круг на поляне не знавшей колдовства, села в середину. Оставалась там до новой луны, не пила и не ела, спала темным сном. Потом очнулась, вернулась к людям, а хворь исчезла без следа.

Вся империя – заклинательный круг императора. У западных рубежей, возле диких земель – место тишины. Построим там храм, напитаем чарами каждый камень! Все мы день и ночь взываем к духам, чтобы недуг покинул императора, но если наши молитвы не помогут, он сможет укрыться в храме, войти в реку покоя. Уснет и будет ждать исцеления.

Чарена смотрел на лица советников, видел страх, несогласие, предвкушение и надежду. Слушал споры. И думал: понимают ли они, что сказал Аджурим? Это жертва земле, но иная. Сердце империи будет биться – медленно, еле слышно, во сне. Наступит ли пробуждение?

Пути рыдали, но не искрились гневом, не жгли душу.

«Земля исцелит меня без сна», – сказал Чарена, но разрешил строить тайный чертог у западных рубежей.

Всю следующую ночь сидел на террасе, обнимал Ки-Ронга, смотрел, как мерцают фонари в саду, и один за одним гаснут огни в окнах столицы. Что будет с городом, что будет с землей, если Чарена исчезнет во сне? Аджурим жаждет узнать, какая сила течет в сияющих жилах, хочет заклятьями дотянуться до сплетения путей. Они для него – волшебная руда, источник могущества. Он не слышит их, не видит.

Под утро Чарена понял, что делать.

– Я должен защитить пути, – сказал он, и Ки-Ронг заскулил, как давным-давно, в детстве. Чарена погладил его, пытаясь успокоить, и заговорил вновь: – Приведи двоих кьони, сильных и смелых. Завтра в полночь пойдете со мной.

И больше никому не сказал об этом.

Ки-Ронг привел пару, волчицу и волка.

Пока Чарена поднимал ковер, пока отворял дверь в полу, кьони молча кружили по спальне. Желтые глаза блестели во мраке. Чарена замер, прислушался, – вновь таился в собственном доме, – а потом начал спускаться по крутым ступеням. Волки скользнули следом.

Лихорадка колотилась, грызла изнутри, но впервые за много ночей Чарена не думал о ней. Он шел медленно, касался ладонью стены, и в ответ кристаллы над каждой десятой ступенью наливались зеленым сиянием. Тени колыхались морской глубиной, будто лестница вела под воду. Воздух становился живительней, ярче. Пути гремели, рыдали, и, когда Чарена сделал последний шаг и почувствовал землю под босыми ногами, зов заглушил все.

Чарена, пели пути. Чарена, Чарена.

Когда-то – всего десять лет назад – здесь простиралась степь, ветер бродил в волнах ковыля, срывал лепестки маков и горицвета. Здесь Чарена стоял, раскинув руки, здесь обвенчал сияющие дороги, утолил их жажду.

– Здесь мне подвластно все, – прошептал он и опустился на колени, коснулся земли. – Могу уничтожить дальние города, расколоть горы, заставить реки выйти из берегов. Только болезнь меня не слушается, не уходит. Но я не стану ее рабом.

Если жар помутит разум – не прикоснусь к сплетению путей. И никто не сможет дотянуться до них, не исказит, не осквернит душу империи, не сумеет переиначить.

Пути ответили – голосом урагана, рокотом прилива.

Чарена, наше сердце, дождемся тебя.

Он снял с себя знаки власти – медальоны из сине-зеленого камня. Надел их на Ки-Ронга и на кьони, пришедших за ним. Вместе с волками встал в круг, поднял ладони и закрыл глаза.

Сила заструилась, потекла сквозь пальцы, сквозь воздух и твердь. Песня путей стала медленней, тише, перевивалась, ткала саму себя. Миг за мигом рождался незримый покров, нерушимая дверь, печать безвременья. Узел дорог сиял под ней, не исчезал, не слабел. И звал: Чарена, Чарена, Чарена.

– Я здесь, – сказал он. – Я с вами. Всегда.


В день, когда умер Ки-Ронг, шел снег.

Небо медленно светлело, покорялось утренней заре. Один за одним меркли колдовские светильники, а слуги тенями бродили вдоль стен, гасили масляные лампы. За окнами кружились снежинки. Чарена смотрел на их медленный танец и мечтал подставить ладони, набрать полные горсти и прижать к лицу. Может, тогда жар отступит, боль утихнет на время.

Она была сегодня особенно злой: вгрызалась в сердце, скребла горло, набатом гудела в висках. Чтобы не провалиться в темноту, Чарена все крепче и крепче сжимал кристаллы на подлокотниках трона. Но пальцы немели, перед глазами вспыхивали черные круги. Лица советников расплывались, слова теряли смысл, и Чарена уже не пытался их понять. Мир стал текучим, как сон, лишь пути горели по-прежнему.

Стоявший перед троном советник вдруг замолк, отступил в сторону. По лестнице поднимался Ки-Ронг.

Двигался медленно, подволакивал лапы, переползал со ступени на ступень, и смотрел, смотрел на Чарену. Советники, слуги, стража у дверей, – все молчали. И в этом молчании билась мысль, невысказанная, ясная: день за днем, луна за луной во дворце умирают кьони. И вот пришел час любимого волка императора.

Чарена собрал все силы и поднялся. Боль хлестнула, едва не сбила с ног, но он устоял. Судорожно вздохнул, хотел крикнуть: «Нет, Ки-Ронг, остановись! Если правда вы приносите себя в жертву, отдаете мне свою силу, – то я не хочу этого. Останься со мной, живи и увидишь, я справлюсь, все станет, как прежде!»

Но не успел произнести ни слова.

Ки-Ронг шагнул на последнюю ступень и рухнул возле трона. Пути заискрились, побежали быстрее, и боль сдалась, отпустила Чарену. Пол уже не кренился, дыхание стало глубоким и ровным, прояснились мысли. А душу рассекла тоска.

Ки-Ронг не шевелился. Его голубые глаза застыли, взгляд был устремлен в пустоту.

– Я болен, – сказал Чарена. Голос эхом разнесся по залу. – И не знаю, чем исцелиться. Объявите об этом, не скрывайте больше.


Время обратилось в лихорадочный поток, подернулось тусклым маревом. Клубы дыма ползли по коридорам, свивались над стропилами, – заклинатели жгли зверобой и шалфей в огромных чашах. Ни вода, ни мед не избавляли от вкуса лекарств и настоев, горечь липла к губам, оседала в горле. Молитвенные полотна висели теперь повсюду: над ложем, возле окон, в проемах дверей. Шелест шелка по-прежнему не давал уснуть, яркая вышивка резала глаза. Но Чарена больше не приказывал срывать ленты, не гнал прочь жрецов, поющих молитвы, и заклинателей, творящих чары.

Волчий вой доносился снизу все реже, звучал все тише. Один за другим сменялись целители, Чарена уже не запоминал их имен и лиц. Сны наползали на явь, тело не слушалось, боль горела повсюду, сливалась с зовом путей.

Тогда и пришла Карионна – или примерещилась?

– Не бойся, Чарена, – сказала она. Касалась его лба, утешала. Ладонь была прохладной, но не могла остудить жар. Чарена пытался разглядеть лицо Карионны, заглянуть в глаза, но образ двоился, исчезал. – Земля лишь на время тебя укроет. Она видит дальше, чем люди, вернет тебя в назначенный час. Мой мальчик, Кьоники, не бойся, не плачь. Ты отдал сердце земле, положись на ее волю, ты не умрешь.

– А если умру? – выдохнул Чарена. Слова превратились в хриплый стон. – Ты говорила, круговерть душ меняет нас. Родившись снова, услышу ли я землю, увижу ли пути?

– Ты не умрешь, – повторила Карионна и поднесла к его губам чашу. – Пей, Кьоники, это лекарство.

– Лекарство не поможет. – Чарена отвернулся. – Ничего не поможет, я…

Удар ошпарил щеку.

– Пей! – велела Ники.

Чарена дернулся и открыл глаза. Ники склонилась к нему, электрический свет отразился в зрачках. Все вокруг было белым: лампы, стены, изразцы на полу. Пути пронзали воздух, гремели безвременьем.

– Пей, – снова сказала Ники и протянула кружку. – Я же говорю, поможет, я точно знаю.

Чарена послушался.

Глава 16. Знаки власти


1.

Дверь лязгнула за спиной, защелкнулись автоматические засовы.

Нет смысла думать об обратной дороге, напомнил себе Адил. Скорее всего, я не вернусь.

Туннель уходил вдаль, изгибался, превращаясь в черный провал. Под потолком горел красный контур, тусклый для обычных глаз и яркий для Адила. Он шел медленно, тихо, – но звуки разносились эхом. Треск электричества, шелест воды, закованной в трубы, вздохи ветра в шахтах вентиляции, беспокойное шебуршание крыс.

Очередная развилка встретила сталью дверей. Ни надписей, ни условных обозначений, лишь щели для карт доступа. Адил вытащил схему, сверился и шагнул влево.

Возле каждых ворот он боялся, что замок вспыхнет красным. Если о его самовольном решении уже стало известно, если доложили командованию, если он отстранен и пропуск заблокирован…

Дверь открылась, впустила в новый коридор, узкий и тесный.

Когда Мели спохватится и поймет? Стоит ей взглянуть на монитор, и она увидит, где Адил. Рассердится ли тогда? Расстроится? Он был ее главным проектом, основной работой. Мели столько раз говорила: «Это не предел! Мы достигнем большего». Но хватит ему прятаться за спинами солдат, за силой одаренных. Он сделает то, что должен.

Вчера, когда ученые спорили о невидимом маге, о землетрясении и электрическом смерче, Адил улучил момент, отвел Мели в сторону и спросил: «А мои маяки не сбоили от этой магии?» «Нет, – ответила Мели и указала на экран. – Одаренных мы сейчас не видим, одни помехи, а ты прекрасно виден, смотри, вот эта точка на карте». Синий огонек горел среди сетки координат, не мерцал и не двоился.

Адил уже знал тогда, что нужно сделать, но Мели ни о чем не догадалась.

А Сеймор с Чаки, похоже, сразу все поняли, – как только Адил без предупреждения зашел в их блок. Там было тихо, ни голосов, ни перезвона струн. Вычислительные узлы молчали, чернели выключенные мониторы, а у стены стопкой лежали вещи Бена: походный чемодан, запасная медицинская сумка, коробка с препаратами. Чаки и Сеймор обернулись, услышав скрип двери, встали. «Сканди спит», – тихо сказал Сеймор и кивнул на внутреннюю перегородку. Адил кивнул. Он не собирался ее будить.

«Приборы сейчас бесполезны, – сказал он. – Но я должен знать, жива ли цель».

И Чаки, и Сеймор держались хорошо. Адил ждал срыва, еще вчера, – любому тяжело потерять товарища, а одаренным тяжело вдвойне. И не только в том дело, что Бен был целителем, хорошо понимал, как компенсировать отдачу от магии, как усилить или стимулировать реакцию. Он уравновешивал все звено, связывал воедино. Как они будут без него?

А все из-за омрачения, которое накрыло Адила на площади. Сперва мучительное промедление – успел подумать, что опять не сумеет выстрелить, – а потом будто толкнули под руку. Не магия, нет, Адил был в этом уверен. Что-то изнутри. Пуля ушла в сторону, задела цель, но не убила.

Может быть, Мели ошибается, и он – неудача, ошибка в эксперименте. Может, он начал сходить с ума, как бывает с одаренными. Стоило ли Бену закрывать его собой? Нет. Но Бен выполнил свой долг. И как бы ни хотелось Адилу просить прощения у его звена, делать этого нельзя.

«Чаки, – сказал Адил, – попробуй найти этого мага».

Чаки – измученный, бледный, – схватился за спинку кресла и, словно в поисках поддержки, взглянул на Сеймора. Тот был совсем на себя не похож. Молчал, переплетал и расплетал пальцы, нервно и быстро, до хруста в суставах.

«Он жив, – ответил Чаки. – Не виден по-настоящему, но вокруг него… Он где-то в центральной библиотеке».

Выполнят они приказ? Или передумают, попробуют связаться с командованием? Ведь то, что Адил решил сделать, противоречило всем инструкциям. Но Сеймор и Чаки слушали внимательно, не перебивали, не задавали вопросов. Значит, и правда могут прождать назначенный срок, а затем, если Адил не выйдет на связь, доложат обо всем Мели. Она отследит маяки, и будет понятно, где враг.

Сквозь эхо шагов донесся новый отклик. Адил замер, потянулся к дальней звуковой волне и вздрогнул. Слух заполнил протяжный зов, обжег сердце печалью. Впереди, в лабиринте туннелей выл волк.

Адил прижался к стене, пошел медленней, осторожней. Вскоре вой стих, сменился призрачным шелестом голосов.


2.

Эша вернулся!

Ники услышала его сквозь липкую дремоту и не сразу поверила. Подумала: мерещится, не буду вставать. Так устала. Сколько времени прошло с тех пор, как йирга спрятал их в грузовике? Столица тогда казалась еще далекой, а под ногами хрустела изморозь. Будто тысячу лет назад, но ведь это было вчера? Или позавчера? Здесь, в убежище, время стерлось.

И могло ли уложиться в один день все, что случилось? Память о прошлом, обернувшаяся выцветшими картинками и ложью. Ветер, проникающий в душу, сияющий в крови, – как он взлетел в небо, превратился в бурю, расцвел молниями Кьоники! А потом выстрел – чуть правее, и никакая магия бы не спасла, но думать об этом не надо, все в порядке, все хорошо.

– Я здесь, я здесь! Где вы, где вы?

Волчья речь разносилась воем, звучала так ясно, так близко. Ники рывком села, свесила ноги с кушетки и открыла глаза.

В лазарете все было по-прежнему. Лампы горели под потолком, электрический свет отражался в стеклах распахнутого медицинского шкафа. В кресле громоздились бинты и лекарства, – те, что Ники выгребла с полок. А на второй кушетке, у стены, спал Кьоники.

Ники подошла к нему, приподняла одеяло, проверила повязку. Кровь не сочилась сквозь бинты, и Кьоники дышал спокойно и ровно, больше не метался и не бредил на разных языках. Ники положила ладонь ему на лоб – жара не было. И только тут поняла, что сама стоит босиком на кафельном полу, дрожит от холода.

В убежище горел свет, из крана шла вода, в шкафах хранились лекарства исухие пайки, запечатанные в пленку. Все, как полагается. В нише за стальной решеткой виднелись вентили и рычаги. Наверное, они включали обогрев, но Ники не смогла до них добраться.

Кьоники шевельнулся, мотнул головой, и Ники укрыла его одеялом.

– Спи, – сказала она. – Все хорошо.

Голос Эши снова проник сквозь стены. Не почудилось, он и правда рядом! Но звал теперь так отчаянно, скулил без слов. Ники подбежала к выходу и замерла в нерешительности.

Вчера – или позавчера, уже не понять, – она закрыла дверь на все замки, опустила тяжелую планку внутреннего засова. Не прячутся ли враги с другой стороны?

– Эша! – позвала она. – Ты здесь? Ты не ранен?

– Здесь! – Волчий говор раскатился радостным воем. – Нашел!

Руки сами рванулись к двери, освободили крюки и щеколды. Эша влетел внутрь, едва не сбил Ники, и тут же помчался дальше, на миг замер возле Кьоники, а потом принялся кружить по убежищу, обнюхивать углы и пороги.

Ники осторожно выглянула в коридор. Квадрат белого света упал на бетонный пол, обнажил стены. Никого. Вот только у лестничной площадки тускло мерцала красная нить, аварийный контур. Разве он не погас, еще когда они спускались? Ники захлопнула дверь.

Поспешно замкнула замки: большой со штурвалом, два простых и планку на петлях. Проверила их еще раз, но так и не смогла успокоиться. Вздохнула и обернулась.

Эша больше не бегал, сидел возле кушетки, уткнувшись носом в ладонь Кьоники.

– Не бойся. – Ники пыталась говорить уверенно, а получился слабый шепот. Эша дернул ухом – услышал. – Уже не опасно. Я и не знала, что раны могут так быстро заживать.

Эша запрокинул голову, будто хотел завыть на невидимую луну, и замер. Потом встрепенулся, подкрался к Ники, медленно обошел ее кругом. Когти цокали по скользкому полу.

– Изменилась, – сказал он еле слышно. – Выросла.

Ветер запел. Благодарностью, болью, страхом зазвенел в крови, переполнил душу, плеснулся по убежищу горячей волной. Горло свело судорогой, полузадушенный всхлип вырвался наружу, и Ники наклонилась, опустилась на пол рядом с Эшей, зарылась лицом в белую шерсть. Слезы текли, раскаленные, жгучие, и в них тоже был ветер, он звучал повсюду.

– Я боялась, ты потеряешься, – выдохнула Ники, и сама себя не услышала. – Боялась, тебя убьют. Здесь все не так, как я думала. Совсем, совсем не так.

Она не смогла остановиться, говорила и говорила. Ветер не покидал ее и не туманил душу, лишь делал мысли ярче. Воспоминания хрустели, как осколки стекла, резали острыми краями: старые испытательные кресла, колбы вместо фонтана, запорошенные временем мамины уговоры.

– Я так хотела вернуться домой, – прошептала Ники, вытирая глаза. – А теперь куда возвращаться?

Эша заворчал и слизнул с ее щеки слезы.

– Вожак знает, – сказал Эша. Его слова дробились глухим рыком. – Он отведет.


То ли и правда под землей не ощущалось время, то ли Ники так устала, что делала все медленно. Вышла в хранилище – взять пайки, поискать миску, набрать воды для Эши, всего на несколько минут. Но когда вернулась, Кьоники уже не спал, сидел и завязывал пояс на своей странной одежде. Той самой, красивой, переливающейся, которую прятал на дне рюкзака. Ну да, от его обычной рубашки остались окровавленные лоскуты, а штаны тоже грязные и рваные. Ники словно издалека услышала эту рассудительную, ровную мысль и только тут поняла: Кьоники очнулся, с ним все в порядке!

Он казался особенно бледным в белом свете, и зеленый шелк рубашки отсвечивал, бросал на лицо сизые тени. Но руки у Кьоники не дрожали, ладонь спокойно лежала на загривке Эши.

– Я жив, – сказал Кьоники. Взгляд у него был ясным. – Если бы не ты – смерть. Все ты.

Смотреть на него стало тяжело, и Ники повернулась к Эше. Тот сидел возле Кьоники и будто пытался поймать в воздухе исчезающий след. Но молчал, не предупреждал. Значит, все хорошо.

– Да ладно, – ответила Ники. – Я же обещала тебе помочь.

Она поставила полную миску на пол. Хотела снова проверить, нет ли жара, подошла к Кьоники, – но он поднялся навстречу, перехватил ее руку. Держал осторожно, Ники могла бы вырваться без труда.

– Да, – проговорил Кьоники. – Помощь, большая помощь, очень. Пусть так всегда. Хочу, чтобы всегда.

Ники засмеялась, мотнула головой и все же посмотрела на него. Такой устремленный, настойчивый взгляд и такая мешанина слов! Было бы проще, если бы он сказал как раньше: «Спасибо», и все.

– Ты говорить совсем разучился, – ответила Ники. – Конечно, помогу, а нам еще нужно…

Эша сорвался с места, подбежал к двери и завыл.

– Предатель! – Волчья речь отозвалась тоскливым эхом. – Идет сюда! Близко!

Ники поспешно повторила для Кьоники, и тот кивнул, без страха, без удивления. А сама она разве удивилась? Нет, знала, что кто-то рядом, сигнальный контур над лестницей не сам собой зажегся.

– Один? – спросил Кьоники.

– Да, – сказал Эша.

Прорычал так коротко и твердо, что и Кьоники понял – задумался, разжал пальцы, отпустил руку Ники. Закрыл глаза принялся чертить в воздухе. Или рисовать? Нет, как будто перебирал струны огромной арфы.

– Четыре, – произнес он, и Ники закусила губу, подумала: опять бредит, сейчас ему станет плохо. Но Кьоники продолжил: – Возьмем его. Еще кьони не смогли – не пришли – тут только Эша. А нужно четыре.

– Четыре волка? – спросила Ники. О чем он говорит, о каком колдовстве?

– Просто четыре, – ответил Кьоники.


3.

Боль хлестнула, замкнула мысли. Зрение выключилось, а следом навалилась глухота. Но тут же взвилась регенерация, огнем вывернула легкие, впилась в глаза, загудела в костях черепа.

Ловушка, успел подумать Адил, и эта мысль неслась по кругу, не останавливалась. Я знал, что это ловушка.

Он шел на волчий вой. Тот приближался и исчезал, таял в боковых туннелях, появлялся снова. Заманивал. Но это была не запись, а живой волк, – Адил уже чувствовал его дыхание, движение воздуха, шорох шагов. Старался идти медленно, бесшумно, надеялся разгадать хитрость врагов. Не обманывался, знал, что может попасться, но не отступал. Если его убьют, маяк не перестанет работать. А если не убьют – у Адила будет шанс справиться с врагами. Задержать до прихода подкрепления.

Сеть молний, удар электричества. Ловушка.

Регенерация раскалилась, вгрызлась в тело, и чувства начали возвращаться. Холод бетонной стены, красное мерцание вдали, пятно света рядом, рычание, стук подошв. Адил шевельнулся, сжал рукоять пистолета, и тут в шею вонзилось жало. Мир померк.

Лишь на миг. Темнота накатила и отхлынула.

Адил судорожно вздохнул, открыл глаза и увидел белую плитку в подтеках воды, пятна копоти, грязи и крови. Боль исчезла, будто ее и не было, но во рту пересохло, язык превратился в терку. Знакомое чувство. Так бывает после стимуляторов. И после сильных успокоительных тоже.

Значит не мгновения прошли, не минуты, – часы. Враги постарались, продумали ловушку.

Где он оказался? На полу, но не в темном коридоре. Наверху шумел вентилятор, разгонял запах лекарств и армейских пайков. Убежище с автономным генератором, медицинский блок. Конечно, здесь хранились и успокоительные.

Руки не слушались, были скручены за спиной. Кожа чувствовала металл – толстую проволоку или витой трос. Значит, сняли куртку и даже перчатки, должно быть обыскивали. И нашли в нагрудном кармане магнитную карту.

Ничего, не страшно. Времени прошло много, Мели уже обо всем знает, а значит, его допуск заблокирован. Те, кто поймали Адила, сами в ловушке.

Он шевельнулся, пытаясь освободить руки, и тут же запястья полоснуло током.

Заколдованные путы. Не стоило недооценивать одаренных.

– Ничего себе, уже оклемался! – сказал женский голос, юный и злой. Грязный ботинок пнул в плечо, заставил перекатиться на спину. – Не дергайся!

Качнулись отблески в стеклянных дверцах шкафа. Из теней выступил волк, беззвучно оскалился. Настоящий или галлюцинация? От инъекций всякое бывает.

– Электричество, – произнес другой голос. Незнакомый – или знакомый? Такой не забыть, напевно растягивает слоги, будто пробует на вкус. – Может убить.

Кожу под путами защипало. Предупреждение.

Адил повернул голову, отыскал взглядом говорившего. Тот стоял в стороне, и не понять было, куда смотрит. Волосы падали на лицо, спутанные, неестественно белые. Сине-зеленая одежда струилась шелковыми складками, делала колдуна похожим на злого духа из сказочной постановки. Может, и правда костюм из театра.

Тошнота подкатила к горлу, пол качнулся, и зрение подвело. Белый кафель расцвел лазурью, колдун – такой низкорослый, хлипкий еще секунду назад – вырос угрожающей тенью. Адил зажмурился, задержал дыхание.

Успокойся, велел он себе. Ты слишком часто видел этот сон, а теперь оказался во власти одаренных, тебе вкололи что-то, и твои собственные силы уже давно сводят тебя с ума. Но ты должен остаться собой. Пусть пытают, пусть убьют, но сломать не сумеют.

Помогло. Адил открыл глаза и увидел белые стены убежища. Волк не исчез – по-прежнему следил холодными серыми глазами, – но он был и в отчетах, не галлюцинация. И два беглых объекта, да, это они, что из того, что невидимый маг одет по-другому.

– Вот это откроет двери, – сказала девушка.

Адил шевельнулся, посмотрел на нее. Она стояла рядом, маленькая, худая, в грязных брезентовых штанах и куртке не по размеру. В руке у нее что-то блеснуло – магнитная полоса на пропуске.

– Хорошо, – ответил колдун.

Это ему она показывает карточку, все делает для него. Сколько ей лет, пятнадцать? Почти ребенок. Ее зовут Твинир, Никошиара Твинир.

– Никошиара, – позвал Адил. Она вздрогнула и оглянулась. – Что он тебе пообещал? Богатство? Власть? Любовь?

– Заткнись. – Твинир сощурилась, закусила губу.

Адил приготовился к удару тока, к волне регенерации, но ничего не случилось. Должно быть, колдун не слушал. Или ему было все равно.

– Я знаю таких, как он, – сказал Адил. – Пока ты ему нужна, он наобещает, что угодно. Но это пустые слова. Стоит тебе споткнуться, он перешагнет через тебя и пойдет дальше.

Твинир не прерывала его, лишь смотрела все злее, стискивала кулаки. Еще немного – и сломает пропуск. Было бы неплохо, хотя вряд ли он еще действует.

– Никакого будущего у тебя с ним нет. – Адил говорил и чувствовал, как отступают кошмары, тает память о бредовых видениях. – Тебе помогли бы в лечебнице, сейчас каждый день открывают что-то новое, ты смогла бы всему научиться. Тебе и сейчас помогут.

– Помогли бы? – повторила Твинир. Не сказала – прошипела, еле слышно. – Также, как помогли Джедли? Он был героем войны, а что с ним стало, накачали наркотой, он даже разговаривать не может!

– Джедли Рейр? – Конечно, Рейра держали в лечебнице при Четвертой Лаборатории, и Твинир была там же. Видела его. – А ты знаешь, что он сделал? Сколько людей убил? Целое подразделение, своих! Обычного человека расстреляли бы на месте, но он одаренный, все знают, как одаренным сложно сохранить рассудок, поэтому его лечат, пытаются помочь! И…

– Да заткнись!

Твинир пнула его со всей силы, еще раз и еще. Ребра загудели, боль отдалась в костях черепа. Удары сыпались все яростней один за одним, и в мышцы хлынула лава регенерации. Думать стало сложно, слова смешались.

– Можно убить потом. – Голос колдуна, такой знакомый, слишком знакомый. – Сейчас нужен живой.

Живой? Как заложник? Не выйдет, не настолько он ценен.

Шаги отдались в кафеле. Адил скосил глаза, увидел край шелковых штанин, а под ними – рваные спортивные ботинки, заляпанную глиной резиновую подошву. Беглые маги всегда выглядят так нелепо.

Колдун опустился на корточки, мотнул головой, откидывая волосы, и Адил наконец-то увидел его лицо. Что-то было не так, хотелось отвернуться, не смотреть в эти глаза, странные, цвета безмятежного моря.

Не нужно было ничего скрывать от Мели. Или хотя бы вести дневник наблюдений, передать ей перед уходом. Тогда бы она знала, что эксперимент неудачный, Адил постепенно сходит с ума. Или, может, распознала бы, что он был непригоден изначально, ведь кошмары снились ему еще в детстве.

– Любишь кого-то? – спросил колдун. Адил стиснул зубы, промолчал. – Там, наверху люди, много, твои люди. Любишь их? Я их смерть. Но если делаешь, что я говорю, они живут.

– Ты лучше не спорь, он может много народу сразу убить, – сказала Твинир. – Я видела.

– Чистая, быстрая смерть, – кивнул колдун. – Но можно хуже. Больно, долго.

Это я не я заложник, понял Адил. Все, кто в городе – заложники. Эвакуировали только правительство и командование, остались рабочие на заводах, солдаты, ученые. Мели.

– Что тебе нужно? – спросил Адил.


4.

Как объяснить? Нужных слов он не встречал ни в доме Мари, ни в монастырских книгах, ни в беседах на пути в столицу.

Ники была права, – очнувшись сегодня, он едва вспомнил, как нужно говорить. Многое хотел сказать ей, но речь не слушалась, превращалась в язык, знакомый с детства. Рана саднила, память о прошлом не утихала, звучала давними мольбами, обещаниями и клятвами.

А теперь пленник спрашивает, что ему нужно. И не поймет, если ответить на лхатони.

– Вещи первого императора, – сказал Чарена.

– Что?

Пленник шевельнулся, пытаясь приподняться, и Чарена заставил кандалы ожить. Молнии заискрились в них, ошпарили врага. Он не вскрикнул, даже не застонал, лишь мучительно выдохнул и на миг зажмурился.

За восемь тысяч лет народы империи перемешались, стали неузнаваемы. Но этот пленник походил на жителей Юмиры и окрестных княжеств: те же черты лица, резкие, будто высеченные в камне, те же раскосые черные глаза. Не от того ли Эша зовет его предателем? Едва ли.

На виске у пленника бился огонек, сиял сквозь кожу. Ники рассказывала о машинах, вживленных в тело. Должно быть, это их свет.

– Вещи первого императора, – повторил Чарена. Провел ладонью по пустому запястью, очертил в воздухе круг, коснулся горла. – Самые важные. Только его. Лежат где-то?

– Амулеты! – воскликнула Ники и засмеялась, хлопнула в ладоши. – Его амулеты! Да, Кьоники?

В них не было заклятий, не таилась колдовская сила. «Знаки власти должны быть оружием, предостерегать и защищать, – говорил Аджурим. – А это пустой камень, обычные украшения. Зачем ты велел сделать такие?» Аджурим не слышал, как эхом бьется в них зов путей.

– Да, – кивнул Чарена. – Амулеты империи.

– Регалии? – спросил пленник. Чарена не понял и не стал отвечать. – Древние регалии? В закрытом хранилище.

Ники сказала что-то, еще одно незнакомое слово, и пленник ответил:

– Нет. Они тут, в этом здании, над нами.

Эша подкрался ближе, зарычал, и, подхватив его гнев, завихрились пути. Мириады нитей, свивающихся, быстрых, жаждущих прикосновения.

– Хватит врать! – сказала Ники, и Чарена поднял взгляд. Она сжимала кулаки так крепко, что побелели костяшки пальцев, но больше не пыталась бить пленника. – Эша говорит, ты врешь!

Пленник вздохнул, словно собираясь ответить, но промолчал.

– Там, – Чарена указал наверх, – много людей. Ты должен помнить.

Враг стиснул зубы, на скулах выступили красные пятна, будто следы от ожогов. Уцелел в огненном шторме, но испугался за других и стал таким беспомощным. Выживут ли его воины, выживет ли город, когда пути полыхнут, явят свою силу? Может быть.

– В хранилище под второй башней, – сказал пленник. – Но не знаю, можно ли дойти. – Он продолжил говорить, незнакомые слова громоздились, разрушая смысл. Эша слушал, прижав уши, но не рычал больше.

– Ты пойдешь. – Чарена поднялся и жестом отсек все возражения, все вопросы. – Покажешь, куда.

Что ждет в темноте, в туннеле, ведущем к перехлесту дорог? Перед глазами роились цветные искры, голова кружилась, и Чарена отошел, сел на кровать. Как долго он был без сознания, много ли крови потерял? Сияющие жилы текли сквозь стены, сквозь воздух, перезвоном отзывались в теле, делились силой. Исцеляли.

Когда-то болезнь насмехалась над мощью земли, но рана покорилась сразу.

Ники подошла, протянула ему серый сверток:

– Держи, холодно, а у тебя нет куртки!

Скатка развернулась колючим одеялом, и Чарена набросил его на плечи, как плащ. И понял, – да, из решеток под потолком веет стужей, сквозняки пробираются в широкие рукава, шелк не может согреть.

Комната наполнилась поспешным стуком шагов, – Ники бегала от шкафа к шкафу, собирала мотки холста для перевязки, флаконы с лекарствами. И дорожные припасы: хрустящие хлебцы и вязнущие на зубах сладкие полоски. Ники объясняла про них, говорила, что хватит надолго.

Пленник лежал неподвижно, как мертвый, – лишь глаза жили, следили за Ники. Эша стоял над ним, напряженный, бесстрашный. Готов был ринуться, перегрызть горло предателю.

Кого же он предал?

– Как тебя зовут? – спросил Чарена.

Пленник промолчал.

– Джета его зовут, – сказала Ники и завязала тесемки рюкзака. Он раздулся, бока выпирали.

Чарена протянул руку, но Ники не позволила взять мешок, надела сама.

Заставлять пленника не пришлось, – стоило схватить его за плечо, помочь приподняться, и он встал, не споря пошел к двери. И уже за порогом проговорил, не оборачиваясь:

– Адил. Адил Джета.

Сказал твердо, так, словно это было настоящее имя, а не детское прозвище, не случайные звуки.


Дорога оказалась легкой. Чарена готов был пробираться по тесным ходам, идти, согнувшись вдоль сырых стен, искать выход из темных подвалов. Но не пришлось: Ники нашла еще один электрический факел в белой комнате, а другой отобрала у пленника. Лучи скрещивались и разбегались, высвечивали высокие сводчатые потолки, цифры и надписи на серых стенах, железные двери. У первой из них пленник – Адил – остановился и заговорил, отрывисто, резко. Эхо загудело, Эша зарычал, перебивая. Но Ники лишь пожала плечами и вытащила плоский ключ.

Чарена поднял фонарь, чтобы ей было лучше видно, и краем глаза заметил, как смотрит пленник. С предвкушением, с еле сдерживаемым торжеством. Чарена позвал пути, – они волной прокатились сквозь толщу металла и камня, но не встретили опасность, ни о чем не предупредили.

Замок щелкнул, мигнули синие огоньки, и Ники толкнула дверь. За ней никого не было, лишь новый проход. Лампа-нить – темно-красная, как запекшаяся кровь – светилась под потолком, уходила во мрак.

Чарена полоснул лучом по лицу Адила. Тот не зажмурился, не отвернулся, лишь на миг опустил взгляд. «У него глаза стервятника», – так говорила Ники.

– Что? – спросил Чарена у пленника. – Что ты ждал?

– Что дверь не откроется, – ответил тот.

Но открылась и следующая дверь, и та, что за ней, и еще одна, и еще – Чарена сбился со счета. Подземный коридор изгибался, вел к сердцу столицы и пути превращались в реки, захлестывали восторгом. Скорее, скорее! пели он. Близко, так близко!

Впереди горел свет. Сперва из-за угла выскользнул теплый отблеск, лег на стену. А потом под потолком зажглись лампы – одна, вторая, третья. Осветили кованые ворота и выступающее из них колесо с рукоятями. Ники провела ключом по скважине и взялась за обод. Колесо тяжело заскрипело, почти не поддалось. Чарена стал помогать, навалился изо всех сил – боль ожила, зашипела, расползлась от плеча. И вместе с ней сдвинулись скрытые шестерни, откатились ворота. Открыли колодец.

– Вниз, – сказал пленник. Сумрачная глубина подхватила звуки, умножила и исказила.

Лестница вилась круг за кругом, решетки ступеней гремели под ногами. Свет вспыхивал и гас за спиной – с каждым новым витком. Перед глазами снова мельтешили цветные искры, мир качался, и Чарена ступал осторожно, держался за поручень. Пусть пленник ничего не заподозрит, не почует слабость. Впереди и без того может быть западня.

Дверь, к которой привели ступени, не открылась.

Ники снова и снова проводила ключом, – но огоньки мигали красным, а после четвертой попытки раздался пронзительный сигнал. Ошпарил слух, ввинтился в тело, – виски заломило, замутило до тошноты, и страх сжал сердце. Неужели духи болезни таились здесь, а теперь набросились, не дадут дойти до цели, не дадут все исправить? Нет, не может этого быть!

Чарена прислонился к стене, медленно, медленно вдохнул затхлый воздух. И увидел, что Эша оскалился, припал к земле, а Ники зажала уши ладонями. Даже Адил сгорбился, склонил голову, будто пытался спастись от звука.

Сигнал стих. Боль замешкалась на миг и ушла следом.

– Это защита, – проговорил пленник. Хрипло, через силу. – Сюда у меня нет доступа.

Ники попыталась ответить, но Чарена услышал лишь неразборчивый всхлип. Руки у нее дрожали, лицо стало бескровным. Ей знакома эта пытка, этот звук.

– Больше никогда, – сказал ей Чарена и заставил ожить грозу. Молния сверкнула, обвила запястья пленника, и тот споткнулся, упал на колено. – Никогда.

Нельзя полагаться на ключи врага, нельзя полагаться на его слово.

Чарена прикоснулся к двери, и пути влились в ладонь, стали радостью и гневом. Тонкие механизмы, серебряные и стальные нити, искры, звук и свет, – все смешалось, раскалилось, заледенело. Металл под пальцами запел и обратился пылью. Надрывный сигнал взвизгнул и смолк, не успев ранить. Чарена опустил руку.

Дверь раскололась, зияла широкой трещиной. Внутри разливался приглушенный свет, мерцали витражи. Чарена обернулся к Адилу, велел:

– Идешь вперед.

Тот медленно поднялся на ноги и переступил порог.

За дверью был дворец. Не тот, что помнил Чарена, и, может, и вовсе не чье-то жилище, а подвал, наполненный княжескими вещами. В стеклянных шкафах висели богатые одежды, усыпанные драгоценными камнями, расшитые золотом и жемчугом. Вдоль стен теснились лежанки и кресла, укрытые от пыли прозрачным покровом, а рядом возвышались металлические короба. К каждому крепился список, и Ники подходила, читала вслух и хмурилась, качала головой.

Комната перетекла в другую, огромную как пиршественный зал, а та – в третью Сколько их тут? И зачем прятать богатства под землей, запирать в прозрачных шкафах и стальных сундуках? Чарена сломал несколько замков, но увидел лишь ожерелья, кованые переплеты книг, мечи и кубки.

Если знаков власти здесь нет, если время их растерзало, – не страшно. Он отворит силу путей и и без амулетов. Но так хотелось найти их сейчас.

– Здесь написано «ранние века», – сказала Ники перед входом в новый зал.

В нем не было стеклянных коробов. Лишь металлические ящики, прочные, помеченные надписями на лхатони и знаком империи. В одном из сундуков, среди вороха молитвенных лент пряталась шкатулка. Засов распался от ледяного прикосновения силы, и Чарена откинул крышку.

Они не потускнели за восемь тысяч лет. Кристаллы манили морской глубиной, ни царапины не было на ровных гранях. Два браслета, переплетенные серебром, и четыре медальона на незнакомых, изъеденных временем цепочках.

Ники заглянула в шкатулку и спросила:

– Это то, что нужно?

– Да, – ответил Чарена и надел браслеты. Они сомкнулись с тихим щелчком, привычной тяжестью легли на запястья. – Мои.

И почувствовал взгляд Ники, обернулся к ней.

Она смотрела радостно, светло – забыла о страхе! Чарена едва остановил себя, так хотел обнять ее сейчас. А Ники засмеялась, воскликнула:

– Ты из сказки!

В начале пути всегда сказки. Те, что рассказывала Карионна. И те, что он читал в доме Мари, разглядывая рисунки, складывая едва знакомые буквы в слова. Не знал тогда, какой будет дорога, и что случилось с империей.

Он улыбнулся и спросил:

– Про подменыша и костяной оберег?

– Нет! – Ники тряхнула головой. Ее голос звучал так возмущенно, так убежденно. – Какого еще подменыша! Из сказки про империю!

Браслеты холодили кожу, в мерцающих камнях отражались песни путей, звучали, не умолкая.

– Да, – сказал он. – Я Чарена.

Глава 17. Возвращение


1.

– А если я откажусь? – Мели глубже вжалась в кресло, взглянула беспомощно. Почти с мольбой. – Нельзя отдавать этот приказ, нет указаний командования!

Как же мы решились, в который раз подивился Чаки. Открытое неповиновение, вызов! Ни вино, ни эрв так не пьянили, и ни один стимулятор не давал столько сил.

Когда Адил ушел, Сеймор сказал: «Отлично». Включил радиоточку, в комнату хлынула музыка, взлетающие голоса хора и вторящие им свирели и струны. Слишком громко. В другой день Сканди выскочила бы из соседнего отсека и стала ругаться. Но сегодня дверь не шелохнулась. Сканди почти ничего не говорила с тех пор, как узнала про Бена. Пряталась в темноте, притворялась, что спит.

«Спасем одаренных, – Сеймор прошептал это еле слышно, Чаки с трудом разобрал слова. – Заставим Мели объявить эвакуацию». А потом рассказал свой план.

Адил велел им выждать, боялся, что они сразу побегут докладывать. Но они ждали долго, долго, куда дольше, чем он хотел. Минуты сливались в часы, часы тянулись и тянулись. И только когда настал последний ночной пересменок, Чаки, вслед за Сеймором, спустился на лабораторный ярус.

И пока все шло отлично. Ученые давно разбрелись, лишь Мели, как обычно, сидела и всматривалась в монитор. Больше никого в кабинете не было, только она.

Спросила, что случилось, но от экрана не оторвалась, – мертвенные блики ложились ей на скулы, отражались в глазах. А потом услышала ответ и вскинулась, замотала головой.

Тогда-то Чаки и понял, что пьянеет.

Магия, то невесомая и тихая, то бурлящая яростью, хлестала сквозь него, влекла за собой и убивала страх. Чего бояться, зачем сдерживаться? Можно выхватить оружие, наставить на Мели – согласится тогда?

Нет, нельзя! Сеймор предупреждал об этом, объяснял: «Мы должны ее уговорить, а то она вместо эвакуации объявит Р29».

Р29, восстание магов. Ведь это и правда так, пусть даже они пока действуют хитростью, а не силой.

Пока?

– Ну если откажешься, – Сеймор пожал плечами, отвернулся, принялся разглядывать приборы, громоздящиеся вдоль стены, – тогда придется нам связаться с командованием, доложить о новых данных. Эвакуируют личный состав и начнут ликвидацию опасной цели. Только… мы тебе еще не все рассказали. Это Адил, да?

Сеймор ткнул в боковой монитор. На нем синел огонек – будто звезда в бушующем море помех, алых, как свежая кровь.

Мели рассеянно кивнула и вдруг встрепенулась и замерла.

– Минус двадцать первый ярус второй башни, – прошептала она. – И опускается… Почему он там?

– Пошел убивать невидимого мага, – сказал Чаки и шагнул к столу. Да, отличная позиция. Если Мели кинется к рации или к дверям, он успеет ее перехватить. – Еще вчера. Но, видно, ничего не вышло.

– И вы молчали? – Мели вцепилась в подлокотники, приподнялась, а потом снова рухнула в кресло и склонилась над клавиатурой. – Не доложили, обязаны были, почему…

– Адил приказал нам молчать, – ответил Чаки. Краем глаза увидел, как Сеймор коснулся стенной панели, повернул тумблеры. Шум вычислительных узлов стал тише, над дверью погасли глазки камер. Мели ничего не заметила, торопливо стучала клавишами. Чаки подошел еще ближе. – Я чувствую цель, прямо под нами. Нет времени, нужно…

– Адил жив! – выдохнула Мели и уронила руки. – Регенерация не останавливается, наверное ранен, но жив! Я свяжусь с командованием, пусть прикажут, вытащат его оттуда.

Сила бушевала, плавила мысли и замедляла время. Сквозь ее многоцветный вихрь, сквозь режущие грани и горячие волны Чаки смотрел на Мели. Вот она делает судорожный вдох, вот выпрямляется, ищет взглядом телефон. Нужно схватить ее за плечо, усадить обратно, убедить, заставить, сломить.

Но тут заговорил Сеймор, и Мели поникла.

– Они включат протокол зачистки нижних ярусов. – Голос Сеймора стал незнакомым, звучал холодно, отрешенно. – Не знаю, что там. Газ, излучение, огонь? Думаешь, Адил выживет? Думаешь, успеем эвакуировать хотя бы тебя и твой отдел?

Мы вывезем магов, всех, кто заперт в этой башне, в камерах испытательного центра! Вышло один раз, выйдет и снова.

Чаки наклонился к Мели и сказал:

– Сама же понимаешь, твой ранг – лишь формальность. Ты не разбираешься в ситуации, но ты старший офицер этого блока, без твоего приказа эвакуация не начнется. – Собственный голос тоже изменился. Уверенная, убедительная, спокойная речь. Наверное, так Чаки должен был говорить, забирая одаренных из семей. Никогда раньше не получалось. – Ты же помнишь, что было в Западной Лаборатории. Без меня не выбрались бы.

Мели кивнула, хотела ответить, – но Сеймор перебил ее, взмахнул рукой:

– Не беспокойся, тебя ни в чем не обвинят, это чрезвычайная ситуация. Объяви эвакуацию, передай полномочия Чаки, он все подготовит.

– А Адил? – спросила Мели. Чаки заметил, как дрожат ее руки, едва заметно, мелко. – Вы его там не бросите?

– Конечно, нет! – Сеймор усмехнулся – прежней нарочитой усмешкой, как у актера из довоенного фильма. – Я спущусь за ним.


Позже, когда завыли сирены и загрохотали переборки, Чаки понял, что Сеймор не шутил.

– Ты правда идешь вниз? – спросил Чаки. – Спасать Адила?

– Еще чего! – Сеймор тряхнул головой, с хрустом размял пальцы. – Я пойду, чтобы выпросить нам шанс.


2.

На стенах не было номеров, только надписи шифром над каждым пролетом. Ники сбилась со счета, не могла понять, сколько этажей позади. Ноги ныли, рюкзак давил на плечи, тяжелел с каждым шагом. А лестница словно издевалась: перила исчезли, ступени стали круче. Эша шел медленней, его осторожная поступь шуршала за спиной, и Ники то и дело оборачивалась, проверяла, не отстал ли он. Кьоники тоже вымотался, не мог скрыть усталость. Надо бы остановиться, дать ему обезболивающее, проверить повязку, но как назло – ни одной площадки.

И только предателю хоть бы что. Спускался, не сбавляя шага, даже быстрее шел. Не оглядывался, но один раз раз спросил: «Веришь всему, что он говорит, Никошиара? Даже в такую чушь?» Кьоники ударил его током, заставил замолчать.

А с чего она должна не верить? Ведь сразу все стало ясно! И почему Кьоники так мало знает и нигде не учился, почему говорит на древнем языке. Почему столько раз повторял, что его зовут Чарена. Только все равно он Кьоники, подходит ему это имя.

Ну и просто видно – он не придумывает.

Джета лучше бы на себя посмотрел, – поверил, будто Кьоники отпустит его солдат. Он даже людей из Шанми не отпустил, а ведь они ему помогали. И этих точно убьет.

И пусть. Иначе не освободиться. Джедли бы тоже так сказал.

Хорошо, что там – в том ненастоящем месте, куда она хотела вернуться, в той лаборатории –

Ники оступилась. Едва не соскользнула со ступеньки, – Эша оказался рядом, вцепился зубами в штанину.

– Ники! – Кьоники поймал ее руку, помог выпрямиться.

Но мысль не уходила, продолжала звенеть голосом ветра.

Хорошо, что в той лаборатории никого не осталось. А то все там умерли бы вместе с врагами.

Лестница наконец-то кончилась. Оборвалась над круглой бетонной площадкой: последняя ступень проржавела и обвисла, пришлось прыгать. Ники перевела дыхание и выпуталась из лямок рюкзака.

– Здесь надо отдохнуть, – сказал Кьоники.

Кандалы на руках предателя заискрились, запахло озоном, и Джета рухнул. Эша прижал уши, оскалился и замер. Ничего не говорил, но и так понятно было – посторожит, предупредит, если предатель шевельнется. Кьоники опустился на пол, плотнее закутался в одеяло и закрыл глаза.

Ники оглядела площадку.

Дно колодца и ни одной двери, лишь черный проем в стене. Ники подошла, включила фонарик, луч заплясал по каменным ступеням, ведущим вниз. Таким истертым, древним.

– Нам туда? – спросила Ники. – Что там?

– Столица, – отозвался Кьоники.

Ники вгляделась во тьму. Стены были сухими, и из глубины не тянуло затхлостью. Чудился совсем другой запах: трав, высохших на солнце, песка и родниковой воды.

Столица. Они шли сюда так долго, и вот он, конец пути.

Нет! Начало.


3.

Близко, так близко!

Он не думал спать, хотел лишь передохнуть немного, позволить жилам земли смыть усталость и боль. Дремота пришла незаметно – светлая и бескрайняя, как звездная летняя ночь.

Видения не унесли его прочь, он остался над перехлестом путей. Но не видел ни чужих башен, закованных в металл, ни знакомых лазоревых крыш. Кругом была степь, запахи ковыля и горицвета. И море, бескрайнее, древнее, – толща воды поднималась над холмами, колыхались водоросли, проплывали тени. Жгучей рекой струилась лава, вздымались хищные изломы молодых гор. Прошлое и будущее, север и юг, все сомкнулось, времена и стороны света пронизали пути. Их сердце, сердце Чарены, билось размеренно, ровно, и поющие нити взлетали от каждого удара, неслись сквозь мир, от края до края.

Появлялись и исчезали знакомые лица, прикосновения таяли, рождались вновь. Карионна и Ники, Аджурим и Рагру, Мари и Шенна. Все, кого он встретил в первом странствии, все, кого узнал теперь, друзья, враги, лунные ведьмы, монахини, заклинатели, жрецы и воины. Только Ки-Ронг не появлялся. Сколько Чарена ни оглядывался, сколько ни звал, – не приходил.

Эша стоял рядом, в его глазах отражались видения. И сквозь грохочущие потоки путей сбегались другие кьони, тысячи и тысячи тысяч. Во сне Чарена понимал их речь.

– Иду к тебе, – сказал тот, что ждал его у гробницы. – Веду других.

Не торопись, хотел ответить Чарена. Я еще не решил, что нужно сделать, с чего начать.

Ты решил. Голоса путей гремели в сердце, расходились по миру – волнами, ветром, дрожью земли. Ты решил, Чарена, ты победишь.

– Хватит ли у меня сил? – спросил он. – Хватит ли сил у вас?

Никогда прежде он не слышал, как смеются пути. Незримые дороги полыхнули восторгом, предвкушением и верой, сон раскалился, былое слилось с грядущим.

Столько лет мы ждали, столько лет таились! Ты был с нами, Чарена, исполнил нашу волю, мы исполним твою. Ты не отступишь, Чарена, ты решил.


– Да, – сказал он и открыл глаза. – Я решил.

Эша лизнул его в щеку и тут же заворчал, обернулся к лестнице. Чарена сел, поежился от холода, – одеяло сползло с плеча. Голова кружилась, грезы горели, не отпуская, и он не сразу понял, что тревожит Эшу, почему Ники замерла, глядя вверх, а пленник улыбается, вновь не может скрыть торжество.

Над ними – еще далеко, высоко, – разносились шаги.

Колодец дробил их и множил, превращал в поступь войска. Но пути смеялись и наяву, свивались, расплетались, скользили ввысь. Эхо не могло обмануть их, они знали, что спускается одиночка. Бесстрашный воин, такой же, как Адил? Или нет?

– Это на несколько этажей выше! – Ники подхватила заплечный мешок. – Мы успеем спуститься, пойдем.

– Нет, – ответил Чарена. Ники упрямо мотнула головой, и он добавил, пытаясь объяснить: – Хочу знать.

Поднял руку – хотя жилы земли и без того пылали рядом, откликались на мысль, – и воздух у подножия лестницы заискрился молниями, обдал морозом. Пленник вскрикнул, но не успел ни предупредить, ни позвать. Электричество хлестнуло его, скрутило судорогой.

Лестница звенела от шагов, безрассудных и быстрых. Кто-то спешил сюда, почти бежал. А потом донеслись слова, сперва искаженные высотой, а потом – различимые и понятные.

– Я не враг! Выслушай меня!

Ники шагнула ближе к Чарене, прошептала:

– Что он сказал?

Тот, кто спускался к ним, говорил на лхатони.

– Не хочет драться, – ответил Чарена.

Пленник снова дернулся, и тут же рухнул, замер.

Шаги стали медленней, осторожней, и вскоре показался человек. Ступени прогибались под ребристыми подошвами, блестели заклепки на черных ремнях, в чехлах и ножнах пряталось оружие. Но руки пришедшего были пусты. Он поднял их над головой, показал открытые ладони.

– Это один из тех, с площади! – выпалила Ники. Схватила Чарену за рукав, дернула и тут же отпустила. – С молниями! Не верь ему, он из отряда, который ловит одаренных!

– Это сейчас не важно, – ответил пришедший на новом языке. – Честное слово, я вам не враг.

Лицо незнакомца рассекала тень, свет лампы блестел в черноте глаз. Там, на площади было много воинов, разве вспомнишь всех? Но лишь один шел сквозь бурю, разводил руками молнии. Для него нужна другая западня, не та, в которую попался Адил.

– Ты выслушаешь меня? – Этот человек так странно говорил на лхатони. Тянул слоги, произносил бережно, будто они могли разбиться, как стекло. – Прошу, выслушай. Молю!

Чарена едва не рассмеялся – вместе с жилами земли, с перехлестом дорог. Кто же молит, глядя отчаянно и смело, подняв ладони, в которых таятся заклятия?

– Ты пришел за ним? – спросил Чарена и указал на пленника. – Мне нужен четвертый, все равно кто. Могу взять тебя вместо него.

– Нет, не за ним. – Незнакомец мотнул головой и, должно быть, понял, что выглядит глупо – уронил руки. – Я прошу о милости для заклинателей.

– Кьоники, – тихо сказала Ники.

Она стояла рядом, и Чарена чувствовал, как нарастает ее ветер, кружит в токах крови. Один лишь движение, одно слово, – и Ники выпустит его. Лхатони для нее – чужой язык, но сейчас нельзя отвлекаться, нельзя объяснять.

Чарена коснулся локтя Ники – легко, чуть заметно, и она вздохнула, сдержала рвущуюся мощь.

– Ты заклинатель, – сказал Чарена. – Почему ты с ними?

– Заклинатель, – согласился тот и замолк. Чарена знал эту тишину. Сколько раз стоял также, ища ускользающие слова нынешней речи. – Я не должен служить им, верно. Никто из нас не должен. Но мы смирились, никто не верил, что может быть иначе, что можно все переменить.

Никто? Верш, одинокий, лишившийся близких, верил и ждал. А этот человек, молодой, сильный, наделенный оружием и властью, – смирился?

– Скажи! – Заклинатель спустился ниже, встал над дрожащей сетью западни. – Ты здесь, чтобы вернуть империю?

– Она не исчезала, – ответил Чарена.

– Я знал! – воскликнул пришедший – так запальчиво, будто поспорил с кем-то и выиграл богатство. – И в империи, в твоей империи, заклинатели больше не будут рабами?

– Я освобожу их, – сказал Чарена. – Убью всех, кто мне помешает.

Заклинатель схватился за поручень и заговорил быстрее, спотыкаясь о долгие звуки, теряя куски слов:

– Я хочу спасти. Здесь, в столице, нас не так много, почти все были в клетках, но мы сумели вывести наверх, на крышу. Готовы подняться на летающих… готовы улететь! Нужно ли? Не знаю, чего ты хочешь, не знаю, что сделаешь, но город – он устоит?

Я решил. Чарена коснулся путей, вобрал их голоса. Ничто не устоит.

– Улетайте, – сказал он вслух. – Летите на север, далеко и быстро.

– У нас мало времени? – Заклинатель подался вперед, лицо на миг оказалось на свету.

– Очень мало, – кивнул Чарена.

Пленник прохрипел что-то – не то имя, не то, ругательство, но заклинатель не взглянул на него. Коротко и неумело поклонился Чарене, сказал:

– Мы вернемся, клянусь.

И побежал вверх по лестнице.

Ступени загудели, завыло эхо в колодце. Но зов путей взлетал еще выше, звучал громче. Медлить больше было нельзя.


4.

Приборы в теле сбоили, стабилизаторы не справлялись.

Регенерация вкручивалась в ткани – становилась медленней, мучительней с каждым ударом тока. Сердце билось неровно, слух пропадал и возвращался, сознание гасло. Это было страшнее всего.

Адил не знал, как оказался на ногах. Наверное, его подняли или заставили встать, а он подчинился, как безвольная кукла. Впереди чернел провал, каменные ступени уходили вниз.

– Если не захочет спускаться, – сказала Твинир у него за спиной, – можно просто столкнуть. Он не умрет, даже если башку проломит. Или не сразу умрет.

Надеется, что я заупрямлюсь, понял Адил. Хочет скинуть с лестницы, посмотреть на агонию.

Он молча сделал первый шаг, и тут же позади раздался щелчок, луч фонаря заскользил по стенам. В камнях темнели трещины – нет, выбитые надписи и знаки, но Адил не мог сосредоточиться, не мог разглядеть их. Все расплывалось, мысли туманились.

Только не это. Пусть все потеряно, но он должен остаться собой.

Сны предупреждали, но он не разгадал их до конца. Никому из одаренных нельзя было верить, даже тем, кто принес присягу и служил под его началом. Но он обманывался до последней минуты.

Сперва, когда Сеймор спустился в колодец, когда только заговорил, Адил был уверен – все идет, как надо. Сеймор морочит врагов и не смотрит на него, чтобы ненароком себя не выдать. И только в конце стало ясно: это предательство. Что-то страшное творится наверху. Давний заговор или спонтанное восстание, все возможно. И там, в окружении одаренных, осталась Мели. Что с ней? Он должен узнать.

Лестница кончилась, дно колодца отозвалось на шаги странным, мелодичным звоном. Волк спрыгнул со ступеней, стал бродить вдоль стен. Пол под его лапами расцветал мерцающими следами, изумрудом и лазурью. Адил зажмурился, попытался силой воли прогнать галлюцинации. Но, когда открыл глаза, все стало только хуже.

Колдун и Твинир спустились, стояли рядом, фонарь уже не горел. Но темнота таяла, дно наливалось светом, сине-зеленой морской глубиной. И все ярче проступали надписи: кольцами бежали по полу, перетекали друг в друга. Воздух стал сухим, живым и искрящимся.

– Было не так, – сказал колдун. Он сбросил одеяло в центр круга, забрал у Твинир рюкзак, сел и принялся расстегивать карманы и клапаны. Шарил внутри, искал что-то. Браслеты на его руках сияли тем же зеленоватым светом. – Была земля.

Столько их появлялось, самозванцев, кричавших: «Я вернувшийся первый император!» Кто-то даже добрался до трона, давно, больше тысячи лет назад. Но свергли быстро. Одни действовали по расчету, другие – сумасшедшие – верили в свои слова. Наверное, и сейчас в психушках сидят такие императоры. А этот, верит?

Или все сложнее, страшнее, это продуманный план, и все одаренные в армии вовлечены в него, и альянс, и сепаратисты? Нет, невозможно.

– Это такой кристалл, – сказала Твинир. Сияние озаряло ее, делало нереальной. Грубая, грязная одежда казалась причудливым иноземным нарядом. – В нем хранят образцы магии и в лабораториях используют, чтобы экранировать, ну, закрывать.

– Твердый? – Колдун постучал по полу и склонил голову, прислушался к звуку.

– Очень, – кивнула Твинир.

– Хорошо.

Сумасшедший этот человек или чей-то агент – неважно. Он опасен, его нужно остановить.

Сейчас, решил Адил. Они разговаривают, отвлеклись, мне достаточно одного броска, одного точного удара. Я не промахнусь на этот раз, убью.

Но не успел – электрический шквал обрушился, выжег, швырнул во тьму.


Он открыл глаза и увидел свет. То прозрачный, то тяжелый, как глубины океана, свет растекался по буквам, выбитым в полу, омывал стены и троих, стоящих в центре круга. Они казались призрачными, высокими тенями, – беловолосый колдун, девушка и волк. Будто Адил стал ребенком, а они выросли многократно.

Он сжал зубы. Нельзя поддаваться бреду. Просто снова потерял сознание, упал и смотрит теперь на них снизу вверх.

Да, лежит на сияющем полу, не может шелохнуться, а над ним стоит маг, готовый забрать его жизнь, выпить досуха душу.

Хватит! сказал себе Адил и попытался сосредоточиться и оглядеться.

Что-то блестело возле лица, на полу, среди потоков света. Вытянутый овальный медальон, один из тех, что колдун забрал из хранилища. Темный шнурок тянулся к Адилу, и, отстранившись от неумолкающей, грызущей боли, удалось почувствовать, как витая нить впивается в кожу под воротником, назатылке. Надели медальон, пока Адил был без сознания? Зачем?

На них были такие же амулеты. И на шее у волка, и на груди у Твинир, и у колдуна. Что он собрался делать? Адил попробовал пошевелиться, но даже двигать глазами было трудно.

– Сейчас я буду открывать – поднимать. – Колдун сбился, замолчал, а потом мотнул головой и повернулся к Твинир: – Много силы. Можешь увидеть что-то, услышать, ветер может говорить с тобой. Должна помнить – все хорошо.

– Конечно, я помню, – сказала Твинир. – Ты только осторожнее сам.

Ему нужна жертва. Адил собрал все силы, приготовился сопротивляться. Для этого он привел нас сюда, чтобы убить, провести ритуал и создать магический круг в самом сильном месте страны. Я должен…

Колдун закрыл глаза, раскинул руки и крикнул. Эхо напевных, непонятных слов ушло в вышину.

Медальоны вспыхнули, пол засиял еще ярче. Внизу струились жар и холод, ветра и реки, и ничто не могло преградить им путь. Они поднялись, затопили Адила, увлекли его душу, как щепку, как песчинку.

Нет, я не сдамся! Он вцепился в эту мысль, не отпускал ее. Вы не украдете мои воспоминания, я не забуду, кто я!

Мир засмеялся в ответ.

Нет, не забудешь! пело сияние. Не забудешь, не забудешь больше!

Память накрыла его как прилив, волна за волной.

Далекое детство, тьма потери и свет в ночи. Усталость, шаги по скользкой, топкой земле. И радость – вот он, мой друг, тот, к кому я шел. И слова: «Не бойся, ты со мной, я всегда буду рядом». Обещание, которое…

Жилище над рекой, тающий снег, первые листья, зеленые поля. Его друг, исчезнувший в степи, вернувшийся с новым именем – но прежний. Дороги, города, пряные запахи трав, кровавые битвы, мирные годы, и обещание: «Так будет всегда». И имя, на которое он всегда откликался, голос, зовущий его: «Ки-Ронг!»

Боль, мрак, пожирающий небеса и землю. Жажда помочь, спасти. Сила утекает от него, бежит к его другу, дарит ему дыхание, дарит надежду. А сам он не может подняться с лазурного мрамора, умирает, тьма беспамятства накрывает его, тьма и лунный свет.

А потом другая жизнь, другое детство, старость, смерть, снова и снова. Но где тот, что обещал всегда быть рядом? Его нет, лишь луна смотрит с высоты, ее лучи утешают и шепчут. И с каждой жизнью все яснее мысли, все острее разум, он не зверь уже – человек. Он знает цену обещаниям, больше не растворится в другом, не потеряет себя.

– Ты и правда предатель, – сказал Чарена.

Адил сделал вдох, на миг захлебнулся искрящимся воздухом. Тело онемело, но зрение не пропало.

Да, он знал того, кто стоял над ним и смотрел потрясенно. И помнил, что будет: уже через миг исчезнут удивление и жалость, в глазах Чарены останется только холодная решимость. Внешне другой, но на деле прежний – безжалостный, не щадящий никого на своем пути.

Нужно было эвакуировать столицу. Увозить Мели отсюда, увозить всех, даже взбунтовавшихся одаренных.

– Неважно. Потом решу, что сделать – что сделать с тобой. – Чарена отвернулся от него, взял Твинир за руку и сказал ей и волку: – Опасно у края. Стойте в середине. Мы будем лететь.

Пол дрогнул, начал подниматься. Но Адил не видел стен, они вихрились ослепительной пылью, распадались, неслись прочь. Он чувствовал, если дотянется, свесится с края, – то и сам распадется, развеется и исчезнет. Нужно сделать это, умереть сейчас, не позволить врагу торжествовать.

Но тело не подчинялось. Застыло, лишенное сил.

Ничего. Адил закрыл глаза. Его не сломали ни боль, ни магия, ни память. И не сломают.

Он остался собой.


5.

На поясе затрещала рация, и Чаки поспешно нажал переключатель. Из наушника хлынули помехи и голос Сеймора:

– Чаки? Прием! Полная готовность!

– Понял! – Нет, там были не только помехи. Шипение закрывающихся дверей, гул лифта, тикающий отсчет этажей. – Начинаю!

– Я поднимаюсь, уже близко. – Сеймор говорил отрывисто, задыхался, как от быстрого бега. – Отбой!

Полная готовность. Чаки помнил, что нужно делать.

На крыше было спокойно. Никто не кричал, не суетился. Пилоты сидели на местах, остальные стояли возле вертолетов, выделялись на фоне темных бортов: вдали ученые в синей форме, а у двух ближних машин – одаренные в сером и белом. И сопроводительный отряд. Почти всех солдат Чаки распределил в машины к ученым – «Приоритетный объект защиты», – и пока никто не пытался оспорить приказ.

Все так спокойны – даже маги! Наверное, боятся, надеются, но не подают вида, – как им это удается? Чаки сам вывел каждого, поговорил с теми, кто не был накачан препаратами. Видел во взглядах ненависть, недоверие и страх, но все изменилось, когда Чаки спросил: «Кого из вас готовили для авиации? Сможете заменить пилотов? Если потребуется». Тогда-то они поняли. А один даже сказал: «Вот почему ты в этом отряде. Ошибался в тебе. Прости». Сказал это, еле слышно, проходя мимо, – не ждал ответа и не заметил, как Чаки опустил глаза. Все чувства обострились сейчас, и стыд окатил невыносимой, жгучей волной. Если бы Чаки и правда всю жизнь пытался освобождать одаренных! Ведь нет же, он еще недавно и подумать об этом не мог, слишком страшными казались такие мысли.

А теперь ни благоразумия не осталось, ни опасений. Шторм силы затмил все.

Она бушевала внизу, раскаленная и яростная, – неужели никто не чувствовал, кроме Чаки? Ведь даже небо отзывалось, утренний ветер хлестал холодом, облака бурлили над головой будто вспенившиеся реки, все стремительней текли на юг.

Полная готовность. Да.

– Мели! – позвал Чаки.

Она взглянула вопросительно, и Чаки жестом показал следовать за собой. Повел ее в сторону, в тень вертолета. Рядом никого не было, кроме одаренных, – а те хорошо построились, поставили по краям троих стихийных магов. Мели скользнула по ним взглядом, но ничего не заметила, не поняла.

– Мели, отдай мне рацию, – сказал Чаки.

– Зачем? Твоя неисправна? Но я слышала… – Она вздрогнула, не договорив. Дуло пистолета уперлось ей в ребра.

Я тоже должен быть спокойным, сказал себе Чаки. Не должен злорадствовать, смеяться, глядя, как бледнеет эта женщина, как расширяются ее зрачки. Не должен ликовать от ее ужаса, от возмездия, от…

– Отдай мне рацию, – повторил он и в который раз подивился своему новому голосу, полному уверенности и силы. – Молча.

Мели послушалась.

Чаки не опустил оружие, и Мели молчала, пока он прятал ее рацию, пока включал свою, объявлял начало эвакуации. Молча смотрела, как одаренные залезают в вертолет. А потом кричать стало и вовсе бессмысленно: взвыли винты, лопасти рассекли воздух. Чаки повел ее к трапу. Со стороны, – если кто-то смотрел на них сейчас, – наверное, казалось, что он поддерживает ее, не дает споткнуться. Уже внутри Мели обернулась, взглянула с мольбой, произнесла что-то. Одно слово или два? Чаки не смог прочесть по губам.

Наушники надрывались: пилоты машин рапортовали о готовности. Вклинился голос одного из ученых: «Нет нашего руководителя, не выходит на связь по выделенному каналу». «Неисправность приборов, – ответил Чаки. – Мели во второй машине, со мной».

Стоящий ли она заложник, пощадят ли их, если дойдет до драки? Да какой смысл уже об этом думать!

Буря внизу полыхнула. Неслышимый, всепроникающий гром, опрокинутая гроза – с земли к небу, сквозь камень, сквозь воздух и сталь. Мир распался на всполохи невозможных цветов, и Чаки засмеялся, вцепился в поручень – сумел устоять на ногах.

И понял, что не потерял сознание, видит тех, кто вокруг. Одаренных, сидящих на скамьях вдоль бортов и стоящих в проходе – готовых по знаку Чаки ворваться в кабину. Мели, вцепившуюся в застегнутые ремни. Пилотов за открытой переборкой. Все они были людьми, обычными, из плоти и крови, и все сияли движением силы, поющим огнем. Нити, искры, потоки, – пронизывали каждого, гремели и пели. Рокот моторов, голоса и помехи сливались в единый сияющий хор.

Вы же чувствуете?! Чаки хотел крикнуть это всем, даже Мели. Вы должны почувствовать, должны увидеть!

Но сдержался, сумел.

– Я здесь, командуй взлет! – Слова отдались в наушниках, и только тогда Чаки развернулся, увидел Сеймора, запрыгнувшего в вертолет. Люк захлопнулся.

Мели позвала снова, звук потонул в шуме, в стрекоте лопастей. Сеймор покачал головой и кинулся в кабину. Чаки поспешил за ним.

– Курс на север, – сказал Сеймор. – И быстрее!

Чаки не мог разглядеть приборы за спинами и черными шлемами пилотов. Послушались? Сквозь прозрачную дверь виднелась крыша башни, – отдалялась, становилась все меньше. Солнце мелькнуло в разрывах облаков и уклонилось вправо.

Что-то творилось с городом, в нем бушевала не только незримая сила.

Рация пискнула, синхронизируясь с каналом Сеймора. Он вызывает другой вертолет, понял Чаки. Пятую машину, там ученые и Сканди.

– Слушай, сестренка, и не перебивай. – Так и есть, Сеймор разговаривал с ней. – Летите за нами на север, а как пройдем закрытую зону, разделимся. Направляйтесь на запад. Да, новые данные. Отлично, встретимся в точке сбора.

Не встретимся, подумал Чаки.

Город сиял. Уходил ниже, ангары, заводы и трубы смазались, превратились в рисунок на карте, а потом и он пополз прочь. Но в трещинах улиц раскалялся свет, становился все ярче, не мерк с расстоянием.

Снова щелкнула рация, канал переключился.

– Жаль, не попрощались нормально со Сканди, – сказал Сеймор. – Вряд ли еще увидимся.

Чаки кивнул. Конечно, ведь что бы ни случилось, мы не полетим в точку сбора, высадимся там, где никого нет, спрячемся, а потом… Что будет потом?

– Ты видишь? – спросил Чаки и указал на столицу.

Город превратился в каплю света. Высота и полет не заглушали бурю, она взмывала и пела, разрывая душу.

– Да, – ответил Сеймор. Восторг изломал его голос. – Он сказал, у нас мало времени.

– Что он делает? – Говорить было трудно, дар затопил тело и мысли, жаждал слиться со штормом.

– Не знаю. – Сеймор остановился рядом, схватился за поручень. – Но я знаю, кто он.

– Кто он?

Разве это важно! Сейчас важна только мощь, пронзающая мир. Только шквал, поднимающийся все выше.

– А ты не понял? – Сеймор засмеялся. – Он появился в земле покоя, он невидимый маг, он говорит на лхатони, как никто не говорит на лхатони, и его зовут Чарена! Кем он может быть?

Наверное, Сеймор продолжал говорить, но Чаки его уже не слушал.

Город вспыхнул белизной, ослепительным столпом света. Пламя взрезало небо, и каждый нерв, каждая клетка тела, каждая искра сознания отозвались, – болью, паденьем, полетом, сжигающим счастьем.

Запоздалый гром ударил машину, затмил все звуки. Вертолет качнулся, но не потерял высоту, продолжил путь.

Оглушенный, Чаки не мог оторвать взгляда от пылающих небес. Внутри и снаружи бушевала сила, а из всех мыслей осталась лишь одна:

Пусть все и правда изменится – к лучшему.


6.

Земля смешалась с небом, перехлестнулись глубина и высь.

Освобожденные дороги горели и мчались, мир от края до края полнился неумолчным зовом. Возносилась, кружилась ликующая песнь, и здесь, в сердце бури, время стало пронзительным и острым.

Миг, которого он жаждал, к которому шел.

Под ногами сиял колдовской камень, отражал ураган путей. Чарена повернулся к Ники, – не испугалась ли? Но нет, она улыбалась, радостно и бесстрашно, стояла, запрокинув голову. Эша замер рядом, его шерсть искрилась. Он смотрел на Чарену, и в серых глазах свивались огненные вихри. Поодаль лежал пленник.

Чарена не хотел думать о нем, но не мог и забыть. Взглянул. Вот тот, кого перемолола круговерть рождений, – виноват ли он? У него теперь другой облик, другое имя, но душа не могла измениться всецело. Предателей не прощают.

Адил не шевелился. Быть может, умирал, сокрушенный гневом путей, или исцелялся.

Чарена отвернулся. Потом, позже он решит, что делать с Адилом. А сейчас важна лишь сила, пылающая вокруг, лишь воля земли, лишь империя.

Стоило поднять руку, указать на юг, – и пути откликнулись.

Рассекли облака, изогнулись небесной рекой, устремились вперед. Над степью и пашнями, над отблесками солнца в водной глади, над рельсами, над городами и дорогами. Дальше, дальше, туда, где чернеют остовы домов, где воины прячутся в рвах, а в воздухе плывет ядовитый туман. За поле битвы, покрытое оспинами, усеянное осколками. К иноземному войску, стоящему на побережье.

Враг, что был слаб когда-то, выжидал за проливом – теперь осмелел, идет по земле империи. Десятки лет длится война, нужно прекратить ее, победить одним ударом!

Чарена! Пути замерли на миг, раскаленным клинком повисли в небе. Сделаем, как ты решил!

И обрушились – всей мощью, памятью и яростью, собранной за тысячи лет.

Пламя промчалось, сметая ряды врагов, их укрепления, машины и башни. Ворвалось в море, но не погасло, обратилось в иную силу. Толща воды вскипела, поднялась темной стеной и покатилась на юг – несокрушимая, страшная. Сквозь вихри путей Чарена увидел чужой берег, край архипелага, острые пики гор, яркие пятна селений. Волна низверглась на них, затопила.

Чарена уронил руку и открыл глаза.

Небо было безоблачным, чистым, солнце поднималось к полудню. Пути утихли, не бушевали больше, – плита из колдовского камня парила в их течении, высоко, так высоко. Эша встряхнулся, будто выбравшись из воды. Подбежал к Чарене, встал между ним и неподвижным пленником.

– Кьоники, – Ники дернула Чарену за руку, указала вниз, – это же на самом деле?

Столицы не было. Пропали башни из стекла и металла, извилистые улицы, дома и люди. Ни обломков, ни следов – все истерлось до мельчайшей пыли, до гаснущих искр. На месте города остался круг – ровный и чистый.

За ним простирались нетронутые поля, виднелись темные росчерки вышек и ленты дорог. Где-то там, на западе, Верш ждет в своем доме. Река течет, лодка, плывет вдоль берега или спит, запутавшись в тростниках. Гремят колеса поездов, на станциях пахнет бензином и гарью. В горах уже по зимнему холодно, в долинах еще собирают урожай. И всюду заклинатели прячутся или томятся в рабстве.

Это был лишь первый шаг. Столько еще предстоит сделать.

– На самом деле, – кивнул Чарена.

Ники засмеялась – так счастливо, открыто и светло, – и он не смог удержаться, обнял ее, привлек к себе.

– У нас получилось! – Ее слова подхватил ветер, звенящий и легкий. – Мы правда вернулись!

Пути ответили, запели, соглашаясь.

– Да, – сказал Чарена. – Мы дома.

Эпилог


1.

Что теперь будет? Мари снова и снова думала об этом и не находила ответ. Даже если кажется, будто все успокоилось – обязательно что-то случится.

Уже позабылся страх от взрывов и муторная тревога следующих дней. Деревню тогда наводнили военные, разбили палаточный городок у дороги, опрашивали жителей. Мари сидела под брезентовым навесом, отвечала усталому офицеру. Смотрела, как мигает огонек диктофона, и ждала, когда ее загонят в тупик, заставят рассказать про Рени. Положат на стол его фотографию, и придется признаться. Но нет, их интересовало совсем другое: машины, подозрительный груз, шанмийский диалект шоферов. Мари быстро отпустили.

Вроде жизнь наладилась. Даже на заправке дела пошли лучше. И грянул переворот.

Так называли между собой, в разговорах, а в новостях говорили про «террористический удар» и «частичную потерю контроля над центральными областями». Но это позже. Сначала все радиоточки замолчали. Мари приготовилась к новым взрывам, но было тихо.

На следующий день передачи возобновились. В первые часы по обоим каналам играла музыка, без конца повторялась одна и та же мелодия. Мари уже не могла ее слышать, но не выключала звук, боялась пропустить новости. Потом заговорил диктор. Призывал сохранять спокойствие, не поддаваться на провокации, докладывать о подозрительных явлениях. Объявление крутили снова и снова. Кени не выдержал, буркнул: «Что еще за подозрительные явления, надоел этот бред», и ушел. Потом позвонил от друзей. По голосу Мари поняла, – брат узнал что-то важное. Но сказал лишь: «Вернусь поздно».

Вечером из радиоточки снова полилась музыка, но ненадолго. Наконец-то включили новости. Странные, противоречивые, меняющиеся каждый час. Скорбный голос зачитывал сообщение о вражеской атаке, о жертвах и жестокости. Мелькнули слова об одаренных, предавших родину. А ближе к полуночи объявили о капитуляции альянса! Как такое могло быть? Кени позвонил еще раз: «Тут передают о событиях, тебе лучше придти». Она догадалась, что друзья Кени прятали настоящее радио и сейчас вслушиваются в эфир, ловят незаконные каналы. Но в словах брата было что-то еще, обращенное только к ней. Наверное, Мари уже тогда все поняла, но не захотела признаться самой себе. И осталась дома.

Кени пришел под утро, пьяный, взвинченный и веселый. Мари смотрела на него и думала: он боялся всего на свете, но, видно, вчера случилось что-то непредставимое и непоправимое. Куда делась вечная тревога брата, опасливые взгляды? Он рассказывал и давился усмешкой, отчаянной и бездумной.

У его друзей и правда было радио. Они поймали передачу из центральных областей. «С пятой столичной базы, это в закрытой зоне», – объяснил Кени. Там сообщали о победе, о сокрушительном ударе и о том, что вокруг столицы и дальше, в прифронтовой зоне одна за одной военные части присягают новому императору. «Вернувшемуся императору», так его называли в этих подпольных новостях.

«Он потом говорил, – сказал Кени. – Я его узнал. Слова все еще коверкает, хотя уже получше стало».

Мари замотала головой, отвернулась, не стала больше слушать. Императорами всегда были маги, на этом и держалась их власть, пока обычные люди не взбунтовались. А Рени разве был магом? Нет! Значит, это не он, брат ошибся.

И постепенно ей удалось поверить в это.

Не так сложно оказалось снова выкинуть Рени из головы, – столько проблем навалилось. Западные области оставались под старой республиканской властью. Говорили, что назревает война с самозванцем, боялись мобилизации. Но военные появлялись все реже, лишь проезжали мимо на грузовиках, в сторону взорванной лаборатории. И поезда ходили, а на колонку все еще подвозили бензин, но реже, с перебоями. С продуктами стало хуже. Брат рассуждал, что без помощи властей деревня не выживет, хорошо бы переехать. Да только куда они могут перебраться? Надо просто переждать смутное время.

Когда раздался звонок, Мари стояла у окна. Смотрела, как кружатся снежинки, мечтала, чтобы они наконец-то легли на землю, не растаяли. Так она загадала, – если сегодня начнется настоящая зима, то все наладится.

Телефон задребезжал в коридоре, и Мари вздохнула, пошла туда. Сняла трубку, привычно назвалась, ожидая услышать брата или соседей. Заскрипели помехи, сплелись с далекими шорохами, а потом раздался голос. Страх кольнул сердце.

– Мари, – сказал Рени, – спасибо. Ты меня встретила, помогла. Я доехал до столицы. Все хорошо.

Он все также растягивал звуки, но говорил и правда лучше. Мари закрыла глаза. Что она должна ответить? «Ты теперь император?» «Почему ты мне ни о чем не рассказал?» «Прости, что выгнала?»

– Хочешь, приеду к тебе? – спросила Мари.

– Нет, – ответил Рени. – Я не хочу.

Он поблагодарил еще раз и попрощался. Динамик заполнился торопливыми гудками отбоя. Мари слушала их, стояла неподвижно. Знала, что нужно торопиться, пора идти на заправку, сменять Кени. Но не было сил даже опустить трубку на рычаги.

Что теперь будет?


2.

Старая одежда нашлась в подвальной кладовке. Лежала на третьей полке – за пять лет никто не вытащил и не переложил сверток. Брезентовый комбинезон, в котором Джени ходила в училище, две вылинявшие водолазки и, самое главное – зимняя куртка. Уродливая, но теплая. Вещи оказались впору, только штанины стали коротковаты. Джени застегнула пуговицы, спрятала в карман перчатки. Вот и все, можно идти.

Монастырское платье висело на спинке стула. Ненужное, будто сброшенная кожа. Джени замешкалась, глядя на него, и вдруг поняла: следующий шаг – самый решительный. Самый смелый поступок в жизни.

Сверху донеслось пение. Один голос, другой, третий – проникли сквозь камень и деревянные перекрытия, будто укоряя. Маловерная, уходишь из монастыря, не дождавшись конца вечерней службы. Еще недавно молилась, глядя на витражи, на лики первого императора, а теперь бежишь – куда, к кому? Даже не попрощаешься с сестрами?

Джени перекинула через плечо ремень сумки, затянула покрепче. Может, потом она будет скучать по тем, кто остался, но сейчас не жалела даже о книгах. Спор с настоятельницей распалил душу, обнажил сомнения. Сделал смелой.

«Никто тебя не держит, – сказала настоятельница напоследок. Она встала, держась за край стола, кивком указала на дверь. Говорила размерено, тихо, но голос дрожал от гнева. – Тут не место тем, у кого нет ни капли веры, нет силы духа, чтобы хранить обеты». Джени не помнила, как выскочила в коридор и добежала до комнаты, где ее ждали Пати и Анфа. Нет силы духа, нет ни капли веры? Разве это справедливо, разве это правда?

Все пять лет, проведенных в монастыре, Джени старалась соблюдать правила, не преступать даже мелкие обеты. Не всегда получалось, конечно. И молилась, наверное, неправильно, – слезы не подступали к глазам при звуках гимнов. Но у Пати была истинная вера! И сила духа была, иначе как бы Пати решилась уйти? Все знали, что у нее плохо с сердцем, не поручали тяжелую работу. И вчера Джени чуть было не начала отговаривать: «Как же ты пойдешь, с твоим здоровьем…» Но спохватилась и промолчала.

Анфу тоже нельзя было упрекнуть, что она плохая кинитка. Ей уже перевалило за сорок, всю жизнь прожила в этих стенах, с раннего детства. Почти каждый день, в любую погоду спускалась с горы, стояла на площади с распахнутой шкатулкой, ждала пожертвований. Там она его и встретила, привела в монастырь. А месяц назад вернулась с новостями: о перевороте, о маге, называющем себя императором. «Не наше дело, – сказала настоятельница. – Просто бунт, его быстро подавят. Мы не должны думать о политике».

Но вскоре появились офицеры из внутренних войск. Сперва один – в черной форме, с мигающими приборами на поясе. Он разговаривал с настоятельницей наедине, и она потом вызвала Джени и Анфу, велела: «Завтра придет комиссия, не показывайтесь им на глаза». Наверное, подслушивать тоже было нельзя. Но через воздуховод в швейную комнату доносилось каждое слово.

Это был настоящий допрос. «Это он? Уверены? Как он назвался? Что делал? Сколько пробыл? С кем связывался?» Настоятельница отвечала с достоинством, почти с презрением: «Мы не спрашиваем имен. Не отказываем паломникам. Да, читал книги. Расспрашивал. Может быть. Вы должны разобраться».

Анфа тогда опустилась на пол, зажмурилась и прошептала: «Это было испытание, а мы его не прошли». Джени сперва не поняла, думала, сестра говорит про допрос. А потом вспомнила, как паломник листал страницы священных текстов, как смотрел на витражи. Будто ему было неприятно, хотелось спорить, но он сдерживался из вежливости.

Тогда все встало на свои места.

Монастырь превратился в разворошенный улей. Внешне все было по-прежнему: молитвы и работа. Джени смахивала пыль с книжных полок, подклеивала отошедшие корешки. Но тишина исчезла из библиотеки, сестры приходили, обсуждали вполголоса новости. Говорят, столица исчезла, он ее уничтожил, но построит новую. Еще две области ему присягнули. И настоящей границы нет, она все время движется. Он зовет к себе одаренных, они стекаются к нему со всей страны, что теперь будет? Зато альянс действительно сдался, отступил.

Джени не выдерживала, спрашивала: «А вы не думаете, что он…» «Что ты, есть же знаки возвращения императора, а их не было! Это обычный маг, просто сильный».

Но что если он никогда и не был божеством, это просто сказки?

Да, веры у нее совсем не осталось.

«Это и есть настоящая вера, – сказала Пати. – Мы все перед ним виноваты и должны признать вину. Нам больше незачем его ждать, он пришел. Теперь мы должны помогать ему, быть рядом – если он позволит».

Начались споры. Негромкие, сдержанные, но смятение и неуверенность уже перемежались обвинениями и злостью. Каждая новость из города разжигала разговоры. Четвертая лаборатория захвачена! И вы слышали про правительственный бункер на севере? Говорят, разрушен землетрясением. А еще…

«Недельный обет молчания, – сказала настоятельница. – Поразмыслите в тишине».

Пати первой нарушила запрет, в тот же день. А Джени решила – пора. Но думала, что кинитки останутся ей сестрами, а настоятельница все поймет.

Та сперва делала вид, что не произнесет ни слова, а потом отрезала: «Ты хорошо знаешь историю, вспомни, чем заканчивались расколы, что случалось с теми, кто шел за самозванцем».

«Он не самозванец, – ответила Джени. – Он император. Просто не такой, как в писаниях, а настоящий».

Тут настоятельница и указала ей на дверь.

И отлично. Все равно уже все подготовили, договорились идти сегодня.

Анфа и Пати ждали на крыльце. Стояли по щиколотку в снегу, столько его намело за два дня. Хлопья падали, кружились белой пеленой, даже дорогу отсюда было не разглядеть.

Пати тоже переоделась в позабытые мирские вещи: снежинки уже запорошили рыжий мех полушубка и высокие войлочные сапоги. Анфа осталась в монастырской одежде, другой у нее не было. Хорошо хоть плащ теплый, с капюшоном, и крепкие ботинки.

Сперва шагали молча, ветер бил в лицо, метель царапала щеки. Пати тяжело дышала. Но вскоре стало светлее, снег уже не шел стеной – плясал призрачной сетью.

– Как думаете, сумеем обойти кордоны? – спросила Пати. Она перестала сутулиться, ступала увереннее.

– Может, встретим одаренных, – ответила Анфа. – С ними будет проще. А то и кордонов не останется, пока мы дойдем, всюду будет империя.

Такой далекий путь, Джени даже не загадывала, сколько дней он продлится, сколько недель или месяцев.

– У нас все получится, – сказала она и поглубже надвинула капюшон. – Ему было сложнее.

И никто ее не одернул, не обвинил в святотатстве.


3.

Верш перестал отмечать дни в календаре. Сам не заметил, когда пропадала давняя привычка. Течение времени стало неважным. Пусть идет, как идет. Может быть, настала последняя зима.

Иногда эта мысль звучала горьким утешением, иногда ранила. Неужели придется исчезнуть, не увидев, что готовит будущее? Но без толку гадать. «Тьма отступает, когда умирает надежда». Кто из поэтов и философов сказал это, сколько веков назад?

Сегодня Верша разбудила магия. Даже странно, что удалось проснуться, ведь звон силы теперь не смолкал, невозможно было перестать его слышать. Словно развеялся туман, и дар обнажился, заострился стократно. Днем и ночью Верш чувствовал, как перешептываются в мастерской заряженные заготовки, как поют его собственные следы – в комнатах, на веранде и под толщей снега. Но эхо столицы было громче, оно накатывало прибоем, волнами незримого света.

Что теперь на месте города? Удар был таким сильным, Верш увидел из окна сияние, расколовшее небо. А вместе с небом – и душу. Она взорвалась, сгинула, распались оковы плоти. Мир горел, земля и высь, бушевали раскаленные и ледяные вихри. Предсмертное видение, – так Верш успел подумать. Но вскоре пришел в себя.

С тех пор дар не умолкал. Но изменилось не только это.

Электричества не было. В мастерской стоял запасной генератор, но топлива осталось не так много. Хорошо, что Верш не позволил в свое время разобрать печь в доме и не выбросил масляные лампы и свечи. В старом сарае лежали дрова, хватит на несколько недель.

Получилось, думал Верш, впервые за много лет разжигая огонь в печи. Эти отважные дети и правда пробрались в столицу, ударили магией, взорвали что-то.

Когда стемнело, он понял, что взорвали весь город.

Свет так и не зажегся. Темнота снаружи была беспроглядной, первобытно-темной. Не горели огоньки наблюдательных башен вдоль трассы, не поднялось и зарево над столицей, холодный отблеск, всегда висевший в небе.

Всю ночь Верш собирал радио. Вытаскивал детали из тайников, соединял, ошибался, пробовал снова. Нужных батареек не нашлось, и он долго возился, подключая заряженный кристалл. В конце концов, приемник ожил, зашипел помехами. Верш принялся крутить ручки настройки, стрелка поползла по шкале. Тишина, обрывки переговоров, кодовые слова, тонущие в шорохе и скрипах. А потом эфир взрезала ясная, отчетливая речь.

«Пятая столичная база присягает законному правителю. Призываем военное командование и гражданскую администрацию последовать нашему примеру».

Верш смотрел на сияющий кристалл, на свет ламп за шкалой приемника. Звук лился из динамика, простые слова о невозможных событиях. Возрождение империи. Капитуляция альянса. Отмена программ контроля за одаренными. Обещание защиты.

Потом раздался другой голос – знакомый, с напевным акцентом.

«Я Чарена. Империя ждала меня. Я вернулся».

Верш вспомнил ночь на крыльце, волка, бегущего на охоту, и мальчика, который сказал: «Меня зовут Чарена. Хочу, чтобы вы знали». И что-то о лхатони, о том, что говорит на древнем языке с детства. Невидимый маг, ожившая сказка. Сберег ли он свою подругу? Она совсем юная – нет, не похожа на Лити, но такая же отчаянная и устремленная.

Еще день прошел: сон урывками, треск приемника, прежнее сообщение пятой базы и новые сводки. К вечеру приехал обходчик.

Его машину было не перепутать: двухместная, с потрепанным прицепом и надрывно воющим двигателем. Обходчика Верш знал давно, тот много лет проверял электрику в здешних башнях. Он и жил возле одной из подстанций, в маленькой сторожке. А еще он следил за Вершем, ведь нельзя оставлять одаренного без наблюдения. Да только не особо старался, слишком уж хорошая у Верша была репутация.

Прицеп был набит тюками и армейскими коробками. Обходчик высунулся из кабины, крикнул: «Едешь со мной? Пока еще дороги свободны!» Верш покачал головой. Ждал чего угодно: ругани, угроз, даже выстрела. Но обходчик лишь вздохнул: «Думаешь, они тебя не тронут? Ты хоть и маг, но все знают, на кого ты работал». «Поздно мне бежать, – ответил Верш. – Всю жизнь здесь жил, тут и останусь». Обходчик поверил. Удрученно качнул головой и уехал. Грохот мотора затих вдали.

Время текло, Верш не подходил к календарю, не помнил, какое число. Смотрел, как падает снег, как белеет земля, а в саду клонятся обледенелые ветви деревьев. Смахивал пыль с фотографий Нуты и Лити. Пересчитывал припасы: армейские пайки и заготовки в погребе. Снова и снова ловил себя на мысли: наверное, это последняя зима.

Появились волки. Едва различимые среди безмолвной белизны, они подбегали к ограде, беспокойно носились вокруг и мчались дальше. Огромные, такие же, как тот волк, что приходил с Чареной и его подругой. Про этих зверей говорили и по радио, называли спутниками императора и запрещали отстреливать.

Порой Верш замечал следы в саду, а как-то утром застал волка на крыльце. Тот сидел у порога и, стоило Вершу отворить дверь, обжег взглядом желтых глаз и проскользнул внутрь. Обошел все комнаты, обнюхал каждый угол. «Он здесь был, – сказал Верш. – Но ушел. Иди на восток, он там». Волк склонил голову, помедлил, а потом выбежал из дома. Верш дошел с ним до ворот, распахнул калитку – она едва слушалась, увязала в снегу.

Волк ринулся вперед, взрывая сугробы, а потом остановился, оглянулся и завыл. Будто звал за собой, удивлялся, что Верш остается.

Звали и с пятой базы. По радио среди новостей звучали обращения к одаренным. «Вам незачем скрываться», «Император ждет вас», «Нет необходимости в препаратах», «Магия – это свобода». Разные люди рассказывали свои истории, звучали знакомые и незнакомые имена. В такие минуты тоска глодала сердце, хотелось оказаться там, прикоснуться к новой жизни. Но как Верш мог бы добраться до столицы? Даже летом, в сухую погоду это слишком долгий путь пешком, а зимой без вездехода и вовсе дороги нет.

Ничего. Главное, что все изменилось. Не напрасно ждал столько лет.

А потом магия – неумолчная теперь, звучащая каждый миг – полыхнула, ворвалась в сон.

Еще не очнувшись полностью, не успев открыть глаза, Верш ощутил, как сила раскаляет душу, сметает боль, пеплом и копотью осевшую на чувства. Все вернулось: юношеская ярость, страстная жажда, любовь и страх. Верш поднялся с постели, оделся, с трудом вернулся в реальность. Нет, время не обратилось вспять. Но магия и впрямь нарастала, надвигалась волной, и вскоре к ней присоединился шум моторов.

Верш вышел на крыльцо, прищурился. Снег сверкал под утренним солнцем, искрился до рези в глазах. Но все же нельзя было ошибиться – по далекому шоссе полз караван. Впереди двигался вездеход с широким плугом, расчищал занесенный путь. А следом шли три военные машины – высокие колеса, черно-синие борта.

Караван свернул на подъездную дорогу, добрался почти до самых ворот. Один за одним затихли двигатели, распахнулись двери, выпуская солдат в зимней форме. Они выстроились как на параде. Верш ждал. Магия слилась с вихрением чувств, мир стал пронзительным, ослепительно-ярким.

Из второй машины выбрались двое, – Верш узнал их сразу, еще до того, как они подошли к воротам. Его гости, дети, которым он помог, маги, изменившие мир.

– Верш! – крикнул Чарена. Ветер сбил капюшон с его головы, разметал белые волосы. – Я обещал! Мы здесь!

Девочка засмеялась, схватила его за руку, потащила к калитке. Магия сияла и пела вокруг них.

Все и правда было не зря, понял Верш.

И пошел им навстречу.


2017-2019 гг.


В оформлении обложки использован арт художника Ando Gro (https://vk.com/shinegro). Арт рисовался на заказ для романа «Струны пути».


Оглавление

  • Глава 1. Вспышка
  • Глава 2. Бдение
  • Глава 3. Дорога
  • Глава 4. Монастырь
  • Глава 5. Встреча
  • Глава 6. Убежище
  • Глава 7. Чистая смерть
  • Глава 8. Невидимый
  • Глава 9. Расстояние
  • Глава 10. Предатель
  • Глава 11. Рубеж
  • Глава 12. Тайна
  • Глава 13. Тишина
  • Глава 14. Столица
  • Глава 15. Удар
  • Глава 16. Знаки власти
  • Глава 17. Возвращение
  • Эпилог