Зеленый дол [Сергей Петрович Антонов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Сергей Антонов Зеленый дол


Рис. В. Щеглова

ОТ АВТОРА

ДОРОГИЕ РЕБЯТА!

Очень давно, ещё в начале 1952 года, в «Пионерской правде» был напечатан рассказ «Письмо» — про мальчика Петю, который задумал вырастить в своём колхозе новый сорт пшеницы.

Читатели иногда спрашивали меня, удалась ли Пете его затея, как сложилась его жизнь, какие в его работе встретились трудности, что случилось с Лёлей, приехавшей вместе с отцом-агрономом из города. На одной из читательских конференций о моих рассказах ученик пятого класса сказал: «Вы, дяденька, сами, наверно, не знаете, что было дальше». А один добрый критик посоветовал, чтобы я удлинял сроки встреч со своими героями.

Вот почему я решил рассказать поподробнее, как Петя растил свою пшеницу и что из этого вышло. Была написана вторая глава, но оказалось, что до конца ещё далеко. И ученик пятого класса, и добрый критик снова могли спросить: «А что было дальше?»

Тогда я стал писать третью, четвёртую, пятую, десятую главы, но конца всё не было, и после каждой главы я уже сам спрашивал себя: «Что же случилось дальше?»

Наконец, я понял, что этот вопрос можно задавать после каждой главы, и поставил точку. И написал: «Конец», хотя никакого конца не было. И вот получился рассказ, у которого, как и во многих других рассказах, есть начало и нет конца.

Первая глава этого рассказа, как я уже сказал, была напечатана в «Пионерской правде» под названием «Письмо». Но я решил напечатать её снова, потому что, если начинать со второй главы, получится совсем плохо; рассказ будет и без конца и без начала. К тому же другой критик предупреждал меня, что нехорошо печатать сочинения, начиная со второй главы.

1. ПИСЬМО

Папа и дедушка-возница пошли к директору МТС просить свежую лошадь, а Лёля, уставшая от долгого путешествия, осталась в телеге. Она сидела между чемоданами, обвязанная большущим пуховым платком, и дремала. Когда она закрывала глаза, ей казалось, что телега снова едет по длинной, дырявой от множества луж дороге, снова медленно вращается однообразная снежная равнина и по обеим сторонам торчат в ослабевших сугробах покосившиеся, ставшие ненужными снегозащитные еловые веточки.

Солнце опускалось. Было оно сверху жёлтое, снизу оранжевое, словно весь его жар оплыл книзу. Наступили те неустойчивые дни, когда зима уже кончилась, а весна по-настоящему ещё не началась. На дорогах кое-где сошёл снег. Один ездили в санях, другие — в телегах.

В просторном эмтээсовском дворе становилось тише. Всё реже и реже хлопала дверь конторы, по лестнице сбегали чужие озабоченные люди, а папа всё не возвращался.

В аккуратном белом домике по соседству с конторой зажгли свет. Стали видны кружевные занавески на окнах и красные рябиновые грозди, положенные для красоты между рамами.

Хорошо бы заночевать здесь, как предлагает дедушка, а завтра ехать дальше.

Но ночевать нельзя.

Во-первых, папу ещё с прошлой неделя ждут в колхозе «Зелёный дол», где он будет теперь работать агрономом, а во-вторых, утром в областном центре папе вручили письмо, адресованное одному из колхозников «Зелёного дола» — срочное письмо в плотном конверте с надписью «Отправитель Т. Д. Лысенко», и просили как можно скорее передать его какому-то Иванову…

Проснулась Лёля от того, что её что-то толкнуло в бок.

Открыв глаза, она увидела морду коня. Морда была огромная, со свирепыми розовыми ноздрями. Между ушей свисали у неё чёрные космы, и от левого уха был отстрижен треугольный кусок. Морда легко, словно спичечную коробку, отодвинула тяжёлый чемодан и выдернула из-под брезента клок сена.

— Брысь! — сказала Лёля.

Морда равнодушно посмотрела на неё выпуклым, как будто наполненным чернилами, глазом, фыркнула, подняв столб пыли, и выдернула из-под ног Лёли ещё клок сена.

— Папа! — испуганно воскликнула Лёля.

— Не бойся, он смирный, — раздался спокойный голос. Возле телеги стоял мальчик лет двенадцати, в ушанке, надетой набекрень, как папаха у Чапаева.



Мальчик схватил коня за ремешок, раздвинул ему рот и вынул мокрый железный стержень. Гремя удилами, страшный конь помотал головой, потянулся к крыльцу и сразу отгрыз от ступеньки щепку.

— Привяжите его, пожалуйста, — попросила Лёля, подбирая ноги.

Но мальчик не слышал её. Он полез коню под брюхо и попытался поднять его заднюю ногу. Конь не давался.

— Ну, балуй! — сказал мальчик, легонько стукнув его по колену.

Конь укоризненно посмотрел назад и приподнял ногу. Мальчик сбил с копыта наледь, отёр руки о лоснящийся круп и подошёл к Лёле.

— Что это тебя в платок закутали? — насмешливо спросил он. — Жарко, небось. Хочешь, развяжу?

— Пожалуйста, развязывайте, — холодно разрешила Лёля, задетая тем, что мальчик разговаривает с ней, как с маленькой.

Вскоре открылось смуглое курносое лицо ученицы третьего, а может быть, и четвёртого класса. Две чёрненькие косички с двумя помятыми лентами виднелись за ушами.

— Вот она, какая деталь, — несколько смущённо сказал Петя, доставая из саней треснувшую шестерню. — Варить привёз. — Это зачем?

— Для сортировки.

— Очень интересно, — вежливо проговорила Лёля, стараясь сообразить, зачем это понадобилось варить железо.

— Тебя как звать?

— Лёля. А вас?

— Меня — Петька. Ты чего Бурана забоялась?

— Ну, уж и забоялась! — Лёля иронически усмехнулась. — Я даже могу его погладить. Пожалуйста.

Она подошла к Бурану сзади и, далеко протягивая руку, коснулась его мягкой, тёплой шерсти.

— Видите, и погладила, — сказала она, но, к её досаде, Петя сгребал в санях сено и ничего не видел. Он бросил охапку сена перед конём и только после этого снова обратился к Лёле:

— Хочешь, садись на него верхом.

— Ой, нет, что вы! Спасибо.

— Садись. Самой, наверно, охота.

— Мне не сесть: высоко.

— Садись, подсажу.

— Я бы села, да у меня ноги грязные. Я его запачкаю.

— Ладно, чего там. Все равно чистить-то.

Больше отговариваться было нечем. С помощью Пети она поднялась на оглоблю саней, в которые был запряжён Буран, и осторожно полезла на его спину.

Спина была широкая и плоская, как стол. Держаться было не за что. Лёля уцепилась за гриву и сидела, зажмурившись.

— Хорошо? — послышалось откуда-то снизу.

— Очень хорошо, — отвечала Лёля, до смерти боясь, что Буран вдруг тронется с места. — Снимите, пожалуйста: ему, наверно, тяжело.

— Ну да! На него десять таких сядет, он и не почует. У нас он возы такие тянет, что и полуторка не свезёт. Вот во второй бригаде назём возили. Так другие лошади шесть куч везут, а он десять. А когда со станции надо было калийные соли везти, так и вовсе он весь транспорт забил…

Лёля слушала Петю и терпеливо дожидалась, когда удобно будет попросить снять её с Бурана. А Петя между тем рассказывал про калийные соли, суперфосфаты, про какой-то сыпец и вдруг ни с того ни с сего спросил, каталась ли Лёля верхом…

— Нет, почти никогда не каталась. Снимите, пожалуйста.

— Хочешь, прокачу?

— Ой, нет, что вы!

— Держись крепче, — сказал Петя и тихонько свистнул.

Буран, словно на шарнирах, повернул уши и осторожно тронулся с места.



И тут неожиданно для себя Лёля взвизгнула и заплакала. Но Буран всё шагал и шагал, с каждым шагом Лёля подпрыгивала на его спине, и ей приходилось чуть не ложиться, чтобы не съехать набок, и она кричала всё громче и громче. А удивлённый Петя стоял, не понимая, в чём дело.

— Лёля, что это такое? — откуда-то издали донёсся голос папы. — Сейчас же останови лошадь.

— Я ката-а-аюсь! — проплакала Лёля.

Папа подбежал к Бурану и, раздраженно повторяя «стой» и «тпру», стащил с него Лёлю, перенёс на сухое место, опустил на землю и шлёпнул.

Отдышавшись, папа набросился на Петю:

— Это твоя лошадь? Разве можно ездить верхом без седла? Как ты думаешь? Можно?

Петя, опустив голову, чертил кнутом на земле круги и спирали.

— Ну и наездница! — проговорил басом усатый человек, только что вышедший на крыльцо конторы. — Это и есть ваша отличница, Александр Александрович?

— Это и есть, — сказал папа. — За каждым шагом приходится следить… Дома я её отпускал гулять только с тёткой.

— А ты откуда взялся, кавалер? — обратился усатый человек к Пете.

— Шестерню привёз заварить, товарищ директор. Из «Зелёного дола».

— Из «Зелёного дола»? Вот это хорошо! Вот вам и транспорт, Александр Александрович. Этот рысак побыстрей наших лошадок вас до места доставит…

— Вы хотите, чтобы меня вёз этот мальчик? — удивился папа.

— А что? У нас ребята — орлы. Мы своим ребятам и не такие дела доверяем.

— Не хочут, так не надо… — проговорил Петя.

— Да ты не обижайся, — протянул директор. — Давай-ка быстренько багаж переложим… И товарища агронома срочно надо доставить. Учти: у него важный пакет.

Вскоре чемоданы переложили в сани, папа неумело завязал на Лёле пуховый платок и попрощался с директором.

Когда они выехали со двора МТС, было совсем темно. Лёля удобно устроилась между чемоданами и снова стала дремать, прислушиваясь к ровному стуку копыт и далёким звукам идущего где-то в темноте поезда. Сани то легко скользили по снегу, то тяжело тащились по мокрой земле.

— Ты, мальчуган, не боишься вот так, один, по ночам ездить? — услышала Леля голос папы и поняла, что к нему вернулось хорошее настроение.

— А чего бояться? — спросил в свою очередь Петя.

— Мало ли чего. Волки там, баба-яга, — полушутливо, полусерьёзно сказал папа.

— Волков у нас всех перебили… А бабой-ягой маленьких пугают… Вот у нас…

Но дальше Лёля не слышала. Она заснула, и ей приснилась улица города, где она всё время жила, комнатка с розовыми обоями, школа, наполненная девочками, которые называли контрольную работу «девичьим переполохом»…

Она проснулась оттого, что отсидела ногу. В темноте ничего не было видно. Только на горизонте мерцали крошечные электрические огоньки, да в чёрном небе светлели длинные, похожие на перья, облака.

Петя разговаривал с папой.

— Вот, бывает, Тынковскую ляду проезжать боязно… — говорил Петя.

— А что там? — спросил папа.

— Там воды много. Сверху снег, а под ним такая вода течёт. Прошлый год Володька в эту пору ехал — провалился вместе с санями.

— Мы эту ляду тоже проезжать будем?

— А как же!

— И ноги можно промочить?

— По шейку искупаться можно, не только ноги промочить.

Наступило молчание, и Лёля снова услышала, как где-то далеко-далеко идёт поезд.

— А почему это, молодой человек, мы едем не по дороге? — вдруг спросил папа, и по его голосу Лёля поняла, что он снова начал сердиться.

— Вы же сами велели срочно. Вот и едем напрямик…

— И в санях, а не в телеге… Всё, не как у людей!

— В санях лучше. Вот она, Тынковская ляда. Буран, тормозни… — сказал Петя коню.

Лёля приподнялась и посмотрела вперёд. Осторожно приседая на круп, конь спускался по крутому заиндевевшему откосу оврага. Сани заносило то в одну сторону, то в другую, но Петя стоял у передка, широко расставив ноги, как припаянный.

Наконец, уклон стал положе, и Лёля увидела ровную снежную полосу метров двадцати шириной, расстилающуюся по дну оврага. Конь дошёл до края этой полосы, остановился и обнюхал снег. Петя хлестнул его. Конь отмахнулся хвостом, но не тронулся с места.

Слышно было, как под снегом журчала вода.

— Ну? — спросил папа.

Петя выпрыгнул из саней, потыкал снег кнутовищем, потом потянул Бурана под уздцы. Конь упирался.

— Нет, здесь нельзя переезжать, — подумав, проговорил Петя. — Здесь глубоко. Он знает.

Петя снова встал в санях и тронул вожжи, направляя коня вдоль кромки снежной полосы. Так ехали долго.

— Если бы днём, тогда сразу бы переезд нашли, — сказал Петя. — Днём видать, где снег белый, а где серый.

— А на дорогу где выехать можно?

— Чтобы на дорогу выехать, надо обратно в МТС ворочаться. Да вы не бойтесь. Вот здёсь переедем.

Петя направил Бурана поперёк полосы и замахал кнутом. Но умный конь, нервно переступая ногами, пятился и фыркал.

— Давай, мальчик, лучше перейдём пешком, а лошадь поманим с той стороны, — предложил папа.

— Нет уж! Пешком скорее провалимся.

Петя хлестнул Бурана и свистнул.

Конь испуганно рванул сани и ступил на снег.

Поначалу всё шло хорошо. Буран спокойно прошёл по дну оврага четверть пути, половину, три четверти. Снег был плотный, и по его поверхности мягко поскрипывали полозья.

Дальше всё произошло так быстро, что Лёля не успела даже испугаться. Раздался такой шум, как будто что-то закипело, и Буран провалился по брюхо.

— Становитесь на ноги! — закричал Петя.

Потом Лёля оказалась, подмышкой у папы, а сани, кренясь в снежной жиже, как лодка, подплывали к берегу. А через несколько секунд мокрый курчавый конь тащил сани вверх по откосу.

— Кажется, выплыли? — спросил папа.

— Выплыли. Вот видите, почему сани лучше телеги. И не замочились вовсе, — заметил Петя.

— Да, не замочились. Ну, теперь всё?

— Теперь всё. Если Даниловскую ляду переедем, считай до́ма.

— Если бы не письмо, ни за что не поехал бы с этим мальчишкой, — пробормотал папа.

Даниловскую ляду проехали благополучно, и вскоре Лёля увидела по обе стороны дороги тёмные очертания строений. Это и была одна из деревень колхоза «Зелёный дол».

Как приятно после долгого, утомительного пути увидеть, наконец, освещённые окна дома, в котором ты будешь жить, спать, учить уроки!.. Дом этот ещё не известен тебе, в темноте не видно даже, какого он цвета, но окна его приветливо освещены, в палисаднике чернеют деревья, и за воротами заливается собачонка, которая завтра полюбит тебя, будет вилять хвостом и ласкаться…

Лёля выбралась из саней, потянулась и, нащупывая ногами ступени, поднялась на крыльцо.

— Пожалуйста, гости дорогие, — певучим голосом сказал кто-то стоящий в сенях.

Лёля с любопытством пошла в темноту, наткнулась на бочку, но чья-то добрая рука обняла её, легонько направила на верный путь и открыла квадратную дверь. Лёля ступила в чистую горницу, в которой пахло только что вымытыми полами и тёплым хлебом, сощурилась от яркого света, а добрые руки проворно развязывали на её спине узел пухового платка.

Лёля обернулась, Перед ней стояла девушка с широким лицом, заспанная и улыбающаяся.

— Левее держитесь, Александр Александрович, — говорила она певучим голосом, прислушиваясь к шуму в сенях. — С утра ждём не дождёмся. В такое время к нам на машине не проехать…

— Заведующая агролабораторией? — спросил папа, появляясь на пороге. — Мне рассказывали про вас.

— Чего уж про меня рассказывать, — возразила девушка. — Замёрзли, небось. Сейчас чайком погреетесь.

— Прежде чем греться чайком, дорогая Евдокия… забыл, как по батюшке.

— Да просто Дуся, чего там!..

— Прежде чем греться чайком, дорогая Дуся, я прошу вас помочь мне найти Иванова.

— Иванова? — переспросила Дуся. — У нас много Ивановых. Вам какого?

Александр Александрович достал письмо и посмотрел адрес.

— Я не знаю, какого. Здесь написано: «П. X. Иванову». Это — письмо академика Лысенко, — добавил он торжественно.

— А ну-ка, дайте поглядеть. Верно, от Лысенко. Петька, тебе письмо от Лысенко!

Александр Александрович как вынул одну руку из рукава пальто, так и замер на месте. А Петя, только что принёсший чемодан, взял пакет, осмотрел его со всех сторон и зубами оторвал от конверта краешек. Любопытная Лёля подошла к нему. В конверте оказался маленький блокнотный чисток, портрет Мичурина и что-то завёрнутое в компрессную бумагу.

— Прислал всё-таки, — сказал Петя и стал разворачивать пакетик.

— Да ты сперва хоть письмо прочитай, — укоризненно проговорила Дуся. — Давай-ка я тебе прочитаю.

Она взяла листок и, подойдя к лампе, стала читать своим певучим голосом:

— «Уважаемый Пётр Харитонович. Извините за опоздание. Вчера вернулся из командировки (ездил смотреть дубки) я увидел вашу открытку. Вы правильно считаете, что надо смелее браться за внедрение новых сортов и ничего не бояться. Но, простите меня, Пётр Харитонович, килограмма нового сорта пшеницы прислать никак не могу. Пока что эти зёрна мы считаем не на вес, а штуками. Шлю двадцать зёрнышек с тем условием, чтобы вы точно сообщили мне, какой получите урожай. Вторую вашу просьбу выполнить совсем не смог. Сняться некогда. Посылаю другой портрет — думаю, что будете довольны».

— Он, наверно, думает, что ты агроном или ещё какой-нибудь начальник, — сказала Лёля.

— «Между прочим, дорогой Пётр Харитонович, — продолжала читать Дуся, — слово «портрет» нужно писать через «о». И я даже удивился, увидев эту ошибку в вашем толковом письме. Всего же в нём четыре ошибки, считая запятые, и если бы я показал его учительнице русского языка, она поставила бы вам двойку…»

Петя поспешно взял из рук Дуси письмо, спрятал его в карман вместе с портретом и пакетиком и спросил Александра Александровича:

— Распрягать можно?


2. ПЯТАЯ СЕКРЕТНАЯ ПОЛЕВОДЧЕСКАЯ

Конверта с семенами Петя дожидался долго.

Ещё зимой он прочитал в календаре колхозника, что учёные вырастили пшеницу под названием Чародейка, которая даёт урожай до семидесяти центнеров с гектара.

Вычитав такие удивительные вещи, Петя начал действовать быстро и решительно. Он снял со стены открытку, на которой под надписью «Судьба заставит нас расстаться, но не заставит разлюбить» целовались парень и девица, и очень коротко, без лишних слов, изложил своё желание иметь хотя бы полкило посевного материала Чародейки. Потом он наклеил марку, содранную со старого конверта, и написал адрес: «Город Москва, Московской области. Академику Лысенко лично в руки».

Получив письмо, Петя вдруг почувствовал огромную ответственность и немного струсил. На следующий день, за час до начала занятий, он побежал в школу советоваться с друзьями. Друзей у него было трое: Фёдор — первый ученик класса, умеющий решать задачки в уме и шевелить ушами, застенчивый Толя и лентяй Коська. Впрочем, Коська отличался изобретательностью: по его предложению в баке, подающем воду на ферму, устроили хитроумный поплавок с контактом, и как только бак наполнялся, насос автоматически останавливался. Кроме того, Коська придумал шпаргалку, укреплённую на резинке и быстро скрывающуюся в рукаве.

Фёдора в школе ещё не было. Петя не стал его дожидаться, а, усевшись с Толей и Коськой на заднюю парту, рассказал всё, что знал о Чародейке, и показал письмо.



Ребята осмотрели плотный конверт, портрет Мичурина с надписью «Мой и ваш учитель», зёрнышки и даже тонкую бумажку, в которую были завёрнуты эти зёрнышки.

Затем и портрет, и письмо, и зёрна Петя вложил обратно в конверт, предупредил, что он отвечает теперь перед Академией сельскохозяйственных наук, и попросил подумать, с чего начинать работы.

Ребята задумались.

— Давайте надуем конверт и выстрелим, — предложил Коська.

Петя с огорчением посмотрел на него.

— Да это я так, для смеха, — несколько смутившись, продолжал Коська. — Я думаю, дорогие зёрнышки. Рублей, я думаю, на десять каждое тянет, если загнать понимающему человеку.

— Гляди, Петя, как бы не отобрали их у тебя, — проговорил Толя. — Созовут правление и постановят: отобрать. Не детская, скажут, это забава. Я вон шлангу у моста нашёл, и ту отобрали. А хорошая шланга для рогатки!

— Кто-нибудь про твои зёрнышки знает? — спросил Коська.

— Никто. Только Дуся знает. И новый агроном. И ещё Лёлька.

— Какая Лёлька?

— С агрономом дочка приехала. Лёлькой звать. Ну, её-то мы припугнём.

— Как рыбина, молчать станет, — заверил Коська.

После короткого совета решили положить семена на яровизацию и, пока они греются на солнышке, выбрать для посева надёжное место и разузнать окольным путём, как надо вести работы на опытном участке и какие вести наблюдения.

Петя сбегал домой и рассыпал семена у оконца на сеновале. Когда он вернулся, Толя и Коська шушукались с Фёдором. Они успели наговорить ему кучу небылиц о Чародейке, и Пете пришлось растолковывать всё с самого начала. Фёдор слушал, склонив голову набок, и с полного лица его не сходило сонное выражение, словно ему рассказывали не о Чародейке, а о какой-нибудь обыкновенной Мильтурумке или Одесской номер шестнадцать.

«Экий хладнокровный, — подумал Петя, — ничем его не прошибёшь», — и собирался уже повторить рассказ, но Толя толкнул его в бок и шепнул:

— Клавдия Васильевна!

Вошла старая строгая учительница. Ребята разбежались по партам.

Клавдия Васильевна хорошо знала своих учеников, но ученики знали её ещё лучше. Вот она достала из портфеля толстую книгу с закладками и какой-то иллюстрированный журнал, а записную книжку, в которой имела обыкновение выставлять отметки, не достала. Класс облегчённо вздохнул: значит, не будет спрашивать.

— Давайте, ребята, сегодня устроим час вопросов и ответов, — сказала учительница.

Раздался радостный гул. Клавдия Васильевна любила изредка устраивать занятия, на которых ученики задавали ей любые вопросы. Почему-то такие уроки ребята стали называть «обратными».

Узнав об этом нововведении, директор несколько обеспокоился и поставил на педсовете вопрос о том, не приведут ли «обратные» уроки к снижению процента успеваемости, к потере преподавательского авторитета.

Но Клавдия Васильевна сказала, что постарается отвечать так, чтобы процент успеваемости не снижался, авторитет её не падал. И директор успокоился.

Как только Клавдия Васильевна объявила «обратный» урок, со всех сторон посыпались вопросы:

— Правда, что на звёздах люди живут?

— Почему дедушку Егора оштрафовали на пять трудодней?

— Почему у животных дети начинают ходить сразу, как родятся, а у людей — нет? — спросил Фёдор.

— Это правда, что шагающий экскаватор не шагает?

— Почему в феврале двадцать восемь дней?

— Почему выпускают тракторы на лигроине, когда дизельное топливо дешевле? — спросил Фёдор.

— Почему к нам кино второй месяц не приезжает?

— Где растут ананасы?

— Что это за пшеница Чародейка? — начал Толя и запнулся, увидев, что Коська показывает ему украдкой кулак. Но Клавдия Васильевна услышала Толин голос.

— Тебя интересует Чародейка, Чулков? — спросила она, подходя к его парте.

Толя взглянул на Коську и пробормотал:

— Нет, не интересует, я так просто…

— У этого сорта пшеницы любопытная судьба, — сказала Клавдия Васильевна. — Хотите послушать, ребята?

— Хотим! — закричал класс, заглушая одинокий голос паренька, упрямо повторявшего: «Почему не приезжает кино?»

— Однажды далеко, в Узбекистане, — начала учительница, — колхозники увидели на своём поле несколько стеблей странного растения. Оно было похоже на пшеницу, только на стебле рос не один колосок, а целый пучок колосьев, целая веточка. Никто не знал, откуда взялась эта невиданная пшеница. И вот одна молодая колхозница по имени Гюльсара посеяла чудесные семена и получила урожай свыше семидесяти центнеров…

— С гектара? — спросил Коська с хорошо разыгранным изумлением.

— Да, ребята, свыше семидесяти центнеров, если пересчитать на гектары. Повезла Гюльсара сноп этой пшеницы в Москву, на сельскохозяйственную выставку. Там её увидели колхозники из Кахетии и выпросили два колоска. А у Гюльсары на следующий год ничего не вышло: пшеница почему-то превратилась в обыкновенную…

Петя слушал, подперев голову ладонями, и учительнице казалось, что он видит горячие земли Узбекистана, тяжёлое море пшеницы, огорчённую Гюльсару. А Петя думал совсем о другом. Он думал о том, что не случайно в портфеле Клавдии Васильевны оказался журнал с портретом Гюльсары, не случайно она так долго объясняет о Чародейке: наверно, агроном успел разнести по деревне слух о письме и о зёрнышках, и, наверно, в правлении уже загадывают, как половчее прибрать к рукам эти зёрнышки…

— У кахетинских колхозников Чародейка принялась, — продолжала, между тем, учительница. — И правительство поручило учёным внедрить этот сорт на колхозные поля. «Только, — предупредили учёных, — работайте так, чтобы не пропало ни одно зёрнышко». Это и понятно: ведь у грузинских колхозников было всего два колоска.

— Отберут, — вздохнул Петя.

— Сколько зёрнышек-то прислано? — спросил Федя.

— Двадцать.

— А где они?

— Я их положил яровизировать.

— Куда?

— На сеновал.

— Ну и дурной, — проговорил Фёдор всё с тем же выражением нерушимого спокойствия.

— А что?

— Их у тебя давно воробьи склевали.

Петя побледнел, вскочил с места, бросился мимо удивлённой учительницы, крикнул в дверях: «Клавдия Васильевна, можно выйти?» — и, не дожидаясь ответа, выбежал из класса.

Вернулся он только к третьему уроку, расстроенный и грязный.

— Ну что? — спросил Фёдор.

— Девятнадцать штук осталось, — ответил Петя, отводя глаза.

— А может, в письме и было девятнадцать?

— Нет. Мы много раз считали. Двадцать штук было. И воробья, который склевал, я видел. Прямо у меня из-под носа склевал. Я этого воробья приметил. Попадётся он мне!



Тяжело потянулось время.

Притихшие друзья грустно сидели за своими партами, отвечали плохо, и даже хладнокровный Фёдор, к всеобщему изумлению, схватил первую в своей жизни тройку.

Вечером они собрались у недостроенной риги. Это было пустынное место, отгороженное от деревни яблонями и кустарниками, и крики сердитых матерей, которые, высунувшись из окон, сзывали ребят ужинать, не долетали сюда.

Ребята уселись на брёвнах и стали обсуждать: что делать? Коська закурил.

— Сегодня вышел из школы, прямо проходу нет, — сказал Петя. — И бригадиры, и доярки — все спрашивают: «Что мол за письмо тебе из Москвы прислали, да что там, да сколько зёрнышек?» Из района уже звонили. Агроном Александр Александрович велел завтра зёрна ему показать.

— Так я и знал! — проговорил Толя. — Вот узнают про воробья и вовсе отберут.

— Надо помалкивать об этом, — предложил Коська.

— Как так помалкивать? — возмутился Петя. — Мне доверено, а я — в кусты?

— Тогда давайте объявим, — Коська хитро сощурил глаза, — что воробьи склевали все двадцать.

— Это зачем?

— А очень просто. Агроном головой покачает и отступится. А мы посеем где-нибудь, чтобы никто не знал, — и будет порядок.

— Это называется: враньё, — сказал Фёдор.

— Ну, глядите сами. — Коська невесело усмехнулся. — Вот отберут посевной материал, как ты Петька, в глаза академику глядеть станешь?

— А я ему напишу: так и так мол, обижайтесь не обижайтесь, а одно зёрнышко склевал воробей. По моему личному недосмотру.

— Ещё не хватало, — возразил Коська. — Огорчать человека. Давайте голосовать за моё предложение. Я — «за». — Он поднял руку и угрожающе посмотрел на Толю. Толя отодвинулся от него, но руку поднял. Неожиданно поддержал Коську и Фёдор.

— Сам говорил, что враньё, а сам голосуешь. — укоризненно проговорил Петя и тоже поднял руку. — Только вот что, ребята: мы должны разбиться в лепёшку, а получить с девятнадцати зёрнышек такой урожай, какой получают с двадцати.

— А соберём ли? — с сомнением протянул Толя.

— Нам теперь не собрать нельзя. А кто не верит или боится, пускай сейчас уходит.

— Это правильно, — согласился Коська. — Значит, так: говорим всем и каждому, что зёрнышки пропали, и через два дня начинаем сев. И чтобы ни одна живая душа об этом не знала.

— А я всё слыха-а-ал! — раздался певучий голос, и из-за риги вышел шестилетний братишка Пети — Дима, которого, с лёгкой руки Коськи, за серьёзность и глубокомыслие называли Димофеем.

Димофей подошёл к ребятам и сел на нижнем брёвнышке.

— Иди отсюда! — строго сказал Петя.

— А меня примете?

— Ещё чего! Иди, в казанки играй.

— Я не хочу в казанки. Я с вами хочу.

— Здесь пионеры все. А ты ещё не пионер. Вот будешь пионер, тогда примем.

— Тогда в пионеры примите.

— Коська, ты ближе сидишь. Дай ему леща Только не сильно.

Коська взмахнул рукой, Димофей слетел с бревна, вскочил на ноги и с громким рёвом побежал в деревню.

— Вот я твоей матери скажу… — закричал он издали. — Ох, тебе тогда и будет…

— Иди, иди, — бесстрашно заявил Коська, — а то догоню — добавлю.

Димофей перестал реветь и проговорил со злорадством:

— А я всем скажу, что вы тут говорили.

Ребята переглянулись, но в это время произошло событие, отвлёкшее их от дальнейших размышлений. Со стороны просёлка послышался ровный, постепенно усиливающийся шум, и вскоре из-за деревьев показался трактор. Трактор тянул за собой два вагончика с окнами, занавесками и лесенками. За первым трактором шёл второй. К нему были прицеплены виляющие из стороны в сторону новенькие сеялки. Грохот становился всё сильнее, и ребята чувствовали, как от тяжёлого хода машин начали дрожать брёвна. Появились третий, и четвертый, и пятый тракторы, с культиваторами, дисковыми боронами, плугом, и Димофей провожал каждую машину жалобным возгласом: «Подсади, дяденька!»

В колхоз приехала тракторная бригада.

Водителя головного трактора, Голубова, ребята узнали издали: рядом с машиной бежала его любимица — собачонка неизвестной породы под названием Пережог. Голубов был одет так, словно ехал не на работу, а в кино. На нём ладно сидел новый, немного помятый от долгого лежания в сундуке костюм, хромовые сапожки с ярко начищенными и собранными гармошкой голенищами и кепка с маленьким козырьком, которую можно купить только в главном магазине райцентра, да и то не каждый день. И трактор Голубова, украшенный переходящим знаменем, с блестящими гусеницами, с железными буквами на радиаторе, только что подкрашенными свежей краской, казался таким чистым и нарядным, словно и он вместе с хозяином собрался в кино.

Когда колонна подъехала ближе, ребята увидели рядом с Голубовым Гошку, десятилетнего сына директора МТС. Гошка сидел, стараясь быть похожим на Голубова, но это ему плохо удавалось, потому что знамя, развевающееся от ветра, все время накрывало его с головой.

— Гошка, ты тоже к нам? — закричал Коська.

— К вам!

— Надолго?

— На неделю!

— А как же школа?

— У нас карантин!

— Вот красота!



Через несколько минут колонна скрылась за ригой и наступила необычная тишина, словно кто-то заложил ребятам уши ватой.

— Самую лучшую бригаду нашему колхозу выделили, — сказал Петя. — Пятую тракторную.

— А почему она передовая? Потому что пятёрка — самое счастливое число, — объяснил Толя.

— Конечно лучше, чем двойка, — согласился Коська. — Есть предложение назвать нашу бригаду по выращиванию Чародейки пятой полеводческой. Кто против?

Против никого не оказалось. Ребята погрустнели. Слишком большая была разница между великой силой, прогромыхавшей по просёлку, и четырьмя мальчиками, затеявшими сложное дело освоения нового сорта пшеницы.

Внезапно раздался плач. Это Димофей вспомнил недавнюю обиду и отправился в деревню жаловаться.

— А ведь всем раззвонит! — с беспокойством проговорил Петя, сорвавшись с места, и побежал догонять брата. — Дима! Да не бойся ты. Примем мы тебя, примем.

Димофей недоверчиво оглянулся.

— Правда, примем. Ты у нас будешь… Ну, кем бы тебе?.. Ну, агрономом.

— А чего мне делать?

— Что делать? А ты гляди, что правдашный агроном делает, то и ты делай. Только, чтобы ни одна живая душа про это не знала. А то сразу — вон!

Так в этот вечер окончательно оформилась пятая секретная полеводческая бригада.

3. ПЕРВЫЕ ТРУДНОСТИ

Новый агроном Александр Александрович ребятам не понравился.

Как только по деревне разнёсся слух о пропаже зёрнышек, Александр Александрович вызвал Петю к себе на квартиру. Агроном, видно, любил воспитательную работу: когда разговор о зёрнышках был исчерпан до дна, он заметил, что Петя носит шапку, как Соловей-разбойник, и подробно объяснил, кто такой Соловей-разбойник. После этого он увидел следы в комнате и долго удивлялся, как это Петя не научился вытирать ноги, входя в комнату. Потом, когда стало вовсе не к чему придираться, агроном начал ходить вокруг Пети, подняв сухой палец, и объяснять, что всякое дело требует ума, что, прежде чем что-нибудь решить, надо семь раз отмерить, и что «пионер» в переводе с латинского означает: идущий вперёд, первый.

В течение всего этого тягостного разговора Лёля сидела за учебниками, и было видно, что она стыдится отца.

Петя устал, расстроился и, потеряв терпение, решил признаться, что сочти все зёрнышки целы. Но в это время вошёл его отец Харитон Семёнович, и, пока они с агрономом шумели про какие-то калийные соли, Петя потихоньку сбежал, довольный тем, что наследил в горнице.

Отцу агроном тоже не понравился. Петя слышал, как вечером за чаем он рассказывал матери:

— Вчера полный день меня гонял. Я умаялся, говорю ему: «На схеме все поля нарисованы, пойдёмте на схеме поглядим». — «Нет, говорит, мне микрорельеф видеть надо». У меня дел выше головы, а он ходит и ходит, как заведённый, какой-то микрорельеф глядит, землю щупает. Я думал: городской человек, по привычке в конторе сидеть будет. А нет. Вчера меня одного гонял, а нынче — целое правление. Собрал утром правление, все честь по чести, повестку дня подработали. Стали обсуждать, как быстрее в сетку войти. Получается, как всегда, — придётся маленько пары занимать. А он — тык в схему пальцем: «Почему, мол, второе поле углом?» Я ему разъясняю: «Потому углом, что с того боку лозняк растёт». — «Пойдёмте, говорит, поглядим, что за лозняк». И завёл всё правление, знаешь, туда, к Чёрной балке. Ходили, ходили, носы об кусты перекорябали… Аж до самой до речки, до Мараморушки дошли. А потом, как всё кончилось, по дворам пошёл, стал хозяев спрашивать, что собираются сеять на приусадебных участках. Чудной человек. Будто ему и дела другого нет, как за приусадебные участки хворать.

— У него своего хозяйства нету, вот он и интересуется, — сказала мать Пети, Лукерья Ивановна. — Где у него жена-то, не сказывал?

— Не говорил. Видно, невесело ему это вспоминать. Я уж Дуське велел, чтобы забегала к ним, прибиралась… За Петьку меня ругал. «Как, говорит, вы не отобрали у него письмо». Я ему объяснил, что просил почитать, да не разрешили. «Кто, говорит, не разрешил?» — «Известно, говорю, кто. Товарищ сын».

Дальше Пете показалось, что отец запел красивым незнакомым голосом: «Ми-кро-о-о-рельеф», и мать, тоже незнакомым голосом подхватила: «Микрорельеф на схеме не видать». Но это ему уже снилось, и он проснулся, когда дома никого, даже Димофея, не было и в окна било яркое солнце. Быстро одевшись, он побежал собирать ребят. Пришло время искать место для посева.

Между тем весна всё ближе подходила к колхозу «Зелёный дол». На взгорбках снег совсем стаял, в колодцах прибавилось воды, тропки притоптались и высохли, и коровы жадно обнюхивали жирную землю, чуя запах пробивающейся к свету травки. Сугробы захворали, ослабли, и даже лёгонький Димофей проваливался в них.

Со всех сторон бежали к Мараморушке хлопотливые ручейки, собирая на пути соломинки, прелые прошлогодние листья, сор и мусор, подтачивая бессильные сугробы. Казалось, кто-то невидимый торопится согреть и очистить землю, чтобы быстрее могли выйти колхозники на поля.

Несколько дней обсуждали ребята, где посеять драгоценные зёрнышки. Наконец, было решено организовать опытный участок за вторым полем, на маленькой полянке среди кустов лозняка. Это было пустынное, глухое место — во время войны там поймали вражеского парашютиста. И вот рано утром, перед тем, как идти в школу, Петя вместе с Фёдором, Толей и Коськой отправились на поляну, вскапывать землю. Они условились выйти на поле огородами, чтобы не попадаться на глаза Александру Александровичу: он сразу обо всём догадается, как только увидит заступы.

На втором поле шумел трактор. Ребята гуськом поднялись по откосу овражка и увидели чёрное поле и трактор Голубова, волочащий длинный сцеп борон «Зигзаг». А у самого просёлка, ведущего к лозняку, на пашне стоял Александр Александрович и мерил линейкой глубину боронования.

— Обождите внизу, — предупредил Петя своих приятелей. — Сейчас он уйдёт.

— Глядите-ка, глядите, — зашептал вдруг Толя. — Димофей!

Действительно, по пашне шагал Димофей, тяжело переставляя облепленные землёй сапоги. Он подошёл к Александру Александровичу и, отдышавшись, спросил:

— Дяденька, что это вы делаете?



Александр Александрович осмотрел Димофея с ног до головы и ответил:

— Меряю, глубоко ли зёрнышки будут лежать. Чтобы было им тепло и сытно. Понял?

— Понял.

— Ты чей мальчик?

— Председателя Харитона Семёновича сын. У вас очки увеличительные?

— Увеличительные. Ну иди, иди. Не мешайся, — сказал агроном и пошёл к трактору. Димофей подумал и побежал за ним.

— Что это он? — с беспокойством спросил Коська.

— А как же? Назначили его агрономом, вот он и обучается. — объяснил Петя. — Ну, теперь пошли.

Ещё издали ребята заметили, что за лозняком творится что-то неладное. Оттуда слышался говор людей и стук топоров. Над кустами поднимался чёрный дым.

Посоветовавшись с приятелями, Петя отправился в разведку.

Человек десять колхозников подкапывали кусты, рубили корни, очищали от камней землю. Девушка в брезентовом плаще и сером полушалке, заведующая агролабораторией Дуся, стаскивала сучья к костру. Хотя Дуся и не отличалась особенной красотой, многие подруги завидовали ей, потому что все наряды приходились ей к лицу: и шёлковое платье с плечиками, и белый лабораторный халат, и ватная телогрейка с застёжками на рукавах, и даже этот длинный брезентовый плащ с большими картонными пуговицами.

— Кто вам позволил насаждения уничтожать? — упавшим голосом спросил Петя. — Нас ругали, а сами уничтожаете.

— А какой из них прок? — отвечала Дуся. — Это тебе не крыжовник. Только место занимает.

— Бесполезная работа.

— Как же бесполезная! Александр Александрович подсчитал, что от нашей работы второе поле увеличится чуть не на гектар.

— Всё равно без пользы — крутое место.

— Голубов глядел, берётся вспахать.

— Тут же не росло ничего.

— У нас вырастет! Александр Александрович говорил, что вырастет.

— Подумаешь, знает твой Александр Александрович!

Впрочем, Петя понимал, что никакие разговоры теперь не помогут, и, вернувшись к ребятам, сообщил, что, пока не поздно, надо искать другое место.

— Глядите, в школу опоздаем, — сказал Толя.

— Есть полянка за Николиным борком, — задумчиво проговорил Федя, — возле выгона. Может, сбегаем?

Николин борок был далеко — по ту сторону деревни. До начала занятий оставалось минут сорок. Если бежать бегом, то можно и полянку осмотреть, и в школу поспеть.

Ребята побежали, волоча заступы. По дороге им снова встретился агроном. Сунув толстый почвенный термометр в землю и опустившись перед ним на корточки, Александр Александрович записывал что-то новеньким карандашом в свой новенький блокнот.

— Гляди-ка, Петька, обратно Димофей бежит, — засмеялся Коська.

Ребята остановились. Димофей подошёл к агроному и спросил:

— Дяденька, чего это вы делаете?

Агроном вздрогнул и обернулся.

— Ты опять здесь? — спросил он строго.

— Здесь.

— Вижу, что здесь.

— Что это вы делаете?

— Температуру меряю. И тебе не надоело таскаться за мной?

— Не надоело.

— Агрономы, я думаю, без нас разберутся, — сказал Коська. — Пошли!

За Николиным борком было тихо и пустынно. Среди ломких прошлогодних былинок скучно торчали почерневшие за зиму осиновые пеньки давней вырубки. На сырой земле — только мелкие ямочки заячьих следов (видно, ночью косой удирал от лисицы) и больше ничего: ни дорог, ни тропок. Никто не ходит сюда — нечего здесь делать. Слева от вырубки виднелся выгон, огороженный перевязанными лозняком кольями, справа — реденькая стенка голых кустов, а за ними начиналась та самая Даниловская ляда, через которую Петя перевозил Александра Александровича.

Побродив среди кустов, ребята нашли две хорошие полянки и третью, очень хорошую. Затем была найдена четвёртая полянка, самая хорошая, и наконец пятая, оказавшаяся даже лучше, чем четвёртая. «Здесь будет город заложен», — начал декламировать Толя, выходя из-за кустов, но вдруг остановился, испуганно открыв рот. Навстречу шёл заведующий фермой дядя Вася, промеряя длину вырубки. Он ловко орудовал саженкой: казалось, она сама переставляла свои деревянные ноги, а дядя Вася только придерживал её рукой, чтобы не отстать.

Пришлось выведывать у дяди Васи, что здесь собираются делать.

Дяде Васе было двадцать два года. Был он человек неторопливый, любил разъяснять непонятное. Закурив, он сказал, что в колхозе неблагополучно с кормовой базой и что вопрос давно стоит перед колхозным руководством. А с другой стороны, на этом самом месте, за Николиным борком заморожено гектара полтора годной для пастьбы площади. Пастухи не соглашаются пасти здесь скот из тех соображений, что боятся, как бы коровы не поранили о пни вымя. В настоящий момент решено выкорчевать пни до самых до кустов и гонять сюда скот. Затем дядя Вася заметил, что давно пора было решить этот вопрос и что он лично несколько раз ставил этот вопрос, но ему отказывали из тех соображений, что не хватает рабсилы. И только Александр Александрович помог продвинуть этот вопрос…

— Всю землю позабирали, — раздражённо сказал Коська, когда дядя Вася пошёл мерить дальше.

— И правильно, — равнодушно заметил Фёдор.

— Правильного правильно, а где сеять будем? — спросил Петя.

— Ой, мы вовсе в школу опоздаем! — всё больше беспокоился Толя. — Давайте сейчас заниматься пойдём, а после обеда снова подумаем.

Для сокращения пути ребята побежали в школу прямиком, через Николин борок и через фруктовый сад колхоза.

В саду, среди мокрых голых яблонь, бродил сторож дедушка Егор и ругался:

— И так жили хорошо, в полном достатке, а вот, на тебе, не терпится переворотить хозяйство кверху пятками… Недодумы, язви вас в душу…

— Кого это ты, дедушка, честишь? — спросил Коська.

— Кого надо… Пускай теперь другого сторожа летом становят, не останусь я здесь. У меня вон там, на горушке, с того года, как сад посадили, шалаш стоял. Иместо покойное, и Мараморушка рядом — рыбку половить можно, и, опять же, тебя никто не видит, а ты всех видишь. А теперь велят оттуда подаваться. Где-то плотину хотят становить, Мараморушку запружать. Агроном тут ходил с рейками, говорит, что на горушку не пройти будет летом, Мараморушка, говорит, разольётся, получится из этой горушки остров. Гляди-ка ты, остров получится! Вот недодумы, язви их…

Сначала никто не обратил особенного внимания на слова дедушки Егора, и только на втором уроке Фёдор бросил Пете записку, в которой говорилось, что лучшего места для опытного участка, чем дедушкина горушка, и искать не надо.

Ребята условились прийти туда к шести часам вечера и начать работу.

За полчаса до назначенного времени Петя, вооружившись заступом, отправился через фруктовый сад.

Место, с которого согнали дедушку Егора, оказалось для опытного участка очень подходящим. На южном, пологом склоне невысокого холма, сплошь заросшем кустарником, каким-то образом сохранилась небольшая полянка-плешинка, напоминающая своими очертаниями цифру «восемь». Подойти к этой полянке можно было только со стороны сада. Северный склон холма крутым обрывом падал к Мараморушке, речке до того мелкой, что дедушка Егор ловил рыбу самым простым способом: осторожно отворачивал камень, лежащий на дне, и тыкал в спящую под камнем рыбину вилкой.

Сразу же за речкой начинались поля, и с холма, если раздвинуть кусты, хорошо были видны зелёные вагончики тракторной бригады Голубова и даже собачка Пережог, свернувшаяся чёрным крендельком на ступеньке.

Пробравшись сквозь колючие кусты. Петя увидел на полянке Димофея. После занятий Петя рассказал брату о выбранном месте, но никак не думал, что Димофей окажется там раньше всех.

Мальчик сидел на корточках, и возле него в землю был воткнут медицинский термометр.

— Зачем градусник? — спросил удивлённый Петя.

— Температуру меряю, — не сводя глаз с термометра, отвечал Димофей. — Наверно, испорченный градусник. Целый час гляжу — ничего не показывает.

— У матери взял градусник?

— У матери. На комоде.

— А если она хватится? А ну, живо неси обратно!

Димофей побежал домой.

Вскоре подошли остальные ребята, и четверо членов секретной полеводческой бригады принялись взрыхлять землю лопатами.

Работалось весело. С полей доносился равномерный шум тракторов, слышалось, как Голубов устало вызывает по рации: «Берёзовская МТС! Березовская МТС!», как грохочут по мостику груженные зерном подводы. Сотки людей на просторных полях делали большое, необходимое Родине дело.

И здесь, на скрытой в кустах тесной полянке, четверо ребят, без подвод и культиваторов, без тракторов и раций, тоже делали большое дело — готовили землю под посев Чародейки.



Во время работы обсуждали некоторые организационные вопросы. Во-первых, было решено дежурить на опытном участке каждому по очереди вечерами до одиннадцати часов ночи. Во-вторых, каждый из членов бригады получал в своё ведение определённые зёрнышки и обязывался отвечать за всходы. Петя, Фёдор и Толя получили по пяти зёрнышек, а Коська, как наиболее легкомысленный, — четыре.

Несмотря на то, что подсохшая земля была тверда и неподатлива, дело подвигалось быстро. Только когда Коська сказал: «Смотрите, червяка разрезали напополам», — произошёл перерыв, да и то недолгий.

Вскоре почва была вскопана на глубину двадцати сантиметров, размельчена, перемешана с сыпцом, и ребята, ползая и стукаясь друг о друга головами, заложили в землю свои зёрнышки.

— А всё-таки нехорошо получается, — сказал Фёдор. — Надо было за Дихофеем хоть одно зёрнышко закрепить.

— Молод ещё, — возразил Петя. — Шесть лет.

— Обидится наш агроном.

— Нет. Не могу я ему доверить.

— Вот у меня есть зёрнышко простой Мильтурумхи, — сказал ухмыляясь Коська. — Давайте воткнём с краю, а Димофею скажем, что это Чародейка. Пусть ухаживает.

Предложение было принято. Зёрнышко Мильтурумки оказалось рядом с зёрнами Чародейки.

— Ну, теперь всё, — проговорил Толя, обтирая руки. — Кончили.

— Теперь только начали, — словно сам себе задумчиво сказал Петя, прислушиваясь к далёкому шуму тракторов.

4. ВЕЧЕР

Хороши вечера в «Зелёном долу»! Поработавшее целый день и щедро раздарившее свой жар полям, медленно опускается за дальний лес утомлённое неяркое и холодное солнце. Сырой работящий ветер, летавший целый день над землёй, вдруг утихает и, засыпая, устало шевелит флажок на вагончике тракторной бригады. Бойкая речушка, переворошившая за день множество камешков и ракушек, с тихим шорохом ворочается в своем ложе, поудобнее устраивается на ночь… На поле шумят трактора, освещая пашню сильными фарами. Из вагончика доносится голос Голубова: «Говорит пятая тракторная! Говорит пятая тракторная!» У реки улюлюкают первые лягушки, но все эти звуки только резче оттеняют спокойную тишину довольного прошедшим днём отдыхающего вечера.

В один из таких вечеров на ступеньке вагончика тракторной бригады под электрической лампочкой сидели Петя и Толя, а мальчик, приехавший из МТС, Гоша читал им рассказ Тургенева «Бежин луг».

— «Вот поехал Ермил за поштой, — читал Гоша вкрадчивым голосом, чтобы страшней было. — Вот поехал Ермил за поштой, да и замешкался в городе, и едет назад уже хмелен… Едет он этак псарь Ермил и видит…»

— А кто такой псарь? — спросил Толя.

— Это раньше люди такие были при собаках, — нетерпеливо объяснил Петя. — Их помещики на охоту брали. Читай, Гоша.

— «Едет он этак Ермил и видит: у утопленника на могилке барашек белый такой, кудрявый, хорошенький похаживает…»

— Страшно, — поёжился Толя.

— И ничего страшного нет, — презрительно усмехнулся Петя. — Подумаешь, баран белый.

— Как это нет ничего страшного? — обиделся Гоша. — А ты дальше слушай: «Ермил слез да и взял его на руки, а барашек ему прямо в глаза и глядит. Жутко ему стало, Ермилу-то, псарю, что-то, мол, не помню я, чтобы эдак бараны кому в глаза смотрели, однако, ничего, стал он эдак по шерсти гладить, говорит: «бяша, бяша»… А баран то вдруг как оскалит зубы и ему тоже: «бяша, бяша», — и, придавив пальцем последнюю строчку, Гоша повернулся к Пете. — Вот тебе и нет ничего страшного!

У реки всё так же монотонно улюлюкали лягушки. В вагончике включился репродуктор рации, и глухой голос произнёс: «Пятая тракторная, пятая тракторная…»

— Пятая тракторная на приёме, товарищ директор, — сказал Голубов.

— Почему Гошку домой не отправляете?

— Не хочет.

— Как это не хочет? А ну, позови его сюда.

Гоша захлопнул книжку и с недовольным видом вошёл в вагончик.

— Скажи ему, что отец сильно сердится, — говорил висящий на стене репродуктор, — и ругается на чём свет стоит. С ним иначе нельзя.

— Я уже здесь, папа, — сказал Гоша в трубку.

— Ты почему домой не едешь?

Петя заглянул в вагончик. Гоша стоял, опустив голову, и молча чертил ногой по полу.

— Довольно ногой картинки рисовать! — сказал репродуктор. Гоша вздрогнул и замер. — Тебя на сколько мать отпустила?

— На неделю.

— А ты сколько живёшь?

Гоша промолчал.

— Чтобы завтра был дома, а то я тебе… — Но в это время в приёмнике что-то расстроилось, строгий голос утонул в шуме, похожем на птичье щебетанье, и Голубову удалось наладить приём только тогда, когда репродуктор спросил:

— Понятно?

— Нам пора идти, я думаю, — сказал Петя Толе. — Девятый час. На участке тебе сегодня дежурить?

— Мне.

— Ступай. Пора.

Толя пуглива посмотрел в темноту.

— Или белого барана испугался? — подозрительно взглянув на него, спросил Петя.

— Ну да уж, испугался. Что я из «Бежина луга», что ли?

Петя оправил пиджачок и пошёл домой. Скоро он совсем растворился в темноте, и только сапоги его ещё долго шаркали за овражком.

Толя взглянул в сторону речки, на мохнатую горушку, смутно черневшую на фоне звёздного неба, и ему показалось, что горушка становится то больше, то меньше.

Он замер, затаив дыхание. Внезапно на горушке загорелись два ярких глаза. Толя двинулся немного вправо — глаза потухли, двинулся влево — загорелись опять. Может быть, это звёзды просвечивали сквозь кусты, а может быть, и не звёзды. Кто знает…

Толя потоптался немного у вагончика и позвал Гошу. Гоша вышел.

— Пойдём со мной, — предложил Толя, стараясь говорить как можно веселее.

— Куда?

— Пойдём посидим. Хорошее есть… местечко…

«Лишь бы время протянуть, — думал Толя. — Он не догадается. Во-первых, я не проговорюсь, во-вторых, темно, а в-третьих, он всё равно завтра, наверно, в МТС уезжает. Поговорю там с ним о чём-нибудь».

Ребята подошли к Мараморушке, перешли по бревну на другую сторону и углубились в мокрые кусты.

— Куда ты меня ведёшь? — ничего не понимая, спросил Гоша.

— Вот видишь — полянка. Здесь и скамеечка вкопана. Правда, хорошо? Давай посидим.

— Зачем?

— А так Просто… Жалко, «Бежин луг» не взял. Почитали бы…

— Да ты что? В такой тьме буквы только пальцами щупать. — Гошка немного струхнул. — Зачем ты сюда забрался?

— Да я… я… всегда здесь сижу.

— Ночью?

— Конечно, не днём. Ночью.

— Один? — в голосе Гошки слышалось явное беспокойство.

— Конечно, один. Ой, сюда нельзя!

— Чего нельзя?

— Нельзя сюда наступать. Сядь здесь!

— Почему же наступать-то нельзя?

— Там оно место такое, знаешь, место… заколдованное.

— У тебя, брат, наверно, не все дома… Ну тебя. Я думал, за делом позвал…

И, беспокойно оглядываясь на Толю, Гоша торопливо пошёл обратно.

— А вот не забоюсь, — шептал Толя, чувствуя, как от страха у него похолодел живот, — а вот всё равно не забоюсь.

Далеко в чёрном небе мерцали звёзды. На обрыве что-то зашуршало и плюхнулось в речку.

— Гоша! — закричал Толя не своим голосом.

— Что тебе? — раздалось из-за горушки.

— Гоша, иди скорее сюда! Сейчас я тебе что-то скажу!..

— Ну? — спросил Гоша, не решаясь выйти из-за кустов.

— Да ты не бойся. Правда, скажу. Только, чтобы ни одна живая душа об этом не знала.

Так Толя нарушил обещание, и тайна пятой секретной полеводческой бригады стала известна постороннему человеку, живущему в Березовской МТС.

5. НОВЕНЬКАЯ

Прошло несколько дней, и у ребят начались новые беспокойства. На полянке зазеленела единственная былинка — это проросло зёрнышко Мильтурумки, предназначенное для Димофея. Больше всходов не появилось: закопанные в землю семена Чародейки не давали о себе никаких вестей.

Собравшись перед началом занятий в школе, ребята стали думать: что бы это могло значить?

Фёдор с присущим ему равнодушием сказал, что ничего путного из этой затеи получиться не может, потому что с самого начала не выполнялись основные правила агротехники. Всему району известно, что земли в «Зелёном долу» кислые и для того, чтобы получить сносные урожаи, поля известковали в течение нескольких лет. А полянку, на которой стоял шалаш дедушки Егора, никто, конечно, никогда и не думал известковать, поэтому Чародейка там вряд ли выживет. Петя сказал, что об этом надо было думать раньше, что надо было сперва семь раз отмерить, а потом отрезать, и что не к лицу пионеру, который в переводе означает «самый первый», впадать в панику. Он предложил развести известь и хотя бы теперь полить участок. Но сколько разводить извести и много ли поливать, никто из членов пятой полеводческой толком не знал. Спрашивать об этом у агронома или у Дуси было опасно: они сразу догадаются, в чем дело.

Ребята были так озабочены, что ничего не замечали до тех пор, пока не загрохотали крышки парт и не поднялись ученики. За столом уже сидела Клавдия Васильевна, а возле неё стоял директор, держа за руку черноглазую девочку.

— Вот, ребята, вам новая подруга, — сказал директор. — Гусева Лёля.

Девочка выглядела, действительно, «новенькой» в новом коричневом платьице и свежем белом переднике.



— А где же твой папа, Лёля? — спросила Клавдия Васильевна.

— Здесь. В коридоре.

— Почему же он не зашёл?

— Не знаю. Наверно, стесняется.

Класс засмеялся. Клавдия Васильевна сделала строгое лицо, и смех затих.

Проходя на своё место, Лёля поздоровалась с Петей, но он почему-то смутился и сделал вид, что не замечает её. Несмотря на то, что Клавдия Васильевна стала перелистывать свою записную книжку с отметками и возникла опасность вызова к доске, большинство ребят украдкой наблюдало за Лёлей. Все, конечно, знали, что агроном привёз дочку, но она редко выходила на улицу, и многие видели её в лицо первый раз.

Лёля чинно уселась за парту, достала из портфеля, к которому был привязан маленький ключик, тетрадки, обёрнутые в блестящую оранжевую бумагу, гранёную стеклянную вставочку, такой же, как у отца, блокнот и коробочку из-под духов, наполненную, как поток оказалось, пёрышками, цветными карандашами, резинками и какими-то записочками. Всё это она аккуратно разложила на своей стороне парты, опустила руки за спинку скамьи, чтобы не сутулиться, и, даже не взглянув на соседку, уставилась на учительницу.

«Воображала», — подумали ребята.

Однако Лёля оказалась совсем не воображалой. Когда на перемене её окружили девчата, она весело стала рассказывать, что ещё никогда не жила в деревне и пока что в «Зелёном долу» ей не очень нравится: на улице грязно, тротуаров нет, кино нет, а без кино легко отстать от жизни, вечером очень темно и страшно, прошлой ночью в саду кто-то кричал, как резаный… Говорила Лёля быстро и складно, словно читала газету. При последних её словах Толя, стоявший поблизости, испуганно оглянулся, проговорил, ни к кому не обращаясь: «Мало ли что кому кажется», — и отошёл.

Потом, когда Лёля поинтересовалась, кто первый ученик в классе, к ней подвели Фёдора, и он, к общему удовольствию, пошевелил ушами. Лёля начала было спрашивать, что проходят по арифметике, но тут влез Коська.

— Вот реши такую задачу, — предложил он. — Дано: человек влезает в окно. Требуется доказать, как он будет вылезать. Не знаешь?

Лёля молча с любопытством осматривала Коську.

— Не знаешь? Вот слушай. Допустим, что он пойдёт в дверь, но мы его не пустим. И останется ему одно — вылезать обратно в окно.

— Вы всегда такой глупый? — спросила Лёля.

— Нет, только по пятницам, — ничуть не растерявшись, ответил Коська.

Ничего не поделаешь — в этот день была пятница.

А на второй перемене, когда интерес к Лёле уменьшился, она сама подошла к Пете и назидательно сообщила:

— Знакомым полагается здороваться.

— Здравствуй, — буркнул Петя.

Возникло неловкое молчание.

— Как жалко, что зёрнышки скушал воробей, — наконец, проговорила Лёля. — Я так переживала…

— А я, думаешь, не переживал? Две ночи спать не мог: всё воробьи мерещились.

— Вы даже похудели.

— От такой беды не раздует.

— Ну ничего. Скоро у вас, наверно, опять будут зёрнышки.

— Откуда они возьмутся? — насторожился Петя.

— Я написала в академию. Вы не беспокойтесь: я подробно объяснила, какое случилось несчастье, и что вы ни в чём не виноваты. И попросила прислать другие зёрнышки. Письмо получилось хорошее. Три дня писала.

— Пустила письмо? — спросил Петя.

— Хотела вчера опустить, но не нашла почтового ящика. Странно: такая большая деревня, и нет почтового ящика. Но вы не беспокойтесь. Оно скоро дойдёт. Сегодня рано утром я отдала его почтальону. Она обещала отнести его на почту.

— Кто тебя просил?.. — Петя хотел добавить ещё что-то, но только махнул рукой.

— Вы же сами папе говорили…

— Папе ведь, а не тебе! Тебе-то я не говорил, что все зёрнышки склёваны. Эх, ты!

— Значит, целы?

— Это — дело второе, — неопределённо сказал Петя. — Надо письмо воротить.

Хорошо, что Коськина сестра, почтальон, перед тем как идти в сельсовет, забежала в школу. Да и то только с помощью Коськи у неё удалось вытребовать письмо обратно.

На последнем уроке Лёля получила записку: «Пойдёшь домой — про зёрнышки никому не говори. А то плохо будет». Она спрятала записку в коробочку из-под духов и написала: «Я домой пойду вместе с учительницей, а то Костя меня бить хочет». Через минуту пришёл ответ: «Не бойся, не тронет. Я провожу».

После занятий Лёля отправилась домой вместе с Петей. С минуту они шли молча.



— Я думала, что вам самому стыдно писать в академию второй раз, вот и написала, — начала, наконец, Лёля обиженным тоном. — Откуда я могла знать, что вы папе сказали неправду и что зёрнышки целы? Я ведь ничего плохого не сделала. Наоборот, я хотела сделать, чтобы было как можно лучше…

Скосив глаза, Петя посмотрел на нее. Глядя вперёд, в воздух, напряжённо приподняв брови, Лёля встряхивала рукой после каждого слова, как будто разговаривала не с Петей, а репетировала этот разговор сама с собой.

— Может быть, вы думаете, что я позавидовала, что вам прислали письмо, а мне нет?.. Так я ничуть не позавидовала. Нисколечко! Я только одному Павке Корчагину завидую.

— Что же ему завидовать? — спросил Петя.

— Потому что бороться за коммунизм — самое большое счастье, какое есть на свете!

— А ты борись, чем завидовать.

— Как же я буду бороться? Мне учиться надо, дома убираться.

Петя посмотрел на капризный, вздёрнутый носик Лёли, и ему стало жалко её.

«Взять её в нашу бригаду, что ли? — подумал он. — Если придётся что-нибудь узнавать по агрономии, она вполне у отца может выведать. Девчонка толковая».

— А мы кое-что делаем для коммунизма, — осторожно заметил он.

— Что?

— Никому не скажешь?

— Честное пионерское!

— Мы растим Чародейку. Девятнадцать колосьев.

— Подумаешь! Нужны твои девятнадцать колосьев для коммунизма.

— А как же! Если у нас получится — через два года все поля засеем этой пшеницей. А потом на всём СССР посеем. Хлеба будет — завались. Сколько хочешь булок будет.

— Ну да, сколько хочешь…

— Ясно. А потом, гляди, всего будет, сколько хочешь… А потом, когда вырасту большой, когда станут спрашивать, кто чего для коммунизма сделал, так в Москве и скажут; «Вот булки, к примеру, почти даром. Это почему? Это потому, что полеводческая бригада Петьки Иванова с «Зелёного дола» Чародейку вырастила».

Лёля серьёзно взглянула на него, прикидывая в уме, будут ли так говорить о нём, когда он станет взрослым, и сказала:

— Петя, примите меня, а?

— Приходи сегодня на наше собрание. Обсудим.

6. ДУСЯ

В агролаборатории, на верхней полке шкафа, лежали мешочки, наполненные землёй — образцы почвы, взятые Александром Александровичем для контрольного анализа. Дуся немного обиделась, когда увидела мешочки. Она ещё осенью исследовала землю, и Александр Александрович знал это. Но агроном любил всё проверять сам, — видно, такой у него характер.

В тот день, когда Лёлю принимали в пятую полеводческую бригаду, на полянке появились всходы Чародейки. Одновременно, как по команде, из-под земли пробились все девятнадцать нежно-зелёных стебельков. И Лёля, поддавшись общей радости, без колебаний согласилась выполнить поручение бригадира — Пети. Поручение состояло в том, чтобы незаметно от Дуси и Александра Александровича достать из шкафа один — какой угодно — мешочек, принести его на полянку, а через полчаса отнести обратно и положить на место. Лёля жила в том же доме, где помешалась агролаборатория, и сделать это ей было несложно. Может быть, она задумалась бы, если бы кто-нибудь сказал ей, что Петя высыпал из мешочка землю, приготовленную для анализа, и насыпал туда землю, накопанную с полянки, — но она ничего не знала и, аккуратно исполнив своё первое задание, чувствовала себя счастливой.

После этого каждый день ребята толкались возле агролаборатории, стараясь не пропустить того часа, когда агроном примется за анализы. Но ему было некогда. Земля подсохла, начался сев, и Александр Александрович с утра до вечера пропадал на полях.

Прошла неделя. Однажды, когда Петя сидел за ужином и размышлял, что придётся, наверно, узнавать об известковании в соседнем колхозе, его вызвал в сени Коська и, тяжело дыша, проговорил:

— Дуська мешочки перебирает.

Петя быстро доел яичницу. Они выбежали на улицу, добежали до агролаборатории и перелезли через забор. У ярко освещённых окон стоял Фёдор с тетрадкой и карандашом. Петя снял сапоги, встал на широкую спину Фёдора и осторожно заглянул в окно. Дуся, в белом халате, раскладывала возле весов мешочки.



Петя ждал. Отворилась дверь, и вошёл дядя Вася. Дуся стала разговаривать с ним, но о чём шёл разговор, Петя не слышал, потому что окна были закрыты и недалеко, у клуба, под баян громко пели девчата.

— Чего ты меня ногами топчешь! — сердито сказал Фёдор. — Спина-то у меня не булыжная.

— Беда, — отвечал Петя. — Ничего не слыхать.

Но тут дядя Вася повёл носом, подошёл к окну и открыл форточку.

— Значит, опять не пойдём сегодня? — услышал Петя его голос.

— Сам видишь, некогда… Не трогай автоклав, Вася, — сказала Дуся издали.

— Ребята ходят, песни играют, — раздражённо продолжал дядя Вася, — а от тебя только и слышно: «нитрагин» да «автоклав». Сидишь здесь днём и ночью, ровно тебе сто лет в обед.

— И чего ты, член правления, сердишься? — Дуся улыбнулась. — Сам ведь постановил землю проверять?

— Уже проверена.

— Александр Александрович мне не доверяет: ещё велел пробы взять. Обожди, вот проверит навески две-три, увидит, что всё в порядке, тогда и пойдём.

— Знаю, теперь опять будешь всю ночь из пузырька в пузырек воду переливать. Никакого гулянья не состоится. А есть, между прочим, постановление о рабочем дне.

Дуся посмотрела на дядю Васю через плечо, встала, положила руки ему на плечи.

— Разве можно сердиться на это? — спросила она, глядя на него, как на маленького. — Ведь сам знаешь — весна.

— То-то и есть, что весна, — сказал, обнимая её, дядя Вася.

Петя смущённо кашлянул, скомандовал: «Опускай!» — и, когда Фёдор нагнулся, сполз по его спине на землю.

— Нечего ещё глядеть, — смущённо объяснил он ребятам. — Пустяки разные говорят: про автоклав, про нитрагин, в общем…

В лаборатории послышался сердитый голос Александра Александровича, и Фёдору снова пришлось подставлять спину.

Заглянув в окно, Петя увидел, что агроном вешает на гвоздик свой плащ, а дядя Вася, выходя за дверь, надевает кепку.

Александр Александрович сел за стол и придвинул штатив с пробирками. Наконец началась работа, которой так долго дожидались ребята, Дуся передала агроному навеску грунта. Он высыпал грунт в пробирку, залил её какой-то водой и, подойдя к свету, стал смотреть, что получилось.



Мешочек, куда Петя насыпал земли с полянки, лежал третьим. Агроном дошёл бы до него совсем быстро, если бы в лаборатории не появился Димофей.

Аккуратно затворив за собой дверь, Димофей высморкался и спросил:

— Дяденька, это вы чего делаете?

— Ты и сюда дорогу нашёл?

— И сюда. Чего это вы делаете?

— Произвожу контрольный анализ образца почвы на кислотность, — строго сказал агроном. — Понятно?

— Не знаю, — подумав, отвечал Димофей.

— А теперь иди.

— Я ему не велел за агрономом ходить, а он своё продолжает, — пробормотал Петя, переступая озябшими ногами по Фединой спине. — Вот я ему дома разъясню…

Между тем, посмотрев в пробирку, Александр Александрович весело ухмыльнулся, сказал Дусе что-то, чего Петя не расслышал, и Дуся покраснела от удовольствия. Потом она развязала второй мешочек, и всё началось сначала. Почва, взятая из второго мешочка, тоже понравилась Александру Александровичу.

— Сейчас! — прошептал Петя.

— Что? — спросил Коська также шепотом.

— Нашу проверяет.

Александр Александрович всыпал в пробирку землю и залил её водой. Петя увидел, что вода стала красной.

— Смотрите, Евдокия Захаровна! — закричал агроном так громко, будто Дуся была на улице. Совсем близко от окна появилось её испуганное лицо.

— Страшно кислая земля! — продолжал агроном. — На ней ничего не вырастет. Её нужно известковать и известковать!

— Пиши, — сказал Петя. — Надо известковать.

Фёдору было неудобно держать на спине Петю и записывать, и он передал тетрадку Косьхе. «Надо известковать», — написал Коська, сделав от волнения две ошибки.

— Здесь что-то не так, — растерянно разглядывая пробирку, доказывала Дуся. — Я же проверяла. Это образец с третьего поля. Я, Александр Александрович, ещё осенью…

— Значит, плохо проверяла, дорогая. — перебил её агроном. — На ваше поле придётся сыпать тонн по десять извести. Тонн по десять!

— Пиши, — сказал Петя, — десять тонн извести на гектар.

— А на наш участок — два килограмма, — быстро пересчитал Фёдор, и никто не удивился, потому что все знали, как хорошо он в уме решает задачки.

Теперь можно бы было и уходить, но Петя всё смотрел в окно, а в душе его шевелилось какое-то противное, тяжёлое чувство.

Крепко охватив голову руками, Дуся сидела, сгорбившись, на стуле, а косынка у неё сбилась набок и держалась на одной заколке.

Стал накрапывать дождик. Ребята перелезли через забор и пошли по домам.

Петя отстал от приятелей, остановился, подумал и, сам ещё не понимая зачем, вернулся к агролаборатории.

Сыпал меленький дождик. Возле освещённых окон поблёскивали капельки. От дождя на улице стоял еле слышный шум, будто по сухому сену перебегали мыши.

Свет в агролаборатории потух, и только лампочка, укреплённая над дверью, освещала мокрые ступеньки. На крыльце появилась Дуся. Она запахнула полу пальто и, осторожно переступая по кирпичам, набросанным в лужу, перешла на тропинку. И Петя заметил, что косынка её так и осталась сбитой набок и держится на одной заколке.

«Надо ей деталь подарить», — подумал он.

Как-то проезжий командир дал ему хрустальную призму от бинокля. Она всегда хранилась в левом кармане Петиных брюк. Это была удивительная призма: если сквозь неё посмотреть на человека, то из одного человека делается три, и все разноцветные.

Петя собрался было догонять Дусю, но услышал впереди разговор и остановился. Так и есть: к Дусе подошёл дядя Вася.

«Ну ладно, завтра отдам», — решил Петя.

— Кто это ходит? — послышался испуганный голос. На крыльце с ведром стояла Лёля.

— Я хожу. А что надо? — грубовато ответил Петя.

— Ах, вот это кто! — обрадовалась Лёля. — Иди сюда, под навес. Дождик ведь.

— Мне такой дождик — хоть бы что! — усмехнулся Петя, но всё же поднялся на крыльцо. — Ты куда?

— Папа велел землю выбросить. Он сегодня не в духе. Его Евдокия Захаровна расстроила.

— Сам он виноватый, — сказал Петя. — Вы только приехали и не знаете ёе вовсе. Она, гляди, всё умеет. И микроскоп налаживать, и на карточку снимать — всё умеет. Таких, как она, у нас в деревне и нет вовсе.

— И я умею на карточку снимать, — возразила Лёля.

— И рассказывает наизусть, как по книжке. Глаза закроет и рассказывает…

— И я умею рассказывать, — упрямо перебила его Лёля.

— Она всё знает. Она, наверно, столько же, сколько Клавдия Васильевна, знает… — Сказав это, Петя немного испугался и даже оглянулся вокруг. — Нет, конечно, столько, сколько Клавдия Васильевна, она не знает. Но зато Клавдия Васильевна в волейбол не умеет играть, а Дуся ещё как умеет. Как стукнет, так и тама.

— Ну и ладно, — сказала Лёля, почему-то обидевшись. — Я, если ты хочешь знать, тоже в волейбол умею. Только не хочу.

— А когда она вожатой была, как у неё за нас душа болела! «Сколько, говорит, я с вами намучилась!» Вот я ей эту деталь отдам.

Он достал призму бинокля и с сожалением посмотрел на неё:

— А себе я ещё такую достану. Верно?

Лёля молчала.

— Ей эту деталь тоже надо. Верно?

Лёля обиженно дёрнула плечами, чтобы он отвязался.

На следующий день они встретились в классе словно незнакомые: даже не поздоровались.

Но, когда Клавдия Васильевна читала вслух книжку «Как закалялась сталь», Петя изредка поглядывал на Лёлю и заметил, что она тоже иногда косит на него глаза. «Всё-таки худо ей одной, без матери, — подумал он, — и обед готовить, и вёдра таскать».

Клавдия Васильевна закрыла книжку.

В классе было тихо.



— Вы видите, ребята, — начала учительница, — как ярко в поведении Павла проявилась главная черта советского человека: преданность родине и Коммунистической партии.

— Видим, — сказал Коська, который во время чтения занимался игрой в пёрышки и ничего не слышал.

— А теперь давайте побеседуем о том, какими мы с вами должны быть, какой у нас должен быть характер. Кто хочет сказать? Федя, ты подожди… Ну, Толя.

— Я хочу быть таким, чтобы ничего не бояться.

Ребята захохотали. Все знали, что Толя — трус и даже на девчат ходит жаловаться учительнице.

— Правильно, Толя! — одобрила Клавдия Васильевна. — Надо воспитывать в себе бесстрашие. Надо не бояться трудностей. Садись. Федя, что ты хочешь сказать?

— Я хочу научиться любить своё дело, свою работу, — проговорил Фёдор.

— Верно. Это очень важно. Ну, еще кто? Подожди, Федя, ты только что говорил. Скажи-ка ты, Костя.

Костя встал, с трудом собираясь с мыслями. Он занимался тем, что привязывал косицу Лёли к спинке парты, и не успел ещё подобрать ответа.

— Я хочу быть… — начал он, — я хочу быть, Клавдия Васильевна… А какой вопрос?

— Такой и есть: кем ты хочешь быть.

— Я хочу быть всё время весёлым.

Класс снова засмеялся.

— Это хорошо, — сказала Клавдия Васильевна. — Конечно, надо быть жизнерадостным и весёлым. И ты ещё забыл добавить — вежливым.

— И вежливым, — с готовностью повторил Коська.

— Поэтому отвяжи косу Лёли и извинись перед ней.

Костя с хмурым видом развязал узел банта и сказал: «Извиняюсь».

— Спасибо, — ответила Лёля, хватаясь за косы.

— Надо отвечать не «спасибо», «пожалуйста», — поправила её Клавдия Васильевна.

— Пожалуйста, — поправилась девочка.

— Вот обожди, домой пойдём, я тебе покажу «пожалуйста», — тихо посулил ей Коська.

— Ну, ребята, кто ещё назовёт одну, очень важную черту характера советского человека? — спросила учительница.

Класс озадаченно молчал.

Клавдия Васильевна взглянула на Петю и достала из портфеля газету.

— Много лет тому назад, — начала она, — в тысяча девятьсот двенадцатом году, вожди нашей партии Ленин и Сталин начали выпускать газету «Правда», в которой говорилось о том, как добиться на земле счастья. Много раз царское правительство хотело уничтожить эту газету, закрывало её, но она снова начинала выходить под другим названием. Закроют «Правду» — начнёт выходить «Путь правды». Закроют «Путь правды» — начинала выходить «Трудовая правда». Ленин и Сталин меняли название газеты, но одно слово всегда оставалось в этом названии. Очевидно, учители народа придавали этому слову очень большое значение… Но мы отвлеклись. Кто же назовёт ещё одну, очень важную черту советского человека?

Целый лес рук поднялся над партами. Только Петя сидел, опустив глаза.

— Подожди, Федя, — сказала учительница. — Петя, а ты разве не знаешь?

— Не знаю, — хмуро ответил он.

— А ты подумай.

— Чего же думать, если не знаю.

Учительница развернула газету:

— Ты видишь название, Петя?

— Ну, вижу.

— Какое?

— Ну, «Правда».

— Так какую же черту советского человека мы не назвали?

— Надо правду говорить, — громко подсказал Коська.

— Не знаю, Клавдия Васильевна, — упрямо повторил Петя.

— Ну что же, тогда скажи ты, Толя.

— Надо всегда говорить правду.

На уроках у Пети было плохое настроение. И когда Лёля пригласила его на свой день рождения, наступающий через три дня, он буркнул в ответ что-то невразумительное. Он подозревал, что учительница не случайно завела разговор о правде. Неужели она о чём-нибудь догадывается? Но, даже если и не догадывается, всё равно плохо. Надо сегодня же объяснить Дусе, что она ни в чём не виновата. А то будет реветь зря.

После обеда Петя долго разыскивал Дусю. Наконец он нашёл её на третьем поле. Она брала пробы грунта, и к ней подходили то агроном, то дядя Вася, то Голубов. Только вечером ока осталась одна, и Петя смог поговорить с ней.

Посмотрев, как Дуся делает маленькой лопаткой лунки в земле, он сказал:

— Не надо копать.

— Надо, Петя, — отвечала Дуся.

— Не надо. Хочешь, я тебе деталь дам? — и он достал из кармана призму.

— На что она мне, — грустно улыбнулась Дуся, совсем не обрадовавшись подарку. — Ты бы домой шёл. Поздно.

— И ты домой иди. Не надо больше землю проверять. У тебя правильно было.

В голосе Пети слышались убеждённость и настойчивость.

— А ты откуда знаешь?

— А потому что… потому что мы землю подменили.

— Кто это «мы»?

— Ну, я, в общем. С другого места накопал и положил агроному на стол. А его земля — вот она. Вся тут. — И Петя достал из-за пазухи газетный кулёк.

— Как же тебе не совестно баловаться? — проговорила Дуся, ещё не полностью веря ему, но уже радуясь.

— Не балуюсь. Мне надо было тоже землю проверить.

— Зачем? Уж не посеял ли ты Чародейку?

Петя вздохнул, посмотрел на красное от вечерней зари небо, на кулёк, свёрнутый из газеты, и сказал:

— Посеял. Пойдём, покажу. Только, гляди, чтобы никто об этом не знал.

Уже совсем стемнело, когда они подошли к полянке. Возле вскопанного участка сидел дежурный — Димофей. Сидел он не на скамейке, а прямо на земле, потому что недавно занозился на скамейке. Подмышкой у него торчала палка с верёвкой, похожая на ружьё.

— Всё в порядке? — спросил Петя, стараясь показать Дусе, как чётко у него поставлено дело.

Димофей не отвечал.

— Да он спит! — Петя потряс его за плечо. — Какой же ты дежурный! Ты чего спишь?

— Я не сплю, — Димофей часто заморгал веками и испуганно уставился на Дусю. — Я нарочно так сижу, глаза закрывши.

— Никого не было?

— Никого. Только вот тетя Дуся забралась.

— Про тётю Дусю без тебя знают, это что за бумага?

— Какая бумага?

— На ружье на твоём.

На палке трепетал белый листочек. Петя сорвал бумажку и стал искать по карманам спички. Распахнув пальто, Дуся встала против ветра, и при свете спички Петя прочёл записанную большими печатными буквами фразу: «Всходы опылите препаратом ДДТ».

— Это кто писал? — спросил он Димофея с презрением.

Дежурный заревел.

На влажной земле виднелись глубокие следы больших сапог.

7. КТО НАПИСАЛ ЗАПИСКУ?

Колхозный сторож, дедушка Егор, сильно удивился, если бы в эти дни невзначай забрёл на полянку.

На том месте, где в прошлом году стоял шалаш и были воткнуты две рогатины, чтобы кипятить чай, он увидел бы ограду из проволочных сит, а за оградой — всходы на рыхлой земле: двадцать бархатистых изумрудных пучков, доверчиво протянувших свои ладошки ветерку и солнцу.

Он увидел бы длинную скамью со спинкой, вкопанную у кустов, фанерный крашеный щит, на котором висели объявления, расписание дежурств и приказы по пятой полеводческой бригаде, портрет Мичурина и разноцветную картинку с изображением множества жуков и личинок. Эту картинку Лёля выпросила у папы и принесла на участок, чтобы все знали, каких вредителей сельского хозяйства надо уничтожать.

Дедушка увидел бы доску с надписью: «Посторонним сюда ходить строго воспрещается», укреплённую на шесте, и ниже доски — жестяную таблицу с изображением черепа, которая недавно исчезла с трансформаторной будки.

Но дедушка Егор, стороживший теперь у амбаров, ни разу не заходил на полянку.

Ребята поняли это, как только начали разгадывать, кто написал записку.

За пропажу сит, которые дедушка Егор не смог укараулить, ему сильно попало от председателя, и если бы дедушка хоть раз пришёл на полянку, он, конечно, порушил бы забор и снёс сита на место. И записка — не его рук дело: все знали, что дед до сих пор писал с ятями и твёрдыми знаками.

Дуся тоже не могла написать записку. Если бы она раньше знала про опытный участок, то сразу бы догадалась, зачем Петя подменил землю. Почти все ребята подозревали, что на полянке побывал дядя Вася. Для таких подозрений были основания.

Два дня назад, когда Толя и Коська набрали из кучи, лежащей возле фермы, ведро извести и понесли на свой участок, — дядя Вася их выследил.

Коська заметил его, когда прошёл весь сад и приблизился к кустам, за которыми скрывалась полянка.

— Назад не оглядывайся, — сказал он Толе. — За нами идут.

— Кто? — испугался Толя.

— Дядя Вася. Не оглядывайся. Если он узнает, что с фермы известь взяли, — ох, тебе и будет!

— Почему это мне? Ты брал.

— Я всего горсти две взял, а ты полное ведро насыпал.

— Так ведь ты велел сыпать!

— Мало ли что велел. Это общественная собственность. Да ты не бойся. Я тебя выручу.

Дядя Вася подошёл к ребятам и молча остановился, уперев руки в бока.

— Вот какой у нас дядя Вася, — сказал Коська. — Всегда раньше всех на работе.

Заведующего фермой довольно часто хвалили на правлении, а один раз даже на районном совещании животноводов, и он, нисколько не подобрев от Коськиного замечания, строго спросил:

— Куда это вы известь таскаете?

— К яблоням, — отвечал Коська, глядя на него большими голубыми глазами. — Стволы белить велели.

— Пусть председатель со склада выписывает известь для стволов. А с фермы брать запрещено. Порядок надо соблюдать. Ясно?

— Ясно, — быстро согласился Коська. — Это правда: нет у нас никакого порядка. Только на ферме порядок.

— Ну, то-то, — сказал дядя Вася, несколько смягчившись. — Глядите, чтобы нам с вами не возвращаться к этому вопросу.

Он закурил и пошёл обратно. Видно, всё-таки ему нравилось, когда хвалили ферму.

— Чуть-чуть не засыпались, — проговорил Коська. — Спросил бы, где помазок, — и всё. Помазка-то у нас нету.

Толя захохотал, но спохватился и оглянулся. И хорошо сделал, что оглянулся. Вдали стоял дядя Вася и смотрел на него, уперев руки в бока. Ребята схватили ведро и стали петлять между яблонями. Наконец, дяде Васе надоело торчать на ветру без толку, он снова закурил и пошёл куда-то, наверно, на ферму. Но кто его знает, какие у него в голове были мысли! Может быть, он только сделал вид, что пошёл на ферму, а сам потихоньку начал разведывать, куда бегают ребята.

Как только об этом случае стало известно в пятой полеводческой, Петя поручил Коське выяснить, какой номер сапог носит дядя Вася, и доложить на общем собрании бригады.

Собрание состоялось в начале мая — в день Лёлиного рождения. Вся бригада была в сборе. Пользуясь случаем, Лёля пригласила всех присутствующих в гости, предупредив при этом не без задней мысли, что подарков можно не приносить. Ребята сидели рядком на скамейке. Только Димофея, чтобы он сильнее чувствовал свою вину, посадили на то самое место, где он спал, когда появилась записка. Но Димофей не очень расстраивался: во время собрания он обстругивал деревянный ствол своего ружья и работал с таким увлечением, что насорил стружкой по всей поляне.

Фёдор вёл протокол.

Коська сообщил, что промерил след сапога дяди Васи в ящике, поставленном возле двери коровника для дезинфекции, и оказалось, что человек, пробравшийся на полянку, носил сапоги номера на два больше.



Дело запутывалось.

Толя намекнул на Клавдию Васильевну, но все закричали, что у Клавдии Васильевны нет ни одной пары сапог и что она всегда носит ботики, и даже в самую грязь, осенью, приходила в ботиках помогать копать картошку.

— Остаётся один человек, — хладнокровно проговорил Фёдор. — Александр Александрович.

Все повернули головы к Лёле.

— Я папе ничего не говорила, — торопливо сказала ока.

— Ты только не ври, — предупредил Фёдор.

— Я никогда не вру.

— Наверно, проболталась.

— И не проболталась.

— А ну, посмотри в глаза. Ясно. Проболталась. Больше можешь не смотреть.

— Ясно, проболталась, — подтвердил Димофей, обстругивая свою палку.

Лёля растерялась.

— Петя, чего они? — спросила она дрожащим голосом. — Я совсем ничего не знаю.

— Скажи собранию всю правду, — проговорил Петя, отворачиваясь, чтобы не видеть с надеждой обращённых на него глаз. — Тебе же лучше.

— Ты тоже не веришь? — тихо спросила она.

— Сознайся, тебе же лучше, — проговорил Димофей.

— А тебя не спрашивают! — с раздражением одёрнул его Петя. — Гляди, сколько насорил. Сейчас же прибери стружку!

Димофей обиженно засопел и стал ползать по траве. Вдруг он вскочил на ноги и закричал так, как будто увидел гадюку:

— Петя, гляди-ка!

— Чего ещё?

— Опять записка.

— Где?

— Вот она, — Димофей показал на куст и попятился.

И правда, на прутике куста за скамейкой белел листок бумажки, совершенно такой же, как и прежний, и на нём такими же крупными печатными буквами было написано: «Удобрения перед подкормкой надо перетереть и смешать с землёй».

— Сами знаем, что надо перетереть! — сказал Петя, словно непрошенный советчик стоял где-нибудь здесь, за кустами.

— Ну, вот теперь всё ясно? — заключил Коська после того, как все ребята осмотрели записку. — Ясно, что писал Александр Александрович. Я слышал, как он шумел, чтобы калийную соль перетирали…

— Но я же не говорила ему! — воскликнула Лёля.

— Значит, выходит, я говорил?

— Дело ясное, — сказал Федя.

— Дело ясное, — подтвердил Димофей, снова принимаясь за работу.

Лёля презрительно мотнула головой, отчего косички её смешно вскинулись вверх, и проговорила:

— А если вы не верите, так я уйду, и всё.

Она спрыгнула со скамейки, немного помедлила. Но никто её не удерживал. Тогда она дрожащими пальцами сняла со щита картинку, изображающую жуков и личинок, свернула в трубку и торопливо, пока ребята не успели заметить слёз на её ресницах, стала пробираться сквозь кусты в сад.

— Что в протоколе запишем? — спросил Фёдор.

— А чего писать, если ушла? — проговорил Петя. — Отложим на завтра.

— Отложим, — повторил поглощённый своим занятием Димофей.

— Есть предложение: идти за ней и вести собрание на ходу, — сказал Коська.

Яблони уже цвели.

Все, даже самые тонкие ветки, покрылись нежными цветочками, словно бело-розовые мотыльки слетелись со всего света отдыхать в этот сад. И до того нежны и хрупки были новорождённые цветочки, что, казалось, достаточно одного громкого слова, чтобы от его звука лепестки тихо и печально попадали на землю. И дедушка Егор, любивший беседовать сам с собой, стал в садуразговаривать шёпотом.

А яблони, которые с утра до вечера махали друг другу голыми ветвями, за стыли теперь напряжённо и неподвижно, стараясь не уронить лёгких, как воздух, цветочков. И галки, привыкшие скандалить на ветвях, стали далеко облетать пушистые деревья и назначали свидания на дальних оградах и заборах.

В прозрачной тени яблонь, упрямо сжав губы, быстро шла побледневшая Лёля. Рядом с ней шагали Толя и Коська. Несколько дальше, припадая на колено, чтобы записать в протокол прения, шёл Фёдор, и рядом с ним — Петя. А позади всех, достругивая своё ружьё, плёлся Димофей.

— Дай честное пионерское, что не говорила отцу, и всё будет в порядке, — уговаривал Толя девочку. — Дай честное пионерское.

Лёля шла с каменным лицом, не оборачиваясь.

— Ну дай честное пионерское, — проговорил Димофей. — Чего тебе?

— Буду считать до трёх, — сказал Коська. — Если ничего не скажешь, поставим вопрос на голосование. Раз…

Лёля ускорила шаг. Коська догнал её и крикнул:

— Два!

Лёля пошла ещё быстрее.

— Три! — сказал Коська. — Кто за то, чтобы не ходить к Лёльке Гусевой на день рождения?

Лёля не удержалась и оглянулась назад. Члены пятой полеводческой бригады шли, подняв руки. Она прикусила губу, чтобы заглушить рыдания, и выбежала из сада.

Федя пересчитывал голоса.

— А ты? — спросил он Петю.

— А я — против.

— Ну вот! А я написал «единогласно». Почему ты против?

Но как Петя мог ответить: почему? Он и сам не знал этого.

8. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Давно у Александра Александровича не было такого хорошего настроения.

Он любил заниматься стряпнёй, и в день рождения дочери с лёгкой душой отдавался этой, по мнению многих, непростительной для мужчины, слабости. Ночью он собственноручно испёк торт и, не переставая удивляться тому, как быстро бегут годы, стал выписывать кремом на торте цифру «Одиннадцать», обозначающую число лет, прожитых Лёлей. Утром Лёля получила подарки: Александр Александрович купил в сельпо самую лучшую куклу, которая, если её хорошенько потрясти, закрывала глаза, а мама прислала из города сказки Андерсена, роскошную книгу с множеством картинок, купленную, как это было видно по отметке на переплёте, в букинистическом магазине за сто пятьдесят рублей.

Существовала и ещё одна причина хорошего настроения Александра Александровича.

В трудные дни весны ему часто приходилось спорить и ругаться с бригадирами, с трактористами, с председателем и даже с Дусей, и, возвращаясь по вечерам домой, он чувствовал себя усталым, одиноким и кем-то несправедливо обиженным.

Ему казалось, что колхозники на него сердятся, и никто не ставит его ни во грош.

Но в этот день люди словно переменились.

Дуся, получившая головомойку за неверные анализы, прибежала в Александру Александровичу нарядная и весёлая, поздравила его, поцеловала и, не спрашивая разрешения, стала помогать ему накрывать праздничный стол. И хотя было воскресенье, и дядя Вася несколько раз приходил под окна звать её в соседнюю деревню в кино, она не ушла, пока на столе и в комнате не был наведён достойный торжественного случая порядок.

Потом зашёл вечный спорщик, председатель колхоза Харитон Семёнович. Он принёс Лёле подарок — толстую фарфоровую кружку для молока, совершенно белую, без всяких украшений. Впервые за всё время они с Александром Александровичем побеседовали мирно, без всяких споров. Александр Александрович сказал, что белая кружка на пёстрой скатерти выглядит очень красиво, даже художественно, и Харитон Семёнович согласился с тем, что белая кружка на пёстрой скатерти выглядит художественно. Александр Александрович сказал, что не грех на втором поле провести культивацию, потому что после дождей образовалась корка. Харитон Семёнович подтвердил, что действительно на втором поле образовалась корка и там не грех провести культивацию.

Впрочем, приход Дуси и Харитона Семёновича удивил Александра Александровича гораздо меньше, чем появление бригадира трактористов Голубова. Этот «лучший тракторист Березовской МТС», как о нём писали в газетах, был, по мнению Александра Александровича, главным вдохновителем всех нарушений правил агротехники. Как только бригадиры замечали обсев у дороги, Голубов заводил разговор о сохранении материальной части, об экономии горючего, о сроках межремонтного пробега и о прочих вещах, не имеющих никакого отношения к агрономии. Александру Александровичу приходилось несколько раз крепко ругаться с Голубовым. И вдруг этот самый Голубов прибежал к нему прямо с работы, в комбинезоне и в кепке с маленьким козырьком.

— Вот, передайте, пожалуйста, дочке, — застенчиво сказал бригадир трактористов, протягивая Александру Александровичу аккуратную коробочку с ручкой. — Это — музыкальный ящик. Если вращать ручку по часовой стрелке — будет играть. Берите, берите. Мне эта музыка ни к чему. С самой войны валяется. Лак тут немного стёрся, так мы подкрасили.

— Музыка музыкой, а с плотиной отстаёшь, — строго предупредил агроном. — Половины ещё не насыпали.

Голубов вздохнул и вышел.

Александр Александрович покрутил ручку музыкального ящика. Послышалась нежная мелодия, словно стеклянные колокольчики зазвенели внутри. И агроном подумал, что напрасно ругал Голубова за обсев: может быть, у самой дороги действительно трудно разворачиваться с сеялками…

Каждое такое посещение не могло не радовать агронома. Однако самую большую радость доставила Александру Александровичу Лёля.

До сих пор он был убеждён, что ей скучно в деревне. В большом городе у нее не было недостатка в подругах: детская всегда была наполнена беспокойными, крикливыми девчатами, которые сбегались с соседних дворов. А здесь, хотя они живут в колхозе уже месяц, у Лёли никто не бывает, и по вечерам она всегда остаётся одна — учит уроки или читает книжку. Но сегодня утром, убегая куда-то из дому, Лёля попросила собрать у соседей побольше ложек, ножей и тарелок, потому что придёт масса гостей — пять мальчиков и, наверно, две или три девочки. «Появились всё-таки у дочки приятели!» — подумал Александр Александрович.

Это открытие агроном считал самым важным и самым радостным.

Дело в том, что перед отъездом в колхоз он поссорился с женой. Мать Лёли долго и упорно отговаривала его от поездки. Она работала врачом центральной поликлиники и ни за что не хотела бросать любимое место. Сначала Александр Александрович не придавал особого значения её возражениям. Всегда бывало, что она, наконец, соглашалась. Но тут, как нарочно, приехала погостить бабушка, и при её участии спор приобрёл тяжёлый, затяжной характер и превратился в ссору. По подсказке бабушки, Лёлина мама предложила Александру Александровичу ехать в колхоз одному, если ему этого хочется. Так в конце концов и было решено. Но спор разгорелся с новой силой, когда Александр Александрович заявил, что возьмёт с собой Лёлю. Бабушка сказала, что отрывать девочку от занятий в конце учебного года — безумие, а оставлять одну, без матери, в колхозной избе — ещё большее безумие. Александр Александрович настаивал. Бабушка обращалась за помощью к родственникам и знакомым. Обратились и к Лёле, спрашивали, кого она больше любит: папу или маму. Лёля, чувствуя какой-то подвох, отвечала, что любит и папу и маму абсолютно одинаково. И, на всякий случай, добавляла, что совершенно так же любит и бабушку.

Споры задержали отъезд Александра Александровича почти на две недели. Наконец, по инициативе бабушки, было решено отправить Лёлю с отцом, чтобы к осени девочка сама разобралась, где ей больше нравится.

— Не расстраивайся. Она вернётся, — говорила маме бабушка, — культурному человеку в колхозе придётся не сладко. А провести лето в деревне ей не опасно. В конце концов — та же дача.

Вот почему Александр Александрович обрадовался, узнав, что у Лёли появились друзья. Значит, привыкать стала дочка, освоилась на новом месте. И вряд ли захочет возвращаться в город. А тогда и мама приедет, оставит свою поликлинику. Что же — безработной не останется: в соседней деревне тоже есть больница.

Так рассуждал Александр Александрович, заканчивая приготовления к встрече гостей.

Он открыл бутылки с лимонадом, переставил цветы с подоконника на стол. Глиняные горшки несколько огрубили сервировку, и он, подумав, убрал цветы обратно на подоконник. Но без цветов стало не так нарядно, и, кроме того, на скатерти отпечатались два сырых грязных пятна. Александр Александрович обернул горшки белой бумагой и снова поставил на стол. И, только когда делать стало решительно нечего, он взглянул на часы. Шёл второй час дня, а Лёля говорила, что гости должны собраться к двенадцати.

Александр Александрович, отодвинув занавеску, посмотрел на улицу. У колодца стояла чужая проезжая полуторка, и шофёр заливал в радиатор воду. Шофёр залил воду, бросил в кузов мятое ведро, и полуторка уехала. Больше никого не было видно, только вспуганные машиной куры снова выходили на дорогу.

Александр Александрович сел за стол и задумался. Всё-таки нехорошо, что Лёля отбилась от рук. Каждый день бегает куда-то, нё спрашиваясь, пользуется тем, что отец занят. При матери этого не было. Надо хоть спросить её, где бывает, что делает.

В сенях послышались тихие шаги. Дверь медленно отворилась, метя отвисшей рогожиной по полу, и вошла Лёля.



— Переодевайся скорее! — закричал Александр Александрович. — Где ты пропадаешь? Сейчас гости придут.

— Не буду я переодеваться, папа, — сказала Леля и, даже не взглянув на торт, ушла за перегородку.

— Что с тобой, дочка? — удивлённо спросил Александр Александрович, подойдя к ней.

— Ничего, папа.

— Я же вижу, глаза на мокром месте. Что-нибудь случилось?

— Ничего.

— Почему же ты собираешься плакать?

— Я не собираюсь.

— Я же вижу. Вон уж и подбородок дрожит.

— Не говори ничего, папа, ладно? — попросила Лёля. — А то я… я… и по правде заплачу.

— Ну, конечно. Вот и слёзы текут. Что с тобой?

Лёля отвернулась, положила голову на спинку стула, и плечи ее затряслись.

— Ну, довольно, девочка, ну, довольно, — растерянно повторял Александр Александрович. — Посмотри-ка… Послушай, какая музыка.

Он взял музыкальный ящик и покрутил ручку. Зазвенели стеклянные колокольчики.

— Ну что у тебя случилось? — продолжал он. — Что ты плачешь? У тебя, доченька, всё светло, светло впереди. Если бы моё детство было таким, разве я проронил бы хоть слезинку?

— Ещё как проронил бы! — всхлипывая, отозвалась Лёля.

— Ну хорошо. Поплакала и довольно. — Александр Александрович потерял терпение. — Умывайся и переодевай платье. Сейчас гости придут, а ты ревёшь. Неприлично.

— Не придут гости.

— Что такое?

— Не придут. Мы поругались.

Александр Александрович вопросительно посмотрел на дочь и махнул рукой. Настроение его быстро испортилось, и он пожалел время, убитое на ненужные приготовления. Тем более — в поле ведут подкормку, а он торты печёт. Безобразие.

— Не расстраивайся, папа. — сказала Леля. — Мы и вдвоём справим. Правда? Сейчас я поставлю чайник.

— Вдвоём так вдвоём. — Александр Александрович сел за стол, налил в чашки лимонад и задумался. В далеком городе жена его, наверно, тоже справляет день рождения дочери, и на столе её тоже стоит лимонад, и ей сегодня так же, как и ему, грустно.

Лёля принесла чайник.

— Давай чокнемся, доченька, — Александр Александрович поднял чашку с лимонадом и, отгоняя печальные мысли, пожевал губами. — Сложность наших отношений с тобой зависит от того, что жизнь стала слишком быстро изменять людей. Я в твои годы был совсем не таким, как ты, а твои дети будут отличаться от тебя ещё больше. С одной стороны, это хорошо, а с другой — плохо…

В дверь постучались.

— Можно, — сказал Александр Александрович.

Вошёл Петя. Лёля с радостным восклицанием бросилась к нему.

Петя достал из кармана призму бинокля и сказал грубовато:

— Бери деталь. Мне её вовсе не надо.

— Ну вот! — засмеялся Александр Александрович. — А ты говорила — гостей не будет. Петя, садись сюда. Лёля, передай ему чашку.

За дверью что-то зашуршало, и её стали долго дёргать снаружи.

— Еще идут! — оживилась Лёля. — Пойду всё-таки, переоденусь.

Дверь поддалась. В комнату вошёл Димофей и, не дожидаясь приглашения, сел, вместе со своим ружьем, за стол, рядом с тортом.

— Ты зачем пришёл? — нахмурившись, спросил его старший брат.

— На день рождения.

— Ведь ты голосовал против.

— Велели подымать руку, вот я я подымал.

Ребята ещё долго беседовали в таком духе. Александр Александрович прислушивался, но ничего не мог понять. А когда появилась Лёля в новом платьице, Петя сказал ей:

— Ты не бойся. В общем, никто тебя не выгонит.

— Правда? — обрадовалась Лёля.

— Что же тебя давно не видно. Дима? — спросил Александр Александрович, которому наскучили эти непонятные разговоры. — Прежде целыми днями за мной бегал, а теперь пропал совсем.

— Я его не пускаю за вами бегать, — сказал Петя. — Чтобы не мешался.

— Он мои штаны прячет, — пояснил Димофей. — Без штанов-то не побежишь. Холодно.

— Действительно, — с некоторой растерянностью проговорил агроном.

Он чувствовал, что его присутствие стесняет гостей. И, хотя повеселевшая Лёля показала себя радушной, хлебосольной хозяйкой, настоящего веселья не получалось.

В одну из пауз Петя сказал, покосившись на агронома:

— Сегодня долгота дня семнадцать часов и шестнадцать минут.

— Какой длинный день, — заметила Лёля.

— А самая большая долгота бывает двадцать второго июня. — И Петя снова покосился на агронома.

— Долгота большая, — заметил Димофей, — а спать всё равно велят в девять часов.

«Может быть, мне уйти?» — подумал Александр Александрович. Но уходить ему не пришлось. Неожиданно появились новые гости — Клавдия Васильевна в своих неизменных ботиках и две девочки с цветами. Когда утих радостный визг и окончились поздравления, учительница вручила Лёле длинный и узкий пакет, перевязанный ленточкой. При этом перед Лёлей было поставлено условие: распаковать подарок только тогда, когда все разойдутся и она останется одна.



Впрочем, из этого условия ничего не вышло. Во время общего разговора любопытный Димофей вылез из-за стола, подошёл к столику, на котором лежали подарки, и, пользуясь тем, что на него не обращают внимания, развязал ленточку и развернул пакет.

— Гляди-ка, Петька, градусник! — сказал он.

Лёля оглянулась и ахнула. В руках Димофея был почвенный термометр.

— Зачем ей почвенный термометр, Клавдия Васильевна? — удивился Александр Александрович.

К счастью, разговор о термометре больше не поднимался. А минут через пять Петька поманил Димофея и сказал ему на ухо:

— Всё ясно, Клавдия Васильевна писала. Иди, зови ребят.

Вскоре пришли Фёдор, Толя и Коська.

Подробно рассказывать, как праздновался этот день рождения, пришлось бы очень долго. Во всяком случае, было весело, потоку что Коська на следующее утро ходил с фонарём на лбу, полученным во время игры в жмурки, а Димофей до того объелся тортом, что у него заболел живот. А ручку музыкального ящика крутили так часто, что он испортился, и Голубов забрал его, как он сказал, «для капитального ремонта».

9. СПЕКТАКЛЬ

Наступило лето. Занятия в школе кончились.

Всё выше и выше росли на полянке девятнадцать высоких и крепких стеблей невиданной пшеницы, и рядом с ними обыкновенный стебелёк Мильтурумки, за которым ухаживал Димофей, казался маленьким и чахлым.

— Девятнадцать чудес растёт, — говорила Дуся, забегавшая иногда полюбоваться на Чародейку.

Ребята ревниво ухаживали за своими стеблями. Ещё одна записка, появившаяся вскоре после празднования дня рождения Лёли, их не особенно взволновала. Все были уверены, что пишет умеющая хранить секреты учительница.

Но, когда кончились занятия, и Клавдия Васильевна уехала на целый месяц в Москву, к родным, — на полянке снова появилась записка.

История становилась всё более загадочной.

По предложению Коськи ребята густо осыпали зубным порошком листья кустарника, окружающего полянку, устроили в саду пост и стали следить: кто пойдёт выпачканный мелом. Но из этой затеи ничего не получилось. Только Димофей целую неделю ходил с головы до ног обсыпанный зубным порошком.

Кроме выращивания Чародейки, у ребят появились и другие заботы. За деревней как-то незаметно выросла большая земляная плотина, насыпанная эмтеэсовскими волокушами, и, стеснённая с обеих сторон. Мараморушка текла теперь во узкой седловинке между двумя насыпями. Оставалось только обложить дёрном откосы — и можно засыпать седловинку. Ребята часто бегали на плотину, помогали резать и подносить дёрн. За эту работу хорошо начисляли трудодни. А по вечерам собирались в клубе и под руководством дяди Васи готовили пьесу «Снежок»[1]. Как и всё, за что принимался дядя Вася, пьеса готовилась серьёзно и тщательно. Роль мальчика-негритёнка была поручена Пете, а роль американского учителя — Толе. Лёля играла капризную девочку, и эта роль у неё хорошо получалась. Незадолго до представления дядя Вася съездил в город и взял напрокат из областного театра парики и даже два фрака.

Лето пришло тихое, прозрачное и такое безветренное, что по утрам, после прохода стада, над дорогой стойко держался сытный парной запах.

Тихо было и на полянке. Только пушистый шмель, пролетая по своим делам, ненадолго нарушал тишину, и долго было слышно, как, дёргаясь из стороны в сторону, он мечется над кустами, как перелетает Мараморушку, как где-то далеко-далеко кружит над придорожной ромашкой и, наконец, выключив свой моторчик, успокаивается в её белой чашечке.

К вечеру, не теряя прозрачности, незаметно синел воздух, небо приближалось к земле, и над Мараморушкой повисал слоистый туман, от которого почему-то пахло горелым, и был он такой вязкий, что, казалось, от него можно выпачкаться.

В тумане слышнее становилось, как разговаривает река: с камнями — беспокойной и сердитой скороговоркой, с осокой — дружеским, вкрадчивым топотом.  На небе загорались крупные, яркие звёзды, и когда, запрокинув голову, смотришь в эту звёздную глубину, ясно чувствуешь, как кружится земля.


За два дня до спектакля погода резко переменилась. С востока подул ветер, и вечерние зори начали предвещать дождь. Днём над соседним районом стояли тучи и к земле тянулись косые серые ленты. Ребята радовались этому: если начнутся дожди, полевые работы остановятся, и на спектакле будет больше зрителей.

Так и оказалось, В день представления с утра пошёл дождь, и к двум часам клуб был переполнен. Пришли девчата из соседних деревень, пришли трактористы во главе с Голубовым. Фёдор стоял в дверях и проверял билеты. Толпа маленьких ребятишек стонала возле него:

— Пропусти. Федя!

— Мы на лавках не будем сидеть!

— Мы на полу сядем!

Фёдор перегораживал вход своим телом и не считал нужным отвечать мелюзге. Вдруг в толпе малышей он увидел Димофея. По решению собрания пятой полеводческой Димофей должен был во время спектакля дежурить на полянке, а он оказался здесь, у клуба.

— Ты почему сюда пришёл? — строго спросил Фёдор.

— Промок. Холодно! Пусти поглядеть, Федя! — заныл Димофей.

— Для плотвы завтра показывать будем. Сегодня нельзя.

— Пусти, Федя!

— Сказано, нельзя!

— А я тогда всем расскажу, — протянул Димофей. — Знаешь, про что?

— Ну, иди, иди, — поспешно проговорил Фёдор, пропуская хитрого дежурного в зал.

— Ему можно, а нам нельзя! — закричали возмущённые несправедливостью малыши.

— Мы Клавдии Васильевне скажем!

— Пускай только не пустит: на крышу полезем, греметь станем!

— Все равно, не дадим представлять. В окна кричать станем!

А в это время на сцене гримировались артисты. Петя густо смазывал лицо чёрной краской. Толя стоял перед зеркалом в широченном фраке и привязывал под нос надёрганный из полушубка козлиный волос. Леля, совершенно готовая к выходу, сидела в углу и, заткнув пальцами уши, зубрила роль.



Когда на сцене появился Димофей, Петя рассердился, но не стал с ним разговаривать — сейчас было не до внушений.

Димофей быстро выговорил себе право открывать занавес, устроился у кулисы и для верности схватился обеими руками за верёвку, чтобы никто не смог оттащить его от этого места. Вспотевший дядя Вася ходил по сцене, размахивая руками и шепотом разъяснял Толе, что учитель Такер — отрицательный тип, и поэтому хорошо, что фрак на нем мешковатый и длинный.

— Скоро можно занавес подымать? — крикнул Димофей.

Дядя Вася погрозил ому пальцем. Ждали суфлера — Фёдора.

Наконец, появился и он. Артисты стали занимать свои места. Дядя Вася торжественно позвонил в колокольчик, снятый для этого случая с коровы-рекордсменки, и сказал:

— Начинаем. Помните, как договорились: в зал не смотреть. Смотреть на меня. Я буду вон там, за кулисой.

— Теперь можно занавес подымать? — спросил Димофей.

Дядя Вася снова погрозил ему пальцем. Фёдор полез в суфлёрскую будку. Лёля пошла объявлять состав действующих лиц.

— Сейчас будет показана пьеса «Снежок», — услышал Димофей звонкий, неестественно смелый от волнении, голос Лели. — В роли Снежка — Петя Иванов.

Иэ-эа кулис вышел Толя со сбитыми набок усами.

— Уходи со сцены, — зашипел Фёдор из будки. — Сейчас начинаем!

— Петя! — не обращая на него внимания, позвал Толя.

— Чего тебе?

— Опять записка.

— Какая записка?

— Вот. Читай.

И он протянул бумажку с крупными печатными буквами. Фёдор вылез из будки и подошёл к артистам. На бумажке было написано: «Почему никто не дежурит на опытном участке?»

— Где ты её нашёл? — спросил Петя.

— На столе. Где гримировались.

Услышав, что Лёля закончила объявление, Димофей потянул за верёвку, и занавес раздвинулся. На виду у зрителей Толе пришлось бежать за кулисы, а Фёдору — лезть в суфлёрскую будку. Зрители отнеслись к этому снисходительно и даже похлопали суфлёру, только дядя Вася застонал, как от зубной боли.

Артисты разбежались по своим местам, а Коська — директор школы Томсон, — подмигнув Фёдору, произнёс первую фразу:

— Прошу нас, юные джентльмены! Этот прохладный класс — вполне подходящее место для того, чтобы вам остыть. Что вы на это скажете?

Спектакль начался.

А на улице всё сильнее хлестал дождь. Он смыл известь с яблонь, залил мутной водой все колеи и выбоины, загнал кур в подполья, затанцевал на железных крышах, сорвал со стены клуба афишу, поволок её по земле и небрежно прилепил посередине дороги. За несколько минут дождь до отказа напитал почву, и опоенная земля стала сбрасывать воду в Мараморушку.

Под ровный шум дождя кончилось первое действие.

В антракте дядя Вася похвалил артистов, предупредил Фёдора, чтобы он тише суфлировал, и снял Димофея с работы за допущенную им оплошность.

Когда кончилось действие, Петя увидел со сцены, что Димофей пристроился на передней скамейке между отцом и Голубовым и, видимо, нисколько не жалел о своем увольнении.

Зрители следили, как злой учитель Такер, с усами из козьего волоса, кричал негритянскому мальчику Дику:

— Молчать! Прилично выражаться! Поставьте парты на место! Дик Демпсей, сядь за парту. Положи руки на стол! Как ты смеешь, Дик Демпсей, так обращаться с девочкой?

Такер достал из-за пазухи фрака длинную линейку и, посмотрев на суфлёрскую будку, ударил Дика по рукам. Потом посмотрел за кулису, где сидел дядя Вася, и ударил ещё два раза.

Однако Петя, играющий Дика, совершенно забыл, что в этот момент на лице его должно изобразиться страдание. Его отвлёк дедушка Егор, появившийся в зале. Промокший до нитки дедушка Егор подошёл к председателю колхоза и стал что-то говорить ему, показывая на окна. Харитон Семёнович и Голубов надели шапки и с тревожными лицами пошли к выходу. Димофей тоже сорвался с места и полез под сцену. Петя знал, что дедушке Егору поручено следить за мерной рейкой, установленной у плотины. Наверно, сильно стала подниматься вода в Мараморушке. Не иначе…

Учитель Такер, между тем, говорил свой текст:

— Это может себе позволить только грубое животное, каковым ты себя и показал. Ты за это ответишь.

И, посмотрев на дядю Васю, снова ударил Дика линейкой.

После этого Дик должен был сказать берущим за душу голосом: «Я не делал ей больно, мистер Такер. Я просто отвёл ее руку».

Но Петя никах не мог произнести этих слов. В суфлёрской будке рядом с Фёдором появился Димофей, и они стали оживлённо беседовать. А потом Фёдор поманил Петю пальцем и, когда тот подошёл, сказал тихо:

— Нашу пшеницу затопляет.

И, к великому ужасу дяди Васи, Петя спрыгнул со сцены в зал и выбежал на улицу. За ним, болтая хвостами фраков, бросились мистер Такер и мистер Томсон, а вслед за ними — Лёля в коротком платье и балетных тапочках.

Федя выбрался из будки, отряхнул с себя пыль и, хладнокровно поглядев на недоумевающую публику, произнёс:

— Антракт, товарищи.

И, спрыгнув вниз, побежал догонять своих приятелей.


Дождь лил со свистом. Вокруг стояла сырая мгла.



Промокшие насквозь ребята мчались по фруктовому саду к своей полянке. По лицу Пети текла чёрная краска. Он только сейчас вспомнил, что два дня назад перекрыли плотину и при таком дожде уровень воды в речке должен быстро повыситься. Дело было плохо. Слева от сада уже образовался широкий заливчик, и молодые берёзки стояли по колено в воде. Словно насмехаясь над ребятами, зарокотал гром.

Царапаясь о кусты, Петя пробрался на полянку и от неожиданности отпрянул назад. На опытном участке работал Голубов. Доской с надписью: «Посторонним сюда ходить строго воспрещается», словно лопатой, он сгребал землю и возводил вокруг пшеницы дамбу.

— Вы почему сюда попали? — спросил поражённый Петя.

— Без разговоров! Помогайте! — крикнул Голубов.

На счастье, в кустах были спрятаны две лопаты. Ребята быстро принялись за дело.

— Что же это ты дежурных в такое время не оставляешь? — укорил Петю Голубов, когда стало ясно, что пшеница в безопасности.

«Вот, оказывается, кто записки писал», — догадался Федор.

— Значит, это вы писали? — спросил Коська, запахиваясь в свой фрак.

— Я. Каюсь. А что, что-нибудь неверно посоветовал?

— Да нет, верно, — сказал Петя. — А откуда вы про нашу полянку узнали?

Толя замер. Ему уже было ясно, что о полянке Голубову рассказал Гошка.

— Сам набрёл, — объяснил Голубов, понимающе взглянув на Толю.

— Ну что ж теперь сделаешь! Только глядите, чтобы ни одна душа про это не знала! — предупредил Петя.

— Буду молчать, как рыба.

А к полянке уже направлялись заинтересованные и озабоченные дядя Вася, дедушка Егор, Александр Александрович и Харитон Семёнович.

10. БОЛЬШИЕ ОГОРЧЕНИЯ

Дождь кончился ночью. Рано утром дядя Вася запряг Бурана и поехал на ферму. Небо очистилось, и большое, теплое солнце, переночевавшее где-то поблизости, за Николиным борком, поднималось над «Зелёный долом», В чистом, промытом воздухе далеко разносился петушиный крик, и крику этому вторили кочеты в других деревнях.

Всё обновилось на улице: листья старого, пропылённого вяза, раскинувшего корявые ветви над крыльцом клуба, сделались ярко-зелёными, наличники клубных окон блестели под лучами солнца, словно только что покрытые жёлтой масляной краской, батистово белели стволы берёз. Куры, закрывая от удовольствия глаза, пили из луж голубую небесную воду.

Пахло жирной чёрной землёй. С крыш, соблюдая строгую очередь, падали последние крупные капли. Дядя Вася задел осью ствол вяза. С ветвей старого дерева полился проливной дождь, и совсем рядом с Бураном на мгновение возникла радуга. Дядя Вася ехал мимо палисадников, и, почти задевая его, словно выстреленные из рогатки, проносились ласточки. На палисадниках сушилась одежда: коротенькое платье Лёли, пиджак Пети, штанишки Димофея, комбинезон Голубова. Рядом с комбинезоном к забору была прислонена доска с расплывшейся надписью: «Посторонним сюда ходить строго воспрещается» — её тоже выставили на просушку. Возле клуба висели два грязных фрака.

Дядя Вася наладил на ферме работу и поехал обратно. По пути его встретила расстроенная Дуся.

— Ты куда в такую рань собралась? — спросил он.

— На полянку. Александр Александрович теперь нашим ребятам проходу не даёт. Хоть бы ты уговорил его не вмешиваться в ихние дела.

Дядя Вася привязал Бурана и вместе с Дусей пошёл к фруктовому саду.

Несмотря на ранний час, на полянке было много народу. Кроме ребят и агронома, здесь толкались бригадиры, дедушка Егор, Харитон Семёнович, Голубов и какой-то приезжий уполномоченный из района.

Чародейка уже наливала зерно. Выколосилась она необычно, выбросив на каждом стебле вместо одного колоса целый пучок колосьев, и дедушка Егор смотрел на чудесную пшеницу с откровенным страхом. Харитон Семёнович, чуявший сердцем хлебороба всю важность события, стоял перед Чародейкой, сняв шапку. А приезжий уполномоченный записывал фамилии ребят, чтобы дать обстоятельную информацию в газету.



Петя, Фёдор, Коська, Толя и Лёля понуро сидели на скамейке и слушали Александра Александровича. Агроном возбуждённо шагал по полянке, не позволяя никому приближаться к вскопанному участку, и говорил:

— Учтите, друзья, всю важность того обстоятельства, что ваша пшеница выбросила колос на две недели раньше обычного для наших мест срока. По каким-то непонятным, случайным причинам вам удалось сократить срок созревания, так называемый вегетационный период, этого ценнейшего злака на целых полмесяца. Учтите это, пожалуйста, друзья мои.

— Мы учитываем, — отозвался Петя.

— Длительный вегетационный период Чародейки, — продолжал агроном, — был до сих пор главным препятствием для внедрения её в сельскохозяйственное производство. Над решением вопроса о том, как сократить вегетационный период Чародейки, несколько лет бьются наши учёные. А у вас эта задача решилась. Вы понимаете — решилась задача государственного значения!

— Понимаем, — снова отозвался Петя.

— И если теперь нам с вами удастся восстановить шаг за шагом все те приемы и мероприятия, которые вы вслепую применяли на своей полянке, мы с вами сделаем прекрасный подарок Родине…

— А чего восстанавливать! — перебил агронома Фёдор. — Мы каждый день дневник ведем.

— Ах, вот что! Где же ваш дневник? А тебе что, мальчик?

Последние слова относились к Димофею, который только что появился на полянке.

— Он тоже из нашей бригады, — объяснил Петя.

— Это уж слишком! — Александр Александрович развёл руками. — Такого малыша нельзя подпускать к серьёзному делу. Иди, Дима, играй.

— Не пойду. У меня там свой колосок растёт.

— Не беспокойся. Вырастим мы твой колосок.

— Я сам выращу.

— Сказано тебе, Димка, ступай отсюда, — сказал Харитон Семёнович, — значит, ступай.

— А если вы меня гнать станете, я всем расскажу про полянку-то, — сквозь слёзы проговорил Димофей, не понимая ещё, что его угроза теперь потеряла всякий смысл. — Петя, чего они меня выгоняют?

— Неправильно, Александр Александрович, вы решаете этот вопрос, — солидно кашлянув, сказал дядя Вася. — Не надо бы им мешать.

— Конечно, не надо! — подхватила Дуся. — Они вон какую красоту вырастили, а вы их с работы снимаете.

— Неужели вам непонятно, Евдокия Захаровна, что на этой полянке решена государственная задача?! — воскликнул агроном.

— Именно, — подтвердил уполномоченный.

— Так ведь ребята сами её решили.

— А как решили? Случайно. Вслепую. Один неверный шаг может всё погубить…

— Почему же вслепую? — Дуся улыбнулась. — Вы им помогли, Александр Александрович.

— Не мог я им помогать. Я не знал ничего.

— А всё равно помогли. Сделали им анализ почвы… Оставьте всё, как было, Александр Александрович. Пусть работают.

— Как же я могу оставить всё, как было! Ведь они дети!

— Какие они дети?! Они дети, пока их на руках носят. А как на ноги встанут,  так подавай им или живой трактор, или мотоцикл, на крайний случай.

— Может, верно, не станем им мешать? — обратился к агроному Харитон Семёнович. — Видишь, приуныли совсем.

— Разве я собираюсь мешать? Я только прошу, чтобы без меня они не ходили на участок.

— Неправильно вы ставите вопрос, Александр Александрович, — сказал дядя Вася.

— А если погубят Чародейку, с кого спросите? С них или с меня?

— Это верно, — подтвердил Харитон Семёнович. — С них чего спрашивать! Они ещё несовершенные. С тебя спросим. Невозможно, чтобы этакая красота пропадала.

— Тогда позвольте мне контролировать их работу.

— Как, ребята? — спросил Харитон Семёнович.

— Пускай контролирует, — Петя вздохнул, — только мы всё равно дежурных будем ставить. И пускай наши приказы не срывают.

— Не будем срывать, Александр Александрович? Как же им без приказов?

— Пусть висят.

— Ну вот и договорились.

Люди стали расходиться. А когда полянка опустела, со стороны Мараморушки сквозь кусты пробрался Димофей с консервной банкой, наполненной мутной жидкостью. Опасливо оглянувшись, он сел на корточки возле стебелька Мильтурумки и стал поливать землю.

— Больше меня к тебе не пустят, —  грустно сказал он стебельку. — Дяденька не велит к тебе ходить. Ты расти скорее, вырастай, как петькины. А то ты совсем маленький — меньше всех. Большим-то хорошо, а маленьким плохо. Маленьких отовсюду выгоняют. Вот подкормлю тебя последний разочек…

— Что ты тут делаешь? — раздался за его спиной голос.

Димофей вздрогнул и выронил банку. Позади него стоял агроном.

— Поливаю.

— Ну вот, как будто чувствовал! Да разве можно?!

— Можно. Я не чей-нибудь, я свой колосок поливаю.

— Нет, они всё загубят! — агроном всплеснул руками. — Я же объяснял твоим приятелям, что от перекормки пшеница зажирует! Ты понимаешь? Зажирует.

— Не знаю, — на всякий случай сказал Димофей.

Дома Александр Александрович с возмущением поведал эту историю Лёле, но она отнеслась к рассказу отца легкомысленно.

Как навредил Димофей бригаде, ей стало понятно только на следующий день, когда она отнесла отцу на поле завтрак и с пустым ситцевым платочком возвращалась домой.

По пути ей встретился Петя.

— Ты куда? — спросила она.

— Так просто хожу.

— Папа говорит, что скоро из района приедут смотреть нашу поляну. Журналисты какие-то приедут. Фотографы.

— И пускай едут.

— Папа просил для них узнать кое-какие данные. Какого числа сеяли, как удобряли. Я ему сказала, что это всё у нас в дневнике записано. Дадим ему дневник. Да, Петя?

— Не дам, — отрезал Петя. — Он учёный, пускай сам разбирается.

— Как же так? А я обещала.

— Ты обещала? А он нас на полянку не велел пускать.

— Да что ты, Петя!

— То и говорю, — голос Пети дрожал. — Вчера идём с Федькой — дежурным, а дедушка Егор стал поперёк дороги и не пускает. Говорит: «Нельзя». Мы говорим: «Мы на свою полянку». А он говорит: «Всё одно — нельзя». Мы думаем, не понимает старый, говорим: «Мы на участок Чародейки». А он говорит: «Вот и не велено пускать на участок». Мы говорим: «Как не велено?» А он говорит: «Не велено, и всё тут…»

Дальше Петя не мог продолжать и махнул рукой.

Поднявшись на бугор, он сел на камень. Лёля остановилась рядом. С холма медленно сползали тени облаков, и дорога становилась то темнее, то светлее. Вдали косили. Колхозницы в белых платках окашивали узкие полоски между дорогой и рожью, чтобы не пропала даром ни одна травинка, а дальше, по усеянному цветами полю, ходили конные косилки, оставляя позади полосы тёмно-зелёной влажной кошевины. Деловито жужжали пчёлы, в траве стрекотали на крошечных швейных машинках кузнечики. Вокруг шла спокойная, бесперебойная работа.

— Пойти покосить, что ли, — сказал Петя.

И Лёля поняла, что он страдает оттого, что у него отобрали Чародейку и ему не к чему приложить руки.

— Знаешь, Петя, ты, когда кончишь семилетку, поезжай в город, — сказала она.

— Чего я там не видел?

— Там тебе лучше будет. Там машины ходят, автобусы.

— А у вас нет, что ли, машин? — Петя усмехнулся. — У нас такие машины есть, какие в городе только в кино показывают. Видала комбайны в «Кубанских казаках»? Ну вот. А тут ты правдашный комбайн увидишь.

— Всё равно, в городе лучше. Там садики есть, парки.

— А у нас — погляди: леса да боры. Такие леса, что заплутаться можно. Это тебе же садик.

— А в городе — магазины, — упрямо возражала Лёля.

— На что мне магазины?. Мне в лесу, всё равно, что в сельпо: где белые, где подосиновики, где земляника — всё знаю. Иду и беру. У вас там в городе в контору усадят бумаги писать — всё равно, как в школе. А тут наша работа на солнышке да на тёплом ветерке, и земля у нас добрая. — Петя взглянул на Лёлю и доверительно продолжал: — Я ведь без анализов землю понимаю. Анализ — это так только, для проверки. А ты мне дай землю поглядеть да понюхать, и я тебе скажу, какое ей надо удобрение. Отец, и то дяде Васе говорил: «Из Петьки, говорит, хитрый хлебороб получится».

— Ну, как хочешь, — сказала Лёля.

— А тебя что, в город отправят? — подумав немного, спросил Петя.

— Не знаю ещё. Папа велел самой решать. Как решу, так и будет.

— И как решила? — Петя внимательно посмотрел на неё.

— Прямо не знаю. Когда на полянке работали, интересно было. А теперь опять скучно. Наверно, поеду.

— Да ты что? — заволновался Петя. — Мы ещё что-нибудь надумаем. Без дела не останемся.

— Надумаем — опять отберут. Правда?

Петя не ответил. Лицо его постепенно  светлело. Он смотрел прямо перед собой так, словно в воздухе было что-то написано.

— Ты погоди, — сказал он вдруг, поднимаясь. — Чародейка наша будет. Погоди в город-то ехать.

Всю дорогу, до самой деревни, Петя весело насвистывал и, только когда дошли до агролаборатории, проговорил:

— Скажи отцу: Федька сегодня принесёт дневник. Пускай читает.

11. ЗАСЕДАНИЕ ПРАВЛЕНИЯ

Через неделю в «Зелёный дол» приехали фотограф, корреспондент и представитель районного отдела сельского хозяйства.

В этот же день из Академии сельскохозяйственных наук, куда Александр Александрович сообщил о досрочном созревании Чародейки, пришёл ответ.

Учёные писали осторожно: по их мнению, сокращение вегетационного периода Чародейки на опытном участке «Зелёного дола» ещё ни о чём не говорит. Вряд ли это свойство сразу закрепится на многие поколения. В других местах бывали отдельные случаи и более раннего дозревания, но полученные семена на следующий год давали, к сожалению, обыкновенную пшеницу.

Александр Александрович предупредил корреспондента, чтобы он не очень обнадёживал читателей, и повёл гостей на полянку.

И тут произошёл конфуз, о котором долго потом говорили, посмеиваясь, во всем районе.

На полянке Чародейки не оказалось.

На том месте, где росла пшеница, чернела глубокая четырёхугольная яма, на дне её прыгала лягушка. Было ясно: ребята выкопали пшеницу и пересадили на другое место. Бросились искать ребят, но никого, кроме Димофея, найти не удалось. Димофей ничего не знал.

Районные гости походили, походили, покачали головами и уехали домой.

Вечером Харитон Семёнович собрал правление. На заседание пригласили Клавдию Васильевну, только что приехавшую из Москвы, и дедушку Егора, не укараулившего пшеницу.

— Надо по поводу вашего Пети, Харитон Семёнович, принимать какие-то меры, — волнуясь, говорил Александр Александрович. — А то он у нас и клуб выкопает и унесёт.

— Ничего не боится парень, — заметил дедушка.

— А это, по-твоему, плохо? — спросила Дуся.

— Вот будут у тебя детки, тогда узнаешь, плохо это или хорошо.

— Ладно, если они с умом пересадили. А если корни пообрывали? — задумчиво проговорил дядя Вася. — Как это ты не уследил?

— Да как же уследить! Напустили на меня Коську, ровно приманку, загонял меня Коська. Я думал, он в саду, по яблоки забрался, побег за ним. Сперва туда, потом сюда. Вот ведь дело какое.

— Надо комсомольскую организацию мобилизовать на воспитательную работу, — сказал дядя Вася. — Ты, Дуся, секретарь комсомольской организации, должна и на пионеров обращать внимание.

— А, между прочим, ваш комсомол тоже яблоки сбивает, — заметил дедушка Егор. — Вот ведь дело какое.

— Погоди, дед, — Харитон Семёнович  встал и стукнул карандашом по столу. — У меня есть такое предложение. Первое — поручить Дусе выяснить, куда Петька пересадил пшеницу. Второе — отправить всю его пятую бригаду к нашим косцам, на заливные луга. Пусть там немного поостынут. Без них тут хлопот не оберёшься. Как вы считаете?

— А я считаю, что ни Петя, ни его друзья не виноваты, — тихо проговорила Клавдия Васильевна.

— Кто же виноват, позвольте узнать? — ехидно спросил Александр Александрович.

— Больше всех — вы. Потому что не доверяли ребятам, потому что мешали их инициативе.

— Значит, вы предлагаете нам сложить руки? И пусть они делают, что хотят?

— Нет, почему же. Им надо помогать. Но умело помогать. Вам, Александр Александрович, кажется случайностью, что они вырастили Чародейку. А, между тем, никакой случайности в этом нет. Им помогала Дуся, помогал Голубов, я им тоже немного помогала…

— Вы тоже знали? — удивился Александр Александрович.

— Нет, не знала. Но я слишком долго прожила на свете, чтобы не догадаться об этом. И часто на уроках я рассказывала, как вести работы на опытном участке, как вести дневник…

— Вот почему у них такой подробный дневник! — догадался Александр Александрович.

— И было так приятно видеть, как во время таких разговоров загораются глаза у Пети, у Лёли, у Феди, у Кости и у Толи. — Учительница улыбнулась. — Видите, я вам их всех перечислила, хотя никто мне о них ничего не говорил.

— Хоть бы узнать, где они ее посадили, — смущенно сказал Александр Александрович.

— А зачем? — возразила учительница. — Когда им станет трудно, они сами придут к вам за советом. Поверьте мне — сами придут.

В конце концов было решено оставить ребят в покое и не вмешиваться в их дела.

12. ЕЩЁ ОДНО ПИСЬМО

В августе в «Зелёном долу» дозревали хлеба. Стоит задеть плечом тяжёлый колос, проходя по дороге, и он станет долго-долго кивать вслед, словно желая путнику доброго пути.

Каждое утро, чуть свет,агроном и Харитон Семёнович выходили на поля, стараясь не пропустить лучшего часа начала уборки.

Всюду появились цветы.

На брошенной ребятами полянке, между ветвями ольшаника, повисли цветочки лазухи, похожие на жёлтые лампочки, с лиловыми, загнутыми вверх абажурами. Тут же ярко белели царские очи, отвечая на ласку теплых лучей солнца застенчивым робким запахом. Кое-где между ними жёлтая рябинка выставляла плотные букеты отливающих поблёкшим золотом пуговиц и нахально забивала все другие запахи своей горьковатой, аптечной вонью.

В Николином борке расцвёл прелестный скромный вереск с такими маленькими листочками, что они издали были похожи на еловую хвою, и с бледно-розовыми цветочками, припаянными к тонким прутьям.

А еще дальше, у Даниловской ляды, склоны покрылись лилово-красным иван-чаем. Гордым цветком, распахнувшим свои лепестки, похожие на выпачканную чернилами промокашку.

Казалось, не будет конца плодоносному лету. И только в ветреный день, как преждевременный седой волос, сверкал на берёзке первый лимонный листок, напоминая, что осень, настоящая, холодная осень, уже недалека.

Снова началась горячая пора. Снова Александр Александрович с утра до вечера не бывал дома.

Пошли комбайны.

По просёлкам и прямо по свежей, еще рыхлой, неутоптанной стерне с грохотом бежали порожние подводы и медленно и тихо возвращались к сортировкам, груженные пузатыми, твердыми, как камень, мешками с зерном. Целый день пыльные столбы стояли над сортировками. Целый день транспортёры метали в грузовики золотую кисейную ленту пшеницы. А комбайны всё ходили взад и вперёд, оставляя позади себя разлинованную жёлтыми линейками, подстриженную под машинку землю и невысокие соломенные холмы, на которых любила греться собачка Голубова Пережог.

В один из таких дней, когда Александр Александрович спорил с Голубовым по поводу найденного в соломе плохо обмолоченного колоска, к нему подъехала на велосипеде Коськина сестра — почтальонша — и вручила письмо. Коськина сестра в последнее время перестала возить письма к газеты в деревню, а сразу из сельсовета отправлялась на поля, по бригадам, — колхоз был согласный, и в эту пору дома никто не сидел.



Александр Александрович узнал почерк жены и, не читая, сунул конверт в карман.

Все письма жены за последний месяц были одинаковы. Она торопила Лёлю отправляться домой, в город, напоминала, что первого сентября в городских школах начинаются занятия (как будто в сельских школах занятия начинаются в другое время), объясняла, что девочке надо иметь время, чтобы нагнать пропущенные уроки (как будто в сельской школе девочка ничему не научилась), и беспокоилась, удастся ли привести в порядок Лёлину одежду и обувь (как будто она здесь жила беспризорницей).

Часа через два, когда на ток привезли обед, к Александру Александровичу подошёл дядя Вася.

— Это неправильно, товарищ Гусев, — решительно сказал он, глядя к сторону. — Евдокии Захаровне тоже, понимаете, нужен отдых. У меня лошади и то, понимаете, имеют выходной день. А тут тем более: самый ценный капитал — люди. А Евдокия Захаровна то сидит в лаборатории с утра до ночи без всякого просвета, то где-то пропадает.

— Но я-то тут при чём? — удивился Александр Александрович.

— Вы можете повлиять на нее своим авторитетом. Комсомольцы по вечерам возле клуба песни играют, а она сидит со своими пузырьками в лаборатории. Отрывается от масс.

Такой разговор дядя Вася вёл с агрономом не первый раз, и конца этому разговору видно не было.

— Но ведь и же вам говорил, что не заставляю ее работать сверх положенного времени, — раздражённо объяснил агроном. — Она сама не уходит.

— А вы предложите ей прекращать работу после семи. В крайнем случае запирайте лабораторию. Замок я могу предоставить.

Чтобы как-нибудь отвязаться от дяди Васи, агроном достал письмо и начал пробегать глазами строки, написанные знакомым докторским почерком с латинскими буквами «т» в русских словах.

К удивлению Александра Александровича, на этот раз той письма был совершенно иной.  Вначале жена сообщала, что получила от Лёли открытку. Девочка писала, что занята каким-то очень важным и ответственным делом и выехать домой пока что никак не может. Процитировав Лёлины фразы, жена писала, что решила сама приехать в деревню, чтобы посмотреть, какое ответственное дело взвалили на слабые плечи девочки бесчувственные взрослые люди, и разобраться на месте, как поступать дальше.

— Так вот. Замок я могу предоставить, — повторил дядя Вася.

— Какой замок? — рассеянно спросил агроном.

— Лабораторию запирать.

— Ах да, лабораторию… А зачем, собственно, её запирать?

— Так я же вам объяснял, — терпеливо заговорил дядя Вася. — Евдокия-то Захаровна как сядет возле автоклава, так и не видать её до ночи. А она всё-таки должна принимать участке в массовой работе. Надо как-то решать этот вопрос…

Но Александр Александрович уже не слушал его. Письмо всё больше заинтересовывало его.

«На всякий случай надо подумать, что делать с пианино, — писала жена. — Прямо не представляю: везти его с собой или продавать? У меня голова идёт кругом…»

Агроном аккуратно сложил письмо, спрятал в карман и улыбнулся дяде Васе.

— На чем мы остановились? — весело спросил он. — Ах да, вспоминаю. Обещаю убедить Евдокию Захаровну, чтобы она, как ты говоришь, не отрывалась от масс.

— Вот это правильно, — проговорил дядя Вася, не понимая, почему так внезапно повеселел агроном.

— Только имей в виду, Вася, что семейная жизнь — очень серьёзное дело. Очень серьезное.

Александр Александрович собирался развить эту тему, но ему помешал Петя.

Потный, запыхавшийся бригадир пятой полеводческой, видимо, долго разыскивал агронома. Лицо его было бледно и взволнованно.

— Что с тобой, мальчик? — спросил Александр Александрович.

Вместо ответа Пети разжал кулак. На ладони его лежал, кверху ножками, чёрный жучок. Почувствовав свободу, жучок оттолкнулся упругими, как пружина, крыльями, подпрыгнул и упал на землю.

— Щелкун, — сказал Александр Александрович.

— Это правда, что он корни пшеницы грызёт? — спросил Петя.

— Он-то не грызёт, а вот его личинки, червячки…

— Проволочники, — подсказал дядя Вася.

— Да, да, проволочники могут поранить и стебли и корешки.

— Идёмте! — Петя потянул агронома за рукав.

— Куда?

— На нашу новую полянку. Только вы не беспокойтесь… Там ничего такого не случилось…

— А мне можно? — спросил дядя Вася.

— Теперь все равно. Пойдём. Только ты не думай, там всё в порядке…

Всю дорогу Пете казалось, что они идут слишком медленно. А агроному становилось всё больше жаль мальчика.

— Оказалось, что я немного преувеличивал, Петя, когда говорил о значении твоей Чародейки, — начал он осторожно. — Видишь ли, учёные относятся к твоему феномену не очень, я бы сказал, оптимистически. — Агроном нарочно говорил туманными фразами, чтобы не слишком огорчать Петю. — Они пишут, что надо несколько лет приучать семена к раннему созреванию. Оказывается, не у одного тебя — и у других вырастала такая пшеница. А на следующий год ничего не получалось. Только ты на огорчайся…

— Ну и что же, — сказал Петя. — У них не получалось, а у нас в «Зелёном долу» получится. У нас, глядите, какая земля. Правда, дядя Вася?

— Правда.

— Лет через десять либо через двадцать, а получится. Верно, дядя Вася?

— Верно. Только известь с фермы воровать больше у тебя не получится.


Чародейка росла теперь за кустами, которые ровной полосой тянулись вдоль выгона.

Дядя Вася вспомнил, что недалеко от этого места он весной беседовал с ребятами.

На новой полянке в полном составе сидела встревоженная пятая полеводческая бригада. Дуся внимательно осматривала крепкие, тяжёлые колосья Чародейки.

— Вот она где пропадает, — сказал дядя Вася, увидев Дусю. — Это не ты ли вместе с ними пересаживала?

— Куда там! Они меня только на прошлой неделе первый раз пустили сюда, — отвечала Дуся. — У них тут строгости. Посмотрите, Александр Александрович, какая красота!

— Чудесная пшеница! — воскликнул агроном. — Богатырская пшеница! Да, Лёля, у нас новость. Скоро к нам мама приезжает.

— Насовсем?

— Кажется, насовсем.

— Значит, всё в порядке? — спросил Петя.

— Да, теперь заживём веселее, — ответил агроном, улыбаясь.

— Я не про это. С Чародейкой-то всё в порядке?

— И с Чародейкой хорошо. Ее, по-моему, и убирать можно.

— Я им тоже советовала убирать, — подтвердила Дуся.

— А они?

— А они говорят: жалко. Руки, говорят, не поднимаются. Вот только Димофей свой колосок Мильтурумки сорвал.

— Мильтурумку-то поспешили, — заметил агроном, осмотрев колосок. — Что же ты, малыш, наделал? Она ведь ещё не дозрела.

Димофей потупился.

— Мы ему не велели трогать, а он всё равна сорвал, — объяснял Петя.

— Да, сорва-а-ал! — заплакал вдруг Димофей. — Сказали, что жуки погрызут, вот я и сорвал.

— Он щелкунов побоялся, — объяснил Петя.

— Щелкунов побоя-ялся-я, — плакал Димофей.

— А с чего плакать, — презрительно сказал Коська. —   Все равно у тебя в колоске сорок зёрнышек.

— Нет, шестьдеся-я-ят…

— А тут на каждом стебле — по сто сорок…

— Начнём уборку, товарищи, — торжественно проговорил Александр Александрович и подошел к высокому, сильному стеблю Чародейки.

— Нет, мы сами! — крикнула Лёля.

— Ну что же, сами, так сами, — согласился Александр Александрович. — Пойдёмте, Вася, пойдёмте, Евдокия Захаровна, Они прекрасно справятся и без нас.

Взрослые ушли.

— Пятая полеводческая, становись! — сказал Петя.

Ребята построились в ряд.

— А мне можно? — спросил Димофей.

— Ладно. Становись и ты, — разрешил бригадир. — Вот что, ребята. Хотя у нас одно зёрнышко и склевал воробей, а мы всё-таки вырастили от девятнадцати зёрен… сколько, Федя?

— Две тысячи шестьсот шестьдесят.

— Вот. Две тысячи шестьсот шестьдесят зёрнышек.

— И Димофей — сорок зёрнышек Мильтурумки, — усмехнулся Коська. — Значит, всего две тысячи семьсот.

— Ладно тебе смеяться. Какой тут может быть смех! — оборвал его Петя. — У нашей пшеницы получился короткий веге… вегец… вегетационный период. Ей положено поспевать в сентябре, а у нас она поспела сейчас. Значит, ваши зёрнышки имеют государственное значение. Теперь надо несколько лет сеять Чародейку, чтобы она привыкла к нашей земле. Будем сеять каждый год наши зёрнышки?

— Будем, — сказал Димофей.

— Будем работать все вместе?

— Будем, — ответил Толя.

— И ты с нами будешь, Лёля?

— Значит, постановили: работать и не отступаться до тех пор, пока у нас не получится скороспелая Чародейка. И тогда все наши поля засеем Чародейкой… Хлеба тогда будет — завались… А теперь собирайте колоски — каждый свои.

В полном молчании ребята принялись за дело.

А издали доносился шум тракторов, грохот — подвод и едва слышные гудки поезда, на котором, должно быть, ехала Лёлина мама.


КОНЕЦ

Примечания

1

Пьеса в 3-х действиях для детей «Снежок» (1948) Вал. Любимовой рассказывает о негритёнке Дике по прозвищу Снежок, которого травят и выгоняют из школы по настоянию приехавшей из южных штатов одноклассницы-расистки Анжелы. В 1949 г. пьеса была удостоена Сталинской премии второй степени и стала весьма популярна. — Прим. книгодела.

(обратно)

Оглавление

  • ОТ АВТОРА
  • 1. ПИСЬМО
  • 2. ПЯТАЯ СЕКРЕТНАЯ ПОЛЕВОДЧЕСКАЯ
  • 3. ПЕРВЫЕ ТРУДНОСТИ
  • 4. ВЕЧЕР
  • 5. НОВЕНЬКАЯ
  • 6. ДУСЯ
  • 7. КТО НАПИСАЛ ЗАПИСКУ?
  • 8. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
  • 9. СПЕКТАКЛЬ
  • 10. БОЛЬШИЕ ОГОРЧЕНИЯ
  • 11. ЗАСЕДАНИЕ ПРАВЛЕНИЯ
  • 12. ЕЩЁ ОДНО ПИСЬМО
  • *** Примечания ***