Есть жуков и причинять добро [Александра Першина] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Есть жуков и причинять добро

Глава 1

Белоснежные прямые волосы до лопаток, брови, похожие на скопления снежинок, почти прозрачная кожа. В свои шестнадцать Марс ощущал себя младенцем. Глотая приключенческие романы и дивясь полной поступков жизни героев, он видел свою душу такой же белой, пустой, словно волосы на теле, лишенные какого бы то ни было пигмента. Сегодня, в день своего рождения, мальчик сбежал в обнимавший деревню тихий лес, еще посапывающий нежным, аккуратным шелестом листьев под легким ветром. Для этого нужно было просочиться через несколько комнаток со скрипящими половицами, однако делал это юный конспиратор так часто, что знал наизусть безопасные для родительского сна островки пола. Прикрыв за собой тяжелую, в форме арки, дверь, Марс рванул по дышащей спокойствием улице с небольшими, словно пряничными домами.

Рассветное солнце еще не забрезжило, уличные факелы влекли и пожирали ночных крылатых насекомых. Стоявшие вдоль песчаной дороги деревья начинали желтеть, и дома будто светились золотом, напитываясь им от огня и ярких листьев пористой побелкой.

Добежав до безопасной зоны, Марс постоял, тяжело дыша, уперевшись ладонями в колени. Дойдя босиком по шелковому ковру из мха, причмокивающего влагой при каждом шаге, до помеченного царапиной дерева, Марс затормозил. Он сбросил с окна и крышки мох, открыл ее и спрыгнул. Внутри было уже довольно светло, мальчик оглядел владения: небольшая комната, представляющая собой яму с несколькими вертикальными деревянными балками по периметру и двумя – в центре. Каждая – в середине поддерживаемой ею части. На потолке очерчивались два квадрата: один – деревянная крышка входа, второй – небольшое окно, которое являлось источником вдохновения Марса для создания этой землянки.

Несколько лет назад дедушка учил его «секретам»: нужно было вырыть маленькую ямку размером примерно три квадратных сантиметра, положить туда красивый камень с берега реки, цветок или бусину, накрыть крохотным стеклом и припорошить землей. Тепло растекалось по сосудам от знания о таком секрете, и тогда Марс решил: а почему бы не увеличить масштаб такой приятной тайны? Родители спокойно относились к его побегам в лес, ведь и сами они выросли, шатаясь по окрестностям и прося приключений и игр у лесных озер и могучих дубов.

Сложнее всего оказалось достать нужный по размеру кусок стекла, однако проблема разрешилась, когда окно соседа – дядюшки Тапио, разбила отправленная порывом разбушевавшегося ветра ветка дерева. Дело было за малым – незаметно умыкнуть оставшийся целым небольшой прямоугольный кусок. Марс строил убежище месяц, пропадая в лесу дозволенное время. Когда работа была закончена, мальчик наполнил секрет самым важным: полом служил толстый слой сена со старым одеялом поверх, кипа книг, глиняная миска для лакомств, которые удавалось стащить из дома. Целый угол отводился его хобби: в нем валялась гора бутылок, прозрачных, коричневых и изумрудно-зеленых, безымянных – из-под молока, и с этикетками – от сидра и бурбона. Также тонкой черной резинкой были связаны простые карандаши, а на белой кружевной салфетке высилась стопка коричневатых листков бумаги.

Глава 2

Хана вскочила с постели от гулкого грохота с верхней секции. По дышащим влагой стенам она поняла, что дождь шел всю ночь. Каждый житель их городка мог безошибочно определить ночную и нынешнюю погоду по влажности в помещении. С удивлением наблюдала она последние дни за реакцией кузины, приехавшей погостить из другого города, на устройство их жилищ.

Прошлое, проведенное городом в войнах, привело многочисленных ученых Гардасхольма к идее обустройства быта под землей. Их жилье представляло собой огромные подземные колодцы, поделённые горизонтальными перегородками на секции. Такие «норки» не отличались сильным размахом, но всё необходимое вмещали, а главное – скрывали городок от посторонних глаз. С поверхности он казался обычным лесом с небольшими возвышавшимися глыбками, которые можно было принять за муравейники. Деревья свободно росли на территории, к фрагментам их корней, заходившим в норки, жители относились с уважением – периодически подкармливали, смачивали водой, а также использовали в своих целях – как предметы мебели, но не причиняя вреда.

Некоторые секции были приспособлены под фермы подземных насекомых, дабы обеспечивать население едой и не уменьшать их популяцию на территории. За десятилетия жизни в страхе люди здесь приспособились к жизни в весьма необычных условиях. Главной проблемой оставалась влажность, после дождливых дней стены жилищ были напитаны и просто сочились влагой, многие жители постоянно кашляли и чахли, и только после окончания дождей можно было проветрить и высушить норки благодаря тому, что все они сообщались отверстиями между собой, а самая верхняя – с поверхностью.

Перед выходом наверх жители обязательно надевали защитные очки, представлявшие собой стёкла со специальным напылением раствора пигментов жуков кошениль, защищавшим глаза от интенсивного непривычного света. В противном случае человек терял зрение на несколько часов. Да и находиться на поверхности могли далеко не все.

Этим утром мама заставила Хану показать Мие окрестный лес. Девушка ненавидела подниматься, но тяжелый, усталый взгляд матери и чувство долга перед кузиной заставили её накинуть плащ и нацепить на нос очки, а вторые вручить сестре. На недоуменный скептичный взгляд ответила:

– Как бы прискорбно для тебя это ни звучало – ты уже почти одна из нас. За пару дней глаза немного отвыкают от солнечных лучей.

Мия только закатила глаза, но не поверить осторожной сестре не могла.

Они поднялись по деревянной лестнице с -3 этажа, попутно приветствуя соседей, и оказались в лесу. От резкого запаха смол у девочек закружилась голова, ветер словно давал пощечины. Такими ощущениями всегда встречала поверхность Хану, чувство тревоги, беспокойства её не покидало. Лёгкое дуновение хлестало её по коже, а яркие лучи, казалось, звучали: вокруг стоял панический крик, прогоняющий из леса, преследовавший девочку последними цепляющимися лучами, когда дверь люка, ведущего в колодец, закрывалась. Мышцы ног сдали, задрожали, заставив Хану осесть на землю, зажмурившись и зажав уши ладонями.

Просидев так примерно полминуты, девочка услышала сначала далёкий, а постепенно всё приближающийся голос Мии:

– …вочка моя. Малышка, всё будет хорошо, всё будет хорошо, нужно просто привыкнуть, – голос кузины звучал на удивление мягко, спокойно, рука гладила плечо Ханы, еле прикасаясь.

– Вот в чём дело, – Хана предохранительно сощурила распахнутые в панике глаза. – Никогда ещё так быстро не успокаивалась.

– Идём, никогда не видела такого необычного занимательного леса, – сестра усмехнулась Хане.

Девочки поднялись, Мия приобняла Ханну, и они шаткой походкой зашагали в сторону шумящей быстрой реки. Воздух все также бил, солнце кричало откуда-то издалека, природа нагоняла тревогу своими нервирующими яркими красками, резкими движениями, однако уверенность, исходящая от кузины, заставляла двигаться вперёд.

Мельком, но очень цепко и внимательно, Хана посмотрела на сестру. В сумеречном освещении подземелья не было видно её яркой внешности: яркие, слепящие рыжие волосы, серые умные глаза, ямочки на напряженных щеках даже при отсутствии улыбки. Пытливый взгляд тянулся к выраженным чертам, хотелось долго ощупывать взглядом, привыкать. Её соседи носили белые или мышиного цвета волосы, кожа серая, обвисшая, при редком прямом свете – с голубоватым оттенком. Хотя жители города были деятельными, вдумчивыми и целый день хлопотали для улучшения и поддержания быта, глаза не светились жаждой и любопытством. Да и в глаза смотреть эти люди не любили.

Вечером Мия покинула их уютное безопасное место. Несмотря на возраставший к сестре интерес, у Ханы с плеч свалился огромный булыжник, так как возмутители спокойствия больше причиняли ей боль, нежели заставляли проявлять любопытство. Моросящий во время отъезда кузины дождь к ночи перерос в мощный ливень, влажность в их с мамой комнатке нарастала. Достаточно было провести по воздуху рукой, чтобы она стала мокрой, только что глазу ещё не были заметны подвешенные мельчайшие капли. У Берге, её мамы, усилились приступы кашля, на своей компактной кровати она лежала, опустив ноги на пол, покрытая потом и сыростью. В кровати всё смешалось: противные на ощупь простыни, крупные складки длинной юбки, мамины платки, несколько высоких подушек и крохотное, корчащееся, исходящее тихим кашлем существо.

Ком какого-то нового ощущения стоял в горле у Ханы. Отвар трав, который применяли обычно жители в таких случаях, потерял всякий эффект. Чувство собственной бесполезности не давало покоя, девочка судорожно думала: огонь можно было разжигать только в объявленное время, о котором все жители были осведомлены, соседи ничем бы не помогли маленькой семье, так как в данную минуту в половине комнаток происходило то же самое. Ещё никогда приступы не были такими сильными, и хаос в голове Ханы погнал её наверх – она открыла деревянную створку их двери с маленьким отверстием в форме сердца на уровне глаз и пролезла в общий вертикальный ход с вделанными в одну из стен стальными скобами, служащими лестницей. Порывистыми движениями, дрожащими руками с ледяными пальцами она хваталась за скобы и не заметила, как оказалась на траве. Закричав от поразивших её с огромной силой ледяных стрел, Хана закатилась обратно в колодец, чудом зацепившись за металл и не рухнув в проход, и захлопнула за собой створку колодца.

Глава 3

Переделав все свои дела в лесном убежище, Марс направился к дому. Уже виднелись между деревьями пухлые, нахлобученные крыши домиков, когда мальчик услышал треск сломанной ветки на дереве слева.

– Крендель! – крикнул Марс мягким голосом и присел в тень огромной сосны, прячась от раскочегарившегося к полудню сентябрьского солнца.

Вся живность в округе городка мальчика не боялась, ведь он бегал туда каждый день с шести лет. Белка резко повернула голову на звук, оранжевая спинка блеснула на солнце, и в следующее мгновение Крендель уже сидел, цепко ухватившись коготками за бедро Марса. Из набедренной небольшой серо-желтой сумки мальчик достал несколько заранее приготовленных шариков из пшеничного хлеба, по очереди вручил Кренделю и аккуратно погладил двумя пальцами по уже начинавшей терять яркость шерстке. Шустро спрятав шарики за щеки, Крендель сощурил глаза от удовольствия и удалился восвояси.

Повидавшись с приятелем, Марс помчался в сторону дома. Желудок исходился голодными спазмами в предвкушении праздничного обеда. Вдали послышался шум реки, бьющейся о пороги, а значит, сейчас покажется знакомая улица с домами в глазурированных шапочках. На улицах уже в разгаре была дневная суета: торговцы расхваливали свежие овощи и ароматные орехи в кленовом сиропе, пара шарманщиков утомленно «крутили свою баранку», а женщины петляли между домов по хозяйственным делам шустро, словно рыбки, которых пытаются поймать голыми руками дети. Вскочив на крыльцо, Марс толкнул тяжелую дубовую дверь, залетел в просторную залу, служившую одновременно и прихожей, и гостиной, и столовой, и тут же оторопел.

Крупный крепкий стол был накрыт скатертью, плотной и белой настолько, что слепило глаза. На ней стояло несколько горшков и противней с окунем, фаршированным лимонами и петрушкой, куриными ножками в сыре и сливках, ещё дымящийся пирог со шпинатом и творогом, а также клубничные булочки, и самое главное – высокий торт из вафельных коржей, пропитанных сметаной и сгущенным молоком. В кувшинах дожидался именинника домашний сидр и свежевыжатый апельсиновый сок. Однако не ломящийся любимой едой стол поразил мальчика – устраивать грандиозные обеды было давно укоренившейся семейной традицией, а отсутствие другой важной их составляющей – людей. За бившим из громадного окна светом он увидел лишь силуэт матери, сидящей к нему боком: тонкое, изогнутое в форме эмбриона тело, руки, лежащие на столе с опущенной на них головой в чепце. На спине густая волна длинных распущенных волос, отдельные завитки которой выбивались тут и там из общей массы. На шум открывшейся двери головы она не подняла, и Марс, подойдя, аккуратно положил ладонь на спину. Эир вздрогнула, резко выпрямилась и взглянула на сына. Марса словно огрели тяжелым мешком муки по голове, а внутри что-то ухнуло до самых пяток. Её крохотные, изящные черты лица, казалось, ещё уменьшились. Светло-зеленые глаза с длинными ресницами, прокрашенными коричневым пигментом, между серповидными волосинками виднелись желтые корочки, а ниже зияли тёмно-серые круги. Маленький округлый рот был напряжён, губы поджаты. Верхняя часть светлых, слегка золотистых волос, неряшливо и торопливо была убрана под чепец, а пряди, струящиеся спереди по плечам, изобиловали спутавшимися узелками. Выражение глаз спросонья ещё не успело ни о чём сказать, и было тут же взято под контроль бдительной Эир.

– Что случилось, мама!? Ты плакала? Где папа? Гости? Вы решили на этот раз никого не приглашать? – засыпал вопросами испуганный Марс.

– Без паники, котик. За твоим отцом приехали и забрали на дипломатическую миссию. Самое главное, что ты сегодня родился. Гостей мы предупредили об отмене празднования, так как решили, что без папы тебе это будет не в радость. Но мы и вдвоём с тобой повеселимся, что думаешь? – Эир заговорщически подтолкнула его локтем в бок и тепло улыбнулась, лицо её преобразилось.

– Всё как всегда секретно?

В ответ мать лишь подмигнула и выскользнула в кухню освежиться после тяжелой дремы на твердом столе.

По возвращении она разлила по стаканам сок, а Марс положил обоим по кусочку курятины и пару половников пюре. Марс рассказал о делах в лесу, последних своих рассказах и встрече с Кренделем, они обсудили городские новости. Посмеялись над котами, вчетвером пытавшимися уместиться на каменной полке над камином. Из-за того, что та хорошо прогревалась и долго сохраняла тепло, животных тянуло к ней как магнитом. Марс изо всех сил держал маску праздничного настроения и поддерживал весёлый, взаимоподдевающий остроумный диалог, но мысли его были уже далеко, а еда не имела вкуса.

После обеда они с Эир набрали из колодца таз воды для мытья посуды, и в густой пене Марс оттирал пустые тарелки, а мать натирала до блеска вафельным полотенцем. Солнце уже клонилось к земле и освещало моющих посуду мягким розоватым светом, а теплый ветер приятно гладил кожу. Они любили делать домашнюю работу вот так, на крыльце, брызгая друг друга и повсюду преследовавших котов водой и смеясь, болтали и делились событиями дня. Так в доме поддерживался дружеский, доверительный микроклимат. Однако тревожное предчувствие пульсировало под ложечкой: доверие доверием, а до конца родители не могут позволить себе быть честными с мальчиком, даже когда дело касается всей семьи.

Завершив рутинные вечерние ритуалы, Эир и Марс разошлись по спальням, однако у молодого человека с оскорбленным чувством собственного достоинства сна не было ни в одном глазу. Двери в спальни закрыты не были и мальчик своим чутким, натренированным в лесу слухом, улавливал, как Эир ворочается в постели. Скорость дыхания её постоянно изменялась. Марс знал, что если быть достаточно внимательным, растворившись, превратиться в ощущение, то можно понять о человеке многое: состояние, настроение, эмоции, даже при отсутствии внешних проявлений. Он просто внимательно наблюдал, пусть даже не задействуя зрение, наблюдал за своими ощущениями, и состояние передавалось ему, словно запах. По скорости дыхания Эир было ясно, что внутри у неё происходят сражения, она то ищет компромиссы с совестью, то успокаивает себя и затихает. А затем ее обуревает туча сомнений, и напряженный мыслительный процесс гудит для Марса в тихой осенней ночи как рой ос.

Наконец, Эир провалилось в небытие, ибо в воздухе повисла тишина, энергия напряжения испарилась, и уже слухом уловил мальчик мерное сопение. Откинув одеяло, Марс рывком сел в постели. Хотя в их семье домашний очаг, традиции совместного времяпрепровождения, создание уюта были основополагающими принципами жизни, Марса никогда сильно не привлекала зацикленность на доме. Родителей он очень любил, любил и делать домашние дела в веселой болтовне и ребячестве, но чувство, что при его уходе лица дорогих людей меняются, и разговоры далеки от обсуждения предстоящей рыбалки и предвкушения свежайших трубочек со сливками на улице Гроз. А потому мальчик не мог полностью оценить прелести пахнущей лимоном, тёплой, топящей в себе постели, успокаивающего тиканья часов, только добавлявших беспокойства об отце. Они были сделаны вместе с папой в раннем детстве Марса, и каждый час вместо кукушки изрыгали клоуна, бьющего в тарелки, однако вместо звона звучала нота, каждый час разная. Ансгард разбирался с механизмами, а малыш тем временем лепил и раскрашивал цирковую фигурку. Глядя теперь на неровное лицо с расплывшейся улыбкой, Марс проглотил поднявшийся было к горлу ком. Даже успокоившееся дыхание матери не заставило мальчика устроиться поудобнее, изнутри словно что-то кололо его выйти к реке и подышать освежающим ночным воздухом.

Надев свои льняные брюки прямо на пижаму, и, сильно не затягивая ремень, не завязывая шнурков на ботинках, и не забыв своей компактной сумки, он выскочил в ночь прямо через окно комнаты. Зайдя в кладовую, отрезал крупный ломоть сыра, и, обмакнув его в малиновое варенье, выдвинулся к прохладной, уносящей тревоги реке.

Он любил свою реку всей душой. Як был бурным, ярым, со множеством порогов, а вода леденила до костей. Он находился совсем недалеко от дома, а потому часто прибегал на берег и с утренней чашкой чая, и с книгой перед сном. Шум воды и созерцание стремительного, изумрудного потока вдыхало в него жизнь, а когда мальчик решался время от времени опустить голову в воду, его накрывала свежесть, и можно было почувствовать, как щекочет мозг рой новых мыслей. Мутные равнинные реки ассоциировались с болотом, застоявшимися ленивыми рыбешками и зловонными водорослями, а Як, несмотря на отсутствие в рельефе возвышенностей, проявлял стремительный, горный темперамент. Какое-то время Марс постоял, закрыв глаза, слушая плеск и смакуя солоновато-слакое сочетание сыра с вареньем, на первый взгляд полностью умиротворенный. Однако, когда юноша поднял веки, его зрачки жестко блеснули, а выражение лица не походило на наслаждавшееся ночным покоем. «Больше это не повторится. Не повторится».

Глава 4

Поняв, что снаружи хлещет дождь, Хана разочарованно выдохнула, и выдох её распался на множество фрагментов от сотрясающей дрожи. Девочка вновь поднялась по скобам к выходу и присела на одной из последних. Нужно переждать дождь, но ради чего? Чем поможет она изнемогающей от болезни матери, если переступит через себя и выйдет наверх, в ночь? Односложные после испуга мысли блуждали и кувыркались в её голове, пока не пришёл ответ: даже нахождение наверху казалось меньшим из зол по сравнению с беспомощностью у постели дорогого человека. «То есть ты, попросту, трусиха» – пронеслось, но эту мысль она отмела и прислушалась к происходящему вокруг. Капли больше не гремели за дверью, и завывание ветра почти сошло на нет.

Закутавшись поплотнее в длинный, до колен, тёмно-зелёный свитер, Хана приподняла дверь и высунула голову. Уже становящийся привычным гвалт ударил по чувствительной девушке со всех сторон. Но паника и головокружение были ожидаемыми, и девочка сразу после открытия створки перекинулась через низкий борт колодца по пояс и бухнулась в траву в тут же натянутом капюшоне, с зажмуренными глазами и указательными пальцами, закрывающими уши. Вспомнив недавнюю прогулку с сестрой, девушка попыталась упорядочить дыхание и воспроизвести ее образ как можно отчётливее. «Всё будет, хорошо, крошка, у тебя получится», и Хана вместо ветряного хлыста ощутила прикосновение руки. К шуму она привыкала во время редких выходов довольно быстро, солнце давно село, оставив пока последние свои лучи во избежание полного погружения мира во тьму. Так что самым сложным оставался ветер. Пролежав несколько минут, изо всех сил напрягая воображение и преобразуя хлесткие удары по щекам в успокаивающие прикосновения Мии, девочка стала в состоянии двигаться, туман в мыслях рассеялся. Подводило только бешено колотящееся сердце. Достав оставшиеся в люке ватные ноги, Хана приподнялась и закрыла крышку. Адаптация на этот раз шла рекордными темпами и вскоре девочка уже сидела, подогнув под себя ноги, а затем и начала вставать. Помимо сверхобостренных болезненных ощущений от окружающего мира и парализующего страха перед ними, жизнь под землей наградила жителей Гардасхольма крайней слабостью в результате гиподинамии. А потому Хана радовалась тому, что перед тем, как сделать первые шаги, упала на подогнувшихся коленях всего два раза.

Перчатки промокли, но снять их решимости пока не хватало, и девочка заковыляла по направлению к рёву реки. Так редко поднимавшиеся на поверхность гардасхольмцы чувствовали себя запуганными зверьками. Но в природе их уже стёрлось желание относиться к этому критично и как-то исправлять, так как в череде поколений с развитием подземной жизни необходимость выходить всё уменьшалась, а укоренившиеся убеждения заставляли закрывать глаза и на проблемы со здоровьем, и на некоторые лишения.

Дойдя до звука реки, по громкости переносимого для Ханы, она решила пойти параллельно береговой линии. По уровню шума она ориентировалась как по компасу.

Стояла тихая ночь, но не для девочки. Однако ветер совсем успокоился, а с неба уже не падали даже редкие остаточные капли. Возвращаться домой не хотелось совсем, а потому в прострации Хана брела очень долго, не замечая уже ломящую спину и дрожащие от слабости колени. Её организм всё же совершал усиленную работу по приспособлению к ощущаемому, а потому звук реки постепенно становился менее невыносимым, и Хана не заметила, как отклонилась от курса на расстоянии от воды и приблизилась к самой береговой линии. Тут со сплошной, спокойной полосы леса она резко перекинула взгляд вперёд и вздрогнула. На расстоянии нескольких десятков метров над рекой чернела огромная тень. Рассмотрев, девочка поняла, что это мост. Их она видела только в книгах сказок и никогда не подозревала, что предки допустили существование лишнего подхода к их городку. Он располагался не привычной дугой над водой, а лежал дорогой прямо по её глади. Его мотало от течения реки, но мост был довольно плотно и добротно сбитым из красноватых брёвен. Иногда брызги и даже небольшие волны окатывали деревянную поверхность. Незнакомое чувство защекотало в животе у Ханы, чувство, заставившее её двинуться вперёд, жадно вперившись глазами в загадочное приспособление. Она всегда слышала, что из существования связей с вражеским миром ничего хорошего не получится, а мост был одним из главных символов соединения и общения. Подступив к самой переправе и начав шепотом критиковать мелькнувшую лихую мысль шагнуть на колеблемые течением брёвна, Хана чутким сумеречным зрением уловила, как незамеченное ею сначала тёмное пятно распрямляется в небольшой силуэт, от которого исходит яркий, такой громкий и открытый голос:

– Кто ты? Ты из Тахиярви? Почему так позд…

Поняв сразу, что это человек, и, по тому, как он встал и расправился, стало ясно, что человек не её крови, в голове будто стала разверзаться пропасть, от чего Хану подкосила пульсирующая боль. От зычного голоса вокруг будто закричали сирены, всё начало темнеть и завершилось крепким ударом по лбу.

Глава 5

Впервые Марс пожалел о своей такой развитой способности к сопереживанию. Сидя на найденном мосту и покачиваясь как на легких качелях синхронно с потоками воды, Мальчик издалека заметил жутковатый силуэт девушки и сразу почувствовал что-то неладное. Длинные волосы свисали равномерно во все стороны, включая лицо. Движения сочетали осторожность и дерганность маленького трусливого зверька, и неуклюжесть и неловкость медведя, двигающегося по скользким камням в неглубоком месте реки. Замерев и превратившись во внимание, Марс услышал частое бормотание, заметки себе под нос, оставляемые странной незнакомкой. Когда девушка, наконец, подошла к переправе, мальчик объявился и глаза их встретились, его словно молнией поразило: он увидел в глазах полное непонимание, ярость бессилия. Колени его подкосились от окружившего их гула, а затем нить осознанности стала ускользать: девочка теряла сознание, покачнулась и рухнула головой вперёд, лицом на мокрые брёвна.

Мальчик рванул к ней, перевернул на спину. Вышедшая луна залила светом распростертую фигуру. Длинные волосы распластались вокруг головы широким ореолом, однако они почти не имели цвета – темно-серая, тусклая масса. Такого же цвета были брови и ресницы на ничем непримечательном лице. Все черты лица были крохотными, а кожа максимально бледной, отливавшей голубизной. Одна сторона лица, на которую, видимо, пришлось столкновение с мостовой, была испещрена мелкими царапинами, словно заштрихована красным карандашом. Из-под широких рукавов свитера выглядывали лишь длинные изящные пальцы. Из-за худобы и особенно цвета кожи девочка казалась прозрачной, неустойчивой. Марс, рассмотрев незнакомку, заключил, что непонятно ничего. Опомнившись, он зачерпнул ладонями ледяной воды из реки и разжал сомкнутые ребра ладоней над лицом девочки. Вода мгновенно скрылась в массе волос, и лицо Ханы искривилось беспокойным и прерывистым, едва слышным вдохом, она распахнула глаза.

Ее реаниматор поспешно забормотал успокоительным тоном:

– Меня зовут Марс, я из Тахиярви в нескольких километрах отсюда. Скажи мне чем ты так напугана, и я постараюсь помочь. Не волнуйся, я не причиню тебе вреда, – он чувствовал себя как масло под острым настороженным взглядом, быстро скользящим по лицу, одежде. Однако взгляды их не встретились, девочка избегала зрительного контакта. Её внимание аккуратно проскальзывало мимо его голубых дружелюбных глаз.

– Расскажи, из каких же земель ты попала сюда, такая загадочная и падающая в обморок при виде человека. Или ты нездорова? Могу ли я чем-то помочь тебе, докуда-то довести или принести каких-нибудь лекарственных трав?

Хана не могла поверить в происходящее. Их потряхивало на мосту, лицо жгло огнем, в основном от повышенной восприимчивости мокрой кожи к ветру. Она промокнула лицо свитером, а затем провела рукой по щеке – та была испещрена неровностями и болезненна. Но Марс интуитивно снизил громкость голоса примерно вдвое. Его голос был настолько примиряющим, не взвинченным суетой, такого Хана никогда не встречала, и по венам её разлилось непривычное тепло.

Иногда всё же настороженно косясь на мальчика, девочка начала рассказывать, что она из подземного города, что с природой, солнцем и небом сталкивалась несколько раз за всю жизнь, к реке подошла впервые. О повальных болезнях и умирающих жителях говорить не стала этому яркому, покрытому налётом солнца олицетворению надземной жизни, однако немного посвятила в их быт.

– Ферма насекомых!? – Марс, сидевший, обняв колени, откинулся на спину, не отпуская их, и вернулся в то же положение.

Свой рассказ Хана вела сбивчиво, то ускоряясь, то замедляясь, и ни разу не подняв глаза. Восторг мальчика заставил её забыться и с улыбкой встретиться глазами, и тут внутри Марса кольнуло ледяное лезвие. Глаза собеседницы зияли отсутствием жизни, ни намека на блеск и интерес. Девочка всю жизнь провела под землей, откуда взяться её внутренней жизни, если снаружи окружали лишь стены и тепличные условия. Марс подавил внутренний холод сопереживания и невозмутимо продолжил слушать.

Громкий всплеск нарушил мерное течение их беседы. Увесистая туша, блеснув чешуей, тяжело шмякнулась об дерево моста и затрепыхалась. Хана вздрогнула и обмерла, тупо смотря на задыхающуюся рыбу и не будучи в силах что-либо предпринять, даже как следует испугаться. Марс сразу отметил упитанность сига, подошел к рыбе, и, подхватив руками склизкое вырывающееся тело, сначала опустил на несколько секунд в воду, а затем повернул в сторону девочки, вопросительно глядя на нее. Хана коротко кивнула. Марс поднес рыбу к ней, и девочка провела пальцем по спине животного. Лицо ее на пару секунд скривилось, а затем загорелось таким любопытством, что сиг, казалось, вот-вот поджарится под ее взглядом.

Шальная мысль мелькнула в голове у безобидного повесы, и, не дав себе успеть засомневаться, Марс опрокинул рыбу на ноги сидящей девочке, глаза которой расширились. Она вскочила, смеясь. Бедная рыба, отскочив, упала в воду, и смех сменился плачем от переполнявших эмоций.

Успокоившись, но еще не будучи в силах осознать происходящее последние несколько часов, Хана подняла голову. Они встретились глазами второй раз за встречу.

После Марс огляделся и спустился на траву. Хана следила за тем, как он рвёт листья, а затем, вернувшись, кладет их перед ней.

– Это настурция и мать-и-мачеха, настаивай в кипятке и давай пить матери отвар. Должно стать легче. И мне кажется, я мог бы пораскинуть мозгами о решении беды с влажностью в ваших домах.

Девочка неловким движением озябших пальцев затолкала листья в огромный карман свитера на животе и шепотом произнесла «спасибо», тут же унесенное легким дуновением ветра и не успевшее достигнуть ушей Марса.

– Я приду сюда завтра в случае спокойной погоды. Ты, судя по всему, контактируешь с окружающим миром постоянно, было бы интересно послушать об устройстве твоего города.

Новые знакомые попрощались и разошлись в противоположные стороны вдоль берегов. Оба испытали сильнейшее потрясение. Марс всегда считал свою жизнь даже не серой, а белой, абсолютно чистым, наивным, бессмысленным существованием. Однако сегодня открыл, что на свете есть как минимум один человек, для которого прикосновение к покрытой росой траве, контакт с рыбой из реки, мимолетная встреча глазами – самые яркие впечатления, новые точки отсчета. А сильный ветер и солнечный свет – пока что и вовсе непосильная ноша. Сильная способность к эмпатии помогала мальчику понять новую знакомую. Во время прикосновения к рыбе в бесцветных глазах на долю секунды сверкнул такой вихрь восторга, бывший не в силах удержаться внутри и поджегший заодно и Марса. Она была словно инопланетянкой или младенцем, выстраивающим вокруг себя мир с нуля. А мальчику захотелось с бОльшим терпением отнестись к своим сиюминутным требованиям подвигов и меняющих направление вращения планеты открытий. Захотелось притвориться младенцем и заново открыть для себя эти простые, давно потерянные эмоции. Поделиться ими с Ханой, бережно, без ветряных ожогов, оглушения солнцем, эмоциональных перепадов. Помочь выстроить отношения с миром, а после этого и заниматься основанием собственного, внутреннего. А подвиги – не всегда спасение сотен людей от бедствий и драконов, как в его книгах. Иногда куда важнее осмотреться вокруг, протереть глаза и великие дела не заставят себя ждать.

Марс был настолько взбудоражен по приходу домой, что спать не хотелось даже отдаленно. Взяв из миски с фруктами на столе зеленое яблоко размером с пол его головы, отправился к реке. Умывшись ледяной водой, растянулся на покачивающемся понтоне и откусил кусочек кислого фрукта. Тут же рот заполнился острым, свежим и ароматным соком, и ему показалось, что и в душе сейчас растекается похожее по вкусу ощущение. Пережитое за день дало о себе знать, и в полудреме Марс смутно отметил, что зеленый тяжелый шар вырывается из пальцев и мчится по доскам понтона в воду, но поделать с этим уже ничего не мог.

Этой холодной ночью на жестком дереве мальчику снилась погоня от огромного динозавра. Это было чудовище высотой около четырех метров, с саблевидными коричневыми зубами, свисающими со всего тела ошметками кожи и мощными задними ногами, преодолевавшими за один шаг расстояние примерно такое же, как человек за несколько секунд спокойной ходьбы. Несмотря на кажущуюся свирепость существа, Марс не испытывал страха и отчаяния, а наоборот, бежать от гиганта казалось аттракционом, так будоражаще-весело ему было. Конечно, разница в размере не оставила мальчику шанса оторваться, убегая от динозавра, и он, все так же смеясь, был подхвачен челюстями и мягко приземлился на скользкий язык. Марс попытался укрепиться стопами между вкусовыми сосочками и встать, но мощная, как водопад, волна слюней сбила его с ног и отправила прямиком в широкое черное отверстие глотки. Впервые ощутив вкус свободного падения, летя вместе с потоками жидкости по пульсирующему пищеводу, мальчик резко погрузился в теплую жидкость желудка. Орган был полон воды, и кожу не обожгло соляной кислотой. Поняв это, Марс сначала приоткрыл, сощурившись и проверяя, а затем и распахнул глаза. Недостаток кислорода почему-то не давал о себе знать, и подросток мог осмотреться без суеты. Если отбросить мысль о его местонахождении, окружающее поражало воображение: розоватая жидкость медленно двигалась по кругу как в водовороте, легкие пузырьки газа кружили и подсвечивались во время открытия входа в пищевод едва уловимыми частичками света во время глотания динозавра. Эти блестящие шары так и манили Марса, и, подплыв к одному из самых крупных поблизости, мальчик дотронулся до него подушечкой пальца. Сию секунду его тело будто окатило кипятком, и нахождение в жидкости напомнило о себе удушьем. Картинка вокруг почернела и прояснилась уже в ледяной воде рядом с понтоном. Марс среагировал молниеносно и схватился за его край, подтянулся из обжигающе ледяной воды и плюхнулся на твердую поверхность, от облегчения не почувствовав удара. Положив лицо на такую приятную древесину и погрузив нос в щель между досок, ощутил, как ручейки воды стекают, щекоча бока, бедра и шею, на понтон и разразился громким, ошарашенно-счастливым смехом, смешанным с плачем. «В следующий раз, когда захочется просто поваляться на понтоне, не мешало бы на всякий случай привязывать себя к нему за щиколотку веревкой», – усмехнулся про себя подросток.

Солнце было уже на половине пути к зениту и приятно пригревало покрытую ледяной влагой кожу. Рывком Марс поднялся и, пошатываясь, нетвердо, но решительно направился в сторону дома в мыслях о жестком сухом полотенце и горячем завтраке Эир. Войдя в их объединяющую прихожую и столовую с гостиной комнату, мальчик застал мать за приготовлением омлета с томатами, и только теперь колени подкосились от акульего голода и соблазнительного запаха. Жалостливая физиономия «так уж вышло» и худое трясущееся тельце сына заставили Эир обойтись сочувственной усмешкой и красноречиво поднятой правой бровью, после чего женщина выключила огонь и ушла в спальню за полотенцем и одеялом. Замотав сбросившего мокрую одежду сына в двухслойный кокон, подвела к креслу. Обездвиженный одеяльный шар погрузился в него благодаря легкому толчку указательного пальца Эир.

Затем женщина стала растапливать камин, что обычно происходило по вечерам, но сейчас в кресле лежала стучащая зубами причина сделать это вне графика. Взбудораженные предвкушением этого коты стали тереться об её ноги, мешая ходить. Эта активная пушистая четверка вечно создавала тесноту и смешную давку вокруг занятого чем угодно человека в доме. Фаворит Марса – Трюфель, черный непоседа с белой грудкой и носочками, в минуты игр и вовсе становился похож на безбашенного лабрадора. Природа наградила его заячьей губой, а человек – отсутствием одной лапы. Трюфель сам нашел семью Марса и покорил ее мгновенно. От его живости дух захватывало, кот стал рекордсменом по прыжкам в высоту на любую нужную ему поверхность. Когда же Трюфель садился и следил за природой, будь то копошащаяся в кустах птица или плывущие с большой скоростью облака в ветреные дни, выражение его морды можно было наблюдать как фильм: постоянно меняющаяся картинка, пронизывающий, удивленный взгляд, подергивающаяся в возбуждении брыля. Неудачный опыт общения с людьми не подкосил его любвеобильность. Когда кот сворачивался клубком на груди у одного их своих людей, включался громкий мурлычащий трактор нежности и доверия. Из клубка только показывалась передняя лапа с растопыренными пальцами, гладя оказавшуюся под ними часть большого теплого человека. Так и вышло, что у существа с ярким характером и цепким умом по канонам тяжелая судьба, но теперь для него нашелся настоящий дом и те самые люди.

Остальные трое были папой и двумя годовалыми сыновьями. Они обладали эффектной, густой и пушистой шерстью цвета готового начать таять, серовато-белого снега, холодно-голубыми глазами и крошечными, едва заметными кисточками на ушах. Это были по-настоящему домашние, беззаботные весельчаки, олицетворявшие собой грацию и мягкость. Когда Варди появился в доме Эир и Ансгарда четырнадцать лет назад, влюбленные поначалу пугались привычки кота подкарауливать у дверного проема человека, выходящего из соседней комнаты, прыгать ему на грудь и оплетать шею передними лапами в объятии. Но скоро привыкли и не сильно удивились, когда привычка передалась его котятам – Олаву и Бо.

Теперь четверо зачастую передвигались по дому всей толпой, и любой переход кого-либо из членов семьи в другую комнату превращался в целую процессию.

Тем временем Марс сбросил с себя только устроившийся и успокоившийся пушистый ком, высвободился из внешнего слоя кокона и, обернутый в полотенце, подогнув под себя ноги, уселся напротив дымящейся тарелки. Вместе с Эир они завтракали и пили черный чай. По дому разливался неспешный разговор. История о сне на понтоне и падении с него вызвала у мамы море смеха и каплю сочувствия. О походе к мосту и разорвавшей в клочки его прежние взгляды встрече мальчик случайно забыл упомянуть. На вопрос об отце Эир не ответила ничего определенного и сумела сохранить безмятежное состояние или его видимость. Лишь движения ее слегка ускорились, включая и движения глаз.

Тончайшая способность к восприятию состояния всех живых существ привела мальчика к весьма печальным выводам: встречающиеся на его пути люди строили свое поведение, словно плетя паутину, продумывая каждый шаг, каждую реакцию окружающих. Свободными от притворства были только животные, и, кольнуло Марса осознанием – Хана. Страх ее был всепоглощающим, физическим, реальным. Она боялась действительно угрожающих ее жизни и здоровью вещей, но что касается психологических страхов, она была чистым белым листом, открытым миру и проявляющим настоящую себя. Чтобы убедиться в этом, достаточно было вспомнить то, как обычно пустые, отведенные в сторону глаза засияли в комичный момент встречи с рыбой. И учитывая то, в каких жизненных обстоятельствах росла Хана, она проявляла немыслимую смелость в желании подниматься на поверхность, несмотря на риск сильных ветряных ожогов, постоянной потери сознания от выглянувшего из-за тучи солнца или неожиданного звука. Интерес к чему-то большему, а также боль любимого человека гнала ее на поиск.

Окружавшие же люди из-за ранимости, разности воспитания, характеров, обжигающего опыта подстраивались друг под друга, так или иначе становясь похожими, загубившими самобытное восприятие. Душа обрастала доспехами. И хотя каждый день Марс встречал много улыбающихся, дружелюбных, вполне счастливых людей, в них он еще не встречал такого обещания бури жизни и закромов запала, но пока робкого блеска и интереса, как у Ханы с содрогавшимся на коленях сигом.

После завтрака тело дало знать о непривычном для него сне на жестком понтоне, и Марс решил поваляться и отдохнуть в свежей, мягкой постели. После прошедшей ночи он ощутил себя в ней, как внутри бутона нежного цветка и приятное тепло медом разлилось по сосудам. Это чувство безмятежности мгновенно погрузило его в дрему, глубокую и тягучую, на этот раз без снов.

Открыть глаза его заставили холодные тычки и леденящее жжение правой руки. «Неужели опять куда-то свалился?» – прокатилось в сонном сознании мальчика и глаза мысленно закатились. Однако, осмотревшись еще не до конца пробудившимся сфокусированными глазами, Марс обнаружил возбужденно метающихся по кровати Трюфеля и Варди с холодными мокрыми лапами, а свою свисавшую на пол руку достал из ковша со…снегом? Мальчик оценил шутку Эир, криво усмехнувшись. Он поблуждал флегматичным ничего не понимающим взглядом по комнате, а потом вспомнил, что, когда засыпал, сентябрь едва перевалил за середину.

– Кажется, сон вышел из-под контроля. Сколько меня не было с вами, ребята, пару месяцев? – спросил он у немного пришедших в себя и успокоившихся красавцев, впавших в детство.

Нацепив только теплые носки, которые нашел под кроватью, и сделав снежок из массы в ковше, Марс вышел на крыльцо. Окружающее ослепило белизной, а от холода защипало кожу. Рядом с домом носилась Эир с двумя годовалыми котятами, впервые встретившимися со снегом. Мама убегала и осыпала Олава и Бо снежными лавинами, заливаясь хохотом, чем тут же заразила мальчика. Наблюдать за животными, резвящимися в своем первом снегу невозможно без слез смеха. Эти двое лишились разума, то подлетая на всех четырех лапах в воздух, чего-то пугаясь, то несясь со скоростью звука, ныряя и вспарывая мордой белую поверхность. Выскочив из сугроба, Бо ритмично зарысил, подкидывая каждую шагающую лапу по окружности вбок. В этот момент живот заболел от смеха и, взяв под мышки бедолаг с замерзшими подушечками лап, Эир взошла на крыльцо и закинула животных в тепло прихожей.

– Сколько же я спал? – прозвенел в холоде вопрос Марса, сопровожденный клубами пара изо рта.

– Всего пару часов. Удивительно, но такое здесь уже случалось, когда ты был маленьким. Во всем есть свои плюсы: ты когда-нибудь украшал дом к новому году в сентябре? – подмигнула мама мальчику.

Тут у Марса внутри что-то упало: в снег Хана вряд ли решится выбраться на поверхность, а если и рискнет, то добраться до моста пока даже физически не в ее силах. Окружающая сказка существенно убавила яркости, но дома он смог отвлечься занятиями историей и чтением вместе с Эир. Изучать новое было страстью Марса, в это время на него нападал азарт, и хотелось знать все больше, ведь чем более он углублялся в тему, тем сильнее понимал, какой каплей в океане являются его знания. Мальчик ощущал постоянную тревогу от того, что времени мало, аинтересное в мире не дремлет и происходит. Но это чувство было даже приятно, ведь заставляло грызть гранит науки, и голова шла кругом от масштабов предстоящих открытий.

Мерное течение вечера за книгами, разговорами с Эир и какао с шапкой молочной пены под тонким облаком корицы заставило веки Марса начать тянуться друг к другу после долгой разлуки бодрствования. Умывшись, он погрузился в свою воздушную лимонную постель и провалился в сон, не успев коснуться щекой подушки.

Казалось, Марс не проспал и минуты, однако было уже три часа пополуночи, когда дыхание смутил удушающий запах гари. В воздухе звенел панический крик Эир, зовущий его по имени и приказывавший сейчас же надеть самую теплую шубу отца и выйти из дома. Спросонья мальчик, бывший не в силах разглядеть что-то далее полуметра, нащупал на стене рядом с кроватью крюк с папиной шубой, снял и накинул ее капюшон на голову, оставив болтаться сзади, а под мышкой зажал мамин тулуп. Услышав в паре метров от себя кашель, Марс подошел на звук и увидел Эир, мягкой тесьмой подвязывавшей вялых, несопротивляющихся котов под передние лапы. Получилось нечто вроде групповой шлейки, и получившийся ком из обессиленных животных женщина закинула за плечо. С этим она справилась меньше чем за полминуты, и мама с сыном выбежали на улицу, и, ни секунды не медля, бросились к соседствующему с их домом лесу. Марс следовал за Эир, бежавшей вглубь леса, и старался не смотреть на болтавшихся за спиной поникших питомцев. Благодаря бегу телу было тепло, но ночной воздух обжигал легкие изнутри на участившихся вдохах. Когда на ближайшем пути следования не предвиделось деревьев, мальчик старался хоть на какое-то время зажмурить глаза, ибо если дневной лес был его вторым домом, то ночной – одним из немногих главных страхов. Во тьме силуэты деревьев казались угрожающими, давящими, бурное воображение рисовало прятавшихся за ними костлявых лысых существ. Земля летом становилась мокрой и скользкой, будто старавшейся задержать убегающего в страхе ребенка, а зимой веющей холодом и обездвиживающей.

Страх этот родился после того, как шестилетний Марс заблудился ноябрьским вечером и полчаса плутал среди огромных древесных исполинов, пока не услышал зовущий его по имени голос Ансгарда. К моменту встречи мальчик стал бледным, апатичным и не мог вымолвить ни слова в ответ на спокойные вопросы и только бросился на грудь отца беззвучно, с текущими по обескровленным щекам слезами. Родители до сих пор не смогли выудить от него ни слова о том случае.

С возрастом Марс не смог перерасти этот страх. Из-за главного его увлечения фантазия не ослабевала, убиваемая взрослением и построением в голове логичных причинно-следственных связей, а только наращивала силу. По этой причине воспоминание о ночном лесе начинялось со временем все более яркими конкретными подробностями. С наступлением зимы мальчик проводил в своем убежище куда меньше времени, мчась домой с первым же предчувствием сумерек, а их он научился предугадывать заранее по теряющему краски закату.

Теперь же Марс прекрасно понимал неуместность впадания в панику, к тому же и для нее были более серьезные поводы помимо детских страхов. Однако стоило только оглядеться по сторонам, и сердце ускорило свой бег, разгоняя тревогу по всему организму. Казалось, что деревья вокруг него приближаются, окружая, стало сложно дышать. На грудную клетку будто что-то давило, уменьшив просвет воздушного пути. Каждый выдох задевал голосовые связки, из-за чего непроизвольно раздавалось приглушенное «мммм». Рот заполнила обильная слюна с неприятным привкусом, которую мальчик сплевывал несколько раз. Поняв, что бежать дальше не может, Марс окликнул Эир странным хрипящим звуком, непохожим ни на одно известное ей слово, опустился на колени и погрузил лицо в снег. Мальчик попытался представить себя дома, рядом с камином максимально подробно: жар на повернутых к огню, открытых поверхностях кожи, тяжесть Трюфеля на коленях, легкое покачивание кресла и запах мускатного ореха из ароматической лампы. Холод снега привел его в чувство, гладившая по спине рука матери успокаивала. Постаравшись запомнить, удержать этот набор чувств, Марс поднял голову. Эир поднесла к нему ладони, ограничивая обзор с боков, в поле зрения осталось ободряюще улыбающееся лицо и лишь небольшой фрагмент леса у нее за спиной. Затем мама поцеловала его в нос и прижала к груди, гладя по голове. Темнота отступила от сознания, дыхание нормализовалось. Тут Марс вспомнил о питомцах.

Он перебросили тесьму из-за спины Эир вперед, и камни посыпались с души при виде копошащихся, недовольных, но бодрых животных. В свежем воздухе леса коты быстро отошли от нескольких глотков дыма при пожаре. Пришел черед оглядеть маму. Марса осенило, что под мышкой у него зажата давно забытая шуба для нее, и, обойдя Эир сзади, накрыл еле заметно подрагивавшие плечи, а сам вдел руки в рукава необъятной шубы Ансгарда. Из голой щиколотки женщины сочилась кровь, но холщевая сумка со всем необходимым для таких случаев, бывшая вечным спутником мальчика, возможно, уже прекратила свое существование. Марс встретился глазами с Эир, и они прочитали во взгляде друг друга, отбросив необходимость в лишних словах: впереди тяжелая ночь.

Глава 6

Хане по возвращении трудно было прийти в себя. Она вспомнила рассказы о далеких предках, около десяти поколений назад делившихся впечатлениями о привыкании к подземному образу жизни. Тех самых первооткрывателей, души которых были настолько изъязвлены опасностями окружающего мира и их последствиями, что готовы были поменять их на любую другую жизнь и терпеть из-за этого сколько угодно лишений.

Но, конечно же, пришлось себя ломать, и поколение спустившихся и их детей скучало по природе, по благоприятным ее явлениям. Хана с широко открытыми глазами читала о том, как во время вынужденных визитов наверх ветер гладил, лаская щеки, и ощущалось это как прикосновение исчезнувшего любимого человека, давно забытое, насильно выброшенное умом, но такое знакомое и родное телу. Солнце уже нещадно слепило глаза, но после адаптации от лицезрения залитого медово-розовым закатным солнцем леса или сверкающей в полуденных лучах поверхности воды внутренние органы будто совершали кульбиты от эйфории и подскочившего уровня энергии. В такие моменты у начинающих кротов проскальзывало сомнение относительно выбранного пути, но у каждого была слишком весомая причина, личная трагедия, заставлявшая отметать сомнения. Основатели Гардасхольма – хрупкие душой люди, познавшие несчастье. Чувствительные и ранимые, но обладавшие умом острым, как лезвие, они объединились, чтобы создать свой небольшой, оригинальный и безопасный мир, в котором каждый «раненый» сможет успокоиться и усыпить язвы.

В молодой культуре Гардасхольма эта пара десятков человек превозносилась до небес. Хане и людям, близким к ней по возрасту, они с детства виделись не иначе чем божествами. Это было необходимо для того, чтобы объяснить юным жителям города блюдимый взрослыми образ жизни, оправдать лишения и сделать его в доверчивых глазах единственно возможным. Ведь население города росло огромными темпами, он притягивал к себе сломленных и отчаявшихся, готовых кардинально изменить свою жизнь, а вот рождавшиеся в темноте и сырости младенцы были заложниками обстоятельств. А потому уже с молоком матери, весьма скудным на необходимые вещества, впитывали новорожденные убеждение о гениальности и правильности избранного родителями пути.

Обо всем этом Хана пока не подозревала и лишь старалась вообразить себе удовольствие, получаемое предками от соприкосновений с природой и их нехватку, читая запрещенную книгу.

Теперь же безопасной средой для последних поколений считался сырой, с запахом погреба, воздух, деревянные или земляные уплотненные стены и постоянный атрибут жителей – крошки земли на плечах, сыпавшиеся понемногу с потолка. Всё это въелось в быт людей, стало его неотъемлемой частью и не казалось чем-то необычным. Вода бралась из двух подземных источников, пищей по большей части служили жуки, но раз в полгода за мясом, ягодами, плодами и лекарственными растениями отправлялась специальная команда. Она насчитывала сейчас тридцать человек, которых готовила с самого детства аналогичная бригада прошлого поколения. Старались отбирать детей новопришедших взрослых, так как они какое-то время жили наверху и быстрее адаптировались. Хотя для выживания такого необычного, трудозатратного города требовалось хорошо развитое коллективное сознание, превыше всего ставилась личность. Личность любая: слабая, хилая, или же живая и инициативная, но все равно с надломом. И многие из пришедших в город за исцелением яро противились тому, чтобы их крох забирала эта пожирающая все любимое опасная поверхность. А потому некоторых приходилось приучать с рождения, каждую неделю их поначалу выносили, а затем выводили наверх просто для времяпрепровождения, привыкания во избежание ожогов сетчатки, ветряных язв и воспаления легких. Этим кротятам, привыкшим к сумеркам и небольшим сквознякам, все равно было тяжело открывать глаза и делать неуверенные шаги по траве. Но еженедельные повторения делали свое дело, и с восьми лет можно было начинать обучение.

Кротят в защитных костюмах и очках водили неглубоко в лес и показывали растения, при удаче – животных, однако сильные, энергичные пушистые создания вызывали у детей панику. Они, привыкшие к общению с холодными крупными насекомыми с цепкими лапками, не могли поверить в происходящее, когда ладошки утонули в теплой шелковистой шерсти.

Среди этой группы обучаемых детей была и Хана. Им показывали животных и листья растений, знакомили с инструментами и предостерегали от опасностей. Та первая встреча с зайцем поразила ее, и девочка, так как была еще совсем ребенком, стала осыпать всех окружающих вопросами о том, почему они не живут вместе с этими чудесными пушистыми зверьками и при огромном количестве естественного света. Хана каждую неделю очень ждала дня и часа выхода и по наивности донимала взрослых энтузиазмом и стремлением к наземному миру. Однажды в пахнущий сыростью день девочке сообщили, что подниматься она больше не будет и присоединится к классу с обычными предметами. Обучение в нем было заточено под научный склад ума, чтобы не потерять гениальность и образованность основателей города, без которой организовывать и поддерживать такой специфический уклад жизни бы не вышло. После произнесенной мамой новости у девочки началась истерика, экскурсии были для нее главной радостью, утренний подъем в эти дни знаменовался счастьем и предвкушением более сильным, чем в рождество. От этой новости что-то тяжелое внутри у девочки со свистом упало и своим весом надорвало что-то хрупкое.

С тех пор Хана училась жить, находя радости под землей, а по достижении подросткового возраста девочку изредка, раз в пару месяцев, отправляли по мелким поручениям наверх в случае крайней необходимости. Но из-за перерыва в несколько лет эти выходы приносили ей одни физические страдания.

Сразу после возвращения Хана заварила принесенные травы и поднесла дымящуюся кружку к губам матери, которая лежала с полуоткрытыми глазами и тяжело дышала. У нее даже не было сил поинтересоваться о столь долгом отсутствии девочки. Затем она насыпала себе овсянки и залила водой из специального котла-термоса. Ее рассеянные мысли и нервное пережевывание каши прервал взгляд на движение в стене, и из узкого земляного туннеля показался крохотный нос Лурка – полудомашнего крота. Хана подобрала его маленькое глиняное блюдце и плеснула в него кипятка, поставив на стол остывать, а во второе бросила горстку сушеных муравьев. Безглазая с виду мордочка шустро приблизилась к месту, на котором обычно стоят его блюдца и, когда девочка ставила перед ним лакомство, благодарно обхватил ее кисть когтистыми лапками.

Лурк заглядывал к Хане и Берге, как правило, по утрам, спал вблизи теплого котла четыре-пять часов, а после через один из многочисленных ходов отправлялся восвояси повторять цикл еды и сна, добавляя в него добычу этой самой еды, перелопачивая килограммы земли. Иногда их посещали и другие кроты, но так систематично это делал только Лурк, будто на левой лапе носил налапьи часы с крошечным циферблатом.

Дуя на блюдце с горячим кипятком, чтобы Лурк успел хотя бы окунуть в воду мордочку, прежде чем расправится с угощением, Хана медленно переводила взгляд с него на маму и обратно. Крот был весел, движения живые, аппетит зверский. Создание находилось в своей природной среде, бесстрашное и не беспокоящееся о завтрашнем дне, счастливое просто поглощением пищи. На маму смотреть было страшно: полупризрак с бессмысленным от усталости взглядом и трясущимися руками. Надо отдать должное Марсу – отвар его трав подействовал быстрее и эффективнее их смеси, приступы кашля отступили, и Берге приняла более стойкую, уверенную позу в кровати. После прекращения визитов наверх девочку не покидало ощущение фальшивости, натянутости и хрупкости их существования. Да, учебники и все взрослые заученно твердят о том, что тот мир не для них, он полон опасностей и чудовищ, он – противоположность взаимной всепоглощающей заботы об их небольшом обществе, он забирает любимых.

Но для Ханы представления перевернулись с ног на голову: глядя на Берге можно было не сомневаться, что Гардасхольм скоро поглотит ее слабый организм. А на суровой поверхности девочка встретила Марса, от которого исходила пугающая от непривычки, неизмеримая сила. Случайный взгляд хоть и окатил все внутри волной едкой кислоты, настолько незащищенной и читаемой она себя почувствовала, но все же лучился дружелюбием и открытостью. Мальчику нечего было скрывать, такой подход поразил Хану из-за контраста с местными жителями, не выдерживавшими и секунду лицезрения их души. Будто вампиры, попавшие на солнце, они сморщивались, закрывали лицо руками. Но для Гардасхольма это не являлось чем-то странным, управители города и вовсе не появлялись перед жителями без черных очков. Поставив миску с чуть теплой водой Лурку и положив руки на мягкий пол, Хана тщательно осмотрела зверька: обтекаемое тельце, едва заметные бугорки глаз, мощные передние лапы. Иногда девочка встречала и звездорылов. И тут она вспомнила, как подносили руки к лицу ее соседи по подземелью в те несколько раз, когда теряли бдительность и пересекались с девочкой глазами. Ехидная мысль промелькнула у Ханы: быть может, это и есть наша судьба еще через пару десятков поколений? Похожие на кротов и звездорылов, но гигантские и ничуть не милые волосатые существа со щупальцами на лице, как трансформировавшиеся закрывающие выражение прилипшие руки, впадины вместо глаз и навеки согнутые как у лягушки ноги от постоянного хождения по туннелям с низким потолком. Хана почувствовала мурашки на плечах от заполнившего ее отвращения.

Поев и убрав посуду, девочка присела на кровать поговорить с мамой, чтобы той не пришлось напрягать свой слабый голос. А после она пошла спать в свою маленькую комнатку, представлявшую собой альков, который вмещал кровать и пару свободных квадратных метров. Деревянный письменный стол стоял в общей комнате, от которой альков был отделен красной бархатной шторой. В алькове был свой выводной канал наверх для проветривания в потолке, и открывала его Хана довольно часто, благодаря чему там сохранялся более свежий воздух, и постель хотя бы оставалась сухой. Берге проветривать жилище не любила, это была женщина – целиком дитя подземной жизни. Она выходила наружу всего пару раз, и ничем хорошим это не закончилось, а потому все ходы из основной комнаты помимо случаев крайней необходимости были плотно закупорены. Несколько раз Хана пробовала в тайне приоткрывать небольшой участок шторы, чтобы кислород хоть немного вытеснил сырость, но организм матери мгновенно улавливал колебания воздуха, и она заходилась кашлем. С горечью поняла девочка, что подземная среда губит и душит Берге, но поверхность и вовсе убьет мгновенно. И эта неизбежность, обязанность смиренно наблюдать, как чахнет самый близкий человек, приводила Хану в бешенство.

Переместившись в альков, девочка вдохнула чуть полнее. Здесь, за шторой, из-за небольшого, исключительно ее пространства, а также сухой постели она чувствовала себя на редкость безопасно и уютно. Укрывшись до подбородка одеялом, она прислушалась к часам, висевшим на стене. Звук самой длинной стрелки, нарезавший ночь на секундные кусочки, не раздражал, а наоборот убаюкивал девочку. А начавшие смыкаться веки налились такой сладкой тяжестью, что Хана забылась, кажется, прежде, чем они успели сомкнуться, и провалилась под ритмичный звук часов в беспокойную тусклую страну.

Сон жителей Гардасхольма был поверхностным, прерывающимся, иногда даже утомляющим. Спали они по многу часов, около тринадцати ночью и еще пару днем, так как солнце цикл не регулировало. Крайне редко люди погружались в медленную фазу и в основном довольствовались дремой и короткой фазой сна, наполненной смутными, черно-белыми или цветными, но крайне бледными снами. Хане почти всегда снилась надземная природа в холодных, блеклых оттенках с туманной поволокой. Но и эти видения делали ее пробуждения лучезарными и безоблачными. В эту ночь сон девочки не прервался звуками кашля ни разу. Сны сменяли друг друга, но все как один были о реке, новом знакомом, подсознание Ханы даже попыталось воспроизвести быт наземной жизни в Тахиярви, но это видение, конечно, имело мало общего с реальностью.

Наутро девочка, еще не до конца проснувшись, осознала, насколько сильное, всепоглощающе сосущее и подгоняющее изнутри желание подняться испытывает. Она вскочила с кровати, впервые чувствуя себя такой свежей и отдохнувшей, подбежала к Берге, и, поцеловав ее в щеку, стала хлопотать о завтраке. Горячую пищу Гардасхольмцы готовили четыре-пять раз в неделю по вечерам, когда открывалась вентиляция над котлом, находившемся в каждом жилище. В остальное время пищей служили насекомые, долгопортящиеся плоды и консервированное мясо и овощи. Самым популярным же и простым завтраком, подачей которого сейчас и занималась Хана, была смесь крупных сушеных насекомых, залитая березовым соком. Он хранился в громоздкой бочке с краником, откусывавшей львиную долю помещения. А насекомые в виде снеков для завтрака были излюбленным лакомством всех детей и подростков подземелья. Можно было выбрать как сладкие, в медовой или карамельной заливке, так и подсоленные, хрустящие и питательные. А детей, выросших на этой пище, усы и лапки у снеков не смущали совсем.

Хана щедро насыпала две миски медовых жуков, одну подала матери, а свою стала тут же с аппетитом уплетать, пока корочка не пропиталась соком, и не исчез хруст. Она не помнила, чувствовала ли себя когда-то такой отдохнувшей, голодной и исполненной энтузиазма. Наспех умывшись и натянув штаны и свитер, девочка вылезла из жилища и стала спускаться по общей лестнице вниз, на -10 этаж. Там, напротив двери к соседям, находилась еще одна, крошечная, похожая на кроличий лаз. Она вела в туннель, коих на уровне -10 этажей всего Гардасхольма было больше тысячи. Функцией их было соединять колодцы между собой под землей. Так называемые транспортные артерии города. Вот только передвигаться по ним приходилось ползком или в разной степени скрюченности, постоянно натыкаясь на крыс и вскрикивая от падающих на затылок капель холодной воды. Было и несколько крупных магистралей между ключевыми точками города, высотой в два этажа и по ширине вмещавших в себя два потока людей, спешащих по делам в утреннее время.

Так как на ферме насекомых Хана стала помогать только после исключения из состава наземных экспедиций, она не привыкла лазить по земляным ходам с пеленок, как остальные. Девочке приходилось максимально сосредотачиваться на дыхании, ритме движений и конечной точке, чтобы не думать об узком пространстве и риске обрушения подземного «неба» на голову.

А непосредственно ферму она обожала, работа на ней была отдушиной в тесном, заполненном страхами существовании. Во-первых, организация пространства: кормящее весь город здание находилось в огромной 32-метровой пещере и представляло собой махину из блестящего стекла. Хана приложила браслет к сканеру под неоновой надписью с названием «Штрудхарт», и зеленая стеклянная дверь словно втянула томящуюся нетерпением девочку. Единственное в Гардасхольме высокотехнологичное пространство могло похвастаться даже лифтами, перемещение в которых не ощущалось вовсе. Здание состояло из восьми этажей, каждый из которых представлял собой климатическую зону с определенным видом почвы, уровнем влажности и света. Стенки огромных террариумов, отделяющие тропинки для людей от тысяч кишащих, неустанно копошащихся членистоногих, состояли из полупроницаемой мембраны, реагирующей на тепло человеческого тела. Таким образом, подземных людей с установившейся температурой 35,5-36,0°С пленка пропускала, а насекомых температуры окружающей среды задерживала в террариумах. Пленка была прозрачной, и наблюдать за жизнью маленьких существ, за всеми их ходами и норками не составляло никакой проблемы. Для микрочастиц света и влаги мембрана не являла собой преграды, а потому на человеческих тропинках всё было точь-в-точь как в нескольких сантиметрах за спасительной пленкой.

За это Хана ценила Штрудхарт больше всего: она имела возможность хоть как-то менять обстановку и представлять себя в разных уголках планеты, пусть и подземных её уголках. Ведь даже почва пестрила разнообразием: от мягкой как пластилин, ярко-красной прохладной земли до потрясающего на ощупь мельчайшего жгучего песка, струящегося с ладоней между пальцами. Пестрили разнообразием и обитатели: от двадцатисантиметровых жуков-дровосеков и прочих жуков-крепышей с рогами, шипами и в хитиновых доспехах до хрупких малых огненных муравьев, едва достигавших двух миллиметров. Но и этих крох едва ли можно было назвать беззащитными, ведь они обладали способностью выживать со своей территории любую другую популяцию насекомых. При контакте с человеческой кожей работник получал сильнейший укол ядовитым жалом, напоминавший удар током, а из-за медлительности и рассеянности жителей Гардасхольма несчастные случаи происходили с завидной регулярностью.

Без владения огромным количеством информации по энтомологии в Штрудхарте было делать нечего, более того, невежество и халатность отнимали жизнь. Сначала потенциальные специалисты проходили теоретическую подготовку и различные тесты, а затем им проводили пробную экскурсию по одному под чутким надзором нескольких работников. Далеко не каждый мог безмятежно наблюдать, как вокруг снуют тысячи телец, шустро перебирая лапками, по своим важным членистоногим делам. Их крупные скопления формировали силуэты, похожие на огромных текучих монстров, могущих заслонить свет или объединиться в еще большую тучу. Под тяжестью насекомых, пробегавших над головой новичка, невесомая на вид мембрана дрожала и прогибалась, опускаясь почти до затылка. В такие моменты неустойчивая психика студентов, дрогнув, трогалась с места и бедных претендентов навсегда выносили из здания либо с неудержимой чесоткой, либо кричащих и плачущих. Самых же тихих по темпераменту – бледными, с застекленевшим выражением глаз. Конечно, бедолаг не бросали и еще долго регулярно беседовали и успокаивали, но доступ в Штрудхарт навсегда закрывался. Таким образом, минутная слабость обесценивала потуги интенсивного двухлетнего обучения, и те немногие, которые полностью восстанавливались и желали попробовать еще раз, были обречены на отказ. Впереди маячил один из видов механической повторяющейся работы, которой кроме работников Штрудхарта и участников надземных экспедиций занимался каждый гардасхольмец.

О таких историях Хана перед своим первым визитом в научное царство слышала неоднократно. И дабы не лишиться возможности проводить время в единственном интересном месте бесцветного подземного города, использовала свое секретное оружие против мнимых страхов: максимальное сосредоточение. Она как губка впитывала всю информацию на экскурсии, внимание стало единственным, обострившимся до предела чувством, чтобы посторонние мысли и фантазии не нашли места в голове девочки. Так и получила она одобрение холодных, спокойных ученых, проводивших экскурсию.

Теперь же Хана находилась в полном доверии со всеми коллегами и выполняла значительную часть работы. Любимым этажом девочки был восьмой – Тропический. Даже после долгого нахождения здесь, к виду диковинных пушистых, но ядовитых лономий, глазастых иглистых дьяволов и бабочек самых сложных расцветок она так и не привыкла и восхищалась всегда как в первый раз. Разнообразие здешних обитателей кружило голову. Разрешение выполнять работы на этом этаже Хана получила пару месяцев назад. И хотя изрядно попотела над теорией, узнаванием особенностей и хитростей каждого из видов маленьких существ, она уже успела два раза угодить к доктору, обитавшему тут же, в Штрудхарте, в лаборатории с противоядиями. Это место пользовалось завидной популярностью у ученых трех верхних этажей.

Мембрану восьмого этажа окружала не почва, а полноценная имитация тропического леса, так как внушительная часть насекомых данной климатической зоны жила на поверхности. Таким образом, жителям восьмого этажа удавалось жить одновременно и под землей, и находиться на ее поверхности среди растений, да еще и быть внутри здания. Из-за того, что часть цикла развития некоторых насекомых проходила в воде, по лесу протекал слабый трехуровневый ручеек, заканчивавшийся небольшим озерцом-болотцем глубокого зеленого цвета. Свет был приглушенный, красный, для получения существами определенной, необходимой им волны, поэтому там всегда стоял жутковатый полумрак. Благодаря специальным пульверизаторам поддерживалась очень высокая влажность, в некоторых местах доводимая до тумана. Но даже находясь вне его, Хана могла увидеть подсвеченные красным, витающие в воздухе частички воды, что выглядело поистине сюрреалистично, будто по атмосфере этого тропического космоса неторопливо плавали маленькие красные звезды. Девочка всегда уходила с восьмого этажа с мокрой кожей и сморщенными подушечками пальцев. Если влаги и в остальном подземелье имелось в избытке, то теплом она насыщалась только в Тропиках. Здесь поддерживалась температура около +30оС, и это было самым настоящим наслаждением. После исключения из экспедиционной команды Хана стала зябнуть в Гардасхольме и никогда не могла согреться до конца. Сырость, леденящий холод туннелей и не сильно отличающийся от него домашний климат. Она, казалось, потеряла человеческую способность к теплокровности и стала подстраиваться под окружающую среду. Вечная промозглость нервировала её и заставляла кутаться во множество слоев одежды. Однако в Тропиках она нежилась в тепле как кусочек свежего бекона в горячем масле, потрескивая от удовольствия.

Еще одна причина ценить нахождение на священном для девочки восьмом этаже – одиночество. Сюда допускалось крайне ограниченное количество людей, и во время своей работы Хана редко с кем-то сталкивалась. Девочка не любила общаться с гардасхольмцами. Обычно это были весьма несуразные диалоги, отчасти из-за отсутствия зрительного контакта, с дефицитом взаимопонимания. А ее дела в Штрудхарте наполняли ее, давали спокойствие и согревали во всех смыслах.

Глава 7

Ночь Марса и Эир в лесу вышла не из простых, но они не растерялись: завязали глаза мальчику и бродили знакомому участку леса, чтобы не замерзнуть. Коты, надышавшись свежим лесным воздухом, пришли в чувство и теперь не болтались обвислыми тяжелыми тушками, а дергались и голосили, возмущаясь такому варварскому способу фиксации. Когда ветви плотно расположенных деревьев стали пропускать первые рассеянные и неуверенные волны света, погорельцы решились повернуть к дому, изможденные ночным бдением, усугубленным неизвестностью.

Когда семья добралась до городка, робкий зарождавшийся свет окреп до полноценных утренних сумерек, сырых и туманных, а в нос вновь ударил тревожный запах дыма. Увидев из-за последних деревьев несколько домов, включая их собственный, а точнее место, где он располагался, из глаз у обоих одновременно брызнули слезы. На месте половины из восьми домов в поле зрения находилось пепелище с серыми, неспешно поднимающимися клубами дыма. С ним мешался туман, пытавшийся затопить этот мрачный упаднический пейзаж.

Зрелище вызвало у мальчика с мамой такое щемящее чувство одиночества, что они обнялись и пока не могли сдвинуться с места. Всю ночь, так или иначе, в них происходили торги с реальностью: «Быть может, это сон?», или хотя бы «Пострадает лишь незначительная часть дома». Однако огонь проглотил половину города, и теперь столкновение с настоящим стало неотвратимым.

– Марс! Эир! Вы знаете, что мы уже считали вас частью этого пепла? – мужской тонкий тихий голос окликнул их, и натянутые как струнки тела бездомных полностью повернулись на звук.

Из тумана вышел низкий силуэт и облекся в хрупкого смуглого мужчину в пальто до пят.

Калле – активный горожанин, чьи энергия и организаторские способности били ключом, благодаря чему Тахиярви гудел и дышал. Его дом слыл самым большим в Тахиярви. Если весь город состоял из одноэтажных крох с чердаками, отведенными под хозяйственные нужды, то его жилище было массивным, трехэтажным, включая жилую мансарду. Однако это место редко пустовало: из-за отзывчивости и живости хозяина терялось роскошное высокомерие внешнего вида здания, в нем вечно что-то кипело, журчало, кричало и падало. И теперь Калле сообщил о том, что уже три семьи нашли у него кров, пока сгоревшие дома не отстроят заново, разместятся и Эир с Марсом. И посмотрел на них своими огромными сверкающими глазами. Они занимали бОльшую часть худого лица, темно-карие с крупными зрачками, всегда были как бы подсвечены восхищением, что бы ни происходило. Взгляд – то, чем приводил в смущение Калле всех без исключения. Он объяснял значение имени мужчины, в переводе означавшее «горячий». В толпе он всегда выделялся длинным пальто в холодную погоду, а в жаркую – полностью татуированными руками.

Марс часто бывал у Калле, а потому чувствовал себя совсем не обездоленным, однако теперь дом заполнился людьми под завязку. В каждом помещении раздавались голоса, включая даже ванную. Детей решили разместить наверху, в нескольких просторных мансардных помещениях. Калле показал миниатюрную спальню Эир на втором этаже, а Марсу доверил самому выбрать себе угол на следующие пару месяцев. Мальчику пришлись по душе аскетичные, но уютные комнаты с разбросанными по деревянному полу матрасами. За пятой дверью оказался не очередной стадион с суетящимися от неожиданной смены обстановки детьми, а комнатка не более шести квадратных метров. Здесь было только несколько подушек, внушительных размеров аквариум с несколькими полосатыми барбусами и окно, занимавшее почти весь наклонный потолок мансарды. Мальчик удовлетворенно улыбнулся и бросил в угол тулуп.

После он пошел за Эир, чтобы вместе отправиться в столовую. Они не ели со вчерашнего дня и целую ночь бродили по лесу. Так что теперь, когда хотя бы прояснилась ситуация с крышей над головой и можно было немного выдохнуть, мама с мальчиком почувствовали такую усталость, что спускались вниз по лестнице, опершись друг на друга и поддерживая. Выбивали из колеи мысли о поджогах, отсутствие вестей от Ансгарда, но без еды этими беспокойствами истощенные мозги лишь жонглировали и перекидывали с места на место, не давая ни намека на ответы или сил, чтобы их поискать.

В столовой пышная кухарка снабдила их тарелками с дымящейся свежей ухой и несколькими бесформенными кусками еще горячего, из печи, хлеба. После она, так как Марс с матерью были последними голодными в доме, сняла передник и подсела к ним.

– Фрита, Калле уже сообщал тебе что-то о поджогах? Он же всегда все знает, кажется, даже раньше зачинщиков, – решила не терять времени даром Эир.

– Известно только, что это произошло около трех утра, и огонь слизал треть домов. Почти все уже разбрелись по соседям, а уж мы позаботимся о вас, даже не сомневайтесь.

– Иначе и быть не может, Фрита, вы окажете нам помощь даже против нашей воли. – Эир одарила кухарку теплой улыбкой и глаза ее игриво сощурились.

– В крайнем случае привяжете к креслу и будете кормить пирогами, – подхватил Марс.

– Когда доедите, залейте миски водой и не более, руки оторву тому, кто будет хозяйничать на моей кухне, – притворилась холодной и невосприимчивой к шуткам кормилица и выпорхнула из-за стола так, словно не была добротной тучной старушкой.

К концу трапезы, когда Эир с Марсом сели на большом крыльце с уже сытыми и оживившимися котами, вернулся Калле с последней, пятой семьей погорельцев, собиравшейся разместиться в его доме. Ораву из четырех детей собирались поселить не в мансардах, а в крупной спальне с родителями, так как им было от одного до пяти лет.

Вечером было назначено собрание для обсуждения сложившейся ситуации и дальнейших действий. Марса как всегда не допустили, но Эир пообещала подробно пересказать всё происходящее. Марс только флегматично кивнул в ответ на это громкое заявление, ведь мать пропустит информацию через свой фильтр заботы и оберегания. Если спросить у Калле, тот и то расскажет больше. А потому мальчик решил навестить свою нору, пока не спустилась темнота, а потом посидеть на мосту и самому поломать голову над произошедшим.

Выскочив на центральную улицу Тахиярви, на которой стоял дом их приюта, призывно и дружелюбно светя в унылую окружающую обстановку теплым светом из всех окон, Марс поежился от побежавшего по коже холодка. Утренние сумерки за время копошения и суеты в новом доме сменились вечерними. Пепелища еще сочились серым дымом, утекающим в сумеречное небо. Выкошенная пожаром стройная улица нагоняла жути словно беззубая челюсть дряхлеющего старика, оскалившаяся в скрипящем хохоте. А оставшиеся милые домики дрожали от количества людей, их переполнявших.

Марс припустил бегом и через несколько минут оказался у похожего на муравейник знакового холма. Откопав ручку люка, оказался внутри и понял, как не хватало ему энергии этого места. Поблескивало стекло янтарного и изумрудного цвета бутылок, ворох бумаги подпрыгнул и опустился от сквозняка из люка, словно глубоко вздохнул, а запах сена манил лечь и забыться в выдуманных чернильных мирах. Но сгущающиеся сумерки обещали скорую темноту, и мальчик, закинув в глубокие карманы тулупа пару бутылок, перо и чернильницу, а также охапку хрупких листов, поспешил замаскировать убежище и покинуть лес.

Формально следующая встреча с Ханой должна была состояться сегодня, до нее оставалось еще около шести часов, да и Марс сомневался, что его причудливая знакомая придет по снегу, слой которого доходил уже до щиколотки. Тем не менее, волнение от слабой надежды нарастало, и Марс остался на мосту. Бурное течение реки не успевал схватить лед, поэтому мост все также плясал в ритме потока воды. Однако схватка двух агрегатных состояний была в самом разгаре, и мост иногда царапали снизу проносящиеся льдины. Мальчик умиротворенно прикрыл глаза, а затем, несмотря на прилетающие иногда брызги выудил бумагу и перо. Ансгард недавно соорудил для него чернильницу со специальной резинкой, которой можно было зафиксировать перо в чернильнице и избежать проливания. Так что сейчас Марс преспокойно вытащил его из герметичной емкости и расправил на древесине чистый лист.

Мальчик взялся за любимое занятие – написание коротких, чаще двухстраничных, чтобы поместились на одном листе, рассказов, скармливать их по одному бутылкам, перевязанным лентой или веревкой, а затем отправлять письмо водной почтой без адресата. В этом действе Марса завораживало каждое отдельное действие: и фантазировать, трансформируя реальность, и выводить чернилами буквы каллиграфическим почерком, и опускать бутылку в воду, а затем наблюдать, как стихия в спешке уносит ее прочь. А затем представлять к кому, когда и при каких обстоятельствах придет письмо. Быть может, какие-то из них отыщут хозяина только спустя века и станут историческим достоянием, со смелостью юного мечтателя грезил мальчик.

Моменты сочинения рассказов Марс обожал за близость к самому себе. Когда он садился писать, уносимый подсознательным потоком, его персонажи будто жили сами по себе, а мальчик только и успевал записывать. После завершения рассказа при прочтении казалось, что тот написан чужой рукой. Именно в такие моменты он знакомился с самим собой. Ведь происходящее с героями развивается, сюжет завязывается, время в истории бежит, и нет времени задумываться о мнении того, кто, быть может, будет читать результат. Контролировать и загонять героев в рамки критичного сознания времени совсем не остается. Так или иначе, изливалось на бумагу то, что больше всего беспокоило мальчика, но косвенно, как часть истории. Тогда Марс и осознал, что любая фантастика вовсе не бред, не выдумка, а попытка принять, более глубоко понять, трансформировав, самую что ни на есть реальную жизнь.

Мальчик дописал очерк о тварях, обитающих в глубине леса, и стал сворачивать в трубочку несколько листов, но замерзшие пальцы не слушались, и бумага выпала из рук и разлетелась по мосту и поверхности воды. Течение моментально проглотило упавшие в реку страницы. Марс так увлекся тем, чтобы поймать оставшиеся, пока волна не слизнула их с моста, что не заметил приближающийся к мосту шаткий силуэт. Только когда мальчик почувствовал, как кто-то вступил на мост, вздрогнул и поднял глаза. Он отпрянул от неожиданности увиденного, хотя почти мгновенно понял, кто все же решился его навестить.

Перед Марсом словно стоял инопланетянин: серебристая куртка с надетым гигантским капюшоном, маска из плотной ткани на лице, напоминающая чулок с разрезом на месте глаз, но не тут-то было – и они были скрыты солнцезащитными очками, прекрасно дополнявшими этот образ для прогулки лунным вечером. На ногах у Ханы были сапоги на платформах около четырех сантиметров, с которыми она еле управлялась. Мальчик улыбнулся своему отражению в очках и откинулся на спину, наткнувшись взглядом на звездное небо и с облегчением разразившись смехом. Девочка бессильно опустилась на влажную древесину и тоже подняла глаза.

Даже для человека, каждую ночь видящего звездное небо, это зрелище почему-то не становится обычным. А уж Хану, непривыкшую поднимать глаза, так как над ней изо дня в день не было ничего, кроме одинаковой земли и темноты, и вовсе придавило к мосту масштабом и грандиозностью развернувшейся картины.

– Так хочется дорасти, дотянуться до звезд, оценить в полной мере, не шарахаться от каждого звука и не залечивать синяки, постояв без тонны курток и масок на ветру. Стать настоящим человеком, умеющим впитывать жизнь.

– Мне кажется, если в тебе есть желание до чего-то дорасти – ты уже настоящий человек. Это единственный критерий. Все остальное – внешнее, приходящее и уходящее, и совсем не имеет значения.

– Как уходит время?

Марс замешкался, будучи не в силах сразу ответить на еще один философский вопрос, но Хана уточнила:

– Может быть у вас спрашивают иначе, в Гардасхольме это обычный вопрос вежливости и начала беседы о твоем состоянии и происходящем в жизни.

– Ну конечно! С последней встречи время уходило стремительно настолько, что я за ним не поспевал. Сначала я упал в реку, затем мой дом и дома моих друзей сгорели в руках анонимных зложелателей, после чего была ночь с мамой в темном лесу с мыслями о том, что наши коты, надышавшиеся угарным газом, могут умереть, – на последних словах от дрожания голоса слова стали еле различимыми.

Марс, разгорячившийся и чуть не расплакавшийся от воспоминаний о слишком насыщенных последних двух сутках и жалости к себе, обратил всё свое внимание к Хане. Он почувствовал бурный мыслительный процесс, но выражать эмоции она толком не умела, и после напряженного молчания произнесла:

– Коты?

Мальчик шлепнул ладонями по щекам, закрыв лицо руками. Отчего-то ему так полегчало от этого наивного любознательного вопроса, оттого, что можно рассказать о сущности любимых животных, а не о подробностях произошедших несчастий.

– Коты – домашние животные, покрытые густой шерстью, с торчащими вверх треугольными ушами, милыми мордами и мягкими грациозными движениями. Пушистые мешки со своенравием и концентраты любви одновременно. Когда одно из этих странных существ, проникаясь доверием, ложится к тебе на грудь, заводит свой мурчащий мотор и начинает мять лапами в приступе блаженства, ты чувствуешь всепоглощающую любовь, уют и безопасность. Скажи, при каких обстоятельствах ты чувствуешь себя в наибольшей безопасности? – свернул Марс с основной магистрали на плохо освещенную проселочную дорогу.

– В наибольшей – на ферме, на ней я просто забываюсь и вспоминаю о безопасности только чтоб не схлопотать от ядовитых подопечных, а в полной – никогда. Наверное, мне нужно познакомиться с котом?

– В точку. Кстати, в прошлый раз ты обещала рассказать о вашей ферме.

И Хана, замявшись, начала монолог. Сначала он был скачущим, сбивчивым, девочка чересчур экспрессивно описывала обыденные вещи, не зная, где делать эмоциональные акценты. Но со временем она заметила, что Марс весь – внимание, не перебивает, не торопит, не просит снять очки, и ход мысли прояснился, выровнялся, стал последовательным и понятным. А у мальчика все внутри замерло и затаилось от описываемого Ханой чуда, чтобы не разразиться бурными удивлениями и восторгами, потому что чувствовал, как хрупка нить ее повествования.

Робкая рассказчица завершила свою речь кратким описанием каждого этажа и развернулась всем телом к Марсу, чтобы посмотреть на выражение его лица, не снимая капюшон. Мальчик остался спокойным, но блеск удивления и воодушевления в глазах проглядывался даже сквозь затемненное стекло.

– Потрясающе. Так вот чем вы там занимаетесь, что ж, жизнь под землей не такая серо-бурая, какой я ее себе представлял.

– Еще бы. Чем темнее вокруг человека, тем более яркие краски буйствуют внутри. Наша жизнь состоит из одних ограничений, которые вынуждают наших ученых ломать голову и выдавать самые креативные свежие идеи, чтобы жизнь под землей оставалась возможной. Основныепринципы заимствуют у природы и перешивают их под свои нужды, но порой приходится идти и против нее. Однако яркие впечатления моей жизни фермой и ограничиваются. В моем представлении твоя жизнь – что-то заоблачное. Природа не дает пощечины и не хочет сломить, а ласкает и сопутствует. Люди общаются между собой искренне и обмениваются энергией…Ах, и наличие котов, конечно.

– Ха, это безусловно главный плюс, – усмехнулся Марс, – зришь в самую суть. Из твоих уст все действительно звучит идеально, но такового не бывает. Я люблю природу, но засчет того, что постоянно контактирую с ней с пеленок, не испытываю такого трепета по отношению к простым ее явлениям. Я просто привык. И не смогу таким свежим восприятием оценить как ее недовольство, так и невероятные красоты и благосклонность, что тебе еще предстоит. Разве что прямо сейчас запереть меня под землей на десяток лет.

– Ты только скажи! – впервые уловил Марс ироничные нотки.

– Так-так, я понял, нужно быть осторожней с желаниями. Так что пользуйся преимуществами, будь осторожна, но с этой самой осторожностью впитывай и изучай. Я же чувствую в тебе эту жажду жизни, несмотря на вагон страхов и зажатость. А что касается людей: да, мы можем устанавливать зрительный контакт и заботиться друг о друге без осуждений. Но мы с тобой живем в небезопасном месте. Твои предки оказались более мнительными и осторожными и спустились, мои избрали сложный путь, требующий смелости, но и они не безупречны. Регулярно я с покорным видом выслушиваю ложь. Все всегда хорошо и солнечно, слышу я, даже когда исчезает отец и сгорают дома. Я понимаю и чувствую куда больше, чем думают взрослые, способность перенимать состояние других людей у меня с раннего детства. И становится очень больно, когда не доверяют самые близкие. Давно научился не показывать этого – пока я спокоен и миролюбив, бдительность и маскировка родителей ослабевает, и я могу узнать почти все сам, нутром. Но иногда хочется сбежать от такой искаженной, вывернутой наизнанку заботы. Кажется, многие родители решают не читать инструкцию к ребенку, надеясь, что сами разберутся, и выходит то, что выходит.

Хана молчала, обдумывая. Марс заметил, что она погрузилась в его рассказ, забыв беспокойство о безопасности, волнение отступило.

– Да, иногда любовь принимает странные формы. Наверное, любви можно учиться всю жизнь и до совершенства все равно будет далеко. До тех пор, пока она не перестанет быть эгоистичной, зацикленной, поверхностной. Больше не будет олицетворением душевных травм человека, а станет глубоким, свободным, крылатым чувством.

Тем временем поднялся ветер, и мост стали захлестывать волны. Марс заметил, как бледные кисти девочки сжались в напряженные кулаки и понял, что грандиозное обмундирование не справляется. Оценив ситуацию, мальчик понял, что ближайшим укрытием является сейчас его подземный тайник, скрывающийся в уже кромешной темноте леса. С другой стороны, находился он совсем близко, и Марс знал каждый метр на пути, всвязи с чем у него возникла идея дойти дотуда наощупь, с зажмуренными глазами. Заверив Хану, что рядом есть безопасное место, мальчик взял ее под руку и почувствовал окаменение всех мышц девочки. Та неслушающимися пальцами застегнула пару крупных пуговиц, соединив две половины капюшона на середине лица, чуть выдохнула и поковыляла, переставляя деревянные ноги и следуя за Марсом. Он же подобрал тонкую, иссохшуюся ветку дерева на подходе к сомкнувшимся темным силуэтам лесных исполинов и, закрыв глаза, сделал первый шаг. То, какой вымученный у них получился дуэт, горько позабавило Марса. Вспомнив «Битый битого везет», улыбнулся и зашагал мягко и постепенно, водя перед собой веткой во избежание столкновений. Хана ощущалась как статуя – замороженная ледяная принцесса, которую было довольно сложно вести. Так и брели они молча, сосредоточенные только на продолжении ходьбы вопреки всему.

Наконец Марс почувствовал стопами твердость под слоем дерна, отпустил Хану и нагнулся скатать верхний слой почвы в рулон и открыть люк. В эти минуты глазами мальчику служили руки, и, жадно щупая все вокруг, он спустился на пол, покрытый сеном, и зажег лампу. Только тогда он распахнул глаза, которые, привыкнув к темноте, удивленно защипали и сомкнулись в маленькие щелки. Марс велел Хане расстегнуть капюшон, чтобы не упасть и не травмироваться во время спуска в люк, и помог ей спрыгнуть.

Неопределенное время они просто сидели на ароматном сене и приходили в себя, не в состоянии ни о чем думать. Глаза их постепенно обретали нормальный размер, адаптируясь к свету. Было неимоверным облегчением оказаться в светлом, сухом, безветренном месте. Хана с любопытством стала оглядывать вокруг себя. То, что находились подростки под землей, девочка поняла сразу по стенам и запаху, который они отдавали. В одном углу теснились бутылки, ворох бумаги, маленький столик из темного дерева, напоминавший скорее поднос на низких ножках для завтрака в постели, и еще какой-то хлам. У одной из стен лежало несколько бумажных пакетов, а в диаметрально противоположном от столика и бутылок углу высился толстый слой сена, а на нем накидано несколько пестрых подушек с вышивками различных птиц. Несмотря на то, что убежище занимало не более трех-четырех квадратных метров, в нем атмосфера дома ощущалась сильнее, чем в их с мамой полноценном жилище.

– Так ты, выходит, тоже кое-что знаешь о подземной жизни! – взбудоражено прошептала Хана.

– Думаю, мы должны бежать, – без умысла проигнорировал ее реплику Марс. – Между нашими образами жизни огромная пропасть, только посмотри, а ведь города находятся на соседних берегах реки. Представь, какой она может быть в другом лесу, в другой полосе, на противоположном конце света.

Живот у Ханы свело, она подтянула колени к груди, свернувшись клубком.

– Все это звучит так многообещающе, но для меня пока и ближайший к дому километр ощущается как мир, полный опасностей с коварными чудовищами, притаившимися за каждым деревом и гигантским золотым огнедышащим драконом в небе.

Марс прекрасно понимал, о чем говорит девочка, да и со своей боязнью был в состоянии покорять планету ровно до первых сумерек в лесу. Только теперь стало очевидно, что им нужен кто-то еще. На жителей Гардасхольма рассчитывать не приходилось. Судя по тому, что они бессильно загибались от сырости, Хана была самым пытливым и живым относительно остальных горожанином. Перекинув мысленный взгляд на Тахиярви, в памяти первыми всплыли родители и Калле. Однако Эир была слаба от тоски по Ансгарду и постоянного притворства, а потому выбор пал на друга с угольными глазами.

К Калле можно прийти с чем угодно, этот человек умеет выслушать и поддержать. Однако Марс смущался в его присутствии, ибо с мужчиной суперэмпатия не работала. Если по движениям, дыханию и энергетике мальчик мог понять почти всё о человеке, а взгляд в глаза довершал картину, то при зрительном контакте с Калле он только запутывался. Мужчина был всегда спокоен, движения полны грации, маленькая фигурка передвигалась по городу уверенной скользящей походкой. А черные глаза перекрывали всё. Они преграждали путь пронырливым взглядам стеной, занавесом, не пускавшим никого дальше задорного умиротворяющего блеска на поверхности. Из-за этого, а также из-за размера глаз взгляд казался немного сумасшедшим, быстрым и проницательным, но непроницаемым.

Светло-серые глаза Ханы были освещенными магистралями к ее мыслям, освещенными словно по последнему слову техники. И ей Марс рассказал о своем друге, поеживаясь от холода. Затеплившийся где-то глубоко огонек идеи заставил мальчика энергично тереть ладонями бедра и слегка подпрыгивать на месте во время экспрессивного описания Калле. И не мог он пока понять, действительно ли желание сбежать вызвано жаждой справедливости, или все-таки это зудящая нехватка приключений. Мальчик отмахивался от внутреннего вопроса как от жужжащего комара, мол, одно другому не мешает.

Хане вполне симпатизировали широкие порывы Марса, но она сидела молча. Слишком страшно. Страшно уже без паники, головокружения и крика, ее мысли просто будто заморозили. Лимит смелости на сегодня ушел уже в минус. Девочка впала в ступор, будучи не в силах даже ответить хотя бы нейтральными словами вежливости. Она просто сидела, перманентно покрытая испариной холодного пота, тупо смотрела в одну точку. Какие-то мысли переваливались с боку на бок в ее голове, становясь все страннее и страннее, пока экран не погас, и Марс не почувствовал тяжесть на своем плече. Он убрал плечо, и Хана мягко соскользнула на высокий слой подушек и сена, источавшего слишком сильный, слегка прелый из-за сырости запах. Мальчик же еще долго размышлял, опершись спиной о мягкую земляную стену и вдыхая пары воды и своих сомнений и, не заметив, забылся с ноткой воодушевления в измученном сознании.

Наутро Марс резко проснулся от промерзшего воздуха с онемевшими пальцами рук, а стоп он и вовсе не чувствовал. На нем не было теплого защитного костюма, как на Хане, да и спать он привык в ароматной сухой постели жарко натопленного дома, а не в промозглом подземелье. Как только мальчик открыл глаза, он несколько секунд судорожно соображал, так как перед глазами все мутилось, будто он потерял зрение. Только на расстоянии пары шагов маячила размытая световая точка. Тут он вспомнил, где и почему находится, и догадался, что его обитель заполонил утренний туман. Марс пополз к свету, оказавшемуся еще горящей лампой, и занес его над серебристым костюмом. Оказалось, девочка мирно сопела, закопавшись в сене, и ничто ее не смущало. Голубоватую кожу лица покрывали мельчайшие капельки, все мышцы расслаблены, и только зрачки под веками двигались, заставляя дергаться редкие бесцветные, но невероятно длинные ресницы, верно, в каком-нибудь тревожном сне.

Опомнившись, Марс понял, сколько отсутствовал дома, и какой куриный переполох, должно быть, навел. Подумав, как свести к минимуму испуг Ханы при пробуждении, мальчик взял две бутылки изумрудного цвета стекла и легко, чтобы не разбить, столкнул их друг с другом. Раздалось тонкое приятное «дзынь», смягченное и наполовину поглощенное окружающей влагой. Реакции не последовало. Марс начал сталкивать бутылки в одному ему только известном ритме, извлекая подобие мелодии, в ответ на что силуэт девочки на сене медленно и лениво приподнялся, руки стали растирать лицо. Когда мальчик подошел, выражение лица Ханы уже приобрело осознанность и понимание, где она находится и почему.

– Ясного утра! – хотел ободряюще воскликнуть, но невольно прошептал Марс, обнаружив, что голос его украл холодный туманный дух. Он планировал поделиться впечатлениями о ломающей боли и пробравшем до костного мозга ознобе, но понял, что еще успеет, а теперь лучше скорее добраться до дома. – Идем, я проведу тебя до моста и разойдемся.

Хана коротко кивнула. Она знала, что проводящая в беспамятстве ночи Берге ее отсутствия и не заметит, а вот в Штрудхарте каждое новое утро ее ждала большая ответственность и многомиллионный шестилапый коллектив. Девочка подняла ворот свитера, надела очки и капюшон.

– К выходу в открытый космос готова? – прошелестел Марс, улыбнувшись, и откинул крышку люка.

Они по очереди выбрались из спасительной норы и двинулись в сторону Яка. Снега как не бывало, а вот густой туман поглотил всё вокруг, поднявшись даже над головами. Стояло глубокое безмолвие, природа замерла, будто прислушиваясь к пульсу вымотанных ребят. Дошли до моста Марс и Хана, не обронив ни слова. На месте мальчик пообещал, что поговорит с человеком, которому можно довериться, и поделится вестями на этом же месте через два дня. Условившись о времени, ребята разошлись в противоположные стороны, унося с собой волнение и растущую надежду, пока непонятного происхождения и не обличенную в слова.

Глава 8

Вернувшись домой, Хана увидела Берге глубоко спящей – та часто погружалась в сон только под утро. До выхода девочке оставалось 10 минут. Хватило только на то, чтобы пожевать сладкого сухого порошка из бабочек и сахара, предназначавшегося для разведения горячей водой и получения пюре. Чтобы умыться, пришлось стукнуть костяшками пальцев и разбить тончайший слой льда, покрывавший воду в алюминиевом тазу. Вода затопила кусочки и Хана выловила один себе, протерла ледышкой лицо, в ответ на что руки покрылись мурашками, после чего выскочила в общий ход.

Сегодня она хотела аккуратно обратиться к кому-нибудь из коллег с вопросами о соседях и наличии других городов в окрУге. Но затем решила, что если они обретут поддержку в лице надежного друга Марса из Тахиярви, то незачем будоражить хрупких штрудхартцев. С этими рассуждениями она и вошла в среагировавшие на браслет двери. Ферма насекомых совсем не походила на место разведения стандартных животных, даже круглый зал холла был высокотехнологичным царством стекла, блестел и звенел при соприкосновении с ним. Пол покрывал паркет с ромбовидным рисунком, а на стенах из темно-зеленых стеклянных панелей висело несколько высоких, в два роста девочки зеркал, расположенных на одинаковом расстоянии друг от друга. Обычно перед сменой в зал то и дело подходили работники, а в присутствии других каждого сковывало, и стеснение не давало даже мельком заглянуть в отражение. Опустив глаза, люди стекались к лифту. Сегодня же холл пустовал, и Хана подошла к одному из зеркал. Она давно не смотрела на себя, а если мозг долго не обновляет информацию, то подробности начинают забываться и замещаться новыми деталями, незаметно и естественно. Из-за этого, если подойти к зеркалу даже спустя лишь неделю отсутствия контакта со своим отражением, можно испытать весьма яркое удивление. Так и девочка отметила нейтральный облик, но острый и любопытный взор, и мягкие волны длинных волос. Настроение почему-то подлетело вверх, и, опомнившись, Хана повернулась к пришелестевшему лифту.

На своем восьмом этаже девочка обнаружила листавшего и делавшего пометки в бумагах Кьярваля – ведущего энтомолога и главу Штрудхарта. Это был худой мужчина лет сорока с тусклыми волосами цвета мокко, убранными в пучок на затылке, выраженным носом с горбинкой и всегда в высоких сапогах для удобства передвижения по разным зонам. Его знали как самого деликатного и спокойного, отлично знающего свое дело. А именно эти качества и считались наиболее ценными в глазах жителей города, из-за чего слова Кьярваля имели огромный вес, а советам и указаниям беспрекословно следовали. Но Хана чувствовала тщательно скрываемую робость, это был человек науки, которого обстоятельства заставили сделать взаимодействие с людьми и руководство фермой частью своей работы.

– Пришел к тебе с просьбой. Линн скосило воспаление легких, не могла бы ты заглянуть к муравьям, когда разберешься у себя? – обратился к девочке Кьярваль.

Невольный вздох вырвался из груди, сил испытывать какие-либо эмоции по поводу редеющего числа здоровых знакомых не было, осталась только гнетущая досадная усталость.

– Без проблем. Ты знаешь, как я люблю ее зону, а когда закончу, загляну проведать, напою горячим и завтра сообщу о ее состоянии, – Хана упала на валяющийся в ее импровизированном кабинете напольный пуф. Здесь она могла передохнуть от нещадной влажности тропической зоны, существенно превосходящей даже их, подземную.

– Приятно, когда работники понимают с полуслова, – и, как всегда без лишних формальностей и пустой болтовни, Кьярваль удалился. Если бы Хана решилась обсудить свои метания и поделиться происходящим за последние дни, выбирать бы не пришлось. Человек дела, руководитель, она уверена, не стал бы паниковать и бить тревогу оттого, что кто-то дерзнул думать иначе, чем остальные жители. Девочке даже стало интересно, как бы отреагировал на откровенный рассказ Кьярваль, однако такой легкомысленный интерес сейчас лучше подавить. Хана переоделась в высокие плотные ботинки, заканчивавшиеся в десятке сантиметров над лодыжками плотно прилегающими резинками во избежание попадания маленьких ядовитых подопечных в обувь. Надела свободный хлопковый комбинезон с ремешками на плечах и шортами. Защищать кожу температура зоны не давала возможности. В карман закинула специальное снотворное для насекомых в виде аэрозоля на случай, если потеряет контроль над ситуацией.

Закончив нехитрые приготовления и нацепив на одно плечо рюкзак со всем необходимым, Хана открыла прозрачную тяжелую дверь в Тропики. Тяжесть жары приятно опустилась на ее плечи. Казалось, что тепло вместе с влагой впитывается через кожу, попадает в остывшую кровь и разносится по организму, даря спокойствие. Разлепив глаза, Хана заметила между деревьев за мембраной синие переливы. Девочка пересекла прозрачную защиту и разглядела трех приближающихся голубых морфо. Это были бабочки с крыльями, переливавшимися от нежно-голубого до темного сине-зеленого оттенка, с размахом около пятнадцати сантиметров. Одна из них сделала одолжение и величественно опустилась прямо на голову девочки, подрагивая крупными крыльями. Хана ощутила, как шесть лапок погрузились в ее волосы, и замерла, задержав дыхание. Два других крылатых насекомых обеспокоенно закружили вокруг присевшей отдохнуть спутницы, и та лениво поднялась в воздух. Девочка перевела дух, понаблюдала, как синие блики исчезают между стволами и стала пробираться вглубь обильных зарослей.

Необходимо было предварительно сдвигать подошвой листья над местами, куда собираешься ставить ногу, на предмет притаившихся обитателей. А они оказывались там почти всегда, всвязи с чем преодолевание даже небольшого расстояния становилось весьма долгим процессом.

Сегодня задачей Ханы было обойти все гнезда двух видов пауков и, стараясь не тревожить взрослых особей, посчитать и изучить паучьи яйца, а также проверить условия для благополучного вылупления паучков.

Первый пункт – голиаф-птицеед. В её зоне имелось с десяток нор этих 30-сантимеровых гигантов. Впечатление они производили внушительное, особенно когда шипели своими хелицерами. Но если и кусали, то вреда приносили немного – пара дней отека да неприятные ощущения. Приметив первую нору, Хана опустилась на колени и скинула рюкзак: она тут надолго. В коконе голиафа умещалось до сотни яиц, а кроме того, нужно было ещё аккуратно вскрыть кокон, чтобы потом реконструировать, склеив края специальным веществом из тюбика, почти идентичным по составу паутине. Трогать яйца пальцами было запрещено, и Хана использовала крупную кисть, чтобы расположить яйца удобно для пересчета, а также стряхнуть мешавшую грязь. Насчитав с полсотни потенциальных паучат, Хана починила кокон и вернула его в нору. Обойдя все оставшиеся гнезда, ей удалось сегодня не нарваться ни на один укус. Заполнив данные о количестве и характеристике яиц последнего кокона аргиоп – полосатых бело-зеленых небольших пауков, девочка присела на лежащую ветку. Лес вокруг шелестел и подрагивал: в Тропиках помимо многочисленных насекомых жили также земноводные и грызуны, дабы поддерживать биоценоз, подобный естественному местообитанию насекомых и паукообразных.

Да, статистическая часть работы не казалась самой интересной, но риск быть укушенной не давал заскучать. Рассмотрев зигзагообразный рисунок из кружева аргиопы, похожий на цветок, Хана поднялась. На третьем этаже ждали муравьи.

В рабочей каморке Линн Хана переоделась в сплошной комбинезон с капюшоном, скрывавший всё тело вместе с лицом, кроме глаз. К коже лба, висков, щек и переносицы с внутренней стороны краЯ выреза крепились липким составом. Благодаря нему ткань плотно прилегала к лицу, не оставляя ни единого отверстия. Третья зона была рекордной по численности подопечных в Штрудхарте, подопечные эти славились быстротой, коллективностью и изощренными инстинктами в отношении врагов. Муравьи в случае беспокойства и разрушения их дома животным, боролись не на жизнь, а на смерть, проникая через любые отверстия в организм и дрейфуя по сосудам с током крови к мозгу. Врага парализовывало и огромная семья получала питание на долгое время ценой определенного количества муравьев-солдат. Благодаря костюму с работниками фермы такого пока не случалось. Рукава костюма заканчивались для удобства перчатками. Материал был плотным, но дышащим. Правда Хана знала, что жарко будет все равно, так как уже заменяла Линн.

Вначале безопасной тропы за мембраной высились земляные насыпи, представляя собой срез ходов и «помещений» муравейников, а затем плавно сходили на нет. В конце тропы высота поверхности за мембраной сравнялась с тропой, по которой шла Хана, и девочка пересекла мембрану с двумя баллонами на ремешках на обоих плечах и небольшим валиком в руках.

В последнее время численность древесных муравьев, питавшихся смолой деревьев, увеличивалась в геометрической прогрессии. И это было замечательно, потому что избытка еды гардасхольмцы уж точно не испытывали. Но в зоне муравьев небольшие деревца не могли в полную силу разрастись из-за высоты третьего этажа, и наращивание численности грозило скоро прекратиться из-за нехватки смолы. А посему Хана открутила съемную верхушку баллона, обильно смочила валик и стала покрывать ствол первого дерева. Делать это нужно было, не покрывая дерево целиком, для возможности его дыхания, а вскоре ученые обещали закончить устройства для заливания смолоподобной жидкости прямо в сосуды деревьев. Это помогло бы не только обеспечить едой муравьев, а значит и жителей города, но и сохранить жизнеспособность деревьев, которые сейчас пребывали в плачевном состоянии.

Хана оставляла мазки смолы на коре, и после каждого из глубины дерева подтягивались насекомые и суетливо сновали, слизывая смолу и запасая ее у себя в зобиках. Когда девочка закончила с первым деревом, она отошла на пару метров и понаблюдала, как насекомые покрыли всю поверхность коры подвижным слоем. Казалось, будто это муравьиное скопление в виде дерева и сейчас распадется, разбежавшись по своим муравейникам. Чего-чего, а насекомых Хана не боялась, привыкнув к таким масштабным зрелищам за время работы на ферме. Хотя муравьи и были удивительными и вызывали недоумение даже у ученых в летах. Взять хотя бы тот факт, что они умудрялись создать фермы внутри фермы – разводили и оберегали тлю, а затем использовали в пищу, прямо как на поверхности, или выращивали на плантациях грибы в качестве источников белка.

Пока девочка наблюдала за живым трепетавшим деревом, по лбу, на виски и ниже стекали ручейки пота, дышать стало труднее. Нужно было шевелиться, так как воздух циркулировал сквозь ткань костюма очень медленно и не успевал обновляться для комфортного дыхания. А потому Хана мобилизировалась и стала быстро переходить от одного дерева, кишащего голодными крохами к другому, чистому.

Последнее дерево было последним делом на сегодня. Увидев у себя на ресницах правого глаза повисшего отчаянного муравья, Хана привычным движением подставила палец и опустила его на землю. Это происходило уже бессознательно – бережное отношение к каждому насекомому, несмотря на их исчисление в триллионах. Работа вышла по-настоящему «пыльная» – никаких наблюдений за вылупляющимися маленькими насекомыми, постановок химических реакций, дегустаций цветочных нектаров для нахождения могущих послужить пищей подопечным.

За Ханой закрылись автоматические двери зоны муравьев, и она, минуя кабинет Линн, прямо в костюме затопала к лифту и нажала на кнопку «-1». Не прошло и секунды, как двери разъехались, и девочка вступила в просторное помещение, полностью покрытое крупной темно-оливковой матовой плиткой, а на стенах размещались крупные лейки. Да, Штрудхарт был единственным местом в Гардасхольме с бесперебойно работающим душем с горячей водой. Крупный зал, приглушенный свет, мягкий оттенок стен, запахи цитрусовых, а также живительная теплая, или прохладная после Тропиков вода служили прекрасным завершением насыщенного рабочего дня. Сначала девочка помыла костюм изнутри, наполнив водой и посмотрев на получившегося пухлого водяного человека, обтянутого костюмом, а после выдавила из диспенсера в стене ладонь апельсинного эфирного масла и намазала костюм изнутри – приятный сюрприз для Линн после выздоровления. Пока она стояла под душем, уже помывшись, в голову пришла незначительная идея, и Хана невольно улыбнулась. На противоположной от душей стене находились ничем необнаруживающие себя ящики, для открытия которых нужно было нажать на них. Внутри обнаруживались свежие полотенца, халаты, белые костюмы, похожие на пижамы. Облачившись один из таких, уставшая Хана двинулась к кабинету переодеваться.

Поскольку говорить гардасхольмцам что-то приятное – гиблое дело, те сразу замыкались в смущении, девочка привыкла делать крохотные сюрпризы и радовать хоть как-то своих знакомых. Переодевшись, на пути к выходу из Тропиков Хана сорвала два клубочка голубых гортензий и спрятала в капюшон просторной кофты.

Линн жила на другом конце города, и путь предстоял не из приятных. Какое-то время Хана шагала по широкой освещенной дорожке, но вскоре свернула на тропу, ведущую к району жилища Линн. Крупная труба висела над головой, толстой змеей уползая в темноту, так что приходилось идти пригнувшись. Ногами Хана полчаса месила воду, перемешанную с землей, пока не дошла, наконец, до района подруги. Это место состояло из рекордных по глубине домов – до тридцати пяти секций. Местные прозвали их ядроскребами. Несмотря на масштабы, это был первый, самый старый район Гардасхольма. Здесь между жилищами отсутствовала земля, по большому счету район представлял собой гигантскую яму с махинами секционных высоток. Если бы они стоились по образу более современных, вырытых прямо в земле, то не замедлили бы обвалиться, так как уже в земляных проходах на -9 этаже над ними бы тяготела масса земли, неудержимая никакими укреплениями. Тут же от поверхности яму отделял слой земли около двух метров, поддерживаемый самими ядроскребами и многочисленными колоннами между ними.

Дома соединялись друг с другом посредством веревочных мостиков, по одному на каждые пять этажей. Для освещения все канатные перила вокруг обвивали гирлянды теплого желтого света, ибо их лампочки были изолированы от влаги лучше, чем фонари, и служили дольше. От сочетания длинных колонн, таких же длинных, убегающих вниз, но «худых» и обветшавших многосекционных домов и повсеместных теплых желтых огоньков район ядроскребов имел весьма сюрреалистичный вид.

Он строился для огромного количества людей и должен был расширяться, но когда выяснилось, что население прирастает крайне вяло, а вот умирают люди охотно, необходимость в таких размерах отпала. И теперь больше половины квартирок в секциях пустовало.

Линн жила в -23 секции, и пока Хана делала осторожные шаги по качающемуся мостику, а над головой и под ногами разверзалась темнота, кое-где с золотистыми змейками гирлянд, в памяти мелькнули спешащие по небу, стремительные облака, окруженные сияющими рамками из солнечного света. Словно ширмы, прикрывающие огромный, слишком яркий и горячий шар. О том, что за сила гнала эти пушистые клубЫ, память предпочла умолчать.

Оказавшись в нужном доме Хана спустилась по внутренней лестнице с -20 до -23 секции и постучала во входное окошко. Дверь открыло существо, в котором разглядеть Линн оказалось не просто – желтоватая кожа, лимонного цвета белки глаз, вздутый живот, заметный даже под пижамой. Хана тут же взяла подругу за руку и повела к кровати. Лицо ее отекло, в комнате стоял неприятный едкий запах, а когда девочка обвила запястье коллеги, почувствовала, насколько слабым нитевидным был ее пульс. Сейчас Линн была яркой во всех смыслах иллюстрацией того, почему жители стремились покинуть район. Здесь к проблемам дыхания добавлялись постоянные расстройства пищеварения и скачки давления, слабость и недомогания от бактерий и плесени. Линн было двадцать два года и жила она одна. Ее подруга поняла, что отварами поить уже бесполезно и нужно как-то дотащить девушку до своего дома. Пока же она взяла с прикроватного столика тканевую салфетку и стала промакивать влажное лицо неестественного цвета. Девушка походила на хрупкого олененка. Наружные уголки больших глаз располагались существенно ниже внутренних, из-за чего даже веселая улыбка излучала нотку печали. А маленькие собранные губы имели алый оттенок, в сравнении со всеми остальными горожанами. Правда, сейчас трансформировались в оранжевые, под стать остальной палитре лица.

У выхода стояла небольшая тачка, которую Линн обычно использовала для вывоза обвалившейся земли, и Хана тихонько выдохнула. Это не идеальный транспорт для перевозки людей по веревочным мостам и месиву тропы, но все же хоть немного облегчало задачу. На спине девочка недалеко унесла бы подругу. Полазив в шкафу, Хана откопала пару одеял потолще и посуше того, что обмякло на кровати, и постелила одно из них на дно тачки. Подкатив ее к Линн, подмигнула, поймав случайный взгляд.

– Я не поведусь снова на твои авантюры, беспокойное создание, – заскрипела Линн, приподнимаясь в кровати. – Даже не думай, мы не проедем так и десятка метров, – добавила, с помощью Ханы опускаясь на одеяло в тачке. Вторым одеялом Линн укрылась, а на живот ей лег нежный голубой клубок. Лицо девушки потеплело и расслабилось. Из-под одеяла высунулся желтоватый паук на лапках-пальцах и пополз, охотясь на цветок, а, настигнув добычу, мгновенно скрылся под тканью. Хана наблюдала с приподнятыми бровями, а после развязки этой остросюжетной сценки взялась за ручки импровизированного транспорта.

Путь был долгим и тяжелым, во время него Хана успела испытать большую часть существующих эмоций: отчаяние, раздражение, отрицание, воодушевление и принятие. Но они сменяли друг друга, похожие на смутные настроения, не имея конкретных очертаний. Хана назвала бы цвет своего настроения, но не смогла бы охарактеризовать его более конкретным словом. То с тачки слетит колесо, то у Линн начнется приступ лихорадки, но кое-как за пару часов они добрались до жилища Берге и Ханы. За всё это время на пути никто не встретился – все затаились дома. Одну эмоцию девочка распознавала точно – злость. После общения с Марсом она уверилась в том, что люди должны смело и открыто взаимодействовать, не прятаться по норкам и не опускать глаза. Хана еще не поняла нового друга, не покидали сомнения в действительности произошедшего, но мощные волны проницательности, силы и сочувствия пусть и разбились о ее смятение и страх, но даже долетевшие мелкие брызги взбодрили и дали пищу ее размышлениям. Как-то интуитивно девочка ощутила, что их способ жизни противоречит человеческой природе. Таким образом, за мысленными рассуждениями, Хана и не заметила всей физической тяжести процесса спасения подруги, и злость заставила её разом сделать то, от чего выдохлись бы пара самых крепких, насколько это возможно, гардасхольмских мужчин.

На шум и звук знакомого голоса Берге открыла дверь и помогла втащить Линн. Мама приобрела более или менее здоровый вид. На шее намотан шарф, кровать заправлена и сухая.

– Сегодня же день вентиляции, забыла? Я всё высушила. После трав, которые ты принесла в последний раз, мне стало легче. Где ты их взяла? – Хана ничего не ответила и упала на кровать Берге, как мешок картошки, только теперь почувствовав усталость и жжение в мышцах.

Мать увидела тачку с полуживой Линн:

– Первым делом – сухая постель и свежие теплые калории. – Берге взялась приводить общую подругу в чувство.

Глава 9

Наощупь добредя до Тахиярви, Марс хотел было поваляться, но мужская половина невольных постояльцев дома Калле собралась зачищать многочисленные пепелища. Сонного мальчика тут же приобщили к работе. Наверное, так даже лучше. Во время тяжелой, а от лицезрения изменившегося облика города и гнетущей работы, все имели озабоченный вид и почти не разговаривали. Механические действия послужили возможностью проснуться и обдумать предстоящий непростой разговор с Калле. Работали до изнеможения, ломали почерневшие бревна, выкорчевывали остатки фундаментов, свозили пепел к одному условленному месту. Сегодня всем было странно не заниматься привычными делами, время замедлилось, чему способствовала пасмурная погода. К полудню разобрались примерно с четвертью домов и стали возвращаться.

Дома женщины и дети уже начали готовиться к обеду. Марс вошел в столовую: кипела слаженная работа. Дети мешали содержимое кастрюль, мыли и вытирали посуду. Самые крохотные окружили печь, и, поддерживая ладошками подбородки, следили за сохранностью пирожков. Всем известно, что это самая почетная и ответственная роль на кухне. В гигантской сковородке уже настаивалась под крышкой и дожидалась остальных блюд паста со сливками и ветчиной. За столом Эир нарезала томаты и травы для целого чана салата, а тем временем Вива – девочка десяти лет – мыла овощи в миске с водой и исправно подавала их маме. Когда приготовления были закончены и стали накрывать на стол, происходящее вовсе вышло из-под контроля и представляло собой хаос – все друг другу что-то передавали, громко давали ценные указания, гремели посудой. Каждый играл ключевую роль, без которой эта симфония шума не имела бы места быть. Сердце Марса чуть заметно сжалось – это напомнило ему большую семью, о которой он всегда мечтал.

Спустя бесконечность весь состав наконец разместился в длинном помещении столовой. Сияющие лица не могли скрыть, как все счастливы оказаться за одним столом и участвовать в этом балагане. Сидящие на соседних стульях помогали друг другу добыть нужную миску, дети хихикали в оживленной болтовне. Марс, тонкочувствующий и перенимающий настроения окружающих, сейчас усыпил свою бдительность – очевидно, что людям всепоглощающе хорошо, и мальчик расцвел. Пока глаза в безмятежном любовании и разглядывании соседей не набрел на Калле. Тот присоединился к трапезе незаметно, в суматохе сервировки стола.

Смуглое лицо будто посерело, взгляд перехватили по-прежнему выворачивающие наизнанку черные глаза. Было похоже на то, что это не Марс решил поговорить с мужчиной, а наоборот. Мальчик просто кивнул, в ответ получил то же и продолжил есть. Условились после обеда в кабинете.

Влившись еще раз в суету хора голосов, поучаствовав в уборке и мытье посуды, Марс выдохнул у двери Калле. Коротко постучал двумя костяшками пальцев и, не дожидаясь ответа, заглянул. Мужчина, не поднимая глаз, мягко закрыл дневник, в котором писал пару секунд назад. На носу у него сидели аккуратные прямоугольные очки. В них горячий восторг глаз укрощался, а остальные черты лица становились еще более изящными. В ногах лежал огромный, в несколько раз больше Калле, пес. Марс устроился у камина напротив собеседника.

– Ты единственный, с кем я могу обсудить некоторые темы.

– Например, исчезновение твоего отца и поджоги неизвестной этиологии? – Калле поправил очки указательным пальцем, его миниатюрные очертания тонули в глубоком кресле. – Пора взрослеть, мальчик мой, и я не только о тебе. Если быть честным, то даже моей семидесятилетней кухарке, как и остальным тахиярвцам.

У Марса невольно приоткрылся рот. А он зачем-то часами придумывал окольные пути, нейтральные способы незаметно подойти к теме. Давно пора привыкнуть, что с Калле можно забыть о продуманных заранее диалогах.

– Ты имеешь в виду…

– Да, всё не под контролем. Чем сильнее паника и смятение в душе у взрослых, тем сильнее они кичатся перед детьми своим всезнанием и показным спокойствием. Это инстинкт. Мы должны вас защищать, а для этого стать непререкаемыми авторитетами. Я видел, как ты маешься и тяжело миришься с бесхитростными отговорками матери. Слишком уж много ты замечаешь, не могу не позвать тебя с собой. – Марс обмер, Калле слабо улыбнулся и приподнял очки на лоб. – Проблемы текут к нам из Венеции. Ансгард и еще несколько лидеров нашего города застряли именно там. Там обитают такие же «уверенные взрослые» по отношению к нам, «детям», черт бы их побрал. И твой отец взбунтовался совсем как ты. Убрать вашу разницу в размерах и физическом возрасте, и можно будет поставить знак равенства.

– То есть там есть управляющие нами люди, и они тоже чем-то напуганы?

– Подозреваю, что так. Это в нескольких днях дороги, у нас есть пара отменных коней. Предлагаю распознать в наших соседях не менее пытливых и шилозадых.

– Ха-ха. Одну такую я уже нашел, вот только она не совсем наша соседка. Думаю, вы догадываетесь, что младшее поколение подозревает о существовании жизни вне города. Я познакомился с жительницей подземного города на другом берегу реки. Она панически боится ветра и падает в обморок от яркого солнечного света, но это все только физическое. Я заметил в ней главное – усталость и злость от постоянного страха и недоговоренностей. Слишком хорошо знакомо это чувство, разгляжу и с противоположного берега.

– Значит, знаешь про подземку. Удивлю тебя, если скажу, что пара лучших ученых оттуда – мои приятели в прошлом? – и, не дожидаясь ответа, – стержень и недовольство твоей знакомой – это здорово, но как она будет переносить дорогу? Организм быстро перенастроился на подземное существование, а их дети вовсе могут умереть при резком изменении условий.

– Хану готовили для надземных экспедиций, но не срослось. Так что все детство она систематически посещала поверхность. Она очень паникует, но если сосредоточиться на спокойствии, говорить обнадеживающие вещи, я чувствую, как напряжение спадает. Кроме того, у нее есть защитное снаряжение – костюм, очки. Мне кажется, если несколько дней подряд систематически гулять и заниматься с ней, объяснять, успокаивать и страховать, то ее будет не узнать.

– Удивительна твоя уверенность. И этим займешься ты?

– Боюсь, тут мои способности – мои враги. Я непроизвольно перенимаю некоторые ее эмоции, они слишком сильные. Конечно, большинство времени я непреклонен, но иногда самому начинает казаться, что ветер дует слишком громко, – поежился Марс.

– Понимаю, но проблема в том, что если мы попросим об этом твою противоположность – самого толстокожего из готовых помочь, затея обречена на провал. Менее чувствительный человек не переймет ее страхов и не поймет до конца, будет считать надуманными. Здесь все же нужен ты. Вы договорились о встрече?

– Да, завтра на мосту.

– Я пойду с тобой и понаблюдаю за вами. Сначала незамеченным, а потом, если будет позволять ситуация и состояние твоей знакомой – покажусь. Подумаю, чем можно помочь, – Калле откинулся на спинку кресла и вернул очки на переносицу.

– Только не забудь надеть солнцезащитные очки. Твои прожигающие взгляды ей пока точно не по силам. Она вообще не умеет смотреть в глаза.

Калле приподнял брови, собравшись было язвительно отреагировать, но передумал и просто прикрыл глаза в знак согласия. Марс понял, что разговор завершен, и пора покинуть кабинет, хотя и не хотелось. Здесь пахло причудливыми духами, ни на что не похожими, заставлявшими вдыхать глубже, немного восточными. Кожи правой половины лица слегка касался жар огня из камина. Но главное, его безмерно радовало разделить наконец с кем-то свои мысли. Он знал в Калле любовь к абсолютно любым людям и не ошибся.

– Кстати, не забудь покормить рыб в своей комнате. Корм в нижнем ящике стойки с аквариумом, – раздался в половину силы уже сонный голос из недр глубокого кресла.

– Будет сделано, – Марс лениво поднялся и вышел из кабинета.

Покормив рыб, мальчик впервые незаметно провалился в сон, без метущихся и сверлящих мозг мыслей и предчувствий. Утром Эир заглянула разбудить его: на часах 4:10 и мужчины уже собрались в столовой на завтрак перед второй частью работ на пепелищах. Не проснувшись, но приняв в кровати вертикальное положение туловищем и свесив ноги на противно холодный пол, Марс тягостно напяливал штаны. Нашел ванную второго этажа и умылся. К моменту, когда он спускался на завтрак, стало легче, в голове прояснилось от холодной воды. На столовую опустилась тяжесть: к сонным лицам механически подносились вилки с жареными сосисками и омлетом. Только двое негромко переговаривались, обсуждая фронт работ на сегодня. Между стульями неспешно плавала крупная фигура Фриты, убирающая грязную посуду. Марс из дымящейся кастрюли налил себе пару половников манной каши. Первая ложка обожгла язык. Ничего общего со вчерашней веселой суетой и ощущением себя частью одного сплоченного целого за обедом.

Тут на кухню впорхнул Калле. Элегантно одетый, свежий, сна ни в одном глазу. Он пожелал всем доброго утра, оставил пустую чашку из-под кофе и так же энергично, насвистывая что-то себе под нос, улетучился. Как не верить после этого в связь между внешним видом и внутренним состоянием? Так редко встречаются люди, излучающие полную внутреннюю гармонию. С начала подросткового возраста Марс формировал себя, поглядывая на Калле, отчего самолюбие покалывало в недовольстве. Но пример был более чем достойный, и мальчик ничего не мог с собой поделать. Беря себе черты и привычки от других людей, он не чувствовал кражи. Воспринимал это так, будто присоединяет к себе недостающие детали, обретает себя настоящего. Некоторые трансформирует ближе к себе. Формирует и собирает как пазл.

Но пора было вернуться к возрождению городка. Тяжелые часы работы пролетели незаметно. Сегодня рабочие мужчины ожили: утро прошло в песнях, подначивании друг друга и шутках. Только под конец, к обеду, затихли от усталости. Марс находился в режиме ожидания сегодняшней встречи. В нем густо разрастался интерес, как Хана примет Калле и отреагирует на его сумасшедшую идею.

Глава 10

В секции Берге и Ханы Линн заметно побелела и уже не так сильно контрастировала ярко-желтой кожей с тусклыми окружающими оттенками. Горячий обед и лекарства сделали свое дело. Хана посмотрела на дремавшую подругу. Как здорово было бы взять ее с собой на мост, ведь она – один из самых надежных людей. В Штрудхарте они постоянно выручали и помогали друг другу. Но реальность была такова, что за свои двадцать два года Линн ни разу не покидала подземелье. Резкий порыв ветра переломит лодыжки-спички, а солнце мгновенно иссушит почти прозрачную кожу. Но самое страшное даже не это, а то, как действует природа на психику, привыкшую к темноте, тишине, отсутствию любых раздражителей спокойствия. Даже ей, все детство регулярно поднимавшейся, это известно. А для хрустальной куколки-подруги случится яркий взрыв, первое и последнее впечатление.А потому пришлось пресечь мысли о Линн, осваивающей поверхность, на корню. Хане самой еще нужна помощь и огромная работа, и проводник из нее вышел бы никакой. Но несмотря на то, что пребывание наверху для нее пока практически одна борьба, ей уже много чем хотелось поделиться с гардасхольмцами. Хана заволновалась, вспомнив, что завтра будет что-то новое, встреча с Марсом и информация, возможно, собирающаяся изменить ее жизнь. До назначенного времени оставалась ночь и день в Штрудхарте. Чтобы ускорить его приближение, девочка умылась и аккуратно прилегла на кровать к больной подруге. Завтра вновь предстояло переделать дела на двух зонах, а потому нужно будет работать быстро, чтобы успеть на мост.

Сон был поверхностным, девочка просыпалась каждый час и проверяла самочувствие Линн. А потому в 4 утра уже лежала без малейшего желания продолжать. Чтобы не углубляться в мысли о том, что ждет ее сегодня, Хана решила начать собираться в Штрудхарт пораньше, а там делать работу неспешно и вдумчиво. Встав, она только нацепила одежду озябшими пальцами, дабы не греметь мисками и тазами, и вылезла в наполненный сквозняками тоннель. Когда доберется, позавтракает и примет душ по-человечески, решила девочка.

В Штрудхарте помимо душа, куда не замедлила заглянуть Хана, было и кафе, где неограниченно кормили работников блюдами с пылу, с жару из свежепойманных подопечных фермы. Вообще главные ученые фермы старались обеспечить максимальный комфорт, но проблема в том, что этот комфорт на ферме и заканчивался. Каждый, кто давал работу, старался сделать жизнь гардасхольмцев наполненной, удобной, счастливой. И им удавалось. Но отсутствие жизненно важных наземных благ и больных родственников это не компенсировало.

День в спокойно, но непрерывно выполняемом объеме работы завершился. Одетая в защитный костюм Хана уже стояла в общем земляном ходе, отделяемая от поверхности только крышкой люка. Она замешкалась, так как понятия не имела о том, какая сегодня погода. Открыв небольшую щель, девочка высунула обнаженную руку, которую тут же обволокло теплом – будто кто-то надел мягкую перчатку. Стало щекотно, Хана зажмурилась. Значит, солнечная погода с очень слабым ветром. На стекла очков девочка прилепила усиливающие эффект наклейки. Не дав ввести себя в заблуждение, надела плотные перчатки, ибо уже знала, как усилится ветер на подходе к Яку. В боевой готовности смахнула крышку и вывалила свое тело на траву. Даже в двухслойных очках природа сегодня слишком сияла, и только спустя пару минут Хана разлепила щелочки глаз. Оставалось надеяться на то, что день, клонившийся к вечеру, сам избавит девочку от раздражителя к моменту встречи на мосту.

Сначала встав на четвереньки, Хана отдышалась и огляделась. А после на подгибавшихся коленях заковыляла по лесу. Как назло, это была хвойная его часть, охотно впускавшая лучи до самой травы и не дававшая мягко привыкнуть. Так что сейчас выдалась отличная возможность почувствовать себя Лурком – их кротом. Слух у гардасхольмцев третьего поколения был уже усиленным, из-за чего слегка покачивавшиеся верхушки деревьев издавали звуки взлетавших ракет. Однако Хана, благодаря участившимся в последнее время вылазкам, открывала для себя новый способ уменьшения беспокойства. При повторении следующих слов: «твой организм всё преувеличивает, сбавь в несколько раз давление света и звука». Ум обладал бОльшим могуществом, и организму худо-бедно приходилось выполнять. В живом, проговариваемом вслух диалоге с самой собой, девочка добралась до моста. На месте она оказалась по ощущениям существенно раньше назначенного времени, так как не ожидала расправиться с дорогой так быстро. Качающийся в ритме течения Яка мост пустовал. Хана присела на его шершавую поверхность и погрузила взгляд в толщу воды у кромки понтона. Река, бившая во внутреннюю поверхность дерева моста, мягко укачивала. Посмотреть на золотую корку речной поверхности вдали не удавалось – слишком ярко, а вот вблизи лучи только мягко опускались в сторону дна, насколько хватало их мощи, пронизывали словно саблями толщу и освещали для Ханы происходящее. Сколько же под мостом копошилось рыб! Разных размеров, но одного вида, они сновали толстыми, но верткими ловкими тушами, иногда поднимаясь за глотком кислорода. Даже водным существам без поверхности никак, понимающе подумала Хана. Даже с учетом того, что для рыб вода органична, незаменима и приятна, и никто не запихивал их туда насильно. Попробуйте принудить рыбу ходить по поверхности! А у основателей Гардасхольма получилось.

Тем временем вдоль левого берега показалась фигура. Белобрысый Марс шел, подставив лицо солнцу и сощурившись. В размякшей прибрежной каше чмокали его шаги. Издали рука поднялась в воздух, ладонью к Хане.

– Встреча состоялась! – приблизившись и сев рядом, бодро констатировал Марс.

– Добрый день. Удалось что-нибудь узнать?

– Ты знаешь, кто такие лошади? Слышала о таком месте, как Венеция? – последовали встречные вопросы.

Откуда-то из кустов раздался короткий шорох и звук, похожий на «кря».

– Нам рассказывали о Венеции. Гардасхольм – место с нестандартными условиями жизни. В мире есть и другие, нам проводили лекцию, Венеция в их числе. Город в воде, где все перемещаются водным транспортом. А вот лаш… как там их? Еще одни наши соседи?

– Лошади. Животные, которых мы используем как транспорт. Высокие, мощные, с красивыми гривами и хвостами, которые можно заплетать в косы. Дело в том, что реакция моего друга превзошла все ожидания. Он утверждает, что ключ к свободе и причины лжи и заточения найдутся именно в Венеции.

Кусты еще настойчивее зашуршали, и оттуда бойко выскочила невысокая изящная фигура в плаще до земли.

– Только не волнуйся, это тот самый друг. Его зовут Калле.

– Рад приветствовать вас, Хана, – произнес мужчина и протянул ладонь для рукопожатия.

Девочка пробежала взглядом по облику: хрупкое смуглое лицо, необъятные лучащиеся уверенностью и успокоением глаза, утонченность в движениях и манерах. Она отзеркалила его движение и почувствовала твердое, но деликатное сжатие руки.

Все трое обменивались впечатлениями от встречи. Хана делала большие успехи и уже не падала в обморок при виде нового человека, но бдительности не сбавляла. Калле сообщил о том, что на такой случай привязал к дереву коня в паре минут ходьбы отсюда и можно поэкспериментировать с коротким совместным переходом и знакомством с большим животным, если Хана чувствует готовность. Ничего такого девочка, конечно, не чувствовала, ее мысли были разрознены и беспорядочны, но не смогла не согласиться.

Один из коней Калле – белоснежной масти с рыжей чубаростью в нетерпении затоптался на месте, завидев хозяина. У Ханы нижняя челюсть непроизвольно отвисла от вида этого создания. Высокое, длинно- и тонконогое, размахивающее густой белой шевелюрой сильными движениями мускулистой шеи. Приближаться было страшно, девочка делала шаги на негнущихся коленях. Калле громко поприветствовал животное, любовно потрепал по шее. Марс тоже встряхнулся, не забывая поглядывать за состоянием Ханы. Да и чего таить, ему было интересно, какое впечатление Буэнос произведет на подземного человека, общавшегося ранее лишь с кротами да пауками.

Тем временем конь фыркал и дыбился, перебирал копытами, волновался так, что Калле и Марс вдвоем не могли его успокоить. Настроение девочки передалось ему мгновенно.

Животные всегда ощущают страх на химическом уровне, их не обманешь как людей. Но если собаки и коты более деликатны, при симпатии к человеку могут и поступиться инстинктами и победить страх нежностью, то кони отличались полной беспардонностью. Не уверен, что справишься со мной? Лучше вовсе не подходи. Точные зеркала, лошади были подвластны и мягки только полностью обретшим гармонию и внутреннюю силу. Кто знает, позже размышляла Хана, быть может и насекомые действуют по тому же принципу? Но с ними она работала уже несколько лет, и не было ни намека на смятение от вида сотен надвигающихся ядовитых телец. Что не подвластно времени и опыту? Однако такая рассудительность появилась лишь по возвращении домой, а пока Хана попросила вернуться на мост от вида этого строптивого создания.

– Попробуй хоть прикоснуться, чтобы первый шаг был уже сделан, и в следующий раз будет легче, – тихо и успокоительно предложил Калле.

Марс, держа Хану за плечи, подвел к неистовствующему копытному, в то время как Калле сдерживал его. Девочка, закусив нижнюю губу, приподняла руку к крупной голове. Прикоснувшись к шелковой щеке, девочка почувствовала, как Буэнос затих, и облегченно выдохнула. Через секунду хитрюга резко извернулся ,схватил девочку за указательный палец, и потянул, пребывая в восторге от себя и затеянной игры.

Хана почувствовала жгучую боль, которая усиливалась, пока девочка пыталась вернуть себе палец. Наконец, Калле через беззубый край открыл рот коня. В двух местах выступили алые капли.

Обида подступила к горлу, хотелось плакать.

– Он не со зла, – снисходительно вступился Калле. – Ты подумай только, такая махина, а максимальный вред – царапина на пальце. Если бы ты ему не нравилась, он бы себя так не вел. Просто неумело попытался разрядить обстановку, снять напряжение, – он подмигнул Марсу.

– Тот еще павлин, – поддержал юноша.

Хана замотала палец найденным в кармане платком. Она не издала ни звука, но в глазах стояли блюдца слез, еле удерживаемые от падения веками. Подняла глаза на Буэноса. Дурында уже стоял, слегка опершись о Калле, и пытался достать подвижными губами до ветки дерева на 20 см выше его головы. Хана рассмеялась. И тут же прикрыла рот рукой. Смех ее оказался, как тонкий звон мельчайшего колокольчика. Таким его еще не слышала даже сама девочка.

–Что ж, полдела сделано – знакомство состоялось. Осталось только научиться ездить, – подытожил Калле.

– На этом!?

– Остальные еще хуже, поверь. Тебе бы теперь почаще видеться с ним. Чесать бока, ковыряться в копытах, устанавливать контакт. Слышал, ты химичишь на ферме насекомых? Можешь приходить на рассвете на конюшню, в это время там еще никого. Мы покажем куда идти. Справишься с дорогой?

Хана не успевала перерабатывать бросаемые ей слова Калле, одно чуднее другого. Но на всякий случай на все вопросы отвечала «да».

– Я могу встречать тебя утром на мосту и доводить до конюшни, – подтянулся Марс.

– На том и порешили! – заключил мужчина.

Девочка подошла к Марсу и в третий раз посмотрела ему в глаза. В них мальчик прочитал немой вопрос и недоумение.

– Ты совершенно точно справишься. Просто приходи завтра на мост к рассвету, – констатировал мальчик.

Глава 11

После встречи Ханы с Калле и Марсом каждый ее день на ферме предварялся походом на конюшню. Берге и Линн пребывали в недоумении от того, что Хана после фермы, не ужиная, падает на кровать и отключается, пока голова еще летит к подушке. Обе они находились в ремиссии, Линн уже вернулась в Штрудхарт, но продолжала жить у мамы с дочкой. Берге тоже вернулась к работе – она устанавливала и чинила освещение в подземных ходах. Снова энергичные, они не понимали, что произошло с Ханой. Обычно после возвращения с фермы девочка могла больше часа фонтанировать о произошедшем в Тропиках, о проделанных экспериментах. Затем, когда лишалась слушателей, от усталости засыпала за едой, или прямо у входа в жилище с пригревшимся под боком длинноносым Лурком. Теперь же Хана покидала нору еще в ночи, а возвращалась вечером, румяная и будто порозовевшая, не в силах вымолвить ни слова.

Тем временем девочка успевала проживать два полноценных дня за один – к смене в Штрудхарте добавились каждодневные вылазки в чужой город с целым получасовым путешествием до него по поверхности. Налаживалось почти полноценное общение с Марсом во время дороги до конюшни. Тот с открытым ртом выслушивал подробности устройства Штрудхарта, ведь в Тахиярви верхом технологий считался летний душ.

А вот с лошадьми всё шло не так гладко. Калле каждый день знакомил девочку с многочисленными обитателями конюшни. Хану поражало, как миниатюрный элегантный человек превращался в повелителя мускулистых гигантов, они оживлялись при его появлении и льнули носами к смуглым щекам. Когда же очередь доходила до Ханы, кони настораживались. Девочка каждый раз старалась мобилизировать все силы, чтобы быть отважной и спокойной. Ей хотелось доказать Калле, что и подземный человек легко поладит со своевольными надземными существами. Но Хана слишком много думала о мнении учителей. Лошади чувствовали ворох мыслей и суету.

Ситуации помог случай. На пятый день визитов проводившему ее Марсу нужно было бежать готовиться к работе, а Калле задерживался. Взяв обещание не заходить в денники, юноша умчался на помощь городу, а Хана осталась в полумраке конюшни. Большинство лошадей еще спали и выдыхали сонный пар бархатными носами, он подсвечивался первыми рассветными лучами в виде маленьких облачков и развеивался в центральном проходе между стойлами. Умиротворение затопило девочку. В воздухе стоял запах лошадей, не навоза, а именно их уникальный теплый аромат, который обычно ощущается, только если поднести нос к носу.

Буэнос не спал, и когда Хана встала напротив его стойла, вперился в нее внимательным вопрошающим взглядом. Девочка поняла, что сейчас ни перед кем не нужно показывать свою бравость, и, парадокс, прониклась только дружественными и теплыми чувствами к сонному существу. Долго не думая, отперла засов и вошла в денник, прикрыв за собой дверь. Хана мягко поднесла ладонь с маленьким яблоком к тянущейся морде. Пожевывая угощение, Буэнос фыркнул, окатив руку горячим дыханием. Девочка бережно гладила пятнистого коня по широкой шее, а тот спокойно стоял, обходясь без обычных толчков носом в плечо или нетерпеливых шагов на месте. Когда Хана переходила на другую сторону, успокоенный строптивец водрузил голову ей на плечо не в полную силу. Девочка замерла, стараясь утихомирить восторг и всепоглощающую нежность к новому другу.

– Кто бы сомневался! – раздался негромкий голос незаметно подошедшего Калле. – В мужской компании шифруется неприступностью и брутальностью, а наедине моментально растаял. Кажется, леди, вы нашли своего коня. Точнее, он вас. Пора учиться держаться в седле.

Конечно, проницательный Калле сразу понял, что случилось. Более того, ждал снаружи конюшни на случай, если что-то пойдет не так. Без опеки девочка расслабилась и успокоилась, животные ведь совсем не требуют нашей обычной собранности и осторожности, показушной смелости, и раскусывают ее с легкостью. Необходимо было дать Хане немного самостоятельности. Для него граница между заботой и вредом оставалась пока туманной и неопределяемой.

– Все дело в том, что ты спокойна, нет раздражения и близости отчаяния от множества неудачных попыток, – разложил по полкам для Ханы произошедшее Калле.

Проницательный и тонко чувствовавший Марс долго рассказывал ему, как перенимает во время общения с Ханой какие-то смутные, скомканные сгустки эмоций. То, что испытываешь, когда тебя разрывает, но стоит подумать – чем и почему, и высокое напряжение схлынет. А потому каждый из них старался ненавязчиво освещать и формулировать, какие эмоции испытывает девочка, ибо градус ее переживаний был настолько высок, что только вредил.

С этого дня и начались занятия верховой ездой. К счастью, страха высоты после шастанья по району ядроскребов у девочки не было и в помине. Сев на Буэноса, она только хмыкнула. С немыслимыми на первый взгляд заданиями вроде соединения стоп за спиной с наклоном туловища вперед, да пересаживаем на лошади на 180 градусов, лицом к хвосту, и обратно, давались новоиспеченной наезднице на удивление легко. Но через 5 минут Хана уже полностью выбилась из сил из-за слабости мышц.

– Если завтра всё будет болеть так, словно ты умираешь – не пугайся. Аккуратно встань и попробуй размяться, – наставлял Калле.

Одним словом, подготовка выходила прямо спартанская. Шли недели. Лицо девочки обветрилось до состояния неузнаваемости. С него можно было собрать пару сот грамм кусочков отслоившейся кожи. Паника от легкого дуновения уже не начиналась, но осадок тревоги всегда поднимался и рассеивался в душе. Дома ужасались происходившим изменениям, однако Хана отмахивалась, говоря, что ей полюбилось сидеть рядом со входом в город и наблюдать за меняющимся небом, погодой. Уверенность в том, что проверять никто не станет, была непоколебима. И так оно и было.

Глава 12

Марс одновременно и ждал, и отодвигал наступление того самого утра. Шестеро всадников заканчивали последние приготовления, застегивали сумки, проверяли силу натяжения амуниции на своих конях. Контуры их смягчены утренней дымкой, разговоры приглушены шелестом сонного, еще не разогнавшегося Яка.

Он ждал приключения все последние годы, но теперь ощущал тревогу и легкое раздражение. Мечтатель по природе, он был из тех, кому сладостнее ожидание десерта, чем сам десерт, в котором может оказаться в избытке сливочного масла, суховатые коржи или приторно-сладкий крем. В мечтах же все совершенно, и чувства твои совершенны, как и поступки и реакции на неожиданности. В грезах они выточены и продуманы до мелочей. Ты всегда спокоен и смел, говоришь остроумно и метко. А в реальности возможность сесть в лужу поджидает на каждом шагу, в предвкушении потирая лапками.

Мальчик очнулся и оценил со стороны тревожную бегущую строку в своей голове. Такое малодушие возмутило его. Ведь в речных письмах в бутылках он описывал настоящие приключения, а не их ожидание, а значит, настоящий вкус содержится только в них?

Выехать решили в середине апреля, ибо температура уже благоприятствовала долгим переездам верхом.

Вороной Бранд разрезал тихий воздух возмущенным ржанием, когда Марс накинул ему на круп двойную сумку, части которой соединялись широким ремнем. Благо Калле скомандовал отойти от Тахиярви, неся все в руках и спешившись, чтобы завершить приготовления в отдалении от города.

– Удачи тебе с этим жуком, – усмехнулся Калле, любовно глядя на строптивого, черного с коричневыми подпалинами, словно тлеющий уголь, Бранда.

Его начали объезжать только пару недель назад, и, такого непривыкшего к людям и диковатого, но с отменными физическими характеристиками, можно было доверить только чуткому и эмпатичному Марсу. Того, кто так легко ладил бы с лошадьми, в городе больше не имелось. Гром, гигантский сенбернар Калле, вышагивал рядом с мальчиком и во время возмущенного возгласа коня слегка прихватил его за заднюю ногу над копытом, усмиряя, на что Бранд ответил мощным махом, но копыто лишь просвистело мимо удивленной собачьей морды.

Эту гору мышц, густой шерсти и энергии Калле просто не мог оставить в городе. В том, что крупные лапы, напоминающие медвежьи, преодолеют те же расстояния, что и лошади, можно было не сомневаться. Кроме того, фантазировал Марс, если бы в их компании имелся ребенок, того запросто можно было бы усадить на пушистую спину, по высоте не намного ниже Бранда, но мягкую и широкую.

Подростки предлагали усадить на Грома маленькую хрупкую Линн, которой верховая езда давалась очень тяжело. Но Калле перенаправил их предложение к черту, а затем объяснил, что позвоночник собаки не приспособлен к перевозке людей.

Да-да, Линн ехала с ними. Выздоровев, подруга подкараулила вечно сбегавшую Хану и выпытала правду. Та испытала огромное облегчение, разделив последние события с Линн. Теперь Хана была уже опытным надземным лазутчиком и стала обучать подругу. Линн куда быстрее в заботливых руках освоилась наверху, ибо ее наставница понимала до мелочей ее чувства и борьбу с подкашивающими факторами природы. В отличие от Ханы, которая разбиралась в себе и искала способы примирения и снижения уничтожающего действия надземной среды самостоятельно.

Теперь девушки ехали параллельно и восторженно щебетали друг с другом. Нельзя было не засмотреться на эту картину: вдоль свежего торопившегося Яка степенно шагают два коня, поймав ритм и синхронизировавшись, длинные хвосты подметают дорогу, очищая от остатков утреннего тумана и освобождая пространство для света, пробирающегося кое-где между тенями от листьев. Бесцветные, тонкие, стекавшие до пояса волосы Ханы стали светло-русыми, с легким золотисто-рыжеватым отливом. Прозрачная ранее кожа преобразовалась в светло-розовую, а силуэт осинки немного окреп, и уже не казалось, что девочка может надломиться в любую секунду, пока стоит. Золотистые ресницы стали заметны и мягкими светящимися ореолами подчеркивали серые, строгие и цепкие глаза.

Темно-серая масса до лопаток Линн превратилась в каштановые локоны, которые содрогались и переливались при каждом шаге коня, а черные как смоль ресницы сделали выражение лица мудрым и еще более печальным. Карие глаза смотрели так, будто их обладательница и так все уже понимала, но ты давай, расскажи свою версию.

Одним словом, всё время адаптации девочек к надземному миру, природа тешилась, раскрашивая их яркими красками на свой вкус. Старалась подобрать оттенки тончайшим, психологичным методом, рассматривая каждую черту, каждое мимическое движение. А теперь могла с гордостью любоваться творением. И не только она.

За ними по тропе следующим ехал Гисли – счетовод Тахиярви и пятый участник Венецианского похода. Мужчина выделялся обольстительной, слегка приторной улыбкой и пышными, идеально подстриженными и уложенными темными усами. Мягкий взгляд светло-карих глаз вкупе с той самой улыбкой располагал всех. За витриной кошачьего, обволакивающего выражения глаз томился острый ум, математический склад которого решал все проблемы Тахиярви, имеющие численное выражение, будь то торговля с другими городами или весенний выход Яка из берегов на критическую высоту.

Гисли всегда щеголял по городу в ярких, эксцентричных нарядах, но главной узнаваемой особенностью оставались шарфы. Сейчас шею модника обнимал пестрый шерстяной платок с африканскими узорами в виде желтых слонов и обвивающих их переплетенных растений.

Марс наблюдал за такими разными участниками экспедиции, пока взгляд не задержался на Саге – лошади Калле. Принадлежность к аппалузской породе и определенно самый красивый лошадиный окрас, который он видел. Когда Калле только привез ее, конюшня на первое время превратилась в музей для всех жителей города, ходивших поглазеть на заморское чудо. Голова, шея, грудь и передние ноги были целиком черными, а затем цвет оканчивался завихрениями и витками. Вторая половина Саги осталась белоснежной. Будто бы лошадь с разбегу влетела в черное облако, но пигмента не хватило, и его границы отпечатались навсегда в виде черных языков пламени, оказавшихся бессильными поглотить огромную поверхность величественного существа. Как-то Марс на примере Саги, пока та гуляла в залитой солнцем леваде, объяснял детям любовь светила к черному цвету. Приподнимая за подмышки малышей с приготовленными, выставленными вперед ладошками, мальчик подносил их сначала к шее Саги, а и затем к белому боку. Забавляться реакции на удивленных личиках можно было бесконечно. Ребенка, оказывавшегося ногами на твердой земле, тут же сдувало к родителям или друзьям, где он с восторгом делился непонятным открытием об обжигающей шее и прохладном боке одной лошади.

Вспоминая, Марс не мог сдержать улыбку. Сейчас каждый всадник в цепочке бредущих след в след коней, кроме Ханы и Линн, молчал и думал о чем-то своем. Но каждый – не о грядущей Венеции, а о том, что осталось дома. Как с исчезновением справятся близкие, ведь поход пришлось сохранить в тайне.

Сосущая тоска напала на Марса при мысли об Эир. Всю жизнь они с Ансгардом поддерживали с сыном нетрадиционные, редкие отношения: когда все равны, а конфликты решаются только спокойными разговорами. И родители были коронованы в глазах Марса как более знающие совершенно естественным, ненасильственным образом. Получив к шестнадцати годам рассудительного, с феноменально развитым эмоциональным интеллектом юношу. Но когда доверие стало нужным как никогда, Эир оступилась, забыв о рентгеновском зрении сына, просвечивающем не размеры и плотность органов, а более тонкую материю. Злость на Эир и нежные чувства к Ансгарду и посадили его в седло на пути к чему-то зловещему и неизвестному. Как ни странно, иногда именно отрицательные чувства – лучший рычаг добра. Стыд невежества, злость по отношению к лжецам и обидчикам слабых, отчаяние от обилия проблем. Главное не забывать, что эти чувства созданы в помощь и должны придавать сил для исправления ситуации. Если оставлять их внутри и направлять на себя, выйдет лишь разрушающее, извращенное подобие этих благородных, очищающих чувств.

– Ай! – вскрикнула Хана, едущая впереди и накрыла затылок ладонью.

– Ау! – и Линн стала тереть левое плечо. – Кто решил разрядить обстановку киданием камнями?

С завершающим цепочку Марсом поравнялся мужчина на лошади из их конюшни. Но мужчина совершенно незнакомый, с высоким хвостом бледно-каштановых волос и выделяющимся римским носом с горбинкой и загнутым вниз кончиком. Задрав подбородок, он невозмутимо прошествовал мимо Марса.

На шум обернулась Хана:

– Кьярваль! Какое облегчение! Дак ты тоже можешь находиться на земле. Как ты узнал о походе?

Не отвечая, мужчина проследовал и мимо девочек и поравнялся с Калле. Мужчины спешились, и все остальные в шеренге остановили коней. Двое стояли и смотрели друг на друга так многозначительно, что остальные спутники, задержав дыхание, наблюдали с непониманием: или они сейчас обнимутся, или достанут мечи.

– Прошу приветствовать моего кровного брата. Только кровного, – нарушил молчаливое противостояние Калле.

Слишком разные, они освещались солнцем, светящим в глаза участникам экспедиции, силуэты резко римского и греческого профилей. Изящный Калле с правильным носом, низким лбом и огромными глазами и долговязый Кьярваль с орлиным профилем и все также в высоких сапогах.

– Не прошло и двадцати лет. Зачем бесцветным подземным кротам понадобилась правда и подвиги? Не проще ли зарыться туда, где никто не побеспокоит? – карие угольки Калле воспламенились, обычная восторженность конденсатом испарилась.

Марс подумал о том, что видеть, как его кумир впервые не может контролировать свои эмоции – действительно исторический момент.

– У меня свои причины, которые тебя не касаются, произнес глава Штрудхарта и через пару секунд добавил: – рад видеть.

В ответ на это Калле занес ногу в шаге навстречу, а через миллисекунду братья уже бросились друг к другу в крепком, каком-то даже надрывном и отчаянном объятии. Произошло это синхронно, обоюдно и очень быстро. Разорвав крепкий узел объятия, Калле обнаружил на своих щеках два полноводных ручья и в удивлении отвернулся от спутников. А от Ханы не ускользнуло то, как прямо Кьярваль смотрел в глаза брату, в самые сложные в ее жизни глаза. И даже не в них, а через, прямо в Калле. Не покидало чувство, что сейчас за десяток секунд состоялся разговор, который обычно занимает у людей не меньше пары часов.

Очнувшись и переведя взгляд на лошадь Кьярваля, Калле усмехнулся:

– Нехорошо красть чужих лошадей, дорогой человек.

– Ничего не поделаешь, увеличенные транспортные кроты еще не выведены, но работы ведутся, – ученый оглянулся и подмигнул своим коллегам.

Девочки улыбнулись.

– Но как Штрудхарт будет существовать без вас? Всё же пойдет на спад за пару дней без рассудительной строгой руки, – одумалась Линн.

– А о том, как обойдется ваша любимая ферма без вас, вы не задумались перед тем, как бежать? – последовал ответ. – Толковых людей у нас в достатке, главное, чтобы здоровья хватило, уж им смело можно доверить Штрудхарт.

Участники похода успокоились и вновь взобрались на коней. Теперь разговаривать никому не хотелось, и шеренга выровнялась в единую линию длиной в семь лошадей и одного сенбернара.

Як превратился в тихую равнинную речушку с прозрачной водой и тихий шелестом. Порогами он отличался только в районе двух противобережных городов. Здесь у берегов, убаюканные тихим течением на поверхность воды прилегли листья кувшинок, располагаясь небольшими группами и составляя архипелаг лягушачьих островков. Кваканье их обитателей разбавляло сладкую песню лесных птиц громкими жизнеутверждающими, но немного фальшивыми акцентами. По тропе к реке совершали главное свое путешествие маленькие лягушата. Трава между тропой и Яком кишела ими, и если людям эти крохи не более трех-четырех миллиметров были незаметны, то для грома составляли отличный досуг. Медведеподобный пес превращался в щенка, когда опускался на передние лапы и вилял хвостом, подпрыгивал, вместе с чем длинные уши комично взлетали, и старался поймать вчерашних головастиков клацающей пастью. А после в несколько прыжков нагонял хозяина и снова принимался за игру.

А вот лес слева от путников был буйным и запущенным, совершенно диким и обильным. Мхи разной степени курчавости оплетали всё своим глубоким зеленым цветом и нежной текстурой, придавая лесу сказочность. Верхушки высоченных деревьев где-то далеко покачивались, почесывая небо и накручивая на себя как сахарную вату воздушные облака. Солнце пригревало особыми весенними лучами, жгучими и торжествующими, в отличие от мягких и не кричащих осенних. Хана и Линн с такими проявлениями природы уже справлялись без защитных скафандров и учились наслаждаться ими. Равнинный пейзаж не пестрел валунами-гигантами, скалами и предгорьями, но вскоре обещал начать меняться, ибо основной путь лежал через Альпийские горы.

А пока путники наслаждались спокойной природой, не захватывающей, но опутывающей и завораживающей своей деликатной вкрадчивостью.

Глава 13

День в усталости терял яркость, уступая место сумеркам, а по пути еще не встретилось ни единого трактира и места для ночлега. Вдали виднелось крупное озеро, окруженное холмами, а на ближайшем к ним берегу – шпиль католического храма. Путниками единогласно решено было узнать в нем о близости приютов для путешественников.

Подъехав к храму, члены экспедиции обнаружили, что высокие тяжелые двери распахнуты. Гисли и Марс вошли в готическое сооружение, изливая друг другу свой восторг по поводу масштабов красоты, ведь за пределы пряничного Тахиярви почти не выезжали.

Внутри происходило нечто завораживающее. На скамьях для прихожан свободные места остались только в последних рядах. Интерьер храма был довольно аскетичным, каменные стены подсвечивали красные лампы снизу, зловещие лучи кверху рассеивались и окутывали зрителей таинственным свечением, отчего те казались загипнотизированными. Для замерших фигур а капелла пели четыре девушки в бордовых шелковых платьях до пят и того же тона длинных перчатках. Голоса их переливались насыщенными разнообразными тонами, три пели а капелла, а четвертая пела традиционный альпийский йодль.

Марс с подкосившимися коленями осел на скамью, а Гисли вышел рассказать остальным. Путники решили, что Калле, Кьярваль и Гисли останутся присматривать за лошадьми, а остальные могут подождать окончания концерта внутри.

Мужчины с семью уставшими за день дороги лошадьми стояли на краю маленькой площади перед храмом. Окружающий лес и озеро накрыли тяжелые сумерки, которые вот-вот перейдут в настоящую ночь.

– Так вас разделили не при рождении, раз вы друг друга неплохо помните? – не теряя времени, задал вопрос Гисли.

– Да, мы начали жизнь одной семьей под землей. Сначала родители разделяли взгляды о безопасности, и когда мама забеременела, приняли решение спуститься и приспосабливаться к новому образу жизни. Но с течением времени отец, наблюдая за женой и нами – чахлыми мышатами, стал подначивать мать к возвращению. Но родителей матери на поверхности растерзали у нее на глазах, и ничего о жизни там она и слышать не желала. Нрав у обоих отличался горячностью, и каждый день земля сыпалась с потолка всей секции на головы от крепкой гулкой брани, пока летней ночью, когда нам было по четырнадцать, отец не взял полуспящего меня за руку и не привел к добрым людям в Тахиярви. Он любил всех нас одинаково сильно, а я первым попался под руку во время ночного побега. Забрать обоих и оставить жену одну – означало обречь ее на гибель, ведь она спускалась в это жалкое убежище ради нас.

– Куда уж более жалкое, – уязвился Кьярваль, – настолько, что в развитии оставило надземный мир в паре сотен лет позади.

– Если бы так случилось от вашего бескорыстного стремления вперед, а не от необходимости выживать, – как всегда при разговоре с Кьярвалем активно жестикулировал, теряя самообладание, Калле.

– Главное – результат, пусть тебя не волнуют наши мотивы, – парировал Кьярваль.

Каждый из них горячился от любого брошенного слова брата, между ними словно была натянута тугая пружина.

Своеобразное проявление любви прервалось выходом людей из храма. Ручеек зрителей изливался из широкого проёма, уже ночной свежий приозерный воздух площади наполнился возбужденным гудением множества голосов. Детское лепетание, звенящий смех женщин в накидках до земли с металлическими застежками на груди в виде разных животных и разговоры мужчин, многие из которых были в шляпах с залихвацки торчащим пером. Некоторые из них приподнимали головные уборы, приветствуя ожидающих, в ответ Калле, Гисли и Кьярваль кивали, синхронно с движением опуская веки.

Наконец в конце ручейка показались знакомые лица, украшенные изумлением и блаженством, а у Ханы и Линн и влажными глазами. Одухотворенные произошедшим, девушки выглядели расслабленными и умиротворенными.

Позади шла Уна – последняя участница экспедиции и поддерживала под руку служителя храма, неспешно беседуя с ним. Тучный дедушка едва передвигал ноги, но бодрился и улыбался серьезной спутнице. Девушка присоединилась к авантюре Калле в последний момент. Правильность и противоречивость долго не позволяли ей нарушить свой привычный уклад жизни, но многолетняя дружба с Калле не позволила остаться в стороне. Уна вот уже восьмой год после совершеннолетия жила одна в миниатюрном домике с теплицами вокруг. По утрам она продавала цветы, выращиваемые в теплицах, на рынке, а днем писала заметки для Тахиярвской газеты, которую за исключением мелких поручений создавала сама. Уну считали настоящей пчелкой, строгой, деятельной, ответственной и презирающей праздные развлечения, несмотря на молодые годы.

Кьярваль робел в присутствии серьезной девушки с властным глубоким голосом и не задерживал на ней взгляд, но теперь, когда та увлеклась разговором со священником, мог всласть насмотреться. Из-под тонкой красной шапки свисали медные локоны чуть ниже плеч, круглый рот с пухлыми губами. В повороте к священнику становилось заметно, как верхняя капризно вздернута в верх. Упругие круглые щеки в редкой улыбке становились похожи на маленькие яблочки, но более естественным для Уны являлось задумчивое выражение лица с поджатыми губами и едва заметными ямочками.

Калле не обошел вниманием завороженного брата и хитро сощурился.

Тем временем толпа рассеялась по берегам озера, утыканного белыми домиками с красной крышей, а Уна со священником под руку подошла к остальным.

– Приветствую! – раздался хриплый голос служителя храма. – Дочь моя рассказала о вашем грандиозном пути, но, к сожалению, в селении нет гостевого дома. При храме есть конюшня с крупной левадой, в которой сегодня лишь доживают свои года две клячи. Вы можете оставить коней там, конюх позаботится о них. А сами переночевать в храме. Полагаю, после сна на узких деревянных скамьях вы завтра попадаете с коней. – Священник замолчал и часто задышал, сопровождая это странным звуком на выдохах. Марс улыбнулся, дабы поддержать не очень заразительный смех. – Кхм, – продолжил дедушка, – в шпиле достаточно много места, и регулярно меняется сено, чтобы впитывать излишки воды, так что там вам может быть вполне приято, если не страдаете клаустрофобией.

Уна и Калле с улыбкой переглянулись и посмотрели на вчерашних жителей тесного подземелья.

Марс поклонился священнику, а Калле подошел к нему:

– Словами не сказать, как мы вам благодарны! И это чувство станет просто необъятным, если вы скажете, что полезного мы сможем сделать завтра утром по хозяйству, чтобы облегчить вашу жизнь. Такая орава своей пропастью энергии от любой работы в мгновение не оставит и следа, как саранча опустошит ваше поле забот.

– Можете привести нам в порядок небольшой огород, из-за сорняков не видно посаженных ростков, а у большинства служителей позвоночники уже не те, – не смущаясь, предложил священник.

Калле и Марс с готовность кивнули, и вся компания стала готовиться ко сну – отводить лошадей в конюшню, кормить и поить их, а также разводить на берегу костер для ужина. Гром возбужденно сновал между людьми, деловито толкая всех мордой как бы поторапливая.

Уже в глубокой ночи компания поужинала супом из разведенного в кипятке сухого мяса, а также сухарями с сыром, душистый ломоть которого вынес им священник.

– Как вы чувствуете себя теперь, после достаточного времени вне подземелья? – обратилась Уна к девочкам, сидящим, прислонившись друг к другу плечами.

– Когда нет паники, и даже если организм не справляется, можно хоть как-то себя убедить, успокоить, красота природы начинает плавно проявляться. Так странно, когда самое ужасное становится для тебя самым прекрасным, ведь я не ходила в надземные экспедиции в детстве как Хана, всё мое представление складывалось из рассказов окружающих, которые от передачи через три поколения исказились донельзя. А первоисточник – перепуганные люди, которые и забрались в подземелье. Ну и рассказы Ханы, конечно, весьма отличавшиеся от остальных. Пожалуй, если бы в течение нескольких лет периодические ее сообщения не вступали в спор с уже сложившимся мнением, то я бы слишком глубоко проросла и укрепилась в страхах, руководящих жизнью Гардасхольма, – глаза Линн заблестели.

Девочка, похожая на грустного олененка за несколько недель взаимодействия с поверхностью стала выглядеть на свой возраст, превратившись в яркую девушку. И дело тут не только в цветах волос, бровей, кожи. Перед первым выходом она казалась двенадцатилетней малышкой, хрустальной куколкой, законсервированной и безжизненной. Теперь лицо оживилось мимикой, разнообразными переживаниями, по бокам губ появились мимические морщинки, которые очень ей шли. Под кожей стала пульсировать преображающая живость.

– Как же я вам завидую, – подал голос Марс, – каково впервые увидеть реку, дерево в двадцать два года. Точнее, я завидую только эмоциональной составляющей. Можно подключить фантазию и представить, но в полной мере мозг все равно не обманешь.

– Твои максималистские годы возводят в романтичные, уникальные переживания довольно приземленные, неприятные ощущения, – Кьярваль знал, о чем он говорит. – Девочки, освоившись, могут любоваться луной и зыбкой дорожкой на воде, ею оставляемой. Но вначале это просто животный страх, это болезнь. Ничего возвышенного нет в том, что на тебя оглушительно кричат, так, что лучше бы голова лопнула, а к глазам прислоняют раскаленные угольки. Согласен? А именно так бы ты ощутил свою первую встречу с его величеством Солнцем. А как тебе фантазия, в которой тебя хлещут по всей поверхности кожи десятками кнутов, оставляя кровавые следя и сдирая поверхностный слой кожи? Так бы тебя поприветствовал свежий речной ветерок. – Мужчина объяснял беззлобно, но эмоционально, тема очень его взбудоражила.

– Значит, ты уже не так рьяно защищаешь треклятый подземный образ жизни? – будто бы только сейчас очнулся от дремоты Калле, не собираясь упускать возможность уколоть брата любимой иглой.

– Это сейчас не имеет значения. Речь идет не о жизни, а о выходе из этой жизни, перемене ее на вашу, надземную, встречающую хрупких гардасхольмцев жестокостью и хищно разверзнутой пастью.

Слишком непохожие люди сидели у костра, с кардинально разным прошлым и будущим, но мостики между ними постепенно, с трепетом и осторожностью перебрасывались. Прямо как первый мост через Як между Марсом и Ханой.

Хана тем временем умудрялась наслаждаться даже спорами, она ловила момент, не вступая в разговор, обнаружив в себе необычайное удовольствие от нахождения в обществе и разговоров о постороннем, абстрактном. В небе светила луна со слегка отгрызенным правым боком, а вокруг неё четверть неба занимало бледное, едва заметное световое кольцо. О происхождении явления девочка не имела представления, а спрашивать почему-то не хотелось. Не давало погрузиться в легкий сон зудящее чувство тяжести, будто что-то хочется сбросить, избавиться от груза. Чей-то навязчивый взгляд или действие луны, взвинчивавшее нервы? Хана устало закрыла глаза.

Глава 14

Наконец путники поднялись в основание шпиля. Хана убедилась, что сена тут действительно в избытке, а стены, точнее одна цельная круговая его стена уходила ввысь, сужаясь и заканчиваясь где-то далеко, во мраке. Места оказалось намного больше, чем казалось по узкому шпилю снаружи храма, но все равно не отступали мысли о медленном сужении шпиля у основания, до тех пор, пока он не окружит и не раздавит тушки ее спутников. Девочка упала в мягкий глубокий слой сушеной травы примерно на 9 часах утра на круглом циферблате пола. Остальные раскидали сонные тела по всей поверхности, предварительно задув свечи, импровизированный чердак погрузился в непроглядную тьму.

Девочка очень любила перед сном пожонглировать мыслями, предвкушая предстоящий день, особенно когда было что предвкушать. Но не успела, день на лошади дал о себе знать. В эту ночь Хана увидела пока что лучший сон в ее жизни.

В нем девочка жила в городке рядом с озером, на берегах которого они остановились. Жила одна на холме в маленьком бревенчатом домике с одной комнатой и печью в ней. Зеркальная поверхность озера виднелась из окна в паре километров внизу у подножия холма.

Однажды ночью она спала, как всегда пригревшись у печи, и была разбужена шумом и треском. Обмотавшись лоскутным одеялом, Хана вышла из дома и увидела перехватившую дыхание картину: Луна критично приблизилась к Земле, занимая четверть неба. На огромном светящемся небесном теле все неровности и кратеры можно было разглядывать словно через телескоп. А рядом, дальше отЗемли – в три раза меньше Луны, но тоже отлично просматривалась то ли планета, то ли звезда, объятая пламенем. И каждый полох огня виднелся девочке с порога ее дома.

Вторя небесному авралу, пожар съедал и соседний берег озера. Треск, разбудивший Хану, раздавался именно оттуда. В голове у девочки пронеслась мысль: «После такого зрелища и умереть не жалко». И почему-то вернулась в кровать, мгновенно уснув.

Через неопределенный отрезок времени Хану вновь разбудили, теперь стуком в дверь. На пороге стояла девочка лет десяти, жившая во сне в соседнем доме. Маленькая соседка указала на озеро и посоветовала спасаться, ибо через пару часов весь город будет затоплен. Хана поблагодарила, и спасительница убежала, после чего жительница самого маленького домика вышла оглядеться. Небесные светила все еще пылали в феноменальной близости от Земли, а снизу подбиралось озеро. Оно вышло из берегов и находилось уже в двадцати метрах от Ханы. Двигаясь медленно, но верно, водная гладь поднималась, съедая холм, подбираясь к верхушке со скоростью, напоминающей неспешную походку среднестатистического человека.

Одумавшись, девочка вернулась в дом, схватила сумку с самым необходимым, засунула Лурка, своего крота, под мышку и выскочила в ночь, помчавшись в лес вверх по холму. Путь по лесу стерся из памяти, запомнились только шапки освежающего снега на некоторых ветках, несмотря на позднюю весну.

Добежав, Хана оказалась у здания с большим скоплением взбудораженных людей возле, включая и много знакомых лиц. Все взволнованно переговаривались, а Хана стояла в стороне. Девочка не в силах была разделить настроение толпы, так как пока не могла оправиться от масштаба увиденной красоты.

Открыв глаза, девочка ощутила в горле ком радостного возбуждения. Она рывком села на сене и огляделась: все мирно спали. Картина апокалиптичного неба не выходила из головы и Хана не могла усидеть на месте, хотелось петь и рассказывать кому-нибудь об увиденном. Но беспокоить друзей посреди ночи казалось слишком эгоистичным, тем более что в уходящем вверх пространстве от малейшего звука раздавалось мощное эхо. А значит, разбудишь одного – разбудишь всех. Не в силах сдерживать разрывавшие ее чувства, которым в узком шпиле было тесно, девочка решила аккуратно спуститься и размять Буэноса, подготовить его к следующему целому дню езды.

Зайдя в конюшню, Хана увидела мирно склоненные носы с появляющимися на выдохе подсвеченными тучками пара из подвижных ноздрей. Девочка вспомнила то утро, когда поладила с Буэносом и остальными лошадьми в его лице. Она была далека от того ощущения чужеродности и страха, настигавшего ее в первые встречи с грациозными созданиями. Теперь специфический запах стал созвучным и родным, а общение с конями легким и открытым.

Девочка долго любовно начищала лошадь, послушно стоящую на развязках, с боков и крупа слетали мусор и пыль. Во время чистки копыт полудремлющий, но не терявший хитрости и чувства юмора конь опирался на Хану, будто не был в силах устоять на трех ногах.

Наконец, Хана и Буэнос вышли в крупную леваду, на которой имелось пространство для разгона, и девочка залихвацки вскочила на спину неоседланного коня.

С тех пор, как девочка более или менее научилась держаться в седле, она больше предпочитала ездить верхом, нежели ходить. Парадокс, но на высоте длинноногого существа Хане было спокойнее. Забираясь на широкую спину друга, она как бы приподнималась над большинством опасностей. Так и сейчас, тихой безветренной ночью, девочка наслаждалась свободой, хотелось смеяться и плакать одновременно. Конь, поддерживавший подъем духа хозяйки, разделял ее возбуждение от увиденного сна. Хана пока не могла перестать восхищаться тем, как тонкая сонастройка в темпераментах всадника и его лошади давали возможность первому управлять вторым почти мыслью. Буэнос понимал все не то, что бы с полудвижения, казалось, иногда он предугадывал следующую задумку, перехватывая импульс Ханы с самом зачатке.

Меняя аллюры, девочка и конь резвились, со всех сторон окруженные звездным небом. Внезапно Хане захотелось большего, и, двигаясь в галопе, всадница взяла курс на светлеющую недалеко низкую ограду левады. Раньше она не брала препятствия, но, воодушевленная сном, окружающим пейзажем и взаимным энтузиазмом Буэноса, решила, что это не составит никакой проблемы. Они увеличили скорость галопа для прыжка, до ограды оставалось чуть меньше десяти метров.

Глава 15

Проснулся Марс, кажется, очень рано. Время суток в шпиле без окон определить можно было только по ощущениям, а те подсказывали по холмикам грудных клеток, мерно вздымавшимся в ритме дыхания спутников, что еще даже не рассвет. С неприятным смутным чувством мальчик привстал на сене. В горле жгла дикая сухость, а кости ныли. Марс всегда именно так и заболевал – ложился спать как ни в чем не бывало, а пробуждение сопровождалось словно восстанием из гроба. Мерзкое чувство, когда он еще не совсем просыпался, чтобы осознать, что заболел, и пребывал в капризном недовольстве от болезненной фрустрации, вертясь с боку на бок и стараясь вновь провалиться в сон.

Постепенно Марс осмыслил происходящее. Тут же бедолага решил, что свою оплошность будет тщательно скрывать и не позволит Калле или Гисли раскусить его и, чего доброго, отправить обратно в Тахиярви. Мальчик поднялся и в кромешной темноте стал нащупывать дверь к винтовой лестнице, чтобы спуститься, найти воды и привести себя в чувство.

На выходе из мрачного, освещенного ночью лишь парой десятков свечей храма, Марс наконец нырнул в свежий ночной воздух, стало немного легче. От усиливавшейся ломоты колени подкосились, и мальчик осел на ближайшую скамью, отложив поиски воды на несколько минут. Прикрыв веки и замерев, он услышал приглушенные прерывистые всхлипы. Марс тут же почувствовал неладное, а дурнота наоборот отступила. Он пошел на звук, и, обогнув храм, увидел сидящий на деревянном заборе трясущийся в рыданиях силуэт, прикрытый длинными волосами, а на фоне хаотично бегал испуганный конь.

– Хана! Что случилось? – рассек встревоженный голос мальчика гнетущую ночную тишину и подбежал к ограде.

Хана подняла голову. По половине лица стекала кровь, сочившаяся с кожи головы, а на второй половине в синем подглазничном пространстве пестрела глубокая царапина. С правого плеча спал растянутый свитер, и в области ключицы уже проявилась похожая на огромный фиолетовый остров гематома среди чистой белой кожи.

Не тратя время на лишние в данную минуту эмоции, Марс стал снимать вцепившуюся в ограду девочку, приговаривая: «Наверное, не стоило тебе одной садиться на коня. Буэнос всегда славился своей не предсказуемостью»

Хана нашла в себе силы удивиться словам друга:

– Конь здесь ни при чем. Это Гисли. Он озверел и был не похож на человека. Словно не слышал слов, я пыталась достучаться. Я очень испугалась, никакого выражения в глазах, ничего в глазах…

Хана осваивала зрительный контакт, и при общении с надземными людьми это оказалось прекрасным ориентиром. С Линн они как жительницы Гардасхольма привыкли обходиться без этого аспекта взаимодействия и компенсировали его интонациями и тактильностью при общении друг с другом. Тахиярвцы чуждались таких способов, они ориентировались по взгляду, в котором всегда что-то читалось. Тем более шокированной осталась Хана, которой не привыкать было к физической боли, а вот такую слепую, пустую, беспричинную ярость она видела впервые.

Что-то заставило Марса отмахнуться от слов Ханы, он не смог мгновенно принять ее нереалистичные обрывки рассказа, и мальчик решил, что подруга просто не в себе и бредит от боли после падения.

– Тебе показалось, наверное, ты очень ушиблась. Я слышал, в этом городе есть врач. Подожди минуту, я схожу за остальными, и мы позаботимся о тебе.

– Нет! – внезапно встрепенулась девочка. – Я не останусь здесь одна.

У Ханы улетучились силы доказывать что-то Марсу, но горечь разочарования оттого, что ее правда не услышана, болезненно растеклась по внутренностям. Мальчик накинул ее руку себе на плечи и повел в храм. Гулкое пространство усиливало звук и мгновенно унесло тревожное эхо, зовущее Калле.

Через полминуты на лестнице послышались шаги. Глаза Калле в ужасе округлились, когда он взглянул на Хану.

– Сейчас мы, не теряя времени, идем искать доктора, а по дороге вы рассказываете мне всё на чистоту, – отчеканил мужчина.

Спросив в первом на пути доме о дороге к доктору, компания с горем пополам доковыляла до самого высокого дома в приозерном городке. Тем временем Хана и Марс, прерывая друг друга, выложили две версии произошедшего.

– Ты видел своими глазами, как Хана упала с лошади? – прервал споры Калле.

– Нет, когда я вышел, она уже сидела на заборе окровавленная, а в леваде виновато носился Буэнос. Но ведь Гисли не…

Мужчина перебил его:

– Хана, мы верим тебе. Я позже расскажу вам о Гисли. Марс просто испугался за тебя, не сердись на него.

Хана, как могла, фыркнула. Ничто из произошедшего не ранило ее так глубоко, как Марс, считающий ее ударившейся головой идиоткой. Физическая боль отошла на второй план. Мальчик всегда аккуратно напоминал ей подлавливать себя по время бурной эмоции и давать ей название. Сейчас формулировать и думать не было необходимости: отчетливые злость и обида придавали сил и позволяли не квохнуться в обморок до самого дома врача.

Им оказалась худосочная тетушка лет семидесяти, с серебристой благородной сединой и в трескающемся от чистоты накрахмаленном белом фартуке.

Доктор без лишней траты времени на разговоры выставила Марса с Калле за дверь и велела приходить через два часа. Закрыв дверь и представившись, старушка захлопотала вокруг Ханы. Руки доктора Руд дрожали в силу зарождавшейся болезни Паркинсона. Сначала лезвием аккуратно был сбрит островок волос на темени, и врач стала поливать его слегка подогретым обеззараживающим раствором, а после наложила повязку, накрывшую всю голову как шапочка. Осмотрев царапину под глазом, спокойно вынесла приговор:

– Придется зашивать.

– Что это значит? – флегматично спросила Хана, устав от пережитого.

Девочке казалось – уже не существует того, что могло бы ее удивить.

Руд какое-то время помолчала, совершая необходимые приготовления, после чего подошла к Хане с тарелочкой. В ней лежала крохотная игла в виде полумесяца со вдетой нитью, инструмент, напоминающий ножницы, но с более массивными, ребристыми концами, обращенными уплощенными поверхностями друг к другу. А также несколько мокрых кусочков бинта.

– Думаю, ты штопала одежду? Сейчас мы точно так же сведем края кожи, чтобы ты не осталась последним пропитым морским разбойником с виду. К сожалению, мне нечем облегчить твою боль, и я вынуждена буду чувствовать себя грубым лесорубом, протыкая иглой самую нежную часть лица. Очень прошу о помощи. Чем меньше ты будешь дергаться и двигаться, тем больше пользы это принесет. Не часто такое бывает, правда?

Хана коротко кивнула. Речь Руд лилась спокойно, уверенно, словно умиротворяющая классическая музыка. Тетушка прикрыла подушечкой пальца веко девочки на глазу, под которым пестрела рана, а другой рукой провела по щеке. Хана отметила приятную теплоту и сухость рук.

Когда игла погрузилась в мышцу, это походило на укол жалом насекомого. Вот только они едва ли кусали Хану так изощренно. До чего странно, что залечивать раны больнее, чем их получать. Боль была терпимой, а чтобы сбросить напряжение, девочка стала сгибать и разгибать ноги в коленях. В Гардасхольме при необходимости болезненных процедур тактильные до ужаса жители держали за руку члена семьи или друга. Привычное всем явление в госпитале. Усилие, с которым сжималась рука, помогало переносить боль, а ответное давление близкого выражало поддержку и придавало терпения.

Про себя Хана успела отметить, что руки старушки больше не дрожат.

Руд несколько десятилетий штопала раны, подбирала лекарства, а порой приходилось потревожить и буквально внутренний мир жителей городка. Души она там не нашла, но обнаружила кое-что поинтересней. Когда, будучи еще девчонкой, Руд внимала лекциям медицинских профессоров в Вене, на картинках все выглядело крайне сухо и нереалистично. А столкнувшись с первой вынужденной операцией, пришлось копаться в склизкой массе, в которой все органы поначалу смешались в неразделимую кашу.

С годами выработалось мастерство, которое стало служить Руд, а не она ему, как в первые десять лет. И теперь для нее бОльшую легкость представляло сшивание тонкой кожи хрупкой девушки, чем чаепитие без разлитой на скатерть половины жидкости. Перед набитой рукой и важностью миссии болезнь отступала. Руд, сосредоточившись, легкой, но твердой уверенной рукой заканчивала шов.

Последний укус металлического насекомого пронзил кожу Ханы, и, завязав узелок, Руд вручила девочке зеркало.

Хана всмотрелась в бывалое потрескавшееся стекло и с удивлением дотронулась до всего одного стежка с узелком, прилегающим к коже, в середине царапины. Остальные края будто сами плотно притянулись друг к другу. Заметив недоумение Ханы, Руд принялась за подведение итога:

– Нитка проходит извивающейся змейкой внутри раны и собирает разрезанные половины, чтобы не добавлять тебе лишних шрамов. Она сделана из кишки овцы и со временем растворится, можешь уже сейчас забыть о том, что там что-то есть. А шелковый стежок, который ты видишь – массивная, но надежная страховка для той изящной змейки, он крепче соединяет края и позволит ране затянуться быстрее, снимая нагрузку с внутренней нити. Его через неделю или две нужно будет разрезать и вытащить. Уверена, ты или твои друзья без проблем сделают это.

– Да, благодарю вас.

– А теперь будем пить чай с булочками. Это тоже часть лечения, не менее важная, чем хирургическая.

В импровизированный кабинет заглянул седовласый дедушка, и, увидев обмотанную бинтами, словно мумию, пациентку, подмигнул ей и ускользнул на кухню. Незнакомец щеголял такой же благородной сединой, подтянутый и пропитанный интеллигентностью. На носу сидели очки с круглыми стеклами в серебристой оправе, а одет он был в комбинезон оливкового цвета. Под носом расцвели густые серебристые усы, кончики которых скручивались в кольца, поддерживаемые воском.

– Это Ханс, мой муж вот уже пятьдесят лет. Мы обвенчались, когда мне было пятнадцать, и с тех пор шагали рядом в ногу, даже если смотрели в разные стороны, – Руд убирала последствия маленькой операции так же неспешно, как и вела рассказ, – а сейчас давно уже глядим в одном направлении. Мой день составляет прием больных и это все, на что я теперь способна. Ханс же пишет заметки, ухаживает за садом и огородом, и за мной, как за ребенком. Два раза в год к нам съезжаются четверо детей с оравой внуков. Жена младшего сына – марокканка и во всякий визит производит фурор своей кожей цвета какао и экзотичными чертами на наше белесое население. А их кудрявые смуглые детишки сочатся здоровьем и жизнерадостностью как маленькие солнечные мандарины. Ты когда-нибудь пробовала мандарины?

– Нет, но однажды к нам в город попала порция апельсинов, и меня покорил их запах. Я долго не могла съесть свои дольки, потому что не хотелось прощаться с ароматом.

– У вас в городе нет рынка с фруктовой лавкой? – изумилась Руд. Так богатые дети спрашивают и бедных: «У тебя что, нет своей комнаты?!» И в таких вопросах нет еще ни малейшего презрения и высокомерия, а только искреннее удивление приоткрытой в мир защитной двери наивности. – Ну да впрочем, города слишком разные. Идем, мы откроем баночку мандаринового варенья за завтраком. И кстати, тебе лучше не грызть яблоки и сухарики в ближайшие дни, а обойтись мягкой пищей. Притвориться беззубой старушкой.

Все в кухне было деревянным – и стены, и мебель, и большинство посуды. Ее наполнял соответствующий запах смолы, к которому примешивался аромат сладкой выпечки.

Руд дрожащими руками расставила чашки и блюдца и присела за стол без скатерти рядом с Ханой. Ханс разливал чай и расставлял тарелки, и девочка невольно залюбовалась. Скрученные в колечки усы, аккуратность и даже некоторая франтоватость задавали утру отдельное настроение. В Гардасхольме старание выглядеть лучше не то чтобы осуждалось, но не одобрялось, и уж точно игнорировалось. Зачем людям науки думать о какой-то недолговечной кожуре, которой можно просто пользоваться на износ. Но чем внешняя оболочка настолько хуже внутреннего наполнения? Почему через нее тоже нельзя познавать и выражать себя, Хана не понимала. Ведь тело можно считать не менее духовным, чем разум. Именно мы решаем, что наделять душой. И было заметно, как Ханс любит каждое свое проявление. Главное – посвящать время себе внешнему не из нервозного желания нравиться как можно большему количеству людей, а из согласия с внутренним. Или же в поиске, построении себя внутреннего через внешнее, нащупывая и пробуя.

Из какого-то чувства бунта и противоречия с заданными гардасхольмцами установками, Хана выпалила:

– У вас такие чУдные усы! Не могу глаз оторвать.

Ханс и Руд расхохотались.

– Спасибо, юная леди. Не зря стараюсь.

Пока Хана училась общаться хотя бы с той степенью открытости, какой это делало большинство надземных людей. И не переставала удивляться тому, что фразы, которые были бы задушены под землей, но очень просившиеся вырваться, человеком с поверхности в большинстве своем встречались с теплом и поддержкой. Из-за этого Хану не покидало чувство, будто диапазон того, что она может ощущать, с каждым днем возрастает, в палитре эмоций появляются все новые оттенки. Высказанный комплимент или восхищение словно снимали блок и прорывали дамбу для течения новых процессов и чувств.

Похоже влиял и поход. Сколько не вкладывай времени в учебу, узнавание нового, общение с самыми достойными людьми из своего окружения – пока остаешься в одном месте, ты подсматриваешь за миром в замочную скважину. Или сидишь в закрытой стеклянной банке, проводишь рукой по стеклу и наблюдаешь, но прикоснуться или попробовать по-настоящему не можешь. Так или иначе, впитываешь взгляды окружающих, но не подозреваешь, что не так далеко могут быть люди, имеющие полярный, противоположный, но ничем не уступающий твоему взгляд на вещи. И заставить себя посмотреть из щелочки, открывающей совсем иной ракурс на те же вещи, иногда просто необходимо.

Маленькая компания принялась за завтрак. Руд разлила зеленый чай по крохотным чашкам сервиза, к которому принадлежала вся посуда на столе.

Каждый фарфоровый предмет отличался тонкостью стенок и маленькими ручками. Края обвивала роспись в виде ивовых веточек с нежно-зелеными листьями. Эта кукольность заставляла обращаться с посудой особенно аккуратно, дабы ничего не отломать и не разбить, из-за чего движения приобретали изящество и пластичность, словно за столом пили чай три жеманных кота. На блюде горой лежали булочки размером с шары, получающиеся, если соединить полукольцами большой и указательный пальцы. Они были столь гладкими и одинаковыми, что напоминали десятки яиц с будущими птенцами в гнезде плодовитой птицы. При пробе Ханой первой булочки оказалось, что слой теста составляет всего пару миллиметров, и непонятно было, как они держат форму и не взрываются начинкой прямо на блюде. Рецепторы говорили о насыщенном ягодном вкусе и горячей, но терпимой температуре. Ханс упомянул, что сдобные клубки сделаны пополам с вишневой и сливочной начинкой. С этим знанием, приглядевшись, безошибочно определялось наполнение: ягодные имели чуть более темный оттенок.

Кроме того, завтрак составляли жареные колбаски, выложенные на листьях салата, и хрустящий хлеб в корзинке с льняной салфеткой.

Наблюдать за Хансом и Руд доставляло удовольствие, но Хана робела делать это открыто, а потому она досконально изучала жизнь чаинок на дне кружки, иногда поднимая глаза. Ханс кормил Руд ломтиками хлеба, предварительно смазывая каждый сливочным маслом и мандариновым вареньем, и подносил к ее губам ложечки с чаем, успевая развлекать дам рассказами о саде и последними новостями городка. Хана поразилась контрасту Руд, которая несколько минут назад ловко зашивала рану, и рука ее ни разу не дрогнула. А теперь превратилась в маленькую беспомощную девочку, ничуть не чуравшуюся своего «недостатка». Хана еще не встречала абсолютно сильных или абсолютно слабых людей, хитросплетения жизни и организация человека слишком сложны для таких обобщений. А именно признание своей слабости, а точнее, даже отрицание того, что болезнь – слабость; то, с каким удовольствием Руд брала губами пищу из рук Ханса, делало ее невероятно очаровательной и сильной.

Союз этих людей вообще казался довольно необычным. Разговорчивый, открытый Ханс, который трудился как пчелка, обеспечивал связь их союза с миром в лице городка, и своим оптимизмом и непоседливостью способный заставить захотеть жить даже глубокого мертвеца. И Руд – спокойная, зрящая в корень, владеющая редким медицинским ремеслом. Миролюбивая, но обладающая острым языком и цепким взглядом. Их пара составляла единое целое со всеми качествами, необходимыми для идеального взаимодействия с миром.

Тем временем троица болтала, Хана рассказала о плане их путешествия, но умолчала, что главная его цель – не развлекательная. Ханс и Руд давали организационные советы, так как в зрелом возрасте изрядно поездили по миру. Между тем тарелки почти опустели, а в дверь постучали.

– Это, верно, за вами, милая леди, – поднял указательный палец Ханс, а Руд пошла открывать.

На пороге показалась Уна, холодно-вежливо улыбнувшись и поприветствовав чаевничающих.

– Прежде чем отпустить вашу подругу, мне необходимо заглянуть в кабинет. Прошу позавтракать с нами, – пригласила Руд.

– Благодарю, очень жаль отказывать, но Хану все заждались, волнуются, да и кони рвутся в путь, сегодня нам нужно преодолеть немалое расстояние до следующего ночлега.

– Ох уж эти кони. Не стоило бы Хане пока садиться на этих норовистых животных, – оглянулась Руд на Хану, – ждите меня здесь.

Хана поперхнулась хлебом. После происшествия ее из рук в руки передал доктору Калле, обрисовав случившееся за дверью кабинета, пока девочка распласталась на кушетке. Хана метнула взгляд в Уну, та незаметно подмигнула. Можно продолжать есть.

В кухню вернулась Руд с башенкой их двух высоких склянок, прижатых к груди, на которую, проходя мимо шкафчика со стеклянными дверьми, водрузила третью с густым оранжевым содержимым – очевидно, мандариновым. Для обработки ран не кожных, а душевных.

Четверо вышли на крыльцо, и шатающееся строение из баночек было водружено в руки Ханы. Руд принялась объяснять тонкости и порядок обработок, смотря преимущественно на Уну. На всех она производила впечатление организованной, ответственной, первой. Обведенные черной линией внимательные глаза и сведенные в напряжении губы и так круглого рта настраивали собеседника на ее деловой лад.

Хана обнялась с обоими старичками, и те с крыльца с улыбкой махали разбавившим их однообразные, но уютные дни девушкам. Уна косилась на Хану с ее тутанхомоновой шапочкой.

– Что под бинтами, все очень плохо? Тоже зашивали?

– Нет, там просто обработка, но Руд сбрила существенную часть волос с темени.

– Дьявол! – помолчав минуту, добавила, стянув красную шапку: – держи, давно хотела избавиться от привычки носить ее. Голова у меня гигантская – воздушный шар, так что думаю, она без проблем налезет и на повязку, если не хочешь блистать забинтованной макушкой.

– Спасибо.

И так как Хана удерживала склянки, Уна заткнула шапку ей за пояс.

Девочке-мумии не хотелось первой задавать вопросы, которые сейчас неизбежно требовали обсуждения. Сковал страх снова услышать о том, как она, неопытный лопух, упала с лошади. Но тут вступила Уна:

– Все верят тебе. А теперь и Марс, после того, как увидел картину целиком. Для меня и Калле это стало не шоком, но неожиданностью. Нас с Гисли воспитывали вместе, и мы видели, как он растет.

Девушки шагали к храму вдоль самой кромки воды, результаты слабых волнений озера подступали к ногам Ханы, стараясь лизнуть сапоги. Стояло пасмурное утро, и темно-серое низкое небо отражалось в водной глади, делая ее цвет не таким насыщенным.

– Дело в том, – продолжила Уна, – что маленькие дети – не ангелочки. Они – скорее пустые сосуды, которые нужно наполнять содержимым. Там еще никого нет, и взрослые, взаимодействуя и безусловно любя этот сосуд, создают из него человека.

И Уна поведала Хане историю взросления Гисли.

Глава 16

Мальчик-сорванец рос в детском приюте Тахиярви. Улыбаться не любил, милым и очаровательным взрослым не казался. Чернявый ребенок с грубоватыми чертами лица, но хитрыми живыми глазами. Взрослые готовы душу и жизнь отдавать за ангелочков с круглыми наивными глазами, румяными щечками. Их сознательность и заботливость просто взрываются при виде милых мордашек. Накормить, обогреть, защитить, научить. Волны любви и опеки обрушиваются на таких детей, даже если те лишились родителей. И излишки любви, которые нужны больше тем, кто ее проявляет, чем тем, кто ей подвергается. Одним словом, нарушение равновесия в будущем пройдется холодным ржавым оружием по всем. То самое обилие любви как компенсация пустоты существования взрослых перетечет к капризной или дерганной суетливой смене. Но страшные последствия не заставят себя ждать и в лице тех самых забытых маленьких волчат.

Гисли до двух лет жил в крохотном доме с любящими родителями, а после их гибели на одном из итальянских заданий перебрался в приют. Позже привыкший к внимательности трехлетний мальчик, развитый не по годам, стал подходить к опекунам с проницательными вопросами.

В их глазах ребенок, не липнущий и не ластящийся пухлощекий ангел, а крысенок с быстрыми карими глазами, торчащими от худобы скулами, взъерошенными во все стороны волосами и незнакомыми чуждыми вопросами, вызывал не прилив материнских чувств, а отторжение и раздражение.

Долли и Анника, единственные воспитательницы приюта были совестливыми и благородными. И тем стыднее было им признаться не то что друг другу, но даже самим себе в брезгливом отношении к маленькому Гисли. Каждая подозревала и винила себя в такой несправедливости, а потому пребывала в уверенности в компетентном обращении напарницы.

Так Гисли подходил к новым мамам за ответами на вопросы космической важности, а на самом деле за любовью и пониманием того, кто он. А в глазах Долли и Анники встречал незнакомое выражение, но суть уловил правильно и подходить перестал. Ребенок не получал похвалы, да и наказаний толком тоже, так как наказывать поводов по началу не имелось. Не понимал, почему он хороший и в чем, и о плохих поступках ему вроде бы не сообщали. Дитя стал писаться, а уже в четыре года появились трудности с засыпанием. Его душа превращалась в метущийся ком, который не понимал, что он такое. Любовь родителей перестала существовать в слишком раннем возрасте, и мальчик забыл о ней. Какая-то далекая сказка смутно припоминалась, но стала слишком расплывчатой и нереалистичной. Теперь, если чего-то хотелось, Гисли действовал сам и сразу, или терпел мокрые штанишки, безделье и скуку.

Малыш, как любое живое существо, выбирал жить. Несколько детей, являвшихся соседями, не могли стать друзьями. Их общение происходило на языке инопланетян. Все они жили в приюте с рождения и в любви опекунш. Каждый раз, наблюдая за ними, Гисли не понимал, как можно самому отдать игрушку другому. Если мальчику нужна была игрушка, он подходил и брал. Если ее требовали вернуть, после толчка или затрещины, эти трепетные создания надувались как шарики и поливали окружающие предметы соленой жидкостью, а желаемое оставалось в его руках. Сделав так раз, Гисли поразился элементарности метода. Первая устойчивая тропинка к поощрению была протоптана, а в процессе взросления укреплялась камнями и глиной и к концу стала многополосной бетонной дорогой. Обман, физическая сила (если возможно избежать наказания в каждом конкретном случае), манипуляция, игра в сопереживание.

С годами мальчик, похожий на крысенка превратился в молодого человека со жгучей восточной внешностью: мягкие карие глаза с поволокой, сладкая улыбка, загорелая сияющая кожа. Непослушные торчащие пряди он трансформировал в классическую укладку набок, а также бросалась в глаза черная сережка в правом ухе, что подчеркивало экзотичную внешность.

Конечно, Гисли постоянно наблюдал за сверстниками и стал профессиональным эмоциональным хамелеоном. У него было много лет, чтобы обучиться механическим актерским навыкам в совершенстве. А потому при желании юноша ничем не отличался от остальных людей и тонко чувствовал тех, с кем можно дать себе волю.

А Долли и Аннике уже казалось, что этот обаятельный парень всегда был их любимцем. Они лебезили и смущались перед ним. Для многих Гисли олицетворял идеал: яркая харизма, безупречность в точных науках, умение жить сегодняшним днем и всегда идти к цели. Устойчивость к печали и хандре, юноша никогда не проявлял слабости.

В отличие от детства, теперь позитивные оценки градом сыпались на Гисли, что безусловно льстило ему, но внутри происходили немного иные вещи. Он привык выживать и действовать по ситуации, при возникновении тут же реагировал, но это было свидетельством не находчивости, а суеты и страха, являвшегося лучшим стимулом. В любой ситуации мгновенная реакция «помоги себе сам».

А впервые увидев, как одна его соседка плачет на плече у подруги о несчастной любви, и у второй тоже начинают слезиться глаза, Гисли будто смотрел мультфильм. Полная нереалистичность, полное непонимание обеих девочек. Если бы у них вместо этого выросли зеленые щупальца за спиной, или у одной на пустой ладони появилась горсть шоколадных конфет, это показалось бы ему более похожим на правду. Года отрезали путь к печали и сожалению за их бесполезностью. И люди, предававшиеся унынию, виделись молодому человеку бесполезнее клочка бумажки, гонимого ветром.

А сочувствие и вовсе казалось неведомым зверем. Кто поможет и посочувствует, если ты лишишься всяких располагающих к тому атрибутов вроде ангельской внешности или жалких щенячьих повадок? Путь к сердцу восстановлению не подлежал и Гисли управлялся лишь инстинктами.

Глава 17

Благородный Буэнос, забыв о породистости и степенности, щелкал зубами и мотал головой, чтобы отогнать надоедливый, следующий по пятам гнус. Колонна, состоявшая теперь из шести лошадей и одного сенбернара, возобновила свой мерный ход. Всадникам пришлось пересечь тихую реку, едва достававшую коням до животов, оттого и стали их преследовать кровососущие. Вступив на болотистую почву на другом берегу, настроение окружающей природы моментально переменилось. К кровососам добавился душный, затхлый воздух, земля под копытами противно чмокала, а растения, обступившие едва заметную тропу, тянулись лысоватыми вездесущими ветками к путникам, задевая одежду и пугая лошадей.

У каждого на уме вертелось пока только утреннее происшествие. По очереди всадники подъезжали к Хане и какое-то время ехали рядом, завязывая беззаботную светскую беседу, стараясь отвлечь и поддержать, а также прощупать состояние девочки. Все, кроме Марса.

Хана поддерживала диалог автоматически, будучи на деле где-то далеко. Выслушав историю Гисли, она не испытывала злости. Хана, может, и рада бы порыдать, потопать ногами, затребовать возмездия. Но сейчас все ее руины ее чувств будто сравняли с землей. Безжизненная пустыня, наполненная глубокой усталостью и равнодушием. Девочка смеялась шуткам Кьярваля и Калле, внимала болтовне Линн. И смеялась искренне, но когда смех распространялся по организму – пытался подойти к сердцу – и тут же словно проваливался в черную дыру, не достигнув цели. Неполноценная способность чувствовать, одна тридцатая от обычной силы.

Особенно хотелось разозлиться на Марса. Надавать по щекам, спросить, как мог он не поверить в такой момент, а потом в сердцах обнять и все забыть. Мальчик плелся в конце цепочки, опустив голову и рассматривая гриву своего коня.

Зато Хана вспомнила истинную цель похода: Берге и прочие страдающие жители Гардасхольма. Ее будто облили ведром ледяной воды, и звенящие в голове слова «приключения», «дружба», «любовь» испарились с горячей головы. Никаких гарантий, что все это существует, а вот больная мать в морящем подземелье существует точно.

Рядом после шутливых и заглядывающих в глаза Калле и Кьярваля, наконец, оказалась Линн. Девушке слишком знакомо было выражение лица Ханы, точнее, его отсутствие. Она с семнадцати лет жила в комнатке ядроскреба, пребывая в идентичном состоянии первые годы после потери родителей. Они слыли лучшими надземными исследователями и добытчиками, а также обучали этому детей, включая Хану. Именно этот факт заставил Линн так быстро адаптироваться к неблагоприятным факторам поверхности.

– Мне смутно знакомо, что ты чувствуешь. Конечно, травма каждого индивидуальна и неподвластна чужому пониманию, но мы с тобой, как люди науки, должны знать, что механизм борьбы с ней во всех организмах похож. Сейчас ты чувствуешь свою неполноценность, развлечения отвлекают, но не в полной мере, осадок еще долго будет лежать и регулярно взбудораживаться. Но чем больше ты позволишь окружающим позаботиться о тебе, тем быстрее тяжесть осадка будет уменьшаться незаметно для тебя, тем полнее станут эмоции, пока не наберут прежнюю силу. Штрудхарт, а в нем ты, помогли справиться мне, даже не подозревая об этом. А теперь, когда я все осознала, не могу не прояснить ситуацию тебе. Быть может со знанием того, что с тобой происходит, дело пойдет быстрее.

– Благодарю тебя, Линн, и не устану это делать. Пусть сейчас я и вполовину не воспринимаю благоприятных прогнозов, но я буду верить. Если бы мне поверил Марс, ситуация ограничилась бы парой царапин от пропавшего психа.

Хана покачивалась в ритме шагов Буэноса, вцепившись в седло, на последних словах голос задрожал. Девушки разговаривали, специально отстав и оказавшись в конце шеренги, и в поле зрения как раз оказался ссутулившийся силуэт мальчика. Из-за совокупности сырости, летающих насекомых и неприятных тем постоянно казалось, что по коже кто-то ползает, хотелось чесаться.

– Нет, нет, тысячу раз нет. Тебя обидел Гисли, поверь, Марс – просто испугавшийся и не успевший мгновенно подстроиться под ситуацию ребенок. Он – тот, кто первый пришел на помощь и, вероятно, спугнул это чудовище. Он – не предатель, а спаситель и друг. Я – твоя подруга, и сейчас буду стоять за тебя горой, но не могу поддержать в очернении настоящих друзей.

– Дело в том, что Марс стал для меня необъятным авторитетом. Он объяснял, что я чувствую, и только после это чувство действительно расцветало для меня пышными цветами. С каждой нашей беседой выводил из тумана слишком сильных, но непонятных тревог и переживаний. В ежедневной дороге к конюшне пересказывал мне свои рассказы, и его фантазия заставляет хотеть жить, возрождает чувства, которые до этого спали. Марс мог прочитать мои мысли, как он объяснял, по тысячам маленьких частичек, которые я начинаю излучать и окутывать его. Это не запах и не выражение лица, а нечто более тонкое. Качество, которое почти во всех людях присутствует в зачатке, а Марс вырастил и гипертрофировал.

За девушками завершала колонну Уна. После этих слов она не выдержала и подвела коня к Буэносу с другой стороны от Линн.

– Дорогая, я знаю мальчика всю жизнь. Он одарен и очень чувствителен, но тоже человек. Почему сейчас ты рассказываешь все это подруге, а не ему? Откуда он знает, что ты так ценишь в нем какие-то качества? Что он столько значит для тебя? Да может он и не подозревает о своей уникальности. Не умнее ли рассказать ему, за что ты его ценишь и почему тем больнее тебе стало от его недоверия?

Хана рассеянно отпустила поводья и надулась. Что-то в ней не давало поверить в простоту, и темно-серое упрямство заполнило существо. Уна пожала плечами, хмыкнула и обогнала девочек.

– Прямо по курсу водоем! Объявляю привал, – послышался спереди голос Калле.

Компания заняла половину берега лесного озерца, поросшего лилиями и кувшинками, по размеру более напоминавшего пруд. Путешественники занялись поиском камней для кострища и хоть сколько-нибудь сухие ветки. Кьярваль захватил разработанное в лабораториях Штрудхарта устройство для очистки воды и двинулся к озеру. Изобретение напоминало бутыль, но с горлышками с обеих сторон, завинченными пробками. Посередине сосуд делился перегородкой на две половины. Перегородка представляла собой трехслойный диск, краями прилегавший к стенкам. Два слоя напоминали вату, а посередине – самый толстый, около полутора сантиметров, являл мешанину из песка, сухих листьев и корней разнообразных растений.

– Захвати с собой палку покрепче, здесь не твердая земля! – успел Калле ухватить взглядом направившегося к воде брата.

Но охваченный азартом ученый предпочел не вслушиваться в предостережение. Дочмокав подошвами до хлипкого берега, Кьярваль опустился на колени и принялся возиться с устройством, впервые испытывая его вне лаборатории. Калле, поглядев некоторое время на брата, махнул рукой и взялся за помощь младшим спутникам. Коней оставили на островке твердой почвы, где росла хоть какая-то жидковатая полупрозрачная трава, а сами пристроились с краю. Невысокая растительность склонилась над ними, подслушивая. Кровососы счастливы были не гнаться в изнеможении за пищей, постоянно меняющей местоположение, а найти ее на уютной небольшой поляне, да еще и в непосредственной близости к водоему, в который, не теряя времени, откладывали яйца, насытившись кровью.

Уна, кружа по периметру поляны, рвала ветки, формируя из них веник – единственное средство против досаждающих болотных насекомых, перевязывая рукоятку резинкой для волос, которыми запаслась в Тахиярви. Все уже обмахивались пышными орудиями, кроме Кьярваля, копошившегося у озера, и ее самой. Хана и Линн помешивали высушенные кусочки рыбы, рис и лавровый лист в котелке, а Калле с Марсом рыскали по окружающему лесу в поисках дров для поддержания нестабильного огня.

Все боролись с тягучим, сонным состоянием, болото будто забирало энергию и энтузиазм. Время замедлилось, и копошение путников на поляне выглядело для сидевших на ветках птиц с отличным ракурсом обзора как бесцельный, медленный, но непрекращающийся предсмертный полет мух. А птицы здесь, как ни странно, были бодры и голосисты, и пели как-то даже слишком громко, словно встревожено.

Гром свернулся калачиком у костра, носом в сторону дымящегося котелка, как это бывает у собак – на всякий случай, и иногда поскуливал на выдохе, привлекая внимание. Быт растянулся, поглотил всех, кроме Кьярваля. Тот, наигравшись, наконец, с изобретением и получив даже немного кристально чистой воды во втором делении из мутной болотной субстанции в первом, обрадовавшись и подняв сокровище над головой, собрался вприпрыжку бежать к друзьям. Все услышали только всплеск, обернулись на звук. В луже рядом с озером ходили по поверхности круги, Кьярваль скрылся с головой.

Глава 18

Кьярваль открыл глаза. Он чувствовал себя легким, а пространство вокруг было тягучим и замедленным – ученый находился под водой. Точнее, в мутной зеленоватой субстанции, пару сотен лет назад бывшей озерной водой. Продолговатые листья водорослей окружали его, они, словно змеи, убегали вниз, в донную черноту, и поднимались к светлеющей поверхности, до которой, на глаз, было около сорока-пятидесяти метров. С дыханием проблем не чувствовалось, в нем будто отпала необходимость, а вот уши нещадно болели, на макушку давила многотонная масса воды над головой.

Подняв взгляд к неясно мутному свету наверху, мужчина увидел, как к нему, создавая водоворот, по спирали приближаются четыре существа. Похожие на рукастых рыбин, они окружили Кьярваля, и одна приблизилась к нему. Ничего подобного ученый не встречал. Существо представляло собой очеловеченную рыбу, отдаленно напоминавшую мифических ундин и русалок. Но людского было в них куда меньше. На Кьярваля глядели огромные миндалевидные светло-серые глаза. Губы отсутствовали, а все лицо к носу сужалось и как бы подавалось вперед. Границы чешуи и кожи трудно было различить, хвост она покрывала полностью, а вот на туловище и неестественно длинных тонких руках появлялись островки кожи, словно существа линяли в людей. На лице поверхность кожи выделялась больше всего, чешуя оставалась лишь по бокам лба, спускалась на виски и оканчивалась на острых скулах. Длинные седые волосы спускались длинными волнами и покачивались в воде, иногда соприкасаясь с кончиком хвоста.

Длинным ногтем в половину пальца существо провело по плечу Кьярваля и произнесло:

– Добрый, добрый гость. Как мы не любим добрых гостей, – прозвучал низкий голос, после чего раздался леденящий смех.

Сложно было отличить такой смех от рыданий, надрывный звук на выдохе напоминал крик младенца. Но глаза ученого сузились и стали переливаться стальными оттенками, сканируя ундин внимательным взором, благодаря чему Кьярваль и распознал эмоцию.

– Но не прийти ты не мог, мы знаем обо всем. И помогать по доброте мы не намерены. Трудно действовать из побуждений, которых нет, – вступило подплывшее слева второе существо.

И вновь почти после каждой фразы раздавался приглушенный водой смеющийся крик. Второе существо оказалось идентичным первому.

Выходит, им известно, зачем он здесь, и какая помощь ему требуется. А вот Кьярваль не имеет и малейшего понятия, но он решил, что объявлять это вовсе не обязательно.

– Насколько я понял, выбор в данной ситуации не предусмотрен. С удовольствием помогу вам чем смогу.

Облик полурыб был ужасающ, и при этом – захватывающе красив своими непривычными чертами. На седых волосах покоилось украшение – цепочка со спускающимися до переносицы ромбовидными красными кристаллами. Четыре камня, расположенные так, что четыре маленькие четырехгранные фигуры составляли ромб побольше, подчеркивавший резкие линии лица. Смех после каждой фразы вводил в недоумение, но Кьярваль слишком хорошо познакомился с этой особенностью в подростковом возрасте, ибо и его преследовала подобная привычка. Стеснение поедало робкого мальчика, и каждая его реплика сопровождалась нарастаниемнеловкости, которую он непроизвольно разряжал нелепыми смешками. Привычка, от которой избавляться оказалось трудно и долго. Теперь в смехе существ жуткие младенческие вскрики оборачивались для него попыткой усилить пугающий эффект. А с пониманием эффект уже не работает.

Вся внешность ундин не пугала его. В силу рода деятельности и склада ума в любом иррациональном и необычном Кьярваль искал рациональное зерно, из-за чего волшебство обращалось в пепел пошлости и выдумок. И пока ему всегда это удавалось. Ученый считал, что если откопать корни явлений, кажущихся волшебными и необъяснимыми, восхищение может возрасти в сотни раз. Ибо наука предполагает куда больше чудес, чем поверхностные, притянутые за уши выдумки. А все пугающее можно вскрыть и разложить на части, и от страшной оболочки не останется и следа.

Тем временем Кьярваль заметил, как вместе с кружащими вокруг него по часовой стрелке ундинами погружается на дно благодаря создаваемому их движением мягкому водовороту. Толща воды с постепенным движением вниз оставляла всё меньше частичек солнечных лучей, погружая ученого во мрак. Кристаллы на диадемах разгорались рубиновым светом, с приближением ко дну усиливая яркость. Выдающиеся вперед лица, отдаленно напоминавшие морды рыб, и контрастировавшие с ними человеческие, более человеческие и проницательные, чем у людей, глаза выглядели сюрреалистично.

Полурыбы погрузились до самого дна, до своего места. Их жилище представляло собой участок грунта около бурной поросли водорослей. Растения склонялись над домом ундин и обнимали его с обеих сторон, создавая иллюзию просторной пещеры. По мягким стенам ходили растительные волны в ритме движения водорослей под действием мельчайших подводных течений. Вода в жилище была заметно холодней. Под сводом импровизированного потолка болтались крупные, сплетенные из мягких продолговатых листьев чаши. Одна из ундин, видимо, не собираясь участвовать в разговоре, подплыла к своей и свернулась в ней клубком как в колыбели, из-за чего та потеряла половину высоты и осталась витать на уровне глаз.

Повсеместно из стены вытягивались стебли с полураскрывшимися бутонами белых кувшинок, очевидно, выуженные ундинами с поверхности. На тонких палках, воткнутых в глинистую землю, сидели восемь человеческих черепов, в которых сновали стайки рыбок, игриво вплывая и выплывая через глазницы. «Утонувшие, свалившиеся в болото» – с тоской подумал Кьярваль.

На одном из черепов, а также на небольшой коллекции позеленевших весел спешили по своим делам несколько улиток, самая крупная – размеров с голову младенца. Раковины их были разрисованы яркими абстрактными узорами и цветами. К одной из полурыб при их появлении подплыла стайка крохотных черепашек, не больше фаланги пальца каждая. Они сделали несколько приветственных кругов вокруг ее хвоста по спирали и сели на широкий плавник.

Кьярваль сел на дно, чем взбаламутил не то песок, не то глину, и вслушался.

– Наши предки жили в образе рыб веками, только изредка обращаясь к воздуху за глотком кислорода. Каждому виду хочется большего, и времени вне воды каждое следующее поколение проводило все больше, незначительно видоизменяясь, а теперь ты смотришь на нас.

– Слишком частые, лишенные необходимости глотки иссушили и без того тонкие губы. А легкий ветерок слизывал с показывавшейся кожи чешую, на месте которой оставалась нежнейшая белая кожа, – вторая полурыба провела подушечками пальцев по лицу.

– Все, что мы можем сделать, чтобы приблизиться к облагораживающей силе – это лежать спиной на поверхности, поддерживая себя в болотной воде движениями хвоста. Именно наиболее высвеченные солнцем островки чешуи и сменились кожей.

– Но поднять голову из воды равносильно самоубийству. Наша жизненная сила заключена в волосах, которые всегда должны оставаться мокрыми, притом – обильно, так, чтобы вода стекала ручейком. По мере высыхания волос, мы высыхаем и изнутри, что ведет к гибели, – подала голос и свернувшаяся в чаше полурыба.

– Природа мудра и не устает напоминать нам об истинном происхождении. Не выпускает из создавшей нас среды. Так и лежим на воде, обратив лица к солнцу, и следим за его коротким ходом. Из-за деревьев, окружающих озеро, мы видим наше божество лишь с полудня и до шести часов после.

Каждая из ундин по очереди раскрывала небольшую часть истории, негласно передавая слово следующей. Они оставались с четырех сторон от Кьярваля на одинаковом расстоянии. И всякий раз при смене говорящей он поворачивался всем телом, чтобы отчасти читать по губам, так как в воде его ушей достигали не все слова. И в процессе ученый стал замечать, насколько обманчиво первое впечатление об их идентичности. С каждым новым кругом особенности каждой полурыбы проступали все ярче, и их индивидуальность становилась все очевиднее. Но ундины, конечно, не изменялись, просто Кьярваль следил во все глаза и проникал все глубже. Одна из них говорила с чувством, приподнятыми бровями. Часто улыбалась Кьярвалю, а когда улыбка сходила, губы очерчивали мимические морщинки. Высокий лоб выделялся среди прочих черт.

Вторая тараторила, быстро, эмоционально, метая глазами молниеносные проблески. Острые скулы едва ли не прорезали щеки. Третья отличалась самой мягкой, пышной фигурой и бледной, призрачной кожей. Говорила она медленно, делая длинные паузы между предложениями и постоянно теряя нить повествования. Верхние веки в расслабленности были полуопущены и прикрывали половину глаз. От облика же четвертой веяло печалью – низко сидящие угрюмые брови и опущенные уголки рта. Двигалась она неловко и порывисто. А говорила тихо-тихо, так что во время ее реплик Кьярваль полагался исключительно на чтение по губам.

– Так чем же я могу вам помочь? – слова ученого пузырьками поднялись куда-то к свету.

– Помоги нам увидеть, как встает и куда уходит спать Солнце. Иногда в пасмурные дни незадолго до наступления темноты тучи приобретают розовые, сиреневые оттенки, и в направлении ухода светила они все ярче. Что же за феерия творится там, за деревьями? И кто знает, как она может повлиять на нас, если даже пара дневных лучей так возвышает и облагораживает,– глаза самой экспрессивной ундины болезненно, страдальчески заблестели.

– Ваша просьба очень сложна, но так светла и достойна, что я рад бы подумать над ней и без вознаграждения. Для меня такое желание свято, я и сам держу путь из-за схожего. И надеюсь, что разговор с вами не означает конец этого пути. А какое поле для научного азарта! – у Кьярваля действительно зашевелилось что-то в животе от предвкушения. – Но от своего царства, от источника могущества – лаборатории, я только отдаляюсь. И не смогу вернуться, пока не сделаю желаемое, пока не помогу друзьям и самому себе, – Кьярваль замолчал.

Полурыбы безмолвно дрейфовали вокруг него, подрагивая широкими хвостовыми плавниками. Решающая, напряженная пауза давила на каждого в виде тысяч кубометров воды над головой.

– Я мог бы дать вам торжественное слово ученого. Слово человека науки, придерживающегося честности, этики, прогресса.

– Мы уповаем на твои слова и чувствуем их значительный вес. Но под нашей кожей еще не теплая полноценная кровь, а значит, и не полная способность к доверию. А потому, чтобы показать то, зачем ты погрузился, и отпустить, даровав жизнь, мы подвергнем тебя нашему, древнему обычаю клятвы, – и вновь остужающий кровь хохот, ставший уже привычным.

Ундина скрылась за пудрово-розовой, поросшей водорослями старинной ширмой и вернулась с фарфоровой шкатулкой в руках. Перед Кьярвалем она картинно подняла крышку и вместе с ученым зачем-то склонила голову над содержимым. Внутри поблескивал металлический шприц со стеклянным цилиндром. Игла, на удавление незаржавевшая и острая, лежала рядом.

– Ты должен разбавить свою горячую кровь, от которой теплом обдает даже нас, кровью ундины. В случае, если клятва не будет выполнена, тебя постепенно, но неудержимо потянет к воде. Что произойдет дальше, лучше не знать, но от науки ты станешь далек. Достаточно одного шприца.

– Но ведь здесь, в воде, точнее даже, в болоте, вместе с вашей кровью я могу влить себе нечто пострашнее жидкой любви к воде. К примеру, инфекцию, которая прикончит меня за несколько дней.

– Пока совершается древнее таинство, можешь не бояться. Ничего не случится, ты защищен его правилами.

– Конечно, конечно, даже не сомневаюсь, – Кьярваль приподнял брови и скептически оглядел иглу. – Позвольте мне провести ритуал, постараюсь причинить минимальное количество боли.

– На то и мы и рассчитывали, – и полурыба вытянула руки со шкатулкой навстречу ученому. Тот взял шприц и иглу и надел канюлю.

– Плохо представляю, как кровеносная система рыбы преобразуется у получеловека, поэтому буду набирать кровь из шеи. Перед жабрами должны проходить самые крупные поверхностные сосуды с венозной кровью.

Первая ундина склонила шею под рукой ученого, и Кьярваль нажал пальцем левой руки на место между жаброй и кожей. За несколько секунд взбухли целых три сосуда, и мужчина мягко погрузил иглу в средний. Ундина издала громкий звук боли, похожий на «урррр» и содрогнулась всем телом. До сих пор Кьярваль не мог определиться и метался из стороны в сторону от ощущений общения то ли с животным, то ли с человеком. На диалоге с ними это никак не отражалось. Но где-то в глубине очень хотелось бы склониться к одному мнению, чего не давала сделать противоречивая природа этих существ. Повадки и простота, непосредственность животных и такое наболевшее стремление к прояснению мира. Физиология рыбы, чешуя и плавники, резкие дикие удары хвоста в водяной толще. И островки белой кожи, печальные глаза, отражающие их несбыточные многолетние желания, плавные движения рук. Кожа оказалась тончайшей, нежнее человеческой, а неприятная при проколе двуногих прослойка жира отсутствовала. Кьярваль оторвал палец левой руки от шеи и потянул за поршень. В шприц интенсивно вливалась, бурля, темная жидкость. Набрав четверть цилиндра, ученый попросил руку ундины и поднес ее к игле. Вытащил иглу и прижал подушечку пальца полудевушки к проколу. За секунду между двумя этими действиями наружу просочилась капля крови и раздулась дымчатым облачком, расширяясь и исчезая, поглощаемая зеленоватой водой.

То же ученый проделал и с другими полурыбами, кровь у них оказалась различных оттенков. У ундины с высоким лбом – интенсивно-красная, несмотря на венозное происхождение, у обладательницы глаз с болезненным блеском – темно-бордовая с зеленым, болотным отливом. У пышечки – очень жидкая, полупрозрачная, а у угрюмой полурыбы – почти черная. После Кьярваль попросил найти нечто вроде веревки или гибкого, плотного стебля, чтобы пережать сосуд на руке. С вливанием странной леденящей крови ученый расправился в два счета и с удивлением отметил, как явно чувствуется продвижение холодной, жгущей сосуды жидкости. Через несколько секунд она смешалась с кровью Кьярваля и по телу разлилась прохлада.

Мужчина поднял глаза на ближайшую из полурыб, и та кивнула ему медленным смежением век. Во взгляде убыло горечи и появилось некое подобие властности и спокойного знания.

Она подплыла и взяла его за руку, с противоположной стороны приблизилась другая и сделала то же самое.

– Теперь наша очередь, ты сможешь проследовать вместе с нами и узнать то, зачем спустился, – вкрадчиво произнесла оставшаяся напротив ундина.

Два существа, оставшихся свободными, резво взмахнули плавниками и поплыли в неопределенном направлении. Другие, держа его за обе руки, заскользили за ними чуть медленнее. Но сила и скорость пока еще полурыб поражала: Кьярваль преодолевал сопротивление воды легко, как во сне, почему-то захотелось смеяться. Сначала он пытался двигать ногами в такт движениям плавников, чтобы облегчить усилия ундин, но понял бесполезность действия и расслабился, принявшись разглядывать подводный мир. Вода ласково обтекала его тело, лавировавшее при поворотах и смене глубины. Вокруг всё сгущалась поросль тех длинных водорослей взвивавшихся до самого верха. В мутной болотной воде видимость не превышала пяти метров.

К сожалению, вскоре ундины прекратили движение, тягучий водный полет закончился. Кьярваль в разочаровании приподнял веки. Под конец пути он плыл с закрытыми от блаженства глазами, старался сосредоточиться на ощущении, запомнить его. Полурыбы тут же упорхнули из виду, а зрелище, открывшееся ученому, мгновенно отрезвило его.

Недалеко от Кьярваля в толще воды парил силуэт человека. Подплыв ближе, ученый ужаснулся: те самые змееподобные водоросли в нескольких местах проросли его тело насквозь. Человек «лежал» лицом вниз, нижнюю часть лица покрывала густая, аккуратно выстриженная золотистая борода. Кьярваль огляделся, убедившись, что ундины покинули его. Без особой надежды он взялся за запястье незнакомца, чтобы проверить пульс. В груди резко закололо, голова закружилась, ученого будто снова вели в потоке воды ундины, но теперь в десятки раз быстрее.

Глава 19

Кьярваль мучительно кашлял, рвота болотной водой не прекращалась. Марс поддерживал ослабевшего ученого за плечи. Калле, со стекающей с головы водой, только что вылезший из лужи с обмякшим телом брата, плакал от облегчения. Чувство неизбежности горькой потери покорно отступило в хилый жидковатый лес.

– Кьярваль, ты не должен сдерживать кашель, необходимо выпустить воду до последней капли, – Уна на корточках сидела напротив ученого и спокойно давала инструкции.

Начав полноценно дышать, мужчина заметил боль в правой руке, непроизвольно сжатой в кулак, кожа побелела от напряжения. Окруженный спутниками, он раскрыл руку.

– Что за камешки? – заглянул через плечо Марс.

На ладони еле умещались причудливой формы твердые образования. Кьярваль поднес их поближе к лицу, чтобы рассмотреть – семь штук.

– Что ты делал там, черт бы тебя побрал!? – вскричал Калле и провел руками по лицу, сбрасывая воду. – Что еще за цацки?

– Это не цацки, – произнес помрачневший Кьярваль, – это запястные кости человека.

Тяжелая пауза продлилась, кажется, очень долго. Ученый пребывал в уверенности, что переживает видение от потери сознания, даже во время происходившего несколько минут назад – и встреча с полурыбами, и быстрое плавание под руки с этими сильными существами. Мужчина не питал иллюзий. И только теперь смотрел на ладонь и переосмыслял прожитое как действительно случившееся. Он начал сбивчиво рассказывать друзьям о произошедшем в этом странном озерном омуте.

– Кому-нибудь знаком мужчина примерно моего возраста, мускулистого телосложения. Больше всего бросилась золотистая роскошная борода, из-за нее толком не успел рассмотреть лицо, пока тянулся к пульсу.

Брат ученого бросил встревоженный взгляд на юного друга. Тот осел на землю.

– Похоже на Ансгарда, отца Марса, – тихо сказал Калле.

Хана, словно выпущенная стрела, бросилась обнимать друга. Она без слов села рядом и оплела его руками, сцепив замком на дальнем плече. Марс уткнулся лицом в ее локтевой сгиб и задрожал всем телом. Девочка усилила объятие. Раздался нежный, убаюкивавший всех голос Линн:

– Милый Марс, не стали бы существа подавать такой знак, если бы все было потеряно. Уверена, это предупреждение, или призыв набраться сил, терпения, да что угодно. Ведь вспомните, ундины пребывали в уверенности, что Кьярваль погрузился именно за этим видением, ему это было нужно. Значит, оно символизирует точно не безнадежность и смерть отца Марса.

– Действительно здравая мысль! – поддержала Уна. – Марс, скорее всего, Ансгард ждет подмогу в виде сильных, не падающих духом близких.

Дыхание мальчика сбилось, и он содрогался на выдохе. Но пелена отчаяния спала с мокрых глаз.

– Наверное, стоит выдвигаться. Отличный выдался обед, друзья. Погрызем сухари по пути, резюмировал Калле.

Подготовленные ингредиенты для супа и котелок сиротливо лежали, не нашедшие применения, рядом с потухшим дымившимся кострищем, оставленным без присмотра.

Глава 20

В этот день компания успела засветло доехать до места ночлега. Оно располагалось у фермеров, построивши отдельный от собственного простенький домик, содержавший только самое необходимое, для таких же путников. Их хозяйство находилось в километре от города. Их жилище отличалось скромной обстановкой, провинциальностью, но довольно внушительными размерами. Вдали уже обрисовывались Альпийские вершины, к которым предстояло подступить уже завтра. Фермер объяснил, как при желании добраться до трактира и бара. А хозяйка также уверила, что сегодняшний ужин и завтрак следующего дня входят в стоимость ночлега.

Все, кроме Калле и Кьярваля решили остаться ужинать на ферме, а братья выдвинулись в город. Компания расселась в большой семейной столовой вместе с четырьмя детьми фермеров, самому старшему из которых было лет 14. Хозяйка подала жесткую говядину и сладкую ярко-желтую картошку, а также кружки с горячим какао. Бодро стучали ложки по тарелкам, а затем завязался разговор с четой фермеров о маршруте путешественников. Иногда вносили важные правки дети.

А братья тем временем неспешно шагали по грунтовой дороге в направлении городского бара. По пятам деловито ступал Гром, которого Калле захватил с собой. Не то, что бы пес у него спрашивал, но официально оставался хорошим мальчиком.

Небо не расчистилось, но на западе показалось заходящее солнце, окрасившее тучи над головой в грозный фиолетовый цвет. Предгорная местность состояла из спусков и подъемов, ферма находилась выше, и теперь уставшие мужчины спускались, не прилагая никаких усилий, подгоняемые естественным наклоном. Предальпийские пейзажи уже начали приобретать картинную сказочность. Заснеженные розоватые, освещенные заходящим солнцем вершины, раскиданные тут и там отары кудрявых, довольных жизнью овец, насыщенная, словно подкрашенная гуашью трава.

При внедрении в город пейзаж сменился разноцветными, преимущественно трехэтажными домиками, вечерними огнями, расставленными повсеместно вдоль дороги скамейками. Калле скучал по городкам, а особенно – по Тахиярви. Кьярваль же возбужденно вертел головой по сторонам. Конечно, миновали они и готический шпиль миниатюрного местного костела, в ста метрах от которого обнаружили бар, о котором говорил фермер.

При входе в него звякнул дверной колокольчик, но в баре не было ни единой души. Не только посетители, но и персонал, включая даже бармена, отсутствовали. В баре царил полумрак, разбавленный в основном светом с улицы, проникающим через широкие окна-витрины. Но вывеска смотрела на улицу стороной со словами «Добро пожаловать!», выжженными по дереву. Всё помещение состояло из древесины глубокого темного, почти черного цвета. Гигантская барная стойка, захватившая треть зала, была из него же. За ней громоздились широкие полки, уставленные бутылками. Стеклянные сосуды стояли в один ряд этикетками к потенциальным посетителям и маняще вздрагивали бликами света, так как за ними на каждой полке горело по миниатюрной свече.

Братья переглянулись. Они смутились, но не настолько, чтобы покинуть бар, и расположились за столом у окна с видом на засыпающую улицу. А сенбернар – под ним. Калле сходил за барную стойку и в шкафчиках нашарил стаканы и буханку свежего чесночного хлеба с толстой и хрустящей, слегка передержанной в печи коркой. С полки снял бутылку граппы и плеснул понемногу в стаканы. Запихнув буханку под мышку, он принес добытое к столу.

Гром деловито забрался под стол с изяществом болонки, не обращая внимания на свои масштабы. Калле сел напротив брата и жадно наблюдал, как тот движется, отпивает из стакана, по привычке растирает подушечкой пальца переносицу. Слева за стеклом текла засыпающая жизнь, изредка проплывали компании молодых людей. Рядом сидел дорогой человек, который вырос в полную противоположность ему самому. Они – олицетворение того, как среда и окружение формируют человека. Бледное лицо, неустойчивый взгляд, деликатное поведение. Но наедине с Калле в ученом показывался прежний огонь, тот, который они разделили на двоих еще при рождении. Сейчас в этом пустом баре братья могли почти не разговаривать, а просто смотреть друг на друга и тем самым куда глубже и красноречивее обмениваться репликами. Ведь в наполненных народом общественных заведениях провинциальных городков любой крик души мгновенно подмечается любопытными окружающими носами и душится в зачатке. «Вы надумали проявить себя, вздохнуть полной грудью, проявить нежность, не сочетающуюся с вашим внешним обликом, пуститься во все тяжкие?» И цепкие пальцы хватают за щиколотки, дергают и тянут, пока не вернут взлетающее тело. И вот всем снова спокойно и уютно, равновесие восстановлено.

Братья же в пустом помещении попивали граппу, не отрывая глаз друг от друга. Один раз уже оторвали, и это затянулось слишком надолго. В детстве они придумали игру, чтобы научиться понимать друг друга без слов в любых обстоятельствах. Садились напротив и тот, кто вел, заранее придумывал простую небольшую историю в нескольких предложениях или животрепещущую тему. Необходимо было думать о предмете, который хочешь выразить, нырнуть в него всеми мыслями. Эмоциональный посыл, настроение не заставляли себя ждать. А поскольку братья росли вместе и видели одни вещи, читали одинаковые книжки, игра с самого начала стала приносить плоды. А так как угадывать было очень приятно и удивительно, упражнялись очень часто. И со временем взгляды их, настраивавшиеся друг на друга, приобретали ясность и все более конкретный посыл.

Теперь, вспомнив об одном человеке, братья разулыбались, и Кьярваль прервал молчание:

– Как же Марс, один в семье, смог так читать всех окружающих, если мы потратили десятки, сотни часов, чтобы сонастроиться только друг с другом?

– Этому парню палец в рот не клади. Зато, научившись общаться с тобой, я заметил, что могу закрываться от других таких «чтецов», и Марс не видит меня как на ладони, если я не хочу. Из-за этого я для него – загадка и авторитет, так как мальчик не понимает природу и источник моей возможности. Надеюсь, он не узнает как можно дольше.

– По работе в Штрудхарте я тоже заметил, что следующее поколение щелкает как орешки задачи, над которыми я мог ломать голову часами. И делают это так непринужденно, не понимая, что произошло и что тебя так удивило. Наверное поэтому родители так часто пугаются своих детей, стараются спустить на землю. Не со зла, не от отсутствия любви, а от трепета перед их скоростью и умом.

– А ведь и мы с тобой превратились в таких взрослых!

– Видимо, это неизбежно, – Кьярваль сделал финальный глоток. – Видимо, для яркого сияния талантов наших новых солнц им нужно бунтовать и сражаться с нами. Или второй вариант – взрослым суждено быть увальнями с ленивым стареющим умом, цепляющимся за давно изжитое и не актуальное.

– И почему мне больше нравится первый вариант? – Калле засмеялся. – Но и многолетняя внутренняя работа зрелых людей дает свои плоды, согласись. Пусть некую подвижность мы начинаем терять, но обретаем кое-что. Стержень и спокойствие, от которых я еще далек, уверенность в некоторых вопросах, накопленная годами копания и узнавания. Однозначно есть свои плюсы в старении, – он подмигнул брату.

– Сказал юноша чуть за тридцать, – глаза Кьярваля метали в брата смешливые лучи.

Услышав оживление и громкие голоса, из-под стола вылез Гром и стал в ритм общего веселья махать хвостом. Мощными ударами он двигал стулья позади себя, но даже не замечал этого. Пес как бы смеялся и участвовал в разговоре, но взгляд его иногда срывался и совершенно случайно падал на оставшуюся горбушку едва теплого чесночного хлеба. Будто бы не съел огромную миску каши с кусочками мяса, больше напоминавшую ведро, на ферме. Братья отодвинули стулья, Калле пошарил в кармане и высыпал на барную стойку несколько монет. Мужчины, сопровождаемые медвежьим силуэтом, вышли в ночь, снова звякнув дверным колокольчиком.

Глава 21

Выехав из фермы поутру, путникам казалось, что до гор рукой подать, и озер по обеим сторонам дороги перед самым въездом на горную тропу они достигнут к обеду. Однако исполины обманывали, отдаляясь, тропа лентой убегала вперед, будто растягиваясь с каждым шагом лошадей.

К подножью первых гигантов добрались уже перед самым закатом, а озера с обеих сторон от тропы, чудом не поглотившие ее, оказалось, состоят вовсе не из воды. Сочно-зеленые травяные луга сменила армия голубых альпийских незабудок. Цветочное море бурлило из-за неровностей рельефа, а от того, что видимость ограничивалась холмами, полностью покрытыми нежными созданиями, создавалась его безбрежность. Вершины холмов сливались с пока еще непорозовевшим небом.

Хана заливисто засмеялась от переполнявшей ее красоты, рвущейся наружу. А после в смущении прикрыла рот рукой. Все улыбались с приоткрытыми ртами, будучи не в силах слезть с коней. В головы ударила горечь специфического аромата.

– Предлагаю заночевать здесь! – объявила Уна. Предложение не обсуждалось.

Кони, снисходительно поглядывая на всадников, выедали редкие травинки меж цветов. А вся компания вместо подготовки ко сну бегала по полю, играя в догонялки. Договариваться не пришлось, просто Калле снял длинный плащ и подошел к Хане, дотронулся до ее плеча. Угли глаз загорелись и заплясали, девочка переняла азарт и проделала то же со стоящей поблизости Линн, после чего отбежала на несколько шагов. Дальше творилось что-то невообразимое: всплеск смешков, сокрушенных взвываний водящего, бьющая ключом энергия. Кто-то поддавался, а кто-то отдал весь свой азарт. Через полчаса друзья попадали в цветы, задыхаясь и еще посмеиваясь. Только тогда они заметили, что небо покрыто щедрыми малиновыми мазками кисти небесного импрессиониста, а солнце нырнуло в цветочное море и теперь наслаждалось прохладой свежих голубых лепестков, покрытых росой. У Линн промелькнуло, что никогда еще она не чувствовала себя так близко к кому-то из людей и взяла за руку лежащую рядом Уну. Та ответила крепким, но аккуратным пожатием. Вот теперь можно было браться за организацию спальных мест.

Наутро первой открыла глаза Линн и разбудила Хану. Шепотом предложила поискать ветки для костра, а сначала – деревья.

Они шагали ранним утром по полю. В ноги им врезались цветочные волны. Небо было усеяно крошечными тучками самой разной формы, всех оттенков серого, синего, желтоватого. Они пушились, объемом и количеством занимая все небо. Теснились, натыкались друг на друга, и оттого толклись на одном месте, будучи не в силах сами разрегулировать движение. Казалось, если остановиться и понаблюдать за ними продолжительный отрезок времени, тучки не сдвинутся с места ни на сантиметр. Им определенно требовалась твердая рука ветра, которая расчистила бы это столпотворение. А пока на небе не оставалось ни единого чистого голубого кусочка.

Девочки на ходу обсуждали свои ощущения и то, как они изменились за недели на поверхности. Они уже совсем иначе воспринимали силы природы. В особо мягкие, безветренные дни, сидя на конях, девочки даже подставляли лица солнцу, правда, все еще пребывая в солнцезащитных очках. Но когда теплые, но еще нежные апрельские лучи-лапки прикасались к бледной коже, под ней будто разливалось благодарное медовое тепло.

– Когда ветер тихо-тихо шепчет, а не разгуливается в полную силу, я стала чувствовать это, будто он играет, кокетничает, а не рьяно набрасывается, возбуждая во мне тревогу, – поделилась Линн.

– А вот я по-прежнему его терпеть не могу. И даже вчера, во время игры в догонялки, когда в незабудковом море стоял полный штиль, слабые дуновения, создающиеся встречным воздухом во время бега, царапали меня по щекам.

– Даю мизинец на отсечение, что это пройдет. Ведь я провела на поверхности куда меньше времени. Твой организм дольше адаптируется, – уверенно заявила Линн.

– Наверное, остается только ждать, – согласилась Хана, но странное чувство начало вить гнездо где-то глубоко в животе.

Девушки дошли до дерева, одиноко расположившегося на расстоянии около километра от их ночлега, и собрали ветви, валявшиеся у корней.

По возвращении в импровизированный лагерь компания уже хлопотала, собираясь и готовя завтрак, ветки оказались как нельзя кстати. Гром радостно прыгал вокруг вернувшихся Ханы и Линн, недоумевая, как мог проспать прогулку. Каждому досталось по миске сваренной на воде овсяной каши с ложечкой мандаринового варенья от доктора. Компания с аппетитом поглощала завтрак, сидя в круге и видя только плечи и лица друг друга над голубыми шляпками высоких цветов. Волосы на макушках колыхались и взлетали под действием легкого ветерка в луговом танце, а утренний неинтенсивный свет делал каждое сонное лицо чистым, счастливым и по-кошачьи довольным.

Глава 22

Через несколько минут после трапезы путники уже были собраны и сидели в седлах.

– Теперь поскорее бы встретился водоем, лошади хотят пить. Благо мне говорили, что озер раскидано на протяжении пути, как незабудок на этом поле, – прокричал первый в шеренге Калле.

Однако спустя несколько часов озеро так и не показалось, друзья давно уже въехали в горы. Но тут они увидели затерявшийся одинокий дом. Одноэтажный, широкий, с раскидистой крышей. Перед досчастым ярко-оранжевым строением толпилось несколько повозок, а сбоку скромно стоял колодец. Путники остановили лошадей, и Уна, подойдя к двери, постучала. Дверь заскрипела, и к ребятам на крыльцо вышел ссохшийся, древний дедушка в причудливой шляпе.

– Приветствую, молодые люди! Чем могу помочь? – как-то суетливо и беспокойно пробубнил старик. – Мы начинаем, уже начинаем! Если вы прибыли на лекцию, то нужно было записаться.

Из-за странно шипящего акцента друзья с трудом различили сказанное. Уна мигом сообразила:

– Конечно, молва о ваших чудных лекциях дошла до нас с южных земель Германии! А вот о необходимости записываться – не дошла. Простите нам опоздание и халатность. Не позволите ли нашим младшим сестрам и брату поприсутствовать? И нельзя ли нам пока напоить измученных лошадей?

Черты лица дедушки смягчились, глубокие морщины вокруг уголков губ разъехались.

– Только быстро, занимайте оставшиеся места в последнем ряду! – и Марс, Хана и Линн скрылись в доме. – Колодец к вашим ушлугам, – прошамкал старик, – а после можете заглянуть на чай с родителями, первая дверь шлева, – и чудной человек скрылся в прихожей.

– Милый дедуля, – приподнял брови Кьярваль, – старая школа.

А тем временем ребята заглянули в указанную стариком комнату. С боковой стены просторное помещение освещали два огромных квадратных окна. В четыре ряда стояло несколько десятков миниатюрных складных струганных стульчиков. Пустовали все, кроме семи в первом ряду, занятых детьми и подростками на вид от восьми до пятнадцати лет. Самый маленький мальчик не доставал до пола и болтал вразнобой ногами, положив голову на плечо девочки постарше. Марса резанула неожиданная острая печаль от открывшегося вида. Большинство безмолвных печальных предметов мебели пустовали. А несколько счастливых деревянных обладателей живых детей на своих сиденьях обращались в сторону стены с прикрепленным полотном в белой раме. Марс и Линн заняли места в первом ряду, а Хана приблизилась к картине.

На ней изображался унылый, не совсем понятный сюжет. Приглушенные тона только оттаявшего водоема. Прямо из толщи прозрачной воды поднимаются черные стволы сухих, безжизненных деревьев, какие бывают только на границе зимы и весны. На плане поближе – силуэт женщины с коромыслом, в чепце и длинном теплом платье. Облик простого рабочего человека. Но стояла она не на берегу, а на странных плотных тенях – то ли камнях, всплывших к воде, то ли балансируя на проплывающих бревнах. Оттенки картины исторгали сон и тоску. «Скукота» – подвела итог Хана. Она повернулась в сторону окна. Там обозначались заснеженные верхушки, уже пробилась девственно-нежная альпийская трава. Не слышала, но знала, что распевались птицы. И пришла к выводу, что придется потерпеть и послушать с заинтересованным видом старика, вдыхая запах лекарств и пыли.

Наконец дедушка вошел в зал, положил шляпу с небольшими полями на столик рядом с картиной и широко улыбнулся.

– Доброго дня! – от ворчливости и суеты в нем не осталось и следа, лицо просветлело и разгладилось. – Для новоприбывших – меня зовут дедушка Турия, художничаю и преподаю здесь уже двадцать пять лет.

Изменившееся настроение старика притянуло Хану, ее мысли вернулись из-за окна и перетянулись нитями между ней и художником. На подбородке его девочка заметила мазок салатовой краски. Нежный молодой голос перебил запахи и сонное настроение.

– На полотне вы можете видеть ледяную прозрачную воду и борющуюся за жизнь женщину. Она старается справиться со швоими ежедневными обязанностями, геройствует, переминаясь с ноги на ногу на головах трех мужчин.

Зрачки Ханы сузились от внимательности, она присмотрелась. По бесцветной воде заходили блики, ее спокойные движения облизывали стволы. А женщина цеплялась, изгибая свод стоп, за волосы бедных тонущих людей. Девочка в ужасе огляделась. Марс и Линн по соседству сидели со спокойно-вовлеченными лицами, а вот ребята по правую руку разделяли ее ошалевшие чувства. Хана снова вперилась в полотно. Крестьянка потеряла равновесие и грузно упала в воду. Стремительно затекающий жидкий лед заставлял ее судорожно хвататься за все головы сразу, но коромысло она не отпускала. И как Хана сразу не почувствовала это отчаяние, эту бессмысленную борьбу за жизнь. И не разглядела в опорах женщины полуживых людей. Она топила других, а оттого еще быстрее – себя. Но времени заметить безнадежность метода не было, леденящие потоки поглощали тепло с кожи, грозя полной потерей чувствительности.

Быстрый взгляд на художника. У того в глазах стояла мутноватая влага, последними силами удерживаемая веками. Но азарт взгляда легко просвечивал и сквозь непрозрачную старческую слезу. Женщина уже слабее боролась за жизнь, все еще сжимая коромысло, утягивавшее на дно, казавшееся в кристальной воде обманчиво близким.

Художник закончил лекцию. Девочка поняла, что она не услышала ни одного отдельного слова или предложения. Информация слилась в поток и оживила картину. Немногочисленные слушатели зааплодировали. Он опустил верхние веки, из-за чего соленая жидкость все же преодолела преграду нижнего века и сорвалась на щеку. Он улыбался, опустошенный и наполненный, и смущенно повторял: «Не стоит, не стоит, вы же знаете, как я это не люблю».

Встав со стульев, девочка шепнула Марсу:

– Картина двигалась? Умоляю, скажи, что я не сошла с ума.

– Мм, в каком-то роде, – Марс заинтересованно посмотрел на Хану. – Думаю, тебя стоит подойти дедушке с этим. А после обсудим.

Девочка отозвала старика Турию и поделилась похожим на мираж воскрешением событий на картине.

– Не могли бы вы показать мне еще картины? Где вы учились мастерству?

– Проводить экскурсии мне сегодня, увы, некогда, деточка. Но умения с превеликим счастьем подарил бы такой восприимчивой юной душе. Вы можете учиться у меня и с течением времени узнаете секреты оживления мертвого. Они вовсе и не секреты, но требуют времени и внимания к себе.

– Как бы мне хотелось остаться! Но не могу. Разрешите вернуться после завершения нашего похода?

– Запретить не могу, но оживлять я умею только людей на холстах, не настоящих, уж тем более – не себя. Мне уже очень много лет.

Говорить так было жестоко, но Хана приняла все обстоятельства и пообещала вернуться. После она вернулась к Марсу, а Линн ускользнула к остальным. Нестандартная, затерянная в горах аудитория опустела, лишь мальчик ждал ее на последнем ряду и наблюдал за диалогом художника и переменившейся за час подругой. Девочка приблизилась с жадными, лихорадочными глазами и присела на соседний стул.

– Забавно. Пока ты говорила с художником, я вспомнил о часах, проводимых в норе, которую ты посещала. Мое выражение – слова. Легко вспомнить, как привычные ароматы сена и сырой земли заставляют брать перо и плести узоры из букв. Постепенно из беспорядочных и абстрактных конструкций начинают проступать силуэты, а после – все ярче вырисовываются живые существа, становящиеся не менее дорогими, чем живые. Кажется, ты нашла свое выражение, созвучный вид искусства. О чем удалось договориться?

Мальчика иногда пугала Хана, но это было даже приятно. Он встретил бесформенную внутренне, боящуюся всего, в том числе и себя, девушку. Каждый день во время неспешных разговоров он деликатно называл ей ее эмоции, будто описывал человеку, никогда не смотревшемуся в зеркало, как он выглядит. И теперь Хана напоминала бурный Як: ее чувства напоминали первобытный поток, она пользовалась пониманием себя и купалась в нем, проявляла себя прямо и диковато. Наслаждалась не столько окружающей природой, сколько своей внутренней, даже более разнообразной и неистовой, открывшейся только после подъема на поверхность и аккуратного прощупывания окружающего многоцветного мира. Ощущения заострились, раскрылись веером, палитра каждый день прибавляла в оттенках, по сравнению с той грязной воющей кляксой спутавшихся в один клубок ощущений и разрывающей от смутного непонимания и брожения вслепую. Притом Хана уже научилась выражать и понимать, но еще не научилась контролировать и обдумывать. Сие действие обязательно маячит впереди, но пока ею можно было залюбоваться. Как минутами и часами он смотрел на своевольную завораживающую реку.

– Он разрешил мне приехать к нему учиться. Только намекнул, что стар и болен.

– Так ты собираешься остаться на поверхности после похода?

– Было бы прекрасно не только остаться, но и вытащить сюда весь Гардасхольм. Но что-то мне подсказывает, что уже не для всех это возможно. Вряд ли возрастные жители смогут также приспособиться, как мы с Линн. Но что я знаю точно – к дедушке Турии я обязательно вернусь, – в решительности голова дернулась, а на лицо полился каскад волос, вырвавшийся из-за уха.

Марс только шумно выдохнул и кивнул. Ребята вышли из аудитории с сиротливой толпой стульев и заглянули в комнату, где теперь собралась многочисленная компания. Дети и несколько родителей, путники и Турия во главе стола. Одна из матерей уверила старика не подниматься с места и разлила в пустые кружки, напротив которых уселись Марс и Хана, крепкий жгучий кофе. Марс почти сразу попросил любезную женщину остановиться и долил в крупную некофейную кружку сливок из кувшинчика неподалеку. Отпив, он почувствовал, как пищевод и желудок обволакивает теплота дома. Вкус, в котором сливки преобладали над кофе, смягчали и укрощали его горечь. Рядом Хана прихлебывала чистый, концентрированный эспрессо с гримасой лимонной мякоти во рту, но гордая и довольная.

За столом бушевала оживленная беседа, мужчина рьяно восторгался учителем своей дочери, привстав за столом. Его рыжая борода чуть ниже кадыка ходила вверх и вниз. Ярая жестикуляция сопровождала каждую фразу. Италия (не) за горами, с теплой смешливостью вспомнил Марс.

– Этот человек дал дело жизни мне, а теперь продолжает делать это для моих детей, – и мужчина чмокнул в макушку сидящего рядом Турию. – Когда выбор был между выпасом овец и выуживанием ценностей из карманов на базаре, между обедами и сапогами, я встретил его и теперь обязан всей жизнью, – расчувствовался ученик художника.

Кофе был допит, лошади напоены. Турия сообщил, что на протяжении пути будут попадаться одинокие колодцы, прикрытые обычно растительностью, и набросал схему их расположения. Компания расселась по коням и выдвинулась. Небо расчистилось, и альпийские пейзажи предстали во всей красе. Ребята, кроме Калле, впервые покинули свои маленькие, затерянные в северном лесу городки, и сразу погрузились в лицезрение такой масштабной красоты. Они выкручивали головы как совы, чуть ли не на триста шестьдесят градусов.

Когда восторг в Марсе немного улегся и остался на дне живота свернувшимся восторженным клубочком, мальчик вспомнил о Тахиярви. Злость на Эир по мере отдаления от дома утихала. Злость Ханы после случая на болоте смягчилась, но он чувствовал, как она вся напрягается в его присутствии. Однако бороться больше не хотелось, он устал. Наблюдая за собой, а еще более внимательно – за происходящим с друзьями, он все больше удивлялся тому, как мало он понимает. Как сложно формируется поведение в каждом конкретном случае, и теперь скрытность Эир не казалась ему такой уж абсурдной и бесполезной. Случай с Кьярвалем резанул его уверенность и слепую отвагу. Решился бы он, не моргнув глазом, поделиться с Эир, причинить и ей такую же боль? Да, но…

Хана тщетно пыталась заправить надоедавшую прядь за ухо, чтобы она не закрывала лицо при каждом хоть немного сбившемся с ритма шаге коня. Она злилась, больше всего – на себя. Девочка вспоминала свое поведение, когда Марс первым пришел на помощь. Она давно уже поняла, что мальчик не подозревал о демонах мужчины, для него Гисли на протяжении многих лет оставался харизматичным наставником и приятелем. При воспоминании о тягучей сладкой улыбке обидчика Хану затошнило, лошадь насторожилась, завеса волос вновь упала на глаза. Одним словом, стыд за поведение с Марсом разгорался, особенно теперь, когда другу явно было еще хуже, чем ей. И распалялся он тем сильнее, чем яснее она понимала, что ее упрямство сильнее разума. И внутренняя охрана не хочет, чтобы Марс приближался. Ведь мальчик все недели знакомства с поверхностью был рядом, описывал ей ее же чувства, рассказывал тонны интересного и смягчал грохочущие вокруг силы. Из-за этого мир над землей тесно переплелся с Марсом, отдельно, без мальчика, его не существовало. И теперь, после того, как он подвел Хану, ей казалось, будто это сделал не всего один человек, а ополчилась недоверием вся поверхность. Однако, после встречи с Турией будто бы заполнилась существенная часть той серой бездонной пустоты, куда утекали все радостные чувства, не успев толком родиться.

Девочка ехала, и мысли стучали в ритме лошадиного аллюра, подстроившись. Думала и старалась мыслями перекрыть безмолвное и недоброе глубокое чувство, достать на свет.

Между тем норовистая лошадь Линн постоянно без необходимости переходила в галоп, дразнила. Поладить с ней девочке пока мешаларобость. Кони напрочь отвергали это и смежные чувства. Другое дело – Гром. Пес был куда деликатнее и нежнее, и определил скромную Линн второй хозяйкой. Теперь он бежал рядом с ней и недовольно порыкивал на вредничавшую лошадь. Именно возможность завести собаку заставила Линн принять решение остаться на поверхности после возвращения. Этот медведь принял ее полностью и не гнушался подрагивавшей поначалу руке, тянувшейся к его уху. Терпимость пса покорила ее, он коренным образом отличался от копытных. С лошадью нельзя было дать слабину, малейшая провинность – и ее поведение меняется. Собаки же глядели куда-то дальше, на открытое сердце и беззлобные намерения. И всегда давали людям бесконечные шансы. Именно благодаря Грому она поладила и с остальными надземными животными. Он показал, что бояться нечего, но если все равно боишься – ничего страшного. После знакомства с псом она стала проще относиться и к остальным.

Кьярваль и Калле ехали последними и тихо переговаривались. После воссоединения они не могли накупаться в разговорах друг с другом. Какое-то невозмутимое, одно на двоих спокойствие поселилось в мужчинах. Хотя волноваться поводов хватало: оставленные ключевые дела городков, неизвестность о состоянии их детищ. Но и в Гардасхольме, и в Тахиярви остались люди, в компетентности и надежности которых сомневаться не приходилось. Если те находятся в добром здравии, то в благополучии поселений можно не сомневаться. Теперь обсуждения братьев с дел переключились на людей, для которых эти дела вершились. Хоть жители противобережных городов и очень отличались, суть не менялась: рабочие не упускали случая обвинить ключевые фигуры в корысти, заговорах и хитрости.

– Желая отдавать жизнь науке, вынужденно отрываешь львиные куски своего времени и бросаешь их на решение общественных задач, за которые кроме тебя никто и не возьмется. Усталость от необходимости «быть выше», понимать психологию и то, что они и не придают серьезного значения своим претензиям – выматывает. Притом, запереться в лаборатории и общаться только с учеными центра – недостижимая мечта. Пока разрушающий смысл пустой злобы и ее последствий дойдет до этих, также уставших, работяг, все уже полетит в тартарары.

– Да просто выплескивая злость, они не сознают ее урона. Ведь ты такой властный, а значит – неуязвимый. А значит можно и от нечего делать покидать в тебя камнями. То, что я всегда на виду, без минуты личного времени, без сантиметра личного пространства вкладываю каждую потребленную калорию в развитие города – моя обязанность, с которой соскочить не получится. Мой крест, если угодно, но нести его я рад, пока могу. И пока хватает терпения относиться к кидающим камнями как к достойнейшим существам, просто проявившим усталость.

Кьярваль покачал головой:

– Слышал о нападении на твой дом. Мои соседи хотя бы ограничиваются анонимными записками и косыми взглядами в спину, которые невозможно физически не почувствовать. Кажется, что по возвращении домой обнаружишь на пальто прожженную дырку. И после этого вспоминаешь, как оставил сердце и мозг в лаборатории: именно уединение, ощущение таинства и малодоступного знания покорило меня-подростка. О помощи людям я тогда и не помышлял.

– Черт. Преклоняюсь перед тобой, ибо от слов про записки и взгляды холодок пробежал по спине. Наш вспыльчивый народ в случае чего сразу столпится с факелами у двери, никаких экивоков и кокетства, – оба залились смехом. – Мне очень помогает знание и его регулярное подтверждение в виде поддержки. Ведь, в конце концов, жизнь сама предоставила мне все обязательства, которые я выполняю дома. Все проблемы, которые я решаю, приносят мне именно люди. Как и ты, к власти я никогда не рвался, но люди чувствуют, где сила. Поддержка большинства не дает опустить хвост. Да и, пожалуй, если бы я каждый день не вертелся, жонглируя чужими заботами, то сошел бы с ума от безделья, энергия сожрала бы меня изнутри, – поделился Калле.

А возглавляла колонну Уна, задававшая темп всем остальным. Впрочем, как и всегда. В Тахиярви девушке часто указывали на излишнюю деловитость и строгость. В основном – мудрые старые матроны. «Нужно быть мягче, деточка, нежнее. Ты ведь такая красивая, природа одарила тебя не просто так». Уну вводили в недоумение первые такие реплики. Ее низкий властный голос и деятельная натура вместе с чувственной внешностью вызывали диссонанс у кудахчущих тетушек. Теперь, в путешествии, друзья общались с ней прямо, не смущались строгому тону. А те, кто попадался по дороге, слушали ее, не дрогнув, вникали в суть и отвечали по делу. Уна начала чувствовать приятную свободу. Она уже почти отвыкла от красной шапки. Начала ее носить она еще и потому, что та скрывала девушку хоть немного, так как была не к лицу и снимала долю напряженного внимания с ее персоны. Будь воля Уны, она с удовольствием носила бы в своем городе капюшон, прячущий все лицо. Теперь же шапка алела на забинтованной голове отчаянной подземной девочки, а сама она впервые сделала высокий хвост. Прическа оказалась на удивление удобной, и даже несмотря на тот факт, что она подчеркивает все достоинства, Уна не стушевалась. Она давно уже научилась презирать людей, делавших комплименты ее красоте.

Сотни тучек на небе, наконец, разобрались в собственном хаосе, и небо расчистилось. Стало видно, как солнце клонится к закату. До места ночлега оставалось всего три километра. Всадники периодически меняли положение в колонне, заводя диалоги друг с другом или желая пройти в одиночестве, вдоволь наобщавшись. Розоватый свет превратил заснеженные вершины в покрытые глазурью конусовидные коржи, а растительность приобрела сказочный оттенок. Дорогу под копытами покрывал мягкий ковер из мха. Свежий и острый австрийский горный воздух привел всех в смешливое, беззаботное настроение.

Вскоре они достигли очередного городка на берегу озера, где и остались переночевать. Здесь дома карабкались в гору, и с противоположного берега казалось, что они стоят друг на друге. Преимущественно трехэтажные строения пастельных оттенков громоздились, разделенные узкими улочками с огромными перепадами высоты. Чтобы добраться до нужной улицы друзья спешились, облегчая жизнь лошадям. Приходилось сильно сгибать ноги в коленях, чтобы преодолевать наклон.

Их пункт назначения оказался в самом верхнем ряду, зато он располагался уже не в такой тесноте, и домики здесь были преимущественно белые. Друзья отирали пот со лба и дышали громко и тяжело как паровозы. На заднем дворе гостевого дома они передали поводья двум конюхам и в предвкушении направились за хозяйкой. Аккуратные шапочки из снега под цвет домов покоились прямо на траве.

Их комнатой оказалось большое помещение с кирпичными побеленными стенами, грубоватым крупным камином и пестрыми ковриками-дорожками. Она была круглой, и от камина полукольцами обнимали свободную площадь симметричные диваны. Ее равномерно заняли пять двухъярусных кроватей, но сегодня друзья были единственными постояльцами. Пышная хозяйка растопила камин, показала ванную и велела через час спускаться на ужин.

Линн забралась за тяжелую штору, занимавшую четверть круговой стены. Оказалось, за ней скрывается аж три широких окна. У девочки отвисла нижняя челюсть. Вниз великанскими ступенями спускались ярусы домов, улочки между которыми освещали теплые огни, а впереди открывался вид на глубоко-синее горное озеро в обрамлении суровых гигантов. Девушка поняла, что обязательно должна спуститься по городу к водоему, даже несмотря на предстоящий потом ад в виде еще одного подъема.

– Меня к ужину не ждите. Я разведывать обстановку, – предупредила Линн и выскочила из комнаты, пока никто не успел сообразить и начать ее отговаривать из-за времени суток и незнакомого города.

«Что может случиться?» – думала Линн, шагая по склону. В этой крохе едва ли триста человек наберется и явно все друг друга знают и дружат семьями.

Было что-то манящее в ночных надземных городах, чего она никогда не испытывала. То, как фонари отбрасывали световые пятна на стены, как гудели террасы пары еще работающих таверн. Как ползучие хвойные растения подбирались коварными лапами по стенам к распахнутым окнам беззащитных юных девушек. Попадавшиеся на пути бывалые боевые коты зазывали отправиться с ними, чтобы найти приключение. Но Линн осталась тверда в своем намерении добраться до берега до темноты.

Девушка подошла к массивным, побеленным каменным ступеням, ведущим на городской пляж. Ей пришлось остановиться как вкопанной, взгляд расфокусировался от обилия ярких точек и рассеянно блуждал от предмета к предмету. В озере плавали три миниатюрных парусных лодки. Треугольники несущих судна полотен обвивали гирлянды, обозначая контур в ночной темноте. Прямо как в ее родном районе ядроскребов окутанные огоньками веревочные мосты. Но здесь гирлянды были не перманентно желтыми, а разноцветными. Радуя глаз, они соревновались в насыщенности. С суденышек доносилось пение и всплески смеха. Линн встала на пляж и сняла ботинки. Пальцы и стопы зарылись в прохладный песок. У подножья лестницы необъятных размеров мужчина держал казавшуюся игрушечной скрипку и извлекал задорную мелодию. Несмотря на пропорции, играл он так непринужденно и самозабвенно, не прилагая никаких усилий, что инструмент, будто подтаяв и размягчившись в его руках, пел легко и текуче. На полях высокой шляпы покоилась такая же цветная гирлянда, скрученная в несколько колец. Эти огоньки задавали тон событию, бросаясь в глаза на всем пляже: на запястьях в виде браслетов и на головах, похожие на венки, у снующих детей, на веревочных лестницах для скалолазания в качестве развлечения, на прилавке с мороженым.

К нему-то и направилась Линн, влекомая головокружительными запахами. Она приблизилась к небольшому столу, на котором в углублениях покоилась мягкая аппетитная масса разных цветов. Руки юной девушки, напоминающие хворостинки, сновали между углублениями и наполняли вафельные рожки идеально ровными шариками ароматного вещества. Услышав звон монет, Линн зачем-то потрогала широкий карман на животе своего свитера. Как ни странно, монет там не нашлось.

Необычно одетую девушку, единственную на пляже в брюках и с красивейшими блестящими локонами, но потерянную и восторженно улыбающуюся, сразу отметила женщина, вторая в очереди на покупку мороженого. Она приплясывала босиком под звуки скрипки и держала на руках маленькую крошку-дочку в большеватом ей платьице, юбка которого свисала ниже стоп. Женщина купила один рожок на двоих для себя и ребенка, и второй – самый большой, с четырьмя разными шариками, поднесла рассеянной незнакомке и тепло улыбнулась.

Линн застали врасплох. Она автоматически схватилась за кончик вафли, и только потом опомнилась и заговорила:

– Ну что вы, не стоило! Я просто ждала друзей и любовалась праздником, – отчасти соврала девушка. – Что у вас тут происходит? Никогда не видела такого волшебства наяву.

– О, это праздник огней, – оживилась собеседница, – у нас в Либруке гирлянда имеет символическое значение. Она олицетворяет объединение жителей, так как для сияния каждого уникального огонька нужно их правильное, последовательное соединение в цепочке. Так и человек сияет всеми гранями, находит все свои таланты благодаря друзьям, знакомствам, опыту, обрывкам повлиявших воспоминаний.

– Потрясающе! – физику Линн знала на «отлично», но не переносила эти знания в реальную жизнь таким символичным способом. – Да и как легко гирлянды ассоциировать с праздником, как моментально создается соответствующее настроение при виде их.

– Именно! Именно. Из-за совокупности этих двух причин он сразу прижился двадцать лет назад во время первого празднования. Местные дети обожают его даже больше, чем Рождество, – рассказывала женщина. – А откуда вы? Думаю, не слишком невежливо будет сказать, что вы совершенно не похожи на местную, ведь это просто очевидно, – решила тоже не терять времени новая знакомая.

Малышка у нее на руках внимательно разглядывала Линн, и тем не менее не забывала шустро уплетать мороженое, пока мама увлечена разговором.

– Конечно, понимаю, – улыбнулась девушка. Я из Германии, из городка на берегу реки Як, – лицо собеседницы почему-то изменилось после произнесенного названия, и Линн пожалела о своей конкретности. – Мы с друзьями путешествуем, конечная цель – Венеция.

Лед, прикрывший было выражение глаз женщины, моментально разбился.

– Мистическая Венеция! Я училась там классической хореографии, которую теперь преподаю здесь. И это чудо появилось на свет именно там, – и указала взглядом на ангелочка у себя на руках, поедающего мороженое с огромной скоростью. – Одним словом, для меня это самый волшебный город, наполненный чудесами и праздником и без гирлянд. Говорить бесполезно, скоро вы сами все увидите.

У Линн по руке потекли сладкие желтые капли, и девушка слизнула их. Женщина стала прощаться:

– Желаю благополучного путешествия и приятного времяпрепровождения на нашем празднике.

Девушка поблагодарила и попрощалась, и новая знакомая направилась в сторону подплывшей к берегу парусной лодки. Со спины Линн увидела толстую черную косу длиной до колен, тихонько ударявшуюся о пышный подол платья во время ходьбы. От знакомства с танцовщицей настроение достигло опьяняющего веселья. Только на пару секунд вернулась мысль о явном холоде женщины при упоминании родной реки. Но беспокойства здесь физически не в силах были задержаться надолго, и воспоминание испарилось. Вокруг скрипача затанцевали несколько пар, и Линн, любуясь на них, взялась за подтаявший десерт.

Мороженого девушка, конечно же, никогда не пробовала, как, впрочем, и большинства остальных надземных лакомств. Банановый, ореховый, вкус какао и неизвестный – розовый, по очереди взрывали ее вкусовые рецепторы.

Когда с мороженым было покончено, Линн отошла от танцующих, ибо те постоянно норовили втянуть ее в свою безбашенную толпу. Но к такому девушка еще не была готова, ей хотелось нежиться в более плавных теплых чувствах, вызываемых праздником. Да и танцевать она не умела. А потому подошла к озеру и присела у кромки воды. Слева от нее девочка лет двенадцати пускала мыльные пузыри. Крупные, около десяти сантиметров в диаметре, они не пролетали и трех метров, так как их лопал маленький мальчик. Ребенок явно стеснялся, а потому приближался к девочке-подростку очень постепенно, как бы незаметно. Те пару секунд, которые он бежал к очередному пузырю, до прикосновения ладошки к мыльной пленке, мальчик громко, заразительно смеялся. В отдалении, сведя руки за спиной, стояла девчушка примерно одного возраста с карапузом, лопающим пузыри. Девочка с пузырями заметила это и ласково подозвала ребенка.

– Ты тоже можешь лопать пузыри, если хочешь. Я буду тебе очень рада.

И кроха подошла к мальчику, оставляя некоторую дистанцию. Негласно они договорились подбегать к летящим мыльным шарикам по очереди.

Было видно, как дети робели, но с интересом поглядывали друг на друга. В те редкие разы, когда взгляды встречались, они не могли сдержать улыбку. А спустя несколько минут начали и переговариваться, с каждой репликой все оживленнее.

Через какое-то время, как водится у детей, малыши уже были друзьями не разлей вода и непринужденно болтали. Линн с умилением наблюдала за ними. Девочка-подросток раздулась от гордости и пускала пузыри со счастливым видом, ведь выступила в роли дружественного детского Купидона. Вряд ли крохи решились бы познакомиться, если бы не объединяющее их занятие. А что, если парочка теперь так и пошагает вместе в карапузью ногу, а после превратится в прекрасных лебедей – юношу и девушку, фантазировала Линн. Ведь городок маленький и дружелюбный, тесный в лучшем смысле слова. А причина, столкнувшая их – такая воздушная и романтичная.

Девочка подарила малышам пузыри, и теперь они по очереди пускали их в озеро, наперебой щебеча, чередуя развлечение с построением крепости из песка.

Линн выдвинулась с пляжа и тихонько пошла вдоль воды, ища место уединения. Лунная дорога на озерной глади становилась все ярче по мере отдаления от обилия огней, на небе высыпали тысячи звезд, мелкая россыпь которых напоминала рассыпанную на черный пол муку. А среди обилия крупинок тут и там делали акценты точки покрупнее, близкие и сияющие.

Когда окружавшая канитель огней и смеха превратилась в переливающийся шумный шарик не больше елочной игрушки где-то вдалеке, Линн обнаружила армию крупных камней, торчащих из песка, словно горбы закопавшихся в песок диковин существ. Возвышались они примерно до плеч девушки, и она вскарабкалась на один из горбов. Камень оказался теплым, еще не остывшим от давящего дневного жара. Линн глядела на поверхность воды и постепенно ровная лунная дорога сделалась расплывчатой зигзагообразной кривой – слезы выступили на глаза, и девушка закрыла лицо руками.

Ее словно рвало рыданиями, она уже устала, но не могла остановиться. Сегодня не стало ее главной жизненной опоры. В подземелье она, мечтатель по природе (или таковым приходится стать всем обитателям мрачных тоннелей и секций?), жила двумя жизнями. Потеряв родителей в семнадцать лет, в Гардасхольме осталась лишь оболочка Линн. С того момента начала выстраиваться параллельная линия жизни. Фантазия, в которой девушка жила с мамой и папой, не теми, которые ее покинули, другими. Она всегда находилась в присутствии людей, даже когда лежала в мокрой постели на -23 этаже в мокрой постели во время очередного приступа желтухи. В Штрудхарт к насекомым ходила оболочка, кожаный мешок, который Линн уже давно покинула. Как же она ненавидела муравьев! Но работу все равно обожала, так как время общения с Ханой и Кьярвалем – единственные минуты, когда Линн возвращалась в реальную жизнь.

В остальное же время она жила в большом доме на поверхности с интерьером, продуманным до мелочей. Ей было чем поживиться, ведь ее родители обучали нахождению на поверхности подземных детей. Но не Линн, не прошедшую отбор из-за состояния здоровья. Однако рассказов мать и отец не жалели. В выдуманной жизни Линн в каждой комнате дома стоял огромный камин, который был зажжен круглые сутки. В любой момент пробуждения ночью девушка могла подойти и согреться, обдаваемая обильным жаром. Она открывала глаза по десятку раз за ночь и понятия не имела, что хлипкую каморку в несколько квадратных метров окружает гнетущая подземная пропасть, а Линн – почти на самом ее дне. Ведь ее при пробуждении гладили по голове, по сухим вьющимся волосам, и давали лекарство, облегчавшее кожный зуд. После чего девушка безмятежно засыпала, свернувшись калачиком. Также в ее доме зияли огромные окна, через которые каждый день было видно радугу. Об этом феномене родители рассказывали чаще всего. Если к остальным природным явлениям им было не привыкать, то радугу редко видели даже тахиярвцы, а уж члены гардасхольмских экспедиций – всего пару раз за всю жизнь. Фразу «тянется дугой от одного края до противоположного» девушка поняла буквально. Линн представляла себе радугу как половину неба, раскрашенную разноцветными красками. В доме у них жило много людей – родственников, друзей. Ее окружали сестры и братья, болтливые, непоседливые и теплые. Два раза в день они собирались за столом, общаясь, уплетали горячий обед, сладости, хрустящие булочки, посыпанные цветочной пыльцой. Для одинокого забредшего насекомого в доме повсеместно находились баллончики с ядом – членистоногие были редкими, непрошенными гостями в обители ее и семьи.

В то время как в реальной жизни над оболочкой ее зоны проносилась туча муравьев, или один из них забирался и повисал на ресницах, обрамляющих глаза с пустым, отсутствующим взглядом.

Каждый день Линн проводила в замешивании теста, приготовлении начинок, соусов. Кухонная печь пребывала в раскаленном, раскочегаренном состоянии с рассвета до заката, излучая в кухню тягучий жар, в котором Линн нежилась и шныряла как рыба в воде. Из жерла постоянно тянулись и запахи: пропеченных хлебных боков, вязкой манной каши, корицы. Девушка собирала травы для засушки в прилегающем к дому обширном саду. По вечерам любила делать прически сестрам, создавая на их головах произведения искусства, вплетая ленты, цветы, украшая заколками в виде маленьких корабликов. Она представляла, что любит дождь, и после его начала выбегала в сад, садилась под раскидистой ивой и слушала симфонию капель, играющих на листьях. Вода исцеляла, а не душила сад. Он не был похож на болото, чавкающее и пропитанное ядовитыми парами. В сухой земле виднелись расколы сухих трещин, твердая земля изнывала от палящих лучей горячего солнца. И затем под прохладным ливнем трещины жадно вбирали в себя воду и затягивались. Сад напитывался и залечивал раны.

Родители никогда не уходили из дому надолго, всегда находились рядом, ласкали ее и сестер с братьями. Дети делали все, чтобы угодить, расположить, чтобы мать и отец не рассердились и не покинули целый выводок своих чад. И до недавних пор это у них получалось.

Во время общения с Ханой и Кьярвалем ее жизнь с семьей будто застилал туман, Линн становилось плевать, что творится без нее. Пусть хоть вянут деревья, хоть маленькие братья и сестры лезут на потолок. Однако после прощания все снова возвращалось на круги своя, и девушка просила прощения у самой себя за безалаберность, ведь дом снова становился самым дорогим, что было в ее жизни.

Затем наступил этап знакомства с настоящей поверхностью. Солнце и воздух оказались не такими приветливыми, и после возвращения под землю она еще глубже зарывалась в фантазии. Однако на земле, несмотря на физическую боль и моральные страдания, о воображаемом доме не вспоминала. Здесь всегда держала за руку Хана, а позже появился и этот чуткий нежный мальчик, человеколюбивый ангел, коих она не встречала даже в своих фантазиях. Он всегда понимал Линн лучше ее самой. А привычка делала свое дело, организм хлопотам над адаптацией, и в итоге на поверхности она стала чувствовать только любопытство и возбуждение предвкушения, почти без боли и дискомфорта.

С началом путешествия созданный Линн дом и семья зудели над ухом и напоминали о себе, винили за недостаточное количество внимания. Но с картины идеальной воображаемой жизни то и дело отваливались маленькие кусочки, будто отпадали детали собранного пазла, плохо склеенного и повешенного на стену. Попав же на праздник, Линн с самого начала почуяла неладное где-то глубоко в себе. Во время праздника оно надвигалось, подступало, и теперь, пока девушка брела по берегу от праздника света, картина интенсивно осыпалась, разлетаясь частичками пепла. Родители, братья и сестры плавились, будто восковые фигуры, смотря на Линн с укором, пока их головы не стекали по туловищу. Когда она присела на камень и начала плакать, уже пустой, с облезлыми голыми стенами дом взорвался несколькими залпами, горели деревья в саду.

К моменту, как все затихло, у Линн внутри осталась только сосущая пустота, ощущение необъятной потери. Она сидела с обвисшими ногами и руками на камне и равнодушно смотрела на воду. В голове не осталось ни одной мысли, глаза пожирали накатывающие на песок тихие волны, и это зрелище занимало все ее существо, на большее не осталось сил.

Тут Линн услышала переливающуюся трель мелодии. Справа приближался молодой человек с гитарой, извлекающий из инструмента что-то южное, расслабленное, заставляющее улыбнуться. Он подошел к Линн, прервал игру, но не заговорил. Присел на камень напротив и возобновил игру, сопровождаемую теперь его пением. Язык очень походил на ее родной, но был более угловатым, резким, и Линн не удалось понять ни слова. Да этого и не хотелось. Молодой человек виртуозно играл и пел, не отрываясь ни на секунду от девушки. Во взгляде его томилось блаженство и вкрадчивость, своей проникновенностью он очень напоминал Марса. Очевидно, что песня очень много значила для него, ведь была сыграна уже не одну сотню раз. Руки сами перебирали струны, слова помнил и поставлял к голосовым связкам уже не мозг, а сама душа, без единого усилия. Так что он мог все внимание сосредоточить на сути слов и на Линн. Юноша глядел в глаза так безмятежно и располагающе, его голос оплетал и наполнял.

Линн ощутила, как в выжженную пустыню ее души, освобожденную от фантазий, залетела миниатюрная иволга с несколькими палочками в клюве и начала вить гнездо.

Юноша сидел с ней около получаса, и все это время трудолюбивая птичка солнечного цвета трудилась над новым жилищем под звуки струнной музыки и завораживающего голоса. Иволга носила веточки и травинки для своего нового жилища, будоража цепкими коготками на лапах выжженную поверхность. Но боль была даже приятной, ведь строительные материалы для уютного гнезда были настоящими, не выдуманными. С каждым действием птицы Линн убеждалась, что пустота – не навсегда, и она совершила такое жестокое прощание не зря.

Наверное, слезы высохли, и лицо расправилось, расцвело, потому что молодой человек встал, и все также, не прерывая игры, пошел босиком по уже остывшей воде дальше, вдоль уснувшего берега. Подождав, пока он скроется из виду, Линн тоже поднялась и направилась в противоположную сторону. Она решила возвращаться в гостевой дом.

Дороги и окружающего ночного города девушка не замечала от усталости и еле дошла до места остановки. Без сил она рухнула в постель прямо в одежде.

Глава 23

Утренняя прохлада стремительно сменилась палящим солнцем. Уна заметила, что все путники по очереди избавлялись от верхней одежды. Еще во время утреннего подъема девушка отметила у спящей Линн залегшие под глазами коричневатые круги. Теперь она ехала в солнцезащитных очках, совмещая две их функции: защищала не полностью адаптированные глаза и скрывала следы какого-то явного перелома. Однако на губах девушки внимательный взгляд Уны отметил блуждающую улыбку, то появлявшуюся, то отлучавшуюся ненадолго. Бодрое настроение Линн после пробуждения успокоило Уну, и расспрашивать она не стала. Воспитанница подземелья, несмотря на явную симпатию к Уне, была закрыта на все имевшиеся замки. Всегда говорила о том, что все хорошо, поддерживала повышенное настроение и не раскрывалась даже Хане, с которой дружила годами. Уна прекрасно понимала, что специфические условия жизни заставили выработать свои приспособительные механизмы. Но однажды дитя, не смотря на свой возраст, обязательно почувствует вкус открытых, откровенных близких отношений. Любой человек чувствует печаль, иногда даже откровенное отчаяние, и если это не скрывать, то близкие люди не исчезнут, ни в чем не обвинят, а наоборот раскроются и поверят еще больше. Только по-настоящему близкое общение способно исцелить, и скоро Линн увидит, верила Уна.

Она оглядела остальных. Каждый здесь преследовал высокую цель, и только ее выгнала в путешествие безысходность. Во всех членах похода были поломки, барахлила какая-то важная деталь. Как, впрочем, и почти в каждом человеке на Земле. Но всех объединяло важнейшее качество – честность по отношению к самому себе. Это простая на первый взгляд черта аккуратно вела друзей к гармонии, всех разными темпами и методами.

В себе же она не чувствовала и отдаленно маячившей гармонии и удовлетворения. Нет, в дороге ей существенно полегчало, но жизнь в Тахиярви была невыносимой. Надоедала прямо как эта давящая жара. Стоило ей выйти на улицу, к примеру, для продажи цветов в лавке, или на прогулку с Калле, Уна чувствовала почти электрическое напряжение. Соседки натянуто улыбались ей и тут же переглядывались без доли смущения. С самого детства они осыпали девушку советами и лучезарными предвидениями о ее будущем. Взрослая Уна зачастую отказывалась слушать нравоучения и была довольно резка с благожелательными матронами, что вызвало появление сплетен и насмешек. Нарастало все настолько мягко и незаметно, что девушка не поняла, как мягкие поучения из добрых побуждений переросли в откровенное презрение.

Притом женщины оставались ласковыми женами и заботливыми матерями и бабушками. Достойнейшими людьми, в общем-то. Но отношение к строптивой Уне передавалось воздушно-капельным путем, и, поразив больше половины женского населения города, не выделялось и не критиковалось. Ибо все считали, что одна глупая девчонка не может быть правой в сравнении десятками умудренных опытом, уважаемых особ.

И первое время Уна искренне пыталась угодить. Она увлеклась цветами как раз по наставлению соседок, за что была им даже благодарна, ибо занятие ей понравилось. После перестала красить губы и использовать парфюм. При встречах с наставницами она видела их самодовольство от происходящих перемен. Но они нахохливались даже от звука ее властного низкого голоса, стремительной речи и амбициозных мыслей, от которых в отличие от помады девушка избавиться не могла. Любой поворот жизни Уны вызывал негодование, по их внутреннему великому чувству гармонии ее судьба должна была развиваться совсем иначе. Уне хотелось закричать: «Да что вы хотите? Что вам от меня нужно? Я готова на все, на любые перемены, лишь бы получить взамен спокойную жизнь». И если сначала, в то время, когда только становилась взрослой девушкой, она пребывала в уверенности, что матронами движут действительно добрые побуждения, то вскоре поняла, что у них нет ответов на ее вопросы. Готовность к чему угодно появилась лишь из отчаяния, из желания избавиться от тирании.

Девушка и не заметила, как перевела коня в галоп, и теперь, обогнав всех остальных, мчалась и выпускала пар.

Тем временем компания поднялась довольно высоко на одну из гор. Здесь растительность приобрела более темный, глубоко-зеленый оттенок, а облака наматывались вокруг возвышавшейся вершины и нависали, казалось, в паре десятков метров над головами, давя на макушки. На пути поднялась вывеска о близости лебединого парка, в котором друзья и решили устроить привал.

На въезде какие-либо опознавательные знаки отсутствовали. Сразу открывался вид на озеро с зеленой гладью воды и многочисленными черными и белыми птицами. Вчерашних подземных жителей удивляло все на протяжении пути, а потому для них было в диковинку восхищение Уны и Марса по поводу черных лебедей. Калле уже встречал таковых в своих походах.

– Слава солнцу, а то я уж думал, вас ничем не удивишь. Эдакие бесчувственные валенки, – съязвил Кьярваль.

Уна шутливо толкнула его в плечо, и ученый, покраснев, опустил глаза. Девушка пару раз гуляла по паркам Вены, пока Калле гонялся по городу с одной деловой встречи на другую, стараясь поймать за хвост удачу для Тахиярви. Но это место схватило ее за сердце своей массивной зеленой рукой. Здесь не встречались карликовые деревья, идеально выстриженные в затейливой, неестественной форме. Не было и архитектуры, лоснящейся на солнце золотом, серебром и привлекающей взгляд горделивыми, витиеватыми украшениями. Здесь небо нависало над головой, грациозные птицы скользили по водной глади, все дороги заросли мхом, а каменные строения покрылись сеточкой трещин.

Из-за угла одного из них показался мужчина, по-видимому, смотритель. Он выглядел очень интеллигентно: легкий плащ, гигантские очки в широкой оправе, сплетенные на животе пальцы рук. К запястью прицепилась ручка зонта-трости.

– Приветствую, молодые люди. Редко удается встретить здесь не местных. Откуда вы? – и мужчина слегка поклонился.

– Мы из южной Германии, – заговорила Линн.

– О, это прекрасно, просто прекрасно! Соседние культуры должны взаимодействовать, обмениваться опытом, делиться лучшим. Меня зовут Виктор, я – местный гид. Вожу по заповеднику редких новичков, ведь местные жители ближайшей деревни уже знают все мои россказни наизусть. Желаете послушать истории из жизни укромного уголка? – робко спросил гид. Его острые скулы во время речи двигались вверх и вниз, будто нарезая фрукты.

– Конечно, с огромным удовольствием, – улыбнулся Кьярваль, и к нему в знак поддержки приблизились Уна и Марс.

Белые волосы Марса окружали его лицо ореолом. Мальчик очень выделялся здесь, так как светлыми оттенками парк был явно обделен.

– Ах, а молодой человек – явно настоящий или будущий великий поэт! – восхитился Виктор. – Говоря даже не о внешности, а о выражении лица, у меня на такие вещи глаз наметан, не зря же я коренной австриец. Ну да не будем отвлекаться, следуйте за мной.

Марс растерянно оглянулся на Уну и Кьярваля, но те ответили на его взгляд только пожатием плечами, будто сказанное гидом являлось для них чем-то очевидным. Двинулись вглубь парка, оставив Калле и девушек отдыхающими на берегу. Марс последний раз глянул на Хану: та смеялась, и через секунду скрылся за деревьями.

Виктор вел повествовательную линию будто бы в первый раз: свежо, азартно и с огоньком. В его интонациях не было и намека на вязкость, топкость большинства музейных гидов. Уж Уна знала в этом толк, проведя многие часы на экскурсиях в ожидании Калле. Оказалось, парк принадлежал графу Августу, промышляющему строительством водоснабжающих сооружений. Экскурсанты подошли к обветшавшему зданию огромного двукрылого дворца. Буйные растения обступили его со всех сторон, но Виктор повел компанию по одному ему известной тропе.

Внутри здание находилось в еще более критичном состоянии. Местами обвалился потолок, на лестничной площадке не хватало ступеней, гулкое эхо распространялось по пустеющим залам, долетая до самых потаенных уголков дворца. Аварийность здания ни капли не смущала гида, он вел слушателей по грудам хрустящих под ногами стройматериалов без малейшего страха подставить голову падающему куску штукатурки.

– Вы, верно, успели отметить, что не только официальные помещения первого этажа отличаются простором, но и каждая из шести десятков спален ничуть не уступает в размере бальным залам. Всё дело в жене графа. Они познакомились, когда каждому только-только исполнилось восемнадцать. Юноша – сын знатных родителей, ответственный студент с безупречным техническим умом. Клару же, свою избранницу, он нашел в богемных недрах творческой части Вены. Девушка сама училась рисовать, так как на академическое образование средств не то, что не хватало, не было и одной сотой нужной суммы. Она жила в комнате с пятью подругами и ранним утром убегала на еще спящие улицы с мольбертом. Она пристально рассматривала архитектуру, деревья, редких, бегущих на работу людей и смело переносила на бумагу, не заботясь о правильности.

Уна пожалела об отсутствии Ханы. Все друзья уже знали о ее твердом намерении вернуться на обучение к чудному старичку Турии. История бы точно оставила глубокий след в душе восприимчивой девушки. Однако Уна не сомневалась, что Марс не оставит подругу без подробнейшего пересказа, быть может даже более проникновенного, чем из уст Виктора.

– Когда Август и Клара познакомились, они сразу нырнули в омут первой любви, пожирающей обычно целиком время и мысли и не оставляющей места для прочих глупостей. Родители Августа насторожились, – продолжал гид, замедлив шаг. – По канонам, они не позволяли себе снисходительно отнестись к влюбленности единственного драгоценного сына в нищую художницу без рода и племени. Племя же Клары в лице простых и ласковых родителей мгновенно полюбило Августа. Пара часто проводила вечера с улыбчивым старшим поколением на тесной кухоньке, где при одновременном нахождении четырех человек негде было упасть и горошине. Как же не хватало таких посиделок Августу чуть раньше. По выходным юноша возил возлюбленную на природу, где она могла учиться рисовать не только городские пейзажи. Клара сосредоточенно рассматривала птиц или цветы и водила кистью или простым карандашом по бумаге. Она хмурилась и иногда высовывала язык от напряжения, но внутри все трепетало от стойкого ощущения пристального взгляда Августа.

Виктор, не стесняясь, приподнял очки и промокнул глаза уголком хлопкового платка, вышитого розами.

– Родители юноши воротили нос от Клары, но не были врагами своему чаду, и через год перманентно счастливых горящих глаз сына дали добро. И что вы думаете? Вопреки слухам и пересудам инженер и художница оказались крепкой парой. Вопреки предрассудкам, такие разные души находили тем для разговоров больше, чем два творца или два логика. И не могли наговориться на протяжении целой жизни, ведь не останавливались и непрерывно росли, взрослели даже по достижении сорокалетнего возраста. Они жили душа в душу на протяжении двадцати семи лет. Их дети крепли и постепенно выпархивали из гнезда обласканными, трудолюбивыми, напитанными любовью для храброго противостояния любому количеству невзгод в предстоящей жизни. Клара со временем все же обучилась классической живописи. Но то, что она собрала в сотнях часов чуткого наблюдения за городом и природой, осталось в ее работах. Не зря же она бродила с кистью и сканировала каждый предмет, силясь преобразовать его в масло. Запомните мои слова, молодые люди, даже если вы и так считаете себя мудрыми и все повидавшими. То, куда вы вкладываете всю свою душу, все внимание и время, обязательно расцветет, а позже и потяжелеет от плодов, рано или поздно.

Уна увидела, как Марс в волнении сглотнул слюну и положил руку себе на лоб. Через широкие окна, на которые не скупился каждый зал, вползали лианы жимолости. Они словно страдали от ран заброшенного дворца и старались как можно быстрее прикрыть, оплести все трещины и неровности на теле умирающего здания своими исцеляющими растительными лапами. Но выглядело это вторжение довольно агрессивно и собственнически.

– Именно за достоверность больше всего ценили поклонники Клары ее творчество. Даже приобретя классические формы, ее работы пронизывала бурлящая честная энергия, прямо как эти дикие растения теперь просачиваются во дворец. На выставках они не вызывали картинного «Ах!» у псевдоинтеллектуальных наседок обоих полов, но были понятны каждому, кто хоть раз бродил один по городу без какой-либо цели, рассеянно переводя взгляд от предмета к предмету. Но всю жизнь мало кому доводится провести в безмятежности. И случилось то, из-за чего и вырос из земли дворец, в котором вы сейчас находитесь. Клара заболела туберкулезом. Но Август не отчаивался, или же просто не подавал виду. Он сделал смыслом своей жизни уход за Кларой и постройку просторного жилища.

– О! – вырвалось у Марса.

– Да, да. Но Август не отчаивался, или же просто не подавал виду. Он сделал смыслом своей жизни уход за Кларой и постройку просторного жилища. Мужчина повстречал талантливого доктора, который поведал ему, что болезнь может отступить, если каждую ночь Клара будет спать в свежем, проветренном помещении без единой туберкулезной палочки. И что бы вы думали? Дворец располагает шестьюдесятью спальнями, в каждой из которых художница спала по три раза. Днем, если способствовала погода, Август гулял с ней в саду, или же оставлял наедине с мольбертом и карандашом. В случае плохой погоды они играли в легкие настольные игры или женщина творила, лежа у себя в мастерской. В течение первых двух месяцев каждую ночь Клара спала в новой комнате, в новой кровати. После ее ночлега помещение тщательно мылось, обеззараживалось, а следующие два месяца проветривалось.

– В каждой по три раза, а потом? – Марсу не терпелось узнать о судьбе женщины.

– Навязчивые палочки изводили и не отпускали Клару полгода, – ничуть не ускорил Виктор скорость повествования. – Ее мучила боль меду лопаток – Август говорил, что это режутся крылья. Художницу смущало такое сравнение, но она не противилась, только морщилась каждый раз при этих словах. Лицо и так бледной девушки посветлело до голубизны, вместо розоватых щек прорезались скулы. Глаза потухли, только во время работы блеск возвращался, но теперь болезненный и сухой. Август не видел внешних перемен. Через увядшую кожу и замутненную болью роговицу глаз его все также слепил жизнелюбивый маяк, мощный фонарь которого упрямо мелькал через любой туман. Жалости Август не чувствовал. Мало ли трудностей они прошли почти за три десятилетия? Опыт показывал, что любовь, как волна цунами, проходится по хлипким строениям дрязг и горестей, сметая их с собственного пути. И для меня дворец под нашими ногами – олицетворение этого явления. Клара дожила до восьмидесяти восьми лет, победив туберкулез во времена, когда он считался непобедимым смертельным недугом.

– Изумительно, сила любви, проявляющаяся такими масштабными, обезоруживающими даже болезнь действиями, – произнес покоренный Кьярваль, непроизвольно глядя на Уну.

– А откуда вы узнали такие личные подробности? – Уна оставалась неизменной.

– Во время болезни Клара написала небольшую брошюру, в которой рассказала свою историю. Ее пример давал силы другим больным. Кто-то жаловался на то, что в их распоряжении нет десятков спален, но на других брошюра производила должный эффект и выводила из состояния бессилия и отчаяния. Иногда это имеет решающее значение. А спасли ее ночи в чистых комнатах или же то, что за этим стояло, решать каждому самостоятельно. В своей истории Клара настаивала на моральной составляющей, ведь она – человек искусства, но я считаю, что выздоровление стало возможным только благодаря наличию обоих факторов. А теперь вернемся в парк.

Все это время друзья вместе с гидом перемещались из одной бывшей спальни в другую, и постепенно безликая разруха становилась пропитанным силой местом. В каждой спальне мерещился худой силуэт с кистью в руках. Уна почему-то выпрямилась и приподняла подбородок.

После проникновенной истории они вышли из дворца размягченные, более сентиментальные, а потому с обостренными, откалиброванными органами чувств. Зрение выхватывало каждое движение листьев в кронах, слух улавливал перекличку птиц. Окружающий мир хотелось жадно поедать, идти по парку, как проходится сухая губка по влажной поверхности. Уна потеряла нить рассказа через несколько минут после выхода в парк. Она слышала, как Марс и Кьярваль смеются шуткам Виктора. Туман рассеялся, и через густые кроны пролились на землю капли солнечного света. Они проникали робко и аккуратно, блюдя девственную дикость и нейтральную прохладу этого места.

Уна никогда не любила истории любви. Они казались ей пустой тратой времени, ведь в них есть смысл только наяву. Какой смысл читать и слушать, если прожить, быть может, и не случится. В ее детстве Анника, обучавшая питомцев приюта гуманитарным наукам, старалась подложить ей свои любимые классические произведения внеожиданные места: под подушку, на полочку под партой. Уна вела себя строптиво и невежливо, выказывая воспитательнице свое недовольство. Анника сокрушалась, ведь даже Калле ей удалось научить пониманию лирических произведений. Но строгая бесчувственная Уна только выбрасывала ее книги, огорошивая женщину нелицеприятными высказываниями. Никто не говорил Аннике о том, что время еще не пришло. Необязательно молодой девушке быть ранимой и трепетной и в сочувствии разбитому сердцу героини романа вздрагивать беззащитными плечиками. После выхода в самостоятельную жизнь Уна уже по привычке воротила нос от всех книг, кроме прикладных и исторических. В Тахиярви львиная доля юношей на выданье была готова бросить сердце к ее ногам. Но внутренние глаза Уны только закатывались. Девушка чувствовала, что бестолковые завоеватели видят в ней не человека, а сгусток строптивой силы, усмирить и покорить которую будет достижением и пиком самодовольства.

Но во дворце девушка внимала каждому слову Виктора. Его ненавязчивость и снисходительность заставила Уну прислушаться. И теперь реальная история оглушила, словно кто-то огрел ее булыжником по голове. Она поняла, что взгляд Кьярваля еще не был ей знаком. Он на следующем после слов уровне говорил, что понимает ее, хотя и характер ученого был почти противоположным. Но скромность человека науки не давала проявить это более явно. Кьярваль сочувствовал, хотя и не совсем понимал, чему. Ведь он смотрел на красивую, уверенную, увлеченную девушку.

Виктор повел путников к живой изгороди, вырастающей из земли круглой стеной. Внутри оказалось, что стена растет в виде спирали, закручивающейся вовнутрь. Солнце скрылось, поднялся сильный ветер. Внутри стены изгороди ограждали компанию от его порывов. Но тем сильнее свистели они над головой, на фоне видимых кусочков неба пролетали потревоженные листья и палки. Но внутри спирали покой не нарушился.

– Живая изгородь была построена уже после смерти Августа и Клары. Они завещали оборудовать здесь госпиталь, для досуга больных и возвели это замысловатую конструкцию. Однако за следующим витком вас ждет сюрприз.

В центре спирали на небольшой поляне возвышалась скульптура Венеры. У всех трех, не ожидавших встретить ничего особенного, на секунду затаилось обездвиженное сердце. И возобновило свой ход с увеличенной скоростью, наверстывая упущенное.

Дело в том, какой образ девушки заключили в камне. Ее тело спереди покрывала тончайшая ткань, за краешек которой сбоку тянула крохотная птица. Мельчайшие складки материи топорщились на коже и в даже каменном воплощении казались нежнее шелка. Сквозь полупрозрачную ткань виднелось белое тело и изящная талия. Волнистые волосы отдельными прядями спадали на плечи. Глаза были опущены, губы поджимались в стыде. Экскурсанты обошли скульптуру. Сзади обнаженное тело вырисовывалось объемными изгибами на темном фоне изгороди. На спине зияли две раны-трещины в местах проекции медиальных сторон легких.

Скульптура органично вписывалась в ландшафт парка и завораживала. Подтверждение своим ощущениям Уна нашла и в лицах Марса и Кьярваля. Однако ее охватило и смутное необъяснимое беспокойство. Всю поверхность, особенно на уровне ног и пояса, покрывала сетка трещин, вмятин и нелицеприятных надписей. Левая рука статуи отсутствовала явно не по задумке скульптора, острый залом плеча напоминал холодное оружие.

– Уна, вы быстро зацепили все мелочи, я прекрасно вас понимаю, – наконец вступил Виктор. – Дарио, мой друг-архитектор, вдохновился на создание скульптуры именно брошюрой Клары и ее автопортретом. Так что вы можете наблюдать чуть ли не во плоти героиню истории последнего часа. Ее лик, фигура, насечки на спине, как утверждал Август, от зачатков крыльев. Конечно, все жители города знают хронологию жизни знаменитой четы. И существенной части населения статуя неприятна. Следы оставлены ею.

Глаза Уны округлились.

– Да-да. Совершенство всегда будет отторгаться. Люди не верят в него, данный случай – типичное подтверждение. Приходящие сюда в компании восхищенно квохчут, стараются запечатлеть в памяти. Но я видел, как приходящие, думая, что находятся с каменной Кларой наедине, стараются нанести хотя бы микроскопический ущерб.

– Но жизнь Клары ведь совсем не назовешь идеальной! Она же пережила смертельную болезнь, непонимание со стороны семьи Августа.

– Многие скромные души, знакомые с историей, не переживали смертельных болезней. И видят в истории только то, что хотят видеть. Безусловная любовь, богатство, подвиг, совершенный ради Клары. Все это представляется только окруженным романтическим, недостижимым ореолом. А то, что всегда кроется за красивой жизнью: презрение родственников, сотни часов обучения, пожирающая тело болезнь – об этом никто слышать уже не хочет.

Уна почувствовала внутренний зуд необходимости сбежать, уединиться. Девушка сорвалась с места и помчалась по восходящим дугам спирали, пока не вырвалась лап живой изгороди. Она обессилела, когда оказалась около пруда в самой запущенной глубине парка. Села на траву и остекленевшими глазами вперилась в хаотичное движение десятков водомерок. Она была не в силах даже думать. Расплывчатые образы в виде требовательных тетушек, слились с видениями людей, тайком уничтожающих скульптуру Клары. Она почувствовала необычайную близость художницы.

Позади раздался шелест и из кустов вылез запыхавшийся Кьярваль. Уна оглянулась на него холодными, пластмассовыми глазами. Ученый безмолвно присел рядом. Девушка чувствовала его тепло и сопереживание и, закрыв лицо руками, взвыла от бессилия. Когда она заметила успокаивающую руку на плечах, плач накрыл с новой силой.

Когда горестная волна схлынула, Уне стало намного легче, и она сказала Кьярвалю:

– Наверное, Виктор огорчен, ведь в его рассказе выверено каждое слово.

– Не думай об этом, он видел, что с тобой что-то происходит, как и все мы. Понял, что побег – не каприз.

Не унялся еще ураганоподобный ветер, и им приходилось говорить на полтона громче обычного.

– Я лишь не понимаю, чем Клара не угодила этим вандалам? Разве она дешево заплатила за свое счастье?

– Повторю слова Виктора: они впитали из этой истории то, что считали нужным. Каждый, кто негодует от чрезмерной удачи другого, живет с разбитым сердцем от нереализованных желаний. А человек всегда сначала будет искать легкий способ. Мне, как ученому, это известно не понаслышке, – Уна слабо улыбнулась. – Объяснить же чужое счастье везением и злиться на несправедливый мир куда легче.

– Дело в том, что в Тахиярви я играю роль скульптуры Клары. Почти каждая считает своим долгом обвинить меня в неправильной жизни. Я пыталась угождать, после – сопротивляться. И в итоге нашла выход только в побеге с вами. Они считают, что правильный овал лица, чувственные губы и молодые годы налагают на меня некоторые обязательства, притом – перед ними. Увлекаться вещами, соответствующими внешнему облику, быть робкой и бездействующей. А рот лучше и вовсе не открывать – прямо видела покрывающий их глаза ледок при звуках своего голоса.

– Мы с братом сошлись на том, что всем не угодить никогда. Мы отлично тебя понимаем. Если человек достигнет совершенства во многих отраслях жизни, будет работать с рассвета до заката, большинство людей восхитится. Но те, кто раньше осуждал за недостатки, еще злостнее накинутся на идеал, видя только блестящее карамелизированное яблоко снаружи.

– Но как быть? Ни настоящей, ни сладенько угодливой я не прижилась в родном городе. Неужто есть лишние люди? – глаза Уны уже высохли и по-новому, с вызовом и азартом смотрели на Кьярваля.

– Ни в коем случае! Каждый человек неподражаем и в правильных условиях может дать себе и миру лавину любви и уникальной энергии. Быть может, есть места, в которых человеку не место? Калле рассказывал мне о твоей деятельной натуре, даже несмотря на удушье общественным мнением. Уверен, в огромном количестве мест, где живут более прогрессивные, более свободные люди, ждут именно такую, как ты, – слова Кьярваля подкреплялись опьяненным, взволнованным взглядом, но он сохранял рассудительность и спокойствие в речи.

Уна вскочила на ноги.

– Ах, Клара, милая Клара. Людям, цепляющимся за ботинки взлетающего мечтателя, просто важно знать, что они не одни в своих тяготах и несчастьях. Как и мне было нужно познакомиться с тобой, с твоей историей, чтобы понять – я не одна, – вещала девушка водомеркам. – Давай вернемся к Виктору и Марсу. Вдруг экскурсия еще не закончилась, не хочу больше упускать ни слова. Ни капли жизни больше не задушу в себе из-за человеческой слабости, чужой слабости, когда в себе чувствую океан сил. Я не хамелеон, чтобы принимать цвет среды. Уверена, если я приму этот океан в себе и начну щедро им делиться, пользы будет куда больше. И однажды, быть может, капля моей энергии, недостающая обидчику, доберется до его сердца.

Кьярваль тоже поднялся на ноги. Они торопливо добрались до центра спирали, но Марс и Виктор уже ушли. А потому решили возвратиться к лебединому пруду. На берегу Уна и Кьярваль нашли оставленных друзей. Калле дремал на траве, а девочки сидели рядом и общались.

– Какая долгая экскурсия, – воскликнула Линн.

– А где Марс? – поинтересовалась Хана.

– Все еще с Виктором. Мы замешкались около одной скульптуры, – ответил Кьярваль, в то время как соскучившийся Гром поставил передние лапы ему на плечи.

Мужчина трепал пса, а тот облизывал ему лицо. Тем временем Калле приподнялся на локтях и сразу заметил изменившееся лицо подруги. Он слишком долго ее знал, чтобы не заметить печать появившегося воодушевления на ее лице. Уна перехватила взгляд и улыбнулась, успокоительно прикрыв веки.

Глава 24

Виктор предложил переночевать в его лачуге, и ребята согласились, так как городок с планируемым местом остановки находился всего в паре километров от парка. К наступлению сумерек лебеди замедлили свой ход, в оцепенении скользя по темной воде. Небо опустилось еще ниже, накрыв место непроницаемым колпаком.

Скромный дом Виктора на возвышенности оказался очень просторным внутри. Интерьер первого этажа состоял из одного большого помещения, в котором одна функциональная зона плавно, без стен перетекала в следующую. Кухня, столовая, спальня, львиную долю занимал кабинет. На внутреннем дворе даже располагалось некое подобие летнего душа, уже запущенного и используемого после зимы. Хане очень интересно было сравнить надземные новшества с их благами в Штрудхарте, оборудованными по последнему слову техники. Здесь душевая комната представляла собой отдельный домик без крыши и окон. Дверь, массивные каменные стены и квадрат бегущего неба над головой.

Еще не совсем прогретый воздух рубежа между апрелем и маем накинулся на беззащитную обнаженную кожу, и девушка поспешила открыть воду. Одинокая рукоятка смесителя на уровне груди явно не позволяла регулировать температуру воды. Хана стала откручивать ручку, безрассудно стоя под самой лейкой, и на нее хлынул мощный поток крупных капель. Лицо Ханы скривила гримаса удивления. Вода не была ледяной, но и не позволяла расслабленно выдохнуть, нежась под согревающими струями. Стоя под потоком воды при взгляде наверх казалось, что сотни капель летят прямо с неба. Дрожа всем телом, Хана кое-как промыла волосы, каждый островок кожи, и завернулась в пушистый гостевой халат.

После встряски холодом в квадрате и лицезрением бегущего над головой неба прямо во время намыливания головы, девушка почувствовала такое обновление и бодрость, будто впервые по-настоящему очистилась. Хоть и по началу душ на улице казался сплошной пыткой.

Пока Хана пыталась совладать с инопланетным уличным душем, распределяла мыло по всей длине мокрых прядей, в доме кипела бурная деятельность. К ее возвращению уже был накрыт стол. Он не ломился от блюд, но испускал соблазнительный гвалт запахов. Друзья компактно расселись по периметру небольшого круглого стола и разжигали обсуждения. Хана присела рядом с Марсом, тот заполнил ее стакан незнакомым горячим напитком с ароматом сливы и положил в тарелку салат из картофеля в мундире и разных видов лука. На столе стоял чан с блинным супом, представляющим из себя мясной бульон с тонкими лентами теста. Хана сняла капюшон огромного белого халата, и ей на плечи упали душистые влажные пряди и разбежались по всей спине и плечам, окутав девушку земляничной свежестью.

Хана рассеянно глядела, как испаряющийся напиток подбирается к верху стакана. Огромное помещение дома заполнял полумрак. Виктор рассказывал о содержимом чердака: там томился огромный гербарий, начатый еще его дедом. В альбомах теснились и огромные пальмовые листья, и колосья злаковых, и густой мох северных лесов, еловые лапы, лепестки цветов и целые соцветия, и даже мордочки венериных мухоловок.

Дед Виктора жил в северной части Норвегии и плавал по всей Скандинавии будучи моряком, а позднее – штурманом. Его сын, отец гида, стал известным ботаником. Он путешествовал по всему миру, серьезно взявшись за дело отца и описывая новые виды растений для научных публикаций. Из-за этого детство Виктора состояло из одних только разочарований. Ведь он не участвовал в походах за растениями, не был посвящен в тонкости их сбора. Кочевническая жизнь сына известного ученого заключалась в том, что стоило только детскому сознанию начать считать нынешнее место обитания домом, как его вырывали из привычной обстановки, будто только что прижившееся растение, оставив кончик корня в земле, и тащили в новое место. Консерватор с самого детства, Виктор так и не смог приспособиться к бродячей жизни. В связи с активной деятельностью отца он видел его больше всего во время дороги. Единственной константой существования оставалась мать.

Он переживал переезды куда острее и болезненнее исполненных энтузиазмом родителей. Малышу стоило только привыкнуть к определенным стенам, принюхаться к специфическому запаху, новому в каждом месте и поначалу всегда отвратительному, как вещи снова упаковывались и водружались на повозки. Позже добавилась регулярная смена учебных заведений. В первых Виктор еще заводил друзей, но боль расставания научила его избегать близких отношений. Из-за этого он так и не обзавелся семьей и приятелями, хотя десятки последних лет оставался на одном месте и отношениям уже ничто бы не угрожало.

После своей смерти Виктор собирался передать коллекцию венскому музею, но пока он и сам вполне справлялся, ухаживал за растениями, а иногда показывал и описывал коллекцию симпатичным ему экскурсантам. Гостей такое дополнение ошеломляло сильнее самой экскурсии.

– Ну а в проходах между шкафами вполне поместятся перины для моих сегодняшних гостей, – подытожил Виктор. – Только осторожно, у некоторых растений сохранились хищные повадки, – добавил с невозмутимым лицом, будто предлагал подлить кипятка в кружку с остывшим чаем.

Уна подыграла, изобразив испуганную гримасу.

– В свою очередь я за свою жизнь дополнил гербарий лишь тридцатью с небольшим видами европейских эндемиков, ибо так и не смог полюбить путешествия. Наверное, дети часто бессознательно рвутся стать противоположностями своих родителей, но я действительно за шестьдесят восемь лет так и не смог понять удовольствия от поездок. Ведь рядом с чуждыми буддийскими храмами в Индии, на петербургских серых набережных в России я и близко не был к тому богатству впечатлений, которое описывал мне отец. Это стало главным разочарованием моего юношества. По мне так лучше заниматься любимым делом в знакомых теплых стенах, и быть уверенным, что каждую минуту проживаешь с удовольствием и пользой. Со знанием того, что дело ты выбрал сам. Оно не навязано картами и путеводителями, преувеличенными рассказами. Не обязывает томиться в набитых азиатских поездах без единой молекулы кислорода, лежать с осложненной ангиной в госпитале, где не можешь разобрать ни слова и поглощаешь неизвестные пилюли, лежа с тоской в сердце под сквозняками. Хоть я и живу изо дня в день в одном и том же парке, каждое утро, выходя из дома, сердце за толстый мягкий бок прикусывает крошечная пронырливая прищепка восторга. Пока я вожу людей и рассказываю историю своего места таким же гостям как вы, вижу их разгорающиеся по ходу рассказа взгляды. Ухаживаю за гербарием, довожу до совершенства каждую коллекцию, обновляю и шлейфую. Только в таких привычный домашних делах я чувствую себя в своей тарелке. Утверждаюсь во мнении, что еще жив, нужен и не зря стаптываю сапоги. В моменты же вынужденного посещения новых мест ловлю любопытные раздевающие взгляды аборигенов. Заставляю себя искать достоинства того, от чего душа кривит нос. Живу в безликих номерах гостевых домов и не могу уснуть по полуночи. Тогда силы начинают покидать меня, от обмана самого себя и усталости еле передвигаются ноги. А потому, хоть я и не намного пополнил коллекцию предков, давно уже не грызу себя за нелюбовь к странствиям и могу быть уверенным, что провел почти каждый день жизни не зря.

Калле разделил мнение Виктора. Он обожал Тахиярви, Як, и каждый день вкладывал все время и силы в родное место. Деловые поездки его только выматывали и воспринимались как обязательство. А путешествия и вовсе виделись ему пустым прозябанием.

Другие обитатели Тахиярви в Лице Уны и Марса не поддержали позиции Виктора и отстаивали свою точку зрения.

– Быть может, не стоит преувеличивать ожидания от путешествий? Просто смотреть вокруг широко распахнутыми глазами и сердцем и ничего не требовать? И тогда, пусть и не сразу, а возможно даже после возвращения из поездки придет осознание, насколько это был уникальный опыт. Как другое мироощущение поглотило в отличном от дома месте, – мягко воспротивился Марс.

Калле ехидно посмотрел на него и Уну.

– Да-да, охотно верю молокососам, одна из которых два раза выезжала за пределы городка и никогда раньше не покидала границ страны, а второй и вовсе впервые выбрался из горшка, – подтрунивал он над оппонентами.

Но прямота Калле ничуть не ранила давно привыкших к ней с самых пеленок друзей.

Марс отметил про себя, что нужно будет не упустить возможность спросить мнение у той половины их компании, которая сейчас путешествовала не то, что по новым местам, скорее по новому для них миру.

В дом без спросу просочилась темнота и заполнила все помещение. Виктор и Уна зажигали свечи. Чиркали спички, и с каждым новым огоньком во мраке появлялось новое лицо, чей обладатель сидел вблизи загоревшейся свечи. Лица, озаренные слабыми золотистыми бликами, смягчались, высокие тонкие свечи потрескивали, греясь в стекающем по ним воске. Света хватало только на освещение лиц, и в темноте будто плавали в хороводе только подвешенные головы. Марс отодвинул свечу от своего лица – одна голова исчезла. Затем один только нос появился в свечном ореоле Ханы рядом с ее ухом.

Марс и Хана растворились во мраке. Они вышли на свежий воздух и стали спускаться к озеру. Оцепеневшие фигуры лебедей с головами, опущенными на шеи, еле-еле скользили по глади. Друзья присели у самой воды.

Марс рассказал историю Клары в своей привычной чувственной манере, и Хана загорелась пройти рано утром по дворцу и спирали лабиринта. Компания всегда выдвигалась около семи утра, так что решили идти с первыми лучами солнца.

– Надземная любовь – умопомрачительно красива, – выдохнула Хана.

– Но встречается не так уж часто, к сожалению. Именно в таком, чистом и созидательном виде, – тихонько протянул Марс. – А что ты думаешь о своем первом путешествии? Для тебя ведь даже прогулка вдоль Яка был походом по диковинным землям. А что теперь, с ежедневной сменой мест и людей?

– Всё врывается, грубо распахнув дверь. Я давно уже не успеваю осознавать происходящее, ведь происходит оно постоянно. Раньше событие, выделявшееся из череды одинаковых дней, происходило раз в несколько месяцев. Последнее – приезд моей кузины Мии и, кстати говоря, выход с ней на поверхность. После я с наслаждением обдумывала, ощупывала каждую мелочь, каждую секунду. Теперь же череда событий, пейзажей, характеров смешивается в один ураган. Я будто плаваю в пестрой жидкости, или же эта самая жидкость разлита у меня в голове. Вначале она была яркого, режущего глаз оттенка, скорее всего, оранжевая. После случая с Гисли она стала мутной, вязкой, – девушка склонила голову, непроизвольно сморщившись.

– Отдаленно могу тебя понять. Убавь интенсивность твоего смятения раз в пятьдесят, и получится мое. Я всю жизнь прожил в Тахиярви. Часами думал в убежище и на берегу Яка, писал, бродил по лесу в одиночестве. Теперь я не брал перо в руки уже около недели, и кажется, что голова вот-вот взорвется. Впечатления не успевают трансформироваться в опыт, у меня это длительный, постепенный процесс. А они поступают и поступают, не обрабатываясь.

– Наверное, тебе ничуть не легче, учитывая то, насколько близко к сердцу ты принимаешь все происходящее.

– Но тем не менее, едва ли я когда-нибудь приму сторону Виктора относительно странствий, – Марс пожал плечами. – Мне нужна пища для размышлений, для подпитки фантазии. Да, чернильные миры рождаются внутри, но сырьем служит реальная жизнь. Ее элементы кружат по мозгу, переходят от нейрона к нейрону, трансформируются и только потом выплескиваются на бумагу. Я так привык. Теперь же меня затопило сырье, скоро оно поднимется до самых глаз, и в них можно будет проверить по бултыханиям и всплескам уровень нереализованных идей.

– О, наверное, становится так легко, когда есть применение этому сырью. Вот бы тоже было что раскрасить той разноцветной жидкостью, в которой я плаваю последние дни, – и Хана водрузила подбородок на ладони, глядя на дремавших птиц.

– Ты даже не представляешь! А почему бы и нет. Ты же можешь вести личный дневник, ни к чему не обязывающий, и описывать в нем все, что хочется. Или же поступить как Клара – рассматривать окружающую обстановку и рисовать пока хотя бы то, что видишь, наплевав на красоту, пропорции, пока что все это не важно. Думаю, Виктор не почтет за чрезмерную наглость вопрос о завалящейся бумаге и карандашах. А если их нет, в дороге достать такие нехитрые предметы – не проблема. Заглянем на первую же попавшуюся почту.

Энтузиазм Марса заражал девушку.

– Конечно, конечно, конечно. Остается только дождаться утра, – и Хана в блаженстве откинулась на траву, пассивно перенеся взгляд с озера на небо.

Облачная туманность к ночи рассеялась, и теперь над горами зияла чернота, усыпанная крупными звездами. Они находились почти так же близко к земле, как несколько часов назад облака. Хана вытянула руку вверх, сомкнула подушечки большого и указательного пальцев и поймала в полученное кольцо с десяток блестящих небесных тел. Ребята долго молчали. Марс думал о том, как в заполоненном лебедями озере они с закрытыми глазами не врезаются друг в друга.

Но нет, оказалось, врезаются. Мальчик отметил двух встрепенувшихся в резком пробуждении черных птиц.

– Ты скучаешь по Берге? – нарушил он тишину.

– В первые сутки я дико тосковала. Никогда еще я не прощалась с матерью больше чем на день. И всегда вечером после работы мы собирались, кормили кротов и заваривали себе пухлые и сытные тельца пауков. Обсуждали прошедший день. Но теперь я переживаю только о ее самочувствии. Надежда на набор трав, который ты мне дал. Перед побегом я нарвала еще охапку таких же. Ведь она стала на глазах хорошеть, ночной кашель прекратился. Да будет так и сейчас. А ты тоскуешь по маме?

– Точно так же, как и в первый день. Она всегда меня понимала. До сих пор мучаюсь от, вероятно, неправильно сделанного выбора. Может быть, расскажи я ей, она бы поддержала меня, а то и вовсе поехала бы с нами. Ее мудрость и проницательность точно бы не помешали. Да и, если честно, скучаю по ее взрослой твердой руке, по уверенности. Они с Уной очень похожи, но Эир деликатнее, мягче, да и что уж там, ближе. Но выбор сделан. Да и, пожалуй, хорошо, что она не знает о видении Калле, пока точно не станет ясно, что оно означало. Что касается Берге – не переживай, я уверен в том отваре.

– Спасибо. Мой милый, милый чуткий Марс. Прости, что так долго держала обиду. Неизвестно, что случилось бы, если бы ты не поднялся ни свет ни заря.

– Я и сам не понял, как это произошло. Проснулся с температурой, головной болью и нестерпимой сухостью. А когда услышал твой голос – симптомы забылись и больше не возвращались.

– Как Гисли умудрился не проявить себя за столько лет жизни в Тахиярви?

– Это и мне неизвестно. Но Калле рассказал, что в детстве воспитательницы не знали, что с ним делать, а с наступлением подросткового возраста и вовсе хватались за голову. Но Гисли раскусил, что нужно им сказать, чтобы растопить возмущение и лед от своих проступков, как улыбнуться. А для взрослых в нашем городе действует суровое правосудие. Справедливое, но очень строгое. Думаю, законы как раз и придуманы для таких, как он. Ведь поступки обычных людей регулируются совестью. Все мы чувствуем стыд и раскаяние, если намеренно или случайно причиняем хоть незначительный вред ближнему. Людям же, подобным Гисли, это не знакомо и объяснять, обучать уже бесполезно. Это и есть самое печальное: человек формируется в детстве. С измененной, уже не совсем человеческой природой, не нуждающейся в близости, не знающей печали и угрызений совести, он проведет всю оставшуюся жизнь. Притом виноваты в творении таких чудовищ все те же люди.

– А ведь он где-то бродит и может навредить другим!

– Да, но Гисли оказался очень осторожным социопатом. Он прожил самостоятельно четырнадцать лет, не попавшись ни на одном злодеянии, и сорвался только вдали от дома.

– Надеюсь, что никогда больше не увижу этой тошнотворно сладкой улыбки, – Хана помолчала. – Надо как-то проснуться раньше остальных, чтобы успеть обежать парк и дворец.

– Есть идея. Жди здесь, – ответил Марс и пошел в сторону дома Виктора.

Вернулся он с двумя матрасами под мышками и одеялами в руках.

– Я всегда просыпаюсь, чуть забрезжит рассвет, если не задернуты шторы. С самыми первыми слабыми лучами-предвестниками утра. Всегда не любил это качество, так как без плотных штор всегда не высыпался. А теперь надоедливое качество сослужит полезную службу.

Друзья разлеглись по матрасам и обратили взгляды в небо.

Казалось, через пару мгновений Марс открыл глаза. Утро готовилось к наступлению, но его уже пробудила незримая суета природы перед появлением солнца. Юноша подошел к пруду и умылся холодной, остывшей за несколько часов водой. Затем приблизился к Хане. Ее длинные волосы разметались далеко за пределы матраса.

Марс опустился и мягко потрогал девушку за плечо, та наполовину приоткрыла один глаз, испуганно воззрившийся на юношу, а затем улыбнулась. Берге, если будила ее, делала это громко и требовательно. С криком и суетой по утрам еще не полностью пробудившейся Хане казалось, что случилась беда и надо куда-то бежать. Девушка вскакивала с постели с тревогой, несколько граммов которой отяжеляли весь оставшийся день. Когда же Хане удавалось проснуться первой, несмотря на утренний недостаток энергии, она могла открыть глаза с улыбкой, и весь день проходил в умиротворении и с внутренней радостью где-то глубоко. Сейчас же, после такого аккуратного, спокойного пробуждения, ей захотелось крепко стиснуть Марса в объятиях, а после отправиться исследовать парк на голодный желудок, будучи наполненной и сытой только этими мягкими как кожа, только что натертая сахаром с оливковым маслом, секундами. Хана поделилась наблюдением с юношей.

– Да, я тоже замечал такую зависимость, – поддержал Марс. – В детстве у меня была любимая игрушка – белка, Эир свалянная из войлока. Но для меня этот колючий зверек был мягче плюша, я каждую ночь засыпал с ним в обнимку. А по утрам Эир часто будила меня так: делала голос еще выше и тоньше, брала в руку белку и прикасалась ее носом к моему лицу, якобы игрушку будит меня и целует в обе щеки. Это дни, когда я пробуждался со смехом, который задавал настроение всему оставшемуся дню.

– Как трогательно, – умилилась Хана. – Какой любовью ты был окутан.

– Был…, – рассеянно повторил Марс и поднялся на ноги.

Они оставили пока матрасы с одеялами на берегу, чтобы не разбудить никого в замершем спящем доме, и отправились блуждать по саду. Когда юноша и девушка дошли до дворца, солнце уже приподнялось над линией горизонта и заглянуло в пустынные комнаты. Пробные, еще не набравшие яркость лучи делали каждую пылинку желтоватой искрой, ощупывали вьющиеся бурные растения и редкие предметы, будя также деликатно, как Марс Хану. Ребята шли по дворцу и заглядывали в одинаковые только на первый взгляд залы молча, история Клары была уже во всех подробностях расписана, и теперь Хана только пыталась представить художницу, спавшую во всех комнатах по очереди.

Дойдя до ванной, они задержались. Во время экскурсии с Виктором досюда компания почему-то не дошла. А здесь скрывалась только изящная бежевая ванна на четырех загнутых кнаружи ножках. В отличие от большинства предметов мебели, никто ее не забрал. Эти удерживающие ее серебристые завитки походили на четыре лапки. Ими она просеменила на середину ванной комнаты и подставила свою холодную воду под согревающие, перпендикулярно падающие лучи. Да, она была наполовину полна и отогревала бока после испаряющей все тепло ночи. Марс и Хана подошли вплотную. Вода была без осадка, свежая и прозрачная. Выходит, кто-то наполнял ее? Рядом с изящным кремовым существом на лапках дул освежающий ветер, добиравшийся вместе с лучами именно в это место комнаты, еще больше придавая ванной одушевленности. Он запускал по поверхности нежащейся под лучами, светящейся воды слабую рябь, будто шерстка от удовольствия приподнималась у корней.

К тому времени, как Хана и Марс вышли из дворца, юноша определил по положению солнца, что их друзья, вероятно, вот-вот проснутся. А это означало, что осмотреть лабиринт они не успеют. По довольному лицу Ханы с проступившими веснушками, окруженному ореолом золотистых волос, нетрудно было догадаться, что она не сильно расстроилась. Она напиталась историей Клары и стенами дворца, так что может и к лучшему, что девочка не увидит ее покоцанной, израненной скульптуры.

Марс поразился разнице Ханы первой встречи и нынешней. Засиявшие волосы и обрамленные длинными ресницами глаза. Кожа, тронутая солнцем. Самое главное, что эти перемены – лишь метафора внутренних. Главное произошло в душе, и, не удержавшись там, всплыло и на поверхность, одело Хану в пусть шаткую, но уверенность и жажду. Пусть в глазах и виднелся Марсу утягивающим якорем недавний случай. Пусть и во время сильного ветра Хана будто снова превращалась в тусклый компактный шарик с прозрачной кожей и паникой в глазах. Все пройдет, верил он. И чувствовал блаженство от того, что был хоть немного причастен к вбиранию силы и жизни из настоящего внешнего мира этой волевой девушкой.

На ней буквально отразилось то, с каким рвением надземный мир наполняет открывшееся и доверившееся ему живое существо. С каким удовольствием бросает все к ногам того, кто проявит хоть малейший порыв, хоть какое-то усилие, обусловленное настоящим, собственным желанием. Качает в своей колыбели изумительных закатов, шумных волн и раскатов грома и будоражит душевные порывы, раскрашивая внутренний мир. Заливает в трещинки от мельчайших разочарований раствор нежно-зеленого пигмента, напоминающего только пробившуюся по весне траву. А в гигантские расщелины травм не жалеет тонн молочно-белого цемента цвета дымящейся жидкости в кружке, принесенной заботливыми руками во время простуды. А затем, когда целебный материал застынет, заполнив и обеззаразив зияющую кровоточащую пустоту, внешний мир закрасит дефект красками цвета ярко-оранжевой газировки, пузырьки которой, лопаясь, расшевелят вновь способность поглощать мир и отдавать вовне нечто еще более прекрасное, трансформируя впечатления.

Под землей же нет природы, ее мощной ведущей руки, но есть люди. Однако без внешней природы они забыли и свою собственную, человеческую. Неотъемлемой частью которой является общение, сопереживание. Отражение действий и мыслей друг друга. Марсу очень захотелось поговорить об этом при возможности с Кьярвалем, который успел сменить жизнь на поверхности на ту, что творится прямо внутри планеты.

Все это юноша обдумывал, идя по узкой тропе за Ханой, загипнотизировано глядя на покачивающиеся блестящие волны волос, накрывающие спину девушки. Его взгляд не выражал ничего, как бывает, когда внутреннее зрение зарывается куда-то вглубь в поисках ответов. Птицы уже резво переговаривались, без излишней робости разрывая тонкую пленку тишины, покрывавшую парк. По ходу того, как Марс и Хана продвигались через парк, погода стремительно менялась. К моменту, когда они вошли в помещение и закрыли за собой дверь, в нее злобно ударился не успевший войти ураганный порыв.

Дойдя до дома Виктора, друзья увидели, что остальная компания уже проснулась. Каждый из друзей сонно плавал по дому, выполнял свои утренние ритуалы, регулярно сталкиваясь друг с другом, плохо видел в мутной среде еще сонного жилища.

Единственным по-настоящему проснувшимся человеком здесь казался Виктор, он сидел за столом с нетронутым кофе и читал свежую газету, которую бдительный почтальон уже успел подбросить около 6 утра.

– Ребята, боюсь, вам придется задержаться на день. Прогноз на сегодня обещает бурю. А ваш дальнейший путь лежит по едва протоптанным горным тропам, что в такой день чревато закончиться обвалом прямо на ваши молодые светлые головы или переломами ног у лошадей.

Все, в особенности Марс, огорчились, но не внять словам гостеприимного гида не могли. Тем более что стены уже дрожали от настойчивых нарастающих ударов ветра. Гром, до этого развалившийся кверху животом у тлеющего камина, резко перевернулся на живот и накрыл морду одной лапой.

– У вас такое уже бывало, дом рассчитан на такое? – поинтересовался Кьярваль исключительно из научного интереса.

– Конечно, на нашей высоте стихия выходит из себя иногда и несколько раз за месяц. Во время таких бурь и снегопад в июле – не редкость. Хотя у подножья гор сезоны соблюдают строгую очередность, здесь, наверху, нельзя предсказать происходящее ранее, чем за день. Потому весь город, в том числе и мой дом на отшибе, построен иначе в сравнении с равнинными.

Хана подошла к Виктору и тихонько спросила о бумаге и карандаше. Тот повел ее на чердак. Марс увязался за ними в надежде пописать впервые за несколько дней и рассмотреть коллекцию предков гида. Остальные хлопотали над завтраком.

Чердак оказался еще более уязвимым для происходящего за тонкими сводами крыши. Здесь стояло несколько секций шкафов, упирающихся в балочный потолок. Из-за специфического наклона крыши все они были разной высоты, идущей на убыль к правой стороне гербарной комнаты. Запах представлял собой сухой коктейль из растений, пыли и ломкой, желтоватой от возраста бумаги. Среди растений коллекции царил строжайший порядок: они были рассортированы не по алфавиту, а по зонам, в которых их собрали отец и дедушка Виктора. Каждый шкаф олицетворял собой один материк. Хана подошла к Южной Америке и взяла первый попавшийся альбом в тяжелом бордовом переплете. И, о чудо, при перелистывании почти каждый листик оказался знаком, ведь основу для ее Тропической зоны составляли именно растения южноамериканских джунглей. Хана сглотнула. Под чьим теперь присмотром находится единственное дорогое место в ее городе? Марс тем временем с любопытством пролистывал один из альбомов евразийского материка.

Каждое растение имело свой разворот. Если оно сильно ветвилось, то каждую группу веточек заботливо удерживала тонкая полоска белого бумажного скотча. Рядом с каждым образцом отдельно находилась корневая система, а у некоторых и цветки. Если в евразийском альбоме цветы имелись далеко не на каждом образце и в основном отличались маленьким размером и пастельными неброскими оттенками, то альбом в руках Ханы пестрел пышными бутонами и лепестками, занимавшими иногда страницу целиком. Даже в высушенном виде они резали глаз в мягком полумраке чердака и еще хранили в себе остатки головокружительного запаха. В самой низкой части комнаты располагался арктический шкаф, больше напоминающий комод. В нескольких альбомах лежали хилые огрызки мхов и лишайников, аккуратно срезанных специальным полулунным ножом. Виктор, до того копавшийся в запасах ящиков стола, заметил головы друзей, склонившихся над сухими клочками, отдаленно напоминающими растения.

– Это не совсем Арктика, но не менее суровая область, подошел он к ребятам. – Дедушка рассказывал о своей экспедиции по тайге на севере Российской империи. Этот поход оказался для него самым тяжелым, а мог бы быть и последним. Там деревья не в силах пустить корни через вечную мерзлоту, а потому они бурной сетью покрывают землю. Всегда нужно смотреть под ноги, ибо стелющаяся повсюду паутина так и норовит поймать в капкан. Звери попадаются редко и проносятся очень быстро, комично-высоко поднимая шерстистые ноги. Каждый вечер на лес опускается гнетущий ярко-красный закат, такой кровавый, что кажется последним. А днем всегда солнечно, но лучи такие холодные и суровые, что хочется поскорее вернуться в нашу туманную и смурную, но ласковую по сравнению с ледяной тайгой альпийскую поднебесную. Да и идти туда одному было самым безрассудным решением в жизни деда. Он описывал, как этот холод, это навязчивое, но ледяное солнце, всегда отмерзшие пальцы на руках и ногах будто высасывают желание жить, оплетают ум тоской и морозцем. Но дед был не из робкого десятка, он прервал экспедицию и, хоть собрал и не все растения, спас шкуру и потом объездил еще несколько стран. Правда, уже без семи пальцев на ногах, которые удаляли ему в Санкт-Петербургском госпитале под слабым местным наркозом. После он дивился, как сложно оказывается ходить без этих нелепых, ненужных на первый взгляд отростков. Легко теряется равновесие, бегать и вовсе невозможно, а походка со временем меняется до неузнаваемости. В итоге он стал передвигаться на полусогнутых ногах и с сильно склоненным к земле корпусом, будто человек, подвергшийся обратной эволюции. Одним словом, северная природа оставила жирный отпечаток не только в его воспоминаниях. Но в нашей семье все его обожали за добродушный нрав и сотни отборных историй, превосходивших любые приключенческие романы. К тому же его рассказы были ценнее от того, что их автор не на бумаге, а в жизни сидел в возвышавшемся над нами кресле и назывался дедушкой. А вот в глазах посторонних под конец жизни он часто вызывал брезгливые чувства.

– Бедный дедушка, – задумчиво протянула Хана.

– Он точно так не считал, в любой другой жизни он остался бы несчастен, – отозвался внук.

А девочке весь до недавних пор весь надземный мир казался суровой тайгой.

– Такие разные дороги. Я рос в нейтральном тихом месте на берегу бурной реки, а теперь по мере приближения в Италии в воздухе вместе с теплом постепенно разливается какая-то торжественность. То ли это просто мои домыслы, то ли воздух и вправду другой не только температурой, – немного раскрылся Марс.

– Это чистая правда, – понял юношу старик. – Дед рассказывал мне о том же, и сбор гербария лишь полезное дополнение к его странствиям. А на деле его будоражила смена энергии и запахов разных мест. Долгие переезды на лошадях, как ваш, сглаживают перепады, и запах не бросается всей своей остротой в ноздри. Но дед путешествовал в основном на корабле, а потому нейтральный, состоящий из ветров морской воздух выдувал каждую мельчайшую частичку прошлой страны из корабля и членов экипажа и новый запах по прибытии окружал деда всей своей мощью. Так, к примеру, в Турции его встретил дух сыра, расплавившегося на жаре и сладких приправ. Греция пахнет смолой хвойного дерева, а Нидерланды – шерсткой шмелей и выпечкой. Узбекистан – укропом и минералами, а Грузия пестрит и переливается разнообразием запахов, в котором трудно выделить конкретные, но от него определенно начинает урчать в желудке. Притом запах отдельного народа и места создается именно людьми, и ими самими не замечается, ибо варятся они в нем и пропитываются, если хотите – маринуются, с момента появления на свет, – Виктор с улыбкой глянул на детей, водрузивших подбородки на ладони и смотревших на него во все глаза.

– Вернемся к блокнотам, – вспомнил он о причине подъема на чердак и положил на стол несколько чистых залежавшихся листов и блокнот широкого формата, скрепленный двумя массивными алюминиевыми кольцами. Вероятно, Виктор сам трудился над его изготовлением. Блокнот решили дать Марсу, а Хана получила стопку бумаги. Она также взяла себе один из тропических альбомов с намерением срисовывать оттуда уже хорошо знакомые растения.

Марс в экстазе застрочил в блокноте, едва успевая обмакивать перо в чернила. Виктор же занялся заполнением информации в одном из своих альбомов, содержащих пока только растения без подписей. У Ханы от сосредоточения то и дело показывался отведенный вбок кончик языка.

Компания периодически вздрагивала и переглядывалась от раскатов грома, но в остальном к барабанящему по крыше граду и ветру, негодующему на преграду в виде дома Виктора на пути, привыкли и перестали замечать. Через несколько часов постучалась Уна. Она вошла и поставила на стол поднос с тремя чашками чая и тарелками с жареными колбасками и овощным салатом.

– Мы думали, что чердак давно сдуло, и вы уже дожидаетесь нас где-то в Италии, – воскликнула девушка и присела рядом с Марсом.

– О, у меня ведь полный дом гостей! Вы нашли что пожевать?

– Конечно, за нас не переживайте, мы не будем вас отвлекать, – ответила Уна. – А у вас здесь прохладно.

Только теперь Марс и Хана заметили, как замерзли у них пальцы, но остальное тело наоборот было разгорячено.

– Своды крыши не такие плотные, как стены первого этажа. Но такой незаметный продув обеспечивает гербарию необходимую циркуляцию воздуха.

Уна посидела с набросившимися на еду чердачными жителями и вышла. Уже прикрывая дверь, услышала, как вновь заскрипели мозги гида и ребят.

Глава 25

В четыре часа, едва забрезжил рассвет, друзья уже прощались с Виктором. Рядом переминались с ноги на ногу застоявшиеся за вчерашний день в сарае кони, поддразнивая друг друга и резво махая головами. Гром возбужденноходил от человека к человеку, тыкая в каждого носом, как бы поторапливая.

Наконец, каждый водрузил задние полушария в седло. Гомон голосов, прощающихся с полюбившимся за два дня гидом, слился в единую какофонию. После вчерашнего дня осадков земля под ногами превратилась в грязь, и Линн с Ханой почувствовали запах дома. Из-за высокой влажности стало зябко, но свежо. Однако поднимавшееся солнце обещало сегодня компенсировать грандиозную непогоду днем ранее.

– Следите за лошадьми на скользких тропах! – последнее, что выкрикнул им вслед Виктор.

И снова цепочка путников растянулась вдоль альпийской тропы. Впереди оставалось меньше половины пути. Марс размышлял о том, насколько сильно повлияло и продолжает влиять путешествие на каждого из них. Он смотрел на соседей по походу и видел перемены даже в неуязвимом Калле. Он стал как-то мягче, что проявлялось и в речи, и в движениях, обретших помимо обычного интеллигентного изящества некую глубокую грациозность, свободу, шедшую ему неимоверно. Отсутствие нужды постоянно контролировать жизнь целого города, вникать в конфликты, дало ему возможность дышать свободнее. Ехавшие в компании с ним куда менее серьезные люди напомнили о простых удовольствиях. Теперь он мог преспокойно восхищаться цветами вместе с Уной и Линн и не чувствовать необходимости держать лицо, что казалось необычайно органичным для Калле. За остальными путниками мальчик и вовсе едва поспевал.

Марсу в свою очередь было странно и даже дико осознавать, что в себе он не чувствует ничего подобного. Из-за эмпатии, которая из дара давно превратилась в наваждение, он жил жизнью других. Каждую секунду рядом находился кто-то, чья боль и радость забирали внимание мальчика. Ими он не мог не проникнуться, и забирал едва ли не в большей дозе, чем ощущал сам человек. Определенно чужое страдание всегда давило сильнее, чем собственное, если таковое вообще случалось. Он чувствовал себя губкой, промакивающей чужие души. Если упростить и свести его способность исключительно к физическому проявлению, то при виде чужой разбитой коленки или обожженной ладони его пульс ускорялся, он вспоминал даже то, чего, казалось, никогда не знал, и собирался, чтобы, несмотря на головокружение и сжавшееся сердце оказать помощь. При виде же собственной разбитой коленки ему хотелось смотреть на нее, изучая, пощипывание казалось ничтожным, даже если виднелась коленная чашечка. Притом он никак не преуменьшал свои чувства, а действительно считал это ерундой, которой далеко до повода для слез. Из-за этого мальчик всю жизнь мучился от непонимания того, кем он является. И конечно же ироничная судьба подарила ему вдобавок гены альбиноса, благодаря чему еще более явно обозначался контраст с Ханой, к которой он так сильно тянулся. Сколько бы ни пребывал Марс на природе, он оставался словно только что вылезшим из-под земли. От долгого пребывания на солнце его кожа только раздражалась на пару часов, возвращаясь после к слепящей белизне. Его внешний вид природа не собиралась расцвечивать, а потому юноша выплескивал все накопившиеся внутри краски на бумагу.

Спасением были только те же люди, жизнь которых он проживал. Как ни странно, хоть в их днях и переживаниях он тонул, именно они и не давали мальчику полностью раствориться. Близкие периодически подмечали то, как захватывают его рассказы, как проникновенно у него получается читать наизусть стихи, что даже самый черствый тахиярвец под конец размягчается и быстрыми движениями смахивает предательские капельки под нижними ресницами. Как непринужденно он щелкает с трудом дающиеся другим логические задачи. Насколько легче с ним переносить и горе, и слишком большую радость, Марс будто берет часть груза на себя без лишних объяснений. Все, кроме последнего давало на время возможность почувствовать себя отдельным человеком, обособленной единицей. Он часто даже специально одергивал себя, дабы не погружаться в чувства другого целиком.

С другой стороны, он мгновенно раскусывал ложь, играючи заводил друзей и видел суть происходящего куда быстрее остальных. Но для Марса это не казалось достойной заменой своей прокаженности. Пористое строение его души впускало в себя окружающий мир, и также быстро выливалось через дырявую поверхность, ничего не оставляя себе. Он чувствовал себя очистительным фильтром, рыбкой, поедающей бентос и делающей толщу воды кристальной.

Именно своей противоположностью и завораживала Хана. Несмотря на еще бросающуюся в глаза неопределенность, неназванные сгустки чувств, ее наполнение было таким самобытным, твердым и цветастым. Ее переживания сметали своей силой и вызывали головокружение. С физической хрупкостью сочетался титановый стержень, который был заметен не только чуткому Марсу.

А взгляд Ханы часто притягивал Калле. Человек, схожий по темпераменту, но оформленный, приручивший свой нрав. В свою очередь Калле в девушке видел маленького себя, с черными кляксами с неопределенными беспорядочными контурами, с многообещающими бурлениями закрытого шампанского. Сам он считал себя давно уже открытой бутылкой, с пузырьками, в большинстве своем испарившимися. Однако жить без такого невыносимого напряжения стало определенно легче.

Марс считал, что интерес к схожему, отличающемуся лишь в мелочах характеру, конечно, силен. Но любование на свое отражение в зеркале не может быть бесконечным, какой бы экстаз это не приносило. Куда сильнее влечение к другой природе, к тому, что сначала непонятно. Оно не становится интересным просто так. В каждом есть тайное желание попробовать то, что, согласно обществу и навешенным ярлыкам, ему несвойственно. И даже сам человек может так считать, загоняя себя в непонятно для кого созданную клетку. Неслучайно душа компании часто обратит внимание на книжного червя. И, узнав его получше, поймет, что более подходящего, созвучного человека не существует на этой планете. Главное – не уставать знакомиться заново.

Два лидера же, ведущих схожие жизни, часто отторгают друг друга в жизненно важных вопросах и никогда не найдут общего языка.

Что ж, поверхностная противоположность с Ханой была на лицо. Но для того, чтобы узнать, синхронно ли работают внутренние механизмы, требовалось время.

В начале пути от дома Виктора к едва протоптанному опасному пути вела широкая грунтовая дорога, и путники, пользуясь случаем, вели коней рысью, пока была возможность. Марс привык к тому автоматическому подстраиванию сердечного ритма, которое организовывал организм во время движения рысью и галопом. Иначе долгая дорога вызывала бы жуткую усталость и болезненные ощущения в организме. Теперь же друзья добрались до той самой, обрисованной Виктором, части маршрута. На первых же ста метрах они поняли, о чем говорил гид. Все повороты тропы загибались под углом менее девяноста градусов, при том смягчить угол не представлялось возможности: с одной стороны пространство ограничивала растущая к небу скала, а с другой – бескомпромиссно падающий вниз обрыв. Лошади испытывали сложности в связи с длинными туловищами, и оттого во время поворотов начинали волноваться, только ухудшая ситуацию. Все шли молча, боясь отвлечь друг друга. Мысли Марса усиленно перестраивались. Он отчетливо понимал, что в данный момент никак не может избежать этого сильного стресса. А потому непонятно откуда пришло смирение. Смирение неспокойное и гадкое. Сердце билось как ненормальное, живот сводило от адреналина. Но мальчик не видел ничего удивительного в том, что в течение ближайших минут может умереть. В процессе жизни на разных этапах он считал смерть то самым страшным, то загадочным, но всегда – далеким, требующим длительной подготовки явлением. Теперь же, когда ее наступление перестало быть чем-то недостижимым, он был готов. Ведь поворачивать назад было бы глупо и бессмысленно, а останавливаться и причитать – только невыносимо растянуло бы страдания. Потому приходилось идти дальше и поражаться тому, насколько быстрое знакомство и адаптацию к возможной близкой смерти устроила психика.

После того, как одно копыто лошади Уны сорвалось с обрыва, и девушка еле успела сориентироваться, чтобы сила тяжести не успела утащить их обоих и подать питомицу вперед, всадники спешились и, держа под уздцы, зашагали по неустойчивой тропе.

Так они рисковали потратить на незначительный участок пути целый день, зато до следующего пункта дойдут все, что было в приоритете. Встав на не очень твердую, но землю, друзья немного осмелели и начали переговариваться. Самыми уверенными и спокойными сейчас казались Хана и Линн, ибо после постоянной ходьбы по веревочным мостикам между ядроскребами, не представлялось возможным испугать их какой бы то ни было высотой. Более того, здесь даже виднелось дно обрыва, а не чернеющая пустота. Кьярваль же посещал ядроскребы не так часто, и теперь трясся вместе с тахиярвцами.

Внизу ниткой изгибалась река, на которую нанизывались полукружьями несколько крохотных деревень-бусинок. Небо сегодня резало голубизной. Проплывали редкие кучевые облака, отдалившиеся от земли по сравнению с парком Виктора, где те давили и наседали. Они напоминали скопления долго взбиваемого яичного белка с сахаром – объемные, пушистые и нежные. Одно из таких сейчас закрывало солнце, чье положение легко угадывалось, несмотря на отсутствие в поле зрения, по золотистому обрамлению небесного безе.

Хана и Линн из-за ветреной погоды несли на себе всю экипировку. А потому напоминали сошедших с этих самых облаков инопланетных существ. Марс, даже когда не смотрел на них, все равно видел где-то спереди два назойливых серебристых пятна.

– Эта тропа занимает всего двадцать километров, так что если мы продолжим двигаться так же стабильно, то доберемся до ближайшей деревушки еще до того, как начнет темнеть, – объявил Калле. – Правда, планировалось остановиться в городе еще в тридцати километрах от нее. Но мы с вами выяснили, что если идет большая компания, да еще по незнакомому маршруту, то к планируемому времени прохождения можно смело прибавить несколько дней.

– Кажется, если мы когда-нибудь доберемся до более или менее устойчивого пласта земли, я больше не смогу спать в кровати. Ограниченное пространство и обрывы, рядом с которыми думаешь лишь о том, как не упасть – я больше не вынесу! – и Уна театрально приложила тыльную сторону ладони ко лбу. – Пусть даже это края кровати и падение с высоты полуметра. Только сон на полу, только стабильность.

Послышались разноголосые нервные смешки, удвоенные эхом. Длинные пряди, выбившиеся из хвоста Уны, закручивались над макушкой и летали из стороны в сторону, указывая направления ветров. Из-за постоянного шума и громкого рваного диалога только Марс услышал царапающий камень звук копыт и громкий вздох Линн, ехавшей за ним и замыкавшей колонну. Придержав Бранда, он увидел, как задние ноги ее лошади соскальзывают с обрыва. Марс протяжно прокричал: «Сто-о-ойте!». Голос прозвучал высоко и пронзительно. Мальчик спрыгнул с коня и рванул к Линн. Все остановились, но не могли приблизиться из-за узости тропы, заблокированной Брандом. Лошадь задними ногами упиралась в отвесную стену обрыва, а передними цеплялась за край горизонтальной поверхности, но без особого успеха – она все кренилась и кренилась кзади. Линн, которая казалась теперь еще более хрупкой и кукольной, чем обычно, тянула за уздцы, дважды обернув тонкий ремешок вокруг запястья. Испуганное животное дергало мускулистой шеей в противоположную сторону, усугубляя положение. В глазах Линн стояли слезы от перетянутого запястья, но остальное лицо, в особенности рот, поглотила гримаса упрямства и злости на собственное бессилие. Лошадь громко, но сжато заржала, и наклонилась еще на несколько градусов вниз. Кончики пальцев ног девушки оказались выходящими за край обрыва.

Все это произошло за пару секунд, пока Марс подбегал к несопоставимым по габаритам спасителю и утопающему. Он будто погрузился в мерзкий вязкий сон, в котором нужно прилагать огромное усилие, чтобы сдвинуться с места, а звуки доносились откуда-то издалека. Мальчик быстро оценил ситуацию и схватил Линн за блекло-фиолетовую руку выше перетянутого ремнем места одной рукой, а второй принялся разматывать его. Точнее, пытался это делать, так как уздцы под весом огромного животного натянулись до предела и не поддавались. Марсу казалось, что все происходит очень медленно, и после первой скинутой с фарфоровой руки петли, испытал такое облегчение, что дальше уже ничего было не страшно.

Но так как длина свободного ремня из-за отмотанной петли увеличилась, дергавший головой конь соскользнул еще дальше, и Линн пришлось сесть на землю, чтобы не съехать полностью. Ноги оказались уже висящими над пропастью, и давление на запястье увеличилось. Конь обессилел и уже не мог упираться задними ногами в отвесную стену. Передние копыта быстрее заскользили по землистой тропе. Марс больше не пытался притянуть ремень, чтобы ослабить натяжение, а оглянулся, поднял один из многочисленных осыпавшихся камней, заостренный на конце, и принялся как одержимый бить по ремням. Первый удар совсем не повлиял на их целостность. Линн тихонько заплакала от бессилия и страха. Понадобилось больше пяти попыток, чтобы порвать один из ремешков. Тут рядом материализовался Кьярваль и полоснул второй карманным ножом. Лошадь дернулась и полетела вниз, барахтая в воздухе копытами. Все трое смотрели вниз, пока она не приблизилась к земле. В нужный момент Кьярваль, стоявший посередине, взял их за плечи и отодвинул от края. Марс глянул на узкую полоску скалистой дороги, на которой едва помещался в ширину конь Марса. Однако то, как удалось сюда пробраться ученому, сейчас не было главным вопросом. Он взглянул на осевшую фигуру девушки. Просвечивающие сквозь ткань серебристого костюма позвонки сотрясались. Она налегла на пораненную руку.

Кьярваль аккуратно вытащил ее из-под живота девушки и невольно скривился. Марс присел рядом. Рука была надорвана в запястье на одну треть. Кожа и мышцы разошлись по краям раны, сквозь которую зияли кости.

Говорить тут было бы пустой потерей времени. Марс и Кьярваль срезали ножом часть наплечного ремня сумки мальчика и перевязали выше разрыва. После Кьярваль осторожно пролез под ногами Бранда, непрерывно говоря с ним и успокаивая, к своей лошади. После чего компания двинулась дальше, ускорив шаг.

Линн шла последней. Она завела руку за спину, чтобы не видеть результат своей отчаянной попытки и прижала ненадорванную часть к пояснице, таким образом зафиксировав запястье и немного уменьшив боль. В голове у девушки плюхалась, ударяясь о стенки черепной коробки, студнеобразная каша, из которой она никак не могла выудить ни одной конкретной мысли. Ее охватила болезненная эйфория от того, как спокойно теперь идти одной, и даже если сама она нырнет в пропасть, самое страшное уже позади. За вспыхнувшую радость Линн почувствовала жгучий стыд. В воздухе отчего-то стоял запах тухлого мяса и окисленного железа, а передвигалась она внутри вязкого липкого меда, ощущая на губах его приторно-сладкий вкус. Бессилие от невозможности помочь другу, выпученные глаза лошади стояли перед ее взором. Движения зрачками отдавались головной болью и горячими вспышками в надорванной кисти.

Марс постоянно оглядывался, подбадривая и сочувствуя. Но когда возвращал взор вперед, лицо его делалось встревоженным и напряженным. Мальчик не мог не заметить прострации и шаткости походки, и был готов в любой момент подхватить ведомую ветром пушинку. Конечно, на девушку повлияло и зрелище цепляющегося за край пропасти коня, но вместе с тем нельзя забывать, сколько крови она потеряла до наложения жгута.

Тем временем у Линн в голове переваренная каша усвоилась и понемногу стали прорастать веточки мыслей. Линн давно поверила в то, что семья, с которой она жила все время, не требующее усиленной умственной работы и новых необычных действий, осталась в вымышленном прошлом. Но теперь она стала слышать раздающиеся откуда-то издалека родные голоса. Мягкую сочную ткань мозга прорастали веточки из того самого сада, в котором она наблюдала за колыханием листвы и редкими дождями. Их становилось все больше и больше, они, будто надоедливый плющ, обвивали полушария, сжимаясь и выдавливая мозговой сок. Голоса приблизились, несмотря на долгое отсутствие Линн в них не слышалось ни нотки осуждения и упрека. Не было необходимости прислушиваться, ведь они раздавались прямо внутри.

В очередной раз оглянувшись, Марс увидел жуткую картину: Линн исчезла. То есть ноги ее исправно продолжали шагать, неся туловище, но в глазах девушка отсутствовала, зрачки ее будто обращались в противоположную сторону, к мозгу.

Линн уже почти переключилась в автоматический режим, как это происходило раньше: она продолжала выполнять механические действия и даже могла отвечать на несложные вопросы, но в своей реальности уже обнимала соскучившихся по ней членов семьи, как вдруг донесся крик: «Линн, ты нужна нам. Все помогут тебе справиться. Останься. Мы любим тебя. Любим больше, чем они. Намного, намного сильнее». Линн ничтожной порцией внимания, откуда-то издалека заметила, что подбежал Марс и взял ее за здоровую руку. Но так и не поняла, он являлся источником крика или же ее сознательная часть, цеплявшаяся за реальную жизнь.

Набежавшие защитники стали обрубать мечами склизкие ветви, сжимавшие мозг. Откуда только они взялись? Но появились решительно, их количество все увеличивалось, и размахивали орудиями они все яростнее. Обрубки растений, казавшихся добрыми и спасительными, визжали невыносимо высоко, и Линн прижала ладони к вискам. Фантомные члены семьи так и не успели возродиться из пепла, и возвращение ограничилось лишь их голосами, начавшими утихать едва появившись.

Когда наступила тишина, а взор вернулся туда, куда ему и полагается быть обращенным, девушка обнаружила себя сидящей на коленях, с сорванным жгутом в левой руке и вновь кровоточащим запястьем правой. Линн поняла, что вновь справилась. «Но неужели при любых трудностях мне снова придется изгонять из себя этот кошмар?» – с печалью подумала она.

Глава 26

Остановились путники, спустившись, наконец, с высокогорья, на широкой обочине грунтовой дороги. За оставшиеся часы на тропе вдоль ущелья никто не произнес ни слова. Для некоторых эта часть пути останется худшим воспоминанием. Решено было подсадить Линн к Уне, ибо ее лошадь отличалась зрелостью и самым спокойным нравом. Сейчас друзья обессилено сидели под опускающимися сумерками, глядя в землю. До первых огоньков поселка оставалось несколько сотен метров.

– Линн, можно я расскажу остальным о доме? – подала голос Хана.

– Да, – почти прошептала девушка, ее фарфоровое лицо завешивала стена темных волос.

– Линн как-то отвлеклась на работе и…навредила части муравьев в своей зоне.

– Помню этот случай, – вставил Кьярваль. – Мы тогда отправили тебя подучивать теорию.

– Тогда она призналась мне, что иногда непроизвольно выпадает из реальности. После смерти родителей Линн первое время очень страдала, ведь осталась одна, а детских приютов у нас нет, так как все семьи полные. Конечно, младенца взяла бы себе какая-нибудь семья, но проблем, связанных с почти подростком, потерявшим семью, испугались все.

– В Тахиярви за такую миловидную дочку случилась бы драка, – Калле подмигнул Линн.

– У нас на миловидность никто не смотрит. Как впрочем, не смотрит и на остальные качества. А иначе эти замкнутые ослы сразу бы заметили, какой кроткий у Линн характер. Она всю жизнь была самым тихим и спокойным человеком, каких я знала. Учтите во внимание то, откуда я родом, – продолжала Хана. – В год потери родителей ей было всего двенадцать, а уже нагрянула самостоятельная одинокая жизнь. Берге, моя мать, предлагала ей пожить с нами, но Линн отказалась, боясь принести неудобства в нашей крохотной коморке. Первый год она ходила с огромными мешками под глазами от ночных слез, не успевавших до конца рассосаться за весь день, роняла предметы. Часто болела и пропускала работу. Наконец Северин, напарник Кьярваля, вызвал Линн к себе и пригрозил перевести на ремесленные работы, если та не соберется.

– Клянусь, я не знал об этом, – глаза ученого расширились. – Уверен, он просто недооценил серьезность ситуации и никогда бы не выгнал Линн.

– Я верю. Тем не менее, она восприняла замечания всерьез. Но на следующий день я не поверила своим глазам: Линн – выспавшаяся, полная сил, хлопотала у муравьев, слабо улыбаясь чему-то и напевая себе под нос. Я долго наблюдала и пыталась понять, чем вызвана перемена. Но так и не нашла, и решила довольствоваться тем, что теперь подруга в относительной безопасности и всегда будет рядом, в Штрудхарте. Меня тревожила ее заторможенность, а при обращении ей требовалось время, чтобы переключиться, но я гнала эти мысли прочь. «Главное – она выглядит почти счастливой», как я наивно полагала.

Кьярваль глядел во все глаза на девушку, ценимую им коллегу за работоспособность и отсутствие суеты, и видел словно в первый раз. Он-то считал, что Линн пережила травму и пошла дальше. Но ей, тогда двенадцатилетнему ребенку, нечем было заполнить пустоту отсутствия родителей, теперь это казалось очевидным.

– И когда несколько месяцев назад, из-за рассеянности Линн, случилась беда с муравьями, она поделилась со мной. О таком говорить сложнее всего, перед каждым предложением она делала паузу и глубокий вдох. Оказалось, целых девять лет она и не жила. По крайней мере, в привычном понимании, снаружи. Она обитала в воображаемом доме с воображаемой семьей и отвлекалась от них только во время общения со мной. Да, она была так умиротворена и сочилась мудростью и спокойствием чертовой феи, но ведь так не должно быть, это еще хуже чем…

– Тс-с-с, – настойчиво прервал готовую расплакаться подругу Марс, многозначительно посмотрев на нее. – Есть мечты созидающие, направленные вовне. А есть патологические, не оставляющие места реальной жизни. Линн, мы все теперь узнали, как тебе тяжело жилось, с любым из нас могло случиться то же. Твоя психика больше не могла выносить реальность и чтобы не погибнуть, создала защиту – мир, в котором можно спрятаться. Да, всегда лучше бороться за улучшение реальной жизни, но это метод не для всех. Иногда приходится прятаться за ширмой иллюзий, чтобы пережить нелегкое время.

– Я не могла ничего изменить. Не чувствовала в себе сил.

– Да, да, я о том и говорю. Твоя реакция абсолютно естественна.

– И что, теперь при любой трудности этот загребущий плющ снова будет врываться ко мне в голову? Раньше я сама взывала к дому, просила о приюте, продумывала детали, чтобы быстрее возвращаться в него. А теперь он и не спрашивает у меня.

– Тебе нужно понять главное. Раньше ты была беззащитной, отчаявшейся, а до общения с Ханой – еще и совсем одна. Любой легкий ветерок мог сдуть тебя с места. Сейчас у тебя орава друзей, каждому из которых ты очень нужна. Можешь обратиться к каждому и каждый – к тебе. То, что случилось с лошадью – выбило из колеи всех. Уна воспитывала ее еще жеребенком и очень привязалась. Но опустошающие события происходят и будут происходить, это порядок обычной жизни. Они случаются абсолютно со всеми рано или поздно. Но теперь тебе не нужно терпеть в одиночку, каждому из нас по кусочку горя – и каждому легче. А главное – все выбивающие события сменяются счастливыми временами, наполненными любимыми людьми и занятиями или их поиском. И они перебивают привкус любого несчастья. Да и беды не имеют вселенского масштаба, если разделить их, понимаешь?

Хана обнимала подругу и заворожено слушала Марса.

– Короче говоря, если фантазия снова к тебе постучится, приходи к кому-нибудь из нас. Однажды внутренний, оберегающий тебя человечек поймет, что во всепоглощающих миражах необходимости больше нет, ты и так в безопасности, а трудность – лишь рядовая, и ты справишься сама.

– Сеанс психотерапии окончен? – ожил Калле и обратился к Кьярвалю, – я бы сказал тебе, что думаю о вашей паршивой норе, но здесь дети.

– Не думаю, что наша нора сыграла решающую роль. Главными виновниками остаются люди. Вспомнить вот хотя бы историю Гисли, – парировал ученый.

– Не думаю, что сейчас лучшее время для споров! – тихо, но грозно одернула братьев Уна. – Идемте, нам еще совершать вечерние туалеты, – и повела свою лошадь, взяв за поводья.

Завтра ожидалось вступить на итальянскую землю, и деревушка подтверждала этот факт. Она состояла из трехэтажных домов песочного цвета с высокими окнами и оливковыми ставнями, обвитыми плющом. Несмотря на опустившуюся ночь, у подножья горы стало заметно теплее. Марс какое-то время шел, развернувшись спиной к деревушке и глядя на выделяющиеся на темном небе еще более темные границы гор. Он поздравил остальных с тем, что Альпы преодолены. Друзья заулюлюкали и подбросили воображаемые шляпы вверх, и только Хана – настоящую красную шапочку. Остался совсем небольшой отрезок пути, и, несмотря на произошедшие неприятности, Марса грело осознание, что от часа к часу он становится все ближе к Ансгарду. Противоположные австрийским итальянские запахи подтверждали это. Почти в каждом доме на первом этаже располагалась таверна, изливающаяся волной людей на террасу. А вместе с гудящими волнами отдыхающих после рабочего дня людей заведения извергали на тесную улочку и кухонные запахи запекшихся томатов, расплавившегося сыра. Сидящие на плетеных стульях люди добавляли к расслабленной палитре запахов пары сухого вина. Посетители еле умещались на маленьких верандах, бурно обсуждали прошедший день. К переполненным улочкам добавлялись трудящиеся на всю кухонные печи и остывающие камни, которыми была вымощена дорога. Все это давало жар, вызывающий испарину на лбу. Жители города почти не оборачивались посмотреть на причудливую незнакомую компанию, так были заняты страстными дискуссиями.

В самом конце улицы обнаружилась вывеска их гостевого дома. Уна сначала велела остальным остаться с лошадьми, а сама зашла в миниатюрную дверь под выжженными буквами вывески. Ее крестная была итальянкой, и с раннего детства учила прилежную кроху своему языку. Но с исчезновением родителей и она пропала из жизни Уны.

Девушка назвала хозяйке гостевого дома численность компании, в ответ на что получила ответ:

– Конюшня располагается на заднем дворе, но туда поместится только три лошади, иначе все передерутся. Остальные могут поспать на улице, ночи уже достаточно теплые. А вашу компанию я размещу в отдельных апартаментах.

– И еще: одной девушке требуется помощь врача, поранилась в дороге, а остальным – еда.

– Доктор уже спит, но если ситуация срочная – думаю, мы рискнем его потревожить. А о местах на ужин я замолвлю словечко в таверне напротив. У нас договоренность с ее хозяином. Приходите к девяти.

Она представилась Аззеррой. Когда женщина впервые подняла глаза, Уну прямо-таки кольнуло от удивления. Ее смуглая кожа переливалась под неприятным желтым светом лампы, густые иссиня-черные волосы спадали беспорядочными спутавшимися прядями. Длинный нос с горбинкой придавал лицу характерности. А когда Аззерра подняла глаза – они оказались небесно-голубыми, цвет хорошо был виден даже в свете лампы, извращающей все окружающие оттенки. Глаза напоминали Марса, но у того они были светлее, с менее насыщенной радужкой. Из-за них возраст женщины не определялся даже приблизительно. Они ничем не замутнялись, не выглядели водянистыми, как это обычно бывает в старости у людей с ярко-голубыми глазами. Аззерра смотрела ясно, пытливо. Хотя руки находились в плачевном состоянии, суставы распухли и походили на вишни, бордовые и округлые, нанизанные на болезненные пальцы.

Женщина общалась открыто и эмоционально, и за пару минут расспросив Уну об их поездке, скрылась в прилежащей комнатке. В ней, отделенной плотной занавеской, долго раздавался лязг металла, и наконец Аззерра, победно откинув полотно, вышла с ключом.

– Давно там никто не останавливался, – объяснила она. – Надеюсь, от долгого отсутствия людей уют не сбежал в другой гостевой дом.

Сбежал. Когда путники, повозившись с лошадьми, шагнули на первый этаж апартаментов, они обнаружили отсыревшую душную квартиру, плотно заставленную предметами мебели.

Спустя полтора часа компания собралась на террасе. В апартаменты они решили вернуться, только когда совсем будет сморит сон. Пока же путники потягивали напитки в ожидании трех огромных пицц и не знали, как начать разговор из-за оглушительного гудения вокруг. Линн рассматривала виртуозную повязку на своей руке. Хана со все еще замотанной головой и затянувшейся раной под глазом, заметив это, склонилась к подруге:

– Эта надземная жизнь сделает из нас мумий к моменту возвращения, – попробовала она пошутить.

– Возвращения? Ну уж нет. Я думаю, это ничего, – тихонько ответила подруга, дав понять, что к шуткам еще не готова.

Гром лежал рядом со столом и тоже потягивал свой коктейль – воду из огромной миски. Собаки здесь были за каждым третьим столом. У кого-то пес сидел на руках и тщательно контролировал рацион хозяина, следя за каждым кусочкам, отправленным в рот. Другие лежали под столами, опустив голову на ботинок или теплую дорогу, либо же просто сидели рядом наравне с остальными членами застолья. Это явление привело Марса в восторг. Он часто вспоминал Кренделя и остальных котов. Почему-то за все дни путешествия ему не встретилось еще ни одного усатого.

Из задумчивости Марса вывел заинтересовавший его диалог за соседним столом.

– А я не понимаю, как можно думать о собственной шкуре, когда рядом полностью зависимое от тебя существо! – выплевывал каждое слово молодой человек в очках и с маленькой, но яркой родинкой над верхней губой. – По-моему, эта твоя Тори – самая настоящая эгоистка. Как она могла не подать бутылки малышу Лоренсу.

– Но если бы она не отпила первая, погибли бы оба! – не менее запальчиво отвечала длинная смуглая девушка, нависшая над столом верхней изгибом буквы «З».

После произнесенного имени Тори, Марс непроизвольно обернулся и теперь смотрел на парочку во все глаза. Те заметили его и смолкли.

– Вам чем-нибудь помочь? – поинтересовался юноша.

– Предположу, что вы нашли предмет спора в зеленой бутылке из-под яблочного сидра? Если не ошибаюсь, даже с этикеткой.

Пара в недоумении переглянулась. Теперь диалог слушали и друзья Марса, и, якобы без интереса, несколько соседних столиков.

– Не совсем мы, его нашел маленький брат наших одноклассников на берегу реки, – юноша поднял очки на лоб. – А вы знаете об этом рассказе? Кстати, меня зовут Амато, а это Тина, моя сестра.

Марс ответил на рукопожатие. Оно оказалось вялым и поверхностным.

– Дело в том, – вступила Тина, – что этот рассказ разошелся по деревне, а после и соседним городкам за пару недель. Его быстро одели в твердый переплет и размножили, ибо листы оригинала пришли в негодность за первые три дня. А ведь интерес к находке только разжигался. Да и в бутылку попала пара капель воды. Теперь вы сможете найти рассказ в книжных лавках окружающих селений в более надлежащем виде. А что вы слышали о «Кандалах»? Вам тоже перепал экземпляр?

– Да, в каком-то роде. Самый первый экземпляр. И представления не имел, что они доплывают так далеко. Могу вам гарантировать, что желая быть прочитанными в вашей деревне, «Кандалы» преодолели более пятисот километров по воде. Давно нашел бутылку тот мальчик?

– Да ты шутишь, – протянул Амато.

– Это было вроде бы в марте.

– Выходит, она плыла к вам около пяти месяцев. С ума сойти.

– Выходит, тебя зовут…

– Марс, очень приятно.

Реплики вылетали из него быстрее, чем Тина и Амато заканчивали свои. Он исписал каракулями сотни листов и израсходовал десятки бутылок, отправляя стеклянных гонцов в свободное плавание, позволяя самим выбрать пункт назначения. И вот настал день, когда Марс нашел получивших послание людей. Вместе с тем мальчик еще не осознал, что бумага не была отброшена после ознакомления, а до сих пор путешествует из рук в руки. Он схватил рядом стоявший стакан Калле, разивший чем-то очень крепким, и осушил в два глотка, даже не почувствовав вкуса. У Калле отвисла челюсть. Только при попадании в пищевод Марс почувствовал жгучий перец и спирт, но было уже поздно, да и не важно. Юноша схватил себя за шею, откинулся на спинку кресла, и, не рассчитав силы, полетел вниз. Сидящие за столом сморщились от зрелища вмиг захмелевшего Марса и звука падения. Калле помог ему встать, и, обняв за плечи, повел в сторону апартаментов.

Амато и Тина так и не поняли, что это было. Уна обратилась к потерянным подросткам:

– Скажите, можем ли мы забрать на память один экземпляр рассказа. Думаю, автор будет невероятно счастлив.

– Так этот парень и написал рассказ? – продолжала уточнять Тина.

– Бутылка плыла к вам с южных земель Германии. Марс отправлял десятки, если не сотни бутылок. И вы пока единственные известные нам получатели.

Глаза ребят заблестели.

– А сможем ли мы поговорить с Марсом завтра утром? В «Кандалах» есть два противоречивых момента, спорить о которых мы с Амато уже стерли языки. Очень интересно было бы узнать, что думает о них сам Марс. А заодно мы достали бы экземпляр и принесли его завтра к гостевому дому.

– После того, что он только что натворил, не думаю, что завтра его удастся поднять раньше отъезда, потому обещать не буду, но попробую.

Тем временем Марс переставлял ноги, удерживаемый Калле. Мысли мальчика кружились вихрями, но, тем не менее, активно развивались. Когда он отправлял по реке бутылки со своими рассказами, жалость к уносимой исписанной бумаге отсутствовала, он не сохранял никаких запасных экземпляров для себя. Марс ценил писательство именно за времяпрепровождение, за нахождение в данном времени. За возможность спрятаться от нелицеприятных моментов жизни или разобрать их, вскрыть и расчленить на кусочки, чтобы увидеть их составляющие и больше не беспокоиться. Ведь сформулировав, всегда становится легче. Находясь в подземной норке, о которой никто не имеет представления, переживая острые моменты и радуясь вместе с героями, он чувствовал себя защищенным и всемогущим. Прячась в секретное место, а также в собственные фантазии, выходило убежище вдвойне. Чистые листы бумаги поддразнивали излить все самое сокровенное, о чем он никогда не заговорил бы в жизни. И даже не потому, что испытывал недоверие к близким, а потому, что такие откровения требуют сосредоточения и внимательного взгляда вглубь себя. Говорить подсознанием с бумагой куда легче, и со временем просится наружу даже все самое запущенное зло и, наоборот, неграненые алмазы прозрений. Марс очищал, шлейфовал, продирался. Парадоксом стало то, что чем больше достаешь и выкладываешь, тем больше еще начинает тесниться в груди и животе, сдавливая диафрагму. Если по каким-либо причинам мальчик не писал, то внутри разливалось зловоние, будто все накопившееся, живое и мертвое, энергия и материя, начинали подгнивать прямо в теле. Оно влияло не только на настроение, но и на физическое состояние, растекаясь по артериям губительной тоской. Чувство гниения внутри было для Марса хуже любой боли.

Это напоминало болезнь, но чувство, испытываемое после выхода из норы, перекрывало все. Юноша ощущал пустоту, похожую не на потерю, а на освобождение. Он был опустошен, но еще больше – наполнен. А потому отпускал бутылки в мир с благодарностью и отсутствием чувства собственности. Наоборот, он отпускал проблему, и оттого, что, быть может, никогда и не узнает реакцию прочитавшего, чувствовал облегчение.

Но он не смел и предположить, что письмо найдет читателя, да еще и откликнется в его сердце. То, что выходило из-под пера Марса, казалось таким личным. Будто его мысли – это скрытные донные рыбы, считающие себя жуткими чудищами, которых подняли в поверхностные слои вод плавать в солнечных бликах. Но они никого не распугали, а заинтересовали симпатичных пятнистых рыбок своими многочисленными особенностями, ведь вторые привыкли видеть одно и то же, и оно им до чертиков надоело. Рассказ разошелся по окрестностям, а это значит, что волновавшие Марса вещи беспокоили не только его. Это и было самым удивительным.

Люди – словно один организм, клеточки тела большого существа. Как стволовые клетки организма дифференцируются и становятся частью определенной ткани, выполняющей специфическую функцию, так и дети в процессе взросления щупают, какими хотят стать в будущем, усложняют свои мысли и поведение, и в итоге оказываются в избранной ими общественной среде. Кто-то станет сердцем организма, кто-то – мозгом, а другие – кожей. Другие – костной и мышечной тканью, без которой деятельность остальных не имеет смысла. Так как все ткани и органы связаны друг с другом, проблема в одном из них обязательно, так или иначе, наложит отпечаток на остальные. И если сердце и легкие вступят в разрушительный конфликт и решат друг друга проучить, это обернется смертью для обоих и всех окружающих органов. А потому в большинстве случаев бесполезно искать диагноз, копаясь в ограниченной области, нужно видеть картину целиком. Наверное, из-за этого сокровенное шестнадцатилетнего юноши нашло отклик в разных людях, думал Марс.

В огромном организме человечества он чувствовал себя кожей. Обладая повышенной чувствительностью, он воспринимал мир, перерабатывал полученную информацию на свой лад и отправлял по рекам нервных путей в неизвестном ему направлении.

Ноги заплетались, постоянно теряя землю под ногами, и вот напиток по-настоящему ударил в голову. Марс не знал, как это будет, но опрокинул стакан залпом из-за чересчур сильной волны, нахлынувшей после сказанного Тиной и Амато. Он чувствовал, что не справляется, градус слишком высок. И теперь, когда приходилось отдуваться за градус не эмоциональный, а вполне материальный, Марса начало рвать и мысли отступили на второй план. Он столько учил Хану справляться со своими эмоциями, а сам в момент критической радости не смог справиться сам. Но такого смятения юноша еще не чувствовал, мозг буквально разрывало. Ведь он привык перенимать это ощущение у других, а теперь повод был его собственным, и мальчик растерялся, что же с ним делать и как переварить.

Сейчас же единственной задачей Марса осталось перетерпеть отравление.

– Дружище, это очень вредный порыв. Снизить эмоциональный пик искусственно – гиблое дело, пока не взглянешь ему в лицо, – произнес Калле, протягивая стакан с водой и перекисью. – Теперь придется платить за легкомысленное решение, и надеюсь, плата будет достаточно высокой, чтобы не повторять его. – У тебя нежная психика, и ее нужно беречь, но не отравляя все остальное, а делясь с остальными и снижая градус напряжения, уверен, тебе это отлично знакомо, только с другой стороны баррикад. Неужели у тебя раньше не было сильных переживаний? Как ты вообще жил?

– Чаще всего радость мне доставляло счастье других. Мои же собственные никогда не были такими сильными. Понимаешь, когда я читал написанное, оно даже для меня самого становилось откровением, будто сочинялось не мной, или в некоем трансе. А узнать, что оно близко остальным – это уж слишком, – юноша ответил сразу после осушения стакана с перекисной смесью и слова его оборвал мощнейший рвотный позыв.

После этого Калле положил Марсу на лоб тканевый компресс, смоченный холодной водой.

– Вспоминаю нас с Кьярвалем в подростковом возрасте. Насколько обострены были наши чувства, немного иначе, чем у тебя. Мы сочились жалостью к себе, каждый день по катастрофе. Не могли помочь страдающим людям, ибо после того, как человек делился чем-то, мы страдали от его беды может быть даже сильнее, чем он сам. А окружающие казались какими-то заторможенными и пассивными. Как же я рад, что это закончилось. Со временем все становится как-то мягче, что ли. Без надрыва. И человеку, пришедшему поделиться печалью, не приходится укачивать уже тебя. Ты – талантливый мальчик. И как удается с такой чуткой сахарной психикой сохранять слоновье спокойствие и помогать другим, ума не приложу.

– Я не сахарный. Это ощущается совсем иначе.

– Хорошо, хорошо. Я вот что хотел сказать. Если возникнет еще такое захлестывающее напряжение, и ты почувствуешь, что справляться тяжело, попробуй приподняться над ним. Представь, что прямо физически приподнимаешься и смотришь, как исследователь на диковинного зверя. Что он из себя представляет? Так ли страшен? И я тебя уверяю, со стороны сразу обнаружится, что вовсе нет.

– Хм. А ведь я рассказывал Хане нечто подобное. Но без полета, просто сформулировать, описать тот неясный сгусток, который пугает. Мне нравится. Спасибо, Калле. Что за абсурд выходит, помогаешь кому-то научиться, а сам применить в жизни не можешь.

– Наверное, для этого мы и есть друг у друга. У всех свои слепые зоны, и люди становятся глазами другим. Не всегда получается взглянуть объективно на своих демонов. Может быть, глаз замылен или батарейка на нуле. Обычное явление. Отдыхай.

И Калле, поставив рядом с Марсом найденную глиняную посудину, вышел и оставил его в тишине. Гудение снаружи слышалось даже с закрытыми окнами. Сейчас подвальная прохлада и темнота апартаментов действовали на Марса благотворно. Над головой будто водила хороводы мебель, предметы пустились в пляс, от которого юношу укачало. В животе тем же занимались органы, и музыка в виде урчания и стонов морских млекопитающих доносилась до ушей мальчика. Кишечник будто находился в руках клоуна, вязавшего из органа примитивные фигурки животных.

Марс потерял счет времени, которое его выворачивало наизнанку. И когда организм выжал уже все жидкости, которые можно было вывести через рот, рвотные позывы отступили, а юноша ощутил такое жжение в горле и обезвоженность, что на голом энтузиазме пополз по деревяшкам паркета в поисках воды. У входной двери он обнаружил два ведра с ледяной колодезной водой и погрузил голову в одно из них, выхватывая при этом глотки, словно рыба, попавшая в воду после долго пребывания на раскаленном песке.

Его, освободившегося от огненного коктейля и освежившегося и внутри, и снаружи, настигло облегчение, сменившееся желанием умереть от дикой усталости. Марс свернулся калачиком прямо в луже из ведра и забылся.

Между тем, пока юноша видел странные сюрреалистичные сны, остальные знакомились с Италией. Сближение с новой страной происходило через еду, конечно. Три разноцветных диска легли на стол к путникамуже разрезанными на кусочки через полчаса после ухода Марса.

– Как он там? – спросила Хана у приближающегося Калле.

– Немного покатается на американских горках и вырубится. Порядок.

Хана взяла треугольник ближайшей к ней пиццы. Та была сдобрена разными видами сыра и усыпана полусферами черных ягод, поблескивающих бочками при свете зажженных свечей. Девочка сняла одну и раскусила. Она оказалась соленой и не оправдала ягодных ожиданий, но оказалась не такой уж и отвратительной. Когда Хана приподняла горячий треугольник, тяжелая тягучая масса сыра хлынула, растягиваясь и норовя сбежать от девушки. Та еле справилась с первым куском, а дальше дело пошло как по маслу. Пицца оказалась сочной и насыщенной, в давно не кормленом желудке раздавались благодарные раскаты грома.

Уна обратилась к сидящему рядом Калле:

– Осталось не так много километров. А что дальше? Будем рыскать по всей Венеции или у нас есть какой-то план?

– Есть план, но проблема в том, что только какой-то, – Калле, научившись на ошибках, попивал теперь домашний лимонад. – Ничего конкретного. Я знаю лишь область обитания людей, которых мы ищем, но сам никогда там раньше не бывал.

– А кого мы ищем? – прошелестела Линн.

– Тех, кто придумал настрадавшихся в войнах людей прятать от всей внешней жизни.

– А причем тут Тахиярви? Разве он – не обычный город, как те, что мы проезжаем каждый день? – встрепенулась Хана.

– Нет, милая. Это только кажется, что боятся только зарывшиеся под землю бледные кроты. Но прошлое потрепало самых разных людей. Они ломаются или просто надрываются, какими бы неуязвимыми не казались. Все имеют право на слабину. А Тахиярви – такое же убежище для отчаявшихся, но не настолько, чтоб света не видеть.

Губы Кьярваля растянулись тонкой натянутой ниточкой, сшивавшей рот, чтобы не взорваться. Несмотря на неотесанные формулировки брата, он говорил правду. Страхи – нормальное явление, пока не становятся идолами для поклонения и не начинают мешать жить. Что произошло не только с нежными слепыми кротиками, чуравшимися полноты жизни, считавшими ее избыточной, но и с бравыми внешне тахиярвцами.

– У меня есть карта города и обведенная на ней улица. Остальное увидите собственными глазами, и я вместе с вами.

– Уже вижу, как три подростка да три состарившихся подростка в пух и прах разнесут организацию, существовавшую поколениями, – все же высказался Кьярваль.

– Дело не в том, чтобы вносить смуту в существующий давно налаженный механизм. А хотя бы в том, чтобы найти Ансгарда. Узнать правдивую историю событий, приведших к тому образу жизни, который мы сейчас имеем. Что-то сдвинуло нас с мертвой точки, заставило выдвинуться в путь, что и отличает нас от предыдущих поколений. Задаться вопросами, которыми раньше никто не задавался – это уже огромный шаг и о многом говорит.

Повисла напряженная тишина, слишком противоречащие друг другу мысли исходили от друзей и сталкивались в воздухе. Гром, все это время лежавший под столом без единого звука, несмотря на чарующие запахи пицц, вдруг задвигался и попятился задом, который пролез аккурат между ножками стула. Почувствовав, как что-то сдавливает его бока, без возможности оглянутся и посмотреть из-за широкой шеи, пес засуетился и ускорился, панически выпучив глаза и поскуливая, из-за чего стул только укрепился на его спине. Компания, а также люди, сидящие за соседними столиками, захохотали, а Калле кинулся на помощь метущемуся псу, грозящему в ближайшие секунды сбить стол поблизости. Гром держал на него четкий курс, указывая хвостом и продолжая пятиться и судорожно вилять боками, пытаясь сбросить противника.

Калле добежал до собаки, схватился за спинку стула и потянул вверх, так что в следующем паническом движении Гром высвободился из коварных плетеных лап. Когда он увидел, кто так нагло напал на него, пес тут же отвернулся и притворился, будто ничего не произошло.

Линн и Кьярваль прикрывали рот рукой, а Уна и Хана держались за животы. Безудержный смех видевших происшествие заразил половину посетителей кафе. Оттого, что никто не мог остановиться, смотря на остальных, в воздухе повисло ощущение сумасшедшинки, которое улавливал каждый, но был не в силах прекратить смех.

Когда силы иссякли, гости кафе почувствовали между собой стремительное сближение, на которое в обычных условиях может утечь очень долгое время. Встречаясь глазами, они будто без слов понимали друг друга и как бы слегка кивали, но только взглядом, без движения головой. Ничто так быстро не налаживало связь между незнакомыми людьми, как общий искренний смех.

А друзья уплели оставшуюся пиццу, после чего и в желудках, и в сосудах разлилось тепло. Тепло именно спазмирующее, противоположное умиротворению. По вечерам за разговором, или же по утрам во время сонного и безмолвного седлания коней ребята чувствовали нечто подобное. Каждый раз казалось, что вот теперь-то они по-настоящему знакомы, вот теперь-то действительно близки и могут доверять друг другу. Хотя после каждой совместной перипетии казалось: куда уж ближе. Тем не менее, всякий раз они чувствовали как будто новый уровень, и тогда прошлый начинал видеться очень поверхностным. Неужели так может длиться бесконечно? Неужели возможно узнавать и сближаться до конца жизни?

Сегодня этот вопрос висел особенно остро, ибо друзья вскарабкались на самую высокую ступеньку на пути к совершенному пониманию и доверию. Имела ли эта лестница последнюю ступень, где встречают аплодисментами и конфетти, или же она ведет в небо и дальше, в космос? И происшествие с Громом, и потеря коня, и срыв воздушного как перышко темперамента Марса объединили путников. Но вместе с тем и дали понять, какое разнообразие проверок может подкидывать судьба, когда дерзишь думать, что изучил людей, находящихся рядом, вдоль и поперек.

Кажется, время уже миновало полночь, а посетители террас и не думали расходиться, пчелиное гудение только крепчало от ночного раскрепощения. А вот компания с необъятным сенбернаром, занявшая столик у дороги, со скрипом отодвигала стулья. Путники скапливалась в одном месте в ожидании остальных, будто большая капля жидкости, притягивающая отставшие маленькие капельки и сливаясь в увеличивающееся пятно. Вобрав в себя всех членов похода, капля потекла к апартаментам.

Глава 27

Наутро Марс обнаружил себя телепортированным из лужи у входной двери в кровать на втором этаже апартаментов. Долетали дуновения трудившегося потолочного вентилятора, что облегчило пробуждение в душном помещении. Хотя здесь и пахло плесенью и недоставало света, бросался в глаза совсем иной вкус, с которым была обставлены помещения. Высокий потолок, повсеместные вентиляторы, прикрытые ставни на узких длинных окнах, дававших иллюзию, что и снаружи сейчас не выжигающее солнце, а влажная прохлада и приглушенный мягкий свет. Оформление в черно-белых оттенках и обилие растений добавляло тенистости. Все здесь говорило о дичайшей небрежности и вместе с тем отменном устоявшемся вкусе. Спустившись на первый этаж по кованой изящной лестнице, мальчик нашел друзей, окруживших стол и балансирующих в разных позах на табуретах. Царила договоренность говорить шепотом.

Ожидаемых Марсом возгласов и насмешек не последовало, и он сел, подвернув ноги, на свободное место.

– Аззерра недавно принесла нам завтрак, – известила Уна и поставила перед юношей тарелку с кусочком жареного хлеба и ломтиком ветчины, а также крохотную кофейную чашечку.

– Хорошо. И где же он? – с набитым хлебом ртом спросил Марс.

– Итальянцы делают акцент на ужине. А завтрак они проповедуют легкий, эспрессо и выпечка.

– Прекрасно, чтобы изойтись слюной уже к десяти утра и упасть с коня.

– Привыкнешь, – растянул Калле слово на втором слоге и ехидно улыбнулся.

Компания и правда изумилась перекусу, принесенному Аззеррой. Но все успели выразить недовольство еще до прихода Марса. Ведь в Германии и Австрии они привыкли к роскошным изобильным завтракам в виде омлетов, жареных сосисок, овощей и какао. Весь оставшийся день они могли питаться впечатлениями от меняющейся на глазах природы и экзотическим воздухом.

– Кстати, заходили Амато и Тина, хотели поговорить с тобой по поводу рассказа, но ты не реагировал на мой голос. Так что они ушли, но оставили для тебя экземпляр книжки, – известила Уна.

– Так что же вы молчали! – воскликнул Марс и схватился за голову от громкости своего же голоса.

Девушка отдала ему книгу, занятую одним рассказом, напоминавшую по объему сводку новостей, но в твердой обложке. Каракули Марса были переведены в строгий шрифт печатной машинки, из-за чего написанное воспринималось совсем иначе, казалось чужим. Руки у мальчика дрожали, утро давило своей странностью. Все вели себя совершенно обыкновенно, будто бы ничего не произошло. Но для Марса вчерашний вечер и сегодняшнее утро были пока непонятно, самыми ли счастливыми, но определенно самими значимыми за всю жизнь. И почему эти люди так невозмутимо допивают кофе? Из-за ноющего после перца горла и легкой лихорадки ощущения усиливались, драматизировались. Расцветшего было мальчика опустошило. Он так привык разделять настроение окружающих, что и теперь пробовал внушить себе, что это обычное утро. Но обмануть себя не получалось. Почему в единственный день, когда понимание так нужно Марсу, никто не способен разделить его чувства?

Но опустошение его настигло в связи с реакцией друзей только отчасти. Ведь о том, что случилось, он не мог помыслить и в самых смелых мечтах. Но теперь не чувствовал счастья, возложенного им на произошедшее событие. Куда более счастливым он ощущал себя, когда забывался в мире, описываемом на бумаге. Тонул в нем с головой, даже не задумываясь о счастье. Выходит, важнее процесс, а не награда? Быть может, это и движет людьми, не способными довольствоваться своими победами, ставить все более высокие цели, а по достижении продолжать чувствовать себя несчастными? Ведь в процессе их достижения они так заняты, что забывают рефлексировать, сокрушаясь о недостижимом счастье. Так увлечены процессом, а потом забывают, что именно в этом погружении оно и было максимальным. А награда в виде достигнутой цели, осуществленной мечты – приятный бонус от жизни за то, что были так увлечены, сконцентрированы и счастливы в попытках прыгнуть выше головы.

Хана заметила смятение на лице друга. Все незаметно переглянулись.

– Что ж, пора одевать лошадей в дорогу, – так всегда говорил Калле о седлании и подготовке.

После выхода в утреннюю свежесть Марсу полегчало. Он понял, что отчасти его негодование обусловлено недомоганием, а выйдя в мягкий холодок, обещавший жаркий день, мальчик остыл и подумал, что никто не обязан подстраиваться под его настроение и ловить его волну, это его особенность и выбор.

По мере приближения к Италии время рассвета становилось его любимым. Южное утро очаровывало мальчика с каждым днем все крепче. Витал холодок, поющий голосами разношерстных птиц. Воздух, несмотря на свежесть, выстуженный куда-то в верхние слои атмосферы за ночь жар, оставался в основе своей прогретым, ассоциирующимся со свободой и предвкушением нового дня, а не кутанием в свитера и мечтами о возвращении в кровать во время выполнения утренних дел по хозяйству, как это было дома. После того, как Марс вышел и вдохнул целебного воздуха, в голове его прояснилось, после чего он пообещал себе не тратить это ценное время на сон, а выходить в утро вооруженным бумагой и пером.

За домом Аззерры оказался небольшой огородик, по центру которого к конюшне вела тоненькая тропинка между грядок. Из-за компактности территории посадки располагались очень концентрировано, проходы между островками грядок вмещали только одну стопу по ширине. Твоя вина, если не умеешь держать равновесие. Здесь теснились овощи, а посреди них вырастали фруктовые деревья и ягодные кусты. Сорняки поднимались выше культурных молоденьких ростков. По-видимому, Аззерра не мешала устанавливающейся экосистеме и позволяла растениям самим разбираться в межвидовых отношениях. Груши и яблони усыпали белые и нежно-розовые цветы, что придавало заднему двору царственный, торжественный вид, а от аромата шла кругом голова.

Друзья занялись чисткой лошадей, выводя их по очереди из маленькой конюшни, не позволявшей это делать внутри, на полянку, вмещавшую только одно животное. Марс счистил пыль с бархатно-вороного Бранда первым, поковырялся в копытах, освободив от высохшей за ночь грязи, и ушел вглубь огорода. Уход за каждой лошадью по отдельности выльется в немалый отрезок времени. Под самой старшей, раскидистой яблоней он нашел клочок земли, не занятый никакими посадками, и уселся там с обрывком бумаги и простым карандашом. Это место показалось лучшим для вдохновения, настигшего юношу не в его удобной, обустроенной норе с чернильницей и целым ассортиментом перьев.

Несмотря на то, что он оказался в идеальном климате, и желудок сводило от желания начать выводить символы, имеющие для него одного смысл, творилось здесь чуть хуже. В своей берлоге он привык почти всегда заниматься одним и тем же, а потому со спуском в убежище живо начинал ощущать землистый запах, стены там пропитались его фантазиями, и теперь с приходом Марса уже сами навеивали ему мысли и слова. Все, оказывающееся в поле зрения, было уже родным и засмотренным, а потому не будоражило взор, оставляя равнодушным и заставляя смотреть в себя. Загорались краски, которых не перенесешь напрямую из внешнего мира, они разводятся и достигают нужной концентрации только внутри.

А потому опутанному пьянящими запахами и звуками Марсу потребовалось время, чтобы перенести себя на нужную частоту. Не смотреть с восторгом каждые несколько секунд на усыпанные утонченными хрупкими бутонами ветви и не щуриться от мягкого солнца, глупо улыбаясь. Со временем богатство давивших впечатлений, накопленных за время путешествия и жаждавших излиться взяло верх, и Марс нырнул в собственный омут. Когда Хана пришла сказать, что лошади готовы, юноша внутренне застонал. В необходимости жить реальную жизнь он убрал бумагу и карандаш в сумку и вышел из шалаша, устроенного деревом в виде нижних ветвей, опущенных под тяжестью цветов почти до земли. После долгожданного занятия от первоначальной тяжести неразделенного друзьями чувства и пустоты, оставленной непосильной радостью, не осталось и следа.

Одно из последних утр в дороге сменялось днем, солнце распалялось, пуская в ход все более агрессивные лучи. Кьярваля одолевала нарастающая тревога. Он наблюдал, как по мере летнего потепления, а также дороги на юг спутники каждый день одеты все легче, к полудню снимая прямо на ходу остававшуюся верхнюю одежду. Включая даже Хану и Линн. Ученый же, наоборот, утеплялся, сегодня он надел на себя всю имевшуюся одежду. Солнце бесполезно светило, будучи не в силах добраться до мышц, омываемых кровью с леденящей примесью полурыб. Дрожь брала начало от внутренних органов с тех пор, как он упал в болото. К вечеру холод цепями стискивал все тело и Кьярваль пытался разбить озноб той же водкой с перцем, что заказывал брат, хотя и ненавидел такого рода напитки. Но кровь не могла согреть тело изнутри, а ничто внешнее не помогало. Только редкие взгляды на Уну почему-то внушали обнадеживающее тепло, то, что важнее физического. Ее спокойный вид заставлял увериться в том, что все будет в порядке.

Кьярваль как мог скрывал от остальных свою приобретенную особенность, из-за чего тревога только росла. Ведь никто не мог заверить его, что они справятся вместе. Вовсе не мнительность или жалость к себе заставляла ученого молчать. Он получил дозу крови полурыб в обмен на зрелище проросшего водорослями отца Марса. И теперь боялся, что усиливающееся преобладание их жидкостей в его теле символизирует не самые утешительные новости. Ведь полурыбы не известили его об ограниченном времени исполнения их договора. И озноб Кьярваля казался предательски очевидным предвестником несчастья.

Теперь же его пальцы стали неметь, в связи с чем его конь иногда терял нить диалога со всадником и выходил из-под контроля. Напрасно пытаясь растереть теряющие чувствительность шершавые конечности, Кьярваль принял решение рассказать брату о происходивших в нем изменениях, взяв обещание не растрепать остальным.

А Марс сегодня был виновником торжества, хотя, кажется, и сам этого не подозревал. На пути к следующему месту ночлега вдали маячило место, избранное Калле сюрпризом для юного друга. Там обитали известные виртуозы в изготовлении карамельных фигур. Подобно своим венецианским коллегам, ваяющим статуэтки из муранского стекла, он не заливали тягучую массу в формы, а скручивали движениями рук при помощи специальных палочек. Одно это зрелище обещало привести в восторг сладкоежку Марса, а кроме того, что может стать лучшим обозначением знаменательного дня, чем глюкозная кома?

Именно поэтому за завтраком друзья хранили невозмутимый вид. А делать это было куда сложнее с Марсом, чем с кем-либо. Они не могли себе позволить заговорщически переглядываться, пока юноша опускает глаза. Без сомнений он сразу почувствовал бы подвох. Наоборот, старались даже мысли о предстоящем событии гнать прочь.

Марс периодически поглядывал на Кьярваля. Все же как бы ученый ни старался, его суетливые в попытках согреться движения сложно было пропустить. Но юноша из деликатности не обращался к нему, так как предположил, что наступила более острая фаза привыкания к надземному климату.

Так что сегодня дорога отпечатывалась странными сомнениями и смутными предчувствиями, ибо все что-то скрывали друг от друга. Диалоги не клеились.

Наконец, незадолго до полудня, вдали показался особняк. Пыльно-розового цвета, скромный, с белыми рамами вокруг окон и обилием труб на крыше, две из которых дымились. Один из углов смягчала пухлая башня, шпиль которой плавно сужался и уходил в небо острым пиком. Бросался в глаза второй этаж, стену которого составляли четыре широких витражных окна, разделенные лишь тонкими вертикальными полосками сплошного материала.

Каждый по очереди проехался рядом с Марсом и сообщил то, что считал нужным, поздравив с находкой своего анонимного послания в виде книги. Юноша поразился тому, как из-за купания в жалости к себе мог пропустить авантюрно бьющиеся сердца своих спутников. Ему бы ничего не стоило почуять их радостное возбуждение, но это и к лучшему, ведь он смог почувствовать себя самым обычным подростком, способным испытать удивление.

По прибытии к особняку на крыльце их уже встречал мужчина, явно молодых лет, в переднике и колпаке. Он лучезарно улыбался, и ровные зубы на фоне смуглой кожи казались молочно-белыми, под цвет головного убора. Его маленькие темно-зеленые глаза бросали любопытные лучи, с любопытством, но бегло сканируя шумных гостей. Когда те оказались на земле, он спустился с крыльца.

– Приветствую в Колыбели карамели. Меня зовут Фабио. Вы целенаправленно к нам или заглянули на огонек?

– Именно к вам. Слава об Эдвиже и ее мастерстве блуждает далеко за пределами Италии. Она внутри?

– Как всегда у жерла печи. Пожалуйте за мной.

Друзья оставили лошадей пастись на лужайке вокруг дома. Гром занял мягкий коврик на крыльце, а друзья вместе с Фабио скрылись в доме. Внутри господствовала жара еще более давящая, чем полуденный зной снаружи. Компания тяжело задышала, и только Кьярваль расплылся в улыбке от наслаждения и облегчения, расстегнув пару пуговиц плаща. В нос ударил пестрый запах жженого сахара и специфические оттенки травяных ароматов. Прихожая отсутствовала, первый этаж представлял собой большой круглый зал, по периметру которого множились двери в небольшие помещения. Глаза застилала едва заметная дымная пелена. Из комнаты в комнату периодически перемещались мужчины и женщины, некоторые из которых ласково улыбались гостям, а другие оставляли без внимания.

– Здесь комнаты подмастерьев Эдвиже, – внес Фабио хоть какую-то ясность в застеленный дымом хаос. – И я один из них. На первом этаже наши спальни и комната учительницы. А на втором, для практичности, расположены две крупные мастерские. Из печей в них дым почти сразу попадает наружу. Вы видите остаточные явления, проникающие через жерло и заслонку, если бы печи находились здесь, внизу, мы с вами бы и вовсе не видели друг друга из-за дыма. А тяжелый вес чугуна поддерживается колоннами, – и сопровождающий их мужчина указал на три массивных столпа, полярно располагавшиеся в центре зала. Образуя треугольник, их соединяли шелковые ширмы, расшитые растениями. – За полотнами сидят художницы и расписывают упаковки для готовых статуэток. Их расположение только кажется безнадежным, над головой у них расположено окно в небо, высасывающее смрад со всего этажа. А две мастерские над нами аккурат разделены пополам этим пространством и друг с другом не соединяются, чтобы жар печей не растопил наше сокровище, которые вы откроете для себя в течение нескольких следующих минут.

Проводник по карамельной вселенной указал на две симметричные винтовые лестницы у противоположных концов зала.

– Левая ведет в горячую часть дома с мастерской и почти круглосуточно разведенным в печах огнем. А мы двигаемся к той, что справа. Сразу по приходу советую сощурить глаза, в них ударит непривычно яркий свет.

– Ничего не напоминает? – шепнула Хана на ухо Линн. Та почти улыбнулась.

Компания вошла в ту самую башню, по всей окружности выложенную витражом. От яркости и переплетений разноцветных теней захватило дух. Только одна их четырех частей витража имела осмысляемое изображение, на котором сияла древняя богиня с факелом в руке. Но от обилия оттенков резало глаз и оно, так как даже монолитные предметы на изображении состояли из маленьких кусочков разнообразных оттенков своего цвета. Так небо позади девы состояло из десятка вариантов голубого, мешающихся в один глубокий, объемный фон. Пламя на факеле переливалось золотистыми и ярко-красными стеклышками. Только белое одеяние богини состояло из трех крупных фрагментов, глядя на тонкое сияние которых взгляд мог отдохнуть. Остальные же три окна представляли собой хаотично разбросанные цветные дольки с преобладанием зеленых и розовых тонов.

Если разноцветные тени нижней части витражей падали на пол, наслаиваясь друг на друга, то верхние не доставали до него и конфликтовали прямо в воздухе. Немыслимая красота и обилие ярких пятен восхищали, но уже в течение нескольких минут вызвали головную боль.

– Но мы не звались бы карамельной мастерской, если бы витражи изготавливались из стекла, – продолжил Фабио, – как вы можете догадаться, они также сделаны из сахара.

Друзья в ошеломлении стали новыми глазами оглядываться и рассматривать карамельные стекла, и только Кьярваль остался спокойным.

– Но как же они не тают от полуденного солнца? – брызнул он скепсисом.

– В летнем дне есть всего три часа, температура которых несет в себе угрозу растапливания карамели. В это время подмастерья каждые двадцать минут по очереди опрыскивают витражи снаружи ледяной взвесью, которая хранится в специальной холодильной камере. Это позволяет сохранять их целостность.

И Фабио приоткрыл маленькую дверцу, являвшуюся частью одного из карамельных стекол, Кьярваль высунулся. У подножья витражей по окружности башни были закреплены доски, соединяющиеся в многоконечную звезд. Они образовывали как бы наружную площадку. Узкие, но человека с хорошо развитым чувством баланса и без страха высоты вмещали. Кьярваль вернул туловище в помещение башни и побежденно покивал.

Но когда их сопровождающий велел следовать на выход, Кьярваль намеренно-случайно оказался последним в образовавшейся цепочке. Как только Марс скрылся за дверью, ученый прильнул к витражу и лизнул ближайшую оранжевую дольку. Вкусовые рецепторы окатило сладкой слюной с апельсиновым вкусом. Кьярваль сдался и вышел за остальными.

– Надеюсь, вы выбрали подол одеяния Юноны? – невозмутимо поинтересовался Фабио. – Он пользуется наибольшей популярностью у недоверчивых гостей, и для восстановления мы всегда храним небольшую емкость с белой карамелью в растопленном виде. Но вы можете не переживать, это обычное дело.

Кьярваля кольнул стыд. Ученый пребывал в уверенности, что Фабио увлечен рассказыванием и ничего не заметит.

– О нет, я выбрал апельсиновую, – выдавил он.

Калле похлопал брата по плечу.

Компания зашла в «холодную» половину второго этажа. Здесь несколько юношей и девушек вырезали подробности карамельных фигурок, делая их детальными и реалистичными. Отдельные пряди на хвостах лошадей, носы, глаза, раскрашивали одежду на крохотных сахарных человечках. В помещении стоял скрежет и царапанье лезвий о затвердевшую карамель. Безликие сладкие существа выходили из-под рук подмастерьев почти живыми. Доводились до блеска прозрачные миниатюрные конусы с заключенными в них яблоневыми бутонами.

Марс и Кьярваль подошли к девочке, на вид лет тринадцати, чья организация работы коренным образом отличалась от остальных. Острые плечи проступали через белую хлопковую ткань платья. Друзья, не сговариваясь, наблюдали за ней около минуты, и со спины оба заключили, что мастерица замерла в одном положении, не разглядеть даже дыхательных движений. Сидела она, устремив глаза вниз, перед крупной, зафиксированной на вертикальной стойке, лупой. Подойдя ближе, они заметили, что девочка одной рукой ежесекундно совершает короткие движения, прикасаясь маленькой кисточкой из одной-двух шерстинок к кусочку сахара, зажатому пинцетом в другой руке. Над глазами, скрывая брови, нависал картонный козырек.

Лапки пинцета почти полностью скрывали странную крошку сахара размером с четверть ногтя мизинца. Но заглянув девочке через плечо и увидев увеличенное раза в три изображение в лупе, Кьярваль обомлел. Девочка перышко за перышком давала идентичность микроскопическому снегирю. Справа от нее лежали четыре раскрашенные фигурки в корзинке, выложенной ватой, а рядом – ходовая лупа с ручкой. Забыв спросить разрешения, Кьярваль приблизил оптический увеличитель к ярким точкам в корзине. На белых облачках ваты покоились три цапли на тонких сахарных ногах, упиравшихся в соломенные гнезда и одному богу известно как не ломавшихся. Обособленно от них чернела ворона с расправленными крыльями, прорисованными глазами, клювом, острыми коготками на лапах.

Кьярваль чуть сдвинулся в сторону, продолжая держать лупу. Когда мальчик рассмотрел результат ювелирной работы, Кьярваль от избытка чувств осел на колени прямо на пол, рядом с креслом девочки. Та до сего момента будто и не замечала посторонних движений и шорохов под рукой, но через несколько секунд она опустила пинцет и кисточку. Это действие сопроводило заметное углубление ее дыхания, грудная клетка худенького ангела заходила вверх-вниз. Первым делом она отвернулась от скопившейся позади Марса и Кьярваля всей остальной компании. На затылке ее колыхнулся тонкий длинный хвост темно-русых волос, выступившие во время работы крупные вены на шее вернулись в отведенные им места.

Девочка сделала глоток воды из граненого стакана с болтавшимся на дне ломтем лимона. А после провела по усеянному капельками лбу кусочком ткани и сняла козырек, потемневший от влаги на прилежащей к коже области. В помещении, продуваемом сквозняками, совсем не было жарко. Но Кьярваль совершенно забыл о примеси крови полурыб в своих артериях и мучительном ознобе. Наконец, она развернулась с приветливой улыбкой, и глазам девочки предстало комичное зрелище: шесть пар загипнотизировано смотрящих на нее глаз. Но художница не рассмеялась.

– Добро пожаловать! Мое имя – Джун, – и ко всем по очереди обратилась с протянутой ладонью. Рукопожатие ее оказалось очень крепким, хотя все путники почувствовали каждую косточку обтянутой кожей кисти.

Друзья поприветствовали Джун и представились.

– А вы тоже подмастерье Эдвиже? – поинтересовалась Уна.

– Не совсем, хотя периодически стараюсь поучиться у нее, она для меня кумир в не меньшей степени, чем для своих последователей. Но мой цех не менее горяч, несмотря на отсутствие огня поблизости.

– А почему вы орудовали кисточкой с постоянными паузами? – лицо Линн впервые за последнее время расправилось и засияло.

– Загвоздка в моей работе заключается в сердце. Из-за своего телосложения я слышу его биение куда отчетливее, чем другие люди. В детстве я стала разрисовывать сахарные статуэтки, не такие маленькие, как эти, но тогда они были для меня пределом возможностей. А когда цель для кисточки очень мелкая, сердцебиение начинает заметно сотрясать все тело, мешая попасть в намеченную точку. В этот момент ты знакомишься со своим пульсом, и он больше не уходит. В обыденной жизни нам не нужно совершать движения с точностью до одной десятой миллиметра, а потому сердечные колебания остаются незаметным сопровождением всех действий. Я же поначалу приходила в бешенство от клякс, топя неудавшихся зверей в кипящем чае. А после заметила, что если делать мазки в паузы между ударами, задается четкий ритм работы, благодаря чему ошибки минимизируются. Перья, выведенные таким способом, получаются особенно реалистичными, именно поэтому я и стала специализироваться на птицах. Разнообразие их форм и окрасов не дает заскучать и расслабиться. А привыкнув к постоянному «музыкальному» сопровождению, научилась спать на животе, что раньше не давалось из-за бьющего в простынь бугорка. Так и обернула главную головную боль себе на пользу.

Джун закончила, но компания продолжала молчать.

– Ах, наверное, я увлеклась, но об этом деле могу говорить бесконечно, – смутилась девочка, приложив подушечки длинных пальцев на круглые щеки.

– Нет, нет, мы просто растерялись. Никогда не встречал подобной тонкой работы, – заверил ее Кьярваль.

– Во сколько лет вы начали этим заниматься? – Хана присела на полу рядом с Кьярвалем.

– Сложно сказать, мой процесс обучения тек очень постепенно. К таким миниатюрам я пришла около года назад. Впервые отец подарил мне выструганного им зайца размером с голову в четыре года, и я размалевала его двумя цветами краски, оставшейся после освежения дома. После дорогой родитель сказал, что я так увлеченно, с высунутым чуть не до земли языком вырисовывала фигурку, что он стал регулярно изготавливать для меня новых животных. Те монстры музейной важности с потекшими до кончиков лап черными глазами до сих пор стоят на каминной полке, настояли родители. Лучше ночью не спускаться на первый этаж, – Джун с улыбкой закатила глаза, а слушатели рассмеялись. Она была такой плавной, такой кошачьей, в совершенстве владеющей каждой клеточкой тела. – После отец стал выпиливать все более мелкие фигуры. Сложность возрастала синхронно с умением, благодаря чему во мне теплился постоянный азарт. А затем я познакомилась с Эдвиже и ее домом сахарных чудес. Выяснилось, что расписывать карамельные фигуры куда сложнее, чем деревянные, зато результат выходит не в пример интереснее. Учитывая нынешние масштабы, для меня это занятие до сих пор постоянный вызов, то глаза оплывут, то сольются перья. Так что если вы позволите, я продолжу.

– Большое спасибо за рассказ, – улыбнулся Марс. Он как никто понял Джун. И не из-за своей способности, а благодаря неочевидному сходству в их занятиях.

Кьярваль часто и нервно поглядывал на Уну. Девушка сначала задумчиво слушала Джун, а затем не могла боковым зрением не заметить мечущих в нее искры взглядов ученого. Нужные слова пришли к нему неожиданно, в самый неудобный момент, как это всегда и бывает. Уже после выхода из волшебного дома, в пути, отстав от остальных, он поведает ей свои мысли. Когда самая прекрасная девушка, встречавшаяся ему в жизни, вывернула душу, поделившись сокровенной болью, он не смог сказать того, что хотел. От этого Кьярваля разрывала досада и злость на самого себя. Наконец же то, что понял интуитивно, он смог облечь в слова. Ученый импульсивно говорил о том, что пока все люди не станут как Джун, как Марс, как существенная часть населения планеты, имеющая страсть, многими человеческими сердцами так и будет управлять беспричинная ненависть и раздражение.

Побочным продуктом того, что мы поглощаем пищу и впитываем окружающий мир, является огромное количество энергии. В человеческой природе заложено рвение за горизонт, в океанские глубины, к звездам. Или же вовнутрь себя, задаваясь неизученными ранее вопросами, испытывая и совершенствуя физические возможности. И пока каждый не научится забывать себя, забывать течение времени, гонясь за тем, что выше его персоны, его ждет проклятие бесконечной, избыточной рефлексии, экзистенциальных пропастей. А так как мы существа социальные, душа всегда будет тянуться к тем, кто познал эту облегчающую жизнь истину. И ленивому мозгу легче предаться зависти или обесцениванию, чем искать то, что превратит часы в секунды и окажет благотворное влияние на окружающий мир. А потому тетушки, которым Уна никак не могла угодить – лишь тупиковая ветка, так как больше всего своей ненавистью они уничтожают самих себя, а не тех, на кого она направлена. Ранимые люди, подвергающиеся давлению, в большинстве могут оградить себя от бессмысленного осуждения, сбежать, обратиться за поддержкой к близким. Живущие же чужой жизнью навсегда остаются с наполняющими их внутри червями, выедающими всё на пути и оставляющими сосущую пустоту, которую нечем заполнить. Или до тех пор, пока не находят свой смысл, поглощающий всё внимание и наполняющий удовлетворением и спокойствием.

В будущем откровение Кьярваля Уна и ехавшая вместе с ней Линн выслушали, не перебивая, и, отламывая по удобному к усвоению кусочку, обдумывали.

А пока Фабио повел компанию вниз по винту ступенек, и Кьярваль, заметив вопросительные взгляды Уны, заставил себя выдохнуть и запереть озарение до более удобного момента.

Теперь ребята заглянули в комнату, образованную шелковыми ширмами. Здесь также трудились молодые мужчины и женщины. Одни вырезали и складывали небольшие кубические коробочки, а другие быстрыми сочными мазками покрывали их узорами. Не все выглядели аккуратными, но каждая – яркой и радующей глаз.

– Здесь у нас, подмастерий, своеобразный отрыв и отдых от горячего этапа со строгими технологиями и необходимостью соблюдать точность до градуса, до миллиметра. Роспись никак не ограничена ни по времени, ни по содержанию и представляет собой полет фантазии подмастерья.

Одну из коробок, разрисовываемую мужчиной, покрывало опоясывающее все четыре грани море, на одной из которых в него стрелой неслась чайка. Дно покрывали кораллы и рыбки, а на верхней грани клубились тучи. Вторая упаковка в поле зрения была исписана пожеланиями на итальянском, а третью, находившаяся в ручонках совсем маленького мальчика, по-видимому, подмастерья подмастерья, заполонили комичные маленькие овечки.

Над головой трудившихся открывалась дыра в голубизну южного неба, благодаря чему кожу ласкали еле достающие до тружеников остатки сквозняка, а по ткани ширмы пробегали регулярные волны.

Фабио велел следовать за ним и стал подниматься по второй лестнице, в самую сердцевину особняка, не топографическую, но смысловую.

Здесь привыкших к теплому климату дома обдало новой волной жара. Температура в помещении приближалась к пятидесяти градусам по Цельсию. Маленькая женщина в фартуке, перчатках и шапочке бойкими энергичными движениями орудовала громоздкими инструментами. Тут ей помогало всего два человека. В одной руке она держала длинный шип с брусом карамели, норовящей притянуться к полу. Но мастерица вовремя прокручивала ее вокруг своей оси, заставляя свисавшие пласты равномерно растекаться по всей поверхности. Когда сахарный брус начал застывать, она взяла пинцет и стала вытягивать из него тонкие полосочки. Одна пара, вторая. Выщипы приобрели вид полусогнутых лошадиных ног. Эдвиже работала быстро, не давая липкой карамели пристать к пинцету. После она сжала между лапок пинцета переднюю часть бруса, в результате чего образовалась шея. Мелкими движениями, выщипами и тычками, придала торчавшему вперед безликому бугорку вид головы и морды. Сзади вытянула широкие, пышные пряди хвоста, нарочно удлинив последнюю. После Эдвиже маленьким топориком обрубила выделяющуюся прядь, соединенную с шипом, уравняв ее с остальными.

Каждый взмах ее руки, сжатие пинцета были настолько быстрыми, выверенными, что глаза едва успевали следить за автоматичными движениями. Работа Эдвиже сильно отличалась от аккуратной, поступательной деятельности Джун в пульсовых паузах. Мастерица не могла себе позволить терять ни единой доли секунды, слишком быстро застывала сладкая масса. Привыкнув сочетать высокую температуру с интенсивной работой, после окончания ей не пришлось даже промакивать лоб. Глянув на друзей, она продержалась взглядом не более половины секунды и, коротко кивнув, вернула его к работе. Друзья приветствовали Эдвиже, не экономя времени.

После Фабио рассказал, что женщина всегда немногословна с посторонними наблюдателями, к заглядывающим на карамельный огонек она всегда остается равнодушной. Эдвиже понимала, что прятать такое чудо от людей – откровенная глупость, а потому переложила ответственность вести светскую беседу с гостями на голодных до общения и новых лиц подмастерьев, чтобы она могла сосредоточиться на деле. Ей помогали одновременно только два подмастерья, чтобы не создавать толпу и ничто не мешало свободной комфортной работе. Каждые два часа подмастерья сменяли друг друга, уходили выжатые и счастливые, а заходили остывшие и полные энтузиазма. А восторженных ахающих посетителей Эдвиже научилась не замечать. Подмастерья с удовольствием оставались бы и на более длительное время, зараженные энергией и мастерством Эдвиже, но она настояла, так как видела, что руки их слабеют с каждой минутой под воздействием жары. К тому же, благодаря быстрой смене она могла обеспечить обучением всех взятых подмастерьев.

Фабио говорил об Эдвиже долго, читалось почтительное отношение учеников к ней. Не преминул он рассказать и о том, что во время совместного ужина в гостиной женщина богата на смех и легкие разговоры, и поддерживает с учениками непринужденные отношения, не нуждаясь в изображении властного тирана. Но если она будет рассыпаться в любезностях и разговорах во время работы, дело пойдет прахом.

Серьезная, угрюмая с виду Эдвиже, каждый день совершала действия, которые для нее были любимыми, созвучными, вдоль и поперек знакомыми, а для остальных – диковинным прикладным волшебством.

Разделавшись с лошадью, она обратилась к печи с чаном, в котором находилась поддерживаемая в жидком состоянии карамель. При помощи шипа и шпателя она набрала необходимое количество съедобного материала и прокручивала острие в ожидании начала застывания. Затем опустила шпатель и уже знакомым пинцетом вытянула крохотные лапки, круглый хвост, а затем длинные заячьи уши. Тряхнула рукой, сбросив напряжение сильных движений, требуемых сопротивляющейся, почти застывшей карамелью. И уже легким запястьем обозначила нос и глаза. Взяв иглу, прорисовала зрачки и ноздри. После этих невесомых движений, в руке мастерицы вновь оказался топор, и она обрубила удлиненную, выделявшуюся заднюю лапу, соединенную с шипом. Для опиливания взяла небольшой дисковидный пласт наждачной бумаги и сформировала очаровательную закругленную лапку.

Уну обдавало волнами энергии Эдвиже, а Кьярваля – волнами жара из печей. Тем временем мастерица опустила липкого прозрачного зайца в сахарную пудру, и тот мгновенно оброс пушистым белым мехом. После чего положила на поднос полуготовые фигуры, ждущие встречи с подмастерьями из прохладной половины второго этажа.

В этот момент одна из девушек-подмастерьев вынула из печи кукольный котелок с расплавленным сахаром, напоминавшим цветочный мед, и, накрыв руки полотном, влила несколько ложек воды. Карамель отреагировала возмущенным оглушительным шипением. Хана и Линн вздрогнули, но подмастерье ничуть не смутилась, а только автоматически закрыла глаза. Сразу после основной волны брызг, она перемешала жгучую злую жидкость, опустила чайную ложку в масло и, черпая на кончике из котелка, наливала карамель в форму с маленькими углублениями в форме птиц, разрисовываемых Джун. Глянув на зрителей и встретив в их глазах понимание, объяснила:

– Микростатуэтки мы изготавливаем в формах, и они только расписываются они вручную. Быстрое застывание карамели не позволяет возиться над мелкими деталями под лупой или микроскопом.

Чтобы компания смогла перевести дыхание и в полный голос поделиться впечатлениями, Фабио вывел притихших друзей на воздух. Балкон представлял собой открытое пространство между горячей и прохладной половинами дома, в середине которого зиял открытый люк от упаковывающей зоны, а по сторонам огражденный перилами. Сюда имели доступ люди из обеих зон этажа, выходили подмастерья прямо через окна.

Марс, Хана и Линн увлеченно болтали, обсуждая кропотливый процесс создания витиеватых сладостей, назвать которые пищей, десертом не поворачивался язык. Все они, увидев съедобных зверьков и человечков, едва ли поверили бы, что они могут изготавливаться вручную, по мере застывания карамели. Оттого, что организмы не привыкли к такому обилию тепла и сахарных запахов, иногда жженых, большинство ребят подташнивало, но недомогание перекрывалось воодушевлением от увиденного.

После того, как компания спустилась, Фабио дал каждому по жестяной кружке воды. «Проклятие, и она теплая» – мелькнуло у Калле. Также сопровождающий юноша вручил им коробочку сладостей и посоветовал открыть через пару дней, когда впечатления улягутся. Обнялись и попрощались.

Выйдя из мастерской, друзья будто перенеслись в другой мир. За дверью бурлила работа, господствовало движение, глаза разбегались. Здесь же еще не унявшееся солнце высвечивало теплотой невозмутимость природы. Нарушало тишину стрекотание насекомых, но оно только задавало ритм мерной самодостаточности природы. Гром прыгнул на плечи невысокому Калле и запечатлел радость на его лице, проведя огромным слюнявым языком вместо валика. Агрессивные, разгоняющие по тенистым укрытиям лучи уже спали, но температура едва ли снизилась хоть на пару градусов.

Друзья поднажали и до следующего места остановки добрались всего за три часа. Уже к семи часам замаячила вилла винодела.Но видимая близость обманывала, и коням оставалось шагать еще час. Ниточки, формировавшиеся между знакомыми, сбитыми в странное путешествие укрепились, поверх их залил металлический сплав и застыл. Проявлялось это тем, что теперь они знали друг друга достаточно близко и не могли наговориться. Кроме того, каждого, и даже хладнокровного Калле, мучила туманность их будущего. Хотя сейчас хладнокровным правильнее было бы назвать его брата. Кьярваль начинал уже привыкать к невозможности согреться, к стынущим органам, отдающим холод коже и покрывающим ее мурашками. Несмотря на битвы внутри каждого отдельного участника похода, всех одновременно убаюкивало и добавляло сил фоновое ощущение безопасности и понимания, которое он находил в окружении пяти остальных членов компании.

Линн было легче отвоевывать свою жизнь и свою реальность у дома, который из спасения превратился в навязчивый кошмар, при малейшем упадке духа лезущий в голову липкими, покрытыми зловонным соком ветвями плюща.

Хана не так огорчалась очередным радостным переживаниям, которые не удалось поймать за хвост и почувствовать, снова и снова они проваливались, словно через дырявое сито, оставляя слегка обеспокоенную, настороженную пустоту. Сомнений добавляла досада от неуловимости спокойствия. После адаптации к поверхности и долгого общения с Марсом, в процессе которого Хана будто бы разложила по полочкам по цветам и прочим характеристикам все слипшиеся и перемешанные сгустки эмоций. Она почувствовала в себе такую дикую бурю, такое желание жизни, скопившееся за годы прежних сырых, одинаковых будней. Такую бешеную энергию, которую ей не удавалось нащупать пока ни в одном из уроженцев подземелья. Но случай с Гисли оторвал ее от крыльев птицы, с которой она собралась взлетать. Птица взмыла одна, а Хана осталась с дырявым ситом вместо души, куда сваливалась вся ее новоявленная жажда жизни.

Уна разрывалась между двумя противоположными пониманиями человеческой природы. Ненависть к бесполезным наседкам-завистникам главенствовала, но робкой лапкой стучалось благородство, не давая делать окончательных выводов и заставляя поглядывать на светлую сторону.

Именно тогда Кьярваль, ее веточка рассудительности и великодушия, приблизился и поделился целым монологом мыслей, пришедших к нему во время наблюдения за Джун. Это стало решающим вектором для ее метущихся из стороны в сторону чувств. Безусловно, основой человеческой природы является тяготение к высокому, только в нем он может достичь счастья. Притом, высокой является не конкретная область деятельности, а именно стремление вглубь в любой сфере. Вглубь в значении не вниз, а наверх. Но любой человек – кривое зеркало, отображающее окружающую его жизнь не напрямую, но косвенно. Он в большей степени социален, чем человечен. И за образец поведения не сможет взять того, с чем никогда так или иначе не сталкивался. А потому, быть может, большинство людей, нападавших на Уну в ее самобытности, испытывали не самое благостное наслаждение. Удовлетворение их напоминало скорее уродливую старуху на костылях, с безобразным свисающим носом и бельмами на глазах. Удовольствие больное, ненастоящее, темное. Родится ли ангел в аду? Возможно. Но один на миллион, скорее в виде бунта, невозможности и дальше умирать в ненависти к себе и окружающим. Но с куда большей вероятностью свет захочет нести с рождения окруженный светом, сделать его ярче, ослепительнее. От нашей зеркальности и восприимчивости нам никуда не деться. Если бы мы не впитывали с такой остервенелостью поведение окружающих, не были бы людьми. Но всегда важно уметь на минуту отстраниться, посмотреть со стороны, свериться со внутренней навигацией.

Все эти мысли ворочались в Уне медленно, тяжело, словно киты, издавая тонны брызг. И каждого из них девушка по одному отправляла к Кьярвалю.

Влюбленные говорили тихонько, почти шепотом, так как на спине у Уны потяжелела голова Линн – девушка уснула, устав от впечатлений в карамельной мастерской. Кьярваль видел, как для устойчивости она обняла Уну, и даже во сне руки сохраняли спасительное напряжение. Мышцы лица же наоборот расслабились, опустились, губы обиженно сложились. Сонное состояние подчеркнуло детское, кукольное обличие его коллеги по Штрудхарту. Какими наивными они были, думая, что дав юной душе дело и изредка спрашивая о состоянии, можно заполнить пустоту, образованную потерей родителей. Теперь девушка с опаской ступала по реальной жизни, постоянно оглядываясь на выдуманную подушку безопасности.

А во время разговоров и метаний молодых людей, они незаметно приблизились к месту назначения. Уже въехав в распахнутые лаконичные ворота, друзья еще около километра двигались по парку на территории виллы. Встав, наконец, на площадке перед парадным входом, друзья поняли, сколько шума и суеты подняли, но затихнув и прислушавшись, не обнаружили никаких звуков, кроме затаившейся тишины в черной пасти входа.

Глава 28

Издалека вилла казалась величественной, богатой. Вблизи обнаружилось, что ее роскошь несомненно бросалась в глаза, но в далеком прошлом. От главного входа с ведущими к нему каменными ступенями раскинулись по сторонам два симметричных двухэтажных крыла. Краска ободралась, вместе с последним слоем обвалился и предыдущий, и тот, что под ним. Таким образом, стены представляли собой тусклое месиво разноцветной крошки. Но вздымались они тем не менее крепко, основательно, демонстрируя былую мощь. Огромные окна обрамляли неизбежные ставни с сорванными кое-где петлями. С другой стороны виллы простирались виноградники, которые обнимал, освежая, хвойный парк.

Никого не встретив, друзья вошли внутрь. С изнанки вилла представляла собой примерно то же, что и снаружи, но здесь, в ограниченном пространстве, масштаб впечатлял еще сильнее. Окна распахивались до высоких потолков, почти не оставляя места стенам. В крупных пространствах помещений иногда попадались предметы старинной мебели, которые комично терялись на большой площади комнат.

Так много людей, их ремесел и жилищ путники уже встретили за время движения к Венеции, что их, казалось, уже ничем не удивить. Но друзья чувствовали так не оттого, что удивительное закончилось. Скорее оттого, что увиденное смешалось в голове в пеструю кашу, требующую разобраться с ней, рассортировать, обдумать. Не позволявшую во всей полноте переживать новое, не разобравшись со старым. Противоположность той сосущей нехватке жизни, которую испытывал Марс дома и от которой мучился. То ли от копившегося внутри хлама, не преобразованного в осознанный опыт, то ли от предчувствия грядущих событий и конца путешествия, внутри нарастала тревога. Иногда прыжок в поток привычной рутины кажется исцеляющим, успокоительным, рождающим поворотные идеи и мысли. Когда изношенная душа просит покоя и настаивания. Но теперь время покоя еще и не думало наступать. Судьба Ансгарда неизвестна, и даже конкретный пункт назначения остается мутным, приблизительным, отчего руки хотят опуститься, но находящиеся рядом люди не дают. У всех полно своих страхов, но при этом каждый самозабвенно бросается утешать остальных друзей.

Марса всегда поражало то, какими уязвимыми становятся люди, которые по-настоящему доверяют. Калле для всего Тахиярви и Калле для Уны и Марса – два разных, во многом противоположных человека. Юноше доверялись многие люди из-за располагающей мягкости, восприимчивости. И кумиры его с треском разрушались не один раз, пока он плескался в иллюзии, что существуют безусловно сильные люди. Но за время путешествия кое-что он успел понять. Пока человек не показался тебе беззащитным растерянным ребенком – ты не знаешь его, поскольку он еще не готов открыться. Людей без слабостей не существует. И если один человек с распахнутой изнанкой смущает, хочется попросить его прикрыться, а где-то в глубине другого елозит превосходство, мол, я-то поустойчивее буду, держу свои крепостные стены в целости, прикрывая сокровенное, это запечатлевает слабость второго. Сильный примет, начав ценить еще больше за открытость, являющуюся высшей ценностью в мире людей, проявлением смелой, героической любви. Что может произойти только органично, по собственному желанию, без давления.

Именно так раскрылись все его спутники. Обнажились в своей ранимости, но Марса это больше не пугало. Человеку никуда без человека, который примет его в любых проявлениях, даже в тех сторонах, которыми он никогда не повернется к внешнему миру. Как минимум, таким человеком можно быть самим для себя, позволяя проживать все, что хочется.

Взять, к примеру, Гисли. Тот всегда оставался для Марса недостижимой картинкой. Всегда деятельный, харизматичный и никогда – сожалеющий. Этот человек презирал страдания за их бесполезность, пренебрегал их проявлением в других людях. Видел силу только в достижениях, вершинах, власти над этими странными обнявшимися страдальцами с мозгами хорьков. Казалось бы, разве это не мечта каждого человека? Не терять времени за пустыми слезами, поисками, кризисами? Но Марса было обмануть крайне сложно, и рядом с Гисли всегда витала паника, все его действия будто вызывались диким страхом. Страхом выживания, а не проживания полной человеческой жизни. Что вызывает ужас и отторжение: неспособность оставаться всегда неуязвимой, неприступной каменной крепостью, или же неспособность почувствовать близость, невозможность почувствовать себя душой, способной разделить любые переживания и приподняться над обыденностью?

Для Марса, жившего этими самыми переживания, выбор был очевиден. Он оглядел израненных спутников, упавших на диван с завитыми позолоченными ножками в пропахшей лошадьми одежде. Сквозь их залатанные трещинки прорывалось свечение. Такое мягкое, мудрое, близкое. Вызывавшее только легкое пощипывание в глазах.

Удивительно, как эти пустые комнаты с обшарпанными стенами, отрезав от поглощающей все внимание природы, заставили Марса нырнуть в себя. По-новому посмотреть на друзей. Никакой больше брезгливости по отношению к настоящему, пусть даже болезненному, никаких ложных кумиров.

Марс присел на кофейный столик напротив остальных, занявших кричавший от возмущения и дрыгавший завитыми тонкими лапками диван. Хана – единственная, на кого падал сейчас столб света. Повязку с головы вчера окончательно сняли, на выбритой части головы высвечивалось основание только появившегося ежика. Остальные волосы образовывали блестящий водопад, спускавшийся на обивку сиденья. Девушка повернула лицо в профиль, и кончики длинных ресниц запушились под мощной волной света. Именно такой он видел ее с первой встречи, когда Хана начала рассказывать о жизни под землей. Окружавшая темнота и сырость, кажущаяся бледность темперамента жителей Гардасхольма не имели власти над ее яркими порывами.

Тут ребята услышали звон посуды где-то вдали, через много комнат, и встали. Компания двинулась по коридору в сторону приглушенных звуков диалога. И в кухоньке, крохотной, но уходящей ввысь, из-за чего напоминавшей поставленный на самую маленькую грань параллелепипед, обнаружили мужчину и женщину, которые трапезничали вареными овощами. Совершенно непонятно было, тридцать им лет или пятьдесят – морщины почти отсутствовали, а вот две пары глаз устремили на них взоры, прожившие длинную жизнь.

– Здравствуйте, – кивнул Кьярваль, первым нарушивший покой кухоньки. – Мы слышали, что у вас можно занять на ночь пару комнат, – в который уже раз эти слова произносились кем-то из друзей. – Мы едем в Венецию, и оставили коней пока попастись в парке.

А еще рядом с домом ждал вестей Гром, приглядывая за лошадьми. Калле мог оставить пса одного, лишь доверительно посмотрев в глаза, без какой-либо страховки. Собака – единственное на целом свете существо, на которого можно положиться полностью, без тени сомнения, да и то спустя долгие часы работы и терпения.

– Да, несколько гостевых комнат с удовольствием вас примут, но кроме кроватей, увы, предложить вам ничего не смогут, – отозвалась женщина. Волосы в глубине ее прически чернели былой насыщенностью, но снаружи их оплетали паутиной седые волосинки. – Вам придется оставить лошадей, дальше путь предстоит держать в открытой повозке, а затем – по воде. Я должна буду записать вас и клички животных в тетрадь, после чего попрошу помочь вас подвести лошадей к конюшне, а дальше уж мой брат займется ими, а я – вами.

Во время разъяснения хозяйки виллы друзья продолжали осматривать кухню. На широком подоконнике теневой приглушенный свет обозначал залежи корнеплодов да два букета полевых цветов, перевязанных виноградными лозами, в крупных стаканах. Пахло сеном и чем-то вареным и полезным, житейским, в отличие от остальных зал, источавших свечной дым, пропитавший мягкие части мебели, и запах сухой штукатурки.

После того, как с лошадьми разобрались, Дучче пригласила путников в зал с длинным обеденным столом и составленными в углу стульями. Она повозила по столу обильно смоченной тряпкой, в процессе чего со столешницы слетал не только мусор, но и кусочки краски. Ребята расставили помпезные стулья хороводом вокруг намокшего стола. Все чувствовали замороженность жизни в этом доме.

Хозяйка расставила простенькие белые тарелки, и на каждую для украшения положила по свежему цветочному венку. В образовавшиеся гнезда половником шмякала из большого чана то же овощное рагу, за которым застали ее и брата друзья на кухне. Разлила по бокалам воды, не забыв и о себе, и присела рассматривать таких разных, контрастных гостей.

– Уверена, Венеция примет вас, а значит, прежними вы из нее не уедете. Она с наслаждением вбирает в себя свежую кровь, по старой привычке, со времен былого могущество три века назад. До сих пор пытается пополнить мозаику новыми кусочками, чем более непохожими на остальные, тем лучше. Тем основательнее она укрепится в своем неповторимом духе, который инородные частицы уже не способны исказить, а только добавить пикантности. Сколько моих друзей, побывав в Венеции, знакомились со слезами красоты. Этот город одаривает под завязку поэтичными чувствами даже проплесневевших сухарей, а уж симпатичным, ищущим приключений молодым людям необратимо закружит голову. Как когда-то и мне.

– А вы часто там бываете? – оторвалась Уна от рагу, на удивление оказавшегося изумительным, несмотря на блеклый кашицеобразный вид.

– На заре жизни бывала там как штык в каждый свободный от работы день. Сумасбродная Венеция заставила жгуче полюбить коренного жителя, проникнуться к нему болезненной страстью, к коей я была склонна. Но эту историю я оставлю для себя, если позволите. Однако его любовь виделась такой же романтичной и красивой, как здания пастельных тонов, поддернутые утренним туманом в персиковом свете. А на поверку оказалось, что стояла она на таких же подгнивших опорах, кои удерживают утонченные фасады будто парящими над зеленоватыми водами лагуны. А теперь мои годы близятся к закату, и незачем больше будоражить сердце, а потому я здесь, с тихим, не могущим жить в одиночестве братом. В любимом фамильном склепе, – женщина разбила лед первого впечатления, оказалась отличной от холодного загадочного фасада пустующей доживавшей виллы. – Главное – позволить себе заблудиться в лабиринтах улочек, забыть ненадолго прежнюю жизнь и только впитывать, – Дучче мечтательно, устремив глаза к потолку, достала из карманов спички и свернутую из коричневой бумаги трубочку. Женщина закурила, наполняя столовую маленькими горькими облачками. Дым окутал ребят вместе с ее рассказом, они будто оказались в западне у ведьмы.

Кьярваль поблагодарил хозяйку за приятный вечер, остальные, вторя ему, поднялись. Друзья выдвинулись в сторону спален. В помещении с широкой дворцовой лестницей они обнаружили металлический каркас огромной люстры, свисающий почти до самого пола. В десятках лунок были вставлены свечи, воск которых стекал по грубому металлу. Неужели помимо сестры и брата здесь живут еще люди?

Однако, поспав в пустынных спальнях и выйдя поутру в парк на утренний кофе, они так и не заметили ничего странного. Антураж создают человеческие руки и разум, дьявольские задумки осуществляются в куда более прагматичных условиях и редко окружены мистическим ореолом. Предстояла пешая дорога, Венеция ждала их всего лишь в дне пути. Друзья вошли в старую добротную конюшню с высоким потолком, чтобы потрепать своих питомцев по шее на прощание. И, дойдя до первого же не пустующего денника, затормозили. На них глядел, не понимая удивления старых знакомых, конь Гисли. Кровь Ханы схлынула от лица, и девушка невольно прикоснулась к корочке под глазом.

– Дучче, всадник этого коня тоже останавливался у вас? – обратилась к хозяйке Уна.

– Да, предыдущей ночью. А вы знакомы? Очень милый молодой человек. Похож на моего венецианского возлюбленного.

Марс приобнял Хану за плечи, но та раздраженно сбросила его руку. Она не нашла в себе сил бороться с мгновенным порывом. Сердце у юноши упало.

– Выходит, Гисли опередил нас на день, и совсем не скрылся в неизвестном направлении после того, что сделал с Ханой. Может быть, тем лучше, ведь мы сможем еще встретиться с ним, мне очень бы этого хотелось, – глаза Калле вспыхнули угольками.

Вскоре прибыл возничий, который к вечеру должен был довезти компанию до пристани. Его открытая телега запрягалась двумя тяжеловозами с сильными мохнатыми ногами. Возничий сидел на возвышении, застеленном шерстяным одеялом, а ребятам предназначалась грузовая часть с невысокими бортами, устеленная сеном. Задали волнующий вопрос старичку, с которым предстояло провести сегодняшний день: нет, ему не довелось отвозить Гисли, хотя других способов попасть в порт он не знал.

С Дучче и ее братом попрощались очень быстро, перед глазами все яснее прорисовывалась цель путешествия и пункт назначения. В начале пути предстоящая поездка казалась такой долгой, что виделась самоцелью, для начала нужно было просто преодолеть это огромное расстояние. Теперь же оно, пусть не без жертв, но почти завершилось, и перед глазами встал образ Ансгарда, напомнила о себе серьезность их задумки. Навалился груз ответственности, но впереди маячил еще один день дороги.

Глава 29

Когда повозка выехала с территории придворцового парка, и тяжеловозы поймали единый ритм на грунтовой дороге, Калле лег на спину. Обзор ограничился бортами телеги, и перед глазами остался только прямоугольный кусок неба в деревянной рамке. Сюда залетали редкие обрывки прогретого ветра. Повозку стремилось обогнать сбитое, густое кучевое облако, двигавшееся в том же направлении, и ему это не без усилий удавалось.

Такое созерцание неба и при этом поступательное движение вперед напомнило ему детство на севере Германии. А точнее, поездки на санках с прогулки в снежную зиму. После активных игр со сверстниками и катания с горки, многократных усилий по поднятию тяжелых санок на вершину, мальчик с распахнутыми темными глазами полулежал, устремив глаза к звездам. Иногда медленно поворачивал голову, чтобы изменить угол обзора, удерживаемый массивной шубой и кроличьей шапкой, похожей на скафандр. Многочисленные нижние одежки насквозь пропитались потом, и теперь маленький Калле с наслаждением остывал, облизывал соленые губы и слушал, как шелестят полозья по снегу. Мальчику доставляло немыслимое удовольствие в бессилии смотреть наверх и иногда цеплять взглядом силуэт отца, волокущий его за веревочку к дому. Он жадно, но лениво наблюдал за засыпающим городом: все вокруг шли, а его – везли.

То же пассивное, давно забытое удовольствие он ощутил и теперь. Можно просто переводить взгляд с одной точки на другую, время от времени наблюдая изменения в открывающемся пейзаже, но не прилагая к этому никаких усилий. Удовольствие бездействия, лицезрения, которого Калле не испытывал с раннего детства, пустившись в гонку по обузданию бешеной созидательной энергии.

Побочным эффектом неиссякаемой жажды деятельности была сопровождавшая Калле с малых лет раздражительность. Повзрослев, он определил ее для себя как остававшуюся нереализованную энергию, собиравшуюся в теле и концентрировавшуюся в скопления черной густой желчи. Но отчего-то именно теперь, в бездействии, тягучей беседе и лицезрении одной на всем небе тучи, мужчина успокоился, порывы отступили, по телу целебным мягким шаром от одной части тела к другой прокатывалось расслабление.

А между тем среди девушек разгоралась дискуссия. Уна, сидя по-турецки, поделилась с подземными Ханой и Линн тяжестью своей жизни в Тахиярви. Мнения подруг разделились.

– Как можно терпеть такое отношение! Зачем подстраиваться? Я бы подняла голову, задрала нос, и не опускала его, пока меня не стали бы судить по моим делам, а не по отличающейся от других внешности и повадкам, – вещала со все более распаляющимся на поверхности темпераментом Хана.

– А мне кажется, агрессией Уна бы ничего не добилась, только наоборот, сделала бы хуже. Соседки не принимают ее за прямоту, резкость, отчасти – за молодость и сверхъестественную красоту и утонченность. В любом случае все отличия вызывают в них чуждость, стремление защититься или подбить под себя. Все люди рождаются схожими, и общество выковывает новые детальки под себя, ориентируясь на недостаток каких-либо качеств. Но иногда происходят сбои, аутоиммунные реакции. Тогда общество набрасывается на частичку, признанную чужеродной, опасной. А на самом деле она просто из другой ткани, создана для иных целей. Быть может, именно она сейчас необходима для выживания. И Уне нужно просто показать, что она озадачена теми же проблемами, теми же страхами, чтобы другие идентифицировали ее как свою. Агрессией можно вызвать только подтверждение в умах соседок, что непохожая на них девушка враждебна и требует изживания. Мне никогда не помогало давление, воинствующая позиция в том, чтобы убедить кого-либо в своей правоте.

– Убедить где? В твоей воображаемой жизни? – выпалила Хана и тут же пожалела, почему-то взглянув на Калле. Да, безрассудная импульсивность роднила таких разных на первый взгляд подземного и земного жителей.

Девушка хорошенько подумала:

– Я хотела сказать, почему, чтобы не подвергаться травле и спокойно жить, нужно подтверждать свою человечность, распахивать душу перед теми, для кого это делать не хочется, просто чтобы избежать враждебности. Да, я сильна в энтомологии, мои знания не хуже, чем у взрослого ученого, но вы не переживайте, ведь я не способна к тому, чтобы перенести без пары седых волос ветреную погоду. Или в случае Уны: да, я способна жечь глаголом сердца людей при помощи своей газеты и выращивать урожай добротнее, чем бабушки, занимавшиеся этим десятилетиями. Просто потому, что задалась вопросами и поехала в Вену слушать лекции передовых профессоров и долго пробовала, испытывала знания в своем огороде, поначалу крайне редко – удачно. А еще я невероятная красавица с точеными чертами. Но вы уж простите мне это, ведь я плачу каждую ночь от невозможности влиться в общество и криков «ведьма» на улицах. Ты считаешь, что это должно выглядеть так? Вечные оправдания для людей, которые не способны сами признать человечности в молодой беззащитной девушке?

– Я говорю о безвыходности. Если отличия Уны не принимают, то она может поискать другого общества, где ее примут. Либо же действовать с уже имеющимся мягко, аккуратно. Я лишь настаиваю на том, что агрессия породит еще большее сопротивление, еще большую злость и непринятие. А при образном поглаживании, успокоении, люди будут смягчаться и вбирать все более новые черты, все более новые вариации. Пока однажды, я верю, не наступит полная свобода. Общество обновится, расцветет, как утренний бутон пиона.

Калле, слушая эту хрупкую, похожую на котенка девушку с каштановыми локонами, узнал собственного брата. Несокрушимый гуманизм и деликатность в ответ на любые выпады глупости и злого невежества. Кьярваль же крепко уснул, накрытый верхней одеждой всей компании. Калле знал, что брат не погружался в сон глубже поверхностной дремы вот уже три дня от сотрясавшего его холода. Ученый не делился ни с кем, но знал, что привыкший понимать по глазам брат видит его мучения, и несколько раз говорящим взглядом выражал свое смятение. По ночам Кьярваля постоянно выбрасывало из смутного сна, как из омута, и тот безуспешно сильнее кутался в одеяло. Теперь же мужчина, наконец, унял внутреннюю дрожь под шестью плащами и итальянским солнцем, и сон его не в силах были потревожить громкие разговоры.

А Линн действительно часто заглядывала к наставнику. Кьярваль проводил почти все время в лаборатории, где сооружал маленькие модели новых этажей с усовершенствованными экосистемами для выведения более питательных, а иногда, по секрету, просто более интересных для изучения насекомых. Лепил из глины ярусы почвы и мелкие детали, ставил эксперименты на уже имевшихся видах насекомых, пробуя подкармливать их то глюкозным сиропом, то белковой взвесью, и замерял калорийность и размеры выросших экземпляров. Туда и заглядывал потерянный подросток, Линн тянула туда некая сила, не дававшая окончательно провалиться в мир фантазий. Любознательные вопросы сами рождались в голове, оправдывая нахождение девочки в главной лаборатории. Кьярваль же уловил интерес, а возможно оттого, что привык много думать и задавать себе вопросы, интуитивно уловил и истинную причину судорожно вцепившейся в него и науку Линн. Так, помогая и разговаривая, выросшая девушка переняла взгляды и идентичность ученого.

В отличие от Ханы, которая воспитывала себя сама. Да, у нее была добрая, заботливая мать, но та большую часть времени проводила в приступах, и члены маленькой семьи менялись ролями. Основную часть жизни именно Хана заботилась о матери, но осознание того, что у нее есть семья, как и сильный темперамент, не дали застлать глаза пеленой воображаемого. Фактически же помощи от больной Берге ждать можно было крайне редко. Но в конце концов, не только забота о человеке, но и его ответственность за других иногда позволяет оставаться на плаву.

Так и выходило, что у Ханы был иллюзорный тыл, Линн же чувствовала себя оставленной взрослыми, но иногда находила поддержку в Кьярвале, в некоем роде напоминавшую отцовскую. Хана вздрогнула от налетевшего горячего ветра и легла параллельно Калле, скрывшись за бортами телеги.

Марс же сидел спиной к остальным, смотря на выходящую из-под телеги ленту пройденной дороги. Новая вспышка недоверия Ханы на время выбила почву у него из-под ног. Юноша наблюдал, как песочное тесто грунтовой дороги, замешиваемое копытами и колесами, вздымается пыльным, долго не оседающим облаком. Еще сильнее его тревожил отец, и хотелось сократить тянучие часы бездейственной поездки. Все незнакомые виды, смрадные болотистые поля по сторонам, выпаривающая слабые надежды жара – все раздражало. Впрочем, любой другой вид бы сейчас подействовал так же. Марс видел провалившегося в сон, согревшегося Кьярваля. Кончено, мальчик знал, почему тот не мог спать последние дни. Скрыть такое явное недомогание от мальчика было наивной затеей. Он видел, как ученый сидел на коне с приподнятыми плечами, со вжатой в тело шеей и напряженной нижней челюстью. Улавливал его рассеянность и суету. И гадал о том, как состояние ученого отражается на находящемся в Венеции, уже совсем недалеко, отце. Вспоминал всех людей на пути, у которых от упоминания пункта назначения смягчалось лицо. Они расплывались, словно пьяные, и уверяли, что путешествие им запомнится.

В то утро, когда они с Ханой гуляли по накрытому одеялом облаков дворцу, она раскрылась Марсу, как всегда делала до случая с Гисли. Та дыра, куда проваливались все радостные чувства, кровоточила, из-за чего и становились периодически мокрыми глаза. Это не ускользало от всевидящего ока юноши. Возвращение в день «падения с лошади» наступало слишком часто. Она могла заниматься чем угодно, но вспышкой мелькало недоверчивое лицо Марса в ответ на рассказ о произошедшем, и любое дело теряло смысл. Глаза застилала мутная пелена. Но Хана не рыдала, воспитанная в сдержанном Гардасхольме, чтобы не смущать спутников. Потеря жизненных красок и невозможность отвлечься очень выматывали. Это была именно рана, которая болела, разочаровывала, требовала разрешения.

– Как славно, что ты не отчаялась, борешься за право выполоть из себя сорняки наших обид. Может быть, это означает, что у меня еще есть шанс, – сказал тогда Марс.

Хана отвечала, что после откровенного разговора ей стало намного легче. Увидев, что и Марс мучается, и подмечает все ее мучения, она поняла, что не одна. Ее боль была такой сильной по большей части оттого, что девушка помнила, сколько для нее сделал Марс. Зима адаптации к поверхности, мягкие объяснения, успокоение, всеобъемлющая поддержка. Юноша привнес ключевую долю внутреннего наполнения, определившего, каким человеком Хана станет в наземном мире. Тем самым, он стал для нее неким идолом, дорогим, самым достойным. И когда идол упал с небес на землю, в критической ситуации показав черту, неприемлемую для Ханы, лезвие обиды резануло нестерпимо и продолжало елозить по ране, не давая свернуться крови и образоваться защитной корочке, пока Хана не примет окончательное решение. Из-за уязвимости жителей Гардасхольма безоговорочное доверие семье, друзьям считалось главной составляющей отношений между подземными людьми.

Тем утром девушка заверила, что груз с души после разговора упал, катарсис свежим могучим водопадом очистил внутренности от застоявшихся спаек и желчи. Однако выходит, что не всегда можно принять сознательное решение так, чтобы все остальное тело приняло и послушалось. Инстинкты велели Хане продолжать защищаться и быть настороже.

Глава 30

Марс задремал в предрассветных сумерках, убаюканный лицезрением глубоко-зеленой, жирной воды лагуны. И теперь распахнул глаза от резко выглянувшего солнца. Очень быстро вовсю разошелся рассвет, обозначив приближение к долгожданному городу. Гондола «вступила» на территорию Гранд-канала – центральной артерии Венеции. Архитектура потрясала воображение – дома в пастельных оттенках со сверхъестественным количеством стрельчатых окон и обилием украшений. Если осматривать верхние этажи и не опускать глаза – просто богатый город с плотно расположенными зданиями: храмами, торговыми и жилыми домами. Но проведя взгляд по основаниям зданий, казалось, будто они вырастают прямо из непрозрачных вод, облизывавших фундаменты добренькими, невысокими волнами.

– Некоторые дома почти наполовину состоят из окон, просто мечта! Какой свет озаряет жителей в это время суток, – восхитилась Уна, а после, из вежливости, повторила то же для величественного гондольера, с легкостью балансировавшего на узком кончике кособокой лодки, словно примагниченный.

– Едва ли у более или менее состоятельных горожан отсутствуют шторы. Неадекватное количество окон – вынужденная мера для облегчения веса зданий. Большинство особенностей архитектуры объясняется невозможностью построить иначе из-за специфического расположения города. И, как ни странно, именно ограничения сформировали его неповторимый, утонченный облик, коего вы не найдете больше нигде в мире.

Их первым проводником по Венеции стал представитель почетной профессии, существовавшей с момента основания города. Гондольер был одет в полосатую рубашку и широкие брюки. На голове у него буйствовали черные кудри, а лицо прикрывал ярко-красный платок, оставлявший открытыми только глаза и лоб и завязанный на темени. На левом запястье зоркая Уна подметила тонкий серебряный браслет.

Гондола, иллюстрацию которой девушка лишь один раз видела в учебнике по итальянскому, на деле оказалась неожиданно длинной, больше десяти метров в длину, так что все путники свободно в ней расселись. Острый нос рассекал воды Гранд-канала, с легкостью скользя по прямой, но Уне не терпелось посмотреть, как это неповоротливое существо будет двигаться по крохотным узким каналам с резкими поворотами. Девушка заметила, как несимметрична лодка, и для того, чтобы она не опрокинулась на бок, Джованни стоял на левой половине, выравнивая лодку и заставляя ее идти прямо. Босоногий итальянец без каких-либо усилий и напряжения балансировал на хвосте своей длинной неповоротливой акулы, управляясь с ней всего одним легким веслом. От грации такого симбиоза сложно было оторваться, но вокруг еще многое притягивало голодный взгляд.

– Помимо максимального облегчения, все здания также поддерживаются множеством деревянных балок, достающих до самого дна. Иначе бы болотистая почва не замедлила расправиться с чудом держащимися в ней, плавающими фундаментами. Так что каждый дом, который вы видите, стоит на огромном количестве вспомогательных ножек. Они регулярно проверяются и заменяются, хотя большинство и твердеет под влиянием солей морской воды, – продолжал монолог Джованни.

Разговор протекал очень медленно, так как каждые пару предложений гондольер прерывался, чтобы Уна могла перевести информацию друзьям. Теперь она, Марс и Калле немного приблизились к пониманию подземных жителей, которые, поднявшись, вынуждены были заново осваивать жизнь, будто оказавшись на другой планете. В этом чудном городе быт и организация жизни коренным образом отличались от привычных даже простым наземным людям.

Джованни давно привык к открытым ртам и шее без костей новоприбывших, поэтому выражение лица его иногда приобретало скучающий вид, но о своем городе он рассказывал с истинно итальянской страстью. Несмотря на внемлющую ему и понимающую язык Уну, во время самозабвенной речи взгляд его то и дело непроизвольно возвращался к Линн. После каждой фразы он как бы вопрошал у девушки, разделяет ли она его восхищение. Джованни забывал, что маленькая девушка, окруженная медовыми в рассветных лучах локонами, не может понимать смысла сказанного. Или же отлично помнил, но это его ничуть не волновало.

Музыка итальянского языка, льющаяся в просыпающемся городе как игристое вино, зачаровывала всех друзей, кроме Уны, и сопровождалась плеском воды, задающим ритм. Девушка же изо всех сил вслушивалась в смысл, а потому для нее целостная мелодия делилась на понятные ноты в виде отдельных слов, и теряла свою поверхностную красоту. Три года за учебниками не прошли даром, и это был ее первый разговор с итальянцем. Девушке не составляло труда сосредоточиться, и хотя особенно сложные или быстро произносимые закоулки фраз оставались темными и непонятыми, Уна с азартом практиковалась. Впервые слышать так давно изучаемый, но остававшийся чужим и далеким язык, и сейчас осознать, что речь наполнена смыслом – открытие со вкусом чуда. Простой диалог на ином языке показался девушке похожим на занятия крайне сложным, поглощающим всё внимание видом искусства, в сравнении с обычной болтовней на привычном языке.

Марс же, слушавший итальянский язык впервые, подумал, что на нем можно говорить только об искусстве, любви или красоте. Для низменных вещей просто не представлялось слов в таком звучании. Мальчик ерзал на месте, его грудь готова была разорваться от распирающих ее изнутри бабочек, невыносимо щекочущих внутренности десятками крыльев. Они требовали их выразить, выпустить, но юноша не знал как. Угораздило же оказаться здесь впервые в самый мягкий рассветный час, и распахнуть глаза, проснувшись уже в городе, без какой-либо предварительной подготовки или постепенного привыкания. И барахтаться теперь в беспомощности, в невозможности исписать кипу бумаги нахлынувшими мыслями и образами.

Каждый вертел головой, рассматривая роскошные палаццо Гранд-канала – лицо Венеции. А Джованни тем временем уже сворачивал во внутренний канал поменьше. Поскольку Калле заплатил ему за два дня, гондольер сейчас вез их ненадолго на рыбный рынок совершить свою деловую встречу, а заодно дать немного поглазеть гостям на город по дороге.

Они сделали несколько поворотов в лабиринте островков – Уна убедилась, что и здесь Джованни управляется с гондолой ловко и непринужденно, с ним длинная лодка казалась гибким маневренным угрем – и друзья увидели алевшие «шторы» рынка Риальто. На подъезде к нему город переменился: каналы наводнили рыбаки на своих лодчонках, с виду люди суровые, но преображавшиеся при встрече со знакомыми. Проплывавшие в противоположных направлениях мужчины во время сближения их лодок перекрикивались, продолжая делать это и после отдаления суденышек. Они оглядывались и, судя по интонации, подбадривали и подшучивали друг над другом. В воздухе стоял деловитый гомон, мутная вода канала едва ли не закипала от обилия месивших ее весел.

Хана и Линн сразу почувствовали себя не в своей тарелке в таком шумном месте, Кьярваль держался. Риальто служил для Венеции примерно тем же, чем Штрудхарт для Гардасхольма, однако атмосфера в них была диаметрально противоположной. Хана день за днем возвращалась в свой тропический рай за спокойствием и теплом, здесь же рыбаки бурлили и горланили, как голодные пираньи в Амазонке. Это место было их жизнью, местом светских бесед для живущих общением и выходами в море итальянских работяг.

Девушки с трепетом наблюдали перепалку двух седобородых гребцов, замахивавшихся друг на друга веслами и осыпая проклятиями, у Ханы и Линн кровь остыла от такой откровенной, выплескивающейся через край злости. Открытые конфликты в их городе означали разрыв отношений между людьми навсегда, или же что-то еще более серьезное. Заметив их испуг, Джованни велел Уне объяснить им, что это рядовая ситуация, и оба забудут о своих проклятиях через несколько минут, а уже сегодня после закрытия рынка разделят на двоих бутылку вина или кофейник с ядреным эспрессо. Девушки одновременно протянули робкое: «А-а-а», но продолжили будто инопланетяне испуганно рассматривать окружающих.

Всё здесь пропиталось запахом свежей рыбы, на поверхности водной глади поблескивали отдельные чешуйки и единичные, уроненные в воду рыбы, некоторые из которых всплыли кверху животами. На удивление и здесь, на канале, ведущем к злачному местечку, стояли грандиозные палаццо. На первом этаже многих из них происходили разнообразные обмены, регулярно отплывали лодки, нагруженные мешками.

По необычно выглядящим для этого места гостям итальянцы, озабоченные рабочими хлопотами, лишь изредка проскальзывали взглядом и тут же забывали.

Джованни обогнул здание рынка и пришвартовался ко внутреннему входу, недоступному для покупателей. Он накинул веревочное лассо на сваю в красно-белую полоску, торчавшую из воды, и в несколько прыжков оказался на носу лодки, помогая друзьям выбраться на небольшой грязный понтон.

– Почему мы праздно осматриваем город и сопровождаем гондольера в его делах, а не идем сразу искать отца? – обратился Марс к Калле.

– Уна переводила нам слова Джованни, пока ты спал. Сегодня в лагуне волна, и маленькие лодки могут циркулировать только внутри островной группы островов. А нам нужен тот, что находится в отдалении от центральной части Венеции – Сан-Микеле. Джованни говорит, что завтра ветер должен утихнуть, и он сразу доставит нас туда. Да и кроме того, в незнакомом месте лучше оглядеться в присутствии местного жителя. У нас нет ни карты, ни знакомых здесь, так что придется довериться гондольеру.

Уна приблизилась на последней реплике Калле и пошла рядом с ними:

– Нам нужно держаться за Джованни. Послушала я сейчас рыбаков и спустилась с небес на землю: ни черта-то я разберу. Диалекты ли, скорость речи, но получается узнавать лишь отдельные слова.

– Наверное, он привык общаться с иностранцами и знает, как доносить до нас свои мысли. Слышал, в Венецию путешественники притягиваются уже несколько веков, со времен ее былого могущества, когда город был центральной торговой точкой на материке, – включился и Кьярваль.

– И то верно, – произнесла рассеянно Уна, уже погрузившись в собственные мысли.

Джованни привел компанию в огромный зал, потолок которого состоял из стекла – кулисы рынка, где происходили сделки между рыбаками и торговцами. Некоторые же, совмещавшие в себе две эти роли, взвешивали и таскали рыбу с лодок на свои прилавки. С любовью раскладывали креветок, крылья скатов и здоровых рыбин на покатых столешницах, и начинали искусно завлекать посетителей. Язык был для торговцев тем же хлебом, что и сети для рыбаков. Выкрикивали «bella» итальянкам и посвящали им целые оды, пока чистили купленную рыбу. Без ощущения себя дьявольской красавицей и котомки, полной рыбы, отсюда не уходила ни одна. Притом, бурное восхищение красотой было у здешних торговцев в крови, и ни за что бы они не признали, что делают это из корыстных побуждений.

Джованни оставил друзей около знакомого весового – лысого мужчины в белом заляпанном фартуке. После гондольер попросил высокого Кьярваля помочь ему, и увел ученого в неизвестном направлении, затерявшись в толпе.

Ребята наблюдали за работой рынка, а Уна почувствовала себя уверенной и взялась помогать мужчине сгружать рыбу с больших напольных весов в тележку. Они синхронно закидывали по два-три тельца в звенящий металлический таз, пока Уна пыталась завести разговор, силясь разобрать ответы и постоянно переспрашивая. Марс восхищенно наблюдал за ней и слушал изумительного звучания диалог. Если бы лысому мужчине не приходилось постоянно повторять свои реплики в замедленном темпе, можно было бы подумать, что итальянский для Уны – родной, так уверенно и харизматично она говорила. Этот язык слился с образом девушки, ее чарующим низким голосом и манерой говорить серьезно. Речь лилась подобно сиропу, и весовой растаял от помощи и внимания незнакомой деловой особы.

Уна не переводила остальным их диалог, так как еле успевала делать это даже для себя. Многие слова как бы зажевывались, сливаясь в один слог. Девушка расспрашивала о торговле, о диковинных деликатесах, привозимых на продовольственный рынок главного узла между востоком и западом. Уна кивала, улыбаясь. За последней репликой последовал машинальный кивок, а затем, когда слова прошли через немецко-итальянский фильтр, лицо девушки переменилось, замерев в испуганном, недоуменном выражении. Глаза забегали на друзей, улыбка стала натянутой.

При первой же возможности Уна поблагодарила весового за разговор и плавно отстранилась, вернувшись к ребятам. Она подходила, развернувшись спиной к недавнему собеседнику, и одними губами произносила нечто, отдаленнонапоминавшее немецкие ругательства. Девушка подошла к Хане и Линн и, встав между ними, тихонько произнесла: «Никак не проявляйте то, что вы бывшие подземные жительницы». Девочки ничего не ответили, а она почувствовала сверлящий взгляд на своем затылке. Уна обернулась и встретилась глазами с настороженным весовым, замершим с ящиком в руках.

Марс видел, как девушка мастерски нацепила маску безразличия, но стояла будто босиком на битом стекле, выдавая свое смятение. Она то и дело поправляла коротким нервным движением прическу и переминалась с ноги на ногу.

Когда Кьярваль вместе с Джованни вышли в общий зал, Уна словно на несколько миллиметров уменьшилась в росте, так осела от облегчения. Пока ученый приближался к ней, они впились друг в друга в красноречивом зрительном контакте, и девушка поняла, что и Кьярваль уже знает подробности торговли.

Джованни отряхнул ладони, ударяя их друг о друга, и велел компании возвращаться к гондоле, пока он возьмет у друга-торговца самую здоровую рыбину на обед. Друзья вернулись к лодке, и Уна тихо-тихо, дрожащим голосом поведала остальным:

– Этот лысый черт непринужденно рассказывал, как торговцы обогащаются, если им удается выцепить в восточных или южных странах диковинную, самую дорогую и редкую зверушку – подземного человека. Правда, описывал он их совсем иначе, нежели выглядите вы, – девушка перевела испуганный взгляд с Кьярваля на девочек. – Жидковатая тонкая шерсть около пяти сантиметров, глаза устроены так, что края век проходят вокруг зрачка, придавая идеально круглую форму и маленький размер во избежание попадания земли. Выгнутый дугой позвоночник, после двадцати у людей уже появляются зачатки горба. Удлиненные пальцы на руках. Пока я больше ничего не могу вспомнить. Он видел однажды живого мужчину, доставленного в Венецию в клетке. Сказал, что зрелище вызывает лишь холодные зудящие мурашки по всему телу. Их вылавливают и отправляют на материк на исследования, а так как Венеция – главный транспортный узел, здесь они частые гости, но надолго не задерживаются.

– Но почему мы не покрылись шерстью и наши глаза не приспособились к дождю из земляных крупинок с потолка? – удивилась Линн, отчего-то разглядывая кисти рук.

– Первые подземные города появились на юге намного раньше Гардасхольма, в них люди прожили уже несколько веков, так как климат там куда…, – Кьярваль хотел продолжить, но на понтоне показался Джованни, радостно что-то выкрикивающий и трясущий наполненной котомкой перед собой.

Голос ученого оборвался, и он заулыбался гондольеру. Уна перевела, что сейчас они отправятся к Джованни на обед, и пусть не смущаются, что его квартира состоит из двух тесных комнатушек. А после отправятся дальше исследовать город. Ребята расселись по местам в качающейся лодке, а Джованни в пару мгновений оказался на хвосте, по пути успев еще и подмигнуть Линн обоими миндалевидными глазами, внимательно выглядывающими поверх красного платка. Девушка сразу отвела взгляд и рассеянно улыбнулась чему-то на противоположном берегу канала.

Джованни взял курс на еще более самобытную глубину города, каналы стали уже, но из-за близости Риальто движение оставалось насыщенным. Все гондольеры, по-видимому, были хорошими знакомыми и при пересечении бурно приветствовали друг друга, без труда разводя своих наполненных людьми остроносых угрей. К удивлению Уны длинный корпус лодки с легкостью вписывался в вихляющие дуги каналов. В управлении чувствовались тысячи намотанных веслом километров и точность до градуса при каждом повороте. Из окон то и дело высовывались люди, громко что-то выкрикивая. Над головой развевались на веревках белые простыни и пестрая одежда, в том числе и крупные женские панталоны, закрывая собой чистейшее полуденное небо и прикрывая тенью хоть на мгновение. Одна женщина вылила с балкона таз с неизвестным зловонным содержимым в паре сантиметров от гондолы, в ответ на что Джованни разразился яростными ругательствами. Женщина, будто воодушевившись, воспрянула, расправила плечи и занялась тем же. Только скрывшись за поворотом, Джованни вернул повернутую назад голову на место. Глаза его улыбались.

Наконец, гондола прижалась к незастроенному кусочку улицы, и друзья сошли на трахитовую набережную. За полминуты они преодолели расстояние в виде небольшого сада во внутреннем дворике до двери апартаментов Джованни. Они действительно представляли собой два небольших помещения, не считая прихожей. Несмотря на маленькую площадь, венецианский размах в интерьере все равно присутствовал: высокие потолки, мебель из красного дерева, печь, выложенная плиткой изумрудного цвета. В комнате вместе с ней располагался круглый стол и несколько стульев с мягкими подлокотниками, а также две высокие кухонные тумбы. Во втором помещении высилась кровать с балдахином, комод и два торшера в одном стиле по углам. Под потолком и в столовой, и в спальне растопырили симметричные щупальца две широкие, роскошные люстры. Зал побольше, с печью, освещали слабые лучи из двух узких стрельчатых окон. По-настоящему светло было только в венецианских квартирах, расположенных на последнем этаже из-за тесной застройки, заметил Джованни. Во второй комнате и вовсе царил полумрак, здесь вместо второго окна располагалась дверь на улицу, прямо на канал. Пол перед ней обрывался и уходил вниз четырьмя каменными ступенями, две из которых вместе с нижней частью двери скрывала вода.

– Раньше все три этажа представляли собой палаццо богатейшего купца, теперь же город беднеет, и дворец превратился в несколько квартир. Все мое жилище было всего лишь кухонной зоной для семьи проворного торговца.

– А разве гондольеры – не одни из самых богатых людей в городе? – перевела, немного сгладив, Уна реплику Калле.

– Гарантирую, что не самые, одни из – уже ближе к делу, но я пока не могу себе позволить набивать подпол гондолы лирами для лучшего равновесия. Есть траты поважнее.

Джованни пригласил гостей к столу и разлил по стаканам воду с ломтиками лимона из огромного кувшина в центре стола. Здесь к стене прислонилось ничем не закрепленное зеркало в полной рост. Из-за нахождения на полу низ его был заляпан, но скудный свет делал его нахождение там бесполезным. Хозяин дома встал перед ним и снял с лица красный платок. Друзья впервые увидели лицо нового знакомого, все они ожидали за опытом и общительностью, глубоким спокойствием и харизматичной уверенной речью увидеть мужчину не младше тридцати-сорока. Под кудрявой шевелюрой же оказалось молодое лицо с тонкими губами и широкой нижней челюстью. В профиль верхняя губа выдавалась вперед нижней, что придавало лицу гондольера наивности и очаровательности. Под массой шевелюры на левой мочке уха поблескивал граненый драгоценный камешек.

Повязав на голову полоску белой ткани, чтобы не мешали волосы, гондольер принялся хлопотать по хозяйству. Из прохладного сумрака глиняного стеллажа в прихожей он принес кусок сыра с волнистыми гранями от встреч с теркой, а также заготовки теста для чиабатт, банку с желтым соусом и три маленьких неспелых груши. Мужчина раскочегарил печь и отправил в нее зародыши батонов чиабатты, а сам разрезал рыбе брюхо и принялся сгружать потроха в алюминиевое ведро на полу. Уна вызвалась помочь и в воздухе вновь разлился экстравагантной мелодией диалог на итальянском. Они отделяли крупные куски филе от огромной туши, все остальное летело в ведро. После, когда румяные воздушные чиабатты заполнили одну из тумб, а их запах вытеснил рыбный дух, Джованни поднес к Линн доску с грушами и карманным ножом. Он попросил девушку нарезать фрукты тонкими слайсами, не очищая от косточек.

Несмотря на обычную просьбу, голос Джованни почти неуловимо изменился, речь ускорилась. Марс окончательно убедился в непокидавшем его ощущении накала. Всё то время, пока мужчина хлопотал, он ни разу не обратился и не посмотрел на Линн. Но так бывает, что внимание к человеку настолько сильно, что его не скрыть никакими видимыми стенами пренебрежительного поведения. Линн же пребывала в смятении, так как помнила об ужасных вещах, услышанных на рынке, и старалась вести себя как можно более «по-земному». Боялась нового знакомого и вместе с тем с трудом отрывала от его спины любопытный взгляд. Казалось, что если махнуть ребром ладони по воздуху между двумя молодыми людьми, то руку обязательно резанет девственно острым лезвием, либо же ужалит одна из невидимых пчел этого гудящего напряжения.

Тем не менее, в проявлении кулинарных навыков Джованни было столько же сноровки и непринужденности, сколько и в управлении неповоротливой, но в его руках – гибкой и послушной гондолой. Уна отметила его проворность, на что мужчина ответил, что это то, чем он занят всю жизнь – управление лодкой, кулинария, да болтовня с друзьями за бутылкой молодого вина, и едва ли эти занятия он готов на что-либо променять.

Тем временем они сбрызнули свежие остывающие чиабатты маслом и разрезали горизонтально напополам. Джованни обхватил рукой пылающую жаром булку, только что вынутую из печи, но будто бы совсем не обжегся, по крайней мере ни один мускул на лице не дернулся. Они смазали пористую поверхность нижней половины булки небольшим количеством хрена, а сверху выложили идеальные грушевые кружки пера Линн. Затем мужчина водрузил на каждый будущий панино по щедрому куску уже подпеченного рыбного филе и стал кропотливо натирать подсохший кусок сыра.

– Почему ты не очищаешь грушу от косточек? – поинтересовалась Уна. – Так выходит вкуснее?

– В печи косточки размягчаются, в готовом блюде их почти не чувствуется, разве что за счет более терпкого вкуса. Но это возможно только в моей печи.

– О, конечно. У каждого повара свои приемы.

Джованни рассмеялся. Когда каждый бутерброд стал напоминать маленький сугроб из-за возвышавшихся горок сыра, гондольер накрыл их шапками вторых половинок, выложил на решетку и прижал такой же сверху, из-за чего обед уменьшился в высоте раза в три. Еще раз пшикнув маслом, он отправил сплющенные чиабатты в печь. Воздух почти сразу наполнился сладковатым, но сытным сдобным запахом, заставив друзей вспомнить о том, что последний раз они ели вчера простое овощное рагу, прихлебывая его из цветочных венков.

Когда Джованни достал из горячего жерла готовое блюдо и поставил решетку с полосатыми плоскими булочками, разговор на некоторое время завис в неподвижности над столом. Компания увлеченно уплетала обед, и только хозяин дома услышал короткий стук в дверь спальни и встал из-за стола. Уна и Марс пошли за ним и с порога наблюдали следующую картину: Джованни, преодолевая сопротивление воды, открывает дверь, выходящую на канал, и берет из рук лодочника котомку. Они горячо прощаются и договариваются о повторной встрече после заката. Гондольер подмигивает любопытным знакомым и выкладывает из мешка часть продуктов на глиняный стеллаж.

– Это булочник и молочник в одном лице, развозит продукты по этому и близлежащим кварталам. Он уже знает, что доставлять к каждой двери, так как все его покупатели – постоянные. Если нужно что-то дополнительное, мы говорим накануне или крепим к ручке двери записку. А так как моя дверь – единственный доступ с воды – прошу простить, на несколько минут мне придется вас покинуть. Нужно отнести хлеб соседям, – Джованни дождался, пока Уна переведет остальным и, тряхнув кудрями, скрылся в чернеющем пространстве лестницы.

– Кьярви, куда он уводил тебя на рынке? Ты знаешь, чем промышляют некоторые торговцы? – тут же обратилась к мужчине Уна.

– Да, и Джованни тоже в этом замешан, увы. Так что нам с вами, девочки, нужно вести себя осторожно, пусть и немецким он не владеет. Хорошо, что вы не взяли с собой защитную одежду.

– Так что вы делали на рынке? – вернул затерявшийся вопрос Калле.

– Мы переносили длинный ящик, напоминающий маленький гроб. Он испускал запах гниения. Джованни общался с торговцем из Швейцарии, куда и передавали ящик. По корням, общим для итальянского и латыни, я уловил, что речь идет о подземельи, чудовищах и научных исследованиях. Дальше нетрудно было достроить недостающий смысл. На юге подземные города существуют очень давно, из-за круглогодичного лета основателям не пришлось так изощряться для выживания и обеспечения пропитанием. Их почва суха и тверда, кишит живностью в любой сезон, а осадков мало. А потому население быстро освоилось под землей, организм начал перестраиваться для иных условий обитания. Амбициозные же, желающие славы ученые нанимают людей для отлова измененных людей, чтобы подвергнуть их исследованиям. Однако же вне своей среды эти люди давно разучились выживать.

– Надеюсь, Джованни просто не понимает, что творит, – подвела итог Уна.

– Он еще совсем молод и голоден до наживы, – ответил Кьярваль.

Линн побелела от ужаса. А ведь она ничем не отличалась от тех, коими приторговывал очаровавший ее гондольер. Просто северный климат вынудил сохранить все внешние черты надземного человека и пытливый ум в попытках выжить. Все могло быть совсем иначе.

– Как же так вышло, что подземные люди стали таковыми как раз в попытках спрятаться от коварства и жестокости остальных, а выходит, что нас наоборот разыскивают по признакам жизни под землей, – подметила абсурд Хана.

– Страх всегда догоняет того, кто на нем зацикливается, – предположил Калле. – Я всегда говорил об этом Кьярвалю.

– Мы сейчас не философствуем и не ищем смысл бытия, Калле, – огрызнулся брат. – Прежде всего нужно уяснить, что нам троим никак нельзя выдать своего происхождения. И на всякий случай – не произносить ничего компрометирующего при Джованни, даже на немецком.

– Eccomi qui! – распахнул гондольер дверь столовой. Уголки губ расползлись в улыбке, но главное – дружелюбием и гостеприимством сочились карие глаза.

Чтобы собраться на вечернюю прогулку, друзьям пришлось только встать из-за стола. Спустя пару минут они уже привычным движением прыгали в шатающуюся лодку. Улицы потемнели и давно отдали дневной жар куда-то к звездам, чтобы те могли зажечься и светить. Путники рассекали носом гондолы ночную свежесть. Несмотря на отсутствие освещения, город совсем не казался спящим, со злачных улочек раздавались голоса, по стенам мелькали блики теней. Джованни выпутывался из лабиринта каналов, пообещав показать гостям центральную площадь с Дворцом дожей. У короткой набережной остановилось несколько гондол, указывающих носами на сборище людей. В его центре, на невысоком табурете стоял сурового вида мужчина в летах и декламировал «Божественную комедию». Лицо его покрывали плотные белила, а выражение было серьезным, свирепым, из-за чего в свете единственного факела он напоминал злого призрака. Старческий голос читал поэму монотонно, без выкриков, отчего проникал еще глубже и вызывал чувство отчаяния. Джованни придержал гондолу, уперевшись веслом в бок соседней лодки, так как заметил заинтересованность чтецом в своих знакомых. Слушатели на набережной сидели вокруг актера прямо на камне, и старик возвышался над ними со страдальческим голосом, будто вестник апокалипсиса.

Через несколько минут гондола отлепилась от скопления собратьев и двинулась в сторону площади Сан-Марко по мягкой, черной глади воды. Друзья иногда переговаривались, делясь впечатлениями и вскидывая кисть в каком-либо направлении, чтобы успели увидеть остальные. Но по большей части безмолвствовали, оглядывая театральный, окутанный поэтичной небрежностью город. При приближении к площади со стороны Гранд-канала количество людей на улицах увеличилось, точнее, они там хотя бы появились – прозвучал еще только один звонок колокола из трех, после которых появляться на улице было запрещено.

Густой бас накрыл звук шелеста воды под корпусом лодки. Это запел Джованни. Странно было слушать такой низкий, взрослый голос от юркого, ловкого молодого человека. Однако если отвести взгляд от его лица и продолжить наблюдение за городом, становится ясно, что его пение – идеальный аккомпанемент для венецианских декораций. Такой же мудрый, такой же затягивающий. А плеск водного полотна, рвущегося острым носом гондолы, разбавлял пение тонкими, ненавязчивыми высокими нотками.

Центральная часть города кишела разномастными обитателями: здесь маячили и африканские фески, и турецкие тюрбаны. Над ними возвышались строгие венецианские цилиндры, которые терялись в пестрой, космополитичной толпе. Гости города, пришлые торговцы и присматривающиеся к Венеции купцы прохаживались по ограниченной освещенной части города, демонстрируя свою яркую культурную идентичность и с интересом оглядывая остальных, примериваясь.

Вызывающе просто одетые друзья привлекали не меньше внимания, чем помпезные восточные дельцы, особенно белесый длинноволосый Марс. Его светлая макушка притягивала невольные взгляды на мрачных улицах. Но впериваясь в юношу и рассматривая пару секунд, горожане спокойно отводили глаза – едва ли столь мультикультурный город можно было удивить обычным альбиносом.

Джованни причаливал к прилегающей к площади набережной, утыканной деревянными сваями. Здесь они, в отличие от остальных мест города, не походили на рождественские леденцы в красно-белую полоску, а представляли собой бесцветные, выцветшие пики, торчащие из воды. Гондолы заполняли собой причал набережной плотной стеной. Каждая из них отражала индивидуальность владельца: здесь колыхались и лодки с флагами, и инкрустированные камнями разноцветного стекла, и устланные алыми подушками для создания впечатления роскоши и изобилия хозяина. Глянцево-черная, внушительная гондола гладко вошла в эту кричаще-пеструю реку с достоинством, вздернув еще выше острый нос и приподняв узкую корму. Джованни пришвартовал лодку, заведя ее точеный перед в узкое пространство между двумя пышными гондолами как нож в масло. Отпустил весло, доверив его форколе, и стал подавать руку всем шестерым, помогая переместиться на набережную вулканического трахита.

– Вам повезло попасть сюда в нужное время, сможете походить по площади, не преодолевая стопами сопротивление воды, – обратился к гостям Джованни. Едва сойдя на берег, он уже успел горячо поприветствовать двух людей, на щеках проступил румянец даже сквозь смуглую кожу. Оживление передалось всем остальным, а не одному только Марсу. Кажется, гондольер оказался по-настоящему в своей среде.

– Часто случаются наводнения? – тут же поинтересовалась Уна.

– Часто, непредсказуемо часто. Несколько веков назад море слизнуло два соседних островных города, почти таких же крупных, как Венеция. Неизвестно, когда это произойдет с нами, и произойдет ли вообще. А потому мы не пускаем глубоких корней, ровно как и наш город, ибо им все равно не в чем укрепиться.

– Звучит очень печально, – как всегда переведя друзьям, отвечала девушка.

– Ну что вы! То, в чем рождаешься, и что является для тебя единственной реальностью, не кажется печальным. Для нас этой самый правильный, основной вариант существования. Позволяет яснее и вовлеченнее переживать настоящее.

С заходом солнца ветер изменился, усилился и похолодел, что стало усладой для всех на набережной, кроме Ханы и Кьярваля. Ученый молчал, так как при разговоре нижняя челюсть дрожала, выдавая сильный озноб. Напрягшись же почти всеми мышцами, ему удавалось скрывать дрожь. Теперь Кьярваль не просто не мог согреться, промерзнув до основания, а даже способен был нарисовать схему своей сосудистой системы, чувствуя, как шныряет по артериям прохладная жидкость.

Хана же взяла Линн за руку и при порывах ветра сильно сжимала кисть подруги. Та обнадеживающе стискивала пальцы в ответ, и тревога Ханы отступала.

– Притом, – продолжал гондольер, – наводнения не похожи на привычные всему миру. Здесь вода не настигает нас волнами с моря, она выходит будто из недр самого города, из глубины через щели дорог, не выложенных водонепроницаемым камнем.

– А ведь в вашу комнату вода проникает даже без наводнения, что же вы будете делать, если оно случится?

– Оно случалось, но не критичное. Вода затопила пол и ножки кровати, до матраса не хватило аккурат четверти пьеды. А если случится более масштабное – для венецианцев просушивать ковры и матрасы, таскать громоздкую мебель во внутренние дворики под солнечные лучи – что для вас проходиться влажной тряпкой по пыльным полкам.

– О, это все очень интересно, пройдемте скорее на площадь. Издалека заметно, как там красиво, – выпалила Линн, отчасти действительно глядя на архитектуру, а отчасти надеясь, что порывы ветра не будут так бить по Хане в окружении крупных строений.

Джованни был польщен вниманием сияющей, утонченной Линн, и лицо его расплылось в удовольствии. Уже в следующее мгновении он двигался к площади, а следом – его новые знакомые, семеня и глядя по сторонам, как птенцы за всезнающей мамой-уткой.

Друзья быстро преодолели пьяцетту, и подсвеченная в нескольких местах площадь ударила грандиозностью контрастов. Готичный Дворец дожей и Здание Прокураций вписывались в целостный образ города, выделяясь только увеличенными масштабами. Собор же Святого Марка своей византийской архитектурой отличался от всего виденного ранее. Его восточный облик, пухлые шапки башен, обилие позолоты и мозаики прямо на наружной части базилики. От несметного количества украшений рябило в глазах.

Марс, всю жизнь проживший в уютном пряничном Тахиярви, и по дороге к Венеции передвигавшийся от одной деревушки до другой, никогда еще не видел такого скопления людей. Вековые здания нависали над снующими прохожими, яркими, харизматичными, до невозможности разными. Здесь смешались запахи, но главенствовал солоноватый, морской, запускаемый по чуть-чуть через свободное от зданий пространство, окно в лагуну. Он разбавлял дух пряностей, рыбы и кофе, а вдобавок – запахи пота и плесени. Явственный аромат обжаренных кофейных зерен вытекал соблазнительными облачками из кафе «Флориан» на первом этаже Здания Прокурации. Все строение вмещало в себе столько узких окон, что рассеивающемуся взгляду было некомфортно, он будто наталкивался на многоглазую паучью голову.

По периметру площади друзья прошли съеженные, но восторженные. Марс не мог отделаться от мыслей, что явился сюда помочь отцу, а сам пожирает глазами красоты. Где-то над этими мыслями раздавался второй, рассудительный голос, говорящий, что сегодня попасть на Сан-Микеле все равно невозможно. Он убаюкивал первый и утверждал, что завтра все разрешится.

Тем временем гондольер свернул с площади, продолжая рассказывать Уне о городе.

– Кстати, вблизи рынка Риальто, на котором мы останавливались, есть немецкое подворье, там живут ваши земляки, приехавшие в Венецию и не нашедшие в себе сил вернуться.

– Наверное, редко люди рождаются именно в «своем» месте. В том, с которым они смогут синхронизироваться душой и жить в спокойствии и радости.

– Венеция – типичное тому подтверждение, хотя мне этого и не понять. Здесь очень много заплутавших, сбежавших, ищущих. Тех, кто так и не укоренился у себя дома, а здесь этого делать и не нужно – бесполезно, так как город слишком подвижный, нестабильный.

– То есть вы никогда не хотели попробовать какой-нибудь иной образ жизни в другом месте?

– Никогда. С самого детства вместе с управлением гондолой нас обучают истории венецианского искусства, истории города, подчеркивая нашу исключительность, избранность. Твердую позицию в хрупком городе, обусловленную древней престижной профессией. Каждого ребенка воспитывают в почтении и благоговении к своей культуре с пеленок, иначе город бы не выжил. К тому же, тут можно найти частички всего мира, собранные съехавшимися людьми. Даже обитатели гетто счастливы. Несмотря на внешнюю изолированность, они чувствуют, что Венеция принимает их, и изо всех сих пытается вобрать в себя чужую культуру, смешивая с собственной, помогая раствориться.

– Как мне это близко, ведь мой город только усиленно пережевывает неугодных ему людей, – поделилась с Джованни Уна, но переводить друзьям эту фразу не стала.

Компания забрела в узкую улочку, они были здесь одни. Проходя мимо кованой черной двери, друзья заметили белеющий кусочек ткани, висящий на ручке. Подойдя ближе, они обнаружили панталоны, штанины которых были сшиты между собой только на поясе. Джованни мизинцем сорвал предмет нижнего белья и выбросил в ближайший канал, разразившись тирадой. Уна только беспомощно посмотрела на остальных: с такой скоростью речи и обилием незнакомых слов она не могла перевести гневный монолог гондольера. Да перевода и не требовалось.

Они вновь погрузились в глубины неосвещенных улочек, только теперь – пешком. Ребята рассказывали Джованни о Тахиярви, из которого все они якобы родом. На некоторых улицах слова усиливались гулом, вторящим голосам, но недостаточным для образования полноценного эха. В более или менее крупных двориках дома раздвигались, и на черной арене неба выглядывал бледный полумесяц. А звезды виднелись из любой точки, стоило только поднять глаза.

Линн вспомнила о том, как Дучче велела им заблудиться в Венеции. А сделать это, как оказалось, было проще простого. Разнообразие внутренних двориков, ставен, палаццо и домов бедняков, фасады которых глядели на гостей с не меньшим достоинством. Наиболее частой находкой в спящих дворах были выложенные камнем колодцы. Некоторые из них – богато украшенные, другие – не имеющие ничего лишнего, но каждый – в центре площадки, на виду.

– Без них жизнь в таких специфических условиях была бы невозможной. Морская вода фильтруется через болота, водоросли и песок и попадает в колодцы пресной. Во время же наводнений она поднимается резко, оставаясь соленой, что создает большое количество проблем, – вещал Джованни.

Под разговоры, замедленные в два раза из-за дублирования Уной сказанного на другом языке, компания зашла во двор, окруженный домами со всей четырех сторон. Они слиплись фасадами, и по единой четырехгранной внутренней стене их дополнительно соединяла лестница, заворачивающая в углах и ведущая наверх. Пока доходила до самой крыши, она описывала два полных четырехугольника, образуя короткую угловатую спираль. Джованни признался, что уже несколько лет не бродил просто так по городу, ибо привык передвигаться по воде.

В одном из углов стоял аккуратный маленький домик не больше полуметра в высоту, напоминающий собачью конуру. Он имитировал полноценное жилище с треугольной крышей и двумя крошечными окнами-обманками, прикрытыми ставнями, по бокам. На лицевой стороне со входом черной краской были нарисованы следы лапок животного. Друзья только приблизились к умилительному жилищу, чтобы рассмотреть его получше, как из темноты входного отверстия показалась пушистая голова. Из домика вышел разозленный белый кот со вздыбившейся шерстью и сверкающими глазами.

Ребята вздрогнули и отшатнулись. Зверек так злобно закричал, так отчаянно, что даже у Марса, преданного любителя кошачьих, побежали мурашки. Кот вышел полностью из убежища и прижался к земле, угрожая прыгнуть. Было видно, что храбрый зверек напуган и зол настолько, что не посмотрит на количество и размеры несуразных противников. Он излучал столько гнева, что с лихвой хватило, чтобы напугать семерых взрослых и почти взрослых людей. Тут Калле заметил, что начало лестницы на крышу расположено слева от них, на расстоянии вытянутой руки, и осторожно, сгребая обеими руками, стал подталкивать остальных к ступенькам.

Друзья быстро сообразили и принялись подниматься с непринужденным видом, не торопясь, чтобы не вызвать у кота инстинкт преследования. Животное уже не кричало, а остаточно шипело, вернув заднюю часть тела в домик и внимательно следя за нарушителями спокойствия.

– Скорее всего, это кошка, а в конуре у нее новорожденные котята. Никогда не видел, чтобы кошки так разъярялись, защищая только самих себя, – сказал Марс.

– В Тахиярви все коты изнеженные, передомашненные, а может это итальянский кот, темпераментный, – предложил Калле.

– Возможно.

– Я тоже склоняюсь к мнению о котятах, – передал Джованни через Уну. – Да, большинство кошек здесь – гордые недотроги, но я прямо видел в глазах это дикое отчаяние, готовность на все.

Хана и Линн оцепенели от гнева кошки, их пришлось посильнее подтолкнуть к лестнице, и теперь девушки механически преодолевали ступеньки. Это была их первая встреча с кошачьими. Второй они не хотели.

Поднявшись на крышу, компания обнаружила густой сад. Увидеть зелень после долгого лицезрения камня и воды, пусть и едва различимую в ночи, было усладой для глаз тахиярвской половины компании. Марс и Калле любили свой окруженный лесом городок, но напрочь забыли о деревьях и зеленых лугах, сбитые с толку великолепием города. Юноша и мужчина с легкостью переключились. Сердце Уны же томилось в бесконечном камне и мраморе, несмотря на их красоту, и теперь радостное чувство сдавило грудь. Неслучайно в крошечном городе, обнятом лесом со всех сторон и пропитанном природой насквозь, она в одиночестве еще и возделывала собственный немаленький сад. Работа с растениями, с землей начиняла ее силами, давала рукам выговориться, творить с растениями все, что они пожелают, пока мысли замедлялись и текли в сознании медленной рекой. Она оглядела остальных и нашла понимание только в глазах Ханы. Девочке плотно засаженная крыша напомнила ее родные Тропики, пусть и не столь теплые и разнообразные, кишащие обитателями.

Сойдя с лестницы, друзья вышли на тонкую дорогу из поперечных досок с крупными щелями, которые нужно было перешагивать. С обеих сторон ее обступали бурные заросли, и каждый из пришедших периодически отодвигал в сторону ветви и придерживал, давая заметить их идущему следом. Дорога вывела к небольшой открытой площадке без растительности, на которой стоял столик с двумя догорающими масляными лампами и парой стульев. Он находился как будто бы в замкнутом пространстве, запертый ветвящейся темно-зеленой стеной со всех сторон. Помимо дороги, по которой пришла компания, по другую сторону уводили вглубь сада еще две симметрично расположенные тропинки. Пройдя по ним, ребята обнаружили, что это кольцевая дорожка, ведущая на полукруглый балкон. Здесь, с некоторого возвышения, открывался вид на каменные силуэты с бордовыми крышами домов, притворявшихся спящими. Сверху сон выглядел особенно реалистично, ибо для звуков внутренних двориков и копошения в подворотнях сад на крыше был недосягаем. Тропинка проходила вдоль всего балкона и снова уводила в сад, заканчиваясь вторым, симметричным выходом к столику.

Друзья постояли неопределенный отрезок времени, всматриваясь в загогулины улочек и продолжая обсуждать встречу с разъяренным белым львенком.

– Тогда, на мосту между Гардасхольмом и Тахиярви, ты описывал котов так, что в голове у меня создался образ совсем других существ, – тихонько произнесла Хана, подойдя к Марсу. В тоне ее слышался шуточный вызов. – Как ты там говорил? Урчащий трактор любви? – и оба рассмеялись, сбросив тяжелую кольчугу испуга.

– В том и дело, главная их особенность – непредсказуемость. Ждать любвеобилия от этих животных точно не стоит, они сами выберут и решат, кому дарить свое безмятежное урчание. Если собака полюбит хозяина, каким бы он ни был, и, в большинстве случаев – как бы ни поступал с ней, и привяжется всей душой, по-настоящему, только к одному человеку, то коты могут и за всю жизнь не сойтись характером с предоставленным ему судьбой человеком. Зато встречая своих людей, коты могут полюбить всем сердцем и не одного. А так защищать своих котят, превратившись в дьяволицу, уверен, станет любая кошка.

Джованни встал рядом с Линн. Девушка часто ловила его, рассматривающего черты ее лица. Каждый раз, когда это происходило, гондольер тут же отводил взгляд, принимал вид крайне занятого, озадаченного человека, спешащего подумать о требующей решения проблеме. У Линн это вызывало улыбку, и вместе с тем – приятную благодарность, ибо ее делали беззащитной долгие, пусть и восхищенные взгляды итальянцев на рынке.

Друзья, разделившись на маленькие компании, переговариваясь, вернулись к столику, погасили лампы. А затем спустились по квадратной спирали лестницы во двор, затихнув для прохождения мимо кошачьей берлоги. Белая кошка на этот раз не удостоила компанию своим выходом, но из домика раздалось злобное рычание, говорившее, что им тут все еще не рады.

– Gatto arrabbiato! – и Джованни многозначительно посмотрел на Линн, а девушка, как ни странно, поняла примерный смысл сказанного.

Каждый, проходивший обучение в Штрудхарте, сдавал экзамен по латыни, входящий в программу по биологии насекомых. И теперь, благодаря редким понятным словам и контексту происходящего, ей удавалось выцеплять туманную суть произносимого гондольером. Кроме того, она жадно слушала речь и старалась запомнить как можно больше переводимых Уной слов. Таким образом, очень медленно она налаживала взаимодействие с загадочным молодым человеком, смущаясь каждого его серьезного, многозначительного взгляда, с ноткой печали от невозможности беспрепятственно говорить. Обратиться к девушке напрямую, без перевода.

А Линн смущалась и пугалась еще и оттого, что в ее взгляде можно прочитать происхождение. По крайней мере, так ей казалось. Под пристальным взглядом девушка ощущала свои глаза беззащитными, рассказывающими все против ее воли. Словно разворот открытой книги.

Джованни объявил, что пора двигаться в обратном направлении. Зашли они так далеко, что успеют еще нагуляться и устать, пока дойдут до гондолы. Уна заметила длинную узкую улочку, где в ширину помещалось только два человека, и предложила заглянуть. Конец ее завершался черной пустотой без освещения. Девушка предположила, что, быть может, проход ведет к еще одному симпатичному дворику. Остальные последовали за ней. В середине улочки к противоположным стенам крепились высокие створки ворот, распахнутые и прижатые к розоватой краске домов.

В конце улицы ребята обнаружили тупик и кучу мусора, возвышавшуюся выше первого этажа, вонючую до рвотных позывов. Окна на эту сторону не выходили. Кроме того, гора помоев будто оживала – вот на самой верхушке поползла куда-то рыбья голова, а крышка бутылки упала к ногам Калле. Вся куча зашуршала и задвигалась.

Все развернулись и двинулись в обратном направлении, чтобы как можно быстрее покинуть это зловонное место, но около ворот показался человеческий силуэт, и створки с тягостным скрежетанием захлопнулись, послышался щелчок замка. Калле сощурил глаза и заметил, как при резком развороте человека у ворот в воздух подлетели два кончика длинного шарфа. Он тут же посмотрел на Хану – та тоже вглядывалась в темноту, но еще не поняла. Калле тут же огляделся в поисках отвлечения и воскликнул:

– Крысы!

Остальные тоже посмотрели на гору мусора. В разных ее местах горели три пары красных глаз. Один из зверьков стоял на задних лапах на самом верху, по-хозяйски. Из недр отходов высовывались все новые мордочки. Ближе всех к куче оказался Джованни, и первые две крысы ринулись к нему. Одну из них гондольер отпнул от себя остроносой туфлей, животное с визгом отлетело обратно на кучу, а вот второй удалось взобраться по штанине на грудь машущего руками мужчины. Она целенаправленно подбиралась к открытой шее, когда Джованни взял ее за холку. Видя это, к нему и стоящему рядом Калле направилось две группки крыс, около десятка в каждой.

Очнувшись, Линн подбежала к итальянцу и выхватила у него крысу. Она села на корточки между мужчинами и бегущими к ним животными. Две стайки соединились и направились уже к девушке, сидевшей ближе к ним. Агрессивно вырывавшаяся крыса в ее руке словно бы принюхалась и затихла. Остальные зверьки подбежали к девушке и образовали плотную толпу вокруг ее протянутой руки, щекоча натужно работающими носами подушечки пальцев. Линн поднатужилась и кое-как дернула второй, поврежденной рукой за полу плаща подошедшего к ней Кьярваля, как бы намекая присесть рядом. Ручеек животных, направлявшихся исследовать остальных путников, уперся как раз в ученого, вместе они заняли весь проход к остальным.

Крысы крайне увлеченно обнюхивали руки, а та первая, отнятая у Джованни, взобралась к Линн на плечо и деловито уселась. Девушка беспорядочно проводила пальцами по спинкам зверьков, тихо и ласково что-то бормоча. То же делал и Кьярваль.

Хана обомлела, но не так сильно, как ее надземные спутники. Значит, животные чувствуют в гардасхольмцах что-то близкое, родственное, что не выветривается парой месяцев жизни на поверхности. Когда две крысы принесли с горы мусора длинный рыбий позвоночник, положили у ног Линн и отступили, наблюдая за реакцией девушки, Хана поняла, что ее подругу только что едва ли не короновали.

Джованни засыпал Уну вопросами, но та с огромными глазами, не отводя взгляда от сцены Линн с животными, только отрицательно покачала головой. Гондольер затих.

Линн трепетно подняла дарованный позвоночник с земли и разломила на три неравные части. Далось ей это не без труда, учитывая забинтованную руку. Две части поменьше положила в карманы себе и Кьярвалю, а самую крупную положила перед полукругом столпившихся зверьков с любопытными, следящими за каждым движением мордочками. После это она спустила с плеча восседавшую там крысу и поставила к остальным. Зверьки взяли позвонки и все, как по команде, засеменили обратно к мусорной куче.

– Кажется, мы можем уходить, – Линн обернулась к друзьям и пролепетала фразу одними губами.

– Поступок, достойный настоящей королевы, – обняв подругу за плечо, попробовала пошутить Хана, дабы сбросить наэлектризованное вопросительное напряжение, повисшее в воздухе.

– Ваше высочество, – подхватил Марс, изобразив реверанс, как умел, расправив несуществующую бальную юбку.

Уна, Марс и Калле догадывались, в чем тут дело, а вот игнорировать вопросы Джованни дальше становилось невозможно.

– Скажи, что у меня дома осталось несколько домашних крыс, я знаю принципы их дрессировки, – сказала Линн первое, что пришло ей в голову.

Джованни нахмурился.

Девушка окинула быстрым взглядом своих спутников. В пяти парах глаз она встретила обеспокоенность, и задержалась на Марсе. Юноша сразу кивнул. Линн так хотелось признаться Джованни в своем происхождении с тех пор, как произошла неоднозначная ситуация на рынке. Знать, что человек, к которому тянет всей душой, отвернется, узнав, что она – один из товаров, кои гондольер небрежно передает от купцов купцам. Но мучиться в неведении, произойдет ли так на самом деле, или же его реакция будет иной, было невыносимо. Хотелось как можно быстрее признаться, освободиться, а дальше только пожинать плоды честности, горькие или сладкие.

– Я – жительница одного из тех подземных городов, на жителях которых ты зарабатываешь деньги, – выпалила Линн и умоляюще посмотрела на Уну. Та обреченно выдохнула, но перевела на итальянский.

Джованни посмотрел на Линн будто в первый раз, не говоря ни слова. Девушка глядела на него с таким нетерпением, жадностью, с замиранием сердца. Стоящая в ее глазах влага подрагивала солеными бликами.

Джованни закрыл лицо руками. Друзья услышали всхлипы с изменившимся, почти детским голосом. Как легкий певучий голос спустился до глубокого баса во время пения, так и теперь неузнаваемо истончал, превратившись в высокие прерывистые звуки. Он оторвал ладони от лица, показав покрасневшее лицо. Такой реакции Линн ожидала меньше всего, и теперь просто стояла и наблюдала, словно ледяная статуя. Мужчина стал быстро говорить, из-за всхлипов и сбивчивого дыхания Уна различала не все слова, но пыталась успеть за ним:

– Все давно относятся к этим существам как к животным. Вы бы их видели…О нет, не их…Купцы считают их таким же товаром, как рыбу, шкуры животных. Они не разговаривают, избегают человеческих взглядов, никак не проявляют себя как люди, никаких эмоций кроме страха. И эти ужасные морды…То есть лица, ну конечно лица! Если бы я знал, для нас «подземные люди» были устоявшимся названием очередного вида товара, слово «люди» в нем совершенно замылилось, оно замылилось, потеряло свой смысл. Если бы я знал, что покушаюсь на таких…О, никто давно не несет ответственности за моральную сторону отлова подземных людей, так как считают их безмозглыми животными. Мы совсем не видели в них сознания, какая же глупость! Но как же это, я не могу поверить, – Джованни совсем расклеился и во время своего прерывистого монолога ни разу не посмотрел на Линн.

– Слово «люди» замылилось не в словосочетании «подземные люди», а скорее в назывании людьми голодных до любой наживы торговцев, – произнес непреклонный Калле.

А Линн просто опустилась рядом с Джованни, осевшим на каменную дорогу. Марс поразился такому полному, чистому раскаянию. Гондольер не хорохорился, не оправдывался, а принял застигнувшую его врасплох правду. На первый взгляд, слушая всхлипы их нового друга, могло показаться, что он повел себя как ребенок. Но разве сила не в том, чтобы дать свободу вести себя так, как хочется, как чувствуется, если чувствуешь себя среди людей близких по духу, в безопасности и принятии. Марс давно уже это для себя решил и теперь снимал мысленную шляпу перед новым другом. Это же как надо было разглядеть и полюбить Линн. Без общения и сближения, сразу получить сильнейшую проверку жизненной ситуацией. Марс в очередной раз отрезал кусочек своего сердца и оставил его в этом сумасбродном и непонятном, но ярко-честном городе.

Хана тоже была более чем удивлена признанием и Линн, и Джованни, они оба сломали стену притворства и недосказанности и показали друг другу себя настоящих, невзирая на возможные страшные последствия. Ведь Джованни после откровения Линн мог посмотреть на нее глазами, подсвеченными сиянием тысяч будущих монет. Подземный человек, да еще сохранивший приятный облик и дерзнувший снова приспособиться к поверхности. О, это могло стать сенсацией в научном обществе, за Джованни бились бы, предлагая любые деньги. Но человек выбрал человека. А Линн? Многие ли после того, как Аполлон из сказки, представитель элитной касты в величайшем городе, чарующий загадочный красавец расползается по стене грязной подворотни в слезах и сожалениях, ничуть не меняет своего отношения к нему? Все это тронуло Хану до глубины души, а потому она обратилась к их новому другу:

– Я и Кьярваль тоже из подземного города, мы знаем Линн с самого детства. В Гардасхольме мы родились и выросли ине представляли себе другой реальности, кроме земляных нор и круглосуточного мрака. Теперь ты видишь нас такими – земными, яркими молодыми девушками. А я привыкла видеть Линн прозрачной, или же желтушно-зеленой от болезни, так продолжалось до прошедшей осени.

– А жила воображаемым миром, помимо встреч с этими двумя, – уточнила Линн.

– Да, – вступил Кьярваль, – вы представляли собой совсем других людей еще несколько месяцев назад, и не только внешне. Хана, чем больше невзгод, тем сильнее сопротивлялась, брыкалась. А Линн, спокойная по натуре, все больше уходила в себя, чего мы не замечали в полной мере. И очень, очень вовремя она познакомилась с поверхностью. Впрочем, вы обе. Ведь сокрушения Ханы, с невозможностью что-либо исправить, тоже рано или поздно бы ее сломали. Так что жизнь подарила вам, Джованни, встречу с уже совсем иной – воспрянувшей, преобразившейся Линн.

Высокие ворота без поперечных прутьев, на которые можно было бы опереться, и с заостренными кольями на концах, не оставляли шанса перелезть через них, особенно для Линн с ее одной здоровой рукой. Но Джованни заверил, что рано утром придут мусорщики, и после пары недоуменных вопросов освободят их. А воздух как раз предвосхищал первые рассветные лучи, звезды уже утонули в более глубоких слоях над атмосферой, а непроглядный мрак сменился темнотой, дающей разглядеть схематичные изображения предметов. Когда разговор затих, к Линн вернулась та первая серая крыса. Здоровая кисть лежала ладонью на камне, и зверек носом стал протискиваться под руку, пытаясь ею укрыться. Кто-то издал пару смешков, кто-то просто улыбнулся, а Линн посадила льнувшего грызуна к себе на плечо. Там крыса прилегла и расслабленно заскрежетала резцами, выказывая теплому человеку свое удовольствие.

– Придется забрать с собой? – предположил Джованни.

– Это уже решили за меня, – улыбнулась Линн.

– А как же все-таки вышло, что крысы считают вас за своих? – вспомнил Калле. – У нас в Тахиярви мы боролись с ними, ставили ловушки, но с их скоростью рождения крысят, это, конечно, было лишь каплей в море. О том, чтобы избавиться от них полностью, и речи не шло. Они добрались и до Гардасхольма?

– Периодически у нас были наплывы крыс, видимо, с соседней деревни. Едва ли с Тахиярви, думаю, Як слишком бурный, чтобы они смогли его переплыть, хотя кто знает. Но мы никогда и не думали их убивать, даже в пищу, несмотря на нашу ситуацию с продовольствием, – рассказывал брату и остальным Кьярваль. Для гардасхольмцев эти животные священны, то, как они борются за жизнь до последнего, очень походит на подземный народ. А кроме того, они селятся обычно там, где много еды, отходов, а мы и сами объедаем все в округе, имея возможность культивировать и увеличивать только популяцию насекомых. Поэтому надолго они у нас никогда не задерживались, будто бы считали видом, близким к ним самим. Это очень умные животные.

– В точку. И хитрые, – поддержал Калле. – Однажды в курятнике я наблюдал, как две крысы воровали яйцо. Одна легла на спину и яйцо, зажатое в лапках, оказалось лежащим у нее на животе. Всеми четырьмя конечностями она обхватила его, а вторая крыса, схватив ее зубами за хвост, потащила по полу. Я так заворожено смотрел на двух бандитов, что и сделать ничего не успел. Когда очнулся, хитрюг уже и след простыл.

Послышались голоса, и в улочку завернули два приземистых, похожих друг на друга мужчины. Джованни как мог объяснил им ситуацию, и те скрылись за поворотом. Вернулись они с огромными металлическими кусачками. Смотреть на то, как зубцы инструмента легко, будто огонь бумагу, преодолевают металлическую дужку замка, было большим облегчением.

Спустя полчаса компания уже садилась в знакомую черную лодку. У главной площади города пристань по-прежнему была забита гондолами, притом большинство из них – с закрытыми кабинками, обеспечивающими приватность использующих их состоятельных людей. Этим утром город уже не так был подсвечен розовато-медовым теплым сиянием, побережья захватил набежавший с моря туман. С края пристани виднелись только ближайшие к берегу ряды свай, а дальше вид застилала густая вата. Джованни, когда его путники расселись в гондоле, безжалостно направил острый как пик нос лодки прямо в бок этого белого облака и, проткнув его, друзья оказались внутри. Одному гондольеру было известно, как он ориентируется, окруженный со всех сторон одной лишь плотной массой. Однако вскоре, по мере пробуждения города и рассеивания тумана, путники узнали повороты улочек, ведущих к дому Джованни.

На сон отвели три часа, и в семь утра предполагали вновь оказаться в гондоле, уже по дороге к Сан-Микеле.

Глава 31

Кьярваль вместе с Уной остались рядом с лодкой. Ученый уже пребывал в опасной для жизни, но такой сладкой и облегчающей страдания дреме, а девушка не давала ему погрузиться в глубокий сон. Мужчина замерзал изнутри. Он лежал на бордюре у залива параллельно линии берега, и рука с расслабившимися во сне мышцами тяжелой глыбой упала в воду. Уголки губ слегка дрогнули и расползлись в едва заметной улыбке. Глядя на это, Уна стала прокручивать в голове рассказ Кьярваля о встрече с полурыбами. И по наитию, не объясняя даже самой себе, зачем она это делает, стала набирать воду сомкнутыми ладонями и аккуратно поливать Кьярвалю лоб, щеки, шею, ладони. Делала она это так трепетно и осторожно, как способен делать только без ума влюбленный. Избегала попадания даже капли в нос или уши, почти не касалась руками кожи ученого.

Кьярваль не без труда разлепил веки. Крошечные ручейки из рук Уны ощущались как прикосновение неги, капли стекали по коже головы, оплетая паутиной тепла. Вода была для него такой согревающей, слегка щекочущей. Мужчина будто бы стал вдыхать теплый, прогретый воздух островками кожи, на которые попала вода. Тогда Кьярваль и Уна посмотрели друг на друга с молчаливым согласием, и мужчина попытался опустить ноги в воду. Но если сам он проснулся, то конечности лежали на каменной плите неуправляемые, будто мешки с отсыревшим, отяжелевшим крахмалом. Девушка сбросила одну его ногу, и та бухнулась в холодную утреннюю лагуну безжизненной массой. Затем с трудом приподняла и опустила вторую, после чего тяжелые ноги утянули в воду всего Кьярваля.

После короткого испуга и не озвученного, но пронесшегося по нутру звука «ух», ученый с головой погрузился в непроницаемо-черную снаружи воду. Здесь испуг мгновенно отступил. Вода окутала кожу со всех сторон, она казалась мягкой, словно кипяченой. Ласковой и будто бы созвучной самому телу, которое усиленно задышало, насыщая Кьярваля кислородом, а вместе с ним – и теплом. Кровь разгонялась, она сама и подгоняла сердце, которое забилось чаще, а не наоборот. Орган запрыгал, закачал целительную горячую жидкость. Он очнулся от анабиоза, давно соскучившись по всепоглощающей бурной деятельности.

Кьярваль почувствовал себя как кот, оказавшийся на груди любимого хозяина, окруженный лаской и безопасностью. Он свернулся в позу эмбриона и просто дышал, согревался от работы всех фибр кожи. Каждая маленькая пора усиленно всасывала кислород из воды, и от такого всеобъемлющего, глубокого дыхания всей поверхностью тела вместо легких мужчина почувствовал себя способным на что угодно, едва ли не всемогущим.

Глава 32

В зале склепа с низкими потолками подрагивали маленькие капсулы свечных огоньков на повсеместно расставленных канделябрах. Иногда они гасли на долю секунды под действием гуляющих потоков воздуха. Одному дьяволу известно, откуда в глухом подвале взялся зловещий ветер. Но он явно не был пришлым, проникшим с поверхности через дверные щели. Эти дуновения гуляли по помещениям уверенно, по-хозяйски. Со свечными огоньками они играли коварно, не давали угаснуть полностью, а только припугивали и грозили. В моменты затишья капельки пламени набирали силу и освещали зал с коричневыми стенами и стылыми каменными плитами в качестве пола. К потолку крепились цепи с двумя небольшими, но длинными клетками, в которых помещалось сразу несколько керосиновых ламп, в настоящий момент холодных и спящих.

Мертвая тишина нарушилась скрипом тяжелой двери и приглушенными голосами. Самовольный ветер рванул вверх по ступеням и лизнул пока только щиколотки пяти пар ног. Он хотел проникнуть и дальше, в большой мир, но дверь захлопнулась прямо на его пути.

Зала была узкой и длинной. На противоположном своем конце она оканчивалась не глухой стеной, а являлась частью анфилады, состоящей из убегающих вдаль одинаковых помещений, разделенных между собой арками. Глядя в просвет ближайшей к ним, Марсу казалось, будто они стоят между двух зеркал, а вдаль убегают бесконечные отражения.

У левой стены стоял стеллаж во всю стену. В нем хранилось множество мечей и кинжалов, которые едва ли предназначались для гостей, скорее, наоборот. Но каждый из пришедший выхватил их многочисленных ножен по одному холодному предмету. Марс почти услышал, как приободрились его друзья с оружием в руках, ибо место совсем не казалось просто склепом. Сам он выбрал короткий кинжал, инкрустированный рубинами. На рукоятке орудия они подмигивали подначивающе, призывно. Удивительно, но нож лег в руку как влитой и затрепетал, как задыхающаяся на суше рыба, маня скорее применить его, воткнуть в живую плоть, в его истинную среду обитания.

На правой стене высились гробы, напоминая о месте, в котором друзья находились и о его первоначальном назначении. Трупный дух здесь не стоял, однако при дуновении местного противного ветерка запах гниения доносился до компании из соседних залов. И друзья шагнули вперед.

В соседнем помещении, идентичном первому, Марс увидел отца. В стороне от рядов с футлярами мертвецов стоял единственный гроб без крышки. В нем лежал Ансгард, а на поверхности его кожи аккуратно были выложены крупные цветки. Без стеблей и листьев, едва раскрывшиеся только что свежие бутоны, толстые лепестки которых напоминали языки огромной птицы.

Марс сразу понял, что отец совсем не спит, усыпанный цветами в открытом гробу. Он приблизился уже опустошенный, понявший всю тщетность их путешествия. Калле подбежал к Ансгарду и принялся трясти его за плечи, однако тело не поддавалось, его будто пригвоздили к ложу гроба. И действительно, отец был прикован к нему кандалами и наручниками. Калле попытался приподнять хотя бы голову, но и та не поддавалась. Закрывая величественными лепестками почти всю шею, на ней покоился один из цветков. Мужчина применил силу. Он еле-еле оторвал голову от поверхности, но цветок не сдвинулся ни на миллиметр, прочно сидящий на толстом стебле бамбука. Он образовал свищ в шее Ансгарда.

Чтобы на поверхности кожи расцвели эти уродливые цветы, стебли бамбука проросли тело мужчины насквозь. В глазах у Марса потемнело, но не от злости, а от попытки осознать масштаб жестокости, используемой для осуществления этой пытки. Ничего вроде горькой жажды мщения не разгоралось в юноше, наоборот, что-то затухало, облитое вязкой жидкостью. Но рука все же потянулась к карману и извлекла кинжал. К залу, преодолевая множественные арки, приближались два высоких мужчины в длиннополых одеяниях. Один из них был полностью седым, но старым совсем не казался, глаза излучали энергию и пытливость. Второго же словно постирали вместе с одеждой – неравномерные белесые пятна седины у корней волос, мятая одежда, мешки под глазами.

Незнакомец попытался напролом пробежать к залу с оружием, но Калле пригрозил ему мечом. Двое остались рядом с жертвой собственных пыток и ее живым сыном с кинжалом в руках и посеревшим лицом.

– Здравствуй, Марс. Меня зовут Амадео, а это Эмануэле. Нет смысла лукавить: это сделали мы. Но мы верим в то, что ты отличаешься от всех нас, – произнес седовласый.

– Почему вы сделали это? – прохрипел Марс. Его друзья затаили дыхание и не говорили ни слова.

– Мы много лет делали общее дело. Помогали тем, кто нуждался, оказаться в безопасной для них среде. Обустраивали подземный быт. Но люди сами не понимают, чего хотят. Твой отец всегда был готов потакать их малейшим прихотям. А сын Эмануэле придерживался более твердых позиций. Если уж решились спуститься, то будьте добры, придерживайтесь своего решения и не подвергайте опасности остальных. Индивидуализм твоего отца мешал общему делу, пусть и побуждения его были очень благородными. А сын Эмануэле, Кристиан, старался действовать ради общего блага. И пусть Кристиан действовал иногда довольно жестко, он не заслуживал смерти. Его убил твой отец, противореча сам себе. Один тайно выводил семьи, которые не смогли жить под землей. Но они были угрозой разглашения тайны остальных. Второй запугивал людей, прямо или косвенно связанных с подземными городами. И оба теперь лежат неподвижно в склепе.

– А Гисли – ваша верная шавка? – поинтересовался Калле.

– О, этот заплутавший человек – типичное подтверждение того, что я пытаюсь сказать. Он сообщил нам о том, что сделал с вами, юная леди, – Амадео посмотрел на Хану. – Он должен был только проследить за вами, но Гисли пребывает в вечном состоянии выживания и сам порой не знает, что сделает в следующую минуту. Каким бы неуязвимым не казался этот бедолага, ему можно только посочувствовать, ведь жизнь его похожа на ад. С Гисли можно иметь дело, если играть по его правилам: показать, что обладаешь огромной властью по сравнению с ним и поманить ею при условии послушания. Вы никогда не переубедите его в том, что эта самая власть – побочный продукт, а не самоцель. И таких людей рождает как раз круговорот зла, которое родилось в момент появления человечества. Люди передают из поколения в поколение его в самых разных проявлениях в виде мести, обид или так называемой ущемленной чести. Удовлетворение собственной жажды вернуть причиненное зло непременно породит таковую в другом человеке, и эта преемственность неизменна. Мы будем нести свою дорогую ношу, передаривая друг другу. Как детская игра в колечко, которое ребенок с многозначительным видом передает выбранному другу. А после избранный должен будет непременно выбрать следующего. А поскольку формирование человека невозможно без остальных людей, едва ли когда-то нить прервется.

Марс понял, о чем говорит Амадео. Кинжал в его руке призывно дрожал, указывая острием на Эмануэле. Его отец был самым чутким, самым дорогим человеком во вселенной Марса. Все время, проведенное вместе, он старался показать мальчику все краски жизни. Максимально расширить его палитру, показывая и обсуждая все тона и полутона. Они много смеялись, плавали в бурном Яке, помогали Эир печь и готовить праздничные ужины, каковыми являлись все, проведенные Ансгардом дома. Часами разговаривали, притом отец делал это с неподдельным интересом, будто забывая, насколько младше его собеседник.

Кинжал магнитом тянулся к отцу обидчика, наполняя Марса азартом по праву распорядиться чужой человеческой жизнью. Но юноше стало невыносимо противно от этого чувства, оно вызывало в нем отторжение. Хотелось засунуть пальцы в рот, чтобы выпустить из себя эту уродливую иллюзию жажды справедливости.

Марс поднимает кинжал над головой и со злостью бросает его на пол. Хана и Калле синхронно издают разочарованный вздох.

Второй ледяной осколок впился Хане в сердце. Как можно обладать одновременно и такой огромной и чувствительной, и крошечной слабой душой, не понимала она. Не отомстить за смерть любимого отца, из-за чего? Из-за страха перед будущими муками совести? Из-за слабости, не позволяющей вонзить кинжал в живое существо?

Но выбор был за Марсом, и он его сделал. Амадео и Эмануэле с облегчением выдохнули, плечи их обмякли. А Линн подошла обнять друга.

Эпилог

– Получилось! Ни капли не вытекает! – кричал Кьярваль в родной лаборатории в Штрудхарте.

Подбежали Уна и Калле. Брат ученого заглянул в подземный город, как делал каждый вечер после завершения дел в Тахиярви. Жители почти восстановили город после странных мер Кристиана по запугиванию. Выяснилось, что пожар устроили его приспешники, чтобы гардасхольмцы убедились в опасности жизни на поверхности. Но почти никто из них даже не знал о беде в соседнем городе. Власть ради власти как она есть. Бессмысленная и беспощадная.

А Уна жила в лаборатории вместе с возлюбленным все эти сложные дни, когда идеи одна за другой не выдерживали испытаний. Теперь же работающий в бочке с водой Кьярваль усиливал необычность своего вида причудливой шапкой. Она ниспадала на спину свободным мешком, а к коже голову крепилась множеством замочков с присосками и рычажками. Каждый из крохотных механизмов с нажатием на рычаг вытеснял воздух и образовывал сосочек из кожи, плотно прилегающий к резине присоски.

После долгого надевания такой шапки Кьярваль в конце концов нажал на последний рычажок: идеальная герметичность. Друзья засобирались в дорогу.

* * *
По маленьким подвальным окнам стекали капли дождя, Марс вернулся в настоящее.

– С наилучшими пожеланиями…?

– Сестрам Ульбрихт, – девушка дождалась, пока он подпишет, быстро чмокнула в щеку и убежала, шелестя юбкой.

Марс уже четвертый час подписывал книги, наполненные его «бутылочными рассказами». Он настолько разглядел свою подпись, что та стала казаться ему нелепой, ненастоящей. Стены самого крупного книжного магазина Берлина наконец задышали свободнее, очередь подходила к концу. За последние дни он встретил так много понимающих его людей, что жизнь в странствии и изнуряющих механических действиях не навевала тоски. Завтра его ждал Потсдам.

* * *
Линн стояла на горбатом мосту, оперевшись о перила поясницей и поддерживая ладонью круглый живот. Локоны вокруг осунувшегося лица покачивались холодным ветром с востока. Она сложила и убрала в карман письмо Ханы, которая сообщала, что учится изобразительным искусствам у дедушки Тапио, помогает ему с маленькими учениками и счастлива как никогда. Впервые за последние три года в Венеции пошел скудный снег. Редкие крупные снежинки кружили между романскими домами и таяли в сером канале. Впервые в жизни увидеть снег именно здесь она не ожидала. Таинственный город сделался унылым и серым от попыток зимы завоевать его. От этого сочетания несочетаемого, невозможности ничего предсказать, проконтролировать, Линн ощутила острую тоску. Сбоку подошел Джованни. Он изменился до неузнаваемости: отрастил бороду и заимел несколько морщин на лбу. Весь его облик неуловимо повзрослел, если не состарился. Гондольер больше не пел своим пассажирам.

Он поцеловал Линн в щеку и, взяв ее замерзшую ладонь в свои, подул теплым воздухом. Хрупкая искра тепла в шатком, меняющемся каждую минуту мире.


Оглавление

  • Есть жуков и причинять добро
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Глава 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  •   Глава 18
  •   Глава 19
  •   Глава 20
  •   Глава 21
  •   Глава 22
  •   Глава 23
  •   Глава 24
  •   Глава 25
  •   Глава 26
  •   Глава 27
  •   Глава 28
  •   Глава 29
  •   Глава 30
  •   Глава 31
  •   Глава 32
  •   Эпилог