Девятые врата [Эдишер Лаврентьевич Кипиани] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Девятые врата

Любовь, поведанная шепотом

В одном из ранних рассказов, датированном 1958 годом, Эдишер Кипиани дал нам сопережить тяжелую душевную травму, подобную которой впоследствии нам самим суждено было испытать в связи с его безвременной кончиной.

Рассказ написан о непреходящей боли, оставленной в сердце смертью друга. Герой рассказа, молодой литератор Вано Уртмелидзе, высказывает в конце своего монолога мысль, как видно, давно его мучившую: «Если бы все друзья Левана — близкие и далекие — согласились бы отдать малую толику своей жизни и здоровья, если бы всех знаменитых врачей и ученых всполошила болезнь Левана, если бы поднялись все люди и собрали все средства, какие только есть на свете… Ведь могло бы такое случиться? Могло. Тогда Леван был бы сейчас жив… Невероятно! Леван был бы сейчас жив!»

Следуя этой же логике, простой и, казалось бы, убедительной, мы можем сказать: Эдишер Кипиани тоже мог быть сегодня с нами. И все-таки на этот раз, — кажется, в единственный раз, — я не могу согласиться с его словами. Я отвергаю это в высшей степени благородное соображение, относящееся к сфере мечтаний, не для того, чтобы рассеять сомнения, грызущие душу, просто я всегда помню, что народная мудрость не зря придумала слово «судьба». И Эдишер Кипиани отлично понимал значение этого слова, но наивно не верил в него, когда дело касалось смерти. И не только смерти близких, но и всех людей вообще. Смерть была для него непонятной и неприемлемой. Здесь его явно подводило чувство реальности. Свой последний роман «Шапка, закинутая в небо» Э. Кипиани посвятил чувству ответственности людей друг за друга. По глубокому убеждению писателя, когда гибнет человек, все люди должны чувствовать себя виноватыми. Всем существом своим Э. Кипиани верит, что юному Паате можно было помочь (и надо было помочь) — и тогда он вместе с Леваном был бы жив!

Нам понятен крик души писателя. Понятно, что он напоминает о нашей первейшей обязанности — беречь друг друга, беречь человека, людей.

Создание того литературного мира, который зовется творчеством Эдишера Кипиани, завершилось, к сожалению, внезапно и преждевременно. Создатель этого мира не дожил до пятидесяти. А если учесть, что литературный дебют Э. Кипиани состоялся довольно поздно, то станет ясно, за какой короткий срок создал он свой прекрасный и очень значительный мир.

В Индии принято высекать на могильном камне лишь годы, в течение которых покойный был счастлив. В таком случае на могиле художника, творца следовало бы высекать даты начала и конца творческого пути. Творческая жизнь Э. Кипиани насчитывает всего полтора десятка лет.

По образованию Э. Кипиани был инженером, но сердцем всегда тянулся к литературе. Литература была для него таинственным волшебным миром, в который он долго не решался войти. Он начал с журналистики, мы помним его первые статьи и очерки, особенно те, которые посвящены мастерам искусства и спорта (первый сборник «Мяч и поле» вышел в 1954 г.) и остаются по сей день лучшими образцами этого жанра. Так постепенно проверял он истинность своего писательского призвания, так спокойно и упорно накапливал силы для того, чтобы переступить заветную для него грань.

Привычка к неторопливой, тщательной, добросовестной работе осталась у него до конца. Должно быть, поэтому невелико его творческое наследие, но тем ценнее оно и весомее для нас.

Эдишер Кипиани пришел в литературу в сложный период — в середине 50-х годов, когда в ней формировались новые тенденции, новые задачи и проблемы, обусловившие современный этап ее развития.

Литература начинала проявлять все больше интереса к личности, к жизни рядового человека, к его мыслям, чувствам, стремлениям.

В рассказах Э. Кипиани, все чаще появлявшихся на страницах республиканских газет и журналов, внимание писателя было сосредоточено прежде всего на первостепенном для литературы духовном мире человека.

В 1956 году выходит в свет первый сборник Э. Кипиани «Высокий потолок». Дух гуманизма, глубокий интерес автора к судьбам людей свидетельствовали о высокой гражданственности, патриотическом долге и сердце, полном любви. Книга обратила на себя внимание литературной общественности и широких читательских кругов. Очень тепло откликнулись на нее известные критики Гурам Асатиани и Нодар Чхеидзе, отметившие ее тематическую новизну. Сборник получил хорошую оценку, хотя далеко не все, включенное в него, было принято единодушно. В одних рассказах еще ощущался недостаток художественного мастерства, другие страдали идилличностью. И все же смело можно утверждать, что книга Э. Кипиани была первой вестницей обновления грузинской литературы, одной из заметных и удавшихся попыток проторить новый путь, освоить сферу новых проблем и интересов.

В конце 50-х годов Э. Кипиани публикует рассказы, справедливо ставшие в ряд лучших произведений грузинской литературы тех лет. Среди них «Гобой», «Руки», «Тетрадь в десять листов».

Э. Кипиани до конца остался верен своей главной, если можно так сказать единственной, теме — он последовательно и неустанно «исследовал» психологию «маленьких» людей — их быт, нравы, духовный мир.

Характерен в этом плане один из лучших рассказов писателя «Руки». Героиня рассказа, Мелано, молодая работница шелкоткацкой фабрики — настоящий виртуоз своего дела. Ее пальцы ловко, быстро, изящно снуют по нитям, словно руки блистательного пианиста по клавишам. На фабрику приходит съемочная группа. Кинооператор сначала снимает неопытную ткачиху только потому, что та хорошенькая, и у некрасивой Мелано сердце сжимается от обиды и горечи. Но вот кинокамера обращается к ней, и Мелано стыдится своих недавних мыслей. А потом выясняется, что на экране покажут хорошенькое личико Циалы и ловкие руки Мелано. Радостная и довольная возвращается Мелано из кино, ибо она довольна своей судьбой, своей работой, своими некрасивыми, но такими умелыми чудо-пальцами. А представив себе, как ее некрасивые руки целует мастер Васо, предмет ее невысказанной любви, она заливается счастливым смехом.

Как видим, в этом рассказе нет ничего необычного и особенного. Но мы читаем его с неослабным интересом, потому что повествование пронизано искренним сочувствием автора к своей героине, потому что с грустью и юмором писатель раскрывает красивую и благородную душу простенькой, невзрачной Мелано, все величие ее повседневного труда.

Так же интересен рассказ Э. Кипиани «Гобой». Писатель тепло рисует образ неприметного человека, скромного музыканта. Он уверен, что всякая профессия, всякое ремесло, как и всякое искусство, имеют свою красоту, свое высокое назначение, что деятельность любого человека, какой бы незаметной и скромной она ни была, заслуживает бережного и уважительного отношения.

Герой рассказа, Димитрий, десятки лет утешал себя мыслью, что всякое занятие утомительно однообразно. Жизнь его была довольно проста: каждый вечер, размахивая гобоем, он открывал двери оперного театра и занимал свое место в оркестре. Но в один прекрасный день к нему вернулся угасший было юношеский пыл, и жизнь предстала совсем в ином свете. В тот день Димитрий случайно услышал разговор двух прохожих: «Ты знаешь, кто этот человек?» — спрашивал какой-то юноша у своей спутницы. Димитрий ждал ответа, словно приговора. «Без этого человека не смогут начать «Даиси». Так оно и было в самом деле: опера «Даиси» начиналась с партии гобоя. И эту партию исполнял Димитрий. Радость, или нечто большее, чем радость, охватила скромного музыканта. Очень понятна по-человечески и психологически оправданна последняя фраза рассказа: «Никто, кроме дирижера, не заметил, что в тот вечер гобой слегка фальшивил».

По моему глубокому убеждению, этот рассказ подлинно классической ясности и силы является одним из лучших не только в творчестве Эдишера Кипиани, но и во всей современной грузинской прозе.

Когда думаешь об Э. Кипиани, невольно вспоминается прекрасное имя Антуана де Сент-Экзюпери. Как бы неожиданно это ни звучало, у Эдишера Кипиани было много общего с человеком, ставшим легендой XX века. Их духовное родство подтверждается внутренней цельностью и гармоничностью, благородством, истинным гуманизмом, присущим им обоим.

Два совершенно различных мира, созданные творчеством этих писателей, роднит прежде всего сочувствие и любовь к человеку. Если бы не Сент-Экзюпери, мы никогда бы не узнали о переживаниях летчиков в ночном полете, об их радостях и печалях, о мучительном чувстве одиночества и неразрывной связи при этом с миром, погруженным в покой и мрак ночи.

Если бы не Эдишер Кипиани, нам остались бы неведомы радости и печали, пережитые одиноким музыкантом, и грустная память о девочке, никогда не видевшей моря. У обоих писателей масштабы, размах, охват действительности сокращены на первый взгляд, по внешним данным, до минимума, но, глубже знакомясь с их произведениями, мы видим, что приобщаемся к бескрайнему миру, к самым сокровенным страстям и чувствам. Открытие это поражает своей неожиданностью, ибо мы крайне редко бываем свидетелями такой нежной и такой мужественной любви.

Творческий мир Сент-Экзюпери не приукрашен, поэтому он воистину прекрасен. Писателя раздражало все вымышленное, преувеличенное, ибо он твердо верил, что истинные доброта и благородство не нуждаются в преувеличении, их нужно просто увидеть. Любое чувство представлялось ему достаточно сложным и без преувеличения и выдумки и потому должно было быть достоверным в своей конкретности и правдивости.

Все это относится и к Эдишеру Кипиани.

Много общего у этих писателей, но одно следует отметить особо: хотя сердца их переполняла любовь к людям, они никогда не заявляли об этом во всеуслышание. В истинной любви признаются шепотом. Они шепотом делились с нами своими переживаниями, но и радость и боль их отзывались в сердцах читателей громче барабанного боя.

Экзюпери — признанный классик современной мировой литературы, а творческий диапазон Эдишера Кипиани значительно уже. И мы говорим здесь не о равноценности двух творческих наследий этих двух писателей, а о родстве, глубинном сходстве мироощущений, интересов художественного мышления.

Неутолимая жажда добра и душевная чистота влекли Эдишера Кипиани только к тем темам и характерам, которые позволяли раскрывать красоту и величие человека. Таким было его писательское призвание, но гражданский долг заставлял обращать внимание и на отрицательные явления действительности. При лирическом складе своего дарования он счел себя обязанным создать произведение, проникнутое обличительным пафосом — роман «Красные облака», в котором осуждались неприглядные явления нашей жизни.

Обличительный пафос присущ и второму крупному произведению писателя — роману «Шапка, закинутая в небо», хотя здесь свойственный автору лирический склад одержал верх, отчего роман выиграл, стал более «кипиановским».

«Шапка, закинутая в небо» единодушно причислена к лучшим произведениям современной грузинской прозы. Роман этот получил премию на республиканском конкурсе, был сразу переведен на русский язык, опубликован в журнале «Юность». Роман по праву занимает центральное место в творческом наследии Э. Кипиани.

«Шапка, закинутая в небо» поначалу производит впечатление детектива. Действие разворачивается необычайно динамично. Молодой следователь, вызванный на место происшествия, должен установить — случайно ли выпал из окна школьник, подросток Паата Хергиани, или его выбросили, имеет место несчастный случай, убийство или самоубийство.

Однако роман Эдишера Кипиани не детектив, ибо цели у него отличные от задач детектива. Присутствие в романе следователя, жертвы и подозреваемых лиц еще не определяет жанра. Для автора все атрибуты детектива — лишь фон, оттеняющий основную идею произведения. Автору важно высказать свой взгляд на долг человека, на его моральную ответственность перед другими людьми, перед обществом в целом.

В свете основной идеи становится ясно, что замысел и цель автора были сформулированы в самом начале романа, когда следователь Заал Анджапаридзе беседует с истопником котельной.

Перед допросом следователь заводит со старым истопником беседу по душам, и одинокий, истосковавшийся по доброму слову старик делится с молодым отзывчивым следователем самыми заветными своими мыслями. Как исповедь звучит чистосердечное признание старика: «В том-то и беда моя, что никому я ничего хорошего не сделал. Уйду — и следа на земле не останется». Заал пытается утешить старого человека, убеждает его, что бесследно исчезнуть с лица земли не может никто. Долгая и содержательная беседа, продуманная автором до мелочей, заканчивается неожиданно:

«— Как знать, не спугнул ли твой кашель среди ночи воров. А ты об этом не узнаешь. Нет, бесследно с земли не уйдешь, если даже очень этого захочешь.

— Хорошо говоришь, как по-писаному, — не сдавался старик. — А если мой кашель влюбленных спугнул да разлучил навеки?»

Весь диалог, особенно последние реплики, убеждает нас в том, что Заал напрасно пытается утешить старика. Истопник прав, когда признается сначала себе, а потом и другим в горькой истине: он уходит из этого мира, не оставив никакого следа. И выясняется, что теория «невольного добра», сочиненная Заалом, всего лишь самообман, ибо совсем не в этом сила человека. Старик шутя разрушает наивную теорию, в которую так хотелось верить Заалу. Нет, добро, совершенное случайно, невольно, неосознанно, не оправдывает пребывания человека на этой земле. И старик своим бесхитростным, но трезвым вопросом дает почувствовать Заалу всю несостоятельность его «теории».

Этот диалог является началом того философского потока, который постепенно завладевает нашим вниманием и примерно в середине романа становится ведущим.

Как уже было сказано, несчастье, случившееся с Паатой Хергиани, и расследование связанных с ним обстоятельств только средство для выражения основной идеи романа. В ходе следствия мы знакомимся с главными героями и эпизодическими персонажами, которых можно разделить на две противоположные группы. С одной стороны, Иродион Менабде — отчим Пааты — и его приятели, с другой — друзья Пааты, учителя, среди которых ведущая роль принадлежит классной наставнице Гванце Шелиава.

Эти две группы нарисованы контрастными красками, так что сразу ясно, где добро, а где зло.

Если Иродиона Менабде и его окружение писатель изображает весьма натуралистично, обнажая их духовное убожество, то образ Гванцы Шелиава решен в приподнятых, романтических тонах.

Э. Кипиани сознательно прибегает к контрастному изображению. Особенно показателен в этом смысле эпизод, когда едущий в поезде Заал Анджапаридзе сначала вспоминает Иродиона Менабде — и перед взором возникает бледное от страха, одутловатое лицо прожженного дельца, прохвоста, весь его неприглядный облик. Заал отгоняет от себя омерзительное видение, и мысли его устремляются к Гванце Шелиава, и тут он словно теряет реальное представление о вещах и переносится в бескрайний мир добра и красоты, где символом нежности и непорочности выступает прекрасная молодая женщина.

Доброта и нежность, сопутствующие Гванце Шелиава, прочно обосновались в сердце юного Пааты. Паата успел осознать, что человек жив и силен лишь стремлением творить добро. Только это и возвышает его. Паата готов преодолеть любые препятствия, только бы успеть к умирающей старой учительнице, только бы не дать ей усомниться в своих учениках. Паата, стоявший на пороге жизни, уже одержим идеей действенного, активного добра. Во имя этой идеи должен жить человек. В случае надобности ради нее надо пожертвовать жизнью. Подтверждением этой мысли выступают в романе письма отца Пааты — лейтенанта Гочи Хергиани, погибшего на войне…

Роман Э. Кипиани приводит нас к простому, но мудрому выводу: хорошо увидеть и оценить добро, сделанное другими, но этого недостаточно; нужно самому подняться до главной высоты человеческого достоинства. Противопоставление добра и зла в окружении Пааты не только Паате открыло глаза и вывело его на правильный путь, но и молодого следователя Заала Анджапаридзе заставило задуматься. Если Иродион Менабде и его приятели вызывают в следователе ненависть и презрение, то светлый образ Гванцы Шелиава помог исправить ошибку, допущенную им по отношению к любимой Наи. Именно на это незаметное влияние добра сделан в романе главный акцент, и вторая часть почти целиком посвящена описанию обновленных чувств и отношений Заала и Наи…

Это лучшее произведение Эдишера Кипиани, к сожалению, оказалось последним.

Творческая жизнь Эдишера Кипиани оборвалась на подъеме, но душевное тепло писателя согревает нас и сегодня. Его негромкое объяснение в любви услышат потомки, потому что над истинным чувством не властно время.


Гурам Гвердцители

ШАПКА, ЗАКИНУТАЯ В НЕБО Роман

Глава I

Это утро запомнится мне надолго. Смутный рассвет, казалось, медлил, выбирая цвета и оттенки для неба на целый день. А пока молочно-голубым телеэкраном мерцало утро в окне моей комнаты. Экран этот еще не был тронут изображением, и только привычные звуки раннего утра — щебет проснувшихся птиц, шарканье дворницкой метлы и гул редких машин — наводили на мысль, что телевизор включен и вот-вот начнется передача.

Тревожный телефонный звонок перекрывает мирные утренние шорохи и усиливает сходство всего происходящего с телевизионной передачей. Вот на экране вырисовываются контуры моей комнаты. Я вскакиваю с кровати и беру трубку. Оперуполномоченный, убедившись, что у телефона именно я, а не кто-нибудь другой, приступает к изложению дела. При этом он сразу меняет тон на сугубо официальный. Сообщение его сухо и лаконично. Только факты: подросток пятнадцати или шестнадцати лет упал с третьего этажа… Несчастный случай или самоубийство… а возможно, это… одним словом, есть подозрения, и небезосновательные. Надо расследовать. Он диктует адрес и просит меня поспешить.

«Глупости, — успеваю бросить вслух, направляясь в ванную, — глупости! — бормочу в пригоршню холодной воды, — пятнадцатилетний мальчишка и самоубийство? Невероятно!» — заключаю, бегло окинув взглядом свое изображение в зеркале.

Теперь в кадре наш видавший виды «газик», который несется по сонным пустым улицам к новому жилому массиву. Я сижу рядом с водителем, в ногах у меня «следовательский» портфель. «Газик» замедляет ход на рытвинах с осторожностью человека, берегущего вывихнутую ногу, переваливает через ухабы. Я поеживаюсь от утреннего холодка. Теплое дыхание города сейчас спрятано в домах, квартирах, комнатах. Через какой-нибудь час люди высыплют из подъездов на улицы — и сразу станет теплее.

«Нет, так тоже нельзя, — говорю я себе, — ни в чем не разобравшись, заладил: «глупости! невероятно!» Это может только помешать следствию. Я должен отбросить все предубеждения, чтобы прийти туда, как первоклассник на первый урок».

Дорога стала ровнее, и «газик» увеличивает скорость, под ветром скрипит брезентовый верх. Переднее стекло покрывается мелкими каплями дождя. Не нравится мне этот дождь, следы, — если таковые, конечно, имеются, — смоет и перепутает. Правда, дорога пока совсем сухая, как будто наша машина перехватывает дождь на полпути и не дает ему обрушиться на землю.

Настроение у меня паршивое. Чем ближе к месту происшествия (несчастный случай? самоубийство? или…), тем слабее ощущаю злость, которую должен был бы испытывать по отношению к воображаемому преступнику и к самому факту преступления. Ясно, версия самоубийства сыграла в данном случае не последнюю роль. Ловлю себя на мысли: только бы это не подтвердилось. Пусть я столкнусь с неслыханным злодеянием, но только не это.

— Кажется, здесь, — шофер высовывается из машины и тормозит. Знает, что на месте происшествия «лишних» следов быть не должно.

Краем глаза замечаю, как заспешили к «газику» сотрудники милиции. Во дворе, притихшие и растерянные, толпятся люди, но сейчас я смотрю не на них. Взгляд мой прикован к простыне, резко белеющей на пыльном асфальте. Я вскидываю глаза на дом. На балконах четвертого и пятого этажа висит белье. Почему я посмотрел наверх? Уж не подумал ли я, что простыня упала, случайно упала с балкона? Или просто хотел прикинуть высоту третьего этажа, откуда упал тот, кто сейчас лежал под этой нестерпимо белой простыней.

— Сперва я решил, что он под машину попал, — говорит старший лейтенант милиции и показывает на две жирные черные полосы, уходящие под простыню и вновь появляющиеся у другого ее края. — Потом думаю, может, его машина стукнула и отбросила, стал внимательно осматривать и заметил вот это, — он наклоняется, приподнимает простыню и показывает мне узкий, глубокий след, похожий на шрам, перерезающий подошвы ботинок. Потом лейтенант выпрямляется и показывает мне на второй этаж, откуда свисают обрывки проволоки, на которой обычно сушат белье.

— Понятно, — говорю я. — А где врач? Врача вызывали?

— Не смогли с ним связаться. А «скорая» сейчас приедет. — Лейтенант милиции снова наклоняется, чтобы снять простыню.

— Пока не надо, — говорю я с деланным спокойствием и поворачиваюсь к людям, все также молча стоящим во дворе.

— Есть кто-нибудь у этого мальчика? — спрашиваю я.

Все молчат. Странно. Было бы понятнее, если бы кто-то рыдал, рвал на себе волосы. Или все это уже позади?

— Матери плохо стало. Ее увели к себе соседи с первого этажа. Она и сейчас там.

— А где отец?

— Спит. Он ему не отец… отчим…

— Так где же он?

— Спит. Пьяный.

— Он знает?

— Нет. Соседи не стали его будить. А я как раз сейчас собирался подняться. — Старший лейтенант опять посмотрел наверх.

«Спит… Соседи не стали будить!..» Изображение на телеэкране становится мутным и расплывчатым. Предметы распадаются на мириады мерцающих точек. Ничего разобрать невозможно. Я возвращаюсь на землю. Удивительная тишина стояла во дворе. Дождь перестал. Я стоял, отделенный от всех белым прямоугольником простыни. Милиционеры выстроились вдоль невидимой линии, переходить за которую воспрещалось. У входа в котельную стоял низенький пожилой человечек в ветхой соломенной шляпе. Как на костыль, он опирался на ржавую водопроводную трубу. Из окна противоположного дома высовывался пожилой мужчина. В этой напряженной тишине особенно неуместно было беспечное пение дрозда. Откуда оно неслось? Может, из этого окна, откуда высовывается старик. Может, дрозд сидит у него в клетке и поет.

По двору взад и вперед ходит старушка в длинном темном платье. Время от времени она всплескивает руками и в отчаянии ударяет себя по ногам, покачивая головой. За старушкой следует маленький мальчуган с игрушечной тележкой. Как только тележка переворачивается, он огорченно качает головой и звонко шлепает себя по голым ножкам.

И внезапно я понял, что все ждут меня, моего решения, действия, приказа, и тогда мне показалось, что я молчу уже целый век, что я все упустил, проворонил, растерял, позволил всем тайнам разбежаться по своим глухим норам.

— Кто вам сообщил о случившемся? — обратился я к старшему лейтенанту. Вопрос прозвучал, как упрек, как выговор.

— Первый я увидел! — услыхал я за своей спиной и, обернувшись, увидел, что ко мне идет, постукивая железкой, тот самый старик в соломенной шляпе.

— Ты что — сосед?

— Истопник я, в котельной.

— В мае месяце отопление включаешь?

— Хватит, сколько зимой топил, теперь ремонтирую.

— В пять утра начинаешь ремонт?

— Нет, в пять я спал.

— Где?

— В котельной.

— Что это? — я взял у него трубу и — уже не знаю, как это у меня получилось, конечно, по неопытности! — одним словом, я заглянул в нее, словно желая проверить, не старались ли с нее смыть какие-нибудь подозрительные следы. Потом я долго корил себя за такой необдуманный поступок.

Истопник засмеялся:

— Ишь ты, прямо как труба подзорная!

— Не забывай, с кем разговариваешь! — прикрикнул на него старший лейтенант.

— Почему запаздывает врач? — Я перевел разговор.

— Не знаю. — Лейтенант посмотрел на часы. — Я звонил десять минут назад.

— Адрес верный назвали?

— Пятнадцать-б. Все правильно.

— Ну, рассказывай, что же ты видел? — Я отдал истопнику его «костыль».

Солнце еще не взошло, а старик так щурил глаза, словно спасался от беспощадных лучей. Эту привычку я замечал за многими крестьянами. Наверно, она связана с работой в поле под палящим солнцем.

— Ничего особенного я не видел, — истопник снова оперся на трубу, как на костыль. — Услышал шум — вроде кто-то упал, выбежал из котельной… Эта труба у меня в подвале заместо задвижки, от собак… Выбежал, значит, вижу, кто-то лежит. Я сначала решил — пьяный, пусть, думаю, лежит, отсыпается. Потом смотрю, что-то не то, подошел поближе и сразу узнал. Уж такой уважительный парень был, как идет мимо, непременно здоровается.

— Дальше?

— Что дальше… Стал людей скликать. Позвонил куда надо. Тут и они пришли, — старик кивнул на старшего лейтенанта.

— Откуда звонил?

— Из той квартиры, куда сейчас мать отвели.

— След от машины тогда уже был?

— След? — Истопник задумался. — Не помню… Наверное, был, не по нему же она проехала.

— У кого в доме есть машина? — Я взглянул в сторону железных гаражей.

— У него и еще…

— У кого это «у него»?

— Да у отчима, и у того, на пятом этаже, — старик указал на противоположный дом.

Судя по следу, машина направлялась отнюдь не в гараж, не сговариваясь, мы с лейтенантом пересекли двор и очутились возле елки с ободранной корой.

— Бампер «Волги», — уверенно произнес лейтенант. — Я уже проверял.

И вдруг я вспомнил, что до сих пор не высказал терзавших меня сомнений. Мне показалось, что я молчал слишком долго и что молчания этого уже ничем не восполнить.

Мы стояли вдвоем, но я все-таки отвел лейтенанта еще немного в сторону.

— По телефону вы говорили о самоубийстве. Какие у вас основания?

— Вот протокол, уважаемый Заал! — он с готовностью протянул мне протокол устных показаний. Он давно держал этот листок в руке, видимо, думая, что я знаю о его существовании, и ждал только знака, чтобы передать его мне.

Гражданка Муджири, проживающая по Виноградной ул., № 15-б, свидетельствовала, что в течение двух последних недель ее сосед Иродион Парменович Менабде держал взаперти своего пасынка Паату Хергиани.

Почему он не отпускал ребенка в школу, чем провинился Паата — гражданка Муджири не знает, только каждый вечер из квартиры Менабде доносились крики и детский плач. Раз или два, спускаясь по лестнице, она слышала голос Иродиона Менабде. Он кричал: «Я тебя убью, негодяй, за то, что ты меня на весь город осрамил! Лучше бы ты под машину попал или в реке утонул!..»

Иродион Менабде бил мальчика. Об этом гражданке Муджири рассказывала мать Пааты Хергиани…

По тому, как поспешно отвернулся лейтенант, значительно более опытный в таких делах, чем я, я понял, что не сумел скрыть волнения. Да, я ужасно волновался… Что же получается? Отчим довел мальчика до самоубийства? Нет, я не мог в это поверить. Всем своим существом, обретшим неведомых ранее союзников, я был готов бороться за свое убеждение, заключавшееся в том, что ребенок, подросток  н е  м о г  пойти на такой шаг.

«Сегодня, сейчас, в наши дни, — думал я разгоряченно, — когда я, когда мы все живем на этой земле, в этом городе, не может мальчишка кончить с собой. А если это так, значит, я виноват, значит, все мы виноваты…» Нет, я не мог смириться с этой мыслью, тогда все теряло смысл — солнце, цветы, радость.

Выходит, что в это утро я не преступника искал, а спасал свою собственную веру в жизнь.

«Из тебя судьи не получится, — часто говорил мне отец, — ты слишком веришь в добро… А следователь — и подавно! Ты даже не можешь смотреть, как курицу режут…»

А впрочем, я ведь еще ничего не выяснил. Может, парень под машину попал, может, случайно из окна вывалился… Все может быть. Да и врач еще не сказал своего слова. Все еще впереди.

— Выберите двух понятых и следуйте за мной, — приказал я старшему лейтенанту. — Надо вызвать автоэксперта…

— У мальчика на руке часы… — начал неуверенно лейтенант.

— Знаю. Проследите, когда они остановятся, — подхватил я.

— Понятно. Чтобы узнать, когда их завели…

— Попросите врача без меня осмотра не начинать, — крикнул я уже из подъезда.

Этер Муджири дверь открыла не сразу. Серые глаза ее под воспаленными веками были влажны от слез. Она пригладила ладонями обесцвеченные краской волосы и провела меня в комнату. На столе — рассыпанная горка ткемали, в пепельнице несколько еще не успевших обсохнуть косточек. Узнав, кто я такой, Этер Муджири подтвердила свои показания и сказала, что в протоколе все записано верно.

— Вы уверены, что Иродион Менабде выразился именно так или его слова вы привели по памяти?

— Нет. Он говорил точно так.

— Вы так хорошо запомнили?

— Я не могла этого забыть, — она нервно оглядела стол, потом достала из кармана своего желтого халата сигарету, помяла ее в пальцах, сигарета лопнула, и ей пришлось взять другую. Глубоко затянувшись, она повторила: — Он сказал именно так.

— А вы не могли ошибиться? Вдруг это кричал кто-нибудь другой?

— Оба раза? Но я прекрасно знаю голос Иродиона. Мы давно знакомы.

— Давно? Ведь ваш дом заселен всего год назад.

— Мы — соседи по старой квартире… К сожалению.

— Как по-вашему, зачем Паата чуть свет спустился во двор? — осторожно спросил я.

— Ни на рассвете, ни в полночь Паата не мог никуда спуститься, — раздраженно ответила женщина.

— Почему же не мог?

— Потому что его заперли, понятно вам это или нет? — в голосе ее звенели слезы.

— Зачем его заперли? Чтобы он не ходил в школу?

— Не знаю… Наверно. Однажды утром Паата убежал, но отчим поймал его на лестнице и снова запер. — Этер Муджири опустила голову, дым от сигареты заструился над самым полом.

— Где находится комната мальчика?

— Лоджия у них перегорожена пополам. Паату он запирал в правой половине. Пока отчим был на работе, Мака выпускала сына.

— Ясно, — сказал я, хотя все было по-прежнему неясным и запутанным. — Вы одна живете в этой квартире?

— Да, — Этер Муджири, прежде чем ответить, опять нервно огляделась по сторонам. Потом резко поднялась и, не прощаясь, вышла из комнаты.

Я достал авторучку и принялся составлять постановление о возбуждении дела, сознавая, что немного поспешил, что, возможно, даже ошибся, но поступить иначе я не мог. Что-то подсказывало мне, что следствие не даст никакого материального подтверждения моим подозрениям относительно преступления, если таковое имело место, или несчастного случая. Только скрупулезное изучение жизни мальчика, с детства до сего дня, могло что-нибудь прояснить. Помню, один знакомый эксперт рассказал мне занимательный случай. Изучая почерк обвиняемого, он обратил внимание на то, что тот пишет букву «о», начиная не слева, как обычно, а справа. Даже такая мелочь требует подробнейшего анализа физической и психологической структуры личности. Возможно, в детстве человек подражал кому-то, кто обладал таким странным почерком, и сохранил привычку на всю жизнь. Так вот, эта самая буква навела эксперта на одно интересное воспоминание: точно так писал его дядюшка. И что же? Дядюшка с обвиняемым, как выяснилось, учились в одной школе, у одного и того же учителя, обладавшего своеобразным почерком, который переняли у него все его ученики…

Так вот. Дело-то я возбудил, но тотчас почувствовал, какая страшная тяжесть легла на мои плечи. Какая ответственность. Я стоял перед входом в лабиринт. Тысяча извилистых тропинок — каждая ведет в душу незнакомого человека. Мне предстоит одолеть эту самую сложную и таинственную в мире дорогу, не упустив ни стона, ни смеха для того, чтобы раскрыть, расследовать, понять, почему одно сердце вдруг перестало биться.

Разумеется, прокурор может со мной не согласиться и упрекнуть меня в том, что я возбудил дело, не имея на то никаких оснований, потому что пока в руках у меня нет конца нити, способной вывести из лабиринта.

— Нам еще придется встретиться с вами, — обратился я к Этер Муджири, которая вышла из соседней комнаты, изменившаяся до неузнаваемости. Туфли на высоком каблуке, узкое яркое платье подтянули, преобразили ее, настроили, как настраивают музыкальный инструмент.

— Простите, что я вас оставила, но я опаздываю на работу. — Она прошла вперед и открыла мне дверь.

В подъезде меня поджидал старший лейтенант с двумя понятыми.

— Мать все еще без сознания? — спросил я.

Лейтенант кивнул.

— Я возбудил дело.

— Я так и понял.

Дверь была открыта, но я все же постучал, а заметив кнопку звонка, нажал на нее. Раздалась мелодия, напоминавшая отрывок из старинного менуэта. Я снова прижал пальцем кнопку. Заводные куклы в напудренных париках заскользили в заученных пируэтах, многозначительно и таинственно кивая головами. И пока я пытался разгадать их знаки, они спрятались, растворились, исчезли.

— Кто там? — хрипло донеслось из глубины коридора. — Мака, открой, кто-то там пришел.

Я снова позвонил: раз проснулся, выйдет…

— Мака! Ты что, оглохла?!.

Вслед за этим раздалось шарканье шлепанцев и на пороге появился полный рыжеватый мужчина. Его пронзительные бегающие глазки, почти не видные за опухшими веками, так и сверлили нас.

— В чем дело? Что вам надо? — синие глазки наконец остановились в узких прорезях, обнаруживая испуг и робость, вызванные милицейской формой.

Мужчина вышел за порог, стараясь незаметно прикрыть за собою дверь. «Что случилось?» — испуганно и в то же время раздраженно спрашивал он.

— Вы ничего не знаете?

— Кто оставил дверь открытой? И где вообще моя жена? — на нас дохнуло винным перегаром.

— Ваша жена внизу у соседей, — ответил старший лейтенант. — Мальчик упал и разбился.

— Упал… Разбился… — нелепая ухмылка растянула его губы, но тотчас исчезла. — Паата?! — он все понял и, толкнув дверь, побежал по коридору в глубь квартиры. Мы последовали за ним.

Иродион Менабде кинулся к дверям, ведущим в лоджию. Он дважды повернул ключ в скважине и, толкнув плечом дверь, застыл на пороге в позе смертельно раненного человека. Рука его безжизненно соскользнула с ручки. Тут я заметил, что тело его едва заметно устремляется вперед, как в замедленной киносъемке. Немного отставшие руки, поспешили вслед за повелителем, словно замешкавшиеся слуги, потянулись к развороченной постели, как будто хотели врасплох застать кого-то и удержать, остановить перед распахнутым настежь окном. Иродион, казалось, окаменел возле этого окна. И я имел возможность убедиться в том, что лицо его в самом деле было неестественно распухшим.

Я внимательно осмотрел лоджию. Под потолком горела лампочка без абажура. Под ней — опаленная мошкара и ночные бабочки. На подушке — две книги: Ремарк и Галактион Табидзе. Рядом с кроватью — книжный шкаф, на столе стакан с остатками чая и тарелка с куском яблочного пирога. У самого входа в лоджию — глубокое коричневое кресло, в кресле — пестрый фирменный пакет центрального универмага, из которого выглядывает клетчатая ковбойка. Новая. Ненадеванная, словно выставленная специально напоказ.

Иродион Менабде все стоял у окна. На лице его можно было прочесть безграничное удивление и упрек. Но когда я взглянул на него еще раз, убедился, что эти чувства я сам приписывал ему, хотел видеть его таким, исходя из версии: если он не виноват, сейчас должен чувствовать изумление и в глубине души укорять пасынка за сумасбродный поступок. На самом же деле лицо Иродиона Менабде было безжизненно, как маска, и весь он казался окаменевшим навечно.

Я еще раз окинул взглядом лоджию. Попробовал рукой перегородку — некапитальная, из дикта. Выглянул в окно и представил себе, что стою там внизу, где белеет простыня, и смотрю оттуда на растерянного Иродиона Менабде. Попробуй, узнай, что он сейчас испытывает, о чем думает. Потом я вижу себя рядом с ним. Что ж, я сдержан, стою на страже закона, даже не пытаюсь вывести из оцепенения ошарашенного человека. И во мне растет уверенность, что в его поведении не было ни фальши, ни притворства, что он никогда не мог представить той картины, которая сейчас открылась его взору… И тем не менее виновность его не исключена.

Во двор въезжает «скорая помощь». Я вижу ее как бы и сверху из окна, и снизу, откуда смотрю на себя и на Иродиона Менабде со стороны. Не успевая разобраться, где же я сейчас на самом деле, громко кричу доктору в белом халате, чтобы он меня подождал. Пока сбегаю с лестницы, врач уже отходит от мальчика, лежащего под простыней, и устремляется к машине. Он явно спешит, из ушей торчат шнуры фонендоскопа.

— Скорей, помогите мне, — кричит он санитарам, пытаясь вытащить из машины носилки.

— Что такое? — Я не понимаю, в чем дело.

— Он жив!.. Быстрее, быстрее!..

Глава II

Меня часто упрекают в том, что я нетерпелив, что в спешке пропускаю важные детали, не изучив дело досконально, вынужден возвращаться к нему и все начинать сначала. А приступая вторично, опять-таки теряю из виду многое, считая, что все это я уже знаю. Возможно, те, кто обвиняет меня в поспешности, правы. Но я бы хотел действовать еще в тысячу раз быстрее, чтобы поскорее раскрыть то, чему суждено стать известным только через тысячу дней. Хотел бы знать, каким будет мир завтра, какие радости и печали сулит он знакомым и незнакомым мне людям. По-моему, теперь время идет значительно быстрее. Для ученого, конечно, минуты, секунды, часы остались теми же. Но стоит ему выйти из своей лаборатории, как и для него время мчится быстрее. Прочтет он, скажем, в газете, что эксперимент, над которым он бьется, успешно проведен где-то позавчера вечером, или услышит по радио, что к Венере послана космическая станция. Наш бедный ученый потрясен. Несмотря на огромный поток информации, он не представлял себе, что человечество за такой короткий срок шагнуло так далеко вперед. Он растерян, начинает сомневаться в собственных силах. А земля с прежним неистовством, с прежней торжественностью вертится вокруг солнца. Весной покрывается зеленью, пьянит ароматом распустившихся цветов. Затем приходит зима и как великий художник одной-единственной белой краской наносит на землю контуры лесов и гор. Реки по-прежнему устремляются к морям. Гонимые вечной неудовлетворенностью морские волны льнут к берегам, таким знакомым и все-таки манящим. Но человек меняется. Он спешит. Меня охватывает странное чувство — зависть, смешанная с сожалением, когда я представляю мысли и поступки человека, который будет жить через сто лет. Но я смиряюсь с тем неизбежным фактом, что меня уже не будет в живых.

Для наших предков будущее содержало меньше новизны, чем для людей современных. Умирая, наши современники теряют несравненно большую возможность познать и увидеть, чем, допустим, те, кто расстался с жизнью в эпоху Рима или Вавилона.

Паата должен был пережить меня. Должен был увидеть то самое грядущее, в котором меня уже не будет. Я говорю «должен был», потому что врачи потеряли всякую надежду его спасти и настолько смирились с мыслью о смерти, что часто продолжают эту страшную мысль вслух.

Я был так подавлен, что в первые дни после происшествия вместо того, чтобы заняться следствием, погрузился в размышления. Я предоставил своим мыслям полную свободу. Каждой версии я позволял развиваться в любом направлении, пока она не оказывалась в тупике. Мне хотелось в тот же самый день, в то же утро, никого не допрашивая, ничего не расследуя, понять, что́ все-таки произошло. Я старался представить себе жизнь Пааты от рождения до той злосчастной минуты, словно я мог спасти его от того, что случилось. Я спешил разобраться во всем этом.

Сначала мне казалось, что мое нетерпеливое стремление докопаться до истины объясняется профессиональной привычкой и обыкновенным человеческим любопытством. Но потом я понял, что я просто спешил избавиться от тяжкого груза неизвестности, вызывавшего огромную душевную боль. Это открытие меня обескуражило. Так, значит, я пекусь только о себе? О своем спокойствии и благоденствии? Мозг сверлила мысль о самоубийстве мальчика, и я убеждал себя в ее ошибочности. Стоило мне представить последние минуты, когда Паата принимал роковое решение, как я приходил в ужас и уверял себя, что это глупость, безумие, что не могла такая мысль созреть в голове ребенка. Не убедив себя в этом, я не мог успокоиться и заснуть.

Смешно, но я ни на минуту не допускал, что справедливой может оказаться противоположная точка зрения. Я обеими руками отмахивался от коварного вопроса: «А что, если именно так оно и было?» Эта мысль подбиралась ко мне, росла с пугающей быстротой. Я спешил прогнать ее прочь, отталкивал от себя, она скатывалась вниз, но тотчас с завидным упорством снова преследовала меня, крепнущая и все более грозная.

Что ж, если это так, значит, виноват я и все живущие сегодня на земле. Но ведь невозможно, чтобы все люди, до единого, были виновны? Этот слабый аргумент успокаивал меня, но ненадолго, до той поры, пока не приближалась мрачная тень ненавистного подозрения.

Я больше не мог так жить. Боль росла, и я понимал, что надо как можно скорее излечить эту незаживающую рану, а не растравлять ее. Я ощутил дело Пааты не как служебное поручение, а как собственную беду, тяжкую болезнь, с которой надо разделаться.

Так оно и было в действительности. Я пекся о своем душевном равновесии.

* * *
— Садитесь, пожалуйста! — я указал истопнику на стул. — Простите, забыл ваше имя-отчество.

— Эх, какое там еще имя! Не больно я знаменит. Пиши — слесарь-истопник, и ладно.

— Истопников много.

— В том-то и дело, что много… Чего вызывали? Я уже сказал все, что знал…

— Мне надо еще кое-что уточнить… Снимите пиджак, если вам жарко.

— Спасибо. Ладно, пиши: Дата я, Кавтиашвили.

— Давно в Тбилиси живете?

— Да уж не помню. Лет десять, наверно…

— Дети у вас есть?

— Откуда им быть, когда жены нет.

— И не было?

— Никогда.

— Отчего так?

— Оттого, что не женился — и весь разговор! — Он сердито комкал в руках старенькую соломеннуюшляпу.

— В деревне родня осталась?

— Никакой. Отца с матерью не помню, как померли, я совсем мальцом был. Двоих старших братьев тоже рано потерял. Родственники, конечно, остались, но, чтоб не соврать, даже не знаю, где они живут. Да и сами они не больно мной интересуются…

— Чем вы в деревне занимались?

— Пахал, сеял, полол. Работал, чтоб себя прокормить.

— Себя одного?

— Да… Колхозу от меня подмога была невеликая, еще им приходилось мне помогать. — Старик вздохнул и покачал головой, — в том-то и беда моя, что никому я ничего не сделал. Уйду — и следа на земле не останется.

— Не надо так думать.

— Думай не думай, так оно и есть. От силы еще два годика протяну, а там, глядишь, господь и приберет; а что я сделал? Ничего. Даже щенка не вырастил.

— Ну, почему же. Вот вы говорили: сеял, пахал…

— Пахал! Для себя самого, а другим — ничего. Что жил, что не жил — толку никому никакого.

Старик совсем расстроился. Было видно, что думал он об этом не в первый раз.

— Не прав ты, дед!

— Тебе, может, моя жизнь лучше известна?

— Может, и лучше.

— Ну, так давай рассказывай! — он насмешливо сощурился и в ожидании моего конфуза уселся поудобнее.

— Ты говоришь, что никому за всю жизнь добра не сделал. А я не поверю, что друга никогда советом не поддержал, нуждающемуся руки не протянул.

— А ты поверь! — рассердился старик, и я понял, что не на меня обращен его бессильный запоздалый гнев, а на его собственное прошлое, должно быть, безрадостное и тяжелое. — У меня, может, и друзей никаких не было и никому я не помогал.

— Что ж так? — Я улыбнулся, боясь, что он совсем разобидится.

— А вот так! Я и в деревне-то не жил, а за околицей на самом краю домишко мой притулился.

— И все равно не поверю, чтоб ни разу человек на собрании не выступил, не поспорил ни с кем, чтоб его ни разу не похвалили или не покритиковали.

— И чего ты ко мне пристал? Подумаешь, дело какое. Приходил на собрание, сидел и молчал.

— Так и сидел? И сосед ни разу не сказал: подвинься, мол, я рядом сяду?

— Может, и говорил, да я запамятовал.

— Неужели ты и ребенка не приласкал никогда? — не выдержал, наконец, я и сразу понял, что попал в точку.

Дата Кавтиашвили посмотрел на меня долгим взглядом. Твердо сжатые губы его расползлись в улыбке, которая осветила морщины, глубокие, как шрамы, сердито сомкнутые брови расправились. Все лицо его просветлело, как светлеет небо на рассвете, и в зеленоватых глазах засияла яркость распустившихся по весне почек.

— Отчего же ребенка не приласкать? — смущенно проворчал он.

— А ведь дети добра не забывают.

— Как раз у детей память короткая.

— Не согласен. Ребенок может забыть того, кто его приласкал, но сама ласка — великая сила. Он будет сравнивать ее с холодностью других людей и, следовательно, ты не забыт, не думай.

— Думай не думай!.. Я как тот камень, что валяется где-то со дня сотворения мира. Об него даже никто не споткнулся ни разу. Лежит себе полеживает, а из других камней люди дома строят.

— Человек — не камень. Он думает, мыслит — этого уже достаточно. Никто не ходит по земле напрасно. Может, ты когда-нибудь что-нибудь сказал в нужный момент или подоспел куда-то в нужную минуту… — Я на мгновение запнулся: в какие философские дебри увлек меня этот упрямый старик! Но раз начал — надо кончать. — Допустим, двое дерутся, оскорбляют друг друга, ослепленные злобой, готовы на все, кажется, убить могут. Но тут мимо проходит человек, усталый, погруженный в свои заботы. Он не глядит на дерущихся, но они вдруг затихают, расходятся. Гаснет злоба, разум берет верх.

— Вот ты рассказываешь, а я припоминаю, что так оно и было, — старик поглядел на меня с удивлением.

— А не будь тебя, произошло бы непоправимое несчастье, — осмелел я, — и никто другой, не мог появиться там в ту минуту.

— Никого там и не было, я один, — удивление не сходило с напряженного лица старика, он словно пытался вспомнить что-то важное. Вдруг он спросил: — Может, это и есть след?

— Почему бы и нет? Как знать, не спугнул ли твой кашель среди ночи воров. А ты об этом не узнаешь. Нет, бесследно с земли не уйдешь, если даже очень этого захочешь.

— Хорошо говоришь, как по-писаному, — не сдавался старик. — А если мой кашель влюбленных спугнул да разлучил навеки?

— Что ж, и так бывает, — я засмеялся, он ответил коротким нервным смешком. Я было подумал, что мои слова растопили ледяную броню прожитых стариком лет и прошлое, наконец, показалось ему не таким беспросветным. Но теперь я понял, что до конца он мне не поверил, оттого и смеется не смело, натянуто. Не позволяет сомнениям поколебать устоявшуюся годами веру. Дата Кавтиашвили молчал, но такую боль выражало его лицо, что я больше не сомневался в том, что недавний смех был всего лишь попыткой скрыть набежавшие слезы.

— Итак, начнем, товарищ Кавтиашвили! — сказал я, берясь за бумагу и перо.

— Начинай, я для того и пришел, — еще одна неуловимая перемена в его лице, и теперь оно выражает досаду. Может быть, старик сожалеет, что разоткровенничался не к месту с незнакомым человеком?

Он еще раз повторил то, что рассказывал мне во дворе, и добавил одну деталь. Первым на его крик из окна выглянул Георгий Ландия, тот, у которого птички. Он, видимо, не спал, быстро сбежал вниз, и они вдвоем позвонили в милицию. А машина проезжала, по его мнению, раньше, потому что в первый раз его разбудил какой-то шум. И когда он увидел ободранное дерево, понял, что треск его и разбудил. Хотя машина Иродиона Менабде и без аварии кого хочешь разбудит, так она гудит и фыркает.

— Машина старая?

— Старая, вся разбитая. Он ее почему-то не ремонтирует. Злые языки говорят — боится, что если он ее обновит, будет слишком в глаза бросаться.

— Сколько времени прошло между вашим первым и вторым пробуждением?

— Не знаю, — старик пожал плечами. — Ночью солнце без ног, не движется.

— Раз вы сразу заснули, видимо, еще не успели выспаться.

— Наверно.

— Горел ли свет в комнате мальчика?

— Горел.

— Вы знакомы были с Паатой?

— Какое тут знакомство? Спускался он во двор, играл…

— Во что играл?.. Вы давно здесь работаете?

— Как дом заселили. Больше года.

— Так во что он играл?

— На велосипеде катался. Мяч гонял. Однажды… В общем, как всякий мальчик.

— Что — однажды?

— Разделились они на две команды, в воротах положили сумки…

— В футбол, значит, играли?

— Угадали.

— Очевидно, летом дело было или весной, а вы зимой только топите, не так ли?

— Почему только зимой? Сейчас разве зима, что я от котельной не отхожу, — ремонт идет. Нет, стоял март, солнечный март, и дети играли в футбол. А впрочем, это не важно.

— Какой вы обидчивый, дед! Продолжайте, нам это очень важно.

— Да ничего интересного. Я просто так вспомнил.

— Дело ваше. — Я притворился равнодушным.

— Ну ладно, раз уж начал… Значит, бросили сумки прямо на асфальт и стали играть, как вдруг во дворе появился незнакомый парень, взрослый, уж борода с усами растет. Стоит и смотрит, вроде игрой любуется. Мяч залетел в соседний двор, и товарищ Пааты побежал за ним. Тут незнакомый парень хватает портфель того мальчишки, который за мячом побежал, вытряхивает книги прямо на землю и уходит. Паата за ним. Видно, портфель был из дорогой кожи, иначе бы этот хулиган так за него не цеплялся. Но, убедившись, что Паата ему не уступит, парень выпустил сумку из рук и кулаком ударил Паату в лицо. Паата, конечно, в долгу не остался. Обменявшись тумаками, они разошлись, так что вернувшийся с мячом парнишка даже не узнал, какая драка разгорелась из-за его сумки. Игра возобновилась, а усатый присел на ступеньку и чего-то ждет. Мальчишки играли долго, дотемна, он все сидел. Наконец мяч покатился к тому крыльцу, где он устроился. Он сначала хотел бросить его играющим, но увидел, что за мячом идет Паата, передумал и голову опустил, будто ничего не заметил… А Паата доверчиво так подошел и за мячом нагнулся, тут усатый подскочил сзади, повалил его, сел верхом и ну колотить, да все норовил в лицо…

— А вы? Что же вы? — не удержался я.

— Я далеко был. Закричал на негодяя, да он только взглянул в мою сторону и опять за свое принялся: понял, что пока я доберусь до него, он смыться успеет… Так и вышло, я подбежал, а он наутек, только на бегу все штаны подтягивал.

— Товарищи не заступились за Паату?

— Нет.

— Даже хозяин портфеля?

— Все растерялись. Никто не ожидал, что столько времени можно таить на сердце зло. Ребята впервые столкнулись с такой подлостью…

— А родители?

— Мать спустилась во двор, до ночи искала обидчика, плакала…

— Отец? То есть отчим?

— Крикнул сверху: так, мол, тебе и надо, не лезь, куда не просят. Бедный Паата долго потом с перевязанной головой ходил.

Я долго думал над рассказом старого истопника. Старался представить, какой след оставил этот случай в душе Пааты. Затаил ли он в сердце злобу на обидчика или вскоре забыл о нем. Уверенный в людской справедливости, возможно, он впервые столкнулся с низостью, мстительностью. Может, его детское воображение поразило вновь совершенное открытие, мысль о том, что этот парень, его ровесник, безобидно наблюдавший за игрой, был способен на преступление, мог убить человека. Какие выводы он сделал для себя из этого открытия? Стал осторожным, излишне предупредительным, взвешивал каждое свое слово, чтобы не навлечь на себя опасность? А ведь отсюда всего один шаг до того, чтобы закрыть на правду глаза, сложить оружие, когда понадобится выступить в защиту справедливости.

— Продолжайте, — вернулся я к делу.

— Да продолжать-то нечего. Все я вроде рассказал.

— Я слышал, что в последнее время отчим часто наказывал Паату, запирал его дома…

— Чего не знаю, того не знаю. И врать не буду. Одно только скажу — давно я его во дворе не видел.

— Говорят, будто он сам выбросился…

— Это ложь. — Старик не дал мне договорить.

— Почему?

— Потому что этого не может быть. — В его голосе звучала такая уверенность, что я удивился.

— А все-таки почему?

— Хотя бы потому, что была ночь.

— При чем здесь ночь?

— А при том… Было еще темно, когда я проснулся.

— Не понимаю…

— Господи! Да я же объясняю, было темно, и земли бы сверху он не увидел.

— Простите…

— Кто на такое дело решается, непременно должен сначала увидеть, куда прыгает, иначе ни за что не прыгнет.

— А вы почем знаете? — не уступал я, хотя и чувствовал, что старик близок к истине.

— Знаю. Так уж человек устроен.

— Скажите, раз знаете. Для следствия это весьма существенно. — Я нарочно заговорил официальным тоном.

Но он молчал, и я подумал: может, он сам когда-нибудь пытался… Кто знает… Слова его так походили на правду, но! В лучшем случае — это находка для красноречивого адвоката. Следователю же здесь не за что уцепиться.

Я дал старику прочесть и подписать протокол. Он спросил:

— Еще будете вызывать?

— Не думаю… посмотрим.

Он встал, неловко, обеими руками нахлобучил на голову свою ветхую шляпу и пошел к выходу, с таким трудом переставляя ноги, словно подошвы прилипали к паркету.

— Будьте здоровы, и спасибо за ценные показания, — сказал я.

Ему было не под силу обернуться ко мне на ходу, поэтому получилось, что он кланяется пустому коридору.

— Будь здоров, сынок… А ты, кажется, прав, никто, кроме меня, там появиться не мог.

— Что вы сказали? — я не сразу понял, о чем он говорит.


В коридоре прохаживался высокий мужчина.

— Простите, вы — Заал Анджапаридзе?

— Я.

— Я получил повестку. Моя фамилия Ландия. Георгий Ландия, — он проводил глазами удаляющегося истопника.

— Заходите. — Я пригласил нового свидетеля в кабинет. Это был высокий седой мужчина с добрым спокойным взглядом. Садясь, он достал из кармана сигареты. Я придвинул к нему пепельницу и предупредительно чиркнул спичкой.

— Представьте себе, я впервые попал в прокуратуру, — заметил он, закуривая, и почему-то посмотрел на потолок. — Большая беда приключилась, такого и врагу не пожелаешь…

— Если не ошибаюсь, вы — актер?

Не люблю официальных допросов: фамилия? имя? год рождения? профессия? Я предпочитаю заводить непринужденную беседу, как в поезде со случайным попутчиком. Мне кажется, из этого я извлекаю больше пользы: человек проникается доверием, делается откровеннее, искреннее. Не люблю запугивать — известно ли-де вам, что ложные показания наказуются со всей строгостью закона и т. д. Соответствующий параграф кодекса выписан у меня крупными буквами и лежит на столе под стеклом. Обращен в сторону собеседника. Так что каждый и без меня прочтет. А вот обвиняемого я обычно предупреждаю, что эта статья его не касается, что он вообще может не отвечать на вопросы. Но мне кажется, он понимает, что ложные показания добра и ему не принесут.

— Вы угадали. Я актер, но бывший. Сейчас на пенсии, — он смутился, отвел глаза в сторону, но быстро справился с минутным замешательством, и на лице его снова появилась легкая, едва заметная улыбка.

— В ТЮЗе играли, верно?

— Совершенно верно. В театре юного зрителя.

— Я вас помню. По-моему, в роли шерифа.

— Да, в «Робин Гуде».

— И еще, кажется, в «Проделках Скапена»?

— Нет-нет, в «Проделках» никогда не играл.

— Простите, перепутал. Плохо помню. Немало лет уж прошло. У вас, наверно, самые приятные воспоминания о театре?

— О детях. Больше всего я скучаю без детей. Так и вижу зал — как огромный удивленный глаз. Это для меня одно и то же…

— Что, простите?

— Зрительный зал и детские глаза. — Ландия, улыбаясь, рассеянно смотрит в окно. — На сцене герой в опасности, в безвыходном положении, — в зале тишина, все как один затаили дыхание. Но вот герой с честью вышел из трудного испытания — сразу радостно в зале, легко дышится.

— Да, дети особенно переживают все приключения героев, — поддержал я.

— А смерти они просто не признают. Помню, когда артисты выходили кланяться после «Сурамской крепости», в зрительном зале поднималась буря: «Где Зураб? Покажите Зураба!». Артистка, исполнявшая роль Зураба, освобождалась раньше и к концу спектакля успевала переодеться. Поэтому кланяться она не выходила. Но ребята не успокаивались: «Покажите Зураба! Где Зураб?» Вы, может, помните актрису Твалиашвили, она великолепна была в этой роли! И что же начиналось в зале, когда заживо замурованный в Сурамской крепости Зураб выходил на сцену! Я боялся, что наши зрители свалятся с ярусов…

— Вас, должно быть, любил Паата.

— Паата? — Он не сразу сообразил. Потом махнул рукой. — Эх, бедный Паата! Не знаю… Я ничего особенного для него не сделал.

— Дети любят актеров.

— Возможно… Паата вырос на моих глазах. В старом доме мы тоже жили по соседству… — Ландия замолчал, видимо, вспоминая о чем-то. — Был такой занятный случай, — он улыбнулся. — Лет пять назад, я как раз в «Арсене» играл, — замечаю, что Паата перестал со мной здороваться. Понимаете, даже не смотрит в мою сторону. Чем же, думаю, я мальчонку обидел? Ведь до этого мы прямо неразлучными друзьями были. Как-то раз столкнулся я с ним на лестнице, здороваюсь, а он молчит, исподлобья смотрит. Надо, думаю, выяснить отношения. Может, его дома против меня настроили? Но зачем? Подхватил я Паату под мышки и хотел поднять, как делал это в пору нашей дружбы. Но куда там! Он стал вырываться, ногами в воздухе заболтал, потом презрительно отвел мои руки в сторону и гордо прошествовал мимо.

— Значит, до этого случая вы с Паатой общались?

— Я же говорю вам — неразлучными друзьями были. Потому я и удивлялся. Однажды захожу к ним домой, встречает меня Мака и лукаво этак улыбается. Заходите, говорит, уважаемый сосед, но только знайте, что в этой семье есть у вас кровный враг. Кто же это такой? — спрашиваю, — Да Паата! Повела я его в театр на «Арсену», а вы как раз Георгия Кучатнели играли, Паата до сих пор вам убийства Арсены простить не может.

Георгий Ландия улыбнулся и замолчал. Потом добавил:

— Может, на Паату особенно повлияло то, что мы с Кучатнели тезки?..

Я достал бумагу для протокола. Ландия сразу стал серьезным, даже руки сложил на столе, как прилежный ученик.

— Расскажите все, что знаете… Простите, вы прочли это? — я указал на выписку, лежащую под стеклом.

— Спасибо. Прочел. Даже несколько раз. Не очень складно составлено.

— Так, я вас слушаю.

— Должен вам сказать, что в последнее время я страдаю бессонницей. Иродион Менабде иногда доставал мне дефицитные лекарства — у него среди аптечных работников есть знакомые. Но ничего не помогает — нормальная доза на меня не действует, а увеличивать боюсь из-за сердца. Сплю плохо. Сижу ночами — пишу, творю, если можно так выразиться… А зачем? Кому это нужно? — сам не знаю. За воспоминания взялся… — Ландия привычным жестом нащупал колпачок авторучки и только теперь заметил на костюме чернильное пятно (я заметил это пятно, когда он входил в мой кабинет).

— В ту ночь, я как раз не спал, — продолжал Ландия, откручивая колпачок авторучки. — Выглянул в окно — я живу на пятом этаже, — заметил свет в окне Пааты. Видел его самого часов в двенадцать…

— Он был одет?

— В майке и трусах. Потом свет горел еще долго, но мальчика я больше не видел. Должно быть, он спал или читал… Так я, во всяком случае, думал… Простите, можно листочек бумаги, благодарю вас… — Ландия стал вытирать залитое чернилами перо. — Лег я в четыре часа, но заснуть не смог, слегка вздремнул. В пять услышал во дворе шум и выглянул в окно. Вижу, Иродион Менабде, пьяный, ходит вокруг своей машины и ругается. Может, спуститься, помочь, спрашиваю. А он в ответ: спи, старый хрыч, ведь не зря же я тебе лекарства достаю!.. Будьте добры, еще бумаги… — я передал ему чистый лист, и он завернул в него ручку, но в карман ее класть не стал. — И тут как раз я снова увидел Паату.

— Паату? — я насторожился. — Одетого?

— Да. Он выглянул в окно и сразу спрятался. Я проследил, как Иродион нетвердым шагом зашел в подъезд, и закрыл окно: наступало утро, и я боялся, что шум помешает мне уснуть… Ну, а дальше — услышал крик нашего истопника, выбежал, но, к сожалению, поздно… Помочь уже ничем не мог… — Георгий Ландия нервно вертел в руках завернутую в бумагу авторучку. — Помочь ничем не мог, — повторил он, словно надеясь, что его реплика поможет мне подхватить диалог. Но я молчал, и ему пришлось продолжать: — Хотел сейчас сказать: слава богу, что Паата не разбился насмерть, но вовремя спохватился: стоит ли себя обманывать? Мне известно, что положение его безнадежное.

— Сколько времени прошло с того момента, когда Менабде скрылся в подъезде, и до того, как вы услышали крик?

— Я же сказал, что заснул, и поэтому не могу сказать точно. Не говорил? Простите… Может час, а может, десять минут… Трудно сказать, сейчас так быстро светает, как на сцене.

— Когда спустилась во двор мать Пааты?

— Мы позвонили в милицию от Ксении Сургуладзе, которая на первом этаже живет. Она, конечно, как узнала, подняла крик, разбудила Маку… Та, несчастная, кинулась вниз… А я тем временем пытался разбудить Иродиона, но тщетно! Он только храпел в ответ. Слишком я с ним церемонился: надо бы встряхнуть его как следует, чтобы проснулся да протрезвел, и сказать все, что следовало… Но у меня духу не хватило.

— Вы не знаете, почему Менабде запирал мальчика дома и не пускал в школу?

— Лично я ничего об этом не знаю. Только слыхал краем уха, что Паату выставили с уроков.

— Почему?

— Будто бы он какой-то девочке покоя не давал.

— Девочке?

— Да-да, будто бы влюблен был в нее и все такое. Но что такое любовь в этом возрасте? Какие-нибудь наивные знаки внимания, особой симпатии — и только!

— Откуда вам известна эта история?

— Да весь наш двор ее обсуждал.

— Вы не можете вспомнить, кто именно говорил об этом?

— Боюсь, что нет.

— А если постараетесь?

— Не совсем понимаю, какое это имеет значение?

Мне показалось, что моя настойчивость обидела Георгия Ландия, и я ответил как можно мягче:

— В нашем деле каждая мелочь имеет огромное значение.

— Пожалуйста, если это так важно. Говорила Этер Муджири, других не помню.

— Этер Муджири?

— Да. А вы ее знаете?

— На основании ее показаний мы возбудили дело, но об этом пока не надо никому говорить.

— Ясно.

— Может, вы слышали когда-нибудь, что Менабде плохо относится к пасынку, бьет его, обижает? Особенно в последнее время?

— Нет, ничего такого не слыхал. Тем паче в последние дни.

— А прежде?

— И прежде ничего не замечал. Может, он и бранил, и наказывал мальчонку, но ведь это естественно.

— Квартира Менабде прямо напротив вашей…

— Совершенно верно. Но я никогда не видел, чтобы Иродион бил ребенка.

— И раньше, когда вы жили на старой квартире?

— И раньше… Только раз…

— Я вас слушаю…

— Да нет, просто так вспомнилось… — Ландия задумчиво улыбнулся.

— Продолжайте, пожалуйста…

— Это к делу не относится… Однажды Иродион пригласил меня на встречу Нового года… Паате тогда было лет пять…

— Значит, вы еще жили в старом доме?

— Конечно.

— Очень интересно.

— Да нет же. Это даже в протокол заносить неловко.

— Я и не заношу. А для меня любая подробность жизни Пааты очень существенна.

— Это все мелочи, другой бы на моем месте вовсе внимания не обратил бы, но на меня почему-то подействовало… Сидели мы с Иродионом, в нарды играли, а Мака на кухне возилась. Возле нас примостился Паата с новенькой машиной.

— Ух, какой у тебя грузовик прекрасный! — говорю я ему. А он в ответ с гордостью: — Это мне Дед Мороз принес. — Паата показал на порог: — Принес и сюда поставил. Машину и конфеты шоколадные. Полный кузов.

— Брось глупости болтать! — оборвал ребенка Иродион. — При чем здесь Дед Мороз? Мама вчера купила машину и, когда ты заснул, положила под дверь. Понял?

— Иродион! — я пытался его остановить.

— Внушают детям всякую глупость… — настаивал на своем Иродион. — Ребенок должен знать правду… Неплохо бы нам жилось, если бы Деды Морозы подарки бесплатно раздавали!

Паата смотрел на нас расширенными, остановившимися глазами. И я понимал, что рушится целый мир, любовно выстроенный детской наивностью и фантазией.

— Мама! Ведь правда, Дед Мороз принес мне машину! — плакал Паата, и я долго потом слышал его отчаянный крик. — Скажи мне, правда? Мамочка…

Я встал из-за стола и подошел к окну. Георгий Ландия замолчал. Я стоял и курил, бессознательно отмечая про себя все, что видел за окном. Вот перед прокуратурой остановилась черная «Волга», из нее вышел наш прокурор. С ним еще двое. Вошли в здание. Красный свет перекрыл движение. Как похожи автомобили на нетерпеливо грызущих поводья коней. Наконец дали зеленый свет, машины табуном ринулись вперед, но теперь растерянно заметались посреди мостовой девочки-школьницы, не успевшие перейти улицу. Но вот они успокоились, стоят, заключенные в белый овал на перекрестке, который автоинспектора называют «островком безопасности». Тут хоть умри, а ни одно колесо не переедет заветной черты. Я вернулся к столу. Георгий Ландия курил, не затягиваясь.

— Вы, Иродион Менабде и Этер Муджири, на старой квартире были соседями. Верно?

— Да.

— Расскажите, какие отношения связывали Этер с Иродионом?

— Обыкновенные, соседские… Не понимаю, какое это может иметь значение для следствия.

— Я же вам сказал, что на основе показаний гражданки Муджири я возбудил дело. Только об этом пока никого оповещать не следует.

— Да, я помню.

— Этер Муджири показала, что Менабде бил и оскорблял пасынка, всячески унижал его и третировал. Не могла ли она сгустить краски, чтобы не сказать — выдумать чего-нибудь, движимая желанием свести личные счеты?

— Как вам сказать, — замялся Ландия, — вы следователь, вам виднее. Я одно знаю… Только этого не надо записывать.

Я положил ручку на стол.

— Так вот: Иродион собирался жениться на Этер Муджири… С первой женой он разошелся. Детей у них не было. Усыновлять чужого ребенка он не захотел, вот и расстались. Потом Иродион стал ухаживать за Этер Муджири. Все думали, вот-вот женится, как вдруг он привел Маку с Паатой…

— Этер Муджири была раньше замужем?

— Да, она три года прожила с мужем и разошлась.

— Детей не имела?

— Нет.

— Все понятно. Спасибо.

Красота Маки, матери Пааты, успела поразить меня уже в тот миг, когда я зашел к соседке и увидел ее, без чувств лежавшую на диване. Тогда же пришла мне в голову мысль, которую я совсем некстати выразил сейчас вслух:

— Странная пара — Иродион и Мака… Не подходят они друг другу… — я прикусил язык и отругал себя за несдержанность.

— О-о, Иродион безумно любит свою жену. Видимо, любовь эта компенсирует все его недостатки… Мака относится к нему с уважением. Иногда кажется, что она жалеет его, старается убедить мужа в том, что он такой же человек, как и все, что он имеет полное право на любовь, счастье…

— Не совсем вас понял.

— Понять это трудно, — Ландия улыбнулся. — Постараюсь вам объяснить свою мысль. Иродион Менабде боится жизни, ему кажется, что существованием своим он кому-то мешает, что за это его ненавидят, преследуют, травят. Я твердо верю, что жизнь каждого человека имеет какой-то высокий смысл, оправдывающий появление его на свет, но складывается впечатление, что Иродион не ведает о высоком назначении каждого из нас, и мечется, терзаемый сомнениями: имею ли я право на любовь и счастье? Может, все, кроме меня, видят, что я этого права лишен и потешаются надо мной? Он живет в постоянном страхе, тщательно обдумывает каждый свой шаг, боясь ошибкой, промахом, невзначай брошенным словом подтвердить правильность мнения, которое якобы сложилось на его счет у окружающих. Иродион давно перестал различать выдуманные им самим страхи от реальных. Он борется неустанно с первыми и вторыми и терпит всякий раз поражение.

— Все это известно Маке?

— Думаю, что да. Оттого она и жалеет его. Иродион даже того боится, что у него такая красивая жена. Сколько раз, подвыпив, он проговаривался: имел ли я право жениться на Маке? Кто знает, что думают об этом мои сослуживцы? Или мой начальник?.. При этом он так испуганно поглядывал на дверь, словно ждал чьего-то появления. Даже не просто чьего-то, а появления официального лица, которое именем закона призовет его, Иродиона Менабде, к ответу: «Товарищ Менабде, — скажет строго официальное лицо, — кто дал вам право жениться на красавице? Почему вы ввели в заблуждение общественность? Вы знаете, какое суровое наказание ждет вас за обман и очковтирательство?» Я хорошо представляю себе, как терялся бедный Иродион перед этим воображаемым стражем закона. Мака однажды рассказала соседке Ксении Сургуладзе, как Иродион вдруг вбежал к ней на кухню и без всякой связи с чем бы то ни было выпалил: «Но зато я жизнью готов для тебя пожертвовать!» Мака, конечно, не поняла, в чем дело, отчего так взволнован Иродион. Он смутился и объяснил свое поведение дурным сном: «Не пугайся, мне приснилась чепуха какая-то, — оправдывался он, — просто никто не знает, как я люблю тебя, вот и завидуют мне, ненавидят…»

Георгий Ландия замолчал. Чтобы прервать затянувшуюся паузу, я протянул ему протокол.

— Прочтите, пожалуйста, и подпишите.

Георгий Ландия извлек из бумаги свою злополучную авторучку прежде, чем я сообразил предложить ему свою, и подписал протокол. Когда он ушел, я еще долго вспоминал его добрую рассеянную улыбку. Она неожиданно напомнила мне наш деревенский родник. В период опрыскивания виноградников воду из него выбирали до последней капли, и казалось, что он иссяк. Но если не спешить, а постоять над ним немного, нетрудно заметить, как увлажнится сухое дно и выбьется из недр земных на поверхность живительная струя. Такой же неиссякаемой была улыбка старого актера. Она была результатом многолетнего общения с детьми. Он просто заразился от них этим умением улыбаться. Ну, скажите мне, пожалуйста, разве так уж часто люди плачут без причины? А улыбаются без причины часто, даже очень часто! Выражаясь языком спорта, радость и улыбка — исходная позиция для человека. Правда, жизнь наносит ему довольно болезненные удары, случается, даже с ног сбивает, но невидимый и могучий вестибулярный аппарат радости неистребимой улыбкой восстанавливает равновесие и увлекает вас вперед, к будущему счастью.

Я собирался к прокурору и приготовил все нужные бумаги, когда в кабинет без стука вошел крупный представительный мужчина и направился прямо к моему столу:

— Разрешите войти?

— Но вы уже вошли…

— Прошу вас без церемоний, я сейчас в таком настроении, что мне не до вежливости.

— А в чем, собственно, дело?

— Вы Заал Анджапаридзе?

— Допустим.

— Это вы мне прислали? — Он протянул мне повестку.

— Мы.

— А при чем здесь я?

— Пока мы все «не при чем». Для того вас и вызывают, чтобы выяснить, кто прав, а кто виноват.

— И все-таки, какое я имею к этому отношение?

— В ту ночь именно вы кутили с Иродионом Менабде.

— Ну и что? Разве я не имею права выпить со своим начальником, если он мой приятель?

— Почему вы не садитесь?

— Потому что вы мешаете людям работать, вызываете ни в чем не повинного человека да еще угрожаете: в случае неявки вам грозит то-то и то-то.

— В повестке не совсем такая формулировка, — мягко поправил я.

— Не вижу разницы, смысл один и тот же. Знаю я эти судейские фокусы.

— Садитесь. Если вы будете так горячиться, у нас с вами ничего не получится.

Он презрительно поглядел на меня с высоты своего внушительного роста и махнул рукой:

— Эх, разве вам докажешь! Все равно вы думаете, что я… что мы… В общем, скорее допрашивайте, я спешу.

Он сел.

— На работу вы представите справку о том, что были к нам вызваны.

— Работа… меня мало волнует, — он хотел выразиться покрепче, но сдержался.

— В котором часу вы расстались после попойки?

— Может, в три, а может, в четыре. Не помню. Я был пьян.

— Иродион поехал домой?

— Да. Еще меня завез по дороге. Уж не Иродиона ли вы подозреваете? Как будто ему своего горя мало. Вот чудаки!

— Пока что мы никого не подозреваем, а хотим выяснить, как все произошло. Скажите, не вспоминал ли Менабде за столом своего пасынка?

— Как будто вспоминал, а впрочем… — Вдруг он просительно и угрожающе вскинул обе руки вверх. — Ради бога, не делайте из меня доносчика!

— Вы прочли это? — я указал на бумагу под стеклом.

— Да, видел, — он небрежно окинул взглядом выписку.

— Я знаю, что видели. Меня интересует, прочли или нет?

— Вот наказание!.. Ну вот, читаю, прочел… — Мне показалось, что он немного успокоился, но я ошибся: он снова вскинулся: — Послушайте, нельзя же все время угрожать! За неявку — одно, за ложные показания — другое. Что я вам, преступник?

— Никто вам не угрожает, возьмите себя в руки и отвечайте: что говорил Менабде о своем пасынке?

— Да ничего нового, только то говорил, что все и раньше знали.

— А что вы знали раньше?

— Я же просил вас — без фокусов. Не притворяйтесь, что вы ничегошеньки не знаете! У меня своих неприятностей хватает, а тут еще… — он вскочил и нервно зашагал по комнате.

— Сядьте и успокойтесь. Почему Менабде жаловался на Паату?

— Потому что Паата его осрамил!

— В чем это заключалось?

— Вы хотите, чтобы я поверил, будто вы не знаете, что Паата влюбился в свою одноклассницу?!

— Я не знал, что это позор.

— Девчонке проходу не давал… Что вы, не знаете современную молодежь? Ох, я бы им всем!.. Я сказал Иродиону: зачем ты его дома запер, ведь экзамены на носу. Лучше бы в другую школу перевел. А он говорит мне: все равно Паата побежит туда, лучше я его дома подержу… — он помолчал и после паузы добавил: — Что поделаешь, Иродион боится.

— Кого?

— Кого-кого! Министра боится.

— Какого министра?

Тут мой свидетель окончательно вышел из себя:

— Перестаньте меня разыгрывать! Если вы ничего не знаете, сначала ознакомьтесь с делом, а потом трепите людям нервы.

— Я прошу вас отвечать на вопросы.

— Нет уж, простите, я пошел. Мне сейчас не до вас и не до кого на свете, у меня у самого зарез! — он провел ребром ладони по тучной шее.

— Гражданин, остановитесь, я ведь с вами не в игрушки играю. И здесь не детский сад.

— А по-моему, именно детский сад с игрушками. Я ухожу.

— Вы пожалеете об этом!

— Ну вот, опять угрозы! — Он был уже возле дверей, как вдруг остановился и с горечью бросил: — Вы бы лучше настоящими бандитами занимались, но это дело опасное, трудное, верно?

— Верно, — согласился я. — Тем более, что я не знаю, о чем и о ком вы говорите.

— В том-то и беда, что знаете, но не принимаете никаких мер!

— Откуда у вас такая осведомленность о работе наших органов?

— Работа! — насмешливо протянул мужчина. — Тоже мне, деятели! Даже на след напасть не могут! Попадись только они мне в руки, я им покажу…

— Не выражайтесь! — я встал из-за стола ни на шутку рассерженный.

— А я сына своего ругаю… Мой сын! Хочу — ругаю, хочу — совсем убью! Убью, если попадется мне в руки! — Он прямо зубами скрипел от злости.

Я заинтересовался и спросил:

— Что он такого сделал, ваш сын?

— Разорил! По миру пустил! — возопил, обращаясь к потолку, нервный свидетель. — Недавно я потерял отца, горячо любимого папочку, — он порылся в карманах и извлек полоску черного шелка, которую нашивают на рукав в знак траура, — вот, видите? Решил я к годовщине его смерти поставить памятник. Пусть все видят, как я отца уважаю. Весь год деньги собирал, по копеечке копил, а он, паршивец, взял и фр-р-р! — все по ветру пустил.

— Ваш сын?

— Мой собственный.

— И много было денег?

— Если очень интересуетесь, скажу, мне чихать! — Снова было распетушился мой собеседник, но окончил фразу каким-то потухшим и плачущим голосом: — Ни много, ни мало, шестьдесят тысяч[1].

— И куда же ваш сын скрылся с этими деньгами?

— Он еще меня спрашивает! Откуда я знаю?! К черту, к дьяволу!.. Он жениться собирался, наверно, вместе и сбежали. Его барышни тоже нигде не видать.

— Значит, они поженились.

— Вы еще смеетесь! — он подскочил ко мне так близко, что я почувствовал на лице его разгоряченное дыхание.

— Я лишь высказываю предположение, — я постарался сказать это как можно серьезнее, хотя мне было ужасно смешно.

— Вам легко шутить, деньги-то не ваши… Бедный отец! Теперь все будут говорить, что у него негодный сын…

— Сколько лет было вашему отцу?

— Немного не дотянул до девяноста восьми… А почему вы спрашиваете?

— Просто так. Неужели ваш сын совсем не оставил денег?

— Как же! Расщедрился, семь тысяч оставил…

— По-моему, для памятника этой суммы вполне достаточно.

— Нет! Вы только послушайте, что он говорит! Вокруг не могилы, а дворцы, а бедный папочка будет лежать под семитысячным гранитом!

— И все-таки мне кажется, сумма приличная. — Я на всякий случай отстранился от вспыльчивого посетителя и коварно продолжал: — Я бы на вашем месте позаботился о сыне с невесткой, подкинул бы им еще деньжонок — ведь молодым и квартира нужна, и мебель, на все не хватит…

Но я напрасно боялся: мой собеседник только таращил воспаленные глаза и безуспешно пытался справиться с прыгающей челюстью. Махнув в отчаянии рукой, он кинулся к выходу.

Глава III

Десять часов вечера. Лежу, не раздеваясь, и смотрю в потолок. На его белой чистой поверхности мои мысли делаются зримыми. Впечатления, воспоминания, неуловимые ощущения обретают силуэт, иногда даже окраску и устремляются к центру, освещенному лампочкой кругу, где начинают так невыносимо сверкать, что я отвожу глаза и стараюсь смотреть в сторону, в угол, где потолок сходится со стеной и откуда, как мне кажется, выплывают образы, созданные моим воображением.

Гоню от себя сон, боюсь — засну и прервется течение мысли. Кто знает, куда она приведет меня, с чем столкнет. А если я засну, наутро могу встать, и мысли потекут совсем по другому руслу, и то, что мне надлежало узнать, навек останется непознанным. Естественно, что я волнуюсь. Это мое первое самостоятельное дело. И такое сложное! Почему его доверили именно мне? Ведь столько опытных следователей! Признаться, я опасался, что прокурор мне вежливо откажет и передаст дело другому. Но он, видимо, решил, что настал срок меня испытать. Если так, то еще ничего. Но меня другое подозрение мучит, может, и не такое уж безосновательное, как на первый взгляд кажется. Аргументы укладываются в логическое настроение, как листья на ветки, листья эти распускаются и зеленеют, потом так же естественно вянут и осыпаются. Ветка оголяется и сохнет. Это и страшно, потому что остальные ветки моих рассуждений покрыты густой вечнозеленой листвой!

«Бог тебя наказал, внучек!» — часто говаривала моя бабушка. Помню, однажды старший брат пошел на мельницу, а меня не взял. Он шел с товарищами и не хотел с маленьким в дороге возиться. Я долго плакал и за стол, накрытый на балконе, сел, весь опухший от слез. Собиравшийся все утро дождь наконец хлынул, и ветер заносил на балкон крупные частые капли.

«Пусть льет, — злорадно подумал я, — пусть совсем смоет эту противную мельницу вместе с Вахтангом!»

Не успел я подумать, как тарелка с горячей кашей опрокинулась на мои коленки, и я взвыл от боли.

— Это тебя бог наказал, — говорила бабушка, посыпая содой мои ожоги, — нельзя другому зла желать.

В другой раз, когда я вырвался из слабых бабушкиных рук и побежал смотреть на деревенскую драку, из которой запомнился мне только страшный блеск топоров, зацепился пальцем босой ноги за могучие корни столетнего ореха и чуть сознание не потерял от пронзившей всего меня боли. И все же тогда я успел подумать, что меня бог наказал за то, что я бабушку не послушался.

Это было в далеком детстве, но на всю жизнь запала мне в душу бабушкина уверенность в том, что не только поступки, но и мысли людей имеют последствия и результаты. Что мысль так же видима и осязаема, как дождь или топор, что желание — доброе или злое, — порожденное сердцем или мозгом, стремится выполнить свое назначение.

Когда я повзрослел, — уж не знаю, то ли под влиянием бабушки, то ли в силу стечения обстоятельств, — не раз замечал тесную связь между устремлениями, наклонностями людей и событиями, вокруг них разыгрывающимися. Наверное, это естественно, и я понимаю, что был наивен, пытаясь объяснить сложные явления действительности полумистической бабушкиной формулой.

Дата Кавтиашвили, старый истопник, никого не спасал от смерти, никого не укрывал под гостеприимным кровом, никому не помогал ни словом, ни делом, не нажил за долгую жизнь ни друзей, ни врагов — и теперь страдает от мысли, что, покидая этот мир, не оставляет за собой следа. Ему кажется, что, не появись он на свет вовсе, ничего на земле не переменилось бы. Но как он не прав! Тот скромный хлебный колосок, который он выращивал, чтобы прокормить себя, взошел густой нивой, может, где-то неподалеку, а может, в заморской стране, и кормит теперь других людей. Тропинка, которую он протоптал, старик Дата, как ни одинока и затеряна, а все равно пересекается с путями других людей — разных и многочисленных. Нет, человек не исчезает бесследно, если даже живет и умирает в той самой каморке, в которой родился.

— Что за мысли лезут тебе в голову, Заал? — спросил я у человека, сидящего напротив меня за следовательским столом, бледного и взволнованного.

— Боюсь, как бы мои выдуманные страхи не оказались правдой.

— А что это за страхи? — я был куда увереннее своего измученного сомнениями собеседника.

— Думается мне, что на земле все переплетается так тесно…

— Дальше?

— Так тесно, что люди, живущие на разных краях света, которые никогда не видели друг друга и, возможно, никогда не увидят, оказываются связанными невидимыми, но прочнейшими узами. Поступок одного человека влияет на судьбу многих и наоборот, но так, что никто из них и не подозревает об этом.

Он говорил убедительно, но мне не хотелось соглашаться.

— Сложно закручено: не подозревая, влияют!..

— Да-да! Самый ничтожный мой проступок, который невозможно взвесить на самых точных весах, пусть на йоту, но все же меняет обстановку, в которой я живу, и если каждый человек, соседствующий со мной, тоже совершит самый незаметный проступок и его мирок так же изменится, как мой, ты не станешь отрицать, что в таком случае из наших крошечных провинностей сложится одна большая вина…

— Не понимаю, говори яснее, Заал!

— Все это не может не отразиться на судьбе ни в чем не повинного, не известного нам человека.

— Скажи-ка прямо, что хочешь сказать.

Заал долго не отвечал, словно хотел переложить на меня всю тяжесть предстоящего признания.

— Почему Паата решился на такой отчаянный шаг, — прошептал он.

— Я еще не знаю, так ли это, ведь расследование только началось.

— Но ты не можешь отрицать, что в любом случае имело место событие, из ряда вон выходящее: либо его выбросили, либо он сам выбросился…

— И что же? Ты готов в этом винить себя?

— И себя, и тебя.

— Меня? Интересно.

— Мы оба живем не так, как надо.

— Ну, конечно! — язвительно подхватил я. — И наше недостойное поведение повлияло на судьбу Пааты Хергиани.

— Да, наше поведение в совокупности с проступками других людей.

— И все-таки в чем ты меня обвиняешь?

— Во многом.

— Давай тогда поменяемся местами. Ты будешь следователем, а я обвиняемым.

Так и сделали.

— Заал Анджапаридзе, — начал он торжественно и официально, — вы обвиняетесь в том, что бросили, предали забвению прекрасную девушку после того, как долго и настойчиво добивались ее дружбы и любви.

— Какую девушку? — я притворился удивленным.

— Ах, вы не помните? Еще лучше! Мы вам напомним.

— Вы имеете в виду Наи Ратиани? — спохватился я.

— Да. Именно ее.

— Я протестую против выражения: «добивался любви и дружбы».

— Вы хотите сказать, что она сама, с первого взгляда влюбилась, очарованная вашими модными усиками? Нет, мой друг, я-то знаю, к каким ухищрениям вы только не прибегали для того, чтобы привлечь ее внимание!

— Но я любил ее. И сейчас люблю. — От нападения я перешел к защите.

— Вам только кажется, что вы любите, как раньше казалось, что без нее вы дня не проживете… Вы ведь даже ни разу ей не сказали о своей любви!

— А разве это обязательно?

— Не сказали, потому что боялись ответственности! Авы хотели…

— Глупости! — рассердился я. — Я ничего не хотел, кроме…

— Кроме, простите?

— Я хотел быть рядом с ней, никогда не расставаться.

— А теперь? Вам теперь и этого не хочется?

Я почувствовал, что угодил в ловушку, и сделал слабую попытку вырваться:

— Собственно говоря, с чего вы взяли, что она меня любит?

— A-а, попался!

— Мы встретились… а потом разошлись…

— Здорово! Встретились, разошлись! Прекрасная была встреча… Вспомним как, это случилось. Наи шла по проспекту Руставели к площади Ленина, спешила, а ты околачивался возле кинотеатра. У тебя так коленки и подкосились, когда она мимо прошла. Стоял солнечный осенний день. Ты даже жмурился от удовольствия, вдыхая запах опавшей листвы… Наи была в скромном розовом платье, широкий подол не скрывал стройных ног. Хрупкая тень Наи скакала по стенам домов, мимо которых она проходила. Вряд ли ты был способен в ту минуту принять какое-нибудь решение. Ты просто пошел за ней, как завороженный, быстро обогнал ее, затерявшись в толпе, потом повернул назад и пошел навстречу, чтобы разглядеть лицо девушки, так внезапно тебя поразившей. Но она опять прошла мимо, не заметив тебя…

— Потом Наи говорила, что тогда почувствовала на себе чей-то взгляд, — вставил я.

— Ничего она не говорила, — возразил мой обвинитель, — это ты сам придумал.

— Нет, говорила, припомни, как следует, — настаивал я.

— Допустим. Это не имеет решающего значения. Короче говоря, ты последовал за девушкой на почтительном расстоянии и едва не потерял ее из виду, как вдруг заметил с радостью, что она поворачивает к публичной библиотеке. Почему с радостью? Да потому, что это давало тебе надежду познакомиться с нею поближе. В регистратуре тебе выписали разовый пропуск, потому что ничего, кроме именного абонемента в плавательный бассейн, у тебя с собой не оказалось.

Ты выждал время, достаточное для получения выписанной книги и, рассчитав, что девушка уже заняла свое место за столом, вошел в читальный зал. Тебе хотелось попасть туда после нее: вновь пришедший всегда привлекает к себе внимание — пусть мимолетное, — но тебе так хотелось, чтобы она тобой заинтересовалась! Увы, девушки не оказалось ни в общем зале, ни в периодике, ни в научном. Обескураженный бродил ты по тихим коридорам, сбросив бесполезную теперь маску библиотечного завсегдатая. Ты мечтал увидеть девушку и уже согласен был на то, чтобы она догадалась, что сюда ты попал исключительно ради нее. Пугаясь неожиданной встречи, ты старался подтянуться и выглядеть как можно привлекательнее.

— Но это ложь!

— Нет. Истинная правда. Ты придирчиво осматривал свой костюм, прическу, лицо, стараясь угадать, понравишься ли прекрасной незнакомке… Наконец ты наугад толкнул какую-то дверь и очутился в фонотеке, о существовании которой прежде не знал. В маленькой комнате едва умещалось семь столов (ты их сосчитал значительно позднее, когда пришел сюда в третий или четвертый раз). Два стола оставались свободными, за остальными столами сидели люди в наушниках — кто откинувшись на стуле и самозабвенно прикрыв глаза, кто подавшись вперед и подпирая руками голову. О н а  сидела прямо, сцепив под подбородком тонкие длинные пальцы и смотрела на тебя… Правильно я говорю?

Я вздохнул:

— Правильно. Я смутился…

— Ты смутился и так растерялся, что чуть было не повернул назад, но, вовремя спохватившись, направился к каталогу, делая вид, что выбираешь пластинку. Обратиться к сотрудникам фонотеки боялся, не желая выдавать свою неопытность. Сквозь приоткрытую дверь ты увидел бесшумно вертящиеся диски магнитофонов и подумал: интересно, что  о н а  слушает?

Комната с высоким потолком была двухэтажной, наверх вела крутая деревянная лестница, на антресолях размещались полки с пластинками и пленками. Со стен строго и вопрошающе на тебя смотрели портреты великих композиторов. Не удержавшись от соблазна блеснуть эрудицией, ты спросил, есть ли записи Клемперера и Вальтера, хотя тебе ничего не было известно об этих именах, кроме того, что это были знаменитые западные дирижеры. Но так хотелось в  е е  глазах показаться искушенным знатоком музыки!

— Я и сейчас не знаю, что это за дирижеры! — засмеялся я.

— Я о том и говорю. Но все твои старания не увенчались успехом. Как только тебе принесли наушники, девушка поднялась и ушла. Ты почувствовал себя глубоко оскорбленным, и прекрасная музыка впервые в жизни не доставила тебе удовольствия. Минут пять ты высидел, потом, придумав какую-то причину, не заботясь о ее правдоподобии, покинул фонотеку. Ни в библиотеке, ни на улице девушки не было. Всю неделю не было ее и в фонотеке, хотя ты стал ежедневным исправным посетителем и слушателем. Тебя одолевала тоска, ты стал походить на классического влюбленного, и новая роль где-то даже пришлась тебе по душе.

— Это не роль, — обиделся я. — Я не притворялся.

— Тогда, может, не притворялся, а потом притворялся. На восьмой день ты решил в последний раз попытать счастья… Кстати, именно это решение обнаружило всю поверхностность твоего чувства. Какая-нибудь неделя поиска и ожидания показалась тебе великой жертвой. Ты должен был тогда же понять, что движет тобой простое любопытство, подстрекаемое самолюбием или тщеславием, в те дни такое же далекое от истинной любви, как и сегодня… Итак, на восьмой день девушка сидела на прежнем месте, слушала музыку и время от времени что-то записывала в свою тетрадь. Она вскинула на тебя большие задумчивые глаза, и тебе показалось, что она все понимает. Ты смущенно уткнулся в каталог, не зная, как себя вести дальше. В соседней комнате все так же приглушенно шелестели магнитофоны. Молодой человек, дежуривший возле них, позвал сотрудницу фонотеки: «Феридэ, я принес себе Риту Павоне, иди сюда, послушаем». Он поставил пластинку совсем негромко, чтобы не мешать посетителям, но ты все равно расслышал, какой теплый и проникновенный голос был у юной итальянки. Пока ты рылся в каталоге, девушка сняла наушники и вышла из фонотеки. Тетрадь и ручку она оставила на столе. В комнате в этот момент никого не было, и это укрепило твое странное решение. Ты подошел к столу и поднял включенные наушники. Еще раньше, чем услышать музыку, ты ощутил легкий аромат духов, и смутился: в этом невинном, на первый взгляд, прикосновении было что-то интимное, недозволенное. Но как сладок запретный плод! Как хотелось приникнуть к наушникам, хранящим тепло ее щеки, услышать музыку, которую она любила. Музыку ты, к счастью, узнал, это была пятая симфония Бетховена. Эта пластинка была у тебя дома. И ты любил прокручивать ее еще с университетских времен. И если тебе не изменяла память, проигрывалась последняя часть. Ты тихонько отошел от стола и стал дожидаться возвращения девушки, чтобы осуществить свой замысел до конца.

Она вскоре вернулась и села на свое место.

— Пожалуйста, еще раз финал, — попросила она дежурного, надевая наушники. — Да-да, отсюда, большое спасибо! — Она благодарно улыбнулась.

Ты впервые услышал ее голос и так поразился, словно произошло неслыханное чудо.

— И после этого ты продолжаешь утверждать, что я не любил! — горько усмехнулся я.

Мой двойник не стал спорить.

— В ту минуту, может, и любил, не спорю, но теперь…

— И теперь люблю.

— Теперь тебя приятно щекочут воспоминания.

— А ты жесток, братец, — заметил я обидчиво.

— Каков уж есть, — развел он руками.

— Я докажу тебе, что ты ошибаешься, — запальчиво воскликнул я, но он отмахнулся.

— Спорить будешь потом, а сейчас слушай… Наконец появилась Феридэ, сотрудница фонотеки, хорошенькая молодая женщина.

— Простите, что заставила ждать, что вы хотели? — справилась она любезно.

— Пятую симфонию Бетховена, — тебе самому твой голос показался удивительно фальшивым.

— Пятую, по-моему, слушают, — Феридэ посмотрела в сторону Наи.

— Слушают? — ты притворился удивленным и тоже поглядел на девушку. Она почувствовала на себе ваши пристальные взгляды и сняла один наушник.

— У вас пятая? — спросила Феридэ.

— Да, а в чем дело? — Наи поняла, что ты «ждешь» ту же запись, и так заспешила, словно чувствовала себя виноватой. — Я сейчас, сию минуту кончаю, — как будто она могла ускорить финал симфонии. Смущение и неловкость так шли ее нежному лицу, что ты влюбился без памяти и стал судорожно придумывать, как быть дальше. Ведь сейчас она прослушает пленку до конца и уйдет, а ты останешься тут сидеть, как дурак!

Тогда ты решил выйти из фонотеки и дожидаться Наи на улице. Она появилась очень скоро, улыбнулась тебе и сказала:

— Вы можете идти, пленка свободна…

Ты стоял, согретый ее лучезарной улыбкой, забыв обо всем на свете. И по тому, как ты медлил, как откровенно любовался ею, она догадалась, что здесь что-то не так, и насторожилась. Ты понял, что сейчас ни в коем случае нельзя бежать за ней. Но ты и так был счастлив безмерно. О н а  сама заговорила с тобой, улыбнулась тебе… Эта улыбка показалась тебе каплей из теплого волнующего моря, которое пока еще оставалось неведомым.

— Смотри не увлекайся, как бы не утонуть в этом море, — заметил я.

— Увлекся-то как раз ты, хотел заплыть за флажки, а получил веслом по голове… Разочарованный, ты изменил прежним мечтам.

— Не будем говорить о том, чего не знаем, — прервал я его.

— Не заставляй лгать свою память, — с упреком взглянул на меня мой непримиримый следователь. — Ты еще раз увидел Наи, когда она выходила из консерватории вместе с друзьями. Ты услышал, как ее зовут, и в тот же день кинулся к своему приятелю Тазо, Тенгизу Мерквиладзе.

— Наи? — Тазо задумчиво потер подбородок. — Ты, наверное, имеешь в виду Наи Ратиани? Знаю, знаю. Что-нибудь случилось?

— Да, Тазо. Случилось.

— Тогда я вас непременно познакомлю. Она немного молода для тебя, но ничего… Прекрасная пианистка Наи. Но учти: соперников у тебя будет много…

Время шло. А удобный для знакомства случай все не представлялся. Ты часами простаивал возле консерватории, внушая себе, что, завидев Наи, ты сам подойдешь к ней и представишься. Но ты знал, что никогда на это не решишься. Когда надежда почти иссякла, судьба над тобой смилостивилась, и в один прекрасный вечер ты увидел, как Наи выходит из консерватории. Несмотря на то, что она была одна, подойти к ней ты, разумеется, не посмел и поплелся следом к остановке. Возле оперы Наи заговорила с каким-то пожилым мужчиной. Ты спрятался за аркой оперного театра и жадно вслушивался в беззаботную болтовню и смех Наи. Ее удлиненная тень лежала возле твоих ног. Стоило тебе сделать шаг, как ты сливался с этой густой трепетной тенью и радовался этому, как влюбленный школьник.

Вдруг кто-то подкрался к тебе сзади и поднес к твоим глазам газету, свернутую трубкой. Чьи-то сильные руки так сжали тебя, что ты не мог обернуться.

— Тебе бинокль необходим, раз ты предпочитаешь издали людей разглядывать! — засмеялся Тазо, когда ты высвободился из его могучих объятий.

— Идем, познакомлю! — он подтолкнул тебя вперед. — Скорей! А то уйдет.

Пока ты мялся в нерешительности, автобус и в самом деле подошел.

— Ну вот, видишь, — рассердился Тазо и кинулся к остановке, чтобы удержать девушку, которая уже поднималась в автобус.

Она грустным взглядом провожала удалявшийся красный огонек и рассеянно слушала Тазо, который завел пустейшую беседу о каких-то лекциях, концертах, новых преподавателях. А тебя вдруг обуяло такое волнение, что ты едва не сбежал. Тазо словно угадал твои намерения, притянул тебя за рукав поближе и представил Наи.

— Мы, кажется, знакомы, — с улыбкой проговорила Наи, протягивая тебе руку. Твое волнение и растерянность достигли предела, когда ты ощутил в своей руке ее тонкие пальцы, ты внятно пробормотал свое имя, задыхаясь от восторга и счастья: она тебя помнила!..

— Вот так мы и познакомились, — прервал я красноречивого двойника.

— В тот вечер… — продолжал он, но я остановил его:

— Не надо, хватит.

— Но почему же? Сейчас начнется самое главное.

— Я все прекрасно помню.

— Но ведь до сих пор…

— До сих пор слушал, а дальше не хочу.

— Ты просто не представляешь, что я скажу.

— Вполне представляю! — Я вскочил со стула. — Сейчас ты скажешь, что мы с Наи часто виделись, вместе ходили в кино и театры. Чем больше я поддавался ее очарованию, тем тверже становилось убеждение, что она должна принадлежать мне и только мне, что на всем свете больше нет человека, который был бы ее достоин. Я сам придумывал за нее желания и капризы и сам выполнял их с наслаждением. Я писал стихи, где возносил до небес красоту и талант Наи. Конечно, ты скажешь, что счастье это было быстротечным, что ревность — вечная спутница любви — изуродовала мое чувство и меня самого сделала мелким и ничтожным. Я не выносил, когда Наи осыпали комплиментами, более того — похвала ее педагога вызывала у меня дикий приступ ревности. А что я испытывал после концертов, когда поклонники окружали Наи и лезли со своими поздравлениями и поцелуями! Наи стояла среди них торжествующая и сияющая, а я мрачный стоял в стороне. Ты, разумеется, будешь меня уверять, что Наи только обо мне помнила, искала меня глазами, жаждала только моего одобрения. Я все знаю, что ты можешь сказать. А каково было мне, когда она стала участницей конкурса и ей надо было так много заниматься, что наши встречи почти совсем прекратились? Ты назовешь мое поведение низкой местью и спросишь: как я мог на глазах у Наи ухаживать за другой девушкой и всюду появляться вместе с нею… Впрочем, называй это как хочешь, и кончим.

— Э-э, брат, ты пропустил главное, так дело не пойдет, — злорадно заметил мой обвинитель.

— Я же сказал: довольно!

Но он не слушал меня:

— Ты не мог примириться с мыслью, что Наи не бросит ради тебя любимого дела, не мог простить Наи дружеского общения с коллегами — старыми и молодыми, красивыми и некрасивыми, не мог допустить частых поездок на гастроли. Потому что везде и всюду тебе мерещился соперник. Ты искал следы измены в ее глазах, в лице, вместо того, чтобы ценить ее любовь и преданность. Наконец, когда терзания твои достигли предела и ты внушил себе, что теряешь любимую, ты решил потребовать от нее неопровержимого, главного доказательства ее любви и готовности принадлежать тебе… Ты позволил себе перепрыгнуть ступеньки, ведущие к сближению, и стал добиваться…

— Ты циник! — Я не желал более его слушать.

— И вот тут-то ты и получил веслом по голове, а употребив специфический термин, — пощечину. Должен заметить, что это был случай, когда действия обороны не превышали мер, необходимых для самозащиты. — Каждое слово моего безжалостного двойника было пронизано смертельным ядом. — Ты хоть раз подумал, на какие страдания обрек девушку? Вместо того, чтобы прийти с повинной, признать, что твое безобразное поведение было достойно еще более суровой кары, вместо того, чтобы просить прощения, ты дал волю своему болезненному самолюбию и прибегнул к самому подлому способу: решил отомстить любящей тебя девушке и перестал с ней встречаться.

— Ты кончил?!

— Не кончил. Я бы мог назвать еще целый ряд провинностей и мелких проступков, но пусть это будет в другой раз.

— И на том спасибо! А что ж ты сам? Ни в чем не виноват.

— Как же! И я не святой. Но ты не хотел каяться, поэтому я тебе все и припомнил.

— Но какая все-таки связь между нашими ошибками и случаем с Паатой?

— Я ведь уже объяснял тебе. Мне кажется…

— …что всякий проступок ведет за собой нескончаемую цепь последствий, — заученным тоном продолжал я, — и таким образом каждый из нас может оказаться соучастником преступления. Честно говоря, мне надоела эта твоя нелепая теория.

— Может, она и нелепая, но в данный момент я иначе мыслить не могу. Я не имею права расследовать это дело, пока чувствую себя виновным.

— О, великий, невиданный под солнцем следователь! — возопил я не без злорадной иронии. — Первое же дело, которое тебе доверили, ты распознал с закрытыми глазами! Твоя гениальность не нуждается в таких мелочах, как дознание, опрос свидетелей и пр., и пр. Ты после минутных раздумий безошибочно указал виновного, выволок его на свет божий. И что же? Им оказался ты сам, собственной персоной! Какой великолепный ход, как это просто и в то же время гениально. Только мой совет: никому об этом своем гениальном открытии не говори. Чего доброго не поймут и кретином объявят!

Я засмеялся вслух и посмотрел на часы. Одиннадцать. Быстро встал, пригладил волосы и вышел на проспект Руставели. Погруженный в свои мысли, я отвлекся от них только возле шахматного клуба, где под демонстрационной доской, несмотря на поздний час, горячо спорили болельщики. В другой раз я бы непременно остановился и принял участие в обсуждении, кто же все-таки выиграет отложенную партию и станет чемпионом мира. Но сейчас я спешил, так спешил, как никогда в жизни.

«А вдруг она увидит меня из окна и догадается? Впрочем, я ведь могу идти к товарищу. К Отару, допустим? А если она поздоровается, что мне делать? Господи, разумеется, ответить!.. Ну ладно, а что, если она стоит у окна и молчит — не окликает меня? Остановиться и заговорить самому?»

Сердце у меня так колотилось, словно Наи была уже совсем близко. Вообще-то до дома ее оставалось совсем немного. Вот круглый скверик, обнесенный решеткой. В летний зной он не раз одаривал нас тишиной и прохладой.

Всей кожей ощущали мы невидимую, но такую явную границу между плотным зноем улицы и текучей прохладой сквера. Сделаешь шаг вперед — холодно, назад — жарко! Как в забытой детской игре.

Но сейчас этой границы нет, стоит первая половина мая, и повсюду разлита пьянящая весенняя прохлада.

«Сколько времени я ее не видел? Как она, интересно? Может, ее и вовсе нет в городе?» — но я почему-то был уверен, что Наи в Тбилиси и я ее непременно увижу. Я свернул на безлюдную, погруженную в вечерний сумрак улицу Барнова.

Однако почему так тихо? Обычно отсюда я уже слышал чуть приглушенные расстоянием звуки рояля. Весь репертуар Наи я знал наизусть. Особенно любил я одну старинную мелодию. Кажется, так и вижу тонкие пальцы Наи на поющих клавишах. Но здесь бдительная память еще раз заставила вспыхнуть мою щеку… Мелодия умолкла. Близость цели подсказала мне походку глубоко задумавшегося человека.

Вот и железные ворота, такие знакомые, а теперь запретные. Обычно их закрывали в двенадцать, а я засиживался у Наи и потом перелезал через острые пики ограды. Но кто это вышел из ворот и, пройдя под освещенными окнами, кому-то помахал рукой? Кажется, это Тазо! Хорошо, я успел спрятаться, и он меня не заметил. Но что он делал у Наи в такой поздний час?

Я все еще стоял в своем темном убежище, прекрасно понимая, что прячусь не от Тазо, а от страшных подозрений. Я боялся выйти на свет и очутиться со своей ревностью лицом к лицу. Не знаю, как долго я бы простоял в чужом подъезде, если бы не приближающийся стук каблучков. Я сообразил, что могу испугать женщину, и вышел на тротуар.

Я старался ни о чем не думать и поступать так, как на моем месте вел бы себя обычный прохожий. Вот я поравнялся с домом Наи. Яркий прямоугольник окна лежит на тротуаре, в прямоугольнике две тени. Всякий невольно поднимет голову. Поднимаю и я. У окна стоят Наи и Мелита. Мелита высовывается, Наи прячется в тени.

— Заал? Ты куда в такой поздний час? Здравствуй!

— Здравствуй, Мелита. Да вот решил заглянуть к Отару. — Я сделал вид, будто только что увидел Наи, и молча кивнул ей. Губы Наи шевельнулись. Она, видимо, что-то сказала, но я не расслышал.

— Отар давно уже спит, — лукаво улыбнулась Мелита, всем своим видом давая понять, что не сомневается в причине моего появления.

— Нет, он уезжает, и я должен его проводить, — твердо отвел я все ее намеки.

— Где ты пропадал столько времени? — не сдавалась Мелита.

— Да как тебе сказать. Служба, дела…

— Вы с кем это разговариваете? — раздался из комнаты голос тети Тамары, матери Наи.

— С Заалом, тетя Тамара, — охотно отозвалась Мелита.

— До свидания, Мелита, — заторопился я. Потом повернулся к Наи и сказал: — До свидания.

Она ответила почти шепотом, по обыкновению поправив спадавшие на лоб волосы. Я успел заметить ее платье без рукавов, потому что нестерпимо белели в темноте ее открытые плечи.

Я не шел, а на крыльях несся, как первоклассник, получивший первую пятерку. Господи, какой же я дурак! Как я мог на нее обижаться! Она же необыкновенная девушка! Волшебница! Конечно, волшебница, если одним взглядом она сумела превратить меня в маленького Залико, которому снится принцесса из сказки, рассказанной на ночь. Правда, принцесса молчала, но Залико знал, что она хочет сказать: «Я так давно жду тебя, Заал. Всех царевичей и королевичей я перехитрила и ни с чем отправила восвояси, потому что знала, что ты вернешься. Сегодня истекал назначенный срок — и ты пришел».

Как хорошо, что Мелита стояла у окна. Вообще-то Мелиту я не очень любил, но сейчас она появилась очень кстати. Мелита — эстрадная певица, поклонников у нее масса, хотя мне ее голос кажется довольно бесцветным. Впрочем, она красивая, и этим можно объяснить ее успех. Я часто говорил Наи, что не понимаю этой дружбы, — уж очень они были разные! Но Мелита любила Наи и на правах соседки проводила с ней больше времени, чем мне хотелось.

Я не должен был врать про Отара, надо было дать Наи почувствовать, что я пришел сюда ради нее. А что получилось? Будто я иду к товарищу и случайно увидел Наи. Так мы могли и на улице встретиться! Что изменилось? В глазах Наи я остался тем же отвергнутым и мстительным неудачником. Нет, ужасно глупо я себя повел, сам все испортил! Теперь вся надежда на Мелиту. Она, как на афише, прочла на моем лице все мои тайны, и, наверно, сейчас со смехом объясняет Наи, что привело меня к ее дому.

А все-таки что делал там Тазо? И почему Мелита мне не сказала, что он только что был у них. Ведь она знает, что Тазо мой друг… Два года назад Тазо говорил, что Наи чересчур молода. Но сам-то он на добрых шесть лет старше меня. Странный человек Тазо. В трех институтах учился и ни одного не кончил. С детства увлекался музыкой, а поступил на архитектурный. Обнаружил какую-то сложную связь между музыкой и архитектурой, оставил институт и поступил в консерваторию. Потом занялся физиологией и выдвинул предположение, что напряжение мускулатуры и нервных волокон нарастает или убывает по той же системе, что музыкальные звуки. Вообще все, чем он интересовался, так или иначе было связано с музыкой. Тазо говорил о минорном и мажорном состоянии организма. В подтверждение приводил горло, которое называл термометром нашего внутреннего психического состояния. Голосовые связки напрягаются по-разному, когда мы кричим от боли, когда иронически насмехаемся, когда плачем или смеемся. Тазо предполагал использовать музыку для составления языка программ кибернетических машин. Для каждой группы слов Тазо старался подобрать мелодию.

Пожалуй, из всех моих знакомых Тазо — самый одаренный, но у него сильно затянулся тот смутный и сложный процесс, который предшествует творчеству, созиданию. Боготворящий во всем систему, сам он работал без всякой системы.

В детстве Тазо повредил ухо и при самой страстной любви к музыке не может долго слушать оркестр. Может, это и породило у него чисто механический подход к музыке. В непримиримое противоречие впали духовные устремления и физические возможности, — в данном случае — недостаток. Примирить одно с другим Тазо стремится при помощи «беззвучной музыки». Он мечтает придумать формулу, которая бы из соответствующего настроения создавала мелодию.

Тазо так и пышет новыми идеями. Он всегда встречает меня, оживленно размахивая руками, пристрастно допрашивает, все ли мне понятно. Потом вдруг умолкает, уставясь в одну точку, и я вижу, как гаснет, улетучивается недавнее вдохновение. «Дальше, дальше, я тебя слушаю!» — подбадриваю я его, хотя и понимаю, что он уже остыл и теперь искусственно подогревает себя. «Одним словом, я еще не додумал до конца, надо будет над этим поработать», — сдается он наконец, и это значит, что к этой идее он больше не вернется, она уступит место новой.

Тазо терпеливо сносит шутки и дружеские насмешки, однако, если высказать ему серьезные сомнения, он забросает аргументами и доказательствами, лишь бы защитить свое «открытие».

Как-то я сказал ему, что пора хотя бы одну из его теорий (он любил, когда по отношению к нему употребляли это слово) сформулировать окончательно и перенести на бумагу. Ответ прозвучал для меня более чем неожиданно. «Я в десять раз быстрее закончил бы все свои дела, если бы не один щекотливый вопрос. Как ни странно, большую роль здесь играет женщина…»

Я, признаться, не понял, шутит он или говорит серьезно, но расспрашивать не стал, хотя и долго думал: что он все-таки имел в виду.

«Т. Мерквиладзе» неровными буквами выведено под кнопкой звонка. Кнопок много, как пуговиц на мундире, — Тазо живет в густонаселенной квартире. Дом старый, балкон свисает над Курой, входная дверь забрана литой чугунной решеткой, где среди причудливых орнаментов можно разглядеть инициалы бывшего владельца дома. Теперь в доме много жильцов, очень часто они выходят не на свой звонок и, открыв дверь чужому гостю, недовольно бурча, возвращаются к себе. Когда я прихожу поздно, мне всегда открывает дверь Люся — высокая, синеглазая женщина. Кажется, будто она всегда кого-то ждет. Я не совсем понимаю Тазо, когда он, загадочно, улыбаясь, говорит, что без Люси он бы совсем пропал.

Итак, Люся открыла мне дверь и, моргая намазанными ресницами, сказала:

— О, Заал, известный полуночник! — покачивая на ходу бедрами, она скрылась в своей комнате.

На балконе показался Тазо. Я иду по длинному балкону, который заворачивает то вправо, то влево, столбы и перила густо увиты плющом, и это придает жилищу моего друга вид таинственный и экзотический.

— Я разбудил тебя? — осведомился я у Тазо.

— Нет. Где ты был?

— В Тбилиси.

— В ресторане?

— Почему непременно в ресторане? Просто в городе.

— Я сам только оттуда. — Тазо потягивается, игнорируя мою плоскую шутку. — Садись. Ты где все-таки был?

— Там же, где и ты, — сердито бросаю я.

Он не обращает внимания, видимо, думает, что я продолжаю острить.

— Выпьешь чего-нибудь? — Тазо идет к буфету.

— Ничего не надо.

Я смотрю на рояль с открытой крышкой. На пюпитре — ноты, испещренные карандашными пометками. Огрызок карандаша лежит тут же, на последней клавише. Рядом с роялем — магнитофон, большой письменный стол завален книгами и бумагами. В соседней комнате гремит радио. Слышимость прекрасная — комнаты соединены между собою дверью, которой, правда, давно не пользуются.

Тазо смотрит на часы.

— Сейчас передача окончится.

— Как он? — киваю я в сторону двери.

— Плохо. Все время жду: вот-вот заплачет и закричит его жена. Ужасное состояние… — внезапно Тазо оживляется: — Знаешь, о чем он меня попросил? Сейчас я тебя удивлю! Представь себе, заказал мне музыку для панихиды.

— Что-о?

— Да-да. Мне, говорит, слышать тошно, как на каждой панихиде один и тот же «Плач Маро»[2] исполняют… Можно подумать, что его каждый день хоронят.

Соседа Тазо, дядюшку Александра, я знал давно.

Старый фронтовик, он весь изранен: одна нога отнята по самое бедро, вся грудь и шея в шрамах и самое страшное — крошечный осколок мины, засевший где-то возле легкого. Поздно обнаружили его врачи, оперировать было рискованно, да и сам дядя Александр отказался от хирургического вмешательства. Удивительный он был человек, о смерти говорил с такой снисходительной улыбкой, как сын о капризном и упрямом отце. Чувствовал, что не сегодня-завтра придется ему примириться с неуживчивым родителем, и на лице его можно прочесть следующее: «Что поделаешь? Все мы — дети смерти».

— Значит, плохи дела, если дядя Саша о собственной панихиде заботится, — заметил я.

— Я стал его успокаивать: мол, рано вам о смерти думать, а он обиделся: я, говорит, никогда тебя ни о чем не просил, и в единственной просьбе ты мне не должен отказывать.

— И что же ты решил?

— Я такую программу составил, братец ты мой, что ты сам не откажешься!

— От чего? От смерти?

— Ну хотя бы от небольшой панихиды, — Тазо, улыбаясь, стал загибать пальцы: — Вступление ко второй части 7-й симфонии Бетховена — раз, «Гадание Кармен» — два, «Плач Фредерико» — три…

— В вокальном исполнении? — заинтересовался я.

— Нет! Одни скрипки… Да, чуть не забыл, третья — прелюдия Шопена. Так, это займет примерно полчаса, а панихида длится минимум час. Надо еще подумать.

— Ты, я смотрю, увлекся, — ехидно заметил я.

Тазо покраснел.

— Представь себе, вошел в роль. Я и сам поймал себя на том, что занялся этим делом с удовольствием.

— Ты — палач и больше никто! Небось упиваешься мыслями о панихиде, когда все будут подходить и шептать тебе на ухо: «Неужели это вы составляли программу? Бездна вкуса! Позвольте вас поблагодарить». Ты будешь пожимать всем руки и раскланиваться.

— Нет, я тебе серьезно говорю. Я так прилежно этим занялся, словно к защите диссертации готовлюсь.

— Все очень просто — у тебя наконец появилась цель и реальная задача.

Тазо обиделся. Ему кажется, что я ничего не понял и подозреваю его в бессердечии. Он перестает улыбаться и, указав на магнитофон, говорит:

— Я кое-что задумал. Ведь дядя Саша такой музыкальный, у него абсолютный слух…

— И что же ты задумал?

— Не скажу… Вернее, скажу, но не сейчас. — Тазо достает початую бутылку коньяка, рюмки, хлеб и сыр. — Рассказывай, что у тебя нового? Наставляешь людей на путь истинный?

— Да не очень-то их наставишь. — Отвечаю не думая, так как голова занята одной мыслью: «Зачем Тазо был у Наи?». — Мне сейчас одно дело поручили, — говорю я рассеянно.

— Ясно: кто-то кого-то щелкнул по лысине, и тебе поручили разобраться…

— Послушай, Тазо… Мальчишка погибает…

— Ты, между прочим, обещал пригласить меня на первое же дело о покушении на честь юной красавицы при ее участии и согласии…

— Тазо, здесь очень серьезное дело…

— Ничего не знаю. Раз обещал — держи слово.

— Ты понимаешь или нет — мальчишка погибает! — закричал я.

— Что с тобой? — растерялся Тазо и после паузы тихо проговорил: — Прости. Я не понял. Теперь рассказывай.

Я рассказал обо всем в двух словах — скупо и неохотно.

— Да-а, — протянул Тазо. — Запутанная история. Тебе ее не распутать. Если парня спасут, он сам обо всем расскажет. Пей, чего не пьешь?

— Спасут… В том-то и дело, что надежды почти никакой.

— Я тоже не верю в возможность самоубийства, — раздумчиво проговорил Тазо, — но основания у меня иные… Это не совсем потому, что ребенок — вообще оптимист, потому что он еще не изведал всей горечи жизни и т. д. Нет. Ребенок еще многого не понимает, я думаю, он и страданий не осознает, как бы нечеловечески его ни мучили… Кстати, дядя Саша рассказал мне историю одного самоубийства. Покончил с собой солдат, которому взрывом оторвало обе ноги. Так вот дядя Саша считает, что он не потому так поступил, что все равно был обречен и не сегодня-завтра должен был умереть, а потому, что боялся страдания, боли. Ведь самоубийство — иногда результат эгоизма. Парадоксально звучит, верно? Я тоже ему сказал, что парадокс. Получается, что, желая избавиться от мучений, человек накладывает на себя руки.

Я почему-то вспомнил, какую боль испытал, ознакомившись с делом Пааты Хергиани, и как спешил докопаться до истины, чтобы поскорее сбросить с души тяжкий груз. Не эгоизм ли руководил мною?

— Бедный мальчик, — вздохнул Тазо. — Ничего не поделаешь, так уж видно на роду написано ему было…

Меня взорвал его тон:

— При чем здесь этот глупый фатализм?

— Факт остается фактом: с ним случилось то, что должно было случиться…

— Может, ты скажешь, что и мое появление сегодня у тебя тоже было предопределено свыше? — я едва удержался, чтобы не съязвить по поводу его визита к Наи. — Или, скажем, выключил дядя Саша радио — это тоже судьба?

— Ты прекрасно во всем разобрался, только мешают вопросительные знаки в твоей тираде. Вот именно, все, что сейчас происходит, давно уготовано нам судьбой!

— И то, что я тебе сейчас двину, тоже уготовано?

Тазо смеется:

— Ясное дело. Так же, как и то, что получишь от меня сдачи. Все судьба.

— Значит, ты вообще исключаешь случайность как философскую категорию?

— Если расшифровать эту самую случайность, получится необходимость. Но в том-то и дело, что мы не умеем ее расшифровывать и потому называем случайностью.

— По-твоему получается, что существует прямая зависимость между тем, в какую пещеру вошел наш первобытный предок — в правую или левую, и тем, какой коньяк у нас на столе — три звездочки или четыре.

— Видишь ли, предок мог войти в левую пещеру, а не в правую, и это повлекло бы за собой другую необходимость, не обязательно связанную с качеством этого коньяка… Вот смотри, — Тазо взял карандаш и провел по чистому листу бумаги прямую линию, — скажи, изменится ли эта линия в дальнейшем? Я не говорю об изменениях, недоступных нашему глазу.

— Сама по себе не изменится.

— Значит, ее теперешняя форма необходима. — Тазо снова провел карандашом по бумаге. — Ведь я не знал, как продлю эту линию или где остановлю карандаш — в той ли точке, в этой ли…

— Что ты этим хочешь сказать?

— Забыл… Интересная мысль пришла в голову, да жаль — вылетела… Пей, ты что-то сегодня не в настроении. С таким чутким сердцем нельзя быть следователем. Малейшая провинность так настораживает тебя, как будто…

— Провинность или преступление?

— Интересно, почему ты не можешь примириться с существованием в мире зла? Либо это происходит от того, что ты хочешь, чтобы все были хорошими и добрыми, либо… Вот в этом «либо» и кроется загвоздка… Либо ты сам боишься зла, боишься, что оно нанесет тебе лично непоправимый урон, покалечит, погубит. В чем же истинная причина твоей боли и беспокойства? В первом или во втором? По-моему, во втором, Заал! Да-да, ты боишься стать жертвой зла. — Тазо замолчал, почесывая голову. — Но это не так уж плохо придумано, а? Если все будут бояться зла, все невольно будут с ним бороться, пока оно не исчезнет. Но не все боятся и далеко не все борются, почему так?

В дверь постучали.

— Входите, тетя Нино! — крикнул Тазо.

Я встал, чтобы поздороваться с женой дядюшки Александра.

— Тазо, ты выиграл, Саша готов выполнить любое желание!

— Я в своей команде уверен, — отозвался довольный Тазо. — А что там в политике нового?

— Парижские переговоры сорвались… Опять происки империалистов.

— Да, этого следовало ожидать, — подтвердил Тазо.

— А самое главное забыла, — огорчилась тетя Нино, — зачем пришла-то, забыла, ну и ну… — она ушла, покачивая головой.

Мы с Тазо вернулись к своим спорам, но я был рассеян и всеми силами старался удержать вертящийся на языке вопрос:

«Тазо, друг мой любезный, что ты все-таки делал у Наи?!»

— Войной попахивает срыв таких важных переговоров, — разглагольствовал Тазо.

— Они не посмеют начать.

— Ты знаешь, я провожу удивительный эксперимент… Как у тебя дела обстоят с математикой? Неважно? Так я и думал. А без математики — никуда, понимаешь? Шагу нельзя ступить без математики.

Тазо выудил из ящика толстую замусоленную тетрадь.

— Что это такое? — удивленно спросил я.

— Я вывел теорему Пифагора, — гордо сообщил он, будто совершил великое открытие.

— Большое дело! Открой учебник геометрии…

— А если его нету? — загадочно улыбнулся Тазо.

— Не понимаю.

— Нету ни учебников, ни заводов, ни цивилизации. Ты остался наедине с природой, и весь вопрос в том, сможешь ли ты создать паровой двигатель.

— По-моему, ты уже спишь, и тебе кошмары снятся.

— Ты угадал, старина! Мне снится страшный сон: будто атомная война разрушила и уничтожила все на свете. Остался я один. Смогу ли я повторить самые примитивные изобретения человечества? Смогу ли высечь огонь, создать паровой котел?

— Но если все погибнут, зачем тебе паровой котел?

— Погибнут, конечно, не все… Кто-нибудь да уцелеет. Родится первый ребенок после атомной катастрофы, и все начнется сначала… Мы введем новое летосчисление. Я тебе советую провести такой эксперимент.

— А чем ты растопишь свой котел? — Я сделал вид, что Тазо меня убедил, и мне осталось уточнить кое-какие детали.

— У меня есть увеличительное стекло.

— А что вы будете есть?

— Я об этом еще не думал. Неужели не найдется хоть одного зернышка пшеницы или кукурузы?

— Допустим, найдется. Но что ты будешь делать, если после атомной катастрофы уцелеет мужчина, а не женщина? Тоже будешь вводить новое летосчисление.

— Хватит, не смеши меня, — улыбнулся Тазо. — Я тебе серьезно говорю: через месяц у меня будет паровой котел.

— Начни писать фантастические рассказы — самое время.

— Уже написал.

— Теперь ясно, отчего ты свихнулся. Но ты, между прочим, о друзьях не заботишься: что будет со мной, если я останусь один на земле, я ведь не разбираюсь в паровом котле и даже теоремы Пифагора не помню.

— Ты погибнешь, если не сменишь профессию.

— Это почему же?

— Потому что не нужна будет ни милиция, ни прокуратура.

— Напрасно ты так думаешь. Я лично готов привлечь тебя к строжайшей ответственности.

— Это за что же?

— Соберу я всех оставшихся после катастрофы людей и скажу: смотрите на этого человека, он предрекал конец мира, тем самым накликал беду. Смерть предателю!

— Ты опять за свое. Даже среди уцелевшей пятерки ищешь виноватого.

— И буду искать, если даже уцелеет один.

— Э-э, — разочарованно протянул Тазо, — ты не туда повел, не развил тему! — Тазо встал и потянулся, отчего создалось впечатление, что он перелил свое крупное могучее тело в сосуд другой формы.

— Тенгиз! Ты меня слышишь? — донеслось из-за двери.

— Слышу, тетя Нино!

— Саша говорит, английские футболисты приезжают в конце мая, совсем забыла…

— Спасибо! — крикнул Тазо, а вполголоса добавил: — Если так будет продолжаться, никакой панихиды я им не устрою.

— Они ведь знают, что у тебя радио испорчено… Вот и сообщают тебе последние известия.

Я почувствовал, что пора уходить, но не мог уйти, не выяснив, зачем Тазо был сегодня у Наи.

Уже возле самых дверей я обернулся и без всякой связи с предыдущим спросил:

— Тазо, зачем ты был сегодня у Наи?

Мне показалось, что он побледнел и попытался скрыть растерянность за деланной улыбкой.

— Почему тебя это интересует? — он уже овладел собой и легко, как игрушку, подхватил с полу 32-килограммовую гирю. Сколько бы раз я за нее не брался, никогда не мог поднять выше подбородка.

— Ты можешь ответить или нет?

Собственно, по какому праву я его допрашиваю?

— Сейчас не могу, — Тазо продолжал выделывать с гирей самые сложные упражнения.

Я вспомнил, как эту двухпудовую гирю притащили Тазо на рождение четыре девушки и среди них Мелита — поздравить его с 32-летием.

— Я не понимаю, почему ты не можешь сейчас ответить? — явно нервничал я. — Почему ты ходишь к Наи?

— А ты можешь ответить, почему ты  н е  ходишь к Наи?

— Это мое дело.

— Ты подсказал мне прекрасный ответ. Это мое дело, почему я хожу к Наи.

— Как хочешь. Мне было просто интересно узнать…

— Наверно, интересно, раз ты специально для этого явился ко мне и просидел весь вечер.

— Может, ты и прав. — Я взялся за ручку двери.

— Потренируешься? — он с размаху перекинул ко мне гирю.

Я невольно подался назад.

Тазо довольный засмеялся:

— Тогда прощай. Не обижайся, я все тебе объясню, но не сейчас.

Я пожал плечами и прикрыл за собой дверь.

Город спал.

Спала и ночь, раскинув по крышам руки, таинственная и молчаливая. Я шел по улице и, как карлик на великана, взирал на дремлющее ночное пространство.

Глава IV

С детства знаком мне безотчетный страх, вызываемый сущим пустяком: безобидный пень вдруг представится грозным чудовищем. Едешь, бывало, ночью по деревенскому проселку, знакомому до каждого камешка, и вдруг вздрогнешь и поежишься от необъяснимого страха. Одно только странно: я не спешил убегать, а напротив, заставлял себя приблизиться к страшному видению и убеждался, что это всего-навсего вязанка хвороста, упавшая с телеги какого-нибудь ротозея.

Кому не знакомы эти детские страхи, когда, ощутив прикосновение чего-то холодного и скользкого, в ужасе скидываешь одеяло и вскакиваешь, повинуясь желанию немедленно, не мешкая ни минуты, освободиться от гнетущего необъяснимого страха и боли.

Вот такой же, примерно, ужас испытываю я перед неопределенностью, неизвестностью. Я готов на отчаянный шаг, лишь бы избавиться от гнетущего чувства бессилия перед грозной, загадочной силой. Но поди раскуси ее сразу! Это в детстве было просто: подбежал и увидел, что кровожадный дракон — всего-навсего корявое дерево. А теперь нужны долгие недели, а то и месяцы кропотливого труда, чтобы проникнуть в недобрую тайну преступления…


Школьный коридор пуст. До звонка еще целых двадцать минут. Я с интересом рассматриваю стенгазеты. Особенно занимают меня детские рисунки. В них каждая линия, самая нелепая на взгляд взрослого, несет огромную смысловую и эмоциональную нагрузку. Вот какая-то девочка нарисовала себя и свою сестру. Стоят на ножках-спичках две куклы, похожие, как близнецы, взявшись за растопыренные руки. Для усиления сходства юная художница даже шнурки на ботинках нарисовала одинаковыми. А вот отважный Киквидзе на лихом коне. За ним черной тучей вьется бурка, такая широченная, что под ней умещается весь отряд с грозно занесенными саблями.

В застекленной витрине — экспонаты кружка «Умелые руки». Здесь и вырезанная из дерева крошечная люлька, и миниатюрное пандури с нейлоновыми ниточками вместо струн. Кажется, тронь — заиграют. Макет Загэса, весь величиной с тетрадный лист. Я загляделся: все честь-честью, только что не журчат целлофановые струи Куры, и памятник Ленину скопирован с удивительной точностью. Рядом с образцами традиционной грузинской чеканки кто-то нацарапал карандашом:

1. Дворянские типы в творчестве Давида Клдиашвили.

2. Поэзия Галактиона Табидзе.

3. Тема дружбы народов в советской грузинской литературе.

Может быть, это вопросы из билета, а может, темы контрольной работы.

В конце коридора я остановился перед газетой школьноголитературного кружка. Обратил внимание, что девиз взят из Галактиона Табидзе: «Поэзия прежде всего!»

Девочки выступали в газете со своими сказками. Одна писала о зеленом листочке, который гордился тем, что раньше всех распустился, и свысока смотрел на своих запоздавших собратьев. Бахвальство его было вскоре наказано. Он увял прежде всех остальных листьев.

Вторая сказка была посвящена приключениям маленькой снежинки, которая жила на маленькой серой тучке и каждый день умирала от страха, как бы солнце ее не растопило. Однажды, не дожидаясь восхода, она сорвалась с облака и полетела вниз, трепеща от ужаса. В дороге ее застал рассвет, и что она видит? Все небо усеяно такими же снежинками, как она сама. Весело приплясывая, устремились они к земле. И, приободрившись, маленькая снежинка подумала: «То-то детишки обрадуются!».

Когда взошло солнце, снежинка вновь затрепетала от страха, но солнце сделало вид, будто не заметило снежных хлопьев, опускающихся на землю.

Вдруг мой взгляд остановился на аккуратных буковках, которые складывались в такое до боли знакомое имя: «Паата Хергиани». Так вот оно что! Паата писал стихи. Четыре строчки под названием «Новогоднее утро». Я переписал их в свою записную книжку, предварительно заучив наизусть.

Туфельки быстро по снегу бегут —
Ночь новогодняя следом приходит.
Елки в игрушках и елки в снегу,
В нашем кругу и в лесном хороводе.
Это коротенькое стихотворение, по-детски наивное, написанное рукой еще неопытной, показалось мне проникновенным и поэтичным. Оно дышало зимней свежестью и новогодней сказочной таинственностью. В лесу, где стояли заснеженные ели, было тихо и торжественно. А в доме, где на белоснежных простынях спала хозяйка маленькой туфельки, было тепло и уютно, и в углу нарядно мерцала новогодняя елка…

Утром я имел беседу с директором школы, высоким седым мужчиной, педагогом старой закалки. Одно его присутствие заставляло подобраться и взвешивать каждое свое слово. Я думаю, не только ученики этой школы не посмели бы развязно при нем держаться, так он был строг и подтянут.

Он мне сказал, что Паату никто из школы не исключал, просто отчиму посоветовали перевести мальчика в другую школу во избежание недоразумений, но тот совету не внял, а запер пасынка дома. Директор несколько раз обращался к Иродиону Менабде с просьбой отпустить Паату в школу, но тот упорно стоял на своем. Я спросил, во избежание каких недоразумений мальчика рекомендовалось перевести в другую школу. Директор стал объяснять мне, в каком сложном и мало изученном возрасте находятся подростки. Каждый организм по-своему реагирует на половое созревание. Один погружается в мучительные кошмары, другой, напротив, проникается нежнейшей любовью ко всему окружающему и как бы заново видит мир. С особой остротой воспринимает такой подросток краски, звуки, пропорции, вся красота мира сосредоточивается для него в какой-нибудь представительнице противоположного пола. Паата влюбился в Ингу любовью неосознанной, ребяческой. Директор выразил уверенность, что никакие низменные устремления и грязные помыслы не касались возвышенного чувства Пааты. Более того, ему, как старому педагогу, эти отношения казались естественными и абсолютно приемлемыми. Но, к сожалению, вмешались взрослые. Мещанка с апломбом, мать Инги, от безделья донимающая дочку назойливым вниманием, сыграла во всей этой истории самую дурную роль. Выдавая свое бестактное вмешательство в жизнь девочки за эталон материнской заботливости, эта женщина не давала дочери шагу ступить. Паата ни от кого не скрывал своего отношения к Инге. Он носил ее сумку или рюкзак — во время экскурсий, всегда старался держаться возле нее, но никогда его внимание не выходило за рамки приличий. «Мне известно, — сказал директор, — что во время летних каникул Паата с Ингой переписывались. Я попросил Ингу, и она принесла письма Пааты. Ничего неожиданного я в них не прочел. Обычные детские впечатления — о книгах, кинофильмах. В одном письме Паата писал: «Я очень скучаю, мне тебя очень недостает». По-моему, ничего страшного. А мать Инги забила тревогу, стала выяснять: что за мальчик, что за семья… Все разузнав, еще больше заволновалась: как-де это — безотцовщина, пасынок, достаток в семье скромный, положение не видное. Инге совсем житья не стало: где была? С кем? Опять с Паатой? Не смей с ним встречаться! Попалось как-то матери на глаза стихотворение, которое Паата посвятил Инге. Самое невинное сочинение, романтическое и возвышенное. Но какой шум подняла эта женщина! Она требовала, чтобы Паату исключили из школы, грозилась снять меня с работы. — Директор улыбнулся: — Ну, а я не посмотрел, что она жена министра, и выставил ее из кабинета.

Когда я попросил директора показать мне письма Пааты, он ответил, что Инга забрала их обратно. Я поинтересовался, чем же эта история кончилась и почему все-таки Иродион Менабде запер пасынка дома, и в ответ услышал следующее:

После урока физкультуры, когда девочки и мальчики разошлись по своим раздевалкам, а часть ребят еще толпилась вокруг преподавателя, в зал вошла руководительница Гванца Шелиава и объявила, что за отличные успехи школьники награждаются путевками на теплоходный маршрут Батуми — Одесса. Паата, не помня себя от радости, спеша поделиться с Ингой новостью, вбежал в женскую раздевалку, где в силу несчастливой случайности оказалась мать Инги (урок физкультуры был последний, и она явилась за дочерью). Можно себе представить, какую безобразную сцену она устроила! Все ее попытки объявить Паату бандитом и растленным типом не увенчались успехом. Тогда она принялась «обрабатывать» своего мужа — министра. Тот вспомнил, что Иродион Менабде служит в подведомственном ему учреждении, и заявил: «Товарищ Менабде и работу провалил, и за сыном присмотреть не может». Видимо, эти слова дошли до слуха Иродиона. Он решил не обострять отношений с начальством и убрать Паату с глаз долой. Должно быть, у него и впрямь рыльце было в пуху, раз он так министерского гнева испугался.

Я сообщил директору о своем намерении побеседовать с преподавателями и одноклассниками Пааты. Он одобрил мое решение и сказал: «Ступайте, поговорите с ними, и вы убедитесь, каким прекрасным мальчиком был Паата Хергиани».

Прозвенел звонок, и в коридор хлынула смеющаяся, галдящая волна. Я не мог разглядеть лица детей, как ни старался, все они сливались в кипящем водовороте. Я с трудом пробрался к учительской, мне не терпелось узнать, здесь ли классная наставница Пааты. Я уже открывал дверь, когда почувствовал чье-то легкое прикосновение. Я быстро обернулся и увидел маленькую большеглазую женщину. Не знаю почему, но я сразу догадался, что эта молодая миниатюрная женщина в школьных туфельках на низких каблуках и есть Гванца Шелиава.

— Простите, — смущенно сказала Гванца Шелиава, — если не ошибаюсь, вы — Заал Анджапаридзе.

— Да, я.

— Пожалуйста, пройдемте со мной, — она привела меня в кабинет истории, весь увешанный картами: карта крестовых походов, владения арабского халифата, завоевания древнего Рима. В углу — стенд с портретами выдающихся исторических деятелей. Под каждым портретом — биография, выведенная старательной детской рукой.

— Вы, наверно, догадываетесь… — начал я, но Гванца Шелиава меня мягко прервала:

— Я знаю, зачем вы пришли в школу. У моего класса еще один урок, а после него они придут сюда.

— Кто — они?

— Ближайшие друзья Пааты.

— Вы давно руководите классом? — спросил я. Она казалась мне очень молодой, и я хотел узнать, как давно она работает в школе.

— Когда скончалась их прежняя наставница, класс передали мне.

— Мне было бы интересно узнать, как реагировал Паата на замечания, на плохие оценки.

— Как и все. У меня он двоек не получал.

— Какой недостаток в характере Пааты вы могли бы назвать? — я сам был недоволен вопросами, которые задавал: бессвязные и необязательные.

Гванца задумалась.

— Паата умел чрезвычайно увлекаться, если, конечно, это считать недостатком. Многие наши педагоги порицали его за излишнюю восторженность и склонность к преувеличениям. Паата умел радоваться чужой удаче, как своей собственной. Вообще он отличался чуткостью и повышенной эмоциональностью. Я лично считала, что с возрастом это пройдет и сдержанность возьмет верх над чувствительностью. Паата был ласков, как теленок, многим это казалось притворством, а я видела, что он просто не может совладать с напором эмоций… Мальчик он был не по годам развитый, много читал… — Вдруг Гванца замолчала и подняла на меня огромные, ставшие виноватыми глаза. — Да что ж это я делаю, — с тихим отчаянием проговорила она, — о живом говорю, а все в прошедшем времени, как будто его уже…

Гванца Шелиава говорила тоном человека, пережившего большое горе, но умеющего держать себя в руках. Я не уставал дивиться ее огромным лучистым глазам. Наверное, таких больших глаз не бывает ни у джейранов, ни у ланей. Каждый поворот этих глаз был значителен и нетороплив и напоминал мне движение небесных светил. Они излучали какое-то внутреннее сияние и, должно быть, светились во тьме, распространяя вокруг себя добрую силу, волнующую и успокоительную одновременно. Они обладали даром исцеления, и ты готов был доверить им свои сердечные раны. Сквозь тонкую кожу на висках и запястьях просвечивали голубые жилки. Одна из них доверчиво и беззащитно билась в ложбинке на шее, и от этого казалось, что ты становишься свидетелем жизни сердца Гванцы Шелиава, наблюдаешь, как рождаются в ней мысли и настроения. Необычайно женственная, она казалась созданной из какой-то неведомой материи. Не одно сердце, без сомнения, ранила красота Гванцы Шелиава, хорошо еще, на страже этой красоты стояли глаза, которые каждого мужчину превращали в рыцаря, защитника чистоты и невинности.

Воображение мое уже отождествляло Гванцу Шелиава с героинями славного прошлого, осиянными ореолом святости и подвига. И все-таки я заставил себя вернуться к делу.

— Не можете ли вы рассказать, чем кончился тот неприятный случай на уроке физкультуры?

Странную скованность ощущал я, допрашивая Гванцу. С небывалой силой одолевали меня сомнения: имею ли я право требовать от нее искренности и правдивости? Мне казалось, что я ловлю на ее лице тень недоверия, словно она хотела спросить: а кто ты, собственно говоря, такой, что смеешь допрашивать меня. Сам-то ты разве безупречен, что позволяешь себе взвешивать на весах правосудия чужие провинности и добродетели? «Должно быть, и Пилат в глазах Христа читал подобные сомнения», — подумал я скептически.

— Я вам лучше о другом случае расскажу, — очень тихо, почти шепотом, проговорила Гванца Шелиава. — Это произошло примерно через месяц после того, как я начала работать в школе. Только боюсь, вы не поверите…

— Я вам верю, — твердо произнес я.

— Я так говорю, — она словно бы оправдывалась передо мной, — потому что история эта невероятная… Но вы спросите у тех ребят, которые были с Паатой в больнице, они подтвердят.

— Я никого спрашивать не буду, потому что абсолютно вам доверяю, — повторил я, но следовательская привычка взяла свое: — Что за больница? Когда это было?

Но, казалось, Гванца не слышала моих вопросов. Справившись с волнением, она начала рассказывать.

— В тот день по расписанию было подряд два урока математики. После первого урока учительница вышла из класса, оставив на столе журнал и свою сумочку. Вернувшись, она зачем-то открыла сумку и вдруг вскрикнула. Пятисот рублей, которые, как она помнила, лежали в кошельке, не было. Дети растерянно переглянулись и молчали. Пришла классная руководительница — пожилая больная женщина. В ее многолетней педагогической практике это был первый случай. Она изо всех сил старалась крепиться и не выказывать волнения, но в лице ее не было ни кровинки и руки предательски дрожали. Она попросила всех выйти из класса, вышла в коридор сама и велела ученикам поодиночке заходить в пустой класс. Взявший деньги должен был положить их на место. Таким образом, никто бы не узнал, кто из 27 учеников виновен в пропаже. Однако, когда последний из них прикрыл за собой дверь, сумка по-прежнему пустовала. Значило ли это, что дети не брали денег? История получила огласку, невзирая на то, что классная наставница утверждала, что никто из ее подопечных кражи совершить не мог, директор пригрозил вызвать милицию и расформировать класс. Ребят продержали взаперти до восьми часов вечера. Не знаю, что происходило там, за закрытой дверью, только и после этого никто не признался. Паата все время твердил, что среди них виноватых нет, но никто ему не верил.

Через два дня классную наставницу положили в больницу. Нервное потрясение обострило неизлечимую болезнь, которой она давно страдала. Врачи не скрывали, что положение безнадежное, и мы со дня на день ждали печальной вести. Ребята вообразили, что в болезни любимой учительницы обвиняют их, и совсем расклеились, стали придираться друг к другу, сделались недоверчивыми и резкими. Дружный когда-то класс распадался, и мы ничем не могли помочь.

Сейчас я перехожу к главному, только сначала я хочу описать тот день, когда это происходило, сырой, осенний день с небом, давящим тяжестью пропитанных дождем облаков. Все вокруг было одноцветным и безрадостным, и мои ученики уходили после уроков понурые и молчаливые. Я боялась, что подозрение, все время незримо присутствующее в последние дни, разобьет то доверие, которое установилось между мной и детьми за время моей работы в школе. Поэтому я старалась как можно больше времени проводить с ними. Так вот, значит, когда мы выходили после уроков, навстречу нам кинулась учительница математики, вся какая-то растрепанная и растерянная. С трудом переводя дыхание, она сбивчиво стала извиняться перед ребятами. Бедняжка чуть не плакала: оказывается, ее муж, уезжая в командировку, взял у нее из сумки деньги и оставил записку, чтобы она их не искала. Записка затерялась, и только сегодня все выяснилось… Вы бы посмотрели в ту минуту на нашего Паату. Глаза у него расширились и наполнились светом, как у человека, который всю жизнь заблуждался и только сейчас прозрел… — Гванца запнулась, подыскивая подходящее сравнение. — Я хочу, чтобы вы ясно представили, что происходило с Паатой. Он полной грудью вдохнул воздух, и тут радость перехватила ему горло. Он только смог выкрикнуть: «Эге-гей!», сорвал с головы шапку и обеими руками подбросил ее вверх и — что самое забавное — ловить ее не стал, а сорвался с места и побежал. На бегу он обернулся и рукой дал знак товарищам следовать за ним. Так всей гурьбой они и побежали.

— Куда?

— К своей классной наставнице.

— В больницу?!

— В больницу. Их, конечно, не пустили, тогда Паата перемахнул через высокий забор. Но его все равно задержали и повели к дежурному врачу. Тот стал ему втолковывать, что учительнице очень плохо и ее ни в коем случае нельзя беспокоить. «Ты понимаешь, — говорил врач, — она почти без сознания. Она и не узнает тебя». «Узнает, — упрямо твердил Паата, — непременно узнает… Я должен сообщить ей новость, такую, что ей сразу станет лучше. Вы только пропустите меня к ней…» В конце концов его пропустили. Сначала он прошептал на ухо больной радостное известие — не хотел, чтобы другие услышали, но потом ему пришлось повторить очень громко: «Деньги нашлись! Мы говорили правду — никто из нашего класса их не брал, и вы, пожалуйста, ни о ком из нас не думайте плохо, любите нас всегда, как любили раньше». Учительница притянула Паату к себе и не смогла удержать слез: «Всегда», — повторила она, — ты сказал «всегда», Паата?»

— Когда она скончалась?

— В тот же вечер. Паата чудом успел.

— Хорошо, что он не дал ей утерять веры…

Гванца неожиданно встала:

— Звонок. Сейчас придут дети. — Она понизила голос. — У меня к вам просьба: не говорите, откуда вы, не надо…

— Хорошо. Если только они уже не знают…

— Не знают. Я сказала, что вы руководитель шахматного кружка, в котором занимался Паата. — Последняя фраза прозвучала у нее по-детски просительно и виновато.

Я улыбнулся: мне самому требовался наставник по шахматам.

Гванца испуганно прошептала:

— А вдруг они его знают?

— Но там наверняка не один руководитель! — успокоил я.

Дверь приоткрылась, и в кабинет проскользнула высокая круглолицая девочка. При виде меня она смутилась и закусила губу. Следом за нею появилась еще одна девчушка и два мальчика.

— Садитесь. — Гванца указала не знающим куда деваться от смущения ребятам на длинную скамью.

Они молча расселись и вопросительно взглянули на Гванцу.

Я не знал, была ли в числе вызванных Инга, но во мне росла уверенность, что эта рослая круглолицая девочка, — скорее девушка — с вздымающейся под школьным передником грудью, и есть Инга. И она, наверно, знает, кто я такой и зачем пришел, потому и не смотрит мне в глаза… Вторая девочка по сравнению с Ингой выглядит совсем ребенком. Мальчишки — оба вихрастые с едва заметным пушком над губой. Один — робкий и стеснительный, с большим лбом и вдумчивым взглядом. Другой — побойчее, резкий излом бровей и капризный, упрямый рот выдают характер своенравный и строптивый.

— Вы все из одного класса? — спросил я как можно непринужденнее.

— Да, — по школьной привычке они поднялись, отвечая старшему.

— Садитесь, садитесь.

— С первого класса вместе учитесь?

Все четверо снова сделали попытку встать, но я рукой их остановил.

— Кто из вас играет в шахматы? — я вспомнил о своей роли.

— Я, — поднялся строптивый.

— С Паатой тебе приходилось играть?

— Да. Мы часто играли, — он почему-то взглянул на Гванцу, — только не в школе.

— И кто же выигрывал?

— То я, то он.

— Чаще Паата, — заметил большелобый.

— Ничего подобного!

— Забыл, как три раза подряд он у тебя выиграл?

— Ну и что же! Вот он поправится, и я у него выиграю.

«Только они верят в выздоровление Пааты, — с горечью подумал я, — только дети могут в это верить».

— Ты тоже играешь в шахматы? — спросил я большелобого.

— Да.

Теперь стояли оба мальчика.

— Как тебя зовут?

— Каха.

— А тебя?

— Гизо.

Девочки назвались прежде, чем я успел к ним обратиться.

— Мери.

— Инга…

— Легенду о происхождении шахмат знаете? — я призвал на помощь все свои знания.

— Конечно, знаем, — за всех ответил Гизо. — Нам рассказывали, когда мы по Индии путешествовали.

— Где-где? — мне показалось, что я ослышался.

— По Индии. — В глазах Гизо играли лукавые искорки. Он рад был своему преимуществу в нашей беседе.

В разговор вмешалась Инга:

— Мы не взаправду путешествовали. Паата такую игру придумал…

— Мы не только в Индии были, и в Америке, и в Африке. — Гизо обиделся, что друзья выдали его тайну.

— Да, — подтвердила Инга, — однажды мы увидели часы, которые на Центральном телеграфе…

— Там на циферблате — десять стрелок, — вставил Гизо.

— Не десять, а больше, — поправил его Каха.

— Эти часы, — продолжала Инга, — показывают время в самых крупных городах мира…

— Одна стрелка показывает, который час в Лондоне, другая — в Риме, — не удержался Гизо.

— Тогда сам рассказывай, — обиделась Инга и замолчала.

— Нет-нет, продолжай, я просто так.

— Паата всегда спрашивал: интересно, а что сейчас происходит в Париже или Нью-Йорке? И начинал фантазировать…

— Мы тоже рассказывали все, что знали об этой стране или о городе, — опять вмешался Гизо. — Каждый выбрал себе стрелку. Моя была голубая, у Инги — синяя… Инга, хочешь, расскажи сама… Ну, ладно… Когда мы проходили мимо телеграфа, каждый смотрел на часы и рассказывал про тот город, где стояла его стрелка. Кто не мог ничего рассказать — проигрывал. Это была очень интересная игра. Правда, Инга? Пожалуйста, говори ты дальше…

Но Инга молчала, опустив голову.

Тогда Гизо охотно продолжал:

— А Инга еще придумала путешествовать по часовой стрелке…

Внезапно Инга встала со скамьи и, с трудом сдерживая слезы, пробормотала:

— Разрешите мне выйти… Я… — она умоляюще смотрела на Гванцу.

— Ступай, ступай, Инга, — поспешила успокоить девочку Гванца. Когда девочка выбежала в коридор, учительница тотчас вышла за ней.

Дети растерянно глядели на меня. Видимо, они ждали, что я начну расспрашивать о причинах странного поведения Инги. Гизо наклонился к Кахе и довольно громко прошептал: «Инга воображает, что только она одна любила Паату». «Ничего она не воображает», — с досадой отозвался Каха.

— Вы ссорились с Паатой? — спросил я у ребят.

— Случалось, — ответил Гизо, поднимаясь со скамьи.

— И тебе случалось? — обратился я к Кахе.

— В этом году мы ни разу не ссорились, в позапрошлом, правда, бывало.

— А Инга ссорилась с Паатой?

— Нет. Иногда дулись друг на дружку.

— А ты, Мери?

— Мы никогда не ссорились, — вздохнула Мери.

Я встал:

— Спасибо вам, ребята, можете идти.

Они поспешно кинулись к дверям, только Каха немного замешкался.

— Скажите, пожалуйста, — спросил он, — а меня примут?

— Куда?

— В кружок.

— В какой кружок? — удивился я.

— В шахматный.

— Видишь ли в чем дело, Каха, я там уже не работаю. Но если ты хорошо играешь, я уверен, что тебя примут… Гизо, подожди-ка минутку, у меня к тебе один вопрос.

Гизо подошел.

— В самые последние дни кто из вас видел Паату?

— Каха, — не задумываясь ответил мальчик.

Пришлось снова вернуть уходящего Каху.

— Каха, ты был у Пааты накануне того дня, когда это случилось?

— Был. — Каха заметно волновался. — Мы собирались назавтра пойти на Тбилисское море, и я зашел узнать, пойдет ли с нами Паата.

— И что же он ответил?

— Обязательно, говорит, пойду, если пустят. Он очень обрадовался.

— Вспомни, пожалуйста, что еще он сказал.

— Он спросил, где мы собираемся и скоро ли вернемся.

— Ты не помнишь, он говорил «вернемся» или «вернетесь»?

— Нет, «вернемся», — твердо повторил Каха, — потому что он был уверен, что пойдет с нами, но мы все собрались утром, а его не было, тогда пришла классная руководительница и сказала, что…

— Все ясно… Ну и сумка у тебя, Каха! Ты что, на весь класс учебники носишь?

— Сумка-то у него всегда полная, а вот про голову этого не скажешь, — сострил Гизо.

Когда мальчики вышли, в кабинет вернулась Гванца Шелиава.

— Вы отпустили ребят?

— Да. Мне трудно с ними разговаривать.

— Я вам так благодарна за то, что вы тактично с ними обошлись. Особенно с Ингой… Признаться, я боялась, что вы… Словом, что вы дадите ей почувствовать… Она и так очень страдает. Садитесь, отчего вы стоите?

Я собирался уходить, но почему-то охотно сел. Я не мог сопротивляться обаянию ума и доброты, которое излучала Гванца, подобно тому, как цветущая липа источает аромат. Я был весь во власти одного желания: узнать, что кроется за этой удивительной внешностью, какие мысли и желания будоражат эту чуткую душу. Скажу больше — я уже не представлял себе, как я мог жить, не зная Гванцы Шелиава, и как буду жить дальше, не видя ее. Я твердил себе, что это глупость, что всякая красивая женщина вызывает желание побыть с ней подольше, не расставаться. Это все так. Но одно я знал твердо: впервые я встретил женщину, чье внутреннее содержание влекло меня значительно сильнее красивой внешности…

— Простите, я отнял у вас столько времени, — положительно в ее обществе я терял дар речи. Мне хотелось сказать, что я приду еще раз уточнить кое-какие обстоятельства, но вместо этого я произнес: — Какие славные у вас ученики.

— Да, — просто согласилась она. — Я их очень люблю. — Она неожиданно вскинула на меня свои большие глаза: — У вас есть дети?

— Нет. — Другой женщине я бы постарался беспечным тоном ответить, что я холост и свободен, но, повторяю: с Гванцей я не мог разговаривать со светской небрежностью.

Гванца подошла к шкафу и вынула небольшой сверток. Это оказалась мальчишечья шапка с козырьком.

— Это и есть  т а  шапка?

Гванца кивнула.

— Шапка Пааты, которую он подбросил вверх, когда узнал, что деньги нашлись?!

Я представил себе, как, подкинув шапку, Паата побежал в больницу, за ним товарищи. А шапка упала и осталась лежать на земле. Гванца подняла ее…

Голос Гванцы вернул меня к действительности:

— Паата помчался в больницу, позабыв о шапке. До нее ли было! Я принесла ее в школу, но Паата на следующий день не пришел. Уборщица спрятала шапку и долго не могла найти. Только вчера отыскала и принесла со слезами…

Я хотел спросить, для чего Гванца Шелиава так старательно заворачивает шапку, но сдержался. Я заметил, что вообще остерегаюсь задавать ей вопросы, а если задаю, то совсем не те, что надо бы. Я молча любовался точными и легкими движениями ее пальцев, пока она заворачивала шапку в газету. Но вот она кончила и вопросительно на меня посмотрела. Мне следовало бы откланяться, но я не двинулся с места.

— Простите, меня ждут в учительской.

Я нехотя встал:

— Спасибо вам большое за все. До свидания.

Я увидел в ее блестящих глазах свое отражение — маленький растерянный человечек стоял, не зная, куда девать руки.

— До свидания. — Гванца Шелиава повернулась и унесла с собой крошечного человечка.

— Мне очень жаль, что нам пришлось познакомиться при таких печальных обстоятельствах, — проговорил я, идя за ней по школьному коридору.

— А я вас еще по университету помню, — улыбнулась Гванца. — Я была на первом курсе, когда вы кончали…

Глава V

Почти каждое утро я звонил в больницу. Вторая неделя была на исходе, а Паата все не приходил в сознание. Его с трудом вывели из состояния клинической смерти и не без оснований опасались, что второй приступ может оказаться роковым. Одним словом, надежды почти не было никакой.

Я часто задавал себе вопрос: принимал бы я так близко к сердцу трагедию Пааты, будь он развязным хулиганом, приносящим родителям и учителям одни сплошные огорчения? Думаю, что в таком случае я переживал бы еще больше, ибо не стал бы винить во всем одного Паату. Напротив: я бы твердо знал, что в гибели его виновны окружающие, допустившие, чтобы он вырос плохим. А теперь я безмерно сожалел о случившемся и не мог побороть стыда, снедающего меня при мысли, что ему ежеминутно грозит гибель, а я официально, по-деловому расследую причину этой гибели и даже зарплату за это получаю. Ничего не поделаешь… И еще — боролись во мне два противоречивых желания. С одной стороны — доказать, что Паата не кончал с собой, а с другой — раскрыть во всей его глубине и мерзости вину Иродиона Менабде…

Но следствие шло своим чередом, истина медленно и постепенно прокладывала себе дорогу среди моих сомнений и заблуждений…

Не без интереса ознакомился я с личным делом Иродиона Менабде. Здесь были собраны его автобиографии, написанные в разное время, трудовая книжка, справки и характеристики из учреждений, где он когда-либо работал.

Прокуратура потребовала также документы из архивов военного комиссариата и республиканского суда.

Вот, допустим, такой факт: после окончания института Иродиона Менабде призывают в армию. Идет война, товарищи Иродиона уходят на фронт, а он является в военкомат весь распухший — глаз не видно. Врачи в недоумении пожимают плечами, но от армии его освобождают. Получив освобождение, Иродион расхаживает здоровехонький. Его опять вызывают на комиссию, он снова является опухший, как отпустят — он здоров. Тогда его дело передают экспертам-медикам. Ему угрожает привлечение к ответственности за симуляцию в военное время. Но медики устанавливают, что это не симуляция. Внезапная отечность — результат нервного потрясения. Попробуй призови труса в армию и отправь его на фронт так, чтобы от страха с ним не случилось шока! Иродиона освободили от воинской повинности…

В 1945 году он работает в городской больнице (часть здания тогда занимал военный госпиталь). Почему-то не указано, кем он работает, какую должность занимает. После войны Менабде расходится с первой женой, из больницы его увольняют вместе с завхозом «за злоупотребление служебным положением». Из бумаг видно, что начальник пытался втянуть Иродиона в какие-то махинации. С работы его увольняют, но под суд не отдают. После больницы Иродион работает в транспортном отделе треста. Здесь его привлекают к судебной ответственности при следующих обстоятельствах: Иродион Менабде работает на строительстве Дигомского жилого массива, под его руководством самосвалы привозят песок на стройку с дальних карьеров. (Мне кажется, «дело» Иродиона Менабде достойно учебника психологии как пример того, какую фантазию будит в человеке трусость и угодничество!) Главный инженер стройки — любитель чужими руками жар загребать — быстро раскусил, что из Менабде веревки можно вить… Вызывает он Иродиона и начинает пробирать за плохую работу: я-де тебя уволю и к ответственности привлеку… Перепуганный Иродион, хоть и работал не хуже других, не стал доказывать свою правоту, а внял «добрым людям», шептавшим, что «главный» берет взятки. Фантазия его заработала, и вот до чего он додумался: подговорил сторожей Земо-Авчальской ГЭС ночью на несколько часов открыть шлюзы и пустить поток из водохранилища на стройку… (и как не побоялся этот трус риска: аварии, возможных человеческих жертв!). После «наводнения» на стройке осело столько песка, что только оставалось оформить его «доставку» на самосвалах… Денежки потекли в карман главному. А Иродион лишился покоя. Отнюдь не от сознания своей вины, а все из того же страха. Холодный пот прошибал при мысли о том, что милиции и прокуратуре все давно известно. Неторопливо собирают там доказательства его виновности и, многозначительно улыбаясь, потирают руки, хотят застать его врасплох. Нет, не доставит им Иродион Менабде такого удовольствия! Нервы его не выдерживают, и он сам является с повинной. Два года отсидел, сидел бы еще, да, спасибо, амнистия подоспела. В 1950 году Иродион Менабде женится на Маке Хергиани. В 1956 году получает сообщение о реабилитации родителей, скончавшихся в ссылке. В настоящее время заведует гаражом одного из министерств. В основном обеспечивает транспортировку химического сырья для медицинских препаратов. Год назад получил строгача с последним предупреждением, теперь дрожит за свое место… Вот, пожалуй, и все.


В кабинете у прокурора сидел какой-то старичок. Сначала он с любопытством принялся меня разглядывать, водрузив на нос очки, потом так же внезапно потерял к моей персоне всякий интерес и, сцепив руки на животе, завертел большими пальцами.

— Что нового, Заал? — бодро спросил прокурор и, не дожидаясь ответа, широким жестом указал в сторону своего посетителя. — Ты, конечно, знаешь нашего уважаемого Левана Антоныча?

Я еще раз поклонился старичку и только сейчас сообразил, что передо мной — заслуженный юрист республики, в свое время снискавший славу лучшего знатока права, Леван Андриадзе. Он снова поглядел на меня сквозь очки и не спеша протянул мне легкую старчески сухонькую ручку, которую мне пришлось самому нащупать, чтобы заключить в рукопожатие.

— Знаю, — поспешил я загладить свое замешательство.

Старичок, довольный, заулыбался.

— Ничего, дружок, скоро и тебя будут знать. Ты еще молод…

— Заал скоро заставит говорить о себе весь мир, — позволил себе сыронизировать прокурор.

— Не сомневаюсь. Сейчас за любое дело возьмись — оно громкое, — серьезно, словно не поняв шутки, подхватил Андриадзе.

— Не надо преувеличивать, нарушений всегда хватало, — мягко возразил прокурор.

— Но такого, как сейчас, не было никогда! Во всем мире людей охватила какая-то лихорадка, они все себе позволяют… Я получаю судебный бюллетень, так хронику просто читать не могу, не по себе становится. А ведь меня удивить не так просто. Впрочем, это разговор длинный, а я спешу. Меня в президиуме ждут, я ведь у них почетный член.

— Если вы подождете буквально пять минут, я вас подвезу, — пообещал прокурор, и старичок снова опустился в кресло.

— Так что новенького, Заал? — повторил свой вопрос прокурор.

— Вчера я был в школе. Говорил с ребятами. Накануне того дня они собирались на экскурсию…

— Что из этого следует? — рассеянно спросил прокурор, роясь в бумагах.

— Паата очень обрадовался и сказал, что непременно пойдет на Тбилисское море…

— Ты знаешь, Заал, над твоей версией собираются тучи. Ты составил протокол школьного допроса?

— Я их не допрашивал. Я просто с ними беседовал.

— Нам не беседы нужны, а документы. Дальше? — он явно куда-то спешил и хотел побыстрее меня спровадить.

— Я должен вызвать министра и его жену, — я почувствовал на себе пристальный, удивленный взгляд.

— Это обязательно?

— Да. Во всяком случае, жену…

— Так вот, вызывай жену, а министра оставь в покое. Впрочем, это, возможно, еще хуже…

— Вызвать их сюда или мне самому подъехать?

— Дело твоей тактичности.

— Вызову так, как всех, на общих основаниях.

Прокурор смотрел на меня с любопытством и немного сердито.

— Министр никуда не убежит, успеешь его вызвать. Лучше займись делом, оно у тебя пока с места не сдвинулось… Я понимаю, что тебе не терпится похвастать: такое, мол, дело веду, что самого министра допрашиваю. Зачем тебе, в конце концов, министр понадобился?

— Иродион Менабде — его подчиненный, в той же системе работает…

— Знаю, — отрезал прокурор.

— Как же дело может сдвинуться, если самых необходимых свидетелей я не могу допросить…

— Каких это — самых необходимых?

— Мать Пааты, например… Ей очень плохо. Я бы не хотел сейчас ее тревожить.

— Твое джентльменство до добра не доведет. Ну, допустим. Кого же еще ты хотел бы допросить?

— Иродиона Менабде вы мне рекомендовали не трогать — собираем материал. Когда налицо будет состав преступления, мы его не только вызовем, но и под стражу возьмем… Если и семью министра не трогать, то мне делать нечего.

Леван Андриадзе поднял руку и зашевелил губами, собираясь что-то сказать.

— Послушай-ка меня, дружок, — наконец заговорил он, стараясь не утерять мысли, — вызывай своего министра и допрашивай, ничего с ним не случится.

Я направился к выходу.

— Зайдешь в конце дня! — крикнул мне вслед прокурор.

* * *
Еще издали я увидел — возле моего кабинета нервно прохаживался Иродион Менабде. Завидев меня, он ухватился за ручку двери и попытался ее открыть.

— Вас вызывал кто-нибудь? — вежливо осведомился я, отпирая дверь.

— Пока нет, но, кажется, собираются, — дерзко ответил он и следом за мной, без приглашения, вошел в кабинет.

— Кто же это собирается?

— Если не ошибаюсь, вы!

— Откуда у вас такие сведения?

— Мир не без добрых людей.

— Садитесь, раз уж пришли. Но я не собирался вас вызывать, мы пока собираем материал, расследуем.

— Интересно, что же вы расследуете? И кто вам дал право копаться в моих личных делах?! Расследуют! Как будто я что-то скрываю.

— Вот мы и выясняем, скрываете или нет.

— Но почему именно я? Почему не другой, не третий?

— Потому что не другой, не третий, а именно вы — отчим Пааты Хергиани.

— Удивляюсь я вам, молодой человек! Вы как-никак юрист, а позволяете себе прислушиваться к бабьим сплетням. Если меня спросить, я тоже мог бы многое порассказать.

— Придет время — и вас спросят.

Он откинулся на спинку стула и посмотрел на меня с жалостью и презрением, как на глубоко заблуждающегося человека.

— Меня спрашивать нечего, тут все ясно: мальчишка во сне перепутал дверь с окном…

— Надел брюки, ботинки — и все это во сне?

— Ничего он не надевал, а заснул одетый, зачитался…

— Странно. У меня есть справка из поликлиники, где лечился Паата. Врачи считают его абсолютно здоровым и нормальным…

— Вполне возможно, — недоверчиво пожал плечами Менабде.

— И припадками он не страдал, и лунатиком не был. Обычно дети, если встают по нужде, не просыпаясь, то повторяют тысячу раз пройденный путь и ни в коем случае не вываливаются из окон.

— Тогда, может, вы скажете, что же все-таки случилось? — насмешливо предложил Иродион.

— Пока я могу сказать только то, что подтвердили эксперты и медики: мальчик разбился при падении. Но что? как? и почему? Пока не выяснено.

— А ваше личное мнение? — он почему-то сам испугался своего вопроса.

— Сейчас рано об этом говорить.

Мой ответ придал ему смелости.

— Не такому, как вы, следователю в этом деле разбираться…

— Почему же? Объясните подробнее.

— А чего объяснять!.. Вы ко всякой болтовне прислушиваетесь. Как можно верить этой потаскушке, как?! Мне вы не верите, а ей поверили, почему? Что она — с выражением говорит или голос у нее приятный?

— О ком вы говорите?

— О соседке своей, Этер Муджири, — он деланно рассмеялся. — Обидел, видите ли, в жены не взял! Оказывается, я должен на всякой уличной девке жениться! Вот она и мстит, да как мстит; чуть ли не в убийстве меня обвиняет. Так мне, дураку, и надо, с кем связался! Сам себя погубил…

— Я не знаю, какого поведения гражданка Муджири, но жениться на ней вы все-таки собирались?

— Кто вам это сказал? — он так вздрогнул, словно невидимый великан тряхнул его за шиворот.

— Вы сами только что говорили. С первой женой вы разошлись потому, что у нее не было детей…

— Это тоже я сказал только что? — Великан продолжал трясти Иродиона Менабде, и слова срывались с его непослушных губ против его воли.

— Потом вы сблизились с Этер Муджири, своей соседкой, собирались на ней жениться, но в решающий момент раздумали: она была в разводе и за три года жизни с мужем…

— Ясно! Это все она наболтала.

— А вы мечтали о наследнике и не хотели бездетную жену…

— Доложила, со всеми подробностями!..

— …И вы женились на Маке Хергиани. Правда, у нее был ребенок, но это ли не гарантия, что она и вам родит наследника…

Я хотел было продолжить, но передумал. Еще представится случай, тем более, что моя версия не содержала ничего приятного для слуха Иродиона Менабде: шло время, а Мака все не беременела. Тогда Иродиона охватило сильнейшее подозрение, которое, к ужасу его, подтвердили врачи. Жены, ни первая, ни вторая, не были виноваты в его несчастье — бесплодным был он сам. Теперь не оставалось ни сомнений, ни надежд. Примириться с этим было трудно. Как? И за что?! Такая несправедливость, такая суровая кара! Когда у всякого проходимца, ничтожества есть дети, он, человек обеспеченный, солидный, неглупый, обречен на оскорбительное бесплодие.

И гнев обиженного судьбой Иродиона Менабде обрушился на пасынка, самое существование которого он воспринимал как напоминание о собственном бессилии…

— На что это похоже! — поднял голову Менабде. — Мальчику угрожает смерть, а вы… вы терзаете родителей, как будто нам своего горя мало. Можно подумать, что вы только и ждали этого, чтобы накинуться на меня, когда я убит горем, подавлен…

Я насторожился:

— Говорите яснее. Чего я ждал?

— Ну, этого… — он замялся, и я не углядел, как втекло и побледнело его большое мясистое лицо.

— Как раз меня интересует, что вы под этим словом подразумеваете. Чего «этого» я, по-вашему, ждал?

Он смотрел на меня растерянно и ненавидяще, и растерянность постепенно вытеснила злобу с его лица.

— Я, между прочим, не на допрос явился, — наконец выговорил он. — И не собираюсь отвечать на глупые вопросы. Должен заметить, что подобным образом вы не то что преступника, но и мальчишку, стащившего варенье, не заставите признаться. Лучше не перебивайте, дайте договорить… Я удивляюсь, как вам позволяют таскать в прокуратуру родителей, когда ребенок — на пороге смерти. Это и есть ваши гуманные законы?

— Вас никто, кстати, никуда не таскал, вы сами пришли. Я вас вызывать не собирался и супругу вашу пока тревожить не хочу.

В это время отворилась дверь кабинета, и вошел Леван Андриадзе. Он сначала внимательно поглядел на меня и, убедившись, что я — тот, кого он ищет, пошел к столу шаркающей старческой походкой.

— Я вот зачем пришел, — он показал рукой, что я могу садиться. — Вспомнил интересный эпизод из нашей истории. Когда-то царица Тамар обратилась к святейшему синоду — а в те времена правосудие вершила церковь, — со следующими словами: «Восстановите справедливость, защитите истину, отлучите неправедных и греховных, опросите каждого. И начните с меня…» — Леван Андриадзе торжественно поднял указательный палец. — Слышишь, сынок? «Начните с меня, и пусть не сокроет от вас истины ни слава и богатство власть имущих, ни бедность и бесправие нищих». Ты понял меня?

— Понял. Отлично сказано.

— Мы все равны перед законом: царица Тамар, министры, ты и я. Вот так-то. Иначе не может быть никакого правосудия. Извините, что помешал, — старик поклонился в сторону Иродиона Менабде и пошел к выходу. Я проводил его и подумал, что Леван Андриадзе так и не дождался, пока прокурор освободится и отвезет его на своей машине.

Когда я вернулся в кабинет, Менабде все еще сидел у стола.

— Покажите мне донос Этер Муджири, — протянул он руку жестом требовательным и одновременно просительным.

— Никакого доноса нету. Есть протокол — мы записывали с ее слов.

— Назовем это протоколом, дайте мне прочесть. Должен же я знать, что она там наболтала.

— В свое время узнаете. А возможно, мне и не придется вас вызывать.

— Я в этом уверен, но мне просто интересно, в чем меня обвиняют.

— Гражданка Муджири ни в чем вас не обвиняет, она рассказала только то, что видела и слышала.

— Вы уверены, что все это она видела и слышала?

— Я проверяю факты.

— Ну-ну, действуйте. А сами-то вы что вменяете мне в вину?

— Пока ничего. Собираю материал.

— Тогда что же вам от меня надо?! — он повысил голос.

— Не кричите. Я вас не вызывал. И вы можете идти.

— Утешьте человека, скажите, какой срок полагается за клевету. Я эту дрянь все равно за решетку посажу…

— Кстати, у меня был ваш сослуживец, — прервал я Иродиона.

— И что же? — он так и подскочил на стуле.

— Сын его обчистил, шестьдесят тысяч рублей увез в свадебное путешествие.

— В этом, я надеюсь, не меня обвиняют.

— Что вы! Разумеется, нет. Несчастный человек только и живет надеждой, что вы одолжите ему денег. Ему надо памятник на могиле отца поставить.

Иродион Менабде сокрушенно покачал головой:

— Напрасно вы, молодой человек, стали следователем. Это я вампо-дружески говорю. Может, в дальнейшем из вас и выйдет толк, когда вы наберетесь ума и опыта, но пока… Вы так наивно пытаетесь меня расколоть — прямо смешно! Разве я скрываю, что у меня есть деньги? Двадцать лет копил, честным трудом. По́том, так сказать, и кровью. В месяц по пятьсот рублей откладывал. За двадцать лет немало набежало. Все в ажуре, не придерешься. Почему другу не одолжить, не помочь в трудную минуту? И еще премии не забудьте. — Менабде достал из кармана замусоленные бумажки. — Эх, ничего-то вы, юноша, не знаете. Жизни не знаете. А время какое? Вот мы с вами сегодня сидим, разговоры разговариваем, а завтра война может начаться. Атомная, между прочим, и ни вас, ни меня, ни города нашего благословенного — как ни бывало! Думали вы когда-нибудь об этом? Вот то-то же!

Пока он разговаривал, я разглядывал его разношенные желтые полуботинки. Кожа вздувалась и топорщилась, повторяя форму суставов и пальцев. Привольно чувствуя себя под столом, полуботинки терлись друг о друга, соприкасались подошвами, одним словом, жили независимой и беспечной жизнью. И я, глядя на них, подумал, что Иродиона вовсе не волнуют проблемы войны и мира, что он лжет и притворяется.

— Вы никогда не убедите меня, будто огромные запасы атомного оружия останутся неиспользованными. Это не картошка, которую капиталисты сбрасывают в море, чтобы взвинтить цены на рынке. Вот и живем, как на вулкане. Нервы не выдерживают. Молодежь на западе разлагается: наркотики, убийства, абстрактная живопись… Да и у нас некоторые позволяют себе…

— Что же они себе позволяют?

— Например, расхищать социалистическую собственность. Я, скажем, за 20 лет службы лишней копейки в карман не положил. А какое это имеет значение, если в один прекрасный день мир рухнет. Вот почитайте, — он протянул мне сложенную вчетверо газету. — Я прочел и так расстроился, что весь день работать не мог. Прочтите, если вам не трудно. — Он ткнул пальцем в обычную информацию: «Это случилось в Нью-Йорке». Описывалась учебная тревога, с оглушительными сиренами, с толпами горожан, устремившимися в убежища.

Я кончил читать и снова посмотрел на самодовольные желтые полуботинки. Нет, их не волновала учебная тревога в Нью-Йорке. Они беспечно ерзали под стулом, блаженствовали, словно слепые животные, греющиеся на солнце.

— Что, страшно? — с победоносным видом спросил Иродион. — Теперь ответьте мне, какое преступление может идти в сравнение с этим? — Он постучал пальцем по газете и уточнил: — В сравнение с войной?

Я не выдержал:

— Но война только кончилась, когда вы махинировали с песком на дигомской стройке. Чем же это объяснить?

Менабде вскочил, словно ужаленный. Загремел отброшенный стул.

— Вы… вы… ответите за это! Вы ставите мне в вину то, в чем я сам добровольно признался и за что понес наказание. По нашим законам за прошлое всю жизнь ответственности не несут. Что вам от меня в конце концов нужно? Что такого наговорила эта шлюха? Ну, поколачивал я парня, бранил, но в тот вечер пальцем его не трогал, еще и подарок принес, — шмыгая носом, он продолжал плаксиво: — Можно подумать, что вас отец не выдрал ни разу. — Он вдруг снова разъярился: — А впрочем, оно и видно, что мало тебя, молокососа, били! — При этом он так резко откинул назад голову, словно опасался пощечины. — Вы… вы даже в студенты не годитесь! Пора бы сообразить, что у меня есть алиби: я пришел пьяный и повалился спать. Все случилось, когда я спал. Я ничего не видел и ничего не знаю!

Он кричал, а я с удивлением следил, как распухает его квадратное лицо, и думал: «Если я и знаю что-нибудь, так только одно: передо мной подлинный Иродион Менабде».

— Напрасно вы прячетесь за свое алиби, оно только подтверждает вашу виновность.

— Вы, наверное, шутите, молодой человек!

— Какие тут могут быть шутки! Я говорю о том, что в отношении Пааты у вас было постоянное алиби. Когда ему было трудно, вас никогда не было рядом, как надлежит отцу. Он всегда был для вас не сыном, а пасынком. Вы никогда не пытались заглянуть ему в душу, разделить с ним его радости и горести. Впрочем, вы ко всем относились так же безразлично. Занимала вас только собственная персона, заботила одна мысль: найти местечко потеплее. А у вас алиби на все случаи жизни. Мимо вас, не коснувшись, не задев, прошла война. Люди голодали, страдали, гибли, совершали подвиги, а у вас было алиби. — Я ругал себя за несдержанность, но остановиться уже не мог. Я должен был высказаться до конца. — Хотите, я скажу, почему вы так боитесь войны? Да всего только потому, что она может лишить вас привычного комфорта. А надо бы только таких, как вы, отправлять на бойню, пусть бы, как тарантулы, трусы и приспособленцы пожирали друг друга. Это была бы последняя война в истории человечества!..

Иродион Менабде распухал у меня на глазах, но не сдавался.

— Вы сводите со мной личные счеты. Сначала я думал, что вы меня не помните, но теперь я вижу, что ошибся. Все вы помните и хотите мне отомстить. Но я буду жаловаться!..

Я недоуменно пожимал плечами, не понимая, о чем он говорил.

— Что вы бормочете, Менабде? Роль какую-нибудь играете?

— Играете как раз вы, но бездарно! Не притворяйтесь, будто не узнаете меня. Года не прошло после нашего знакомства. Правда, напился ты тогда, братец, здорово. Нализался и оскорбил порядочных людей. Я и мои друзья вытолкали тебя из-за стола взашей, как и следовало. Вспомнил теперь?.. Прекрасно! Но я не позволю, чтобы вы, злоупотребляя своим служебным положением, мне мстили. Причем так низко, по-бабьи, исподтишка, когда у человека горе… Не-ет, я этого так не оставлю. Пойду по инстанциям!

Желтые полуботинки гневно оскалились и вздернули свои тупые носы, нетерпеливо топчась на месте, — ближе подойти они не решились.

— Не к лицу советскому юристу в служебное время сводить личные счеты. Вы за это поплатитесь, вас совсем разжалуют, с работы снимут, — каждую фразу Менабде сопровождал энергичным взмахом поднятого указательного пальца, словно стрелял из пистолета. Но вот палец остановился, как будто истощив запас пуль. Нет, осталась одна, последняя: — Я сейчас же пойду и напишу на вас жалобу, куда следует.

С этими словами он вышел из кабинета.


Самое удивительное, что Иродион Менабде говорил правду. Год назад мы с ним действительно встретились. И вот при каких обстоятельствах. В прошлом году Грузию посетила группа деятелей итальянской прессы. Мой друг Шио — автор двух романов и нескольких сборников — пригласил итальянцев на обед (один из рассказов Шио совсем недавно появился в каком-то итальянском журнале). Мы с Тазо присоединились к Шио и повезли гостей обедать за город.

Итальянцев сопровождала переводчица-москвичка, тоненькая живая блондинка, Галина.

Расторопный Шио успел предупредить директора ресторана, что с нами иностранцы. Тот засуетился, велел накрыть для нас стол в саду (дело было в июне). Сначала мы с Тазо смущенно отмалчивались, но после двух выпитых бокалов языки наши развязались, и Тазо принялся доказывать итальянцам, что никому пока еще не удалось создать совершенную музыку, которая не меняла бы характера от перемены темпа исполнения. Для наглядности Тазо пропел популярную арию из оперы Верди со скоростью плясовой. Узнать знакомую музыку было трудно, и Галина, переводя гостям парадоксальную мысль Тазо, вполголоса пропела арию в нормальном темпе. Гости смеялись, расценивая выступление Тазо, как остроумную шутку. Плохо же они его знали!

Смеялись в тот вечер много. Подшучивали над Шио, который боялся собак. По саду бродил огромный пес, но безобидный и добродушный. Как только он появлялся возле нашего столика, Шио пересаживался со своим стулом. А пес, как назло, приставал именно к Шио, терся о его колени в ожидании подачки. За соседним столом я заметил маленькую девчушку, которая прижимала к груди резиновую надувную собачку. Я, будучи уже не очень трезвым, попросил у девочки игрушку. Вопросительно поглядев на мать, она протянула мне собачку. Я подкрался к Шио и, к всеобщему удовольствию, напугал его. Вряд ли кого-нибудь могла испугать лупоглазая и лопоухая игрушечная собачонка, но Шио хотелось рассмешить гостей, и он превосходно разыграл испуг.

Галина все чаще поглядывала на часы, боялась опоздать в театр, и Шио встал, чтобы произнести последний тост.

— Я не был в Италии, — сказал он, — но видел полотна гениальных итальянских мастеров. И я думаю, если их собрать воедино, они займут солидную часть итальянской земли. Так вот эту часть Италии я видел и могу сказать, что был там. Поэтому сегодня я хочу выпить за вашу прекрасную родину и за ту божественную ее часть, которую мне довелось посетить.

Гости были растроганы, а одна дама даже попросила разрешения записать столь поэтический тост, чтобы потом прочесть его соотечественникам.

— Счастливчик! — шепнул Тазо смущенному, но довольному Шио, — мало твоих рассказов печатают, а теперь еще тосты публиковать начнут.

Когда мы шли к выходу по густой зеленой аллее, кто-то окликнул Тазо, и ему пришлось оставить нас и присоединиться к компании немолодых, подвыпивших мужчин. Они сначала заставили его выпить, потом сами стали пить за его здоровье. Мы задерживали гостей, поэтому Шио предложил нам остаться, а сам увез итальянцев в город.

— До дна, до дна, Иродион! — слышалось из-за деревьев. — А то премиальных в этом месяце не получишь!

То ли пирующие меня заметили, то ли Тазо меня выдал, но вскоре и я оказался за сдвинутыми столами.

Я, признаться, сердился на Тазо: какая необходимость была присоединяться в этим малознакомым и малоприятным людям? Только на том основании, что один из присутствующих знал его дядюшку? Но Тазо уже успел опрокинуть три внушительных стакана и, видимо, был расположен продолжать в том же духе. После долгих уговоров мне тоже пришлось последовать примеру друга, и я понял, что отделаться от наших новых друзей будет не так-то легко. Тогда я начал поглядывать на часы и громко напоминать Тазо, что нас ждут иностранцы. Услышав, что уже девять часов, один толстяк вскочил из-за стола и завопил, что должен бежать на вокзал, встречать жену. Но не тут-то было! Тамада усадил его на место и предложил всем перевести на часах стрелки, чтобы никто не следил за временем и не знал, который час.

Тамада, как выяснилось, верховодил не только за столом, он был руководителем того учреждения, где служили эти почтенные мужи. Поэтому все подчинились его нелепому распоряжению: одни со смехом, другие неохотно стали переводить стрелки своих часов. Колышущийся от хохота сосед поднес к моим глазам часы, которые показывали половину первого, другой совал мне под нос циферблат с растопыренными стрелками — шесть часов! У третьего часы показывали пять минут четвертого, у пятого — без четверти десять… У меня закружилась голова, и я закрыл лицо руками… В глазах рябило от пузатых шестерок, тощих единиц, головастых девяток, безмозглых четверок… А стрелки? Потерявшие смысл, бездушные, то насупленные, то глупо ощеренные, торчащие, как нафабренные усы, или раскинувшие руки, словно распятые…

Я затряс головой, пытаясь сбросить пьяную одурь.

— Ах ты, хитрец! — набросился тамада на толстяка, который спешил на вокзал. — Провести меня хочешь! Не выйдет! Дай сюда руку! — с этими словами он снял с бедняги часы и забросил их в кусты.

— Убьет! Убьет меня жена, если я ее не встречу, — захныкал толстяк.

Под одобрительный гул тамада выбросил и свои часы. И тут началось! Словно все только и ждали знака, чтобы предаться пьяному безумству. Каждый поднимался со стула, снимал часы, забрасывал их как можно дальше и, удовлетворенный, плюхался на место.

— А ты что же, Иродион? Часиками дорожишь или выделиться из коллектива хочешь? — ядовито спросил тамада.

— Часы-то у меня золотые.

— Мне плевать на твое золото! Снимай!

— А что же гостя не заставляешь?

Я понял, что говорят обо мне.

— Ему простим. Молод еще, зелен.

У меня голова раскалывалась — от пьяного шума, нелепости происходящего, от выпитого вина.

Стараясь остаться незамеченным, Иродион Менабде встал из-за стола и нырнул в кусты. Он вернулся очень быстро, бросил на стол три или четыре пары часов, и, надевая свои, заискивающе улыбнулся тамаде.

— Э-э, так дело не пойдет, — нахмурился тот. — Дай-ка сюда!

Он бросил злосчастные часы на землю и раздавил их каблуком.

И все опять последовали его примеру: один пытался бутылкой размозжить свои плоские круглые часы, другой метил часами в дерево, третий примостил часы на край стола и колотил по ним камнем. Мне казалось, что они издеваются над живыми, разумными существами, сами безмозглые и бездушные.

Я выскочил из-за стола, потому что меня нещадно мутило. Мне казалось, что я умираю, небо обрушивалось на мою голову, в глазах было темно, и я проваливался в бездонную, бескрайнюю пропасть. Землю затопили бесчисленные минуты. Достигнув незримой черты, они разбивались, распадались на секунды, мгновенья, на самые мельчайшие доли секунды — тысячные и миллионные. Вспугнутой стаей вдруг взмывали они в воздух, где в беспорядочной пляске соединялись с веками, безжизненными, безликими тысячелетьями и снова рассеивались и неуловимым пеплом оседали на земную кору. Время, рассеченное, искромсанное, потеряло четкость и определенность, и я тщетно искал свое время, напрасно пытался обрести пусть самый безрадостный день, но мой собственный. Все распадалось, никто и ничто не желало объединения с себе подобными. И только пепел осыпался на землю.

Шевелящиеся черные секунды назойливой мошкарой облепляли меня, и голова моя гудела, как колокол в бурю…

Когда я вернулся к столу, меня встретили недружными воплями.

— Внимание! — неожиданно для самого себя закричал я. — Минутку тишины! Я хочу что-то сказать.

Я вцепился обеими руками в край стола, чтобы не упасть, поочередно оглядел всех присутствующих и, когда дошел до тамады, решительно произнес:

— Вы — просто варвары!

Наступила мертвая тишина, и я мог теперь продолжать не повышая голоса.

— Настоящие дикари, мне стыдно за вас!

Все возмущенно повскакивали с мест, а тамада схватился за карман, и его стали рьяно удерживать, словно он собирался достать револьвер.

— Я тебя проучу, сопляк! — ревел он.

— Не беспокойтесь, я сам с ним расправлюсь, — подскочил ко мне Иродион Менабде и, набрав в легкие побольше воздуха, нечеловеческим голосом заорал:

— Убирайся отсюда, ублюдок! — при этом он поглядывал на тамаду: ценит ли тот его усердие.

— Дикари! — повторил я.

— Убирайся! — он толкнул меня, но не очень сильно.

— Дикари!

— Убирайся! — он яростно вращал глазами и для вида отталкивал удерживающих его дружков.


Тазо я увидел только на следующий день. Сцены с часами он, оказывается, не видел, так как заснул за столом, и, как очутился дома, не помнил. Зато я помнил все слишком хорошо.


В конце дня меня снова вызвал к себе прокурор. Он иронически улыбнулся.

— Пока ты искал виновного, тебя самого обвинили. Читай! — он протянул мне исписанный лист бумаги.

— О чем он пишет в конце?

— Ты так спрашиваешь о конце, как будто начало тебе известно.

— Догадываюсь, что там может быть.

— Ты проговорился, как настоящий обвиняемый! — посерьезнел прокурор. — Раз ты догадываешься, значит, ты знал об этом раньше. Зачем же…

— Он сам сказал, что будет жаловаться.

— Это не так просто, как тебе кажется. Дело в том, что Менабде тебе дает отвод на том основании, что ты сводишь с ним личные счеты и будто бы мстишь ему.

— Разве он имеет право требовать отвода? Ведь он еще не участник процесса.

— К сожалению, уже участник.

— Как же так?

— Ты уже допросил его.

— Но он сам явился, неофициально. Держался вызывающе, ну, и я вышел из себя, наговорил лишнего.

— Следователь не должен выходить из себя.

— И все же он не имеет права давать отвод.

— Имеет. Ты слишком, явно высказывал подозрения на его счет. Он увидел, что взят на мушку, и выдумал: де, мне охотник не нравится, он со мной старые счеты сводит. Менабде — воробей стреляный.

— Не имеет он права отвод давать! — твердил я свое.

— Ладно, оставим это. Ты мне лучше другое скажи, — прокурор играл спичечными коробками. — Ты в самом деле собираешься министра вызывать? — Он надел коробок на указательный палец и уставил его мне в грудь.

— Да, хочу узнать его мнение относительно Иродиона Менабде. Он должен его хорошо знать.

— Но друзья и сотрудники Менабде тоже ведь могут рассказать о нем, — в голосе прокурора мне послышались просительные нотки. — Почему именно министра беспокоить?

— Потому что, помимо всего прочего, он отец этой девочки. Из страха перед ним Менабде запер Паату дома. Я хочу проверить, насколько основателен был этот страх.

— Хочешь, я дам тебе один совет? Если тебе так необходимо свидание с министром, — а кто не хочет познакомиться с влиятельным человеком? — он заговорщицки улыбнулся, — позвони ему, объясни, в чем дело, скажи, что хотел бы побеседовать с его женой, и спроси, где и когда удобнее это сделать.

— За совет спасибо, но я им не воспользуюсь. — Я встал, давая понять, что продолжать этот разговор не намерен.

Глава VI

— Алло! Попросите Заала!

— Я слушаю.

— Алло, алло! Мне нужен Заал!

— Это я, Тазо!

— Что-то плохо слышно, подожди, я перезвоню.

Кладу трубку и жду. Я не один. Передо мной сидит сотрудник Иродиона, тот самый, у которого сын сбежал с деньгами. Он подписывает протокол. Сегодня он ведет себя спокойнее, получил от сына письмо: дорогой папочка, обо мне не беспокойся, живу со своей женой, как бог!

— Я надеюсь, вы мне ничего не припишете за то, что я у Иродиона деньги одолжил. Что в этом такого? По-вашему, получается, если директору жена изменяет, главному бухгалтеру изменяет, значит, и мне должна изменять? Нет уж, простите! Я за других не отвечаю! Деньги одолжил — спасибо, но пусть сам за себя отвечает.

Снова телефон.

— Слушаю! — Делаю знак, что мой посетитель свободен.

— Теперь слышно, — говорит Тазо. — Заал, ты можешь зайти ко мне сегодня в семь?

Таинственность его голоса настораживает.

— А в чем дело? — спрашиваю.

— Мелита достала билеты на концерт…

— Мелита? — я совершенно уверен, что мое сердце услышало это имя, так близко стоящее рядом с именем Наи, раньше, чем оно достигло моего слуха.

— Да, Мелита. Наи тоже идет. — Тазо молчит. Я безуспешно пытаюсь проглотить ком, застрявший в горле, и борюсь с сердцебиением.

— Я непременно приду ровно в семь. Спасибо, — наконец говорю я и вешаю трубку.

В половине седьмого я стою перед подъездом Тазо и зачем-то составляю слова из инициалов бывшего владельца дома: «Д. С.». Открывает мне Люся.

— Спасибо. Опять я вас побеспокоил.

— Пока ваш приятель изволит встать да натянуть свои брюки, вы тут истомитесь. Какой вы сегодня нарядный, Заал! Уж не жениться ли собрались?

— Да нет. Просто знал, что вы мне откроете, и хотел вам понравиться.

— О-о, все вы обманщики, я вам не верю, — кокетливо грозит пальчиком Люся, но я вижу, что моя ложь доставляет ей удовольствие.

— Я говорю чистую правду, — продолжаю наивную игру.

— В таком случае ваша цель достигнута, вы мне нравитесь.

— Благодарю. Я сегодня — счастливейший человек на земле, — я отвешиваю театральный поклон.

— Как легко вас сделать счастливым! Если бы всем для счастья было нужно так мало!

— А что им еще нужно, не понимаю!

— Прекрасно понимаешь, Заал, не притворяйся.

— Ты отличная девушка, Люся. Ты просто цены себе не знаешь.

Тазо спит. Я бесцеремонно проникаю в комнату и разглядываю вещи, которые в полутьме кажутся какими-то новыми и таинственными. Тазо лежит навзничь, беззаботно посапывая. Рот у него полуоткрыт, словно он приготовился получить лакомый кусочек. Я ощущаю некоторую неловкость от того, что разглядываю спящего, но не спешу его будить. Меня охватывает какое-то таинственное чувство: рядом живой человек, и он не знает, что ты здесь. Совсем другое дело, если бы он видел тебя, засыпая. Но сейчас каждая вещь в комнате приобретает новый необычайный оттенок: книги, ноты, картины, даже гиря, мирно дремавшая в углу. Как будто ничего этого давно нет и я хожу и воскрешаю в памяти прошлое: вот здесь я любил сидеть, за этим столом справляли мы день рождения Тазо, Мелита включила магнитофон… Прекрасное было время… Как мне было хорошо в этой комнате, среди этих немудреных вещей, с этим чудаком, который сейчас мирно посапывает во сне. Что снится ему? Музыка? Наи? Может, он влюблен в нее? По-моему, Тазо проснулся, но притворяется спящим. Сажусь за рояль, наигрываю его любимую мелодию и слышу хриплый со сна голос:

— Молодец!

Тазо встает, потягиваясь.

— Уже семь?

— Почти.

Из соседней комнаты все время доносится грустная музыка.

— Ты давно пришел? — Тазо так пытливо на меня смотрит, словно боится, не выдал ли во сне какую-нибудь тайну.

— Только что. Послушай, кто пригласил меня на концерт, ты или Мелита?

— А почему ты пропустил Наи?

— Наи не стала бы меня приглашать.

— Ты совершенно прав! Наи о тебе и думать забыла. (Зачем он так?!) Но мы сейчас зайдем за ней в консерваторию, у нее занятия кончаются в 8 часов.

— Я никуда не пойду.

— Пойдешь, как миленький.

Тазо берет полотенце и направляется в ванную.

— Ты просто сумасшедший.

— Неправда. Во всяком случае в эту минуту я абсолютно нормален.

— Это еще надо доказать.

— Брось!

— Нет, серьезно. Докажи мне, что ты — не сумасшедший. Интересно, как тебе это удастся.

— Ладно, пока ты умоешься, я буду думать.

— Учти, что ты этим ничего не докажешь. Сумасшедшие тоже думают!

Тазо выходит. Вещи в комнате постепенно приобретают свой обычный вид: стакан — просто стакан, стул — как стул. А совсем недавно вместо них было воспоминание о стакане, о стуле. Все равно чье воспоминание, мое или Тазо, потому что он спал и не имел никакой реальной связи с этим миром. Если бы я ушел до его пробуждения, он бы никогда не узнал, что я здесь был.

Опять эта плачущая музыка.

— Что это? Радио? — спрашиваю у Тазо, который входит, крепко растираясь полотенцем.

— Ты должен знать, что это. — Он заговорщицки улыбается. — Заказ!

— Значит, живого человека хоронишь! — возмущаюсь.

— Да не выдумывай! — махнул рукой Тазо. — У дяди Александра такой тонкий слух, что многие композиторы позавидуют. И в то же время он совсем не приобщен к музыке. Сейчас, по-моему, он открывает для себя целый мир. Во всяком случае он без конца проигрывает мои записи. Надоест — потребует новые.

— Опять траурные? — съязвил я.

— Не обязательно, достаточно ему почувствовать вкус к хорошей музыке, его потом не оторвешь, и о смерти уже некогда будет думать.

— Поздравляю тебя, Тазо! — насмешничаю я беззлобно. — Ты опять совершил переворот в науке. На сей раз в медицине — с помощью все той же музыки. Благодарное человечество тебя не забудет.

— Напрасно ты смеешься. Это же очень просто. Вот послушай: дядя Саша, дожив до шестидесяти лет и обладая абсолютным слухом, не сталкивался с серьезной музыкой. Конечно, время от времени слушал радиопередачи и концерты, но случайно, не придавая этому значения. Но я убежден, что с самого рождения подспудно, неосознанно он ждал встречи с музыкой. Если же встреча, наконец, состоится, он найдет в себе новые силы, которых в себе и не подозревает, и выживет. Непременно выживет! Ты не знаешь, на какие чудеса способна музыка! Как сильно действует она на нас, грузин. Разве не волшебство — наше многоголосие? Когда не знающий ни одной ноты крестьянин раскладывает на голоса сложнейшие мелодии. Со мной был интересный случай. Сижу я как-то за деревенским столом и напеваю вполголоса мотив из Вагнера. Неожиданно мой сосед — самый обыкновенный колхозник — начинает мне вторить, и через несколько минут могучее многоголосье взмывает к потолку. Можешь себе представить мой восторг, — Тазо безуспешно пытается перед зеркалом завязать галстук. — Эх, Заал, грузины не случайно никогда не были фанатиками в религии. Господа-бога им благодарить не за что. Наша история — сплошные нашествия и кровопролитные битвы. Четырехсотлетнее чужеземное иго, арабы, монголы турки, персы… Жгли, резали, топтали… Кто знает сколько талантов — композиторов, астрономов, поэтов — все свои способности отдавали не по назначению — сабле и седлу… — Тазо сердито сдергивает с шеи галстук и протягивает мне: — Завяжи.

Пока я тружусь над модным узлом, Тазо продолжает философствовать:

— Ты читал, как двое американских ученых, китайцев по происхождению, Ян и Ли, получили Нобелевскую премию за открытие закона асимметрии в микромире?

— Нет, не читал.

— Темнота. Это же переворот в физике! Какой-то ученый заметил, что их открытие наверняка имеет глубокую внутреннюю связь с таким явлением, как асимметрия восточного искусства. Воспитанные на симметрии, западные ученые вряд ли выдвинули бы гипотезу об асимметричности мира. А посмотри на наши памятники! Древние зодчие, словно боясь прогневить бога совершенством форм и пропорций, смещали орнамент от центра в сторону: смотри, мол, господи, как мы беспомощны! Ты помнишь окна на южной стене Светицховели? С первого взгляда они совершенно одинаковые, а приглядишься — не имеют ничего общего. Кто знает, как поразили бы сегодня мир потомки этих мастеров…

— Поэтому ты и галстук завязываешь асимметрично? — Я знаю, что Тазо рассердится. Так и есть — надувается, как ребенок.

— Не дуйся. Лучше посмотри, как прекрасна симметрия, узел — в центре и все как надо.

— Спасибо, — буркнул Тазо.

— Ты мне скажи, как тетя Нино реагирует на твою музыку? — перевожу я разговор на другую тему.

— Она со мной не разговаривает, обиделась. Я, говорит, понимаю, что Саша — человек больной, но ты, как ты мог?! Запретить ему проигрывать записи она не может, боится его нервировать, только уши затыкает и выбегает из комнаты.

Тазо до блеска начищает ботинки.

Я курю.

— Совсем забыл тебе сказать, Тазо! У тебя появился могучий соперник, я тоже начал совершать открытия.

— В какой области?

— Позавчера ко мне заявился Иродион Менабде, отчим Пааты…

— А как Паата?

— Плохо.

— Не приходил в себя?

— Нет.

— Значит, ничего нового?

— По-моему, я на верном пути. От такого человека, как Менабде, всего можно ожидать. Кстати, ты его знаешь.

И я напомнил Тазо тот злополучный вечер в загородном ресторане.

— Лица его я не помню, но как они безобразно пели! — Тазо болезненно морщится. — Ты прав, так могут петь только преступники и рецидивисты.

— Тебе бы судьей быть у эскимосов, там процесс выигрывает тот, кто лучше поет.

— В таком случае тебя бы всегда признавали виновным! — парирует Тазо. — Так что же ты все-таки открыл?

— Алиби не существует.

— Не понимаю.

— Я говорю, что алиби не существует. Вообще. Никакого. Если ты сегодня живешь фальшиво и подло, ты виноват во всем, что произойдет завтра.

— Ты опять за свое.

— Постой, еще одно: допустим, ты живешь плохо, но думаешь, что никому не делаешь зла, только себе — сокращаешь свою жизнь, калечишь свою душу! Ты глубоко ошибаешься, ты вредишь тем самым всем окружающим!

— Неясно…

— Потому что ты — член общества, и если все будут жить дурно, хорошего общества не построить.

— Кажется, понял. Значит, если я до сего дня живу холостяком, соблазняю женщин, нигде не служу — да и не учусь толком, значит, я виноват в том, что Паата разбился?

— Совершенно верно!

— Ну так вяжи меня и суди. Или, может, все же сходим сначала на концерт?

— Не смейся, Тазо. Я говорю серьезно.

— Я тоже. Только я убежден, что рядом с добром непременно должно существовать зло. Тогда люди будут все время начеку. Допустим, зла немного, но оно сильно, а если добро слабее, то его больше. Равновесие между ними невозможно, то одно перевешивает, то другое. И я начинаю склоняться к мысли, что зло — врожденное свойство человеческой натуры, а добро — благоприобретенное.

— Ошибка! Как раз добро — врожденное, а зло приобретенное, иначе добра не могло быть больше, как ты сам только что утверждал.

— Давай отложим этот мудрый спор. Мы можем опоздать, — миролюбиво предлагает Тазо, облачаясь в пиджак.

В дверь стучит тетя Нино.

— Тенгиз, сынок, скорее, Саша волнуется, что ты спутник не увидишь.

Мы оба срываемся с мест. Неужели так просто, невооруженным глазом, можно увидеть спутник?

Тетя Нино семенит за нами:

— Только с одним условием я тебя прощаю, Тенгиз, если ты заберешь назад свою пленку.

— Заберу, если дяде Саше не нравится.

— В том-то и дело, что нравится, — чуть не плачет соседка, — ты ему скажи, что она тебе позарез нужна.

— Ладно, так и быть, скажу.

— Скорее, скорее! — кричит дядя Саша и сует в руки Тазо маленький театральный бинокль, — вот он летит, видишь?

— Нет, ничего не вижу, — огорчается Тазо и вдруг радостно: — Вижу, вижу!

По спуску Элбакидзе бегут мальчишки, задрав головы и протягивая руки к небу. Самый маленький из них остановился и, разинув рот, смотрит вверх, видно, никак не разглядит того, что видят все. Медленно ползет в гору троллейбус. Водитель протирает рукавом стекло и, вывернув шею, старается поймать в небе движущуюся звезду. Навстречу спускается грузовик с прицепом; трамвайные рельсы, которые он везет, свешиваются с кузова и, ударяясь о мостовую, высекают из булыжника искры. Шофер переключает скорость, пытаясь разглядеть спутник, искры гаснут.

Яркая звездочка движется по небу.

— На, смотри, — Тазо великодушно передает мне бинокль, инкрустированный перламутром. Я с трудом нахожу в небе удаляющийся теплый огонек.

— Ну вот и до этого дня я дожил, — счастливо вздыхая, произносит дядя Саша. Мы осторожно передвигаем его кровать на место. — Значит, скоро человек полетит.

— Сначала на животных испытают воздействие космоса, — авторитетно поясняет Тазо, — а потом только человек полетит.

Я возвращаю бинокль дяде Саше, он ласково поглаживает его рукой.

— Дожили мы с тобой и до полета в космос!

— Это заслуженный бинокль, — говорит мне Тазо, — он видел Чехова, Шаляпина, Месхишвили…

— Сару Бернар! — кричит из кухни тетя Нино.

— Илью Чавчавадзе, — добавляет дядя Саша. — Это бинокль моей тещи, великая была театралка.

— Мама даже Николая второго видела в ложе Мариинского театра. — Тетя Нино входит в комнату.

— Какое счастье, — иронизирует дядя Саша.

— А потом всю войну Саша с этим биноклем не расставался.

— Верно, — улыбается дядя Саша. — Сам не знаю, зачем он был мне нужен? Наверное, генералом втайне мечтал стать и в бинокль осматривать вражеские позиции. Ротный командир отобрал его у меня в самом горячем бою: здесь, говорит, не балет. Когда в госпитале лежал — вернули.

— Тогда вы на мине и подорвались?

— Эх, лучше бы этот осколок, — он показывает на спину, — во вторую ногу попал.

— Болит? — спрашивает Тазо.

— Так давно болит, что и замечать перестал. Только он, проклятый, не вылазит, боится, что фашисты разделаются с ним — ведь не смог он убить сержанта Александра Пирцхалаву. Не знает, дурак, что война давно кончилась и ему нечего бояться.

— Тунеядец ваш осколок, дядя Саша, ведет паразитический образ жизни, — неуклюже сострил я.

— Совершенно верно, — подхватил дядя Саша, — вылез бы на свет, посмотрел бы, что вокруг делается. А он сидит, — и не ржавеет, главное, не тупеет, все равно как новенький… Прочел я тут недавно интересную вещь, оказывается, во время этой войны каждые три секунды умирало по человеку… Вот я и думаю, как же я все-таки уцелел в остальные две секунды… Вы что переглядываетесь, ребята, небось, спешите куда-нибудь?

— Есть такое дело, дядя Саша, — смутился Тазо, — немного спешим.

— Тогда бегите, я вас задерживать не буду.

— Я хотел у вас пленку попросить, она мне может понадобится, — Тазо не умеет врать и предательски краснеет.

— Не выдумывай. Это тебя Нино подучила!

Рядом с кроватью замечаю магнитофон, дядя Саша любовно прикрывает его рукой.

— Отдай, Сашенька, на что она тебе! Тенгиз другую тебе принесет, — просит тетя Нино.

— Я не выдумываю, пленка мне вправду нужна, — Тазо не может скрыть улыбки.

— Я тебе обещаю, Нино, включать магнитофон только в твое отсутствие.

— Осрамил на всю улицу! Люди скажут, что я по живому мужу панихиду справляю, — вздыхает тетя Нино.

— Это не панихида, а музыка, — неожиданно строго говорит дядя Саша. — Музыка, понимаешь?

Тазо многозначительно мне подмигивает.


Мы стоим перед консерваторией. Я с нетерпением жду Наи. Сейчас мне достаточно увидеть ее, услышать ее голос, чтобы почувствовать себя счастливым. Но я знаю и другое; потом я осмелею, крылья желаний моих окрепнут… Все это уже было.

— Войдем в здание и постоим перед аудиторией, — предлагает Тазо, — а то ее непременно кто-нибудь задержит.

Я замечаю, как бережно Тазо упомянул Наи: дескать, не она сама заговорит с кем-нибудь и опоздает, а с ней заговорят и задержат.

Сейчас я так же смущен и взволнован, как в первый день, когда стоял на остановке и ждал удобного момента, чтобы познакомиться с Наи. Все было как в сказке, как во сне. Прекрасное видение растаяло, исчезло, я остался с протянутыми руками, а Тазо сжалился надо мной и сказал: «Нет, это не сон, она в самом деле существует, идем, я тебе ее покажу».

И вот я покорно иду за своим проводником и не могу избавиться от недостойной ревности и зависти: ведь ему так просто пойти и увидеть ту, которую я все еще не могу отделить от мира мечты и сказки.

Консерваторские вахтеры, не менее свирепые, чем Сцилла и Харибда, пропускают Тазо — он здесь свой человек, а с ним и меня. Вся атмосфера здесь только способствует развитию моих фантазий. Мраморная лестница взлетает вверх, отовсюду несутся обрывки воздушных мелодий. Из-за высокой белой двери, как самая чистая и прекрасная музыка, выходит Наи. Она в цветастом нарядном платье, и, чтобы не нарушить сказочной атмосферы, я думаю про себя: богиня прикрыла наготу свою полевыми цветами. При виде меня Наи смущается и, не желая выдавать смущения, улыбается не мне, а Тазо, и берет его под руку.

«И невидимой сделалась богиня, закутавшись в покрывало из тумана, и лишь взору могучего Тезея красота ее небесная открылась», — горько и насмешливо подумал я. Почувствовав себя уверенней, Наи решила, что, не роняя собственного достоинства, вполне может поздороваться со мной. «Свои тонкие, длинные пальцы она, сжалившись, ему протянула, и он, тотчас пав на колени, прижался к ним жаркими губами».

Возле учебного концертного зала Наи вдруг остановилась и, указывая на кого-то, взволнованно заговорила:

— Это он, Тазо! Я его узнала! Спроси и убедишься, что это он.

Тазо убегает, и я остаюсь с Наи.

— Что случилось? — голос мне не подчиняется, и не удивительно: мы так давно не оставались вдвоем!

Наи продолжает смотреть в ту сторону, где скрылся Тазо, но отвечает очень быстро:

— Вчера мы с Тазо стояли вот на этом месте, а в зале студент четвертого курса играл вторую рапсодию Листа. Играл хорошо, и я заметила, что Тазо внимательно слушает…

«Наи! Как я выдержал без тебя столько времени! Без твоих рук, без твоего голоса!»

— Студент доиграл рапсодию с блеском почти до конца и почему-то не взял трех заключительных аккордов. Мы ждали, что вот-вот после затянувшейся паузы эти аккорды все-таки прозвучат. Но нет, студент ушел, и Тазо не смог его догнать. Тогда Тазо вбежал в зал и могучим форте исполнил финал. Интересно, правда? По-моему, Тазо был слегка навеселе.

«Наи, милая, как хорошо, что ты спросила: «интересно, правда?» Из всего, что ты рассказывала, только этот вопрос относился непосредственно ко мне».

Возвращается сияющий Тазо:

— Это он! Ветер, говорит, распахнул окно, упал горшок с цветами, я вскочил, чтоб поднять, и не стал доигрывать, спешил…

— Ты сказал, что доиграл за него рапсодию? — спрашивает Наи с улыбкой.

— Сказал. Благодарю, говорит, по гроб жизни обязан.

Мы останавливаем такси, Наи садится впереди, мы с Тазо — сзади.

— Ни за что не довезешь нас за пять минут до филармонии, — подзуживает водителя Тазо.

— За три довезу, — обещает тот, и мы летим, как на крыльях. Наи только успевает испуганно ойкнуть. Волосы Наи, отнесенные ветром, щекочут мое лицо. Мне кажется, они шелестят: «Нет, нет, нет!» Но почему же? И до каких пор?! Эти плечи, такие хрупкие и такие непокорные, этот зовущий и наивный вырез платья, обладающий великой властью сделать меня несчастливейшим из несчастных или осчастливить навеки…

Нас встречает разобиженная Мелита:

— Не могли не опоздать?

Она сердито стучит каблучками. Серебристое платье тесно охватывает ее ладную фигурку, на запястьях звенят браслеты.

В зале уже темно, и мы, согнувшись, на цыпочках, пробираемся на свои места. Только садимся, медленно и торжественно раскрывается занавес, как будто нас именно ждали. Пока женщина-конферансье объявляет программу, — сегодня выступает знаменитый французский мим, — я разглядываю публику — глаза постепенно привыкают к темноте. И вдруг в ложе второго яруса я вижу Иродиона Менабде и рядом с ним… Нет, я, кажется, схожу с ума. Неужели это Этер Муджири? Та самая, которую Иродион обещал сгноить в тюрьме? Сейчас они сидят, склонившись друг к другу, как голубки, и жуют конфеты. Так, так. Очень хорошо. Только бы они меня не заметили. Видно, здорово перепуган Менабде, если решился на такой шаг. Завтра Этер Муджири явится ко мне и откажется от своих показаний. Но меня провести тоже не просто. Я только удивляюсь, как Иродиону удалось обломать обманутую невесту, — не жениться же он на ней пообещал?! Либо он действительно виноват в случае с Паатой, либо боится, чтобы другие его грехи не вывели на чистую воду.

— Ты куда смотришь? — шепчет Мелита.

Я стараюсь следить за происходящим на сцене, но мысли мои все время возвращаются к ложе. Я злюсь на себя: ведь завтра Этер Муджири придет в прокуратуру (я послал ей повестку), и я все узнаю, зачем же сейчас портить себе удовольствие?

— «Клетка», — объявляет конферансье.

Темная сцена слегка освещается. Мим сидит, спрятав лицо в ладонях. Он медленно поднимает голову, медленно встает, и я понимаю — свет на сцене означает пробуждение героя, сам он остается в полном мраке. Актер осторожно подходит к авансцене и словно ударившись обо что-то потирает лоб. Мне кажется, я так и вижу, что он расшибся до крови. Он шарит вокруг руками, пытаясь определить, на что он наткнулся. И вдруг застывает на месте, нащупав ладонями непреодолимую преграду. Руки движутся вправо, влево, вверх, вниз — везде одно и то же. Стена? Нет. Актер сжал кулаки и просунул между ними лицо. Ясно, что, схватившись за прутья решетки, он старается пролезть между ними, но тщетно. Нога высовывается только по колено. Тогда он на цыпочках подходит ко второй стене в надежде обнаружить дверь. Ищут ладони, ищут пальцы — ничего! Наконец, остается последняя стена, четвертая. На нее вся надежда. Почти с нежностью ощупывает он железные прутья, как будто молит, чтоб надежда его не обманулась. Но выхода нет. Отчаявшийся герой наконец принимает решение. Он идет к первой стене, хватается за прутья и пытается их раздвинуть. По лицу ручьями стекает пот, но он лишь удваивает усилия. Человек побеждает. Довольный, гордый, он пролезает между прутьями решетки. Лицо его сияет от счастья: он свободен, вся жизнь у него впереди! Высоко подняв голову, он идет к авансцене и вдруг опять натыкается на что-то. Он останавливается в ужасе, воровски-испуганно шарит перед собой руками: вверх-вниз, вправо-влево… Нет! Он не ошибся! Снова клетка, большая, в которую была заключена первая, поменьше. Снова железные прутья, снова решетка… Человек прячет лицо в ладонях. На сцене гаснет свет.

Потрясенный зал не сразу разражается аплодисментами, но зато потом они шквалом обрушиваются на актера. И я только теперь понял, что в начале номера свет на сцене означал не пробуждение героя, а рождение, а все остальное — жизнь его в стране, превращенной в клетку.

Я невольно взглянул в сторону ложи, где сидел Иродион Менабде, и с удивлением обнаружил, что он собирается уходить. Вид у него был недовольный, а может, взволнованный? Он застегнул пиджак и дал знак Этер Муджири, чтобы она следовала за ним. Она, видимо, не прочь была остаться, но ослушаться не посмела. Встала, поправила прическу и вышла из ложи.

Что случилось? Спешат они куда-то или концерт им не понравился? Конечно, Иродиону такое не по вкусу — ни песен, ни танцев, одна пантомима. А возможно, Иродион увидел в зале министра или — что тоже вполне возможно — меня? Конечно, если они заметили меня, их волнение легко объяснимо. Нет. Вряд ли… А может быть? Нет, это исключено… А все-таки?.. Не «клетка» ли подняла бурю в душе Иродиона. Настоящий Шекспир, прямо сцена из «Гамлета»… Если так, то давайте, уважаемый Иродион, поднимем этот тост… Нет-нет, только до дна… Ах, вы спешите?! Ничего не знаю… О каком времени вы говорите? К черту время и все часы, вместе взятые… Давайте выпьем… за искусство!

Глава VII

Вагон девятый. Полка — верхняя. Лежу и прислушиваюсь к голосам, льющимся из коридора: детское лепетанье, мужской басовитый смех, женские искусственно-любезные голоса. В соседнем купе — молодожены: кутаисец Вахтанг везет в свой родной город уроженку Тбилиси — Кетино. В поезде свадьба продолжается. Дружки невесты не хотят уступать первенства за столом до самого Сурамского тоннеля.

Я долго не могу уснуть. Перед глазами — события недельной давности, неожиданные, неприятные… Я сидел у себя в кабинете и выписывал ордер на арест Иродиона Менабде. Я счел, что дольше оставлять его на свободе не следует. Появление его с Этер Муджири на концерте подтвердило мои наихудшие подозрения. Либо он хочет запутать тот верный след, на который я напал, либо заботится о сокрытии преступлений, органам пока не ведомых.

В кабинете было накурено, и голубой сигаретный дым тянулся от пепельницы к потолку. Создавалось впечатление, что пепельница висит на голубой ленте. Но вот лента всколыхнулась: дверь бесшумно приоткрылась, и на черном ледерине я увидел белые тонкие пальцы с яркими ногтями.

— Войдите, — крикнул я, и рука исчезла. Затем дверь отворилась, и вошла Этер Муджири. Я думаю, выражение всего лица и, особенно, глаз она предварительно отрепетировала дома перед зеркалом и теперь устремила на меня грустный, проникновенный взгляд, смягченный улыбкой смущения: мол,не хочу навязывать вам своего горя. Вырез ее платья был так велик, что оно рисковало соскользнуть с плеч. Она в отчаянии ломала руки и явно ждала, что я спрошу, что с ней. Но я молчал и терпеливо ждал, с чего она начнет свой монолог. Ничего для меня неожиданного Этер Муджири не сообщила. Она сказала, что много лет назад Иродион Менабде нанес ей тяжкое оскорбление. Ослепленная обидой, она решила ему отомстить и оклеветала его, оболгала честного человека. С того дня, как она подписала протокол, нет ей покоя. Пришла покаяться. Наказывайте, как хотите, но показания свои я беру обратно!

— Что вы, что вы! — вежливо изумился я. — Вы снабдили нас бесценным материалом. Каждое ваше слово подтвердили соседи.

— Никто не мог этого подтвердить, — вскинулась она, — потому что никто, кроме меня и Маки, этого слышать не мог, а Маку вы еще не допрашивали.

— В таком случае, позвольте вас спросить: что слышали вы с матерью Пааты и чего не могли слышать соседи?

Этер Муджири пыталась заплакать, но у нее не получилось.

— Может, вы под впечатлением концерта решили отказаться от прежних показаний? — спросил я, отметив про себя, что моя осведомленность произвела на нее достаточно сильное впечатление.

Я подробно объяснил ей, что она напрасно старается, что все равно прокуратура дело Иродиона Менабде расследует до конца. Она захныкала, стала ссылаться на трудную жизнь, нервы: иной раз так расходятся нервы, что готов, кажется, самого близкого человека под удар поставить.

Я смотрел, как она трет сухие глаза надушенным платочком, и думал: странные есть люди, во всем винят время, жизнь, как будто время и жизнь существуют отдельно от людей…

…Мы уже проехали Хашури. В дверях моего купе появляется группа туристов, они непринужденно располагаются на полках и засыпают. В вагоне становится тихо, только неутомимый тамада витийствует в соседнем купе:

— Нет, погодите! Мы еще не доехали до середины тоннеля, значит, я еще хозяин и могу поднять тост за счастье молодых…

Наконец мы проезжаем длинный тоннель, тостом тамады завладевает родственник жениха, пошли новые тосты. А я все ворочаюсь на верхней полке и в тысячный раз переживаю все заново.

…Не успела выйти Этер Муджири, как меня вызвал к себе прокурор. Я знал, зачем он меня вызывает: я уже приготовил повестки для министра и его супруги.

— Заал, дорогой, ты только не подумай, что мы тебя недостаточно уважаем или ценим, — он старался смягчить неприятное сообщение, — но тебе не повезло: первое самостоятельное дело и такое запутанное. Давай передадим его более опытному коллеге.

Я стоял и чувствовал, как по спине у меня ползет холодная струйка пота.

— Вы решили удовлетворить просьбу Менабде о моем отводе?

— При чем здесь Менабде? — разводит руками прокурор. — Дело слишком затянулось, ты повел его не совсем правильно…

Вдруг я понял, откуда ветер дует.

— Предварительное дознание ты провел поверхностно, осмотр места происшествия несерьезен, подозреваемый у тебя до сих пор на свободе, — перечислял прокурор.

— Раньше у меня не было оснований, сегодня он будет задержан.

— Сегодня уже поздно. Повторяю: никто не сомневается в твоих способностях, но ты сам знаешь, что опыта тебе недостает. Мы и решили передать это дело другому следователю, чтобы…

— Чтобы я не вызывал министра… — прервал я.

— Подумай, что говоришь! — обычно сдержанный прокурор стукнул кулаком по столу.

Но я не сдавался:

— …и его жену…

— Глупости болтаешь! — прокурор стукнул кулаком по столу, наливаясь краской до корней волос, словно столбик спиртового термометра.

— …Потому что боитесь испортить отношения с влиятельным лицом, — не унимался я.

— Как ты, оказывается, наивен. Боюсь, что ты не достоин звания юриста.

— Возможно. Но вы испугались министра.

— И это говоришь ты, такой честный, порядочный человек? Клянусь совестью, я своим ушам не верю!

— Ладно бы только ушам. А сердцу своему вы верите?

— Ай-ай-ай, не ожидал я от тебя такое услышать, — сокрушенно покачал он головой. — Как же я, оказывается, в тебе ошибался.

— Разрешите идти? — я закрыл за собой дверь.

Назавтра прокурор пришел ко мне сам, примирительным тоном сказал, что не сердится на меня и относит все за счет моей молодости и горячности. Но дело он все-таки передал другому, так как, по его мнению, я допустил слишком много ошибок.

Тогда мне не оставалось ничего другого, как только попроситься в отпуск. Тем более, что Тазо, Мелита и Наи уехали на море, и мне хотелось к ним нагрянуть.

— Что ты, что ты! — испугался прокурор. — Какой отпуск, мы в делах по горло!

Но, подумав, согласился и отпустил меня на неделю.

И вот теперь я еду на побережье.

Вагон спит, даже красноречивый тамада угомонился. Мерно покачивается на крючке круглая войлочная шляпа, словно отсчитывает секунды. Ночная лампочка испускает таинственный синий свет. Я слышу далекие голоса и звуки: завывание ветра, в детстве казавшееся особенно страшным, журчанье родника, скрип арбы. Нет, они не пропали бесследно, эти звуки, они спят в глубине моего сердца, и встрепенувшись, наполняют его зеленым весенним шумом и напоминают, кто я и откуда родом.

Где-то в коридоре забыли закрыть окно, и ущелье Квирилы врывается в вагон запахом сырости и прохлады.

«Наделал ошибок!» Не ошибается тот, кто ничего не делает! Я бы даже так сказал: тот, кто не существует. Бога оттого и нет, что он не сделал ни одной ошибки, непогрешим! Оттого люди и усомнились в его существовании. «Наделал ошибок!», как будто кому-нибудь удавалось обойтись без них.

Тот бог, в которого я верю, наверняка, часто ошибается: злу приписывает благородные качества — разум, проницательность, волю, артистическую способность перевоплощаться, он невольно служит злу, как наивный мальчишка, которого воры заставили пролезть в форточку. Как огорчается бог, узнав, что его надули! Чего только не придумывает, чтобы исправить допущенную ошибку! Не он ли позволяет угадать виновного по неестественно распухшему лицу?

А ведь Иродион испугался, я даже письмо от него получил, без подписи, правда.

«Я надеюсь, вы меня простите, я погорячился и потребовал вашего отвода. Неужели вы, человек великодушный и благородный, станете за это мстить и т. д.».

Я вспомнил забавный случай из жизни Иродиона, рассказанный кем-то из сослуживцев. Иродиона назначили директором большого гаража, а заместителем одного инженера, который давно мечтал о директорской должности. Иродион, как узнал, слег от страха, что заместитель будет мстить ему из зависти. Потом он изо всех сил лебезил перед заместителем, работал плохо, чтобы его сняли, а того назначили.

Трус Иродион Менабде, а страх — плохой в жизни советчик.

Купе растворяется в синем, потустороннем свете ночника, и мне кажется, что я поднимаюсь куда-то ввысь. Это происходит оттого, что сон увлекает меня в свое царство. Проверив ряды своих верноподданных, он обнаружил мое отсутствие и властно призывает меня к себе. Глаза слипаются, но беспокойная мысль гонит сон прочь и заставляет сердце биться учащенно. Совсем близко я вижу огромные глаза и свое отражение в них, ясное и выпуклое, как в стереоскопе. Приоткрываются губы, обнаруживая ровный ряд влажно поблескивающих зубов… Гванца заворачивает в газету синий картуз, как разумные живые существа, действуют гибкие пальцы. Это шапка Пааты, которую он подбросил вверх в минуту величайшей радости. Мне хочется спросить Гванцу, зачем она так бережно заворачивает шапку и куда собирается ее нести, но я не осмеливаюсь.

— Ты можешь сказать мне, Гванца, отчего человек закидывает в небо шапку?

Гванца усаживает меня за парту, а сама идет к доске.

— Мне кажется, оттого, что ему самому хочется взлететь в небо, — задумчиво отвечает Гванца.

— Может, люди когда-то умели летать?

— Кто знает, — Гванца улыбается, — может, летали и были счастливы. А теперь, когда кто-то особенно, невыразимо счастлив, он подбрасывает вверх свою шапку, охваченный желанием взлететь.

— Скажи мне, Гванца, может ли злой, нехороший человек ощутить огромную радость, испытать настоящее счастье, закинуть в небо шапку?

— Нет. На это способен только тот, кто в минуту восторга забывает обо всем на свете, а дурные люди никогда не забывают себя и свою злобу, поэтому им никогда не закинуть шапки в небо.

— Как бы я хотел испытать такую радость, чтобы…

— Это непременно случится, Заал. Надо только ждать.

— Ты удивительная девушка, Гванца.

— Я — самая обыкновенная.

— Мне кажется, я знаю тебя давно…

— А я вас помню еще по университету, вы кончали, а я была на первом курсе…

— Ты в самом деле меня запомнила?

— Если я не ошибаюсь…

— Какая ты хорошая, Гванца…

— Простите, я спешу…

— Не уходи…

— Меня ждут в учительской. До свидания!

— Гванца, постой, дай мне сказать только одно слово! Я никогда не посмею говорить с тобой о любви, позволь мне хотя бы побыть с тобой немного… Куда ты несешь эту шапку?

— Пойдешь со мной?

— Гванца!

Гванца остановилась. Некоторое время она стояла ко мне спиной. Потом едва заметным движением повернула голову, и я увидел ее лицо, чистое и светлое, словно луна, выплывавшая из-за темного облака волос.

— Пойдешь со мной туда, куда я несу эту шапку?

— Гванца!

Мы летели над городом, и от небывалой высоты захватывало дух. Внизу голубой жилкой билась река. Стаи птиц то сопровождали наш полет, то исчезали, не выдержав палящих лучей солнца. Наши тени пробежали по крышам домов и заскользили дальше, по лугам и полям, не отставая от нас. Наконец Гванца протянула руку:

— Это здесь!

Мы опустились вниз и очутились перед круглым дворцом, который сверкал, как хрустальный. Когда Гванца отперла высокие ворота, изнутри на нас повеяло гробовым молчанием. Тишина, казалось, выглянула на мгновение для того, чтобы заманить нас к себе. Гванца взяла меня за руку и повела за собой. Мы шли в полной темноте, и пространство вокруг нас гудело, как морская раковина. Я боялся оступиться или наткнуться на что-нибудь, но живительное тепло, исходящее от Гванцы, вселяло в меня уверенность. Но вот Гванца остановилась, я услышал какой-то щелчок, сопровождаемый искрой, и все вокруг окрасилось в бледно-лиловый цвет, который постепенно перешел сначала в желтый, а потом в голубой. Мы стояли в зале, таком просторном, что я не мог охватить его взглядом. Я поднял голову и увидел над собой белые облака. Теперь я понял, что крышей волшебному дворцу служило небо, и этот мерцающий голубоватый свет шел сверху. Когда облака уплыли, я не мог удержать крика восторга и удивления. Я на какое-то мгновение забыл о земле и почувствовал себя лучом, затерянным во вселенной, который, увидев в небе нечто, не виданное прежде, устремился ввысь.

Все небо было усыпано шапками, которые сверкали и переливались, как звезды. Воздух вокруг них струился и дрожал, словно они говорили о чем-то и хотели, чтобы земля, чтобы весь мир узнал о том, что с ними приключилось. Казалось, они наполнят все вокруг радостным щебетом, как золотые птицы, застывшие в воздухе перед тем, как сесть на дерево.

— Что это, Гванца? — воскликнул я пораженный.

— Это мое небо, Заал, — ласково отозвалась Гванца, — и закинутые в небо шапки.

— Ты показывала кому-нибудь это чудо? — Я, разинув рот, разглядывал мерцающие в синем куполе звезды.

— Ты — первый. Но я хочу, чтобы люди приходили сюда и видели это.

Гванца развернула шапку Пааты и подбросила ее вверх. Обдав нас легким ветерком, шапка быстро взлетела, постепенно из синей становясь прозрачной. Подобно комете источала она яркий слепящий свет и, наконец, найдя свое место в небе, застыла, словно звезда.

Мечтательным взглядом Гванца проводила шапку Пааты, по-детски раскрыв пухлые губы.

— Это сказка, Гванца? Ответь мне, это сказка?

— Нет, не сказка. Ведь не каждая шапка остается здесь, а только та, которую закинул человек, испытавший великое счастье.

Я сорвал с головы свою серую кепку и что было силы подбросил ее вверх. Как птица с подбитым крылом, закружилась она в воздухе и упала к моим ногам.

Гванца засмеялась:

— Вот видишь. Я же говорила…

Я теребил шапку в руках и чувствовал себя бесконечно несчастным: значит, я не способен испытать радости и самозабвения, значит, у меня бедная, унылая душонка.

— Гванца, давай объявим всему свету: «Внимание! Внимание! Детям и взрослым, женщинам и мужчинам! Просим всех, испытавших великое счастье, сообщить нам об этом! Наше небо коллекционирует счастье, только и только счастье!»

— И все придут к нам со своими радостями, — смеясь, подхватывает Гванца. — И у нас соберется счастья видимо-невидимо, и мы разделим его между всеми. Не забудем и тех, кого обидела судьба.

— Дата Кавтиашвили… — вдруг вспомнил я.

— Кого?

— Дата Кавтиашвили, — повторил я.

— Всем хватит — и ему, и другим. К нам будут ходить школьники — мальчики и девочки, как на экскурсию, и я буду им рассказывать историю каждой шапки, закинутой в небо.

— Какая ты хорошая, Гванца!

— Я… я вас еще по университету помню.

— Ты говоришь правду? Неужели ты меня запомнила?

— Я была на первом курсе, а вы кончали.

— Гванца!

— Простите, меня ждут в учительской…

— Гванца, не уходи, я хочу сказать тебе… Где ты, Гванца-а!

Я открыл глаза и сразу зажмурился от яркого света, в нос ударил свежий солоноватый воздух.

— Море? — спросил я, и чей-то незнакомый голос ответил:

— Давно уже море.

Я стал торопливо одеваться. Девушка-туристка продолжала спать крепким сном, и ее войлочная шапка раскачивалась в такт движению поезда. Я подошел к окну, до последней минуты не поднимая головы, чтобы увидеть все море сразу, целиком, и насладиться его величием.

Глава VIII

Берег полон купающимися. Живой коричневой лентой окаймляют они мыс. Я иду вдоль линии прибоя, одетый, с маленьким чемоданом в руке, и сам себе напоминаю фотографа, рыскающего по пляжу в поисках клиентуры. Я высматриваю Тазо, уверен, что среди загорелых тел сразу увижу его могучие плечи. А с ним наверняка Наи и Мелита. Но Тазо не видно на берегу: либо он в море, либо вообще не явился на пляж.

Я ступаю на узкий деревянный мостик, здесь в море впадает неглубокая, но сердитая речушка. Море заглатывает ее, как великан — слюну. Подхожу к стеклянной коробочке павильона — может, они еще завтракают. Но за столиками на тонких алюминиевых ножках их тоже нет. Я начинаю думать, что мне никого не найти, пока я не разденусь и не смешаюсь с купальщиками. Так и есть: только разделся, смотрю, из воды выходит Мелита и, осторожно ступая по камням, пробирается к своему месту.

Мокрым платком она прикрывает обгоревшие плечи и ложится ничком. Я на цыпочках подкрадываюсь поближе и слащавым голосом начинаю:

— Извините, девушка, вода холодная?

— Искупаетесь и узнаете, — не поворачивая головы, отрезает Мелита, видимо, привыкшая к заигрываниям.

— У меня такая кожа нечувствительная, что я холодное от горячего не отличаю, — говорю первую пришедшую на ум глупость.

— Тогда обратитесь к врачу.

— Врач говорит, пусть вас полюбит красивая девушка — и все пройдет!

— Вам что, делать нечего?! — Мелита гневно вскакивает и, узнав меня, радостно и растерянно улыбается:

— О-о, Заал! Какой ты молодец, что приехал! Ведь мы здесь совсем одни.

— А где же Тазо?

— Он по дороге завернул в деревню, к своим, и до сих пор не приехал.

На камнях замечаю платье Наи — синее в белый, горошек. И полотенце, должно быть, ее, и босоножки. Вдруг мне с такой силой захотелось увидеть ее сию минуту, сейчас же, как будто она была не здесь, рядом, а где-то далеко-далеко.

— Что ты улыбаешься? — заглянула мне в лицо Мелита.

— Я?

— Вон Наи, — Мелита протягивает руку к морю, — видишь, в голубой шапочке. — В глазах Мелиты загораются озорные искорки: — Если бы ты подплыл к ней незаметно… Постой, куда сорвался! Расскажи, что нового в Тбилиси.

— Весь Тбилиси здесь, — крикнул я на ходу.

Как только я вошел в воду, увидел, что Наи плывет к берегу. «Неужели увидела!» — обрадовался я, но, как выяснилось, преждевременно: Наи снова повернула и поплыла в море. Мне остается всего несколько взмахов, чтобы настигнуть ее, но я хочу появиться перед ней внезапно: поэтому ныряю, чтобы обогнать ее под водой. Однако план мой срывается по той простой причине, что под водой я, вместо того, чтобы сделать рывок вперед, как завороженный слежу за размеренными изящными движениями рук и ног Наи. Они казались исполненными смысла и значения, ясного только обитателям морских глубин. Для меня же они оставались прекрасными, но таинственными и неразгаданными. Когда я вынырнул, Наи была далеко, и я решил, что не стоит ее догонять: пусть у меня будет своя тайна. Она ведь не знает, что я наблюдал за ней под водой. И потом, если я догоню ее, все равно, усталый и запыхавшийся, толком ничего не скажу.

Я выхожу на берег. Мелита в темных очках рассматривает журнал:

— Не догнал?

— Все равно перемирие на воде не считается.

— Верно. На земле провинился, на земле и покайся. — Мелита все знает, поэтому я говорю с ней откровенно.

— Советую тебе присматривать за Наи, — шепчет Мелита, — видишь вон тех парней, которые в шахматы играют, это физики, вчера они весь день по пятам за Наи ходили. У них даже шеи удлинились.

…Из моря выходила Наи. Сначала показалась ее гордая головка на стройной шее, потом хрупкие плечи и маленькая крепкая грудь, потом тонкая талия и плоский, как хевсурский щит, живот. Понятно, почему бедные физики скривили себе шеи. Мелита машет Наи рукой. Наи останавливается, но, узнав меня, почти бежит к нам. Физики перестают делать вид, что увлечены шахматами, и пристально меня разглядывают.

Наи стоит передо мной, вся осыпанная трепещущими каплями морской воды, словно утренней росой. Мне начинает казаться, что каждая клеточка ее тела вдруг обрела память, но этому телу, еще ничего не изведавшему, не испытавшему, запоминать было нечего.

Я вскакиваю, подстегнутый восторгом: Наи заметно рада моему приезду.

— Когда ты приехал?

— Час назад.

— Жарко в Тбилиси?

— Не очень.

— А где Тазо? — этот вопрос относится к Мелите.

— Тазо — предатель, — Мелита надулась.

— Вот увидишь, завтра он непременно приедет, — говорит Наи.


Я снял большую комнату неподалеку от девушек, с расчетом на приезд Тазо. Дом был старый, двухэтажный, с большим фруктовым садом, колодцем. Во дворе под душ приспособили железную бочку, вода в ней нагревалась солнцем. За беседкой, увитой виноградом, висел гамак. Отсюда было видно море, и верхняя планка ворот удивительно точно сливалась с линией горизонта.

Я представил себе, как хозяин, строивший дом, нет-нет да поглядывал на море, сверяя постройку с далеким горизонтом. Кто знает, может, древние колхи так и строили свои крепости и жилища.

Тазо не приехал и на следующий день. Вечером за Мелитой зашли ее местные родственники и увезли ее в Сухуми. Мы с Наи остались вдвоем. Я долго маячил перед ее окном, наконец, осторожно стукнул в стекло. Наи лежала, держа в руках какие-то ноты. Она сделала неопределенный знак рукой, и я не понял, выйдет она или нет. Снова пришлось вышагивать перед домом. Видимо, Наи сжалилась надо мной, открыла окно и сказала, что сейчас оденется и выйдет.

Она вышла в закрытом спортивном джемпере, с распущенными волосами. В руках у нее была книга в светлом переплете. Со стороны наша прогулка, наверное, выглядела смешной. Наи быстро шла впереди, почти бежала, я едва поспевал за ней. Я понимаю, почему она так спешила: ей казалось, что медленная прогулка будет означать примирение, сближение. Но вдруг Наи споткнулась о камень и чуть не упала. Она словно свалилась с вершин неприступности и гордости, и я едва удержался, чтобы не подхватить ее на руки, такой она стала маленькой и беспомощной. Если бы я мог прижаться к ее лицу, заглянуть ей в глаза, она бы ничего не смогла от меня скрыть, и мы бы выяснили все раз и навсегда…

— Надо осмотреть городок, а то так и уеду, ничего не повидав, — беспечно проговорил я.

— Ничего здесь нет интересного, — отозвалась Наи. — Только море… Сядем?

У входа в парк стояла длинная деревянная скамейка на гнутых чугунных ножках.

Удивительно, как быстро темнеет на юге. Вокруг нас — непроглядный мрак и таинственно шелестит молодая листва. Сквозь листву вдруг прорвался яркий свет, словно одновременно вспыхнула целая армия светлячков.

— Маяк! — Наи пересела на самый конец скамьи, чтобы деревья не мешали ей смотреть. Я тоже пересел и опять оказался рядом с ней.

— Я вчера подсчитала, он восемь секунд горит, а тридцать две секунды отдыхает.

— Сейчас проверим, — я начинаю считать.

Когда маяк загорается, мы обнаруживаем возле скамьи собаку. Она миролюбиво помахивает хвостом, как бы просит разрешения расположиться поблизости.

— Собака спокойнее чувствует себя рядом с людьми, — говорит Наи, откидываясь на спинку скамьи, и вскрикивает: — Ой, забыла! Я же спину на солнце сожгла!

— И у меня плечи горят, даже через рубашку чувствуется, — не успевая обдумать свой поступок, беру руку Наи, хочу приложить ее к своему плечу, но, увы! — пальцы крепко вцепились в белый переплет книги. Я надеялся, что она возьмет книгу в другую руку, но нет! Книга неприступной стеной воздвиглась между нами.

Как можно беспечнее я говорю:

— Пойду, посмотрю, что за башня такая, — киваю в сторону виднеющейся неподалеку башенки.

— Сейчас не стоит, — спокойно отвечает Наи, — темно, ничего не увидишь.

— Что делать, завтра могу уехать в Тбилиси, так что откладывать не стоит. — Сам прихожу в ужас от своей нелепой лжи. — Ты здесь меня подождешь?

Наи молчит. Видимо, на нее подействовало мое напускное безразличие: как, мол, хочешь, мне все равно, я буду осматривать достопримечательности курорта, и до тебя мне нет дела. Эта новая манера — нагловатая и самоуверенная — где-то мне нравится, хотя одновременно я сам себе становлюсь противен.

— Нет. Я пойду с тобой, — немного растерянно говорит Наи.

Теперь мы идем медленно: темно, и тропинка незнакомая. Помогая Наи перейти через овражек, опять натыкаюсь на твердый корешок переплета.

Мы с трудом добрались до башни, почва вокруг нее была глинистая и сырая. Наи благоразумно остановилась поодаль, а мне, чтобы не сдаваться, пришлось месить ногами грязь. Заглянув внутрь башни, я убедился, что издали она куда поэтичнее, чем вблизи.

Обратно мы шли медленно и молча, не замечая веток, которые били по лицу влажными от росы листьями. Я ничего не видел вокруг, кроме деревьев и тени Наи. Сейчас все решится. Если бы рука Наи покоилась в моей ладони! Я уверен, что тепло ее пальцев подсказало бы мне первое слово. Но книга! Этот вездесущий бесстрастный белый прямоугольник, которым Наи пользовалась, как щитом, незаметно и ловко отражая мои коварные атаки. Я готов был разорвать бумагу на куски, если бы мой гнев неожиданно не вынудил меня произнести такую простую и трудную фразу:

— Наи, я виноват, прости и давай помиримся.

— Я не сержусь на тебя.

— Я люблю тебя, Наи… Больше, чем когда-либо…

— Когда-либо… — повторила Наи, и в ее тоне мне послышалась горечь.

Она шла впереди, почти скрытая от меня густым ночным мраком, а я видел ее такой, как сегодня утром на пляже, — всю в сверкающих водяных брызгах.

— Ты что-нибудь сказала? Я не расслышал.

— Я сказала, что давно уже на тебя не сержусь.

Я обнял ее за плечи, якобы для того, чтобы она не оступилась, и только хотел прижаться щекой к ее лицу, как увидел, а скорее не увидел, а почувствовал, как она подняла свой верный щит, и моя щека уткнулась в холодный гладкий коленкор. Господи! Я бы с великим удовольствием закинул эту книгу на край света! Но я только взял ее у Наи и вежливо осведомился:

— Что за книга? — наверно, никогда еще гнев не выливался в такие безобидные слова.

— «Песнь о Роланде», — ответила Наи.

— Зачем ты ее носишь с собой? — не удержался я, — вместо сумочки, что ли? Кладешь туда деньги, платок?

— Зачем мне деньги в полночь?

— Но и читать в такой темноте не очень удобно.

— Я ее давно прочла, а сейчас хочу подарить своему другу на день рождения.

— Тогда отчего же ты не поздравила этого друга?

— В том-то и дело, что его здесь нет.

— Я помню «Песнь о Роланде», на лекции по истории права профессор рассказывал, как судьбу Ганелона решал исход поединка. Ганелон был предателем, победил воин, который обвинял его в измене.

— А если бы он не был предателем, победил бы другой воин?

— Тогда не было бы эпоса.

— Значит, главное в эпосе — измена?

— Нет. Главное в нем — любовь и подвиг.

— А ты помнишь Альду?

— Невесту Роланда?

— Да. Помнишь?

— Не очень хорошо.

— Помнишь, как она умирает?

— Нет.

— Когда ей сообщают о гибели Роланда, она падает замертво, потому…

— Потому что она его очень любила.

— Потому что он был самый смелый и самый благородный.

Я принял это как упрек в свой адрес и обрадовался, потому что того, к кому абсолютно равнодушен, упрекать не станешь.

— Что делать, Наи, я не похож на Роланда. Но если такого, как он, предали, меня тем более легко предать.

Я почувствовал, как Наи насторожилась.

— А что, если мы вернемся домой, а там Тазо?.. — вдруг спросила она.

— Почему ты вспомнила Тазо? — я с трудом сдерживался, чтобы не закричать: «При чем здесь Тазо!»

— Потому что сегодня день его рождения, — просто ответила Наи.

— И эта книга?..

— Да, и я бы преподнесла ему эту книгу.

Все ясно! Значит, весь вечер не книга стояла между мной и Наи, а Тазо! Нет, с меня хватит, я сегодня же еду в Тбилиси. Чутье меня не обмануло. Что ж, хорошо, по крайней мере, теперь я знаю, что ревновал не напрасно.

До самого дома мы шли молча. В комнате Наи горел свет, наверное, Мелита вернулась.

— Спокойной ночи, — подчеркнуто вежливо поклонился я.

— Ты, наверное, голоден, заходи к нам.

Какой властью обладал надо мной ее голос!

— Спасибо, не хочется.

— Ты, наверное, расстроился, что забыл про день рождения Тазо, но мы что-нибудь придумаем, не огорчайся.

«Она еще надо мной смеется!» — свирепо думал я, ворочаясь с боку на бок в своей постели.

Всю ночь я прощался со своей любовью. Спал я или бодрствовал, боролся с дремотой или наоборот — старался заснуть, не уставал твердить про себя одно и то же: «Прощай, Наи… Во всем виноват я один… Прощай…»

Утром я взглянул на море, сверкающее под косыми лучами солнца, вдохнул прохладный плотный воздух и призвал на помощь спасительное войско воспоминаний. Чувствуя себя полководцем, я распределил силы по своему усмотрению: вспомнил все улыбки и добрые слова, которые Наи адресовала мне, ее поступки, в которых выражалось ее расположение. Таким образом я вернул потерянную было надежду.

В Тбилиси я не уехал.

Первым, кого я увидел, выйдя на пляж, был Тазо. Он шел одетый, как и я три дня назад, и тащил огромный чемодан. Мы обнялись и расцеловались, как люди, давно не видевшие друг друга. Тазо рассказал, что в деревне у них умер сосед и отец не позволил ему уехать, пока похоронный ритуал не был завершен.

Через полчаса мы вчетвером сидели на пляже и с огорчением наблюдали, как портится погода. Солнце с трудом прорывалось сквозь тучи и освещало то один, то другой уголок пляжа. Отдыхающие не падали духом и плескались у самого берега, лишь самые отчаянные решались заплывать за флажки. Наи и Мелита поддразнивали Тазо, будто он специально задержался в деревне, чтобы не отмечать день своего рождения. Тазо вполне серьезно оправдывался и жаловался, что вместо веселья вынужден был просидеть весь вечер на поминках. Я все ждал, что Наи достанет «Песнь о Роланде» и вручит подарок Тазо, но она почему-то не спешила поздравить его, а может, просто забыла книжку дома. Злосчастные физики, с приездом Тазо лишившиеся последней надежды, уныло бродили вокруг нас, и мы степенно раскланивались с ними, как научные сотрудники солидного института, часто сталкивающиеся в коридорах.

— Давайте искупаемся, — предложила Наи.

— Тазо боится, — поддела Мелита моего самолюбивого друга.

— Я не волны боюсь, а того, что все расценят мой поступок как бахвальство. В такую погоду купаются только пижоны, чтобы покрасоваться перед публикой, так сказать, пощекотать нервы.

— Тогда пошли все вчетвером! — вырвалось у меня.

Без особого энтузиазма мы подошли к воде. В эту минуту как нарочно с ревом разбилась о берег огромная волна и, шипя, пенистым языком облизала нам ступни, намочила одежду и поползла вперед, словно желая настичь берег, убегающий в горы. Лежавшие на пляже женщины с криком вскочили и побежали, спасая обувь и платья. Мы нерешительно переглянулись, но следующая волна кротким ягненком ластилась к берегу, и Тазо нырнул, за ним Мелита. Я заметил, что Наи дрожит.

— Если боишься, давай останемся, — предлагаю я.

— С тобой и с Тазо не боюсь.

— Ты не должна бояться, ты лучше нас плаваешь.

— Я на берег выходить не умею, — жалобно говорит Наи, беспомощностью своей вызывая в душе моей настоящую бурю. Какая она маленькая, незащищенная! И я говорю как можно мягче:

— Не волнуйся, мы тебя выведем. Только сейчас смотри внимательно и, как только волна приблизится, ныряй!

Мы скользнули под высокую волну, коброй изогнувшуюся в прыжке, и вынырнули, как мне показалось, где-то посреди моря. Тазо и Мелита то поднимались на гребень волны, то исчезали в пучине, как будто катались на гигантских качелях. Наверное, каждый из нас не без ужаса думал о том, как мы выберемся на берег. А море продолжало жить своей жизнью и, не тратя сил, кидало нас, как щепки. Мы ведь тоже без особого труда сдерживаем трепещущие крылья бабочки.

Наи все чаще оглядывалась на берег.

— Ты прекрасно плаваешь, Наи, — сказал я, чтобы приободрить ее немного.

— Смотри, Заал, пчела! — Наи подняла руку, и на руке действительно сидела пчела.

— Оставь, нам сейчас не до нее!

— Но она живая.

— В таком случае она тебя укусит, как только обсохнет.

— Помоги мне вынести ее на берег.

— Дай, я сначала тебя вынесу.

Наи поплыла к берегу, высоко над водой подняв руку с пчелой. Хорошо, Тазо ее остановил.

— Плывите вперед спокойно, не торопясь, — распорядился он, — я буду подстраховывать. Если волна захлестнет — не пугайтесь… У берега не пытайтесь нащупывать ногой дно, плывите, пока возможно, потом дождитесь отлива и бегом на берег, пока новая волна не настигла. Ну, пошли!

На берегу собралась большая толпа. Видно, наша затея была и впрямь не из безопасных. Плыть становилось все труднее. Море не спешило расставаться со своей добычей. Я чувствовал себя беспомощным щенком в пасти разъяренного льва, который, правда, не сжимал своих смертоносных челюстей, чтоб убить меня, но и не отпускал на волю. Наи выбилась из сил, хотя и молчала, мы с Тазо переглянулись, и оба заспешили к ней на помощь.

— Держись за меня! — Тазо подставил обессилевшей Наи свое плечо.

— Я только немного передохну, — виновато, с трудом шевеля непослушными губами, прошептала Наи.

— Сколько угодно! — молодецки отозвался Тазо.

Первой на берег вынесло Мелиту. Она, правда, успела вскочить на ноги и, прихрамывая, побежала от настигающей волны. Очутившись вне опасности, она потерла разбитые коленки, по-моему, собиралась заплакать, но неожиданно рассмеялась.

Тазо подтолкнул Наи вперед, и она побежала, на каких-нибудь полшага опережая свирепую пенистую волну. Но вот Наи в безопасности, а волна сердито выплевывает на берег камешки и с рокотом отступает.

Конечно, мы поступили неразумно, риск был большой и ненужный. Но зато как сблизило нашу четверку это маленькое приключение. Мы словно возвратились домой после многолетнего, полного риска, путешествия, в котором наша дружба выдержала испытание на прочность.

Тазо с подобающей пышностью отметил день своего рождения — угостил нас отличным обедом, и все было бы прекрасно, прояви мы чуть больше выдержки.

А случилось вот что: за соседним столиком сидела громоздкая старуха с мальчуганом лет шести. Мальчик ел суп, а сам глаз не сводил с полосатой кошки, сидевшей на пороге. Было ясно, что ему не терпелось скорее покончить с нудным обедом и поиграть с кошкой. Старуха давно кончила есть и теперь сидела, высокомерно поглядывая вокруг. Ей не хватало только лорнета, но мое воображение мгновенно пририсовало этот необходимый атрибут.

Мальчик доел суп и, как и следовало ожидать, кинулся к кошке. Его остановил грубый окрик:

— Сейчас же вернись!

Он покорно вернулся на свое место.

— Бабушка накормила тебя обедом, а ты даже не благодаришь ее? — выговаривала мальчугану старуха. — Где твоя благодарность?

Пока она это говорила, ее рука как-то незаметно оказалась на уровне губ ребенка, и он, подняв испуганные глаза, поцеловал эту руку раз, другой, третий…

— Спасибо, бабушка! — он выжидающе смотрел на нее, надеясь получить прощение.

— Впредь не забывай об этом! — наставительно погрозила пальцем старуха.

Я не выдержал и резко, вместе со стулом повернулся в сторону старухи.

— Как вы смеете! Что вы себе позволяете?!

Девушки пытались нас удержать, но поздно — мы с Тазо уже стояли над дрожащей от негодования бабой-ягой.

— Я прошу вас выйти отсюда! — как можно спокойнее проговорил Тазо.

Старуха направила на нас свой невидимый лорнет и неожиданно громко завопила:

— Официант! Вызовите милицию! Эти хулиганы меня оскорбляют!

— Стыдно, ребята, старуху обижать, — урезонивали нас посетители столовой.

— Вы, наверное, не видели, как она издевалась над ребенком, — непослушным от волнения голосом проговорила Наи.

— Видел, но что делать? Это нас не касается.

— А кого касается?! — Тазо вырвался из рук Мелиты.

— Если вы не вызовете милицию, я все запишу в жалобную книгу, — неистовствовала баба-яга.

— Успокойтесь, молодые люди! Раз мнения разделились, надо разобраться! — Еще один посредник выискался!

— Какие тут могут быть мнения! Это просто безобразие и издевательство! — не утихал Тазо.

Я почувствовал резкую боль в руке и одновременно сильный удар в щиколотку. Себя не помня от злости, я оглянулся и увидел мальчугана, который в ожидании расправы прикрыл лицо и голову ручонками. Я обомлел. Нет, он не бабушку защищал; раб защищал своего господина, который завтра опять будет истязать его. Мне захотелось плакать над этим маленьким, искалеченным созданием. Тазо, словно угадав мои мысли, тронул меня за плечо:

— Пошли отсюда! Не могу я здесь оставаться.

— Убегаете, герои? — вслед прокричала старуха. — Все равно я вас найду, это вам так не сойдет.

Мы шли пристыженные и гордые одновременно, с ощущением, что не победили врага окончательно. Может, опустившаяся ночь помешала? Не просить же у бога задержать в небе солнце, чтобы сегодня же мы могли отпраздновать победу!

— В первый раз такое вижу! — возмущался Тазо.

— Вы, мальчики, выпили и немного все преувеличили, — успокаивала нас Мелита.

— Куда еще преувеличивать? — негодовал Тазо.

Наи шла молча. Я вспомнил слова, которые часто повторяла моя бабушка: всякое желание, доброе или злое, не остается втуне, порожденное человеческим разумом, оно крепнет, объединяется с родственными мыслями и желаниями и стремится выполнить свое назначение в этом мире.

Мелиту дома ждала телеграмма из Тбилиси, ей надо было срочно выезжать на предгастрольные репетиции. Наи тоже заспешила в город: давно не занималась, всю экзаменационную программу забыла. Одним словом, наша компания распадалась.

Мы с Тазо играли в шахматы, Мелита складывала чемодан, Наи варила кофе. Тазо вертел в руках проволоку, которую подобрал на дороге. Я присмотрелся и заметил, что не так уж просто он с этой проволокой балуется, вот сейчас, например, сделал двойку и показывал кому-то из девушек. Поглощенный этим странным открытием, я делал одну ошибку за другой, потерял коня и пешку. После Тазо согнул проволоку буквой «ч». Ага, сообразил я, назначает свидание на 2 часа. Прекрасно! Лучше всякого телефона, кусок проволоки и — свидание назначено.

— Сдаюсь! — я встал.

— Наконец-то! Партия-то давно проиграна.

— Спать пора! — я демонстративно зевнул.

— Не сваливай свой проигрыш на сонливость.

— Спокойной ночи!

— Заал, ты кофе не будешь пить? — мягко спросила Наи.

— Спасибо, не хочется, — ответил я, даже не глядя в сторону Наи, потому что был уверен, что Тазо именно ей назначил свидание.

— Заал в последнее время как-то странно ведет себя, как будто мы чужие, — заметила Мелита.

— Что ж, благодарю за лестное замечание. — С этими словами я вышел и направился к себе. Примерно через час появился Тазо.

— Ты что, старик, свихнулся? — накинулся он на меня.

Я промолчал. Он зажег свет и лег с книгой.

— Странный ты человек.

Молчали мы долго. В конце концов я не выдержал:

— Не опоздай на свидание.

Он уронил книгу и удивленно уставился на меня:

— Откуда ты знаешь?

— Случайно подслушал телефонный разговор.

— Я тебе однажды уже сказал, что ты дурак. Сейчас могу повторить.

— Не такой я дурак, как вы думаете. До 2-х часов времени много, мы можем все выяснить.

— Во-первых, свидание у меня не в два, а в двенадцать, ты единицу проглядел, а, во-вторых, выяснять тут нечего.

— В таком случае, скажи хотя бы, с  к е м  у тебя свидание.

Тазо вскочил и поднес к моему носу свой внушительный кулак.

— Одевайся сейчас же, пойдешь вместо меня и увидишь, кто меня будет ждать…

— Нет. Я хочу, чтобы ты сам мне сказал. Клянусь тебе, я не лишусь сна от ревности, тут же повернусь на бок и захраплю.

— Вставай и иди на мост!

Я видел, что Тазо не шутит, подозрения мои его серьезно обидели.

— Но сейчас только половина двенадцатого, — я попытался отшутиться.

— Пока я не поколотил тебя, вставай и иди. На месте объяснишь, почему и как ты там оказался.

Его искреннее возмущение пристыдило и отрезвило меня: ослепленный ревностью, я, кажется, сморозил глупость.

— Ты слышишь или нет! Вставай и иди! — у Тазо дрожал голос.

— Тазо, — я сел на кровать и посмотрел на побледневшее лицо своего друга. — Ты правду говоришь, Тазо?

— А ты сомневаешься? Как ты только мог подумать? Не стыдно? Ты ведь оскорбляешь меня.

— Тазо!.. Одевайся скорее и уходи, уходи, пока я окончательно не свихнулся и не убил тебя!


Утром мы проводили Мелиту на аэродром. Она почему-то не разговаривала с Тазо, и глаза у нее были заплаканные. Она распрощалась с нами и исчезла в облаках.

Погода совсем испортилась, лил беспросветный дождь, волны смыли с берега все человеческие следы и вернули ему первозданный облик, и только цветные навесы на пляже свидетельствовали о том, что когда-то здесь был пляж и в море плескались курортники.

В полдень Наи заявила, что она едет в Сухуми за билетами на вечерний поезд. Погода все равно плохая, а экзамен на носу. Совсем неожиданно для себя я тоже решил ехать, вдруг вспомнил, что слишком легко уступил дело, на которое положил столько сил, что трусливо покинул поле битвы, чтобы избежать волнений и жить спокойно. Заботясь о себе, забыл обо всем. Забыл Паату! Думая об этом, я покраснел, несмотря на то, что был в комнате один. Значит, справедливый упрек получил я от сердца, того самого сердца, которое влекло меня сюда, к Наи.

Тазо и без того был не в настроении, а, узнав о моем решении, и вовсе скис: ну вот, оставляете меня одного. Все-таки он решил остаться и немного отдохнуть.

Мы приехали на вокзал за час до отхода поезда. Сидели в ресторане, пили холодный «боржоми» и смотрели, как мощные фары электровоза выхватывают из темноты все новые и новые дождевые потоки. Ресторан постепенно наполнялся до нитки промокшими пассажирами.

Тазо посмотрел на часы и, пообещав скоро вернуться, куда-то исчез. По радио объявили посадку, а Тазо все не было. Мы прождали его добрых полчаса, и Наи взволновалась. Она продолжала искать Тазо на платформе, натыкаясь на чужие чемоданы и ящики. Наконец подали сигнал к отправлению, но мы напрасно вглядывались в полумрак, иссеченный дождем, — Тазо не было видно. Матово поблескивали мокрые рельсы, пузырились под хлесткими струями лужи, и Наи не замечала, что с крыши капает вода и мочит ее плащ. Состав мягко двинулся, и только тогда я увидел Тазо, который догонял наш вагон, перепрыгивал через лужи, наверняка перекрывая рекорды при каждом прыжке. Он что-то бережно прижимал к груди.

— Вот он! — закричал я, потому что не мог ошибиться. Это был Тазо, такой мокрый, как если бы его только что вытащили из моря. Поезд набирал скорость, и он бежал все быстрее, пока наконец одной рукой не схватился за поручень. Второй рукой он, сильно размахнувшись, забросил в тамбур огромную охапку цветов. После этого он еще долго стоял на удаляющейся платформе и махал нам обеими руками, пока вовсе не скрылся из глаз.

Наи собрала все цветы, которые рассыпались в тамбуре, и радовалась подарку, как ребенок. Цветы и в самом деле были необыкновенные: благоухающие камелии, белоснежные олеандры и упругие, яркие гладиолусы. Наше купе превратилось в небольшой цветник, на полу валялись зеленые листья и осыпавшиеся лепестки, стоял терпкий и влажный цветочный аромат. Мне казалось, Наи никогда не устанет бережно перебирать стебли и заворачивать их в мокрую бумагу, чтоб не завяли за ночь. Утром, едва проснувшись, она кинулась к букету и с радостью обнаружила, что цветы совсем свежие.

Она грустным взглядом провожала каждый опавший лепесток, пока мы шли к стоянке такси. Оберегала свой букет в машине, как только могла, не доверила его мне даже на лестнице. Мне пришлось отпирать дверь, потому что руки Наи были заняты. Пока я складывал чемоданы в передней, она вошла в гостиную, чтобы поставить цветы в вазу, и вдруг остановилась перед большим зеркалом, словно увидела в нем что-то для себя неожиданное.

Я вошел в комнату за ней следом и увидел в зеркале хрупкую совсем юную девушку, с трудом обхватившую обеими руками огромный, словно сноп, букет цветов. Наи напряженно вглядывалась в свое отражение, как будто хотела понять что-то очень для себя важное.

Потом она резко повернулась, бросила цветы на стол и выбежала на балкон.

— Мелита! Мелита! — звала она так, как обычно зовут на помощь, и не удивительно, что Мелита прибежала встревоженная, в длинном домашнем халате.

— О-о, Наи, ты приехала! Заал, извини, я в таком виде. Как вы доехали?.. Боже, какиероскошные цветы!..

— Мелита… Это тебе… Это твои цветы… Тазо просил передать. — Голос Наи показался мне сухим и натянутым.

Но Мелита этого не почувствовала:

— Какой он внимательный! Молодец Тазо! Конечно, ему пришлось тебя побеспокоить, но я так счастлива!

Мелита собрала беспорядочно разбросанные цветы и, прижав их к груди, так же как Наи, первым делом подошла к зеркалу.

Я невольно сравнивал ее с Наи: та робким зайчонком выглядывала из-за цветов. Какие они разные!..

— Сейчас я их поставлю в воду и вернусь, — пообещала Мелита. — Погода исправилась?

— Нет, дождь.

Не успела Мелита выйти, как Наи прижалась к стене и горько расплакалась.

— Наи! Что с тобой, Наи?!

Я, наверное, неумело утешал ее, потому что она только больше расстраивалась. Я никак не мог оторвать ее рук от заплаканного лица.

— Наи, не плачь. Ну, я невнимательный, глупый, я тебя не достоин! Не умею дарить цветов!

Она отрицательно качала головой и лишь крепче прижимала к лицу мокрые от слез пальцы.

— А, может, Тазо вовсе не Мелите, а тебе подарил эти цветы?

— Не-ет…

— Я тебе столько цветов принесу, ставить будет некуда, только не плачь. Скажи, кто тебя обидел, кто виноват?..

— Я-a са-а-ма-а… виновата, — Наи еще глубже засунула голову в дверную нишу и зарыдала совсем по-детски.

— В чем же ты виновата? Отвечай и не плачь, ради бога!

— В том, что тебя злила…

— Ну и прекрасно, я не сержусь. Я ведь тоже однажды тебя обидел…

— Обижала, мучила…

— А я все равно не сержусь и люблю тебя.

— И я люблю, и всегда любила, и все равно обижала…

— Где твой платок… Вытри слезы, не плачь…

Я, наконец, отнял от лица ее горячие руки и стал целовать соленые от слез тонкие пальцы. Она повернула ко мне мокрое, но сияющее лицо с губами, еще дрожащими от недавних рыданий, и я прижался ртом к этим влажным ждущим губам и забыл обо всем на свете.

Глава IX

Первым делом я распахнул окна в кабинете, чтобы впустить свежий воздух. Потом закурил сигарету и стал ходить от стены к стене, собираясь с мыслями. Мне надо было обдумать все аргументы для предстоящего поединка с прокурором. Наверное, я походил на ту легендарную реку, которую приказал уничтожить персидский царь Кир за то, что в ней утонул его любимый конь. Царь велел вырыть каналы, разветвить реку, дабы она измельчала и иссякла. Мне предстояло вернуть фактам первоначальное русло, собрать все растерянное и забытое за эту неделю. Я чувствовал себя человеком, создающим из ничего нечто цельное и стройное. Я был упоен своей силой и могуществом, я не мог представить себе препятствия, которого бы запросто не мог преодолеть. Я был уверен в своей способности проникнуть в любую тайну, постичь непостижимое.

Вера моя была так сильна, что казалось, она существует вне и помимо меня, трепещет в самом воздухе, заражает других людей, заинтересованных в деле Пааты Хергиани.

Если это не так, то чем объяснить, что именно сегодня, без всякого вызова и приглашения, пришла ко мне мать Пааты, Мака Хергиани, высокая светловолосая женщина, которая в тот страшный день лежала без чувств в комнате соседки и которую я после этого ни разу не видел.

Она была в закрытом сером платье, которое мне сначала показалось черным, и я вздрогнул: ведь Паата был еще жив!

Горе и страдание не смогли убить в этой женщине ее удивительной красоты. Каждое движение ее было проникнуто девичьей грацией и гибкостью, тонкие черты лица отражали малейшее изменение в ее настроении, выдавали напряженную духовную жизнь большие печальные глаза.

Когда она села, я спросил о Паате. Наверное, сотни раз за день ей приходилось отвечать на этот вопрос, и она спокойно отвечала, потому что именно в этом состояла теперь ее жизнь. Она сказала, что приехал профессор из Москвы и предлагает повторную операцию, что она, должно быть, согласится, потому что большого риска здесь нет — мальчик все равно обречен.

Она говорила медленно и спокойно, и, казалось, слезы из глаз текли сами по себе, независимо от ее воли.

Она очень старалась не выдавать своего горя, не навязывать его мне, поэтому быстро вытерла слезы и достала из сумки конверт.

— Я хочу, чтобы вы прочли эти письма.

С одной стороны, я не имел права их брать, потому что был отстранен от следствия, но ведь я не собирался мириться с этим несправедливым решением, я все равно доведу это дело до конца! Поэтому я взял конверт, достал письма, свернутые солдатским треугольником, и вопросительно посмотрел на Маку.

— Это отец Пааты… писал… мне… с фронта, — девическим румянцем окрасилось бледное лицо.

— Вы хотите, чтобы я ознакомился с этими письмами?

— Да, если вы располагаете временем.

— Я бы хотел знать, имеют ли они отношение к делу…

— Я их нашла у Пааты, в кармане брюк, в которых он был в тот день… В потайном кармашке.

— Зачем он их носил с собой?

— Не знаю. Он их сам отобрал.

— Писем было много?

— Да, я их храню в чемодане, никто об этом не знал, даже Иродион.

— Где лежал чемодан?

— В лоджии, в стенном шкафу. Когда Иродион уезжал, я доставала их и перечитывала.

— Возможно, Паата когда-нибудь заметил, как вы их доставали, и заинтересовался или случайно наткнулся, когда искал что-нибудь…

— Не знаю. Он прочел все.

— Откуда это вам известно?

— Письма все перепутаны, а я их складывала по порядку.

— Вы предполагаете, что он прочел их именно в ту ночь?

— В другое время это было невозможно, стенной шкаф был заперт, а в тот день я забыла ключ в дверце.

— Значит, если писем, вы говорите, много, он их читал всю ночь… Мог ли он понять, что это письма от отца.

— Конечно.

— Вам кажется, есть какая-нибудь связь между…

— Я ничего не знаю. Я только хочу, чтобы вы прочли эти письма, — она подняла на меня свои горестные серые глаза. — Я знаю, что вы подозреваете Иродиона. Он — тяжелый человек и плохо относится к Паате, но… — она не договорила. И я не стал настаивать.

— Разрешите? — я раскрыл первый треугольник.

Она кивнула, снова залившись краской.

Письмо было любовное. Обычное письмо влюбленного юноши, готового весь мир положить к ногам своей избранницы. В этом письме он за что-то просил прощения. Во втором письме было уже много горечи, вызванной разлукой с любимой. В третьем — какой-то сержант сообщал Маке Хергиани подробности гибели ее мужа.

Зачем эти письма Паата спрятал в карман брюк? Чтобы ответить на этот вопрос, я должен прочесть все письма и понять, почему он выбрал именно эти три.

— Паата говорил вам, что утром собирается с товарищами на Тбилисское море?

— Да, и я обещала его отпустить. — Мака разрыдалась, спрятав лицо в ладони.

Каждый ее всхлип болью отзывался в моем сердце и, когда, казалось, сострадание и сочувствие во мне вытеснили все остальные чувства, вдруг взошло золотое всемогущее солнце и осветило самые затаенные уголки моего сознания. И я прозрел, и все понял, и готов был рассказать обо всем этой плачущей, потерявшей надежду женщине, но что-то меня удержало. Еще немного, какой-нибудь шаг, мгновение, и в цепи моих рассуждений все звенья будут на месте, тогда попробуй разорви их!

— У меня к вам большая просьба.

Она подняла голову и перестала плакать.

— Я понимаю, как дороги вам эти письма и как тяжко отдавать их в чужие руки, но я бы хотел получить их все — на два-три дня.

Она ответила не сразу.

— Мне страшно…

— Я обещаю вам беречь их как зеницу ока.

— Вам это необходимо?

— Я хочу понять, почему ваш сын выбрал именно эти три письма и какое впечатление они произвели на него, когда он читал их в ту ночь.

Мака Хергиани быстро поднялась со стула, снова поразив меня девичьей легкостью и хрупкостью, долгим взглядом поглядела мне в глаза и, не прощаясь, вышла из кабинета.

Мне показалось, что она тоже  п о н я л а  и хочет мне помочь, должна помочь.

До самого вечера я ждал. Курил сигарету за сигаретой, расхаживал среди голубого табачного тумана. Когда я почти перестал надеяться, она пришла и молча протянула мне пакет, аккуратно перевязанный шелковым шнурком.

В тот вечер я должен был идти к Наи, но не пошел, заперся у себя и разложил на столе письма. Большинство из них было написано карандашом, лежали они вразброс, и мне захотелось сложить их по порядку. Раскладывая листочки по датам, я старался не вчитываться в отдельные фразы, как стараешься не слушать разговор о фильме, который только предстоит посмотреть, о книге, которую должен прочесть. Никогда не думал, что меня так взволнует одно только присутствие в моей комнате писем чужого, незнакомого человека. Письма эти принесли с собой особый запах — то ли слабых женских духов, то ли старой истертой бумаги — запах прошлого.

В ту ночь я не помнил ни о чем, кроме прекрасной и возвышенной любви, которой были посвящены письма Гочи Хергиани.


3.8.42.

Мака, родная!

У меня к тебе просьба: напиши, что приедешь сюда. Я хоть и знаю, что это невозможно, все равно буду счастлив.

Как же я стосковался без тебя!

Взглянуть бы на тебя хоть одним глазком, чтобы ты даже не заметила, и то — мечта несбыточная.

Вчера я забежал к твоим. Мама приняла меня так тепло, что я с трудом сдержался, чтоб не расцеловать ее. Когда я пришел, она гладила и все было так просто, по-домашнему, что мне уходить не хотелось.

Хочется мне крикнуть на весь мир, что люблю тебя бесконечно. Если бы люди тысячу лет назад не создали бога, я бы придумал религию сегодня, потому что боготворю тебя. Ты улыбаешься, да? А я прошу у тебя прощения за то, что люблю тебя так сильно и все-таки недостаточно!

Твой Гоча.
9.12.42.

Одно твое имя, Мака, так действует на меня, только удивляться можно. Повторяю — и кажется, что впервые слышу его. У слов есть странное свойство — произносишь их десятками лет и вдруг однажды услышишь как бы по-новому. Начнешь разглядывать его, как рисунок, разбирать, как музыку, и покажется оно исполненным таинственного смысла и значения. Может, это оттого, что когда-то давно оно, это слово, имело совсем другой, ныне забытый смысл. Если вдруг на улице я слышу твое имя — я весь напрягаюсь и готов к бою, как будто кто-то на тебя покушается.

В руке у меня — самый обычный карандаш, но когда я пишу, мне кажется, ты выглядываешь из него наружу, как будто он волшебный, и я тороплюсь исписать его, чтобы увидеть тебя всю, целиком. Но сам останавливаю себя: что я буду делать потом? Надо растянуть это блаженство, чтоб оно длилось подольше.

Целую тебя один-единственный раз.


11.2.43.

Без тебя время тянется бесконечно. Я чувствую, как длинен час, как нескончаем день, а когда я с тобой — вообще не замечаю, как бегут секунды.

Иногда я думаю, Мака, что эта война разразилась для того, чтобы разлучить всех влюбленных. Помнишь, как вражда разлучила Монтекки и Капулетти? Но любовь победит. Я чувствую, что мне очень скоро придется принять участие в этом единоборстве со смертью. И я с радостью готовлюсь к этому.

Если ты не веришь, что ты для меня необходима, как воздух, что я дышу тобой, то лишь потому, что ты сама — щедра и неиссякаема, как воздух, и просто не замечаешь, когда я вдыхаю тебя в свои легкие. Хочу иметь легкие, как гигантский мех, чтобы при каждом вздохе ты чувствовала, как я от тебя зависим.

Если прибегать к поэтическим сравнениям, ты больше всего похожа, на весну — солнечную, благоуханную, цветущую. А я — как горный ледник, растопленный твоими лучами. Знаешь ли, какими бурными потоками низвергаются тающие снега в долину? Но ты не должна бояться, у ног твоих я разольюсь ласковым синим морем, и волны мои будут ластиться к тебе, как прирученные хищники…

Знаешь, какую странную робость испытываю я всегда перед чистым листом бумаги. Так трудно написать первое слово. Но я успокаиваю себя тем, что бумаге, будь она существом разумным, вряд ли хотелось бы оставаться нетронутой. Мне кажется, чистый лист завидует исписанному, и тогда я набираюсь смелости и пишу.

Ты не обидишься, если я скажу, что твоя душа иногда мне кажется белоснежным листом бумаги, на котором твоя любовь позволит мне начертать свои желания и мечты. А вдруг я ошибусь и не то напишу, не то сделаю? Ты разгневаешься и, как полагается богине, превратишь меня в дерево или в камень. Что ж! У меня только одна просьба, лучше уж преврати меня в коротенькую мелодию, которую ты будешь напевать, когда тебе станет грустно. И я опять буду с тобой.

Твой Гоча.
(Письмо, найденное в кармане Пааты)
5.5.43.

Неужели все кончено?! Мака! Скажи мне, неужели все кончено?! Наверное, ты рассердилась на то, что я выпил, и не захотела со мной разговаривать? Я все понимаю и согласен, что ты, была права. Но я не верю, что ты так легко можешь разлюбить меня. Скажи, что мне это просто показалось, что я напридумывал всякую чушь и сам в нее поверил, Я вспоминаю все, что ты мне сказала в тот вечер, и выискиваю среди жестоких слов (наверно, я их заслужил, потому что был пьяный и противный) такие, которые бы могли рассеять мои страшные подозрения. Я не хочу, чтобы это письмо было последним, потому что я не могу без тебя.

Я надоел тебе, верно? Приходил каждый день, покорно выполнял все твои капризы. И ты перестала уважать меня. Но если я мог тебе надоесть, значит, ты меня не любила, потому что я, видя тебя каждый день, полюбил тебя еще сильнее…

Прости, если сегодня я поступил бестактно, обидел твоих спутников — родственников и друзей, не знаю, кто они. Я был не трезв…

Мака, может, я все преувеличиваю и ничего такого не произошло? Прости мне мои каракули, чем сильнее я тебя люблю, тем хуже пишу. Поэтому не верь каллиграфическим любовным письмам…

Совсем забыл, что ты меня не любишь и длинных писем, да еще неразборчивых, читать не станешь.

Напиши мне только одну фразу: «Гоча, тебе все это просто померещилось». Ладно?


12.5.43.

Какой бедной и в то же время какой великолепной была наша свадьба, Мак! Как трогателен был Отар в роли шафера. Все было бы прекрасно, если бы не пришлось сегодня уехать. Но я не верю, не верю, что это была первая и последняя ночь, которую нам суждено провести вместе.

Моя мама больше меня самого переживает мой внезапный отъезд. Я очень боюсь за ее здоровье и очень надеюсь на тебя, Мака… Когда не стало отца, мама кричала во сне, и я будил ее, чтобы прервать кошмары, терзавшие ее по ночам. Ты — умница и все понимаешь, поэтому кончаю об этом. Если не застану тебя дома, положу это письмо в карман твоего халата. Ты будешь читать его, и мы хоть еще несколько мгновений сможем побыть наедине.


22.6.43. Бухара.

Как ты далеко, Мак! Несколько тысяч километров сейчас между нами. И все-таки приятно сознавать, что мы с тобой хотя бы на одной планете. Если бы мы пешком двинулись навстречу друг другу, я не знаю, через сколько месяцев мы бы увиделись. А в общем, не так уж далеко Бухара, правда? Наше училище готовит офицеров противотанковой артиллерии. Нас обучают старые кадровые военные — опытные педагоги. Но я даже во время занятий, очень напряженных и трудных, умудряюсь думать о тебе. Вижу тебя, как ты стоишь на перроне, прощально вскинув руку. Ты плакала, когда я уезжал? И я не мог тебя утешить! Разве я заслуживаю хоть одной твоей слезинки, Мака? Сколько же я должен совершить добра, чтобы оправдать твою любовь, доверие, твои слезы!

В ту горькую минуту расставания я как будто увидел тебя впервые в жизни и снова полюбил с какой-то новой, особой силой и позавидовал тому парню (неужели самому себе?), которого ты будешь любить и ждать до самой смерти.

Ты и сейчас со мной, в моих чувствах, мыслях, в сердце, в каждой клеточке моего тела, и я возьму тебя с собой, когда попаду на фронт, и буду защищать до последней капли крови.

Неужели найдется на свете сила, которая заставит меня смириться с разлукой?

…Когда состав двинулся, я видел, как ты беспомощно и отчаянно кинулась за вагоном. Но мы ехали быстро, и ты терялась в толпе провожающих. Только твою тонкую руку я еще долго различал среди леса вскинутых в прощальном взмахе рук. Но мне казалось, что я вижу тебя всю, от головы до пят, вижу слезы на щеках, вижу твои широко распахнутые глаза. И ты уплывала, улетала назад, в последней надежде занеся вверх ладонь, а я стоял, стоял на месте, как прикованный, как солдат на своем посту…


9.11.43. Бухара.

Поздравляю, Мак! Наши взяли Киев! Мне хочется плясать от радости, и я с нетерпением жду, когда же нас отправят на фронт. Мне даже как-то обидно, что Киев освободили без меня. Боюсь, что нас не выпустят до конца войны, хотят продержать еще около года. А зачем мне тогда звание младшего лейтенанта, я лучше сейчас в бой пойду рядовым!

Если бы ты знала, как ты мне нужна, как без тебя плохо! Что тебе стоит появиться здесь у меня, хоть на один час, ты же волшебница, ты все можешь! Если ты этого не сделаешь, я убегу из Бухары и явлюсь к тебе. Ночью, когда все будут спать. Сброшу свои громыхающие сапоги во дворе, прокрадусь в твою комнату и сяду на кровать. Поцелую тихонько, чтоб не разбудить, и скажу, что люблю тебя, что тоскую, не могу… Потом еще раз скажу, что люблю тебя, и еще, и еще раз, пока тебе не надоест. Скажи, Мак, ты не забыла меня? Может, просто помнишь, что любила кого-то, а кого — не знаешь, забыла! Ведь бывает так. Я шучу, не сердись! И на однообразие моих писем тоже не сердись. Я так полон тобой, что ни о чем другом не могу писать.

Твой Гоча.
P. S. Бываешь ли ты у моей мамы?


2.3.44.

Вчера получил два твоих письма, два конверта, голубых, как твои глаза. Я заглянул в их глубину, и мне показалось, что я вижу слезы. Ты плачешь? Что случилось? Не болен ли малыш? Очень тронуло меня описание похорон генерала Леселидзе. Этот талантливейший и отважный воин был достоин самой пышной церемонии. Из твоего письма я впервые узнал о геройской и мученической гибели футболистов-киевлян. Сюда эта страшная весть еще не дошла. Я прекрасно помню вратаря Трусевича, виртуозный был игрок, настоящий артист в своем деле! Все наши курсанты — ребята молодые, еще незнакомые с горечью потерь, поэтому гибель известных всему Союзу спортсменов они восприняли как гибель родных, близких людей. Политзанятия, на которых я вслух прочел твое письмо, превратились в митинг, и только решительное вмешательство полковника остудило горячие головы.

Письмо не кончаю, срочно бегу на артподготовку.

Не забудь фотографию сына.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

В твоем письме не разобрал одно слово. Весь день думаю, что это за слово, и не могу угадать. Готов оставить неразгаданными все тайны в мире, только не это слово! Я серьезно готовлюсь к выпуску, тренируюсь в расчетах; иногда мне вдруг кажется, что все люди погружены в эту грозную математику смерти, весь мир, и я в том числе, бредит кровью. Тогда я бегу в библиотеку, беру какой-нибудь сборник стихов, например, «Античные поэты об искусстве», и с наслаждением читаю:

«Дальше паси свое стадо, пастух,
Чтобы Мирона телку, точно живую,
Тебе со стадом коров не угнать».
Это Анакреонт-младший писал о скульптуре великого ваятеля древности Мирона.

…И я успокаиваюсь.


12.7.44.

Мака, это письмо пишу тебе перед самым выходом на линию огня. До передовой всего 15 километров. Весь день я проверял вновь прибывшую технику. Никому этого дела не доверил — воевать-то буду я, значит, должен отвечать за все! Мы проходили через города и деревни, освобожденные 3—4 дня назад. Сегодня прошли Ковель, облик города так изувечен, что трудно представить, каким он был до войны. Все подступы к городу заминированы, кажется, нет клочка земли, не грозящего взрывом. Людей не видно совсем, руины и пожарища.

Прости за краткость, но времени в обрез. Зайди к маме, успокой ее. Привет всем, кто меня помнит. Не забывай меня, Мака. Если мне суждено погибнуть, что ж — ничего не поделаешь! Но если я вернусь — берегись!

Гвардии младший лейтенант Гоча Хергиани.
P. S. Не думай, что я хочу похвастаться своим званием, здесь ко мне все так обращаются, и я привык. Как Паата? Научился ли он ходить? Или еще не время? Я забыл, в каком возрасте малыши начинают ходить.

(Письмо, найденное в кармане Пааты).
11.11.44.

Мака, любимая!

Сам удивляюсь, что среди того ада, который вокруг, умудряюсь тебе писать. В двух шагах от окопа рвутся бомбы, дымятся осколки. Сейчас ночь, дождь льет стеной. В такие минуты мозг особенно напряжен. Вчера мы отбили атаки 16-ти танков. Сегодня их будет больше. Пушки противника нацелены прямо на наши окопы. Я пока не имею права стрелять. Моя задача остановить вражеские танки. Самые томительные часы ожидания. Сейчас бы с удовольствием почитал «Трех мушкетеров». Действует на настроение и дождь. Наши батареи молчат, мы готовимся к могучему броску — до самого Берлина. Враг стреляет всю ночь напролет — изматывает нам нервы. Фрицы хотели испортить нам праздник Октября. Небо то и дело бороздили вражеские снаряды. Но мы решили относиться к этому, как к праздничному фейерверку. Стрельба продолжается. Хочу отвлечься, но трудно думать о чем-нибудь другом, когда в двух шагах немецкие танки.

Я боюсь завтрашнего дня. Пойми меня правильно, я не смерти боюсь. Мне только страшно, что я больше никогда тебя не увижу. Моя любовь растет, как великан в сказке, — за день становится на год старше.

Каждое твое письмо — для меня настоящий праздник. Я как будто вижу тебя и разговариваю с тобой наяву. Прочту письмо — и начинаю сначала, как будто что-то пропустил или забыл. И так — до бесконечности. Думаю, здесь дело не только в войне, так было и будет и в мирное время и вообще всегда, пока мы с тобой существуем и любим друг друга.

Я это письмо пишу сейчас только для того, чтобы еще раз сказать тебе, как ты необходима мне, я почему-то представляю тебя прелестным ребенком, безобидным и беспомощным, которого хочется подхватить на руки и расцеловать. И сдерживаешься только из-за родителей, с которыми не знаком.

Мне часто приходилось заставлять себя не «приставать» к чужим ребятишкам, чинно проходить мимо. А теперь у меня есть ты и Паата!

Пиши почаще, Мака! И если боишься несчастливых чисел, совсем не ставь дату. Только пиши. Твои письма сейчас для меня — все.

Ого, кажется, танки пошли. Повторяю: я не боюсь смерти, боюсь только, что никогда больше тебя не увижу! Какой я глупый, правда? Когда прочтешь это, пожалуйста, громко повтори вслух: «Ты глупец, Гоча! Не смей думать и писать такие вещи!» Повтори и засмейся, ладно?

Когда Паата вырастет, скажи ему, чтобы он любил людей. Остальное придет само.

Прощай, моя любимая, моя незабвенная!

Прощай, мое одиннадцатое ноября!

(Третье письмо, найденное у Пааты).
9.12.44.

Уважаемая Мака! (Простите, не знаю, как Вас по отчеству).

Пишет Вам друг гвардии младшего лейтенанта Гочи Хергиани, радист артиллерийской части, гвардии сержант Олег Максименко.

Я долго думал, писать ли мне о том, что случилось, вдруг Вы еще не знаете. Но мне сказали, что Вам сообщили, и тогда я решил обо всем написать, потому что я был все время рядом с лейтенантом Хергиани и, если я не расскажу, как он погиб, то никто уже не расскажет, потому что в живых никого из нашего расчета не осталось.

14 ноября в десять утра наши пошли в наступление под прикрытием артиллерийского огня. Мы почти вплотную подошли к окопам противника. Враг, конечно, открыл контрогонь со своих батарей, который очень мешал нашей пехоте, особенно на правом фланге. Батарея эта находилась как раз напротив. Гоча высчитал, где находились вражеские пулеметы, дал приказ орудиям. Мы в два счета уничтожили батарею врага. Тогда Гоча вместе со мной и пятью автоматчиками обошел нашу пехоту и направился к разгромленной батарее противника. Мы преодолели опасный путь, ежеминутно рискуя подорваться на мине, так как окопы отступавших фашистов были заминированы. Снаряды вокруг нас рвались беспрерывно, пули так и вжикали. Но Гоча упорно вел нас вперед… Я только потом понял, какой план созрел у него в голове. Разбитая батарея противника была расположена на опушке леса. Совсем неподалеку, замаскированный между кустов и деревьев, стоял второй вражеский эшелон, сильным огнем отвечавший на наши атаки. Гоча установил здесь свой наблюдательный пункт, рация моя заработала, и мы стали передавать артиллеристам новые ориентиры. Все бы хорошо, да не заметили мы, как из окопа выскочил немецкий обер-лейтенант, кинулся к орудию и положил наших автоматчиков всех до одного. Мы с Гочей стояли за деревом. Снаряд разнес дерево в щепы, а нас волной отбросило метров на пять. Благодаря этому дереву мы уцелели, но нам тоже досталось: меня в руку ранило, его в плечо. Но он сгоряча не почувствовал боли, выскочил с револьвером и на врага, тот, собака, после выстрела убитым притворился, а на самом деле Гоча его только ранил. Тут только Гоча заметил, что кровь из раны так и хлещет. Я, говорит, думал, контузия. Я стал его уговаривать в медпункт бежать, он, конечно, ни в какую, только сердито сверкнул на меня своими черными глазищами. Ну, я разорвал на себе рубаху, кое-как ему рану перевязал и сам удивляюсь — как он боль такую терпит.

Гоча повернул орудия немецкой батареи и как саданет по фашистским гадам. Те небось ахнули! Вдруг видим: обер-лейтенант недобитый по траве к своим ползет. Воскрес, собака! Гоча и говорит мне: давай его сюда, живого!

Только я к нему кинулся, как он изловчился, гад, откуда-то нож вытащил и себя в самое сердце, тут же подох.

Полтора часа Гоча отдавал приказы со своего наблюдательного пункта. Нет-нет, да из орудий немецких пальнем. Я еще несколько раз просил его в медпункт пойти. Да разве он пойдет! Часа через два пришла к нам подмога, тут мы с Гочей к своим двинулись, полтора километра ползти пришлось под пулями… Гоча еще минут 20 на своей батарее огнем командовал, а я бегом к командиру части: так, мол, и так, Хергиани тяжело ранен, а в медпункт не идет. Тот — раз в машину и к нам. Выругал Гочу, любя, конечно, а тот только улыбается, как малец провинившийся. А сам побледнел, аж до синевы, и вот-вот сознание потеряет.

Мы его подхватили — и в машину. Больше я своего дружка закадычного, Гочу Хергиани, не видел…

В медпункте операции ему делать не стали — условий не было и специалистов для такого сложного ранения. Повезли в госпиталь, а он по дороге от потери крови скончался…

Но я не считаю его мертвым. Такие смелые, добрые ребята не умирают, потому что память о них живет в сердцах родных и близких.

Простите, если Вашу рану разбередил своим письмом, но я не имел права молчать.

Остаюсь с уважением

гвардии сержант Олег Максименко.

Глава X

Я долго не мог прийти в себя и сидел, уставясь в одну точку. «С уважением гвардии сержант Олег Максименко. С уважением, гвардии сержант Олег Максименко»…

Мне трудно было отделить себя от автора писем, которые сейчас лежали передо мной. Было горько, что так преждевременно прервалась моя жизнь, что я не встретился со своей женой, не увидел маленького сынишку, не вернулся к матери… Одно хорошо, что я до конца был искренним, что любил всем сердцем, был прав перед всеми и перед собой — выполнил свой долг до конца.

«С уважением… гвардии сержант… Олег Максименко…»

Я с удивлением присматривался к себе: не знал я за собой способности к такой самоотверженной любви и многого еще не знал. Мне показалось, что я выше стал, старше, добрее.

Телеэкраном мерцало рассветное окно. Шуршала прилежная дворницкая метла, щебетали ранние птахи.

Я стоял у окна и с удовольствием наблюдал за предсмертными судорогами мрака. Люблю утро.

Паата, должно быть, в такое же время кончил читать письма, и, я думаю, законная гордость за отца также распирала ему грудь. Нет. Не было у него никаких оснований выбрасываться в окно. Накануне мать обещала отпустить его с товарищами на Тбилисское море.

Паата с нетерпением ждал встречи с друзьями, которых давно не видел, встречи с Ингой…

Два письма из трех отобранных он наверняка хотел прочесть товарищам, а, может, и учителям? Ему хотелось, чтобы они узнали о подвиге его отца. Понятно, почему он отобрал письма, присланные с поля боя. А вот третье письмо, где Гоча Хергиани просит у любимой прощения за какой-то проступок, Паата, наверное, хотел показать Инге. Он боялся, что Инга обижена на него, и хотел дать ей почувствовать, как остро переживает он свою ошибку, свою неосмотрительность. Так же, как когда-то переживал его отец. И потом, это письмо дышало такой великой любовью и страхом потерять любимую, что Паате, несомненно, хотелось, чтобы Инга прочла его… и догадалась обо всем.

На рассвете во двор въехала машина, и Паата услышал пьяный голос отчима. Он испугался, что Иродион не позволит ему пойти на экскурсию и долгожданная встреча с друзьями сорвется. Но Иродион заснул, и Паата решил, не дожидаясь его пробуждения, выбраться из лоджии, чтобы незамеченным выйти в коридор. (Лоджия была перегорожена, и вторая ее половина выходила в кухню.) Таким образом, Паата вылез из окна только затем, чтобы, минуя перегородку, влезть снаружи во вторую половину лоджии и через кухню пройти в коридор.

Карниз был достаточно широк, во дворе никого не было, дома все спали — операция обещала быть удачной. Никакого самоубийства не было — Паата поскользнулся и сорвался с карниза.

Истина вдруг засияла передо мной, как жемчужина, обнаруженная в раковине: Паата и не думал о самоубийстве, он спешил встретиться с друзьями, с нетерпением ждал наступления дня, обещавшего быть таким прекрасным.

Мне показалось, что я снял с себя и со всех людей, живущих в этом городе, на этой земле, груз тяжкого обвинения.

Правда, радость моя была мгновенной: пока жизнь Пааты была в опасности, я не мог считать себя счастливым.

В девять часов утра я был у Наи, объяснил ей, почему не мог прийти накануне, оставил письма, потому что не мог не поделиться с ней открытием, так внезапно обогатившим меня, сказал, что через несколько часов зайду за письмами, и направился в прокуратуру. Там я нашел следователя, которому передали дело Пааты Хергиани, и показал ему копии писем, найденных у мальчика в кармане. Мой коллега чувствовал явную неловкость, нервно постукивал каблуком по паркету, ерошил седую шевелюру, и, наконец, сказал, что для серьезных выводов ему необходимо прочесть все эти письма.

Я искренне обрадовался — он шел тем же путем, что и я, значит, я не ошибся! Я охотно пообещал доставить все письма к концу дня. Когда я собрался уходить, коллега задержал меня и, смущенно хмурясь, заговорил о том, что я не должен на него обижаться, потому что дело это ему передали вопреки его желанию. Он добавил, что Иродиону Менабде все равно не избежать ответственности. Если обвинение в гибели пасынка будет снято, вряд ли он выпутается из других своих грязных делишек. Прокуратуре стала известна еще одна махинация, в которой он принимал участие. Его заместитель, не без его ведома, очевидно, включил в число списанных легковых машин две совсем новые и, продав их втридорога каким-то частным лицам, деньги положил себе в карман. Возможно, поделившись выручкой с начальством. Во всяком случае, из страха или ради денег Иродион поставил свою подпись на фальшивом документе. Ордер на арест Менабде выписан. Одно удивительно, он выгораживает заместителя и всю вину берет на себя…

Я думал о Маке. Сначала сын… Теперь муж… Интересно, почему она все-таки вышла за Иродиона Менабде? Наверное, в рассказах соседей есть доля истины: после гибели Гочи Мака осталась с ребенком на руках и больной матерью. Иродиону приглянулась красивая вдова, и он одаривает ее знаками внимания: то лекарство дефицитное достанет, то малышу игрушку принесет, то продукты. Мака чувствовала себя кругом обязанной и не могла такому «добряку» отказать. Ей казалось, что и для мальчика лучше, когда в доме мужчина…

Я думаю, она вскоре поняла свою ошибку, но из жалости не оставляла Иродиона, все надеялась выправить его изуродованную душу, убедить в том, что не только вражда и злоба существуют в этом мире.

Говорят, однажды Мака взяла сына и ушла из дому. Иродион заперся и в течение шести дней не выходил на улицу. Соседям пришлось высаживать двери. Своего он достиг: на седьмой день Мака вернулась…

Наи сидела на тахте, забившись в угол, и плакала. Перед ней были разложены письма Гочи Хергиани. «Ты кончила?» — спросил я, хотя было ясно, что она прочла их и не один раз. Я стоял возле тахты, сам взволнованный не меньше, чем Наи. Вдруг она обхватила мои колени руками и прижалась к ним лицом. Я и вовсе окаменел, хотел сначала поднять ее, но потом почувствовал, что не надо ее тревожить: что-то важное происходило сейчас в душе моей любимой. Пусть сегодня я не узнаю об этом, но завтра или через какой-то промежуток времени я почувствую, что она изменилась…

Наи позвонила через два дня.

— Заал, ты меня слышишь?

— Прекрасно слышу.

— Ты один в комнате?

— Один.

— Тогда слушай. Приходи сегодня вечером.

— Непременно приду.

— Мы пойдем в кино или еще куда-нибудь… Ты только приходи.

— Хорошо, Наи…

— Я буду ждать, — она положила трубку.

Я не сразу понял, в чем дело, даже стал набирать номер ее телефона, чтобы выяснить, но вовремя спохватился: Наи говорила совсем-совсем о другом…

Весь день я ходил как помешанный, никого не узнавал, ничего не соображал. Только все время напевал про себя, и в каждый мотив упорно вплеталось имя Наи.

…Возле стеклянного кафе «Аквариум» я почему-то остановился и уставился на милиционера, который чинно расхаживал вдоль белой линии посреди мостовой. Какая-то сила подтолкнула меня к нему. А впрочем, я могу объяснить, почему я это сделал. Мне вспомнился один случай.

Мне было лет семь или восемь, когда отец вернулся из двухлетней командировки. Помню, как он сидел за столом и смотрел на меня и на маму. Наверное, целый час глаз с нас не сводил, словно хотел наглядеться за те два года, что был в разлуке с семьей. Назавтра мы с отцом поехали в деревню, где жила бабушка. Как только мы сошли с поезда, пришлось разуться — в деревню вела грязная проселочная дорога. Отец засучил брюки, и мы двинулись в путь. Отец жадно оглядывал все вокруг: линию белоголовых гор вдали, дома и сады, крестьян, везущих на базар нагруженные арбы. Встречные приветствовали отца, но не узнавали его, — он давно уехал из деревни. Наконец, отец не выдержал и, остановив одного почтенного крестьянина, спросил, как добраться к такому-то дому. Я даже рот разинул от удивления — отец спрашивает о собственном, родном доме, где родился и вырос и где сейчас жила бабушка. Я знал дорогу назубок, а он у чужих спрашивает!

Незнакомец степенно провел рукой по усам и начал подробно объяснять. Теперь я понимаю, как приятно было слышать отцу знакомые с детства названия. Прекрасной музыкой звучали в его ушах такие обыденные слова, как родник, сельсовет, перекресток…

Вот и я шел сейчас к милиционеру с желанием услышать названия, связанные с Наи, с домом, с улицей, где она жила, где она ждала меня сегодня… вечером…

Милиционер, видя, что я перехожу улицу в недозволенном месте, взялся за свисток, но я опередил его.

— Скажите, пожалуйста, как пройти на улицу Барнова?

Он шумно выдохнул воздух, набранный в легкие для грозного свистка, и недоверчиво на меня покосился.

— Мне нужен пятьдесят третий номер, — уточнил я.

Он несколько смягчился и начал объяснять. А я упивался названиями улиц, переулков, скверов, с которыми было связано столько воспоминаний!

— Мне нужен дом, в котором живет Наи Ратиани, — не удержался я от соблазна вслух произнести заветное имя.

— Иди-иди, — улыбнулся милиционер, принимая меня за пьяного, — сам знаешь, где живет Наи Ратиани. Не мешай, а то совсем в другое место тебя отведу.

Даже в грозных устах этого стража порядка имя Наи звучало божественной музыкой. И я полюбил этого милиционера, как родного, как, впрочем, любил сегодня все человечество.


— Поцелуй меня, — попросила Наи, когда мы вышли из кино.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

— Поцелуй меня, — снова сказала она, прячась за чугунной решеткой парка.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

— Теперь здесь, — прислонилась она к дереву.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Словно ей хотелось освятить нежностью и любовью все, мимо чего мы с ней проходили в тот вечер.

Войдя в комнату, она первым делом задернула занавески и погасила яркую люстру. Легкий аромат цветов как-то сливался с приглушенным светом торшера.

— Наи, — я не узнавал своего голоса и повторил как можно тверже. — Наи…

— В чем дело, Заал? — ласково отозвалась она. — Знаю, знаю, ты сейчас потребуешь кофе.

— Нет, кофе ты меня угостишь завтра утром.

— Что-о?

— Завтра утром, потому что я не уйду отсюда или уйду вместе с тобой.

— Заал!

Мы долго, очень долго сидели молча. Я не помню, когда я погасил свет, как погасла лампочка, скрытая голубым абажуром. В комнате было темно, и только бледный свет проникал в окно с улицы. И в этом мерцающем полумраке я увидел Наи, увидел, какой слепящей белизной сверкнули ее грудь и бедра, не тронутые загаром. Она искала что-то, склоняясь к стульям, к тахте, шаря рукой по стене, и плавные движения ее складывались для меня в стройный ошеломляющий танец. Наконец она отыскала ночную рубашку и сразу стала невидимой. Я только услышал, как ступает она по полу босыми ногами, и почувствовал, что она совсем близко, по волне тепла, захлестнувшего меня прежде, чем она подошла.

…К утру определились узоры на занавесках, проявились краски. Наи спала. Или не спала. Лежала, прижавшись к моему плечу.

Так завершилась, — а может, только началась? — история нашей любви. Мы нашли друг друга и отныне будем вместе. И нам предстоит впереди путь с неизбежными находками и потерями, радостями и печалями.


В то утро я вспомнил, как плакала Наи, читая письма Гочи Хергиани, и думал о том, как было бы хорошо, если бы Мака позволила еще многим людям прочесть эти письма. Кто знает, может, она бы и разрешила, но Иродиона боится… А что Иродион?.. Его дела плохи. До чего же ботинки на хозяина похожи. Прямо карикатура, дружеский шарж! «Гав-гав-гав!» — лают желтые полуботинки. По извилистой горной дороге летит грузовик, груженный мышьяком. На ящиках сидит Иродион Менабде, пьет водку прямо из горлышка. Вдруг на дороге появляется какая-то старушонка, машет рукой, чтоб машина остановилась. Шофер тормозит. Иродион — или его ботинки? — злобно, по-собачьи, оскаливается, рычит на старуху, та в долгу не остается. Шофер поминутно оглядывается и не замечает, как грузовик сползает с дороги в реку. Старуха повисает на дереве и злобно хихикает, глядя, как машина погружается в воду вместе с мышьяком и Иродионом и желтыми полуботинками…

К реке подходит стадо, коровы жадно пьют, помахивая хвостами, через минуту валятся наземь с раздутыми животами. Пьет собачонка, лакает красным языком черную воду, падает замертво. Женщина поднимает ведро из колодца, к воде приникают ребятишки — распухают и задыхаются. Вянет трава вокруг отравленной реки, умирают птицы, бабочки, стрекозы. А река несет свои ядовитые воды дальше, к морю, сливается с синими волнами и — нет моря! Осталась огромная рыба, раздутая и страшная.

— Вот, — говорю я Дата Кавтиашвили, старому кочегару, — это тоже, след, который оставляет за собой человек!

— Упаси господи! — отмахивается Дата. — Разве о таком следе я говорю.

Я поднимаю голову и вижу небо, усыпанное звездами, или шапками, закинутыми в небо?

— Гванца! — зову я громко.

— Я здесь, Заал! — Она сидит, склонившись над вышиванием. Медленно откидывает со лба челку, и лицо ее, как светлая луна, выплывает из-за облака волос.

— Гванца! Теперь я счастлив. Я люблю замечательную девушку, и она меня любит. Я так счастлив, что мне хочется взмыть в воздух и летать — как птице. Я тоже хочу закинуть шапку в небо!

Гванца смотрит на меня испытующе:

— Однажды ты пытался, но твоя шапка упала обратно на землю.

— Но сейчас она улетит, я уверен, и останется в небе!

— Попробуй, я буду только рада.

Я подбросил свою кепчонку изо всех сил и не успел глазом моргнуть, как она ракетой взвилась в небо и застыла там мерцающей звездочкой.

И тут я услышал плач. Гванца плакала громко, навзрыд, обеими руками утирая слезы.

— Гванца, что с тобой?! Почему ты плачешь!..

— Знаешь… Знаешь, что я скажу детям, когда они придут в мой дворец на экскурсию? Я скажу, что эта шапка принадлежит человеку, которого я любила, очень любила… и сейчас люблю…

— Гванца! — Я не мог собраться с мыслями и только повторял ее имя, как попугай. — Гванца, послушай! Ну, посмотри мне в глаза. — Она подняла на меня свои грустные, мокрые от слез глаза, и я совсем растерялся. — Гванца, понимаешь, ты — идеал, недоступное божество, я не решался… Я боялся, что ты прогонишь меня, засмеешь…

Кажется, она перестала плакать, вздохнула прерывисто и повторила:

— Я им скажу, что это шапка человека, которого я любила.


— Да, да. Сегодня. Приходите непременно. Мы вас ждем. Что ты сказала? Внезапно? Да… Так получилось.

Я просыпаюсь. Наи говорит по телефону.

После свадьбы мы еще дня два никак не могли встать из-за стола. Наконец, в воскресенье Наи и Мелита взбунтовались: ведите нас в театр, в кино, куда-нибудь! Но билетов в театре мы не достали, а в кино опоздали.

— Тогда пошли в ресторан, — сказала Мелита, — а то вы все без нас ходите.

Мы с Тазо долго «отнекивались», но в конце концов оказались в ресторане.

И вот золотым тбилисским вечером мы идем по Университетской улице, взявшись за руки.

— Как дела, Заал? — подмигивает мне Тазо. — Как тебе нравится семейная жизнь?

— Заал, может, съездим на море? — улыбается Мелита.

— Тебе не холодно, Наи? — спрашиваю заботливо.

Мимоходом заглядываем в магазин, где продают телевизоры. Мы с Тазо вспоминаем, что сегодня интересная игра, и, к неудовольствию наших спутниц, торчим возле экрана до конца тайма. (Правда, они тоже потом увлеклись и болели не меньше нашего.)

Выходим из магазина и шествуем дальше по улице, освещенной поздними закатными лучами. Лето.

— Позвольте узнать, уважаемый юрист, — кривляется подвыпившийТазо, — исправили ли вы допущенные следствием ошибки?

Я отвечаю ему вполне серьезно:

— Знаешь, Тазо, почему люди усомнились в существовании бога? Потому что он никогда не делал ошибок.

— Ты мне лучше скажи, как Иродион Менабде поживает?..

— Я говорил тебе, что он своего заместителя выгораживал? Мы выяснили, почему он это делал. Однажды этот самый заместитель записал на магнитофон вечеринку, на которой Менабде какой-то анекдот рассказал. Когда раскрылась махинация с машинами, он пригрозил Иродиону: если не возьмешь всю вину на себя, я эту пленку куда следует доставлю. Иродиону со страху стало плохо. Вызвали «скорую». Он, по обыкновению, на глазах у врачей стал опухать, даже пуговица на воротничке отскочила… Сигареты есть?

Тазо пошарил по карманам и двинулся к гастроному.

— Что вам купить, девушки? — галантно осведомился я.

— Шоколад, — заявила Мелита.

— И тебе тоже, Наи?

Она кивнула.

Мы подошли к прилавку. Продавца не оказалось на месте.

— Вот этот, — указала Мелита.

Я, недолго думая, зашел за прилавок и встал на место продавца.

— Выходи сейчас же, а не то тебе достанется, — зашептала Мелита, но я уже вошел в роль.

— Не угодно ли торт, абсолютно свеженький, только что привезли! Советую вам взять.

Вдруг я заметил двух мальчуганов лет девяти — десяти, которые таинственно перешептывались, считали на ладошках мелочь. Наконец, один из них подошел к прилавку и попросил сто граммов конфет. Я почему-то сразу вспомнил Паату с его машиной, нагруженной новогодними конфетами. Как скоро я забыл о нем, поглощенный своим счастьем!

Я насыпал в кулек конфет, которые мне показались самыми лучшими, и протянул мальчонке.

— Что я вижу? — изумился я, когда он высыпал на прилавок мелочь. — Разве ты не знаешь, что сегодня, по распоряжению директора, мы все выдаем бесплатно? Нет, дружок, забирай свои деньги и верни их маме.

Краем глаза я заметил, что в дверях, ведущих, очевидно, на склад, показался изумленный продавец.

Не менее изумленный мальчик, забыв даже поблагодарить меня, отошел к своему приятелю, и они оба наблюдали, что же будет дальше.

К прилавку подошел пожилой раздражительный мужчина в шляпе.

— Яблочного торта, конечно, нету? — сварливо справился он.

— Яблочный торт есть? — крикнул я продавцу.

Он только кивнул, вытаращив глаза.

— Старый? — не успокаивался покупатель.

— Абсолютно свежий. — Я лихо прикрыл торт крышкой.

— Сколько я должен?

— Сколько? — крикнул я продавцу.

— Двадцать рублей, десять копеек.

— Вы что, новенький? — спросил покупатель.

— Нет. Я был в отпуске.

Он протянул мне деньги, и я чуть было не взял их, но вовремя вспомнил о мальчуганах, которые еще не успели уйти.

— Возьмите свои деньги, гражданин, — сказал я вполне официально, — сегодня мы все раздаем бесплатно, по распоряжению директора.

Продавец молчал. Я поглядел на ребятишек и понял, что убедил их окончательно.

— Слушай, ты из отпуска вернулся или… — Нервный покупатель не договорил, но я понял, что он хотел сказать: «или из сумасшедшего дома».

Я улыбнулся и повторил:

— Сегодня все бесплатно. Не верите, — спросите у этих товарищей, — я указал на ребят, и они радостно закивали в подтверждение моих слов.

— Вы напрасно думаете, что я не возьму этот торт, — рассердился мужчина в шляпе, направляясь к выходу. — Расплачивайтесь сами за свои шуточки.

Мальчики последовали за ним, и я вышел из-за прилавка.

— Один торт, два шоколада, полкило конфет, — доложил я продавцу и, расплатившись, присоединился к Тазо, Наи и Мелите.

— Заходите почаще! — крикнул мне вслед продавец.

— Ты что, свихнулся! — накинулась на меня Мелита.

— По-моему, сошел с ума, вот и полез за прилавок, — бесстрастно констатировал Тазо. — Раз и навсегда.

— Было бы достаточно одного раза, зачем же навсегда! — пошутила Мелита.

— Недостаточно! — я почему-то разволновался. — Недостаточно! Не кажется ли вам, что мы слишком рассудочно живем и слишком разумно поступаем?

Мы шли еще долго, бесцельно и медленно, пока со стадиона не хлынула толпа, и нам пришлось повернуть, потому что идти против общего движения было невозможно. Улица наполнилась голосами, смехом гулом, и среди этого многолюдья я снова вспомнил Паату. Неужели он не выживет? Не выскользнет из цепких рук смерти? Если верить моей бабушке, то это зависит от меня и Наи, Тазо и Мелиты, от всех этих горячо спорящих и жестикулирующих людей.

Не знаю. Но если верить тому, что даже самая безобидная мысль не исчезает бесследно, что добрые и злые желания влекут за собой самые неожиданные последствия, значит, права моя старенькая бабушка, и все в этой жизни зависит от нас.


1970

ПОВЕСТИ

Зеленый занавес

Памяти Ушанги Чхеидзе

1

Пол студии был завален обрывками магнитофонной ленты. Леван и Гизо сидели посреди комнаты и терпеливо рылись в пыли. Когда кто-нибудь из них замечал на замусоренном паркете короткий обрывок ленты, обрадованно подхватывал его с восклицанием:

— Вот еще!

Они искали кусочек пленки, который Леван по ошибке отрезал от очень важной записи.

«Как это у меня получилось, — сокрушался Леван, — и именно теперь…»

«Если мы не найдем, на папу будут сердиться», — думал Гизо.

Когда они обыскали всю студию, Леван кинулся к большим магнитофонам, стоявшим вдоль стен, словно комоды, выложил собранные обрывки лент и вытащил пробку из склянки с ацетоном. Время не терпело: надо было срочно найти пропавшее слово, которое он случайно отрезал. Если до тех пор позвонит председатель радиокомитета и пожелает прослушать запись, он что-нибудь придумает: в конце концов сам продекламирует или попросит кого-нибудь произнести это злосчастное слово, запишет его и приклеит к пленке. Председатель вряд ли разгадает, в чем дело, но вдруг передачу назначат на сегодняшний вечер. Что тогда? Тогда председатель позвонит этому странному человеку, легендарному Уча Аргветели, сначала справится о его здоровье, подбодрит его, а потом скажет: «Нам очень понравилась запись, батоно Уча, большое вам спасибо, сегодня вечером будет передача, в таком-то часу вы можете себя послушать…» И что тогда? Тогда произойдет такое, что даже подумать страшно — великий актер сразу узнает чужой голос и…

Если бы эта неприятность произошла с записью какого-нибудь другого артиста, Леван бы так не убивался, каким бы выдающимся этот артист ни был. Другой, наверно, тоже узнал бы чужой голос, рассердился, пожаловался начальству, Левану объявили бы выговор, возможно, даже с работы бы сняли. Но Уча Аргветели не рассердится и жаловаться не станет — эта история просто доконает его.

Леван на своем веку видел многих умирающих, многих близких провожал в последний путь, но никогда так остро и ощутимо не переживал он близости смерти, как в доме Уча Аргветели. Великий артист был похож на собственное глиняное изваяние. В эту статую вдохнули душу, но так скупо, с таким сатанинским расчетом, чтобы он дышал и в то же время не дышал, жил и одновременно не жил. Злой бес проник и в мозг артиста, едва заметно сдвинул там какие-то важные клетки и внушил ему, что он больше никогда не сможет сразиться с затемненным залом, выйти на освещенную разноцветными огнями сцену, вдохнуть прохладный воздух кулис…

— Папа, давай я перемотаю пленку! — предложил Гизо.

— Да, конечно, — отвлекся от своих мыслей Леван и жадно вздохнул: только теперь он ощутил, что пока думал, почти перестал дышать от тревоги и напряжения.

Собранные с полу и склеенные обрывки образовали длинную коричневую гирлянду. Гизо закрепил один ее конец на серебристом диске магнитофона и начал аккуратно наматывать на кассету, не сводя глаз с череды склеенных кусков, ползущих один за другим. Какой-то из них содержал в себе потерянное и такое необходимое слово и, казалось, Гизо пытался увидеть это слово на гладкой матовой поверхности пленки.

— Готово! — сказал Леван, вытирая пальцы платком и невольно оглядывая пол, не осталось ли еще где-нибудь кусочка.

Волнение отца передалось и Гизо. Наступал решающий момент: если в этой склеенной пленке нужной записи не окажется, тогда…

Леван старался не думать об этом, отгонял от себя недобрую мысль.

— Ты готов?

— Да, папа!

— Ну, давай посмотрим. — Леван проверил, правильно ли поставил Гизо кассету: все было в порядке. — Включаю, — сказал он. — Слушай внимательно, я могу пропустить.

— Хорошо, папа!

— Ты помнишь это слово?

— «Быть!..»

— Да… Ну, слушай как следует…

Леван быстро нажал на серую пластмассовую кнопку. Закрутились бобины, натянулась и поплыла пленка.

Отец и сын затаили дыхание.

Сначала раздались звуки рояля. Леван сразу вспомнил, что утром на студии записывали молодого пианиста. Худой горбоносый юноша, видимо, ревниво берег свою славу: замучил Левана — один пассаж заставил раз десять переписать. Потом выбрал наиболее удачную запись, остальную пленку Леван отрезал и выбросил. Вслед за роялем шла какая-то эстрадная песенка на иностранном языке. Потом магнитофон умолк — очевидно, Леван и Гизо собрали чистые куски пленки. И наконец, друг за другом пошли обрывки передач, готовившихся сегодня на студии:

«Радостно замирает сердце…»

«Находясь в Москве, Норберт Винер заявил…»

«Колхозники Нагомари в нынешнем году собрали…»

И дальше — совсем уже невнятные обрывки слов, мелодий, эстрадной и симфонической музыки… Только потерянного слова не было слышно.

Пленка кончилась.

Отец с сыном переглянулись.

Леван недоуменно развел руками, покрутил ладонями, словно грел их над огнем. Потом повернулся и еще раз беспомощно оглядел замусоренный пол.

— Куда же оно подевалось! — спросил Гизо.

Леван выглянул в окно: утром шел дождь, теперь туман уплыл в сторону Мамадавити, и его бледные клочья цеплялись за кустарник, покрывающий склоны горы; телевизионная антенна, построенная на Мтацминде, рассекала пополам бледный диск солнца.

— Улицы до сих пор мокрые, — проговорил Леван. — Сколько человек входило и выходило, кусочек пленки мог прилипнуть к мокрой подошве — и все! — Леван отошел от окна.

— Папа, — сказал Гизо, — а может, он не произносил этого слова, или ты поздно включил микрофон…

— Все было в порядке, — махнул рукой Леван. — Я виноват…

— Папа… А если переписать отдельно следующее слово?

— Не понимаю…

— «Не быть»?

— И что же?

Леван про себя усмехнулся; он понял, что хотел сказать сын.

— Убрать «не» и получится «быть»!

Леван подавил улыбку и терпеливо объяснил:

— «Не быть» произнесено совсем в другом регистре, почти шепотом. А если мы последуем твоему совету, то получится монотонное бормотанье, как у дьяка на клиросе… Это поймет не только Уча Аргветели, но и самый обычный слушатель.

— Папа, — снова заговорил Гизо, он очень хотел что-то придумать, спасти положение и, главное, ему хотелось, чтобы инициатива принадлежала ему.

— Папа, ты ведь хорошо помнишь его голос, может, попытаться…

— Ты думаешь, я не пытался? — Леван опять понял сына с полуслова. — До твоего прихода я битый час промаялся у микрофона — как заправский артист и так менял голос и этак, записывал, слушал себя… И ничего! Конечно, я помню его голос… Забыть его невозможно. Он до сих пор звучит у меня в ушах, но повторить его я не могу. Мое горло устроено по-другому…

Внезапно дверь отворилась, и в студию заглянул коренастый лысоватый мужчина. Стекла его очков в коричневой оправе отражали дневной свет, проникавший через окно, и поэтому его глаз не было видно. Леван побледнел: это был председатель радиокомитета.

— Ну как, принял он тебя? — спросил председатель, стоя на пороге. Видимо, от ответа Левана зависело, останется он или уйдет.

— Принял, батоно Котэ!

— Да ты что! — Председатель закрыл дверь и вошел в студию. — Теперь отражали свет его крупные, белые зубы. — И ты записал?

— Да, конечно…

— Так почему же не сообщил мне?

— Я только пришел и вот… — смешался Леван, невольно кладя руку на плечо сына.

— О, Гизо, приветствую тебя! — воскликнул председатель. — Ты что-то зачастил к нам. Это, наверно, неспроста. — Председатель обернулся к Левану. — Не собирается ли он тебя сменить?

— Не знаю, может, собирается, — деланно рассмеялся Леван.

— Я видел на детской выставке радио, которое собрал Гизо… Признавайся, не ты ли ему помогал?

— Нет, он сам сделал.

— Тогда будь осторожен! — улыбнулся председатель, ласково проводя рукой по волосам мальчика.

Отблеск его очков заиграл на металлической обшивке магнитофона.

— Что же ты записал?

— «Быть или не быть…»

— О, прекрасно, прекрасно! — Председатель потер руки. — Он волновался?

— Очень, батоно Котэ!

— А все-таки?

— Сначала долго лежал в кресле и молчал… Я подумал, что он забыл обо мне, потом встал… Начнем, говорит. Прошелся по комнате, остановился у микрофона. Но как только я включил магнитофон, и бобины закрутились… Он задрожал и не смог произнести ни слова.

— Ты смотри!

— Тогда мы решили закрыть аппаратуру простыней. Это он сам придумал. Я не ожидал, что он будет мне помогать, что ему так хочется выступить… Мы повесили простыню так, чтобы он не видел магнитофона… Он встал, приготовился… Но опять ничего не получилось.

— Невероятно! Дальше! Дальше!

— Тогда он вышел в соседнюю комнату, пригласил меня туда. Может, говорит, здесь получится… Извинился… Я перенес магнитофон, все наладил. Смотрю, он стоит у окна, перед занавесом, одной рукой за него держится — так и начал монолог…

— Да я слышал про этот занавес, — с грустью проговорил председатель. — Возле этого окна ему впервые стало плохо. — Наткнувшись на вопрошающий взгляд Левана, он продолжал: — Из театра он вернулся поздно… Это было двадцать лет назад… Хотел открыть окно. Что-то или кто-то там ему померещился, голова закружилась, он упал… И больше Уча Аргветели в театре не появлялся… Окно закрыли занавеской.

— Он больше не выходил на сцену? — спросил Левая.

— Однажды попытался. Весь сезон готовился. Я помню, что творилось в Тбилиси: все только и говорили о его возвращении в театр… Но он с трудом доиграл первое действие, и его увезли в больницу.

— И сегодня, — сказал Леван, — закончив монолог, он рухнул в кресло, натянул одеяло и затих… Я подумал… Всякий бы подумал на моем месте, что он умирает…

— В этом его болезнь и заключается.

— В чем же, батоно Котэ?

— Ему кажется, что он уже ничего не может… Стоит ему что-нибудь сделать, как он ложится и застывает, как будто истратил весь запас сил. Вся беда в том, что он не только по отношению к себе так подозрителен. Он так и глядит тебе в глаза: не обманываешь ли ты его, не смеешься ли над ним… — Председатель замолчал и спустя некоторое время спросил встревоженно: — Не совершили ли мы ошибки?

— Что вы, батоно Котэ, вы сделали доброе дело. Бесценная запись останется людям. — Леван невольно покраснел. — Он просил поблагодарить вас за внимание и память.

— Ты правду говоришь?

— И кроме того, кто знает, что может случиться. Ведь каждый день… — Леван не закончил своей мысли. — Я сказал ему: если вы себя неважно чувствуете, мы сделаем запись в другое время. Он испугался, схватил меня за рукав: нет, говорит, давайте сегодня…

— Он играл?

— Не понимаю.

— Я спрашиваю, играл ли он, когда читал монолог? Двигался?

— Нет, стоял, иногда чуть заметно покачивался…

— Может, как раз в это время он играл, — с грустью проговорил Котэ, — думал, что играет и видел свою игру, а ты, конечно, ничего видеть не мог… Запись он прослушал?

— Я предложил ему, но он так разволновался… Руками замахал: нет, говорит, не надо… Я больше не напоминал об этом.

— Избегает, боится, — сказал Котэ, — чувствует, что голос уже не тот и не хочет поверить окончательно.

— Вы не хотите послушать, батоно Котэ? — неожиданно вырвалось у Левана, и он едва не прикусил язык: конечно, в обычное время он должен был предложить председателю прослушать запись, но он забыл, что…

— Сейчас я спешу, — сказал Котэ, направляясь к выходу. У Левана и Гизо отлегло от сердца. — Прослушаю завтра утром… Передачу назначим на двенадцать часов. Хорошо, что я вспомнил: надо будет позвонить сестре Уча Аргветели и предупредить ее.

Председатель вышел и тут же снова заглянул в дверь:

— У тебя нет сегодняшней «Правды»? — спросил он у Левана.

— К сожалению, нет.

— Французы в Сахаре атомную бомбу взорвали.

— Ну и дела!

— Вот именно! — покачал головой Котэ и закрыл за собой дверь.

Леван снова засуетился, снова беспомощно оглядел пол. Тревога его усилилась, ибо теперь он точно знал срок — к завтрашнему утру он должен исправить свою ошибку. Но возможно ли ее вообще исправить?

— Папа, — снова заговорил Гизо, — а может, ты пойдешь и объяснишь, так, мол, и так, извинишься… В конце концов надо записать всего лишь одно слово…

— Ты с ума сошел! — Леван обернулся к сыну. — Куда я должен пойти?

— К Уча Аргветели… Извинишься, скажешь, что…

— Ты слушал дядю Котэ?

— Слушал.

— Значит, плохо слушал… Аргветели ведь не поверит, что я случайно отрезал кусок пленки… Решит, что он плохо прочел, что нам не понравилось, никому не понравилось, и мы ищем повода заставить его прочесть монолог лучше… Нет, это его поразит в самое сердце!

Леван надел шапку.

«Папа что-то придумал», — решил Гизо и тоже поднялся. Они вместе вышли из студии и спустились по лестнице.

Солнце высушило северную сторону проспекта Руставели, и прохожие теснились на этом тротуаре. Южная сторона казалась темной от тени, отбрасываемой домами, и от неиспарившейся влаги. Две осени царили на проспекте — одна граничила с летом, другая с зимой.

Леван и Гизо перешли улицу.

— Я зайду в театр, — сказал Леван, — может, встречу кого-нибудь… А ты что будешь делать? Пойдешь домой?

2

Артист лежал в длинном вытертом кресле, укрытый по грудь тонким байковым одеялом, которое верно стерегло угасающее тепло его тела, словно собирая его, согревая и возвращая обратно владельцу. Один конец одеяла свисал на пол, из-под него выглядывали лишь носки войлочных тапочек. Вцепившиеся в колени бледные пальцы были скрючены. Кисти рук набухли от напряжения. Было похоже, что внезапная мысль застала его в такой позе — и он окаменел, замер.

Под густыми сросшимися бровями сияли огромные голубые глаза, и казалось, что их свет озаряет белые стены комнаты. Кресло чуть-чуть, едва заметно покачивалось, или так казалось оттого, что колыхался зеленый занавес, закрывавший окно и город, за этим окном расстилавшийся. Сколько лет не раскрывался этот занавес! Состоявший из двух полотнищ, он был скреплен посередине ниткой и только над полом слегка расходился, как это рисуют обычно на пригласительных билетах.

Артист пытался что-то вспомнить и не мог… Минуту назад… Или утром… А может, вчера?.. Что-то его встревожило, испугало… Как будто вместо крови в жилах текла горькая желчь, сердце словно оборвалось и перекатывалось в груди… Что-то повергло его в ужас минуту назад… Или сегодня утром… А может, вчера… Он никак не мог вспомнить, восстановить в памяти, знал лишь одно, что его обидел человек, человек растревожил и без того мятущуюся душу. Но кто же? Сегодня он не видел никого, кроме сестры, которая сейчас сидит в соседней комнате и, кажется, стегает для него теплое одеяло… Близятся холода, вот-вот снег пойдет… Никто не приходил, кто же его так разволновал?.. Ах да, приходили из радиокомитета… Они измучили его, и сам он исстрадался… Да, они были из радио, но они не сказали ему ничего плохого или обидного… Кажется, ничего такого не сказали…

И в больших голубых глазах наливались кровью тончайшие нити, разрозненные и извилистые, словно покинутые на полпути мысли.

Уча Аргветели смотрел на занавес; занавес скрывал окно, скрывал город, который он так давно не видел, на который так давно не смотрел из этого окна. Артисту вспоминалась его молодость, вспоминались те теплые ночи, когда, возвратившись из театра, он открывал окно и любовался городом. Как будто без этого спектакль оставался незаконченным и роль недоигранной. Часто он приходил домой с друзьями, и это означало, что до рассвета стонала гитара, звенели бокалы с вином, а выходившие на балкон молодые люди в рассеянном свете луны, смешивающемся с огнями ночного города, таинственно шептались о Великом режиссере, который, оказывается, искал пьесу для театра. Новой действительности нужно было новое искусство, и создавать его надо было им (могли ли они тогда об этом думать!) — молодым актерам, беседовавшим на балконе теплыми ночами. Время летело с неумолимой быстротой, торопило, не давая созреть, набраться мастерства, искусство требовало жертвы и не терпело пустоты.

Великий режиссер, как волшебник, должен был зимой заставить расцвести саженец, которому полагалось цвести весной. И он выбрал самый крепкий и выносливый саженец — это был юный Уча Аргветели. К этому дичку на протяжении многих лет. Великий режиссер, словно садовник из сказки, прививал то черенок смоковницы, то стебель крапивы, то великую любовь, то великую ненависть. Саженец стойко сносил ураганы и грозы, пока не надломились щедро плодоносившие ветви и в древесине не завелся червь. Новый театр твердо встал на ноги, молодые актеры выросли в мастеров и надежным пополнением подступили к той высоте, которую раньше оборонял один Уча Аргветели…

Так что же это все-таки было? Или кто был? Кто взволновал его? Или обидел? Нет, не помнит, забыл, а ведь должен бы помнить, потому что это случилось совсем недавно… Минуту назад или нынче утром… А может, вчера…

Пройденные года теперь представляются артисту лестницей, настоящей лестницей, где радости и муки следовали друг за другом, словно ступени. Вот 1921 год — первая ступенька, над ним — 1922-й, затем 1923-й, 1924-й — поднимается вверх Уча Аргветели. То с легкостью одолевает ступени, то свинцом наливаются душа и тело, но все равно идет вперед, поднимается все выше и выше. Вот 1925 год, за ним 26-й, 27-й, 28-й… На последней ступеньке — дата: 1934. Вот оттуда сорвался Уча Аргветели, слетел в мрак преисподней. Наверху остался привычный и любимый мир, а сам он летит и летит вниз, сердце замирает, как во сне, он боится разбиться и испустить дух. Но падение бесконечно, ибо оно — века, повернутые вспять и летящие кувырком… Девятнадцатый… восемнадцатый… семнадцатый… шестнадцатый…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

«…— Кто убил командора?
— Фуэнте Овехуна!»
«— Кто убил командора?
— Фуэнте Овехуна!»
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

…Летящего в воздухе Уча заметил рыцарь в доспехах — пришпорил свою тощую клячу и с копьем наперевес поскакал следом…

Уча узнал его, конечно, узнал… Когда-то он мечтал воплотить образ великого идальго на сцене. Это была его заветная мечта. Думал об этом и Великий режиссер, но…

…Дон-Кихот скрылся за облаком пыли, за облаком белой пыли, поднятым над выжженным сельским проселком…

…А Уча летит сквозь века… Какая-то женщина в черном выглядывает из окна… Испуганная, отчаявшаяся… Уча машет ей рукой и вдруг слышит ее крик:

«Он вошел в синагогу!..»

И окно исчезает, гаснет. Исчезает дорогая его сердцу Ивдит[3]… И летит Уча сквозь века…

…Гм, странно… И смешно… В этом замке, среди этих древних, покрытых мохом стен, Уча бродит как привидение… А Гамлета играет другой… Молодой актер — только-только борода начинает расти — такой же, каким был Уча когда-то… И он тоже преследует Учу — наверно, принимает его за тень отца… И Уча кричит из своей преисподней: «Клянитесь!» И знает, что́ скажет сейчас Гамлет: «Успокойся, мятежный дух!» И зрительный зал содрогнется, один вздохнет, другой уронит слезу…

…И так повторяется ежедневно. Каждый день он срывается со ступеньки с датой 1934 и летит в бездонный колодец вечности, следует за бесконечной, спутанной нитью воспоминаний и по этой же нити возвращается к своему креслу, к недугу и к зеленому занавесу. Он окидывает взглядом комнату и теперь уже спокойно, неторопливо, не тревожась, листает страницы прошлого; вспоминает своего Кваркваре[4], и нерв улыбки легко подчиняет себе полные губы; вспоминает «Затмение солнца» и смеется про себя, хохочет. В такие минуты взор его туманится от внутреннего клокотания, и глаза влажнеют от слез блаженства…

Живо вспоминаются голодные дни юности… Студенческий кружок… Приглашенный режиссер и невесть откуда набежавшие многочисленные «артисты». Все очень просто: по капризу режиссера на сцену выносили настоящие кушанья.

…А он смеется, смеется, дух захватывает от горького смеха… И в конце концов, память всегда возвращает его к одному и тому же: воображение непременно облачает его в плащ датского принца, дает ему в руки рапиру, чтобы он мог, чуть склонившись, подозрительно блеснуть глазом на Лаэрта («Как! И рапира с ядом?»), и тут всплывает лицо Великого режиссера. Он напряжен, глаза мечут искры, его тайное волнение передается окружающим, и актеры внимают ему: «На караульном посту произошел странный случай: после того как часы пробили полночь, стоявшим на посту солдатам явилась тень покойного короля. Вот и сейчас приближается полночь, и стоящий на посту Франциско признается: что «озяб и на́ сердце тоска…»

…Спектакль начинался с музыки, из глубины сцены до первой кулисы тянулась лестница Эльсинорского замка.

…Гамлет появлялся наверху, в начале лестницы: измученный подозрениями, смятенный, лишившийся сна Гамлет шел из дворца. При этом он был так возбужден (Гамлет или Уча?), что бессознательно волочил за собой плащ…

Он вспоминает, как на первой репетиции Великий режиссер с криком вскочил на сцену, разорвал ему на груди колет, расстегнул манжеты, растрепал всю одежду… И в самом деле, мог ли Гамлет в таком душевном смятении быть одетым с иголочки…

…По лестнице он спускался медленно, часто останавливаясь. Одолев последнюю ступеньку, в глубокой скорби прислонялся к стене. Здесь музыка умолкала. И после длительной паузы он начинал свой первый монолог… Речь его постепенно набирала силу и, достигнув кульминации, исторгала у актера нервический смех…

«Чувства, больше чувства!» — слышит Уча голос Великого режиссера.

«Чувства, больше чувства!..» Это требование привело к тому, что радости и горести Гамлета Уча сделал своими собственными, начал думать его мыслями, смотреть его глазами, слышать его ушами. Уча вошел в образ и слился с ним, поначалу отвлеченный, туманный образ Гамлета растворился в его существе, поглотил его целиком. С ним происходили странные вещи: как только он оставался один, пусть даже на улице, он старался вспомнить какую-нибудь сцену из пьесы и вызвать в себе соответствующие эмоции. Прохожие провожали его удивленными взглядами.

…Он шел медленно, обессиленный тяжкими мучительными раздумьями (это было в третьем акте), чтобы хоть в молитве найти облегчение. Он был почти невменяем и настолько погружен в себя, что не замечал (кто: Гамлет или Уча?) спустившегося с ноги чулка. Он шел с разорванным воротом, с безумным взглядом, внешне как будто скованный, но внутренне смятенный; входил в часовню, опускался на колени, хотел молиться, — но не мог, и после долгого молчания начинал знаменитый монолог, берущий свои истоки далеко в необозримом пространстве мыслей.

«Быть иль не быть, вот в чем вопрос…»

…А потом Уча бежал от сцены, ибо сцена казалась ему враждебной, бежал от зрителей, ибо зрители больше не узнавали его. С первых же дней болезни заперся он в своей комнате, безумно тоскуя по знакомому запаху театра, по игре разноцветных столпов света, по мягкому шороху занавеса и резкому скрипу подъемника в кулисах. Ему не хватало общения с коллегами и тех знакомых реплик, после которых он начинал обычно свои монологи…

И однажды силой воображения он превратил маленькую комнату в зрительный зал, сам перевоплотился в тысячу зрителей, в тысячу глаз и ушей, и взор свой, и слух устремил на зеленый занавес.

Спускавшийся с потолка до самого пола зеленый занавес раскрывался каждый вечер, раскрывался в его воображении, и на подоконнике разыгрывалась та пьеса, которая шла в нескольких кварталах отсюда, на сцене театра. В первые годы эта блаженная иллюзия казалась ему действительностью. Уча помнил наизусть каждый эпизод и каждую паузу, и происходило удивительное: когда запертый в своей комнате Уча открывал глаза, что означало конец воображаемого спектакля, то через несколько минут под балконом его дома проходили зрители, вышедшие из театра.

Но постепенно притуплялась в нем способность вызывать видения, забывалась последовательность сцен, он не мог вспомнить реплики. Время шло, менялся репертуар. Появились новые драматурги, ставились новые, неизвестные ему пьесы, и фантазия его уже не справлялась с их преображением. Он больше не отождествлял занавеску на окне с театральным занавесом, не оживлял на подоконнике крохотные фигуры актеров. Уча Аргветели не имел ни малейшего представления о том, что происходило в его любимом театре. Это было невыносимо! Это было все равно, как если бы он не знал, что происходит с ним самим — спит он или бодрствует, живет или больше не дышит.

И в один из зимних вечеров он надел пальто, поднял до ушей меховой воротник, спрятал подбородок в теплый шарф и украдкой покинул дом. Никем не узнанный он сидел на галерке и смотрел новый спектакль. Это было одиннадцать лет назад, во время войны…

…Прохладные знакомые пальцы коснулись его лба, Уча вскинул глаза — над ним стояла сестра с пузырьком в руке.

— Выпей, Уча!

— Так скоро?

— Разве скоро, четыре часа прошло.

Уча, как послушный ребенок, открыл рот и проглотил чайную ложку бесцветной и безвкусной жидкости.

— Нино… Что ты сейчас сказала?.. Что прошло?

— Четыре часа прошло…

— Ах…

Он вспомнил!!!

Часы…

Нынешним утром его растревожили часы…

Наконец-то он вспомнил…

Нет, не утром, это было вчера!

Его напугали часы…

Он вспомнил все.

— Уча, измерь температуру!

Нино оттянула ворот свитера и просунула ему под мышку градусник.

Уча не сводил глаз со стенных часов… Тогда они тоже работали… И так же беззвучно качался маятник… Когда он родился… Изучал грузинскую азбуку… Увидел девушку, которая должна была стать его женой… Когда впервые вышел на сцену… И когда сорвался с последней ступеньки с датой 1934… Когда в полном одиночестве лежал в траве, и никто в целом свете не знал, где сейчас Уча Аргветели…

Кто знает, сколько еще лет отсчитает этот маятник, перекинет их справа налево, слева направо и отбросит в прошлое…

Да, часы растревожили его, но другие часы. Про них он прочел в журнале. Журнал принес знакомый поэт — из театральной библиотеки. В нем статья о современном испанском театре, из-за которой он и принес ему журнал. Уча прочел статью тайком — сестра запрещала ему читать. Он утомился, собирался уже заснуть, как вдруг его внимание остановил броский заголовок: «Без одной минуты двенадцать…»

Он заинтересовался, прочел первые строчки и потом уже не мог оторваться. Не любопытство, а скорее страх заставил его прочесть статью до конца. Французский журналист писал об угрозе атомной войны и кончал так: «В США выходит «Бюллетень ученых, работающих над атомом», на первой странице этого бюллетеня изображены часы, стрелки которых показывали, что до двенадцати осталось восемь минут. После взрыва первой водородной бомбы изображение изменилось — теперь часы показывают без трех минут двенадцать. Может, ныне в нашем распоряжении вообще осталось каких-то шестьдесят секунд?»

Раз в месяц Уча просил почитать ему газету, когда недуг немного ослаблял свои тиски. Нино читала ему тихим, успокаивающим голосом. И Уча считал, что он в курсе всех событий. Однако Нино, посвятившая всю жизнь уходу за братом, многое скрывала от него. Прочитанная статья потрясла больного до глубины души. Он не думал, что дело дошло уже до того, что миру угрожает страшная, быть может, последняя война…

«Через несколько часов после атомной войны на земле исчезнет род человеческий», — писал французский журналист.

Всю ночь Уча думал об этом, и внезапно его как громом поразило, ему показалось, что это он виноват во всем. Если бы Аргветели не заболел, если бы он не провел эти двадцать лет взаперти, если бы он остался в театре, продолжал потрясать зрителей, исторгать слезы, плакать, смеяться, бушевать на сцене, волнами волшебства будоражить каждый вечер переполненный зал, то он поставил бы такую пьесу, сыграл бы такую роль, произнес бы такой бессмертный монолог, вложил бы в каждое слово самого себя с такой страстью, искренностью, силой, любовью и возмущением, что затряслись бы, задрожали бы все злодеи и злоумышленники. Да, так было бы, если бы болезнь не приковала его к постели.

…И тут же смутился — представил себе, что его мысли станут известны грядущим поколениям, и они лишь посмеются над его страхами.

Всю ночь он не находил покоя.

Утром заставил Нино позвонить в радиокомитет. Год назад ему принесли магнитофон, научили, как им пользоваться и попросили: «Когда вы почувствуете себя лучше, батоно Уча, и когда у вас будет желание, почитайте что-нибудь, запишите на пленку…»

Но ему за целый год так и не удалось подняться с постели, и, конечно, он забыл, как пользоваться магнитофоном. Только нынешним утром он попросил сестру позвонить на радио.

3

— Хорошо, папа, я пойду домой, — сказал Гизо.

— Возможно, я опоздаю!

— Ладно, — кивнул головой Гизо: дескать, понимаю, почему ты опоздаешь; он повернулся и побежал вслед за автобусом к остановке.

— Деньги у тебя есть? — крикнул вдогонку ему Леван.

Гизо был уже далеко. Он остановился, достал из кармана рубль и помахал им в воздухе, высоко подняв руку.

Возле театра имени Руставели Леван замедлил шаг. Оглядел людей, высыпавших на солнышко; заметив группу молодых актеров, направился к ним.

— Бондо… Можно тебя на минуточку? — окликнул Леван одного из актеров, остановившись посреди тротуара.

От группы отделился молодой брюнет в коричневом ратиновом пальто, без шапки, подошел к Левану, пожал ему руку.

— Вы домой?

— Нет… У меня к тебе одна просьба, Бондо, — начал Леван.

— Ради бога, хоть десять! — улыбнулся молодой актер.

— Знаешь, Бондо… Я записал на пленку выступление Аргветели.

— Не может быть! — Глаза у Бондо загорелись. — Вот это я понимаю! Значит, голос его сохранится для потомков… Но как вам это удалось?

— Он сам пожелал!

— Сам?! Удивительно… — воскликнул Бондо и внезапно задумался. — Я помню, когда мы учились в Театральном институте, директор повел нас к нему домой. Всем хотелось увидеть живого Аргветели. Мы сидели молча… Директор нас представил хозяину. Он смотрел на нас, кивая директору головой. Ничего необычного в его поведении не было, но мы ждали, следили за каждым его жестом, ловили каждую перемену в лице. Теперь, когда я это вспоминаю, мне кажется, Уча Аргветели все понял и обиделся. «Вы знаете, что такое театр? — обратился он к нам, глядя каждому прямо в глаза. — Испытывали ли вы когда-нибудь на сцене трепет? Чувствовали ли озноб вдохновения? Ведомо ли вам мгновенное помрачение ума? Знаете ли вы, что такое слезы? Плакали ли вы когда-нибудь? — Тут он усмехнулся и добавил: — Да, наверно, плакали, когда мама не давала денег на кино… Впрочем, нет, ведь и это слезы, пролитые во имя искусства». — Он засмеялся презрительно.

Они стояли посреди улицы и ждали, когда пройдет поток транспорта.

— Вы сказали, что у вас ко мне просьба? — напомнил Бондо.

— Да… Ты должен ненадолго пойти со мной на студию!

— С удовольствием… А в чем дело?

Бондо часто приглашали на студию для участия в радиопьесах, он думал, что и на этот раз…

— Я потерял слово в одной записи, и ты должен его восстановить, — сказал Леван.

— Потеряли слово? Как это?

— Делал монтаж, отрезал кусок пленки, выбросил — и не могу найти.

— С удовольствием, — повторил Бондо. — А какое слово?

— «Быть»!

— Гм, — хмыкнул Бондо. — Ничего себе «быть»! Уже пять минут мы стоим и не можем перейти улицу.

— За последние годы количество автомобилей в Тбилиси резко возросло, — заметил Леван.

— Не только в Тбилиси, и не только автомобилей! — сказал Бондо, посмотрев в небо. Потом обернулся к Левану. — Вы читали сегодняшнюю газету?

— Не успел… В Сахаре произвели взрыв, да?

— Да… Уже и в Сахаре, скоро нигде не останется и клочка чистого неба.

На перекрестке наконец-то вспыхнул зеленый свет, освобождая путь пешеходам. Зато перед красным светом в нетерпении застыл караван машин.

Леван и Бондо вошли в здание радиокомитета.

— Так что это за запись, батоно Леван? — спросил в лифте Бондо.

— Уча Аргветели!

— Что-о?! Нет, батоно Леван, нет… Не обижайтесь, но… Такой дерзости я себе не позволю! — всплеснул руками молодой актер.

— Я тебя очень прошу. — Голос у Левана прерывался от волнения. — Может, ты постараешься как-нибудь… У меня просто нет другого выхода!

— Нет, батоно Леван, нет… Узнают и засмеют меня! Нет, это совершенно невозможно!

Так говорил Бондо, но, выйдя из лифта, по пятам следовал за Леваном. Молодому актеру в мечтах рисовалась слава, которая ждала его в том случае, если ему удастся повторить голос, интонацию великого артиста и навечно запечатлеть и себя вместе с ним на одной пленке. Бессмертие было совсем рядом.

Они вошли в студию звукозаписи. Леван запер дверь.

— Снимай пальто, — сказал он Бондо, заправил в магнитофон пленку. Перемотал и снова посмотрел на друга. Молодой актер был бледен от волнения. — Ты готов? Послушай сначала монолог Аргветели… Слушай внимательно!

4

Всю ночь метался Уча Аргветели. Разорванные, рассеченные мысли лишили его сна, и утром он не мог вспомнить, спал ли вообще. Закрывавший окно зеленый занавес был в белой раме рассвета.

«Утро», — подумал Уча Аргветели и хотел было повернуться к часам, но тело не подчинилось ему, заупрямилось, как будто кто-то другой лежал в постели, дряхлый, умирающий, а воля и желание артиста остались без плоти, без оболочки. Уча почувствовал, что нынешней ночью смерть вырвала еще один корень его души.

Первый раз он умер, когда ушел из театра. Сейчас умрет вторично, по-настоящему, как вторично рождаются в минуту большого счастья.

Стенные часы пробили девять раз.

Часы напомнили о статье французского журналиста.

Уча Аргветели войну представил себе так: на земле никогда больше не будут исполняться произведения великих композиторов… Это казалось ему невероятным, это было невозможно… Они должны оставаться, уцелеть, все и вся должны жить… И может, вместе со всем останется и голос Уча Аргветели, который отныне запечатлен где-то и переживет его, если… если только чего-нибудь стоит.

В молодости он увлекался «игрой», придуманной им самим: бродил по горам родной Имеретии, останавливался где-нибудь в лесу или на берегу ручья, где, может быть, раз в году случайно окажется кто-нибудь из жителей окрестных сел, и громко пел арии из классических опер. Вместо деревьев и трав старался пережить красоту и величие неслыханных тут прежде мелодий.

Где теперь была свежесть чувств! Теперь он похож на утомленную, состарившуюся землю, плоть которой пронзает боль всего человечества: так пуля проходит сквозь тело, и если не убивает человека, то делает его калекой.

…Как мало живет человек… Как удивительно мало… Может, эта причина и породила искусство!.. За свою короткую жизнь человек не успевал исчерпать свой божественный дар, и, поняв это, он создал искусство…

Ведь и лаконичные народные поговорки — тоже искусство, предназначенное для того, чтобы человек в двух словах мог выразить самую сложную мысль, чтобы на это у него не уходило и минуты лишней. Если бы человек жил тысячу лет, возможно, он вообще бы не обрел дара речи и не создал бы искусства. Если это так, то можно не жалеть, что у нас короткая жизнь…

Дверь тихонько отворилась, и в комнату вошла Нино. Глаза ее были еще опухшими ото сна. В руках она несла пузырек с лекарством и ложку.

— Ты хорошо спал? — Она положила руку ему на лоб.

— Плохо… Сегодня… — Уча выпил лекарство.

— Что «сегодня»?

— Сегодня мне что-то неможется, я даже встать не смог.

— Ничего, станет теплее, и у тебя все пройдет. Знаешь, какое сегодня солнце!

— Правда?! — воскликнул Уча и представил дома, облепившие крутые склоны, освещенные золотистыми лучами. Когда-то именно таким видел он из своего окна родной город. Теперь, наверно, многое изменилось.

— Уча, звонили с радио… Вчера я не сказала тебе.

— Зачем звонили? — У него перехватило дыхание.

— Сегодня в двенадцать часов передача.

— Который теперь час?

— Без двадцати.

— Нинико, включи радио и оставь меня одного!

— Но ты должен позавтракать! — напомнила сестра.

— Сейчас я все равно ничего не смогу проглотить. Нино, дорогая, не обижайся, включи радио и выйди, пожалуйста!

Нино включила радио, передавали какую-то сказку для детей.

Уча был снова один в своей комнате. Он поправил одеяло, застегнул ворот теплой рубахи, пригладил ладонью волосы и весь обратился в слух.

Сейчас передадут прочитанный им монолог. Уча собственными ушами услышит свой приговор, и судьба его будет решена.

Смерти он боялся не потому, что его положат в землю и он никогда больше ничего не увидит, не услышит, не почувствует, исчезнет из этого мира и никогда не вернется… Нет. Смерть могла уничтожить ту последнюю надежду, которая поселилась в этой комнате с первых же дней его болезни, надежду, которую он давно берег и лелеял: он верил, что от того большого огня осталась хоть крохотная искра, и, кто знает, может, эта искра еще превратится в пламя…

Но если он услышит по радио свой голос, вялый, как тряпка, если навсегда погас тот невидимый внутреннийогонь, который достигал самых дальних рядов галерки и согревал… Тогда не о чем больше жалеть, тогда, возможно, и не стоит дольше жить…

«Человечьим духом пахнет…» — громыхал в репродукторе Бакбак-дэв[5].

Детская передача подходила к концу.

Радио умолкло, и в комнате наступила могильная тишина. Где-то далеко глухо гудел город — тысячи голосов, слившиеся в неясный гул. Уча украдкой взглянул на часы и тотчас прикрыл глаза. Стрелки подходили к двенадцати. В эфире что-то щелкнуло, и женщина-диктор объявила:

— Тбилисское время двенадцать часов. Послушайте передачу: «Народный артист республики Уча Аргветели».

Диктор начал с детства Учи: заставил его побегать по деревенским проселкам, повел на речку купаться, с ранних лет обнаружил в нем актерский талант. Затем Уча подрос. Диктор отправил его в город и определил в гимназию, потом быстро переводил из класса в класс, из города в город, из труппы в труппу, из одного театра в другой. Он безжалостно разлучал артиста с незабываемыми картинами его прошлого, с месяцами, днями и безжалостно вел его к 1934 году, к той ступени, откуда Уча сорвался… Далее диктор перешел на скороговорку, несколько раз упомянул о недуге, приковавшем артиста к постели… Но он не сдается… Благодарные зрители… Он продолжает… Славное поколение… Золотыми буквами… Неизгладимый след… И наконец:

— А теперь прослушайте монолог Гамлета из третьего акта. Исполняет народный артист республики Уча Аргветели!

Уча затаил дыхание… Кого-то испугался, чего-то устыдился, от наступившей паузы озноб прошел по коже. Вот сейчас радио скажет, решит, продлится ли его биография. Скажет сурово, прямо, не скажет, а швырнет правду ему в лицо. И Уча в ту же минуту поймет, горька эта правда или сладка, губительна или спасительна. Поймет, ибо, к несчастью, по сей день сохранил тонкий слух… Нет, это невозможно, вынести это нельзя, он сейчас позовет сестру и попросит выключить радио. Успеет ли она? Тогда он сам, сам встанет… Сейчас, не мешкая, иначе, кто знает, что сотворит с ним голос того, второго Аргветели или голос Гамлета…

Уча с трудом сполз с кровати, схватился обеими руками за спинку стула, оперся на нее и вместе со стулом стал передвигаться к радио… Но тут он услышал мощный выдох, дыхание, от которого быстрее забилось сердце, как будто заработали гигантские мехи, и веянием живительного ветра обдало артиста, он сначала изумился, потом не мог сдержать восхищения, еще через минуту испугался и, наконец, растерялся: «Боже, этот голос… Этот прежний голос, голос моей юности, моя сталь в горле — та же, что и двадцать лет назад, а я считал, что она давно расплавлена… Боже, неужели это так… неужели сохранилась искра, та самая, о которой я мечтал, которую ждал, на которую надеялся, ради которой жил все эти годы… Какой мощный вздох у меня получился — как будто ураган пронесся, как будто эхо в гулком ущелье — прозвучало это: «быть»… Мое «быть»…

Г а м л е т (по радио).

…Иль не быть, вот в чем вопрос.
У ч а  А р г в е т е л и. На одно слово, только на одно слово хватило у меня этого огня, но и этого достаточно. Я никогда не дам угаснуть этой искре. Раздую ее, разожгу… На одно слово, лишь на одно хватило меня…

Г а м л е т (по радио).

                           …Достойно ль
Смиряться под ударами судьбы
Иль надо оказать сопротивленье
И в смертной схватке с целым морем бед
Покончить с ними? Умереть. Забыться.
У ч а  А р г в е т е л и. …Каждый год мы проживаем тот день и час, в который нам суждено умереть… Интересно, что делаем мы в этот час, в эту минуту? Наверно, смеемся, или глубоко задумываемся, или сладко спим, или переживаем истинное счастье. А может, в этот день, час, в это мгновенье мы всегда грустим? Может, именно теперь наступает мой час?

Г а м л е т (по радио).

                     …Умереть. Забыться.
И знать, что этим обрываешь цепь
Сердечных мук и тысячи лишений,
Присущих телу. Это ли не цель
Желанная? Скончаться. Сном забыться.
Уснуть… и видеть сны?
У ч а  А р г в е т е л и (опираясь на стул, подбирается к зеленому занавесу, скрывающему окно). Нет, только не теперь! Пусть не сейчас настанет мой роковой миг! Не сейчас! Я не хочу! Я должен увидеть мир из этого же окна, как и в тот день, когда я в последний раз простился с ним… Может, моя искра разгорится еще ярче… Птица в полете попеременно расправляет и складывает крылья, но ни один художник не нарисовал в воздухе птицу со сложенными крыльями… Никто не рисовал подурневшую красавицу, никто не воспевал уснувшего воина.

Г а м л е т (по радио).

Кто бы согласился,
Кряхтя, под ношей жизненной плестись,
Когда бы неизвестность после смерти,
Боязнь страны, откуда ни один
Не возвращался, не склоняла воли.
Мириться лучше со знакомым злом,
Чем бегством к незнакомому стремиться.
У ч а  А р г в е т е л и (подвигается к зеленому занавесу). Быть, быть, я говорю! Пусть политиканы перестанут лицедействовать! В наш век истина должна выйти на сцену в своем подлинном обличье, и говорить она будет собственными словами. Народ не станет слушать ничего выдуманного, не будет аплодировать вымыслу, ибо человечество хочет жить… Если бы я был солнцем, то все равно бы захотел стать человеком, чтобы смотреть на солнце…

Г а м л е т (по радио).

Так всех нас в трусов превращает мысль,
И вянет, как цветок, решимость наша
В бесплодье умственного тупика.
Так погибают замыслы с размахом…
У ч а  А р г в е т е л и (приблизившись к занавесу). За этим занавесом дышит зрительный зал — мое прошлое и мое будущее… Я сейчас впущу в комнату большой мир… мою страну… Ко мне войдет жизнь, с которой так трудно расставаться…

Н и н о (заглядывает в комнату и вскрикивает). Уча!.. Уча!

Уча Аргветели собрал последние силы, и, когда он крепко ухватился за край зеленой ткани, по губам его пробежала улыбка. Потом одним рывком, с шумом и шелестом он отдернул до конца большой зеленый занавес, скрывавший его окно.


1961

Музыка, призванная в армию

1

Гоча широким шагом шел по спуску, проводя ладонью по железным перилам, нагретым солнцем, и тихо, совсем тихо напевал. Никто не слышал этой песни, но она заставляла трепетать в нем каждый нерв и постепенно овладевала всем его существом.

Гоче казалось, что был он где-то на небе и теперь медленно опускался на землю. А земля была белым зданием по ту сторону Куры, окна которого горели в лучах заходящего солнца.

В этом доме жила Гуранда… И сегодня она с ним распрощается. Гоча заберет ее к себе, завтра утром она выйдет из его дома и завтра вечером вернется в его дом.

Но она этого еще не знает.

«Сегодня все должно решиться», — эта мысль с утра не давала Гоче покоя. Привязалась, как новая мелодия, которая еще окутана туманом, но уже чувствуешь, как она вырисовывается все четче, высвобождается и крепнет. «Сегодня все должно решиться», — эти слова не отступают от него. Надо только произнести их, и все совершится очень просто, он скажет их Гуранде, и она поймет, что иначе нельзя….

Гоча верил в это, знал, что так оно и будет, и не мог представить себе, как все осуществится… Происходящее казалось ему невероятным чудом… Три года назад он и думать не думал о Гуранде, не подозревал о ее существовании. Где-то родилась Гуранда — а Гоча не знал об этом, где-то она росла, училась, смеялась, плакала — а Гоча ничего о ней не знал. А оказалось, что Гоча обязательно должен был встретиться с Гурандой, а Гуранда с Гочей. И Гоча уже не может себе представить, что Гуранды могло не быть… Наверное, тогда и Гочи бы не было… Не было бы его на свете — и все тут. Люди рождаются друг для друга, иначе их появление не имеет никакого смысла.

«Сегодня все должно решиться», — с самого утра Гочей владела эта настойчивая мысль, он шептал эти слова в коридоре консерватории, не переставая твердить их про себя даже тогда, когда профессор — его руководитель, недавно вернувшийся из Москвы, рассказывал о музыкальных новостях.

Из консерватории Гоча зашел за билетами в кино. Показывали какой-то французский фильм. Потом он вернулся домой и позвонил Гуранде.

— В самом деле? — Гуранда обрадовалась. — А на который час?

— На восемь.

— Я зайду к тебе… Или нет, буду ждать у кино.

— Нет… — У Гочи заколотилось сердце. — Я сам зайду за тобой.

— Ты?! — Гуранда удивилась. — А куда мы идем?

— В «Руставели».

— Но ведь это совсем не по дороге.

Гоча молчал.

— Я хочу видеть… тетю Кето, — с трудом выдавил он из себя и смутился, ему казалось, что сейчас Гуранда обо всем догадается. Но простодушная Гуранда, наивная Гуранда ни о чем не догадывалась…

— Гоча, ты меня слушаешь? Знаешь, сейчас твою музыку передают по радио! — вдруг воскликнула она.

— В самом деле? Подожди, я сейчас включу! — Гоча положил трубку и пошел к ванной комнате. Потом остановился — а вдруг Гуранда услышала в телефон, что приемник у него уже включен. Он быстро вернулся и уменьшил звук.

Его музыку передавали часто. Время от времени он неожиданно получал деньги из какого-нибудь далекого города, это означало, что тамошний оркестр исполнил его произведение. Про сегодняшнюю передачу Гоча знал, но для Гуранды это было целое событие, и он не мог огорчить ее — сделал вид, что ничего не знал, что сам безмерно обрадовался.

…Да, он должен зайти за ней, повидать тетю Кето и сказать ей, что Гуранда не придет домой из кино. Тетя Кето не удивится. Она давно ждет этого дня, но все-таки обернется к Гуранде (она всегда обращается к Гуранде, когда хочет сделать замечание Гоче) и упрекнет: — Что же вы мне раньше не сказали, я бы все приготовила, нельзя же так сразу…

Гоча объяснит ей, что Гуранда ничего не знала, что все решил он сам. Станет ясно, что «виноват» Гоча, и тетя Кето не будет выговаривать Гуранде, и то, что ей тысячу раз представлялось в мыслях и с чем она никак не могла примириться, станет определенным и незыблемым.

Гуранда, наверное, покраснеет, растеряется, не будет знать, куда девать свои красивые белые руки, а может, и не поймет, о чем говорит Гоча, и спросит удивленно: «Как это? Почему я сегодня не вернусь домой?» Как пугает Гочу неопытность Гуранды! Как беспокоится он за нее — ведь она еще совсем ребенок!.. Она знает, что в конце концов ей придется перейти к Гоче и быть с ним вместе всю жизнь, знает, что у них должно быть четверо детей: двое умных мальчиков и две красивых девочки. Гоча станет великим композитором — и все такое. Все это Гуранда знает… Но Гоча боится, боится того, что она еще совсем ребенок, ничего не осознавший и не понимающий. Разве она чувствует, что превратилась в женщину? Гуранда не ощущает себя, не ощущает своего тела, не ведает того, что при каждом ее шаге в пространстве остаются ее невидимые двойники, невидимые пленительные изваяния…

Гоча снова стал напевать, в нем с прежней силой зазвучала давешняя музыка, а сам он превратился в чуткую трепетную струну какого-то неведомого инструмента. Эта струна дрожала, стонала, жаловалась и рождала певучую плавную мелодию.

Гоча видел эту мелодию где-то в глубине воображения, над нотными линейками летал звук, черный, мятущийся. Он то ширился и рос, то распадался и дробился. Потом пенился, подобно запруженной реке, наливался до самых берегов и с оглушительным гулом срывал плотину и обрушивался безудержным водопадом… И снова летел пенящийся, звенящий звук, и сердце Гочи послушно следовало за ним, по его неспокойному ритму выверяя свои удары.

С противоположной стороны Куры, с набережной, в самом деле доносилась музыка.

Гоча узнал военный оркестр и понял, что идет подготовка к первомайскому параду. Прохожие останавливались, опирались на перила моста и глядели вниз, на набережную, выползающую из-под арки. Большинство зрителей составляли дети, но кое-кто из взрослых тоже останавливался, чтобы удовлетворить свое любопытство. Аккорды военного марша и четкий шаг тысячной колонны одновременно ударялись об асфальт, скользили и разбивались о фасад того высокого дома, в котором жила Гуранда. Нагретые солнцем теплые стены дома делали эти звуки мягче, нежнее и смутным эхом возвращали их назад. На спокойной поверхности запруженной реки алело отражение заходящего солнца. Небо было чистое и глубокое, и в нем медленно проплывал весенний город.

«Напрасно я так тепло оделся, — подумал Гоча и расстегнул тесный воротничок, — сорочка, джемпер, пиджак…» Когда он ступил на мост, военный оркестр замолк. Снизу послышалась короткая, резкая команда. Гоча не разобрал слов, но по разбросанным нечетким шагам внизу понял, что солдаты разошлись. Любопытные лениво отошли от перил.

Гоча опять стал думать о Гуранде. Белый дом был теперь совсем близко и стоял прямо у него над головой. Гоча отсчитал четвертый этаж и отыскал третье окно слева. Так запомнилось ему в тот самый день, когда он впервые пошел за Гурандой, возвращаясь из консерватории. Как подгибались у него тогда колени, как испуганно озирался он по сторонам, думая, что все прохожие понимают, что он тайком следует за Гурандой. Гоча издали глядел, как Гуранда, словно маленькая девочка, бежала к дому. Он не осмеливался подойти к ней. Что он ей скажет? Нет-нет… глупости!

Гуранда вошла в этот самый дом и часа через два открыла окно — третье слева… Гоча никогда, никогда не забудет, как она стояла у окна…

Вдоль перил моста тянулась полоска асфальта, исклеванная тонкими каблучками. «Это прошлогодние следы, — подумал Гоча, — в этом году асфальт еще так не накалялся».

Вот эти смутные следы принадлежат, наверное, совсем юной девушке. Гоча представил себе ее воздушную походку, так и кажется, что девушка сейчас взлетит. Может, в тот день впервые в жизни надела девушка туфельки на высоких каблуках… Шла она по мосту мелкими быстрыми шагами, упоенная своей юностью и красотой. А вот эти глубокие следы наверняка оставила какая-нибудь солидная дама. Ступала она тяжело, погруженная в свои мысли, немного усталая. А может, несла она на руках ребенка и сумку с игрушками… Сколько женщин проходило по этому мосту, и все своими каблучками отметили тяготы и радости своей жизни. Кто знает, какие заботы их томили, какие радости вызывали на губах невольную улыбку… Наверное, где-то здесь и следы каблучков Гуранды, не наверное, а обязательно! Ведь она каждый день ходит этой дорогой. И Гоча вдруг представил себе пустой мост, через мост идет Гуранда, молодая и беспечная, за ней следом вторая — с малышом на руках, дальше третья — одетая уже совсем иначе, а у четвертой седина в волосах, но она ей очень идет, эта седина, еще больше ее красит… Идут Гуранды и исчезают, приближаясь к Гоче. (Быстро промчался троллейбус, и протяжно загудел под ним мост…)

…Какой длинный путь должны пройти Гоча с Гурандой, сколько радостей и огорчений ждет их в будущем, тех, о которых сегодня они и не подозревают. Гоча не боится испытаний, только бы тянулся подольше этот длинный путь, только бы не прерывался… Несколько раз он говорил Гуранде: интересно, доживем мы до XXI века или нет… Сейчас 1962 год, значит 28 апреля 2001 года Гоче будет 65 лет, а Гуранде — 61. Ничего тут нет невозможного. Вот уже десять веков в начале даты стоит единица. А Гоча, уже постаревший Гоча, создаст какое-нибудь новое произведение и подпишет под ним — 2001 год…

(…В небе пророкотал самолет, Гоча поднял голову, но самолета не было видно…)

…Нет, он сначала скажет Гуранде. Ей это не должно показаться странным. Ведь она знает, что в конце концов они должны быть вместе! Уже время. В ожидании нет никакого смысла.

«Что меня сделало таким нетерпеливым», — упрекнул Гоча себя, хотя прекрасно знал, что можно было на это ответить.

Гоча гордился тем, что его любит такая необыкновенная, чистая, как росинка, девушка. Он был убежден, что никто другой на всем свете не поймет Гуранды и не сделает ее счастливой… При встрече — если они бывали одни — Гоча прижимал к груди ее маленькую головку и гладил мягкие волосы. Или брал ее на руки и носил по комнате, вдыхая ее запах, словно аромат диковинного цветка. Гуранда еще не чувствовала себя женщиной, и потому она не была женщиной и для Гочи. Но случай, происшедший три месяца назад, на первый взгляд совсем незначительный, резко изменил их отношения.

Был холодный январский вечер. Гуранда готовилась к экзаменам. Накануне Гоча обещал ей, что не придет и не будет ей мешать, но не выдержал и забежал на «две минутки».

(Справа, с парапета набережной, прыгнул в воду какой-то мальчишка, за ним посыпались остальные…)

Да, забежал… Гуранда очень обрадовалась, она не ждала его. Потом она вдруг вскрикнула:

— Ой, какие у тебя руки холодные! — и спросила: — Хочешь, я согрею? — Не дожидаясь ответа, потерла его руки своими пальцами. Потом потянула их к себе и крепко зажала под мышками.

Гуранда была в теплом свитере из бледно-розовой шерсти, пушистом, как мыльная пена. Гоча задрожал — его ладони наполнились круглой, упругой девичьей грудью. Он побледнел…

— Тепло? Ты согрелся! — смеялась Гуранда.

(На мосту опять стали останавливаться прохожие…)

«Это не моя вина… И не ее… Не мы это придумали», — подумал Гоча.

Он миновал мост и свернул вправо, сердце у него забилось, дом Гуранды был совсем рядом.

«Может, сегодня не говорить ничего? — вдруг заробел Гоча. — Может, правда неудобно вести ее ко мне прямо из кино».

(Слева, с набережной, опять донеслась громкая команда…)

«Да, конечно, неловко, я ведь не ребенок, скажу завтра или послезавтра… Скажу между прочим, как будто в шутку…»

(Офицер выкрикнул какую-то длинную команду, отчетливо, чтобы всем было слышно…)

«…Будет жить со мной… спать в моей комнате… привыкнет ко мне…»

(К перилам жадно прилипли мальчишки…)

«Постепенно привыкнет, а потом…»

Вдруг загремел военный оркестр. Марш словно ударился обо что-то невидимое и рассыпался звонкой дробью.

Гоча быстро обернулся к мосту.

Он не верил своим ушам…

2

Гоча перебежал через мост и остановился на другой стороне, мальчишки подвинулись, дали ему место и опять уставились вниз, на набережную, вроде в эту минуту туда что-то свалилось.

По белому асфальту вышагивала рота солдат, превратившихся в одно существо, многоголовое, как дэв, с бесчисленным множеством ног. Солдаты были в парадной форме. На молодых, серьезных и нарочито суровых лицах не дрогнет ни один мускул, только проходя мимо наскоро сколоченной деревянной трибуны, все дружно поворачивают головы вправо, вытягиваются в струнку, выше вскидывают ногу и тогда стук грубых сапог об асфальт усиливается, и кажется, вместе с ними усиливаются звуки военного оркестра… Чуть согнутый в плечах, пожилой капельмейстер еще энергичнее замахал руками, он стоял спиной к оркестру и, следя глазами за стройными рядами солдат, дирижировал маршем…

Маршем, который написал Гоча…

«Как же это? Откуда? — думал пораженный Гоча. — Кто переложил… кому это пришло в голову?..»

Стоящий на трибуне офицер высокого чина взял под козырек, улыбнулся и что-то выкрикнул. Глухим громом отозвалась на приветствие рота. Офицер опустил руку и обернулся к другим офицерам, стоящим на трибуне. Потом опять взглянул на улицу, к трибуне приближалась следующая рота.

А оркестр все играл марш. Медные трубы так сверкали на солнце, что Гоча не мог как следует разглядеть лица музыкантов. Уставивший раструб в небо огромный бас, чья тяжесть, казалась, заставляет качаться маленького тщедушного музыканта, издавал низкие, приглушенные звуки, ритмичные, как пульс. Легкие изящные трубы и закрученные раковиной валторны самозабвенно запевали главную мелодию, которую Гоча написал для скрипок симфонического оркестра. Музыка гремела на весь город и приводила все в порядок — вытягивала в линейку шелестящие свежей листвой деревья и молочно-белые электрические столбы, строила в ряды новые дома, лепила орнаменты на ажурных перилах моста.

Казалось, трубы приникли к небесному куполу и, выдыхая каждый аккорд, надували его, как огромный воздушный шар.

Гоча улыбался. Внезапно вспыхнувшая радость не умещалась в нем и брызгала, искрилась из заблестевших глаз.

Но время от времени радость эта омрачалась каким-то неприятным чувством. И тогда разум покорно следовал за бесцветной нитью этого чувства. Смутная и нечеткая, нить эта вскоре исчезала, сгорала, испепелялась, для того чтобы возникнуть вновь и пролезть в тесное игольное ушко боли… Гоча не понимал причины этой боли — его музыка, его любимая музыка взлетала, как ветер, проносилась над рекой, охватывала дома, мосты, улицы…

«Такой огромной аудитории…»

«Стольких слушателей…»

У Гочи не было еще никогда.

Весь город слушал его музыку.

Но вместе с пьянящей радостью — мрачным двойником всплывало беспокойство и отравляло, затеняло, пересиливало ощущение счастья. Гочу удивляла эта незваная горечь.

Его сюиту в позапрошлом году впервые исполнил симфонический оркестр. Большого успеха у нее не было, но рецензенты в один голос отмечали совершенство отдельных частей «Молодежной сюиты». Особенно нравился им марш, именно этот марш, который исполнял сейчас военный оркестр.

Марш не имел названия, но Гоча помнит, что, когда писал его, перед глазами вставали мускулистые спортсмены, вихрем мчащиеся по беговой дорожке. Он слышал их дыхание, он слышал свист ветра на вершинах, покоренных альпинистами, видел туристов, опаленных солнцем, усталых и упорных. И думал о преодолении вершин, бесконечных расстояний, предательского страха. В ту ночь, когда он сидел за роялем, ему слышался гимн несгибаемой воле человека. В те минуты он в тысячу раз больше любил жизнь и землю, и, когда кончил писать, думал на другое утро удивить мир новым творением…

Потом марш Гочи отдельным номером исполняли на концертах, студенческий симфонический оркестр внес его в свой репертуар. Музыка быстро завоевала популярность. Ее насвистывали на улицах мальчишки, напевали прохожие. Включили марш и в сборник произведений грузинских композиторов, изданный в Москве. Счастью Гочи не было границ. Это был его первый серьезный шаг в искусстве.

Наверное, приятные воспоминания увлекли бы Гочу еще дальше, но смутная боль напомнила о себе снова.

«Кто придумал, кому пришло в голову марш, написанный для симфонического оркестра, переделать для духового военного оркестра? Да еще не поставив меня в известность?..»

Вдоль реки, по широкой улице непрекращающимся потоком течет строй солдат в парадной форме. В руках у них — грозные автоматы (Гоча как будто только что их заметил), за спиной разрушительные минометы (их он, точно, заметил только сейчас). Дальше шли механизированные части, прикрыв брезентом жерла, лениво, с непоколебимой самоуверенностью катятся артиллерийские орудия. И всем этим шествием, демонстрацией военной мощи, этими стальными колоссами и громыхающими гусеницами руководил марш Гочи, придавал им силу и энергию. Всемогущая музыка заставляла пальцы офицера отбивать ритм на дощатых перилах трибуны…

«Не спросясь меня», — подумал Гоча. Должно быть, его марш считался уже общественной собственностью. Он стал для всех таких привычным, общим, что один из его новых владельцев, ни у кого не спрашивая позволения, использовал его по своему усмотрению. Но так все же нельзя, ведь музыка принадлежит Гоче, подписана она его именем, они должны были спросить у него… спросить, и Гоча не позволил бы им, ни за что не позволил…

Этот вывод поразил его самого. «Не позволил? А почему? Почему бы не позволил?»

И он снова вспомнил ночь, проведенную у рояля. Тогда Гоча не видел в своем воображении поля битвы (а кто знает, может, и видел), не чувствовал удушливого запаха взрывчатки, не вспоминал о смерти. Он писал о смелых, бесстрашных людях, он писал о преодолении испытаний и трудностей. Да, но война тоже — дело смелых и бесстрашных, и на войне тоже надо преодолевать трудности, побеждать страх и боль… Но он может поклясться чем угодно, что в ту ночь он не думал о войне…

Нет, он не хотел… не хотел, чтоб его музыка вносила какую-нибудь долю…

Откуда эта мысль? Почему он считает свою музыку такой сильной? Это ведь бахвальство перед самим собой — и больше ничего.

«Я обязательно должен узнать, кто переделал для военного оркестра мой марш. Я потребую объяснений», — подумал Гоча.

Внезапно затерялась, испарилась гордость этой музыкой, которая двинула волны солдат, выстроила в ряды бездушные моторы грозных машин. Он забыл, что к маршу прислушивался целый город… Огромная аудитория, о которой можно только мечтать…

Вдруг кто-то хлопнул его по плечу. Гоча оглянулся. За ним стоял товарищ по консерватории. Наряженный, в кокетливом галстуке бабочкой, с тоненькой ниточкой усов, он шел под руку с какой-то девушкой и, как видно, останавливаться не собирался, только деланно усмехнулся и показал вниз, на оркестр:

— Слушаешь свои проценты?

— Что? — переспросил Гоча, нахмурив брови.

— Проценты свои выслушиваешь? — повторил приятель и потер друг о друга большой и указательный пальцы.

Гоча вдруг все понял и залился краской.

— Ты что, с ума сошел, какие проценты!

— А такие — с марша. Раз исполняют твое произведение, значит, и деньги тебе полагаются.

— Ты совсем с ума спятил! — Гоча не мог придумать других слов. — Ты определенно спятил.

— Ладно, ладно! Как будто ты не понимаешь, что я шучу… — Он подхватил свою девицу и поспешил уйти.

Гоча никак не мог прийти в себя.

«Я должен узнать, сейчас же все узнать и потребовать объяснений».

Он сорвался с места, перебежал мост и спустился к набережной. Звуки марша становились все громче, словно радовались его появлению.

Под мостом путь ему преградил солдат.

— Нельзя, товарищ! — проговорил он и помахал перед его глазами маленьким красным флажком. На руке у него алела повязка. Гоча остановился. Солдат теперь объяснялся с водителем легковой машины… Тот размахивал руками, растолковывая, куда он едет. Солдат показал флажком объезд. Машина с ворчливым рокотом развернулась и поехала обратно. Солдат опять подошел к Гоче.

— Я иду домой… живу вон в том доме! — Гоча невольно вспомнил уловку, к которой не раз прибегал в детстве во время демонстраций 7 Ноября или 1 Мая, когда улицы бывали перекрыты, а все мальчишки рвались на центральный проспект. Но милиционеры никогда не верили этому наивному ребячьему вранью, не поверил и солдат.

— Кончится репетиция и пойдете… Никуда ваш дом не денется! — Видно, ему надоело стоять одному, и он был не прочь поговорить.

Гоча укрылся под мостом и прислонился спиной к прохладной стене. Отсюда хорошо были видны лица солдат и явственнее доносились шаги и звуки оркестра. Между стройно идущими ротами можно было разглядеть трибуну и сутулую спину капельмейстера… На парапете сидели солдаты, которые уже прошли мимо трибуны и разошлись после команды офицера.

Гоча глядел в пространство и старался ухом постороннего человека послушать свой марш, хотел узнать, какое впечатление оказывает он на тех, кто слышит его впервые. Но музыка все равно была очень близкой, родной, знакомой, как собственный почерк.

«Неужели нельзя, — думал Гоча, — достигнуть того, чтобы люди понимали музыку, как стихи или рассказы… Чтобы все понимали: вот здесь любовь, а здесь красивый пейзаж. Неужели нельзя?»

Легкая улыбка засветилась на лице Гочи. Он вспомнил одну детскую радиопередачу, где для петушиного боя выбрали тему ссоры Монтекки и Капулетти из увертюры Чайковского. Неискушенный слушатель никогда бы не заподозрил, что музыка эта написана совсем не для этого…

Гоча обернулся к солдату.

— Я пойду! — Он произнес это таким тоном, что было ясно: никакой отказ не мог его удержать.

— Нельзя, вы же видите, еще не кончили.

— Я никому не помешаю.

— Говорят вам — нельзя… Вы бы уже были дома, если бы обошли кругом. — Он косо прочертил воздух флажком.

Гоча заволновался, неспокойно прошелся взад и вперед и опять обратился к солдату.

— Вы не знаете, что за марш они играют? — Он протянул руку к оркестру.

— Обыкновенный марш… военный! — ответил солдат.

«Обыкновенный… военный…»

— Что-то он не похож на военный.

Солдат насмешливо улыбнулся.

— Типичный военный марш!

Гоча покраснел и почувствовал, как вспыхнули мочки ушей.

— Интересно, на фронте, — голос у него прервался, — интересно, на фронте играет музыка?.. Ну, во время боя?

— Играет, наверное, играет… Не знаю, я не был на войне! — Теперь покраснел солдат.

Гоча оперся на ствол тополя и закрыл глаза. Голова кружилась.

«Должно быть, солнцем напекло, — подумал он, — я весь день на улице».

Вдруг перед глазами появился старый профессор, руководитель класса композиции. Не появился, а казалось, Гоча сам его вызвал, в эту минуту ему страшно хотелось с ним встретиться.

«Ты что это натворил, Гоча?» — удивленно бормотал профессор.

«Я здесь ни при чем…»

«Как это ни при чем?»

«Я не знал… Меня не спрашивали…»

«Ты ведь знаешь, Гоча, что мой сын погиб на войне».

«Знаю…»

«И отец твой погиб на войне…»

«Да…»

«И мать… не выдержала… время было трудное… ты остался сиротой…»

«Все верно…»

«Ну так что же!»

«Я здесь ни при чем».

Внезапно откуда-то выплыл капельмейстер и с улыбкой обратился к профессору.

«Что вы хотите от этого юноши? Он написал прекрасную музыку…»

Гоча рассердился.

«Прекрасная она или нет, я писал ее не для военного оркестра».

«А в чем, собственно, дело, — мы ведь не изменили ни одной ноты, та же мелодия, тот же темп…»

«Но она исполняется не там, где должна исполняться, — проговорил профессор, — у всего есть свое назначение».

«Да, — поддержал его Гоча, — у всего есть свое место…»

«Вы абсолютно правы, — согласился капельмейстер, — он дирижировал оркестром и говорил одновременно, — но вспомните, разве траурный марш Шопена был написан для панихид?»

«У всего должно быть свое место, — повторил профессор. — Шопен тоже заявил бы протест».

«У всего есть свое место, — повторил Гоча. — И я заявляю протест».

— Стой! Стой! — глухо донесся сзади оклик солдата. Гоча перебежал улицу и бросился к трибуне.

— Стой! Стрелять буду! — Солдат, конечно, просто пугал Гочу.

Гоча летел, словно на крыльях.

— Стой!

Гоча обежал трибуну, пробрался между оркестрантами и вытянулся перед капельмейстером. Тот взглянул на него удивленными голубыми глазами.

— У меня к вам дело! — крикнул Гоча, стараясь перекричать оркестр.

У капельмейстера сделалось испуганное лицо. Наверное, он подумал, что с его семьей стряслось что-нибудь недоброе. Он украдкой взглянул на офицеров, стоящих на трибуне, показал оркестру, чтобы играли без него, и отвел Гочу в сторону.

— Что случилось? — Вопрос прозвучал как мольба не сообщать ничего дурного.

Гоча не знал, с чего начать.

— Я… я… автор этого марша…

Капельмейстер так и застыл на месте, вникая в смысл сказанного.

Некоторое время он стоял, будто онемев, а потом его взволнованные, ожидавшие беды глаза прояснились. Лицо оживилось, стало добрым и ласковым. Он, видимо, ужасно обрадовался, что ничего дурного не случилось, а просто перед ним стоял молодой композитор…

— Что вы говорите? Очень приятно… Я давно хотел с вами познакомиться. Вы написали прекрасный марш…

— Меня интересует… — начал было Гоча, но капельмейстер не слушал его, торопливо говорил, помогая себе руками, и все поглядывал в сторону трибуны.

— Прекрасный… Всем очень нравится, весь гарнизон знает его на память.

— Я хотел выяснить…

— Весь гарнизон! Даже слова какие-то придумали… Я случайно наткнулся на ваши ноты в магазине… Блестящая музыка… Я сам переделал ее для духового… По-моему, удалось… Теперь у меня нет времени, к сожалению… я и так нарушил дисциплину… Простите… Заходите как-нибудь в Дом офицеров. Хотя бы завтра… В час дня у меня репетиция… С удовольствием побеседую с вами…

— Я пришел затем, чтобы…

— Не забудьте, завтра в час!

Гоча невольно взглянул на часы. Без пяти восемь.

«Гуранда!!»

— Заходите обязательно… Я вас буду ждать… А марш в самом деле замечательный!

«Я совершенно забыл о Гуранде!»

— А теперь простите, мне надо идти… — Капельмейстер повернулся и быстро направился к оркестру.

Гоче казалось, что он целый век не думал о Гуранде…

Он совсем забыл, что они должны пойти в кино.

3

По лестницам Гоча взбежал так, как бросаются в высокую волну пловцы, перепрыгивая сразу через три ступеньки. Он, как канат, тянул на себя перила и взбегал все выше… Второй этаж… третий… Дом начал медленно кружиться… четвертый… Он нажал кнопку звонка — и не отпускал. Быстрые шаги, скрежет замка и лицо тети Кето, удивленное, испуганное.

— Гоча?! Что случилось? А где Гуранда?

— Разве ее нет дома?

— Господи, конечно, нет — она ушла в кино, вы же собирались вместе?

— Она должна была меня ждать…

— Она ждала, а потом сказала — наверное, что-то случилось, раз он не пришел, или я не так поняла и мне нужно было стоять у кино… Минут двадцать, как она ушла. — Тетя Кето вдруг замолчала, испытующе заглянула Гоче в глаза. — Скажи мне правду, ничего не случилось?

— Да нет, ничего, — махнул рукой Гоча.

— Почему же тогда ты так взволнован? На тебе лица нет.

— Я просто устал, тетя Кето…

— Подожди, я пойду с тобой…

— Не надо.

— А где она сейчас может быть?

— Я ее найду… Наверное, она ждет меня у кино, вы не беспокойтесь. Ничего не случилось.

Гоча спустился по лестнице.

— Пусть она обязательно позвонит.

— Хорошо.

Гоча сбегал вниз и чувствовал, что мать Гуранды смотрит на него сверху, встревоженная и обеспокоенная.


На улице уже сгущались сумерки. Толпились люди, сновали машины. Гоча стал искать зеленый глазок такси. С четырех сторон неслись к перекрестку автомобили, автобусы и троллейбусы и во все четыре стороны продолжали свой путь дальше. Они обгоняли друг друга, сворачивали, тормозили. Иногда какой-нибудь водитель высовывался из кабины и сердито бранился. Время от времени пронзительный милицейский свисток раскраивал уличный гул, и тогда какая-нибудь из машин покорно останавливалась, словно завороженная и лишенная силы.

Сумерки опустились на город, сумерки, отделяющие день от ночи. Уличное освещение еще не включили, и автомобили пока едут с погашенными фарами. Только местами то здесь, то там мерцают отдельные лампочки, и Гоче кажется, что он не в городе, а в большом селе. Он напряженно вглядывается в темноту, в смутные силуэты прохожих. Но ни один из них не похож на Гуранду.

К автобусу и троллейбусу нельзя было подступиться. И без того переполненные, они подвергались отчаянным атакам со стороны жаждущих в них попасть. Круговоротом — людские головы. В передние двери упорно стучит женщина с ребенком…

В окно выглядывает водитель.

— Вы что, ребенка не видите! Сейчас же откройте!

— Что делать! Мест нет. Сзади идет пустой, туда и сядете!

Троллейбус с трудом двинулся. С задней подножки свисала гроздь пассажиров. Гоча почувствовал запах горелой резины.

И второй троллейбус не был пустым. Гоча пропустил вперед женщин, с трудом уцепился за дверцу и повис на подножке. На подъеме Элбакидзе троллейбус почти остановился, тяжело вздохнул и лениво, тряско, будто через силу, полез выше. Гоче было очень неудобно висеть, но он все же умудрялся оглядывать прохожих.

Нет, Гуранды не было видно.


От обеих касс кино тянется длинная очередь, хвост ее выползает на улицу, разделяется пополам и обнимает здание, стелясь вдоль стен. Гоча издали глядел на кинотеатр, надеясь увидеть Гуранду. И только потом перешел улицу.

Женщина-контролер собиралась уже запирать. Гоча поспешно подбежал, просунул в щель руку и придержал тяжелую створку.

— Билет. — Женщина приоткрыла дверь.

— Сейчас. У меня нет билета! — Гоча просунул голову, надеясь увидеть Гуранду в фойе. Но там было пусто.

— Куда же вы, без билета, — заворчала женщина и захлопнула дверь у Гочи перед носом.

Разумеется, Гоча и не думал входить, но все же почувствовал неловкость из-за грубости контролера. Он сунул руку в карман и достал билеты: «28.IV.62» — гласил лиловый штамп — «8 часов», и размашисто карандашом — 14 ряд, места — 7—8. Гоча глядел на эти билеты с целым контролем, по которым они с Гурандой должны были пойти в кино. Глядел и думал, что эти билеты он никогда не выбросит, спрячет и будет хранить.

«На наших местах, наверное, кто-то сидит, — подумал Гоча, — а может, они пустые…»

Он положил билеты в карман и вышел на улицу. Здесь Гочу окликнули. В очереди стоял его приятель, тот самый, которого Гоча встретил сегодня на мосту.

Гоча почему-то обрадовался.

— Ты не видел Гуранду? — спросил он.

— Гуранду? — приятель наморщил лоб. — Постой, где-то я ее видел… Ну как же… Вот здесь, она стояла у входа.

— И давно? — взволновался Гоча.

— С полчаса. Ты идешь в кино?

— Нет.

Гоча пошел по людному тротуару, стараясь держаться ближе к ровному ряду тополей, как будто все еще был полдень и припекало солнце. На этой стороне улицы обычно бывает очень жарко…

«Куда же она девалась? — думал Гоча. — Куда она могла пойти? Может, вернулась домой? Или зашла в кино, думая, что я там».

Гоча свернул на улицу Джорджиашвили, вошел в ворота большого двора, оглядел длинные балконы. Кто-то вывесил на просушку белье, и оно закрывало окна той комнаты, куда собирался зайти Гоча. Гоча взбежал по темной лестнице и осторожно постучал. Здесь жила подруга Гуранды. Возможно…

— О, Гоча! Как хорошо, что ты пришел! — захлопала в ладоши белокурая девушка, она отошла от раскрытой двери и указала рукой в комнату. — Погляди, какие у меня замечательные гости! Ну, входи же!

Вокруг стола, уставленного сластями, сидели девушки и юноши, некоторые из них были Гоче знакомы. Подняв руку, кто-то приветствовал его из глубины комнаты, жестом приглашая войти.

— Не могу, Манана, спешу!

Гоча подался назад и уперся спиной в балконные перила. Манана сделала большой шаг вперед и схватила его за плечо.

— Как тебе не стыдно! Приходишь раз в год — и то не хочешь побыть с нами…

— Я не могу… понимаешь, я ищу Гуранду! — прошептал Гоча. — Мы должны были пойти в кино, но она куда-то пропала. Я думал, может, у тебя…

Манана состроила печальную мину, будто страшно огорчилась.

— Днем я ее видела, а после — нет. — И многозначительно добавила: — Интересно, куда она могла пойти?

Гоче вдруг стало неловко, он не хотел, чтобы Манана заметила его волнение.

— Тем хуже для Гуранды… Я этот фильм видел.

— Чудный фильм, — вставила Манана.

— Мне не хотелось, чтобы билеты пропадали — я и зашел к тебе, думаю, может, она у тебя…

— А может, она у Мзии или Талико? Хочешь позвони от нас?

— Нет, я пойду домой, у меня масса работы. Пока!

— Всего хорошего, Гоча, не забывай нас!

Когда он вышел на проспект, вдруг загорелись лампионы и стало светло, как днем. Гоче показалось, что произошло что-то значительное, что он должен был до сих пор отыскать Гуранду, пока не включили освещение, в сумерках, на границе между ночью и днем. Это был строгий срок поисков… А теперь все кончено. Стало светло — и это означало, что ему все равно не найти Гуранды…

Хорошо еще, Манана напомнила. Он сейчас позвонит Мзии, Талико и всем-всем. Где-то ведь должна быть Гуранда!

У табачного ларька Гоча разменял десятикопеечную монету и поднялся по широким спокойным лестницам Дома связи.

Набрал номер.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

— Нет, Гоча, Гуранда не заходила…

Снова закрутился диск.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

— Кто это? Ах, Гоча! Нет-нет, я ее целую неделю не видела… Как вы поживаете? Что у вас нового?

Еще один номер…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

— Гуранду? Вы куда звоните? Здесь пока что такая не проживает.

И еще раз, последний.

«Глупо, конечно, но если ее нет дома — я сойду с ума…»

Набрав номер, он вздрогнул, а вдруг ее в самом деле нет. Тетя Кето наверняка решит, что случилось несчастье. Только-только собирался Гоча повесить трубку, как в телефоне раздалось:

— Я слушаю!

Голос совсем как у Гуранды. У Гочи радостно сжалось сердце.

— Я слушаю вас! Кто говорит? — Теперь он узнал взволнованный голос тети Кето. И неожиданно для самого себя, не тратя время на размышления, по чьей-то неведомой диктовке заговорил солидным басом.

— Будьте любезны, Гуранду к телефону…

— Ее нет. А кто ее спрашивает?

— Товарищ… Простите… Если можно, я позвоню позже, — Гоча дал отбой.

«А вдруг «незнакомый» голос еще больше взволновал тетю Кето. С чего это мне взбрело в голову! А если она догадалась, что это я?!»

И вдруг, на счастье, Гоча вспомнил, что нынче вечером педагог Гуранды едет в Москву.

«Ну, конечно, Гуранда провожает его… И не успела меня предупредить», — мелькнула мысль.

— Такси, такси! — крикнул Гоча и, подняв руку, бросился наперерез машине.

Через десять минут он уже был на вокзале, полном народу, растерянно оглядывался по сторонам и вглядывался в провожающих, суетящихся у вагонов. Увидит его Гуранда и сразу поймет, что весь вечер Гоча ищет ее, она извинится, огорчится, а потом только упрекнет Гочу за опоздание…

Но где же Гуранда?.. Должно быть, там!.. Наверное ее закрывает тот долговязый дядька… Нет, это не она… Может, она в новом платье, и он ее не узнает? Может, она вошла в вагон? Может, уже ушла? А может, и не приходила вовсе.

Гуранды нигде не было!


Московский поезд так лениво отошел от станции, словно ему вовсе не обязательно было уезжать. Гоча стоял у выхода в город и внимательно всматривался в густую толпу. Перрон опустел. Худой и высокий мужчина в железнодорожной форме закрыл низкие решетчатые ворота.

В половинедесятого Гоча вышел из машины и заглянул в женскую парикмахерскую на улице Ленина.

— Добро пожаловать! Чем могу служить? — иронически улыбнулась молодая женщина в белом халате, отодвигая кресло, будто приглашая Гочу сесть. Она лукаво поглядела на своих подруг, видимо, гордясь своей нехитрой шуткой.

Гоча не обратил на нее внимания, ему своих забот хватало. Целый вечер рыщет он по городу, кого только не останавливал, куда не звонил, кого не спрашивал — но никто не видел Гуранду. Гуранды нигде не было.

Но где-то ведь она есть в эту минуту?! Или разговаривает с кем-нибудь, или просто идет по улице, или пьет воду, или смеется, или думает о чем-нибудь, думает о Гоче…

Гоча внезапно остановился, улыбнулся, словно насмехаясь над собой: как это он раньше не сообразил! Он резко повернулся и уже спокойным, неторопливым шагом пошел по подъему Джавахишвили. Гоча шел к своему дому. Его никто не мог бы сейчас разубедить, что Гуранда не ждет его в подъезде. Наверное, она тоже искала Гочу, обошла весь город, у кого только ни спрашивала, куда ни заглядывала. А потом подумала: где бы он ни был, в конце концов — вернется домой. И вот теперь она наверняка ждет его в подъезде. Гоча был так в этом убежден, что, не увидев Гуранду, решил, что она спряталась за входной дверью. Не найдя ее там, он, не переводя дыхания, взбежал на второй этаж, заглянул к соседям, узнать, спрашивали его или нет, внимательно осмотрел свою дверь — нет ли случайно записки, опять спустился и выглянул на улицу.

Его прошиб пот. Он так сильно потер лоб, что на коже остались красные следы от пальцев. Страшное подозрение кольнуло мозг.

«Может, Гуранда вообще не хотела сегодня меня видеть?»

Гоча вновь услыхал волшебные звуки разбушевавшейся музыки, которые преследовали его с утра, когда он шел через мост к дому Гуранды. Теперь музыка была далеко… Гоча вспомнил следы женских каблучков на асфальте, но никак не мог представить себе Гуранду. Как ни старался — не мог. Потом он вспомнил капельмейстера и военный оркестр. Вспомнил и как-то странно улыбнулся. Гоча думал: «Стоило вспомнить, только вспомнить о войне, как я потерял Гуранду…»

Он закурил папиросу, глубоко вдохнул дым и, задержав его в легких, почувствовал легкое головокружение. Снова затянулся…

«Может, она и не собиралась проводить со мной этот вечер…» Эта мысль не давала ему покоя. Она вызывала фантастические картины, быстро сменяющие друг друга: Гуранда то мчалась в поезде, то сидела в каком-то тихом саду, то шла по незнакомой улице незнакомого города. И глаза у нее были совсем другие, другие волосы и другой взгляд. Она не узнавала Гочу, и всюду, в поезде, в саду и на незнакомой улице незнакомого города проходила мимо, не обращая на него внимания, как всякая красивая женщина, которая знает, что ты видишь ее впервые и восхищаешься ею.

Во всем, во всем виноват Гоча… Почему он опоздал в кино! А еще собирался забирать ее к себе, навсегда… Что случилось, почему он так взволновался? Зашел бы вовремя к Гуранде, и все было бы в порядке. Во всем виноват он один. Он умеет все преувеличивать… В конце концов к этому капельмейстеру он мог пойти в другой раз…

Гоча, понурясь, шел по проспекту. Бессознательно повинуясь какому-то чутью, он, как почтовый голубь, возвращался к тому месту, откуда направился на поиски Гуранды.

Необычная густота встречной толпы и оживленный громкий говор отвлекли его от мыслей. Он поднял голову и увидел, что приближается к кинотеатру. Окончился восьмичасовой сеанс, и зрители широким потоком вылились на тротуар.

Гоча остановился так внезапно, что идущий сзади едва не наткнулся на него.

Навстречу Гоче шла Гуранда.

Гуранда шла с каким-то парнем, совсем незнакомым парнем…

Гоча впервые его видел. Гуранда что-то оживленно рассказывала своему спутнику, жестикулировала своими красивыми руками и смеялась.

Гуранда шла с каким-то парнем, совсем незнакомым парнем. Гоча видел его впервые. У него была короткая массивная шея и толстые губы, низкий лоб, маслянистые глаза и наглая улыбка… Он жадно ухватился за обнаженный локоть Гуранды и глядел на нее, как на рог, полный вина, который не терпится выпить.

Откуда-то, из неизведанной глубины разума выплыла картина: мертвый Гоча. Никогда не мерещилось ему ничего подобного.

«Так будет, когда я умру, — подумал Гоча, — когда я погибну где-нибудь на фронте».

Вот они приближаются… приближаются… Не может быть, чтобы Гуранда не взглянула на Гочу. Гуранда почувствует, что он рядом, почувствует и обернется. Невозможно представить себе, что она не оглянется…

Прошли…

Прошли мимо — Гуранда и этот незнакомый парень…

Гуранда смеялась и с увлечением рассказывала о чем-то. Ее мелодичный голос теперь услаждал слух этого парня, который все так же жадно глядел на нее своими маслянистыми глазами.

Вдруг Гуранда остановилась, высвободила свою руку и стала оглядываться по сторонам, будто кто-то ее звал и она не могла разобрать, откуда ее окликнули. Она немного постояла на месте, потом снова подошла к парню и…

Они пошли дальше…

Гоча вышел из-за дерева, быстро догнал их и взял Гуранду за руку.

— Ты была в кино?

— Гоча? — воскликнула Гуранда. — Гоча! — Глаза у нее заблестели. — Где ты! Я столько ждала тебя! Потом стояла здесь, у входа!.. Почему ты не пришел!.. Потом меня пригласили… Познакомьтесь, это мой школьный товарищ…

Гоча протянул парню руку, не глядя ему в лицо, и невольно сжал ее слишком сильно, но быстро опомнился и отпустил. Гуранда продолжала:

— У него оказался лишний билет… Ты ведь все равно видел этот фильм — и я решила пойти…

— Ну и правильно, — прервал ее Гоча. Гуранда повернулась к парню.

— Большое спасибо! До свиданья, нам в эту сторону.

Парень что-то пробормотал и с головы до ног оглядел Гочу. Гоча шел и чувствовал на спине холодок, он знал, ощущал, что парень не сводит с них взгляда. Он хотел избавиться от этого холодка, отделаться от него, хотел избавиться от горького осадка недавних мыслей, оставшегося в душе…

— Ты обиделся? — донесся до него голос Гуранды.

— С чего ты взяла?

— Идешь так быстро, даже не ждешь меня.

— Вот пожалуйста, пошел медленно. Теперь ты больше не думаешь, что я обижен?

— Гоча, ты в самом деле обижен… Но знаешь, отказаться было неловко. Он мог подумать, что…

— А я собирался сегодня забрать тебя…

— Куда же?

— К себе, навсегда!

— Навсегда? — засмеялась Гуранда. — Тогда почему же ты опоздал? — Она замолчала, взяла Гочу под руку и приноровилась к его шагу. Гоча искоса взглянул на ее опущенные ресницы, на склоненное задумчивое лицо.

— Нет, Гоча, сегодня не такой день… этот день должен быть совсем другой… не знаю, какой, но совсем особенный… я сама выберу этот день. Хорошо? Я сама почувствую его и скажу тебе… И тогда ты заберешь меня!

Гоча почувствовал, как нахлынула на него теплая волна счастья.

— А я знаешь, о чем думала в кино? — заглядывая снизу ему в лицо, спросила Гуранда.

— О чем?

— Сказать?

— Скажи, что ты пугаешь меня!

— Я вот что думала: ведь может так случиться, что Гоча полюбит другую…

— Может, — сказал Гоча и, не давая ей опомниться, продолжал, — но той, кого я полюблю после тебя, будешь опять ты!

Кажется, такой ответ Гуранде очень понравился. Она замолчала и опустила голову.

Гоче казалось, что он несет Гуранду на руках и так крепко обнимает ее, что никто никогда не сможет их разлучить.

Когда они вошли в подъезд дома Гуранды и ступили на лестницу, Гоча вдруг спросил:

— Хочешь, я понесу тебя на руках?

— Что ты? Устанешь!

Он поднял ее, как перышко, прижал к груди и пошел по ступенькам.

— Ой, как здорово! — смеялась Гуранда. У самой двери Гоча поцеловал Гуранду, и его горячее усталое дыхание смешалось с ее — нежным и легким.

Спустили воду в Ортачальской плотине, и Кура оживилась. Неподвижный толстый слой воды съежился и спал, оставив темную полосу на сером граните берега… Свет от лампионов разбивался в быстрых волнах, дробился на мельчайшие части, словно в воду бросили бесчисленные осколки зеркал и они теперь возвращали городу множество его отражений.

Ночь стояла спокойная и просторная.

Гоча оперся о перила моста на том самом месте, откуда днем смотрел на репетицию парада. Глазами он отыскал те деревья, за которыми стояла наспех сколоченная трибуна и играл военный оркестр. Он вспомнил доброе, мягкое лицо капельмейстера и вдруг пожалел, что взволновал старого человека своим внезапным появлением. И Гоча почувствовал, что завтра в час дня он не пойдет на репетицию, не потребует никаких объяснений… Сегодня его марш — военнообязанный, и музыка его призвана в армию.

Гоча глядел на набережную, выплывающую из-под арки моста. Гнались за светом собственных фар автомобили, и казалось, что диковинные светящиеся рыбы снуют по дну прозрачной реки.


1962

Девятые врата

1

Гогита уже давно скрылся из глаз, но я все не отхожу от окна, хочу представить весь путь от нашего дома до сада филармонии. Наверное, мой сын шагает уже по проспекту Плеханова, впереди — Гурген, он иногда оглядывается, чтобы поторопить Гогиту. Гогита, как ящерка, проскальзывает сквозь уличную толпу. Гогита — уже совсем взрослый, ему скоро тринадцать, и привычка у него появилась смешная — теребить ежеминутно свой отросший чуб.

«Мамочка, хоть сегодня пойдем в кино, — попросил он перед уходом. — Гурген проведет тебя бесплатно. Я тебя очень прошу…»

Гогита все замечает. Я, конечно, стараюсь не подавать виду, но он все понимает. Однажды он застал меня плачущей и ничего не спросил… Он замкнутый и скрытный — вроде меня.

Теперь они, должно быть, переходят улицу. «Осторожно!» — говорит Гурген, указывая на мчащийся им наперерез автобус, но Гогита, конечно, не слушает и перебегает на другую сторону, чуть не угодив под колеса.

Сердце у меня сжимается — а вдруг, в самом деле…

Гурген — наш сосед. Точнее — мы стали его соседями. Вот уже второй год, как мы приехали из Батуми и сняли квартиру в этом доме. Гурген — тбилисский армянин. Армянского языка он не знает и объясняется на смеси грузинского с русским. У него доброе сердце, у этого двадцатипятилетнего парня.

Наверное, они уже подходят к филармонии…

Миновали гостиницу…

Прошли мимо кондитерской…

Наконец зашли в сад.

Гогита теперь окончательно скрылся из виду, и я отхожу от окна.

Я успокоилась, будто в самом деле проводила его до самой службы… служба? Как вырвалось у меня это слово! Разве два месяца назад могла я думать, что мой мальчик начнет служить, хотя нет, не служить, а работать, и станет приносить домой заработанные деньги.

Гурген — механик в летнем кинотеатре. Вообще у него золотые руки, чего он только не умеет! Вот недавно научил Гогиту обращаться с фотоаппаратом, теперь учит его играть на аккордеоне.

«Отпустите его со мной, — уговаривал меня Гурген, — лето, в школу он не ходит, потрудится немного — и денег заработает, и удовольствие получит — кино бесплатно посмотрит».

На старинном низком комоде тикают ходики. Двадцать минут девятого.

И опять перед глазами стоит мой Гогита. Сейчас он выходит из зимнего кинотеатра «Октябрь» и спешит к филармонии — переносит пленку в круглых металлических коробках. Потом он заберет вторую часть и вернет первую, потом вернет третью и возьмет четвертую. Вот это и есть его работа. Летнее кино и зимнее — рядом, в двух шагах друг от друга, поэтому им часто отпускают одну пленку, особенно в дни премьер.

Я стараюсь не заснуть. В 11 часов пойду встречать Гогиту. Он так радуется, когда видит меня у выхода. Нам достаточно трех часов, чтобы соскучиться друг без друга. Гогита обязательно скажет: зачем ты пришла, спала бы себе спокойно, ведь я не один, а с Гургеном (а в душе подумает, что мог бы и один добраться до дому — не маленький).

…Рядом с ходиками — фотография в металлической рамке — я и Бакар. 11 лет назад. Гогита как раз болел корью. Бакар — в морской форме, он тогда работал старшим в ремонтном депо Батумского порта. Я в белом шелковом платье и в пушистом берете. Как я любила фотографироваться! Бывало, снимет меня кто-нибудь из знакомых, а карточку не пришлет. Я годами помню и все мечтаю эту карточку получить. Интересно бы сейчас поглядеть на такую фотографию! Волшебной силой обладают старые снимки. Так и кажется, что хотят они что-то сказать, сообщить тебе о том, чего ты не замечала на протяжении многих лет, хотя оно находилось рядом с тобой и имело большое значение для твоей судьбы. Но фотографии молчат, не хотят говорить всего, или не могут, и только смотрят на тебя. Удивительно — собственное лицо иногда кажется таким странным. Наверное, любому из знакомых выражение твоего лица известно, лучше чем тебе самой…

Я гляжу на фотографию и горько усмехаюсь в душе. Могла ли я тогда думать…

Глупо сниматься вместе, пройдет время и безжалостно надсмеется над тобой. Та самая улыбка, которая навечно запечатлена на фотографии, превратится в насмешку над тобой, многозначительно глянет на тебя: легко быть вместе на картоне!

Я оглядываю комнату — найти бы какое-нибудь дело, чтобы убежать от мыслей. Я знаю, что все равно никуда мне от них не скрыться, что в конце концов они одолеют меня, но каждый вечер я все-таки начинаю борьбу с ними, не желая сдаваться заранее. Но заняться мне решительно нечем. Со стола давно убрано, посуда вымыта, белье выглажено еще с утра… Ах, да! Ведь у меня порвался чулок!

Я поднимаю подол своего домашнего халата и, нагнувшись, гляжу на ногу. До самой щиколотки потянулась длинная петля, и кожа белым лучом просвечивает сквозь нее.

Починка чулка не спасла меня. Рукоделье, должно быть, создано для длинных, бесконечных мыслей, а я взялась за него, чтобы, наоборот, от этих мыслей избавиться.

Из кухни доносится звон посуды. Я радуюсь — это, наверное, тетя Пело готовит ужин. Пойду помогу ей. Тетя Пело — наша хозяйка, муж ее — пенсионер, старый железнодорожник, умер четыре года назад, и она осталась совсем одна. Поэтому, должно быть, приняла нас к себе охотно и денег запросила очень мало.

— Нет, Элико, детка, не беспокойся, у тебя своих дел достаточно! — говорит тетя Пело и отнимает у меня сковородку, сбивалку и бутылку, побелевшую от муки, которой она раскатывает тесто. Ступай отдохни, я сама управлюсь…

Внезапно она замолкает, а потом спрашивает меня:

— Гогита уже ушел?

Она старается не глядеть мне в лицо, хотя я знаю: ей интересно, плакала я сегодня или нет, но она сдерживается, чувствуя, что мне неприятен любопытный, испытующий взгляд.

Я опять возвращаюсь в комнату, распускаю перед зеркалом косы и причесываюсь, запускаю в волосы все десять пальцев — ищу седые волосы. Один волосок есть и у Гогиты, ему было пять лет, когда я его обнаружила.

«Элико, срезала бы ты волосы, — говорил мне Бакар, — куда такие длинные!»

И эту его просьбу я не выполнила.

Это он сам мне сказал: такую незначительную просьбу — и ту не смогла выполнить. Сказал — и стал прядь моих волос на палец накручивать. Раньше он не обратил бы внимания и не запомнил бы, выполнила я или нет его просьбу…

…Нет! И расчесывание волос придумано для тяжелых бесконечных мыслей… Не хочу, не могу… Мое лицо в зеркале еще раз убеждает меня, что я обманываю себя, что никуда мне от мыслей не деться.

Подхожу к шкафу с книгами: знакомые корешки, знакомые названия. Вот эту книгу я начала, да так и не кончила…

Мне вспомнились герои романа — два брата, оба инженеры… работают над изобретением телевизора, волнуются, появится или нет на экране изображение — в этом месте я как раз остановилась… Младший брат у телевизора один, увидит он или нет на экране брата и любимую девушку, находящихся в соседней комнате. Если увидит, — значит, они победили…

Я, помню, читала вслух, а Бакар ужинал. Вдруг он прервал меня. «Вот теперь заработает их изобретение, — засмеялся он, — и младший увидит на экране, как старший брат целует его любимую. Вот увидишь, если не так!»

Но было не так.

«А чего же тогда автор уверял нас, что девушка нравится и старшему», — с упреком бросил Бакар.

…Нет, ничего не получается. И читать не могу, и делать ничего не могу, со всех сторон наступают воспоминания, наплывает лицо Бакара… Что он наделал, господи, что он наделал! Глаза у меня наполняются слезами, сердце сжимается, дрожит подбородок, я без сил опускаюсь на стул и, чувствуя себя разбитой и опустошенной, покоряюсь мыслям, словно рабыня. Так было вчера, позавчера…

И так же, как вчера и позавчера, как месяц назад, вспоминаю тот день…

Это было в прошлом году, вечером девятнадцатого октября…

После обеда Бакар и Гогита пошли в цирк. Я осталась дома варить айвовое варенье. И вообще я не люблю цирк. Тетя Пело помогала мне чистить айву, мы сидели в кухне и мирно беседовали.

Вдруг зазвонил телефон.

— Кому это я понадобилась! — проворчала тетя Пело, отбросила нож, отряхнула передник и пошла в свою комнату. Скоро она вернулась.

— Тебя, дочка! — сказала она, берясь за нож.

«Наверное, Бакар, — подумала я, — взял все-таки и мне билет, хочет, чтобы я тоже пошла… Придется пойти, за вареньем тетя Пело присмотрит».

— Эленэ? — раздался в трубке мелодичный мужской голос. Тут же у меня промелькнули лица нескольких знакомых, я даже успела подумать, кто, откуда звонит и по какому делу. Но все мои предположения оказались ошибочными.

— Да, это я!

— Простите, что я вас беспокою, но… — мужчина говорил по-русски, очень чисто, без обычного для всех нас акцента.

— Кто это говорит?

— Вы меня не знаете… — Мне показалось, что голос задрожал. — В данный момент это не имеет значения… я хотел… я считаю своим долгом предупредить вас, сообщить весьма неприятную вещь…

Я представила себе всякие ужасы… Гогита… Бакар… Этот человек, наверное, звонит из милиции…

— Что случилось, говорите, прошу вас! — закричала я.

— Все еще можно поправить. Это зависит от вас…

«Зависит от меня?»

Что может от меня зависеть!

Наверняка он меня с кем-то путает!

— Простите, вы куда звоните? — спросила я невольно по-грузински. Человек, видимо, не понял, и я повторила свой вопрос по-русски.

— Я звоню к вам, именно к вам… Я долго сдерживался… Но больше не могу… Я ничего не смог сделать. Я чувствую, что поступаю не очень красиво, мужчина не должен так унижаться, но другого выхода у меня нет…

Я почему-то подумала, что какой-то мальчишка решил развлечься, взялся за телефон, чтобы в шутку объясниться мне в любви. Сейчас он заявит, что другого выхода у него нет и он кончает с собой и только я могу его спасти…

— Знаете, что я вам скажу, — проговорила я сердито, — вы найдите для подобных шуток кого-нибудь другого. А если осмелитесь позвонить еще раз, я сообщу в милицию!

Я повесила трубку и направилась к кухне. На полпути меня остановил звонок.

— Оставьте, тетя Пело! Какой-то бездельник развлекается!

Но телефон упорно продолжал звонить, действуя на нервы нам обеим.

Решив как следует отругать нахала, я подняла трубку.

— Молодой человек…

— Я не молодой человек. Мне давно за пятьдесят… — Теперь я явственно услышала, что голос дрожит. — Я не хотел вам говорить прямо, но, видно, придется сказать. Если вы дорожите своей семьей — следите за вашим мужем…

— Как вы сказали? Следить за мужем… — Теперь и у меня задрожал голос.

— Бакар ежедневно встречается с некой особой, они все время вместе… Ездят за город… Я предупреждаю вас, чтобы вы вмешались вовремя… Если вы любите вашего мужа… — Мужчина повесил трубку.

У меня на губах застыл вопрос: «Кто вы такой? Откуда вам все это известно?»

Я долго стояла, не опуская трубки, сигналами зловещей тревоги раздавались в ней короткие, частые гудки. Я не знала, что мне делать, что думать. Мне казалось, что земля уходит у меня из-под ног. Шутка? Или правда? Если это была шутка, почему я не рассмеялась от души: что он болтает, этот парень, или этот мужчина, которому за пятьдесят! Почему я сразу вспомнила нередкие в последнее время упреки Бакара, что я мало уделяю ему внимания, что я все время утомлена, что я забываю, что он живой человек, мужчина… Почему я вспомнила все это?

А если все, что говорил этот человек, правда, почему я не заплакала и не почувствовала себя самой несчастной женщиной на свете? Наверное, слишком счастливой… да, слишком счастливой казалась мне моя беспечная жизнь, если я посчитала случившееся глупой шуткой, и, наверное, слишком сильным было желание сохранить это счастье, чтобы поверить правде.

Я вся дрожала, каждый нерв во мне был напряжен до предела. Я чувствовала, что уже не смогу безмятежно болтать с тетей Пело. Со всех сторон нахлынули на меня тяжкие мысли, самые незначительные события прошлого предстали в новом свете. Улыбка Бакара, его ласка, его «ухожу» и «опаздываю» наполнились новым содержанием. Словно со всего спала маска, и улыбка стала лицемерной, ласка — лживой.

— Что с тобой, Элико? — услышала я взволнованный голос тети Пело.

— Звонил мой брат, — (я ухватилась за первое, что пришло мне в голову), — у него заболел ребенок. Он просит меня привести врача.

— Иди, дочка, иди скорей! Бедняжка, сейчас все болеют гриппом.

Не знаю, поверила ли мне тетя Пело, но я должна была сию минуту увидеть Бакара, убедиться, что все ложь, что я по-прежнему счастлива, что у меня крепкая семья: прекрасный сын и любящий муж.

Через пять минут я уже бежала по набережной к цирку. Не помню, как я оделась, не знаю, что собиралась сказать Бакару. Может, он должен был сегодня встретиться с той женщиной. Но зачем он тогда взял с собой Гогиту? Чтобы обмануть меня?.. А кто этот мужчина, что мне звонил? Откуда он знает Бакара? Или откуда он узнал, что Бакара нет дома?

Бесчисленные тревожные вопросы вспыхивали в мозгу и не отступали, не исчезали, как не исчезают в бурном море мутные волны. И все вопросы оставались без ответа, достигали неведомого берега и разбивались об него. И мне казалось, что все это игра, что когда-нибудь мне в самом деле кто-то вот так позвонит, я взволнуюсь и выбегу на улицу искать Бакара, но сейчас… Сейчас я только играю, пока ничего не случилось… Мне просто захотелось пойти в цирк…

Я прошла мимо здания шелкоткацкой фабрики. Сколько раз я заходила сюда в дни зарплаты, чтобы взять у Бакара деньги на обед…

Бакар не остался в аспирантуре, окончил заочный и увлекся изобретательством. Начал работать на фабрике. У него уже шесть патентов на изобретения. Может, он уже и седьмой получил, не знаю… Второй месяц я ничего не знаю о его делах…

«Зачем ты кончала филологический, — часто говорил мне Бакар, — изучила бы лучше иностранные языки, сидела бы себе дома (можно подумать, что я сейчас не дома сижу), ученики бы к тебе приходили…»

Цеха шелкоткацкой фабрики были ярко освещены. Доносился слаженный гул станков, за каждым окном колыхались радуги пестрых нитей.

Я вышла на площадь Героев и взглянула на цирк. Круглое здание, взгромоздившееся на гору, длинная лестница, освещенная с обеих сторон лампионами. По лестнице спускались люди. Я спряталась в тени дерева и начала вглядываться в толпу…

Прошел целый век, лестница опустела, а Бакара не было видно. Страшное подозрение закралось мне в душу. Неужели он обманул меня и пошел куда-то в другое место? Но Гогита? Вдруг мной овладел страх, страх, что подозрения мои могут подтвердиться… Я не думала, что при виде Бакара страх этот усилится…

Они шли как приятели, огромный, широкоплечий Бакар и маленький, хрупкий Гогита. Мои любимые, самые любимые люди на свете… Бакар курил, Гогита о чем-то оживленно ему рассказывал. Я не часто видела на лице моего сына такое счастливое выражение. Я вздрогнула, растерялась: а как я объясню, почему я здесь? Я представила себе их удивление и побежала, побежала как пристыженная одураченная девчонка, которая думает, что, если она спрячется, стыд пройдет сам по себе.

Поздно ночью, когда за занавеской, натянутой между книжным шкафом и буфетом, раздалось глубокое спокойное дыхание Гогиты, Бакар приподнялся на своей кровати и шепотом спросил:

— Почему ты не спишь?

— Не знаю… не спится…

— Ты случайно не больна?

Почему мне его голос показался таким теплым, ласковым. Угрызения совести, наверное, рождают излишнее сочувствие.

— Нет, я не больна… Все уже прошло.

Кровать заскрипела, я думала, Бакар собирается перейти ко мне, но ошиблась, он снова лег.

— Я как раз сегодня на работе думал: уж не беременна ли ты?

— Нет, Бакар! — Невольно я усмехнулась так горько, что спохватившись, добавила, чтобы он ни о чем не догадался: — Я бы сказала тебе.

А про себя я подумала: «Как ты наивен, мой любимый, до чего же ты наивен…»

— Тетя Пело спросила меня, как твой племянник. С ним что-нибудь случилось?

— Ничего! — сказала я, почему-то вдруг почувствовала, что если я сейчас не выскажу всего и не разберусь во всем, потеряю покой и не засну.

— А почему звонил твой брат?

— Звонил не он. Звонил какой-то мужчина.

— Мужчина? А что он хотел?

— Не знаю, какой-то русский…

Наступила мертвая тишина. Я почувствовала, как Бакар затаил дыхание.

— Русский… А что он сказал? — проговорил он с трудом.

— Да ничего… — Я тихонько рассмеялась, как заранее смеется рассказчик веселого анекдота. — Проследите, говорит… дурак был какой-то… проследите за своим мужем… наверное, он не туда попал… Ваш муж, говорит, ежедневно встречается с одной женщиной… Господи, сколько на свете ненормальных!.. Они, говорит, за город ездят… я чуть не лопнула от смеха…

Только тиканье ходиков раздавалось в комнате, тиканье ходиков и дыхание Гогиты.

— Ладно, спи теперь… Мне завтра рано вставать, — услышала я голос Бакара, какой-то угасший. — Не следует со всеми вступать в разговоры.

— А что мне было делать, — я словно с трудом сдерживала смех. — Я положу трубку, а он снова звонит… пришлось выслушать!

— Ладно, спи…

Было темно, и я знала, что Бакар благодарен темноте, которая не дает мне видеть его лица. Было темно, и казалось, что мы тоже переговариваемся по телефону.

После долгого молчания Бакар произнес:

— Наверное, ребята с фабрики выпили и решили нас разыграть… Узнаю кто — уши оборву!..

Он снова замолчал, а потом добавил нарочито сонным голосом:

— Или ты кому-то нравишься…

Он глубоко вздохнул и размеренно задышал, желая показать мне, что спит.

Но до рассвета Бакар не сомкнул глаз.

Прошло два дня, и мне все стало казаться глупостью. Ко мне вернулось хорошее настроение. Я старалась угодить Бакару, словно желая получить прощение за свою подозрительность, крепче полюбила его. В душе я смеялась над тем болтуном, а еще больше — над собой.

Но на четвертый день снова зазвонил телефон. Теперь незнакомец говорил со мной рассерженно. Вы что, по-русски не понимаете, сказал он мне, чего вы ждете сложа руки? Собственного несчастья?! Но он не назвал ни своего имени, ни имени той женщины…

И так он звонил мне каждую неделю на протяжении двух месяцев. Позже гневный его тон сменился просительным — казалось, что он на коленях умоляет меня… Бакара во время его звонков, как правило, не бывало дома. И я поняла, что незнакомцу известен каждый шаг Бакара и этой женщины…

И только тогда я убедилась, что никакая это не шутка и что я по-настоящему несчастна.

Бакар смеялся надо мной. «Сегодня не звонил твой поклонник?» — спрашивал он, возвращаясь с фабрики. Если я отвечала отрицательно, он выражал мне «сочувствие» и «утешал»: еще позвонит, не волнуйся! Если же в тот день звонок состоялся, я дословно передавала ему наш диалог. Бакар со смехом отвечал: «Этого человека следует поблагодарить за то, что он тебя развлекает».

Теперь, когда я вспоминаю все это, мне становится жаль Бакара — как он старался, как играл, чтобы рассеять мои подозрения.

Потом мужчина перестал звонить, шли недели, а телефон молчал. Я опять собралась было посмеяться над собой, над своими страхами и ужасами, как однажды…

В один прекрасный день меня вызвали в школу за четвертными отметками Гогиты. Учился Гогита хорошо, и я всячески его поощряла. На обратном пути я решила зайти в «Детский мир» и купить ему какой-нибудь подарок. Гогита знал, что ранее обещанный двухколесный велосипед я ему купить не смогу, и думал, что бы выбрать подешевле.

В троллейбусе было тесно. Мы стояли, и я не знала, огорчаться мне или радоваться тому, что в последнее время Гогите не уступали места, значит, он уже совсем взрослый, а если кто и уступал — он ни за что не садился.

Позади меня кондукторша требовала у какого-то пассажира мелочь. Не помню, обратила ли я сразу внимание на их разговор или потом восстановила его в памяти. Наверное, потом…

— Что делать, дорогая, у меня нет мелочи! — отвечал кондуктору мужчина.

Я услышала этот голос — и быстро оглянулась. Среди пассажиров я заметила высокого мужчину, который с виноватой улыбкой глядел на кондуктора и, видимо, рылся в карманах.

— Когда садитесь в троллейбус — надо позаботиться о мелочи, — так многозначительно внушала ему кондукторша, словно уличала его в роковой ошибке.

— По-моему, вы тоже обязаны… — Пассажир все так же виновато улыбался.

«Он! — мелькнуло у меня в голове. — Его голос!»

Я задрожала и отпустила руку Гогиты, чтобы он не заметил моего волнения.

— Я сейчас выхожу, — продолжал мужчина. — Постараюсь в другой раз…

Кондукторша была сердита и ничего не ответила.

Троллейбус остановился у магазина минеральных вод. Мой незнакомец протиснулся к задним дверям. Я схватила Гогиту за плечи и немного резко подтолкнула его к выходу.

— Мама, а почему мы выходим здесь? — удивленно оглянулся Гогита.

— Пройдем пешком, по дороге в другие магазины заглянем…

На широком тротуаре, между газоном и домами, были выставлены столы с книгами — как раз проводилась неделя детской книги. Незнакомец, сложив руки за спиной, остановился у одного из столов. Казалось, что если исчезнут вдруг столы с книгами и продавцы, и вся улица, и весь город, он все будет стоять, сложив за спиной руки и уставившись в одну точку. Я не знала, что делать: стоит ли при Гогите завязывать с незнакомцем разговор. Но раздумывать было некогда, мужчина мог уйти…

Я осторожно тронула незнакомца за рукав. Он удивленно оглянулся — из-под седоватых бровей глядели на меня умные голубые глаза…

— Простите… — начала было я, но язык мне не подчинялся.

— Я слушаю вас…

«Это он!»

— Простите, что я беспокою вас… Я, Элико, Эленэ, жена Бакара… Если я не ошибаюсь, вы мне звонили…

В его глазах отразилась лихорадочно заработавшая мысль. Он быстро нашелся.

— Вы ошибаетесь. Я не знаю вас, я в этом городе вообще ни с кем не знаком! — Сказав это, он повернулся ко мне спиной.

Я покраснела от неловкости.

— Простите… — я глупо усмехнулась. — Сколько дураков на свете, от безделья звонят куда попало… Развлекаются…

Незнакомец резко обернулся. Его спокойное лицо неузнаваемо изменилось, гнев и грусть мелькнули одновременно в его глазах и горькой складке губ.

— Развлекаются?! Вы сказали, развлекаются! — Он усмехнулся.

— Да… Мне ваш голос показался знакомым. Видимо, я ошиблась, простите!

— Нет, вы не ошиблись. Я действительно звонил вам! — Он сказал это так просто, будто ничего не случилось, будто он давно знаком со мной, знает мой характер и привычки, предвидит заранее все мои вопросы и ответы, и ничему не удивляется. — У вас хороший слух, — добавил он, — но теперь наша встреча не имеет уже никакого смысла.

— Почему! Что случилось! — вскрикнула я, невольно привлекая внимание прохожих.

— Как я просил, сколько умолял… — Мужчина протянул ко мне руки, и на лице его выразился неподвластный словам упрек в том, что я очень легко могла пот мочь ему, — и не захотела. Но в ту же минуту взгляд его изменился, на лице появилось ничего не говорящее выражение. — Теперь уже поздно. Майя добилась своего, не знаю, как это ей удалось… Она ушла от меня… Три недели назад.

— А кто это — Майя?!

— Моя бывшая жена.

— Та самая женщина, с которой…

— Та самая… — подтвердил мужчина и, холодно кивнув, отошел от меня.

Земля сдвинулась и не могла остановиться, почва колебалась у меня под ногами. Чтобы не упасть, я оперлась на плечо Гогиты и только тогда заметила в его больших растерянных глазах совсем новое, незнакомое выражение.

Гогита недостаточно хорошо знает русский язык. Я убеждена, что он не мог до конца понять нашего разговора. Мне самой хотелось рассказать ему все, своему сыну первому доверить свое горе. Но я совершила бы недоброе дело…

Гогита самозабвенно любит отца, Бакар для него все, и отец, и самый близкий и любимый друг… Я помню, часто глядя на них, думала о том сильном чувстве, которое называется мужской дружбой.


Бакар не удивился. По-моему, он даже обрадовался, что я все знаю. Сам я никогда бы не смог признаться, сказал он.

— Думай обо мне что хочешь, презирай, ругай, хоть к смерти приговаривай, только поверь — все получилось помимо моей воли, я долго с собой боролся, но ничего, тщетно. Я сам не понимаю, что со мной происходит. Клянусь тебе, Элико, Гогитой клянусь, я не знаю, как это все могло случиться…

— Уходи! — сказала я. — Уходи!

И Бакар ушел.

Господи, неужели существует на свете бо́льшая боль? Сначала тебя выбирают из всех и говорят, что ты — самая красивая, самая умная и самая желанная, что ты приносишь радость… А потом вдруг ты убеждаешься, что все это ложь… Оказывается, ты не была единственной для этого человека… Другая со своей любовью оказалась более привлекательной, более желанной. Душа другой показалась богаче, жизнь с ней — интереснее… И будут они теперь вместе, и ты не узнаешь ни об их радостях, ни о печалях, так же как ты сама скрывала свои заботы и радости… Словно ты жива и мертва в одно и то же время. Вроде ты уже не существуешь, не живешь, исчезла… И тебе только кажется, что ты живой человек…

Я знала, что Бакар еще зайдет, зайдет за своими вещами, книгами.

В тот вечер я была одна. Тете Пело прибавили пенсию, и она пошла в железнодорожное управление за какой-то справкой. Гогита смотрел телевизор — передавали соревнования по боксу. Я закрыла дверь в коридор и пошла в ванную.

От горячей воды кожа сразу покраснела, окошко в ванной запотело. Не знаю, сколько времени прошло, когда сквозь шум душа я услышала, как скрипнула дверь. В коридор кто-то входил. По звуку шагов я узнала Бакара. Дверь в ванную была приоткрыта… но… вода так шумела, что я не могла слышать, что кто-то вошел… не могла… из-за того, что шумел душ…

— Ух! — смущенно воскликнул Бакар, быстро повернулся, собираясь выйти, но внезапно остановился, словно какая-то сила подтолкнула его и закружила голову. Он посмотрел на меня и застыл.

— Выйди! — сказала я. — Сейчас же выйди!

Я хотела крикнуть ему: убирайся, но не решилась.

— Элико!.. — Он опустил голову, но снова поднял ее и стал глядеть на меня. Сделал в мою сторону неуверенный шаг и дрожащим голосом произнес: — Прости меня.

Какой-то тайный голос подсказал мне, что это была не просто просьба о прощении из-за того, что он вошел в ванную, речь шла о большем. Я поняла, что эти слова родились у Бакара здесь, сейчас, что до сих пор он не думал просить прощения. И все-таки я почувствовала себя бесконечно счастливой. В этот короткий миг, словно порох, взорвалась в моем существе буйная радость и обожгла блаженством каждый мускул…

— Выйди! — повторила я, прикрываясь большим полотенцем.

— Я жду тебя! — прошептал Бакар и вышел, вынося за собой струю пара. Едва он вышел, у меня вырвались рыдания. Я закусила губу от горечи. Если бы я могла отделиться от своего тела. Я не хотела такой ценой сохранить мужа.

Бакар ушел… Хорошо, что он ушел, сумел одолеть свое безволие, унес с собой минутную страсть. У него теперь новая любовь, и к старой он не вернется. Я дала ему возможность одуматься — и он ушел.

Целый месяц о нем ничего не было слышно. Никто не встречал его. Он не прислал нам ни копейки. Потом пришла повестка из суда: Бакар подал заявление о разводе. Я сослалась на болезнь и отправила в суд письменное согласие. Ребенка я просила оставить мне. Где-то в глубине души я надеялась, что из-за моей неявки суд отложат и нас не разведут.

Нас развели… Словно орех, раскололи нашу семью и разделили пополам самую сердцевину.

Что я скажу Гогите? Он так любил отца!.. Если Бакар опаздывал с работы, он не отходил от окна, хныкал — где отец. Потом подрос и уже стеснялся так откровенно выражать свои чувства, стал более сдержан. Но я видела — он по-прежнему любит отца. Это было бессознательное стремление к более сильному существу, которое может спасти от любой беды, разгадать все загадки жизни, без участия которого никакой цены не имели радости и успехи. Все это Гогита чувствовал, как олененок ощущает величие оленя-вожака.

Что мне было делать? Как унизить в глазах сына такого дорогого для него человека? Унизить? Я не была уверена, что Гогита осудит отца. Нет, надо придумать какую-нибудь очень искусную ложь…

Но пока я придумывала причину — правда опередила меня: Гогита услышал разговор соседей. Весь день он ходил мрачный, ничего не брал в рот, дулся на меня. Я была удивлена: ой вел себя так, как если бы я не пустила его на день рождения к товарищу или не дала денег на покупку лыж или боксерских перчаток. Но вскоре я поняла, в чем дело: Гогита думал, что мы с Бакаром просто повздорили и отец рассердился и ушел. Так было однажды, года три назад. И Гогита верил, что Бакар вернется через неделю-другую, как и тогда, после той глупой ссоры.

Но время шло, а Бакар не возвращался. Гогитой овладевало беспокойство. Он не говорил мне ничего, видимо считая меня виноватой в уходе отца. Он чувствовал, что я тоже переживаю, и не хотел добавлять мне огорчений. Раз или два он звонил на фабрику, но с отцом ему поговорить не удалось. Тогда он решил прямо пойти туда…

В тот вечер, когда он вернулся домой, я чуть не вскрикнула, открыв ему дверь. Не знаю, что меня напугало. Казалось, ничего особенного с ним не произошло. Он не выглядел ни взволнованным, ни подавленным неожиданной страшной вестью. Но передо мной стоял другой Гогита, — казалось, что из его глаз кто-то старательно выклевал все детство, не оставив искорки наивности и доверчивости…

— Ты видел отца?

— Нет… он в отпуске…

Он снял ботинки и, совсем как взрослый (или мне это только показалось), прилег на тахту.

— А где же ты был столько времени?

— У начальника цеха…

Сердце у меня сжалось: «Неужели они ему все сказали!»

— Ну и что? Сказал он, где отец?

— Он не знает…

— А что же он тогда знает?

— Ничего… Он даже не знал, получаем мы деньги или нет.

Только у мстителя мог быть такой безжалостный взгляд, как был у моего сына.

— Что… деньги? — Я сделала вид, что удивляюсь.

— Ты, говорит, еще несовершеннолетний, и до восемнадцати лет он обязан тебе платить!

Гогита подложил руки под голову и уставился в потолок. Я чувствовала, как ему сейчас тяжело. Его предал отец, самый дорогой, самый сильный и самый справедливый человек на свете.

Теперь Гогита все знает, знает, почему ушел отец, знает, что я не виновата. Но странно — он все-таки ждет отца. Мне он в этом не признается, но я замечаю: он старается больше читать (чтобы потом рассказать отцу), возится с конструктором (чтобы потом показать ему). Прошел всего месяц, и он надеется…

— Мама, а на сколько дней берут отпуск? — спросил он вчера, когда мы возвращались домой…

…Ой, уже половина одиннадцатого!

Я так быстро вскочила, что уронила стул, хорошо еще, он зацепился за тахту, не то бы проснулась тетя Пело.

На столе я заметила пирог, не помню, когда тетя Пело успела его занести, и поблагодарила ли я ее… Да, кажется, поблагодарила, а пирог она не занесла, а заглянула в открытую дверь и окликнула меня… Хорошо, Гогите будет чем полакомиться…

Сейчас окончится последний сеанс, через двадцать минут Гогита освободится. Я бы не пошла за ним, но боюсь, он не дождется Гургена и побежит домой один.

Я не смогла отказать ему — сейчас каникулы, бесплатное кино так соблазнительно!

Его зарплата?.. Смешно, но я до сих пор почему-то верю, что все изменится. Мне кажется, если Бакар узнает, что Гогита работает, — его замучает совесть, он поймет, какую ошибку допустил, и вернется.

Но Гогита не понимает, и не может понять, что его заработок и удовольствие — для меня сейчас не самое главное. Я ставлю чайник на плитку, тихонько запираю дверь и спускаюсь по лестнице, я должна спешить, — чтобы Гогита не ушел, не дождавшись меня.

Улица совсем пуста. Неужели так поздно?

2

Я переключил скорость и повел машину по подъему. Толчок разбудил Майю, она глубоко вздохнула и села удобнее. Ее не стало видно в зеркальце, прикрепленном впереди над стеклом. Зеркало словно ослепло. Я сдвинул его так, чтобы видеть Майю. Теперь мне хорошо был виден ее белый гладкий лоб, чуть вздернутый нос и выразительные губы. Я понял, что она не спит.

На рассвете мы выехали из Саирме. Завтра нам выходить на работу. Кончился наш отпуск и наше… свадебное путешествие.

Как избегаю я этих слов, стараюсь их забыть, но, наверное, именно поэтому они ежеминутно приходят мне на ум.

У нас с Элико никакого путешествия не было. Нам тогда было не до этого… После я каждый год обещал повезти ее в Ленинград, Ригу или за границу по путевке… А в этом году я получил наконец отпуск, взял напрокат «Москвич» — и мы поехали в путешествие. Через четырнадцать лет после свадьбы… Но моя жена такая же красивая и молодая, я так же безумно люблю ее, так же клянусь ей, что дороже ее нет у меня на свете никого, что нас ничто не разлучит, кроме смерти… Все так же, но мою жену теперь зовут Майей, у нее другое лицо, другой характер, другие привычки…

Я не могу сказать, что не любил Элико, что ошибся в своем выборе. Кто знает, может, именно теперь я ошибаюсь… Это узнается позже, может, еще через четырнадцать лет.

Но произошла удивительная история. Меня околдовали! Еще никто не видел заколдованного человека. Это обычно так говорят, чтобы усилить впечатление. А я, наверное, первый человек на земле, которого в самом деле околдовала женщина. Должно быть так, потому что я в полном сознании и понимаю, где мудрость, а где глупость. Я считаю себяпорядочным человеком, знаю цену семье, понимаю, что не следует бросать на произвол судьбы жену с ребенком. Знаю, что меня ждут упреки, чувствую, что меня вспоминают каждый день и, возможно, проклинают. Но я ни перед чем не остановился, ни перед чем…

Причина всему — гордость Майи. Кто не видел женщины, возгордившейся из-за своей неземной красоты? Эта гордость врожденная, она рождается вместе с красотой, с красотой и умирает, как свет рождается и умирает с огнем. Но у Майи была совсем другая гордость. Здороваясь с вами, она не улыбалась, не была ни холодной, ни любезной, словно выполняла докучную обязанность. Со мной она здоровалась слабым кивком головы, только потому, что так уж принято — приветствовать сослуживцев. Ни один мускул не дрогнет на ее лице — кивнет и пройдет мимо. Так вот этот пустяк, этот кивок, безликий, ни о чем не говорящий, уничтожал тебя и заставлял думать, что ты вообще не существуешь, а если и существуешь, то напрасно — лучше бы тебе вовсе не родиться, потому что красивейшая из женщин не замечает тебя. Небрежный кивок ее следовало понимать так: «В тебе нет ничего, что было бы достойно крупицы моего внимания».

Позже я заметил, что Майя такова со всеми на фабрике. Для нее, казалось, мужчины не существуют вообще. Никто не был достоин ее близости. Я сравнивал себя с одним из бесчисленных рабов, преданных своему повелителю. Но повелитель и знать не знает о его существовании. И у раба постепенно возникает ненависть, жажда мести за то, что сравняли с землей его человеческое достоинство. Он, как воздуха, жаждет свободы, ему мерещится павший к его ногам порабощенный повелитель, и это видение наполняет блаженством измученную душу…

Однажды я представил себе, что где-то в далеком городе далекой страны так же гордо ходит юноша, он не замечает женщин вокруг себя. Они ему не пара… он ждет другую… Я очень ясно представлял себе лицо этого юноши, его горделивую походку, его улыбку, выражение лица, потому что я не мог поверить, что в мире нарушено равновесие — и нет нигде ровни для Майи. Но постепенно эта далекая страна и город стали стираться в моем воображении, исчез и выдуманный юноша, а его лицо, улыбка и походка стали походить на мое лицо, мою походку, мою улыбку.

Я ходил как лунатик. Приходил в себя только когда встречался с Майей. Ее безжалостная красота обливала меня холодом, я дрожал, потому что чувствовал, что в ее спокойных глазах я не больше чем песчинка. Спокойных?.. Покой был только первой завесой, за ним в бездонных зрачках пряталась вторая завеса — трепетная и волнующая, приоткрыть которую могла только сильная игра страстей. И я хотел исполнять в этой игре заглавную роль. Я решил заполучить ее во что бы то ни стало — силой или доброй волей, хитростью или в открытую. Я не считался с тем, подходит мне эта роль или нет, принадлежит ли она мне по праву.

Майя приходила на фабрику всегда нарядно одетая, входила в свой кабинет, надевала белый халат и садилась в ожидании больных. Немного портило ее обилие украшений…

Вот и сейчас, я вижу в зеркале брильянтовые сережки в ее ушах, тонкую золотую цепочку, которая уходит за глубокий вырез платья. Если я опущу зеркало — увижу и ее руки, украшенные кольцами и толстым серебряным браслетом… Я хотел повернуть зеркало, как вдруг заметил, что брильянт в сережке загорелся алым пламенем, словно зерна граната. Я поглядел на дорогу и увидел такую прекрасную картину, что не мог вздохнуть от восторга.

— Майя, Майя! — отчаянно закричал я, чтобы она проснулась и тоже насладилась этой красотой. Мы приближались к перевалу. Нам оставалось совсем немного до вершины. Впереди, по самой седловине, шла арба, медленно и лениво, будто вовсе с места не двигалась. Между дорогой и колесами арбы проглядывал кусочек неба, внезапно заполнившийся красным солнцем. Создавалось впечатление, что быки ступали по воздуху, к солнцу.

— Майя, проснись, Майя!

Я остановил машину, опасаясь, что мы слишком скоро догоним арбу и прекрасное зрелище исчезнет.

Я перегнулся к Майе и тихонько коснулся рукой ее щеки.

— Майя, милая, погляди, как красиво!

Она потянулась, провела кулачком по глазам и быстро подалась вперед.

— Что случилось?

— Ты только взгляни! — Я указал рукой на вершину. Я не глядел больше на солнце, пылающее меж колесами арбы, я глядел на Майю. Никогда ничего не доставляло мне такого счастья, как блеск ее восторженных глаз. Я и теперь не хотел лишить себя этой радости. Майя глядела на солнце, а я на Майю. И не могу сказать, кто из нас в эту минуту испытывал большее удовольствие.

— О, Бакар! — Она потерла лоб, словно пытаясь разгладить морщинку восхищения, возникшую между бровями: — О, Бакар… Ты видишь! — она говорила так, словно сама обнаружила эту красоту и замечала в ней больше, чем я.

Арба ушла под гору… Исчезли быки, солнечный диск сначала приник к силуэту аробщика, сидящего на облучке, потом перекатился на копылья и мягко опустился на вершину. Мне показалось, что он подскочил, словно мяч, и застыл.

Мы оба затаив дыхание глядели на солнце, взобравшееся на верхушку горы, которое поглотило арбу и теперь ждало нашей машины.

Когда мы одолели подъем, солнце внезапно отлетело далеко-далеко, и между нами и солнцем всплыл бескрайний мир — зеленеющая имеретинская равнина и села, прилепившиеся к склонам гор.


Когда мы подъезжали к Лихи, дождь перестал. Раскаленный спуск дымился под солнцем, и дорога высыхала на наших глазах. Пушистые, умытые, сверкающие облака летели к солнцу, как белые бабочки.

Я ехал с выключенным мотором, и мы бесшумно скользили по спуску. Я экономил последние капли бензина, чтобы добраться до Хашури. Майя теперь сидела рядом со мной. После сна ей было холодно, и она накинула на плечи мой пиджак. Она глядела на ущелье и о чем-то думала.

— Бакар!

Я повернул голову — мол, слушаю. Она слишком долго молчала, потом, вероятно, сама почувствовала это и вдруг заговорила.

— Бакар… когда мы выедем на прямую дорогу, ты посадишь меня за руль?

— После Хашури, — ответил я, понимая, что она хотела сказать совсем другое, но не подал виду и продолжал: — А кто тебя научил править?

Она оживилась, но тут же печаль затенила ее лицо. Ее выразительные черты с удивительной быстротой отмечали малейшие изменения в настроении.

— Отец! — ответила она, откидываясь на спинку сидения, и опять взглянула на ущелье. — Я была тогда на втором курсе…

«Отец», — повторил я про себя.

Смерть этого человека разъяснила мне тайну непомерной гордыни Майи, которая делала ее недоступной и отнимала у меня надежду на ее любовь…

Когда из России пришло известие о смерти отца, Майя заплакала. Майя плакала! Мне это казалось невероятным! Слезы смягчали ее холодное лицо. Майя плакала, я не верил своим глазам, уверенный, что даже смерть отца не сможет вывести ее из равновесия. И когда через десять дней Майя опять вернулась в Тбилиси, я увидел нежную, ласковую женщину. Она казалась такой несчастной, что я даже пожалел ее. Все удивлялись ее перемене. Неужели ее холодность и высокомерие были только маской? Неужели смерть так сильно подействовала на нее и вернула ей человеческую доброту? В конце концов я понял: она была из состоятельной семьи и, пока отец был жив, не нуждалась ни в чьей помощи, ни в чьем сочувствии. Наверное, в душе смеялась она над мужчинами, которые пытались привлечь ее своей высокой должностью…

— Бакар! — услышал я голос Майи.

«Сейчас она скажет», — подумал я.

— Я боюсь… Бакар!

— Чего!

— Боюсь возвращаться в Тбилиси.

Я засмеялся.

— Мне кажется, Сергей поджидает нас у самого въезда в город и что-нибудь сделает.

Я захохотал, чуть не выпустив из рук руля, но почувствовал, что смех получился вымученный. Он походил на смех актера, который только и ждал реплики партнера, чтобы разразиться хохотом.

«У Сергея есть на это право», — подумал я.

Мы молчали. Потом я спросил:

— Ты любила его когда-нибудь?

— Только один день.

— Знаю, — прервал я, — тот самый день, когда вы расписались… до рассвета.

— Да, до рассвета! — повторила Майя, быстро взглянув на меня.


Майя училась на третьем курсе медицинского института, когда вышла замуж за Сергея. Он тогда работал в больнице — был ассистентом ее отца. Не знаю, как это случилось. Как они отступили от мечты.

Духовно богатый и сильный человек может ввести женщину в новый мир, сделать ее счастливой.

Такого мира Сергей, наверно, создать не мог. Может, из-за большой разницы в возрасте. Сергей всячески оберегал «своего ангела» (так он называл Майю)… О разводе не было и речи, но «ангел», окончив институт, расправил крылья и полетел за Кавказский хребет, в Тбилиси. Сергей часто приезжал ее навестить.

Однажды я встретил Майю на спуске Элбакидзе. Она была очень взволнована, щеки у нее пылали от гнева. Это было вскоре после смерти отца. Я остановил ее.

— Что с вами?

— Ничего! — ответила она, продолжая свой путь, немного, правда, замедлив шаг.

Она не хотела говорить, а мне не хотелось спрашивать вторично. Она шла впереди меня, оставляя за собой слишком сильный, но приятный запах духов.

— Какие у вас хорошие духи, Майя! Как они называются?

Только я это произнес, как она остановилась, раскрыла коричневую сумочку на длинном ремешке и заглянула в нее. Запах усилился.

— Ой, пузырек сломался! — с сожалением воскликнула она, осторожно двумя пальцами доставая осколки и бросая их под дерево. Она доставала осколки и выбрасывала, но они все не кончались.

— Так ничего не выйдет. — Она достала из сумки гребешок и четырехугольное зеркальце и протянула мне. — Простите, Бакар, но вам придется подержать это минутку.

Потом она передала мне паспорт и золотые часы без браслета, потом мокрый от духов розовый платочек и деньги. Пустую сумку она вытряхнула. Нежно зазвенели об асфальт мельчайшие осколки стекла.

— Вы что, уронили сумку?

— Нет!

— Ударили обо что-нибудь?

— Да… об голову! — сердито ответила она.

— Об голову? — удивился я.

— Я зашла в магазин выпить воды, — она посмотрела в сторону проспекта Руставели, — меня окружили ребята, стали болтать глупости.

— Ну и что дальше?

— Никак не отставали…

— И тогда?

— Тогда я ударила одного сумкой по голове…

Она протянула руку за своими вещами. Я все отдал ей, кроме паспорта.

— Можно, я посмотрю твою… вашу фотографию?

— Пожалуйста.

Я раскрыл ее паспорт. На этой девической карточке у Майи было такое детски-наивное выражение лица, что я полюбил ее в эту минуту еще сильнее. Я не мог оторвать взгляда от карточки. Тогда я думал, что никогда больше ее не увижу, и хотел навсегда запомнить Майю в юности.

— Какая ты была очаровательная! — невольно вырвалось у меня.

— Давай! — Майя, наверное, обиделась, забрала у меня паспорт и потрясла им в воздухе, чтобы высушить.

— Раскрой, иначе не высохнет! — посоветовал я.

Майя послушалась, отделила друг от друга слипшиеся страницы и вдруг поднесла паспорт к самым глазам. Потом она обратила ко мне посветлевшее и удивленное лицо и воскликнула изменившимся голосом:

— Боже мой, я свободна, Бакар, свободна!

Она, как ребенок, подпрыгивала на месте, словно танцуя. Подол ее платья описывал в воздухе изящные спирали. Я стоял, удивленный, оглядываясь по сторонам — не привлекает ли поведение Майи внимание прохожих. Потом Майя подбежала ко мне совсем близко, чуть не касаясь щекой моего лица, и раскрыла передо мной паспорт.

— Погляди… Ничего нет!

Штамп регистрации брака под воздействием спирта бесследно исчез.


— У нас есть еще бензин? — Голос Майи отвлек меня от мыслей. Стрелка стояла на нуле.

— Кончился!

— А как же мы едем?

— Тихо! — приложил я палец к губам. — Машина еще не знает, что бензин кончился.

Майя рассмеялась, привлекла меня к себе и поцеловала.

Через минуту мы стояли на дороге и махали каждой проезжающей машине.

— Я не должна была говорить — и машина бы не догадалась, что нет бензина, — улыбнулась Майя.

— Да, не должна была… Иногда и людям не следует указывать на их недостатки, тогда они и сами их не замечают…

— Когда это «иногда»?

— Когда они думают, что хорошо прячут свои печали, а на лице, кроме печали, ничего не написано.

— Ты ошибаешься! — Майя нагнулась и сорвала у края дороги одуванчик. — Я не скрываю никаких печалей. Я просто думаю.

— Это одно и то же.

— Не хочу — и все же думаю, все время думаю… Не о Сергее… чем больше проявляет он свою любовь, тем… — Майя не кончила, сильно дунула на одуванчик.

— А о ком же ты думаешь?

— Об Элико! Я сделала ее несчастной.

— Глупости! Ты не любишь Сергея, а я не люблю Элико. Мы любим друг друга, и в этом никто не виновен…

— Гогита?!

— Мой сын?

— Да! Его же ты любишь?

— Ну и что с того?

— А то, что ты два месяца не видел его… Бакар, я не хочу, чтобы меня проклинали…

— Глупости!

— На улице каждый мальчик напоминает мне Гогиту. Они смотрят на меня, и я не знаю, что думать, может кто-нибудь из них в самом деле Гогита.

— Может быть. Но он не знает тебя.

— Эх, что ты знаешь о детях!

— Подожди, я сейчас… — Я сорвался с места, увидев остановившийся поодаль грузовик.


Через двадцать минут мы уже сидели в хашурском ресторане, в маленьком кабинете, стены которого были обиты темной плотной тканью.

Официант принес бутылку «Свири». Мы наполнили бокалы, чокнулись, мелодично зазвенел хрусталь. Майя немного отпила и поставила бокал на стол.

— Бакар, я не рассказывала тебе?.. Когда я училась в школе, по соседству жила одна старуха, она была верующая, я не раз заставала ее на коленях перед иконой. Она очень меня любила… Однажды она завела меня в свою комнату и, как страшную тайну, доверила: я, говорит, каждую ночь слышу во сне колокольный звон… И звон-то такой, что колокола обязательно должны быть золотые… Вот уже год, как со мной это происходит.

— А потом?

— Потом она стала смотреть на меня очень сердито, редко разговаривала. А еще позже призналась: после того как я тебе это рассказала, колокола перестали звонить. Я боюсь, говорит, нет ли в тебе злого духа?..

— Почему ты это вспомнила?

— Если бы эти колокола раздражали старуху, беспокоили бы, не давали бы ей спать, она могла рассказывать об этом всему городу, они бы не перестали звонить, а напротив — звонили бы еще упорнее, но поскольку они доставляли ей удовольствие, нашли причину — и перестали…

— Колокола?!

— Да, колокола… Так же, как твоя машина нашла причину и остановилась.

— Майя, ей-богу, я не понимаю, что ты хочешь этим сказать… Я, наверное, опьянел… Не обижайся… объясни мне… очень тебя прошу…

— Бакар… — Майя осушила свой бокал. — Бакар, почему для того чтобы сделать доброе дело, надо бороться, страдать, а зло существует само по себе. И чтобы совершить его, не надо никаких усилий… Оно происходит само по себе. Понимаешь — само? Сам по себе поднимается ураган и все рушит, сама по себе разливается река и затопляет поля, сам по себе рушится дом и погребает под собой людей, но сам по себе он не отстраивается и люди не оживают.

— Если ты пройдешь мимо такого дома, плохо тебе придется, — засмеялся я. — Кирпич падает вниз и никогда не взлетает вверх!

— Вот об этом я и говорю. Почему все падает, стремится вниз…

— Это не совсем так — ведь существует сам по себе теплый солнечный день… красивые полевые цветы. Мы ведь не тратим ни сил, ни времени на то, чтобы их вырастить.

— Но зато надо иметь право, чтобы любоваться этими цветами. Все свое детство, юность ты должен учиться, работать, создавать семью… — у Майи прервался голос, — создать что-нибудь, чтобы потом иметь право валяться на лугу и вдыхать аромат трав и цветов…

— Вот ты и сама ответила на свой вопрос.

— Нет, я считаю, что раз я появилась на свет, моя доля всего должна принадлежать мне без всяких усилий.

— Ты ошибаешься, прелестный философ, природа думает иначе. Ей нужно, чтобы, кроме тебя, на свет появлялись другие, после еще другие, еще — и так без конца… У нее свои счеты, она не считается с законами общества… природу ты не обманешь, — сказал я и почувствовал, что наша беседа невольно пошла по опасному пути.

Майя странно на меня взглянула, словно я был не я, а какой-то посторонний человек…

— Это значит… природа обманула нас с тобой?

Некоторое время мы молчали, потом я проговорил:

— Наверное…

— Чтобы появлялись на свет еще и еще нам подобные…

— Наверное так, Майя…

— И чтобы забыть тех, кто уже появился и существует? — Глаза у нее расширились и застыли.

Я налил ей вина.

— Кого мы забыли?

— И чтобы мы не помнили, что мы наделали, что натворили?

— А что мы такого сделали, Майя?

Майя выпила вино и поднялась.

— Мы — ничего, это все природа… Мы здесь ни при чем! — произнесла она насмешливо и повернулась к дверям.

— Пошли?

— Пошли, а то я… кажется, опьянела.

Я понял, что и сейчас Майя хотела сказать что-то другое, но не сказала. Мы вышли на улицу. Вокруг моего красного «Москвича» крутились мальчишки. То ли цвет их привлекал, то ли необычная надпись «прокат». Со станции доносилось пыхтенье паровоза и гомон пассажиров. На городе, освеженном дождем, постепенно подсыхала белая рубашка из камня и асфальта.

Майя пошла вперед. Я давно не глядел на нее издалека. И теперь глядел с восторгом и думал, что из всех искусств, наверное, раньше всех возникли живопись и скульптура.


Мне вспомнилась лекция в нашем фабричном клубе. Это было год назад. Нас задержали после работы. Председатель профкома сказал, что пригласили лектора и неудобно, если будет присутствовать мало народу. Клуб был полон. Старенький скромный лектор что-то бубнил о противопожарных средствах. Он не беспокоился, слушают его или нет. Сообщил он всем известные сведения о том, что огонь опасен. Огонь, оказывается, с незапамятных времен вызывал пожары, дерево загорается легче, чем, скажем, железо. Наверное, председатель профкома знал об удивительных познаниях лектора и заранее принял меры — запер двери клуба. Но молодежь вспомнила школьные и студенческие проделки: ребята тихонько выбирались из окна и прыгали в сад. В конце концов мне надоело зевать, и я тоже убежал. Спрыгнув, я невольно поглядел на окно. На подоконнике сидела на коленях Майя и никак не решалась спуститься. Я поднялся на цыпочки и протянул ей руки. Она доверчиво наклонилась ко мне, и я почти на руках спустил ее на землю… С тех пор мои руки, мои десять пальцев искали Майю, стремились к ней… А сейчас вот она, стоит передо мной, опираясь на машину, и смотрит в небо. Я знал, о чем она думает. Наш разговор неожиданно дошел до того предела, замечать который не хотел ни один из нас, — и прервался.

Но каждый продолжал про себя спор, стремясь прорваться сквозь этот предел. Майя — для себя, я — для себя. Наверное, оба одинаково, одними и теми же словами.

— Я без тебя не выдержу ни минуты, Майя!

— И я тоже, Бакар!

— Поэтому мы на все должны закрывать глаза…

— Но я постоянно чувствую, что глаза мои закрыты насильно, и я открываю их…

— И что же ты видишь?

— Широко раскрытые глаза Гогиты, слезы в глазах Элико, гневный взгляд Сергея и еще чьи-то огромные глаза…

— Глупости, Майя, никто не имеет права… Существует же какой-то предел всему. Восемь ворот у меня открыты: «Входите, пожалуйста», никому не мешаю, но в девятые врата не войдет никто, я ведь имею право что-то запретить людям…

— Да, но нужно тогда быть уверенным, что на свете нет никого, кто имел бы право открыть эти запретные врата…

— Майя…

— Что, Бакар?

— Не будем говорить о правах… Не будем говорить ни о чем. Мы вместе — и, кроме смерти, ничто не разлучит нас.

— Да, Бакар, ничто, кроме смерти…

Майя быстро отвела свои губы от моих и прошептала:

— Стыдно, нас могут увидеть!

Из окна машины я украдкой оглядел улицу, кишащую людьми. Наверное, нас кто-нибудь заметил, но это не имело для меня никакого значения, так я был одурманен лаской, таким острым блаженством было пронизано все тело.

Я погнал машину, и очень скоро мы выехали из города на ровную асфальтированную дорогу. Монотонно и глухо гудел мотор. Шоссе набегало на нас и, казалось, обматывалось вокруг колес. Вдалеке виднелись вершины гор. Незаметно, как стрелки часов, они сдвигались и меняли место. Мы мчались на восток, словно соревнуясь с землей.

Майя что-то напевала и, казалось, не помнила обо мне вовсе. Но ее длинные пальцы, лежавшие на моем плече, передавали тайные ее желания и мысли. В открытые окна врывался ветер, трепал ее волосы, остужал разгоряченное лицо. Мне казалось, что я слышу, как бьется в ее жилах кровь, как приближается с глухим гулом к ее глазам всепоглощающий, палящий огонь… Головокружительная скорость, дыхание, прерывистое, как порывы ветра, мозг, затуманенный вином, и страсть, как горячий скакун… все вместе бросилось Майе в голову, и глаза ее затуманило желание. Не знаю, так ли это было или мне хотелось, чтобы было так.

Майя включила радио, словно почувствовав, что обязательно будет музыка и обязательно такая же пылкая, стремительная, бурная и неиссякаемая. Передавали «Прелюды» Листа. Музыкальные пассажи, убежденные в своем могуществе, упорные, повторяющиеся по спирали поднимались выше и выше, и с каждым повторением становились все более требовательными… Теперь и я уже не мог сдерживаться, музыка увлекла меня, я пел, не слыша сам своего голоса.

Вдруг стало темно. Не прекращая пения, я выглянул в окно. Большое белое облако перегоняло нас, его тень, оставленная позади, волочилась по земле, как длинный шлейф. Потом тень устремилась вперед, и между передними колесами машины и ее краем осталась узенькая полоска света, которая стала расти, словно тень невидимыми лучами поливала дорогу. Перед нами мчался огромный черный безумный заяц и не думал сворачивать с дороги.

— Бакар, давай обгоним, Бакар! — по-детски нетерпеливо кричала Майя, схватив меня за плечи и быстрым движением пальцев выдавая свое волнение и жажду скорости.

Дорога была прямая, как стрела. Машина летела, и тень, скользящая перед нами, расстилалась под колесами, как соблазнительная и обманчивая приманка, будто махала нам рукой, звала куда-то и снова убегала.

— Быстрей, быстрей, Бакар! — кричала Майя.

Я взглянул на спидометр — стрелка колебалась около ста. «Неужели облако движется с такой скоростью? Или у тени — своя скорость?»

— Догоняем, Бакар, догоняем! — хлопала в ладоши Майя. — Мы догоняем облако… природу, саму природу! Понимаешь?!

Солнечная полоса между колесами и тенью в самом деле сократилась, но все же тень не подпускала нас к себе, еще стремительнее неслась она вперед, напуганная упорным преследованием.

Вдали я увидел шлагбаум через железнодорожную линию. К переезду приближался поезд. Потом я увидел, как опустилась полосатая стрела, как пронесся состав и над всем этим — над шлагбаумом, домиком сторожа, зелеными вагонами — прошла гибкая и неуловимая тень нашего облака. Когда я затормозил у переезда, поезд уже прошел, но небритый, черный, как уголь, железнодорожник не спешил поднимать шлагбаум.

— Скорей, товарищ, чего вы смотрите! — таким отчаянным тоном закричала в окно Майя, словно какая-то великая цель, великая истина убегала у нее из-под рук.

Железнодорожник бегом бросился к шлагбауму и торопливо закрутил ручку.

— Бакар, теперь я сяду за руль. Ты же обещал мне! — Майя открыла дверцу, вышла из машины и обошла ее.

— Все равно не нагоним, Майя, туча ушла очень далеко…

— Нагоним, вот увидишь… Ты слишком осторожен, Бакар!

Я знал, что Майя хорошо водит машину, но помнил и о том, что сейчас она немного возбуждена, а впереди не такая уж ровная дорога. И все-таки отказать я ей не мог. До сих пор я был неотделимой частью машины, теперь Майя слилась с рулем, а я не находил себе места и чувствовал себя бесполезным предметом; руки мои невольно потянулись к рулю, когда Майя чудом избежала столкновения со встречной машиной…

Я помню, как Гогита подносил к лицу стакан с водой маленькой пухлой ручонкой, как терялось за стаканом все личико, а я закрывал глаза и ждал звона осколков… Такое чувство было у меня и сейчас.

Каждый мускул, каждый нерв Майи подчинился одному стремлению. В глазах у нее мелькали искры детского шаловливого упорства. Мы обгоняли и не могли обогнать тень облака. У нас в руках было три чуда человеческого гения — огонь, колесо и мотор. Но облако, которое появилось в мире раньше первых признаков жизни, видимо, чувствовало себя свободнее и увереннее.

И я радовался, что мы не могли его обогнать, радовался нашему поражению. А Майя словно стояла перед самой решающей минутой в жизни, — так ей хотелось победить, освободиться, подняться ввысь и оттуда, с высоты, глядеть вниз высокомерно и значительно.

Она быстро протянула руку и выключила радио, и я понял, что темп музыки мешал ей, замедлял скорость ее стремления, и мы летели навстречу ветру, подъемам и спускам, но облако, подобно времени, убегало от нас.


— Смотри, обгонишь, и нас оштрафуют. — Я попытался пошутить.

— Я должна раздавить эту тень, уничтожить, — твердила Майя.

А у меня перед глазами снова стоял Гогита. Как радовался бы он сейчас — смеялся, хохотал…

…Однажды я проснулся на рассвете. Было уже темно, но за занавеской, между буфетом и книжным шкафом горел свет. «Наверное, Гогита оставил, — подумал я, — читал перед сном и забыл…» Я приподнял занавеску и вижу — Гогита сидит, уставясь в последнюю страницу толстой книги, и из глаз у него текут слезы. Всю ночь он просидел над «Спартаком»… Наверное, плакал над сценой гибели героя… Я тихонько опустил занавеску.

— Обогнали, обогнали! — неожиданно воскликнула Майя и, на секунду оторвав руки от руля, подняла их вверх. — Я же говорила тебе, что догоню!

Мы мчались по мосту через реку Пция, по длинному мосту с белыми перилами. В самом деле, тени облака не было видно. Он куда-то исчез, этот черный безумный заяц. Я только хотел присоединиться к Майиной радости, как вдруг слева, на склоне холма, я увидел мою тень… Да, мою, потому что моим было это облако, потому что опять оно неслось впереди, скашивая по пути нивы. Только теперь оно сменило направление или дорога наша убежала от него и свернула куда-то в сторону. Я поглядел на Майю. Она изменилась в лице, странно заблестевшими глазами поглядела на меня, и мне показалось, что… Нет, клянусь чем угодно, ничего, кроме упрека, не выражали ее глаза. Она вся сникла, потеряла охоту говорить, и я понял, что Майя покорилась судьбе.

Майя покорилась!

До самого Тбилиси за рулем сидел я.

Городские шумные улицы вернули Майе хорошее настроение. Она наклонилась ко мне, поцеловала в плечо и прошептала:

— Бакар, пойдем куда-нибудь сегодня вечером. Мы так давно нигде не были!

Я улыбнулся.

3

Пока первый проекционный аппарат останавливался окончательно, Гурген успевал заряжать второй. Узкий пучок света, словно спасаясь из плена, проникал в четырехугольное окошко, вырезанное в стене, сказочным дэвом рос, расширялся и бросался на экран по ту сторону зала.

Зрители не замечают, как один аппарат сменяет другой, и Гогита раньше не замечал. А из будки киномеханика все видно. Проходя сквозь четырехугольное окошко, узкий пучок света распускается лучами, разделяется, словно пальцы на руке, эти пальцы разрывают голубые клубы табачного дыма, поднимающегося над партером, и заставляют людей на экране двигаться, разговаривать, смеяться.

Гогита стоит на коленях на табуретке и смотрит через тесное окошко киномеханика на экран. Там давно уже заперты в большой комнате люди, они ищут предателя. На первом сеансе Гогите удалось посмотреть только две части. Тогда собравшиеся подозревали человека, который все время смеялся. Потом они допрашивали красавца, одетого в поповскую рясу. Но оба оказались невиновны. Теперь обвиняли совсем другого, и Гогита затаив дыхание глядел на экран.

— Иди, Гогита, а то не успеешь! — Легкое прикосновение руки Гургена показалось Гогите ударом. Он не сдвинулся с места.

— Ты слышишь, пора идти! В воскресенье, когда работать будет другой, придешь и посмотришь от начала до конца…

Огорченный Гогита с трудом заставил себя спуститься со скамейки.

— Гурген, а что такое камин?

— Камин — ну, печка такая… А ты думал — камень? У камина стоял руководитель подполья, как раз в ту минуту, когда ворвались фашисты… А ну, скорей, одна нога здесь, другая — там! А не то бобина уже кончается!

Гогита взял белую круглую металлическую коробку и спустился по лестнице. Вскоре он появился в партере, пробежал, согнувшись, между последним рядом и ложами, чтобы не помешать зрителям (хотя если бы он на цыпочки поднялся — и то бы никому не помешал). Зал был обнесен деревянной оградой. У входа стояла тетя Марго и, раскрыв рот, смотрела на экран. Она и не заметила, как пробежал Гогита.

«Это потому, что я выхожу, — подумал Гогита, — а ну, пусть войдет кто-нибудь, моментально за шиворот схватит».

В саду было много народу — кончилось первое отделение концерта, и публика вышла подышать. Гогита с трудом пробирался между гуляющими. Он, кажется, кого-то толкнул, и только пройдя уже несколько шагов извинился, удивив запоздалой вежливостью совсем другого человека. Мысли его вертелись вокруг фильма и той большой, запертой комнаты. Он пытался представить, что произошло потом.

«На нашего руководителя нашпионил кто-то из членов подполья, — объяснял ему Гурген, — ну, фашисты пришли и убили его… А теперь, через десять лет, эта женщина созвала всех, чтобы выяснить, кто предатель».

«На нашего руководителя?» — удивился Гогита.

«Ну да, они же французские коммунисты…»

«Через десять лет?»

«Конечно! Предатель — всегда предатель!»

«А женщина тоже воевала с немцами?»

«А как же? Что, по-твоему, женщина не человек?!»

«А почему она пряталась в подполье?»

«Чтобы истребить фашистов и чтобы был мир и росли такие карапузы, как ты…»

Гогита почему-то думал, что среди собравшихся в комнате нет изменника.

«Он бы ни за что не пришел, — решил он, но тут же сообразил: — Если бы он не пришел, все бы поняли, что именно он предатель… Нет, он бы, конечно, пришел, вроде ни в чем не виноват».

— Эй, Гогита! — С высокой каменной стены, обвитой плющом, спускался Бондо, ногами он, как слепой, нащупывал опору, руками цеплялся за вьющиеся побеги. Наконец он спрыгнул на землю.

— Я тебе помогу, а ты меня после в кино проведи. Идет? — спросил он, отряхивая штаны.

— Я спешу! — махнул рукой Гогита и быстро пошел дальше.

Бондо — школьный товарищ Гогиты, он все фильмы смотрит здесь, в другие кинотеатры и не ходит. А зачем ему? Живет он тут же, рядом. Перелезет через стену, прильнет к ограде и смотрит себе — хоть до полуночи, если никто не прогонит.

Гогита вышел на людный проспект и повернул направо. Пестрая реклама кондитерской, казалось, заигрывала с мальчиком — гасла и зажигалась, словно подмигивала. К ней присоединились другие рекламы, и Гогита шел, облитый то красным, то зеленым, то оранжевым светом.

У входа в зимний кинотеатр Гогита остановился перед большой цветной афишей. На ней была изображена та самая женщина с длинными ресницами, которая через десять лет собрала всех членов подполья, чтобы найти предателя.

«А может, она сама и есть предательница?» — мелькнуло у Гогиты, и сердце у него радостно сжалось, — угадал!

Тонкий прозрачный воздух всколыхнулся, словно молоко, и откуда-то возникла коварная Эвтибида, которая погубила Спартака и его войско… За то, что он любил Валерию…

Гогита еще раз взглянул на женщину с длинными ресницами, и женщина тоже взглянула на Гогиту, но сразу отвела глаза в сторону.

«Виновата, — твердо решил Гогита, — она одна во всем виновата!..»

Через пять минут Гогита опять появился под афишей с двумя коробками под мышкой. Он крепко прижал их к ребрам и побежал, что было сил.

Фойе и круглые лестницы, поднимающиеся в амфитеатр, напомнили ему об отце. В прошлом году они были здесь на дневном сеансе. Отец сказал: «После «Чапаева» я здесь не был». «Чапаева» он видел давно, когда Гогиты еще не было на свете. У него был билет на ночной сеанс — на два часа ночи! Такое творилось! Последний сеанс кончался на рассвете…

Гогита спешил, боясь как бы у Гургена не кончилась пленка, тогда мальчишки в зале поднимут крик. Гогита сошел с тротуара, чтобы прохожие не задерживали его.

Вдруг ему показалось, что отец вернулся домой. Мама открыла ему дверь, и они обнялись.

«Сегодня у него кончается отпуск!» — вспомнил Гогита, и от волнения у него перехватило дыхание.

«Где ты до сих пор?» — спросила мама.

«А разве ты не знаешь», — улыбнулся отец.

«Знаю, прекрасно знаю». — Мама нахмурилась.

«Нет, Элико, ты ошибаешься… Ты не думай напрасно. Не знаю, кто такую глупость выдумал… Я работал над новым изобретением!»

«Ну и что с того?»

«Мне хотелось быть одному… А дома Гогита мне мешал».

«Что же ты изобрел?» — насмешливо улыбнулась мама.

«О-о, такую замечательную машину! Ты только представь себе — нарисуешь ты на бумаге мяч, положишь в машину — оттуда выскакивает настоящий мяч да еще бутсы в придачу. Или нарисуешь лыжи, положишь в машину — получай готовые… А где Гогита?» — спросил отец и заглянул в комнату.

— Поднимись на тротуар! — прямо над ухом услышал Гогита голос милиционера и почувствовал на плече его руку.

Он вернулся на тротуар, добежал до входной арки и вошел в сад. «Отец, мой отец…»

Неожиданно для самого себя он поставил следующее условие: если он до того момента, как добежит до Гургена, будет повторять про себя только эти слова, отец обязательно вернется, не сегодня — так завтра.

Гогита наклонил голову, чтобы не отвлекаться и не глядеть на духовой оркестр, играющий на веранде, и не видеть никаких знакомых — если такие вдруг встретятся. Он начал свою главную, решающую мысль, состоящую из слов:

«Мой отец…»

Гогита быстро шагал, до него неясно доносились обрывки разговоров между гуляющей публикой.

— Слетал я, поглядел матч и на другой день обратно…

«Мой отец…»

— И хорошая была игра?..

«Мой отец…»

— Гия, не рви цветы! Милиционер оштрафует.

«Мой отец…»

— Ты что, ослеп, на людей натыкаешься! — набросился кто-то на Гогиту.

— Гогита, эй, Гогита!

Это был Бондо.

«Мой отец… мой отец…»

— Гогита, ты оглох! — бежит за ним Бондо, но Гогита боится поднять голову, он только ускоряет шаг.

«Мой… отец…»

— Ты просто не хочешь меня провести! — Бондо схватил его за руку, но Гогита яростно вырвался и побежал.

— Подумаешь, зазнался со своим кино!

«Мой отец… мой отец…»

В будке Гургена Гогита снова взобрался на скамейку и, безмерно счастливый, уставился в окошечко — он выполнил свое условие, и отец обязательно вернется, сегодня или завтра…

— Где ты был столько времени? — Гурген казался рассерженным.

Гогита почему-то хотел сказать, что встретил отца и поэтому запоздал, но сдержался. Он не хотел, чтобы кто-нибудь, кроме него, знал, что сегодня отец обязательно придет домой.

— На улице полно народу — я бежать не мог, — ответил Гогита Гургену.

— Надо было раньше идти. Немного — и лента бы кончилась! — упрекнул Гурген.

Но Гогита уже был весь поглощен происходящим на экране и ничего не слышал.

— Гурген! — прошептал он. — Я догадался, кто предатель!

— Догадался или в том кинотеатре посмотрел, поэтому и опоздал?

— Нет, сам догадался! Эта женщина предательница!

Гурген заправил новую ленту в аппарат, включил автоматический перевод и испытующе поглядел на Гогиту — не думает ли он провести его и убедить, что не смотрел фильма в зимнем кино.

— Эту женщину уже допросили… Она не виновата!

— Не виновата?! — воскликнул Гогита, взглянув на Гургена широко раскрытыми глазами. Он обрадовался своей ошибке, обрадовался, что эта женщина никого не предавала.

Теперь он уставился на экран с еще бо́льшим интересом. Ни одно слово, ни одно движение не ускользало от его внимания. Если что было непонятно, он спрашивал у Гургена, не поворачивая головы. Гурген разъяснял все по-своему, но понятно и исчерпывающе. Потом опять наступило время бежать за пленкой, за последними двумя частями.

Гогита нехотя оторвался от окошка, чтобы во второй раз не получить от Гургена выговора.

— Тогда расскажи мне, чем все это кончится! — потребовал он «вознаграждения».

— Нет, так неинтересно… Принесешь — и сам увидишь!

Гогита в этот раз быстро прошел расстояние между кинотеатрами. В парке не осталось гуляющих, и на улице стало меньше народу. Он быстро вернулся обратно, прошел мимо тети Марго и нагнулся, чтобы не мешать зрителям в ложе. Он думал, как бы мать не пришла за ним раньше времени и не помешала досмотреть две последние части, которые он нес под мышкой.

Случайно он кинул взгляд на экран поверх голов зрителей и остановился, словно околдованный человеком с хитрыми глазами, который до сих пор сидел молча и незаметно, а сейчас заговорил и, разводя руками, в чем-то уверял остальных, убеждал с пеной у рта. «Может, это он?» — подумал Гогита, меняя место. Но целиком экрана все равно видно не было — его закрывали головы зрителей.

Гогита оглянулся назад. Под круглой ложей шел широкий выступ. Он переложил обе коробки в одну руку, поставил ногу на выступ и приподнялся. Отсюда был виден весь экран. Широко раскрытыми глазами Гогита вгляделся в темную ложу, чтобы убедиться, не мешает ли он кому-нибудь, и увидел красивую, очень красивую женщину. Такую, пожалуй, Гогита никогда в жизни не видел. Женщина увлеченно глядела на экран, одна рука ее лежала на перилах ложи, и широкая рука какого-то мужчины прикрывала ее пальцы. Гогита посмотрел на мужскую руку, потом на плечо — и вдруг узнал. Узнал и вскрикнул. Но ни единого звука не вырвалось из его горла. Радость или неожиданность лишили его голоса. Он еще раз крикнул, позвал этого человека, но крик опять получился беззвучным. Гогита онемел, как немеют во сне, когда кажется, что задыхаешься, что не хватает воздуха…


Он спрыгнул с выступа и побежал к выходу, словно стремился вернуть утерянный голос. Он промелькнул мимо тети Марго, которая не успела сказать ни слова, только удивленно поглядела ему вслед.


Гурген открыл дверь, перепрыгнул сразу через три ступеньки и поглядел в сад через затемненный партер. Гогиты не было видно. «Ну, хватит, довольно! С завтрашнего дня я его с собой брать не буду!» — решил он, торопливо поднимаясь обратно по лестнице. Он оставил дверь открытой, ударил ладонью по одному диску проекционного аппарата, снял крышку и поглядел: остался моток величиной с кулак, и тот таял на глазах, становился все меньше, пленка, пританцовывая и извиваясь, словно стружка, перематывалась на другой диск. «Пол-минуты… Если Гогита не придет — все», — подумал Гурген. Он сунул нос в узкое четырехугольное окошко, пытаясь отсюда разглядеть сад, но не успел, раздался знакомый звук: так шуршала пленка, когда целиком переходила на другой диск.

— Эх! — махнул Гурген и включил в зале свет.

Словно только этого и ждавшие зрители недовольно оборачивались, шумели, свистели.

— В такой момент прервали!

— Сапожник!

— Наверное, просто пленку не принесли!

— Вот он, идет! — кто-то узнал спускавшегося в партер Гургена.

— Наверное, конец он сам будет рассказывать…

Гурген бросился к тете Марго, будто она была во всем виновата. Он протянул к ней руки — ладонями вверх и почти закричал.

— Где Гогита, я спрашиваю!

— Откуда я знаю. Вошел и сразу обратно выбежал!

— Что-о! Выбежал?! А ленты?

— Я не заметила. Наверное, и ленты были у него, он туда побежал, — указала тетя Марго в глубину сада. — Я думала, ему понадобилось выйти…

Гурген сорвался с места, перескочил через газон и побежал по аллее. Так мне и надо, — думал он. — Мальчик развлечется… Он-то развлечется, а меня снимут — и будет тогда развлечение…»

В туалете Гогиты не было. Гурген громко окликнул его, потом раскрыл все двери. «Скандал!» Он выбежал в сад и с криком «Гогита!» снова помчался по дорожке. Он весь вспотел и был вне себя. Встреть он сейчас Гогиту — обругал бы его как следует и поколотил бы с удовольствием…

Вдруг он заметил у зарослей сирени черную тень, перепрыгнул через подстриженные кусты и очутился под сиренью.

Гогита сидел на земле и тихо плакал. Он даже головы не поднял.

— Что ты сидишь здесь? Где пленка? — вспылил Гурген, схватил мальчика за плечи и сильно тряхнул. — Давай сюда пленку, там публика с ума сходит!

Две коробки с пленками валялись рядом в траве, но Гурген их не заметил. Гогита солгал.

— Я их спрятал! — сквозь слезы проговорил он.

— Ты что, с ума сошел? Куда спрятал? Давай сейчас же! — Гурген снова тряхнул Гогиту, поднял его и поставил на ноги.

— Не… не дам…

— Ей-богу, я сейчас убью тебя. Ты откуда взялся такой на мою голову! Давай пленку…

— Пусть она уйдет… — рыдал Гогита.

— Кто уйдет, что ты болтаешь!

— Та женщина…

— Ты что бредишь! — Гурген едва сдерживался. Руки у него так и чесались.

Гогита заплакал громче, из глаз градом полились слезы, он весь задрожал.

— Та женщина, что сидит… с отцом в ложе… пусть она уйдет.

Женщина… с отцом…

Гурген сразу все понял. Ему стало жаль Гогиту. Женщину эту он видел с Бакаром на улице. Он отпустил Гогиту и мягко проговорил:

— Ладно, я ее выгоню, ты только дай мне пленку.

Гогита не переставал плакать, не мог справиться с рыданиями, набегавшими, как волны.

— Слышишь, что я говорю! Ты что, хочешь, чтоб меня с работы выгнали!

— Пусть она уйдет… — упрямо повторял Гогита, утирая кулаком слезы.

Гурген нагнулся и начал шарить в траве. Он раздвинул ветки сирени и, словно страус, сунул туда голову. Коробок не было видно. Он снова рассердился, чуть не бросился на Гогиту с кулаками, но сдержался. Понял, что таким образом только усложнил бы дело.

Из кинотеатра доносились нетерпеливые выкрики зрителей.

— Идем, забирай ленты, — Гургена вдруг осенило. — Своими глазами увидишь, как я ее выгоню. — Он решительно перепрыгнул через кусты на дорожку, посыпанную толченым кирпичом, и пошел к кинотеатру. — Вставай, чего сидишь! Бери ленты!


Все в зале увидели, что механик вернулся с пустымируками, но свист и крики не усилились, а напротив — прекратились. Вдруг стало очень тихо. Киномеханик открыл дверь в ложу и заговорил с каким-то мужчиной. Партер любопытно вытянул шеи.

Бакар и Майя, как заводные куклы, быстро и дружно повернули к дверям головы.

— Гурген?! — воскликнул Бакар, вставая и путаясь в ножках стула. — Ты что, здесь работаешь?

— Летом. У меня к вам дело… Если можно, на минутку…

— Дело?.. Сейчас?..

«Что-нибудь про Элико и Гогиту!..» — подумал Бакар.

— На одну минуту, — повторил Гурген и вышел из ложи.

Бакар знаком дал понять Майе, что сейчас вернется, и вышел вслед за Гургеном.

— Так получилось… — у Гургена стал заплетаться язык, — что придется уйти… Вам и той женщине…

Тысяча сердец забились в Бакаре, и тысяча умов заработали в нем.

— Как это уйти!.. Что ты говоришь — я не понимаю!

— Так получилось… Вы должны уйти, иначе кино не будет… Гогита спрятал пленку…

«Гогита?! Пленка?!»

— Он у меня работает… Надо же мальчику подработать!.. Я вас прошу, уходите… Вместе с ней… Или пусть она одна… Меня же снимут с работы!

— Гогита?! Пленка?! — повторил Бакар вслух.

Он все понял. Он не чувствовал себя, своего тела, не видел своих рук, не представлял, есть ли у него лицо. Не знал, происходит ли это все на самом деле или все ему только кажется и вот-вот исчезнет.

Он смог только выдавить из себя.

— Гогита… работает?

Гурген спешил, ему было не до того, чтобы посочувствовать Бакару или упрекнуть его, хотя желание сделать и то и другое у него было.

— Гогита спрятал пленку… Пусть, говорит, эта женщина, которая с отцом, уйдет… Меня же снимут… Я прошу вас…

В это время из ложи вышла Майя. Она взглянула на Бакара и вздрогнула.

— Что случилось? — Она обернулась к Гургену. — В чем дело?

Откуда-то появился милиционер. Видимо, его внимание привлек шум и группа любопытных вокруг ложи. Он раздвинул толпу, поднялся по ступенькам и пристально оглядел Бакара и Гургена, стоящих друг против друга. Потом он перевел взгляд на Майю и сразу же оценил создавшееся положение.

— Почему нарушаете порядок, граждане! — обратился милиционер к Бакару, одним глазом поглядывая на Гургена, верно ли он действует. Выражение лица киномеханика подтверждало необходимость его вмешательства.

— Я прошу вас, уходите… Или пусть эта женщина уйдет, чтобы Гогита видел… Иначе будет скандал…

— А ну, выходите сейчас же, гражданин! — оживился милиционер и взял Бакара за руку.

— У-у-у! — загудел зал, засвистел, захохотал.

— С-с-с!

— Нашли место!

— Дайте человеку досмотреть!

Бакару казалось, что он во сне, в страшном, кошмарном сне. На одну минуту он поверил, что сейчас проснется и все рассеется — умолкнут эти безобразные выкрики, исчезнет этот грубый милиционер, сотрется этот невообразимый позор. Но сон оказался бесконечным, как сама явь.

— Э-э-э!

— У-у-у!

— С-с-с!

— Дайте им фильм досмотреть, а потом сажайте! Люди деньги платили, — иронически произнес кто-то.

Майя вся сжалась, съежилась от стыда, не знала, куда спрятаться, и старалась сделать вид, что она ни при чем. С деланным удивлением глядела она на публику, словно желая сказать — ничего особенного не произошло, чего вы расшумелись.

Но она чувствовала, что игра ее была тщетной. Тогда она прислонилась к стене и застыла, словно жучок, который притворяется мертвым в минуту опасности.

— Граждане! Пройдемте в отделение! — не отставал милиционер.

Бакар грозно взглянул на милиционера. Но почувствовал, что, сопротивляясь, только усложнит дело. Надо было смириться с этим позором. Он взял Майю за руку, опустил голову и быстро пошел к выходу.

Перед милиционером тут же возник Гурген, что-то прошептал ему на ухо, и тот сразу успокоился.

Насмешливыми дружными аплодисментами проводили зрители выдворенных из ложи.

Бакар и Майя, словно привидения, прошли мима тети Марго.

А Гурген выбежал в сад и бросился к зарослям сирени.


Прерванный сеанс возобновился. Зал затих. Голоса доносились только с экрана — там все еще не могли обнаружить предателя.

Гогита сидел под кустами и сухими остановившимися глазами следил за отцом. Он не дышал и, кажется, даже не мигал. Где-то внутри в нем дрожали беззвучные рыдания.

«Что я наделал… как я осрамил отца… Теперь он не вернется, никогда! — кусал губы Гогита. — Только бы мама не пришла… Не увидела бы этой женщины… Только бы мама не пришла…»

Отец шел, словно пьяный. Это был его отец, отец, которого он столько времени не видел! А сзади шла высокая красивая женщина. Отец был в новом костюме и казался шире в плечах. Он шел, понурившись, и так качался, будто при каждом шаге ноги его куда-то проваливались. Эта женщина, быстро и мелко ступая, шла за ним, словно хотела обогнать, но не обгоняла. Чем ближе подходил отец к выходу, тем чаще он останавливался и оглядывался по сторонам, наверное, искал Гогиту и не знал, что Гогита здесь же, рядом…

— Па-па! — Крик Гогиты раскроил тишину.

Бакар обернулся и застыл. Женщина тоже остановилась…

Эта женщина, эта красивая женщина, красивее которой Гогита никогда не встречал, не знает, как любит отец Гогиту… Она, наверное, думает, что он любит только… ее. Нет, она не знает… Сейчас она убедится в этом и уйдет, сама уйдет…

Отец все стоял и вглядывался в темные кусты. Гогита выбрался на дорожку и побежал ему навстречу. Он улыбался и бежал. Бежал изо всех сил, так, что сердце готово было выскочить.

Отец ждал его, но все так же, не двигаясь, он даже бровью не повел…

А эта женщина не сводила с Гогиты глаз… Сейчас она увидит, сейчас убедится… как любит отец Гогиту, и уйдет…

Отец, наверное, удивлен тем, что Гогита так быстро бегает. Он еще не видел, чтобы Гогита так мчался.

Десять… пять шагов осталось. Гогита раскинул руки, чтобы обнять отца. Но внезапно наткнулся на что-то твердое, в глазах у него потемнело, и он упал. Во мраке вспыхнули искры, закружились, бросились в голову и взорвались там.

Потом на минуту установилась тишина, и Гогита понял, что отец ударил его.

Отец ударил!!!

— Что ты наделал, Бакар!

Совсем близко, у самого уха услышал Гогита взволнованный женский голос и почувствовал под головой, на шее, прикосновение нежной дрожащей руки.

«Как ты мог, Бакар… ребенка!.. Ведь он ни в чем не виноват!»

«Отец ударил его!»

«Ой, сыночек!»

Это был уже другой голос. Не другой, а голос матери. Она все же пришла, пришла за ним. Гогита попытался открыть глаза, но не смог. А может, и открыл, но ничего не увидел.

«Что ты сделал? — плакала мама. — За что? За что?»

И теперь мать ласкала, гладила его по лицу.

— Оставьте меня! — крикнул отец маме и той красивой женщине. — Оставьте меня обе!

И Гогита внезапно оторвался от земли и очутился в воздухе. Он ощутил знакомый запах табака, запах отца. Только отец мог так легко поднять его на руки, только отец был таким сильным… его отец… пришел… вернулся… взял Гогиту на руки…

И Гогита поцеловал его. Что это было — рукав пиджака, щека или волосы, он не понял, но поцеловал, потому что почувствовал, что он последний раз с отцом, он никогда, никогда не простит этого человека — самого сильного, самого дорогого и самого несправедливого на свете.


1963

РАССКАЗЫ

Музыкальный момент

Инженер Давид Бацикадзе, глубоко задумавшись, переходил улицу. Внезапно раздался женский крик и ужасающий скрип тормозов.

Давид очнулся от мыслей, поднял голову и… Хотя автомобиль, едва на него не наехавший, остановился, Давид невольно отскочил в сторону. Из машины быстро вышла побледневшая молодая женщина, которая, видимо, сама испугалась своего крика. Из второй дверцы выскочил высокий парень и изменившимся от волнения голосом попросил прощения.

На месте происшествия быстро собралась толпа. Подбежал автоинспектор и начал опрос свидетелей. Очень скоро он установил, что молодой водитель ехал с недозволенной скоростью. Он надеялся, что Давид испугается и быстро перебежит проезжую часть. Но Давид не заметил автомобиля. Зато теперь он разволновался, голос у него дрожал, он не мог устоять на месте, то и дело перекладывая из одной руки в другую коричневый кожаный портфель. Потом он взглянул на машину, заехавшую передними колесами на тротуар и похожую на жука с растопыренными крыльями, и вдруг узнал: «Мои тормоза спасли меня! — мелькнула в голове радостная мысль. — Разъезжает такой вот неопытный водитель, и кто знает, сколько было бы жертв, если бы не эти усовершенствованные тормоза».

Давиду везло не в первый раз. Он всегда о чем-нибудь думал. Выйдя из конструкторского бюро, продолжал думать над очередной идеей. Думал он, спускаясь по лестнице, думал, шагая по тротуару, и, как выяснилось, даже переходя улицу, думал…

Но о чем он думал сегодня? Давид покраснел от досады. Он помнил, что какая-то интересная идея крутилась у него в голове, но не мог ничего вспомнить.

«И все из-за этого бездельника!» — сердито взглянул Давид на высокого водителя и, как обиженный ребенок, выпятил нижнюю губу. Это означало, что он разнервничался и сегодня нескоро успокоится.

— Оштрафуйте этого юношу! — неожиданно громко обратился он к автоинспектору. — Это пойдет ему на пользу!

Молодой водитель, понурив голову, теребил белую костяную лиру на лацкане пиджака. Лицо его выражало готовность принять любую кару. «Хороший, видно, парень», — подумал Давид, ощущая прилив гордости оттого, что его тормоза спасли хорошего человека от суда и тюрьмы. О том, что он сам чудом спасся, он не думал, как будто иначе и быть не могло.

Автоинспектор уже составлял акт и спрашивал фамилию нарушителя.

— Реваз Каишаури, — ответил водитель, оглядываясь по сторонам в поисках своей спутницы. А та, как будто стыдясь всеобщего внимания, вернулась в машину и молящими глазами смотрела оттуда на автоинспектора.

— За своими правами явитесь в инспекцию! — обратился инспектор к нарушителю и, пряча улыбку, обернулся к Давиду: — А вы, товарищ, запомните, что при переходе улицы думать о постороннем запрещается… А то у нас был такой случай: один ученый написал формулу на багажнике автомобиля, машина двинулась, а он следом побежал — формулу дописать… Разойдитесь, граждане, в чем дело, здесь не цирк!

— Откуда вы знаете про этого ученого? — заинтересовался Давид.

Инспектор покрутил цепочку со свистком на указательном пальце.

— Я знаю все, что касается нарушений, — ответил инспектор. — Пройдемте, товарищи, пройдемте…

Некоторое время спустя Давид Бацикадзе направлялся к дому и укорял себя: «Непростительное легкомыслие! Сколько раз я обещал себе записывать все новые мысли в записную книжку. Вот поди теперь, вспомни! А все из-за этого мальчишки Каишаури или как там его! Пусть заплатит штраф, в другой раз будет осторожнее!..»

Придя домой, Давид перекусил и прилег на тахту в надежде вспомнить так глупо забытую мысль. Потом поднялся и вышел на улицу. Был вечер, но жара все еще не спадала. Давид пешком поднялся на плато фуникулера. До десяти часов пробыл там. Потом спустился в город, медленно прошелся по проспекту Руставели, заглянул в Сад коммунаров, и все думал о выскочившей из головы идее, словно бы увиденной в смутном сне. В глубокой задумчивости он дошел до своего учреждения, повернул к тому самому месту, где его осенила эта счастливая мысль, перешел улицу на том же месте, где днем его чуть не переехала машина, — но все тщетно! Мысль улетучилась бесследно. В еще большем раздражении Давид вернулся домой и заперся в своем кабинете.

Больше всего Давида беспокоило то, что он знал: пока не вспомнит, о чем тогда думал, ничем другим заниматься не сможет. А чем больше проходило времени, тем тверже он убеждался, что так по-детски, легкомысленно потерянная идея представляла серьезный интерес. Причуды памяти он объяснял возрастом, летней духотой, и особенно был сердит на неосторожного юношу, этого самого Каишаури, который небось и сейчас разъезжает по городу на своем автомобиле и совершенно не думает о том, в какое положение он поставил Давида!

Давид протянул руку, включил радиоприемник, откинулся на спинку стула и прикрыл глаза.

Зазвучали стройные аккорды симфонии. Давид сначала пытался угадать, какое произведение исполняет оркестр. В конце концов ему пришлось признать, что этой симфонии он не знает, и он прислушался еще внимательней.

Давид болезненно любил музыку. Он невольно морщил лоб, закрывал глаза и младенчески приоткрывал рот, словно приникал к дурманящему божественному напитку.

Он всецело подчинился прихотливому ходу мелодии, как будто сам стал лейтмотивом этой симфонии.

Музыка подхватила Давида и подняла его словно на крыльях, потом так же внезапно погрузила в глубокое синее озеро… Озеро волновалось, вдали на берегу колыхались плакучие ивы…

Тут заговорили струнные — это ветер зашумел в листве… «Какая прекрасная музыка, — подумал Давид, — замечательная…»

Внезапно он громко выкрикнул какое-то несуществующее слово и вскочил: вспомнил, наконец-то вспомнил! Он думал о естественной вентиляции крытых автомобилей, о новой конструкции окон. Да как можно было забыть об этом!.. А ведь напомнил ему ветер, шелестевший в листве… Прекрасная музыка, ге-ни-аль-ная!..

Танцующим шагом Давид вышел в столовую попить холодного боржома.

Радио в кабинете замолкло и после небольшой паузы диктор объявил: «Мы передавали концерт симфонической музыки. Исполнялась Первая симфония молодого композитора Реваза Каишаури».


1952

Розы с шипами

Пассажиры уже были в вагонах и выглядывали из окон. Говорить было больше не о чем, и они только улыбались провожающим, стоящим на перроне. Дети, поднимаясь на цыпочки, тоже тянулись к окнам, а самые маленькие взбирались на столики и прижимались носами к прохладному стеклу.

Стоял теплый июньский вечер, дул легкий ветерок, а в вагонах, казалось, еще сохранилась полуденная жара. На вокзале гремело радио, и разговаривающим приходилось кричать, чтобы слышать друг друга.

Наконец оглушительная музыка прервалась и из репродуктора донесся голос диктора:

— До отхода поезда осталось две минуты.

И словно дожидаясь этого предупреждения, женщина в черном платье подбежала к одному из вагонов, если можно назвать бегом торопливый шаг пожилого человека. Она ухватилась за поручень, занесла ногу на ступеньку, но подняться не смогла. Будто заранее сговорившись, со всех сторон к ней одновременно потянулось несколько рук. Проводник только теперь увидел группу нарядно одетых молодых людей, которые провожали женщину в черном. Один из них передал ей маленький чемодан, второй — букет красных роз на длинных стеблях, а женщина, держась за поручень, перегнулась и всех расцеловала. Наверное, она бы стала прощаться дольше, если бы не боялась, что поезд отойдет. Она поднялась на последнюю ступеньку, повернулась и помахала рукой. Состав плавно двинулся. Провожающие пошли вдоль перрона, выбирая место, откуда лучше был виден отошедший поезд…

Женщина в черном пошла по коридору. У одного купе стояла высокая молодая особа, успевшая уже переодеться в длинный халат. Женщина в черном остановилась у открытой двери и заглянула в купе.

— Ваше место здесь? — с излишней предупредительностью спросила молодая особа.

— Должно быть здесь, — ответила женщина в черном и поглядела на свой билет.

Обе вошли в купе. Женщина в черном поставила чемодан на полку, а розы положила на столик у окна.

— Я так рада, что вы моя попутчица, — робко улыбаясь, проговорила молодая особа. — Я с детьми…

Свесившись с верхней полки, как птенцы из гнезда, мальчик и девочка не отрываясь глядели в окно. Казалось, они забыли, что находятся в поезде. Время от времени по их лицам пробегал свет, ворвавшийся снаружи, словно ночь проверяла, усыпила она их или нет.

— Девочка моя, — пояснила молодая женщина, — а мальчик соседский. Я их везу в Кобулети, в пионерский лагерь. — Она взглянула на детей. — Спускайтесь, а то простудитесь.

— Не простудимся, тетя Нино, — не отрываясь от окна, отозвался кудрявый мальчик.

— Заснете и свалитесь!

— Я подвинусь к стене, — просительным тоном ответила девочка, качнув большим пестрым бантом, который красовался у нее в волосах.

Женщины сели друг против друга. «Наверное, в молодости была красива», — подумала Нино и еще внимательнее оглядела свою спутницу. Увядшее лицо, правильный нос, необычайно белые зубы, один к одному, и в уголке рта темная родинка. «Красивая», — решила Нино, наклоняясь над букетом и глубоко вдыхая нежный аромат роз. Ноздри ее тонкого носа раздулись и побелели. Она, как пчелка, приникла к цветам, прикрыв глаза и наслаждаясь запахом.

— Какие красивые розы!

— Жалко, завянут, — улыбнулась женщина в черном.

— Куда вы едете?

— В Цихисдзири. — Женщина налила в ладонь воды и обрызгала розы. — Двадцать роз, — с детским восторгом воскликнула она, словно радуясь, что цветов так много.

— Вы считали, — заметила Нино с улыбкой.

— Нет, но мне сказали, что их двадцать… Это мои ученики, — она положила розы на столик и улыбнулась, — вспомнили свою старую учительницу… школу…

— Ах, это было у вас? Я слышала…

— В самом деле?

— Да, собирались люди, окончившие школу тридцать лет назад…

— Двадцать…

— Отыскали своих учителей…

— Учительницу… — поправила женщина в черном и хотела еще что-то добавить, но в дверях появился проводник и спросил, сколько принести постельных комплектов.

Спустя несколько минут он внес четыре одеяла и белье. Нино ухитрилась так разложить постель, что детям не пришлось спускаться вниз. Им еще не наскучило глядеть в окно, считать далекие огоньки и передразнивать стук колес.

— Тамрико, Зура, спите! Довольно!

— Еще немного, мамочка, — взмолилась Тамрико.

— Еще один мост, только один, и мы заснем, — пообещал Зура.

Женщины постелили себе, но ложиться не собирались.

— Не учителей, а учительницу, — повторила женщина в черном, словно это необходимо было уточнить. — Как бы они могли отыскать всех! Да и не искали… Это был мой класс… Я была их классной руководительницей… Много воды утекло с тех пор. Двадцать лет…

— Как интересно! — воскликнула Нино. — Наверное, половину ребят вы и не узнали!

— Ну что вы! — Старая учительница так улыбнулась, словно пожалела несообразительную собеседницу. Глаза ее засветились тепло и мягко. Если до сих пор она казалась Нино холодной, замкнутой, неприступной и неразговорчивой, то теперь эта улыбка, казалось, вынесла, выплеснула все самое дорогое и сокровенное из ее души.

Но старая учительница внезапно нахмурилась. Она поглядела в окно и покачала головой.

— Хотя вы правы, одного я все-таки не узнала.

— Наверное, он у вас учился недолго. — Нино страстно захотелось найти какое-нибудь оправдание.

— Нет, не в этом дело… Послушайте, я вам расскажу! Когда мы собрались, — она запнулась, — лучше я начну сначала… — В голосе ее звучала просьба.

Поезд мчался, стучали колеса, но надтреснутый голос старой учительницы, казалось, изгонял из вагона этот однообразный стук.

…Я только что приняла последний экзамен и сидела в учительской, собираясь идти домой. И вдруг увидела их, они бросились ко мне, смущенные, покрасневшие… У меня слезы на глазах выступили. «Познакомьтесь, мои бывшие ученики». — Я представила их нашим учителям, молодые они у нас. Знаете, как бывает: одни старые педагоги перешли в другие школы, а другие уже на пенсии… Так вот, Ладо говорит мне таинственно: «У нас к вам дело». И выводит из учительской.

Оказывается, все мои ученики собрались в Тбилиси. Все же какие они фантазеры! Доверили они мне свою тайну и сделали меня участницей и, представляете себе, самой главной участницей! Я не могла им отказать, обещала помочь. Шла домой, и во мне неудержимо росло ощущение счастья. Не думала я, что они долго так сохранят любовь друг к другу, к школе и ко мне, их старой учительнице. Я уже сказала вам, что вовсе забыла об усталости. Так оно и было. На следующий день я выполнила их поручение: нашла школьного сторожа и посвятила его в наш план.

В назначенный день и час я пришла в школу. Учащиеся уже три дня как были распущены на каникулы. Коридоры и классы опустели, но на лестнице мне вдруг послышался обычный шум, какой поднимается после звонка на перемену. Сначала я увидела нашего сторожа, потом бывших своих учеников. (Некоторых из них я изредка встречала на улице, но большинство не видела после окончания школы.) Они ввели меня в класс, тот самый, где учились двадцать лет назад, усадили за стол. В коридоре зазвенел звонок, и так же, как в школьные годы, мои ученики неохотно отошли от стола и разбрелись по своим местам. За парты они, конечно, не поместились и сели боком. Звонок все звенел, словно не собираясь умолкнуть, но наконец утих. В класс заглянул сторож и тихонько прикрыл дверь.

Я встала… Я волновалась, как на своем первом уроке, раскрыла журнал, который мы достали из архива, журнал десятого «б».

— Нет, не так! — закричали мои ученики. — Вы сначала войдите в класс…

— Да, да, надо по правилам!

Я вышла в коридор и «по правилам» снова вошла. Все дружно встали.

— Садитесь! — сказала я и, прежде чем взять журнал, прошлась между партами. Как они выросли! У одних в волосах седина, на лицах других — глубокие следы от ран. У одних строже стала улыбка, у других усилилось выражение доброты или других черт характера, которые едва проглядывались в детстве.

Я подошла к столу и раскрыла журнал. Свидетелями скольких неповторимых минут были эти пожелтевшие страницы! И теперь, спустя столько лет, вновь заработали, двинулись давным-давно остановившиеся часы.

— Абуладзе Давид!

— Здесь. — Передо мной вытянулся мой самый ленивый ученик. Мы молча улыбнулись друг другу, я жадно оглядывала его красивое лицо, умные глаза.

— Знаешь урок? — спросила я, улыбаясь.

— Знаю, но я сейчас в отпуске.

— Причину ты всегда отыщешь. — Я сделала строгие глаза. — Ты все в Донбассе работаешь?

— Да, там же.

— Ахметели Отари!

— Здесь! — испуганно вскочил с задней парты высокий мужчина.

— Как твои дела? Все так же увлекаешься спортом?

— Нет, теперь уже не приходится.

— Что ты делаешь?

— Я тоже стал преподавателем. В спортивной школе преподаю баскетбол.

— Бибилеишвили Ладо!

— Здесь!

Я собралась перейти к следующей фамилии, когда…

— Ладо, что это такое? — У меня это получилось так строго, что с детства застенчивый Ладо совсем заробел.

— В чем дело?

— На предыдущем уроке… то есть пятого мая тысяча девятьсот тридцать пятого года ты получил двойку по алгебре. Ты что, не собираешься ее исправлять?

— Он исправил! Читает лекции по высшей математике…

— И сам уже двойки ставит, — раздались голоса с разных сторон.

— Геловани Зейнаб!

— Здесь! — встала невысокая женщина с голубыми глазами.

— Ты вышла замуж?

— Да.

— Дети есть?

— Сын. — Она улыбнулась.

— Заридзе Шота! — Это был мой любимый ученик.

— Здесь!

— Шота, ты помнишь, с кем сидел на парте?

— С Датико.

— Вот и пересядь, оставь Зейнаб в покое.

Все засмеялись, но хохот Ладо Бибилеишвили перекрыл общий шум.

— Пусть сидит, он в нее с детства влюблен!

Вдруг отворилась дверь и в класс заглянул мужчина со светлыми усами.

— Можно? — спросил он, лукаво улыбаясь, и я сразу вспомнила своего ученика, который всегда опаздывал. Не дожидаясь ответа, он сделал три-четыре больших шага и крепко обнял меня.

— Почему ты опоздал? — Я указала ему на пустую парту. Он виновато опустил голову и нахмурил брови:

— Ребенок у меня заболел… пришлось ехать за врачом…

Все засмеялись…

Женщина в черном вдруг замолчала, наклонилась вперед, и лицо ее, до сих пор бывшее в тени, попало в полосу света.

— Вам не скучно?

— Нет, что вы, — поспешила ответить Нино и, словно пользуясь короткой передышкой, встала и поглядела на крепко спящих детей. Потом закрыла окно и сказала: — Продолжайте, прошу вас!

— Это педагогическая привычка: если бы даже вы меня совсем не слушали, я все равно должна кончить, — извиняющимся тоном произнесла рассказчица. — Одним словом, я проверяла список, и каждый из моих учеников давал мне короткий отчет о своей жизни. Со смехом вспоминали они мелочи, из-за которых в свое время им крепко от меня доставалось, признавались в шалостях, мне до сих пор не известных. Я слушала своих ребят и вспоминала, вспоминала… я волновалась и чувствовала себя помолодевшей на двадцать лет. И учеников своих я представляла подростками, и картины прошлого оживали перед моими глазами: вот кто-то из ребят, вспотевший и встрепанный после игры в футбол, отвечает мне урок, а я недовольно качаю головой. А вот я вхожу в класс и объявляю, чтобы в восемь часов утра все собрались на первомайскую демонстрацию. Или выставляю из класса не в меру расшалившегося ученика и сердито велю ему привести родителей…

«Здесь», — четко раздается в тишине, и видения мои исчезают. Вместо них глядят на меня с любовью возмужавшие повзрослевшие лица… Мои ученики вспоминают, как били стекла мячом, как прибегали ко всяким уловкам, чтобы не приводить в школу родителей… А потом они рассказывали, кто теперь чем занимается, где работает, что собирается делать в будущем, почему не женился до сих пор или женился слишком рано, после окончания школы.

Все уже испытали в жизни и радости и огорчения. И время уже вылепило в соответствии с этим каждую морщинку на их лицах, каждый мускул…

Казалось, наша встреча закончится так же безоблачно, как и началась, если бы в списке я не наткнулась на фамилию ученика, погибшего на войне.

Я не хотела огорчать своих дорогих гостей, омрачать их радость. Одним словом, я не хотела читать фамилию погибшего, но не посмела, не смогла этого сделать. Это было бы нечестно, и я прочла ее почти шепотом.

— Хомерики Гайоз!

— Здесь! — услышала я, и от неожиданности у меня подкосились ноги и мороз прошел по коже.

С последней парты поднялась худенькая молодая женщина. Она стояла опустив голову, белая полоса пробора разделяла гладкие черные волосы. Она закусила губу, и подбородок у нее дрогнул.

Я и сейчас удивляюсь, что не заметила ее раньше. А может, и заметила, но приняла за одну из своих выросших и очень изменившихся учениц. Такой длительной паузы я на своих уроках не помню. Я не знала, как выйти из положения. Наконец на помощь мне пришла Зейнаб:

— Кетеван — жена Гайоза, он женился, а через месяц ушел на фронт…

Зейнаб села, но почему-то встала опять, потом оглянулась на товарищей. Все сидели тихо, погруженные в свои мысли. Никто не смел поглядеть на Кетеван.

Я чувствовала, что трудно прервать это молчание и хотела как-нибудь вмешаться, «удалить из класса» скорбь, мешавшую вести урок дальше.

Я подошла к Кетеван, приподняла ее опущенное лицо и поцеловала в лоб.

— Война принесла горе многим, — начала было я и запнулась. Хотела подбодрить ее и не смогла. Я взяла себя в руки и перешла внезапно на веселый тон. Это получилось у меня невольно, словно под чью-то уверенную подсказку.

— О, какой шалун был Гайоз! — говорила я, проходя между рядами парт. — Был он непоседа, но какой гордый и самолюбивый… Помните, дети, как он однажды сидел в классе в шапке? Я рассердилась и назвала его невежей. Он встал и, ни слова не говоря, вышел. Но как он мне отплатил! Вхожу я на урок на следующий день и вижу — пустой класс, и вместо моих учеников на партах — шапки, а ушанка Гайоза — на моем столе. На доске выведено крупными буквами: «Мы все примерные дети и в классе снимаем шапки». Одним словом, сорвал мне урок. Я и теперь удивляюсь, как он увлек за собой весь класс. Это, конечно, была детская месть. Мы с Гайозом вскоре помирились.

Я собралась еще что-то сказать, но тут раздался плач. Плакала Кетеван.

— Не плачь…

— Он мне… он рассказывал эту историю, — сквозь слезы проговорила жена Гайоза.

Мои ученики словно онемели. Наверное, они жалели, что выполнили просьбу Кетеван и привели ее на эту встречу. Но отказать ей было невозможно, Кетино, оказывается, была вне себя от радости, когда узнала, что может познакомиться с друзьями Гайоза и с его старой учительницей…

Выручил меня звонок. Старательно звонил наш сторож. Невольно, не давая себе отчета, по старой школьной привычке все зашумели, заговорили, застучали крышками парт, окружили Кетеван, забросали ее шутками. И вот она уже улыбается, увлекаемая в коридор шумной ватагой.

Но меня развеселить им так и не удалось. Я коротко отвечала на вопросы и, опустив голову, шла по коридору. Мне казалось, что я иду к прошлому, возвращаюсь назад и словно приближаюсь к той минуте, к тому дню и часу, когда впервые встретились Кетеван и Гайоз… Сидели они в парке, под старой липой на длинной голубой скамье, сидели молча и только глядели друг на друга. И непоседливый, озорной Гайоз не походил сам на себя. Он совсем изменился, глаза у него блестели, он восторженно смотрел на девочку. Он вдруг потерял свою прежнюю беспечность и стал очень серьезен. Словно ощутив вдруг бремя заботы о любимой на своих юных плечах. Об этом говорила складка, возникшая между бровей, которой в дальнейшем суждено было стать постоянной, вечной… А Кетеван… Она не сидела, а словно парила над голубой скамейкой.

Я не могла удержать слез, и они смыли это видение, стоявшее перед глазами. Я опять шла по коридору, тому самому коридору, куда больше никогда не ступит нога Гайоза. Рядом со мной шли мои ребята, чуть дальше — Кетеван и Зейнаб. Зейнаб рассказывала ей о чем-то, и она внимательно слушала, по-детски приоткрыв рот. Но я подумала, что и она тоже вспоминает сцену своей первой встречи с Гайозом. И встреча эта была именно такой, как представляла ее себе я — в парке, на скамейке. Я невольно принялась сочинять дальше историю их любви. Два или три раза желтела листва на липе, и снова зеленела. Десять или сто раз я приводила влюбленных к голубой скамье, а потом я увидела их на вокзале, полном народу. Гайоз махал Кетеван из вагона, а она бежала за двинувшимся составом, натыкаясь на провожающих, ничего перед собой не видя, ни о чем не помня…

Учительница замолчала. Нино выжидательно смотрела на свою спутницу. Потом она поняла, что та продолжать не собирается.

— А розы? — вспомнила Нино, чтобы прервать молчание.

— Розы преподнесли мне сегодня, на банкете. — Женщина осторожно коснулась букета, опрыскала его водой и стала глядеть, как незаметно скатывались бусинки влаги по бархатным лепесткам.

— Кетеван была на банкете? — спросила Нино.

— Да, конечно.

— У нее есть ребенок?

— Да еще какой! — учительница улыбнулась. — Мальчуган весь в отца, в Гайоза.

— Большой?

— Примерно, как ваша Тамрико. Ей сколько?

— Двенадцать. — Нино встала и поглядела на детей.

Они спали, тихонько посапывая. Нино осторожно сняла слишком теплые одеяла, сложила их вчетверо и положила с краю.

— Не бойтесь, они не упадут, я все время слежу. — Учительница встала и тоже поглядела на спящих. Улыбнулась.

Тамрико и Зура спали, и поезд, казалось, тоже заснул на ходу: лениво и сонно покачиваясь, плыли по рельсам вагоны.


1955

Друзья

Литсотрудник редакции Вано Уртмелидзе читал корректуру очередного номера журнала, когда зазвонил телефон. Не поднимая головы, Вано зашарил рукой по столу, как слепой, нащупывая трубку.

— Слушаю!

Звонил бухгалтер издательства, спрашивал, почему Вано не получает свой гонорар.

— Какой гонорар? — изумился Вано, придвигая стул поближе к столу, словно подсаживаясь поближе к собеседнику.

— Сам пишешь, а меня спрашиваешь? — неуклюже пошутил бухгалтер. — Давай получай скорее, конец квартала, мы закрываем счета.

Бухгалтер повесил трубку.

— Чудеса! — разведя руками, вслух удивился Вано, хотя в комнате никого не было. — Это какая-то ошибка, надо пойти выяснить. — Он надел шапку и вышел из редакции.

Направляясь в издательство, Вано думал: «Хорошо, если эти деньги и впрямь мне причитаются, расплатился бы с долгами…»

В бухгалтерии было много народу. Когда подошла очередь Вано, он просунул голову в окошко кассы и сказал:

— Я пришел, батоно Димитри!

— Еще бы, не прийти! — улыбнулся бухгалтер.

— Батоно Димитри, наверно, деньги выписаны моему однофамильцу, а не мне.

— Ты ведь Иване Уртмелидзе? — Димитри показал Вано исчерканную красным карандашом газету. — Посмотри, может, это не ты?

Это был номер вечерней газеты двухмесячной давности: Вано одновременно заметил свою фамилию и название статьи: «Поэтическое наследие Левана Миндели».

Вано покраснел. Леван Миндели. Леван… Лео… Друг и сверстник Вано, товарищ по школе и университету, близкий и родной человек. Когда он умер, Вано плакал, впервые за многие годы после детства… И вот пять лет спустя, к годовщине смерти друга, Вано опубликовал статью, посвященную поэзии Левана Миндели. Он долго колебался, прежде чем опубликовать ее. Наконец решился. Все это Вано помнил, разумеется, помнил. Знал и то, что за напечатанный материал, как обычно, ему выпишут гонорар. Но потом начисто об этом забыл.

Статья была похожа на доверительную беседу, на разговор с другом. Как если бы Вано спросили, каким был Леван Миндели, а он бы с любовью и печалью стал о нем рассказывать.

— Твоя статья? — Вывел его из задумчивости голос бухгалтера.

— Моя, — нехотя признался Вано, как будто его вынудили это признать: пережитая боль нахлынула на него снова, и он наморщил лоб. — Вы знали Левана Миндели, батоно Димитри?

— Конечно. Он иногда заходил к нам. Славный был юноша.

— Мы с ним с детства дружили.

— Отчего он умер?

— От чахотки.

— Но теперь ведь излечивают…

— Он совсем за собой не следил, да и мы не помогали ему беречь свое здоровье.

— Сколько же лет ему было?

— Двадцать четыре.

— Эх, бедняга! — Бухгалтер невольно взглянул на счеты. — Такой молодой!

— Знаете что, батоно Димитри, разрешите мне не брать этих денег?

Бухгалтер вскинул на Вано удивленный взгляд.

— Как это не брать? Что же, я их в карман себе положу?

— Сердце не позволяет мне взять эти деньги. Я себя чувствую так, как будто чужое присваиваю.

— Но они уже выписаны, и ничего сделать нельзя: я не могу оставить в кассе ни копейки.

— Батоно Димитри…

Бухгалтер улыбнулся:

— У меня еще никто от денег не отказывался!

Вскоре Вано Уртмелидзе уже шел по направлению к редакции, чувствуя, как при каждом шаге похрустывают в кармане брюк полученные деньги.

«Что бы подумал Леван, если бы узнал, что я получил деньги за то, что помню и люблю его», — размышлял про себя Вано.

Он поздно заметил, что давно миновал редакцию и вышел на проспект Руставели. Так же незаметно оказывались они на проспекте во время прогулок с Леваном.

Что же теперь делать? Куда девать эти деньги? Вернуть долг? Ни за что! Он одолжил деньги, чтобы купить туфли, так неужели теперь расплачиваться этими деньгами? Вано представил себе красивое и грустное лицо Левана Миндели: он улыбался.

Нет, Вано не сможет потратить эти деньги ни на хозяйственные нужды, ни на что другое. Но что с ними делать?

«Куплю цветы! — вдруг осенило его. — Самые свежие и пышные розы, отнесу на могилу Левана, дам деньги сторожу, чтоб ухаживал за могилой…»

Но воодушевление Вано сразу угасло, когда он подумал, что ему раньше следовало ходить на могилу друга и носить туда цветы!

Тогда, может, отдать деньги матери Левана? Они пригодятся старушке. Сказать, что ему заплатили за давно опубликованные стихи… Но почему он только сегодня вспомнил о матери друга? Ни разу не поинтересовался, как она живет, не нуждается ли в чем. Может, она одинока и ей нужно помочь? Об этом надо было думать раньше и помочь ей своими деньгами, а не этими…

Да, вот какой огромный долг, оказывается, был у Вано, а он все о мелких тревожился!

Внезапно кто-то так сильно толкнул Вано, что он едва не упал. Сердито оглянулся. Мимо пробежал долговязый парень и за ним еще какие-то двое. «Схватить бы его и стукнуть как следует! Даже не извинился!» — возмутился Вано.

Парень остановился как вкопанный у стеклянных дверей книжного магазина. Те двое немедленно пристроились к нему, как солдаты во время строевой подготовки. К ним подошла пожилая крашеная блондинка, спросила о чем-то, и тоже, поспешно пристроилась сзади. Образовалась очередь.

«В чем дело?» — заинтересовался Вано, неторопливо подходя к стеклянной матовой двери.

— Что за очередь? — спросил он у женщины.

— Говорят, будет подписка на Дюма.

— На Дюма?! — оживился Вано, машинально становясь за женщиной. «Отлично! — подумал он. — Если в самом деле будет подписка, мне непременно достанется, я — пятый». И на всякий случай он пересчитал стоявших впереди.

Следом за Вано к очереди пристроился мужчина с брюшком. В руках он держал новенький трехколесный велосипед, такой нарядный, что Вано невольно улыбнулся. Сошедшие с автобуса люди тоже заинтересовались очередью и немедленно ее удлинили.

Через час Вано держал в руке квитанцию и спрашивал выходящего вместе с ним из магазина мужчину с брюшком:

— Это тот самый велосипед, который можно переделать на двухколесный?

— Тот самый, — с довольной улыбкой подтвердил мужчина.

— Где вы его купили?

— Здесь рядом, в «Детском мире».

— Народу много? — спросил Вано, а про себя подумал: «Если купить такой моему сыну, он, наверно, с ума сойдет от радости. Мальчик давно мечтает, а я все достать не мог…»

— Не очень, — сказал мужчина с брюшком, — если вы поторопитесь, то, наверное, успеете.

В тот вечер сынишка Вано не слезал с велосипеда. Носился по балкону и с гордостью всем сообщал: «Когда я вырасту, папа сделает мне из него двухколесный».

— Ты за что деньги получил? — перед обедом спросила жена.

— За это… в общем, напечатали один материал.

— У тебя что-нибудь осталось? — Жена не стала уточнять, за что он получил гонорар.

— Да. — Вано потянулся за деньгами.

— Хватит, чтобы вернуть долг Пелагее?

— Хватит.

— Тогда давай с ней расплатимся. Она сегодня как раз спрашивала.

После обеда Вано собрался уходить.

— Ты куда? — спросила жена.

— Хочу навестить мать Левана. Я давно у нее не был.


Мать Левана, морщинистая, одетая во все черное старушка сначала не узнала друга своего сына, потом воскликнула «уйме!» и молча припала к Вано и заплакала.

— Где же вы пропали, сыночек, никто не приходит. Я уже решила, что все позабыли моего Левана…

— Нет, тетя Като, я никогда Левана не забуду.

— Знаю, что помнишь о нем. Соседи читали мне твою статью. Спасибо, сынок, что добрым словом помянул моего Левана.

— Не надо меня благодарить, тетя Като. — Леван опустил голову.

— Садись, сынок, ты не женился?

— Женился. — Вано почувствовал смущение.

— И дети есть?

— Сын.

— Дай бог твоей семье счастья!.. А ту девушку ты встречаешь?

— Какую, тетя Като?

— Я говорю о невесте Левана.

— Нет. Я ее давно не видел.

— Наверно, замуж вышла, — холодно проговорила старушка.

— Не думаю.

Они еще долго беседовали. Потом Вано спросил:

— А как вы поживаете, тетя Като, может, вам что-нибудь нужно, может…

— Эх, что мне может быть нужно — матери, потерявшей такого сына! — всхлипнула старушка. — Просто не смогла руки на себя наложить, вот и живу…

Женщина тихонько плакала. Подбородок ее дрожал, в морщинистых руках она теребила носовой платок, и казалось, забыв про гостя, осталась наедине со своим горем.

Вано сидел, неподвижно уставясь в пол, и думал: «Если бы сейчас кто-нибудь пришел и сказал тете Като: мы вернем жизнь твоему сыну, только взамен ты должна пожертвовать собой! С какой радостью бедная женщина согласилась бы на это. А он, Вано? Пожертвует ли он жизнью ради друга? Нет. Не пожертвует. Вот если только часть своей жизни уступит — это возможно. Но если бы все друзья Левана — близкие и далекие — согласились отдать малую толику своей жизни и здоровья, если бы всех знаменитых врачей и ученых всполошила болезнь Левана, если бы поднялись все люди и собрали все средства, какие только есть на свете… Ведь могло бы такое случиться? Могло. И тогда Леван был бы сейчас жив… Невероятно! Леван был бы сейчас жив!»


1958

Гобой

У каждой профессии есть свое надоедливое однообразие, утешал себя Димитрий, когда вечером, помахивая своим неразлучным гобоем, входил в здание оперы. Он молча, привычным кивком головы, приветствовал оркестрантов, раскрывал черный деревянный футляр и пробегал по клапанам короткими пальцами. В зале медленно гасли люстры, словно кто-то приспускал фитиль огромной лампы, суетились в поисках места запоздавшие зрители; к пульту подходил дирижер, поднимал палочку, и начинался очередной спектакль. Если, случалось, приезжал на гастроли какой-нибудь знаменитый певец, Димитрий в паузах тихонько привставал на цыпочки, чтобы получше его разглядеть и послушать. А так ничто не нарушало каждодневного однообразия.

Кажется, с тех пор как Димитрия приняли в оперный оркестр, — а было это тридцать пять лет назад, когда партии Абесалома и Хозе еще пел Сараджишвили, — ничего не изменилось. Классический репертуар Димитрий знал почти на память, а новые и хорошие оперы создавались не часто, поэтому дни премьер не приносили ничего такого, что могло бы взволновать старого музыканта — строгого ценителя искусства.

Конечно, после премьер писали рецензии, хвалили постановщика, возносили певцов и где-нибудь в конце мимоходом отмечали, что «оркестр звучал отлично».

Кроме такой похвалы, Димитрий за всю свою жизнь больше никакой не получал. Разумеется, если в «отличном звучании оркестра» подразумевался и его гобой.

Надо сказать, что вместе с другими музыкантами Димитрий был награжден медалью за участие в концертных бригадах во время войны, вместе с другими и Димитрий получал благодарность за хорошую работу, но все это было отмечено походя — «некоторые оркестранты… и другие»…

Боже упаси! Димитрию и в голову не приходило, что он лучше других и потому его следует как-нибудь отличать. Нет. Но иногда на улице, а чаще дома, перед самым сном, как закроешь глаза, вспомнятся юные годы, родное село, деревенские парнии девушки, седобородые старики и он сам со своей неразлучной свирелью. Скольким односельчанам доставлял он удовольствие этим нехитрым инструментом, сколько юных сердец волновал, сколько раз старики отечески целовали его в лоб и просили сыграть еще. И все это — успех, всеобщее признание, восхищение и уважение — принадлежало только ему, Димитрию, и никому больше.

Да… А большой город словно поглотил юношу. Талант его затерялся среди тысячи таких же, как он, а может, и лучших. Теперь уже эта тысяча волновала сердца зрителей, и тысяча завоевывала аплодисменты. Правда, был среди них и Димитрий, но только как часть целого, как капля в водопаде.

Ну, а дальше… Свыкся со своей долей Димитрий: днем — репетиция, вечером — спектакль, поздно ночью — домой… днем — репетиция, вечером…

Нет, нет, погодите! В тот вечер, о котором я хочу рассказать, произошел необычайный случай, который вернул скромному, безвестному артисту радость, изведанную в далеком отрочестве.

Давали «Даиси». Вернувшись с репетиции, Димитрий даже не стал доставать гобой из футляра, только завернул футляр в свежую газету и часов в семь вышел из дому. Он давно уже привык заворачивать гобой в газету. Однажды на улице компания подвыпивших молодых людей подняла на смех низкорослого, тщедушного Димитрия. «Оставьте его, — презрительно бросил один из них, — он весь не больше своей дудки». Гуляки захохотали. Ничего не сказал им Димитрий, только с того дня стал заворачивать футляр в газету.

Димитрий осторожно пробирался по людной улице, стараясь никого не задеть, не обеспокоить.

Взглянув на витрину кондитерской, Димитрий вспомнил, что жена просила купить чего-нибудь к чаю.

Выйдя из магазина, он заспешил, толпа гуляющих мешала скорому шагу, и он сошел с тротуара, не заметив идущего сзади троллейбуса. Димитрий успел, правда, вскочить на тротуар, но в самый последний момент. Раздалось несколько испуганных возгласов — прохожие думали, что его сильно ударило.

И как раз в ту минуту, когда троллейбус промчался мимо, обдав его пылью, гулом и невежливо дунув в лицо, как раз в ту минуту кто-то позади Димитрия явственно произнес:

— Ты знаешь, кто этот человек?

Димитрий с трудом удержался, чтоб не оглянуться, но шаг резко замедлил, будто кто-то схватил его за ворот. Удивительно, как он почувствовал, что эти слова относились именно к нему.

— Кто? — спросил приятный женский голос.

Димитрий напрягся, словно сейчас решалась его судьба. Внезапно стало очень тихо, и в этой тишине он ждал приговора.

— Без этого человека не смогут начать «Даиси», — произнес мужской голос, снижаясь до шепота.

У Димитрия дух захватило, словно гром грянул средь ясного неба. Радость или чувство, большее, чем радость, охватило его. А сердце, этот крошечный комочек, так дернулось и с такой силой заколотилось в груди, что чуть не перевернуло худенького Димитрия. Залившись краской, он робко оглянулся, пытаясь в толпе отыскать говоривших.

Сзади шли молодые люди, улыбались ему. Следом за ними — пожилая чета, наверное, муж с женой, они тоже глядели на него приветливо.

А дальше — снова молодая пара.

А за ними старики.

Высокие и ростом поменьше, худые и толстые. Нарядные и веселые.

Столько народу, что и улицы за ними не видно.

Столько, что земля не выдерживала непосильной тяжести и легонько покачивалась под их шагом.

Город словно сдвинулся с места и пошел вслед за Димитрием.

«Кто же это мог быть?» — думал Димитрий. Тут опять промчался троллейбус, опять напугал Димитрия, и когда он пришел в себя, оглянулся, на него смотрели совсем другие глаза, улыбались совсем другие лица.

«Кто же?» — опять подумал Димитрий и начал рассматривать идущих впереди. «Без этого человека не смогут начать «Даиси», — повторил он про себя и невольно пропел вступление к опере. В самом деле, вступление начинает гобой. Его мелодия — грустная жалоба, еле сдерживаемый стон. Потом вступает кларнет и за ним — весь оркестр. Гаснет где-то жалоба, оркестр мечется, борется, яростно сопротивляется. Но сила его иссякает, и снова гобой повторяет свою мелодию — как грустное воспоминание о прошлом.

«Конечно же, без меня им не начать!» — едва не вырвалось вслух у Димитрия, и он заметил, что уже не идет, а почти бежит к театру.

Теперь все уступали ему дорогу.

Все глядели на него.

Все улыбались ему.

И казалось, все шепотом повторяли слова того незнакомца.

Внезапно Димитрия кто-то остановил. Он увидел своего соседа.

— Ты куда так спешишь? Ведь еще рано!

— Что поделаешь, такая наша служба, надо являться раньше! — по обыкновению проворчал Димитрий, но в душе у него через край переливалось блаженство… Кроме этих давно привычных слов, он знал и другие, совсем на них не похожие, но соседу его ничего про них не было известно.

Он завел какой-то нудный разговор, но Димитрий слушал его невнимательно и только тогда, когда собеседник чересчур насел на него и потребовал подтверждения какому-то своему замечанию, он рассеянно отозвался: да-да, продолжая думать о своем и глядя в одну точку.

За кулисы Димитрий вошел, весело насвистывая, чувствуя удивительную легкость во всем теле. Ему хотелось выкинуть какую-нибудь ребячью шалость: вспрыгнуть на сложенные горкой стулья или дать кому-нибудь шутливый щелчок. Он прошел между пультами и положил на свое место гобой. Тут ему страшно захотелось курить. Выходить из театра уже не было смысла. Оставалось мало времени. Димитрий по крученой лестнице поднялся на второй ярус и купил в буфете «приму». Прохаживаясь по коридору и жадно затягиваясь, он то и дело поглядывал сквозь раскрытую дверь ложи на сцену, скрытую занавесом. Из оркестровой ямы доносились звуки настраиваемых инструментов. Какое наслаждение доставляли ему сейчас эти обрывки невнятных мелодий, эти короткие минуты до начала спектакля.

За первой сигаретой последовала другая. У него даже голова закружилась. Он снова подошел к буфетной стойке и попросил стакан минеральной воды. Он сам поймал себя на том, что специально оттягивал возвращение в оркестр. «Поглядим, как они без меня начнут», — думал он, испытывая одновременно какое-то двойственное чувство: страх, что вдруг начнут без него, и уверенность в невозможности этого.

Фойе опустело, закрыли дверь ложи. Димитрий быстро сбежал по той же лестнице и прошел за кулисы. Пройдя коридор, ведущий в оркестр, он остановился у открытой двери и застыл: в зале уже гасли люстры, словно кто-то приспускал фитиль огромной лампы. Суетились в поисках места запоздавшие зрители. Все было как обычно, только дирижер у пульта, напряженно щурясь, глядел на дверь, видимо, волновался.

— Где ты до сих пор! Тебя ждет дирижер! — укоризненно и взволнованно прошептал контрабасист. Димитрий даже покраснел от удовольствия. Он быстро нашел свой стул, прошелся короткими пальцами по клапанам, глубоко вдохнул в легкие воздух — и начал.

Никто, кроме дирижера, не заметил, что в тот вечер гобой слегка фальшивил.


1958

В горах

С высокой скалы взлетел черный коршун, промелькнул в ущелье и, затрепетав крыльями, будто прощаясь с землей, стал подниматься все выше и выше. Бледная тень птицы понеслась впереди и заскользила по заснеженному склону горы. Хищник плавно взмывал вверх, а тень его, распластанная по снегу, то спускалась в бездонные пропасти, то взбиралась по крутым скалам. Но вот коршун остановился над ледниковой расселиной, покружился на месте и застыл в воздухе. Тень его послушно остановилась. И вдруг оба вместе — один с неба, другая с земли камнем устремились на что-то пахучее и возбуждающее аппетит, похожее на обломки желтого камня.

Далеко, метров на двадцать выше, на огромном поле Гергетского ледника стоял человек в черных очках к смотрел вниз. Он как зачарованный наблюдал рождение дня; у самых его ног всходило солнце, и небо, будто только что проснувшееся дитя, не могло глядеть на яркий свет. Мир, потягиваясь, пробуждался после ночного сна.

А человек уже успел утомиться, он тяжело дышал и жадно глотал воздух, словно путник, истомленный жаждой. Вдруг он вздрогнул, заметив коршуна, взвившегося над расселиной.

«Съел, наверное, печенье, которое я оставил», — подумал человек.

Коршун пулей помчался к раздражающей черной точке на безукоризненно белом пространстве. Человек быстро вскинул короткое ружье, висевшее на плече стволом вниз, и нажал на курок пальцем, неуклюжим от толстых рукавиц. Коршун испуганно рванулся и исчез в тумане.

Человек снова остался один, наедине с этими первобытными горами, нагими облаками и небом, никогда не видавшим городов.

Человек отвернулся от низины и стал лицом к горам. Здесь также все было белым; в тумане, словно в взболтанном молоке, виднелся Казбек. Перед ним лежал огромный язык ледника, словно высунутый небом из бледных губ.

Человек наклонился за ледорубом, который уже успел запорошить снег. Буквы, вырезанные на ручке, тоже заснежены, и имя получилось белое-белое: «Аслан».

Он закрепил на запястье ремешок ледоруба и с трудом вытащил ноги, глубоко завязшие в снегу от долгого стояния.

Второй год Аслан работает гляциологом на Казбекской высокогорной метеостанции. После окончания университета он переменил немало мест, но всем был недоволен; со студенческой скамьи мечтал он о «хорошем заработке»; мечта эта никак не сбывалась. Тогда Аслан махнул на все рукой и начал работать на метеостанции. Здесь ему в самом деле предложили высокую ставку.

Теперь он гляциолог — так называют специалистов по ледникам. Он следит за движением Гергетского ледяного массива, измеряет толщину снежного покрова. Снег питает ледник, ледник — реку, река в свою очередь питает электростанции, те приводят в движение огромные заводские станки, машины, выжимающие виноград. Аслан составляет подробные отчеты и посылает их в Тбилиси. Первый год за ним по пятам следовали сотрудники станции — Аслан не знал гор, да и дышать с непривычки было тяжело.

А сегодня он заупрямился, — хватит за мной, как за младенцем, ходить. Начальник сначала и слышать не хотел о том, чтобы пустить его одного, но потом, видимо, посчитался с самолюбием парня и согласился.

И Аслан пошел один, совсем один. Он давно готовился к этому событию — одиночество привлекало его.

Он взял с собой печенье, конфеты, компот. «Зачем тебе ружье?» — спросил начальник… «Когда-то я был охотником, возьму на всякий случай». — Этот ответ Аслан приготовил заранее.

В самом деле, зачем ему ружье? Об охоте он и не помышлял, какие тут могут быть звери? Не стрелять же по скалам!

«Нужно совсем не двигаться, если хочешь почувствовать настоящее одиночество, — подумал он. — Как пошевелишься, сразу кажется, будто кто-то стоит рядом».

Аслан просунул палец под очки и протер запотевшие стекла. За пальцем проник невыносимый режущий глаза свет — это сверкал снег. «Здесь без очков ослепнешь», — подумал Аслан, почесывая плечо.

Он улыбнулся, вспомнив один случай времен студенчества. Как-то он шел с однокурсницей по проспекту Руставели. У девушки были темные, горящие, ну прямо как головешки, глаза и губы нежные, приоткрытые, словно лепестки розы. Так помнит Аслан. Ну и вот, Аслан так же, как теперь, просунул руку под сорочку и почесал плечо. У девушки вспыхнули щеки, и губы стали казаться не такими алыми, — бесцеремонность Аслана смутила ее. Она ничего ему не сказала, но ускорила шаг, словно собиралась бежать. Ее удерживала именно та тактичность, которой недоставало Аслану.

Аслан тогда учился на первом курсе. С тех пор он многому научился, замкнулся в строгие рамки правил поведения. Его они всегда стесняли, эти рамки, но в конце концов он вынудил себя со старшими быть почтительным, с детьми — ласковым. Бранился он только про себя, а вслух старался говорить приятное.

А здесь, в тишине, вдали от мира, где нет людской суеты, где не ждешь ни с кем встречи, где никто не наблюдает за тобой и не стесняет тебя, где ты один, ты — и больше никого… тут делай, что хочешь и как хочешь, поступай, как тебе заблагорассудится. Никто тебе не сделает замечания, никто за тебя не покраснеет, не покраснеешь и ты сам…

Аслан пошел быстрее, он приближался к фирновому полю. По его расчету скоро должна показаться снегоизмерительная вышка, которую в прошлом году вместе с другими сотрудниками метеостанции он принес сюда, укрепил и отметил высоту снега.

В самом деле скоро он увидел ее и размеренным тяжелым шагом пошел по подъему. Он вспомнил, что альпинисты рассчитывают свои силы и не берут подъемов с ходу, но как они это делают — он не знал.

От ветра вышка слегка раскачивалась. Она стояла на голом склоне, воткнутая глубоко в снег. На верхушке, как флажок, прикреплена жестяная табличка, которая свободно болталась на ветру. На табличке выведено: «1957.15.VI» — дата четырехмесячной давности и отметка высоты — «4155 м над уровнем моря». Значит, Аслан поднялся всего на 800 метров от станции. Он наклонился и поглядел, до каких пор поднялся снег, записал цифру в книжку, поставил число и прилег там же на снегу.

Вот и все. За этим он сюда и поднимался, на такую высоту. В эту минуту он казался себе всемогущим. Он лег на спину, свободно раскинув ноги, прикрыл руками глаза и отдался мыслям. Он долго думал о своем прошлом, настоящем и будущем, о друзьях и родных. Ему виделась беспечная, сытая жизнь, теплая постель, знакомые женщины.

Когда ему на подбородок упала первая снежинка, Аслан этого не заметил, увлеченный приятными мечтами. Он только небрежно провел рукой по лицу, словно отгоняя мошку. Следующая снежинка растаяла на щеке, другая забралась за воротник. В одну минуту желтая штормовка Аслана стала белой. Но Аслан и этого не видел, он все лежал, закрыв глаза. Когда он наконец отнял ладони от лица — едва удержал крик.

Весь небосклон, казалось, состоял из снега.

Ветер соединял снежинки в пушистые хлопья.

Жестяной таблички на вышке не было видно.

Единственное, что еще можно было разглядеть, — был сам Аслан, его руки и ноги.

И Аслан вскочил, в испуге, с трудом отыскал ледоруб и, вконец растерянный, бросился искать свои следы. Нашел.

Этот след сейчас был единственной надеждой, единственной нитью, которая могла вывести его к людям. Он ковылял по спуску, но чем дальше, тем бледнее становился след, проложенный утром, отпечатки ботинок теряли свои очертания и превращались в маленькие, едва заметные ямки.

«Будь осторожен, — говорил ему накануне начальник, — в горах погода меняется так быстро, в себя прийти не успеешь. Чутки, словно звери, горы; если ты идешь смело — они проникаются к тебе уважением, если заметят, что трусишь, — не пощадят».

И все-таки с какой молниеносной быстротой испортилась погода, как внезапно изменилось все вокруг, будто Аслан раскрыл глаза и обнаружил, что затерялся в совсем ином мире.

Вот вам и горы! Они подобны гордой женщине: если ты не знаешь ее, не пробуй с ней заговаривать — обрежет, обольет гневом и презрением.

У Аслана оставалась единственная надежда на спасение, и та исчезала, таяла на глазах. Вот, кажется, и не видно уже следов… Или он просто не видит?..

Не видит?..

Да, не видит, они исчезли у него под ногами. Стоял Аслан, оглушенный ужасом, с исказившимся от страха лицом. В этом сгущающемся тумане не было видно ни гор, ни неба. Оставленный сзади новый след занесен снегом, и Аслан похож на человека, упавшего с неба или выросшего из земли. На этом огромном, необозримом плато была одна-единственная точка — место, где стоял сам Аслан. На минуту он представил своего знакомого горца, который каждую неделю ходил проводником на Казбек с экспедициями, который с завязанными глазами мог пройти Гергети и Чечи, Девдораки и Абано.

«Вот тебе и одиночество», — с горечью подумал Аслан. Он еще не знал, что такое непогода в горах, вблизи от пропастей.

Собранная за время отдыха энергия внезапно покинула его, он почувствовал сильную усталость и с трудом вытаскивал из снега отяжелевшие ботинки. Аслан часто терял равновесие и опирался на ледоруб. Сначала он надеялся скоро привыкнуть к ходьбе по такому снегу, но когда закружилась голова и потемнело в глазах, он весь сжался и затих — страшная мысль поразила его. Закрыв глаза, он стал шарить по карманам, достал банку с компотом и с жадностью выпил все до капли. Потом он достал конфеты и начал их сосать, скупо собирая во рту сладкую слюну и потом глотая ее, словно эликсир жизни. Постепенно страх, превратившийся в живое существо, невидимым драконом вонзил в него клыки, безжалостный и бессердечный, белоглазый ужас. Сильное желание спастись, выжить вдруг подтолкнуло Аслана, вынудило его идти дальше. Он согнулся, встал на четвереньки и стал искать свои утренние следы.

Тщетно.

Вдруг снег стал оседать под ним. Из-под земли послышался глухой гул. Волна воздуха ударила Аслану в лицо. Воздух был холодный, словно пропущенный через ледяное сито. «Я на краю пропасти!» — пронзила мозг страшная мысль. Аслан выкрикнул какое-то несуществующее, непонятное слово и на четвереньках, как зверь, отпрыгнул назад.

Снегопад прекратился так же внезапно, как и начался. Немного, на один маленький шажок отступил туман и загустел, стал плотной стеной. Аслан пришел в себя. Он лежал на снегу, ломило ушибленные руки и ноги, в голове стоял странный звон. «Наверное, я замерзаю, ведь я не двигался с тех пор, как упал», — подумал он и дернулся, как ящерица, которую пристукнули камнем. Он вполз на вершину снежного холма и только сейчас заметил пропасть. Голубоватая ледяная стена глядела на него чудовищным глазом, подернутым мутной пеленой. Вода на дне, как паук, дожидалась своей жертвы. Аслан знал свойство этой воды: сама по себе она не замерзает, но стоит попасть в нее постороннему предмету, будь то камень или комок земли, птица или человек, она в ту же минуту кидается на него, слоями оборачивает вокруг лед, сжимает и замораживает.

Не отрываясь от снега, Аслан испуганно отполз назад, из кармана его куртки выскользнул карандаш и полетел в пропасть. Аслан невольно взглянул вниз, и ему показалось, что карандаш всплыл на поверхность и, высунув кончик, тут же застыл. Аслан пересилил себя и поднялся. Туман немного рассеялся, и теперь безнадежность его положения стала еще очевидней. Он со всех сторон был окружен пропастями, он был у них в плену. Выбраться отсюда было невозможно, и любая попытка так же бессмысленна, как прыжок с самолета. Правда, между этими расселинами существовала дорога, которая, по счастью или по несчастью, вывела сюда Аслана, но отыскать ее было немыслимо. Один ложный шаг — и очутишься в пропасти.

Через четыре-пять часов опустятся сумерки, настоящие вечерние сумерки. И тогда уже и Аслана никто не отыщет и он сам не найдет дороги. А остаться здесь ночью — без палатки, без спального мешка — значило умереть.

Несколько раз подступал к нему страх смерти. Наконец сердце как будто примирилось с этой мыслью, и тогда заработал рассудок. Сам по себе, словно сторонний доброжелатель.

В кармане у Аслана была капроновая веревка, крепкая и надежная. Он выберет самое узкое место самой маленькой пропасти, закрепит во льду ледоруб, привяжет к нему один конец, другой прикрепит к поясу — и перепрыгнет через расселину. Руками он уцепится за противоположный край. Если не удержится — не беда, повиснет над пропастью, взберется обратно по веревке и снова попытает счастья. Но когда все было готово, Аслан почувствовал, что страх не позволяет ему решиться на этот отчаянный прыжок. Он не альпинист и никогда им не был. Он неопытен и труслив. Он топтался на месте, словно усталая собака, хотел кричать, но и этого побоялся. С пеной у рта, с отвисшей челюстью, быстрыми нервными движениями он ощупывал свое тело. Чтобы убедиться, что он еще жив. Он, оказывается, очень любил себя.

«Как нелепо я гибну… Гибну? Я?! Почему я должен погибнуть? Почему? Почему?..» Он закрыл лицо руками и зарыдал. Ему стало жалко себя, хотелось приласкать свои крепкие плечи, в которых играла горячая кровь, короткие и некрасивые, но такие знакомые пальцы, которые после его смерти такими же и останутся, только он этого уже не увидит…

В небе показалась какая-то тень. Это был коршун. Аслан уставился в землю. Вот здесь он будет лежать, у самого края пропасти, съежившийся, навеки застывший, а коршун долго не посмеет подлететь к трупу. Будет приближаться постепенно, сначала усядется вдали, потом перелетит пропасть и сядет у его головы, около глаз, бесстрашно вскочит на ствол ружья… В самом деле — ружье! Он совсем забыл, что у него есть ружье!

Уцепившись за новую надежду, он начал думать, как использовать ружье. Нет, ружье ему не помощник. С горя он хотел было прицелиться в коршуна, но даже не смог поднять рук и нажать курок. Он весь дрожал и уже начинал замерзать от долгого сидения на снегу.

Приятная дрожь прошла по телу, разум затуманился. Аслан задремал и не хотел, чтобы что-нибудь помешало сну, который сковал его мускулы и уже подбирался к мозгу. Где-то глубоко сидела мысль, что надо написать письмо, которое завтра или послезавтра найдут, на его замерзшем трупе. Он не раз слышал, что альпинисты поступают таким образом… Эта сладкая дремота, эта пьянящая, дурманящая дремота была такой приятной, такой уютной… Он уже видел смерть, которая не шла к нему, не приближалась, а напротив — вместе с его дыханием выходила из тела и росла, раздувалась и удалялась от Аслана.

Внезапно раздался оглушительный грохот — будто горы рушатся. Сорвавшиеся с вершин валуны сдвинули огромную массу рыхлого снега и, на мгновение оглушив окрестность, также внезапно затихли на дне пропасти, Аслан раскрыл глаза. И тут же им овладел страх, страх, что он засыпает, погибает. Этот шум, эта коварная гора, мечущая камни, которая погубила, должно быть, немало альпинистов, для Аслана оказалась спасительницей. С новой силой забилась в нем жажда жизни. Он должен выдержать всю ночь, должен выдержать вот так, окруженный пропастями, не засыпая. Если он не заснет — он спасен. Но выдержит ли он?

Аслан протер снегом глаза и стал растирать щеки. Наклоняясь за снегом, он вдруг застыл, как завороженный уставился на белую поверхность, на которой явственно проступали… Ну да, он не мог ошибиться! Явственно проступали…

— Следы тура!.. — прошептал Аслан, пораженный неожиданным открытием. — Следы тура! Господи, неужели…

Аслан пополз вперед, устремленный к одной-единственной цели. Он хватался за ускользнувшую было жизнь, как утопающий за соломинку, уцепился за аккуратно следующие одна за другой ямки следов. Он крепко, будто когтями, впивался пальцами в снег, продвигаясь вперед, как ищейка, обнюхивая свежий след. Наверное, тур заблудился в сумерках и не стал прыгать через расселины, а пошел в обход, выбирая путь безопаснее. Если бы ему приходилось перемахивать через пропасти, след ложился бы длинной полосой, но он шел не спеша, — значит, нашел тропку — и пошел по ней, по дороге, которая должна вывести из проклятого кольца пропастей. Нет, Аслан не обречен! Горы словно сжалились над ним и послали ему спасителя.

Аслан больше не обращал внимания на расселины, не боялся сорваться, он всецело доверился турьему следу. Этот след был для него сейчас самой большой истиной и мудростью. Про себя он беседовал с туром. Льстиво обращался к нему. «Мой дорогой, мой любимый, какая же ты умница! Куда до тебя человеку! У него и соображения на это не хватит!..» Он заискивал перед туром, так, на всякий случай, чтобы доброе животное не скрыло от него свой след.

След петлял по узкой седловине между пропастями. Да, человек, будь он семи пядей во лбу, не отыскал бы этого пути.

Аслан остановился передохнуть, вспомнил, что позабыл ледоруб на холме, почувствовал, как оттягивает плечо ружье, но не посмел оставить его, словно готовился к решительной битве и хотел быть во всеоружии.

Переход через седловину походил на скольжение по лезвию ножа. Аслан полз на животе, ободрав всю одежду, чувствуя, как холодит тело лед. Снег окрасился кровью.

На западе небо пожелтело, потом заалело, и на нем возник бледный диск солнца. От вершины ледника к востоку спешили тучи, словно по срочному вызову, оборванные и расползшиеся. Теперь ясно были видны вершины Орцвери и Спартака и между ними, чуть пониже, горы Кавказского хребта, словно звенья небрежно брошенной цепи.

Аслан продолжал карабкаться, не упуская из виду следов, хотя это было уже не нужно. Он вышел на безопасное место. Он поверил в это не сразу. Сел на снег и улыбнулся, но на лице не мелькнуло и тени улыбки, оно не подчинялось выражению радости, привыкшее за это время к ужасу и отчаянию.

Небо немного очистилось, горные вершины осветились лучами солнца. Словно ничего в природе и не происходило. Аслан спасен. Он опять принадлежал миру, был с людьми, он завтра же может поехать в Тбилиси и посидеть в ресторане. Он может напомнить начальнику, что тот обещал подарить ему авторучку, в которой запаса чернил хватает на два месяца. Он вспомнил, что год назад видел такую ручку у администратора сухумской гостиницы. «Поеду на море, — решил Аслан, — что может быть лучше: пароходы, женщины, вино…»

Аслан потер кончики пальцев снегом, смочил их слюной, поднял разорванную рубаху и приложил к ране. Почувствовал ожог. Пошарил в карманах, нашел конфету, облепленную крошками табака, и с наслаждением принялся ее сосать.

Он долго сидел так и глядел на следы тура, которые круто сворачивали влево и исчезали за перевалом. Но Аслан не думал о туре, он любовался красотой заката, бесконечностью мира, расстилавшегося у его ног, и дорогой, которая через два-три часа приведет его на метеостанцию. Там его напоят горячим чаем с коньяком, накормят теплым, только что выпеченным хлебом, спросят, почему он задержался, и Аслан скажет, будто бы он специально оттягивал свое возвращение, потому что хотел испытать себя. Потом расскажет, как очутился среди пропастей. А про то, как боялся смерти? Нет, про это не стоит. А про тура? Про его следы? Возможно — да, а может, и нет, — смотря, как пойдет разговор.

Аслан поднялся, опираясь на ружье как на палку, и устало волоча ноги, поплелся по спуску. «И все же какие все черствые, — подумал он о своих товарищах, — ведь могло же со мной что-нибудь случиться, а они даже не вышли меня выручать!» Аслана передернуло, он вспомнил, как он ждал смерти, обессиленный, замерзший, валяющийся на снегу, как труп. Вспомнил, как схватился за турий след, словно срывающийся в пропасть — за слабую поросль моха. И вдруг почувствовал себя оскорбленным; гм, тур… подумаешь! Если бы не его, Аслана, воля и выдержка, он был бы уже мертв!

Шел Аслан, и одна мысль сменяла другую. Теперь он обратился к прошлому. Перед глазами встала та девушка, с горящими, как головешки, глазами, подруга по институту, которая теперь работает в Абастуманской обсерватории и все еще не замужем. «Поеду в Абастумани, — подумал Аслан. — Что может быть лучше: воздух, сосны и — она!»

Он осторожно спустился по тропинке, змеей скользящей в овраг, и внезапно остановился. На обрывистой противоположной стороне, над которой стеной возвышалась высокая гладкая скала, стоял тур, выставив рога в боевой готовности, и любопытными глазами смотрел на Аслана. Он бы, наверное, убежал, напуганный появлением человека, но… все дороги вокруг отрезаны… бежать некуда. Он может прыгнуть только сюда, к Аслану…

Животное застыло, как изваянье. Тур и тогда не двинулся, когда человек громко засмеялся и устало опустился на колени, обеими руками взявшись за свою «палку», словно впервые ее увидев. Потом человек поднял «палку», приложил к плечу, и сразу превратился в черную точку. Наивно и доверчиво тур глядел на человека… Но что это?! Из точки вырвалось пламя… Только это успел заметить тур, в глазах у него потемнело, в ушах оглушительно загудело, ноги подкосились, и он сорвался вниз. От выстрела зарычали горы, словно раненый лев. Долго-долго гремело эхо, передавая все дальше и дальше страшную новость…

Тур лежал прямо перед Асланом, он дернулся несколько раз, потом застыл, повернувшись к небу, — вольный сын гор…

Аслан подбежал к добыче. Он был в восторге: убить тура — этим бывалые охотники-горцы и те гордятся! А тут Аслан, горожанин, уложил такого зверя с одного выстрела! Как обрадуются товарищи, какой шашлык будет у них вечером!

Аслан достал из кармана капроновую веревку и размотал ее. Только великан мог бы взвалить на плечи огромную тушу. «Ничего, что-нибудь придумаю». Аслан не мог удержать радостного биения сердца. Он узлом связал конец веревки, теперь он накинет петлю на задние ноги тура, и…

Внезапно налетевший ветер зашевелил волосы на голове Аслана. Первая снежинка опустилась на ствол ружья.

Аслан встревоженно поглядел на небо…

Неизвестно откуда взявшаяся бурая туча, коршуном развернувшая крылья, словно грозный хозяин гор, надвигалась прямо на Аслана и росла с быстротой молнии, словно войско, по пути собирающее воинов.

Вот она уже растянулась на все небо, отрезала вершины гор, бесцеремонно дунула Аслану в лицо холодным мутным туманом, коварно подкралась сзади и, окутав его со всех сторон, закрыла ему все пути. Добившись своего, она удовлетворенно вздохнула и, как неумолимый палач, принялась завязывать Аслану глаза.

«Я погиб», — мелькнуло у него в голове, и эта мысль расслабила все его тело.

Он закрыл лицо руками, словно пытаясь с закрытыми глазами разглядеть то, что скрыл от него туман.

Вокруг ничего не было видно: ни тура, ни ружья, ни дороги. Ни надежды не оставалось никакой, ни сил на что-то надеяться. Утренняя непогода казалась бледным сном. Теперь сон этот сбывался с десятикратной силой.

Небо совсем исчезло, Аслану казалось, что земля уходит у него из-под ног, что наступает первобытный хаос. И в этом небытии странным и никчемным казалось существование человека. И гневные, полные мщения дикие тучи, снег и ветер, внезапно сгустившийся мрак, — все злые силы природы объединились, заключили между собой союз, чтобы вершить суд и вынести приговор этому лишнему, никчемному существу…

…Стоял октябрь, и внизу, в долине, у крестьян, вышедших на сбор винограда, пальцы были сладкими и липкими от густого виноградного сока.


1958

Зеркальщик Отия

Машина подъезжала к Кутаиси. Утомленный долгой дорогой, Давид, откинувшись на спинку мягкого сидения и отдавшись мечтам, гнал автомобиль. Ему было, о чем помечтать. В это утро в Тбилиси пришла телеграмма с кутаисского автозавода. Инженера Давида Бацикадзе вызывали по срочному делу. «Срочное дело» — это испытания нового грузовика, сконструированного им, Давидом.

«Сегодня вечером все решится», — думал Давид.

У Хорагоули Кетеван — жена Давида — пересела назад в надежде заснуть, но не смогла; холмы и горы Имерети, быстрые, извилистые реки заворожили ее. Кетеван впервые едет в Кутаиси — на родину мужа.

Давид боялся, что, занятый заводскими делами, не сможет как следует показать жене родной город. Ей, конечно, интереснее гулять по городу и развлекаться, чем сидеть и ждать результата испытаний. За всю дорогу Кетеван ни слова не проронила о новом грузовике, словно и не вспоминала о нем. «Счастливая, ничего ее не тревожит», — немного обиженно думал Давид.

— Когда же появится город? — спросила Кетеван, выглядывая в окно.

— Пока видна только парашютная вышка.

— А где она?

— По левую сторону.

— Теперь вижу.

— Потерпи немного. — Давид переключил скорость. Машина шла на подъем. — Следи за моей рукой. Видишь церковь?

— Вижу.

— Чуть правее и ниже развалины храма Баграта.

— Ого, какой огромный! Сегодня мы успеем его посмотреть?

— Я бы на твоем месте, — Давид бросил на жену быстрый взгляд, — не признавался, что никогда не был в Кутаиси.

— А я и не признаюсь до завтрашнего утра, а завтра буду уже все-все знать.

— Сомневаюсь, — проговорил Давид, словно делая про себя какое-то заключение. — Мне придется ехать прямо на завод, а дальше будет видно.

Они замолчали. Машина въехала в пригород, громыхая по неровной мостовой. Кетеван глядела по сторонам, боясь пропустить что-нибудь интересное. К заводу можно было проехать по новому мосту, но Давид повел машину к центру города, мимо театра, парка и новой гостиницы. У Белого моста он немного притормозил.

— Здесь я учился плавать, — обернулся он к жене. — Прямо с перил мы прыгали в реку.

— С такой высоты? — Кетеван гибко перегнулась, чтобы поглядеть, далеко ли до воды.

— Ну да, голышом мы вылезали из воды. Представляешь, посреди города — и раз-два-три… прыгали обратно.

— А потом?

— Что — потом?

— Что ты делал потом, когда вырос. Так голышом и бегал?

Автомобиль оставил позади Белый мост и выехал на широкий проспект.

— Потом я работал на Рионгэсе. Когда мы отвели воду в канал, река обмелела и найти место для плавания стало нелегко.

Кетеван засмеялась.

— Почему ты смеешься?

— Так просто. Представила себе, как ты разыскиваешь глубокое место, чтобы искупаться. Наверное, ты был смешным мальчишкой.

— Знаешь, когда мы искали, нам и в голову не приходило, что реку-то мы сами высушили.

Давид взглянул на часы.

— Кетеван!.. Хочешь, я покажу тебе дом, в котором родился?

— Неужели найдешь?

— Конечно, если тебе интересно.

«Тебе самому интересно…» — подумала Кетеван.

Машина свернула влево и опять запрыгала по булыжникам.

— Дом каменный, — говорил Давид, — крыльцо без дверей — дверь дальше, где кончается лестница. В Кутаиси много таких домов, но я обязательно узнаю свой, — он обернулся к Кетеван. — Я никогда не рассказывал тебе про зеркальщика Отию?

— Нет. А что это за история?

— Сейчас расскажу.

— Ты вообще ничего не рассказывал про свое детство, — упрекнула Давида Кетеван.

— Но и ты не донимала меня вопросами, — отозвался он, поворачивая зеркальце к себе, чтобы видеть жену.

— Тоже правда, — виновато вздохнула Кетеван.

— Вот он! — воскликнул Давид, останавливая машину.

Кетеван взялась за ручку и опустила стекло.

— Вот то окно, крайнее, наше, когда я болел корью, отец подвел меня к этому окну и позволил выстрелить из ружья.

— А сколько тебе было лет?

— Семь или восемь.

— И ты сам стрелял?

— Может, и нет, наверное, отец нажал курок… Но тогда мне казалось, что я сам выстрелил… Давай войдем во двор!

— Неловко… незнакомые люди…

— Идем-идем, я возьму ведро, как будто мне нужна вода для автомобиля.

— А я? Ну ладно, я попрошу напиться.

— У тебя небось и в самом деле горло пересохло, целый день в пути…

Давид достал из багажника маленькое ведерко и пошел к дому. Кетеван следовала за ним, жадно оглядывая дом, словно знакомясь с каким-нибудь историческим памятником. Она запоминала все: дождевую трубу, разрисованную ржавчиной, словно орнаментом, каменные плиты тротуара, истертые и неровные.

Давид открыл калитку и остановился.

— Проходи ты раньше, — сказала Кетеван.

— Не полагается, — улыбнулся Давид. — Дорогу молодой невестке!

Во дворе какая-то женщина развешивала белье. Из-под мокрой простыни выглядывали босые крепкие ноги, над веревкой сновали покрасневшие от стирки руки. Потом руки исчезли, ноги задвигались, край простыни откинулся и показалось исполненное любопытства лицо полной пожилой женщины.

— Вы разрешите нам набрать воды? — улыбнулся Давид, слегка качнув ведерком.

— Господи, да сколько угодно. — Женщина указала на кран и добавила, взглянув на Кетеван: — Я сейчас стакан вам вынесу.

— Не беспокойтесь, — в тон ей, также вежливо и предупредительно, отозвалась Кетеван.

— Ну что вы, какое беспокойство! Нанулия! — крикнула женщина и, не дожидаясь ответа, заспешила к дому.

— Кетеван, — заговорщицки прошептал Давид, — вот в этой галерее я спал летом. А тут, посреди двора, был бассейн. Однажды в нем утонули наши куры. Я помню — белые были такие куры. А видишь лавровые кусты? Там я впервые увидел светлячка… тогда я был совсем маленьким. — Глаза Давида как-то особенно блестели. С такой наивной точностью он перечислял все свои проказы, словно эти детские воспоминания превратили его в ребенка и уподобили его речь ребячьей болтовне.

Кетеван не сводила с мужа ласкового взгляда.

Хозяйка вынесла стакан с блюдечком. Старательно вымыла их под краном, наполнила до самого края и торжественно подала Кетеван.

Когда утолил жажду и Давид, она спросила, набравшись наконец смелости.

— Вы случайно не из Тбилиси едете? — и взглянула на машину.

— Оттуда, — подтвердил Давид.

— Говорят, в этом году многие проваливаются на вступительных экзаменах!

— Я тоже об этом слышал. «Наверное, у нее сын или дочка сдают в институт», — подумал Давид.

— Вы теперь в Цхалтубо?

— Нет, на завод.

— На автомобильный? — женщина почему-то обрадовалась.

— Да.

— Простите, как ваша фамилия?

«Срежется, ничего не поделаешь, — подумала она. — Пойдет на завод работать».

— Бацикадзе Давид.

— Фамилия знакомая. — Это она сказала просто из вежливости. Пожелав супругам счастливого пути, женщина направилась к дому.

Давид облегченно вздохнул, взял Кетеван под руку и указал ей на каменную ограду.

— Тут стояла мазанка, теперь ее снесли. А жил в ней тот самый зеркальщик Отия, о котором я тебе говорил. Интересный был человек! Теперь я это понимаю, а тогда, конечно, ничего не соображал. Приехал он сюда из Чиатура. Там работал на добыче марганца, придумывал машину для промывки руды, чтобы река не чернела и не уносила ценное сырье. На руднике Отия прослыл чудаком и приехал в Кутаиси — искать счастья. Он был рожден настоящим инженером. Чего он только не изобретал! Всем кутаисским фаэтонам он прицеплял автоматические счетчики, сам ездил на велосипеде, собранном своими руками. Первый в городе распространил газовые фонари… Да, мастер был на все руки, а осталось за ним прозвище «зеркальщик». И вот почему. Вбил, бедняга, себе в голову заменить в зеркальном производстве серебро и золото простым металлом. Тогда и начались его мучения. Днем и ночью возился он с разными растворами, наносил их на большие и маленькие стекла, но назавтра сам же разбивал неудавшиеся зеркала, которые все искажали. Вот под этой оградой валялись осколки. Наверное, если разрыть землю, то и сейчас можно их увидеть. Утром, когда я выходил во двор, куски кривых зеркал ослепляли меня, отражая солнечные лучи, сверкали и искрились… Гора осколков росла. Мальчишки со всей улицы бегали к нам за зеркалами, чтобы пускать солнечных зайчиков…

Кетеван не отводила взгляда от каменной ограды, стараясь представить себе зеркальные осколки, некогда наваленные под ней волшебной сверкающей горой.

Во двор опять вышла хозяйка и, удивленная, остановилась. Она думала, что гости давно ушли.

— Я вынесу вам стулья! — опять засуетилась она.

— Спасибо большое, мы уже уходим, — извиняющимся тоном ответил Давид.

— Отия женился на хрупкой, застенчивой девушке, — продолжал он шепотом. — На свадьбе было немного гостей — четверо-пятеро старых друзей. Стол накрыли во дворе. Если бы ты знала, что творилось с зеркалами… Они так веселились, словно их тоже пригласили на свадьбу. Вместо пяти гостей отражалась целая сотня. И это сборище пировало, поздравляло молодых, плясало и пьянело от вина и песен… Прошел год. И несчастье обрушилось на Отию. Умерла от родов жена. Тысяча гробов отражалась в осколках, когда покойницу выносили со двора… Знаешь, Кетеван, если бы не Отия, не вышло бы из меня никакого инженера, и вообще человека бы не получилось. Ничему бы я в жизни не научился. Отия не добился своего — не заменил ничем серебра и золота, но он научил меня упорному труду.

Кетеван понимающе улыбнулась мужу. Она и сама не знала, что ей больше понравилось — история про зеркальщика Отию или то увлечение, которому Давид по-детски поддался. Она задумчиво глядела на его поседевшие виски.

— Испытания твоей машины закончатся сегодня?

— Должно быть, если все будет в порядке. — Давид вдруг забеспокоился и торопливо повел жену к выходу.

— Не волнуйся, все будет хорошо, — сказала Кетеван.


1959

Девочка, которая не видела моря

Под самой Мтацминдой в асфальтированном дворике двухэтажного дома маленький мальчик подбегает к крану и подставляет под хлесткую струю горлышко зеленой бутылки. На мальчике короткие штанишки и белая рубаха, волосы намочены и тщательно расчесаны.

Утро.

С вокзала доносится баритон электровоза, мальчик оборачивается и, щурясь, вглядывается в даль, словно пытаясь увидеть, стоит еще поезд или уже ушел.

«А отец все еще спит. Мы обязательно опоздаем», — встревожился мальчик. Он отнял бутылку от крана, и струя, ударившись в землю, обрызгала ему ноги. Когда электровоз загудел вторично, мальчик быстро побежал к дому.

К его радости отец уже встал.

Ладо всем телом налегал на крышку переполненного коричневого чемодана, только закроет, как замок — щелк! — и раскрывается.

— Кетеван, придется что-нибудь достать, не закрывается! — крикнул он жене и выпрямился, заметив вошедшего сына.

— Вовремя ты подоспел, Гия, страшно хочется пить.

— Это нам в дорогу. — Гия спрятал бутылку за спину.

— Ничего, на вокзале мы ее снова наполним, а вода все равно нагреется, — Ладо взял бутылку и жадно приник к ее прохладному горлышку.

Из соседней комнаты вышла Кетеван в узком платье из легкой ткани. Высокие каблучки ее туфель стучали по паркету. Ладо с улыбкой оглядел ставшую вдруг выше и красивее жену.

— Тебя там похитят, — сказал он.

— Тебе, конечно, хочется, чтобы меня похитили, но меня не похитят, — пошутила Кетеван.

— Не говори глупостей, — нахмурился Ладо, но тут же опять улыбнулся, обнял жену и поцеловал.

Через двадцать минут они стояли на улице и ждали такси.

— Мы опоздаем, — волновалась Кетеван, то и дело поглядывая на часы, — мы непременно опоздаем, и виноват будешь ты!

— Если опоздаем, виноват буду я, — спокойно отвечал Ладо, — но дело в том, что мы не опоздаем.

— Ты поздно заснул вчера?

— Очень, — Ладо оживился.

— Писал что-нибудь?.. Гия, вернись на тротуар!

— Нет, ни одной строчки, но зато обдумал новый рассказ. Думаю, получится неплохо…

— Когда ты приедешь в Сухуми?

— Постараюсь на той неделе, а если нет, то в конце месяца, побуду с вами денька два… Кетеван, хочешь, я расскажу тебе…

— Я боюсь, что нам не дадут отдельной комнаты, — сказала Кетеван.

— Дадут, попроси директора санатория… Знаешь, что я придумал…

— Я беспокоюсь за Гию, он так любиткупаться…

— Не отпускай его одного — и все… Рассказ будет такой…

— Одна и я боюсь купаться. До твоего приезда я, наверное, не войду в море.

— Вот и прекрасно.

— Такси, мама, такси! — закричал Гия и побежал по спуску за автомобилем.

Заскрипели тормоза, такси остановилось поодаль, водитель высунулся из окна и задним ходом подъехал к пассажирам. Они сели в машину, и их узкие тени поглотила, вобрала в себя огромная тень машины. Гия захотел сесть впереди рядом с шофером.

— Кетеван, — зашептал Ладо, — знаешь, о чем я напишу рассказ?

— О чем?

— Я думал всю ночь о тебе, о Гие…

— Ну и что? — Кетеван заинтересовалась.

— Представил себе, как вы будете без меня там, на море. Представил себе все: как вы приезжаете, первый день у моря, восторг Гии — он ведь еще не видел моря… У одного английского или французского писателя есть рассказ: девочку, которая никогда не видела моря, с завязанными глазами подводят к самой воде, а потом повязку снимают, и, пораженная величием и красотой моря, она теряет сознание…

— Гия сознания не потеряет, — улыбается Кетеван.

— Да, потому что он еще слишком мал, чтобы понять… Ты тоже была маленькой, когда впервые увидела море?

— Да, меня возили на побережье каждое лето. — Кетеван лукаво блеснула глазами и спросила: — Так ты напишешь рассказ про Гию и про меня?

— Нет, я хочу написать рассказ о девочке, которая никогда не видела моря.

— Никогда, совсем никогда? Или когда состарилась…

— Эта девочка не успела даже повзрослеть. Она умерла, так и не увидев моря.

Кетеван пристально поглядела на мужа, его голос показался ей странным. Опухшие от бессонной ночи глаза, казалось, блестели от набежавших слез. Словно он видел перед собой несчастную героиню рассказа.

«Какой он еще ребенок, — подумала Кетеван, — переживает из-за выдуманной истории».

— Почему же ты все-таки убиваешь эту девочку? — спросила она мужа.

— Не я, а война убивает ее.

— Война?

На некоторое время оба замолчали.

— Кетеван, — начал Ладо, — я хочу описать любовь юноши и девушки, сильную, безрассудную, какой бывает первая любовь. Они случайно знакомятся в один прекрасный летний вечер на тбилисской улице, полной народу. Он — студент первого курса, она — школьница. В тот же вечер они впервые остаются одни… — Ладо запнулся, — вообще они встречаются всего три раза…

— Почему именно три? Пусть они встретятся еще, — заметила Кетеван.

— Еще? — поднял брови Ладо. — Можно, поглядим… Так вот, они впервые остаются одни… Беседа между ними идет сдержанная, застенчивая, но зато совсем иначе звучат их голоса, никогда юноша не был так остроумен и ловок, никогда девушка не была так изящна и нежна. В ту минуту они не знают, не чувствуют, что ими движет неведомая сила, та, что выше и сильнее всех остальных. У девушки черные брови, изогнутые, словно лук, и голубые глаза. Каштановые волосы разделены белой полоской пробора. Ей шестнадцать лет. Она еще не ощущает своей привлекательности, не осознает своего очарования. Она еще дитя. Она любит музыку, любит ее, как живое существо, по понедельникам ходит на симфонические концерты. Она и сама еще не знает, почему ее так сильно влечет музыка. Вот и юноша этот привлек ее, словно любимая мелодия, а она и в тайне этого чувства не может разобраться. Она словно слушает новый мотив, который бросает ее в дрожь, кружит голову. Сила этого нового ощущения так же непостижима, как сила музыки. В этот вечер они скоро расстались, и девушка сказала…

— Кино, мама, ведь это кино! — вдруг воскликнул Гия, тыча пальцем в стекло автомобиля.

— Да, кино.

— А в Сухуми тоже есть кино?

— Конечно.

— А зоопарк?

— Вот приедем — увидишь.

— Знаешь, какие пальмы в Сухуми? — Шофер с улыбкой покосился на мальчика.

— Дальше, Ладо, дальше! — торопила мужа Кетеван. — Что же сказала девушка?

— Она сказала: мне надо домой, чтобы успеть приготовить уроки. А юноша ответил: завтра воскресенье, ты сможешь позаниматься завтра. Нет, сказала девочка, это не школьные уроки, я должна приготовить немецкий. Она с детства изучала немецкий язык и могла свободно читать толстые книги.

— Ладо!

— Да?

— А разве это важно для рассказа?

— Что?

— То, что девочка знала немецкий.

Ладо задержался с ответом.

— Наверное, это имеет свое значение, — Кетеван пришла ему на помощь, — иначе бы ты не придумал!

— По правде говоря, — Ладо покраснел, — эта деталь в рассказе не играет никакой роли. Никакой, — почему-то повторил он.

— Тогда зачем ты перегружаешь произведение? — Теперь покраснела Кетеван: она редко осмеливалась делать мужу замечания. — Прости, что я прервала тебя, — добавила она.

— Я хочу подробно, до мелочей, описать их первую встречу, потому что в действительности их знакомство в тот вечер началось, в тот вечер и кончилось. Не кончилась только любовь…

— Что тебе задано на урок? — спросил юноша.

— «Вертер». Запись от восьмого ноября. Я должна выучить ее наизусть.

— Как ты хочешь назвать девочку? — неожиданно спросила Кетеван.

— Как назвать? Не знаю… каким-нибудь красивым именем: Нана, Манана, Мзия… или Хатуна.

— Пусть будет Хатуна, — решила Кетеван, — а юношу — юношу… все равно, как хочешь.

В тот вечер он впервые проводил ее домой. Шли они не спеша, и им в голову не приходило, что их счастье будет таким коротким. Когда они проходили мимо университета, девочка вдруг остановилась. Белое здание стояло, облитое лунным светом. Хатуна сложила ладони, будто на молитве, и восторженно воскликнула:

— Ах, как красиво! Как будто песня!

Юноша в первый раз услышал ее по-детски прерывающийся голос. Он любил все непосредственное и искреннее. Он повторил про себя: «Как будто песня!» — и заглянул Хатуне в глаза.

Девочка сама походила на песню, созданную природой в минуту вдохновения. В этой песне нельзя было изменить ни одной нотки…

— Парня назови Ушанги! — прервала мужа Кетеван.

— Ладно, пусть будет Ушанги. В ту ночь он долго не мог заснуть, ворочался в постели, думал о Хатуне, все старался представить ее лицо, улыбку, но воображение не подчинялось ему. Только появятся черты Хатуны, только вздрогнет и радостно забьется сердце, как все исчезает, ускользает, гаснет… Внезапно он вскакивает с постели, босиком бежит к книжному шкафу, находит «Страдания молодого Вертера» и раскрывает на нужной странице: 8 ноября… В этот день Вертер долго сидел на том месте, где накануне прошла Лотта… Сердце Ушанги переполнено. Он, перед тем как заснуть, повторяет прочитанные строки, и ему приятно сознавать, что эти же слова произносила сегодня Хатуна.

— Знаешь, Ладо, — опять не утерпела Кетеван, — все это очень интересно. Твои герои по-настоящему любят друг друга, но мне кажется, «Вертер» немного ни к чему. Если уж так необходимо, возьми что-нибудь другое. «Вертер» оставляет впечатление случайной детали.

— Случайной? — Ладо удивился, обдумывая замечание жены.

Такси выехало на привокзальную площадь и остановилось у самого тротуара, словно лодка у берега.

— Приехали! — воскликнул Гия и всплеснул руками.

Поезд, стоявший на первом пути, ждал отправления, словно оседланный, взнузданный конь. Пассажиры уже освоились в вагонах, некоторые даже успели переодеться, и стояли в коридоре, будто у окон собственного дома, беседуя с провожающими.

Гия, Кетеван и нагруженный чемоданами Ладо с трудом пробрались по коридору мягкого вагона и вошли в купе. Гия моментально приник к окну, Ладо уложил вещи и взглянул на часы: до отхода оставалось десять минут. Им вдруг овладело беспокойство.

— Кетеван… — начал было Ладо и замялся.

— Да-да, в самом деле, ты же не закончил, рассказывай, а не то поезд отойдет. — Кетеван, казалось, проникла в его мысли.

Ладо, будто только этого и ждал, начал сбивчиво рассказывать, чтобы успеть все сказать, чтобы Кетеван узнала до конца историю этой любви, чтобы после ее отъезда Ладо каждую ночь представлял себе лицо Кетеван, заинтересованной и поглощенной этой историей.

— Потом началась война, началась эта страшная война, но Хатуна и Ушанги не знали, что такое война и поэтому не боялись ее. Ушанги искал Хатуну по всему городу и никак не мог отыскать. Наконец он случайно узнал, что она тяжело больна, что отец ее погиб на фронте и она осталась сиротой. И Ушанги впервые почувствовал, что такое война, ощутил ее грозное дыхание.

Он разыскал маленький кирпичный домик. До поздней ночи он стоял под окнами, твердо и упорно, как солдат на посту. И если ему удавалось разглядеть тень, мелькнувшую в слабо освещенной комнате, или если шевелилась занавеска на окне, для него это было целым событием, этого ему хватало до следующего утра, чтобы мечтать и думать о Хатуне. Он еще сильнее полюбил ее, стремился к ней, радовался и тосковал. Ему казалось, что Хатуна — существо с другой планеты, гостившее на нашей земле. И ему хотелось, чтобы у нее осталось хорошее впечатление от жизни на земле, чтобы она полюбила землю и ее обитателей.

Однажды Хатуна вышла из дому; любовь и преданность юноши, казалось, поставили ее на ноги, но это было лишь видимое выздоровление, это было слабое движение листка, сорванного с дерева. Хатуна в последний раз вышла на улицу, словно для того, чтобы попрощаться с единственным городом на земле, с которым она успела познакомиться за свою короткую жизнь. И до ухода Ушанги на фронт они встретились еще дважды. Беседа их была еще более сдержанной и застенчивой, чем при первой встрече.

С фронта юноша писал ей письма, разлука придала ему смелости, и он писал о своей любви, о счастливом будущем и яркими красками расписывал грядущую встречу. Хатуну болезнь опять свалила в постель, бледными худенькими пальцами она ласкала письма Ушанги и тихо плакала.

— Ладо, — прервала его Кетеван, — зачем тебе фронт, зачем эта болезнь, пусть они встретятся не три раза, а сто, тысячу раз, пусть они поженятся и будут счастливы.

— Ты так думаешь, Кетеван?

— Да, но сначала расскажи так, как у тебя было задумано.

— Хатуна умерла. Растаяла, как тает в воздухе поздний весенний снег, не успев коснуться земли. Она так и не увидела моря, так и не узнала любви. А письма Ушанги все шли и шли с фронта, он все клялся в любви и расписывал волшебными красками их будущее.

В конце концов родственники Хатуны не выдержали и сообщили юноше грустную весть. После войны Ушанги вернулся в Тбилиси. Город праздновал победу.

«Поезд номер 63, Тбилиси — Сочи через две минуты отходит с первого пути», — объявил по радио диктор.

— Ладо, скорей, не то останешься, — взволновалась Кетеван, вскакивая с места.

— Не останусь, — сказал Ладо, и тон его очень походил на тот грустный, которым он вел свое повествование.

Ладо обнял Гию, который все высовывался в окно, потом обернулся к жене и мягко провел рукой по ее щеке.

— Ну, я пошел! Будьте умниками.

— Приезжай, мы будем ждать! — сказала Кетеван. — Гия, папа уходит!

— Мы уже попрощались. — Ладо еще раз поцеловал сына. — Приеду — научу тебя плавать. Будешь плавать лучше всех! — прошептал он на ухо мальчику. Тот радостно кивнул.

Кетеван проводила мужа до дверей. Поезд тронулся. Ладо поцеловал ее и спрыгнул на платформу.

Когда последний вагон исчез из глаз, Ладо пошел к выходу, низко опустив голову, словно считая собственные шаги. Подходя к тому месту, где они выходили из такси, он снова услышал голос Кетеван: «Дальше, Ладо, дальше?»

«Дальше… я вернулся в Тбилиси. Война только окончилась, и все, от мала до велика, праздновали победу. В первый же вечер я пошел к тому домику и встал под окнами. Эту девочку звали Зейнаб, и мы в самом деле встречались с ней только три раза. Я стоял под окнами и плакал, и мне не стыдно в этом признаться. Я жалел Зейнаб, ведь она ничего не успела узнать в жизни… Но для войны это не имело значения».

Проходя мимо магазина, Ладо взглянул на витрину и внезапно вспомнил бутылку, пустую бутылку, которую надо было наполнить водой и дать Гии в дорогу. Он резко повернулся и зашагал опять к вокзалу, как будто поезд можно было догнать…

Ладо не помнил, как сел в троллейбус и вышел на остановке у университета. Тут он вспомнил тот лунный вечер и восторженный голос Зейнаб:

«Ах, как красиво! Как будто песня!»

Ладо понурился и медленно пошел по улице. Скоро он остановился у маленького кирпичного домика… Он остановился под окнами, и, как раньше, сердце у него заколотилось. Как и раньше, он ждал, когда зашевелится занавеска и мелькнет тень в глубине комнаты. Стоял Ладо, а в ушах у него звучал голос Кетеван, удивленный и обиженный: «В это трудно поверить, Ладо, — для рассказа это не пойдет, надо придумать что-нибудь другое. Не мог Ушанги столько времени помнить Хатуну, не мог прийти к ее дому и стоять под окнами. Нет, Ладо, в жизни так не бывает. Кто в наше время способен на такую любовь…»

Стоял Ладо, стоял у дома девочки, которая никогда не видела моря.


1959

Руки

Мелано — девушка неприметная. Если она с вами не заговорит, вы никогда не обратите на нее внимания и, не взглянув, почувствуете, что прошли мимо дурнушки. А может получиться иначе: идете вы, скажем, по улице и слышите сзади девичьи голоса. У одной из девушек такой мелодичный голос, что кажется, не говорит она, а поет. Голос этот проникает вам в самое сердце. Но вы оглядываетесь — и видите Мелано, низкорослую, невзрачную. Это обязательно окажется Мелано, потому что нет больше на свете девушки, которая заставила бы вас оглянуться на свой голос. Так и шутят на фабрике друзья Мелано: она разве что по телефону увлечет кого-нибудь, а свадьбу, если сыграет, то во время солнечного затмения.

Мелано двадцать один год. Она уже давно научилась отдаваться мечтам, волшебным, воздушным, а если бы ее сокровенные мысли произносились вслух или были бы зримы, наверное, она привлекла бы не одного юношу. В мечтах она представлялась себе такой неотразимой красавицей, что сама влюблялась в себя.

А на самом деле Мелано не нравятся ни ее глаза, глубоко сидящие и от насупленных бровей кажущиеся еще меньше, ни слишком полные губы, ни руки с короткими пальцами — все почти одной длины. А о ногах лучше и не говорить. Вот почему Мелано избегает парней. Чем они красивее, тем труднее ей с ними разговаривать, вроде она чувствует себя виноватой, что так нехороша собой. Опустит голову Мелано и быстренько пройдет мимо, только что лица руками не прикроет.

Мелано совсем не заботится о своей внешности; ей и в голову не придет завить себе волосы или намазать губы. Все это ей кажется напрасным. Она считает, что следить за собой должны лишь красивые женщины.

И тем не менее Мелано дорожит каждым днем своей жизни, потому что каждый день она встречает на фабрике Васо. Она и в клуб ходит вечерами, потому что там бывает Васо. Мелано любит книги и любит свой станок, который то гудит, увлеченный работой, то затихает, как ребенок. Но он всегда надежен, станок Мелано, разумен, как верный помощник, ее защитник и покровитель. Это благодаря ему никто не смеет насмехаться над Мелано, никто не смеет ее обижать. Это он ее кормит, одевает, дает возможность ходить в кино и театры. А недавно Мелано купила гардероб и две деревянные кровати, сама сшила зеленые шелковые одеяла. И еще… — сама Мелано никому в этом не признается — купила она электробритву. Зачем? Да просто так… Красивая вещица, вся блестит… Интересно, не испортится ли она, если будет долго лежать без употребления? А этот монтер Васо такой растяпа! Столько денег зарабатывает, а хорошего костюма купить не может. В клуб приходит в рабочей блузе, и пахнет от него водкой… Женился бы, что ли!.. Жена его быстро уму-разуму научит. Вот увидите…

В тот день на шелкоткацкий комбинат приехал оператор кинохроники с ассистентом и осветителем. Внесли они в цех большеголовый прожектор и поставили трехногий съемочный аппарат. Васо, конечно, нашел причину поворчать; нарочно усложнил все дело и будто бы с огромным трудом соединил провода прожектора с фабричной электросетью. Ничего не поделаешь, любил Васо, чтобы к его труду относились с особым почтением.

Усатый оператор с длинной худой шеей взял под руку начальника смены и неторопливо, как заправский член комиссии, стал прохаживаться с ним между рядами станков. Он поглядывал на ткачих и о чем-то беседовал с начальником. Цеховой шум перекрывал их голоса.

В конце концов они остановились у станка Мелано. Она даже головы не подняла, но почувствовала, как мастер указал на нее оператору. Наверное, потому, что она, Мелано, считалась одной из лучших работниц. Мелано заволновалась, смутилась, сердце у нее бешено застучало, она просто не знала, что делать: обернуться или продолжать работу. Но тут оператор вдруг резко повернулся, будто его окликнули со стороны, и пошел к станку Циалы.

Циала — тоненькая, голубоглазая, со светлыми волнистыми волосами. На фабрике все в нее тайком влюблены. Кажется, и Васо по ней вздыхает… И в мечтах Мелано всегда представляет себя похожей на Циалу.

— Будем снимать ее! — услышала Мелано голос оператора, а может, не услышала, а только догадалась, что он сказал именно это.

Начальник смены опять указал на Мелано.

— Неловко как-то… — заметил, должно быть, он.

Мелано не удержалась и оглянулась. Оператор о чем-то разговаривал с Циалой. Вид у Циалы был счастливый и взволнованный. От легкого румянца, заигравшего на ее белой коже, она стала еще красивее. Начальник смены тоже подошел к ее станку, и Васо, конечно, тут как тут, улыбается Циале, похлопывает ее по плечу.

У Мелано внутри прямо что-то оборвалось, она повернулась к своему станку и застыла. Она чувствовала себя так нехорошо, вроде ее сейчас подняли на смех.

Цех гудел. И этот оглушительный, непрекращающийся гул словно только теперь дошел до слуха Мелано, бросился ей в виски и оглушил. Челнок, как бешеный, носился туда и обратно, таща за собой белую шелковую нить.

Даг-дуг…

Даг-дуг…

Повторял челнок биение сердца Мелано. Как мысли, связывал друг с другом прозрачные нити.

«Неужели все дело в красоте?»

Даг-дуг…

Даг-дуг…

«…И ничто другое не имеет цены?»

Даг-дуг…

Даг-дуг…

«Но ведь это зависит не от меня? Родиться красивой…»

Даг-дуг…

Даг-дуг…

Даг-дуг…

Даг-дуг…

Вдруг Мелано заметила, как мелькнула, извиваясь, в воздухе, нить и исчезла. На ткани черным лучом потянулась борозда, которая становилась все длиннее.

Мелано быстро выключила станок и отыскала концы оборвавшейся нити. Ее пальцы задвигались, как разумные зрячие существа, изящно и гибко, словно танцуя. С быстротой молнии Мелано связала нить, провела сквозь зубья гребня. Сорвался с места челнок, увлек за собой нить с узелком, и она навсегда затерялась в шуршащей переливчатой ткани, которая лениво наматывалась на вал и росла, подобно снежному кому.

Осветители уже установили прожекторы и ждали только знака начинать. Трехногая камера уставилась своим единственным глазом на Циалу, похожая на нахального парня, который не сводит взгляда с понравившейся ему девчонки.

А Мелано надеялась, что хоть этот «парень» обратит на нее внимание, подметит ее и запечатлит на кинопленке ее лицо. Но аппарат повернулся к Циале и глядит на нее как завороженный, вроде Васо, глаз не отводит. Он тоже не замечает Мелано, знает, стеклянноглазый, на кого стоит обращать внимание, а на кого нет.

Как солнце, засиял прожектор, двинулся, повернулся и позолотил волосы Циалы, озарил ее глаза. И все погрузилось в темноту, и только станок Циалы светился волшебным светом, и, казалось, одна Циала осталась в целом цехе.

Длинношеий оператор взялся за свой аппарат и моментально преобразился — оживился, забегал. То со спины зайдет к Циале, то сбоку, то ближе, то дальше. В конце концов он стал снимать только ее лицо: заставлял ее улыбаться, поворачивать голову, задумываться. И снимал ее, снимал до бесконечности.

Глаза Мелано, словно невидимыми нитями, прикованные к челноку, бегали за ним туда-сюда. Послушно работал станок. Скользили нити, сплетаясь друг с другом, и терялись в ткани, забывали там себя, как дождевые капли в реке.

Мелано стояла, занятая своей мыслью, хотя этот назойливый вопрос, на который она не могла найти ответа, нельзя было назвать мыслями.

Это была боль, горящая, как головешка, она тлела в глубине ее существа, — и не дотянешься до нее, и не затушишь.

И вдруг яркий свет ослепил Мелано, прожектор повернулся к ней и обжег ей лицо. Засветился, заблестел станок Мелано, заискрились шелковые нити.

Кто-то положил на ее плечо руку.

— А теперь мы снимем вас! — крикнул оператор ей в самое ухо и повернул к ней аппарат. Одноглазый «парень» уставился теперь на Мелано, вся фабрика притихла, закусили языки станки, и появился Васо, улыбнулся Мелано и похлопал ее по плечу. Мелано залилась краской.

«Какая я глупая, — подумала она, — глупая и завистливая».

— Я заметил, как быстро и красиво вы связали оборвавшуюся нить! — кричал оператор. — Если можно, повторите.

— Повторить… как же это? — Мелано смешалась.

— Порви нитку, — также громко прокричал начальник смены, — и свяжи. Это нужно для съемки.

Опять заработала камера, опять засуетился оператор. Теперь он хлопотал вокруг Мелано, то близко к ней подходил, то отбегал подальше. Потом он стал снимать ее руки, когда она связывала нитку. Снимал, снимал до бесконечности.

«Глупая, завистливая, нехорошая. Вот я какая, оказывается… Глупая, завистливая…»

Даг-дуг…

Даг-дуг…

— Мелано, я видела тот киножурнал, где вашу фабрику показывают, но тебя там нет! — такими словами встретила Мелано соседка, когда она возвращалась с работы.

— Нет? — покраснела Мелано.

— Фамилию твою называют, но тебя самой не видно, — ехидно продолжала соседка.

— А где ты видела этот журнал? — словно между прочим, поинтересовалась Мелано, чтобы скрыть волнение.

В тот же вечер она пошла в кино. Одна. Взяла билет в последнем ряду и до начала фильма испуганно оглядывалась, нет ли знакомых с фабрики. Она не могла объяснить, почему так боялась встречи с товарищами.

Зал наполнился зрителями. До начала сеанса оставались какие-то секунды. Мелано волновалась: неужели оператор обманул ее и только для вида направил на нее камеру, успокоил начальника смены, исполнил его желание, а на экран не выпустил. Но зачем, зачем нужен был этот обман?! Разве она кого-нибудь просила…

Свет потух, и на экране появились ворота Тбилисской шелкоткацкой фабрики, сквер перед входом… Заиграла музыка, заговорил диктор. Он с похвалой отзывался о работницах фабрики, об их успехах и вдруг произнес фамилию Циалы…

Улыбается Циала с экрана, виден только кусочек ее станка, а рук не видно, но зрителям и так понятно, что Циала работает. Вот ее профиль, а вот она глядит прямо в зал, прямо на Мелано смотрят ее большие лучистые глаза. Вот она улыбается, и ее лицо занимает весь экран.

Мелано постаралась улыбнуться в ответ Циале, но улыбка получилась вымученная…

И вдруг в глубине цеха мелькнуло лицо Мелано и сразу исчезло. Мелано затаила дыхание; показалось ей, или это на самом деле была она? Наверное, не показалось, вот и диктор назвал ее фамилию и сказал, что Мелано в совершенстве овладела своей профессией и что пальцы ее движутся со сказочной быстротой.

И на экране показались руки, которые связывают оборвавшуюся нить. Потом то же самое показали еще раз, только очень медленно — вот пальцы отыскали концы нитки, связали их, провели через зубья гребня… Мелано поняла, что показывают медленно — специально, чтобы зрители как следует разглядели весь процесс.

Пальцы Мелано двигались на экране, словно разумные, зрячие существа. Они даже красивыми казались, так ловко и изящно работали, словно плясали под музыку.

Господи, неужели эти прекрасные руки принадлежат ей, Мелано? Такие гибкие, изящные. А как громко говорит об этих руках диктор. Да и сама Мелано удивляется их ловкости. Господи, неужели это ее руки? Да, конечно, ее, но в кино, наверное, их чуть удлинили и сделали красивыми.

Мелано невольно поглядела на руки. В темноте она различила десять бледных полос на темной юбке, десять пальцев, которые без движения лежали на коленях хозяйки — отдыхали. Сколько чего, оказывается, умели делать эти руки! Чудо-руки! Они умеют и ласкать… Кто знает, может, ласка у них получается лучше всего остального — кто знает…

Застыли на коленях маленькие всемогущие пальцы, а на экране — они увеличенные и оживленные и, словно умноженные в числе, как акробаты прыгали и изгибались в потоках нитей, бесконечных, как солнечные лучи.

Как быстро показали Мелано и издали — даже рассмотреть она себя не успела; даже засомневалась — она ли это на самом деле, а руки ее показывают долго, так же долго, как большие, лучистые глаза Циалы.

И вдруг Мелано показалось, что ее руки, ее быстрые пальцы так же прекрасны и неотразимы, как глаза Циалы, ее губы и волосы.

Мелано подняла руки с колен и поднесла к лицу. А указательный палец — самый ловкий и шустрый — к самым глазам, словно хотела понять, что он собой представляет — творящий чудеса. И внезапно палец заполнил собой весь зал. Вы представляете себе, один крошечный палец спрятал за собой весь мир. Мелано по-детски улыбнулась и отвела палец чуть в сторону — зал снова появился, поднесла палец снова — зал исчез.

…Шел дождь, и проспект, как зеркало, блестел в свете лампионов. Мелано шла пешком домой, стучала каблучками по тротуару и беседовала в душе с оператором.

«Вы не думайте, что я обиделась. Я вас вполне понимаю, хотя не такая уж я уродина… Но я не сержусь. Наоборот, я вам очень благодарна».

«Ну, что вы, — оправдывался оператор, — у вас прекрасная внешность для кино, — но у нас свои законы: у одной мы показываем лицо, у другой — руки, работу…»

Оператор кивнул Мелано и исчез. На его месте возникла соседка. «Да что ты говоришь, — ахала она, — значит, тебя все же показали? А я не заметила…» А потом Мелано увидела себя в цехе. Вокруг нее столпились товарищи, все ее поздравляют. И Васо тут же, в новом костюме, чисто выбрит. Он церемонно подходит к Мелано (лицо у него такое торжественное) и почтительно подносит ее руку к губам…

Мелано рассмеялась неожиданно громко. «Ох, Васо, уморил совсем!» — хохотала она, вовсе не беспокоясь о том, что подумают удивленные прохожие.

Она старалась подавить эту неуемную радость и не могла, она вырывалась из ее существа, словно сказочный дух из бутылки. Но вот лицо ее стало серьезным: в самом деле, что подумают люди! Но улыбка все не покидала ее лица. И Мелано шла, блестя глазами, чуть приоткрыв улыбающиеся губы. Теперь радость вошла в нее и переворачивала все внутри.

Прохлада, принесенная дождем, словно живое существо, ласкала разгоряченные щеки Мелано.

У большой витрины Мелано невольно замедлила шаг. За стеклом сидела красивая девушка, протягивая свои длинные пальцы, казалось излучавшие фосфорическое сияние, женщине в белом халате, которая тонкой кисточкой наносила на узкие ногти блестящий розовый лак.

От внезапного желания встрепенулось сердце Мелано.

В который раз сегодня она поглядела на свои руки. В который раз представила свои пальцы у губ Васо и опять расхохоталась. «Ох, уж этот Васо!»

Мелано толкнула стеклянную дверь и смело вошла в ярко освещенный зал с большими зеркалами на стенах.


1960

Золотые рясы

Редактор просматривал оттиски. Перекладывая из одной руки в другую скомканный платок, он поминутно отирал потную шею.

Серый крутящийся вентилятор каждые десять секунд поворачивался к столу, обдавая приятной прохладой, шуршал газетными страницами, сдувал упавший на стекло пепел и снова отворачивался, посылая искусственный ветер в другую сторону. Две стеклянные стены кабинета были задернуты плотной темной шторой. За шторами под полуденным солнцем пылал город. Редактор был не один. Чуть поодаль в желтом кресле сидел молодой человек в коричневых брюках и коричневой пикейной сорочке, изрядно помятой. Задрав голову, он внимательно разглядывал стены, видимо, чувствуя себя крайне неловко. Он совсем недавно вошел в кабинет, причем спросил позволения только после того, как закрыл за собой дверь, и при этом многозначительно улыбнулся. Редактор не решился попросить его выйти и молча указал на кресло.

И вот теперь он читает оттиски, а перед глазами все стоит эта странная улыбка, которая явно подразумевала какое-то взаимопонимание, которое якобы должно существовать между ним и молодым человеком. Редактор время от времени вскидывает глаза на юношу, но никак не может вспомнить, кто он такой и откуда он его знает.

Редактор испытывает определенное неудобство из-за того, что в эту неподвижную, густо заквашенную жару юноша сидит в кресле, обитом теплым сукном. Ему от этого становится еще жарче, и он ежеминутно ждет, что гость вскочит с жаркого кресла и пересядет на легкий деревянный стул. Но юноша будто прилип к сидению.

Редактор продолжает работать.

На столе стоит черный пластмассовый стакан с цветными карандашами. Отточенные кончики их походят на нераспустившиеся бутоны.

Редактор достает из стакана красный карандаш и перечеркивает четвертую страницу огромным косым крестом. В кабинет входит ответственный секретарь, побледневший от усталости и бессонницы. Юноша чуть приподнялся в кресле, кивнул вошедшему и опять приклеился к сиденью смутным коричневым пятном.

— Эту страницу придется набрать заново! — проговорил редактор.

— Что-нибудь новое? — без всякого выражения, как затверженный урок, спросил секретарь, упираясь обеими ладонями в стол.

— Да… материал о Хиросиме, пятнадцатая годовщина…

Секретарь, как видно, растерялся, не совсем уяснив себе связь между словами «Хиросима» и «годовщина».

— А-а… взрыв атомной бомбы, — понял он наконец. — Какой объем?

— Подвал.

Секретарь взглянул на последнюю страницу.

— Не поместится!

— Надо поместить.

— Если не сократить — не пойдет. Или перенесем на завтра «Постановление».

— Да что ты! Пожарники нас заедят!

— Тогда будем сокращать.

— Ну, бог с тобой, сокращай, — вздохнул редактор, — только сначала надо послать в типографию, пусть наберут.

— Ясно, — сказал секретарь, протягивая руку за текстом.

— Я сам пришлю. — Редактор прикрыл рукопись рукой.

Секретарь вышел, редактор искоса взглянул на желтое кресло.

— Вам придется немного подождать!

Молодой человек улыбнулся и в знак согласия кивнул головой.

Редактор придвинул ближе отпечатанный на машинке текст и принялся читать. Ему вспоминались брошюры об атомной бомбе и Хиросиме, прочитанные в разное время. Автор статьи щедро использовал существующую до него литературу, но внес и свою долю — писал гневно и страстно. И у редактора снова и снова вставал перед глазами город, исчезнувший, как одуванчик под ветром, берег из асфальта и бетона, и на стене — испарившийся, ставший бесплотной тенью силуэт человека, и памятник 11-летней девчушке на площади сегодняшней Хиросимы.

В статье для редактора не было ничего нового — кроме одного: он никогда не слыхал, что член экипажа, который сбросил атомную бомбу на сто тысяч мирных жителей, Роберт Льюис, постригся в монахи, чтобы искупить свой грех.

Редактор насмешливо подумал: «Гм, замолить грехи… Какой же бог должен быть у такого грешника!»

Он погрузился в эти мысли, прикрыв глаза ладонями. Откуда-то из бездонной тьмы всплыли пестрые точки и за каждой точкой — своя мысль. Мысли появлялись и гасли, как искры. Потом все исчезло, очистилось, и только одна картина всплыла в сознании и застыла. Картина эта была так горяча, что к ней нельзя было прикоснуться… В центре возвышалась голая гора желто-белого цвета, на вершине ее стоял монастырь, и к нему по раскаленной желто-белой тропе шел согнутый в три погибели монах… Он был в золотой рясе, заляпанной мутными красными пятнами…

«Где ему взять такого бога!..» — опять подумал редактор.

Его отвлек неприятный скрежет спички о коробок. Он вздрогнул и не увидел, а почувствовал, как взвилось над головкой пламя, самое маленькое в мире пламя.

— Вы разрешите? — опять улыбнулся юноша и вместе со словами выпустил бледное облачко табачного дыма.

— Пожалуйста. (Он всегда спрашивает позволения после.)

— Простите, если это вас беспокоит…

— Ничего… я сейчас вернусь.

Редактор взял статью и вышел. Когда он возвратился, молодой человек стоял у стеклянной стены, отодвинув штору, и глядел с пятого этажа вниз, на машины, стоявшие в узком тупике. В руках, заложенных за спину, он теребил связку ключей.

— Я вас слушаю! — произнес редактор и выключил вентилятор. Словно сопротивляясь, вентилятор судорожно забил резиновыми крыльями и, обессилев, затих.

Юноша быстро обернулся и, протянув руку, с улыбкой пошел к столу.

— Здравствуйте, вы меня не узнаете? — Щеки его порозовели.

— Лицо знакомое, но… — Редактор замялся.

— Я однажды привез вас на машине из Коджор…

— Ах, да… Ну, конечно…

— Было уже поздно, и вы спешили в Тбилиси.

— Да-да… припоминаю…

— Я довез вас до самого дома. Вы и теперь там живете?

— Да, там же. (Что я делал в Коджорах?)

— Теперь вы меня узнали?

— Разумеется. Садитесь, пожалуйста.

— Но я был с вами знаком и раньше. — Юноша придвинул к столу желтый венский стул.

— Когда же?

— Вы тогда редактировали спортивную газету… Я кое-что кропал, и…

— Вспомнил! — Редактор улыбнулся. (Парень писал короткие рассказы, однажды его, кажется, напечатали.)

— Тогда я был студентом!

Редактор замешкался и вдруг забыл, о чем, собственно, шел разговор.

— Да, студентом… Вы учились на филологическом. Верно?

— Я окончил экономический!

— А где вы служите? (Сказал бы уже быстрее, зачем пришел!)

— Я служу… — Юноша не закончил фразы.

— Наверное, вам уже не до рассказов, — деланно улыбнулся редактор.

— Времени нет… Пять лет прошло с тех пор… хотя… Хотя иногда я кое-что пописываю! — Гость опустил голову и стал ногтем ковырять стол.

«Понятно! — подумал редактор. — Принес рассказ. Если раз напечатаешь — потом пиши пропало!»

— Покажите! — Он протянул руку. Юноша не удивился, словно он уже говорил о том, что принес рассказ. Достал из заднего кармана брюк сложенные вчетверо листки, расправил их, прогладил ладонью на краю стола и передал редактору.

«Чемпион», — прочел заглавие редактор, быстро взглянул на последнюю страницу и отложил рассказ в сторону.

— Зайдите послезавтра за ответом.

Молодой человек заерзал так, что стул сдвинулся с места, и на лице у него появилось просительное выражение.

— Я вас умоляю, прочтите рассказ сейчас же. Я хочу… я…

«Чего он нервничает? — подумал редактор. — С работы, что ли, его сняли, раз он через пять лет снова за рассказы взялся!..»

— Деньги меня совсем не интересуют. — Голос у юноши задрожал. — Мне надо, чтобы этот рассказ напечатали… Я даже подписывать его не буду…

— (Новости!) Если напечатаем, то вы и подпишитесь, и гонорар получите. (От него легко не отделаешься!) Только бы рассказ был хороший!

— Он вам обязательно понравится — вот увидите!

Редактор закурил, придвинул к себе рукопись и включил вентилятор.

На первых страницах рассказа был описан большой мотокросс, неровные дороги, искусственные препятствия, зрители, их преждевременные выводы, общее волнение и напряженность. Потом автор вводил главного героя и его спортивного соперника. С начала же чувствовалось, что один из них будет победителем. Победителя брали в сборную Союза и посылали на международные соревнования. («Это главное», — решил редактор.) Но соперничество юношей не ограничивалось спортом — тут была замешана девушка. Она стояла в толпе зрителей и в волнении прижимала к груди букет цветов.

Сюжет был очень избитый. Редактор читал много подобных рассказов.

«И что он нашел тут интересного? Было бы о чем писать!» — думал он с досадой, но чтения не прервал.

…Начало соревнований, возгласы комментаторов по радио, переживания спортсменов и зрителей — солнце и пыльная дорога, перевернувшиеся на трудном повороте мотоциклы.

«…Джумбер вырвался вперед, следом за ним мчался Шота…

На нескольких километрах, оставшихся до финиша, Джумбер собрал последние силы, перегнулся ловко, как акробат, и мастерски прошел самый опасный поворот. Он летел как пуля, подгоняемый одной-единственной мыслью: он должен прийти первым во что бы то ни стало…

Но что это? Всего в двухстах метрах на дороге — мальчик с самокатом. Ветер дует ему в лицо, и он, наверное, не слышит мотоциклетного гула. Джумбер, не раздумывая, затормозил. Мотоцикл замедлил ход, но эта мгновенная задержка оказалась роковой. Мотоцикл Шота, насмешливо треща, промчался мимо, сам Шота с насмешливой улыбкой оглянулся на соперника… и как раз в это время коляска его мотоцикла задела мальчугана.

От удара мальчик завертелся, как волчок, и это верчение словно на время сохранило ему равновесие, но потом он как подкошенный упал на асфальт. Мотоцикл Шота исчез за поворотом…

Джумбер быстрее молнии оказался около мальчика и схватил его на руки. Тот был без сознания. Из рассеченного лба хлестала кровь, выпачканная чернилами рука, беспомощно свесившись, качалась, словно останавливающийся маятник. Не тратя ни минуты на размышления, Джумбер положил мальчика в коляску, завел мотор и свернул в узкую улочку. Через некоторое время с шоссе до него донесся рокот мотоциклов — это были отставшие участники кросса.

Всего три минуты понадобилось ему, чтобы выехать на широкий городской проспект. Милиционеры провожали его продолжительными свистками, записывали номер, но Джумбер ни на что не обращал внимания. Весь рукав у него был в крови; взглянув на мальчика, он понял, что тот еще жив. И еще быстрее помчался мотоцикл, словно обрел крылья, неуловимым призраком несся он по улицам и площадям. Прохожие останавливались и качали ему вслед головами.

А Джумбер видел Шота, который, наверное, первым пришел к финишу и, счастливый, улыбающийся, принимал от болельщиков цветы. «Должно быть, он не заметил, что задел мальчика, иначе бы остановился, — думал Джумбер, — конечно, не заметил…» Он не сводил глаз с высокого здания больницы, которое белым облаком надвигалось на него.

Мчался Джумбер, летел самым первым к самому желанному в своей жизни финишу».

Редактор кончил читать, но не дал понять этого автору, сидел так же не шевелясь и не отрывая глаз от рассказа.

Прочитанное взволновало его, совсем чуточку, но взволновало… и этого было достаточно… Он хотел подольше сохранить это чувство и боялся, что оно пропадет, стоит ему заговорить.

«Честное слово, я от него этого не ждал, — думал редактор, — никак не ждал. Работы еще много, но отсюда может вылупиться рассказ».

Он взглянул на юношу. Тот волновался, нещадно теребя пальцами папиросу.

— Неплохо! — проговорил редактор и улыбнулся, и к удивлению своему на лице своего посетителя вместо радости прочел какую-то затаенную печаль.

— Вам в самом деле понравилось? — прошептал автор.

— Кое-что придется исправить… Но это мелочи… например… некоторые детали вы упустили из виду.

— Какие? — встрепенулся юноша.

— Например, вы забыли о девушке, которую любят оба героя… Или не надо вообще ее упоминать, или…

— Эта девушка выдумана! — воскликнул молодой человек.

— А разве все остальное не выдумано? — заглянул ему в глаза редактор.

— Да-да! Все выдумано! Все! — схватился за эти слова автор.

— Кроме того, — продолжал редактор, — в мотоциклах с коляской во время соревнований всегда сидит второй спортсмен, чтобы на поворотах удерживать равновесие. Этого вы тоже не учли… потом… во время кросса вдоль всей трассы стоят обычно наблюдатели, которые следят за тем, чтобы не работал городской транспорт и не ходили пешеходы… Никто бы не выпустил на дорогу ребенка с самокатом…

— Нет, мальчик был в самом деле! — прервал его автор.

Редактор быстро поднял голову и удивленно уставился на юношу.

— Не понимаю… Все выдумано или было на самом деле?

Тот непонятно улыбнулся, откинулся на спинку стула и неожиданно рассмеялся.

— Дело в том… Простите, что я смеюсь… Я ничего не понимаю в мотокроссах… Дело в том, что мотоциклы тут ни при чем, в действительности это были автомобили…

— Вы хотите сказать, что в рассказе…

— Никакого рассказа, все было на самом деле.

— Как, на самом деле?

— Обыкновенные автомобили ехали по обыкновенному шоссе.

— Где? Когда?

— По дороге из Пасанаур.

— И ребенка, стало быть, сбила машина?

Парень кивнул.

Редактор встал, засунул руки в карманы и поежился. Его смутил неожиданный поворот дела, вернее — странное превращение юноши. Словно до сих пор кто-то невидимый запрещал ему говорить, кто-то проверял каждое его слово, а теперь он стал многословным и откровенным, будто хватил лишку.

— Как это случилось?

— Точно так, как в рассказе, только…

— Только вместо мотоциклов были автомобили?

— Да… Никакого кросса не было!

— Вы присутствовали при этом или…

— Я все видел собственными глазами!

Редактор нервно заходил по кабинету. Молодой человек следил за ним как завороженный.

— Ну так расскажите наконец, как это было?

Юноша понурил голову и опять зацарапал ногтем стол, потом заговорил, словно кто-то схватил его за шиворот и вытряхивал из него по одному слову.

— Было две машины… — начал он.

— Да.

— Впереди «Волга», сзади «ЗИЛ», черный…

— Да.

— «ЗИЛ» шел на обгон, «Волга» не давала дороги…

— Дальше…

— Когда переехали мост… увидели ребенка…

— Оба водителя?

— Наверное…

— Потом?

— «Волга» затормозила… «ЗИЛ» обогнал ее, и…

— Наехал на мальчика! Юноша кивнул.

— Кто же это был! — проговорил редактор и внезапно обернулся к рассказчику. — Вы не запомнили номера?

— Нет… Он обогнал меня слишком быстро.

— Обогнал? Так где же вы были, не понимаю. Где вы стояли?

— Я? Где я мог стоять…

— Наверное, далеко, иначе бы вы запомнили номер!

— Нет… я был близко… то есть…

— То есть?

Молодой человек вскочил, бросился к вентилятору и выключил его.

— Из-за этого шума я ничего не слышу! — Он махнул рукой. — Я не помню номера и не знаю, кто сидел в той машине!

— Да, но в «Волге»? Ведь «Волга» остановилась, шофер вышел и взял ребенка… Вы, наверное, подошли ближе.

— А для чего вам номер«Волги»? Ведь виноват не ее водитель.

— Да, но, может, как раз он запомнил номер «ЗИЛа»!

— Ничего он не запомнил.

— А откуда вы это знаете?

— Я… я сам сидел в «Волге»!

Редактор удивленно развел руками.

— Так, значит, это вы спасли ребенка. К чему же такая скромность? Зачем вы это скрывали? Теперь все ясно. Вы описали этот случай в своем рассказе, только иначе, в другой обстановке… понятно…

Юноша молчал. Он опять вернулся к желтому креслу и утонул в нем.

— Бедный мальчик… — проговорил негромко редактор, подходя к стене и отгибая штору, — катил свой самокат…

— Он ехал на велосипеде!

— Дальше, — редактор резко обернулся.

— Наверное, учился ездить… потому что вел велосипед зигзагами… Он напугал меня, и я затормозил.

— А те, в черном «ЗИЛе», обогнали вас и наехали на него!.

— Обогнали и наехали, — словно эхо, повторил парень.

— Удалось спасти мальчика? — Глаза редактора с вопросом и надеждой устремились к юноше.

Тот молчал.

— В какую больницу вы отвезли его? — спросил редактор, думая про себя, что везти раненого из Пасанаур в Тбилиси было бы не очень умно. Слишком далеко. — В какую больницу? — повторил он, тяжелыми шагами подходя к креслу. — Не помните? — Страшное подозрение закралось ему в душу. — Что вы молчите!

— Я никуда его не отвозил! — закричал юноша и вскочил как безумный.

Редактор вздрогнул, но не отступил.

— Не кричите! Отвечайте, куда вы дели ребенка.

— Я никуда не отвозил его… Если бы я это сделал, если бы!..

— А что, что вы сделали?!

— Я тоже, тоже не остановил машину. — Молодой человек прикрыл лицо руками и застонал.

Наступила мертвая тишина, когда кажется, что ничего на свете не происходит, только время идет быстрее и неумолимее, чем обычно. Оба долго стояли, будто окаменев. Наконец юноша заговорил, с трудом подбирая слова:

— Я не мог, я никак не мог его забрать.

Редактор подошел к своему столу, сел, перекинув ногу за ногу, и взглянул на потолок.

— Вы сами скажите… Вот вы, опытный человек, вы много видели, много читали, — юноша почти плакал и, согнувшись, беспомощно протягивая руки, приближался к столу, — ну, скажите сами, если бы я остановил машину и забрал его, кто бы мне поверил, что это не я, что не я на него наехал… Что я только хотел его спасти, разве в это кто-нибудь поверит?!

Редактор молчал, так же упорно глядя в потолок.

— Вы скажите… вы сейчас думаете, что по отпечаткам шин милиция отыскала бы настоящего виновника, но ведь там был бы только след моей машины — я затормозил, а не он… Вы молчите. Но кто мне поверит, кто, что не я наехал на ребенка. Я бы не смог доказать своей правоты…

— Зачем вы солгали в рассказе? — спросил редактор, обращаясь к потолку.

— Я хотел… — Глаза юноши засветились невесть откуда взявшейся радостью. — Я хотел хотя бы в рассказе представить то, чего не смог сделать в жизни… Я хотел обмануть себя… И даже поверил, поверил тому, что написал…

— Я спрашиваю, почему вы солгали в рассказе?!

— Вы думаете, я не хотел написать правду? Если бы вы знали, как ужасны муки совести! Я не спал, не улыбался с того дня. Каждый кусок поперек горла становился. Разве я не хотел сказать правду? Но тогда мне бы не поверили вообще! Кто бы мне поверил, если бы я явился и сказал, что…

— Куда вы явились?! — Редактор снова вскочил и грозно взглянул на внезапно сжавшегося юношу. — Вы еще ни слова правды не сказали! — пронзительно зашептал редактор, словно чувствуя, что для выражения гнева ему не хватит голоса, — ни слова!.. Сначала подсунули мне этот рассказ, потом заявили, что все это не выдумка, а истинное происшествие. Потом выяснилось, что вы сами сидели в «Волге» и отвезли ребенка в больницу, потом вы признались, что никуда его не отвозили и вообще не думали останавливать машину! — Редактор уже кричал и так размахивал указательным пальцем, будто хотел скинуть его, избавиться — и не мог… — Теперь я ничему не верю!

— Послушайте…

— В  т о й  машине сидели вы!

— Что вы говорите!

— Да-да, вы сидели в  т о й  машине, и вы наехали на ребенка.

Юноша внезапно подался назад, выпрямился, как пружина (редактор не представлял себе, что он так высок ростом), лицо у него вспыхнуло, кулаки невольно сжались, и он холодно произнес:

— Не говорите глупости! Подумайте, о чем вы говорите! Вы никогда бы не узнали этой истории и никто никогда бы не узнал, если бы не рассказал я сам… Меня это мучило, и я решил открыться кому-нибудь. Мне хватает своих переживаний. Я сам расплачиваюсь за свой проступок, за то, что я забыл, что я человек… Теперь я признался, покаялся. Вы можете не прощать меня, и другие тоже… Но мне все равно стало легче… Я… Я больше не чувствую себя виновным…

Юноша быстро повернулся и вышел из кабинета, но перед глазами редактора еще долго стояло его бледное лицо.

В оставленную открытой дверь заглянул ответственный секретарь.

— Что случилось с этим юношей? — спросил он, но заметив, что редактор взволнован, не стал дожидаться ответа и перешел к делу. — Вот материал о Хиросиме. Все-таки придется сокращать!

Редактор, словно оглушенный, застыл на своем стуле, обхватив голову руками. «Я не чувствую себя виновным», — звучали в ушах последние слова странного посетителя. «Почему людям кажется, что если они покаются в своих преступлениях, — им все прощается? — думал он. — Почему они думают, что жертва — будь то бессонница, или голод, или другие муки — принесет облегчение тому, кто по их милости никогда больше не ощутит ни голода, ни бессонницы?»

Редактор видел, как в комнату вошел секретарь, слышал, что он что-то говорил, но понял только одно слово — Хиросима! Секретарь говорил о Хиросиме.

И он опять вспомнил летчика, который стер с лица земли больше ста тысяч живых людей, сдул целый город, как одуванчик, и потом пошел в монастырь искупать грехи…

«Какой же великодушный бог должен быть у такого грешника!»

И вокруг опять все погасло, и только уже знакомая картина выплыла из глубины воображения. Эта картина была горяча, так что к ней нельзя было прикоснуться, она была желто-белая… В центре ее возвышалась огромная голая гора, тоже желто-белая. На вершине ее стоял монастырь, и по желто-белой раскаленной тропинке шел, согнувшись в три погибели, монах в ослепительно сверкающей золотой рясе с мутными красными пятнами… Внизу, у начала тропинки, клубилась пыль… По подъему шли и другие, и они тоже были в золотых, запятнанных кровью рясах…

— Стол, стол горит!

Редактор пришел в себя. Над ним стоял секретарь и гасил в пепельнице папиросу, на столе дымилось черное пятнышко.

— Чуть не устроили пожар! — улыбнулся секретарь. — Вот мы набрали Хиросиму. — Он положил на стол узкие гранки. — Но в подвал не умещается, придется сократить… Как мы решили…

Редактор взял со стола статью и тут же вернул ее секретарю.

— Не позволю, ни одного слова! — Он встал.

— Понятно! — негромко проговорил секретарь и собрался было уходить, как вдруг вспомнил:

— Да, в самом деле, что случилось с тем юношей? Он выбежал очень взволнованный. Очередной «непризнанный гений»?

— Он уверял меня в своей правоте, — медленно и значительно произнес редактор и, заложив руки в карманы, прошелся по кабинету.

— В какой правоте?

— Он, видите ли, не стрелял!

— Н-не понимаю. В кого не стрелял?

Редактор в замешательстве взглянул на секретаря. Постепенно лицо его прояснилось, и он горько улыбнулся своим мыслям.

— Ничего… Я расскажу тебе как-нибудь после! — сказал он.


1961

Всей своей жизнью

В кустах раздался шорох. Иаго резко обернулся и потерял равновесие; в последнее мгновенье он уцепился за ветку рододендрона, свисавшую с плато, и кое-как удержался. Он затаил дыхание к расширившимися от страха глазами шарил по густой зелени над обрывом в ожидании нападения. Сквозь кусты кто-то пробирался. Внезапно раздалось мычание. Звук доносился слева, и левая половина тела Иаго словно онемела.

Из кустов вышел бычок — светло-коричневый, с медовым отливом — и уставился на человека блестящими глазами, похожими на круглые влажные камушки. Нижняя жующая челюсть его, сдвинутая вбок, так и застыла, на черной губе — подсохшая слюна. Постепенно гасло в его глазах любопытство — влажные камушки обсыхали. Потом он опустил голову, с облегчением выдохнул воздух в землю и принялся щипать траву.

Иаго, насвистывая, полез дальше в гору, но сердце продолжало биться учащенно и никак не успокаивалось.

Тропинка пересекала лощину — то прихотливо вилась по склону, то вдруг сбегала на самое дно, то перескакивала на противоположную сторону. Почва здесь была красноватой, и лощина ржавым рубцом перечеркивала Мцхетисджварскую гору. Из деревни — и кусты, и деревья, да и сама гора казались низкими, маленькими. А вот Иаго уже бог знает сколько времени взбирается по красному склону, давно уже село скрылось из глаз, а развалин крепости и церкви все не видно. Кругом высятся горы, вернее, гора сейчас впереди, та самая, на которую он карабкается. Когда дно лощины вдруг вспучивается и выкидывает тропинку наверх, становятся видны холмы, оставшиеся позади. А над головой — синее бездонное небо, кажущееся еще глубже и ярче сквозь белые взбитые облака.

И чего он так испугался? Всё деревенские пересуды. Вчера соседи помогали тете Тасо забор ставить — прошлым летом сорванцы-ребятишки ни яблок, ни огурцов не оставили. Поэтому тетя Тасо и огородила участок, а после устроила для помощников угощение. Маринованный чеснок, выпеченный в тонэ хлеб, вареный картофель и наливка — мятная, домашняя. В заречье как раз зарезали корову, и хозяйка смогла купить для гостей мяса.

Вот на это торжество и подоспел Иаго — привез жену и детей на летние каникулы. Обрадовалась тетя Тасо, торжественно представила гостям зятя — сотрудника редакции. Усталые после работы крестьяне степенно вставали, вытирали бумажными салфетками рты и почтительно пожимали руку гостю из города.

Иаго привозил сюда семью два года назад. Тогда деревня ему понравилась; так же как и сейчас, у него оставался один свободный день, и он успел осмотреть полуразрушенную крепость и маленькую старинную церковь, разукрашенную резным орнаментом. Он раз десять обошел вокруг церкви, надеясь обнаружить какую-нибудь надпись. Ведь деревня далеко от большой дороги, и ученые могут не знать о существовании церкви!

Церковь с трех сторон была окружена горами, она стояла над обрывом на круглой горке, и подступиться к ней можно было только с юга. Церковь казалась такой одинокой на этом оголенном холме, отбрасывала такую густую тень на выжженную землю, что казалось, будто солнце только для этой церквушки и светит, а церковь только затем и поднялась над землей, чтобы отражать его палящие лучи.

Может, именно это впечатление и явилось источником идеи, зародившейся у Иаго.

Над южным входом в церковь на цельном камне было высечено два круга. Из центров обоих кругов веером расходились лучи. Иаго зачем-то сосчитал — в правом круге было двенадцать лучей, в левом — тринадцать. Поскольку все это было помещено на южной стене и поскольку резные лучи отбрасывали четкую тень, он вспомнил солнечные часы.

А часы, в свою очередь, напомнили о недавно прочитанной книге, посвященной различным календарям древности. Сознание его само по себе сопоставило, казалось бы, несопоставимые вещи — в книге рассказывалось о халдейских звездочетах, которые в шестом веке до нашей эры создали остроумный календарь. Каждый месяц по этому календарю начинался с новолуния, первый день года совпадал с весенним праздником — разливом Тигра и Евфрата. Но у нового календаря был недостаток — жрецам пришлось изменить священному числу, ибо к некоторым годам надо было прибавлять тринадцатый месяц.

Вспомнил Иаго, что грузинское слово «каникулы» (ардадагеби) буквально означает солнцестояние. А солнце у халдеев называлось «арди». Так, может быть, эти круги с двенадцатью и тринадцатью лучами, высеченные на красном камне, — след халдейского календаря? Может, древние грузины переняли его у халдеев? Или, сами происходя от них, принесли с собой на новые земли и свой календарь? Сколько важных выводов можно будет сделать, если предположение его окажется верным.

«Похоже, я действительно что-то обнаружил», — подумал тогда Иаго.

Сгорая от нетерпения, он добрался до Тбилиси и отправил письмо профессору Беришвили, большому знатоку древнего искусства. Наконец пришел долгожданный ответ. Это обычная асимметрия, писал профессор, характерная для грузинского зодчества. Старые зодчие были творцами, а не ремесленниками, они никогда не подсчитывали заранее, сколько должно быть лучей в таком орнаменте, который вы видели.

Но самому Иаго идея его казалась настолько правдоподобной, что он не поверил профессору, решил, что недостаточно толково объяснил ему все в письме, и продолжал мечтать, что когда-нибудь вся Грузия заговорит о новом открытии…

Потом он связался с профессором по телефону, почтительно напомнил о себе и о своем письме и попросил уделить ему буквально «пару минут».

Об этой «двухминутной встрече» Иаго потом думал добрых два месяца. Беседа с профессором убедила его в том, что он ничего не знает, имеет весьма приблизительное представление как об истории, так и об искусстве. Глубокие знания профессора смутили Иаго: ум ученого смело проникал в глубь веков, проходя слой за слоем и выбрасывая на поверхность уже обработанный, доступный непосвященным материал.

Пристыженный Иаго поклялся себе никогда больше так не срамиться.

Вчера за столом один из гостей помоложе неожиданно спросил у него: что это он зарисовывал в позапрошлом году возле церкви. Вопрос так удивил Иаго, что он даже не сразу нашелся с ответом. Ведь он считал, что дальние прогулки его оставались незамеченными. Вспомнились те блаженные минуты, когда ему мнилось, что он открыл нечто значительное. Даже сейчас екнуло сердце, вспыхнула хоть и слабая, но все же надежда.

— А на Мцхетисджвари вы не поднимались? — спросил другой гость, постарше.

— Нет, а где это?

— Вот завтра, если будет время, проведем вас туда. Там церквушка маленькая с орнаментами.

— Да никаких там орнаментов нету, — заспорил молодой.

— Я один пойду, вы только дорогу укажите, — вмешался Иаго.

— Одному идти опасно, в прошлую зиму там медведь задрал Сандро Тигашвили.

— Эх, бедняга, сироток его так жалко! Я, помню, глаза все выплакала, — вздохнула тетя Тасо.


Вот и показался ему бычок страшным зверем. Бессознательно он пытался найти хоть какой-нибудь след человека — спичечную коробку, окурок, просто обрывок бумаги. Но кроме переплетенных корней, свисающих с обрыва, и розовых юрких ящериц, скользящих по красным шероховатым камням, вокруг не было ничего. Из кустов то и дело раздавалось щелканье дроздов. Один пролетел так близко, что взмахом крыльев всколыхнул воздух у самого лица Иаго. Потом опять воцарилась тишина, она опустилась в лощину, окутала холмы и распространила владычество свое на самое небо, и трудно было посягнуть на этот покой, трудно воспротивиться безмолвию. На всякий неосторожный шаг, случайно вырвавшийся вздох тишина отзывалась мгновенно: молниеносно слетала с неба, устремлялась со всех сторон туда, где раздавался шум, чтобы немедленно уничтожить его, не дать ему возможности усилиться, распространиться.

Иаго шел крадучись, как вор, и при малейшем шорохе воровски затаивался, словно было их двое; один по небрежности выдавал себя, а второй настораживался при этом. Он не боялся, скорее, был заворожен своим одиночеством.

Внезапно тропинка оборвалась, как будто растерялась, не зная, куда свернуть.

Иаго поднял голову, и в лицо ему ударил сырой прохладный воздух. За последним кустом тянулось в небо высокое дерево, за ним другое. Иаго прищурился, словно пытаясь разглядеть то, что до сих пор оставалось невидимым, а теперь уточнило свои очертания, проявилось: глубина темнеющего леса, огромные дубы, растущие здесь с незапамятных времен, один к одному, и никаких других деревьев, кустов, стеблей между ними. Могучие, прямые стволы и тесно переплетенные вверху ветви создавали как бы свод огромной темной пещеры.

Иаго осторожно ступил на плотный, упругий ковер из пожухлой палой листвы и сучьев, и ему показалось, что стало еще темнее. Там и сям валялись ветви, упавшие с деревьев, наверное обломившиеся под собственной тяжестью, а то и с корнем вывороченные из земли могучие стволы. Когда глаза его постепенно привыкли к полумгле, он заметил, как лес вырос, распахнулся и разбежался во все стороны — взглядом не охватить.

Привольно жилось деревьям в этом лесу. Как будто собрались они сюда со всех концов света, чтобы скоротать здесь свой век. И здесь же умереть.

Сверстники, они и ростом были один к одному, вместе тянулись к небу, вместе дружно раскидывали кроны. Никогда не видел Иаго такого просторного и вместе с тем густого леса. До высоты семи-восьми метров никакие сучья не нарушали стройной гладкости стволов, а там, выше, раскидывались ветви, густела буйная листва и смыкалась над головой непроницаемым кровом.

Деревья стояли молча и вниз не глядели, словно раз и навсегда удивившись чему-то, словно позабыв про шелест, шорох или заставив себя позабыть обо всем, чтобы только внимать великой тишине. А теперь, в старости, они, наверно, и не помнят, чему удивились когда-то и ради чего хранят эту могильную тишину.

Иаго повернулся в сторону села, спиной к лесу, в глаза ударил свет, показались вдали кусты, похожие отсюда на сказочных гномов. Тропинку, по которой он вошел в чащу, уже едва видно. Дорогу назад найти будет не просто — лес везде одинаковый, и среди этих схожих, как близнецы, деревьев равной высоты, равной толщины легко заблудиться. Наверное, сюда ведут тропинки из других сел, попробуй угадай, которая твоя.

Иаго достал пачку сигарет, высыпал сигареты в карман, а пустую красную коробку положил на землю в конце тропинки, приткнув щепкой, чтобы не унесло ветром, и вошел опять под сень дубов. В этом лесу, куда, казалось, еще никогда не ступала нога человека, у подножья немых гигантов эта красная коробка была неуместной, противоречила смыслу и содержанию леса, нарушала гармонию, не вязалась с окружением…

Иаго вглядывался в лес, расходившийся от него бесчисленными тоннелями, устремленными в бесконечность. Он не мог определить на глаз, плотной ли была почва под слоем почернелой листвы, не провалится ли он по колено или еще глубже. Такого леса Иаго не видел никогда. И сейчас, когда лес раскинулся перед ним, он ничем не мог его приукрасить: фантазия отказывалась прибавлять деревьям высоты, таинственности и мрачности — всего этого было и так предостаточно. Ясно одно — лес этот человеком приручен не был.

Иаго осторожно сделал первый шаг. Упругий лиственный ковер прогнулся и, мягко пружиня, подбросил его вверх.

Иаго был весь напряжен, ежеминутно ждал какой-нибудь неожиданности — вскрика птицы, нападения, появления невиданного зверя.

В беспокойстве он оглянулся назад: красной коробки, конечно, не было видно. Он остановился, пытаясь запомнить что-нибудь поприметнее.

Старое дерево с надломленным посередине стволом, падая, очевидно зацепилось за могучие ветви соседнего дуба, пониже, и осталось стоять, спасенное другом от верной гибели. Вот их-то, эти дубы, он и постарается запомнить…

Иаго вдохнул острый запах сырости и зашагал увереннее, как вдруг почувствовал, что куда-то проваливается. Он поднялся, с трудом высвобождая правую ногу. Как ни странно, ботинок и брюки не выпачкались. Наверное, он угодил в нору какого-нибудь мелкого зверя.

Он шел долго. Несколько раз его тянуло отдохнуть, но впереди то и дело открывались новые дали и властно влекли к себе.

И вдруг он наткнулся на теплую стену, именно наткнулся, потому что она была плотной и ощутимой — граница между холодом и теплом. Сразу стало светлее. Он взглянул вверх. Зеленый лесной шатер в нескольких местах раздвинулся, и небо в узорных просветах проглядывало, словно огромные листья платана.

Дорога незаметно стала пологой. Ноги, отяжелевшие в борьбе с крутым подъемом, теперь легко несли его вперед.

Далеко, между деревьями, Иаго заметил маленькую церквушку, даже не увидел, а ощутил. Ему показалось, что кто-то пристально на него смотрит, и он обернулся к ней, к церкви.

Это всеми забытое строение, простоявшее века в глухом лесу, смирившееся с видом деревьев и сучьев, казалось, узнало создателя своего, человека, и робко окликнуло его.

Церковь и в самом деле была на диво миниатюрна. Иаго обошел вокруг нее, потом с трудом пролез в низкую дверь. Три летучие мыши свисали с потолка. Нигде никакой надписи. И орнаментом не побаловали строители эту церковь. Иаго зажег спичку, осмотрел стены и потолок: ничего, кроме собственной тени. Он вышел наружу и решил проверить каждый камень: может, эти два круга стерлись и потому незаметны.

В нем все еще жила надежда найти на стене орнаменты с двенадцатью и тринадцатью лучами, доказать свою правоту, удивить профессора Беришвили…

Но что это?..

К нему подходил человек. Словно из-под земли вырос. Шел угрюмо, глаз с него не сводил.

Пожалуй, нападение зверя не испугало бы Иаго так, как появление этого человека.

В одной руке он нес ружье, опущенное дулом к земле. Шел прямо — как стрела летит, и никуда от этой стрелы не уклониться, не спрятаться.

Иаго даже сделал шаг навстречу, словно старик подчинил его и притянул к себе. Правда, он тотчас заставил себя остановиться и начал беспечно разглядывать деревья.

Старик, казалось, торопился подойти настолько близко, чтобы окликнуть его, а пока с трудом сдерживал клокочущие в горле слова. Вот он близко, совсем близко. Но молчит. Лет ему под шестьдесят, лицо мрачное, небритое, вылинявшие штаны и рубашка. Он не сводил с Иаго пронзительных серых глаз.

— Ты откуда? — Вопрос был отрывистый и грубый, как удар.

Обида и раздражение охватили Иаго:

— Из Грузии, представьте себе.

Ответ был, по мнению Иаго, в меру дерзкий и насмешливый, и главное, он отметал подозрения, которые Иаго угадал в старике и которые больше всего его обидели. Поэтому он и ответил так пренебрежительно.

Старик презрительно выпятил нижнюю губу и без всякого стеснения стал его оглядывать. Иаго невольно сам кинул взгляд на свою клетчатую ковбойку с торчащими из кармана темными очками.

Старик сунул голову в узкую дверь церквушки и, быстро вытащив ее обратно, уставился в лесную чащу, словно искал кого-то или что-то. Потом он во весь свой рост вытянулся перед Иаго, поигрывая двустволкой. Иаго показалось, что старик волнуется.

— Значит из Грузии! — Он криво улыбнулся. — Прекрасно… Тогда скажи, в каком мы сейчас районе? — Он как будто хотел запутать, смутить Иаго.

— Мы… В Цхинвальском, наверно, — развел руками Иаго.

— Наверно?.. Почему — наверно?.. — Старик расставил ноги и поднял ружье повыше.

— Не знаю, может, эта гора и не относится к Цхинвальскому району.

Иаго старался говорить спокойно и все надеялся поймать в глазах незнакомца хоть тень улыбки, которая бы свидетельствовала о том, что тот понял свою ошибку.

«Он меня за этого самого… принял, — мелькнуло в голове у Иаго, — он думает, что я…»

— Что ты здесь делал?

— Пришел церковью полюбоваться. Мне сказали…

— Кто сказал?

— Там, в деревне, сказали.

— В какой деревне?

— В Эр… Эредви, — почему-то запнувшись, ответил Иаго.

— А ну, повтори, — испытующе склонил голову старик.

— Эредви, — четко выговорил Иаго.

«Он что, действительно думает, что я…»

— Как же ты поднялся сюда без оружия? Сюда смельчаки не чета тебе, и те в одиночку не суются, — и вдруг закричал: — Отвечай, куда спрятал оружие?!

Иаго почувствовал, как лицо у него отяжелело от прилива крови.

— Вы… Вы за кого меня принимаете?

— За того, кто ты есть… Где тебя научили грузинскому?

— Там же, где и вас, уберите ружье…

Иаго побледнел. Конечно, обидно, что его приняли за шпиона, перешедшего границу. Но самое обидное, что он, этот старик, не признал в нем своего, грузина.

«На кого же я тогда похож?»

— Имя как твое, фамилия? — Старик разошелся не на шутку.

Два серых глаза настороженно следили за малейшим изменением в лице Иаго. Иаго хотел было назваться, объяснить, что сюда он привез на лето жену и детей. Старик небось тетю Тасо знает, показать редакционное удостоверение, перечислить в конце концов города и села Грузии, ответить, как в колхозе леснику трудодни платят. Наверно, этот человек лесник. Пожалуйста, он может рассказать, как в позапрошлом году в этом лесу медведь задрал Сандро Тигашвили. Старик, конечно, успокоится, извинится, но Иаго почему-то не хотел оправдываться таким образом. Он предвидел, что после этого в душе останется неприятный осадок. Но как же по-другому? Что сказать? Он не знал. Не знал и впервые задумался всерьез над тем, как доказать, что ты свой, здешний, родился и вырос на этой земле, верен ей… Смешно, право, приходится доказывать, что ты — это ты, что твоя родина — это твоя родина. Доказывать это, перечисляя села и города или предъявляя удостоверение личности, унизительно. Надо найти что-то другое, какое-то слово, может, мудреное, а может, напротив, простое, но верное, точное. Или не словом, а делом подтвердить правду, простым взглядом, движением, которое скажет старику больше, нежели тысяча слов…

Это походило на интересную игру, в «шпионов и пограничников», предложенную стариком.

Игра всерьез, без смеха. И тут как раз Иаго рассмеялся.

— Что, придумать себе фамилию не можешь?! — злорадно осведомился лесник.

Иаго поглядел на старика. Теперь его нимало не тревожило направленное на него дуло.

— Придумал… Но не скажу!

— Почему это?

— Потому что все это глупости, неужели вы до сих пор не поняли, что я здешний, свой…

— Не похож ты что-то на здешнего…

— А как ваша фамилия?

— Это ты узнаешь, когда я доставлю тебя, куда следует.


Иаго почувствовал, что начинает выходить из себя.

— Если вы серьезно сомневаетесь, — у него пересохло в горле, — спросите что-нибудь такое, чтобы убедиться, враг я или друг.

Ему действительно хотелось, чтобы лесник задал какой-нибудь такой вопрос.

— Если бы такой вопрос существовал, — твердо проговорил старик, — все было бы просто на свете.

— Тогда допрашивайте меня, как считаете нужным.

— А я и допрашиваю, — многозначительно улыбнулся старик. — Давай говори имя свое и фамилию.

Иаго отер пот со лба ладонью и заметил, как старик опять насторожился.

— Зовут меня Иаго, фамилия Вашакидзе.

— Где живешь?

— В Тбилиси.

— На какой улице?

— Дзнеладзе, шестьдесят один… — Иаго понял, что старик задает, по его мнению, самые сложные вопросы.

— Где работаешь?

— В редакции вечерней газеты, где на четвертой странице печатают объявления о смерти… Знаете такую? Вот когда вашего Сандро задрал медведь, наверно, у нас объявление было — «безутешные родственники извещают…» — Иаго вдруг почувствовал отвращение к себе.

«И все-таки получилось по-детски, — подумал он, — глупо».

Теперь злость его обернулась против старика… Какое он, собственно говоря, имеет право так унижать Иаго своими дурацкими вопросами. Никому и никогда еще не приходилось доказывать такой глупости… Абсолютная глупость… Этот старик с ружьем в руках требует от него подтверждений, доказательств, а сам не знает, какие они должны быть, эти доказательства!..

Лесник поджал губы, взгляд его сделался еще подозрительнее, и указал дулом в сторону:

— Ступай вперед! Остальное там расскажешь.

Иаго охватило неодолимое азартное желание отомстить, жестоко высмеять подозрительного старика. Но пока единственный способ выразить свое пренебрежение к его придиркам — не обращать внимания.

Да, действительно ни во что его не ставить. Иаго высоко поднял голову и, как ни в чем не бывало, стал разглядывать фасад церквушки.

— Я сказал, ступай вперед! — В голос старика вкрались нотки удивления.

Иаго как будто не слышал, медленно и спокойно брел вдоль стены.

— Стой! — закричал лесник.

Иаго задыхался от желания удовлетворить свое оскорбленное самолюбие. И чем больше выходил из себя старик, тем упрямее Иаго внушал себе, что не должен обращать на него внимания.

Он достал из кармана карандаш и записную книжку: то на церковь взглянет, то в книжку уткнется, будто бы записывает что-то. Прошел вдоль одной стены и завернул за угол.

— Стой! Стрелять буду! — В голосе старика слышалась угроза.

Иаго стал напевать, хотя голос и дрожал немного, но так, только так можно сломить этого одержимого старика.

И тут раздался оглушительный залп, как будто небо обрушилось, тугая волна воздуха едва не сбила Иаго с ног. И лесу понадобилось немало времени, чтобы поглотить, растворить в себе гулкое эхо.

Иаго, побелев, прислонился к стене. Лесник вцепился ему в плечо и не отпускал, в левой руке он держал ружье.

— Ты что?!

Иаго удивленно смотрел на старика, вернее не смотрел, а рассматривал, словно какую-нибудь диковинку.

— Куда ты бежал?!

— Я церковь зарисовывал… — пробормотал Иаго.

— Нашел время. Я за ним с ружьем, а он…

— Ну и напрасно… Вы взрослый человек и должны понимать, что…

— Ступай, ступай! Это все мы в Цхинвали выясним… Такие ответы всякий заучить может, если нужно… А я свое дело знаю…

Шли они бесшумно. Палая листва скрадывала шаги. Постепенно зеленый шатер над ними густел, свет становился мягче, смутнее.

…Ноги быстро несли его под гору, но Иаго нарочно замедлил шаг, чтобы старик не подумал, что он собирается бежать.


…Они брели по пескам с пересохшими глотками, оборванные… На юге остался грозный царь, коварные жрецы, великая Халдея. Они изгнали их — звездочета и его сыновей. Возмутились жрецы, как посмел этот безумный звездочет изменить божественному числу. Тринадцать… Отступник…

Никогда больше не суждено ему взойти на башню, чтобы первым увидеть узенький серп молодой луны и объявить всем, что начинается новый месяц…

Сыновья несли его на руках, на плечах, на спинах… Однажды вечером они заметили на севере высокие горы. Никогда прежде не видели они таких неприступных и грозных вершин. Человек, взошедший на такую гору, несомненно первым увидит новый месяц…

Улыбка играла на лице умирающего звездочета, и последние слова его походили скорее на приказ, чем на просьбу, — он велел сыновьям возвести на этих вершинах высокие башни, дабы подняться еще выше, и ценою собственной крови защищать эту землю, откуда раньше всего виден молодой месяц…


«Что нужно этому старику, — думал Иаго, — выслужиться хочет, что ли? Небось всю жизнь отдал этому лесу, горам — прозябал в безвестности, никто не оценил его верной службы, и вот он хочет притащить в Цхинвали «нарушителя», чтобы преданность свою доказать. Ну и что же, если выяснится, что поймал он не врага, ведь долг свой он все-таки выполнил! Похлопают по плечу, похвалят за бдительность… Нет, я наверняка клевещу сейчас на него… Не может быть такого…»

Иаго остановился. Внезапный прилив гнева растопил заледеневшую в груди досаду, и она выплеснулась наружу.


— О чем вы все-таки думали, когда стреляли, а вдруг бы попали?!

— Если б хотел попасть, не бойся, не промахнулся бы… — Лесник как будто ждал этого вопроса.

«Вырвать сейчас у него ружье, приставить к груди, пусть докажет, что не враг», — подумал Иаго, а вслух спросил:

— Интересно, как бы вы оправдались на моем месте?

— Оправдался бы.

— Как же?

— Это уж моя забота.

«Ничего бы ты не сказал», — подумал Иаго и пошел дальше.

«Я бы нашел, что ответить», — подумал лесник.

«Разве можно выразить это одним словом. Одной фразой…»

«Значит, можно, раз я говорю…»

«Доказать это можно лишь всей своей жизнью!» — мелькнуло у Иаго, и он решил, что наконец набрел на истину, нашел правильный ответ.

«Доказать это можно в один день, в одно мгновенье… И нечего тут мудрить!..»

«Всей своей жизнью!»

— Ты о чем? — спросил старик.

— Ни о чем, — ответил Иаго.

Лесник казался теперь ему совсем другим: брови расправились, глаза наполнились живой мыслью. Иаго даже показалось, что старик задается теми же мучительными вопросами. И к выводу, может быть, приходит такому же.

Лес безмолвствовал, словно в своих ветвях сторожил пленницу — тишину. Чутко вслушивался в малейший шорох, спеша тотчас приглушить его, восстановить вековечное молчание.

Поперек тропинки лежало срубленное дерево, беспомощно белели вокруг щепки, словно крик о помощи.

Иаго остановился.

— Кто же это так? — он указал на дерево. — Унес бы к себе, раз срубил.

— А он и унес.

— Тогда что это?.. — Иаго повернулся к леснику.

— Да ребенок у него заболел. Он испугался и притащил назад…

— Испугался? Чего?..

— Места эти священные, народ их чтит издавна… Иначе здесь ни одного бы дерева не осталось!

Они пошли дальше, и всю дорогу Иаго напряженно вглядывался в лес, чтобы не пропустить замеченных деревьев и тропинку, ведущую в село.

Он не оборачивался, но спиной чувствовал, что лесник плетется за ним нехотя.


1965

Примечания

1

События, описанные в повести, происходят до денежной реформы 1961 года.

(обратно)

2

Плач Маро — ария из оперы З. Палиашвили «Даиси».

(обратно)

3

Ивдит — героиня пьесы «Уриэль Акоста».

(обратно)

4

Кваркваре — герой одноименной пьесы П. Какабадзе.

(обратно)

5

Бакбак-дэв — персонаж грузинской народной сказки.

(обратно)

Оглавление

  • Любовь, поведанная шепотом
  • ШАПКА, ЗАКИНУТАЯ В НЕБО Роман
  •   Глава I
  •   Глава II
  •   Глава III
  •   Глава IV
  •   Глава V
  •   Глава VI
  •   Глава VII
  •   Глава VIII
  •   Глава IX
  •   Глава X
  • ПОВЕСТИ
  •   Зеленый занавес
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •   Музыка, призванная в армию
  •     1
  •     2
  •     3
  •   Девятые врата
  •     1
  •     2
  •     3
  • РАССКАЗЫ
  •   Музыкальный момент
  •   Розы с шипами
  •   Друзья
  •   Гобой
  •   В горах
  •   Зеркальщик Отия
  •   Девочка, которая не видела моря
  •   Руки
  •   Золотые рясы
  •   Всей своей жизнью
  • *** Примечания ***