Пределы возможностей Памбе-серанга [Редьярд Джозеф Киплинг] (doc) читать онлайн

Редьярд Киплинг

Пределы возможностей Памбе-серанга

Перевел Ян Шапиро

Когда вы узнаете все обстоятельства дела, то сами согласитесь, что он не мог поступить иначе. И всё же Памбе-серанг был приговорен к смерти через повешение и умер на виселице, и Наркид тоже мёртв.
Тремя годами раньше пароход компании «Эльзас-Лотарингия»1, «Саарбрюкен», бункеровался в Адене; погода стояла очень жаркая, и Наркид, большой толстый кочегар-занзибарец, стоявший у второй правой топки котла, в тридцати футах ниже палубы, был отпущен на берег. Он сошёл с корабля простым «сидди-боем», как именовали кочегаров; вернулся он чистокровным султаном Занзибара2 – Его Величеством Сайидом Бургашем3, и с бутылкой в каждой руке. Рассевшись на решётке форлюка4, он ел солёную рыбу с луком, распевая песни далёкой родины. Эта провизия принадлежала Памбе, который был серангом, то есть предводителем моряков-ласкаров5. Памбе приготовил себе ужин и отошёл за солью, а когда он вернулся, Наркид уже запустил грязные чёрные пальцы в его рис.
Серанг – важная персона на корабле, куда важнее кочегара, пусть даже кочегарам и платят больше. Серанг дирижирует хором, выпевающим «Хей! Хулла! Хайя! Хей-я!», когда капитанскую гичку6 поднимают на шлюпбалки7; он промеряет глубины лотом, а иногда, когда все на корабле отдыхают, он надевает свой белейший муслин, подпоясывается широким красным кушаком и играет на шканцах8 с детьми пассажиров. За это пассажиры дают ему деньги, которые он откладывает для будущего разгула в Бомбее, Калькутте или Пулу Пенанге9.
– Эй, жирный чёрный бурдюк! Ты ешь мою еду! – сказал Памбе на втором lingua franca, который начинается там, где заканчивается левантийский язык, и тянется на восток от Порт-Саида до тех мест, где восток становится западом и где котиколовы Курильских островов болтают с заплутавшими джонками из Хакодате10.
– Сын Иблиса! обезьянья морда! сушёная акулья печёнка! проклятый свинопас! Я – султан Сайид Бургаш и капитан этого корабля! Забирай свои объедки! – и Наркид швырнул Памбе пустую оловянную тарелку из-под риса.
Памбе метнул тарелку в лохань, и она пролетела над курчавой головой кочегара. Наркид достал нож и вонзил его Памбе в ногу. Памбе выхватил свой нож, но Наркид уже скрылся во тьме трюма и сквозь решётку осыпал ругательствами Памбе, пятнавшего кровью чистую носовую палубу.
Всё это видела лишь бледная луна; офицеры следили за погрузкой угля, а пассажиров качало в их тесных каютах.
– Ладно, – сказал Памбе, отправляясь перевязывать ногу, – мы сведём счёты позднее.
Памбе был малайцем из Индии; у него была жена в Бирме, она держала сигарную лавку на дороге к Шве Дагону11; в Сингапуре у него была вторая жена, китаянка, и ещё одна жена в Мадрасе – магометанка, торговавшая птицей. Моряк-англичанин не может обзаводиться женами так вольготно, как хотел бы, из-за почтовых и телеграфных устройств, но туземные моряки, невосприимчивые к варварским изобретениям западных дикарей, могут себе это позволить. Памбе был хорошим мужем, когда ему случалось вспомнить о наличии жён, но ещё он был очень хорошим малайцем, а оскорблять малайца весьма неблагоразумно, потому что малаец ничего не прощает. Кроме того, в случае с Памбе была пролита кровь и испорчена еда.
Наутро Наркид проснулся, ничего не помня о вчерашнем происшествии. Он был уже не султан Занзибара, а очень потный кочегар. Он поднялся на палубу и распахнул куртку навстречу утреннему бризу, и тут в полудюйме от его правой подмышки, подобно летучей рыбе, пролетел и вонзился в деревянную панель камбуза охотничий нож. Наркид, не дожидаясь конца отведённого на отдых времени, сбежал вниз, пытаясь вспомнить, что он мог наговорить владельцу ножа. В полдень, когда ласкары обедали, Наркид подошёл к ним, и будучи человеком мирным и внимательным к сохранности своей шкуры, вступил в переговоры:
– Моряки, прошлой ночью я напился, а утром понял, что вёл себя невежливо с кем-то из вас. Скажите мне, кто это был, и я потолкую с ним с глазу на глаз и объясню, что напился.
Памбе оценил расстояние до обнаженной груди Наркида. Если кинуться на него сейчас, то можно споткнуться, а при неточном ударе в грудь нож может застрять в грудной кости. Вогнать нож между рёбер вообще трудно, разве что человек в это время спит. Поэтому Памбе промолчал, и остальные ласкары тоже. Их лица мгновенно утратили всякое выражение, как это бывает у людей Востока, когда дело касается убийства или какой-нибудь другой неприятности. Наркид долго смотрел в их пустые глаза. Он был простой африканец и не умел читать по лицам. Тяжёлый вздох – почти стон – вырвался из его груди, и он вернулся к своей топке. Ласкары продолжили разговор с того места, где он их прервал. Они говорили о том, как лучше готовить рис.
Весь переход до Бомбея Наркид сильно страдал от нехватки кислорода. Он осмеливался выйти на палубу за глотком свежего воздуха, когда вокруг был решительно весь корабль, – но и этого оказалось недостаточно. Однажды тяжёлый блок деррик-крана сорвался и упал в футе от его головы; крепко, казалось, привязанная решётка, на которую он поставил было ногу, стала проворачиваться, грозя сбросить его на ящики с грузом в трюме, на глубине пятнадцати футов. Одной невыносимо душной ночью откуда-то с полубака прилетел нож, и на этот раз пролилась кровь. И Наркид подал жалобу, а когда корабль пришёл в Бомбей, сбежал, затерялся среди восьмисот тысяч человек и ждал целый месяц после того, как «Саарбрюккен» вышел из порта, прежде чем подписать новый контракт. Памбе тоже ждал, но его бомбейская жена стала слишком требовательной, и он на себе прочувствовал пословицу о Джеке, что «не пашет, а гуляет – в сорочке рваной щеголяет», так что ему пришлось завербоваться на «Спишеран» на рейс до Гонконга. В туманных Китайских морях он много думал о Наркиде; он навёл справки в порту, где «Спишеран» стоял с пароходами «Эльзас-Лотарингии», и выяснил, что кочегар плывёт на «Гравелотт» в Англию через мыс Доброй Надежды. И Памбе отправился в Англию на «Вёрте». У якорной стоянки Нор12 им повстречался «Спишеран»; Наркид ушёл на нём к Каликутскому13 берегу.14
– Хочешь повстречаться с приятелем, мой немногословный угольно-чёрный друг? – спросил джентльмен из коммерческого отдела. – Нет ничего проще. Жди в доках Ньянзы15, пока твой друг там не объявится. Все проходят через доки Ньянзы. Жди, бедный язычник.
Джентльмен говорил правду. В мире есть трое великих врат, у которых, если только ждать достаточно долго, встретишь того, кто тебе нужен. Первые врата – вход в Суэцкий канал, но через них проходит также и Смерть; вторые – вокзал Чаринг-Кросс16, но только для Британских островов; и третьи врата – доки Ньянзы. В каждом из этих мест мужчины и женщины вечно дожидаются кого-то, кто наверняка там объявится. Памбе стал ждать в доках. Временем он не дорожил, а жёны тоже могли подождать, как ждал он, день за днём, неделя за неделей, месяц за месяцем, встречая трубы «Синего алмаза», пароходные дымы «Жёлтых полос», «Красного круга»17 и ничейных грязных морских цыган, которые разгружались и загружались, теснились, свистели и ревели в нескончаемом тумане. Когда у Памбе закончились деньги, один добрый джентльмен предложил ему обратиться в христианство, и Памбе мгновенно стал христианином, обретая духовные знания между приходами кораблей и шесть-семь шиллингов в неделю за раздачу морякам религиозных брошюр. Вопросы веры его совершенно не волновали, зато он знал, что люди в длинных чёрных одеждах, если сказать им «Туземый кхи-лис-ти-янин, сэр», дадут пару монеток, а брошюры можно сбыть в один маленький паб, весьма и весьма прибыльно торговавший табаком в розницу, на доттели, которые по весу меньше чем «пол-самокрутки», что, в свою очередь, меньше пол-унции.
Но через восемь месяцев, из-за долгих часов, проведенных в сырости, Памбе заболел воспалением лёгких и вопреки собственной воли был принуждён лежать в своей комнатке за два с половиной шиллинга в неделю, кляня Судьбу.
Добрый джентльмен сидел у его изголовья, глубоко опечаленный тем, что Памбе разговаривает на непонятных языках, а не слушает чтение правильных книг, и вновь погружается во мрак нечестивого язычества; но однажды Памбе вышел из полуоцепенения от звуков голоса на улице, ведущей к докам.
– Мой друг, это он, – прошептал Памбе. – Позови Наркида – позови его. Скорее! Мне его сам бог послал!
– Он хочет видеть человека своей расы, – произнёс любезный джентльмен; выйдя наружу, он изо всех сил крикнул: «Наркид!» К нему обернулся цветной – точнее сказать, цветастый человек в распахнутой белой блузе, новых с иголочки матросских штанах, блестящей шляпе и с брошью на груди. Многочисленные рейсы научили Наркида правильно тратить деньги и сделали его настоящим гражданином мира.
– Привет! Хорошо! – сказал он, вникнув в ситуацию. – Он был у меня под началом, чёрный ниггер, когда я ходил на «Саарбрюккене». Старина Памбе, старый добрый Памбе, чёртов ласкар! Покажите мне его, сар! – и он вошёл в комнату. С первого же взгляда кочегар увидел то, чего не заметил добрый джентльмен. Памбе был отчаянно беден. Наркид глубоко засунул руки в карманы, а потом, не разжимая кулаки, двинулся к больному, вопя:
– Хайя, Памбе! Хей! Хулла! Такило! Такило! Крепи кормовые, Памбе! Ты знаешь меня, Памбе, ты меня знаешь! Декхо, смотри! Посмотри сюда, чёртов жирный ленивый ласкар!
Памбе поманил его к себе левой рукой. Правая была под подушкой. Наркид снял свою блистательную шляпу и склонился к Памбе, чтобы разобрать его слабый шёпот.
– Как чудесно! – сказал добрый джентльмен. – Эти восточные народы ласковы друг с другом, словно дети!
– Что ты говоришь? – спросил Наркид, ещё ближе наклонившись к Памбе. – Выплюнь наконец эту жвачку!
– Так вот, насчёт той истории с рыбой и луком, – прошептал Памбе, – и полностью вогнал нож Наркиду под рёбра, вперёд и вверх.
Раздался звучный болезненный кашель; тело африканца медленно соскользнуло с кровати, кулаки его разжались, и из них пролился дождь серебряных монет, раскатившихся по всей комнате.
– Теперь я могу умереть, – проговорил Памбе.
Но он не умер. Его вернули к жизни со всем умением, которое только можно купить за деньги, потому что его желал заполучить Закон; и наконец, он оказался достаточно здоров, чтобы быть повешенным надлежащим образом, по всем правилам.
Сам Памбе не слишком-то об этом переживал, но для доброго джентльмена это было тяжёлым ударом.