Изразец [Георгий Аркадьевич Шенгели] (fb2) читать онлайн
- Изразец 59 Кб, 8с. скачать: (fb2) читать: (полностью) - (постранично) - Георгий Аркадьевич Шенгели
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Георгий Шенгели ИЗРАЗЕЦ
Четвертая книга стихов
«Ты помнишь день…»
Ты помнишь день: замерзла ртуть, и солнце
Едва всплыло в карминном небосклоне,
Отяжелевшее; и снег звенел;
И плотный лед растрескался звездами;
И коршун, упредивши нашу пулю,
Свалился вдруг. Ты выхватил кинжал
И пальцем по клинку провел, и вскрикнул;
На сизой стали заалела кожа,
Отхваченная ледяным ожогом…
Не говори о холоде моем.
Надпись на статуе
В полдень и полночь
Ты можешь
Ощупать
Сей камень прохладный,
Все
Изгибы его
Чуткой изведать рукой,
И,
Чтобы радость твоя
Стала полной
И веской,
И вечной,—
Хладное имя ему
Пусть изваяет
Поэт.
Поэту
Да, стиснуть зубы, губы сжать, как шпагу
Перо в тугие пальцы вплавить, сердце
Взнуздать и мысль рассечь ланцетом — вот
Поэта полуночный подвиг.
Да, только в молнийной игре, во вздохах
Насоса нагнетательного, в звонах
Дрожащих исступленных рычагов,
В порхании, в свистящем лете поршней,
Отмеривающих стихи и строфы,
Ты золото из глубины подымешь
И вверх его по жолобу косому
Тяжелой песней устремишь. А там—
Пусть сыплется густым золотопадом,
Расплескиваясь о земь, вдробь зернится,
В мельчайший бисер. Ах, не все ль равно:
Ветр дует в парус и подолы крутит,
Но мчится, мчится, мчится. Будь и ты
Подобен ветру. Но стреми не воздух,
А вескую, а золотую жидкость,—
Настой давно угаснувшего солнца.
«Окном охвачены лиловые хребты…»
Окном охвачены лиловые хребты
Нить сизых облаков и пламень Антареса.
Стихи написаны. И вот приходишь ты:
Шум моря в голосе и в платье запах леса;
Целую ясный лоб. О чем нам говорить.
Стихи написаны. Они тебе не любы.
А чем, а чем иным могу я покорить
Твои холодные сейчас и злые губы.
К нам понадвинулась иная череда,
Влеченья чуждые тебя томят без меры.
Ты не со мною вся, и ты уйдешь туда,
Где лермонтовские скучают офицеры.
Они стремили гнев и ярость по Двине,
Пожары вихрили вдоль берегов Кубани,
Они так нехотя расскажут о войне,
О русском знамени и о почетной ране.
Ты любишь им внимать. И покоряюсь я.
Бороться с доблестью — я не имею силы:
Что сделает перо противу лезвия,
Противу пламени спокойные чернилы.
Поединок роковой
Я тихо спал. И в мой пригретый хлев
Вошла, шатаясь, пьяная старуха
И прыгнула. И на плечах почуя
Костлявый груз, я вымчался из хлева.
Луна в глаза ударила. Туман
Затанцовал над дальними прудами.
Жерлянки дробным рокотом рванули.
И тень моя горбатая, как пух
Комком по светлым травам покатилась.
И чем сильнее острые колени
Мне зажимали горло, чем больнее
Меня язвил и шпорил хлыст колючий, —
Тем сладостнее расбухало сердце
И тем гневнее накалялась мысль.
И длился бег. Выкатились глаза.
И ветер пену с губ сдувал. И чую:
Бежать невмоготу. И сжавши ребра,
И в спазме смертной зубы раскрошив,
Я вывернулся вдруг прыжком змеистым,
И захрустела старческая шея,
Мною придавленная. Свист гремучий
Взвился над взбеленившимся хлыстом.
И — понеслись. Не успевал дышать.
И тень отстала и оторвалась.
Луна и ветр в один звенящий крутень
Смешались. И невзнузданная радость
Мне горло разнесла. И вдруг старуха
Простонет: Не могу… и рухнула.
Стою. Струна еще звенит в тумане,
Еще плывет луна, и блеск, и трепет
Не отстоялись в сердце и глазах.
А предо мной раскинулась в траве
И кроткими слезами истекает
Исхлестанная девушка, — она,
Любовь моя, казненная безумцем.
«Плитный двор пылает в летнем полдне…»
Плитный двор пылает в летнем полдне.
Жалюзи прищурились дремотно.
Низенькое устье корридора
Обнимает ясною прохладой.
Прохожу по чистым половицам,
Открываю медленные двери,
И в задумчивый уют гостиной
Незаметно поникает сердце.
Раковины на стеклянной горке,
На воде аквария скорлупка,—
Судно, на стене в овальной раме
Ястребиный профиль Альфиери.
И хозяйка в кружевной мантилье,
В бирюзовых кольцах и браслетах,
Старчески-неспешно повествует
О далеком, о родном Палермо.
А в руках приметна табакерка,
Где эмаль легко отпечатлела
Гиацинт кудрей и рот двулукий,
И прикрытых глаз глубокий оникс.
Все в минувшем… Лишь глаза все те же.
Да — браслет и кольца голубеют,
Свежей бирюзой напоминая
Родины немеркнущее небо.
«Вон парус виден…»
Вон парус виден. Ветер дует с юга.
И, значит правда, к нам плывет
Высокогрудая турецкая фелюга
И золотой тяжелый хлеб везет.
И к пристани спешим, друг друга обгоняя:
Так сладко вскрыть мешок тугой,
Отборное зерно перебирая
Изголодавшейся рукой.
И опьяненные сказанья возникают
В Тавриде нищей — о стране,
Где злаки тучные блистают,
Где гроздья рдяный сок роняют,
Где апельсины отвисают,
Где оседает золото в руне.
Придет поэт. И снова Арго старый
Звон подвига в упругий стих вольет,
И правнук наш, овеян смутной чарой,
О нашем времени томительно вздохнет.
«Встало утро сухо-золотое…»
Встало утро сухо-золотое.
Дальние леса заголубели.
На буланом склоне Карадага
Белой тучкой заклубились козы.
А всю ночь мне виделись могилы.
Кипарисы в зелени медяной.
Кровь заката, грузное надгробье,
И — мое лицо на барельефе.
А потом привиделось венчанье.
В церкви пол был зеркалом проложен,
И моей невесты отраженье
Яхонтами алыми пылало.
А когда нам свечи засветили,
И венцы над головами вздели,
Почернели яхонты, погасли,
Обратились высохшею кровью.
Я проснулся долго до рассвета,
Холодел в блуждающей тревоге,
А потом открыл святую книгу, —
Вышло Откровенье Иоанна.
Тут и встало золотое утро,
И леса вновь родились в долинах,
И на росном склоне Карадага
Белым облачком повисли козы.
Я и взял мой посох кизиловый,
Винограду, яблоков и вышел,
Откровенье защитив от ветра
Грубым камнем с берега морского.
«Лес темной дремой лег в отеках гор…»
Лес темной дремой лег в отеках гор,
В ветвях сгущая терпкий запах дуба.
С прогалины гляжу, как надо мною
Гигантским глобусом встает гора.
А подо мной размытые долины
В извилинах как обнаженный мозг,
И бронзовые костяки земли
Вплавляются в индиговое море.
Втыкая палку в подвижную осыпь,
Взбираюсь по уклону. Рвется сердце,
И мускулы усталых ног немеют,
И сотрясается, клокоча, грудь.
Вот весь внизу простерся полуостров.
Синеет бледная волна Азова,
И серым паром паром за тончайшей Стрелкой
Курится и колеблется Сиваш.
А впереди прибоем крутолобым
Застыли каменистые хребты,
Все выше, все синее, встали взмыли, —
Прилив гранита, возметенный солнцем.
А солнце, истекая кровью чермной,
Нещадные удары за ударом
Стремит в меня, в утесы, в море, в небо,
А я уже воздвигся на вершине,
Охваченный сияющим простором,—
И только малые подошвы ног
Меня еще с землей соединяют.
И странный гул клубится в тишине.
Не шум лесной, не мерный посвист ветра,
Как бы земля в пространстве громыхает,
Гигантским в небе проносясь ядром,
Иль это Бог в престольной мастерской
Небесных сфер маховики вращает.
И руки простираются крестом,
И на руках стигматы пламенеют,
И как орган плывет медовым гудом
Всколебленная вера и любовь…
И я повелеваю Карадагу
Подвигнуться и ввергнуться в волну.
«Закрыв глаза, пересекаю брег…»
Закрыв глаза, пересекаю брег.
Прибоя гул растет и подавляет.
И обожженный хладным брызгом влаги
Я останавливаюсь и гляжу.
Как тусклы лопасти стальных валов,
Как бледны свитки фосфористой пены,
И крупные алмазы Ориона
Дробятся в возметенной глубине.
О море. Родина. Века веков
Я полыхал сияньем фосфористым
В твоей ночи. На рыбьей чешуе
Я холодел сапфиром и смарагдом.
Я застывал в коралловую известь
В извивах древовидных городов.
И вот теперь, свершась единым сгустком
Несу в себе дыхание приливов,
И кровь моя как некогда нагрета
Одною с южным морем теплотой…
Стою. И слушаю. Клубится гул.
В глухих глубинах беглый огнь мерцает,
И, побежденный подвижным магнитом,
В разбег волны я медленно вхожу.
Поэтам
Друзья. Мы — римляне. И скорби нет предела.
В осеннем воздухе разымчиво паря
Над гордым форумом давно отпламенела
Золоторжавая закатная заря.
Друзья. Мы — римляне. Над форумом державным
В осеннем воздухе густеет долгий мрак.
Не флейты слышатся: со скрипом своенравным
Телеги тянутся, клубится вой собак.
Друзья. Мы — римляне. Мы истекаем кровью.
Владетели богатств, не оберегши их,
К неумолимому идем средневековью
В печалях осени, в томлениях ночных.
Но будем — римляне. Коль миром обветшалым
Нам уготован путь по варварской земле,
То мы труверами к суровым феодалам
Пойдем, Орфеев знак наметив на челе.
Вливаясь в музыку, рычанье бури — немо.
Какое торжество, друзья, нас озарит,
Когда отʼяв перо от боевого шлема,
Его разбойник-граф в чернила погрузит.
Пусть ночь надвинулась. Пусть мчится вихрь пожара,—
К моим пророческим прислушайтесь словам:
Друзья. Мы — римляне. И я приход Ронсара
В движении веков предвозвещаю вам.
Державин
Он очень стар. У впалого виска
Так хладно седина белеет,
И дряхлая усталая рука
Пером усталым не владеет.
Воспоминания… Но каждый час
Жизнь мечется, и шум тревожит.
Все говорит, что старый огнь погас,
Что век Екатерины прожит.
Вот и вчера. Сияют ордена,
Синеют и алеют ленты,
И в том дворце, где медлила Она,
Мелькают шумные студенты.
И юноша, волнуясь и летя,
Лицом сверкая обезьяньим,
Державина, беспечно, как дитя,
Обидел щедрым подаяньем.
Как грянули свободные слова
В равненьи и сцепленьи строгом
Хвалу тому, чья никла голова,
Кто перестал быть полубогом.
Как выкрикнул студенческий мундир
Над старцем, смертью осиянным,
Что в будущем вскипит, взметнется пир,
Куда не суждено быть званным…
Бессильный бард, вернувшися домой,
Забыл об отдыхе, о саде,
Присел к столу, и взял, было, рукой,
Но так и не раскрыл тетради.
Надпись на томике Пушкина
Теперь навек он мой: вот этот старый, скромный
И как молитвенник переплетенный том.
С любовью тихою, с тревогой неуемной
К нему задумчивым склоняюсь я челом.
И первые листы: сияет лоб высокий,
И кудри буйствуют, — а утомленный взор
И слабым почерком начертанные строки
Неуловляемый бросают мне укор.
Томлюсь раскаяньем. Прости, что не умею
Весь мой тебе отдать пустой и шумный день,
Прости, что робок я и перейти не смею
Туда, где носится твоя святая тень.
«…Никитские ворота…»
…Никитские ворота.
Я вышел к ним, медлительный прохожий.
Ломило обмороженные ноги,
И до обеда было далеко.
И вижу вдруг: в февральскую лазурь
Возносится осеребренный купол,
И тонкая как нитка балюстрада
Овалом узким ограждает крест.
И понял я: мне уходить нельзя
И некуда уйти от этой церкви;
Здесь разгадаю я то, что томило,
Невыразимо нежило меня.
Здесь я забвенный разгадаю сон,
Что мальчиком я многократно видел:
Простые линии в лазури, церковь,
И радость, и предчувствие беды.
И я стоял. И солнце отклонилось.
Газетчик на углу ларек свой запер, —
А тайна непрестанно наплывала
И отлетала снова. А потом
Все это рассказал я другу. Он же
В ответ: А знаешь, в этой самой церкви
Венчался Пушкин. Тут лишь понял я,
Что значила тех линий простота,
И свет, и крест, и тихое томленье,
И радость, и предчувствие беды.
Натали
Наталья Пушкина. Наташа Гончарова.
Ты звонкой девочкой вбежала в дом чужой,
Где грянула в паркет Петровская подкова,
И командор ступал гранитною стопой.
Где обаянием неизʼяснимой власти
Тебя опутала стихов тугая нить,
Где хлынул на тебя самум арабской страсти
И приневоливал его огонь делить,
Как часто полночью, в уюте русской спальной
Ладонь прохладная касалась глаз твоих,
И ты, впросонках вся внимала песне дальной
О бедном рыцаре в просторах стран чужих.
Головка бедная. Мадонна снеговая.
Шесть лет плененная в святилище камеи.
Кто укорит тебя, что молодость живая
Твоя не вынесла любви державной плен.
Пускай разорвана священная завеса,
И ринулись в певца из потрясенной мглы
Мазурки шпорный звон, и тонкий ус Дантеса,
И Кухенрейтера граненные стволы.
Пусть пуля жадная и дымный снег кровавый
У роковых весов склонили острие,
Пускай лишились мы России лучшей славы,
Морошки блюдечко — прощение твое.
Наташа милая. Ты радость и страданье.
Ты терн трагический меж пьяных роз венца,
И создано тобой чудесное преданье
О гордой гибели негордого певца.
Могила Баратынского
Я посетил величественный город,
Подземную, безмолвную столицу,
Где каждый дом украшен мавзолеем,
А мавзолей отягощен крестом.
Я проходил по мягкой меди листьев,
Влеклись глаза вдоль твердых барельефов.
И тлела мысль теплом и ломкой болью,
Священные встречая имена.
Но проходил, не замедляя шага.
Меня манил неогражденный камень,
Где иссечен великолепный профиль
Дорически-прекрасного певца.
О чистота всесовершенных линий,
Напрягшихся в певучем равновесьи,
О ясная и умная прохлада
В Финляндии зачатых Пропилей.
О счастьи скорбь, томление о Музе,
И мысли боль, и отягченный якорь,
Что подняли марсельские матросы, —
Все в ясности отпечатлелось тут.
Ермолов
Он откомандовал. В алмазные ножны
Победоносная упряталася шпага.
Довольно. Тридцать лет тяжелый плуг войны
Как вол упорная влекла его отвага.
Пора и отдохнуть. Дорогу молодым.
Немало думано и свершено не мало.
Чечня и Дагестан еще дрожат пред ним,
«Ермоловъ» выбито на крутизнах Дарьяла.
И те же восемь букв летучею хвалой
В Кавказском Пленнике сам Пушкин осеняет.
Чего еще? Теперь Ермолов пьет покой,
В уединении Ермолов отдыхает.
И злость безвластия лишь раз его ожгла
И птицы старости ему лишь раз пропели,
Когда июльским днем с Кавказа весть пришла
О том, что Лермонтов застрелен на дуэли.
Он хрустнул пальцами и над столом поник,
Дыбились волоса, и клокотали брови,
А ночью три строки легло в его дневник:
«Меня там не было; я бы удвоил крови.
Убийцу сей же час я бы послал в поход,
В передовой огонь, в дозоры и патрули,
Я по хронометру расчислил бы вперед,
Как долго жить ему до справедливой пули».
«Сижу, окутан влажной простынею…»
Сижу, окутан влажной простынею.
Лицо покрыто пеною снеговой.
И тоненьким стальным сверчком стрекочет
Вдоль щек моих источенная бритва.
А за дверьми шумит базар старинный,
Неспешный ветер шевелит солому,
Алеют фески, точно перец красный,
И ослик с коробами спелой сливы
Поник, и тут же старичок-торговец
Ленивое веретено вращает.
Какая глушь. Какая старь. Который
Над нами век проносится? Ужели
В своем движении повторном время
Все теми же путями пробегает?
И вдруг цырульник подает мне тазик,
Свинцовый тазик с выемчатым краем,
Точь-в-точь такой, как Дон-Кихот когда-то
Взял вместо шлема в площадной цырульне.
О нет. Себя не повторяет время.
Пусть все как встарь, но сердце внове немо:
Носильщиком влачит сухое бремя,
Не обретя мечтательного шлема.
Последние комментарии
17 минут 49 секунд назад
1 час 23 минут назад
2 часов 32 минут назад
14 часов 30 минут назад
14 часов 44 минут назад
18 часов 9 минут назад