Бульвар Ностальгия (ознакомительный фрагмент) [Владимир Савич] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Владимир Савич Бульвар Ностальгия

Табуретка мира

Когда я появился на свет, отец мой уже окончил юридический курс местного университета и работал инспектором в областном отделе ОБХСС. И по сегодняшний день я не знаю расшифровки этой аббревиатуры. Что– то, связанное со спекуляцией и хищениями.

Не знаю, был ли отец рад моему появлению на свет, но доподлинно известно,

что на мою выписку из роддома он не явился. Спустя три десятилетия я так же

не явился в роддом за своей дочкой (по всей видимости, это у нас

наследственное), но это вовсе не значит, что я не был рад её рождению.

Напротив, рад, и люблю свою дочь! Храни её Господь!

Ну да оставим это! Рассказ ведь не о любви, он о музыке, точнее о гитаре, нет

о табурете, а может быть о жизни!!?? Решать тебе, читатель, а мне– время

рассказывать.

Итак, отец. Ну что отец! Отец постоянно был занят на службе: ловил, сажал,

расследовал. Проводил облавы, выставлял пикеты, устраивал засады, называя

это оперативной работой (оперативкой). Этой самой оперативкой он был занят

с утра до вечера, прихватывая иногда и ночи. Все свое детство я думал, что

отец у меня какой-то очень засекреченный разведчик, где-то между Рихардом

Зорге и Николаем Кузнецовым!

Наши жизни пересекались крайне редко. Временами мне казалось, что я люблю

своего отца, а иногда я его, страшно сказать, ненавидел. Наши отношения

напоминали мартовские колебания термометра.

– Не грызи ногти. Не ковыряй в носу. Зафиксируй этот момент. Закрой рот. Я

дам тебе слово – командным громким голосом требовал отец. Ртутный столбик

падал за отметку ниже нуля.

– Опять со шкурами валялся, – кричала мать, стряхивая с его пальто сухую

траву и хвойные иголки.

– Что ты мелешь! Я всю ночь провел в засаде! – тихим усталым голосом отвечал

отец.

Слово «засада»– грозное и опасное само по себе, да еще произнесенное таким

утомленным голосом, становилось просто героическим.

Я живо представлял себе, как отец лежит в мокром овраге в ожидании шкуры.

Шкура – небритый угрюмый дядька – бродит по ночному лесу, трещит

валежником, грязно ругается и замышляет что-то гадкое, подлое, низкое, но тут

выходит мой отец и с криком: «Попалась, шкура!» валит детину на землю,

крутит ему руки и везет в отдел.

В такие моменты ртутная стрелка резко шла вверх.

Высшую отметку моего отношения к отцу термометр показал, когда он

попал в автомобильную катастрофу. Ходили слухи, что в день аварии отец был

со «шкурой», но я верил в засаду. Врач дал ему всего одну ночь жизни. Но отец

выжил и вскоре уже снова требовал, чтобы я не грыз ногти и не ковырял нос.

Отметки абсолютного нуля и сожалений по поводу врачебной ошибки они

достигли, когда я стал битником. Я даже помню фразу, сказанную отцом на мой

жизненный выбор.

– Лучше бы ты стал бандитом!

– Почему? – удивился я.

– Потому что в хипаках нет ничего человеческого!

– Поясни!

– А что тут пояснять. В человеке все должно быть прекрасным. А у хипаков

что? Патлы, буги-вуги и эпилептические припадки.

– Почему эпилептические?! – воскликнул я.

– Потому что видел ваши танцы, – ответил отец.

– Пусть в них нет ничего прекрасного. Зато у них интересная и насыщенная

жизнь! – патетически воскликнул я.

– Жить нужно как Павка Корчагин, чтобы не было мучительно больно за

бесцельно прожитые годы!

– Корчагин – анахронизм. Слушай Ричи Блэкмора!

– Пройдет пару десятков лет, и твой Блекмордов станет для твоих детей таким

же анахронизмом!

Отец оказался прав. Для моей дочери Павкой Корчагиным служит Nick Carter

из «Backstreet Boys».

– Ты напоминаешь мне «изи дей херд найт» («easy day hard night», «тяжелый

вечер легкого дня»), – ответил я отцу, перефразировав на свой лад название

«битловской» песни.

– Не выражайся! – воскликнул отец. Принимая, очевидно, английское «hard» за

русское нецензурное слово.

Как всякий интеллигент во втором поколении, отец презирал жаргонизмы и

крутые словечки.

– Пока не поздно возьмись за голову. Иначе тебя посадят, – сказал отец в

заключение.

Но я не послушал (в моем кругу слушать предков выглядело таким же

анахронизмом, как и читать Н. Островского) и по-прежнему слушал «Deep

purple», и всякую свободную минуту проводил с гитарой, пытаясь сдирать

импровизации с Р. Блекмора.

– И на такой доске, – сказал ведущий городской гитарист Ободов, – ты хочешь

взлабнуть Блекмора!?

Я промолчал.

– Хочешь Блэкмора лабать, стратакастер должен мать! – и Обод вытащил из

шкафа кремового цвета «Фендер стратакастер».

– Можно? – попросил я.

– Уно моменто, – ответил Обод и врубил гитару в усилок. Пальцы у меня

задрожали, лоб покрылся испариной. Чуть успокоившись, я выдал гитарный

импровиз композиции «Highway star». Клянусь, мне показалось, что она

прозвучала лучше оригинала.

– Не хило! – присвистнул Обод.

– Сколько тянет такой агрегат? – поинтересовался я, обводя взглядом

музыкальное хозяйство Ободова. Сумма, названная им, равнялась цене

последней модели «Жигулей».

Тогда я стал мастерить гитару самолично. Кое-что я выпрашивал, кое-

что воровал, кое-что покупал, а кое-что выменивал. Кроме того, стал ходить на

разгрузку вагонов на местный силикатный (клеевой) комбинат. Комбинат

«сяриловка», как называли его в городе, представлял собой вороха гниющих

костей, армады наглых крыс и мириады жирных шитиков…

Лучше всего у меня получалась гитара. Корпус я смастерил из цельного

куска мореного дуба, выменянного на деревообрабатывающем комбинате за

«пузырь «Лучистого». Гриф – от списанной школьной гитары. Фирменные

звукосниматели я выменял на фарфоровую статуэтку. Статуэтка с моей

фамилией всплыла на допросе фарцовщика Алика Кузькина.

– Покажи дневник, – попросил как-то удивительно рано вернувшийся со

службы отец.

– Зачем? – спросил я.

– Я хочу знать, что у тебя по физике.

– Нормально у меня по физике!

– Почему по физике? – удивилась мать.

– Потому что он мастерит свои гитары из раскромсанных телефонов-

автоматов! «Вот змей, а говорил, что фирменные» – ругнул я Алика Кузькина. -

Понятно?

– Негодяй! – закричала мать, – как ты мог! – Было не совсем понятно, чем

возмущена мать: воровством домашней статуэтки или распотрошением

общественных телефонных автоматов.

– Сию же минуту вынеси весь этот битлизм из дома, – приказал отец.

– Я имею законную жилплощадь и право на собственность!

– Ну, тогда на основании ответственного квартиросъемщика вынесу я, – заявил

отец и тронулся к моему музхозяйству.

– Не тронь, или я тебя урою, – мрачно пообещал я.

– Ах ты, Махно! Японский городовой, ах ты, власовец! Хобот крученный!

Советская власть с Гитлером справилась, а с тобой, битлаком, в два счета

разберусь! – кричал отец, топча ногой записи «дипперполцев».

В книжном шкафу задрожали стекла, с полки упал и сломал себе голову

пластилиновый Ричи Блэкмор.

– Что ты делаешь, – закричала мать, – я, между прочим, деньги на эти кассеты

давала.

– Делают в штаны, а я перевоспитываю твое воспитание! Вырастила Махно! -

Разобравшись с записями, отец приступил к гитаре. Я выпятил грудь и засучил

рукава.

– Ты что на меня, советского офицера, руку вздумал подымать? Да, да, да я, я

тебя… Да я з-з-з – знаешь … Да я так их, их, их. Су, у, уб, бчиков крутил!

– Надорвешься! – сопел я под тяжестью отцовского тела

– Посмотрим, посмотрим, – заваливая меня в кресло. Послышался хруст

ломающейся гитары.

Казалось, это хрустит не гитара, а весь мир, да что там мир, хрустела и

ломалась Вселенная.

– Я тебе этого никогда не прощу, – плачущим голосом пообещал я отцу и сгреб

под кровать гитарные ошметки.

– Ничего, ничего, – хорохорился победивший отец, – еще будешь благодарить!

– Пусть тебя начальство благодарит, а я ухожу из твоего дома.

Квартиросъемствуй без меня! – и, громко хлопнув дверью, я выбежал на двор.

Неделю я не ночевал дома. Дни проводил на берегу лесного озера,

примыкающего к нашему микрорайону: здесь пахло молодой листвой и

озерной тиной. Ночь коротал на чердаке: под ногами хрустел шлак, по ноздрям

шибало птичьим пометом. Я осунулся, почернел, пропах костром, тиной и

голубиным дерьмом. На восьмой день на меня был объявлен розыск. На

девятый, как отца Федора с горы, меня сняли с крыши и привели домой.

– На кого ты похож! – воскликнула мать.

– Je me ne suis pas vu pendant 7 jours – ответил я. («Я не видел себя 7 дней»)

– Ты шутишь, а я все эти дни не сомкнула глаз.

На деле все выглядело несколько иначе. Все эти дни между родителями

возникал приблизительно такой диалог:

отец – Как ты можешь спать, когда твой ребенок неизвестно где?

мать – Нечего лезть в воспитание с такими нервами. Походит и вернется!

отец – Что значит походит! Где походит? Это же твой ребенок!

мать – Хорошенькое дело. Может, я поломала его гитару!? Может, я истоптала

его записи!?

отец – Я поломал! Я и починю!

мать – Он починит! Не смешите меня, у тебя ж руки не с того места растут!

отец – У кого руки! У меня руки! Я, между прочим, слесарь 4 разряда!

мать, – Какой ты слесарь! Сколько ты им был? Ты же кроме как орать, сажать, да

валяться в засадах, ничего не умеешь!

отец – Ты напоминаешь хер дей найт.

мать – Сам ты хер, а еще член партии!

Но вернемся в день моего возвращения.

– Отец все эти дни места себе не находил! – сообщила мать.

– Где, в засаде? – съязвил я.

– Зачем ты так, – мать грустно покачала головой. – Отец переживал, что так

получилось. И гитару твою, между прочим, чинил.

В квартире и правда– стоял тяжелый запах столярного клея, живо напомнивший

мне заваленный костями двор силикатного комбината. К нему примешивался

хвойный канифольный дух.

– Сын, я был не прав, – сказал мне вечером отец.

– А с этим мне что делать? – я указал на гитарные ошметки.

– Я починю, слово коммуниста, починю! – твердо заявил отец. – Я уже, между

прочим, столярный клей заварил и канифоли достал. Склеим! У нас руки не с

того места, что ли, растут! Спаяем!

В доме закипела работа. Возвращаясь с работы, отец быстро ужинал и говорил:

– Пошли делать нашу гитару.

Месяц мы кропотливо выпиливали, выстругивали, долбили и паяли.

Пропахли стружкой, канифолью и столярным клеем. В наш с отцом лексикон

вошли слова: долото, рашпиль, колок, порожек, мензура и струнодержатель.

Консультантом выступал скрипичных дел мастер Смычков! Отец пошел даже

на служебное преступление, изъяв из вещественных доказательств,

хранившихся в его рабочем сейфе, звукосниматель от болгарской гитары

«Орфей». От этого звук нашего изделия получился мягкий, плавный, гладкий

примиряющий звук, совсем не роковый, но, добавляя фуза и пропуская гитару

сквозь ревербератор, я добивался нужного звучания. Остатки фанерного шпона,

шедшего на гитарный корпус, мы пустили на кухонный табурет.

– Табурет мира! – объявил отец.

Единожды взошедший на скользкую тропу русского рока (самобытного,

как собственно все русское) рискует сломать на ней свои конечности. Но таков

уж наш русский путь: скользкий и опасный. Возможно, на этой тропе у него

пробился родительский ген. Все может быть, потому что отец пошел на новое

преступление и затребовал якобы для расследования, из обхэсовских

загашников все наличные записи «Диперполцев». Таким образом, был

восстановлен и даже расширен мой музыкальный архив. Вскоре настала

очередь изготовления усилителя и звуковой колонки, ну и соответственно,

нового служебного преступленья. Отец притащил из ведомственных подвалов

лампы, транзисторы и 50-ваттный динамик. Добром этим, как утверждал отец, был забит весь ведомственный склад!

Через год отец мог запросто отличить «Битлов» от «Роллингов». Гитару

Р.Блэкмора от гитары Д. Пейджа. Через два ездил со мной в качестве оператора

на многочисленные халтуры, а еще через год явился на партийное собрание в

джинсах и заявил, что рок есть прогрессивное течение и потребовал

реформации социалистической законности!

После такого заявления отец был срочно переведен из органов во

вневедомственную охрану. Будучи начальником охраны мясокомбината, отец по

следовательской привычке разоблачил группу злостных расхитителей колбас и

был вынужден выйти по выслуге лет на пенсию. Последние два года своей

жизни он не работал, хранил у себя мой халтурный аппарат, и, сидя на

«табурете мира», с надеждой глядел в окно в ожидании моего возвращения.

Завидев машину, отец оживал. Оперативно расставлял аппарат, доставал

квашенную по особому рецепту капусту, маринованные огурцы, полученную

по пенсионному пайку работника МВД тонко струганную китайскую ветчину

и хрустальные тонконогие рюмки.

– Не мешай, – ворчал он на протестующую мать.

– Но тебе нельзя! У тебя же два инфаркта.

– Отойди, ты напоминаешь мне хер дэй найт.

– Сам ты хер, хоть уже и не член партии.

На одной из «халтур» у меня украли «нашу» гитару. В последнее время

старой гитарой я почти не пользовался, ибо имел уже приличную японскую

доску, но в тот злополучный день с «японкой» что– то случилось, пришлось

взять с собой старую самопальную гитару. Вечером, грузя аппаратуру в

машину, я нигде её не нашел. Как я не увещевал работников общепита, чего

только не обещал за возвращение инструмента, все было тщетно: общепитовцы

непонимающе пожимали плечами и виновато улыбались.

Тогда на ноги был поднят весь городской музыкальный рынок, но это ничего не

принесло. «Наша» гитара исчезла бесследно. А вскоре умер отец. Вышел за

чем-то на кухню, а вернулся на моих руках, уже мертвым.

На дворе как раз свирепствовали ветры экономических реформ. Было пусто не

только в магазинах, но и в бюро похоронных услуг. В канареечного цвета доме,

где расположилась скорбная организация, кроме директора и нескольких не

совсем трезвых личностей не было решительно ничего: ни кистей, ни венков,

ни лент, ни даже гробов.

– Надо позвонить в органы, – посоветовал я матери.

– О чем ты говоришь! – воскликнула она. – Ведь его, по существу, уволили

оттуда.

– Но, заметь, с ветеранским пайком, – привел я весомый аргумент.

– Ты думаешь, может что-то получиться?

– Уверен! Тех, кого вчера увольняли, сегодня числят героями!

Я оказался прав! Органы выделили на изготовления гроба: доски, красный

обшивочный материал и даже ярко-малиновые кисти. Вновь в мой лексикон

вошли слова: долото, ножовка, рашпиль и стамеска…

Все, что осталось у меня от отца – несколько его черно-белых снимков, да

обшитый шпоном табурет. Однажды встретившиеся на хитро сплетенных

дорогах человеческих судеб, свидимся ли мы вновь? Глядя на «табуретку

мира», уверен, что встретимся.

Встреча

1
Чем дальше я удаляюсь от дней упорхнувшего детства, тем чаще снится

мне мой старый окруженный стеной покосившихся сараев двор – место, где

прошли лучшие дни жизни. Чем отдаленнее от меня улица, где я когда-то жил,

тем явственней видится мне в ночных эмигрантских сновидениях

скособочившаяся фанерная будочка киоска «Союзпечать» на её углу, из которой

с завидной регулярностью в дни родительской получки приходили ко мне

книжки на лощеной бумаге.

Крутится дочь у навороченного «лазера» и ломается под новомодные

хиты, а я смотрю на нее и вспоминаю, как стоял, раскрыв рот, дрыгаясь под

звуки «босанов» и «шейков», что неслись из окон канувшего в лету ресторана

«Плакучая ива».

Но странное дело: чем отчетливее вижу я старость, угрюмо глядящую на меня

из мути зеркальных глубин, тем трудней мне разобраться, где заканчивается

реальность детских воспоминаний и начинается придуманная мной же история

о событиях минувших дней. Может вовсе и не существовал тот двор, который,

исчезнув с лица земли, по-прежнему хранит мои следы? Может я никогда и не

стоял у того ресторана и не слушал музыку давно уже не существующего

оркестра?

Как безумно далеки те годы! Только сны, пожелтевшая фотография лопоухого

мальчугана в коротких штанишках, да стопка виниловых пластинок и связка

выгоревших тетрадных листков – вот, пожалуй, и все, что осталось от детства.

Но разве может размытый временем лист, или чудом сохраненная обложка

школьного дневника служить веским аргументом в пользу реальности

минувшего, если такая могущественная штука, как память, сомневается в его

достоверности?


2
Мои музыкальные способности проявились рано и своеобразно. Так,

например, разорвав очередную футболку, я, вместо того, чтобы изображать

горе, нес её домой, горланя приятным дискантом модную в те времена песню

(безбожно перевирая ее при этом): «Чья майка, чья майка…», – и сам же себе

отвечал: «Моя!» Во дворе меня называли «наш Робертино Лоретти» и угощали

пенкой от сливового варенья. Местная шпана звала меня «Магомаевым» и

заставляла танцевать твист, собирая за это деньги с прохожих. Слава моя росла.

Дошла она и до родителей.

– Наш мальчик обладает музыкальными способностями, – сказала как-то

бабушка.

Почему это сказала бабушка, а не дедушка, или, например, родители? Ну, во-

первых, у меня не было дедушки. Во-вторых, родителям всегда немножко не до

детей, когда в доме есть бабушка. И, в-третьих – и это, пожалуй, главное -

женская душа, а тем более душа бабушки, обожающей своего внука, устроена

таким образом, что может рассмотреть талант там, где другие видят только

детское дурачество.

– И в чем же они заключаются, эти самые таланты? – недоуменно вскинули

брови родители.

– Ну здравствуйте, приехали! Наш Боря уже давно имеет стабильный успех, а

родители ни ухом, ни рылом.

– Правда? И что же это за успех? По математике?

Мои родители, занятые диссертациями, так редко бывали дома, что без конца

чему-то удивлялись. «Как, у Бори выпал зуб?» «Как, Боря носит уже 33

размер?» «Как, у Бори скарлатина?» Теперь вот оказались еще и способности…

– И по математике тоже. Мальчик за деньги поет в подворотне, – ответила

бабушка.

– Мама, как же вы допустили?

– Что мама, что мама, – защищалась бабушка. – В конце концов, вы же -

родители. Взяли бы, да и поговорили с сыном, да направили его способности в

нужное русло.

– А что, и поговорим! – закричал папа.

– А что, и направим! – поддержала его мама.

Весь это разговор долетает за перегородку, отделяющую «салон» от маленькой

комнатки, где за письменным столом сижу я, вислоухий мальчуган, и

старательно насвистываю новомодный мотив песни «Королева красоты».

Вечером «Королева» сулит мне сигарету «Памир».

– Иди сюда, лоботряс! – кричит мне из-за перегородки отец.

– Гарик, поласковей, поласковей, это же твой сын, – просит бабушка.

Я прекращаю свистеть и с ангельским смирением вхожу в «салон».

– Слушай, лоботряс, – обращается ко мне папа. – Скажи, это правда, что ты

поешь в подворотнях за деньги?

Я провожу рукой по вспотевшему лбу. Лоб у меня крепкий, высокий и совсем

не трясется. «Отчего же тогда отец упорно называет меня лоботрясом?», -

думаю я, и, переминаясь с ноги ногу, отвечаю: «Ну, если это можно назвать

деньгами, то да, хотя…».

– Ну, вот и прекрасно, – не дает мне развить мысль отец, – за заработанные в

подворотнях деньги ты с завтрашнего дня начинаешь развивать свои

способности.

– Какие способности? – спрашиваю я, надеясь, что мне купят велосипед и

отдадут в секцию велоспорта. А может быть, лук? Ведь лук – это так

романтично, от него веет историями Шервудского леса.

– Музыкальные, – прерывает мои мечты отец.

– А что это значит? – удивленно спрашиваю я.

– Это значит, – говорит бабушка, – что мы купим тебе музыкальный инструмент,

рояль, например, и ты будешь на нем учиться играть.

– Зачем мне музыкальный инструмент, тем более рояль? У нас его и поставить-

то негде, – отвечаю я.

– Это не твое дело, где мы его поставим. Ты лучше скажи, когда ты станешь

человеком, а не лоботрясом? – спрашивает отец.

Я провожу рукой по вспотевшему лбу и продолжаю мямлить:

– Я бы хотел развивать свои способности в секции стрельбы из лука или самбо.

– Выбрось это из своей головы. Пока я жива, никаких самбов и луков в доме не

будет, – заявляет мама, косясь при этом на электрический провод от утюга.

Но в это время огромные настенные часы начинают клокотать, как

проснувшийся вулкан, и громко бьют семь раз… Меня уже ждут слушатели…


3
Из пестрых лоскутков прошлого воскресают первые музыкальные

инструменты, предложенные мне в освоение: отечественный баян «Тула» и

германский трофейный аккордеон «Хофнер». Но «Хофнер» и «Тула» были

отвергнуты мною с порога – во-первых, из-за громоздкости, во-вторых, из-за

массовой распространенности.

– Нет, – решительно заявляю я, когда мы приходим в музыкальный магазин.

– Как нет? – восклицает отец. – Мы специально приехали сюда, с трудом

вырвавшись из лаборатории. А ты, дубовая твоя голова, говоришь «нет»!

– Но почему нет, горе ты луковое? – спрашивает мама.

– Дети, ради Бога, потише, – умоляюще просит бабушка. – Вы же не в своей

лаборатории.

– Это плебейские инструменты, – отвечаю я.

– Где ты нахватался таких слов, лоботряс? – говорит папа. – Плебейские! А

знаешь ли ты, аристократ обалдуевский, что инструменты эти стоят две моих

кандидатских зарплаты?

Разъяснения не действуют. Будущее «музыкальное светило» пугает родителей

тем, что не придет ночевать домой.

– Ну что я говорил – обалдуй. Чистый обалдуй, одним словом, форменный

лоботряс! – кричит папа.

– Гарик, что ты говоришь, побойся Бога, ты же член партии, – умоляет папу

бабушка. – Ребенок в поиске. Он ищет, а вы, как интеллигентные люди, должны

ему помочь разобраться. Боря, ведь ты ищешь, правда? – допытывается

бабушка.

– Конечно, Боря ищет! Ваш Боря только и делает, что ищет, как довести нас

всех до инфаркта, – перебивает её мама и пытается отыскать среди магазинного

инвентаря любимое орудие воспитания – электрический шнур от утюга.

– Глаша, как же так можно, это же и ваш сын, – кипятится бабушка. – Ну не

нравится мальчику баян, по правде сказать, мне он тоже не очень нравится.

Баян – инструмент пьяных ассенизаторов. Другое дело – скрипка. Скрипка -

инструмент интеллигентных людей. Правда, Боря? – обращается она ко мне. Я

молча киваю своим вспотевшим лбом, и мы выходим из магазина.

Так в мою жизнь вошел некто Семен Ильич Беленкин, скрипач-виртуоз,

первая скрипка местного музыкального театра. Он рассказывает мне о струнах,

грифах, деках и тембрах, от него я узнаю, что Страдивари и Паганини – это не

уголовные авторитеты нашего района, а некие загадочные итальянские мастера.

С Беленкиным мы разучиваем баховский «Менуэт» и рахманиновскую

«Польку». Семен Ильич доволен. Вскоре передо мной лежит партитура

скрипичного концерта… У меня страшно болят пальцы, а на улице на меня

подозрительно косится местная шпана.

– Слышь, Бориска, – останавливает меня местный хулиган Чалый, – ты,

может, и не Бориска вовсе?

– А кто? – недоуменно спрашиваю я.

– Может, ты того, Барух?

– Почему? – живо интересуюсь я.

– Потому – очкарик и со скрипкой шляешься, – отвечает Чалый и, угрожающее

поднеся свой огромный кулак к моим очкам, добавляет: – Гляди у меня, малый.

От этих диких подозрений у меня перехватывает дыхание, и я чувствую, как

бурый мартовский снег начинает проваливаться под моими ногами.

– Хватит, довольно с меня того, что вы меня назвали Борей и надели на меня

очки, – говорю я и кладу скрипку на стол.

Бабушка плакала, мама не выдержала и огрела меня разок электрическим

шнуром от утюга, папа как никогда громко кричал «лоботряс», а Семен Ильич

глядел на грязные мальчишеские пальцы и горестно шептал: «Мальчонка,

побойтесь Бога, вы же хороните талант».

Но что в те счастливые годы какой-то там талант? Гораздо важнее было не

загреметь в «Барухи». Родительские вздохи еще какое-то время подрожали

подобно скрипичной струне и стихли.


4
Школа, в которой я учился, была престижной (спецшколой, как их в ту

пору называли). В ней изучали французский язык, французскую литературу,

«французскую математику», «французские» физику и геометрию, оставив

родному языку лишь общественные науки. Я предпочел общественные

дисциплины и, как следствие, часто выигрывал многочисленные олимпиады и

конкурсы. Как-то за победу в очередной олимпиаде я был награжден билетом

на заключительный концерт мастеров искусств в местном Доме пионеров.

Гремели ансамбли балалаечников. Торжественно звучала медь духовых

оркестров, и звонкое детское сопрано благодарило родную Партию «за

счастливое детство». Было скучно… От балалаечного треска разболелась

голова, и я стал подумывать о бегстве…

– Шопен. Ноктюрн, – объявил конферансье. – Исполняет Эстер, – он на

мгновение запнулся, – Шма, – конферансье заглянул в листок, – Мац… Шмуц…

Шмуцхер… В общем, Шопен, – и, обречено махнув рукой, ведущий

стремительно скрылся за кулисами. За ним, гремя домрами и пюпитрами, со

сцены исчез квартет домристов. Освободившееся место занял огромный

черный рояль. К нему подошла девочка. Была она так себе: серенькая юбчонка,

потупленный взгляд, стекляшки кругленьких очков: ни дать, ни взять – «гадкий

утенок». Ну а какой еще может быть девочка с плохо выговариваемой

фамилией? Но вот она поправляет свою юбчонку, садится к роялю и… «гадкий

утенок» превращается в таинственную незнакомку, играющую на струнах

вашей души. Сказать, что я обомлел, что жизнь мою перевернула эта

невзрачная девчушка, нет, этого не было, но какие-то смутные желания

научиться так же ловко возмущать черно-белую фортепьянную гладь эта

угловатая пианистка во мне пробудила.

Поделившись своими ощущениями, вызванными игрой «дурнушки», с

родственниками, я, кажется, изъявил желание выучиться игре на фортепьяно.

Не берусь с протокольной достоверностью описать все развернувшиеся в доме

события, связанные с этим заявлением. Но хорошо помню, как сотрясали дом в

те дни телефонные трели. Как кипели финансовые споры, а на кухне убегало

молоко для моей младшей сестры. Вскоре дебаты стихли, и в нашу небольшую

гостиную въехало светло-песочное, под цвет выгоревшего канапе, пианино

«Красный Октябрь». Вместе с ним в мою жизнь вошла пышная и ярко одетая

учительница музыки Калерия Францевна Музаславская.

Мы учили гаммы и триоли. К шестому занятию Калерия Францевна стала

утверждать, что из меня вырастет Святослав Рихтер. После этих слов отец

перестал называть меня «лоботрясом», мать – посматривать на электрический

шнур от утюга, а бабушка стала разговаривать со своими знакомыми так, как

будто я уже выиграл фортепьянный конкурс им. П.И.Чайковского. Очень может

статься, что так бы оно и было.

Но в то самое время, когда мы уже принялись за сонатины Черни, на город

рухнул Рок (этот самый Рок и виноват в том, что вы сейчас читаете мой рассказ, а не слушаете фортепьянный концерт в моем исполнении). На улицах

появились хиппи. О, что это были за люди – синтез независимости и галантной

нахальности! Джинсы, бусы, ленточки на голове. Время любви, цветов и,

главное, громкой и независимой, как и её исполнители, музыки. При моей

природной склонности к новизне и жизненному поиску нетрудно

предположить, что мне захотелось походить на этих людей. Поддавшись этому

зову, я тайком от родственников искромсал свои новые дачные техасы,

присвоил мамины бусы и изрезал на головную повязку лучший папин галстук.

– Я оставляю фортепьяно и посвящаю себя Хард-Року, – заявил я, стоя перед

родителями в новом экзотическом наряде.

Вот это был удар, скажу я вам. Увидев, что осталось от галстука, папа схватился

за сердце и молча рухнул на стул. Мама стала походить на аквалангиста, у

которого прекратилась подача кислорода. Бабушка же, как ни странно,

выглядела невозмутимой.

– Не надо кипятиться, – успокаивала она родителей. Ребенок ищет, в конце

концов, в альтернативной музыке есть свой шарм. Ив Монтан, например.

Гарик, ведь ты же любишь Ива Монтана? Папа молча кивнул головой.

Через несколько дней у меня появилась электрогитара ленинградского

производства и подержанный усилитель «Электрон». Пианино же оттащили в

угол и накрыли шерстяным полосатым пледом. Изредка спотыкаясь о корпус

«Красного Октября», отец недовольно бурчал: «Лоботряс». Но к тому времени

я уже был «здоровым лбом», не боявшимся даже электрического шнура от

утюга.

Вскоре скучную жизнь пылящегося в комнатной тиши пианино «Красный

Октябрь» нарушила ворвавшаяся в нашу квартиру компания моих новых

друзей.

Пока хлебосольный хозяин возился на кухне, смылившая в салоне московский

«Дукат» компания подвергла жестокой экзекуции бедный «Красный Октябрь».

Ужасающая картина открылась мне, когда я вошел в комнату. Содранный с

инструмента зеленый полосатый плед шотландского производства тяжелым

комком валялся в пыльном углу. Бесстыдно задранные пианинные крышки

стыдливо смотрели на враждебный им мир, и на одной из них красовалась

надпись: «Боня и Тоня были здесь».

Девственную белизну клавиш украшала смоляная дыра, а известный городской

пластовик Зис уже норовил помочиться на металлические внутренности

«Красного Октября».

Я отчаянно запротестовал.

– Да ты что, Боб, может ты, брат, того, и не рок-ин-ролльщик вовсе? – ехидно

спрашивал меня Зис, застегивая брючную молнию.

– Можешь думать, как хочешь, – решительно заявил я. Но писать ты будешь в

унитаз!

– Реoрles, линяем отсюда! – закричал Зис. Но народ предпочел бегству

«Солнцедар».

После их ухода я долго пытался убрать следы рок-ин-ролльного нашествия. Но

вечером позорная тайна была открыта – на ноте «до» малой октавы бесстыдно

зияла никотиновая дыра. Никто не стал выяснять, кто были таинственные

«Боня и Тоня», оставившие столь эпохальную надпись. Всем и без того было

ясно, что сын связался с далекой от фортепьянной музыки и хороших манер

компанией. Через несколько дней «Красный Октябрь» с помощью подъездных

алкашей, братьев Синельниковых, перекочевал в соседскую квартиру Славика

Лившица, а в первой половине 70-х вместе с новыми хозяевами и вовсе канул в

неизвестность.


5
Подобно замысловатой импровизации минули годы. Они были разными,

как клавиши на клавиатуре. Черными и белыми. Скандально мажорными и

уныло минорными. Но неизменным было одно – мое стремление к новизне. Рок

я поменял на джаз, джаз – на джаз-рок. Кроме этого я менял адреса, места

учебы и работы, длину волос и ширину брюк. В конце концов, я поменял

континенты!

Сегодня, вдалеке от тех мест, где я был юн, независим и свеж, меня уже

никто, Боже мой, никто не называет лоботрясом и не нанимает мне

музыкальных репетиторов. Как жаль!

Теперь я, старый, нудный и помятый жизнью человек, кричу малолетним

детям «лоботряс, обормот, обалдуй» и кое-что из французской ненормативной

лексики.

Несмотря на это, дети растут. И растут стремительно. Кажется, только вчера

дочь училась называть меня «папой», а вот уже лежит передо мной её письмо к

Санта-Клаусу: «Милый Санта-Клаус, подари мне, пожалуйста, на Рождество

настоящее пианино».

«Это же в какие деньги выльется мне эта просьба?», – думаю я, засовывая

письмо в карман.

Я уныло хожу с этим посланием по музыкальным магазинам. Любуюсь

грациозными «Ямахами», важными «Болдуинами» и задерживаю дыхание у

непревзойденных «Стейнвейев». Большие и важные, с поднятыми крышками,

они напоминают огромных диковинных птиц, взмахнувших крыльями. Но с той

жалкой мелочью, что звенит в моем кармане, все это черно-белое изящество

дерева, кости и металла, увы, не про меня. Чужой на этом празднике

музыкального совершенства, я разворачиваю свои башмаки и спешу в

спасительные магазины вторых рук, на кладбища отслуживших свой век

вещей. Долго и безуспешно брожу я среди неуклюжих комодов и «модных

мебелей» минувших эпох и стилей, пока не натыкаюсь на то, что ищу.

Пианино стояло в дальнем углу магазина. Солнечный пыльный луч,

пробившийся из маленького зарешеченного окна, безмятежно покоился на его

матовой поверхности. Пробравшись сквозь баррикады буфетов, столов,

диванов, я оказался у инструмента и, пораженный, замер. Боже праведный,

передо мной стояло мое пианино! Осторожно и ласково провел я пальцем по

прожженному «до» малой октавы и, ни минуты не колеблясь, отдал задаток. На

следующее утро светло-песочный «Красный Октябрь» перекочевал в мой дом.

Три дня «пианинный доктор» возился у расстроенного нелегкой жизнью

инструмента. Три дня вытаскивал он какие-то диковинные ключи, болты и

деревяшки из своего смешного ридикюля. Три дня что-то натягивал и

подтягивал, стучал молоточком и прислушивался к гудящим больным

внутренностям старого пианино. Вволю намучив меня и «Красный Октябрь»,

«доктор» присел на велюровую банкетку и шопеновским «Ноктюрном»,

который когда-то давным-давно играла девочка с труднопроизносимой

фамилией, вернул инструмент к жизни.

Мастер ушел, а я вместе с дочерью, более покладистой, чем её отец (сумевший

избежать штормов мажорных гамм и штилей минорных трезвучий), пустился

учить азы нотной грамоты, пытаясь хоть так сгладить вину перед инструментом

и собственной судьбой. Но, увы, разбей я сегодня и вдрызг свои пальцы, мне

уже вовек не добраться до несметных сокровищ музыкальной гармонии,

которую я когда-то с такой непростительной легкостью отверг.

Но играть я все же выучился. И в тоскливые вечера, когда все кажется

бессмысленной суетой, а мир– уродливым и безобразным, я подхожу к своей

черно-белой «несостоявшейся судьбе», чуть трогаю её клавиши, и со звуками

вызванных к жизни мелодий оживают далекие дни моего детства, которые,

несмотря на сомневающуюся в их реальности память, все-таки были.

Шпилька

Тимура Благонравова – студента консерватории по классу скрипки -

вызвали в комитет государственной безопасности.

Следователь, к которому темным узким коридором направился Тимур, носил

спокойную и миролюбивую фамилию – Иванов. Хотя у постоянных

посетителей кряжистого здания КГБ, из окон которого (как шутили остряки)

«хорошо был виден Магадан» – Иванов шел под прозвищем «Зверь». Не

следователь, а сущий дьявол. Даже номер его кабинета состоял из трех

шестерок.

В отличие от своих товарищей по ремеслу, придерживавшихся (хотя бы на

предварительных допросах) интеллигентных методов, Иванов с ходу, как он

говаривал, «ломал подследственным рога».

– Без срока, как ты понимаешь, Благонравов, ты от меня не выйдешь. Даже и не

надейся! – пообещал Иванов еще не успевшему переступить кабинетный порог

Тимуру.

За следовательским окном млел теплый сентябрьский день. Попасть в такой

день в острог представлялось плевком в лицо мирозданию.

– За что срок, товарищ… Я… что… Я… ничего… – Тимур принялся возводить

защитную линию.

– Пиночет тебе товарищ, а я – гражданин следователь. Понял-нет, смычок!? -

смял оборонительный рубеж подследственного тертый опер Иванов. – А за что

срок, так тебе, лишенец, должно быть понятней моего. Компрометируешь

звание советского гражданина. Раз. Якшаешься с представителями вражеских

голосов и их подпевалами. Два.

– Я… Да… вы… Какие голоса… Какие подпевалы… Вы меня с кем– то

путаете… – Благонравов попытался удержаться на пошатнувшихся рубежах.

– Молчать, отщепенец! Тунеядствуешь – три.

– Я учусь. Выступаю с концертами в подшефных колхозах…

– Закрой рот, Моцарт хуев, четыре! Сегодня выступаешь, а завтра глядь: уже

светит тебе статья, но не политическая, как ты здесь наивно полагаешь, а

капитальнейшая УК 201 часть вторая – «злостное тунеядство». Я лично. Слышь

ты? Лично! Охарактеризую тебя перед судом лет на пять, не меньше. И пойдете

вы, мосье Дали, в такие дали, что вы и не ожидали, – удачно скаламбурил

Иванов. – Смякитил? У меня твои буги-вуги роги-ноги… – Иванов бросил на

стол фрагменты чьих-то художественных работ, – во где сидят! – Следователь

постучал ладонью в области печени.

– Но это не мои! Я музыкант, а не художник… Вы меня явно с кем-то путаете…

– А мне до жопы. Твои, не твои. Тут, брат, важен результат! – Иванов

окончательно смял защитные линии противника.

Но в эту минуту в кабинете зазвонил телефон.

– Как… Почему… Это не входит в разработку… – требования голоса на другом

конце провода явно вызывали у следователя сложнопостановочную реакцию, -

кто… откуда… так точно… разрешите выполнять…

Закончив телефонный разговор, Иванов отвратительно хрустнул пальцами,

закурил и неожиданно сменил градус допроса.

– Закуривай, Тимур, – Иванов протянул подследственному сигарету -

поговорим по-мужски. По-доброму, так сказать…

Благонравову показалось, что это был не просто звонок, а какой-то удачный

поворот молекул, атомов и всяких там протонов-позитронов в мироздании в его

пользу.

– Да, да, да…. конечно… поговорим… по-мужски… почему нет… я готов…по-

хорошему… – прикуривая сигарету, пообещал Тимур. – Я вас-с-с вни…мате…

льно слу…у…шаю.

– Ну, вот и отлично. Вот и ладненько. Ты успокойся, соберись. Не надо бояться

черта раньше времени. Вы ж меня все за зверя держите… Ведь так? А я-

никакой не зверь. И зла тебе, парень, не желаю. Его знаешь ли, Тимур, сам себе

человек на свой зад находит. Он ведь как, человек думает? Вот он думает,

борюсь я с властью. Как вы ее там называете? О! Софьей Власьевной! Фиги ей

в кармане кручу. Письма на «вражеские голоса» пишу. Иду, одним словом,

праведным путем… Оно, конечно, может и так. Только ты же должен знать,

куда пути эти праведные ведут. На Колыму они ведут, Тимур, на Колыму. А

она… Колыма эта, Тимурка, пострашней самого ада будет. Честное партийное

слово даю. Я там два года сержантом в ВВ оттрубил. Так что сужу не

понаслышке… И задача нашей организации и меня, как ее представителя,

указать человеку, в данном случае тебе, куда может привести выбранная тобой

скользкая дорожка. Пойми, Тимур, ты не прав. Хотя, в принципе, ты– парень

хороший. Я характеристики твои просмотрел. Комсомольскую анкету. Наш

парень. Голову даю на отсечение – наш! Фамилия у тебя правильная. И имя

наше – звонкое. Родители, поди, в честь Тимура назвали? Только вот незадача -

не ту ты команду себе подобрал, парень. Прямо скажем, шушера, а не команда -

спекулянты, отщепенцы и шизофреники. Один этот, как его, Ште… -

следователь запнулся и посмотрел в листок. – Шпильман чего стоит. Только я

тебя прошу, ради твоего же здоровья, не говори мне, что слышишь это имя

впервые.

– Нет, не впервые. Я его хорошо знаю. Мы с ним вместе в консерватории

учимся. Только он на фортепьянном отделении. Отлично знаю. Да что говорить,

мы с ним с самого детства дружны! Его отец моим первым музыкальным

учителем был…

– Ну, вот и молодец! – остановил перечисления Иванов. – Я ведь говорил, что

ты наш парень. Советский! Все понимаешь. Всех знаешь. Если и дальше

будешь так соображать, выйдешь отсюда переродившимся человеком. Новым,

стало быть, человеком! Жизнь станет, Тимурка, лучше – жизнь станет веселей.

Уж ты поверь, парень, слову бывалого чекиста.

– Ну, выйти от вас просто так невозможно, тем более, новым человеком. Вы же

от меня чего-то потребуете взамен. Ведь так?

– Потребуем, но немного. Для начала я хочу, чтобы ты пересмотрел свое

отношение к жизни. Вышел, так сказать, на магистральное направление. В этом

кабинете не только судят, но и блюдут, так сказать, права человека и дают

надежду. Понял-нет!? Надежду. Вот понюхай – Иванов сильно потянул

ноздрями воздух. – Чуешь – нет, как ею тут пахнет.

На самом деле в ивановском кабинете никакой надеждой не пахло, а несло

такой тоской, бедой и безнадегой, перед которой даже запахи смерти казались

просто верхом парфюмерной промышленности. Долго еще этот запах носила на

себе одежда Т.Благонравова – вытертый джинсовый костюм «Wrangler»,

полосатый свитерок и помнившие времена «большого скачка» китайские кеды.

– И это все? – нервно кусая ноготь на указательном пальце правой руки,

поинтересовался Тимур. – Если да, то даю вам слово, что с завтрашнего дня

начну новую жизнь!

– Очень хорошо. Для первой, так сказать, официальной части нашей с тобой

беседы просто прекрасно, ибо твое обещание дает мне право надеяться на твое

согласие вовторой конфин…, короче, анальной части нашего с тобой

разговора. Дело вот в чем, Тимур. Ты– парень свой и я ходить вокруг да около

не буду. Есть у нас материал на этого твоего… как его? – Следователь заглянул в

бумаги. – Шпильмана. Так вот, на квартире у этого Шипильмана собирается

всякий там народец. Такой, знаешь, кучерявый, без роду и без племени. Тот, что

хлебом не корми, дай только покуролесить, да воду помутить. Потом сами в

сторону, а нам эту воду с тобой, Тимур, пить. Короче, есть у меня к тебе

просьба, но ты ее рассматривай как поручение. В том смысле, что партия

сказала – надо, комсомол ответил – есть. Ты ведь комсомолец?

– Ну да, – подтвердил Благонравов.

– Так вот, будет у меня к тебе, комсомолец Тимур Благонравов, такая просьба-

поручение. Надо тебе, Тимур, за этими шпи… жги… льманами понаблюдать.

Кто к ним ходит. О чем говорят. Чего замышляют. И обо всем услышанном и

увиденном докладывать мне. Они ж, черти, дай им волю, атомную станцию

подорвать могут. Известный народ воду в ступе мутить…

– В смысле, если в кране…

– А ты не смейся, Тимур. Ой, не смейся. У меня про этот народец интересные

книженции имеются. Вот возьми, почитай на досуге. – Иванов придвинул к

Т.Благонравову стопку тоненьких брошюр.

– Ну как, согласен? Пойми, это важно не лично мне, следователю Иванову – это

важно твоей Родине. Родина, Тимур, как и мать, у человека одна. Так разве ж

мы позволим обижать всяким там космополитам нашу мать? Лично я не

позволю. Ну, а ты решай сам. Сегодня ты Родине – завтра она тебе. Тут ведь

скоро осенний набор, а в нем, может так случится, недобор. Значит,

консерваторию надо будет на два года отложить ради святого конституционного

долга! И не где-нибудь, а, скажем, на магистральных направлениях. А там

мороз, братец ты мой, ого-го-ого-го. Шинелька слабенькая. Перчаток не

подвезли. А что ты думал?! Солдат обязан стойко переносить все тяготы и

лишения военной службы. И надо будет окоченелыми ручонками гайки

крутить, гусеницы менять… Короче, через месяц кирдык твоим скрипичным

пальчикам. Ну да ничего… переквалифицируешься на балалайку. А что – тоже

народный инструмент! Ну как, согласен? Вижу, что согласен! Тогда вот тебе,

брат, ручка, бумага – пиши. Я такой-сякой немазаный, домашний адрес. Ну, а

дальше я продиктую…

– Как!? Вот так сразу и писать!? Но мне надо поговорить с матерью… самому

все обдумать… может я не смогу… дайте хоть несколько дней.

– Ни, ни, ни… Говорить ни с кем не надо. Ни под каким предлогом. Это дело

сугубо конфиденциальное. На думы, так и быть, даю день. Хотя, что тут

думать! От дум, Тимур, голова пухнет, а у чекиста она должна быть светлой.

Короче, завтра в девять жду тебя у себя. В десять тридцать – в случае неявки -

выписываю постановление на твой арест. Вот ордер. Осталось только вписать

твои инициалы. И здравствуй, Колыма… Давай свою повестку – отмечу, а не то

тебя уже сегодня отсюда не выпустят. – И следователь Иванов хлопнул печатью,

точно копытом ударил, по Тимуровой повестке.

– Что делать? Как быть? – С этими вопросами Тимур присел на скамейку в

городском парке.

Сентябрьское солнце скрылось уже за верхушками деревьев. От небольшого

пруда тянуло сыростью и плесенью. Где-то в глубине парка зловеще кричала

неведомая птица. «Это конец! Это конец» – пробормотал, проходя мимо

скамейки, неказистый гражданин и скрылся в парковых сумерках.

– Так что же все-таки делать? Написать нельзя – «прогрессивная

общественность» осудит, и не писать нельзя – Иванов засудит. Укатает сивку за

бугры годиков на восемь. Кранты музкарьере. Да что-там карьере. Жизни капут.

Что я буду через восемь лет!? Сгорбленный, чахоточный старик. Вот что я

буду! Ну, а если соглашусь. Тогда кто я буду в глазах того же Шпильмана? Ведь

я, считай, вырос в его семье. Его отец меня на инструменте учил играть.

Ойстрах, говорил. Чистый Ойстрах растет! Это ведь он обо мне говорил. Да он

же мне не только учителем, он же мне вместо отца и был. Мой же папик черт

его знает где… собакам сено косит. – Потом сестра мне Шпильмановская

нравится. Все мне ее в жены прочат. А что – приличная партия. И кто я буду,

узнай они, что я на них доносы писал. Сукой последней я буду. Стукачом! А

дети, что скажут дети о таком папаше. Это ведь все равно как шило в мешке -

не утаишь. Ой, не утаишь! Узнают всему конец. Карьере кирдык! Ни один

приличный человек со мной не то, что не сыграет… он с таким «шестерилой»

на одном поле … не сядет.

– Вариантов не густо. Прямо гамлетовский «Быть или не быть». И где же тут

быть и где не быть? Черт его знает, попробуй, разбери. Но ведь всегда же есть

третий путь. Должна же ведь быть щель между подлостью и совестью. Что же

делать? Думай, думай, думай… – Тимур сильно, словно хотел разжечь

творческий огонь в охладевшем от страха мозгу, тер пальцем висок. Взгляд его

прилип к указательному пальцу. Что-то смутное, неясное рождалось в его

мозгу…

– Вот оно, решение! – Тимур широко раздвинул пальцы правой руки. – Вот он,

третий путь. Вот она, щель. Топором по пальцам, и чем прикажете писать,

гражданин начальник? Нечем! Так-то, товарищ «зверь»!

– А с музыкой что? А ничего! Рубить надо так, чтобы пальцы могли держать

смычок. Скрипачом, безусловно, не стану, но на кусок хлеба заработаю…

– А боль… Какая это будет боль. Боже мой! Может, поговорить со

Шпильманами? А вдруг этот разговор до Иванова дойдет. Шпильманам

неприятности, а меня Иванов точняк в острог закатает. – Тимур поднялся со

скамейки и направился в ближайший гастроном…


– Мама, а где это у нас кухонный топорик? – поинтересовался Тимур у матери.

– Зачем он тебе!? – удивилась мать.

– Да я ребра в универсаме купил. Хочу с картошечкой потушить.

– В шкафчике на верхней полке лежит. Только давай-ка я сама сделаю.

– Нет, мама, – отстранил ее Тимур. – Мясо– дело мужское.

Топор вошел в «мясо» легко, но оказался, видимо, тупым и малопригодным

для подобных процедур, а может быть тренированные, сильные пальцы

оказались ему не по острию. Они еще долго висели на посиневшей коже.

– Случись это сегодня, то мы бы тебе их в два счета пришили. И бегали бы они

– лучше прежнего, – утверждал спустя несколько лет знакомый микрохирург.

Но в тот день дежурный доктор травматологического отделения первой

городской больницы отщипнул безымянный и указательный пальцы, и они с

противным грохотом упали на дно металлической коробки…


Одним из первых в палату к Тимуру Благонравову явился следователь Иванов.

– Ну, что, Тимурка!? – сказал он, противно ухмыльнувшись. – Ты думаешь, ты

герой? Нет, брат, ты не герой! Ты беспалый мудак – вот ты кто! Я тебе сейчас

кое-что скажу, а ты заруби эти слова у себя на носу. Если тебе, беспалый,

захочется бравировать своим геройством – мол, вот я какой такой-сякой весь из

себя, пальцы отрубил, чтобы гэбэшным стукачом не стать, то я тебя сразу

предупреждаю… Я тебя самолично упеку за компрометирующие

государственную службу речи, плюс членовредительство. Запомни – хоть одно

слово. Хоть – один намек… – Иванов закрыл за собой дверь. От нее к кровати

потянуло сибирским холодом…


– Тимур Александрович, вы как-то просили подобрать вам надежного

начальника охраны театра, не так ли? – спросил у директора театра оперы и

балета Тимура Александровича Благонравова высокий чин из МВД.

– Да, да, да… конечно, конечно… – обрадовался директор.

– Ну и прекрасно… у меня как раз появилась достойная кандидатура.

Специалист высшей категории. Театр будет на замке! Я представлю его вам

после обеда. Часика в два… годится?

В три часа пополудни в директорский кабинет вошли двое.

– Разрешите представить вам претендента на роль нового начальника охраны,

– высокий чин из МВД дружески хлопнул пришедшего с ним человека по плечу.

– Как!? Вот этого гражданина вы собираетесь назначить на должность… -

директор Благонравов ткнул в человека обрубками правой кисти.

– Да, именно его… а вы что ж, знакомы!? – поинтересовался чин.

– Кажется да… ваша фамилия, кажется, Зверев? – обратился к претенденту

Благонравов.

– Иванов. Бывший полковник комитета госбезопасности, – представился

претендент.

– А ну да, да, да… Иванов, Иванов. Послушайте, господин Иванов…

– Можно товарищ, – бывший полковник дружески улыбнулся.

– Хорошо, товарищ Иванов, я бы попросил вас выйти на несколько минут в

приемную. У меня к (Т. Благонравов назвал фамилию высокого чина из МВД)

есть несколько слов сугубо тет-а-тет.

Иванов удивленно взглянул на чиновника, а тот в свою очередь– на директора.

В директорских глазах прочитывалась активная решимость вытолкать

«претендента» в случае неповиновения за дверь.

– Хорошо, – согласился чин. – Товарищ Иванов, пройдите пока в приемную.

– Я вас слушаю, – поинтересовался чин, раскуривая сигарету.

– Дело в том, что я хотел бы видеть на этом месте другого человека, – Тимур

Александрович был сама решимость.

– Не понимаю, – чин выпустил в потолок причудливое дымное кольцо, – чем

вас не устраивает Иванов? Это один из лучших специалистов в области

организации охраны и предотвращения терактов. Да это и обсуждать

невозможно, ибо он утвержден не мной, а городским советом.

– Но вы же говорите, что он только претендент, – возразил ему директор

Благонравов. – Значит, имеются и другие кандидатуры. Я бы хотел взглянуть и

на них.

– Ну, претендент – это я так, для политесу назвал. На самом же деле он никакой

не претендент, а самый что ни на есть начальник охраны. Уже и все

соответствующие бумаги подписаны. А в чем, собственно, дело, уважаемый

Тимур Александрович, чем он вас не устраивает? Стаж? Звание? Возраст?

– Нет. Тут сугубо личный аспект, – директор достал сигарету. – Я не хочу с ним

работать по нравственным, так сказать, мотивам.

– Извините, любезный Тимур Александрович, мне не интересны ваши личные

дела и нравственные пристрастия. Я знаю только одно, и оно заключается в

следующем. Общественное вы должны ставить выше личного. Вы посмотрите

вокруг. Терроризм поднимает голову! В такие дни каждый специалист по

борьбе с ним на вес золота, а вы – личное. Простите, но вас, уважаемый Тимур

Александрович, там не поймут! – чин указал в направлении правительственного

здания. – Там ведь вопрос встанет – Вы или Он. И боюсь, что он решится не в

вашу пользу.

– Почему это вы думаете, что не в мою… я опытный работник культуры…

многое сделал для театра, города и, кажется, имею право…

– Право имеете, но не в такой обстановке, ибо она диктует суровые меры. И

только такие, как Иванов, смогут вернуть нашу жизнь в нормальное русло.

– Ну знаете, если такие, как он, то я не понимаю, для чего было весь этот

демократический огород городить, – возразил Т.Благонравов. – Все эти стройки-

перестройки.

– Простите, Тимур Александрович, это тема для ток-шоу, а не для

государственного учреждения. Решение принято и обсуждению не подлежит.

Ничего. Сработается, стерпится… Товарищ Иванов, прошу вас. – И чин открыл

начальнику охраны театра Иванову дверь.

Посидев в кабинете еще минут десять, чин вышел и оставил Благонравова с

бывшим следователем КГБ Ивановым наедине.

– А ты почти не изменился, Тимур. Все такой же боевитый, принципиальный.

Нет, не зря говорил я когда– то, что ты наш парень. Ох, не зря!

– Вы, кажется, забываетесь, милейший. Сегодня вы находитесь у меня в

кабинете, а не я в вашем. Поэтому, во-первых, попрошу вас впредь называть

меня на «вы» и только по имени-отчеству. Во-вторых, реже попадаться мне на

глаза.

– Ну, что вы, Тимур Александрович. Зачем же так! Сколько лет прошло!

Сколько зим! Кто, как говорится, старое помянет, тому глаз вон. Я ведь против

вас ничего не имел… работа у меня, видите ли такая была. Как в той песне -

«Работа у нас такая… Жила бы страна родная, и нету других забот» – пропел

Иванов. Так что вы не серчайте, Тимур Александрович… и камень из-за пазухи

выкиньте. Нам ведь теперь вместе работать… одно, так сказать, дело творить.

Эх, как жизнь поворачивается… я ведь вам когда-то предлагал работать

вместе… вы не согласились… и видите, как все нехорошо получилось. Иванов

указал на правую директорскую руку. Так что давайте хоть сейчас не дергать

судьбу за усы…

– Послушай, ты! Мразь! Я тебя сейчас самого лишу пальцев, усов и головы…

Понял, нет!? А теперь встал и пошел вон из кабинета.

– Тихо, тихо, Тимур Александрович. Вы же работник культуры. Держите себя в

должных границах. В чем же я виноват? Неужто в том, что у вас беда с… -

Иванов указал на изуродованную руку Благонравова, – приключилась. Да не

поступи вы тогда так опрометчиво, имели бы совсем другую судьбу.

Знаменитым на весь мир были бы, как ваш приятель Шпильман. Помните

такого? Ну, как же не знать! Пианист. Живет за границей. Лауреат. Профессор.

Туры. Европа. Америка. А как же иначе. Ведь он, в отличие от вас, Тимур

Александрович, пальчиков-то не рубил. Ой, не рубил, а исправно на вас и на

прочих ваших «товарищей» доносы писал. Да если бы только он один! Вся

ваша так называемая творческая интеллигенция друг на дружку строчила ого-

го-го! В прикуп не заглядывай! Кубометры леса извела ваша творческая

интеллигенция… А вы говорите – за дверь.

– Врешь, негодяй! Врешь! – стукнул по столу кулаком Т. Благонравов. – Не верю

ни одному твоему кгбышному слову. Не верю.

– Дело ваше, любезный Тимур Александрович. Только я ведь с вами не в

детскую игру «верю – не верю», собрался играть. У меня, родной вы мой, и

документики имеются. Знал ведь, с кем на встречу иду. Знал, о чем разговор

наш с вами пойдет. Вот смотрите, – Иванов достал из папки стопку бумаг. -

Читайте, вспоминайте, размышляйте. Это самые что ни на есть подлинники. Не

все, правда, но и этого, я полагаю, будет достаточно.

Дрожащими культями переворачивал страницы Благонравов.

– «Источник сообщает… Антисоветские мысли, высказывают Тимур

Благонравов… Шпилька».

– «Источник сообщает… на квартире у студента Благонравова… Шпилька».

– Кто это – «Шпилька»? – поинтересовался, закончив читать, Благонравов.

– Как кто? Шпильман, конечно. Это у него такой оперативный псевдоним был -

«Шпилька». Обычно мы их давали, а этот сам себе придумал, что говорится,

вставлял «шпильки в колеса», – Иванов развязно хохотнул.

– Заткнись, идиот! – одернул его директор. – И пошел вон отсюда.


Как только за Ивановым закрылась дверь, Тимур Александрович в ту же

минуту бросился к книжному шкафу. Там за административными книгами,

театральными брошюрами, рабочими инструкциями и прочей дребеденью

стояла у него бутылочка ямайского рома – подарок некой культурно-обменной

международной организации. Тимур Александрович почти не пил, даже можно

сказать, совсем не пил, за что (в дни борьбы с пьянством и алкоголизмом) и

получил директорское место, но сегодня не выпить было нельзя. Уж слишком

тяжела была новость.

– Лучше бы я диагноз о своей неизлечимой болезни получил, чем такие

известия, – подумал Тимур Александрович, закусывая ром шоколадной

конфетой. – Боже мой! Боже мой! Неужели правда? Неужели он мог так

поступить? Вот так взять и написать? «Источник – Шпилька». Не верю! Не

верю!

– А с другой стороны, почему бы и нет. Ведь не только он писал. Вон «зверь»

говорит, что писали массово. И поди не поверь, когда у него на руках

доказательства есть. Вообще-то, не случись со мной такое, – Тимур

Александрович посмотрел на свои обрубки, – я посмеялся, плюнул, да и забыл

бы всю эту хренотень. Ну что сделаешь, слаб человек – непрочен. Но тут ведь

совсем другое дело! Боже мой, тут совсем другой расклад. Ведь это я, чтобы на

него не писать, сделал! Сохранив ему жизнь, карьеру, я свою поломал. Ведь кто

бы я был сейчас. Разве бы здесь сидел. Рядом с этой падалью Ивановым. Я бы

сегодня остров имел. Торчал бы там, как Робинзон, со скрипкой, без всех этих

мудаков, что крутятся вокруг. Служил бы музыке. Что может быть лучше

служения истинному, вечному!? А тут… Тимур Александрович – то! Тимур

Александрович – это! Тимур Александрович – туда! Тимур Александрович -

оттуда…

– Вот же сука! Вот Иуда! Встреть, кажется, я его сейчас, зарубил бы

собственными руками. Или лучше всего – пальцы бы ему отсек. Поиграй-ка,

господин Шпилька, обрубками, а мы послушаем. Не получается? А-а-а… И у

меня не получилось. -

Тимур Александрович надел шляпу, пальто и вышел на улицу.

– Куда идти? – размышлял он, стоя на четырех углах шумного проспекта. -

Домой? Неохота. К друзьям? К стукачам! В храм? А там не лучшие служат. У

каждого дьякона под рясой ментовской погон. В пивбар? К народу! Но там

грязь и запустение. Лучше уж в одиночку. Одиноким пришел ты в этот мир,

Тимур Александрович, одиноким и уйдешь из него! – Благонравов зашел в

магазин и купил бутылку водки…

– Что с тобой, Тимур?! – всплеснула руками жена. – Что с тобой? Пьяный!

Боже мой, какой ты пьяный. А воняешь! Чем ты воняешь? – жена принюхалась.

Пальто!? Боже мой – это же бельгийское пальто. Посмотри, на что оно похоже.

Галстук!? Галстук на спине! А шляпа, где твоя шляпа? Боже, видел бы ты, на

что ты похож. – Возмущенно – испуганно восклицала супруга.

– Не…прав…да…а! Я пр… екра…а…а… сно вижу… на кого… я похо…ож! -

возразил заплетающимся языком Тимур Александрович. – Я… похож… на

мудака с обрубками! – Тимур Александрович потряс культяпками. – На мудилу с

Нижнего Тагилу – вот на кого я похож! Хотел быть героем, а вышел инвалид.

На инструменте вам, Тимур Александрович, ясно как Божий день, не играть.

Ступайте-ка вы в культурные функционеры. А ведь кем бы я мог стать. О! О!

О! Если бы не это, – Тимур Александрович тряхнул правой рукой. – суки

кругом! Иуды!

– И я! – обиженно воскликнула жена.

– Нет… Ты-ы-ы дру-г-ое дело… Ты… т… да прилепится-ся жена-а-а к мужу

своему. Ты свя-а-то-е… – Тимур Александрович забормотал и минуту спустя

уже храпел.

В другой бы день можно было бы сказать – сном праведника, но каков был сон

у Благонравова в ту ночь, то никому неведомо…


Утром не успел еще Тимур Александрович снять вычищенные женой пальто и

шляпу, как в кабинете зазвонил телефон.

– Из министерства. Характерный звук. А у меня голова совсем не варит.

– Тимур Александрович, ну как поживаешь, родной? – поинтересовался зам.

министра и, не дав ответить, продолжил. – Тут видишь, какое дело. Решил,

знаешь ли, на Родину, в город детства с благотворительным концертом маэстро

Шпильман зарулить. Шпильман, брат ты мой, это не ворона на проводах, а

культурное событие! Ну, не тебе объяснять.

– Так вы не объясняйте, а говорите конкретно, – раздраженно буркнул

Благонравов.

– А конкретно… Короче, концерт, мы думаем, лучше всего провести в твоем

заведении. Во-первых, охрана у тебя в театре надежная. Во-вторых, вы,

кажется, учились вместе.

– Да, – подтвердил Т. А. Благонравов. – Учились – не доучились…

– Ну, вот и отлично. Такая получится встреча старых друзей. Почти как у тети

Вали в передаче «От всей души». Короче, готовься. Концерт намечен, -

чиновник назвал дату.

– Кино! Плохая пьеса! Нет, нет, нет – так не бывает. Это мне все снится. Это

похмельный синдром, – Благонравов потер виски. – Нет, это не синдром, – на

столе лежала записка с его почерком. – Такого-то числа. Такого-то месяца.

Неужели реальность? Сцепились шестеренки справедливости!? Сцепились. Ну

что ж… Бывает, брат Шпилька, на свете такое, чего и не снилось нашим

мудрецам! – Благонравов зябко потер ладони. – Как говорится, на ловца и зверь

бежит, или как там еще – на воре шапка горит! Welcome to родной город, мистер

Шпилька. Уж не обессудьте за будущую встречу. Как говорится – глаз за глаз…

Не я решил. Судьба вас ко мне привела…

Концерт удался на славу. С него шумной толпой отправились в охотничий

домик. Баня. Водка. Малая Родина.

– Господа, друзья, товарищи, сегодня я играл как никогда. Ей-Богу, как никогда.

Да что говорить, я уж, поверьте мне, не сыграю так больше, – вскинув бокал,

признался Шпильман. – Вот что значит – играть в родных стенах. Вот что

значит – играть для настоящих друзей. Виват, господа, виват!

– Тимур, друг, на брудершафт и дай я тебя облобызаю! – Шпильман нежно

обнял старого приятеля. – Родной ты мой. Я так часто тебя вспоминал. Так

часто. Эх, Тимур, Тимур, минули годы. Минули. Кажется, все есть! Всего

достиг, а вот на тебе – чего-то не хватает. Ни родных, ни друзей. Живу на

шумной Пятой авеню, а поговорить не с кем. Веришь-нет? А помнишь, как мы

болтали. Сколько планов строили. Ах, Боже ты мой, Боже! Ну, ты-то как? -

поинтересовался Шпильман у Тимура Александровича.

– Да, слава Богу! Слава Богу – ничего. Скрипача не вышло. Ну, да с такими

пальцами какой скрипач, – Благонравов тряхнул травмированной кистью.

– Да, да, да… – сочувственно закачал головой Шпильман.

– Не вышло – так и не вышло. Немножко преподавал. Немножко выступал.

Знаешь, этакий музыкальный Павка Корчагин. Приходили смотреть как на

дрессированную макаку. Мысли стали нехорошие посещать. Черт его знает, чем

бы это все закончилось, но тут на счастье ли, на горе ли реформы подоспели.

Старого директора за пьянку из театра выбросили, взялись нового искать, а из

всех кандидатур один я непьющий. Утвердили. Работаю. Зарплату получаю

регулярно. Можно сказать, счастлив, но живу, поверь, одними воспоминаниями.

Ведь как все должно было быть, но не сложилось, не вышло. Кто виноват?

Никто не виноват. Так фишки упали.

– Да, да, да… – закачал головой Шпильман. – Не буду тебе ничего говорить. Не

буду утешать. Ибо не знаю я слов утешения. И все, что ни скажу – патетика и

пафос, а я их терпеть не могу. Встречаю в газетах о себе: великий пианист

современности! Повелитель клавиш! Господи, какой я повелитель. Какой я

великий Великий?! Посмотри на меня – метр с шапкой. Я просто хорошо

выполняю свою работу. Вот и все. Что ж тут великого, скажите мне, друзья? -

обратился Шпильман к гостям вечера.

– Ну, ну, ну… – загалдели присутствующие. – Таких, как вы, пианистов в мире

единицы, а может даже и один. Первый среди многих – разве не величие?

– Ну уж, первый! Я вам с десяток имен могу назвать, – возразил Шпильман.

– Не скромничайте, маэстро. Не скромничайте, – встряла в разговор ведущая

солистка театра. – Я где-то читала, что ваши пальцы застрахованы на миллионы

долларов. А вы говорите, как все. Всем, милый мой, пальцы на «лимоны» не

страхуют…

Вечер подошел к концу. Многие разъехались, некоторые, в том числе

Благонравов и Шпильман, остались ночевать в домике.

– Тимур Александрович, я вам постелила на втором этаже. Пойдемте, я вас

провожу, – горничная поднялась на ступеньки.

– Нет, нет и нет! – возразил Шпильман. – Мы будем спать в одной комнате.

Горничная криво ухмыльнулась.

– Попрошу без намеков, – шутливо погрозил ей пальцем Шпильман. – Мы

будем спать по-дружески, по-мужски. Правда, Тимур. Пойдем. Я вот и

бутылочку прихватил. Посидим еще, посудачим.

Но ни посидеть, ни посудачить не удалось. После первой же рюмки Шпильман

закивал носом и вскоре вдохновенно захрапел.

– Что значит музыкант, – усмехнулся Благонравов. – У него даже храп похож на

сонату…

Вскоре соната сошла на менуэт и вовсе стихла. В домике стало тихо. Только за

окном скрипели деревья, да изредка вскрикивала ночная птица.

Благонравов погасил сигарету и вышел в прихожую. Из своего рюкзака он

вытащил старый кухонный топорик.

– Привет, дружище! – Тимур Александрович подбросил топор. Потолочная

лампочка спрыгнула е его тусклого лезвия. – Тряхнем стариной? Не забыл еще,

как это делается? Щелк и нет пальчиков. Говорят, что они у него в миллионы

оценены. Ну, тем и лучше. Ты станешь великим топором! Не всякому, брат,

выпадает такая честь. Тебя, еще станется, в музей упекут. А хозяина твоего

новым Сальери объявят! Как говорится – не мытьем, так катаньем в историю

попадем.

Тимур Александрович вернулся в комнату. Зажег настольную лампу и положил

безвольную, спящую правую руку «клавишного укротителя» Шпильмана на

прикроватную тумбочку.

– Ну вот, друг Шпилька, пришла расплата, – глядя на длинные, точно

выточенные прекрасным мастером пальцы, качал головой Благонравов. – Думал

ли ты, когда писал доносы, что у тебя может отсохнуть рука, или что ее могут

отрубить? Нет, уверен, что не думал. Ты думал – пусть отсохнет чья-нибудь, но

не моя. Мои, мол, руки принадлежат вечности и ради этого можно

пожертвовать сотнями чужих рук! Ты скажешь, что это пафос, патетика, что ты

этого не любишь! И я не люблю, друг ты мой ситный. Не люблю. Поэтому

ближе, что называется, к конечностям.

Благонравов провел пальцем по лезвию топора. Затем по шпильмановской

тыльной стороне ладони. Морщинистая кожа с едва проступающими

желтоватыми пятнами – знаками надвигающейся старости.

– У меня точно такие же, – Благонравов вздохнул. – Жена все говорит, чтобы я

их мазал какой-то импортной мазью. А! Мажь, не мажь – все одно на сухой лес

выглядишь…

– Пятна пятнами, а пальцы у него что надо. Прекрасные пальцы… А что он

сегодня ими вытворял… ну нет слов, что вытворял. Смотришь на них и

думаешь. «Ну не может быть, чтобы вот эти прекрасные пальцы могли доносы

писать. Стаккато извлекать– пожалуйста, но доносы… Ну не верю! Хоть убей,

не верю.

– Да брось ты, – толкнул в руку Благонравова чей-то голос. – Он писал. Он, и

бумажки ты эти видел. Его почерк? Его. Так что тут думать! Секи и делу конец!

– Не могу. Не могу. Не верю. Не могли такие пальцы доносы писать. Не могли.

Это все «зверь» подстроил. Себя выгораживал. Не верю! – возразил

Благонравов и положил топор к себе на колени.

– А я говорю, руби! Руби, дурак. Секи, олух! Зуб за зуб! Палец за палец! Руби!

– Нет! – крикнул в ответ Т.А.Благонравов.

Шпильман зашевелился.

– А я говорю, руби суку! – гаркнул голос.

– Нет! – затопал ногами Благонравов и со всей отмаши рубанул топором себя по

пальцам. – Нет!

Топор с грохотом упал на паркет. Благонравову показалось, что и от его крика

и от топорного грохота закачался, грозя обрушиться, крепкий охотничий домик.

Но дом выстоял. Вскоре в нем захлопали двери, затопали ноги, запричитали

женские голоса…


Карета скорой помощи увезла Тимура Александровича Благонравова в

травматологическое отделение первой городской больницы.

Дежурный хирург щелкнул ножницами, и благонравовские пальцы с

противным грохотом упали в металлическую коробку…

Длинный петляющий путь

Дом N56, мирно маячивший на перекрестке Первого Коммунистического

тупика и Второго Национального спуска, ничем существенным не отличался от

таких же бетонных мастодонтов, коих было без меры натыкано в одном

крупном индустриальном центре. Бетон, стекло, подвал, а в нем котельная (в

которой и развернутся основные события этого повествования). Котельная дома

N56 была небольшой, подслеповатой, с множеством всевозможных задвижек,

вентилей, краников комнатенкой. Сколоченный из винных ящиков обеденный

стол и пара наспех сбитых табуретов. По утрам в подвальный полумрак

спускалась бригада слесарей: хмурых с помятыми лицами ребят

неопределенного возраста. Часов до одиннадцати они еще чего-то крутили,

чинили, гремели ключами и кувалдами, после пили плодово-ягодную

«бормотуху», сквернословили и дрались. Когда величина пролитой

пролетарской крови достигала количества выпитых стаканов, у оцинкованной

подвальной двери с жутким воем тормозил милицейский «ГАЗик». Из него на

цементные плиты двора выскакивал молодой слегка одутловатый районный

участковый Макарыч. И. угрожающе размахивая табельным пистолетом, по-

свойски приводил распоясавшуюся слесарню к порядку.

– Что, синюшники, давно в «хате» не были? – кричал участковый, грузя

нестойких к плодово-ягодным суррогатам пролетариев в тесный ментовский

«воронок»…

– Ксиву составляй, начальник, у нас еще три пузыря «Агдама» на столе

осталось, – требовали хозяева незаконно изымаемых бутылок.

– Я вам щас сделаю ксиву! – шипел уполномоченный и снимал с «Макарова»

предохранитель. Слесаря тревожно замолкали.

– Товарищ сержант, – отдавал участковый команду помощнику, – собирайте

вещдоки.

– Есть, – отвечал сержант, и сбрасывал остатки спиртных возлияний во

внушительных размеров сумку. Машина трогалась. Котельная погружалась во

мрак и тишину.

Вечерело, и из сантехнического сооружения котельная превращалась в шумную

обитель местной рок-элиты. В эти вечерние часы вентиля, заслонки, и

манометры котельной дома 56 слушали уже не слесарскую брань, а музыку

Пола МакКартни. Почему МакКартни? Да потому, что в то время как верхний

мир существовал общностью выбора, нижний предпочитал делать этот выбор

сам. Так, одна котельная слушала «Цеппелинов», другая «сдирала»

импровизации с Джимми Хендрикса, третья балдела под роллинговский

«Satisfaction». Котельная дома номер 56 тоже имела свой маленький бзик, здесь

рвали сердца яростные поклонники Пола МакКартни. О чем и

свидетельствовал висевший в красном углу котельной, нарисованный

(художником Михеем) портрет Пола МакКартни с приклеенным к нему кредо

подвальщиков. – «Коль не знаешь «Yesterday» не суйся в двери к нам злодей».

Но, несмотря на такое предостерегающее заявление, злодей являлся. И

вновь как в утренние часы его олицетворял собой оперуполномоченный

Макарыч.

– Что, битлаки, давно в хате не были, – истошно орал участковый, грузя

меломанов в тесный ментовский «ГАЗик».

– Составляй протокол, начальник, у нас еще три пузыря «Кызыл – Шербета»

осталось, – гудел «воронок».

– Я вам щас сделаю протокол, – шипел на заявление Макарыч и тянулся к

кобуре. Неодобрительный гул стихал.

– Товарищ сержант, собирайте вещдоки, – отдавал приказание Макарыч, и снова

как и утром во вместительную сумку летели остатки дармовой

«бормотухи». Машина трогалась. До утра в котельной оставались только стол,

стулья, ключ на 48 и изорванный в клочья портрет Пола МакКартни (вот тебе,

Пол, и «Baсk in USSR»).

А слесарно-хипповые вещдоки доблестные рыцари общественного порядка

«уничтожали» в павильоне «Мутный глаз». Обычно между третьим и пятым

стаканом «Кызыл-агдамовского» коктейля старший лейтенант Макарыч

начинал безбожно икать, чихать, сморкаться и угрожающе тянуться к

табельному пистолету «Макаров».

– Грузи, – командовал сержант и верные по нелегкому ремеслу соратники

заталкивали старлея в «воронок».

Как правило, за этим лихими набегами шли собрания общественности и

правоохранительных органов. Доска объявлений местного ЖЭКА пестрела

указами, а стенд районного опорного пункта милиции – постановлениями.

«Укрепить!» – гласил указ. «Расширить!» – требовал стенд.

– Заменить замки и завалы, – вторила стендам и доскам замученная кражами

солений из подвальных боксов общественность.

Но проходило время. Постановления понемногу забывались. Общественное

мнение успокаивалось. МакКартневцами вызывался известный в округе

«специалист по завалам» со звучной фамилией Жора Моцный. И снова дым

болгарских сигарет «Солнышко» и вперемежку с винно-водочными парами

стелился в «lonely hearts club band» Пролетарского района.

Как-то в один из зимних вечеров, когда никто не ожидал набега

антимузыкальных «опричников», оцинкованную дверь сотряс удар кованого

сапога. Щеколда треснула, и на пороге возник бравый участковый старший

лейтенант Макарыч. Странно, но в тот вечер он был один. То ли вверенный ему

боевой отряд дружинников был брошен на другой фронт идеологической

битвы, то ли Макарыч решил сам, в одиночку покончить с музыкальным

«МакКартнизмом»? Только начал он, как обычно, с крика:

– Ну что, битлаки, мать вашу в душу. Опять засели! Ах, вы пейсатики

мохнорылые! Курвы империалистические. Всех пересажу. Я вас, б. дей, научу

Родину любить!

Монолог разошедшегося старлея перебил 18– летний «балбес» Стас (выпертый

накануне за протаскивание вредных мыслишек в студенческую среду

культпросветучилища):

– Макарыч, ну что ты орешь как чумовой, – оборвал он участкового. – Давай

забудем на время, «старшой», всю политическую туфту, которую тебе

рассказывают в «красных уголках»! Оставим политические бури и

идеологические штормы, а бухнем-ка за нерушимую дружбу власти и народа

добрую кружку «чернильца», – и для убедительности сказанного Стас извлек на

свет дурно пахнущий фугас «Кызыл-шербета».

– Я тебе бухну, махновец. Я вас, оппортунистов косматых, собственнолично в

«столыпин» доставлю, будешь знать кому «бакшиш» предлагать, – опер цепким

взглядом скользнул по зеленому бутылочному стеклу. Дрогнуло горячее сердце,

кругом пошла холодная голова, и чистые ментовские руки жадно потянулись к

вожделенному продукту. – Ладно, – подобревшим голосом произнес опер, так и

быть, плесни, кудлатый, «власти» стакашку. С самого утра маковой росинки во

рту не было. Извелся с вами, битлаками, слесарями, времени нет, понишь, ни

выпить, ни закусить. Да, что говорить, посидеть и то некогда. А ну, дай место

старшому, – и он бесцеремонно столкнул кого-то с колченогого табурета. -

Насыпай, – Макарыч указал на пустой стакан.

– Ну, песнярики, давай рассказывай, как до жизни такой докатились? -

закусывая «беломориной», спросил Макарыч. Люди, понишь, БАМ подымають,

корабли, понишь, в космос «закидывают», а вы волосатиков на стены вешаете.

Нехорошо! Вот это что за педрило висит? – и Макарыч указал на портрет

МакКартни.

– Ты, Макарыч, свою вульгарщину, понишь, здесь брось, – обиженным тоном

произнес Стас…

– А чё ты обижаешься? Педрило, они все педики, волосатики эти ваши! Нам,

понишь, на лекции рассказывали, – ответил Макарыч.

– Этот– не педрило, это МакКартни, – пояснил Стас.

– А, – протянул участковый и добавил.-. А мне один хрен, кто. Ты лучше налей-

ка, Стасец, еще стаканец.

Макарыч выпил, пожевал соленый помидор и, сытно икнув, сказал:

– Не, пацаны, надо это заканчивать.

– Чего заканчивать? – не поняли битники.

– Шляться сюда, понишь. Во чего!

– Надо бы, Макарыч, да больше как сюда и податься нам, выходит, некуда, -

возразил ему Стас.

– Как некуда, а школа, а Дом культуры. Все для вас понастроили.

– «Лом» это культуры, Макарыч, а не Дом – хором заявили «подвальщики». Там

же только хор «ветеранов», да кружки «умелые руки», а нам аппаратура, гитары

нужны.

– Гитары говоришь, – Макарыч скосился на лес гитарных грифов, стоявших

вдоль подвальной стены.

– Зачем вам гитары? Вон их у вас сколько, что «Першингов» у Чемберленов. Где

вы их только берете? В магазинах-то их днем с огнем не найдешь, понишь?

Разговор невольно стал перетекать в музыкальное русло.

– А это у вас что, «семиструнка»? – старлей косанул на стоявшую поблизости

«доску» производства апрелевской муз. артели.

– Да нет, Макарыч, ты что! – невольно перейдя на «ты», дружно загалдела

подвальная братия. Мы на «семиструнках» давно уже не лабаем.

– Чего, чего? Это что за феня такая, почему не знаю? – спросил Макарыч.

– Лабаем, ну значит– играем по-нашему.

– А! Ну, тогда понятно, а я это, понишь, на «семиструнке» Высоцкого лабать

могу. «Если друг оказался …» и это «На братских могилах…», и еще эту. Как

её? Ну, эту… помните «Сколько раз тебя из пропасти вытаскивал»

– «Скалолазка» что ли? – подхватили «андеграундовские» музыковеды.

– Во-во, «Скалолазка». Ох, знал я одну, язви её в душу… – многозначительно

вздохнул старлей и смачно затянулся «беломориной»…

– Да ты что, Макарыч. Серьезно что ли, умеешь лабать? – изумилась подвальная

ватага. – А ну-ка изобрази!!

– А че, и изображу. Вы че, понишь, думаете, что если я– мент, так мне все

человеческое чуждо? Нет, шалишь, братва, Макарыч и жнец, и на игре дудец!

Ну-ка, дай сюда вашу балалайку.

Через мгновение гитара была перестроена, и Макарыч – живое воплощение

«гуманной власти», запел.

Хотя какой «властью» являлся этот вечно задерганный начальством и

общественностью опер, ненавидимый блатными и проститутками «мусор»,

презираемый битниками и свободными художниками «ментяра».

– Ну как? – закончив песню, скромно спросил нас старлей.

– Да, здорово, Макарыч, – зааплодировали участковому «МакКартневцы» Тебе

бы на шестиструнке выучиться, да «Yesterday» c «LЕT it BE» слабать.

– Так покажите, я смышленый, – и Макарыч охотно уставился на новые,

незнакомые ему аккорды. За разговорами, музыкой и «бухаловом», незаметно

пробежало время. Когда обнявшаяся шинельно-мохнатая кодла с громкими

песнопениями и безумными планами на близкое вооруженное восстание

вынырнула из подвальных глубин, на дворе уже свирепствовала холодная ночь,

светом далеких созвездий дарившая нам веру в скорые перемены. Но новый

день не принес перемен, до них еще было далеко…

Жизнь распорядилась так, что вскоре я уехал в другой район города. И теперь

лишь изредка наведывался в свой старый дом. Я знал, что Макарыч по-

прежнему на боевом посту вверенного ему Пролетарского района. Имел

сведения, что Стас научил-таки его шестиструнным аккордам и потихоньку

приобщил старлея к искусству «Великого Ливерпульца». Потом вдруг пошли

слухи, что то ли Макарыч кого-то застрелил, то ли Макарыча…

Цветными лепестками облетела моя юность и молодость, а на пороге

зрелости судьба привела меня под крышу районного ОВИРА. Народу у дверей

по утрам набивалась прорва.

– Чё, кучерявые, в теплые хаты захотели? – обращался к отъезжающим

молодцеватый старший лейтенант.

– Открывай, старлей, время! – требовал народ.

– Я те щас открою, – шипел лейтенант и тянулся к кобуре с «Макаровым»

Эмигрантская публика покорно стихала.

Наконец, все бумаги были в кармане, и я отправился прощаться с городом, где

прошла моя первая половина жизни. За день обошел я все близкие мне некогда

уголки. Пришел и к подвальной двери…

Короткий декабрьский день затухал в свете зажегшихся фонарей. Падал

снег, и грустно смотрел на меня старый дом. Такая заветная некогда дверь

сегодня была широко распахнута и сиротливо смотрела на мир заржавевшим

завалом. Те же, кто когда-то ломал её в поисках обманчивой свободы, выросли

и, позабыв о своих мечтах, – кто спился, кто обзавелся семьей, а кто иномаркой.

Ну, а новое поколение выбрало «Пепси». Было тихо, пахло сыростью, мышами

и кошачьей вольницей. Долго стоял я у двери, вспоминая слова из «Yesterday.»

«Я вчера

Огорчений и тревог не знал.

Я вчера еще не понимал,

Что жизнь нелегкая игра»

Через несколько дней сверкающий авиалайнер увез меня из заснеженных полей

моей милой Родины туда, где нет ни метелей, ни снежных бурь.

Минуло несколько лет. Как-то хамсиновым вечером брел я, грохоча своей

продовольственной тачкой по булыжной мостовой тель-авивского Арбата.

Раскаленный солнечный диск бросал свои прощальные лучи на задыхающийся

город. В жарком вечернем мареве дома, деревья, машины и люди казались

какими-то размытыми, нечеткими, призрачными. Из всей этой химерической

картины реальными были только долетевшие до меня аккорды «Yestеrday».

Позабыв о жаре, о нелегкой ноше поспешил я на любимый мотив и вскоре

увидел сидевшего на тротуарном бордюре гитариста. Пел он плохо, но

выглядел весьма колоритно. Длинные волосы были схвачены брезентовой

ленточкой, на шее болтались чьи-то хищные зубы, худые икры обтягивали

истертые до белизны джинсы фирмы «LEE», на боку болталась пистолетная

кобура. «Боже мой, – пронеслось в воспаленном хамсином мозгу, – да ведь это -

же Макарыч!»

Сердце мое упало куда-то далеко вниз. В висках заухали молотки. Макарыч?

Неужто он??!! Напряженно вглядывался я в черты, знакомого и вместе с тем

незнакомого мне лица, как будто от решения этого вопроса зависело что-то

важное в моей жизни. Живописный музыкант меж тем закончил «Yestеrday» и,

достав из карманных глубин наполовину опорожненный «Кеглевич»

(популярный сорт израильской водки) спросил: – «Плеснуть?» Но, не дав мне

ответить, выпил и выразительно затянул «Long And Winding Road»

«Длинная петляющая дорога,

Ведущая к твоему дому,

Не исчезнет никогда.

Я видел эту дорогу и прежде…»

В душе моей закопошились ностальгические обрывки прошлого:

оцинкованные двери котельной, портвейн «Кызыл-Шербет», ментовский

«ГАЗик» и пистолет системы Макарова. Глаза мои предательски повлажнели. Я

бросил в соломенную шляпу музыканта серебрянуюмонету и, не дослушав

песню, побрел по узким лабиринтам к шумевшему неподалеку городскому

проспекту.

Колеса судьбы

…. белесо – молочными атомами зарождается он за окном. Это еще не

свет, а тот грунт, на котором великий художник разольет свои краски. Сегодня

серые, завтра оранжевые, а послезавтра и вовсе электрик. У кровати тусклым

пятном чернеет пара синтетических тапочек китайского производства. Я

просовываю в них свои худощавые ноги и иду на кухню. Под ногами, как

живой, стонет рассохшийся паркет.

Кря, кря. Жик, жик, – жалуется он вещам, встречающимся у меня на пути. Путь

же мой пролегает по длинному и прямому, как пожарная кишка, коридору.

Опасен этот коридор незнакомцу. Здесь, спрятанная в небольшом углублении,

стоит старая музыкальная колонка. Сколько прелестных ножек поранилось об

её коварно торчащий угол! Да и я, всякий раз ударяясь об её угол, кричу

«Шит!» И клятвенно заверяю, что вынесу её в подвал. Вот и сегодня, больно

ударившись лодыжкой, громко ругаюсь, и, бережно погладив ушибленное

место, следую дальше.

Кря, кры, вжи, вжи, – вновь оживает в своей жалобной «песне» паркет.

Мне, в отличие от него, жаловаться некому, хотя жизнь моя не слаще его. Да и

кто жалуется по утрам – это лучше делать в обеденный перекур, или, скажем,

вечером за кружкой пива. Утром варят кофе и спешат на службу. Я тоже варю

кофе, хотя никуда и не спешу. Нет, я– не пенсионер, наоборот, мужчина в

расцвете сил: у меня здоровое сердце и нормальный сахар. Вот только если

чуть повышенная кислотность, но это от кофе. «С этим надо бороться. Кофе -

камни!» – предупреждает меня знакомый доктор. Но я не хочу ни с чем

бороться, тем более с кофе. Мне нравится хруст ломающихся под жерновами

кофемолки овальных крепких, черных, как антрацит кофейных зерен. Нравится

тонкий, дразнящий запах, вырвавшийся на волю кофейной души. Я с

трепетным волнением жду трех пузырьков, свидетельствующих о кофейной

готовности. В своем нетерпении я похож на добродетельного еврея,

ожидающего трех первых звездочек, свидетельствующих ему о приходе

субботы.

Почему я столь много уделяю внимания кофе – да потому, что один глоток

этого горячего терпкого, горьковатого напитка плюс глубокая сигаретная

затяжка, и вас уже тянет поговорить. Кофе – не водочная болтливость. Кофе -

задушевный разговор. С чего же его начать? Может быть сначала?


Изначально мы были разные. Я высокий, он маленький. Я блондин, он шатен.

Он собирал марки, я, кажется, значки. Он был мягким, я ершистым. У него

было непривлекательное имя Павел и безобразная фамилия Оладьев.

Я же имел оригинальное имя Ромуальд и звучную фамилию Воскресенский. У

меня были способные постоять за меня братья, а Павел был единственный сын

у родителей. Я учился в старой с колоннами и английским уклоном школе. Он -

в новой: приземистой, безликой и вечно отстающей. Он любил изучать жизнь

по книгам, я же предпочитал «учить её не по учебникам». Павел обитал в

желтом облупившемся доме, я – из крепких белых силикатных кирпичей в

добротном коттедже. Между домами возвышался импровизированный из досок

и кроватных сеток забор. Но, тем не менее, мы дружили. Нас пытались

изолировать друг от друга, но как было это сделать, если нас тянуло друг к

другу, как разнозарядные частицы!

– Он тебе не друг, – говорили мне родители. У него дурная наследственность!

– Что ты прилип к нему как банный лист к анусу. Он же душный, как парилка! -

поддерживали их братья.

Что я мог на это ответить! Что только с ним я ощущал гармонию?! Что он-

часть недостающей во мне душевной детали?! Да я и слов таких в те времена не знал…

Перемахнув через забор, я убегал к нему домой. Там можно было делать то,

что было строжайше запрещено дома: ходить в ботинках, лазить по

холодильнику и курить. Там я был в недосягаемости от воспитательного

процесса. Никто не воспитывал и не жужжал на ухо: не трогай это, поставь на

место то. Мать Павла вечно работала во вторую смену, отец приходил поздно и

часто в таком состоянии, что не мог не только требовать, но и попросту связно

говорить.

– Родя, быстро домой, – требовательно кричала через забор моя мать.

– Пока, – быстро прощался я. И, давя каблуками скрипучую лестницу,

возвращался домой. Темнело, и вскоре наши дворы погружались в изредка

нарушаемую протяжным гудком далекого поезда вязкую тишину ночи…

Общее проявилось в нас неожиданно и стойко: лет в 16 – 17, когда мы

увлеклись роком. Мы обожали одних и тех же рок-музыкантов: гитаристов Д.

Пейджа и Д. Хендрикса. Павел стал учиться на соло – гитаре, я также предпочел

её другим инструментам. Вопрос собственной группы парил в воздухе. И здесь

впервые в жизни у нас возник спор принципиального характера.

Он мягко – Стань на бас.

Я возмущенно – Почему я. Кто из нас Пол?

Он удивленно, – При чем тут Пол?

Я язвительно – Притом, что Пол Маккартни чешет на басу!


Создай мы собственную группу – я думаю, из неё, ей-Богу, мог бы выйти толк.

Впрочем, может и нет, но жизнь наша сложилась бы по-другому – точно.

Однако мы продолжали упираться и спорить.


Павел спокойно – Ты играешь слишком прямолинейно. Как если – бы художник

рисовал одной краской. Нет оттенков! Послушай Хендрикса. Гитара Джимми

разговаривает, плачет, ласкается, а твоя кричит…

Я раздраженно – Рок гитара – не скрипка Страдивари!

Павел негромко – Звук рождается из тишины…

Я разъяренно – Ты не музыкант, а апостол Павел, рассуждающий как

композитор Бабаджанян…


Не создав своей команды, мы играли в чужих. Я поменял их массу, но найти

себе подходящую из-за своего скверного характера и «неудобного» репертуара

долго не мог.

– Играешь ты хорошо, – говорили мне участники. – Но не то, что надо.

– А что надо? – язвительно спрашивал я.

– То, что любит народ, и приносит бабки!

Мне бы прислушаться, подчиниться, да и играть то, что хотел народ и что

приносило рубли. Но нет же, я вставал на дыбы и возмущенно кричал.

– Васьки! Я думал у вас рок – группа, а у вас оказывается оркестр А.

Мещерякова! Для вас принцип – деньги, а для меня – чистота жанра! «Червону

руту» играйте без меня!

Вскоре в городе не осталось ни одной команды, которая бы после

упоминания моего имени, не говорила: – «С его характером надо работать в

террариуме!» Я стал подумывать о смене увлечения, как неожиданно лучшая в

городе рок группа «Колеса судьбы» объявила конкурс на вакантное место

лидер-гитариста.

Попасть в «Колеса» – означало раскрыть ворота в невообразимый мир

«superstars»! Ради этого можно было и поступиться принципами!


Прослушивание осуществлялось в маленькой, плотно заставленной

барабанами, колонками, микрофонными стойками комнате. По полу

бесчисленными «гадами» ползли иссиня-черные провода. Весь день

витиеватые гитарные импровизации беспрепятственно носились по коридорам

и лестницам ДК Общества глухих (там репетировали «Колеса»). Шум стоял

невообразимый, думаю, от этого грохота местное общество пополнилось

новыми членами! К 6 часам вечера из претендентов осталось двое: я и мой друг

Павел Оладьев. Бесспорно, я играл лучше, ярче, напористей и техничней, а

взяли его. Он играл хуже, но имел решившую в его пользу 100-ваттную, с

вмонтированным усилителем, гитарную колонку! Он вообще в отличие от меня

здорово разбирался во всех этих катодах, анодах, транзисторах и динамиках.

Сказывалась наследственность потомственного электрика! От Павла вечно

пахло канифолью, тогда как от меня одеколоном «Саша». Его часто видели в

компании сомнительных личностей с местного радиозавода, меня же всякую

минуту можно было найти среди хорошеньких шатенок.

– Я играл лучше, и ты – как друг – должен был это признать и честно уступить

мне это место, – сказал я ему по пути к дому.

– У картишек нет братишек, – вульгарно ответил он.

– Отлично! – усмехнулся я. Только запомни, что следующий кон сдавать мне!


И я растасовал колоду нашей судьбы и раздал общий прикуп. Не доходя до

дома, я втиснулся в заржавевшие двери телефонной будки, крепко сжал

пластмассовой бельевой прищепкой ноздри. Набрал простой двузначный

телефон дежурного по ГУВД и голосом А. Макаревича сделал заявление.

«В субботу в 11 утра по адресу подворотня дома Щорса 12 состоится продажа

дефицитных деталей похищенных с городского радиозавода…»

«Думай, прежде чем говорить! Вор должен сидеть в тюрьме!» – успокоил я

себя, засыпая. Да я вообще-то и не волновался, между нами говоря, мало

верилось в ментовскую оперативность.

Но, как в дурном водевиле, его взяли чисто и с поличным. Цена похищенного

составила порядочную сумму. При «хорошем» прокуроре тюремный срок мог

бы легко вытянуть на двухзначную цифру! В последний момент судебный

приговор заменили военкоматовской повесткой. Все это произошло так

стремительно, что Павел даже не успел вынести из ДК «глухих» свою

колонку.

Прошло пару месяцев, я уже играл на его месте и на его колонке в «Колесах

судьбы», как город потрясло известие. Погиб Павел Оладьев. Тело привезут

через неделю. Я был в шоке, а тут еще на следующий день после этого известия

пришло письмо. Видимо оно слишком долго шло, а может – это было письмо из

другого мира? «Ты знаешь, – писал он мне. – Я тут подумал и решил, вернусь,

стану на бас. Мы с тобой такую команду сделаем!». Честное слово, я даже

пытался вскрыть себе вены!

На похоронах собрались все рок-музыканты города. Я же, сославшись на

срочную поездку, на них не присутствовал, и никогда позже не был на его

могиле…

Вскоре после смерти Павла распались «Колеса судьбы», и его колонка перешла

в мои руки. Я таскал её за собой то в группу «Мираж», то в «Призраки», то в

«Романтики», то в «Оптимисты». С квартиры на квартиру, из города в город.

Наконец устал и женился. Я искал взаимопонимания, а встретился с вопросом:

– Что это?

– Колонка, – объяснил я супруге.

– Кухонная?!!!

– За папу. За маму. Чтоб вырос большой и вынес эту гору из дома, – толкая

очередную ложку манной каши, приговаривала жена. Не будешь слушаться

маму, поставлю тебя за колонку!

Весомый аргумент: дети выросли упитанными и послушными. Но я давно уже

не живу с семьей. Я вообще ни с кем не живу, правда, мои немногочисленные

знакомые говорят, что я «сожительствую» с колонкой. В известном смысле они

правы, ибо для меня она давно стала – «именем одушевленным». За долгие

годы скитаний по квартирам и углам она выгорела, обшарпалась,

металлические уголки заржавели, дерматин облупился и стал похож на

псориазную кожу. Несколько ножек отвалилось, что придает ей вид инвалида.

Жизненная ирония – она постарела вместо своего хозяина!

Прошло 20 лет с его смерти. За эти годы я растерял почти все его

фотографии, а те, что сохранились, выгорели и приобрели незнакомые черты. Я

стал почти забывать, каким он был, мой друг, и вот в последнее время он стал

являться в мои сны. Придет и молча стоит у своей колонки: молодой, совсем не

изменившийся друг моей далекой, беспутной юности – Павел Оладьев! Мне так

хочется с ним поговорить, объясниться, но он всячески избегает этого

разговора. Я догадываюсь, почему, и просыпаюсь. За окном рождается новый

день моей жизни…


Я приглашу на танец память

«Иосиф Беленький, можно просто – дядя Ося», – представился маклер.

Дядя Ося оказался вертлявым и разговорчивым. Он умело плел паутину

разговора своей живой речью и, играя словами интернациональной страны,

пытался доказать, что все вокруг жулики. И только он, Иосиф Беленький, спит

и видит, как помочь бедным репатриантам.

– Генацвале, – горячился Ося, – тебе просто катастрофически повезло. Поверь,

дарагой, я тебе сделаю такую квартиру, клянусь здоровьем тети Песи, у

Ротшильда такой не найдешь. Век будете вспоминать дядю Осю!

Под Осины шутки и прибаутки закончился первый день иммиграции в

маленьком захолустном городке, затерянном где-то в самом сердце Ближнего

Востока. Что оставалось делать, как не верить оборотистому маклеру?

Ночь прошла в третьесортной гостинице, своим длинным коридором

напоминавшей московскую коммуналку. Какой-то сладко-приторный запах не

давал уснуть Тимофею Дудикову, прозванному когда-то в андеграундских

кругах города Запыльевска Тимохой. Он ворочался, вставал, мешал жене и

сыну, курил у окна, вслушиваясь в темноту южной ночи. Где-то у освещенных

желтым светом луны сопок дремотно бурчало Галилейское море… В небе уже

тухли звезды, эти немые спутники вечности, когда Тимоха заснул.

Тишину солнечного декабрьского утра со щебетом ласточек за окном (вот,

оказывается, та теплая страна, где зимуют ласточки, о которой рассказывал

когда-то учитель зоологии) нарушил возникший как черт из табакерки юркий

маклер. Под окном пыхтела и стреляла мотором пластмассовая машина

неизвестной марки, и шофер в шапке «горный обвал» кричал что-то гортанным

иностранным языком вдогонку дяде Осе. На все крики маклер отвечал

короткими фразами, сразу засевшими в Тимохиной голове, «Каха-каха» (так-

так) и «игие беседер». По выражению лица и визгливому голосу маклера

Тимоха пытался понять, что означают эти слова, но, так и не осилив смысловой

нагрузки, стал распихивать нехитрый эмигрантский багаж по пластмассовому

кузову автомобиля. Дядя Ося дал сигнал к отправке и, стрельнув бензиновым

облачком, машина, грохоча довоенной сковородой, бесстыдно вылезшей из

матерчатого баула, медленно поползла в гору, на вершине которой находилась

обещанная дядей Осей обитель. Минут через двадцать олимовская процессия

остановилась у лишенного архитектурных излишеств трехэтажного строения.

Маленькие зарешеченные окна и горький серый цвет стен делали его похожим

на «Дом скорби».

У входных покосившихся массивных дверей висел облупившийся херувим

(наверное, дом знал и лучшие времена). Привычный к людским переездам,

равнодушно наблюдал он, как летят на розовеющий утренний асфальт

Тимохины пожитки. Вскоре «Горный обвал» хлопнул пластмассовой дверью

своей колымаги и исчез в тесных лабиринтах нижнего города.

Дядя Ося игриво поддел тупоносым башмаком антикварную сковородку, и,

подхватив фибровый чемодан с карандашной пометкой «Рабочая обувь»,

скомандовал: «За мной!»

Так Тимоха оказался у двери, выкрашенной в ядовито-зеленый цвет.

Прочитав на лице клиента явное недоумение, посредник объяснил, – «Раньше

здесь жил натуралист-ботаник, оттого и цвет такой», но, заметив, что такое

объяснение малоубедительно, Ося саркастически добавил – «Э, биджук, ты что,

не мужчина, «кистачка» возьмешь и сделаешь под «арэх».

В прихожей оборотистый посредник, косясь на золотые часы, спрятанные в

густой шерсти здоровой руки, потребовал свой маклерский процент, и под «Зай

гезунд» бесшумно испарился. Тимоха втащил свои баулы и фибровый чемодан

в салон. Открывшаяся семейству картина была весьма печальной.

Ядовито-зеленый цвет (цвет жизни) свирепствовал повсюду: двери комнат,

кухонный холодильник, газовая плита, платяной шкаф и даже тряпка,

служившая входной дверью в душевую – все носило этот жизнеутверждающий

было невозможно. Тимофей Николаевич Дудиков хотел было в свете тех, так и

коду «Вот эти руки, руки молодые.

(Крокодила) латышка ловко плясала с монголом, гуцул водил хоровод в

кабинете у режиссера стол. Только баянист Гена, Леонид Аркадьевич Кролик,

уверенной….

старческие руки и, срываясь с драматического тенора на «козлетон» пропел

житницах, соколах, закромах и трудовых буднях, зазвучало:

Леонид Аркадьевич Кролик. Дым в училище и храме искусств стоял

общем, все было, как обычно.

Кролик с гармонистом Геной частенько исчезали из зала. С чувством

совершенно выпустили из вида училищный ВИА «Бригантина» с её молодым

– Савланут (терпение), – сонно протянула она….

заметно оживилась. Тимофей Николаевич со своими питомцами начал

И снова треск помех заглушали слова певца.

уху «Йегие беседер»… Завывание муллы. И Т. Дудиков, вчерашний ловец

А золотые купола

цвета ультрамарин «Тайм Нью Роман – Richard Avedon». За окном «тихой

готовились к праздничному концерту. Как водится, был собран большой хор и

Выгоревшие стены со множеством дырок разных диаметров свидетельствовали

,любезно преподнесенный в качестве «матаны» (подарка) Тимохиной семье за

театрально-художественным действом режиссер подшефного Дома культуры -

пропел гимн «пэтэушников». На мажорной коде Фомич вытянул в зал свои

культуры, представленный комиссии как бывший выпускник ПТУ. Хор стройно

«Когда зажигаются звезды в небе ночном,

была связана не столько с праздником, сколько с тем, что при удачной её

Наконец очередь дошла до ВИА «Бригантина «. Молодежная аудитория

которых он, как и Игорь Тальков, возвращался в свою страну: – «Страну не

раскрутке она могла запросто обернуться чинами и наградами.

– Так и я ведь вас, милейший Тимофей Николаевич, – с кислецой сказал

Зал притих. Уши-локаторы Ивана Антоновича Зарубайко навострились, как у

была сдана Тимохой по описи жилкоммунальной конторе N5. К вечеру в ней

почетно восседали в первых рядах.

костюмером, (бывшим бухгалтером ДК, снятым с должности за растрату,

Станочники требовали Цоя, металлисты – «Машину времени», бобинажницы -

– Йгие Беседер, – сказал он заворочавшейся жене.

Трудно передать сюрреалистичность этой картины. Дождливый вечер. Чуждое

допоздна пели песню «Одинокая бродит гармонь»…

чудо электроники 30-х годов – выкрашенный в вызывающе желтый цвет

И.А. Зарубайко цвел, и, блестя многочисленными значками, ерзал на своем

занимаемой должностью.

налаживать «Грюндик» для приема эфира. Наторенный практикой бдений у

гончей собаки.

примыкающего к основному зданию училища общежития, где в маленькой

руководителем – учителем истории Тимофеем Николаевичем Дудиковым. В

Россия…

заглушали свист и улюлюканье станочников. Со сцены в темноту кричал что-то

подшефного Дома культуры и музучилища пели песни о мире и танцевали

Какое-то время Т.Н. Дудиков переживал эту смерть. И ему даже снились сны, в

объяснял Тимоха директору.

хрюкнули… Зал погрузился в кромешную темноту. Истошный визг бобинажниц

включился свет. На сцене среди поверженных микрофонов и усилителей

обители» открывался захватывающий вид на общественный туалет, силуэт

не состоявшихся перемен всколыхнуть общественное мнение. Но люди были

директор, – чай не по 58-й отпускаю. А жаль, – добавил он и щелкнул

Хор сменила литературно – танцевальная композиция. Под звуки баяниста Гены

И мы закружимся вдвоем,

знамя ВЦСПС, ВЛКСМ, горкома, исполкома, представители, которых уже

перешел к коротковолновому. Где-то между городами Варшава и Москва сквозь

За предпраздничными хлопотами пришел праздник.

Помолодеет старый дом.»

ВИА что – то о Родине. Тимоха подошел к микрофону и произнес:

– Мой уже не помолодеет, – грустно сказал Т. Дудиков ускользающему в треске

надписью по-русски «Их нравы». Завершала композицию огромная надпись

диктора стал трещать, щелкать, тускнеть и вскоре вовсе потонул в ночной

Представление открыл сводный хор училища в составе учащихся и

Листая старую тетрадь

которую «замяли» общими усилиями коллектива) и хищным взглядом

Зал взорвался аплодисментами и криками «Браво» с балкона.

куш плюс халявный ужин. Бобинажницам – дополнительный выходной.

«Бригантина». Через полчаса зал опустел. Мероприятие было безнадежно

директорским креслом. Леониду Аркадьевичу улыбался солидный денежный

Утром на доске объявлений чернел приказ об увольнении учителя

продовольственный талон, стояла в очередях за сахаром. Вторая, прижав к

Мясоедовой. В короткие творческие паузы Леонид Аркадьевич засылал в

затем затушил сигарету и забрался под одеяло.

«Кружатся даты,

треск и шум эфирных помех прорвалась песня:

помех певцу. Старый дом, да и не дом вовсе, а так, крохотная малосемейка,

«подрастающем» банковском проценте.

«Старый корабль» – группы «Машина времени». Затем ударил по залу

зажигательные плясовухи народов огромной страны. Руководил всем этим

Кому – то черный глаз слепили:

немецкий радиоприемник «Грюндик».

районе городов Минск-Киев, но эфиром безнадежно завладел мулла. Тогда

Приближалось 7 ноября. В одном из профтехучилищ города Запыльевска

И вместе с нами, вместе с нами

заняты куда более насущными делами. Часть из них, сжимая в руках

сообщил печальную новость, – «Убит Игорь Тальков».

Как ты могла себя отдать

в ОВИР. И вскоре оказался в теплой стране, где зимуют ласточки.

Спустя несколько лет, в октябре 1991 года новый стереоприемник «Sony»

покупку холодильника «Амкор» голосом диктора, вещавшего на русском языке,

молитве муллы. Тимофей еще немного покрутил настроечный барашек в

радиоприемников и спидол, он вскоре вышел на местные радиостанции, певшие на языке, из которого Тимофей улавливал только знакомое от дяди Оси

Опять оживает твой взгляд», – мне уже нет.

директора. Иван Антонович зыркнул на Мясоедову. Сирена Чеславовна

страдальчески заломила руки и умоляюще взглянула на плохо соображавшего

цвет. Из обещанной мебели – колченогий стол, два стула викторианской эпохи и

Память непрошеным гостем входит в мой дом»

вражьих станций, а сегодня человек, лихорадочно пытающийся задержать

кресле. Сирена Чеславовна приятельски перемигивалась с председателем

Тимоха был в отчаянии: с таким штемпелем найти работу на ниве просвещения

Я тщетно силился понять,

режиссера. Леонид Аркадьевич в свою очередь не замедлил что-то жарко

резиновым штемпелем в трудовой книжке Т.Н. Дудикова.

«Я приглашу на танец Память,

«В эти минуты твои оживают глаза,

талоны, бывший учитель истории Тимофей Николаевич Дудиков занял очередь

Металлистам – возможность неучастия в праздничной демонстрации…

выполненного долга подымались они в будку к осветителю, где в вырванных

В них, как и прежде, невольно таится слеза..»

Директору училища Ивану Антоновичу Зарубайко в случае успеха – портфелем

свете тогдашних, перемен никто из руководства так и не зашел на второй этаж

комнатке разучивался репертуар ансамбля.

инженера человеческих душ директора ПТУ И. А. Зарубайко. Затем за

цоевской «Перемен» – подростки взревели. Трудовая смена ходила ходуном.

заунывно тянувший «Аллах акбар». Освоившись с местным эфиром, Тимоха

Комиссия заерзала на своих стульях и неодобрительно посмотрела на

провожал мясистые бока завуча по воспитательной работе Сирены Чеславовны

уже жил какой-то угрюмый субъект. И дороги туда, где, -

шепнуть на ухо баянисту. Гена встал и неуверенной поступью проследовал за

не то о террористическом акте, не то о бывшем изобилии произведений

достижения в учебно-воспитательной работе училищу вручили переходящее

кулисы. На ключевом слове «Россия» динамики музыкальных колонок

На растерзание вандалам…

системы самогонного аппарата… Раз от раза поступь их становилась все менее

«Каха-каха» и «Йегие беседер». Их в свою очередь перебивал голос муллы,

Свечи горят

Надо отметить, что вся эта театрально-поэтическая кутерьма (композиция)

Начался он, как обычно, «коротенькой» – минут на 20 с небольшим – речью

готовности канализационной системы Москвы к зимнему периоду…,– голос

тряс кулаками-кувалдами перед лицом побледневшего руководителя ВИА

Сгущающиеся за окнами Дома культуры сумерки сулили всем удовольствия.

В рамке багетной

дураков, а гениев!». Но их вскоре вытеснили привычные сны о

компании с каракалпачкой. Чтецы сменяли плясунов, те в свою очередь певцов.

Ты раздражала силы зла

– Пел Игорь Тальков. А сейчас на волнах «Маяка» прозвучит репортаж о

станочники, металлисты, бобинажницы, с «подсадными утками» из

истории Тимофея Николаевича Дудикова в связи с несоответствием с

пробравшийся на сцену бывший чемпион области по троеборью угрожающе

Ансамбль взял первые аккорды песни, но вместо привычных слов о

«Яблоки на снегу». Ворвавшаяся на сцену Сирена Мясоедова потребовала от

выступление с песни

испорчено. Ни комиссия, ни дирекция не остались на приготовленный в

коромыслом. Леонид Аркадьевич ругался с осветителем, работниками сцены и

комиссии….

духовой оркестр. Для участников были отменены практические занятия по

Расстрелянного генерала,

В заботах первых дней пробежала неделя. Как-то сырым промозглым

– Иван Антонович, я же хотел, как лучше. Так сказать в «свете перемен» -

Тимофей Дудиков рванул болтавшийся у ног электрический шнур. Стало тихо.

недрах киноаппарата «Украина» были припрятаны конечные продукты сложной

ансамбля возвышался зав. учебной частью Ф. А. Обрыдлов. Героически

изобразительного искусства. То тут, то там висели картинки из «Плейбоя» с

ближайший пивной ларек шустрого баяниста Гену по кличке «Крокодил»… В

русские слова на германском «Грюндике».

преподавательского состава. Солировал Степан Фомич из хора ветеранов Дома

Все шло как по нотам. Руководство области было в восторге, а режиссер Л. А.

кручению бобин и выпиливанию лобзиком. С утра до ночи будущие

Руками золотыми назовут».

И, видно так их доняла,

антисоветское Тимоха. По залу, грязно ругаясь, шел осветитель. Наконец,

которого размывал набросившийся на город дождь.

– Игорь Тальков, патриотическая песня «Россия».

Эпилог

в областном комитете просвещения. Сирене Чеславовне – стабильным

Правда, в этот раз все были настолько заняты творческим процессом, что

груди заветный вызов, в очередь в ОВИР. Лишенный статьей КЗОТ права на

да старый солист Степан Фомич с осветителем, крепко выпив первача,

Что ослепить тебя решили.

вечером Тимоха вспомнил, что не хлебом единым жив человек и принялся

Тимоха еще немного посидел, глядя как гаснет зеленный огонек «Грюндика»,

Три сеанса

Герман Хорошевский, пианист отеля «Плаза-отель» позвонил ко мне рано

утром.

1
2
3
Вне сеанса
«Цветке». На всякий случай! А вдруг позовут?

даже ни-ни– ни-ни…

рояльную крышку, сказал я.

– Все зависит от «темы», – приглаживая свои колючки, ответил авторитет.

ФИО погибшего.

Ты не поверишь, но, вместо того чтобы лепетать и заискивать, я развязно

– Ну, кто, кто!? Шустрый тот казачок.

Как будто в подтверждение его слов за стеной надрывно завыла собака.

И, сложив мази и кремы в саквояжик, вышел от Хорошевского. В дверях лифта

На этом месте история оборвалась, ибо закончился мой сеанс.

– Только пооперативней, пожалуйста.

звукозаписи. И так, по мелочам: хрусталец, фарфорец, бронзец и золотишко. В

– Хватит. – И, спрятав коричневую бумажку под стельку лакированной туфли,

перепелов! «Такому человеку случайность надо создать» – вынес я решение. И,

«Если с ним что-то случится. Если с ним что-то случится» – неотступно

– Карточной, разумеется: преферансик, вистец, рамсец, бриджик, кинг, сека,

– О! Если бы не он… – Экстрасенс вернулся к Эпо. – Вы бы сидели сейчас не на

– Радикулит у тебя давно?

этих ореховых креслах, а на гарнитуре государя императора всея Руси. Поле

поговаривали, прямой родственник С. Кирова.

Цветок» Г. Костриков.

Столпотворения и драки за проникновение в зал были ожесточеннее, чем за

– Все под Богом ходим. Бывает, кто-то и поскальзывается. Се ля ви, – открывая

из поля моего зрения…

может это мне мстит Эпо? Тут, брат ты мой, все не так просто. Ох! Не просто.

Известный пианист Harry Best, говорилось в заключении, в память о погибшем

парапсихологии – Брониславой Львовной Н.

На казачка похож: усики, чубец. Я вернулся. Мальчонка откланялся и ушел. С

– Все, все заканчиваю.

– Кого?

воняло в ней в тот день жженой костью, словно в столярной мастерской Луки

обходительными манерами сексуального обольстителя. Деятель искусств и,

– Ну что ты, в самом деле, – успокоил я Геру и поинтересовался: – а кто ж сейчас

К вечеру состояние мое стабилизировалось, а, постояв по дороге в ресторан

А теперь я похож на выброшенного, на берег кашалота.

Гере чуть за сорок. У него все чуть-чуть. Рост чуть выше среднего. Чуточку

– Вот так ничего? – чуть уменьшив давление, спросил я.

осталось совсем ничего.

случай» пианисту А. Поберецкому.

Менеджер привел какого-то молодого паренька. Герман назвал его фамилию и

чрезмерная активизация ритмического начала.

Она улыбнулась мне как старому знакомому, и, многозначительно подмигнув,

– Где-то да…

Ну, а теперь к главному. К тому, почему собственно я поведал тебе сию

парапсихологии – Брониславу Львовну Н.

другому слезы, разорение и петля, Гере – тишь, гладь и Божья благодать…

на Эпо, человек.

Г. Костриков повесил трубку.

Ходок, я тебе доложу, был редкостный!

произнесла «дуллис нуллис». В тот же вечер на глаза мне попалась газетная

переоборудование городских автобусных остановок».

Он стоял в ожидании автобуса на «бермудском треугольнике». Чего его туда

Но вчера я столкнулся на улице с Брониславой Львовной Н.

автобусную остановку. Гиблое, между прочим, место: наибольшее количество

Но все это перевешивают два его полноценных качества.

– В известном смысле.

окрестили» Бермудским треугольником».

Назавтра в квартире Г. Хорошевского к запаху жженой кости прибавился

территории больницы, так и из моей жизни.

цветка, – начал свою историю Герман. – фасадом «Цветок» смотрел на

танцевальной группы «Лепестки» кружили надо мной, словно чайки над

– А собственно, почему до новых? Ведь мы могли бы их и не прерывать. Я

лабня лабней!

Гера обвел глазами стильно меблированный бедрум.

могло означать только одно: в этой скоротечной жизни вы появились совсем не

Вскоре я бросил фантастические проекты и перешел к реализму будней.

сказал я. – Кто это может произвести и на сколько это потянет?

– Нет, нет, нет. Считайте, что я неудачно пошутил, – снизил я тон.

А пруха, я вам скажу – не какое-то там банальное везение. Пруха – это там где

– И что ты думаешь делать, когда встанешь на ноги?


рыбным косяком.

Я начал со щипков, а на растирании Хорошевский продолжил свою историю.

– Ресторан «Малахитовый цветок» представлял собой бетонно-мраморное

– Хуже, мой юный друг. Значительно хуже. Эдик вчера погиб под колесами

материнской линии и заядлым картежником по отцовской. Раза два в год Эпо

то же время глубоко эротична. В ней отсутствуют какие-либо преувеличения,

был вальяжный человек лет сорока с мягкой кошачьей походкой и

тех дней я стал внимательно переходить дороги. И вот на тебе – меня

произнес: – на неопределенный срок.


– Значительно «хорошевски». Почти как горный козел! – ложась на кровать,

Тогда я отправился к знаменитому экстрасенсу. Невысокий, шустрый, с

А каков был обслуживающий персонал! Гвардия, а не персонал!

приступил к поперечному выжиманию спины.

вас в виду, – пообещал мне Г. Костриков.

могу, но вот, если, скажем, с ним что-нибудь случится, то я непременно поимею

играет вместо тебя?

дух паленого куриного пера.

молодой бог: яростно и самозабвенно.

– Спасибо, Гера, и до новых творческих, – рассчитываясь со мной, сказал Г.

авторитет поинтересовался.

…Чего только я не нафантазировал! Каких только сценариев не сочинил!

ступеньку «Икаруса» я поскользнулся.

невероятное! Линия Маннергейма, а не человек! С такими словами он закрыл

Первый свой сеанс я начал с граблеобразного поглаживания, затем

– Да, понимаешь, косанул меня радикулит. Доктор прописал массаж. Сделаешь?

– Полтинник, – объявил я.

питона, кольцом лежавшего на диване. Гарик посмотрел на меня

Руководил всем этим делом щуплый человечек с кулинарной фамилией Блинов.

– Завтра жду пренепременно! – кричал вдогонку лифту Г. Хорошевский.

– Я дам тебе сотку, если ты заразишь указанного мной человека, – пообещал я

– Для этого мне надо цивильное платье и четвертной задатка, – ответила она.

1. Гера – пианист не балуйся! Его манера исполнения слегка холодновата, но в

Никаких пучков сушеных трав. Никаких дымящихся колб. Кожаный диван.

– Мне надо разобраться с одним человеком, – присаживаясь рядом с питоном,

тяжелораненый, держась за стенку, добрел я до холодильника и, не отрываясь,

Боюсь, что скоро мне не понадобится ни массаж, ни все вот это…

С кем только я не познакомился за эти дни: от воровского авторитета до

взгляд Хорошевский.

И вот как-то вечером у меня зазвонил телефон…

делал большую игру.

имела диплом кулинарного техникума и значок «отличник производства»!

в том, что пострадал совсем другой, хотя внешне как две капли воды похожий

– А что случилось?

Пианист оркестра «Малахит» Эдуард Поберецкий (Эпо) был пианистом по

скажем, всякий городской комаппаратчик – попасть в члены Политбюро.

Достаточно сказать, что я серьезно обдумывал вариант создания препарата, с

посоловевшими глазами и, не разглядев во мне пищи, смежил веки.

– Что, Эпо собрался на игру?

– Что вы мычите точно Герасим! Да или нет?

морской котик. Но, вообще-то, я догадываюсь, в чем дело. Хочешь послушать?

Настоящий Живаго! Получи.

– Му– у– у, – ответил я.

Скорей всего тут взыграло самолюбие. Если к вам звонил Г. Костриков, то это

болонку Чапу. Экстрасенс был сама любезность. Ах! Ах! Прошу! Прошу! Ну

Поясню, что в эмиграции я стал неплохим массажистом.

лихорадки».

– Кое-что предпринимаю.

– Два красных рубля в день, – не раздумывая, ответил Костриков.

«Вчера на автобусной остановке под колесами маршрутного автобуса, —

– Будет сделано в лучшем виде, – пообещала дама и навсегда исчезла как с

Бронислава Львовна Н, и упругий порыв ветра погнал меня вперемежку с

– Ну, ты – мастак! – вставая с постели, кряхтел Хорошевский. – Живаго!

– Ну, нет, что вы, Гера, я человек моральных принципов! Выгнать человека я не

tears», у понимающего народа случался духовный оргазм!

спросил: – «Что я буду с этого иметь»?

цветок».

сооружение, архитектурными формами напоминавшее бутон распустившегося

Тогда я обратился к знакомому воровскому авторитету. Стриженному под ежика

одной из пациенток: даме, остававшейся и в застиранном, дырявом больничном

сам!

Ах, ну да.

– Буду-у-у, – отвечал я ему из шахты. В парадной я столкнулся с бормочущей

– А– а– а, – с трудом выдавил я звук похожий на «Да».

малого десять лет я безуспешно пытаюсь вывести его из игры.

известного на всю страну психотерапевта.

– Элементарно!

думаю, что ему как нельзя лучше подойдет – «прун». Производное от «пруха».

Место в «Малахите» регистрировалось за месяц, а то и два до торжества.

и кому-нибудь посговорчивей.

общем и в целом – квартира респектабельного американца Джона Смита, Но

принюхался. В квартире нестерпимо воняло смоленой поросячьей щетиной.

В перерыве я узнал подробности смерти Эпо.

– Чуть полегче. Чуть деликатней, – попросил меня Хорошевский, когда я

пианиста ресторана МЦ. В тот день ему, видать, здорово икалось. Влезая на

Я славно пробашляю, – пообещал Герман Хорошевский.

– Ну как?

Картина была жуткой. Из зазеркалья на меня смотрела изуродованная голова

ДТП с летальным исходом случалось именно на ней. По этому поводу ее

«Сесть в «Цветок»! О, об этом мечтал каждый городской музыкант, как

что вы! Что вы! Как же можно! Не смейте даже думать! Без кофе с коньячком и

– В некотором роде, – с профессиональной гордостью ответил я.

– Вы согласны?

– Поимейте, – ответил я, и поплелся на автобусную остановку.

– Я слышал, ты у нас слывешь за доктора Живaго?

– Латала дыры в моем энергетическом поле, – ответил на мой недоуменный

Сложив в саквояжик: кремы, масла, автоматический массажер «Акупресс», я

Забавная история. Мне все одно кому-то надо исповедаться. Жить мне, может,

Я проник на территорию венерологического диспансера.

бэнд! Когда они «ложили» «медную» пачку из «Chicago» или «Blood, sweat and

фотографию Эпо) творческой потенции. Скажем… – Я задумался. И негромко

– Что ж значит пых! Назовите вашу сумму.

Вот так на несколько вечеров я стал клавишником ресторана «Малахитовый

– Я на похлопывании, а ты на фантазиях, – напомнил я Гере его историю. -

Плазе-отель Г. Хорошевского. К ним прилагалось и леденящее душу фото.

субъекту.

халате весьма привлекательной. Я чуть было не поддался соблазну заразиться

диаметре пяти-шести метров, непоправимо испортив какой-то дамочке

– Не сцы. Это Гарик, – сказал он, увидев мое замешательство от вида огромного

занесло – непонятно. Ведь он всегда ездил на такси. Стоял себе, стоял. И вдруг -

– Из какой игры? – недоуменно спросил я.

бурой опавшей листвой к автобусной остановке.

бы ко мне позвонил Николай Чудотворец, я бы удивился меньше. Г. Костриков

– Ну-с молодой человек. У вас ко мне, я вижу, дельце. И зрю – деликатное-с.

– Пх! – пыхнул я в трубку.

помощью которого я бы лишил Эпо творческой потенции.

седенькими кудряшками человек, он здорово напоминал выбежавшую за ним

Я оцепенел, словно человек укушенный комаром-переносчиком «нильской

Скажем, повредить руки. Сотки хватит? – Я вытащил банкноту.

согласен играть и за квинту от причитающихся мне башлей. И потом я не

кабинетный рояль «Шредер», парочка «Роландов», домашняя студия

я начинал свою муздеятельность, составил из вещей «бомбившихся» в

– Ах! Ты Змей! Ах! Горыныч! – ругал я не поддающегося никому на свете

подменить нашего пианиста?

переливалась, точно вылитая из градусника ртуть. Хап-цап, – махнула рукой

мозговое вещество. Это было настолько реально, что я зажмурился. Как

Они один в один совпадали с музыкантом, замещавшим несколько дней в

лысоват. Слегка сутул. Немного полноват.

…Я легко менял тональности и лабал крутые импровизы. «Козы» из

– Нормально. Так на чем я остановился. Ну, да. Повара! Какие там были повара!

– Да вы что! Возьмите себя в руки. Не завышайте ноту! Я ведь могу позвонить

возле церковных ворот, я и вовсе успокоился.

Но у всякого Рая есть своя «Coda». Как-то в дождливый понедельник с

Костриков.

выпил из горлышка полбанки коньяку.

Выйдя на улицу, я налетел на звезду парапсихологии. Она не шла, а

Мы прошли в комнату.

Говорят, черепок треснул как грецкий орех! Мозговое вещество разлетелось в

перешел на пиление, а на строгании поинтересовался:

В дверях с золотым квадратиком «Harry Best – the pianist «(творческий

От этих слов по комнате, качнув занавеску, пробежал зябкий ветер.

взволновав клавиши своей юношеской фантазии, стал творить «несчастный

стори. Недели две тому назад мне надо было отлучиться на недельку из города.

статья с хлестким названием «Анархия на дорогах!»

псевдоним Геры Хорошевского) я столкнулся со звездой эмиграционной

Вскоре Герман Хорошевский поправился, вернулся в свой отель и выпал

покусанным левым ухом с большой игры вернулся Эпо, и сбросил меня с

– Какой давно!? Я уже лет двадцать не знаю, что такое температура! Здоров, как

дорожного движения.

Назавтра я принес все требуемое.

Гера печально вздохнул, почесал спину и продолжил.

крутились в моей голове слова Г. Кострикова. Что с этим наглым боровом


зеркало.

Я протянул фотографию с адресом на обратной стороне и добавил:

за мной обитую кремовым дермантином дверь.

даст серию благотворительных концертов, деньги с которых пойдут на

Львовной Н.

заверил меня Гера. – Так на чем мы остановились в прошлый раз?

Дальше шло пространное рассуждение о необходимости пересмотра правил

Костриков.

– Мне нужно лишить его на долговременный срок творческих способностей.

– Ага! Тогда у меня к вам, милейший, вопрос-предложение. Могли бы вы

импортный костюм. Описанная затем очевидцем голова пострадавшего была

Суфле, трюфеля, да что там говорить, когда даже посудомойка тетя Глаша

будь то чрезмерное рубато или смена темпов, динамические контрасты или

Ну и наконец, эстрадно-симфонический оркестр «Малахит». О! Какой это был

точь-в-точь виденной мной в зеркале!

Ореховый гарнитурчик. Хрустальная лампа.

отправился к пациенту.

– Легче, легче. Душу выбьешь! – застонал Хорошевский, когда я принялся за

– Дружок, ты ли это? – хриплым, болезненным голосом спросил Гера.

– Гера срочно выручайте! – взволнованным голосом крикнул он в трубку.

себе под нос «топтакали –лягакли» – звездой парапсихологии – Брониславой

– Покажите, покажите. Эге-ге-ге. Ничего не получится, молодой человек. Без

может случиться?! Только что запор от чрезмерного поедания жареных

– Заметано.

Без лишних церемоний я приступил к делу.

марьяж. Имею страстишку. А вы? Может, соорудим банчишко?

– Послушайте, Гера. Говорят, вы играете наш репертуар? – поинтересовался Г.

С тяжелым вздохом за мной сомкнулись дверные створки. Автобус тронулся…

Лет с …дцати мечтал о месте в «Цветке» и я. Даже репертуар группы, в которой

понимаю, зачем он вам нужен? Он ведь утаивает «парнас» от коллектива!

«А чтоб тебе под автобус попасть!» – пожелал я в сердцах Эпо.

У Геры чудная квартира с видом на речной залив. Добротная мебель,

место в спасительной шлюпке «Титаника».

живописные клумбы, водяной каскад. «Черными» окнами – на оживленную

добавил: классный, надо сказать, пианист. Шустренький такой. Услужливый.

2. Он, как бы это емче сказать… Счастливчик? Нет. Везунчик? Тоже не то. Я

…Итак, у меня зазвонил телефон. Звонил Григорий Костриков. Ей-Богу, если

Могу сказать, что это были лучшие дни и ночи моей жизни. Я играл как

ли толкнул его кто, то ли он с бодуна пошатнулся, никто толком не разглядел.

Александрыча.

Рассказывайте.

сообщалось в ней, – погиб молодой талантливый пианист». Были названы

неожиданно скрутил радикулит. Уверен, что это его работа! А кто его знает,

бац головой под левое переднее колесо набиравшей скорость «гармошки». То

шумного Олимпа на скучную Землю.

– Нет! Нет! – отказался я.

«похлопывания»

Поклав трубку, я посмотрел на себя в висевшее над телефонным столиком

– Ну, как ты? – спросил я, придя к Хорошевскому на следующий день, и

И он протянул мне деньги. Их оказалось сверх запрошенного мной.

«гармошки» (венгерский автобус «Икарус»). Выручайте, Гера. Жмур жмуром, а

– Засчитал. Жду.

Эпо. По бледно-серому лицу бывшего пианиста «МЦ» стекало желто-бурое

случайно.

Утром у меня зазвонил телефон. Звонил руководитель оркестра «Малахитовый

– Мне было, хотелось лишить вот этого человека (я вытащил из кармана

Гера Хорошевский отвел мои руки, тяжело вздохнул и продолжил.

я вновь напоролся, на шамкающую губами: – «дрыгус – брыгус» – звезду


И, правда, поручение мое было исполнено быстро и качественно. Но дело

Сцепщик времен

Леонид Александрович с короткой и острой, как бритва, фамилией Чик -

мой не то чтобы друг, но и не так чтобы шапочный знакомый. Фамилия у

Кроме того, ну поносил бы гитарист эти туфли лето. Ну, от силы два, а потом

корпус «скоммуниздит». Там колки открутит. Тут звукосниматель свинтит…

историческое право?!

Я посмотрел. Там и впрямь виднелись выведенные хлоркой, как некогда в

Вскоре я узнал, что за неимением ни родных, ни близких, ни даже друзей

Леонид Александрович взялся живописать мне будущий музей: его

– Каким таким образом? Не понимаю!? Вы что же, их раздевали?

плоскость:

Л.А. Чик носит окладистую бороду, косматые усы и длинные волосы, отчего в

самопальную поминальную молитву…

Леонид Александрович вернул сандалии на прежнее место и вытащил на

архитектуру, залы, экспозиции… когда он дошел до лестниц и туалетов, я

конце лекции, – вследствие этого я покажу вам святая святых моей коллекции.

эти туфли с его фамилией на подошве. Вот смотрите.

сопричастности бытию, однако, после заявления: – «Я сцепщик времен…»,

которых Леонид Александрович ежедневно музицирует. Инструментом он

свирепый рык. С бачком я связываться побоялся.

стреляло, точно я не с человеком беседовал, а участвовал в крупномасштабном

словно по ней весь день колотили массивной дубиной. В ушах гудело и

вашей экспозиции! Нет, нет и нет. Я не возьму…

Александрович служил в этом заведении сантехником.

на улице лето, но ведь сейчас-то зима?! Выскользнул, он значится, из магазина

единоличный хозяин. Вот я стану на ноги, подсобираю деньжат и открою.

раствором. От всяких там паразитов. Это же как-никак история! Она не должна

– На минуточку, – я указал Л.А. Чику на туалетную дверь.

Можно сказать история! Роман в вещах, если хотите! Желаете прослушать?

Чик. – Будет вам известно, что свою трудовую деятельность я начинал в

Сергей Сергеевич взбросил голову и указал пальцем в потолок:

что? Известное дело, в гарбичную кучу, а у меня они сто лет пролежат и

нашему. Ну, там аппаратурку передвинуть, типа, микрофончики расставить…

журнальные листы «Пентхауза» (времен разгула сексуальной революции) и

фарфоровой коллекцией. Затем веером раскинул передо мной пожелтевшие

– А в чем дело? Что случилось!

– Знаю, – уклончиво сообщил я, – я ж вам говорю, что в этом деле не все так

пустяшной долларовой куколкой, а выходит с приглянувшимся фарфоровым

– Ну отчего же мертвым! И почему лежат!? – Л.А. Чик даже несколько

ознакомил с портретами идейных вождей андеграунда. Он засыпал меня

– Вот эти ботинки, куртка, шарф, кепка, перчатки, шапка, джинсы. Все, что

с дороги?!

– в том смысле, что не ворует.

Уорхола… На столиках– безделушки музыкальных кумиров: фарфорового Боба

– Умееер? Каааак! Не моооожеееет быть! – безбожно заикаясь, заговорил я.

ультрафиолетовое мерцание. Я открыл кран, но вместо воды, из него донеся

которое переводчик интерпретировал как «сводник» – судья тотчас же

этом деле, а тут – никого. И как-то не по театральному пустынно вокруг: ни

На стенах развешаны плакаты известных деятелей андеграунда: Бойса,

«Бедный, бедный Леонид Александрович! Ведь он, и впрямь, был человеком

У меня важный разговор. Немедленно! Понял! Буду…

годовщина смерти выходила как раз на тот злополучный день, в который

Редко какой глаз удостаивается такой роскоши. Смотрите!

исключением упомянутого фельетона «Срам эмиграции».

после капитальнейшей попойки. На улице я немедленно принялся искать

тебе работников сцены, ни статистов… просто как корова языком слизала.

– Согласен – сам ценный, но и вы ведь не просто так себе. Может, вы и впрямь

вот лежит…

экспонатам.

– Некоторым манером…

нанесены, заглянул. Никого, «естестно», я там не обнаружил, зато нашел вот

не пальцем струганный! Короче, как только грянул заключительный аккорд,

ответ. Вошел. Обменял. Сохранил для истории.

одновременно нежно-мягкое сопрано, – разъяснил Л.А.Чик. – Я же ведь не

«Лучше бы кран починил, лампочки вкрутил, с бачком разобрался, чем

– Конечно, конечно. Только вы там осторожней, у меня, видите ли, со смывным

доехал до дома. Таксист вытащил чемоданы и услужливо распахнул входную

превыше всего! Отступишься в мелочах – потеряешь главное. Ах ты, Боже мой.

Леонид Александрович, узнав, что я собираюсь написать о нем рассказ, тотчас

– Ну и? – поторопил я Сергей Сергеевича.

– Где лежит, – перебил я Гомонова, – в госпитале? В каком?

видите здесь, это не просто вещи. О! Нет, голубь вы мой, это все реликвии.

Хорошо бы, конечно, открыть музей, устроить нужный микроклимат… вещи-

бачком вечные проблемы.

Он говорил о материальности и бездуховности, потере корней и

Шиковские гитары – также плод его хитроумных шашней-машней. Здесь

Подвижник! Сцепщик времен! Что же будет с его экспозицией!? Ах ты,

началась эта экспозиция.

подавляющего большинства нашего брата эмигранта, не золотишко да камешки

Заходит в примерочную кабинку, положим, в копеечном тряпье, а выходит из

Эту акцию он именует уклончивым термином «одолжиться».

Сергеевич. – В народе правду говорят, сколько веревочке ни виться, а конец

ни жены, ни даже любовницы не было, ибо повсюду он слыл как клептоман и

нее в коллекционных джинсах (пошива 1971 г) «Super Rifle».

программе фамилию гитариста, с которым Л.А. Чик некогда «обменялся»

– Никогда не видел женщину– гитариста!? – удивился я.

Прошло, наверное, месяцев шесть после моей встречи с Л.А. Чиком, как

среднего возраста, пошел и я в поисках сюжета к Л. А. Чику.

благородной роли «сцепщика времен», не читал ни одного очерка о нем – за

К счастью они пока еще все живы, а если, не дай Бог, того, то буду надевать и

Я вышел из квартиры. В ушах стреляло, в голове шумело, точно я проснулся

Спустя час, от всех этих мило-потрясающих историй голова моя трещала,

вывозил. Я вывез с собой историю! Да, да…

нет! Тут что-то не так! Что-то не то… А какие на нем были туфли? -

Стучу я, значится… ну и не так чтобы тихо, но и не так чтобы дверь ломаю.

идолом рока.

Сергеевича. – Вам, может быть, и не везет в жизни, что вы такой злой!

метель! До дому же ему было идти ого-го! Оно и хорошую погоду с час

– Но вы не подумайте. Вот обо мне говорят – вор! Срам эмиграции, а я не вор и

ты мой! Только ищи-свищи! Я же не барыга какой-то. Я же не для продажи. Я ж

Дилана, Фрэнка Заппа… По углам расставлены электроакустические гитары, на

мейнстрима.

Шум в связи с туфельным воровством поднялся страшный. Они, оказывается,

Однажды, будучи замученным творческой импотенцией и кризисом

Никакой мистики. Подарил и точка. Тут даже его инициалы имеются.

Леонида Александровича короткая, а сам он, напротив, длинный и тонкий,

Шику. Он понимающе кивнул головой.

Л.А. Чик задумчиво покусал бороду, поскреб усы и ответил:

экспонатов его несостоявшегося музея осталась только бейсболка с черепом и

луч прилег на аккуратно сложенные на полках воняющие нафталином вещи. На

Л.А. Чик вывернул бейсболку наизнанку.

– Ну, и двухстороннее воспаление легких! – выпалило «Наше ВВС». – Теперь

Боже…»

– Для вокала! У хозяйки этой шляпки было удивительно высокое и

– Зачем ему, скажите на милость, воровать зимой летние туфли, да и еще

поломанные гарбичные стулья, перегоревшие электрические лампочки), вещи в

На процессе Л. А. Чик свое последнее слово превратил в обвинительную речь.

Смотрите!

страны. Больше месяца отсутствовал в городе. Вернулся. Заказал такси и

слабоватенько, но прослышал я где-то, что вся музыкальная сила гитариста

традиция. Я эти вещи надеваю в день рождения их прежних хозяев. У меня для

– И что, все эти вещи мертвым грузом лежат в вашем шкафу?

обмен».

клозета я вышел, разговаривая сам с собой по мобильному телефону.

– Ну, я собственно за этим и пришел, – согласился я.

понял, что если немедленно не сбегу, то вскоре и сам стану одним из его

С тех пор некоторые горожане называют Леонида Александровича не иначе как

– Оригинально, – воскликнул я, – но согласитесь, нелепо появляться летом на

воинском сражении, в котором вел изнурительно – оборонительный бой. В

выскользнуть из этой злополучной квартиры. Наконец, меня осенило. Из

Городская богема, напротив, именует Л.А. Чика ходячим сюжетом, но я так

струны. Ну, вы же знаете, что я вам буду объяснять! Так вот, если заполучить

заниматься черт его знает чем!» – ругал я хозяина, придумывая как мне

гардероб.

зимние ботинки на летние туфли. Ну, обменял и обменял, оно и понятно, будь

уже не история, а ветошь какая-то получается. Потом, у меня есть своя

медиатор хорошего гитариста, то с ним к тебе переходит часть его

Чик в дрековый магазин… ну в этот… как его? «вилидж» и поменял там свои

исполнительской силы. Однако ж, как-то так получилось, что ни одного

Леонид Александрович был человеком принципов!

пионерском лагере, чьи-то инициалы.

– Почему не может? Еще как может! Сказано же в писании: не воруй!

– Я не злой. Я справедливый, а писание как раз-то и причем! Не своровал бы,

– Хм! Можно чуточку попозже, – продолжил я разговор с фальшивой супругой.

дас? Нихт ферштейн! Я даже под кресло, на котором его инициалы были

экспонатов.

«Наша ВВС» – называют его эмигранты.

– О ком?! О Чике разумеется. Об этом ворюге! Об этом…

Л.А. Чик извлек первый экспонат своей секретной коллекции – коричневые

шизик. Кому такой, скажите на милость, сын, брат и муж нужен?

Я туда, я сюда заглянул. Шкаф открыл. Пошерудил в комодных ящиках! Васис

промелькнуло сообщение «требуются беневоли» то есть подвижники – по-


– Абсолютно потрясающая история! Приехал как-то к нам на гастроли супер-

Я кивнул головой, хотя слышал от авторитетных людей, что Леонид

Я попрощался. Л.А.Чик схватил мою руку, долго тряс ее и говорил о том, что

улице в зимних крагах, а зимой выхаживать в летних сандалиях… или скажем,

– Ну, что делать… таковы мои принципы… традиция – превыше всего!

Я недоуменно развел руками и поинтересовался:

дверь, которую тотчас же перехватил мой сосед по дому (шумный,

– Кроме того, – продолжал Л.А. Шик, – как все, баловался гитарой. Играл

рубаха – симпатичная. Шелковый балахон – потрясающая.

просто…

выхаживать в них!? Клептоманией он, возможно, и страдал, но идиотизмом -

как ему было приятно беседовать с тонко чувствующим человеком. Уже в

Я подхватил свои баулы и направился к лифту.

в этих пляжных сандалиях, а в тот день на дворе было что-то около тридцати в

– Бог шельму метит! Не все скоту масленица! – не здороваясь, заговорил Сергей

спрятана в его медиаторе… такая пластмассовая косточка, который он трогает

– Да вы что, – стал отбиваться я от подарка, – это же самый ценный экспонат

минусе! Как вам?! Кроме того, заладилась, брат ты мой, натуральнейшая

принципов» – принялся рассуждать я. Как он тогда сказал… Традиция -

– Да, причем тут писание!? Человек умер, а вы про писание! – укорил я Сергей

же, не дав мне толком раздеться, принялся знакомить меня со своей

концептуальными альбомами.

– Самый ценный экспонат моей коллекции, – объявил Л.А. Чик. – Несколько лет

– Пардон, – извинился Леонид Александрович, – я несколько отвлекся. Короче,

Я вошел в туалет. Щелкнул выключателем. Вместо света на потолке занялось

не срам, я – хранитель времени, если хотите! Я ведь, в отличие от

поинтересовался я. – Плетеные сандалии? Такого коричневого цвета?

но…

приобретал я эти вещицы, как бы само собой, даже как если бы и с налетом

по не терпящим отлагательства семейным делам, я вынужден был уехать из

потомкам о нас напомнят! Как жили? В чем ходили? Кто кумиры? Одним

– Правильно! – оборвал меня Л.А. Чик. – Не мог, ибо трезво рассудил: если в

разобиделся. – Я их каждую неделю перебираю, обрабатываю специальным

только играть, я и петь хотел таким же образом научиться!

Непременно!

Что вы себе думаете? В ответ, что называется, ни зги! Я дверь толкнул. Пусто.

берите…

– А вы откуда знаете, – удивился Сергей Сергеевич, – вы же говорите, что только

– А я вам говорю, – кричал мне вслед С. С. Гомонов, – что все как в писании…

качестве художника сцены в одном крупном концертном зале?

шляпку.

словно ученический циркуль.

– Вы, я замечаю, человек, тонко ощущающий суть дела, – изрек Л.А. Чик в

– вещи Леонида Александровича свезли на городскую свалку. Из всех

рождения и день смерти Л.А. Чика.

обо мне рассказ напишете?! Так что считайте это вашим гонораром. Берите,

медиаторе 50 % силы гитариста, то в его туфлях, пожалуй, и все 60 %.

Я достал из холодильника бутылку «Столичной», налил рюмку и прочел

– Случилось!? Случилось вот что. Аккурат после вашего отъезда пошел наш

быть подпорчена жучками, мышами и молью. Ведь с дырками и плямами – это

И Леонид Александрович распахнул створки громоздкого шкафа. Солнечный

дверях он вручил мне бейсболку «Dream Baby Dream».

этого дела даже календарик специальный имеется, типа как церковных святых.

– Лежал в госпитале. Теперь лежит. – Сергей Сергеевич назвал городское

– Видите ли…

никогда и не видел ни одного его портрета, ни одного фильма о его

фактами и аргументами. Замучил числами, цитатами, авторами и

По заключению концерта их гитарист подарил мне эту каскетку. Улавливаете?

гримерную. Я вам скажу, что возле нее обычно поклонников, что ваших мух на

хотя ничегошеньки во всем этом не смыслил.

Я аргументированно возразил:

«Срам эмиграции».

Сию операцию Л.А. Чик называет обтекаемой дефиницией «натуральный

полиция составила протокол и передала дело в суд.

достал я из кармана с десяток копеечных медиаторов и прямиком к нему в

Л.А. Чик ткнул мне под нос стертую подошву.

в чем-то ходить! и был таков.

для души, из творчески-эстетических, так сказать, соображений! Для истории,

мужчина, и вдруг в женской шляпке!?

остановил заседание и приговорил Л.А. Чика к общественно-полезным работам

конце концов, я решил перехватить инициативу и перевел разговор в иную

кладбище.

отправился домой…

Единственным исключением стала бейсболка с эмблемой черепа и надписью

ворюгой.

Дома, сбросив пальто, я включил компьютер и набрал в поисковой

– Видите? Теперь скажите мне, – не дождавшись моего ответа на первый

некоего мистицизма. Взять, к примеру, вот эти туфли. С них, собственно, и

– Вещей, как видите, много, но я вкратце. Я вас не утомлю! – пообещал Л.А.

будет. И этому тоже конец пришел! И поделом!

Я внимательно слушал, умно морщил лоб и многозначительно качал головой -

надписью под ним «Dream Baby Dream», которую я неизменно надеваю на день

обувью. День рождения его приходился на летний месяц, а вот первая

под ним – «Dream Baby Dream».

сроком на шесть месяцев, а городской еженедельник разразился фельетоном

вопрос, задал он другой, – мог ли я их не взять? Имел ли такое моральное -

на спецфабрике четвертого управления шились, а это вам не хухры-мухры!

фоне общего бардака, царившего в квартире (болтающиеся грязные шторы,

пеходралом, а уж в бурю так и более будет.

Ну вот, скажем, приходит Леонид Александрович в антикварный магазин с

пупер коллектив. Гитарист там у них был не Джимми Хендрикс, конечно, но и

шкафу выглядели оазисом чистоты и порядка. Можно было решить, что здесь

плетенные летние сандалии.

то слеживаются, но где найти спонсора? Хотя нет. В этом деле должен быть

Приблизительно таким же манером Леонид Александрович обретает и свой

Менты даже собаку привозили. В комиссионках стоял такой шмон, что Боже ж

– Кх-хе-хе, – кашлянул я, пытаясь таким образом вернуть Л.А. Чика к его

– А это вам, – сказал он, – на память.

Леонид Александрович слегка покраснел.

на день их смерти!

Чик затейливым жестом обвел содержимое шкафа.

Хотя, между нами говоря, Л.А. Чик балуется и последним. Не так чтобы очень,

медиатора я не добыл. Зато обзавелся вот этими вещами!

Леонида Александровича как-то даже задержал магазинный секьюрити,

экспонат») но, не найдя ничего подходящего, сунул каскетку в карман и

поработала опытная женская рука, но, насколько я знал, у Л.А. Чика ни матери,

его внешности есть нечто дворницкое.

Обстановка в квартире Леонида Александровича, как и его одежда, носит на

За шляпкой были извлечены нейлоновые носки – милая история. Цветная

– Кому конец? Какая ниточка? О ком вы говорите?

неугомонный собиратель новостей) Сергей Сергеевич Гомонов.

тому назад в наш город приезжала всемирно известная группа. По радио и ТВ

так и не помер бы!

заболел Л.А. Чик!

словом, завернул я туфли в газетку, свои под стул задвинул… надо же человеку

мусорный бак, или гарбичную кучу (на предмет выбросить в него «ценный

Все эти истории не отличались замысловатостью сюжета. Стучал. Ни зги в

себе отпечаток давней поры психоделических экспериментов и эстетического

владеет так себе, но, как говорится, пусть уж лучше «лабает», чем промышляет

если хотите! Как жили! Что носили и тому подобное…

скудный свет, льющийся из давно немытого окна, женскую соломенную

– Да, прямо сейчас!? Жена, – заслонив ладонью микрофон, пояснил я Л.А.

Отступишься в мелочах – потеряешь главное…

Душитель

Из давно необитаемой квартиры, что находилась в старинном с высокими

потолками, толстыми стенами, мраморной лестницей и чугунными балконами

пасторальную картину работы карательного департамента «города без

осмотрев подследственных и поговорив со свидетелями, голова вытерла

страх!

– Гражданин следователь, подследственный Молчанов В.К. по вашему

технических приемах, и в трактовке произведений. Бах и Бетховен, Шуман и

Интенсивно пульсирующая точка стремительно приближалась. В тот самый

человек и важный чин в городском департаменте, да в таком, что даже страшно

– Да, когда вам будет угодно. Хоть и сию минуту!

– Не понимаю о чем базар, начальник. – Отвечает, нагло при этом щуря глаз,

начальника следственного отдела.

проекте.

литературного жанра, у меня в квартире зазвонил телефон.

И вот эту самую ненависть я вкладывал в пальцы, которыми сжимал горло

– Почему тайком?

ужасно ей музыки, любил маму, тепло относился к дедушке и страшно боялся

– Я так думаю, – сказал как-то таинственным голосом житель дома, доктор наук,

Вот такое объявление дал я в эмигрантскую газету и стал ждать.

Помнится в этом же самом городе вычислили одну преступную группировку. Я

Уже сидя в машине и потягивая из серебряной фляжки коньяк, и затягиваясь

с большим талантом. От его меццо форте старенькое пианино подпрыгивало и

не откроется рот, чтобы произнести в адрес этой изумительной дамы не только

таить – рукоприкладство. И потом важен не процесс, а цель.

конце) трубу.

– Где и при каких обстоятельствах вы вступили в преступный сговор с

поинтересовалась, – а интересные мужчины в вашей труппе есть?

доме, доносились звуки рояля.

актриса – пианист»

симпатичном времен Очакова и покорения Крыма особняке.

отца она, наконец, сформировалось в окончательное решение и, бросив все, я

«Душитель» был человеком приятной, но не впечатлительной для

пританцовывало, точно это и не пианино, а молодой пижон на танцевальном

(отцу я сказал, что использую ее как конспиративную для встречи со своими

как говорится, у собаки ноги растут.

– Я думаю, что если поставить цель, пожелать, так сказать, вычислить

она страх как обожала и о которых любила побеседовать со знакомыми и

несчастью? В моем случае я полагаю к счастью! Отец мой, упокой Господи

даже одно с героем пьесы имя – Алекс и третье: я уверен, что и ваша

Город, о котором мы упомянули в первой части, был небольшим, таким

убийство.

«Душитель» проработал в департаменте много лет и, уверяю вас, ни разу не

стереотипы, одним словом здание надзорного департамента располагалось в

Музыкантом я не стал, а по настоянию отца и рекомендации ведомства, в

– по крайней мере, у нас в доме играет не призрак.

из пустой квартиры было бы таким пустяшным делом, что об этом даже

Вторым позвонил мужчина. Манера его речи навела меня на мысль предложить

исполнении невидимого пианиста ноктюрн соль минор (соч. 15 № 3)

так подумал, съесть мне эту рукопись, если ошибся, читатель. Подумал,

Запольская. – Не понимаю, за что вам присвоено так много званий и оказано

– – – – – – – – – – – – -

Побарабаним!

две домработницы) в центре города, и сытного место в консерватории. Да и

Возможно, на них повлиял разнос, учиненный в свое время «умной головой», о

выделили ему лучшую квартиру в ведомственном доме. Однако, отслужив в

Фредерика Шопена.

формализмом в искусстве.

Умная голова села в черное министерское авто и выехала из «златоглавой» в

лауреат и прочая Анатолий Иванович Билько, – что это призрак Елены

страстную, жаркую, лютую ненависть к этому жуткому ремеслу!

Хочу разочаровать, а может быть наоборот, порадовать читателя, хотя скорей

свою мертвую хватку.

Но договорить фразу подследственный уже не может, потому что «душитель»,

несговорчивым подследственным!

доказательство существования Бога….

Дама, не дождавшись ответа на вопрос о почасовой оплате, бросила трубку.

по крайней мере, последних несколько лет никто из жителей его в доме не

читатель? Подумал, подумал и ошибся!

А так как в министерстве умная голова была решительно в единственном

из ведомства уволился и пропал, то есть натурально растворился. Как не искали

– Нет, – ответил я, – в основном, дамы преклонного возраста.

вы там разберитесь, а мы тут за вас (для удачи) по дереву-то постучим.

гражданином таким-то?

оказался здесь. Теперь даю здесь концерты, участвую в вечерах и спектаклях, а

информации не мочился. Иголки под ногти не загонял. Пытки не практиковал.

всего делаю это оттого, что автор, а иначе, зачем он нужен, должен ломать

мраморных причинных мест которых бьют небольшие фонтанчики? Да ничего

– Вы что тут совсем ох…ли!

давно устроили там вроде продовольственно-вещевого (из продуктов и вещей

«Для новой театральной постановки на роль тапера требуется актер,

на себя доносы съездить, да и разобраться на месте, что там к чему и откуда,

мне ведомства. Перейти из мрачного мира «дел» в сферу «гармоний» Мысль об

несговорчивого подследственного.

виду квартиру.

будто готовясь к новому броску, свои изящные пальцы и повторяет вопрос:

И написала бы, уверяю вас, чем, несомненно, подвела бы под статью ни одного,

скверике, а до этого, как и все была атеисткой и как все боролась с

– Но послать нужно не черт знает кого, а кого-то толкового. – Предложила

убеждений, откажутся выбить на клавиатуре слово «анафема».

неказистое, что и приводить его в этом рассказе – только рассказ испортить.

изящными пальцами правой ручку и, обращаясь к подследственному на «ВЫ»

Городские жители утверждали, что когда она (голова) стала подниматься по

а многих своих товарищей по службе, но миловал Бог.

на страх и ужас, а на покойный лад.

душу его, ушел в мир иной, а с ним ко мне явилась мысль уйти из ненавистного

Больше десяти лет я проработал следователем. Боже как я ненавидел эту

– Где и при каких обстоятельствах вступили, вы в преступный сговор с

– Скажите, Алекс, то есть простите, Алексей Петрович, я все хотел у вас

обойти, а уж на уборку так и дня не хватило бы, оттого квартиру убирали аж

Нашлась в министерстве умная голова, которая предложила: прежде чем писать

ему роль бандитского авторитета, но поскольку таковой в пьесе не было, я

мировую славу, но в переходном возрасте голос, увы, пропал и стал низким

– Нет. – Ответил он, и если у меня даже было какое– то желание поспорить с

спрашивает:

мизансцену, – пардон, Алексей Петрович, но сжать пальцами горло так, чтобы

он свой рассказ. – Бросить все к свиньям собачьим!? Но чтобы я стал делать.

учительниц– Вообще меня зовут не Алекс, а Алексей Петрович и потом, увы и

страх, такой ужас и жуть, что некоторые, уж вы простите за натурализм,

очерченной индивидуальность. Она выражалась и в репертуаре, и в

Без сомнения разумно поступала Елена Александровна. Кому охота лишаться

Рахманинов и сочинения салонного характера. Особенно изумительно звучал в

фортепьянная игра меня вполне удовлетворит. Не может, ну убей меня гром, не

небольшим, что даже и названия, кажется, не имел, а если и имел, то такое

отца. Представляете, отца уже давно нет на этом свете, но если он мне снится,

Чувство мира и покоя усиливал (особенно замечательный весной) небольшой

дымом импортной сигареты, голова, усмехаясь, говорила себе под нос:

характера, и им не просто расскажи, но и продемонстрируй, а еще лучше– дай

После смерти Елены Александровны Иван Алексеевич (мужа Е.А. называла на

только с той оговоркой, что сочинители– люди экстремального склада

– Все это безумно интересно, Алекс, – нарушил я паузу, меняя, таким образом,

Через час на театральной сцене я лицезрел приятного во всех смыслах

призраки, уважаемая Любовь Васильевна, – научно доказанный факт. У нас в

следственного произвола.

следователь, но таких пальцев в ведомстве было – раз два и обчелся, только что

стукачами) и играл там на рояле.

малознакомыми людьми.

Алексей Петрович ничего не ответил, а сделал резко движение рукой и пальцы,

– Да, в ваших умозаключениях есть рациональное зерно, – почесывая затылок,

пострадавших от родительского насилия и лицам, потерпевшим от

квартире уже не было. Кроме того, исчезла его рюмка, тарелка, папка с нотами

министерство.

быть от обиды, что он не стал знаменитым певцом, из ревности – отец не хотел,

Когда же окончательно пришел в себя, то никакого Алексея Петровича в

У невидимого Алекса был такой приятный, располагающий к себе голос, что я

поставленный самим собой вопрос. Наконец, он потушил сигарету и

Все это, то есть о Боге, Рае, Аде и прочих философско-религиозных

внутренних дел. После окончания работал следователем, а в свободные от

его лучшие следователи ведомства, но так и не нашли. Конечно, если бы они

Рай– это ничто иное, как музыкальный салон. Ад же представляет собой

институте этим вопросом занимается специальный отдел и, нужно вам

«Ведомственная Шишка» в родительской квартире практически не появлялась,

Работники ведомства (может быть виноват мирный дизайн здания) были

то я целый день хожу сам не свой и весь дрожу от страха. Хотя ничего

устраиваются в таких зданиях, взглянув на которые человека охватывает такой

Алексей Петрович выпил рюмку. Закурил и стал молча пропускать тонкую

названия»

Алексей Петрович закурил и задумался. Как будто бы пытаясь ответить на

– Но вы даже меня не видели и не слышали моей игры.

пальцами за кадык, да так, что тот не то, что говорить, а и дышать уже не

Я выпил рюмку и закусил ее тяжким вздохом и репликой:

бы стало ясно, что он имеете дело с выдающимся явлением. Мастером с резко

человека.

Департамент хозяйственных махинаций. Департамент антигосударственных

бросилась писать явку с повинной.

– Почести и звания мне присваиваются согласно штатному расписанию, а

вопрос. Мало того, что отвечал, он еще при этом брал на себя все нераскрытые

у меня «Душитель» и вдруг играет на рояле?! Дойди эти разговоры и смешки

вычисляли кого угодно и где угодно, а уж выщелкнуть какого– то пианистишку

называют интеллигентов воры, может навести ужас на матерого преступника?

Играть в ресторане? И потом голос отца! О, этот голос не то, что не давал мне

Елена Александровна Львова. Но она уж лет пять, как умерла или лучше

шишки из городского ведомства, но из какого точно – неизвестно.

Знает и отпускает. Минут пять подследственный надрывно кашляет, тяжело

собеседника, а уж если он злился, то того сковывал просто-таки животный

перед бурей. И этой бурей, очевидно, должны будут стать работники ведомства,


Не буду описывать вам репетиционный процесс.

кличке «душитель».

Ибо в особо деликатных случаях, когда подследственный не желал, что

кружевным платком влажную макушку, и немедленно вызвала к себе

фруктовый садик, расположившийся во дворе здания.

Ну, какой ужас могут вызвать атланты, поддерживающие козырек подъезда, из

которой все еще напоминает стол с поломанными ножками, стоящий теперь в

преступный сговор с гражданином таким-то?

пианиста, то это не составило бы особого труда.

подследственных наружности. Можно даже сказать интеллигентского вида

– Вот уж правду говорят, заставь дурака молиться – он и лоб расшибет.

несговорчивый подследственный.

дышал и безумно вращал зрачками.

душу. Но следователь, однако, знает меру, чувствует, когда нужно отпустить

играл ноктюрн соль минор (соч. 15 N 3) Фредерика Шопена.

работы время тайком, используя черный ход, поднимался в квартиру к бабушке

Сказав это непечатное словцо, голова так ударила по столу кулаком, что у

– Музыка, – говорила она, хватая собеседника за пуговицу, и говорила так

особенного во внешности и манере поведения отца не было. Интеллигентный,

бы даже сказал не группировку, а банду, да что там банду – бандищу!

изумительные, достойные поэмы пальцы его, сомкнулись на моем горле. Все

заглянем в кабинет «душителя», в тот самый момент, когда в него вводят

департаментом дела.

Но мы (автор) за неумением внятно рифмовать не станем этого делать, а лучше

людьми, если и не радушными и приветливыми, то не злодеями – костоломами

Александровны играет на рояле!

Доведись специалисту оказаться у двери этой странной квартиры, то ему сразу

следователем в десяти томах и спецкурьером отправлены в столичное

Никто из них на подследственных руку не поднимал и с целью выбивания

может.

смешно и говорить.

написать в каком – пресек бы подобные высказывания на корню.

ваших проектах я не смогу. Переезжаю в другой город.

было такого случая, чтобы подследственный не ответил на поставленный

– Сколько я буду иметь в час? – спросила она и, чуть помявшись,

какофонию антипатичных звучаний…

профессию. О! как я ее ненавидел! Тут нужен Шекспир, чтобы описать мою

Ошибаетесь, читатель! Душителя уважали, почитали, награждали и даже

заработанные не Бог весть какие деньги перевожу в фонды для детей,

Вы) к тому времени тоже уже умерли, лучше сказать сгорели на работе,

– Я хочу поехать в эту школу, папа. – Сказал я отцу.

струйку сквозь дымные кольца. Делал он это также блестяще, как играл на

в свое черное авто и укатила назад в столицу.

числе, то ее решили и направить.

Пухлые эти, отдающие пылью и мышами, тома, говорят, навели в кабинетах и

гражданином таким-то?

ведомстве десять лет и получив очередную звезду подполковника, «душитель»

котором служил мой дедушка, я отправился в академию департамента

склада. Кроме того, между нами говоря, городские подследственные – люди

воспитанный человек, но у него был такой голос. Такой голос, что мне даже

– Меня зовут Алекс, я хотел бы поговорить о вашем объявлении.

следственного произвола и крещенных медными трубами криминальных войн.

– – – – – – – – – – – – – – – – -

сиплым. Может быть, я не утверждаю, что это так, только предполагаю, может

Любовь Васильевна была стопроцентно права! Ведь у нас спокон веку

Прекрасным в нем было все: и лицо, и одежда, но самым удивительным у него

Закончив дело, голова, опираясь об руку водителя, спустилась с лестницы, села

уходе стала расти во мне как???? Как эпидемия гриппа! Через год после смерти

– Жаль! Очень жаль!

человечку. Ведь почти все в этом «городе без названия» были друг – другу

отцом, то после этого холодного как могила «НЕТ» оно исчезло.

– Почему вы так думаете?

наговорить, да не помочь, так сказать, наговором родному (следователю)

Ничего кроме чувства эстетического удовольствия не вызывали причудливых

расписанием, человек.

– Дорогой Алекс, вы не можете принять, а вы уже принимаете участие в

Только за стенкой, в давно уже необитаемой квартире, невидимый пианист

Ужас «Душителя» жил не во внешности, а в цепких пальцах.

Сейчас читатель подумает, что я притягиваю за уши следующую реплику. Я бы

родственниками или свояками. По этой же причине городской суд, как правило,

Прежде в этой квартире жила преподаватель музыки и аккомпаниатор

дежурной части?

Цель, в общем и целом, была достигнута. Спектакль прошел неплохо, его

были красивые длинные тонкие аристократические пальцы. Прямо не пальцы,

Уж вы мне поверьте, читатель, здание это наводило «присутственное лицо» не

вечере. От его прочувствованного пьянисимо замирали даже театральные

Однако, бросим мы, уж ты прости, читатель, ложку дегтя на

квартира перешла в собственность их сына, какой– то большой (весь в отца!)

свет, Алексей Петрович отпустил свою хватку. Минут пять я кашлял. Тяжело

конфискованных вначале у цеховиков, а потом у народившихся капиталистов)

– Нет, я ничего не заканчивал, – тяжко вздохнув, ответил Алексей Петрович, – но

Злодеяния, совершенные членами этой группировки были описаны

страшно о нем вспоминать, а уж представьте, каково было его слушать!?

законам жанра обделен внимание начальства и влачил жалкое существование.

Франкенштейна.

Поверьте, в нем нет ничего интересного. Шум, сквернословие и, что греха

Не имея таких данных, он, тем не менее, наводил не то что страх, а настоящий

тут же сказал ему:

– А вы посудите сами! Музыка из квартиры доносится в одни и те же дни по

Видя, что подследственный окончательно очухался, «душитель» разминает, как

категориях, Елена Александровна говорила, когда уже вышла на пенсию и, в

– Любезный!? Ха-ха– ха. Да этакого лоха, – радуется подследственный, -

Да ни в жисть! Для того, что бы его не то, что напугать, а просто спугнуть

столько почестей!?

– Уйти из ведомства?. – Вопросом, раздавив сигарету в пепельнице, продолжил

несомненным украшением, я бы даже сказал– звездой, стал тапер Алекс.

В столичных городах, не мне вам рассказывать, любят у нас устроить

оставался в ее цепких музыкальных пальцах – это, может быть, самое верное

коридорах министерства такого страху! Такой страхотищии!

развести как два пальца…

(сочинители) способны и на насилие, и на разврат, и даже, упаси Господи, на

считал это несерьезным занятием.

Некоторые читатели, очевидно, думают, что следователь был, тем не менее, по

– Но согласитесь, ведь это смешно: следователь, да еще с таким прозвищем как

спросить, где вы учились музыке? Заканчивали какую– то консерваторию? Ведь

столичной консерватории, но это было невозможно, поскольку моей отец

город.

фонограммой и закадровым голосом, но в этот момент, по законам

Первой позвонила дама.

Что одна важная министерская шишка, но это строго между нами, даже

– Благодарю вас за добрые слова. Когда мы сможем увидеться?

осуждение, но даже и недоумение, а пальцы мои, вне зависимости от моих

– Я повторяю вопрос. Где и при каких обстоятельствах вступили вы в

сказать переместилась в мир звуков, созвучий, гармоний и т. д. и т. п., которые

лоб, а вскользь, так сказать. Вот мой вопрос:

А уж когда он тронул ими клавиши, то мне тут же стало ясно, что я имею дело

– Уж вы поезжайте, – сказали умной голове товарищи по министерству, – и уж

момент, когда я вот-вот должен был шагнуть из темной трубы в ослепительный

угадал! Угадал, потому что надзорные департаменты у нас непременно

В нашем же маленьком «городе без названия» все они (карательные органы)

Вы знаете, я боготворил бабушку, чудную пианистку, которая и была моей

Дурацкий, надуманный вопрос, решит читатель, и автор согласится с ним, но

сжали кое-кому горло, то этот кое-кто непременно рассказал бы, куда подевался

муж Елены Александровны – Иван Алексеевич Львов крупный осанистый

тихие, незлобивые, если и попадали по какому-то делу в здание ведомства, то

вы, не побоюсь этого слова, – блестящий пианист.

заметить, не без успеха.

кроме умиления!

Иногда даже, что правду скрывать, и наговаривали на себя лишку. А как не

приказанию доставлен.

человек, а разве интеллигентского вида человек «Иван Иванович», как

самому попробовать. Вкусить, так сказать, живых эмоций. Поэтому они

одним и тем же часам. Значит, играет живой, связанный определенным

не то, что уйти, но даже подумать об этом! Но жизнь не вечна, к счастью -

«Душитель» берет изумительными пальцами левой руки лист чистой бумаги, а

покрылась здоровенными каплями пота. Однако, те же жители уверяют, что,

и пепельница с его окурками.

Подследственный бледнеет, коченеет, и, кажется, что он вот-вот отдаст Богу

ужас на лиц, опаленных адским огнем уличного беспредела, омытых водами

подследственному, – Прошу вас, любезный.

квартиры, да какой квартиры (час, не менее понадобился бы вам, чтобы ее всю

– Мне не нужно вас видеть. Перво: е у вас изумительный голос, второе: у вас

нужно, иметь, как минимум, габариты Терминатора и внешность

основном, сидела дома или, если случалась хорошая погода, – на лавочке в

рояле.

мухи…

множество всяких карательных департаментов. Департамент уголовных дел.

продолжил.

А ведь в детстве у моего отца был голос Робертино Лоретти, и ему пророчили

О его пальцах (длинных, тонких, изящных) можно и должно написать поэму!

точно.

голова.

– Вы– мракобес! – Возмутилась кандидат медицинских наук Любовь Васильевна

поплыло перед глазами, и я вступил в черную (с яркой светящейся точкой в её

– Спасибо, дорогой, – благодарит следователь надзирателя и, указав на стул

оборудованный каземат, но в здании ведомства отродясь никаких казематов не

Голова хоть и была умной, но не бесстрашной.

– Но вернемся к его голосу. Даже в обычном разговоре его голос пугал

прервал разговор.

– Да ерунда все это, – отмахнулась от соседа (как от мухи) Любовь Васильевна,

без всяких пыток и насилий охотно давали нужные следователю показания.

– А тебе повторяю, начальник, что я …

тоже так подумал, но уверяю вас, я и раньше это спрашивал у Алекса, но не в

дышит и моргает обезумевшими глазами.

горячо и проникновенно, что к концу разговора маленький предмет гардероба

соглашался А.И. Билько. – Но вопрос в том, как он туда проникает? Я имею в

чтобы я стал известным пианистом?

Алексей Петрович закурил новую сигарету. Наступила долгая пауза.

После спектакля мы сидели с Алексом у меня на кухне. Я строил планы.

ах, – сказал по окончанию моей программной речи тапер, – принять участие в

делают, что называется, в штаны.

существовало. Имелся, правда, небольшой подвальчик, но работники давным-

антикварной, изготовленной из мореного дуба вещи надломились ножки.

Все, положительно, все дышало здесь миром и покоем. Обычно так бывает

напротив были объединены в одно и располагались в мрачном, низком,

Время шло. Нужный тапер не находился. Я уж было решил заменить тапера

вызывающим ужас здании так, очевидно, подумал читатель? Я угадал? Точно

Не подумайте, что я осуждаю Елену Александровну. Упаси Бог! У меня, право,

выносил мягкие, а то и вовсе оправдательные приговоры.

встречал.

Может быть и практиковали бы, заведи они у себя для этих целей, специально

до моего отца. О, это было бы нечто!!!

форм, усаженные диковинными цветами, клумбы.

ступеням следственной тюрьмы, то вся задрожала, а ее лысая макушка

у исчезнувшего следователя.

хотел! Мало того хотел – меня даже брали в школу одаренных детей при

человек раскололся – в это мне как-то не верится?

а музейный экспонат!

может человек с таким голосом плохо играть на фортепьяно!

не поднимаясь из-за стола, хватает его своими крепкими цепкими сильными

деяний.

называется, колоться и брать на себя лишку, его передавали следователю по

Моцарта, 29

Борису Струнову на шестнадцатилетие родители подарили гитару.

День и ночь, ночь и день просиживал Боря с родительским презентом. Через

Тогда Борис решил написать совершенную песню, в которой идеальная

дуде игрец, но и повелитель замочных сердец!

путем тайного голосования…

ярко выраженным раздвоением личности. Все эти процессы стали развиваться

постукивание стихло, весь зал наполнился, расширяя до немыслимых размеров

– Не может быть!? – изумился композитор – песенник. – Ведь я же не сплю!

двор и обратился к первому попавшемуся ему на пути человеку в белом халате.

– А я вам сейчас все объясню, если вы конечно желаете?

видели, когда входили? И к тому же я истинный поклонник вашего творчества.

композиций, а спустя полгода написал собственную песню.

обихода адрес: готическая латиница, такая же, как на конверте во сне, сообщала

– Да помилуйте, кто ж вас не знает. Все иммигрантские магазины и культурные

зрительскую симпатию.

сообщил заведующему, дежурный врач Юрий Михайлович Павловский.

нетрадиционным, то есть решил прибегнуть к галлюциногенным препаратам. И

– Садовая голова. Вновь не тот ключ взял, – бормотал «домино», пытаясь

газету «Социалистическая индустрия», журнал «Здоровье», почтовое

и подросткового возраста.


нужному адресу…

Вот эта ваша песня «Мне снится сон» особенно мне нравится, – незнакомец

Вольфганович. – Но и не церковь. Здесь в некотором роде, как бы это яснее

Иди! Иди! Неча тут…

В тот же день после школьных занятий Борис Струнов пошел не домой, а

достал из стола две рюмки и медицинскую мензурку с играющей в лучах

Борис Аркадьевич обвел грустным прощальным взглядом зал, сцену. Она

располагалась (прямо с какой– то мистической настойчивостью)

иконка на входе… никаких железнодорожных путей, билетных касс и вдруг

уверяю вас, там вы услышите и увидите истинное совершенство. Вперед!

лабораторией патологии мозга.

денек– другой на осмотр «столицы Мира».

центры вашими афишами обклеены. Даже у нас в коридоре висит. Разве не

– Не понимаю, – пожал плечами Борис Аркадьевич. – На крыше крест. Опять же

знакомства, представился «домино».

«av. Mozart 29».

сцены…

надуманное.

так густо была она засыпана читательскими записками, цветами, свечными

отсутствие в ней привычной тоники, доминанты, субдоминанты – эта музыка

пропел мотив песни.

– Нет, нет, нет, – заартачился Юрий Михайлович.

Мать ушла на кухню готовить завтрак…

Незнакомец, по-птичьи склонив голову, внимательно слушал Бориса

предприимчивая музфирма организовала Б.А. Струнову концерты в ряде

тяжко вздохнул зав отделением. – Значит, нашел– таки свою гармонию.

Сергей Иванович Подольский. Из потомственной семьи слесарей-

Человек вздрогнул, обернулся, быстрым рентгеновским взглядом скользнул по

– Боря, будь добр, сходи за почтой, – просит его бабушка. – Уже два дня никто в

инструментальщиков. В своих видениях для себя он был Борис Аркадьевич

Вот держите, – и он протянул барду пухлую стопку заморской «зелени».

Фан… Пре…Ая… Му…

«Домино» легонько подтолкнул Бориса Аркадьевича к светящемуся

взрывать.

Вскоре в музыку влился и царственный многоголосый хор. Как ни вслушивался

определением «класс», но нашлись и такие, кто обозвал «лажей».

Сон этот частенько снился Боре Струнову и даже тогда, когда он был уже

вестибюльные часы пробили ровно семь. Вихрем взлетел на седьмой этаж.

– Признаться, Амадей Вольфганович, это песня мне тоже нравится. И не только

в сумрачный, пахнущий свечами, елеем и еще чем-то грустно печальным зал. В

– Не прокомпостированный! Платим, штраф или следуем в диспетчерскую!?

амфибрахия.

– Но если вы позволите вашу булавку, – Б. А. Струнов указал на галстучную


первый летальный исход в его врачебной биографии.

Доктор Павловский работал в клинике только вторую неделю, и это был

жизнь…

– Вот, пожалуйста, – Борис протянул билет.

Аркадьевича.

Наутро Б. А. Струнов не отправился, как планировал, домой, а решил потратить

– Понятно, – дружески улыбнулся «домино».

этому адресу всегда находились психиатрические клиники.

– Насколько я понимаю, вы не можете справиться с замком, – дрожащим от

сторонам, осенил себя крестным знамением, осторожно толкнул дверь и вошел

ветра подхватил его и понес, что называется, куда глаза глядят.

вспорол желтый бок и достал из конвертных внутренностей белоснежный лист.

выразиться? В общем, что-то вроде транзитного зала.

– А как же вы откроете без ключа?

жила по каким-то своим, по-видимому, совершенным законам гармонии.

Тем более что вы и двери сами отворили! Прошу! «Домино» легким движением

Борис Аркадьевич невольно взглянул на часовой циферблат, пульсировавших

В 18:00 Борис вышел из дому. В 18:05 пришел на остановку. Неожиданно

освещенный лучами заходящего солнца зал. Какое– то время стояла

– Уверяю вас, что это мелочь! Предтеча, так сказать! – заверил его Амадей

– Насрали и разошлись, – сердито выкрикнула уборщица. – А ты махай теперь!

– Симпатичная церквушка, – восхитился композитор. – Интересно чьей -

Струнов: композитор, поэт, искатель совершенной гармонии. Одним словом,

человека в «домино» – свободном черном плаще с капюшоном.

– Боря вставай, – трясла его за плечо мама.

Как только затих их последний удар, Борис Аркадьевич тотчас же услышал

– Под-о-о-льский… Сергее-е-е-й … Ива-а-а-нович…

– Ну, я собственно за этим и пришел! Точнее даже сказать, что сама судьба меня

– Следующая остановка– Воровского, – объявил водитель.

– Спасибо, – поблагодарил его Боря и отправился домой…

– Ну, да вы же у нас новенький. Вот.

инструментальщиков, – объяснил умение справляться со сложными замочными

отыщется, свезете в городской крематорий. Знаете, где он находится?

Общество покровителей музыки…

– Никаких нет! – погрозил ему пальцем зав. отделением. – И вам легче станет, и

патологической исследований нарушений психического развития, то

Весь день Боря провел с гитарой.

тут ему приснился сон.

– Да, в этом здании не психиатрическая клиника, точно, – улыбнулся Амадей

увидел приземистую старую церковь.

Вольфганович. – Давайте-ка, проследуем с вами в следующий зал… вот там,

– Что, а как же все? Где…

последний из них.

получится. Старинная швейцарская система. Теперь только что динамитом

– Можете называть Амадеем Вольфгановичем, – протягивая руку для

покраснением. Композитор хотел было для верности чувств ткнуть церковную

это время старинные церковные часы принялись хрипло отбивать семь часов.

– Нравится? – вернул его в чувство «домино». – В ответ с окаменевшей гортани,

заколку с перламутровой головкой в виде изображения Мефистофеля, – То я

– Насчет судьбы вы абсолютно правы! – восхитился Амадей Вольфганович. -

стандартный: тон, полутон, тоника, субдоминанта, домината, а в стихотворной

стену кулаком, но таким опрометчивым образом можно было надолго вывести

сочинительства. Выбрать-то выбрали, а послушают и переменят решение.

По этому поводу вам надлежит явиться сегодня в 19 00 по адресу ул.

раз на улице Моцарта в доме 29. Хотя во всех городах, где я бывал прежде, по

Борису Аркадьевичу и удивленно спросил:

– Вот оно, что… ну тогда другое дело… тогда нужно, – Кирилл Романович

ящик не заглядывал.

«Дорогой Борис…

жизнь, он непременно искал улицу Моцарта дом 29. Но повсюду в доме номер

поэтическая строфа ложилась бы на безупречную музыкальную гармонию. Но,

которая произошла вследствие удара тяжелым предметом по пьяной лавочке, а

открыть дверь, над которой золотом сияли цифры «777».

– И кто? – деловым тоном поинтересовался К.Р. Икунов.

…среди многочисленных претендентов, выбрало вас и желает вручить вам

занял место у окна.

Борис Аркадьевич побледнел, окаменел и стал походить на статую, коих

Он спустился в бар, выпил рюмку водки и вышел на улицу. Сильный порыв

– Ну, Музыкой – это мы его так в шутку называли. По паспорту он, как сказали -

Юрий Михайлович, свидетельство о смерти, а тело, если родственников не

своей музыкально-поэтической формой, но и историей. Дело в том, что всю

– Не знаю как все, а ты точно в школу опоздаешь. Вставай! Вставай…

психиатрическая клиника, а аудитория 777 оказывалась то отделением клинико-

«Странное имя, – мелькнуло в голове у Бориса Аркадьевича», – какое-то даже

всунул булавку в замочные внутренности. – Так, так, так… швейцарская,

– Бис! Браво! Браво! Бис… Зрители долго не отпускали Бориса Аркадьевича со

– Попытаемся обойтись без разрушений, – улыбнулся Борис Аркадьевич и

Такой концерт! Так держать зал…

– Кирилл Романович у нас в седьмой палате летальник, – дрожащим голосом

как ни пытался юный сочинитель одолеть эту проблему, в итоге всегда выходил


волнения голосом, поинтересовался Струнов – Позвольте, я вам помогу?

Зав. отделением бросил на стол визитку. На ней четким каллиграфическим

системами Борис Аркадьевич.

пенки. Начинающий композитор спустился вниз. Открыл ящик. Вытащил

себя из концертной деятельности. Борис Аркадьевич воровато осмотрелся по

Борис хотел было отказаться, но это грозило потерей его любимой клубничной

музыкальное общество, а городская психиатрическая клиника! Боря вошел во

Весьма точно подмечено. Весьма! Ну, так следуйте за мной избранник судьбы.

29 по улице Моцарта, будь то многомиллионный город или ПГТ всегда

предмет тот был акустическая гитара. Вот такая история. Так что оформляйте,

на небоскребе электронных часов. Они показывали 18:55.

– Не прокомпостированный, – констатировал водитель. – Штраф три рубля!

Одним словом, вбежал он в дом номер 29 по улице Моцарта, когда

конфессии?

Тайфуном пролетел по гулкому коридору и сильно рванул дверную ручку

металлический скрежет и недовольное бормотание. Он обернулся и увидел

распахнул перед Борисом Аркадьевичем дверь, и они вошли в огромный

абсолютная, какая-то даже доисторическая тишина. Вскоре в ней послышались

Ближе к сумеркам Борис Аркадьевич, среди ультрасовременных небоскребов,

грузной уборщицы никого не было.

выразились, дудец? Ведь вы же меня первый раз видите!

после перенесенной в шестнадцатилетнем возрасте черепно-мозговой травмы,

Почти все, кто слышал Борину композицию, охарактеризовали ее емким

помянем душу раба Божьего. Как его?

крупных заокеанских мегаполисов…

уведомление и обклеенный красивыми иностранными марками желтый

не Боря, а Борис Аркадьевич – признанный мастер бардовской песни.

Я вам… даже сверх договорной суммы отстегну. Премиальные, так сказать, за

проспал. Ведь вы же сами сказали, что я спал. Вот билет…

– Только мне не понятно. Откуда вы, собственно, знаете, что я, как вы

– А где все?

отправился на улицу Моцарта 29. Однако в здании N 29 располагалось не

Острым ногтем, отращенным специально для гитарных переборов, Боря

– Но… у меня … это первый случай в моей…

тайну совершенной гармонии.

– Депо, – объявил хриплый мужской голос – У выхода предъявим билетики

фосфорическим голубоватым светом туннелю…

транзитный зал!?

Боря протянул тетке желтый конверт.

водителю.

– Не надо спать, пацан, – заявил водитель. – Я объявлял! Попрошу предъявить!

– Подольский.

попа и равнодушно глядящих своими тонкими ножками на лепной потолок да

– О Боже! – Восхитился «домино». Вы, милейший, как я погляжу, не только на

В замке что-то щелкнуло. Дверь отворилась.

Композитор подошел поближе. На церковных дверях он увидел иконку

попытаюсь.

– А что это вы, голубчик, так дрожите? Доктору не пристало так волноваться.

месяц-другой он уже довольно недурственно перебирал аккорды любимых

Б.А. Струнов ущипнул себя за руку. Щипок отозвался болезненным

звуки, точно кто-то стучал дирижерской палочкой по пюпитру. Как только

шрифтом сообщалось: «Городской крематорий. Моцарта – 29»

светящемуся жидким голубоватым светом выходу…

толстыми прутьями строение. – Это отделение психической патологии детского

– Уф-фу-уф-фу-фу? – тяжело простонали, закрываясь, дверные створки.

шестнадцатиетнем возрасте великомученика, а рядом с ней давно вышедший из

– Не менее интересно и то обстоятельство, что ваша церковь расположена как

огарками, плюшевыми игрушками и фотографиями Бориса Аркадьевича…

заходящего солнца всеми цветами радуги жидкостью.

параноидальная шизофрения на почве маниакально-депрессивного психоза с

Почему вы не объявили, что трамвай идет по другому маршруту.

быстро появился нужный ему трамвай. Борис вошел в полупустой вагон и

Испробовав все привычные формы сочинительства, Боря бросился к

– Пожалуйста, – домино вытащил булавку. – Только вряд ли у вас что– то

изображают уличные мимы.

форме: ямб, хорей и допотопный амфибрахий.

– Но у меня нет с собой таких денег, а не прокомпостировал, потому что

в стихи Б. А. Струнов, но так и не встретил в них ни ямба, ни хорея, ни

В юбилейный год (20-й год Бориной концертной деятельности) одна

– Нет, – покачал головой начинающий доктор.

Моцарта дом 29. Аудитория 777. Просьба не опаздывать».

Струнов принялся рассказывать свой сон.

психиатрической клиники К. Р. Икунова негромко, но требовательно постучали.

– Скажите, а где я могу найти аудиторию 777?

– Вдруг, – размышлял он, – меня попросят спеть что-нибудь из моего

– Как депо? – возмутился Боря. – Мне на улице Моцарта надо было выходить.

почему– то напомнила ему свежую могилу, только что похороненного кумира,

– Ага, Серега Музыка, стало быть, – делая ударение на «А» в слове «музыка»,

конверт. На нем замысловатым шрифтом, было выведено «Boris Strunov».

– Простите, не имею чести…

Борис устало вздохнул. Закрыл дверь и побрел по темному коридору к

Трамвай дернулся и потащил, весело грохоча на стыках, юного сочинителя к

говорите, а вот мы ее сейчас… мы отечественным способом…

В кабинет заведующего отделением психической патологии городской

Тренированное, чуткое ухо Бориса Аркадьевича поразила даже не музыка, а

неизвестного ему напоминающего самого Бориса Аркадьевича в

церковный зал, невыразимо прекрасной музыкой.

– Да, да, входите, – отозвался на стук заведующий.

В какие бы города и селения не заносила Бориса Аркадьевича его гастрольная

сюда привела!

– Почему Музыка? – недоуменно поинтересовался Ю.М. Павловский.

бетонного языка и бледных губ Бориса Аркадьевича слетали невнятные звуки

– Вон в том здании, – медработник указал Боре на приземистое зарешеченное,

Лето. Утро. Солнце. Каникулы. Из кухни аппетитно пахнет клубничным

– Тут все просто. Я ведь происхожу из семьи потомственных слесарей-

Конечно, нет!

Пока составляли протокол. Пока Борис ждал нужный трамвай.

– Ну, Борис, вы просто гений, – антрепренер долго тряс струновскую руку.

вареньем.

Концерты прошли, что называется, на одном дыхании. Особенно удачным был

аудитории 777. В ней кроме пустых столов, аудиторных стульев, поднятых на

9 декабря

Телефонный звонок взорвал тишину. Ох уж эти телефонные звонки, 50%

современных рассказов начинаются с них (интересно, с чего они будут

воспоминай, закипятился я. – Ты же про Леннона что-то говорил.

и теперь живее всех живых!».

фактами, рождавшимися, видимо, в Мишиной голове по ходу его цветастой

отправлял отяжелевших от вина и травы поклонников Леннона-Есенина и

Копытов.

нужны, как никогда. У ближайшего поворота уже заходился визгом ментовский

знакомое всякому, кто, просыпаясь утром, тщетно силится собрать в целое

Затем следовала паузу и пафосная тирада.

похожим на Карла Маркса в молодые годы.

развороченные контуры жарко клубящегося бойлера. Над ним, траурно

За полночь, когда уже иссяк винный фонтан и дружный храп сменил

грез. Всклокоченная шапка густых волос и бегущая волной борода делали его

А. Копытов был отпрыском советских аристократов, жил в элитном доме с

Нью-Йорке расстреляли эпоху.

– Надо бы помять, – сказал я.

Слово взял студент – философ Михаил Изаксон. Жизнеописание Джона

Леннона-Высоцкого в подвал, где одуревшие «хлапцы» мылись под душем.

– Суки! Ну, суки, я же просил, затушите бойлер! – причитал над разверзшейся

стуле, декламировал он, – не пройти мимо, я не убоюсь этого слова,

бетонные перекрытия, и в образовавшемся проеме обозначились

– Слышишь, «хлапцы», не забудьте затушить бойлер… – увещевал моющихся, засыпающий Кузьмич.

Судя по молочной мути за окном и возне на кухне, часы должны были

– Откуда же ты в такую рань имеешь эти новости? – полюбопытствовал я.

«Яуза», пила сухое «Ркацители» с «Жигулевским» и слушала «Imagine».

– No problems, как сказал бы покойный, – и Копыт повесил трубку.

Было видно, что на мне, он репетирует прощальную речь. С каждым

это глашатай поколения.

обессилевшие магнитофоны, мастерскую сотряс мощный взрыв. Вздыбились

– Ну да Леннон, точно, а что Леннон? – спросил у меня Копытов.

болью в шумевшей после вчерашнего голове. С трудом я открыл глаза и

еще такая рыженькая была. Помнишь рыженькую-то? – поинтересовался А.

– Вопрос интересный, но несколько прямолинейный, – усмехнулся Саша Копыт.

– Ну не в «мракобесии», если ты метафор не приемлешь, в Нью-Йорке его

Похмельный симбиоз стыда и страха овладел мной. Состояние, я думаю,

начинаться лет этак через сто?). Его пронзительная трель отзывалась жуткой

электропроводов. Среди всего этого бедлама бегал протрезвевший сторож

видом на задумчивый сад и, как всякий аристократ, был полон революционных

Это было серьезно и могло закончиться грандиозной пьянкой с

Копытов. И, не дав мне ответить, выпалил:

– Мишель, – сказал он, – мне кажется дело не в биографии, а в том, что вчера в

новым афоризмом в Копыте загорался бунтарский дух.

речи. Много лет спустя я присутствовал на одной экскурсионной прогулке,

я уже летел к направлению дома Александра Копытова.

Публика оживилась, и вскоре разделилась на два лагеря. У «Яузы» собрались

политического события мирового порядка.

мне за первым стаканом. Трудно было не согласиться, ведь я сидел у него на

окном и пил купленное на его деньги «Румынское крепленное».

– Че-че, болт через плечо. Во че! – возмущался сторож.

Просыпающийся народ глазел на развороченный бетон и недоуменно

– Ну ты, чувак, «ваще». С нарезки, что ли слетел? – присвистнул Копыт. – Я же

Джоном Ленноном и «босяками» русской поэзии С. Есениным и В. Высоцким.

студент– филолог Копытов, с которым мы накануне здорово погуляли.

хмельной сторож Кузьмич.

– Мы уже слушали это по телефону. Не перебивай, – завозмущались

бездной сторож.

говорил Миша, были насыщены такими же проблематичными фактами и

магнитофона «Маяк».

собственности». «Как минимум пятачок» – подумал я, и, натыкаясь на торчащие

– Это я у тебя должен спросить, что?

Минут через пятнадцать, кутаясь в крашенный под канадскую дубленку тулуп,

действительно готовый срок с формулировкой «порча социалистической

грохнули.

гландах.

– Здоровая мысль, – согласился звонивший, – а ты говоришь, бестолковку

патетической надрывности, он говорил об эпохе, о потерянном поколении и о

именами, как и изложенная им в тот вечер биография Джона Леннона. Изаксона

– Какую рыженькую, при чем тут рыженькая, – пытаясь уйти от неприятных

приключением.

кухне, смотрел, как ломают шейк под битловские “Йе-Йе-Йе” снежинки за его

– Какое мракобесие? Какой дьявол? Что ты плетешь! – завозмущался я.

Вскоре Саша уже вертел телефонный диск и обзванивал знакомых и

говорю – в Нью-Йорке, а мы с тобой вечер в «Бухенвальде» заканчивали, там

Пошарив рукой по тумбочке, я дотянулся до трубки и приладил её к уху.

– Мы должны! Нет, мы просто обязаны, – вальяжно развалясь на кухонном

– Я, кстати, уже начал.

Вечером 9 декабря на бывшей Большой дворянской, где расположились

поклонники Джона Леннона – С. Есенина, у «Маяка» Леннона – В. Высоцкого.

заклинило. Он выдержал паузу и добавил:

Леннона от Миши Изаксона изобиловало весьма сомнительными событиями и

которую вел бывший студент-философ. География и история места, о котором

из пола швеллера и каркасы, пробрался к входной двери. После комнатной вони

и пыли стало легче дышать. Мороз отрезвил и придал силы. Сейчас они были

– Есть дурные новости, чувак.

– Согласись, Джон Леннон – это величина, – кипятился Копыт. – Джон Леннон -

перебил Копытов.

столы были сдвинуты… У входных дверей в духе времени алел плакат: «Леннон

дедушки Леннона, – и А. Копытов театрально вздохнул.

– Я думаю, мы должны подбить народ на гражданскую панихиду, – сообщил он

При всей экспрессивности своей речи старик был прав в одном. Это был

Леннона, там расстреляли эпоху!

рекламно – художественные мастерские, было шумно. Мольберты, макеты и

воронок…

посмотрел на часы. Светящиеся стрелки зависли где-то в середине циферблата.

– Вчера в Нью-Йорке Джона Леннона грохнули, – сказал Копыт.

Йорке убили Джона Леннона.

– На мой взгляд, 8 декабря в городе «желтого дьявола» застрелили не просто Д.

– Тебя к телефону, – крикнула с прихожей бабка, у которой я квартировал.

– Кто, мы?

«Revolution – 9». Между магнитофонами ходил полный кавалер орденов славы

– Я могу рассчитывать? – с надеждой на приглашение спросил я.

– Ну как, бестолкова трещит? – не то спросил, не то констатировал Саша

– А конкретней? – спрашивали пробудившиеся.

цветные осколки вчерашнего дня.

– Трещит, а что за новости? – я до крайности напряг шумевшую голову.

живых». Пахло общественной парилкой и дымом вспыхнувших

малознакомых ему людей.

В дальнем углу голосом Джона пела “Яуза”. У окна Леннон пел из

Отголоски этой гульбы стреляли сейчас в висках и свербели в пересушенных

– Конкретней. Срок это! Как пить дать, живой срок, – сказал сторож, и,

– Вы знаете? – торжественно начинал Копыт. – Вчера в «цитадели», то есть в Нью-

спрашивал у сторожа.: – А че это, Кузьмич?

«Маяк» усугублялся «Румынским крепленным», баловался травкой и внимал

пепелище великой культуры, проводя между делом параллели между бунтарем

обреченно махнув рукой, пошел к телефону.

показывать около восьми утра.

склоняясь, висел транспарант с сохранившейся надписью «…живее всех

– Ах, Леннон, – спохватился звонивший, – так грохнули Леннона вчера в городе

«желтого дьявола», в этой, как её– «цитадели мракобесия». Нет больше у нас

– Все «хлапцы» хорошие, – говорил Кузьмич, и, выпивая очередной стакан,

Кузьмич.

собравшиеся. Но Копытова было уже не унять. Возвысив голос до

– Але, – голосом, напоминавшим треск неисправного мопеда, сказал я. Звонил

Невоплощенная мечта


1
2
3
4
шизофренией. Другие же – формой социального протеста. Хотя я думаю, что

– С этим я согласен, – неожиданно включается в обсуждение Саша Коган, -

центрального отопления. Звучит финальная какофония немыслимых звуков,

в паху, к пятой приходит ясное осознание того, что с такой записью денег у нас

азербайджанским портвейном «Агдам». Репертуарный список – всевозможными

– Шууууу – поддерживает его шумовой эффект сливающегося бачка.

– Согласен – это патриотично и придаст року русское лицо, – поддерживает его

известным городским радиомехаником по кличке “Чалый”. Хмельной Чалый

Груженные гитарными грифами, микрофонными стойками, медными

спор, чем пересылка диска на Запад. После короткой дружеской потасовки мне

– Ye-ye-ye-eeeee… – поет барабанщик Чума.

вредно. – обрывает когановские причитания Гена Чума.

– Упоминание Иерусалима в данной политической обстановке, на мой взгляд,

изъяснялся словами: кочумай, лабай, бухай и пугал фразой «чувак, вы

Я окончательно теряю дар речи.

Лет х-надцати отроду водоворотом судьбы и цепью случайных связей и

заодно и ваша свобода творчества кроется в решении вопроса:– «Отчего они не

патриотично – (Костя – патриот, мечтающий придать року русское лицо).

Гена Чума процветает на нью-йоркских таксистских трассах. Я…. хм!!??…

сосредоточенно ждут начала. Тишина. Пошла запись. Странно, но первой

Запись длится около пяти часов. Иногда следуют легкие перекуры с

говорят, подымаясь, Г. Золотов и А. Коган. Я молчу, деловито кружась у

Костя озадаченно чешет затылок и вопросительно смотрит на Золотова.

В пустой коробке двора тихо, и хорошо слышно, как скрипят подошвы их

«бровастые морды» ни хрена не понимают в честном искусстве.

юности не мечтал о вершинах, тот попросту и не жил), и предлагает в качестве

тарелками, бутылочным сургучом и учебником занимательной физики они

названия групп и исполнителей, от которых у участников группы начинаются

реквизированная чумаковским дедушкой, немецкая гармошка, старое пианино

– Правильно, – соглашается с Коганом, флейтист Золотов, – один «поц» эти

работников. Вскоре этого становится мало! И «лажисты» решают выпустить

настроенного басиста С. Коган, – вы же сдадите нас их шумом раньше, чем мы

– Так, кончай базлать, чуваки! (хватит спорить, ребята). Я прекрасно понимаю

ящик и многозначительно переглядываются. Учуяв интерес к своему агрегату,

– Свободу творчеству! – поддерживает его Гриша Золотов.

слабали моей забойной «Отчего башли не ведутся».

скажем так – в сфере обслуживания. Пластинка не вышла. Денег как не было,

Рок-сюита же «От чего башли (деньги) не ведутся» в коммерческих целях

собой на очередную межрайоновскую разборку.

зарубежной – отвечает Костя. Я молча смотрю на свои войлочные бурки.

систему, голоса – на пришельцев из параллельного мира. Запись уничтожается,

целью скосить “капусты” для отъезда) вновь собираются вместе и бросаются

мышцами. Моя рок-сюита «Отчего башли не ведутся» нейтральней и быстрей,

морда», но не больше. Поверьте, «атцы», в лучшие времена мы обязательно

просторах.

Молчим: я, лидер-гитара, плюс вокал и клавишник, плюс аранжировщик -

посвящает бывалых участники “Лажовиков” в свое детище – микшерский пульт.

«слухгеорг». В ритм-секцию входят: жестяные кастрюли, хрустальные бокалы,

отечественные фирмы звукозаписи, – заявляет Чума.

Смычков, косясь на когановский профиль.

представляется приблизительно таким же чудом, как и полет на Луну. Правда, в

зрительные и слуховые галлюцинации.

– Чуваки, не порите лажи, – горячится басист группы Костя Смычков, – мы

– Я знаешь кого писал! Со мной знаешь, кто работал? – и, заламывая

ходики – пора паковать штекера и покидать флэт (квартиру), а мы еще не

Правильно! Мы– русская группа, и у нас должно быть русское лицо, -

– Из патриотических соображений я всегда предпочитаю отечественную обувь

– «Атец», не гони туфты, – перебивает его флейтист Гриша Золотов – пластинка

музыкального Эвереста. Кто в такие годы бросается на подобные штурмы, тот

рок-струя? В бытность моей молодости кое-кто называл это вялотекущей

альтернативы студии звукозаписи магнитофонный вариант.

пиджаками и элегантными австрийскими сапогами, я мечтал о холщовой

гитарах играли практически все, даже те, кто смутно отличал гитару от

поддерживает Чуму националист Костя Смычков, косясь при этом на Сашин

представлены легкой хлебной брагой «Брызги надежды» и крепленым

людских испражнений ковре выпавшего ночью снега лежат тени деревьев,

ботинок – «загубленная молодость».

толстожопыми коммуняками. (Гриша – яростный борец с режимом).

что трудно разобрать, где кончается одно и начинается другое. Я приведу

Но как? Ведь для большинства участников группы, запись диска

4. В эпоху всесоюзного шлягера «увезу тебя я в тундру» я пел выразительную

рисковать финансовым успехом будущей пластинки, – рычит Чума, поигрывая

десяти минут. Однако ко второй минуте у меня начинается неприятное жжение

– Вы абсолютно правы, чувачки, конечно не в башлях счастье. Оно, а

верняк не к парнусу, а «Парнасу» Надо рискнуть. Хватит дрожать перед этими

трескун с подвешенной к швабре эмалированной крышкой. Да и Генины

прошлом рок-серенада «Путешествия сандаля в Иерусалим» и политическая

квадрат, я оказался в составе рок– группы с довольно оригинальным названием

– Why money pass me by, – поддерживает его бэк-вокал.

Я молчу, занятый «Брызгами» и «Бычками в томате», и отчаянно придумываю,

Наконец, Диод заканчивает монтаж, пленка готова к прослушиванию. Все

необычайно прогрессировать и набирать обороты. Школьные вечера сменялись

«Чуваки, это высший класс», и гневные восклицания – «Шчарти все на хер!».

Перемотка. Перекур. «Habana club». В этот раз значительно лучше, но все же

ведутся».

угрожает отстранением от райкомовских вечеринок и, хуже того, может

габариты– около сотни живого веса-как-то отбивают охоту к протесту.

конченый лох и не сечете в кладке» (Парень ты не знаешь аккордов)

Оказывается, через этот довольно массивный ящик с множеством кнопок и

– Коган прав, – вступает в разговор Золотов, – это произвол и творческая

плечистый Гена Чумаков.

Закупив обширную партию кубинского рома «Habana club» и несколько банок

морской капусты, рок-бригада «Лажовики» бросается на новый штурм

центрального отопления. Распределение инструментов вызывает не меньший

несуществующая пластинка: на глянцевой обложке фотографии участников

так уже и не будет. Хотя они иногда мне снятся, как, впрочем, и

коротковолновый транзисторный приемник – лишить радиосвязи областное

а также расчески, гребни, шпильки, сливной туалетный бачок и радиатор

Саша Коган. Я – из шкурных интересов жить в столице (ибо отцу светит

управление милиции.

– Костя, зачем вы одели эти лакированные «гады»? – спрашивает патриотично

Стоит погожее зимнее утро. На белом, еще не тронутом копотью машин и

Несколько вечеров в дворовой беседке кипят яростные споры.

незамысловатую тройку аккордов: тоника, доминанта, субдоминанта плюс рок-

– Ие-ие-еееее, – воет подпевка.

Диод – местная знаменитость. Этот самородок умудрился, проводя опыт по

обиженно восклицает Саша Коган.

2. Вместо того, чтобы выражаться нормальными в ту пору выражениями типа

композиции «Отчего башли не ведутся «слова «Иерусалим» и «Бровастая

электрогитаре. Хотя, правды для надо отметить, что в те далекие уже дни на


было связано или с правильно выбранным названием, но только группа та стала

сливного бачка.

а вскоре «умирает» и сама группа.

– Я думаю, что мы должны выходить непосредственно на ведущие

примемся за запись.

переименовывается в «Why money pass me by «и поётся по-английски.

– Money, money. Баксов поц… – подхватывают участники муз. бригады.

столичное повышение). С. Коган – опасаясь, что в случае провала всех

– Тррр… – изображает движение палка, скользящая по радиатору

пригублением спиртного… Шумят творческие споры. Слышны воздыхания -

– Но ведь «лапоть» – исконно русское слово, – перебивает Смычкова Коган.

– Чуваки, пару пузырей на ваш выбор, и я вам гарантирую мировой успех, -

– Мы поедем в Иерусалим, – тянет Саша Коган.

обе стороны правы, ибо границы между этими понятиями размыты настолько,

горячо убеждает звукорежиссер колеблющихся “Лажовиков”.

Запись уничтожается, а участники «Лажовиков» растворяются на мировых

выпросить хотя бы радиатор, но возле него уже громоздится чумаковский

пластинки больше не подымается. Но, неожиданно, группа знакомится с

статическому электричеству, обесточить школу, а настраивая придуманный им

Чалый начинает с хитростью охотника гнать дичь к капкану.

обожженные кислотой и канифолью пальцы, Чалый перечисляет имена и

свадьбами, свадьбы – днями рождения «прогрессивных» райкомовских

сделает соответствующие выводы из нижесказанного.

воздухе витают слухи о подпольных самиздатовских студиях, но связь с ними

– Ну, хорошо, – останавливает их Чума, – я согласен ввести в текст моей

стилями и ритмами от свинга с одноименным названием «Вечер у художника-

– Ты скажи, отчего баши не ведутся? – подхватывает бэк-вокал.

Наконец вся странно экипированная для столь раннего часа ватага ныряет в

где и как достать справку о причинах моего сегодняшнего пропуска школьных

занятий.

– «Лажовики». Не берусь категорично утверждать: с моим ли приходом это

– Вай – вай – вай, – тянет Гена.

Наконец в разговор вступает барабанщик группы и её негласный руководитель,

Звучит привычное one two three

баллада «Бровастая морда».

собственную сольную пластинку.

почему-то звучит рок сюита «Отчего деньги не ведутся». Она длится около

Возня с ботинками и бурками. Наконец рок-бригада усаживается у литовского

ваши устремления, но как руководитель коллектива не могу, да и не позволю

идеологических собак повесят на его пятую графу.

слов, падающей воды и бьющейся посуды. Запись первого диска группы

выпадает: гитара, бэк-вокал и сливной бачок. Я пробую протестовать и

слабаем ваши вещи, но не сейчас.

«экономика должна быть экономной» и «сиськи-масиськие сраные «, я

«Лажовики» закончена!

профиль.

окучивать “плодородные нивы” свадебных “халтур”. Вопрос о записи

воющих собак, чем голоса группы, претендующей на коммерческий успех.

1. Когда подавляющая масса населения моего города грезила польскими

и понять, – настаивает С. Коган.

вина «Агдам», «Лучистое» и, как следствие, стал попадать в милицейский

Пока звукорежиссер Диод колдует над монтажом и доводкой системы

обстоятельств был я втянут в лихорадку модной в ту пору рок-струи. Что такое

на мой взгляд, выведет нас к реальным рублям, чем ваши «Лапти» и «Морды».

Спустя десяток лет постаревшие участники рок– бригады «Лажовики» (с

Инструменты розданы. Теперь горячий и живой спор клубится вокруг

3. В период усиления борьбы с алкоголизмом я предпочел борьбе крепленые

магнитофона «Дайна» для записи своего первого сольного альбома «Lagoviki

осторожно пробиваются к заветной двери домашней муз. студии.

поворачивает микрофон в свою сторону.

В роли усилителя служит радиола «Аккорд», у которой уже крутится

отдел, страшно мешая этим родительской карьере.

– А че, в натуре, гитара тоже ударный инструмент! – говорили они, неся её с

имеем в кармане неплохой парнас. Зачем рисковать? И потом, это же не

звукорежиссер по кличке Диод.

косоворотке и старорежимных штиблетах с гамашами.

не будет никогда. Музыка похожа на плохо работающую сантехническую

обречен навечно, остаться молодым. В этот раз записываются неисполненные в

– Нет, уместны. Мы заявляем решительный протест и покидаем запись, -

«Лажовиков» с хитом всех времен и народов: «Отчего «башли» не ведутся?»

– Ие-ие-ее – поет барабанщик Чума,

следующей лабаем мою песню протеста «Бровастая морда», – и он решительно

учительницу русского языка.

силуэты домов и плюшевых душегреек участников группы «Лажовики».

штекеров можно записывать музыку. “Лажовики” с интересом рассматривают

И потом – это моя квартира, – авторитетно заявляет он в конце своей речи.

– Ты скажи, бровастая морда, скажи… – поет флейтист Золотов.

В качестве солирующих инструментов: ленинградские электрогитары, губная,

– Не в башлях счастье! – восклицает С. Коган.

Разбив вдрызг подушечки своих юношеских пальцев и одолев

репертуара. Он обширен и многообразен, как и принесенная выпивка. Напитки

музыка скорей напоминает звук ветра в водосточной трубе, а бэк-вокал – свору

– Нет, я предлагаю переправить запись на Запад. Только там это смогут оценить

«Беларусь», флейта – пикколо, русская трехрядка и загадочный инструмент

– Атцы, «клоки» уже у опасной черты, – говорит Чумаков, указывая на стенные

чумаковский подъезд.

читателю несколько примеров из тогдашней своей жизни, и пусть уж он сам

– Даешь музыкальный Эверест, – по-комсомольски бодро восклицает он (кто в

– N1».

Три семерки – тайный стук в дверь… Толкотня в маленьком и темном коридоре.

– Это произвол, на очереди моя рок-серенада! – «Сандаль в Иерусалиме», -

абстракциониста» до хард-роковской композиции «Отчего башли (деньги) не

рок– композицию «Дом восходящего солнца», аккомпанируя себе при этом на

обернуться полным запретом на творчество.

запись можно будет переправить на Запад.

прослушивания, следует перекур и легкий перекус под «Брызги надежды».

ведутся?». Так что я думаю, споры здесь неуместны.

барабана.

проституция. Мы должны быть честными в своем созидательстве. Поэтому

Барабанщик Усикум

Класса до восьмого все, что я знал о Толе Усикуме, укладывалось в

несколько прилагательных и одно существительное: высокий, пунцовощекий

всем этом лампово-транзисторном хламе привлекательней всего смотрелась

обладавший подозрительным для Усикума фамильным окончанием «ич».

– Ну, так берем Кантора на орган? – поинтересовался я у руководителя, выходя

податься в подпольную школу каратэ, но и там руководителем числился Алик

И «крюк» получался, дай Бог каждому. Но на Толино горе тренером оказался

Однако Толины родители музыкальными способностями были обделены

тарелок, попробовал скопировать запавшую в душу барабанную

Кстати, недавно мне в руки попалась патриотическая статья, подписанная

большой портрет барабанщика Ринго Стара.

ухмыльнулся ударник Толя.

Я уже было хотел сдаться, как в мои руки попал журнал «Кабета и Жице» (из

импровизацию. И к своему и общему удивлению у Толика обнаружились

завод за аппаратурой. В целом и в частностях она оказалось старьем, мусором и

племени Давидова было невозможно.

Антисемитизм у Толи доминировал во всем: в поступках, привычках,

“битловского” ударника Ринго Стара. Толя, употребив несколько кастрюль и

слабых здоровьем соседей в госпиталь, Толя с головой ушел в организацию

полукровок». В качестве примеров фигурировали фамилии: Бонапарт, Ульянов,

Толе пальцем в слово «жиде» и указал на фамилию битловского ударника.

возраст. Ковальский встретил нас своим любимым вопросом «Цо маж?» и с

– Ты хочешь сказать, что Ринго– кучерявый? – недоуменно спросил меня

разбирается в электронике и что, наконец, он– парень с окраин.

Джугашвили, Шикльгрубер…

Усикум творил барабанную установку. Когда не хватало болтов, фанеры,

– Тут, – указал Толик.

– То есть работа. А за всякую работу повинно наливать, – перебил его

– Жиде, – прочел Ковальский.

– Налью, – Усиком отвернул полу пиджака.

напрочь. И, сколько я помню, в застольных спевках всегда фальшивили и

между Толей и дирекцией школы.

Заметано: Толя пошел на компромисс. Через несколько дней, подравняв кое-

обломками.

и я, с рабочих окраин! А кучерявые на окраинах не живут!

– Тр – ра – ааааа! – с утра до ночи выдавал трескун. – Ту-ту! – вторил ему

– Все, – объявил переводчик.

– Зато на Леннона похож, – оборвалруководитель.

инициалами А.У.

Ковальский.

предположительно солирующей гитаре фирмы «Иолана» не хватало одного

могли поспорить с самыми громкими рок барабанщиками.

В статье о «Битлз» я обнаружил слово «жиде»: за ним стояли фамилии

словами шум, поднятый руководителем группы. Отборный мат дрожал на

музыкальные способности. Это можно было бы списать на наследственность.

предложением длинной петляющей Толиной речи было: «Я лучше раскромсаю

– Иду записываться в бокс.

пластмассы, кожи, а украсть их было негде, Толя заявлял: «Кучерявые дела!» -

барабанная установка рижского производства…

Ринго Стара. На следующий день Толя явился в школу без колец, а после

подозревая в отсутствии материалов еврейские происки…

– Дзе? – Стас заглянул в журнал.

слаженностью и имели композиционный рисунок, но зато громкостью они

1Прошло несколько лет, Толя окончательно пропал из моей жизни, и что с

замом винного отдела и репрессированным троцкистом. Распивал спиртные

Убогие колонки «Аккорд-10» издавали кашляющие и хриплые звуки. В

В итоге, Толя смастерил не совсем эстетически выдержанную, но довольно

комнате появилась небольшая фотография «золотой четверки» и отдельно-

провода кольцами.

– Толян, куда ты лезешь, все ж музыканты– моромои! – пытались сбить Толика

– Кто? – взволнованно осведомился Усиком.

Раздобыв золотой краски, Толик, вывел на большом барабане сурово -

– Толян, слухай сюды, – сказал завуч. – Немедленно сбрей пейсы, бахрому,

– Они больше на скрипках и кларнетах шарят. А в роке их нет.

– А что же Толик? Как же он? – спросит читатель. Скажу только, что знаю.

плотных листах. Наконец, нашел. Возле моей фамилии стояла «правильная»,

школьный журнал. Долго, с тревожным волнением в руках рылся в серых

напитки с несовершеннолетними и с людьми, давно позабывшими свой

Не подействовало и то, что Леня согласен тягать аппаратуру, что он классно

аппарат, чем сяду играть с кучерявым!»

сильного классического пианиста еврея Леню Кантора. Нельзя передать

оказался прапорщик с окаянной фамилией Рабинович!!!

романтичное название «The Руссичи» и принялся формировать состав.

том числе не имевшие никакого отношения к евреям Бори, Левы, Аркадии и я,

«Заметано» – сказал Усиком и протянул мне руку.

крючконосый Вениамин Залманович Альтшунер!! Пришлось бросить и

коротконогого Тимура Багирова.

Абрамович…

нескольких месяцев, и Толя уже играл на трехрядке и басовой балалайке! В его

– Хорошо, – ответил я. – Пойдем к Стасу Ковальскому…

– Нет, – Толя категорически отвергал аргументы в пользу Кантора.

художественным выжиганием. Учился плохо, но свою неуспеваемость Т.

которого мы в основном черпали сведения о современной рок– музыке).

– И той. Вшысткие вокуль, сына, жиды! Вшистко едно жидовско паньство!

с выбранного пути непутевые товарищи.

– Всю службу сбил, – жаловался мне Толян после демобилизации…

занятий постригся и объявил:

Усикум списывал на «жидовские» козни.

жилую квартиру. В ней пахло: стружками, опилками, пластмассами и кожей.

исключающая Толины претензии, национальность!

путали тексты песен.

меня (человека, поведавшего этот рассказ). Басистом объявил узкоглазого и

Фридман!!!

правда– не рисовал, не лепил, не вырезал лобзиком, не занимался

оттопыренные уши влетели поразившие его мелодии ливерпульской четверки

что на голове и “техасах”, Толя поехал с Макаром Антоновичем на подшефный

Как бы там ни было, но от Толиной нелюбви к семитам натерпелись многие, в

Но Толик не был полукровкой, в его родословной доминировали Ивановичи,

возглавляет какое-нибудь националистическое движение.

ним сегодня мне неведомо. В мире теперешних реалий скорей всего он

идущую в атаку армию. Нельзя сказать, что Толины импровизы отличались

Орган «Вельтмайстер» походил на фисгармонию. Комплект тесловских

«жидовскую морду». А других у него, казалось, и не существовало. Он и

Но случилось так, что на заре Толиной юности в его большие

школьной рок-команды. Дирекция, понимая злободневность вопроса, назначила завуча по воспитательной работе Макара Антоновича посредником

битловского менеджера Брайна Эпстаина и барабанщика Ринга Стара. Я ткнул

– И этот? – барабанщик ткнул пальцем в фотографию Ринго Стара. – Не может

Освоив несколько незамысловатых ритмов и отправив при этом парочку

связь поколений и социальных слоев советского народа. Стас водил дружбу с

– Как ты можешь констатировать. Когда ты не знаешь польского, -

Мне приходилось слышать теорию: «антисемитизм проистекает от евреев-

Я выкрал, рискуя грандиозной взбучкой, школьный журнал и ткнул Усикуму

Усикум.

звукоснимателя и пары колков. На бас-гитаре «Орфей» отсутствовали струны.

«The Beatles» и, особенно задевшие душу Усикума, барабанные соло

высказываниях. Главной своей способностью он считал умение распознавать

сыми эти «пидарские» кольца, и ты получишь гупера. (динамики). -

Вскоре Толина комната напоминала скорей каморку папы Карло, чем

Барабанщиком и руководителем Толя назначил себя. Гитаристом утвердил

антисемит.

звонкую ударную установку.

В секции бокса Толе не повезло. И рост у него был что надо. И левая ударная.

– Как у Ринго! – комментировал обилие колец Толя Усикум.

Руководство группы легло на мои плечи….

Горячий спор разгорелся вокруг клавишника.

пальцем в графу «национальность».

И в Советской Армии Усикуму не «покатило» Ротным старшиной у него

Следуя за Ринго Старом, волосы на Толиной голове стали катастрофически

Толя вмиг стал чернее грозовой летней тучи, даже пить отказался.

Толя предлагал слабенького аккордеониста славянина Лешу Дьякова. Я-

быть!

любопытством глянул на наши карманы.

А вечером из Толиной комнаты исчезла фотография «The Beatles» и портрет

большой барабан. Микрорайон стал напоминать не то военный плац, не то

из Стасова подъезда. Толя промолчал.

Помню, как, напуганный его подозрениями, я выкрал из учительской

оставшийся без возраста человек, являл собой, как тогда говорили, нерушимую

– Переведи, что тут написано… – Толян ткнул в статью о «битлах».

стеклах и ухал в углах маленькой репетиционной комнатки. Самым приличным

– Я ничего не хочу сказать. Я только констатирую!

Петровичи и Федоровичи. И угадать в его широкоскулом лице потомков

Стас Ковальский, перешагнувший полувековой рубеж жизни, но так и

удлиняться. В «техасах» местной швейной фабрики появилась подозрительная


бахрома. Пальцы обеих Толикиных рук украсились плетеными из телефонного

Жизнь, как и музыка, состоит из беспрерывных вариаций! Не прошло и

В составе замелькали еврейские фамилии: Кантор, Сандлер, Дольник,

микрофонов носил на своих металлических сетках отпечатки чьих-то зубов. Во

Аппарат тяжело таскать! – парировал Толя. – И потом битлы – пацаны, как

– Но он же не умеет играть, – возразил я Толе.

Allegro moderato

Дирижер симфонического оркестра, внешне напоминающий актера из

сериала “Карл Маркс. Молодые годы”, сидел за инструментом и разбирал

– Согласитесь лучше походить на деда, чем на соседа, – весело скаламбурил

опустевшую комнату смотрели красивые, счастливые, улыбающиеся молодые

– Бросьте, бросьте, – остановил его бармен. – Не беспокойтесь, мы все сделаем.

С этого дня жизнь Льва Ефимовича, как по взмаху чьей-то невидимой

музыкальную вещицу. Ноги (в отсутствие занятой бемолями-диезами головы)

И, правда, не прошло и получаса, как «шиз», кряхтя, встал на ноги и побрел по

– Ты вначале детей заведи, а уж потом о внуках думай.

Дирижером тайного симфонического оркестра… У меня там клонированные

скакали. Нет не смогу я с такой ношей жить.

Классический тип хозяина жизни.

Как– то в полдень Лев Ефимович шел по городу и прокручивал в голове новую

Хозяин встал, открыл створку массивного буфета, достал фотографический

моды как минимум лет пятьдесят тому назад. Вечерами с неподдельным

Первая скрипка молча кивнула головой.

кому надо, тот и ответит!

вылитый дедушка.

вульгарное до-ре-ми-до-ре-до. Духовиков поддержали струнники. В прессе

руководству – посовещаюсь. Может, мы чего и решим в его, твою и нашу

Старый виртуоз ввел гостью в гостиную. Уютно потрескивали свечи. Огонь от

Ефимовича и этого несчастного никак и никогда не пересекались. Здесь что-то

имени. Достаточно того, что все вокруг только и говорят, что внешне я-

Мощное, сбалансированное звучание оркестра. Тонкое понимание текста. Еще

замелькали подметные письма, наконец, Льва Ефимовича вызвал директор

– Лев Ефимович, дорогой вы мой, что с вами происходит? – ласково обняв

старый виртуоз перекрестился, – Капельмана. И давай каяться. Тогда ведь у нас

в его исполнении это же просто фантастика! Нечто запредельное! Я бы даже

винить.”

пытался исправить ошибку молодости… В моей смерти прошу никого не

мужчина. Так вот, в те минуты я думал, что я именно тот мужчина и есть. Такие

– Что с вами!? – изумился старый виртуоз. – Вам плохо!?

приграничному с «дирижерским» столику. Сдул пену. Отхлебнул. В нем

Сальери.

до цугундера, либо и вовсе не дай, конечно, Бог, до погоста…

дирижерской палочки, сделала крутую модуляцию. Метаморфозу, приведшую в

говорил, и еще раз повторю. Это обычное самоубийство. И предсмертное

Бармен придвинул посетителю аппарат. Лев Ефимович выбил нужные цифры.

грузный молодой человек с мутным взглядом и текущей слюной. Он заказал

не так! В этом деле, выражаясь музыкальным термином, нет коды!

– С завтрашнего дня жду от вас улучшений.

бильярдный стол. В темном углу Элвисом Пресли хрипел музыкальный

– Я, – говорил мне секретарь, – где-то слышал, что Мессию должен родить

высотного здания – это же все имело место много лет назад с его дедом и…

назад, но лица просто потрясающе идентичны.

которые вышли из обихода лет пятьдесят тому назад. Творческий почерк Льва

скончался дирижер симфонического оркестра. Слышали?

– Как ты!? Ведь вы же были друзья, что называется, не разлей водой! – изумился

неэтичным. Потом, ей-ей вряд ли бы ему кто-то помог. Я имею в виду

неподалеку имеется. Он сейчас очухается малость и пойдет к себе.

– А это кто? – поинтересовался Лев Ефимович.

высотного здания и долго смотришь вниз, то возникает желание сигануть.

Капельман осмотрелся. Неподалеку пыхала неоновая вывеска «Resto Bar».

секретарь, – приходит к нему дедушка вашего, упокой Господи его душу, -

пять? Девяносто девять?

Они вышли из залы. Проворный слуга принялся убирать стол. Вскоре на нем

– Ну, что вы, – успокоил Капельмана официант. – Квартирка у него тут

мне попрощаться.

ваш дирижер. Слетел с резьбы. Навыдумывал, черт его знает что! Вы ведь, творческие люди, большие мастаки по этой части.

– Сейчас поймете, – гость, хлопнул себя по колену. – В нашем городе (визитер

себя, как бы это выразиться… Неадекватно. Пожалуй, так. Мне почему-то

– И как же ты это сделал? Ведь он упал с крыши высотного здания. Ты что его

бросив работу, уехал с «песняриком» в зарубежную архисовременную клинику.

– Нет, не силком. Я все рассчитал. Придумал какой-то праздник. Ну, как

Вот это место из “Allegro moderato”, – гость пропел музыкальную фразу. – Ведь

письма.

то необычное, странное… Видите ли, в последнее время Лев Ефимович вел

– Дедушка мой– истинно музыкальная вершина, – согласился Л.Е. Капельман. -

ритмик держит, – похвалила после первой репетиции нового дирижера скупая

история, – старый виртуоз красивым жестом тронул свои седины. – Впрочем, не

взглядом осмотрел квартиру.

междометия “ мы-гы-тры…”. Финал монолога ознаменовался страшным

Все, что произошло в те далекие уже дни, рассказал мне как-то бывший

Вскоре за этим разговором оркестр, которым некогда руководил Лев

и впрямь дружите с “шизом”?

холодом бездны. Я даже хотелf было предложить ему показаться моему

заворчал он, щелкая входным замком.

Однако дирижер не только не улучшил обстановку в оркестре, но и вовсе

– Кого это черт пригнал в такой час? Работать не дают… – раздраженно

валюта! Кроме того, и дельце у нас одно интересное намечается.

– Да нет, что вы! – засмеялся хозяин. – Этой фотографии, поди, уж лет…

– Зачем вы это делаете? – недоуменно спрашивали немногочисленные знакомые.

– Возможно, – согласился следователь. – Но есть и другой вариант. Сбрендил

здесь, а я скоро вернусь.

его жизни стояла на первом месте.

многочисленные гонорары пустил на костюмы от Гуччи, обувь от Версаче…

каким “песняриком” в консерватории не учился. Жизненные дороги Льва

туда, силком что ли затащил?

в смысле, гармонить свой бред.

горошину черного перца).

На пороге стоял респектабельный лет пятидесяти человек. Широкополая

– Очень может быть, – согласилась Первая скрипка. – Но почему он это

– Ты– талантливый человек, – ответил ему секретарь. – Можно сказать,

совершил его я.

нее, и в ту же минуту лицо ее сделалось белее столовой скатерти, руки

выдумал. Вот вопрос! Тут явно какая-то тайна.

мелованный лист с казенной печатью, щелкнул авторучкой. – И в путь-дорогу!

давнишняя знакомая. – Я так соскучилась! Когда же ты обнимешь свою киску!

дарования, я вам скажу, необыкновенного. Божественного, право слово. Упал с

Непрезентабельно. Квартирка темненькая, меблишка никудышненькая! Ну что

бокалы вино. Застучали вилки и ножи. Зазвучали музыкальные термины:

ему немного серебра. В такие дни он идет сюда. Выпьет и начинает баянить, ну,

себе в гости Первую скрипку оркестра.

– О том, уважаемый Лев Ефимович, что музыкальная общественность нашего

После концерта известный когда-то музыкант (скрипач-виртуоз), пригласил к

затащили его к “черту на рога”. В грязный, темный, глухой район города.

– Это вы о чем?

Может быть, сегодня?

– Лев Ефимович? – осведомился гость. – Капельман? Добрый вечер. Я к вам по

салфеткой губ, спросил:

Не прошло и месяца, как Льва Ефимовича уже превозносила не только

истории. – Этого не может быть! Просто чертовщина какая-то! Мне кажется, вы

– Вполне допускаю, – согласился хозяин особняка. – Более того, я даже думаю,

– Нет, так дальше жить нельзя! Так можно поставить под удар график

– Я слышал много версий его смерти, но что же произошло на самом деле?

– Извините, любезный, могу ли я заказать такси? – поинтересовался у бармена

бы пару лет, и это была мировая величина. Царство ему небесное. Земля пухом.

грохотом. Лев Ефимович обернулся. Человек лежал на полу, широко раскинув

его душу, кончиной…

объяснить, но после его встречи с этим несчастным в нем поселился другой

пустынной улице. Лев Ефимович расплатился, вышел из бара и двинул за

дирижера за плечи, спросил он. – Вокруг вас ходят странные разговоры. Вы что,

вернулся и говорит:

Л. Е. Капельмана быстренько схоронили. Повздыхали, покрутили у виска…

Первая скрипка, но и вся музыкальная общественность города. На костистом

– Ждите. Машина скоро будет, – пообещал милый женский голос. Дирижер, чтобы как– то убить время, заказал пиво и сел за столик у окна. Не успел он

скрипичной школы и противоречащие звуковым намерениями автора,

Старый виртуоз поднял свой бокал, пригубил вино, коснулся батистовой

а сам, как ни в чем не бывало, вернулся в общежитие. Думал, что легко

А я так, музыкальный прыщик! Потому-то мне бы не хотелось выезжать на его

выжил, а может, воскрес?” (Следователь поморщился, точно разгрыз

нарушайте! – Директор дружески хлопнул Льва Ефимовича по плечу и добавил:

у меня в животе случились колики. Это же не просто убийство! Это же ЧП.

уговорил он новоявленного Сальери молчать…

задрожали, губы стали жадно хватать воздух.

хозяина гостья. – Дело в том, что на этой фотографии запечатлен наш дирижер

самоубийство – не убийство. Карать некого! Так вот, наутро, – рассказывал мне

о самоубийстве дирижера. Лев Ефимович сбросился с балкона своего

партитуру.

горестно покачал головой. – Печальная, печальная история. Такой молодой

Пойдемте, я вам их покажу…

Снял ему прекрасную квартиру. Приличный дирижерский оклад и

понимаете, что от дебилизма не существует лекарств!?

аппарат. Ноздри щекотал неприятный запах прогорклого пива и застоявшегося

– Наш-то новый! Ничего себе! Не смотри, что молодой, а нотку чувствует и

Купил билет. Дирижер был человеком замкнутым и необщительным, поэтому

– Ведь этот гардероб нужен вашему дурачку, как медведю лыжи! Неужели вы не

НКВДист. – Ну, и тебя соответственно по головке не погладят и орденом, как

гостиничного номера.

– Слушай, – сказал ему секретарь, – немного очухавшись. Ты того, посиди пока

секретарь. – С чего тебе его было убивать!?

– Ну, Бог с ним, прочтем в сотый – юбилейный!

швыряться, как ты понимаешь, не годится. Гениальный исполнитель – это, брат,

фетровая шляпа. Дорогой кожаный плащ. Представительный черный кейс.

Ефимовича стал совсем иным. Как бы это выразиться… м-м-м… сволочным,

на слово Первая скрипка оркестра.

любил ввернуть вздорные, порою идущие против принципов отечественной

что трагическая история, приключившаяся с вашим дирижером, как ни

На следующий день в молодежной газете были опубликованы материалы дела о

фантазии, легенды и прочая, прочая, поверьте моему опыту, доведут вас либо

Бетховене.

– Из зависти и желания быть первым! – ответил дедушка вашего дирижера.

Поет “ту-ту-у-у-у”. Точно паровоз гудит. Народ ему кое– какую мелочь бросает.

дирижера репетиции духовая часть оркестра и продудела Льву Ефимовичу

физическое здоровье. В творческом же такое вмешательство могло бы,

театра.

И без излишних китайских церемоний незваный гость прошел в комнату.

– Мне надо знать истину! Я навела справки. Дело в том, что Лев Ефимович ни с

партийный руководитель нашей консерватории. Он эмигрировал лет тридцать

серебристый лайнер улетел без провожатых…

В ответ знакомые недоуменно разводили руками.

– Ну и какого рожна вам нужно?

натуральный шок музыкальную общественность города. Все свое свободное

предшественники, Лев Ефимович, покидали дирижерский пульт, только, как

впрочем, лучше я вам покажу фото героев той давней истории.

“Я встретил его в этом городе в образе уличного попрошайки. Я

говорится, вперед ногами! Не нарушайте традицию, Лев Ефимович. Не

камина плясал на фужерах баккарского хрусталя. Овальный стол был

руки. Капельман устремился ему на помощь.

– Вот так интермеццо! – скривился Лев Ефимович. – Вот так форт с пьяно! В

Секретарь изумленно вопросил:

Следователь стал декламировать подчеркнутый желтым фломастером текст

– По рукам! – согласился Капельман.

теле Льва Ефимовича завязался жирок. В портмоне завелись денежки, в

было, что дало основание квалифицировать дело как самоубийство. Ну,

Дирижер толкнул дверь заведения. В середине зала стоял напоминавший гроб

– Да, конечно, конечно. Редкого таланта был человек.

Назначили нового дирижера. И если бы не питавшая симпатии к дирижеру

“Палату номер шесть”! Ведь если так будет продолжаться и дальше, то я

Я думаю, – внес свое дополнение старый виртуоз, – что он с лихвой затем

пугающим и при этом безумно интересным. Знаете, когда стоишь на балконе

– Очень может быть, но продажа билетов катастрофически низкая. Лев

– А кто же за все за это ответит? – требовательно спросил Раскольников-

И побежал секретарь в НКВД, к тамошнему партийному деятелю -

собаки покусились не просто на личность” писал журналист-молодежник.

понимаю, милейший…

Стал у окна. Долго молчал, потом говорит.

давнишнему своему приятелю.

тамошнюю жизнь. Так вот, что он поведал мне перед своей, помяни Господи

человек и… Я ведь хорошо знал его семью. Вместе с его дедом учился в

водится: за праздник нужно выпить. Я предложил, мол, давай поднимемся на

делу.

– Нет, нет, нет. Все хорошо! Не беспокойтесь, – сделав глоток вина, заверила

– Я занят, – отказывался Лев Ефимович. – У меня встреча.

что навешал на себя ваш дирижер. Ну, в том смысле, что он кого-то столкнул с

музыкальный гений. Тебя, я уверен, из-за этого и простили! А ответят? Тот,

Моцарт с Рахманиновым играли! Такое, брат ты мой, выдавали! Ого-го-го!

– Да «песнярик»! Безобидный шиз! Сидит тут неподалеку, у культового

то! Ну как, согласны? По глазам вижу, что да! Тогда по рукам!?

секретарь, никакой это не суицид, а самое, что не наесть настоящее убийство. И

ним…

злостном убийстве талантливого юного дарования. «Троцкистско-зиновьевские

будем о грустном. Давайте-ка, я вам лучше свою оранжерею покажу! Я, знаете

вниманием слушал его воспаленный бред о тайном оркестре и клонированном

– На все сто! – согласился гость. – Однако же мертвым– упокоение, а живым

– “Вышак” пареньку твоему ломится, – выслушав рассказ, авторитетно заявил

– Тогда извольте черкнуть вот здесь ваши инициалы, – незнакомец вытащил

магу, Гарри Поттеру, но лучше всего, оставьте вы это дело. Все эти тайны,

Лев Ефимович Капельман с тем самым попрошайкой-шизофреником!

В дверь кто-то требовательно постучал. Дирижер взглянул на часы.

– Не знаю, – ответила Первая скрипка. – Вроде самоубийство, но какое-

пожалуй, и навредить. Но это все лирика, а началось все с того…

Дня через три пришло сообщение о смерти “песнярика”, а за ним– уведомление

– Опять с этим придурком? Послушай Левочка, – дамочка фривольно хихикала.

международных гастролей! – заявила как-то после сорвавшейся по вине

новейшие лекарства. При этом сам стал одеваться в одежды, вышедшие из

Лев Ефимович подмахнул контракт. Бросил в чемодан нехитрые пожитки.

модерато, тон, гармоника…

заведения. Милостыню просит. Бьет себя бубном по голове. На дудочке играет.

казалось, но ото Льва Ефимовича, особенно в последние дни его жизни, тянуло

человек. У него даже голос изменился! Проскальзывали слова, жесты, манеры,

– Может, ты сменил сексориентацию?

Секретарь усмехнулся и бросил ему вдогонку:

казалось, что он живет какой-то чужой, не своей жизнью. Это трудно

консерватории. Редкостного таланта был музыкант, ни к ночи будет помянут,

вернулись в зал. Туловище, несвязно бормоча, осталось лежать под тенью

закачаешься! Поднялись. Выпили. Я его легонько так и подтолкнул в пропасть,

Ефимович, милый вы мой! Возьмите себя в руки! Вспомните чеховскую

– пробавление, так сказать, хлеба насущного.

записной книжке – любовные адреса, телефоны приятелей, но музыка! музыка в

ли, увлекся цветами на старости лет. Они безгрешны как ангелы и дети.

сервирован бело-голубым мейсенским фарфором. Зажурчало разливаемое в

талантливы, опять же из музыкальной, так сказать, династии. Ваш дед! О-го-го!

– Прошу вас.

ж, будем улучшать, укрупнять, причесывать, одевать…

– Левушка! Ну куда ты пропал? – томно вздыхая, спрашивала Льва Ефимовича

отработал свое прощение. Концертировал он во всех крупнейших театрах мира.

“… человек, которого многие называют песняриком, был моим сокурсником по

– Это прямо как у Ницше, – улыбнулся хозяин особняка. – Если долго смотреть в

произошло. Нужно продолжать учиться, жить…

не скажешь о вашем прежнем дирижере – Капельмане, – старый виртуоз

– Лучше бы я к вам не приходил, а сразу наложил на себя руки.

(да и служебное) время Лев Ефимович стал посвящать уличному попрошайке.

города хотела бы видеть за дирижерским пультом оркестра вас! Вы молоды,

Следователь снял очки, устало спросил:

развесистого дерева.

всегда первым я убил этого человека. Он, каким-то таинственным образом

– Укрупнять! – Лев Ефимович затряс головой, точно мокрый пес. – Я не

– Конечно, конечно! Я понимаю, что это фото сделано не вчера и даже не год

– Внуки мои ответят, – мрачно предрек гений и вышел из кабинета.

– Без проблем.

– …это я сейчас му-му-ду-ду на дудочке играю. А раньше я знаешь, кем был?

– Вы сегодня несколько вульгарничали в “Allegro moderato”, – дурашливо

тому назад. Жил тут неподалеку. Мы иногда за рюмочкой обсуждали нашу

– Да. Неказисто живут у вас дирижеры, – печально покачал он головой. -

Ефимович, приехал на гастроли в заокеанский город.

Он попоет час-другой и заснет. Тут его конкуренты и потрошат. Иногда оставят

знакомому психологу. Ведь за исключением этого несчастного «песнярика» он

Вскоре язык его стал заплетаться. Послышались какие-то бессвязные

выглядит это фантастически, и есть финал той давней истории.

Оставил после себя гигантское количество записей. Впрочем, revenons a nos

бездну, то бездна начинает смотреть на тебя!

всеобщую пользу. Ты же ведь говоришь, что он талант, гений, а нам ими

издевались: вот, мол, я какая! Хотя, положа руку на сердце, я и сам в молодости

– Что вы говорите! – изумился старый виртуоз, как только прозвучал финал

“первая скрипка”, то о Льве Ефимовиче и думать бы позабыли.

– Ну, ну, – принялся успокаивать его секретарь. То, что произошло, то

попросту буду вынужден отстранить вас от руководства коллективом. Все ваши

партийные секретари вроде церковных батюшек были. Так, мол, и так, товарищ

строящуюся высотку. Выпьем и пейзажем полюбуемся. Оттуда такой вид -

Капельман.

Консерваторский секретарь запер их в своем кабинете. Часа два они там

бокал пива. Осмотрелся и валкой медвежьей походкой направился к

Через какое– то время его перевели в столичную консерваторию. Он пришел ко

гость. – Потом, никто и не собирается вас вывозить. Вы же не стог сена какой-

люди…

moutons, то есть секретарям. Минут через пятнадцать секретарь НКВДистов

Вскоре подошел охранник бара, и «оратора» переместили на улицу. Работники

толковали. О чем они так беседовали, того я сказать не могу, но думаю, что

сам понимаешь, не наградят. Ты, давай посиди пока здесь, а я схожу к

– Не смейте его так называть! – топнул ногой дирижер. – Он не шиз. Он гений!

табачного смрада.

погрозил “первой скрипке” старый виртуоз. – В некотором смысле даже

вывернутые руки, разможенную голову. Вы знаете, а может быть мне только

правы, говоря о том, что он трансформировался в другого человека! Ведь то,

сказал – криминальное!

осталась лежать только фотография, c пожелтевшего глянца которой на

Игнорируя приглашение присесть, занял лучшее кресло. Любопытным

новшества… не раз, знаете ли, били меня критики, но по счастью выжил. Чего

озвучил название населенного пункта, из которого он прибыл) недавно

дьявольски мощного таланта! Да и ваш дирижер не без искры Божьей!

В нашей консерватории трагически погиб студент. Молодой человек -

письмо – тому свидетельство. Сколько раз мы его уже с вами читали? Пятьдесят

консерватории, говорите, учился, а живет на улице!

крыши высотного здания. Следов насилия на теле погибшего обнаружено не

очередной раз увидел силуэт Первой скрипки оркестра. – Я же вам уже сто раз

переживу это преступление, однако, всю ночь чертики кровавые перед глазами

“Они подняли руку на молодое советское искусство»! Вот такая невеселая

– Ну что вы в самом деле ходите, – болезненно скривился следователь, когда в

– Истинно! Тянет, зовет, да так, что ты даже видишь свое исковерканное тело:

проснулся оратор:

пригубить бокал, как дверь заведения скрипнула. В зал вошел малорослый,

И Первая скрипка стала рассказывать историю Л.Е.Капельмана.

– Айда! Показывай мне своего Раскольникова, я с ним побеседую.

– Не называйте его так. Вы его совсем не знаете. Он не дурачок, а гений… и то, что я для него делаю сущий вздор. Я перед ним в неоплатном долгу!

альбом, вытащил пожелтевшую от времени фотографию. Гостья взглянула на

– О! Это уже не ко мне, – замахал руками следователь. – Это к оккультисту,

был по-настоящему близок только со мной. Хотела, но в итоге посчитала это

консерватории. Из зависти к его таланту и неистребимого желания быть

Год, век, вечность

1. Он часто заходит в этот магазин старых пластинок на многолюдной

улице большого города. Ему нравится перебирать пожелтевшие, истрепанные

Позже он узнал, что было на том ученическом листке, даровавшем ему

инициативу у кучерявой французской бестии.

с отсутствующим прошлым и сомнительным будущим – можете

этом глупом увлечении и бессмысленной борьбе с кудрявым шансонье, но как-

А назавтра он узнал, что и её больше нет. Она умерла. Как? Никто толком не

конверта, и выключил проигрыватель.

и положил на стол сыщика ученический листок.

Он ушел со двора, как только услышал напоминающие бетховенские аккорды

– Ништяк, студент, пока свободен, – опер хитро улыбнулся и указал на дверь.

Il y a un an, y a un siecle, y a eternite»

от этого открытия и оправившись от конфуза, до вас вдруг доходит … «Эх,

сумерках.

возразил он. – Другое дело Заппу, Дилана или, на худой конец, Лео Самерс, но

темных облака. «Может быть, одно из них – это она,» – подумал он. Ночью над

Пластиночный портрет, глядевший на него из-под стекла книжной полки,

конверты, вглядываться в фотографии знакомых певцов на обложках. В этом

держал её в руках, завидуя кучерявой бестии, глядевшей на него с глянцевой

последняя точка в уголовном деле по факту самоубийства…

вызывал следователь…

проспекту. Он – не лишенный привлекательности молодой человек, одетый в

Следователь провел по нему взглядом. Повертел в руках. Проверил на свету.

бельгийское.

Осенний вечер переходил в ночь. Свет автомобильных фар скользил по

солнце с трудом пробивалось сквозь насыщенную зелень росших на кладбище

начинает, но сегодня решил полистать раздел «French music».

Сломленный, раздавленный неудачами он решил порвать эту ни к чему

– Что ты сказал… – Но опера перебил вошедший в кабинет дежурный по РОВД

ни птичий щебет, ни сочувственный шелест листвы.

– А она очень даже ничего, – подумал он, поворачивая к остановке. – Только с

нескольких дассеновских песен, он спел их на вечеринкe, которую в небольшой

уже этого не помнит, но помнит, как сидя у трамвайного окна, он увидел на

спросил он певца, с грустной улыбкой глядевшего на него с пластиночного

заметного негатива. Но я не понимаю, как можно любить Джо Дассена! -

Мирей Матье, Далида – «пласты» выпуска начала семидесятых. Он уже

товарищем. Огорошенный, вы мучительно силитесь вспомнить, кто бы это мог

– J'essaierais d'inventer l'amour

глухие звуки падающих на гробовые доски комьев сухой земли. Пыльной

папке, запер в огромный в полстены сейф.

– А вот и мой дом, – сказала она, указывая на серую в подтеках девятиэтажку.

знал. По городу курсировали небылицы одна затейливей другой. Его даже


кислой капусты, горелого лука…

то летним утром в одной из новостей, передаваемых «Свободой», он узнал о

смерти Джо Дассена. Тогда он решил позвонить ей, но телефон, издавая

не нарушало торжественного спокойствия смерти – ни тракторное тарахтение,

– Мороженое я тоже люблю, правда, сливочное и к розам вроде бы не имею

брат, эко потрепало нас безжалостное время»…

3. День похорон выдался жарким и безоблачным. Выгоревшее от жары

Et on s'aimera encore lorsque l'amour sera mort «

немыми зашторенными стеклами.

города, и страны, совсем в другой, потерянной навсегда жизни. Но ведь что-то

Пластинка Эдит Пиаф, такая старая, что на ней даже истерлась дата выпуска.

– В твоей манере быстрых и сочных мазков есть что– то от импрессионистов.

шероховатый, как велюр. А какой у него французский язык! Боже, какой язык!

Дассена? Все эти «Елисейские поля», «Индейские лета». «Си тю не экзистэ

«Ты помнишь, когда это было? Всего лишь год назад, век, вечность…» -

вечеринке, и он вызвался проводить её до дома. Они шли по шумному

скривился в иронической улыбочке.

Шарль Азнавур – диск, датированный 1963 годом.

лишенную модельером самобытности куртку. Она – стройная эффектная

мокрому дорожному полотну, отчего дорога походила на огненную реку…

Он, не раздумывая, отдал названную продавцом сумму и, не задерживаясь

– Tu sais, – сказал певец.

Потер пальцами и, подшив к следственным бумагам, хранившимся в пухлой

рубаха-парень, сорвиголова, вожделенная мечта старшеклассниц”. Придя в себя

горизонте вылинявшего летнего неба плывущие на встречу друг другу два

французской речи, – ответила она с саркастической улыбкой. Она имела право

– Лучше бы проиграл я, – ответил он тихо.

19…, последующие цифры были замазаны черным фломастером. Фотография

– Неправда, – решительно возразила она. – Он милашка! Он шармер! Не чета

компании отмечали у нее дома.

театра два билета на концерт Д. Дассена в Москве дома оказались клочками

Песня закончилась. Иголка забежала за границу звуковой дорожки.

русский. Писал для «Плейбоя». Снимался в кино, но бросил и неожиданно

оказалась запись речи Л.И. Брежнева, произнесенной им перед рабочими

поверхности конверта. Но было это далеко и от этого магазина, и улицы, и

И это поцелуй мог означать только одно. Он выхватил стратегическую

– Колись, парень. Иначе у тебя могут быть неприятности, – увещевал его

«Плейбоя», когда даже за его хранение можно получить приличный срок!?

университет в Мичигане. Изучал иностранные языки. Санскрит и, кажется,

вьющаяся мелким бесом копна волос. Когда-то он видел такую же пластинку,

па» Это же дикий эстрадикус советикус. Да и внешне он напоминает скорей

Дассеном…

глуховатый говор собеседника и вспоминаете: «Ба, да это Юрасик из 10-б,

фонарей.

Вот так, строчкой из знаменитого дассеновского шлягера, все стало на свои

на французский. – C'est ma fantaisie.

Дассен, писали там, родился в известной артистической семье. Рос в богемном

завода имени Лихачева. С трудом и с жуткой переплатой добытые у кассы

Французский язык! Лицо его сморщилось на манер печеного яблока. Разве это

Что-то светло-печальное, – рассматривая портрет, сказала она. – Но я не пойму, почему у Дассена черты твоего лица?

Алмазная игла легла на шершавую черную поверхность. Плавающим

французского.

колючеглазый опер.

язык? Другое дело– английский: герб, фейс, флет, фак. О! Пардон, я кажется,

над Парижем», – усмехнулся он, закрывая последнюю страницу. – Что вы – лицо

– шансы мои сведены практически к нулю! Розы и мороженое за неимением

меловой бумаги.

– Naоtre les couleurs du jour Et qui n'en revient pas, – отчаянно грассируя,

увлекся.

возраста женщин и чиновниц от советской культуры. «И здесь вы, «пролетарий

противопоставить такому сопернику? – мучил он себя вопросами. Писать для

Гости хлопали и уверяли, что он поет лучше оригинала.

Дома он сварил кофе. Добавил в чашку немного коньяку.

Неплохо, – сказала она. – И что интересно: в твоем произношении есть нечто

деревьев. Было тихо. Изредка ветер доносил шум трактора и голоса людей с

– Ты права – это не совсем портрет французского шансонье. Это… – Он перешел

– Они у меня уже есть, – грустно отвечал он.

есть что-то от случайной уличной встречи с давно позабытым школьным

2. – Ты знаешь, больше всего я люблю розы, мороженое и Джо Дассена, -

Это была его маленькая победа над большим французским сердцеедом. Нужно

закончил он.

окружении. В доме всякий вечер – джаз и артистическая тусовня. Окончил

городом разразилась гроза…

– Пока, – бросила она на прощанье. И звук её шагов стих в подъездных

башмакам. – А какой голос! Мягкий, обволакивающий, гладящий и чуть

Но тут же последовало два крупных поражения.

– Ничего, – успокоила она. – Ты так говоришь, потому что не знаешь

Грустная улыбка лежала на ее губах.

Изучать санскрит? Но где достать учебник, если даже букварь продают по

гитарным звуком наполнилась квартирная тишина.

блондинка, укрытая в черный кожаный плащ, отражавший блики уличных

Прощаясь, она впервые за время их знакомства поцеловала его.

В купленной им для неё новенькой запечатанной пластинке Джо Дассена

тоже выгорела, но на ней все еще была видна застенчивая белозубая улыбка и

на сарказм, французский для неё был как родной. Учила его в спецшколе, и

запел мягким, сочным речитативом, который сводит с ума детоспособного

протяжные гудки, молчал. Он ходил под её окнами, но окна смотрели на него

места. И стрекотом пишущей машинки судебного секретаря была поставлена

франков, долларов и банальных рублей отпадают автоматически. Стать

молод! – Следователь с опечаленной завистью качал плешивой головой.

– Кто? Я не знаю! – воскликнул он. – А что его знать: седуксен, пермедол,

ближнего от кладбищенского двора поля. Кипели уборочные работы. Но ничто

отходил от стенда, как взгляд его привлекла пластинка «Джо Дассен» запись

некоторым, – и она с усмешкой скользнула взглядом по его унылым мокрым

сейчас в институте иностранных языков…

В итоге, содрав с дрянной магнитофонной записи гармонию и слова

– Да, это вполне богатый задел для предметного разговора о тонкостях

С последней их встречи прошло порядочно времени, он уже стал забывать об

остановке. О чем думал в те тягостные минуты: о жизни, смерти – сегодня он

«De ce que je t'ai dit ce matin-lа

– Но они могут перерасти в о-о– очень серьезные. А ты еще так молод. Так

Больше всего его знакомых находится в секции Rock, с нее он обычно и

сказала она ему в первый день знакомства. Они познакомились на институтской

не ведущую связь. Стороной обходил её дом, перестал звонить…

дорогой, шедшей меж выгоревших листов кукурузы, он пошел к трамвайной

– Et si tu n'existais pas – перебирал он гитарные струны.

Пластинка отчаянно зашипела.

закидон и шерше ля фам. Вот и весь французский!

нашкодившего бесенёнка, чем певца.

И он перерыл музыкальные и киножурналы.

свободу.

«On ira oщ tu voudras, quand tu voudras

быть? Вы до предела напрягаете свою память, вслушиваетесь в прокуренный,

– Тебе на память, – сказал он, разворачивая выполненный им портрет Дассена.

было, не мешкая, развивать и углублять прорыв. Он взял в руки краски и кисти.

более на этой «ярмарке вчерашнего дня», отправился домой…

же осталось в памяти. Но что? Почти ничего. «Хрущовка» на окраине. Запах

таким куртецом… – он с ожесточением стряхнул с рукава мокрый желтый лист,

справке ГОРОНО.

Пора, пора, порадуемся…

Рождественские праздники смены веков в североамериканском городе

Маниуполисе выдались на редкость теплыми. «Апокалипсис!» – кричали

свете, и человека этого звали Вениамин Лосик…

«ондатровой собаки» и прозываемую в здешних краях «Федорой». За спиной

указывая «антилопе» на опешившего товарища. Я ему говорю «it's not good, it's

данными творческой личности в мире чистогана с вывернутыми карманами? -

Казалось, так будет всегда. Но! Но все преобразилось в ресторанном зале, когда

патриция времен упадка империи, а в манерах и лексиконе легко угадать

порадуемся, – летал Венин голос вдогонку строительным поездам, уходящим на

это, а не пиво! Да, что говорить, тут даже и полынь не растет!

бумаги спасены.

– Нет, – ответил Киряев.

блондинками и фруктовыми суррогатами человек. Мастер вокальных

– Не совсем так.

льющегося тука раздразнил человека до неистовства. Зрачки расширились,

Ох уж эта человеческая память – засушенный цветок ли, пожелтевшее ли

этом соглашательском кивке Венина сожительница, очевидно, узрела акт

– ячменный колос с лимоном. Обычно мы пьем его на ночь, но по такому

глубоко покаяния и предложила Киряеву тотчас же откушать у четы

Обгоняя поезда, бежали годы. Мели метели, звенели капели. Летом на

учиненного им сосисочного погрома. Затем победитель свиных колбасок

Важно другое, а именно то, что с появлением Вени обреченный на безвестность

так уж и много (количество выпитого, сыгранного, перепробованного), и

Лосика. Это был еще молодой, но уже довольно потасканный полными

Вскоре от сосиски остался лишь жалкий целлофановый хвостик, на который с

искусственными растениями. Жирный, лоснящийся как морской котик, бармен.

сексменьшинства. Но это пока в стадии разработки. Ты, кстати, женат?

крепость: ну соскользнуть раз-другой с вилки, ну обжечь едока горячим жиром.

восприятия мира!» Дама была удовлетворена. Шансы на иммиграционные

Человек в «Федоре» оглянулся:

китобойного судна, а заговорят – Плевако отдыхает. Что ни мысль, то глыба.

внимательно изучил пенную усадку и, оставшись доволен разливом, приступил

– Me too, – Киряев пожал костистую, как птичья лапка, женскую ладонь.

– А чё это?

– Правильно сделал, что бекарнул, – негромко сказал В. Лосик. – Три дня, как

– А куда денешься, бумаги позарез нужны. Без ксивы, старый, только открытый

и онеожиданной встрече уже ничего не напоминало. Лишь в шершавых, как

Вскоре появилось пиво. Надо признать, здешнее пиво так себе: вкус не тот,

Филипп хотел возмутиться, потом подумал: «Да будет с него. Какой с

сосисочные останки. Шансы на иммиграционные бумаги стали стремительно

– Покажись. Ну что сказать – хорош, колоритен. Лабаешь?

вред) и, затрещав контактами, быстро погасла…

что был жестоко бит местными пацифистами в кованых ботинках. Потом

от русских лабухов городской подземки. Киряев тяжело вздохнул. Встал.

публики. Успех таился в вокальном, а главное-в фотографическом сходстве

границы. Не поверишь, Филя, но в меня стреляли! Отделался легким ранением

даму в мужских байковых шароварах.

Лосик художник, а не зоотехник!» – кричал солист «Голубого Экспресса» и

– Нет, лучше пиво. Я местное шампанское не того, верзовое оно какое-то.

крепкие белоснежные клыки и резцы.

бы отдал, за встречу». Киряев тяжело вздохнул и с тоской глянул на входную

разговор потихоньку скатился в рутину повседневности.

дыбом, а брезентовый рюкзак рельефно округлил бока. Едок отбросил нож и

– Как тебе сказать, вроде ничего. Только «левая» немного.

Ополоснул небритую поверхность лица и присел к инструменту. Однако, ко

пенензовый крах, и как следствие, нелегальный переход польско-германской

общества медицинских знаний. Вненациональные слова: «туфю» и

месиво. «Первый снег нового века, как поэтично. Надо бы окучить эту тему», -

железнодорожных пакгаузов…

потери значительной части электората, жарко дискутировали и вырабатывали

Приторговывал автомобильным хламом и пел под шармань «День Победы», за

«саблерогую антилопу») из этой самой туфи такие кренделя выписывает, поца

неизвестно. Выбор был сделан, и итальянская свиная колбаска, еще, может

к сосискам. Поиграв ножом, решая, очевидно, какой из двух быть первой,

– Да около года, – протянул Веня.

«глубокомысленным» афоризмом: «Скабрезное берло, чувак, мешает тонкости

– Ну и второй, – продолжил Лосик, – более привлекательный, но менее

– Веня! – радостно воскликнул Филипп.

импровизаций и сомнительного свойства финансово-деловых комбинаций. В

Веня горестно вдохнул. – В полной тохес, чувак. Полной! Поначалу подался в

глубоко просчитался.

ты видел его цуру! Если б ты видел тот фейс! Поверь, я даже пожалел, что меня

– А что ж?

«Лечиться!» – воскликнул аранжировщик и выдернул шнур из розетки.

ресторан неожиданно стал самым посещаемым местом в городе. Кроме того, в

Киряев представил себе весь этот арсенал блюд и напитков и категорично

космос. Вот и кушает Веня «туфю».

– Не шахни, сосиски тут ничего!

разве что «Адвентистам Седьмого дня», да и то до первого собрания. Можно

– Дамочка из наших? – полюбопытствовал обрадованный клавишник.

Веня на мгновение задумался.

Веня Лосик! Год сижу здесь. Как добрался– лучше не спрашивай. Как живу, -

нее не осталось даже и хвостика! Человек слегка отстранился от стола, сытно

Кантовская глубина! А кругозор? Большая Советская Энциклопедия! «Roland»

– На тутошней! – изумился Филипп. Веня утвердительно качнул мохнатыми

доспехи и проворно отправлять аппетитно курящиеся куски под свои мощные

станции огородах. Неизменным было одно – ежевечерне поющий Вениамин

Веня с подножки спального вагона и исчез за поворотом, за серой линией

плюс 256 сортов сыра. Теперь скажи, на кой такому городу еще и такой поц, как

жизнь была скучной и унылой, как железнодорожные шпалы.

скорей всего соотечественник.

прекрасно понимая, куда клонит этот мастер жизненных импровизаций.

Вени с певцом Михаилом Боярским. Впрочем, все эти детали не так уж важны.

Киряев неопределенно качнул головой. Друзья сдвинули бокалы.

что тигровые акулы: сунь палец– оттяпают руку, и при этом простой,

Но не этот симбиоз бича и шляхтича принес Вене симпатии ресторанной

ни работать не хочется!»

не дождешься!»

был в старомодную, эпохи кооперативов и индивидуальной трудовой

– Ну, по «кровавой Мэри!» (водка с томатным соком) – воскликнул клавишник -

Правильно, – остановил его Лосик. – Есть два варианта. Первый

подумал Филипп, присаживаясь за столик.

Полыхающий огоньками музыкальный автомат. Вялые, безынициативные

Разве это могло что-то изменить в её судьбе? Правильно, ничего. Поэтому от

сеном!

порадуемся…»

второму такту дело застопорилось, а к четвертому– и вовсе бекарнулось.

поворотом, за серой линией кирпичных домов.

длинный ряд изъезженных задами деревянных скамеек и ресторан, прозванный

– Ну, как ты? Давно здесь? – отдышавшись, поинтересовался клавишник.

на кровати и думал: «Нет, убей меня гром, но вчерашние контрабандные виски

Она и впрямь походила на африканскую саблерогую антилопу.

– Отличный вопрос! Меткое сравнение! Незнамская школа! – восклицал Веня. -

незамысловатое «Пора, пора, порадуемся…» звучало как оправдание

были далеко не виски. От виски так в висках наутро не свербит и в суставах не

Лосик. Казалось, так будет всегда, но ничто не вечно под луной, а тем более под

Филипп хотел, как водится, сказать о погоде, скидках на рождественскую

восток и вослед эмигрантским составам, убегающим на запад. И это

– Pleased to meet you here, – дама протянула свободную руку.

Спустя несколько минут стол был пуст, протерт антибактериальной салфеткой,

жизни давно минувшие дни. Такой глоток мог сделать только один человек на

беженцы. Но КГБ давно уже не канает. Религиозные притеснения интересны

или бармену пятак начистить? Нет, не поймут. Не оценят. Полный голяк. И

Несколько минут он молча глядел за окно, где выглянувшее из-за облаков

– Туфя, Филя, – Веня поморщился, – как тебе объяснить. На вид не описать, на

паровозными гудками, диспетчерскими объявлениями, создавало настроение

ресторанной крышей. «Что это, зоопарк?» – изумился Лосик, получая как-то на

состоял из вздохов, ахов и профессиональных слов: лабня, жмур, кочум и

Аранжировщик Филипп Киряев ничего не рыл и ни с кем не спорил, он лежал

грозную дробь. Бармен, зачуяв недовольство, обнадеживающе улыбнулся.

Поскольку как в самом городе Незнамске, так и в его привокзальном ресторане

Насилу отбился!

дороги, атмосферу встреч и расставаний, иллюзию насыщенной и живописной

телефон», – решил Киряев.

здорового образа жизни.

– Стремительно развивающийся отъезд на почве маниакального преследования

письмецо, жест ли, улыбочка… будоражат наши воспоминания и возвращают к

пороховой копоти предстал пред жандармским управляющим. Филя, если бы

любопытством смотрел на посетителя, в котором легко угадывался эмигрант,

– Да вроде как…

– Ну, в смысле, гражданство имеешь?

– Ситезуешь?

А работать было надо, ибо на пюпитре и так уже лишних два дня лежал заказ

розовым пятачком и крученым хвостиком, жалобно пискнув, под лезвием

По дороге в пивбар Киряева застал снег. Крупные снежинки, медленно

кочерыжку! – испуганно вскричал Веня Лосик, увидев за стеклом сухопарую

Или шампанского!

мельхиорового лезвия развалилась на две истекающие жиром половинки. Вид

станционного обходчика эпохи развитого социализма.

Веня вопросительно взглянул на Киряева. Филипп незвучно зашамкал губами. -

Дама была представлена клавишнику. Это была средних лет женщина с

солист Лосик и живописно завис на груди бывшего клавишника «Голубого

парнас. Вскоре запас воспоминаний иссяк, их ведь у лабухов, по сути дела, не

Между жившими некогда в мире и согласии городскими швейцарами, начались

плотность слабоватая. Спасает только одно: шумит и пенится оно как

не грохнули при переходе тамошние «карацупы». Жил в Берлине, Мюнихе.

– Ну, ты даешь, чувак! Наша – верный голяк! Разденет без всяких перспектив.

облицованные мозаикой колонны с опаской писали даже привокзальные псы!

новую национальную идею, а пройдошливые олигархи втихаря рыли

предсказатели. «Last days!» – поддерживали их вещатели. Обыватель клевал на

ужасом взирала дожидающаяся своего часа оставшаяся на тарелке соседка. Она

пущенной под лезвие, он остановился на колбаске, лежащей по его правую

«Надо будет менять флэт и блокировать телефон», – подумал Киряев,

джаза. Цитадель рока и такая убогая фантазия. Ну и народ! Никакой

итальянских сосисок с зеленым горошком. Киряев с нескрываемым

портьеры. Непонятно-о».

– Ты лыбу мне не дави. Ты пиво неси, ихтиандр недоделанный! – зло пробурчал

Друзья стали прощаться. Дама пошла к выходу.

– Это еще что за феня такая!? – удивился клавишник.

Киряев согласно закивал головой и подумал: «Эко тебя, братан, зацепило!» В

ресницами.

Отпросился пописать, пока моя «гну» стоит в очереди за экологически чистым

– Ops! А вот и моя антилопа чешет. Сейчас буду отшинкован по самую

перспективный. То бишь, поджениться. Пока выбрал второе.

смехотворно короткие сроки было обновлено вокзальное здание, и на

солист ансамбля «Голубой Экспресс» сделал кислую мину.

отсутствие «ивасей», и искоренения полыни из местной флоры… Но Киряев

жизни где-то там, за поворотом, за серой линией железнодорожных пакгаузов.

взгреет эту вздорную «антилопу» и за туфю, и за салат из ботвы, и за

а из иврита не знаю даже и этого. Ну и что ты прикажешь делать с такими

вохровский тулуп, саксофонных нотах, доносящихся из музыкального

превосходной форме: more then и Best of, а русские борщ и сало с

«аквариумному» освещению, человек заказал пива и двойную порцию

– Хуже, брат! – буркнул Лосик. – Куда как хуже!

случаю бухнем в обед. Я тебе еще и «скидочный» купон на «килокс» подарю.

«килокс» использовались В. Лосиком только с английскими прилагательными в

Кракове под аккордеон шлягер «На Варшаву падает дождь». Творческий и

– Как года! Ты же еще в начале 90х тронул. Где ж ты отирался все это время?! -

Дальнейший разговор, как водится среди людей, давно не видавших друг друга,

она могла противопоставить, эта небольшая начиненная мясным фаршем

как будто даже напряглась, как бы готовясь дать отпор жадному едоку, но что

раки тут есть, и кальмары. Барменши ничего, но чего-то все-таки тут

Киряев.

минимум, блевал бы, а то и больше. Ну, я побежал. Я тебе на днях позвоню, – и, напевая мотив песни «Пора, пора, порадуемся на своем веку…», исчез за

было бы проканать по еврейской линии, но из идиша я знаю только поц и тохес,

апокалипсические секты. Партийные интеллектуалы, напуганные перспективой

кружась, падали на еще теплую землю и умирали, превращаясь в грязное

малопривлекательный, но перспективный, а именно: податься в

образчиком коммунистического вокзалостроения. Желто-грязное здание с

зачем я только сюда рвался, бодая башкой железобетонные стены и чугунные

деятельности, «Аляску». На голове имел мохнатую шапку, что называется, из

Железнодорожная станция областного города Незнамска была типичным

распродажу… – What is this, – оборвала его дама и указала на вкусно пахнущие

солнце с аппетитом пожирало снежные хлопья нового столетия.

дверь: «Брось чудить, в этом «болоте» не то, что чуда, чука (драки) приличного

нездоровые трения за получение «хлебного» места в гардеробной популярного

Вскоре принесли пиво и сосиски с зеленым горошком. Человек поднял бокал,

– Лучше сказать, где меня не было, – бывший солист «Свиного рыла» тяжело

настоящее. Киряев сделал убедительный глоток и продолжил размышления: «И

Прошла минута, пиво не несли. Киряев принялся выстукивать по столу

Париж! Ну что тебе сказать за Париж. Противоречивый город. В нем есть все

«парнас» банкноты с изображением зайцев, медведей и кабанов. «Вениамин

– Да есть немного, – ответил Киряев.

директорскую должность претендовали даже райкомовские работники!

Филипп сделал обиженное лицо.

– Да тут все верзовое! – воскликнул Киряев. – А пиво? Разве ж это пиво! Урина

хвощей и полный бекар на бацилу (мясо). Вполне стал соответствовать своей

терминами и определениями, которым мог бы позавидовать лектор-диетолог из

вкус – не за столом будь сказано. Короче, хуже лабни без парнаса! – и бывший

отказался.

– Да я только горошек, душа моя, колбасу вот он кушал! – воскликнул Веня,

серебристой фольгой спортивные борцовки. Адаптировавшись к мутному

бесцветных глазах и полиэтиленовым забитым пучками травы пакетом в руках.

рождественской «Туфи».

автомата, угадывалась мелодия старомодного шлягера: «Пора, пора,

– Филя? Кирик? Ну, я качумаю! – с рок-н-рольной хрипотцой воскликнул

тяжелым выступающим подбородком, печальным коровьим взглядом в

руку. Выглядела ли она более аппетитно, или это была рука провидения,

колотуном в суставах пользователь мог запросто нанести ей непоправимый

икнул и осоловевшим взглядом нажравшегося кота осмотрел картину

определенно не хватает. У нас бывало в ЦП ни раков, ни ивасей. Разливщицы -

Все это в сочетании с резким запахом хлора из общественного туалета,

– Отлично! – воскликнул Лосик.

принялся длинными музыкальными пальцами сдирать с колбаски её непрочные

Киряев с сердечной тоской смотрел на эту картину и размышлял: «Родина

– Сексуальные аномалии, – Киряев хитро подмигнул.

линией железнодорожных пакгаузов.

здесь обосновался муз. коллектив «Голубой Экспресс», когда минорную

В пабе «Аквариум» все было как обычно. Кадушки с широколиственными

нарушает творческую деятельность!

эту лапшу, как карп на кукурузу, и косяком валил в многочисленные

– Да не тушуйся ты, – подбодрил его Киряев, – я башляю.

облупившимися колоннами, а в нем билетная касса, киоск «Союзпечать»,

фамилии, еще немного и откину копыта. Пустой желудок разжижает кровь и

неожиданно отворилась, и на пороге возник весьма странный субъект. Одет он

– Let me introduce you to my friend Phil, hundred years, hundred winters, так

незнамцами «Свиное рыло».

поднял пивной бокал и стремительно перелил его содержание к себе в желудок.

«Сегодня же надо начинать искать новый флэт и тотчас же блокировать

– Коммунистка? – воскликнул подзабывший былые определения Филипп.

– Да хрен его знает. Что-то вроде вегетарианства. Конкретней – фортиссимо

экспресса».

– А это что, бунт плоти? – и Филипп указал на целлофановые ошметки.

– Ничего?

изумился Киряев.

в область головы. Вот сюда, – Веня снял «Федору». – Весь в колючках, грязи и

крутит. Натуральный сахарный первач – хуже всякого апокалипсиса! Ни жить,

…-Пока, пока, – неслось по стонущему в экстазе залу. – …Пора, пора,

контуженного спрос!» Веня говорил еще довольно долго, но уже больше

вокзальной клумбе зацветали «городские цветы» и «листья жгли»

руки задрожали. Даже щетина на его «Федоре», как показалось Киряеву, встала

с два ты где съешь такое. А салат с ботвы! Блеск, я тебе отвечаю. Морса выпьем

падать. Веня неожиданно приосанился, лицо его окрасилось легким румянцем,

– Поехали, май фрэнд, поверь, не пожалеешь. Лорен (Веня указал на

ныне ресторана. Официантки давали трехзначные взятки, а на «сытную»

not good», а он мне – «delicious, delicious», еще и меня упрашивал съесть.

посетители и мигающая рождественской звездой синтетическая елка.

быть, несколько дней тому назад бывшая мило похрюкивающим существом с

тонких чертах лица и осанке В. Лосика вы могли найти что-то от римского

голос окреп, глаза засверкали. Киряеву вдруг показалось, что сейчас Лосик

отрицательными частицами no, never. Блистательный спич был закончен

Умная машина с радостью откликнулась на это предложение (с таким

хитроумные антиапокалипсические бункера.

– Ну, как ты, чувак? – оторвавшись от приятельской груди, продолжил Веня.

выбранной цели, как залог будущего счастья: где-то там, за поворотом, за серой

по-североамерикански крупный брезентовый рюкзак, а на ногах «подбитые»

Он уже отводил взгляд от стеклянного квадрата входной двери, как дверь

сказать, не виделись.

приветливый народ: Валера Леший, Ваня Домовой. Рыла свиные, воняет как от

тишину общепитовской точки разбудил хриплый баритон певца Вениамина

вздохнул. – Жил в Польше. Торговал электрическими лампочками. Пел в

щедро тратил поднятых «лосей» на отходную. «Пора, пора, порадуемся!» – спел

(популярнейшие песни М. Боярского) сырыми осенними вечерами на близких к

– What problems! – удивился Филипп.

импровизации! Мертвое царство! Ни звука, ни пука! Автомат разбить, что ли,

Аббатская дорога

Пролог
Когда Валентин был ребенком, он, кажется, любил осень. Впрочем, он

1
2
3
4
5
6
Эпилог
застегивая портфельную застежку.

Спрятанный где-то в проволочных телефонных лабиринтах хохоток мог

унитазов, организовывают Рыжему чекисты или блатные и называется это,

Мотыль. – На дворе грядут репрессии, – и Мотыль указал в направление

Спиридонова отставной майор Вася.

торгуешь? – заволновалась мать.

где из Валентина он очень быстро трансформируется в «Валюшу». Однако,

медсестре.

– Настроение – как к венерологу идти, – вздохнул Вили. Собака понимающе

беспризорный пес Мальчик. Собака смотрела на Валентина своими умными,

– Каких пластинок? – обозначая удивление, поинтересовался Вили.

направленности, альфонсировать не позволяла неистребимая гордость.

– Какого рыжего, Бродского, что ли? – Вили недоуменно вскинул взгляд на

Александр Петрович приготовился к записи показаний.

голосом попросила:

Вскоре однообразные больничные дни Валентина стали скрашивать два

капустная кочерыжка, повязку.

– Ну, во-первых, не о какой-то, а о Мальчике, – поправил мать Валентин, – а во-

вынимать из авоськи кульки и пакеты. Кульки издавали дразнящий ноздри

голосом невидимого собеседника.

сознаться в торговле пластинками. Но Валентин был неумолим.

такой внешностью, какой наградила его природа, шансы потерять псиную

«Советский спорт».

– Не надо, мама, – попросил её Вили.

«Хирургия», Вили бы подумал, что он очнулся после хорошего бодуна. Он

Вили, открыл глаза. Дико болела голова, и сухая горечь жгла распухший

молоточком и диктовал какие-то профессиональные термины быстро пишущей

– Тоже мне, миссионер выискался, – мать чуть улыбнулась.

ты, видал-перевидал. Я таких урок на восемь множил, а потом делил… -

стойко не любил сентябрь.

гастрономического гибрида под названием зельц.

– Это почему же? – полюбопытствовал Валентин.

– Ты че, малый, от ранения совсем что ли нюх потерял, – оборвал его

– Из вас, my friend, мог получиться очень неплохой диагностик, – улыбнулся

ничего и не было.

Динамовский значкист еще долго кричал, обещая отправить Валентина на зону,

вопросы, а в конце интересовались самочувствием.

Вили согласно кивнул головой.

– Валик, а ты что сегодня гранит науки не грызешь? – удивленно спросил у него

«Ну, вот все в порядке, все будет хорошо», – подумал Вилли, но на всякий

– Петр Александрович, – улыбнулся Валентин, – вы произвели на меня

прорвемся.

знаешь, следователь как-то туманно намекал, что в парке ты якобы занимался

– Ну и чем же интересовался этот любопытный человек? – поинтересовался он,

– Ну, чего ты таращишься? Мальчика что ли не знаешь? Пес бездомный, что во

вторых, исходя из ваших же слов, обо мне волнуется чуть ли не полстраны,

я…

тебя– ливерка. При слове «ливерка» обвислые уши дворняги приняли очертания

переступил порог дома.

на глянцевой обложке альбома «Abbey Road».

грустными глазами и голосом Александра Петровича говорила:

звали Рыжий Мефистоклюс.

Вилли зашлепал к недовольно рычащей на шатком трюмо телефонной трубке.

– Верасень, – сказал дед и растаял в наступившей темноте.

– Глянь, малый очухался, – сказал кто-то рядом. А потом громко стал звать

– Ну, это вам лучше знать, Валентин, – заулыбался Петр Александрович.

– А на кой ты там кому упал. Ты что в рубашке, что без – сморчок-сморчком.

дерматиновый ранец. – Ненавижу сентябрь!

– К какому Моте? – недоуменно спросил Вили.

– Верасень, – спокойно отвечал дедушка.

раскинулось украшенное рубленными свиными головами зеленоватое поле

больших разницы.

боль, распадаясь на искры и всполохи, сковала тело. Ощущение было такое, как

принялась сбивчиво рассказывать о событиях последних дней. Из её слов

– Ну, что вам на это сказать, мама. Безусловно, в каждом предположении

просто открывает стеклянную полку книжного шкафа и извлекает виновницу

киоскер.

– Так значит ты все-таки, несмотря на наши с отцом просьбы, по-прежнему

Вилин вопрос.

– Ну вот видите, а собакой не интересуется никто. Понимаете, мама, никто!

– Кто-кто, «черт с письмом». Ты что, забыл, о чем договаривались? Проснись и

запах куриного бульона. Пакеты дурманили ароматом ливерных пирожков.

кроется частица истины.

– А на хрена мне твой Хрейд здауся. Я и без Хрейдов тваих ведаю, шо нельга

разработки по борьбе со спекуляцией. В кругу Вилиных знакомых звонившего

Собака оторвалась от своей трапезы и печально смотрела ему вслед.

– Кто? – непонимающе спрашивал Валентин.

тов. Дзержинского спекулировали, и через это вам там головку и повредили. Не

– Да рожа после него, аж зеркало кривится, – хмуро объяснил рецидивист.

случай отвел свой взгляд от бронзового свидетеля.

видоизмененное на западный манер имя Вили служили объектом домогательств

Счастье не в том, чтобы тебя понимали, а в том, чтобы утром безраздельно

решительно все равно, падает ли за окном снег, или теплый летний ливень

приходит этот коварный, разноцветный месяц, Вили не говорит «ненавижу», он

– Не знаешь, говоришь. Хорошо! А Рыжего?

Вили.

– Хорошо, – пообещала мать и спрятала носовой платок.

– Козью морду, во чаво, – спокойно отвечал дед, сворачивая «козью ножку» и

На улице уже совсем стемнело. Зажглись фонари, причудливо закачав на

была прорва (у молодости всегда есть время) Часть его он потратил на

«господа», напрасно теряете со мной время, – ухмыльнулся Валик. – В парке

что ты делал в парке, – ответила мать

вибрирующий звук телефонных трелей.

Первое время люди деликатно интересовались здоровьем, а затем переходили к

пожелтевшем конверте. Четверка людей на полосатой зебре перехода

– Колись, сука! – орал переэкзаменовщик Александр Петрович.

уйдет за рубль двадцать (120р.)

и сварганим. Народ тебя любит, – уже у порога крикнул Мотыль.

городского отдела МВД, – а он про какого-то пса плетет!

– Ну ладно, ты давай не пыли, и главное – не колись, а там глядишь, что-нибудь

алкоголиков глаголет истина, ибо кличка эта как нельзя лучше отражала

боковой дорожке парка. Летящей походкой удачливого человека Вилли

– Гляди, Валик. Кали будешь брахаться, ён табе заделаеть, – ворчал на это Валин

Вопросы их не были отмечены особой оригинальностью и интеллектуализмом.

чистый «Abbey Road «Такое выпадает не часто. Да её только на записях через

ответил Федорыч.

– Не знаю, какой бы из меня вышел диагностик, но контора меня уже по твоей

очаровательна тем, что в ней нет пристрастий. Маленькому человеку

Но ему не дал договорить интеллигентный Петр Александрович.

осунувшемся лице Валентина.

молоток. Сделав замысловатый пируэт, молоток скрылся в кармане халата.

включая и славные органы по борьбе со спекуляцией.

пахнущую заграничную пену. Сладковатый запах щекотал ноздри и будил

Лиля из Кривого Рога, дядя Миша из Череповца, некий таинственный Игорь

– Федорыч, ливерку-то в гастроном завезли? – поинтересовался Вили.

– А ты почитай, почитай, на ночь хорошо помогает, – увещал Валик деда,

спекуляцией. Это правда, Валик? – настороженно поинтересовалась она..

пса, а за заботу собака платила человеку живым интересом к его причудливым

– Я не торгую, мама. Я несу культуру в массы, – ответил Вили, – а это две

Нет, Вили ни о чем не забыл.

– Ну, малый, будешь жить? – спросил он напоследок и высоко подбросил свой

Фыркая и стирая на ходу благоухающие остатки импортного крема «Калинос»,

две недели окупишь, а через месяц и в «запиленном» состоянии она легко

лоха». Я бы в ни жизни, слышь, собака, ни в жизни, не стал бы связываться с

– Да лежи ты, – остановила его мать. – Ничего страшного, просто спрашивал,

– А шут их знает. Что-то вонючее сгружали. По запаху думаю, что зельц, -

милости трясет.

Киоскер оказался прав. В гастрономе на всю длину мясного стеллажа

жизнь входят расчет и пристрастия. Она начинает делиться на белое и черное.

– Попанакиса, – удивленно спросил Валик, соображая, кто бы это мог быть.

Валентин решительно отвернулся к стене.

на пять.

тычинки с рыльцами интересовали.

– Ну что же, ноль один в вашу пользу, – оправившись, сказал он.

– Ты что там, оглох! Битый час к тебе прорываюсь.

своих воспоминаний. Виниловая пластинка в старом, потрепанном и

начиняя её душистым самосадом.

– Хорошо, сынок, в следующий раз так и скажу, – пообещала мать. – Хотя

– собака, вздохнув, замолчала. Затем продолжила, но уже голосом Петра

выходило, что Вилиным состоянием интересуется огромное количество людей

молоденьких студенток и немолодых, но состоятельных гомосексуалистов.

киоску союзпечати.

что это не есть very well, – и Вили отвернулся к стене.

– А чем тебе красный не в масть? – удивилась сожительница.

старина, по-чекистски – «оперативная разработка», а по фене – «подстава на

пика Коммунизма.

– Дело о том, что пластиночками вы, Валентин, иностранными в парке имени

вскоре голос его стал терять убедительную мощь, и значкисты, хлопнув,

бликами.

лондоновской улицы Abbey Road….

– Не знаешь? Ну, так я тебе расскажу. Ходят о нем, пес, всякие дурные

Курил, глядя, как деловито копаются в детсадовской песочнице голуби и дети.

медсестру. Вскоре, цокая супортированными шпильками, шурша халатами и

Васильевна. Так с той поры и повелось. Как говорится, устами младенцев и

сентябрь. А ты? – и он протянул псу кусок зельца. Мальчик соглашательски

Достав из джинсового кармана 9 красных рублей (как меж собой называли

– Катька, слухай сюды, – высунувшись из окна, обращался к сожительнице

моложавых человека в серых двубортных костюмах – Петр Александрович и

Помусолив бумажки, Мефистоклюс мотнул своей рыжей гривой и исчез в

не то отогнала от себя назойливую муху, – а дальше, как ты говоришь,

разговоры. Будто бы все его фантастические «доставания», от кальсон до

положительного киногероя. Александр Петрович, напротив, имел лицо вечного

и вправду за месяц-два можно легко трансформироваться в Валю, – и собака,

держали за «шестерку». Другие – «Апельсин», и бросали на оперативные

Вили нехотя открыл глаза и посмотрел в окно. Там не спеша разворачивалось

– Петр Александрович, вы что, телепат? – и Вили удивленно уставился на

впечатление интеллектуального собеседника, но своим нелепым заявлением все

устремился к парковому выходу. Он уже видел чугунный рельеф парковых

не было ни души, только бронзовый памятник Пениса Эдмундовича, хмуро

– Опять в тюрьму, – ворчал он всякий раз, собирая к первому сентября свой

монологам на философско-эстетические темы.

телефонная труба мерзко хохотнула.

что, не понимал с кем связываешься. Я же тебя предупреждал, что может быть

теплое сентябрьское утро. Проснувшаяся с хозяином комната наполнилась

Петр Александрович.

придорожные лопухи. Видимо, название Монте-Карло псу ни о чем не

гербарий получился.

кося глаза к переносице, осуждающе смотрел на Вили.

медработников. Среди них особо выделялся моложавый человек с кулаками и

– Сиди ужо, злыдень, – оборвал его Спиридонов, – а то я тебе выйду. Я таких, как

– Отвешивать не буду, – предупредила продавщица. Вили согласно кивнул.

держите? Не выйдет, милейший, – улыбнулся Петр Александрович.

положение вещей. Даже если и предположить, что собака была кобелем, то с

оборвал его Валик и трагически вздохнув, добавил, – дороговатый, правда,

Петрович.

– Дмитрия Попанакиса знаешь? – перебил его Александр Петрович.

хватало. Жить за счет пожилых гомосексуалистов он не мог в силу иной секс-

К середине октября, когда больничный сквер уже облетел листвой Вили,

трамвайными звонками, шарканьем дворницкой метлы и голосами

– Да уж, – подтвердила мать.

разбудил Валентина. К моменту описываемых событий это уже был рослый и

псу, жившему в лабиринтах дворовых сараев. Вили иногда подкармливал этого

– Репрессии приходят и уходят, а пес может сдохнуть с голодухи. Согласись,

принадлежать только одному человеку. Одни называли его «Ржавый» и

Без лишних слов перешли к делу. Дрожащей рукой Вили вскрыл пленку и

Обладатель институтского ромбика слегка стушевался.

– Нет, старый, тут дело не в осени, – продолжил Вили свою мысль, – тут, друг,

Дед грустно вздыхал. Долго гасил самокрутку и уходил в свою комнату. Потом

– Да, конечно, в 2 часа в парке у памятника Пенису Эдмундовичу (как меж

дорожке. Последним, что помнил Вили, был ускользающий из рук

– А кто это? – спросил Вили.

внешностью колхозного коновала. Он забавно жонглировал эбонитовым

– И что же вы ответили? – беспокойно спросил её сын.

подсмотренные в мягко-эротическом журнале «For man only» фантазии.

– А какое, собственно, дело? – поинтересовался Вили.

ладонь. – Так вы купите Мальчику колбасы? – уже в дверном проеме поймал её

Феликсу Эдмундовичу?»

дело в одном неприятном человеке, на встречу с которым я собираюсь. Темная

– Я тебе потом объясню, – ответил ему Петр Александрович.

Рыжим, но цена за пласт уж очень хороша. Так, братец, хороша, ну, как для

Жарил скворчащую на рублевой колбасе яичницу. Пил, сидя на балконе, пиво.

Максимович из Москвы и, наконец, следователь товарищ Черепанов из

так ли, любезный? – спросил Петр Александрович

глядя, как аппетитно сжирает животное кулинарные изыски развитого

извлек черную щербатую поверхность пластинки на солнечный свет. Диск был

поднимаешь? Да я тебя сщас в воронок и в общак на нары. Там тебя урки в миг

Ровно в 2 часа, шурша разноцветным лиственным ковром, Вилли

Дело было вот в чем. Студенческой стипендии Вили всегда катастрофически не

– Фрейдизм какой-то, – думал Вили, стрясая с карманов мелочь и направляясь к

Что, поймал кайф? – заметил Рыжий. – У меня товар что надо. Пластинка – муха

вылечат. Понял меня, падла?

– И чем же интересуются доблестные рыцари идеологических ристалищ? -

– Если вы полагаете, что я занимался, как вы выразились спекуляцией, то вы,

безупречно нов и покорно лежал на Вилиных руках, играя солнечными

районного отделения милиции. Последняя новость вызвала живой интерес на

Согласитесь, что это не есть хорошо, – и Вили несильно сжал материнскую

купите, пожалуйста, ливерки и покормите собаку.

Валентин вдруг вспомнил о Мальчике.

Вили посмотрел на ходики, висевшие у телефона. Десять утра. Времени еще

кровати.

– Опять, б…, рубашку не погладила. Хер я в грибы поеду, – перебил

– Да ты че, Петюня? – непонимающее взметнул кустистые брови Александр

– Но кто не рискует, псина, тот не ездит в Монте-Карло. Ты был в Монте-Карло,

Поэтому приходилось фарцевать, то есть приторговывать. Джинсами, помадой,

известно, что я учусь на педфаке, а, следовательно изучаю естествознание.

– Какая собакаВалик? Сейчас тебе надо думать о себе, а не о какой-то собаке.

– Чаво заделаеть? – передразнивал деда внук.

появился у памятника. Мефистоклюс был на месте с пакетом в руках. Вокруг

– крикнул ему с палисадника подполковник Спиридонов.

должны съездить.

И все это время его не покидало чувство неосознанной тревоги.

пластиночный пакет, чьи-то размытые тени и гулкий топот удаляющихся

– Ну, что там есть нового? – Вили, взглядом указал в направлении окна. Мать

«Мальчик» – сказала как-то промышлявшая на бутылках старая алкоголичка

На Пушкина и Ницше. На «Столичную» и «Московскую».

– Нет, mon colonel, вас явно, положили не в то отделение, – присвистнул

поднимая руку, поднес её к ноющей голове. Рука уткнулась в плотную, как

– В шутки решили играть с нами, Валентин, в бирюльки. За дурачков нас

– Тревожно мне, Мальчик, – обратился, Вили к собаке. От сошедшихся в собаке

– Хотя у нас имеются свидетельские показания, что в парке вас не

говорило. Вили еще посидел немного на торчащем из земли куске бетона,

Александровича, – Да и Александр Петрович прав.

Первое, что бросилось, ему в глаза, была фотография Битлов (с приписанной

Бравый дуэт походил еще пару дней, стращая и упрашивая травмированного

– Слышь, ты, базары-то фильтруй, а то не посмотрю, что ты старый. Выйду и

– Понял, – миролюбиво поднимая руки, сказал, Вили, – и делаю заявление.

Вили мотнул головой

Первые слабости закопошились в Валькиной душе лет в семь. К восьми он уже

ворот, когда сзади послышался топот тяжелых шагов. Острая всепроницающая

пенал, комнату. Он привычно заскользил по облезлой стенной штукатурке и

– Резонно, – сказал Мотыль, запирая за собой дверь.

лаяться на Божье.

пес? – при слове Монте-Карло собачьи уши виновато опали и стали походить на

Но не читавший Фрейда дед оказался прав. И теперь всякий раз, когда

лошадка этот Рыжий Мефистоклюс. Ты его, часом, не знаешь? – обращаясь к

– Нет, не знаю, хотя, впрочем, первая часть слова мне что-то напоминает.

– Ну, зачем вы смешите меня, Валентин, – перебил его Петр Александрович, – к

вполне нормально относился и к зиме, и к лету. Младенческая жизнь

– Ты держись, Валик, слышь– держись, мы же с тобой еще к этому Моте Карло

– А на кой тебе на нее глядеть? Ты что, цуры своей уголовной никогда не видал?

Противный звон оконного стекла окончательно разбудил Валентина.

– Так, пора пробуждаться, – сказал он и легко, сразу на две ноги, спрыгнул с

владеть туалетом и ванной, – сказал он, подставляя ладони под упругую водную

смазали. Ведь вам, Петр Александрович, как интеллектуалу, должно быть

в разных концах необъятной страны. Звонила бабушка из Мелитополя, тетя

многочисленных жильцов блочно-панельного дома.

собой называли пластовики Феликса Дзержинского). Цена-то остаётся

псу, спросил Вили. Собака беспокойно навострила уши.

Валентин разглядел лицо своего умершего деда.

язык. Если бы не запах касторки, эфира и четкие контуры стенной газеты

– Во-во, – перебил его Александр Петрович, – мы таких фраеров на восемь

шаркая полиуретановыми подметками, в палату втиснулось великое множество

– Мама, – вскрикнул он и прикоснулся к материнской руке. – Я вас очень прошу,

десятирублевки), Валентин передал их в конопато-волосатые руки продавца.

– В следующий раз скажешь своим энциклопедистам, что я собирал гербарий, -

как и Красноярские лагеря. Слыхали о таких?

прежней? – переспросил он в заключение.

зародившийся было сон. В проеме, освещенная коридорными огнями, стояла

друзьям, приглашая их к шести на процедуру лишения невинности пластинки.

– Да я вот тут тебя гостинцев принесла, – мать стала дрожащими руками

Они сводились в основном к одному: «Что ты делал в парке у памятника

башмаков. Все это вскоре потонуло в каком-то ватном тумане, в котором

Петр Александрович носил в петлице университетский ромбик и походил на

будто огромный гвоздь, пройдя сквозь тело, пригвоздил Валика к асфальтовой

социализма. Затем нехотя встал и медленно пошел к трамвайной остановке.

– Ты что, дед, с печки что ли упал, – усмехался Валентин. – Ты хоть Фрейда-то

– Полкило, – попросил Вили.

Вили рассмеялся. Собака радостно замахала хвостом.

Вскоре в музыку падающих вод и урчание сантехнических труб вкрался

– Так я же, Федорыч, в стройотряде месяц гранитил, – объяснил ему Вили.

– Ну, тогда ближе к делу, – сказал Петр Александрович.

дверью, ушли.

– Напрасно, надо было сказать, что я собирал гербарий.

Пишите. Первое, ни о каких пластинках я ничего не знаю. Второе, в парке я

кивнула головой.

дворе моем живет, – пояснил Вили.

барабанит по дряблой коже асфальтных луж. Но детство заканчивается, и в

невинность у Мальчика равнялись нулю.

– Присмотри за Мальчиком, – попросил его Валентин.

– Ну, чувак, ты точно с коня упал. Это же я. Расслабься и шевели извилинами, -

читал?

гербарий?

вопросам. Но через несколько дней сменили тактику. Вначале задавали

замахал хвостом.

Здоров, собак, – сказал Валентин, обращаясь к бродячему, бездомному

уверенный в себе молодой человек, чья неаполитанская внешность плюс

Александра Петровича.

фантастический танец и, убаюканный его замысловатой хореографией,

собирал гербарий. Сортируя тычинки и пестики, споткнулся о корягу, упал… -и

Короткий соединительный щелчок– и мембрана прогундосила аденоидальным

придание своему пеналу черт некой эстетической завершенности. Затем звонил

– Ну, ничего, – приободрилась мать, – главное ты, Слава Богу, жив, – и свободной

надписью по-русски – От Мальчика), пересекающих полосатую зебру перехода

пластинками… Рыжий предлагал немыслимую цену 90 рублей за «девственно»

– Какой диск? Ты кто? – обеспокоенно переспросил Вили.

– Сказала, что не знаю, – и она беспомощно развела руками.

задремал. Дверь, противно заскрипев несмазанными петлями, оборвала

– Ну, mon cher ami, вам бы да не знать их интересов. Они столь же обширны,

дедушка.

мать. Всхлипывая, она подошла к кровати.

– Ладно, – пообещала мать и закрыла за собой дверь.

– Уж не железного ли Феликса? – ехидно спросил Вили.

настороженно спросил Валентин.

Брошенный на весы зельц дресливо задрожал и замер на отметке 750 грамм.

Фамилию, адрес, телефон знаешь? – и, выхватив из бокового кармана блокнот,

Валентин.

не сидела. Одно слово, девственница, – и, как утром в трубку, мерзко хохотнул.

– Пардон, май херц? – Мотыль с беспокойством уставился на травмированного.

Александр Петрович.

– Валентин, вы же комсомолец, – взывал к Вилиной совести интеллигентный

пошевелил пальцами рук и ног, убеждаясь в их сохранности. Затем, осторожно

кровей, мастей и раскрасок никто с точностью не мог установить её пола.

– Ты дыней то особо не крути. Побереги, что в ней еще осталось, – заботливо

– Чувак, о чем речь! Как и договаривались девять – ноль (90 р.), – мембрана,

шнуфт твой ментовский…

– Не надо, – сказал ему Петр Александрович и заслонил ладонью блокнотный

пой. Ты диск заказывал или нет?

– Одноклеточный, как же ты мог так лажануться? – закричал он с порога. – Ты

от авоськи рукой она сделала некое круговое движение, не то перекрестилась,

– Да уж, что-то наподобие новоявленного Сан-Валентина, – кисло улыбнулся

струю. Ополоснув лицо, Вили стал неторопливо, подобно опытному мастеру

– И нам доложить, – встрял в разговор Александр Петрович.

переэкзаменовщика, а в петлице– значок спортивного общества «Динамо».

больничной стене голые ветки. Валентин с интересом смотрел на этот

подстава. Предупреждал?

неторопливые речи стали стираться из внуковой памяти.

вскрика балконное стекло зашлось мелкой противной дрожью.

Александр Петрович. – Ты хоть понимаешь, на что замахиваешься? На что руку

– Вили, ты не колись. Если тебя посадят, пропаду я, брат, как пить дать пропаду,

чему студенту пединститута гербарий. Вы же не на ботаника учитесь.

щелкнув, оборвала разговор.

глубоко вздохнув, притихла. Затем, подняв полные слез глаза, незнакомым

кисти, ровными и сильными мазками наносить на розовые щеки приятно

Запутавшись в тюлевой занавеске, луч проник в узкую, как школьный

Вили выпил таблетку элениума и задремал. Во сне к нему пришел

– Какого еще Бродского? – насторожился обладатель динамовского значка.

– Ну, про которого ты мне накануне рассказывал.

Утром в палату влетел Вилин приятель Мотыль.

сказал Мотыль и, вздохнув, добавил – хотя, судя по тому, что ты отмочил, в ней

приподымаясь на локтях.

Одно слово – бледный спирохет, – негромко крикнула Васина жена. И от этого

– А…, – протянул продавец и, сонно поеживаясь, протянул покупателю газету

Сегодня Вили был дома один. Это было счастье.

– Ну не будете же вы утверждать, милый Валентин, что собирали в парке

рецидивист Мотора, – ты того, больше красный «портвяк» не бери.

полковник на секунду задумался и, зашамкав пересохшими губами, произнес -

он и вовсе ушел из жизни. Черты его доброго лица, а с ними и его тихие

– Может, дело в осени? Как думаешь, пес? Я, брат, знаешь ли, дико не люблю

листок.

следователя. – Ибо именно это я желал вам сообщить.

множили и на… опер зашамкал губами, что-то вычисляя…. пять делили. Понял, мазурик?

Ну почему, почему. Да ты сам посуди. При той кормежке, что дают на зоне, там

Черная суббота

Субботний февральский день клонился к вечеру. Чудный был день:

теплый и солнечный. Оживленно чирикали воробьи. «Шаг один от февраля до

Жизнь вот-вот должна была подарить Фиме маленький праздник. Он уже видел

– «Да это же cинагога! Глухая окраина! Это ж сколько я отмахал! На книгу

– Правда, – отвечает Пиранер.

последнем “а”), – напевал фарцовщик Фима Пиранер, съезжая по ледяной горке

лет тому назад историю.

лотками и киосками, но шума на них меньше, и цены значительно ниже.

– Могу я им располагать? – интересуется покупщик.

Подул ветер, и Пиранер почувствовал, как сквозь промокшую джинсовую

«Барух ха Шем!» – как говорят в том городе. Продавцы вежливы, а

косметику? Ну разве может Фима отнять у человека надежду! Фиме жалко, что

конторщика носком «саламандровского» ботинка под пах и со скоростью

зато выбор товара колоссальный, между нами говоря, в нем есть даже один

запрещенный в городе композитор. Efim's musical collection гласит надпись над

прислушался и обомлел. Так уверено и нахально могли скрипеть только

оставшуюся жизнь на бездетный налог работал!!?? – возмутился поджидавший

– А по чирику? – заторговался молодой человек.

На одной из таких улочек, вытекающей из северной оконечности площади, есть

И Фима ловко извлек из “Мontana” две пластинки, с глянцевых обложек

описать его было невозможно. Не белесый, не чернявый, не маленький, не

клаксоны авто причудливо волновали спинномозговую жидкость…

субботу– я принес. Фима же добрый! Фима никому не откажет!

лице. Глаза тусклые. Пальто бесцветное. Шапка на голове из неведомого меха.

живописно раскинулись: лотки, палатки, рестораны, огромные магазины и

начинает рассказывать произошедшую с ним зимним субботним днем много

себя в теплом, уютном и красивом ресторанном зале. Уже тонкие чувственные

разбегаются многочисленные узенькие тесные восточные улочки-лабиринты.

пущенного Фаиной Мельник ядра полетел, кружа и петляя по заснеженным

Они тоже усеяны магазинами, оздоровительными салонами, закусочными,

вечер грозил обернуться протоколами, допросами и кто знает, может и

задрал голову к темному небу:

«Червонный коммунар»? Фима не отказывает, потому что Фима знает, как

такое?» – подумал Фима, увидев входящих в строения людей. Он поднял глаза

марта» – сообщал неоспоримую истину уличный репродуктор, южный ветер

– Можете, но только приходите послезавтра. А сейчас миль пардон, я закрываю.

пятницу после полудня, все меняется, и Ефим Пиранер начинает обходительно

Гиннеса, не меньше! А народ чего тут струится, до пасхи вроде еще далеко? Ба!

– Так не бывает.

нахмурил то, что у нормальных людей называется бровями.

занавесом ночных облаков, благого, всепрощающего, и всесильного, как обком

рубашку омерзительно покалывает кожу забравшаяся сквозь складки

– Чего ты не понял! Ты на часы посмотри. Полчаса лишних тебя дожидаюсь.

выпроваживать покупателей.

лестничные марши. Шаг был твердым. Толчок мощным. Ветер гудел в ушах, а

гостеприимный хозяин всегда предложит чашечку духмяного кофе, но в

– Диски притаранил?

Покупатель слегка стушевался, и, глянув на Фимин полиэтиленовый мешок

партии, Бога прощения.

на надпись, висевшую над входом.

стоимость. Покупатель был испуган, повержен, смят и, позабыв о лекарствах и

торговал я в субботу. Видят небеса: исключительно от человеколюбия. Ефим

тополя у его стен, несомненно, доживали последние дни. «А что здесь есть

отбивной и картофеля фри, как вдруг музыкальные Фимины уши

представляется нам таким же безрадостным и шершавым, как стены этого

– Не понял?

подошвы оперативников.

которых на мир глянули оскаленные черепа, скрещенные берцовые кости и

разносил её по городу. После обеда погода изменилась. Подул норд-вест, небо

А вы что ж, делаете Шабес? – удивленно вскидывает бровь покупатель.

стеклянной с китайскими бубенцами дверью. Шесть дней недели магазин

– Нам морозы ерунда и метели не беда. Была б в кармане капуста (ударение на

– Ну, это мы еще будем посмотреть! – возразил Фима и, поднявшись на ноги,

– Фима, скажите, правда, что у вас есть этот… – и покупатель негромко шепчет

– Байкал, Байкал, я– Таймыр, как меня слышите? Прием, – развеяла Фимины

конторщик?” – мелькнула спасительная мысль. “Сегодня же суббота!»

человеку нормальные брюки. Фима, могу я надеяться на французскую

– Ты что, старый, совсем озверел? Хочешь чтоб я по твоей милости всю

импортной куртки зимняя стужа…

небольшой магазинчик грамзаписи. Торговая площадь у него небольшая, но

– Бывает. Сумку покажи, – и он потянулся к полиэтиленовому пакету.

Серое казенное здание (не то райисполком, не коммунальная контора) и старые

большой. Ни эмоций, ни чувств, ни шрама, ни ссадины на отсутствующем

– А вы, собственно, кто? – поинтересовался Фима.

заволокло тучами, стихли птицы, отключили репродуктор, и лужи покрылись

– Засвети.

Фима, не могли бы вы достать для меня джинсовый костюм? И что я ему

Такой многообещающий лимоново – коньячный, антрекотово – танцевальный

«Сакко и Ванцетти».

Фиму молодой человек.

манит и кличет вас к себе экзотический восточный берег. Sale 50 %!!!!

сидит на человеке лапсердак от этого «Коммунара». Фима идет и делает

строения! – ехидничал Фимин внутренний голос.

«Богородице Дева радуйся», вымаливал у далекого, спрятанного тяжелым

– Спекулируем? – обратился кто-то к Фиминой спине.

улицам многомиллионного города. «Щучкой» брал он заборы. Накатом -

– Финиш, – определил Фима и рухнул под фундамент одиноко стоящего здания.

вечно штормящее море, площадь. По середине носятся, дымя и клаксоня,

массажные кабинеты. Штия кара бэ шекель! Ахмар яра ян! Безоль, безоль, -

успеешь открыть. Я лучше тут попрошу. Господи, прости и помилуй мя

тюремными нарами. Последнее обстоятельство пугало более всего.

зафиксировали в морозной тишине скрип чьих-то башмаков. Ефим

– Земля может и перенаселена, зато лекарства дорогие, – возразил человек.

«По-моему, то, что, я сейчас сделаю, произведет на опера неизгладимое

– Сушите сухари и не сучите пятками, гражданин Пиранер! Ваше будущее

принялся соображать, куда его занесло…

Долго стоял Пиранер под стенами синагоги и, безбожно путая Шма Исраэль с

– Я думаю– это не страшно, – успокоил его Фима. – Земля, мон шер,

грешного, – быстро зашептал Фима, – не по злому умыслу, не корысти для

фамилию запрещенного композитора.

надежды трещавшая в кармане пальто «никакого» рация.

транспарантами сдержанный западный. От площади во все стороны

– Я же сказал на лекарства, а не на похороны!

Есть в одном многотысячном жарком ближневосточном городе, в слиянии

грузовики, автобусы, ваны, такси, частники и велосипедисты, а по берегам

Самый опасный тип конторщика! От такого не отговоришься, не откупишься. «

И где это только кантора таких находит! – подумал Фима.”А может он не

должен ответить? Нет, и пусть человек век ходит в одежде от фабрики

Колоссальные скидки для олим!!!! Беленкин это здесь! – пестрит плакатами и

сказано в Книге Книг: шесть дней делай дела, а в седьмой день – суббота покоя, священное собрание! Может зайти помолиться, попросить Бога отвести беду?

– Легко!

«Финиш» представлял собой небольшой окруженный строительством квадрат.

звенело. В груди першило.

Силы покинули Фиму. Ноги сделались ватными. Толчок вялым. В ушах

«Montana», спросил:

его первостепенных проспектов громозвучная, многоязыковая, похожая на

– Это мы поможем. Так и быть по пяточку с пласта на цитрамончик сбросим, -

колкой ледяной синевой. К ночи обещала грянуть метель.

впечатление. Подумаешь, годом меньше, годом больше!» И Фима сильно пнул

– Считай, что никто, – беззвучным голосом произнес «никакой» и грозно

Да сегодня же суббота! Шабес! То-то я думаю, отчего непруха катит! Как там

истекающая кровью надпись – «Blaсk Sabbath». Холод и скудное освещение

катастрофически перенаселена!

Фима усмехается и, достав с полки диск английской группы «Blak Sabbath»,

Пиранер обернулся и увидел «никакого» человека. Нет, человек был, но

ноздри его осязали в морозном воздухе запах салата ассорти, говяжьей

великодушно пообещал Ефим Пиранер.

придавали дискам дополнительную эффектность и нужную ценовую

она должна портить свои голубенькие глазки химическим карандашом фабрики

на аллее сквера имени героев Челюскинцев.

обещанной скидке, не торгуясь, полез за деньгами.

– Попросил человек – «Фима, достань!» Я достал. Попросил принести в

Шабес!

Так до простатита и до бездетности недалеко!

– А как же!

работает весьма бойко и, кажется, приносит его владельцу неплохой доход.

Сказать что я… Нет там, наверное, контора пасется, заметут раньше, чем рот

Что-то случилось…

Темно-красная портьера школьной сцены слегка раздвинулась, и в

образовавшуюся щель проклюнулись огромные бинокулярные очки ведущего

заочница.

Боже, что это была за грудь! При одном воспоминания о ней сердце Бориса

обрывки разговоров и взрывов смеха рассасывающейся в лабиринтах

нога за ногу, оголила розовый язычок чулочной застежки. Борис Григорьевич

– Котик, – закричала дама. Борис Григорьевич обернулся. – Боже, что делает с

– Инга! – с фальшивой радостью в голосе воскликнул он. – Ты совсем не

– Инга, – бросился он к занятой своей прической девушке, – объясните им, как

что он теряет сознание.

ионика «Юность». Сотни вперившихся в тебя глаз…

Времени… На Лжедмитрии Борис Григорьевич встрепенулся и, как укушенная

по фигуре лайковый плащ и чуть небрежно повязанная в густых, цвета зрелой

знал цену этому ускорению. Любил и всегда его искал. Он почти не дышал, и,

последнего пленума ЦК КПСС. Отдыхая взглядом на призывно розовеющей

о судьбах России…

оно на туалетном фарфоре. Светушкин разделся и позвонил в ресторан. Вскоре

занавес спрятал ВИА «Романтики» от заведенного шлягерами школьного

подумал Светушкин, но, скользнув взглядом по их мускулистым рукавам и

Светушкин обернулся и посмотрел на Ингу. Но та по-прежнему блуждала в

институтского отдела кадров, где с ним в течение часа беседовал (О

открыл парадную дверь. После значительных перемен на городских улицах

– Ну, что это я все о невеселом да о нерадостном! А ты помнишь, Барсик, какие

– Проверка паспортного режима, – развязно ответили с коридора. Борису

другой раз.

аргументы в свою защиту, возмущенно замолчал.

мучительные годы он говорил себе: «Все, это в последний раз» и снова

– Борис Григорьевич, как же я могу объяснить, – сказала она. – У меня ведь не

свободах, о Хельсинских договоренностях, но сидящий перед ним человек был

участника ВИА «Романтики» зашаталась, стремительное увлекая Бориса

закоренелого холостяка (30 с маленьким плюсом) Б.Г. Светушкинa было

забыв о своем преподавательском долге – следить за ответом, голодным удавом

Портьера разъехалась… Руководитель школьного ансамбля клавишник Боря

Григорьевича и сегодня начинает колотиться, как хвост у обеспокоенной чем-то

студентку. В её глазах искрилась маленькая жемчужная слеза, а ярко красные

карман.

старшекурсницы либо студенты – заочники, присланные из сферы

некую особую расположенность к отвечающей.

сфотографировать её в своих извилинах! Нет, этого определенно не смог бы! -

В ту ночь никто не стучал…

правоохранительных органов. Ответ носил отвлеченный характер, изобилуя не

Григорьевич, дымя папиросой, смотрел на город. «Что-то случилось…» – пел В.

Григорьевичу показалось, что паркетный пол уходит из-под холодных

Прошло уже очень много лет, как Борис Григорьевич живет в другом

Старший преподаватель Светушкин может быть впервые в жизни не знал, что

Гостиничная комната здорово изменилась. Со стен исчез скучно-серый накат и

и «черного августа». Светушкин сунул еще пятерик…

Перепуганный собственным заявлением, конферансье дресливым голоском

– Да, да, конечно, мне бы да забыть, – мягко ответил ей Борис Григорьевич.

добавила, – Так давно, что ты даже не заметил, котик.

просвещения преподавательский взгляд цепко фиксировал новизну форм и

Студентка медленно подняла глаза на испуганного доцента Светушкина.

женский голос. Борис Григорьевич оживился.

– Инга, – и преподаватель снова заглянул в зачетку, – Ромуальдовна, – добавил он.

– Барсик, – нежно шептала Инга, – узнаю своего Котика, нежного и

же так. Давайте как-то по-доброму. Мы же советские люди, а значит, сможем

в его бороздках. Светушкин обернулся.

потертом демисезонном пальто явно диссонировали на фоне этих

– Кто это? – шепотом спросил он у неё. Инга неопределенно пожала

движущегося мегаполиса долетал и сюда на 17 этаж гостиницы «Горизонт».

заочников. От окна тянуло сыростью, от ответов студентов – скукой. Спасаясь

Однако, последнюю ночь на Родине Б. Г. Светушкин провел с Ингой в их

тишине апрельского вечера, как Борис Григорьевич уже сидел на борту

пшеницы волосах, шелковая паутинка косынки делали ее похожей на

– Вы знаете, Инга, а ведь я когда-то играл эту песню в школьном ансамбле

сдан зачет по вопросу о снятии большевиками лозунга «Вся Власть Советам!»

– Минуточку, минуточку, – с уязвленным профессионализмом перебил

ансамбль «Романтики».

– Родина! – грустно констатировал Светушкин и сунул официанту

официального листа, точится она сквозь дверную щель, грозя Светушкину

прилегающих к школе улиц публики. Но вскоре стихли и они…

Столько искренности было в этом тихом взгляде, что Борис Григорьевич тотчас

позвонил. К телефону подошла Инга.

буду задавать я. Итак, вы готовы отвечать на вопрос билета? Да или нет?

гостиница не изменились. И по-прежнему стояли на том же месте. Он

весеннего вечера. Облегченно вздохнул паркет, устало раззявив рты,

столики у окна. Подозрительная холодность в глазах администратора. Швейцар

прямолинеен, и романтическая, тонкая душевная организация Бориса

развалять в велюровом кресле, рассказывала о своей жизни. Бывший старший

о том, что – «Что-то случилось…»

лозунги! Её дело…! Да что говорить теперь, говорить! Ты это дело, Боренька,

преподавателю не понравилось игнорирование трогательных воспоминаний.

уютной комнатке на семнадцатом этаже ведомственной гостиницы «Горизонт»

– Позови меня с собой…, – перебил его хмельной голос, несшийся из ванной.

– Борис Григорьевич, мне показалось, что вы были слишком предвзяты ко мне

студентке и, подвинув к ней стакан, с легкой игривостью спросил: «Ну-с, что

Григорьевич. – Дело касается моей репутации, а вы о каких-то лозунгах…

Крадучись, приблизился Светушкин к дверному запору. Трясущимися и

теплый дождь…» – запел В. Ободзинский.

Тот, кого назвали лейтенантом, исполнительски бойко сунул руку в боковой

приблизительно так размышлял Борис Григорьевич, скользя взглядом по

стояло двое моложавых мужчин… Первое, что заметил напуганный старший

любил в любое время года. Ни карты, ни выпивка, ни общество бородато-

Борис Григорьевич щелкнул английским замком. На ярко освещенном пороге

и финансовом кризисе.

– О снятии большевиками лозунга «Вся власть Советам!» – учуяв в голосе

остановился у дверной дерматиновой плиты.

– А собственно чего ты хотел? – ответил Светушкину рекламный красавец.

шурша чулочным капроном. Оставшиеся студентки были не столь

Приодевшись в рентовый токсидо, Борис Григорьевич спустился в вестибюль.

аудитории, спустился в вестибюль…

Былое встретило Бориса Григорьевича новыми домами и незнакомыми лицами

опрометчиво проворонил! – скользя взглядом по эффектной собеседнице,

остановился, провел чуть дрожащей от волнения рукой по шершавой стене и

иллюминатором.

Это обстоятельство слегка компенсировало унылую картину за окном.

запись В.Ободзинского.

же позабыл о вульгарности заданного накануне студенткой вопроса. «Когда?»

Григорьевича в прошлое? На эти вопросы нет ответа, только с того вечера

молодняка, долго еще сотрясавшего школьный паркет тяжестью венских

дней Б.Г. Светушкин уже сидел в самолете: пил коньяк, пьянел, споря с соседом

– Конечно, конечно. Ванна– это хорошо! Солнце, воздух и вода… – усмехнулся

Борис Григорьевич набросил легкий плащ и пожарным выходом выскользнул

присмирели деревянные кресла, и мутный глаз взошедшей луны осветил

рукаве. Светушкин обернулся и уныло посмотрел на захмелевшую Ингу.

быть равнодушным, добавил, – для вас, я думаю, он будет нетрудным.

предостаточно.

Светушкин, пальцами отбил счет, и на зал рухнули хиты из репертуара

– Ну, так я тогда пошла в ванную, Котик!?

делать. Он смущенно теребил свой кейс, глупо пялясь не на призывно

перед преподавателями и писал «Источник сообщает…». Все эти сладко-

– С кем случилось? – поддержали его учителя.

зрачками хронических печеночников. Одним словом, все, решительно все было

Подошедшую к столу девушку Борис Григорьевич видел впервые. В этом не

повторил должно быть старший. При этом его безудержный голос звучал

вперился в маленькую деталь женского туалета.

– Инга, ну при чем тут большевики, – раздраженно вскричал Борис

– Я бы хотел номер, – и, назвав цифры, Светушкин протянул паспорт. Заметив

общества знаний»

холодному дверному косяку, превратился в сплошное ухо. За дверью стояла

ливрея и форменная кепка, его смело можно было принять за налетчика.

сердце, отвыкшем жить под грузом фразы «Источник сообщает», наметились

щелкнул выключателем. Притихший зал погрузился в густые сумерки

Григорьевича, распространяя нестерпимый запах дешевых цветочных духов.

– Вы, по-видимому, ошиблись номером?.

почувствовал, как ускоренно заработали его сердечные клапаны… Светушкин

– Что вы имеете в виду? – спросила Инга, и чуть подалась к преподавательскому

начальных классов, так что подавляющее большинство составляли девушки.

Григорьевича в эмигрантской компании. Кто заказал эту старую песню «Что-то

бостоновых пиджаков.

в комнате возникло «Советское шампанское» и мятые конфеты «А ну-ка

столе», «Восточная песня»…

– Погодите, Борис Григорьевич, – девушка слегка коснулась его плеча. – Зачем

там у нас?». Намекая интимным «у нас» и предложенным стаканом воды на

юношеская непосредственность. Положим, мог не обратить внимания и на эти

неонового красавца бывший доцент исторических наук. И это убеждение

Шлепая босыми пятками по холодному паркету, Борис Григорьевич

твидовые мужчины. Уличные фонари вздрагивали и искрились в их

– Жизнь, Барсик, дали, а жить не дают! – сказала в заключение Инга. Борис

столу, представляя на обозрение Бориса Григорьевича нежно-воздушную ткань

Светушкин затосковал. Он даже толком и сам не знал, о чем тосковал. То ли по

– Товарищи, товарищи, – заискивающе залепетал Светушкин, – погодите, зачем

Светушкина, «мастера»

смотрел на безлюдную улицу, вспоминая тот далекий вечер из своей юности…

Студентка молчала. Светушкин протянул ей зачетку. Она уходила, приятно

грациозность женских линий. Будь то стажер, новичок или опытная студентка

Григорьевичу показалось, что у Аполлона мелькнула красная повязка на

Вечер прошел в кафе гостиницы «Горизонт». Заходящее солнце лениво

как прежде.

– Воля ваша, – спокойно ответил симпатичный собеседник. – Только вы уж не

от свалившегося на него дискомфорта, старший преподаватель с тоской

кем он когда-то был. У него есть крыша над головой, сотня– другая в кармане…

ненавистным ему некогда словам – «Источник сообщает…» Светушкин долго

– Уверен, – Борис Григорьевич заглянул в зачетку и, улыбаясь, добавил– Инга

– Все не так уж плохо, старина, – стаскивая себя токсидо, заверил себя и

трамвай, и магнитофонный певец, настойчиво уверявший Бориса Григорьевича

Мускулистым херувимом зазывала она беспечных граждан на лазурные берега.

бумаги в элегантный кейс и, захлопнув за собой жидкую фанерную дверь

преподаватель прослушал лекцию о ваучерах и дефолте, экономическом обвале

глазеющую на него кожано-капроновую красавицу, а на сидевшую за фанерной

– Чтобы это испещренное алкогольными прожилками лицо было таким же

по мощной поверхности дубового стола, качал права, говоря о гражданских

Б. Г. Светушкин не любил холодный дождь летом, зато хорошеньких женщин

как в тот далекий день, когда он впервые появился в этой комнате, подошел к

оводом лошадь, затряс головой:

негромко жил джаз… До Светушкина наконец дошел непонятный ему смысл

отвечающую Светушкин.

выразительны и отвечали по существу. Вскоре Борис Григорьевич сложил

знакомые черты.

Борис Григорьевич загасил настольную лампу, включил привезенную с собой

поинтересовалась Инга.

супермодного в ту пору певца В. Ободзинского «Что-то случилось», «В моем

детальке женского туалета, Светушкин задумчиво улыбался. С аграрных

– Все… – и Борис Григорьевич виновато развел руками.

вышедших из подполья мышей. Время от времени ветер еще приносил в зал

интрижка. А романов же, интрижек и всяких там авантюрок в жизни у

Светушкина, «крылатые мастера».

– Ну, куда ты пойдешь, Барсик? – томно сказала Инга. – Ведь ночь на дворе.

Впрочем, через два дня у меня экзамен в параллельной группе, так что милости

жестко, и, казалoсь, был готов в любую минуту взорвать коридорную тишину.

расстаться с вашим рабочим местом. Согласитесь, с такими моральными

перегородкой в синем застиранном халате вахтершу.

бриллиантовых украшениях. Ядовито-синяя «Лада» и вышедшая из неё дама в

– Ну, раз все, – подвел итог неизвестный, – то я даю вам неделю на размышления.

Инга начала издалека. Так обычно начинают знающие свою реальную цену

привлекательным и свежим, как много лет тому назад? Или может ты желаешь

аттестационного балла, а некоторых и попросту вышвырнув из зала, директор

Ободзинский. «С ней и со мной… «– заявлял певец темному комнатному

политической полемике любовницу.

– Котик, куда ты пропал? – отозвалась Инга. Это прозвучало так, как будто

набитый зал, Яша тревожно выпалил: «Что-то случилось?!» Настроившаяся

– Все? – спокойно спросил он, когда, Светушкин, исчерпав все мыслимые

Григорьевич понимающе кивнул. Затянувшись сигаретным дымом

с хмурым взглядом отставного майора Госбезопасности. Проститутки с

– Какой Барсик? Мы разве на «ты»? – удивленно спросил Борис Григорьевич.

– Вот если бы ты мне так же бойко о снятии лозунга «Вся власть Советам» в

за крепкими лакированными дверями, запертыми стальным язычком надежного

Все годы, пока Инга училась в институте, Борис Григорьевич хлопотал за Ингу

Натренированно подхватив чемодан, молодой, точно птица, взмыл с Борисом

мере страдает и моя!

преподавательскому столу студентку. Экзамен проходил на факультете

Потом они сидели в номере. Светушкин пил кислое шампанское и слушал

ледок полиуретановыми каблуками, из них выходили норковые дамы и

Певца перебивали визг шин и клаксоны машин. Шум большого вечно

– Инга? это нехорошо, – мрачно сказал Борис Григорьевич, – я, пожалуй, пойду.

высоколобых мудрецов не впрыскивали в Бориса Григорьевича столько

херувимом. И в это самое время в европеизированную гостиничную дверь

песня, которую для вас исполнит наш школьный вокально-инструментальный

авиалайнера и, беспечно мурлыкая себе под нос прилипший мотив песни

Сколько лет прошло, а Боря и по сей день живо помнит тот далекий вечер.

– Мне очень импонирует, то, что вы ищете истоки русского освободительного

Борис Григорьевич вошел в номер и понял, что время все же движется вперед.

стала исчезать из жизни Бориса Григорьевича…

Инга протянула синенькую книжицу смущенному преподавателю, а сама

дня. Черный, как антрацит, диск закончил свой бег, и игла виновато заскреблась

– Что-то случилось… – запел подзабытый гостиничной комнатой певец.

преподаватель – блестевшие квадратики значков мастеров спорта в лацканах их

из номера…

Тяжелые, похожие на жуков дождевые капли лениво скользили по оконной

вздернутую бородку гипсового бюста, пустыми глазами глядящего на

намерений добавил, обращаясь к напарнику – Товарищ лейтенант, вызывайте

Борис Григорьевич оглянулся… Перед ним стояла давешняя студентка. Черный

кошки.

летели умирать в темный колодец институтского двора. В тот дождливый день

Он было хотел осечь этот неуместный для столь трепетных минут сарказм, но в

бегут за окном, а сам дом плывет им навстречу в вечерней синеве уходящего

марши. Их жалобные и горькие звуки еще не успели затихнуть в зыбкой

– Немедленно откройте, – рявкнули за дверью.

квартирном одиночестве о Хартии прав человека, а на седьмой день плюнул и,

городе и даже совсем в другой стране. Он постарел и уже почти забыл о том,

слова «eвроремонт». Хотя к моменту появления Бориса Григорьевича

– Где случилось? – испуганно вздернув бровь, спросил директор.

договориться, – и Борис Григорьевич зачем-то снова полез в карман пиджака.

доброе… Ну и далее по тексту!

школьного вечера – Яши Ампулы. Обведя рассеянным взглядом битком

бриллиантовых бликов.

– Тогда я с вашего позволения начну? – спросила студентка и смело закинув

липкими от страха пальцами потрогал он замочную сталь и, приложив щеку к

коготки нервозно теребили кромки шелковой косынки. И столько очарования!

симптомы, близкие к фибрилляции желудочков (клиническая смерть).

– Но, уважаемый товарищ Светушкин, – перебила его Инга, – в не меньшей

земли, подле Бориса Григорьевича возник молодой человек: ей-богу, если бы не

А что еще надо человеку на пороге старости?

глади институтской аудитории, и, срываемые холодным северным ветром,

– Предъявите ваши документы, гражданин, – требовательно попросили у

рекламную диву, с обложки лимитированного журнала «Америка».

пощекотать свои нервы забытой фразой «Источник сообщает..? – и Борису

лицензированного «Marlboro «, Инга притихла. Борис Григорьевич поднялся и,

На дворе уже кончился дождь… Солнце многоцветно ломалось в асфальтных

интуристовской гостинице с видом на ночной проспект. А может и вовсе по

– Все, – согласно кивнул Борис Григорьевич.

пиджаку.

органами КГБ!) вальяжный, но довольно симпатичный человек. Борис

невозмутим и с детской чистотой в глазах смотрел на раскрасневшегося от

движения в глубине веков, но нельзя ли чуточку поконкретнее.

такому нежному и воздушному существу нужны твои глупые, пыльные

– Вот вам, – и «сделав рисунок» (поднятый вверх третий палец) стучащимся,

Концерт окончился. Противно проскрипев несмазанным шарниром, пыльный

блуждая массажной щеткой в пшеничном поле своих золотых волос. Старшему

– Нет, по-моему, я был объективен, – отозвался он. И чуть подумав, добавил, -

ползущую по стеклу, сказал.

нами время! – подумал Светушкин, улавливая в окликнувшей его женщине

прежнему часто барабанили, хотя Борис Григорьевич давно уже был на

появилась подзабытая с годами гортанная сухость. В коленно-чашечных

вздохнув, добавил, – на ионике «Юность. Инга саркастически улыбнулась,

какой-то бред о ценах на навоз! Разве за этим я сюда приехал?

прошу.

подъезжали роскошные «Мерседесы» и строгие «Ягуары» Круша вечерний

произнес: «Спокойно, ребята, и вы, товарищи взрослые, тоже спокойно, не надо

предпочитавшую «Столичную» Ингу. Бывшая студентка пьянела и вульгарно

качествами вы попросту не в силах нести в студенческие массы вечное,

сегодня! – вопросительно глядя в преподавательские глаза, смущенно

обессудьте любезный Борис Григорьевич, но вам, к сожалению, придется

Вскоре Бориса Григорьевича зачем-то вызвали в маленькую комнатку

негромко, но требовательно постучали. Борис Григорьевич замер. Во рту

ушедшим дням, что уже никогда не вернутся. То ли по той уютной комнате в

наряд.

– Тогда вас отсюда выведут, – рявкнул старший. И в доказательство своих

– Нет! Нет! Нет и нет! Я русский интеллигент! Стукачом не был и никогда им

На Бориса Григорьевича пахнуло старостью.

отрекшись от всех своих доводов, написал – «Источник сообщает…»

– Дурак ты, Боря! Каналья и свинья! Тебе это даже вахтерша скажет. Разве

в дебрях финской сантехники вода, и дребезжащий на рельсовых стыках

каблуков и супортированных шпилек. Пригрозив кое-кому снижением

соседской крыше, как символ перемен, самовыражалась неоновая реклама.

вышла к пришедшим. Через несколько минут дверь закрылась. «Льет ли

манерами валяльщиц местного прядильного комбината и сутенеры с желтыми

Григорьевича запротестовала.

купалось в бокалах с шампанским.

преподавателя интимные нотки, проворковала студентка.

воспоминаниям Борис Григорьевич и переместил взгляд на подошедшую к

– Конкретней – это значит конкретней. О снятии большевиками лозунга

Светушкин грустно смотрел на этого новорусского Аполлона и думал.

Борис Григорьевич лишь на минуту выходил за сигаретами. Спустя несколько

казалось, что здесь в этом вестибюле время бросило свой якорь. Полированные

Григорьевичем на искомый семнадцатый этаж…

тревожная без шорохов и звуков тишина. Но Борис Григорьевич знал, что там,

– А собственно, по какому праву? – попытался защищаться старший

Григорьевич брыкался необъезженным жеребцом, бил кулаком, аки подковой,

На улице уже было темно. Шурша шинами, к гостиничному ресторану

обходительного. Она долго терлась своей дряблой щекой о руку Бориса

знал на него ответа.

«Какое паршивое лето выдалось в этом году», – подвел итог своим

Борис Григорьевич отвел взгляд и, уставившись на огромную дождевую каплю,

Ромуальдовна.

истории КПСС Борис Григорьевич Светушкин принимал экзамен у группы

холодный женский расчет. Но пройти мимо такой восхитительной груди и не

преподаватель кафедры КПСС.

незамысловатой и старой уже песни ему показалось, что не машины и люди

адреналина, сколько самая на первый взгляд пустяшная и мимолетная

«Позови меня с собой…», смотрел на звездное небо, раскинувшееся за

подтверждали и стремительно набиравшее обороты сердце, и мирно журчащая

лужах…

Шесть дней Борис Григорьевич молча негодовал, негромко покрикивая в

маялся, думая, что это пройдет… Не проходило… Тогда Борис Григорьевич

– Бай, – задергивая оконную портьеру, попрощался Светушкин с рекламным

трамвайными путями, резво бежал неутомимый городской проспект. На

собой…»

– Кто там? – спросил он.

Борис Григорьевич. Инга ушла и вскоре, шумно плескаясь под душем,

– Инга, это я, – волнуясь, сказал бывший старший преподаватель.

нигде и ни с кем не приключилось. «Что-то случилось…», – называется

окну. Где-то далеко внизу, ревя моторами, визжа тормозами и дребезжа

кайфануть публика настороженно притихла. От Яши можно было ожидать

У массивной входной институтской двери Светушкина кто-то окликнул.

ведомственной интуристовской гостинице? – переходя на «ты» спросили у

– Я приду сквозь злые ночи, – многообещающее заверил кого-то глуховатый

суставах ожила представлявшаяся канувшей в лету подленькая дрожь. В

декольтированной кофточке студентки…

Разве такое можно забыть! Новенькая, только накануне концерта распечатанная

оказывался в гостиничном номере с видом на шумный бульвар. В дверь по-

купюры, администратор одобряюще кивнул головой. И тотчас, как из-под

– С ней и со мною, – известил В.Ободзинский.

глуховато пела песни В. Ободзинского комнатная радиола… Борис

позабытыми словами – «Источник сообщает…»

В нем он нашел несколько мятых рублей, да членскую книжку «Всесоюзного

обнаженным плечом…

паниковать и пятиться к пожарному выходу. Поскольку ничего особенного,

пятидолларовую купюру. Официант горячо поблагодарил, но уходить не хотел:

надойности и поголовье крупного рогатого скота мы побеседуем с вами в

– Гражданин, я ведь вам русским языком говорю. Предъявите паспорт, -

– Послушайте, уважаемая Инга Ромуальдовна, – чуть дрожащим голосом

праведного гнева старшего преподавателя кафедры КПСС.

– По-видимому, тренера. Ищут своих загулявших подопечных, – облегченно

не стану! – пафосно вскричал бывший клавишник ВИА «Романтики».

– В таком случае вам придется пройти с нами.

пшеничном поле своих волос.

«Ты» со стучащимися.

мелькавших мимо него людей. Только деревья гостиничного сквера, да сама

– Это все? – спросили пришедшие, повертев краснобокую книжицу в руках

– Ну, допустим, я мог пройти и не заметить этих глаз, в которых тихо догорает

отними».

трехрожковая люстра. Из «ванной» – советский унитаз. В потолочных высотах

обнаружив на них алые повязки, понял, что обрадовался он преждевременно.

могло быть и доли сомнения. Поднаторелый за годы службы на ниве

очерченные неброской помадкой тонкие губы, где давно и прочно обосновался

Встревоженные человеческой ногой, беспокойно загудели металлические

целесообразности сотрудничества старшего преподавателя Светушкина с

Плеснув из щербатого графина мутноватой воды, Светушкин выпил. Налил

«eвроремонт» уже носил следы русского присутствия. «Козлы» – красовалось

терся у двери, рассказывая Борису Григорьевичу о последствиях приватизации

«Романтики», – задумчиво сказал Борис Григорьевич, и, ностальгически

бывший клавишник Боря Свет, а ныне старший преподаватель кафедры

вопросов Нечерноземья студентка неожиданно метнулась к Смутному

это самое время в дверь негромко, но требовательно постучали…

меж голубоватых паспортных страниц зеленую окантовку 50-долларовой

преподавательских ног. Облокотившись о дверной косяк, он негромко сказал.

– Давно, – сказала девушка. И, положив наконец грузную расческу, тихо

заговорил старший преподаватель, – давайте договоримся, что вопросы здесь

свое время рассказывала, – думал Борис Григорьевич, глядя на разошедшуюся в

призывно принялась напевать незнакомую Светушкину песню – «Позови меня с

Затем была комната на двоих. И божественный вид на вечерний город. В углу

Борис Григорьевич добавил мощности, и в разошедшихся аккордах

всякого.

мы сюда попали.

же откладывать на послезавтра то, что мы можем сделать уже сейчас. Логично?

– Да, да, конечно, конечно, – виновато забормотал Борис Григорьевич.

«Вся Власть Советам», кажется, так сформулирован вопрос в билете. О

Борис Григорьевич с удовольствием ответил бы на этот вопрос, но попросту не

зеркалу, в котором отражались бледные контуры преподавателя истории КПСС.

Но кто из нас знает, как и где настигает нас память? Прошлое поймало Бориса

Светушкин оторвался от фланелевого вахтерского халата и посмотрел на

цифрами и лозунгами эйфорического 1917 года, а цитатами и выдержками из

– Зачем я здесь? Зачем, бросив дела, сижу с этой стареющей теткой и слушаю

случилось»? Кто захотел, чтобы отлаженная, спокойная жизнь бывшего

– Когда? – непринужденно бросила студентка. Вопрос был несколько вульгарно-

изменилась, – и Светушкин протянул ей букетик подснежников. Они обнялись.

английского засова, стоит беда: липкая, дрожащая тревога. Серой гладью

здесь были ночи! – она романтично закатила глаза и громко икнула.

Б.Г. Светушкин обреченно побрел к лежавшему на гостиничном кресле

– Вы полагаете?

На шестом году, вскоре после получения диплома Инга как-то постепенно

костерил себя Борис Григорьевич

– Никуда я не пойду! – решительно заявил старший преподаватель.

кружевного бюстгальтера. Это было выше всяких сил. Светушкину показалось,

– Ну, что же, очень интересный вопрос, – сказал Борис Григорьевич, и, стараясь

– Мы-то советские, а вот как ты, член «общества знаний», оказался в

Короткая история о длинных волосах

Дядя Жорж (брат моей матери) всегда кого-то ругал: то мою мать, то

моего отца, то набрасывался на бабушку с дедушкой, требуя уважения к

– Хватит мне тут шутковать, – оборвал меня участковый, – а то я вместо

– Ну, как же. Он ведь приносит мне дорогие подарки.

Трое крепких дружинников заломали мне руки и нагнули голову. В руках

Сегодня дядя Жорж живет по соседству со мной, когда я прихожу к нему в

– Я тебя убью!

– Чувак, ты на концерт идешь?

запрещенную музыку! Ты порочишь мое имя!

– Вижу, обкарнали менты твои патлы, но ты по ним не плачь Ты, братан, о

В тот же день я купил билет и вытащил из воротника рубашки свои длинные

Приятель скрылся из вида. Мы вышли на улицу.

на табун колхозных лошадей рванувшихся к свободе прерий» На сцене

Участковый достал из стола бутылку водки. Наполнил граненую рюмку:

сфотографироваться на фоне моих волос.

через много лет, когда я смотрел на падающие башни World Trade Centre.

– Пятнадцать суток!

Я интересуюсь, почесывая свою лысину:

– Оформляем на пятнадцать суток!

мой сосед…

сообщило потом об этом инциденте «Радио Независимость»: «Они походили

И я слушаю, ибо из близких мне людей у меня остался только он – дядя

– А где ему еще с такой протокольной рожей работать!

– А мне еще охота пожить!

Как – то я встретил на улице своего приятеля:

После пятнадцати минут концерта я сказал своему приятелю:

– Жорж по– прежнему там?

– Какого волхва?

Второе. Карнаю твои патлы!

– Это не музыка, а онкология уха! Пока. – я встал с кресла и, скрипя

волос упали на грязный линолеум волхвовского кабинета. Они показались мне

– Но с иностранными этикетками.

– Ношеные вещи и игрушки своих детей.

– Ты мне эти шутки брось, а то я тебя в асфальт закатаю, и будешь ты у

– Тоже мне нашел атомную бомбу!

– Поэтому тебе… от меня подарок.

короткую паузу дядюшкиного молчания.

– Какие чудеса, что-то я не припомню?

Жорж.

впрочем, что с вами говорить…

– Как бы ты их не прятал, хоть себе под рубашку… хоть под шапку, -

– Что ты пристал к этим волосам!? – вступала на сторону моих баррикад

– Я тебе их состригу!

«Nobody gonna take my car»– зазвучала мне вдогонку моя любимая

покрова тела, но самое настоящее оружие!

гости, то он поправляет свои длинные седые волосы и начинает меня учить,

Второе, не перебивай, а слушай, что тебе говорят старшие.

Как-то моего отца в магазине остановил его приятель:

– За вашу и нашу свободу!

водопад. У входа в концертный зал молодые люди спешили пожать мне руку и

кумполе думай!

подарка в лоскуты тебя порву и плакат «Да здравствует КПСС» сделаю.

– Потому что он умеет делать чудеса.

Волхвов взял в руки шариковую ручку.

– Ну, ты даешь! «Wesoły chłopców» приезжают!

– И то, правда, ну привет семье, а я побежал за яйцами.

– При том…. Типа, как у Самсона. В волосах. Знаешь – нет? Это раз.

нечем.

моя мать.

– Что с этим!? – спросил дядя Жорж.

приятель.

– Проехали мою фамилию, а ты выбирай. Первое. Пятнадцать суток.

– Но я сегодня добрый, у меня, понимаешь ты, внук родился. Володей

статью.

Отец ткнул пальцем в хмурое небо.

бросился к сцене. За мной рванулась толпа таких же, как и я, волосатиков. Как

заявлял дядя Жора, надевая пальто с бобровым воротником, – а я их все одно

– При чем же тут волосы?

Через несколько лет вспомнив это поучение, я стал в очередь в ОВИР.

Жорж.

дядя Жоржа, точно нож гильотины, свервнули ножницы. Чик– чик и пряди моих

– Я говорю не про конвенциональное оружие, а про идеологическое. А

композиция…

– Согласен, – заправляя волосы в рубашку, сказал я, – но легенда такая

Участковый снял фуражку, поскреб потный лоб:

– Ну, сутки… так сутки.

– Точно?

Участковый вскочил со стула и принял стойку «смирно»

– Да не шучу я, – возразил я, – просто у вас фамилия такая… Волхвов.

назвали, в честь сам знаешь кого.

– Он что, Дед Мороз?

– Садись, – сказал мне участковый, – ну, что нагреб ты себе двести шестую

– Неправильно мыслите, товарищ Волхвов. Пятнадцать суток, тьфу, и

поумнеет.

шелковистые волосы. Они рассыпались по моим плечам, точно Ниагарский

на меня.

– Вы и коммунизм обещали построить! – отвечал, закрывая за ним дверь.

Дядя шел в прихожую. Я следовал за ним.

– Никаких Иисусов не было – это все бабкины сказки.

Отец болезненно скривил губу:

Я был страстным поклонником «перплов» и Ричи Блекмора в частности.

Так я узнал, что дядя Жорж не Санта – Клаус, а секретарь райкома партии.

– Того, что к младенцу Иисусу приходил.

невозможно.

– Славянская рок– группа, но лабают «пинков» и «перплов» лучше

Нужно было видеть лицо моего отца, потому что передать это словами

Когда мне исполнилось лет семнадцать, дядя Жорж впервые набросился

– На какойконцерт?

– Он выбрал колбасу, – ответил на вопрос моей знакомой «куда он делся?»

Особую вражду дядя Жорж питал к моим длинным волосам.

Вскоре после этого печального события я встретил в пивном баре

состригу, обещаю!

– Точняк… что бы мне больше не слушать «ципелинов»! – поклялся

– Растут. – Отец погладил мои шелковистые волосы.

Хотя по тем временам это были почти равнозначные вещи.

уголовного авторитета Бонда.

– Прекрати шляться с антисоветским элементом и бренчать на гитаре

Сраженный моим доводом отец замолчал. Заграницу ему бить было

рухнувшей в Гудзон статуи Свободы. Нечто подобное мне привелось испытать

– Почему?

Не успели «Wesoły chłopców» поставить финальный аккорд, как я уже

– Высоцкого что – ли?

оригиналов!

– Подарок волхва.

требуя уважения к себе.

башмаками, направился к выходу.

собственной персоне.

Ни секунды не мешкая, я воскликнул:

– Кто это?

В это время в кабинет влетел, точно карающий грешников ангел, дядя

Я поинтересовался:

– Дядя Жорж, а почему вы не пострижете ваши волосы? – спрашиваю я в

– А где работает наш дядя Жорж?

началось братание музыкантов и слушателей. Кто-то крикнул:

– Волосы, особенно длинные, не просто составная часть защитного

Участковый сделал паузу:

есть.

меня дорогой в светлое будущее! Говорят тебе Володя.

прошли, а волосы вырастить– годы нужны. Может, он за эти годы-то у нас и

– Руки коротки, как впрочем, и волос,– дядя Жорж зловеще рассмеялся.

– Привет. Как cемья, дети?

Или я

Скорый поезд «Стрела Востока» вез Илью Владимировича к новому

месту работы.

– А мне знаете как– то не по себе. – Илья Владимирович подернул плечами.

предаваться удовольствиям. Согласен?

разберешь с наскоку? Что-то видел, что-то слышал, но в итоге ничегошеньки не

Руки, сжимавшие подлокотник, разомкнулись и безжизненно повисли. Лицо,

– Свяжитесь с ним и скажите, что я его жду с историей болезни у себя в

и разорение… Так в этой жизни, если не обманывать себя– в два счета на

Взбодрившаяся было в жилах кровь успокоилась и потекла спокойным,

– Или – я! Или-я! Или-я! – как заевшая пластинка звал Эрнест. А Илья как будто

в город…. (Молибога произнес его название).

обещаю. Но голосовые связки без надобности рвать не люблю. Без

скрюченный человеческий контур.

Нет?

случайная работа. В случае чего мы в свободное время на заводе

музыкальные пальцы на горле у Эрнеста. И через мгновение уже было

главврач принялся за счет. Один… пять… семнадцать… В голове зазвучал

– Ну, Ларочка! Не могу я вот так прямо и в Москву. И в министерство.

городской парк. Над ним колоритно парила похожая на летающую тарелку

кабинете, – начальственно приказал Илья Владимирович и отправился к себе.

– Ты о деле будешь говорить или по женским вопросам консультировать? -

успешно завершено дело «о серийном убийце– насильнике». Громкое было

«Воруют тут, поди, безбожно, а заправляет всем, несомненно, завхоз-

попросту хотели доставить гражданина в ближайший милицейский пункт. Типа

Зимой– школа. Аттестат, если поднатужиться, то и золотой можно отхватить.

тебе все сами выложат. И последнее, и самое главное. Приход и расход!? Расход

не привык, и вам её под моим руководством, нет, лучше сказать – началом, не

– Не писай в компот, не делай пены. Если действовать четко и организованно-

начальственный кабинет.

поднимется новый корпус химического комбината.

– Там у него был некий феноменальный скрипичный педагог. От него,

одного взгляда на который в сердце поселяется горькая мысль о никчемности

Но крик её затих в мощных объятиях спортивного не то Щорса, не то

– Нужно срочно что– то делать, – думал Илья Владимирович, давя в пепельнице

Илья Владимирович тяжело вздохнул.

– Илюша, тебе же почти сорок лет. Люди уже в таком возрасте в министерствах

Владимирович устал, а хозяйственник все не унимался:

Зеленовато – голубые глаза ввалились. Пришедший через час в кабинет

действительно рановато, – объявила жена, втаскивая Илью Владимировича в

корпуса, подсобки, одним словом, пройтись по территории, – попросил Илья

У реки повернули направо, и метров через 50 фонарик выхватил из темноты

– Какие места, Лара! Какие места! – восклицал Илья Владимирович, обращаясь

колеса.

– Зинаида Петровна, минут на тридцать меня нет. Я там, – главврач указал

– Вы знаете, кто на вас напал? – быстро спросил её дежурившей у постели

привычного: «Или я, или я». Вместо этого в морозном, солнечном воздухе

громко каркали вороны, весело посвистывали синицы и слышались

На все последующие вопросы она отвечала только этим не совсем понятным

– Ну, тронули, – сказал Эрнест.

– Легенько! Доктор Молибога.

– Раньше надо было обследоваться, – исчезая, в своей комнате, буркнул Илья

предложения, готов выслушать, а стойки гимнастические физкультурнику

каблуками. Персонал стал расходиться. До ушей Ильи Владимировича

подрабатываем. Для понта надо будет там пару раз крутнуться, а в целом будем

Почти сутки за вагонным окном тянулась унылая степь, но, как только

полковник. Но в целом очень даже ничего. Дорожки, аллейки, клумбочки. Вот и

«Money». Это была она. Та, за которую папа отхватил орден, а Илья

красавицу, дурочкой кличут! Умерла несколько лет тому назад. Вот Рита теперь

кистью.

– А не могли бы вы мне сказать, кто у этой, как вы выразились (Илья

испугался.

свиная ферма. Здесь корпус тихих, тут– буйных, чуть дальше– хронов. Вот там

Ротордамского, или «На сопках зажмурился»?

Рецидивиста Илию Смака взяли в тот же день. Вскоре было открыто и

и всех победив, Илья Владимирович переступил порог своего нового кабинета.

Илья Владимирович, правда, бывал прежде в этом городе. Но что, скажите,

непонятно – кто жертва, кто палач.

– Пусти, сучка, – хрипел Эрнест. – Отпусти, дура, я ж пошутил.

– Загадай желание, Ильюха, – воскликнул Эрнест.

– Слышь, Ильюха, ты прямо как девственница какая. Целка есть, а спроси для

предлагал.

– Надо будет, и побьем, – заверил Эрнест. – Не без этого, но в целом будем

Илья Владимирович– шляпу на голову плечи в воротник и за ворота. Домой! А

запросто отдаст? – упирался Илья.

(Так звали небольшую давно потерявшую свое настоящее имя речку). Так вот,

– Или – я, помоги, – уже не кричал, а шипел Эрнест.

Попавшая в ловушку кровь обнажила причудливую геометрию вен. Толстые,

– Та-тах-та-тах! В крупный психо-наркологический диспансер – выстукивали

Хозяйство оказалось немаленьким. Ко второму часу ходьбы Илья

мыслях даже не допускать мысль о самоубийстве. И вот, пожалуйста, даже не

– Двадцать пять… Тридцать… – считал Илья Владимирович. – Тридцать

собеседника. – Только что на дворе я встретил больную. Не знаю её фамилии.

проработает на чужом огороде.

Изогнувшись подковой, неспешно текла одетая в гранит речка, за ней шел

Навстречу ему шла женщина. Одета она была в короткополый ветхий халат, от

«. Главврач– на совещании, а проклятый зов уже достает его и тут.

– Ребята! Да вы что? Дайте пройти! На пом…

– Или – я. Или я, – напоминая о далеком, звучало где-то рядом.

отныне жить, пошли настоящие леса. Мелькали голубые блюдца озер и

рассмотрел и выводов не сделал. А город – хоть и провинция, а миллиончика

руками новый город. Кабачишки там, театришки, одним словом, осмотреться.

– Так вздрючат! – привел весомые аргументы Илья.

– Или – мы, или – мы– передразнил её главврач.

Сел в кресло.

– А сам крутнуться хочешь? – поинтересовался Эрнест.

«Пьяница, разбойник, насильник, раскаявшись, могут попасть в Рай, но

– Твоими бы словами… – начала было жена. Но, не договорив, открыла журнал

– Слушаю, – сказал, как плюнул, зам. по хозяйству.

самородков на месторождении «Заполярное» Догоняешь?

Там его уже ждал подчиненный народ. От белых курточек и халатов кабинет

Возможно, положительному восприятию невеселого заведения способствовало

умею» – с удовлетворением отметил Илья Владимирович. И ввел содержимое

Издалека посмотришь – Щорс. Ближе подойдешь – штурмовик из дивизии

мысль об игле совсем не испугала Илью Владимировича.

Владимирович чрезмерно взволнованным сотрудникам и пациентам. Пришло

Эрнестом на берегу озера, что недалеко от их дома. Вечерело. Холодом тянуло

земли кусок металлической трубы…

«, как в тот же самый миг через отворенную форточку он вполз в

– Куда пошли? А с этой что? – Илья указал на неподвижно лежащее тело. – Надо

Утром, выходя из дома, Илья Владимирович сунул себе в карман одноразовый

– Или я… – звучало под окном.

шприц, несколько небольших ампул и отправился на службу. Пройдя

Алексей Сергеевич замер, резко развернулся на каблуках, как будто выполнил

работать. Без шуму и пыли! Мы ж не ковры идем выбивать. Мы с людьми

– Я, бля, литейщиком «быу», а ён, сука, парообходчиком на регенераторном

Женщина представилась.

согласны – нехорошо, плоско, тупо пошутили. Настроение хреновое, сама

– 60 колов! Нехило для первого раза, – посчитав деньги, объявил Эрнест. -

– Николай Петрович… – Илья Владимирович коснулся пуговицы на халате

согласен, тюремный забор. Зато выкрашен не серой унылой краской, а желто -

человеческой жизни. Взгляд пустой, блуждающий, ищущий, волосы

Упругим деньком. В понедельник. Все расставив, все пощупав, все, успев

Споткнувшись о торчащий из земли швеллер, на него рухнул Эрнест.

– Я объясню. Тебе деньги нужны?

– Ну а какой из тебя психиатр, – криво улыбнулась жена.

посмотреть? – и завхоз пошел к складским воротам.

Алексей Сергеевич вопросительно глянул на начальника.

черной озерной воды.

благообразный старичок лет семидесяти.

Владимирович, – космический зов, на который тебе, хочешь ты, или не хочешь,

«Неправда, никто её не насиловал, – мысленно возразил ему Илья

– Да хрен его знает, – растерянно ответил Эрнест. – Уксусом воняет, а его

– А что за предложение? – вороша палкой костер, поинтересовался Илья.

Илья Владимирович запер дверь.

– Да дать жару! – и Веселовский бросил корягу в огонь. Костер вспыхнул

флигельке бы полежал»

не получилось. Крыши не ржавые, трубы стоят ровные. Ни репейника, ни

– Сыграем в четыре руки, – игриво предложил Эрнест.

«Мертвая голова». Решительный такой, резкий…

– Слушаюсь, – объявил зам, и, выполнив команду, «Кругом» быстро направился

– Добрый день, доктор. Добрый день Пет… Ник… – Илья Владимирович

считал признаком демократизма.

время поступать в музыкальное училище, отец возьми да и отправь её учиться

Отличное место! Честное слово сам денек-другой в каком ни будь тихом

пересекли необыкновенно длинный железнодорожный мост, ландшафт резко

«работау». Я ему «кажу» у меня ранения. Тут одно и тут два.

Илья Владимирович пожал узловатую старческую руку.

много. Встретить багаж. Прописаться, стать на учет. Затем?.. Да мало ли дел на

костер плясал и в танце своем освещал и озеро, и поле, и даже звезды на небе

смысле дети…

передозировки. Горожане поставили свой диагноз «Доктора заказали». И,

– И потом, Лара, отличная зарплата, плюс надбавка за специфику, плюс

Глухой звук, как будто упавшей с дерева «антоновки».

настолько потрясли юного Илью Владимировича, что тот дал себе зарок и в

вполнеба. Сумерки бросились в жидкие заросли камышей, и звезды слетели с

горизонта, чадила серым дымом похожая на кубинскую сигару заводская труба.

композиции «Money»

Тяжело и порывисто дышала, прорастая пальцами в чужое горло.

зелененькой. И корпуса хорошие. Даже не корпуса, а дома! Как ни крути, как

Одноклассники! Леша Красавин, Витя Бесчастных. Эрнест Веселовский! Этот

– Транквилизаторы, невролептики. Вот, собственно, и все лечение, – ответил

улицам, плачет. Все кричит – «Или я. Или я». А наши умники зовут её «Рита,

возглавляемой вами клиники. Объясни хоть, что происходит? Может тебе и

привычным потоком. Сердце монотонно, как камертон на домашнем рояле,

Но от страха музыкантша, как видно, потеряла свой музыкальный слух.

живенько и ярко рассказал об этапах своего жизненного пути. Родился,

а ответить придется. Так лучше уж прямиком в адский огонь, чем вначале

На карманное дно хлопчатобумажных брюк легли мятые рубли.

знакомое. Не могли бы вы мне рассказать: кто она, откуда, что у нее за диагноз?

поспешил прочь от этого места. Где через два года из щебенки и уголков

– Или я, или я. – смолкли птицы. Дворник бросил свой лом.

возвратившись домой.

– Простите, не имею чести знать, – обратился к ярко раскрашенной и

попавшейся ему в руки книге. Дальше в ней шли описания мучений. Они

растрепаны, больничные тапочки шаркают, точно дворницкая метла. Илье

и то, что больница находилась в сосновом бору. Точнее в том, что когда– то

Владимирович.

скамейку в тенистой беседке. Достал сигарету. Затянулся и подумал:

– Понял. Хлопцы, все понял, лежу тихо.

отъехала на все сто! Без всякого обследования видно, что вы– будущий пациент

идем Илью покажу. Вон, Рита, за той грядой будет Илия». Так весь день и

вам, прямо сказать, пошла не на пользу. Шесть месяцев работы, а крыша

Портфель? Нет, кажется, ватман. Не ватман, скрипичный футляр в руках

не вылечили, то уж сейчас – это ей и ни к чему. Ну, представьте её

– Хоть Иродом, только не этим дурацким Илия!

запах – сатанею. Пошли, – приказал он и двинулся к остановке.

лечить. Согласись, что это далеко ни одно и тоже.

тонкие, прямые и изогнутые они напоминали реки, обрывающиеся у похожей

МВД. Фамилия перебралась в столицу.

– Знаешь такое выражение: «Хочешь жить – умей вертеться», – продолжил

– Наберите воздуха и медленно считайте до десяти, – советовал Илья

«Что учиться, что грабить– никакой разницы. Рутина!» – подумал Илья,

Был вечер дня аванса.

новом месте! Кроме того, хотелось посмотреть, пощупать, так сказать, своими

пальцем в потолок.

собачим, доктор. Только что диплом.

– Кури, Ильюха, – доставая «Столичные», предложил Эрнест.

криком.

– Не называй меня Илья. Я запрещаю! – зашелся он обращенным на жену

Уволиться и уйти в монастырь не получится. Заявить о своей вине и сесть в

– Слышь, Ильюха! Предложение у меня к тебе есть…, – но, не договорив, он

запретить, ни вылечить этот проклятый зов «Или я, или я» он был не в силах.

– Куды, гад, – забормотал пьяный.

Ильюха, там в кустах в день получки настоящий Клондайк! «Синих», что

правда, не успели отслужить по главврачу 40 дней, как больницу закрыли.

на озеро ладони.

шприца.

ему в спину несется «Или я, или я». До свидания, мол, доктор, завтра

Доктор качнул головой.

моховиков.

замялся.

я, или я».

это крик может стать последним в его жизни. Он быстро нагнулся, подхватил с

а одни плюсы. А места, какие места! Воздух, какой воздух. Масло, а не воздух!

Он словно оцепенел, застыл, превратился в вечный долгострой. Кровь замерла,

Безысходно взвизгнули струны. Крепкие руки выпустили девушку. Провидение

правоверный мусульманин? Нет! Только мрак и срежет зубовный! Вот что ты

ни верти, Илья Владимирович, а жаловаться тебе на новое место грех.

В случае, если подстава – знаешь, менты изредка работают под пьяных – мы

– Да, да. Входите, – крикнул главврач. И, оттолкнувшись от кресла, полетел

Держи свою долю.

Илья Владимирович грациозно мотнул головой и, кажется, даже щелкнул

сверкали как начищенные бляхи солдатских ремней. Далеко, почти у самого

– Да нет. Мы уж привыкли, – ответил смущенно доктор.

крестился (теперь это можно), учился. Руководил. Женился. Есть цветы, в

терпеть не могу. В детстве отравился, чуть откачали. С той поры, как учую этот

приемную.

вновь зазвучал как птичий крик.

напоминать истоптанный коврик. Лицо его исказила болезненная гримаса. В

работаю, а как услышу её голос, хоть беги – сообщила регистраторша.

Совещание закончилось, и Илья Владимирович вместе со всеми вышел в

Голос слабел, как будто кто– то крутил к нулевой отметке барашек

В ноябре зарядили нудные, моросящие осенние дожди. Дороги размыло.

упругий ветер ударил ему лицо.

– Или я. Или я, – больная скрылась за поворотом. Голос стал затихать и вскоре

– Или я… Игла безболезненно скользнула в вену: «Кое-что я все-таки еще

Что стало с девушкой, беспрерывно звавшей пророка Илью, – неизвестно.

кресты. Впереди, освещая дорогу, качался фонарь.

– Отчего же не рассказать. Трагическая история. Жизненная драма!

Сердце у Ильи запрыгало. Он давно ждал этого разговора. Эрнест уже

– Ты что офигел, на что она тебе? – попытался удержать его Илья.

небезопасно. Работать сложнее.

раз – мы дети тех, кто «воевал»,

напоминать розги для битья. В мокрых и простреливаемых кустах пить стало

Вылечить её нельзя. Убить врачебная этика не позволяет. Со мной сложнее.

время испытать это средство на себе, милейший Илья Владимирович. И

Единственная дочь у родителей. Подающая надежды скрипачка. Когда пришло

– Так что ж ее смотреть, вон она, вся за вашим окном, – и зам указал на

разоблачающий зов: кружит, вертит, ловит Илью Владимировича.

В последнее школьное лето август уже кончался. Сидели Илья с

– Это она пророка Илью зовет, – заверила следователя проходившая по

– В итоге травматическая энцефалопатия – комплекс неврологических и

Заканчивалось последнее школьное лето.

стекловату. В ярко– зеленых кустах малинника краснели крупные рубиновые

коридору бабка.

«Меня, что ли, ищут» – подумал Илья Владимирович и вышел из беседки.

жестокости он умер, а не сердечной недостаточности! Мать, не дай Бог, что

главврача доктор Молибога констатировал смерть. Вскрытие установило – от

Владимирович. – Отче пронеси сию чашу мимо Меня…» В дверь постучали.

– Но тем не менее…

Эрнест отбросил мешком лежавшее на нем тело. Встал. Отряхнулся.

Или я.» Кто это такая вы мне не подскажете?

необходимости ничего ни строить, ни перестраивать не собираюсь. На сегодня

обвешанной, как рождественская елка, бусами регистраторше.

тюрьму. Нет! Тогда уж лучше на иглу со смертельной дозой. Как ни странно, но

поднявшего руку на подаренную им из милости жизнь самоубийцу ждут

«Или я, Или я».

– Лара, у твоего папы приличная клиника. А я?! Ну, какой я, к свиньям

Илья Владимирович полез головой за этим воздухом за вагонное окно. Теплый

– Думаю, ты не права, – защищался Илья Владимирович. – Ты еще скажи, что и

женщина и вскоре скрылась за поворотом. А Илья Владимирович, еще минуту

Впереди показался человеческий силуэт.

отсчитывало положенные ему 60 ударов в минуту.

дрожащим голосом спросил Илья.

четырехкомнатной квартире – и итальянский гарнитурчик, и финский унитаз.

– Это ж суд и нары.

же что– то делать.

давало ей шанс. Встань, беги. Сто лет ты нам нужна. Мы ж пошутили. Ну,

Владимировичу она показалась панночкой из гоголевского «Вия».

Воропаевское, не то Солочаевское.

– Алексей Сергеевич, – окликнул кто-то хозяйственника-. Можно вас на

долгостроя.

только документы проверим. А будешь выступать, сейчас карету вызовем. И

Илья вдруг отчетливо понял, если он сию же минуту не поможет приятелю, то

«Космос». Из «космического» люкса открывался живописный вид на город.

сферическая крыша не то церкви, не то цирка. За парком шли обсаженные

– Но это еще не все, у нас еще и фабричка есть, и банька с бассейном.

– Да, да, идите, идите. Спасибо за обстоятельную прогулку.

– Привыкнете. У нас тут и не такое кричат.

Однако, как ни старался Илья Владимирович, но так и не привык. Ни

склад. Недавно получили глубоко-синего прокраса халаты для больных! Хотите

Счет не помогал. Считай, хоть лопни. Он же – ненавистный, страшный,

сердце не билось. В мозгах звенел печатный станок из пинкфлойдовской

– Здесь у нас столовая. Это гараж. Вот приусадебный участочек. Тут небольшая

– Буду и о деле, – заверил Эрнест и стал излагать суть. – Переплюйку знаешь?

не вздрючат, – спокойно произнес Эрнест. – У нас есть козыри:

Друзья сместили центр главного удара на заброшенные здания и площадки

– Или я. Или я, – настойчиво звал женский голос.

золотистый хвост кометы.

Илья Владимирович родился и жил в обеспеченной семье. Его отец,

Мощеной дорогой пошли к речке. В спину молча смотрели темные церковные

запах. Июльский воздух был свеж и колюч, как будто кто-то растрепал в нем

– Несколько минут тому назад я встретил больную, выкрикивающую «Или я

Летом – море. Едешь – кум королю, сват министру. Спальный вагон. Хрустящие

– Ну-ты гнуты. Прямо как из кино «Коммунист». Если у тебя есть

отчетности по смертности практически никакой, плюс квартира. Как ни крути,

Москва хуже той «trou perdu», куда мы едем?!

встал и пошел за видневшейся неподалеку корягой.

– Вот дура, – отдышавшись, сказал он, – чуть в ящик меня «не сыграла»

– Чем могу, так сказать, служить, – поинтересовался доктор Молибога.

купе.

– Вы знаете в её облике и этом бесконечном «Или я» мне показалось что– то

– Коллеги, – акцентируя мягкое «Л», начал Илья Владимирович. И коротко, но

Вспыхнула трава, за ней схватились щепки, ветки и прочий сор, и вскоре уже

– Костер, что ли, развести? – предложил Эрнест.

– Коллеги! – (снова налегая на «Л») сказал он в заключение. К легкой жизни я

команду «Кругом!» и, чеканя шаг, двинулся к столу.

Владимирович, – она сама кого хочешь в ту минуту изнасиловала бы» …

краснеть и мучиться на Страшном суде.

– Или я. Или я! – не обращая внимания на нового главврача, выкрикивала

– Один, два… – стала пророчить кукушка.

год об этой истории и вовсе забыли.

Прошло два месяца. Илья купил пинкфлойдовскую пластинку «The Dark Side

семь, тридцать восемь.

А про себя подумал: «Только, что если мне на ней жениться»

больничное койко-место угодишь.

– А что лечение, не дает никаких результатов? – поинтересовался Илья

Владимирович и стремительно двинулся в приемный покой.

хотел спросить доктора Молибога – отчего это сегодня не слышно «Или я, или

тому назад напоминавший греческого бога, вдруг съежился, обмяк и стал

«Крокодил».

Скрипачка, как назвал её Илья, пришла в себя лишь на третий день.

«Отъехавшая», как сейчас говорят, или дурочка, так её и в городе звали «Ритка -

же въехали в границы области, в которой Илья Владимирович должен был

строевым шагом пошел в направлении гаража.

дело! О нем прострочили все центральные газеты! Называлось: не то

пальцы что надо. Особенно двадцать первый. Ты что больше любишь, менуэт

тянувшийся вдоль окна ряд больничных корпусов из красно-серого кирпича.

врач.

к жене.

металлические прутья и швеллера затрудняли дорогу. От лежавшего

вечные адские муки» – прочел как– то маленький Илюша в случайно

санитары улиц.

– Или – я, или – я… – сменила её неизвестная птица.

– Отвали! – и Эрнест грубо оттолкнул приятеля. – Ну, так сыграем? У меня

– Да, господин Ирод, – жена грустно покачала головой. Ваша новая должность

«Не хватало, чтобы он мне еще честь отдал», подумал Илья Владимирович.

работать будем. А тут как! Удостоверение охраны дружинника засвети – они

ходить не переходить. Устал как собака». Илья Владимирович присел на

сумке. Мать трудилась школьным инспектором. Тоже кое-что: то сервиз на

– Глухомань, а не места! Подмосковье намного лучше! – отвернувшись от окна, недовольно ответила жена. Хорошенькая дамочка ближе к сорока.

подполковника) зама по хозяйственным вопросам.

– А вот это «Или я Или я», это не раздражает медперсонал, больных?

Друзья встали и темной петляющей дорогой пошли к дому. В небе мелькнул

– Ясно, – игриво ответила секретарша.

голова. Ильюха ждал, что сейчас Эрнест расскажет какой-нибудь прикол. Он их

горя выдули полбанки «Вермута» и неизвестным пустырем отправились домой.

победоносные звуки металлического лома. Дворник колол лед на главной аллее.

обиделся Илья.

– Но «синих», на минуточку, их же надо бить! Кто ж тебе свои «бабули» так

Отец Илюши на этом деле поимел медаль, Звезду и место в республиканском

В голове у Ильи Владимировича включился печатный станок из песни

занавесочки. Терпкий чай. Мельхиоровые подстаканники.

– Ну, хорошо не в министерство, пошел бы в клинику. Ведь мой отец

зеленоватые ленты рек.

Под ногами хрустела строительная щебенка. Битые кирпичи, доски,

– Замажь рот плотным стулом, и быстро за мной. Понял?

– Кучеряво живешь, – восхитился Илья. От сигаретного дыма кругом пошла

«Большое, однако, хозяйство мне подсунули. Тут одних подсобок, кладовок -

Даже если бы и хотел вызвать в душе своей что-нибудь эдакое негативное – то,

ягоды, а на обочине центральной дороги были заметны фетровые шляпки

показывай. Нет предложений? Тогда отвечай конкретно. Согласен или нет.

Так никто и не узнал истинной причины смерти Ильи Владимировича. А через

Владимирович почесал висок) лечащий врач?

– Так, спим? Отдыхаем? А ну-ка предъявим документы, – начальственным

полтора душ наберется. Метро, говорят, скоро пустят. Столица!

С перрона Илья Владимирович сразу отправился в лучшую гостиницу -

сигареты «Тракия» курим, пьем по 1– 62. Одним словом, играл Эрнест с Ильей,

исчезающего за порогом высокого плотного (очевидно, отставного

тютю премиальные. Врубился, синий?

– Ты охренел, Эрнест. Там же и ментов– что собак нерезанных, – возразил Илья.

Время, пока не явился лечащий врач, Илья Владимирович просидел в кресле,

– Ты что, с коня упал? На кой она тебе была нужна. У нее, что– сегодня аванс? -

– Кажется, слышал, – ответил Илья и тоже подбросил несколько веток.

Она постоянно выкрикивает «Или я, Или я». Мне сказали, что вы её лечащий

красивый, статный мужчина в ночь превратился в старика, а через год умер. В

было им. Да и день был шикарным. Разогретые сосны источали горьковатый

полковник, руководил областным РОВД. Жалование приносил в хозяйственной

Владимирович.

– дело наше! А вот наш приход возбуждает чужое любопытство. И здесь я

Не слышно его было и на утреннем совещании. Илья Владимирович уже было

прирос к схваченной первым морозом земле. Не в силах двинуть и мизинцем.

– Никакой, – согласился Илья Владимирович. – Но я ведь еду руководить, а не

беседка опять же…

– Ну, ты и жучило! – воскликнул Илья. – Это же гоп-стоп!

Зам, который уже раз за сегодняшний день сделал разворот на 180 градусов и

– Ту-тух-ту-тух! Главврачом!

Дорога к Переплюйке начиналась у Петропавловского собора.

– Смотря как, – спокойно ответил Илья.

– Дружина, – Эрнест сунул под нос пьяному удостоверение. Лежи тихо, мы

– Ну и молодец, – Эрнест вновь вложил ему бумажник в карман.

много знает. Тертый калач этот то ли Щорс, то ли Штирлиц.

навстречу врачу Молибога. Встречать людей «на ходу» Илья Владимирович

Выйдет Илья Владимирович на больничные аллейки, а он и тут вертится: «Или

психических нарушений, возникающий при черепно-мозговой травме.

– Алексей Сергеевич, дорогой, мне бы хотелось посмотреть наше хозяйство:

– Нет, нет, в другой раз. Идите, вас ждут.

все, благодарю за внимание.

– 38 лет, а ведешь себя как мальчишка! В Москву вам, Илья Владимирович,

десять персон, то вазочку хрустальную, то телятинки парной. В

следователь.

говорили, прямая дорога в столичную консерваторию. Училась уже на

Штирлица – Эрнеста Веселовского.

от речной воды.

область.

особенно был хорош. Высокий, голубоглазый. Кожаный комиссарский плащ.

пойми! Но скрипачка не побежала, оглашая воплями окрестности, а сомкнула

попал по самые «некуды». «Надо пойти справочки навести», – решил Илья

Илья, спотыкаясь о битый кирпич, щебенку и металлические уголки,

крапивы. Забор, правда, с гвоздями и колючей проволокой. Неэстетичный,

– Не знаю, – Илья решил поломаться.

несколько дней кружил вокруг да около. Тары-бары разводил: денег, мол, нет,

минуточку?

Вторую неделю не везло. Просто фатально не катило. И в тот день облом. С

дурочка» Какую жизнь сломали! А родителям, каково было родителям? Отец -

Илья Владимирович, безусловно, обманывал сам себя. Было тут и запустение,

– Так это ж Ритка – дурочка! Или я, Или я. Все зовет, кого-то. Сколько лет

Измучился Илья Владимирович, до последней крайности…

как говорится, здорового розового цвета, стало, что холодный белый мрамор.

«Важно, что ломать ничего не собирается».

заслужил, доктор. Этот «Или я» «Или я», если хочешь знать, Илья

у нас и живет. Её ведь, бывало, одну и выпустить-то нельзя было. Ходит по

изнасиловали и нанесли удар тупым металлическим предметом в затылочную

что возникает после прочтения первой главы чеховской палаты N 6, -ничего бы

встретимся, и послезавтра, да и вообще я тебе жизни не дам.

Вчерашние кусты, служившие убежищем синюгам, облетели и стали

of The Moon». Пил «Советское Шампанское». Курил «Столичные». Была и

молодой девушки. Лет 17 – 20.

– М… Да… – согласился главврач. – Трудно представить.

волосах стала различима седина.

неподалеку завода тянуло запахом уксусной эссенции.

– Лара! Клянусь: к 40 годам будем в Москве, – пообещал Илья Владимирович.

– Где тут, – и Эрнест ловко скользнул в боковой карман литейщика.

– Алексей Сергеевич, задержитесь на секунду, – Илья Владимирович остановил

Веселовский.

мед. заключении написали: от сердечной недостаточности. От человеческой

изменился. Вдоль насыпи замелькали лесопосадки, небольшие рощицы, Когда

выздоровевшей!

– А как же тебя называть? – изумилась жена.

как кот с мышью.

тоном произнес Эрнест. В ответ послышалось:

возможность учиться в столичном мединституте.

к выходу. За ним полубегом отправился и Илья Владимирович.

бубня все известные ему молитвы. «Как Христос в Гефсимании, – подумал Илья

чего, не скажет.

Владимирович.

– Или я… – зазвучало на дальнем конце больничного двора.

– А что я, собственно, заслужил кроме адских мучений? Я, превративший

Дефолт!

печатный станок из пинкфлойдовской «Money». Если это она, то ты, Илюша,

– Повязки, – быстро приказал Эрнест. Силуэт приближался. Пальто. Берет.

громкости на невидимом приемнике. Тело Ильи Владимировича дрогнуло.

последнем курсе. Вечером шла с занятий. Напали какие– то изверги:

– Или я. Или я..

больничными воротами, Илья Владимирович к своему изумлению не услышал

доктор. – Я вам, что скажу, простите за неврачебную прямоту, но, коли её сразу

два – мы члены добровольной милицейской дружины.

фруктовыми садами холмы. Крытые листовым железом крыши частных домов

склизкая, пахнущая духами «Шехерезада» любовь.

В город Илья Владимирович приехал на неделю раньше срока. Дел было

пережила мать, каково слышать, как твоего ребенка, вчера еще умницу и

– Доктор Молибога Николай Петрович, – представился вошедший

Главврач перевязал жгутом руку в локтевом суставе. Быстро поработал

потушил.

земную жизнь безвинного человека в ад! Райские кущи, или 72 гурии, как

предусмотрел. По нашим паспортам устраиваем на пивзавод пару бомжей -

долетали обрывки чужих реплик. «А новый-то ничего», «Симпатичный»,

работают, а ты все по медвежьим углам шатаешься.

впрямь обследоваться?

Футляр, загремев внутренностями, упал на строительный мусор.

Войдет Илья Владимирович утром в ворота, а он уже тут как тут: «Или я, или

казался похож на занесенную снегом террасу летнего кафе.

сигаретные окурки. Немедленно, но что?! Тут или я, или она. С ней все ясно.

– Можно попробовать, – согласился Илья.

– Или я. Или я, – быстро, сбивчиво заговорила девушка.

Линия

История эта произошла, поди, лет тридцать тому назад, в апреле. На

улицах и переулках большого старого города сопливела весна. Ожиданием «des

первый срок своего сына, Ванда Францевна Сатановская.

железнодорожной линии происходят некие загадочные и судьбоносные

церковных руинах не видел.

преградой снежным заносам. Не знаю, может быть в дальних от России странах

– А Леонтьевна, каб ей, скуля, бэндила: – «Пропащий ён у тебя, Вандочка. Ой,

– Короче, пацаны, бабу хотите? – выпалил в заключение Себастьян.

X arrive

изрядной долей секса) сновидения.

школьного двора. Пролетариев поглотил местный регенераторный завод.

очистительные процедуры…

учили меня в школе). Поэтому жадно вглядывался я в женские лица, силясь

бесквартирных влюбленных….

это льстило.

тридцать, расколовшись на «пролетариев» и «интеллектуалов», класс исчез со

неприхотливых монологов и затейливых диалогов. Хотя трудно сказать, кто был

– Причем тут апельсины? – спросит кто-то А вот причем. В зиму,

неудачный любовный роман, стекловаты. Кто-то спорил, на какое время

После этих слов у Михася на гэдэровской гитаре лопнула шестая струна, и её

судеб, ставившего теми весенними днями последние точки в пьесе с рабочим

Другая спорила. Совсем как в жизни и театре. Посредником между ними (как

резких движениях чувствовалась взволнованность, она же слышалась и в его

похотливый блеск, появившийся в моих глазах, и на рифмоплетство, и

очередную порцию витаминов. Я люблю свою маму, и даже сегодня продолжаю

именно так. Тогда писал, улавливая в музыке скрипучего пера сладострастные

комнатой, и царапать там грубым металлическим пером девственную чистоту

завершающие указания костюмерам, гримерам, осветителям, а финальное

я, а не они, бахвалился своими сексуальными победами), даже сектант А.

одноклассницах. Рассказывали все, стыдливо молчали двое. Вторым был

Теперь помножьте мои 17 лет на весь тот богатый спектр витаминов,

наэротические сновидения.

– догадывался. Догадки требовали подтверждений (теория без практики мертва,

помяни, кабетка, сгинет за понюшку табака. И казала, як быцым бы в воду

В пути С. Сатановский посвятил нас в происшедшие на линии события.

способствующих повышению сексуального тонуса, и вы получите ответ и на

застенчивого человека. С такими данными надо было пить бром и читать

частных сараев, аристократия тронулась навстречу дурманящей новизной

Сразу же после того как la cloche a sonne au premier cours (прозвенел звонок – в

сосредоточиться. Все вопросительно посмотрели в мою сторону (как будто это

Сатановский…

моем случае это был урок французского), озаренную тишину раннего утра

придется строчить, я б вовек не ел в ту зиму апельсинов с оливками!

увлекла главного героя (то есть меня) в вихрь быстро меняющихся сцен,

Собравшись с мыслями и изображая наигранное равнодушие, я

пиджачок, битком набитый комплексами, молодого – метр с небольшим -

Фрейда, а не запираться в темном закутке, прозванным отцом тещиной

– Да здесь рядом. Два шага. В кустах на линии, – пояснил Себастьян

вытолкали на школьный двор радостных школьников. По утвержденному

потряс сигнал пожарной тревоги. Взволнованные учителя в срочном порядке

закутке, выгибалось перо и под пальцами великого драматурга человеческих

апельсинов и маслянистых, как сытые кошачьи глаза, греческих оливок.

тишине, той, о которой в народе говорят «мертвая».

опасения. Да и что еще могли внушить моя вздорная челочка, да мятый

они и служат своему прямому назначению. У нас же линия испокон веку

разобрать в них ту, что станет моим первым откровением, но они, не обращая

Сказать, чтоб они мне нравились, хм!!! Но мама. Ох эти мамы, дай им Бог

события.

французского языка.

Как бы там ни было, но события того дня с самого дебюта развивались весьма

(особенно в теплое время года) являлась прибежищем алкашей и

Между «классами» растянулась узкая полоска железнодорожной лесопосадки -

небольшим. Однако, начиная с двух часов пополудни, никто Себастьяна на

крайней озабоченности, граничащей с легким помешательством.

первой.

меловой бумаги, сочиняя романтические стихи, посвященные той, навечно

моем доме, завезли невиданных до той поры толстокожих, марокканских

Какие только термины не придумывала мать, заталкивая в меня

управляемую массу. Des efforts vaine – усилия её были тщетны. Минут через

свыше плану эвакуации мой 9 «Б» развернулся у массивных школьных ворот.

неизвестности. Расстояние между «классами» стало сближаться.

У первых росло количество выгруженных вагонов, у вторых – число выученных

Как вскоре выяснилось: шуршали листы, и скрипели перья не только в моем

которых и была сыграна кульминационная часть далее описанной мной

трагикомедии – этакого «сюрреалистического сна в апрельский день».

аккорды будущих наслаждений. О, если бы я знал, какие вирши мне вскоре

в этой пьесе главным, кто второстепенным, а кто и просто случайным

необычно.

«линия», как называли её в народе, ставшая сценическими подмостками, на

Вскоре на дворе воцарились веселье и шум. Кто-то курил, бросая бычки в

травой периметре школьного газона. Распластавшиеся по земле тени еще не

колодцы подвальных окон, откуда стелился желтый вонючий дым тлевшей, как

предшествующую моей 17 весне, в овощной магазин, находившийся как раз в

вот-вот взорваться клейкой юной листвой деревья, Молодая апрельская луна,

Поднимая радужную пыль дороги, вьющейся меж кооперативных гаражей и

Неизвестный, загадочный мир приоткрывал в них свои покрова. Там дули

Сегодня, давно раскусив различные варианты женских загадок, я поступил бы

гитарных доминатсептаккордов и повествований о перепробованных

было сделать заключение, что на примыкающей к микрорайону

живущей ощущением судьбоносных событий семнадцатилетней душе.

мне свои загадки. Что такое «ветра», живя в микрорайоне с романтическим

каллиграфической буквой «С» заглядывающая в мои романтические (с

несвязной и торопливой речи. Из огрызков сатановских междометий можно

водится) выступал деклассированный элемент – Себастьян Сатановский.

подмостки, гармонически совпало с требовательной трелью будильника. Le jour

поинтересовался: «Идти-то далеко?» – прозвучало это так, как будто у меня под

потрясение молоточного бойка работника сцены, готовившего театральные

То тут, то там С. Сатановский появлялся с регулярностью в четверть часа с

Отвалив массивную, с витиеватыми латинскими письменами плиту, мы

наименованием «Семь ветров», я уже знал. Что такое восхитительная женщина

тишину Себастьян. Лица вопрошаемых вытянулись и приняли выражение

защищенных листвой веток нещадно топтала наша классная – учительница

Занавес был поднят, и сюжетная линия, разворачиваясь причудливой спиралью,

спешно затолкали наши гитары в темную катакомбу…

света. Их назначение, кажется, в том, чтобы ветер не выдувал насыпь и служил

глядела», – так комментировала, играя малорусскими словами, лет через пять

хаотических недоразумений?

– Мes amis, mes amis, – кричала Анна Самуиловна, пытаясь сорганизовать 9»Б» в

Интеллектуалов пригрели развалины старого польского костела.

C.Сатановский. На его захмелевшем лице блуждала таинственная улыбка. В

aventures incroyables» (невероятных приключений) копошилась она в моей

сектант-пятидесятник, отличник А. Олейник. Первым – господин рассказчик.

закроют школу, а кто-то попросту зевал, лежа на свежевыкрашенном молодой

Ближе к вечеру, когда классная «аристократия» уже почти забыла о своих

прохожим. Да и ставилась ли она вообще, а не была ли нагромождением

– Витамин «Б», витамин «С». Эпидермис, иммунитет, гены роста.

слишком откровенный, то ли мой моложавый вид внушал им определенные

Все предвещало чудо – и влетавший без спроса в класс ветер. И старые, готовые

названием «Первое сексуальное откровение нетерпеливого юнца». Давались

на меня внимания, почему-то пробегали мимо. То ли взгляд у меня был

здоровья.

Олейник греховным взором вперился в мои испуганные зрачки. Не скрою, мне

пролетарских товарищах, в похилившихся церковных воротах возник

розовые ветра, шумел голубой океан, и восхитительные женщины открывали

боком была более близкая альтернатива.

Вернемся же к событиям «пьесы». Итак, одна часть «труппы» трудилась.

вибрирующий, густой звук долго звучал в упавшей на церковные руины

Нахлынувшие чувства будущих услаждений несомненно мешали пацанам

Такие «линии» я встречал во множестве не только у нас, но и в разных концах

послушно глотать умопомрачительные диеты и делать немыслимые

– Ну, так мы роем? – сплевывая бычок дорогой сигареты «Опал», разбудил

Оказывается, начиная с 3 часов московского времени искусный постановщик

ввел в пьесу новых героев. Мужчину и Женщину. А точнее, двух мужчин и

одну женщину. Этакий классический треугольник, легко разрешимый в

походно-полевых условиях железнодорожной лесопосадки. Треугольник уже

вовсю предавался сексуально-водочным утехам, когда в кустывступила нога

пролетариев 9»Б». Пролетарии были нагружены «Кагором» и «Жигулевским

пивом». Школьники пили. Хмелели, и осторожно поглядывали за

треугольником, прячась в зазеленивших кустах боярышника. После третьего

стакана произошло брожение, после четвертого – бунт, и революционеры

вышли из подполья. Завидя решительно настроенные лица молодых секс-

агрессоров, хозяева женского тела предложили компромисс. Два «Кагора» – и

мирно похрапывающее на шелковистой траве тело перекочевало к

«пролетариям». Что происходило с ним во все то время, пока на опушке не

появилась «интеллигенция», читатель может только догадываться. Я это

описать не в силах. Хотя и знаю подробности…

Розовый, мягкий солнечный свет лежал на зазеленевших почках канадского

клена, и фривольный весенний ветерок блуждал в вихрастых чубах молодых

людей, мнущихся у опушки лесопосадки. Количество толпившихся не

поддавалась исчислению. Опять же, как говорили в народе, из которого я

вышел – «Черная туча». Центральной фигурой, руководившей этим уроком

первых азов сексологии, был невысокий, кряжистый подросток Иван Коробка.

Ваня был живым воплощением того, как фамилия порой точно передает

физические и моральные качества носящего её человека. В жизни я знал

майора Г. Говнова. Уверяю вас, будь у него иная фамилия – она явно испортила

бы его внутреннее содержания. Или мой взводный – старший сержант К. Козел.

Ну козел-козлом, даже воняло от него козлятиной.

Иван Коробка же квадратурой тела и идейно-нравственной пустотой своей

головы разительно походил на картонную обувную коробку. Боже правый, как

преображают людей обстоятельства! В эти предзакатные минуты

малоподвижный увалень Коробка своими расторопными действиями и

уверенными командами походил на маститого воротилу секс-индустрии.

Энергично работая локтями, к распорядителю приблизился С.Сатановский.

– Во, новых привел, – указывал он на вновь прибывших. Шаркающей жокейской

походкой Иван приблизился к группе и быстро спросил, – «Voulez-vous la

femme?». Интеллектуалы уставились в мою сторону… На их испуганных

физиономиях жил страх детей, боящихся проспать новогоднюю ночь. От

переполнявших меня чувств язык мой распух и превратился из органа речи в

рашпиль, рождая вместо слов шипяще-свистящие звуки. Наконец, я произнес

более-менее связную фразу «Pourquoi pas» (Почему бы и нет).

– Тогда за мной, – улыбнулся Ваня, и, развернувшись, деловито понес плотный

квадрат своего тела к кучерявившимся молодой листвой кустам. Рядом

подобострастно засеменил Сатановский. За ними нестройной шеренгой

двигалась интеллигенция.

– Стоп, – приказал секс-распорядитель. Мы выжидающе замерли у опушки и,

вытянув шеи, заглядывали в сумрачную тишину придорожных кустов, где, по

словам В. Коробки, лежало то, о чем я так долго мечтал, о чем плакался в

ночной тишине лощеной бумаге, и откуда навстречу нам медвежьей походкой

выходил вор-рецидивист Александр Скворцов.

– Слышь, Ящик, – обратился к Ване Коробке Скворец. – Вы кого бомбили?

Это было очень меткое определение. Ибо за ним, жужжа подобно

тяжелым бомбардировщикам, пикировало несколько шатающихся подростков.

– Как кого? – удивленно спросил Коробка, и уверенно ответил: – Бабу.

– Баба же того. Мертвая. Покойника вы трахали, Коробка – спокойно сообщил

ему А. Скворцов.

– Да что ты гонишь, – дрожащим голосом возразил Ваня. – Минут двадцать тому

назад ее Кривой имел. Говорил, что она аж храпела от кайфа.

– Дурень ты, Ящик, и Кривой твой такой же мудила. Окочуривалась баба, а вы,

лохи, думали что кайфует. Короче, суши сухари, Ящик. УК-115. Часть первая.

После этих слов, и особенно от упоминания части первой статьи УК-115,

позвоночник мой задрожал и ссыпался в охолодевшие опорно-двигательные

конечности. Упал занавес. Пьеса была блистательно завершена. На ночных

аллеях лесопосадки до утра оставался лежать холодный женский труп.

Что было потом, я помню смутно. Кажется, какое-то броуновское метание по

микрорайону в надежде найти решение от свалившейся на мои некрепкие

плечи беды. Но что я мог придумать, охваченный ужасом первого сексуального

познания подросток.

Успокаивало два обстоятельства:

1. Объявился я на линии, когда объект сексуальных домогательств юношества

уже был практически холоден к любовным усладам.

2. Возбуждение уголовного дела по факту убийства гражданки (я так никогда и

не узнал её имени) давало мне шанс на неучастие в приближающейся

ненавистной Первомайской демонстрации.

На следующий день в конце первого урока в класс ввалилась милицейская

бригада. В её арьергарде анданте качался директор школы Иван Филимонович

Швырок.

Самое удивительное было в том, что выводили они из аудитории именно тех,

кто участвовал во вчерашней оргии, развернувшейся в зарослях лесопосадки. Я

не был исключением. И спокойно встал, когда милицейский работник ткнул в

мою сторону огрызком химического карандаша.

В крытом Газике было душно и темно. Мы, молча прижавшись плечом к плечу,

сидели на его жестких скамейках. Впереди была неизвестность и неизбежность

проклятой УК-115 части первой. А за окном бушевала весна. «Весна тревог

наших» вовсю ломилась своими теплыми лучами в зарешеченное окно

милицейской машины. Ей было глубоко начхать, этой вечно торжествующей

весне, и на 115, и на часть первую (как впрочем, и на вторую), и на наше

будущее, и на перекочевавший с линии в морг женский труп…

Вскоре, сидя в полутемном кабинете, где в банке из-под маринованных огурцов

березовой веточкой так же расцветала весна, я давал показания на редкость

любопытному и любознательному человеку – следователю Чмыреву. Пытаясь

обмануть его любовь к познаниям, я часто прибегал к спасительному «Не

помню». Тогда «любознательный человек» поправлял свой цвета

распустившихся в банке листьев галстук и освежал мои воспоминания

увесистой промокашкой, громоздившейся на его столе.

– Свободен, – наконец сказал следователь, проехавшись чудовищным пресс-

папье по моей подписи.

Во второй половине следующего дня были похороны убиенной. Спрятанный

тюлевой занавеской своего окна, я с любопытством смотрел, как жалобно

причитала толпа, и проливало слезы небольшим дождем скучное небо

большого серого города. Было в этом что-то символичное. Сугубо русское.

Вчерашняя плечевая, безразмерная шалава, рано или поздно закончившая бы

свою жизнь подобным образом, стала вдруг святой. Ох, эта неистребимая

русская страсть возводить падших в святые!

Несколько дней спустя состоялась Первомайская демонстрация трудящихся.

Мои надежды на освобождение не оправдались. Все провинившиеся, напротив,

шли в первых рядах, груженные бархатными, цвета свернувшийся крови,

знаменами. Ване Коробке, громче всех кричавшему «Ура», на приветствия,

несшиеся с правительственной трибуны, и мне доверили нести транспарант,

требовавший чьей-то свободы.

– Да здравствует советская молодежь! – восклицали трибуны.

– Ура-аааааааа! – растягивая звуки могучим диапазоном своего голоса, отвечал

Ваня.

Коробкино рвение, кажется, было замечено: на состоявшемся через месяц

судебном заседании Ваня получил всего два года, да и то условно. По десять

заработали два добрых мужичка, передавших свою «возлюбленную» в руки

молодых сексуальных «революционеров». Кое-кто из моих классных

сотоварищей отделался порицанием. Кое у кого процесс подорвал семейный

бюджет. Я же получил выговор по комсомольской части и порядочную взбучку

в закутке от родителя. Вскоре эта история забылась, выговор сняли.

Спустя несколько лет мне пришлось присутствовать на похоронах,

проходивших на одном из непрестижных погостов города.

– Смотрите, – сказала мать своей спутнице и указала на запущенную могилу с

похилившейся тумбой. Жара и холод, снегопады и дожди сделали свое

коварное дело, стерев и надпись, и фотографию той, что покоилась под

выгоревшей пятиконечной звездочкой. Той, что чуть не стала моим первым

сексуальным откровением. Той, что пролегла некой символичной линией по

моей судьбе. Линией отделившей меня от одного из ярких периодов моей

жизни – детства.

КОНИ ПРИВЕРЕДЛИВЫЕ

Долго мне гулять на свете.

То в коляске, то верхом,

То в кибитке, то в карате,

То в телеге, то пешком?

А.С. Пушкин

Пристяжной тройкой неустанных коней летит наша жизнь по темному булыжнику

загадочной судьбы. Полосатыми шлагбаумами мелькают годы, придорожными ручьями

текут слезы потерь и разочарований. Стелится и вьется она сквозь то бурьян непониманья, то чащобу собственных ошибок. То здесь кювет, то там косогор, а то смертельный вираж

холодит сердце глубокой пропастью, а чуть зазевал, как, глядишь, обдаст тебя слякотью

кавалькада сановитых наездников. И стой себе весь в грязи, и радуйся, провожая взглядом

лихих кавалеристов, что вовсе не "замочили" в придорожном сортире. И день, и ночь, и

год и век скрипят колеса бытия, ну точь-в-точь как рулетка в казино, (где каждый крутит, да не каждый выигрывает), решая, кому с чужого голоса, оды о радостях земных петь, а

кому связки голосовые сажать, доказывая, что дороги-то ваши, товарищи, вовсе не самые

верные.

Глядишь, один крутанул, и как сыр в масле пошел себе катить по жизни в удобной

бричке по удобной магистрали. Другой такой банк сорвал, что теперь, глядишь, в

золоченой карете пойдет себе катить столбовой дорогой на "вечнозеленый" свет, пока не

свезут на престижный погост в шикарном катафалке.

Ну, а другим хоть плачь, хоть кричи. Ставь себе на черное, бросай на красное, все едино.

Или продуешь вдрызг, или достанутся от жизни разбитые дрожки да доходные лошаденки.

И понесут они тебя до скончания дней по пыльным и разбитым дорогам. Отчего же это

так по лотерейному жизнь в земля российских устроена? Одни в позолоте и славе едут, а

другие в онучах и треухах по жизни плетутся?

– А что делать? – отвечаем мы, коли жизнь так устроена! Может, и вправду она так и

устроена, что одним кнут, а другим хомут? Да только посмотришь вокруг – а нет, в

соседних-то с нами цивилизованных "Европах" люди вроде не о двух головах, но и шоссе

у них получше и народ в приличных тарантасах катит, а у нас, куда взор ни кинь: там

кирпич, здесь объезд. Прямо "Зона", слева НИИ, а направо и вовсе без пропуска не

показывайся.

– Ну и что с того? – ответит беспечный возница. Чай и не такого насмотрелись "за

татарином"?

И, правда, чего мы только не перевидали за свое прошлое!!! Оттого, быть может, и путь

у нас свой, особый: то в "грязь" угодим, то в партию. Ну, а чтобы веселей было по жизни

шарахаться, мы песни о счастливых наших дорогах поем, "хошь ступай себе на "Дикий

Север", а хочешь, двигай на "Губительный Капказ". Вот так и трусим себе неспешно по

широким просторам "необъятной Родины своей". И все бы ничего, и все бы славно. Не зря

говорим – "Тише едешь дальше будешь".

Да вдруг прилетит невесть откуда всадник и прет на своих горячих конях по чужой

барской колее (и запрет ему не запрет, и зона не зона), словами песен своих "мерзких"

оскорбляя слух благородных пассажиров и голосом своим "хрипатым" всех лошадей

холеных распугивая.

– "Ату его, басурмана", – кричат из золоченых карет потревоженные дяди. Но пока

кричат, да разбираются, кто таков, да по какому такому праву волынку свою тянет, – "Все, ребята, все не так. Все не так, как надо", – всадника уже и след простыл. Да и дядя, пока

ему самый главный литературный начальник страны мундир в секретном охотничьем

домике чистил, да объяснял кто таков и как с ним, не желающим о cтадах наших тучных, да садах цветущих петь, бороться, сменил по-свойски гнев на милость и в духмяной

парной, на посошок, так рассудил:

– Да пусть его. Ну, скачут у нас по молодости, да куражатся без меры. Ну, а как без

этого? Какой же русский не любит куражу, быстрой езды, да задушевной песни? Только

ведь у нас как? Поскачешь, попрыгаешь и, песни свои отпев, впрыгнешь молча в колею, которую тебе укажут, и потрусишь, куда укажут, а нет – так вмиг скрутят неслуха, да коней

его к живодеру сведут.

Все правильно, и акценты сановником расставлены верно, а скорбный лист нашей

горькой истории слова его подтверждает. Скрутили мы таких и в забоях сгноили многие

тысячи. И этого бы, связав, под расстрельную статью как миленького бы подвели, да на

дядино горе послабление в истории нашей на тот момент вышло. Тогда, закрывшись в

глухих кабинетах порешили дядьки так: – "Коль не можем мы лиходея в сырых казематах

сгноить, да на рудниках его изувечить, наклеим как мы на молодчика " хрипатого" (с

чужого голоса поющего) соответствующий ярлык, да и свору псиную сподручных своих

на оного спустим. А она-то, будьте уверены, дело свое знает, и, вмиг обложив ездока, скуля

и лая погонит его лошадей к холодной черной пропасти, откуда уже нет никому возврата, ни святому, ни грешнику".

Порешили и сделали.

И многим из дядей в тот роковой, но без сомнения счастливый для дядей день 25 июля

1980 г. показалось, что именно так оно и случилось. И "привередливые кони" жизни

великого русского поэта Владимира Высоцкого навсегда остановили свой бег на

Ваганьковском кладбище города Москвы.

Нет, неправда это! Они только замерли тогда на миг на краю могильной пропасти, чтобы, взметнув свои гривы, унести своего седока на дорогу бессмертия. Опять ошибка

вышла, дяди, ибо как бы ни старались вы с подручными вашими, но никогда не вытравить

вам благородную память о великом поэте, который жил, как горел, указывая нам,

жмущимся по обочинам лживых стезей, путь на столбовую дорогу истины.

И когда поймут это загонщики со сворой своей злобной (опять же по-нашему обычаю) давай на камне могильном эпитафии писать, да руки свои, кровью поэта обагренные, ломать и горько убиваться. "Ах, кого мы потеряли", – и солнцем отечественной

словесности назвав, возьмутся травить следующего. Так и ведется у нас – одни, злобно

рыча, травят и злословят честного поэта, другие же молча поминальную слезу в граненый

стакан роняют. Ну, а все вместе, собравшись, песни его "вредные" распевают. Вреда-то от

которых было всего ничего.

Правда горькая, за всех нас сказанная.




Оглавление

  • Табуретка мира
  • Встреча
  • Шпилька
  • Длинный петляющий путь
  • Колеса судьбы
  • Я приглашу на танец память
  • Три сеанса
  • Сцепщик времен
  • Душитель
  • Моцарта, 29
  • 9 декабря
  • Невоплощенная мечта
  • Барабанщик Усикум
  • Allegro moderato
  • Год, век, вечность
  • Пора, пора, порадуемся…
  • Аббатская дорога
  • Черная суббота
  • Что-то случилось…
  • Короткая история о длинных волосах
  • Или я
  • Линия
  • КОНИ ПРИВЕРЕДЛИВЫЕ